Ожидание затягивалось.
Присяжный нервно повел плечами, ежась от налетевшего порыва ветра - сейчас они находились в одном из немногих мест Люкса, где можно было почувствовать настоящий ветер, сплетавшим свои прозрачные потоки в сердце пустоты, огромном пузыре, выгрызенном в перекрытиях и уровнях города. Площадь - неровный круг отполированной брусчатки, облицовывавшей шпиль башни Совета, незыблемого и неприкасаемого обелиска, казавшегося неестественно-белым по сравнению с окружающим пространством. Здесь заканчивался Променад - прямо за башней, монументальным строением, не имевшим видимых входов и выходов, мощеная поверхность обрывалась пустотой, стыдливо прикрытой разве что скромным каменным парапетом. Если бы кто-то из случайных прохожих решил подойти поближе и заглянуть вниз, несколько низлежащих уровней открылись бы как на ладони - но желающих не находилась. Площадь, не имевшая собственного названия, всегда была полна людей, которые пытались убраться с нее как можно быстрее, не задерживаясь ни мгновением дольше необходимого.
Может быть, их пугала Башня - отрешенная, призрачная, всем своим видом демонстрировавшая свою чужеродность. Даже не здание - кусок какой-то машинерии, своим белоснежным цветом неприятно напоминавшей о больничной палате.
А может быть, им просто не нравился ветер.

...гонец, отправленный к таинственному связному Ангуса, вернулся под вечер. Господин Светлячок был согласен на рандеву - утро следующего дня, у подножия Башни, с собой можно взять двоих телохранителей, но не сверх того. Встреча состоится на таких условиях - или не состоится совсем. Мрачнеющий на глазах и замыкающийся в себе Присяжный, несмотря на предварительный успех его дипломатии, только кивнул в ответ, отпуская посланца, и вызвал к себе Найтингейл, выполнявшую обязанности старшей за отсутствием Годо.
Который так и не появился. Полное отсутствие новостей казалось красноречивей, чем любые возможные пугающие намеки.

Гильберт снова повернулся, потянувший змеистым, извивающимся взглядом через толпу - мимолетно касаясь случайных лиц, узнавая и отбрасывая, вычеркивая одна за другой торопливые фигуры, пересекавшие площадь, уже зная заранее, что это не поможет. Они вчетвером при всех попытках Найтингейл смешаться с толпой, выделялись здесь ничуть не хуже пресловутого шествия Гробовщика - неподвижный обломок постоянства посреди человеческого потока. Перед стрелком, расположившимся на ближайшей крыше, они были беззащитны - примерно это осторожно попыталась объяснить Присяжному преемница Годо, но тот, казалось, игнорировал даже саму возможность опасности, в каком-то фаталистическом упрямстве оставаясь уверенным в том, что им "ничего не грозит".
- Это его оружие - страх и чрезмерная фантазия, - как будто между прочим, рассеянно бросил он после короткой дискуссии о том, стоит ли им с Фебом дождаться появления визави в безопасном месте, предоставив Найтингейл возможность ждать на открытом пространстве. - Заставить постоянно сомневаться, подозревать каждую тень, пытаться расслышать щелчок затвора в шуме шагов... Он непременно опоздает на встречу - просто чтобы заставить нас понервничать.

И конечно, он опаздывал.
Феб впитывал течение шагов, пересекающих площадь, силясь услышать среди них, угадать – те самые. Шаги человека, расколовшего его мир на до и после, оставившего несколько багряных росчерков в его зрачках и навязчивый привкус карминово-терпкой ржавчины на остриях флейт. Ему казалось, что он узнает голос его поступи, даже если вокруг будет грохотать оркестр, но сейчас равномерное биение пульса городских улиц заглушало эту уверенность, делая его зыбким фантомом: ты все придумал. Он может быть уже здесь – вон та спина в серой куртке, или тот полускрытый капюшоном профиль, или… кто угодно. В какой-то момент он снова начинал сомневаться в собственном рассудке, и в собственной памяти, в каждом лице он видел смазанно-знакомые черты, и встряхивал головой, прогоняя это ощущение, возвращая взгляду четкость. Как ни странно, именно это нервное, взведенное до предела ожидание, помогало ему держаться. Не ходить взад-вперед по площади, натыкаясь на прохожих, бегущих по своим делам, не озираться, встречая каждое новое лицо судорожным расплавом страха и надежды: Люциола мог быть везде, и это заставляло каменеть мышцы лица и шеи, застыть в неподвижном, кажущемся равнодушии, только слухом прощупывая каждый клочок окружающего пространства. Да?.. Нет?..
Нет.
- Что если он вообще не явится? – тихое, почти беззвучное движение губ, он не хотел сбить звучание города даже собственными словами.
Бессмысленный вопрос – Гильберт вряд ли мог бы на него ответить чем-либо кроме пожатия плечами, но даже этому жесту Феб был бы рад. Как чем-то живому, способному разбавить собой окаменевшее, затянутое ожидание.
Гильберт ответил не сразу - прячась от очередного порыва ветра или от колкого холода предчувствия, он поднял воротник, и быстро полоснул вокруг очередным испытующим взглядом.
- Значит, придется вернуться и обдумать все заново, - голос, оттеняемый фоновым эхом толпы, звучал сосредоточенно, но где-то в глубине Феб без труда нащупал слабую нотку медленно растущего отчаяния. Гильберт едва заметно покачал головой:
- Это не шахматы, Феб. Нет поступательного шествия к столкновению - есть только бесконечное, безнадежное копание в грязи, бумагах, компромате, чужих грязных делах и собственных слабостях. Это вообще не игра - просто непрекращающаяся грызня за выживание...
Он вдруг осекся, не успев договорить - и замер, медленно сжимаясь выражением лица, всем телом в настороженную пружину, увидев что-то за плечом собеседника.

С дальнего края площади - там, откуда ей некуда было появиться, иначе как вынырнуть из пустоты обрыва - казавшаяся почти кукольной отсюда фигурка помахала им рукой, и двинулась навстречу.
Неторопливо. Почти небрежно.
Одна.

Словно в насмешку над успевшему изглодать их обоих призраку подспудного страха, он казался отсюда ничем не отличающимся от остальных прохожих. Спокойные шаги, рассеянный взгляд все еще с трудом различимого отсюда лица, наброшенная на плечи куртка, чьи рукава лениво трепал ветер... и где-то там, под несколькими слоями шелухи-оболочки - кто-то совершенно другой. Посторонний.
Найтингейл молча выдвинулась чуть вперед и влево - под предполагаемое направление удара; второй охранник, чьего имени Феб не знал, остался за спинами - на случай если демонстративное явление гостя было обманкой, отвлекающим маневром для кого-то еще. Присяжный молча наблюдал за приближающимся силуэтом - кратковременное состояние напряжения растворилось в набежавшем спокойствии. Казалось, что он дышит очень медленно - как змея, опасающаяся излишне громким звуком спугнуть добычу.

- Господин Присяжный!.. - знакомая, болезненно-широкая улыбка; только на этот раз она почти сразу ослабла, превращаясь в тонкую полосу металла, врезанную в кожу. Рваная манера речи, демонстративные экскламации; и при этом никакой угрозы, ни малейшего ощущения опасности, которое обычно чувствуешь кожей, проходясь по неблагополучным районам в темное время суток - он даже, казалось, не был вооружен. - И господин Альери тоже здесь, вот как. Прекрасно.
…и сразу распахнулась бездна, принимая оборвавшееся сердце – в черноту, в жар, в переплетение страха и ярости. Феб чувствовал, как наполняются звенящей дрожью флейты, отзываясь на пыльный, насмешливый голос, который он помнил так, словно все это время слышал его внутри себя, продолжая бесконечный диалог. Он не знал, на что сейчас похоже его лицо, но та же лихорадка, что обнимала изнутри, подступала к щекам, к губам, делая их сухими и горячими, к векам, застилая их памятью: змеиное, гибкое движение руки и тонкая-тонкая алая струна, проступающая под подбородком Джентри.
Он помнил – пока еще помнил – как важно сейчас сохранить самообладание, что в каждом его жесте, в каждом взгляде этот человек видит слабость, и улыбается снисходительными нотами в голосе, и каждую болезненную точку видит пульсирующим сгустком – насквозь.
Он заставил себя медленно – подчеркнуто медленно - отвести взгляд в сторону. На несколько затянутых в петлю секунд , чтобы зацепиться за безупречную маску Присяжного: белый гипс, хранящий ровно ту долю заинтересованности, которую ее обладатель счел уместной. Феб знал что это маска, и Люциола тоже знал, наверняка, но это было не важно – и странным образом отрезвляло. Чувство обескоженности, прозрачности – отступало, и спустя минуту он снова смог посмотреть в это странное, разрезанное улыбкой лицо. На это раз – прямо.
- Господин Доннели.
Голос Присяжного звучал чуть более огрубевшим, натянутым, как пережатая струна, выдавая плещущуюся в крови нервозность, но выражение лица оставалось непроницаемым. Люциола, казалось, оставил прозвучавшее имя без внимания, по очереди оглядев своим бледно-улыбающимся взглядом их четверых и надвигая повыше воротник куртки.
- К вашим услугам, - он ухмыльнулся и церемонно поклонился, не сводя сощуренных глаз с обоих парламентеров. - Итак, Длинный Дэнни передавал, что некоему большому господину нужны усуги особого рода, но не совсем те, что я привык оказывать в последнее время...
- Я хочу узнать, что случилось с Годо, - Гильберт говорил тихо, едва различимо, не повышая голоса. Люциола демонстративно вздернул бровь и склонил голову набок, задумавшись:
- Никогда о таком не слышал.
- Человек, который пытался следить за вами двумя днями раньше, - терпеливо повторил Гильберт. - Перестаньте ломать комедию, Доннели. Что вы хотите за его жизнь?
...если она все еще в цене, почти прозвучало призрачным продолжением фразы.
- Меня не интересуют чужие лакеи и наемники, - его собеседник отмахнулся, небрежно поворачиваясь, словно в насмешку прохаживаясь по тесному пространству, отгороженному их беседой от остальной площади. - Мои друзья поймали какого-то соглядатая, который ошивался поблизости и вынюхивал информацию, и после нескольких вежливых вопросов признался, что работает на одного скромного большого господина. Понятия не имею, что с ним сделали потом. Может, его кости уже грызут подземные жители. Что касается того, что я хочу...

Он вдруг посерьезнел, снова повернувшись на месте - беспечно, не выказывая никаких признаков подозрения - Феб видел, как рука Найтингейл каждый раз тянулась к револьверу в расстегнутой кобуре и пояса, подстегивая соблазном одним движением заставить замолчать этого шута с улыбкой безумца. Люциола, запрокинув голову, прочертил взглядом длинную кривую вдоль поднимающейся над ними стены Башни - и резким, птичьим рывком вернул взгляд обратно.
- Вы знаете, что вы все умрете? - совершенно другим, серьезным тоном спросил он; так могло бы звучать деловое предложение на званом вечере. - Не когда-нибудь в будущем. Очень скоро. Этому городу осталось жить немногим меньше года - за это время вы сожрете все, что можете выдавить из собственных кладовых, и начнете умирать от голода. У вас больше нет сообщения с внешним миром. Новых поездов не будет. Ваш конечный пункт назначения уже замаячил на горизонте - и вы, господин Альери, скоро будете благодарить меня за то, что я провел вашего приятеля короткой дорогой.
Только сейчас Феб впервые смог разомкнуть слипшиеся в молчании губы:
- Не буду.
Он рвано мотнул головой, словно чужая рука дернула за нервы, продетые сквозь тело, скрещивающиеся где-то за его пределами, в ваге искусного кукловода. Ветер испытывал натяжение этих нитей, наполняя их собой, проникая острыми пальцами в стянутые до боли и узлы, путая их еще сильнее.
- Я не буду благодарить за это, - повторил он, не принимая вежливой, отстраненной манеры речи, сбиваясь на резкий, пересушенный, пропитанный отвращением тон, - ни тебя, ни кого-то еще. Короткая дорога?.. Оглянись вокруг, или ты не способен видеть ничего, кроме своих собственных разукрашенных картинок? Это длинную дорогу сегодня еще придется поискать, а таких коротких – на каждом повороте, и нет нужды прибегать к услугам подонка вроде тебя.
…ему казалось, что ветер смеется в переплетении нервов, заставляя их плясать. Или – дрожь, клокочущая внутри, вырывалась судорожными толчками, заставляя плясать ветер.
- Ты ведь лжешь, верно?.. Ты всегда лжешь, каждое твое слово, каждый твой выдох – ложь, - он рисовал вокруг себя непроницаемый кокон, в котором сейчас умещались только трое. Сам Феб, его ненависть – и Люциола напротив. Даже Гильберт отступил куда-то с сторону, оставаясь зыбкой теплой тенью на грани сознания. – Тогда, сейчас. Про город. Про Годо. Каждый выдох.
Каким-то непостижимым образом ему больше не было страшно. Жарко. Больно. Бешено. Но – не страшно.

- ...и в который раз - моя искренняя благодарность вам и вашим людям, - Гильберт, осторожно выбравшись из все еще слегка потрескивающего агрегата, наблюдал за тем, как доктор Ривз быстрым почерком записывает показания прибора. - Не откажите удовлетворить мое скромное любопытство - что мы все-таки знаем об этой болезни на текущий момент? Насколько я понял из отчетов, не обнаружено ни возбудителя, ни способа передачи...
- Да, термин "болезнь" сам по себе здесь обманчив. Это скорее нервное расстройство, критическое состояние нервной системы, когда она... - не найдя нужного слов, доктор на мгновение оторвался от записей и рефлекторно щелкнул пальцами, - начинает последовательно отключать ваше тело от управления. Механизм, на самом деле, очень эффективный - своего рода консервация. Если бы не сопутствующие повреждения психики, в этом состоянии вы могли бы существовать очень долго - без пищи, воды, и с минимальным запасом кислорода. Чем-то напоминает гибернацию, в которой отдельные представители пещерной фауны переживают периоды голода...
- А терапия? - Гильберт казался искренне поглощенным беседой - за все ее время он едва ли раз перевел взгляд на ожидающего в стороне спутника. - Что-нибудь вроде нервного шока? Кстати, кому из ваших... специалистов я обязан этим воскрешением?
- Разве вам не сказали? - Ривз недоуменно вскинул брови и обернулся, остро уставившись на Феба. - Ваш друг непосредственно проводил контакт. И судя по отчету наблюдателя - весьма успешно.
…больше всего на свете Феб сейчас был бы рад оказаться где-нибудь не здесь. Взгляд доктора казался колючим, рентгеновским, просвечивающим насквозь; Гильберт медленно поворачивал голову, оставляя время осознать, что сейчас, спустя пару секунд, к этому взгляду добавится еще один – удивленный, изучающий, быть может – с оттенком осуждения. И от этого еще не пойманного, но предощущаемого нервами взгляда хотелось спрятаться.
Прятаться было негде.
Он ждал, вслушиваясь в долгий, затянувшийся затакт, жаркая волна льнула к лицу изнутри, оставляя после себя тикающий пульс в висках – и молчание.
Медленное тикание постепенно замедляющихся секунд, застывающих; словно вмороженных в лед.
Щелк. Стрелки останавливаются, не в силах набрать достаточной силы, чтобы двинуться дальше...
...и, отмерив одно-единственное мгновение, удлинившееся чуть больше обычного, продолжают ход.

- Вот как? Мне казалось, это хирургическая процедура...
- Нет-нет, об этом не может быть и речи. Оперировать тонкие когнитивные расстройства с помощью лоботомических методов - это смешно.
- Значит, для этого вы используете Музыкантов?
- В некотором роде. Как правило, редко; обычно это любые носители зачаточных резонансных способностей. С Фебьеном в этом отношении было легко работать.
- Но как, в таком случае, действует вакцина?..

Разговор вился медленно, небрежно, словно оба его участника не заметили напряженного момента, оставшегося позади. Гильберт что-то быстро черкнул в записях доктора, они обменялись еще парой реплик - и Ривз вышел, оглянувшись в последний раз на Феба и смерив его каким-то незнакомым взглядом.

- Я в долгу перед вами, - замерший на противоположном конце комнаты, всклокоченный, обряженный в нелепый халат Присяжный сейчас казался настолько серьезным, каким Феб его раньше никогда не видел; и вместе с тем это прозвучало медленно, просто и почти буднично, без малейших нот напускной торжественности. - Но как вы...?
- Я испугался, - неловкость все еще сковывала слова и жесты, но самое первое, непреодолимое желание провалиться, стать невидимкой – отступало, оставляя после себя только медленно бледнеющие пунцовые пятна на щеках. – Да к черту, я просто был в панике, не знал, что делать. Ждать – чего?... Звать на помощь – а кто здесь может помочь? Пошел искать вашего доктора Саллюви, он составил такой внушительный отчет, волей-неволей проникаешься уважением. Не знаю даже, верил ли я тогда, что у него есть лекарство. Просто… не мог сидеть на месте. А дальше начинается самое интересное.
Оставляя позади часть рассказа, которая касалась его самого, и переходя к тому, что он не успел толком обдумать тогда, Феб оживился, отбрасывая остатки скованности, погружаясь в ставший уже привычным способ рассортировать мысли – просто выкладывая их одну за другой, как карты, одновременно рассматривая их своими – и его глазами.
- Я был уже уверен, что сейчас услышу – какое лекарство, о чем вы вообще, но Саллюви…. Он даже как будто не удивился моей просьбе. Сказал, что способ есть – теоретически. Практически – всё, что нужно для пробуждения, а точнее все, кто нужен – специальным образом подготовленные люди со способностями музыкантов - находятся под контролем армии Танненбаума… - он сделала несколько полуслепых шагов, едва не споткнулся о медицинский штатив, еще не до конца осознавая то, что скажет через секунду. – Вы понимаете, что это значит, верно?.. Всего несколько дней после той, самой первой, вспышки - а в лабораториях Танненбаума уже есть специально подготовленные люди. Что это – удача, выстрел наугад и работа с уже имеющимся материалом? Или было время их подготовить, знание, к чему именно готовить и как – до появления болезни?
- Проклятье, Бернард благоразумно умалчивал в своих отчетах об этом, - ладонь Присяжного безотчетно сжалась в кулак, пальцы хрустнули; он сделал несколько беспокойных шагов наискосок через комнату, не переводя взгляда. - Мы знали, что у Хозяина есть лекарство - он объявил об этом еще на самом первом совещании, помните? Несколько сумбурно, но нужные выводы были сделаны. Черт возьми, я ведь даже не счел необходимым поинтересоваться природой этого средства - решил, что это какой-то инструмент привычной медицины, хирургии или неврологии... а оказалось, что он чрезвычайно удачно использовал для этих целей людей Проекта. Это все что угодно, только не случайность, - нахмурившись, Гильберт вдруг запнулся и повернул голову, словно вдруг вспомнив о чем-то:
- Послушайте... может, это не самый удачный момент - но вы говорили, что вашу знакомую, которую вы искали, забрала армия? И она при этом тоже была из Музыкантов? Вы понимаете, что это значит?
Хмурый кивок в ответ: он понял почти сразу, он думал об этом, он даже говорил об этом с Гильбертом, падая в мутный, полный лекарственной горечи сон – хотя тот и не мог его слышать.
- По крайней мере, теперь я знаю, почему ее забрали, и могу быть почти уверен, что она жива. Я не понимаю другого, - беспокойное эхо покатало его слова под языком и выпустило – пересыпав чуть слышной дрожью, - ее не привели сюда. Значит, есть и другие лаборатории? Или, - внезапная догадка кольнула в висок, - здесь вступает в игру кто-то другой. Кто-то, желающий перетянуть на себя часть одеяла – либо испытать метод Таненнбаума самому, либо просто лишить его возможности готовить новых специалистов. Тот человек, который забрал Аннеке… Хайзенберг, кажется? Вы знаете, он относится… к вашему ведомству?
- Или они в состоянии проводить все операции на местах, - не согласился Присяжный, задумчиво наклоняя голову. - В конце концов, это исследовательский комплекс, а не массовый стационар - не говоря уже о том, что допуск сюда выдают не каждому. Но ваше предположение тоже не стоит сбрасывать со счетов - в Проект вовлечено столько людей, что кто-то почти наверняка мог соблазниться возможностью пустить часть ресурсов в ход самостоятельно. Хайзенберг из военных - я смутно вспоминаю это имя в последних заседаниях Ассамблеи, но кому именно он подчиняется...
Гильберт сорвался с места, продолжая измерять резкими, рваными штрихами шагов пространство комнаты.
- Время, совершенно нет времени - и не выйдет допросить Саллюви, он и его круг остаются под протекцией Хозяина и не станут с нами разговаривать...
- Разве что назвать это не допросом, а праздным любопытством?.. - взгляд Феба штриховал комнату вслед за мечущимся Присяжным: на каждый шаг – тонкая нить, делающая новый стежок. – Со стороны он не кажется параноиком, помешанным на секретности: Саллюви мало что знал обо мне, едва-едва сумел вспомнить имя, но рассказал о методе – и даже на удивление позволил увидеть и почувствовать все изнутри. Быть может он, он охотно поделится информацией – просто потому что не найдет ничего дурного в том, чтобы ответить на пару вежливых вопросов? В рамках дружеской беседы, разумеется.
- Сам метод наверняка и не представляет собой секрета. В конце концов, если его так массово применяют, сгоняя людей с соответствующими способностями в армейские части, о происходящем будет знать множество случайных участников событий - конвоиры, охранники, рядовые врачи, вспомогательный персонал вроде вашей Джеммы... - Гильберт перешел на рассудительный тон, ненадолго прерывая монотонный цикл своих перемещений. - Но если мы делаем из происходящего далеко идущие выводы, то это значит, что команда Саллюви может быть причастна если не к разработке этого вируса - или чем оно там, в конце концов, является - то хотя бы к выпуску его в свет. Не самая удачная тема для невинной и праздной беседы, не так ли?
Гильберт вяло махнул рукой, как будто пресекая возможную попытку ответить на очевидно риторический вопрос. Едва заметно покачнулся, потеряв равновесие, и дотянулся самыми кончиками пальцев раскрытой ладони до стены.
- Нет времени... и ресурсов, - повторил он с отчетливым оттенком сожаления. - Нужно немедленно связаться с Годо, затем я непременно понадоблюсь Хозяину... и это не говоря о том, что у нас нет агентов, которым можно доверять. Наверняка ведь это секрет такого сорта, который знает не только Саллюви и приближенный круг! Должны быть какие-то циркуляры, предписания - если весь персонал лаборатории заранее знал о наступлении эпидемии, их должны были проинструктировать, провести вакцинацию, подготовить к приему будущих пациентов... Если бы получить свидетелей, доказательства того, что Танненбаум знал о вспышке болезни и не предупредил Ассамблею... - он покачал головой.

*мрачно смотрит на происходящее*

А где, собственно, Тандем?

*с тоски записался в клуб анонимных неалкоголиков, и тут же по этому поводу выпил*

Курьеры, нетерпеливо измерявшие периметр холла, поодиночке застыли нелепыми восковыми фигурами, ожидая, должно быть, худшего - в мешковатом грузе на носилках человек угадывался без проблем. Утихающие, но все еще настойчивые толчки пульса в висках и тревожные, вьющиеся холодными змеями мысли выгнали их за периферию происходящего - случайные контуры на бумажных декорациях, нарисованные фигуры - со своими важными вопросами и делами, не терпящими отлагательств. Управляющий отпер тяжело разомкнувшиеся двери, и тесное пространство дома распахнулось, выпуская их в город.

Путь назад оказался почти стертым из памяти - извилистые линии улиц больше не пытались прорваться проходом в несуществующие кварталы, бродячие обманы зрения не пытались перейти им дорогу. День перевалил за полдень; где-то совсем рядом, на Променаде, от которого они удалялись с каждым шагом, принимались решения, разрушались альянсы и допрашивали поспешно объявленных изменников, где-то Танненбаум, которого теперь можно было называть некоронованным правителем Люкса, произносил распоряжения, эхо которых вскоре отзовется по всему городу, но здесь и сейчас для них существовали только монотонные, тяжелые шаги, изредка разбавлявшиеся ожиданием подъемников и извивающимися лестницами.
По дороге он заметил, что Джемма, несмотря на строгий и сосредоточенный вид, выглядит усталой - время от времени острый взгляд терялся в переплетении окон, становясь размытым и потерянным - как будто не Фебу, а ей на протяжении суток впускали в кровь вытяжку снов, заставляя терять из виду настоящее. Когда приземистый силуэт утыканного иглами забора, ограждавшего корпус лабораторий, медленно выполз из сгущавшихся сумерек - она, казалось, не сразу поняла, что это было.

- ...отведите его к доктору Ривзу, пусть помещают на реабилитацию, - они прошли контрольный пункт на входе, где никто не стал их задерживать - охране хватило нетерпеливого взмаха руки Джеммы и красноречивого вида тела, не подающего признаков жизни. Оказавшись внутри, Джемма немедленно отыскала кого-то из подручного персонала, и повернулась к Фебу, показывая, кого имеет в виду. - Я в смотровую, позовите туда кого-нибудь - нужно проверить показатели. Идите, - она легко подтолкнула его в плечо, указывая направление в сторону уже знакомого стационарного блока, откуда они вышли в прошлый раз. - Вам нужно восстановить уровень активности, это не меньше нескольких часов. С вашим другом все будет в порядке.
В каком-то полуслепом упрямстве он продолжал идти следом – за Джеммой, за носилками, медленно плывущими между корпусов. Не понимая до конца обращенных к нему слов – или не в силах преодолеть привязи, свитой из тревоги, соли и отголосков музыки.
- Я хочу знать, что с ним, - поймав неодобрительный, раздраженный взгляд, он запнулся, но со следующим шагом охранников-носильщиков, снова дернулся вперед. – Я дождусь, пока его осмотрят. Мне нужно, понимаете? Какая реабилитация, я просто не могу сейчас уйти. Я должен знать.
В растрескавшейся паузе – все то, на что не хватает слов. То, что цепко держит за горло, дозировано отмеряя воздух – мелкими глотками на каждую пробившуюся сквозь оцепенение мысль: он выживет. Кажется – лиши его возможности видеть человека, укрытого серым одеялом, и воздух кончится. Останется только осознание – я убил его. Я сам его убил. Своей чертовой железной рукой, своей чертовой музыкой.
- Пожалуйста. Мне нужно знать. Потом я буду делать, что скажете.
Она не стала тратить время на споры - короткий, нетерпеливый взмах рукой, и Феб почувствовал хватку на своих плечах. Один из санитаров, чьему сопровождению его препоручили, держал его за плечи, второй стоял наготове - в то время Джемма, ведя за собой носильщиков, по-прежнему не говоря ни слова сверх, направилась в сторону основного здания.
Маленькая, молчаливая процессия медленно удалялась, Феб смотрел вслед, и в его груди лопались от нарастающего натяжения волокна - беззвучно и больно, отнимая то немногое, что позволяло держаться на ногах. Он постепенно провисал, не чувствуя собственного тела, не чувствуя чужих рук, не дающих ему упасть, не чувствуя ничего – кроме хлынувшей пустоты.
Когда от последних нитей остались лишь судорожно сжимающиеся обрывки, он безучастно позволил себя увести - унести – куда-то. Он не запоминал пути, не узнавал стен, перед глазами рассыпались пылью обрывки потускневшего сна, и в прорехах постоянно проступала безжизненная бледная рука, свесившаяся с носилок. Он был почти уверен, что теперь все кончено – и все дальнейшее казалось бессмысленным, глупым и лишним.
Тонкая игла прокусила кожу – он не почувствовал привычного опасения или боли, лишь сухо зафиксировал укол и свинцово-холодные капли, втекающие в вену. Ржавая роспись, бегущая по стенам, пересекала случайные лица; Феб не видел разницы в линиях – всё казалось одинаковым, давно осыпавшимся бредом.
Потом, когда вместо свинца в вены вошла темнота, он даже успел почувствовать благодарность. На миг – прежде чем провалиться в ночь, оставив на краю падения память.

Шорох, скрип, звук шагов.
Оно возникает сразу, в опасной близости, не утруждая себя предварительным открыванием дверей, и тем более не спрашивая разрешения войти. Это присутствие каким-то образом появляется ровно на границе слепого чувства кожи - того самого, что предсказывает холод занесенного лезвия за секунду до прикосновения.

- А, господин Присяжный...

Страха нет - хотя успевшие перейти от зыбкого сна к бодрствованию части сознания немедленно застывают ледяным, острым параличом, срабатывающим почти рефлекторно при звуках этого знакомого, вкрадчивого голоса (так ткань скользит по грубому, зазубренному железу). С противоположной стороны сощуренных глаз на него наваливается чужой, незнакомый мир - тусклый свет оранжевой лампы, комната в оттенках грязно-белого, постель с металлическими бортами. И гость - одинокий силуэт, пятнающий серым углем однотонную раскраску окружения.

- Отдыхаете, м? - Люциола небрежно прогуливается по комнате, и, кажется, с неподдельным интересом разглядывает интерьер, который по ближайшему рассмотрению начинает все больше напоминать Гильберту больничную палату. Стол, инструменты, стойка с пробирками - гость вытаскивает одну из них и задумчиво разглядывает на свет сгущенные оттенки багрового. Кажется, сейчас это обманчивое спокойствие прекратится, одним неуловимым движением хрустнет стекло, кровь расплескается по стенам, и чужое присутствие снова окажется невозможно, пугающе близким, когда нельзя сопротивляться, нельзя даже дышать, когда бессильное тело предает тебя, полностью отдаваясь на милость кукловода, забавы ради подхватившего тонкие нити острием ножа...
Он подчеркнуто осторожно ставит пробирку на место - и вдруг резко, без предупреждения щелкает выключателем. Комнату заливает яркий газовый свет, режущий глаза - но сейчас Гильберт согласен терпеть любые неудобства, только бы случайно не опустить век, не потерять иллюзию контроля.
- Не могу сказать, что одобряю ваш выбор, - гость усмехается, рассеянно подбирая со стола стеклянный шприц и небрежно вращая в пальцах. - Вот ваш собрат по недоразумению, которое вы называете Ассамблеей, господин Марбери - помните такого? - умел ценить обстановку. Возможно, вам стоило бы при встрече взять у него пару уроков хорошего вкуса.
- К-как... - пересохшее горло все-таки подводит его, и он срывается на хрип, отчаянно стараясь не закашляться - и выгадывая за случайной паузой немного времени, чтобы оглядеться и понять, где он находится. Что-то не складывается. Комната действительно напоминает палату, но существенную часть ее занимает технический хлам - шкаф с книгами, какие-то игольчатые механизмы, отдаленно напоминающие машинерию Хозяина, несколько динамиков в стене. - Как вы здесь...
- Прошу прощения? - Люциола тихо смеется, не разжимая губ - его, кажется, искренне забавляет ощущение беспомощности на его лице. - Вы ведь сами меня позвали. Не помните? Отправив за мной это ничтожество, своего телохранителя. Я отрезал ему голову и отправил с доставкой к вам домой за то, что он потревожил мой покой, но вы, похоже, разминулись с посылкой. Решили наконец выполнить свою часть соглашения?


Холод; ртутный, тягучий холод, мгновенно заполняющий все тело. Он блефует. Развлекается; испытывает его, ждет реакции. Сохранить каменное лицо оказывается легче, чем казалось ему мгновение назад - может быть, из-за того, что тело все еще не подчиняется ему, нехотя соглашаясь только немо двигать губами.
- Ты... ненастоящий, - еще один хрип; Гильберт не понимает, что говорит, он хватается за обрывок бьющейся где-то в голове мысли. - Ты в моей голове. Нет стен, нет дверей, нет Доннели, просто сон, который бродит от одного к другому...
Люциола молчит - широкая улыбка играет на лице, в глазницах которого бьются тусклые насекомые огоньки. Он медленно протягивает руку вперед, оказываясь совсем близко, наклоняясь над его кроватью, и пальцы обнимают болтающийся где-то наверху тонкостенный сосуд капельницы. Очень медленно ладонь сжимается, сминая стекло, как обгоревшую бумагу; зеленоватые потеки соляного раствора капают на пол и на простыню, выбивая тревожное, паническое аччелерандо, и в какой-то момент Гильберту кажется, что пальцы его руки обернуты в серую металлическую пленку, тускло блестящую на свету.
- Хорошего отдыха, господин Присяжный, - шепчет гость, не меняя позы, следя за тем, как осыпаются осколки стекла. - Не забывайте о нашем договоре. Мне нужна Башня; вам нужен другой, новый город. Вам и всем остальным, кто еще не знает об этом.

Скрип двери, дробный стук, звук шагов...
Гильберт дернулся в слепом приступе паники, не пересекая границы между сном и пробуждением - бежать, сопротивляться, что угодно, только не снова это угодливое бессилие - и в рывке натолкнулся на нависавший над головой механизм капельницы. Затылок обожгла боль; что-то хрустнуло - кажется, стекло - и в довершение, попытавшись вскочить, он ударился локтем об угол. Только после этого, приведенный в чувство жесткой реакцией окружающего, он открыл глаза и все-таки разглядел визитеров.
- Эй, осторожнее! - один из вошедших, белое одеяние медика и зашитое маской лицо, метнулся к угрожающе закачавшимся баллонам питательного раствора; один из них растрескался и почти вытек. - Спокойно, не двигайтесь, я сейчас уберу осколки. Проклятье, вам нужно лежать...
Он не слушал. Второй гость, следовавший на шаг позади санитара...
- Феб, - он вдруг почувствовал, как змеиный клубок страха, принесший с собой сон человека-светлячка, начал таять, сменяясь странным, незнакомым облегчением. Он медленно подчинился, откинувшись на подушки, и на мгновение прикрыл глаза. - Слава богу, это вы.

Ну ладно. Я тоже запишусь.

Плохо умею придумывать сюжеты, идеи и концепты. НЕ-плохо (вроде бы?) умею принимать и пинать (до получения условно непротиворечивого результата) чужие. Опять-таки неплохо (а еще я скромный) умею обращаться со словами.

Буду рада соавтору, которому очень нравится пункт правил 12.1, и у которого далекоидущие планы на после_меня)

- Вы в порядке? - тревожный голос Джеммы вывел его из мгновенного провала; ее рука сжала его плечо, как будто опасаясь, что он потеряет равновесие. Пол под ногами и в самом деле слегка плыл, никак не желая окончательно вставать на место. - Вам нельзя отвлекаться, не забывайте. Все это может подождать - давайте пройдем к пациенту.
- Вы привели доктора? - поинтересовался слуга, делая подчеркнуто короткий, почти одним взглядом поклон Джемме, как будто только заметил ее присутствие здесь. - Могу я узнать, что вы собираетесь делать, господин Альери? Боюсь, его... действительно понадобится перенести в распоряжение клиники - если не сегодня, то в ближайшее время.
- Возможно, так и придется сделать, - слабое, словно размытое головокружение отступало, медленно растворяя отголоски оставшегося внутри разговора.
Возможно – придется, но пусть, пожалуйста, слышите, кто-нибудь, пусть все получится, и он сможет принять решение сам.
Феб вдруг понял, что отчаянно боится неудачи – как никогда раньше. Что медлит, теряя такое важное, драгоценное время, каждую каплю которого считал священной всего лишь час назад. Медлит – потому что несколько секунд бездействия сейчас равны нескольким секундам надежды. Медлит, потому что не верит своей изменчивой руке, своему ускользающему дару, и черт побери, волшебной методике доктора Саллюви тоже не смеет поверить до конца.
- Я смогу, - беззвучное движение губ, и воздух вздрагивает от этого немого, молитвенного шепота. – Идемте.
Резкое движение головой, запрещающее сомнения, и резкие, вырезанные из решимости шаги.
Он не остановился перед дверью спальни, чтобы дать себе возможность подготовиться, и молчаливый сумрак снова, как сутки назад, ударил под дых, вызывая щемящую тоску.
- Гильберт… - даже не ожидая отклика, он продолжал оборванный где-то между мирами разговор. – Вам нужно проснуться. Слышите?
Конечно, он не слышал. Слышал охранник, со странным, молчаливым недоумением глядевший со стороны. Слышала Джемма, сосредоточенно наблюдавшая за каждым жестом – словно фиксируя результат эксперимента. Слышало эхо, жавшееся к стенам, не решаясь повторить ни одно из произнесенных слов. Только Гильберт оставался безучастен, и ритм его дыхания не сбился даже на долю такта.
Сбивчивая растерянность, опутавшая мысли и пальцы, заставила Феба оглянуться, ища поддержки; он ощущал змеиные провода, тянувшиеся от висков и заканчивающиеся беззубыми головами, он даже догадывался, что именно с ними нужно делать, но отчего-то медлил.
Джемма четким, аккуратным жестом тронула виски, маленькую впадинку за ушами, точку пульса под подбородком. Кивнула ободряюще: ничего сложного. Ничего страшного.
Он кивнул в ответ и позволил змеиной голове припасть к Гильбертовой шее. Медленно, словно опасаясь повредить его алебастровую маску неосторожным движением, Феб протягивал проводки, сцепляя себя и его, пытаясь протянуть отзвук своего пульса, сделать его еще одним проводом – зовущим, тянущим за собой, говорящим на самом первом языке жизни. И понимал, что теперь уже не нужно говорить словами.
Теперь нужно говорить музыкой.
Привкус ржавчины на губах. Звуки-нити, звуки-корни, еще десятки, сотни новых, невидимых проводков, мягко прорастающих в неподвижное тело, тянущихся к сердцу, к легким, впрыскивающих свой поющий голос в каждое волокно расслабленных мышц.
Где-то под отражением застывшей комнаты в глазах Феба проступал нарисованный карандашными штрихами мир, где сам он, человек-эскиз, человек-мелодия, слепо ощупывая пальцами убегающие в пустоту вены нот, искал человека, оплетенного ими.
Звуки падали в пустоту.
Что бы ни сделали с ним за прошедшие сутки, вырезанные из его памяти хирургическим ножом, в чем бы ни заключались методы лаборатории Саллюви - здесь и сейчас, наедине с музыкой, он не чувствовал никаких изменений. Мелодия поддавалась легко, не без некоторого сопротивления, вынужденная продираться сквозь ледяные иглы беспокойства - слишком многое зависело сейчас от того, насколько удачные ноты выпустят на свободу косо срезанные металлические артерии - но поддавалась, а в ответ от не чувствовал ничего. Там, где на той стороне комнаты всегда находился его слушатель, тот - или те - из толпы, кто рефлекторно дернется в ответ на смутно знакомые звуки, откуда потянется медленная нить внимания, ползущая в пальцы флейтиста - там не было никого, кроме человека, которого по всем правилам судебной экспертизы можно было назвать растением, механизмом, бессмысленным предметом. Там не было места слуху, не существовало гармоний или тональностей. Были контакты - коротко блеснувшая мгновенная мысль - но металлические нити, протянутые от его висков к подушке, оставались ненужной обузой, цепляясь за кожу иссушенной хваткой вампира, с ними не происходило ничего.
Это потому, что ты стоишь слишком близко.
Джемма сдвинулась с места, отступая на шаг - она то ли не чувствовала его песни, то ли люди Саллюви предусмотрели своеобразный предохранитель, позволяющий поводырю не быть ослепленным песнями своего подопечного.
Где-то на самом краю зрения ему показалось случайное движение, которого здесь не могло быть - легкий, полупрозрачный мазок кисти, обмакнутой во флюоресцентную краску, пятнышко на сетчатке, моргнувшее и исчезнувшее - а затем, словно торопясь опровергнуть иллюзорность собственного существования, последовало еще одно и еще - как будто лучи далекого солнца вдруг решили сыграть в пятнашки на неровной поверхности стекла. Или обрывок случайного роя бродячих насекомых-фонарщиков вдруг услышал его песню и принялся за работу, перетаскивая капли света в одним им известный порядок пентаграммы вокруг спящего, способный вернуть его к жизни. На какое-то невозможно короткое мгновение он вдруг представил себе - очень остро, как будто в сознание вдруг вошло идеально подогнанное острие, заполнив отсутствующее пространство - огромное рассеянное море светлячков, простирающееся от самого Дна до кромки Поверхности, вырастающее наружу, покрывающее выветренные пустоши зыбкой сеткой блуждающих колоний, мигрирующее вдоль электрических линий и врезанных в землю рельс - а потом человек на кровати открыл глаза.

Не было никакого перехода, пробуждения, попыток сбросить с себя остатки сна - как будто механизм Присяжного переключили одной простой, элементарной командой, добравшейся до него через пустые города его снов - как крошечное упрямое насекомое, пробившееся сквозь холод, штормы и темноту, и наконец приземлившееся в его ладони.
Он смотрел перед собой, широко открыв глаза, застывшим, кукольным взглядом - и через несколько вязких секунд обмяк.

- ...срочно носилки сюда, позовите моих людей! - голос Джеммы, которая успела распахнуть дверь и не терпящим возражения тоном звала кого-то внизу, хлестнул по ушам, вырывая Феба из оцепеневшего мгновения; а она уже склонялась над кроватью, вставая на колени и вытягивая тонкую бледную руку из-под одеяла, закатывая рукав и измеряя медленное подкожное биение своими нетерпеливыми пальцами. Где-то по ту сторону комнаты по лестнице рассыпались шаги.
Провода, сшивающие их в почти единое существо, в зеркальное эхо, бьющееся с изнанки черепа, вздрогнули нервным ознобом.
- Что с ним? Джемма, что происходит? Что-то пошло не так? Скажите мне, черт побери! - обескровленный, лишенный поддержки флейт голос звучал беспомощно и зыбко, словно еще не до конца вернулся с той стороны.
Феб видел ее судорожное, заключенное в каждом жесте беспокойство, видел, что ей не до вопросов, но не мог унять этот рвущийся из нутра страх. Страх, что ничего не вышло. Или – что стало только хуже.
Пока она сосредоточенно сжимала запястье, Феб чувствовал, как с каждым вдохом вместо воздуха в грудь вливается отчаяние, рваными толчками, наполняя легкие до краев. Он больше не спрашивал. Просто ловил каждое ее движение, каждую тень на ее лице с жадным вниманием человека, ожидающего приговора к казни – или помилования. В застывшем, немом вопросе – что?..
- Спокойно, - она властным жестом вскинула ладонь, не отрываясь от своего занятия; в висках вдруг застучало болезненными толчками крови, комната дрогнула. - С ним все будет в порядке, но его нужно доставить в клинику. И держите себя в руках, а то вас придется нести рядом с ним!
Комнату перечеркнули один за другим несколько силуэтов - двое конвоиров; кто-то торопливо расстелил на полу жесткое брезентовое полотно, куда принялись по команде Джеммы с предосторожностями переносить Гильберта - на нем оставили одеяло, Феб видел только безвольно откинутую голову, и в какой-то момент ему показалось, что опущенные веки дрогнули. Вслед за охраной ворвался управляющий, понимая, что ничем сейчас не может помочь и застывая в дверях марионеткой с подрезанными нитями - еще недавно спокойное лицо рассыпалось трещинами спавшей маски, вторя тревоге Феба. Комната покосилась сильнее, в глазах вдруг начало темнеть - одним смазанным кадром он вырвал из смешавшегося в кучу происходящего заострившийся профиль Джеммы и слегка прикушенную губу, почти не слыша, как она раздает указания, и просит всех освободить проход...
- Вы в порядке? - Феб скорее почувствовал, чем увидел, что зашатавшийся мир подпирают чьим-то плечом, встревоженные пальцы подхватили его руку, забрасывая за шею, помогая опереться, - У вас получилось. Слышите? Все получилось, - болезненный стук пульса почти заглушил ее слова; она помогла ему шагнуть - с опорой это оказалось не так сложно, как выглядело полсекунды назад. - Нам нужно вернуться обратно. Скоро головокружение пройдет, все будет в порядке, но вам нужно будет собраться. Успокоиться. Вы слышите, господин Альери?
- Да, - он проглотил застрявший в горле осколок отчаяния, раздирая гортань, и вместе с тем чувствуя, как отпускает, медленно разжимая когти, вцепившийся в душу ужас. – Да, слышу.. Я…Сейчас.
Воздух медленными холодными глотками с выверенной паузой на каждый счет. Он заставлял себя дышать, снова вспомнить, как это делается, вымывая темноту из грудной клетки. Угасающие волны все еще ласкали стены комнаты, заставляя их отступать и возвращаться в унисон рывкам пульса – но вместе с дыханием становились ровнее, тише, пока наконец не застыли в первозданной каменной неподвижности.
- Все, - он мотнул головой в ответ на молчаливый сомневающийся взгляд, отпустив свою живую опору, отодвигая новым длинным вдохом на миг подступившую черную пелену. - Правда все, я могу идти. Но почему с ним – так? Так должно было быть? Когда я… вышел из комы – в тот, первый, раз, все было совсем иначе. Сразу, без всяких врачей.
Он подавил новый виток зазвеневшей тревоги, загоняя в самый дальний угол, и слыша, как она перебирает внутри свои тонкие струны.
- Все вопросы - потом, - Джемма, убедившись, что подопечный способен передвигаться без посторонней помощи, немедленно сбавила тон, в котором больше не осталось проникновенно-убедительных нот, но по брошенному напоследок тревожному взгляду он понял, что это был ее способ убедительно сказать "не знаю". Небольшая процессия с носилками уже преодолевала последние ступени лестницы, и доктор поспешила за ними.

Про синонимы вопрос не стоял, с ними у меня никаких проблем не возникает. Было интересно именно то, кто как относится к фразам подобной конструкции.
Впрочем, кто как их избегает, если не нравится - тоже любопытно, да.

Сантехничка стояла у окна? Или сантехнесса? Есть же слова, к которым фиг еще придумаешь что-то внятное)

Тааак, а тогда едем дальше. Я вот по мотивам этого всего и одного из рассказов задумалась, а если вампир-сантехник - девочка? Фразы вроде "Сантехник стояла у окна" - они как, норм? Только давайте не про правила, а про личное, так интереснее)

cat-walking-alone
Кто решил за весь читательский глаз сразу?) Та его часть, которая во мне, не спотыкается об уместно употребленных сантехников! Другое дело, если они раскиданы как попало)

Я за разнообразие, но не абы какое в духе "берем и чередуем все имеющиеся характеристики", а разнообразие осмысленное и прочувствованное. То есть, думаю, что должна учитываться уместность каждого конкретного слова. Во-первых смысловая (ну, скажем, если твой Шмекербек-вампир отправляется попить кровушки, глупо будет говорить о нем в этот момент "сантехник", а если занимается прочисткой канализации - то ни к чему опошлять общим ржачем пафосное наименование "вампир"). Во-вторых - уместность звучания, и тут я не смогу привести пример, потому что все это вообще наполовину интуитивно, но вполне могу представить ситуацию, когда "сантехник" даже на слух окажется более подходящим, чем успевшее поистрепаться имя или местоимение.

upd: В общем, мне кажется, что в этом случае стоит руководствоваться не правилами, а чувством текста.

- ...вы сможете подняться через час или два, как только пройдут побочные эффекты, - медленный речитатив вился вокруг, заглушая шум работающей лаборатории. - В сопровождении сотрудников вы отправитесь к человеку, которого должны будете вернуть. Все это время вы должны быть предельно внимательны и аккуратны - не отвлекаться на сторонние факторы, не разговаривать со встречными, подчиняться командам сопровождающих. Они позаботятся о том, чтобы вы ничего не пили и не принимали в это время. Вы находитесь в нестабильном состоянии, Фебьен, которое легко может перейти в постоянную кому - и в ваших же интересах сделать так, чтобы этого не произошло. Вам ни при каких обстоятельствах нельзя спать до момента, пока вы не вернетесь в клинику.
- Теперь о том, что вам предстоит сделать, - окружающий мир медленно обострялся, словно вращение и шум в голове успокаивался в такт произносимым словам - или вколотый стимулятор постепенно начинал действовать. - Вы должны любым привычным вам способом воздействовать на человека, находящегося в коме - вне зависимости от того, к каким фокусирующим действиям вы прибегаете для этого. Если вам потребуется... инструмент, - ровный поток речи вдруг сбился на этом слове, выделив его неуверенными паузами, словно осторожно подцепив хирургическими щипцами, - вам его предоставят. Пациент, находящийся в коме при этом не сможет услышать вашу речь или ваши звуки - поэтому вам понадобится установить с ним прямой индуцирующий контакт. Наденьте вот это. Ну же, не бойтесь.

Протянутая ладонь; змеящиеся в ней струи темных проводов, оканчивающихся какими-то металлическими нашлепками. Кто-то сзади терпеливо подсказывал ему движения, прижав медную поверхность металла к вискам - Фебу показалось, что те каким-то образом словно прилипли к коже, отказываясь падать, или их чем-то прикрепили. Тонкие провода - порванные струны, безвольно спадающие вниз, отведенные той же рукой чуть назад и спрятанные за воротом рубашки...

...лицо, освобожденное из наслоений ветоши, было серым, безжизненным лицом механической куклы. Вокруг глаз змеился еще один слой бинтов, не позволяющий кукле увидеть свет, голос перекрывал резиновый жесткий кляп; к ушам тянулись провода и медные кольца...
Имморанте?

- Если вам не приходилось до этого целенаправленно воздействовать на окружающих - просто концентрируйтесь на попытках позвать его, - голос доктора отбросил тускло блеснувшее вдруг воспоминание. - После окончания сеанса вы вместе с сопровождением вернетесь обратно. Скорее всего, вашего пациента доставят вместе с вами - в зависимости от срока протекания комы, ему может потребоваться курс восстановления. Вы запомнили, Фебьен? Очень важно, чтобы вы представляли себе в деталях. Сон закончился. Он мог быть страшным или увлекательным; это не имеет значения. Не думайте ни о чем лишнем. Сконцентрируйтесь на предстоящей процедуре. Теперь я хочу задать вам вопрос - где находится ваш пациент? Назовите нам адрес, и мы перенесем его сюда в течение нескольких часов. Доктор Саллюви сообщал о вашем отказе, но я настоятельно рекомендую вам передумать. Это избавит вас от необходимости покидать палату и подвергаться лишнему риску.
- Центральный уровень, сектор… - он запнулся, не выговорив адреса, настолько остро резануло по ребрам упрямым, иррациональным, ничем не объяснимым протестом. Сама мысль о том, что чужие люди смогут войти в дом Гильберта и куда-то его, бесчувственного, перенести, заставляла флейты нервно сгребать воздух в комок, и растирать его в мелкую ржавую пыль. – Нет. Когда он выйдет из комы, он придёт сам – если сочтет нужным. Да и в любом случае… Не думаю, что разговор с его охраной пройдет гладко для тех, кто попытается его забрать.
…особенно, если вернулся Годо.
Тень ускользающего голоса, колыхнувшееся на дне зрачков беспокойство, отзвук разговора, которого не было. Просто сон, который закончился – если верить строгому обладателю белого халата. Почему-то он не верил, и тревога Гильберта, перелитая в Феба, плескалась темным, густым осадком под любыми словами. Вернулся?..
- В таком случае я снимаю с себя всякую ответственность за благополучное завершение эксперимента, - сдавленное, придушенное раздражение в голосе, и резкий жест, тронувший воздух прохладой: доктор поднялся рывком, отстраняясь, выходя из зоны видимости, становясь белесым пятном на периферии зрения. – К сожалению, ваше упрямство может иметь весьма неприятные последствия, надеюсь, вы хотя бы это осознаете.
Феб молчал, угрюмо уставившись в стену, изуродованную шрамами отошедшей краски, пытаясь нащупать точку истины в пересечении трех голосов: суховато-недовольного, принадлежащего белому силуэту, и двух собственных, подступающих с разных сторон. Эхо в голове упрямо перебрасывало одно короткое слово. Нет.
- Как хотите, - доктор сдался, и Феб скорее почувствовал, чем увидел, короткое пожатие плечами и шаг в сторону. - Вам сделают еще три инъекции в течении часа, к тому времени контроль над двигательными функциями будет более-менее восстановлен. Но я настоятельно рекомендовал бы вам не подвергать себя физическим нагрузкам некоторое время – хотя бы еще один час сверх этого. Отдыхайте, господин Альери.
Когда он наконец вышел, Феб вдруг понял, что так и не успел спросить, сколько же он спал, и что произошло здесь, в реальности, за тот короткий блик памяти, выхваченной им из чужого сна.
В одиночестве, лишенном споров и необходимости отстаивать свою упрямую блажь, секунды пересыпались медленно, с почти ощутимым сухим шорохом; Феб полулежал, откинувшись в серое больничное белье, время от времени пытаясь шевелить рукой или ногой, ощущая, как острыми уколами возвращается чувствительность. Он был утыкан этими иглами, как подушечка для шитья, и был рад каждой новой, просыпающейся где-то в мышцах – все они обещали ему, что скоро он сможет встать.
Дважды к нему заходил сосредоточенный санитар, впрыскивал в вену какой-то невообразимый коктейль, оставляющий ощущение разбегающихся под кожей льдинок, и уходил – молча. Феб попытался спросить, какой сегодня день, куда делась Джемма, можно ли принести в палату часы – и не получил ответа. Словно вовсе не был услышан.
Тело постепенно привыкало к ощущению себя живым – острая игольчастость таяла где-то в глубине, оставляя взамен слегка заторможенную способность воспринимать команды мозга. На каком-то простом привычном действии – вроде того, чтобы просто сесть на кровати - приходилось сначала концентрироваться, представлять в деталях последовательность движений, сцепленных в жесткую схему: оторвать корпус от матраса, спустить на пол одну ногу, затем другую, выпрямить спину. Потом пошло чуть лучше, чтобы сделать шаг, оказалось достаточно просто представить его – целиком, единым слитным движением.
К третьему визиту санитара, вооруженного инъектором, он уже вполне прилично мог ходить по своей временной келье, уставая при этом скорей морально, чем физически.
Санитар, ставший невольным свидетелем его упражнений, вскинул бровь, осуждающе качнул головой, ввел последнюю порцию раздробленного стекла в Фебову вену и удалился, бросив с порога:
- Я попрошу доктора Ривза к вам зайти.
Феб кивнул – вышло почти автоматически, как сто тысяч раз до этого сна, и остановился, напряженно выстраивая в голове схему пути, который ему предстояло пройти. Сложную, длинную, запутанную схему, которая пугала его и казалась - пока - непреодолимой. Он раскладывал ее на ноты, и каждый штиль и флаг, каждая соединяющая лига сужала границы этого пока.
- Уже поднялись. Замечательно, - уже ставший знакомым голос ворвался в комнату, опережая на несколько шагов его обладателя; доктор Ривз при ближайшем рассмотрении оказался старше человека, каким он казался сквозь мутную пелену забытья - начинающие седеть волосы, россыпь соли и перца, заостренные глаза, стянутая кожа у висков. Короткий, профессиональный взгляд, подмечающий словно просвечивающей лампой детали все еще с остаточным трудом дающихся движений, жесткий, удовлетворенный кивок самому себе. - Как вы себя чувствуете? Головокружение, мигрени?
- Нет-нет, все в порядке, - Феб торопливо шагнул навстречу, забывая о необходимости держать в голове рисунок действий, слегка качнулся, но быстро нащупал точку равновесия; Следующий бездумный шаг вышел увереннее и тверже. - Ничего не болит, не кружится, нигде не жмет. Думаю, я уже могу идти. В конце концов, мне просто нужно пройти по городу, я делал это тысячу раз, и тысяча первый выйдет ничуть не хуже. Сидеть здесь и пересчитывать метры шагами… у меня просто нет на это времени, понимаете?
- Замечательно, - повторил доктор, делая знак рукой в оставшийся полуоткрытым дверной проем. - Не расслабляйтесь; тысяча первый раз может оказаться другим. Не собираюсь запугивать вас сверх меры, но будьте сосредоточены и собраны - в вашем состоянии приступ может спровоцировать даже резкое мерцание цветных пятен, как при эпилепсии - такие случаи регистрировались. Итак, с Джеммой, я полагаю, вы уже знакомы.
Небольшая процессия, проследовавшая внутрь, состояла из троих - знакомая... врач? сестра, лаборант? - и двое сопровождающих, формой и обмундированием напоминающих рядовых карантинного патруля: переброшенные через плечо перевязи с короткими огрызками автоматов, армейские мундиры без знаков различия и с наскоро пришитым символом змеи и чаши.
- Желаю удачи, - Ривз коротко кивнул, делая неоконченное движение, словно собираясь протянуть руку, но передумав. - Не забудьте, при любом исходе сеанса вы должны будете вернуться сюда.
- Я помню, - отрешенный кивок в ответ; мысли были заняты другим: с видимой неприязнью Феб рассматривал вооруженный конвой, который поведет его сквозь город. – А эти господа, как я понимаю, призваны устранить пробелы в моей памяти, если таковые случатся? Поверьте, в этом нет никакой нужды. Я вернусь и без соответствующего сопровождения.
На какой-то миг он сам себе показался ощетиненным злым подростком, который возражает каждому слову – просто потому что не может принять правду взрослого мира. Но ощущение быстро растаяло, смытое одним только взглядом на автоматные дула.
- Сожалею, но исключено, - собеседник мотнул головой, делая знак, что не собирается дискутировать на тему. - Вы отказались находиться в стационарном расположении, и вам придется оставаться под наблюдением. В городе сейчас небезопасно, тем более в таком состоянии, как у вас. Итак, вы готовы?

- Это запись, - равнодушно сказал кто-то совсем рядом; слова появились, казалось, за мгновение до наступившей вдруг тишины, унесшей с собой смятые в клочья секунды ужаса. - Прорыв скважины исследовательского комплекса Браунвейг. Насколько сейчас предполагают, это был наиболее экстремальный случай заражения из всех зарегистрированных доселе: отсюда вся эта паника и агрессия. Их можно понять, верно?
Комнаты больше не было. Рассеявшаяся темнота, словно наскоро перерисованный холст, который торопливый художник окунул в растворитель, окрасилась синтетическими красками городского вечера - он стоял, перегнувшись через перила какого-то балкона и смотря вниз, на внутренний двор, запертый в герметичном плену толстых бетонных стен, и поверхность парапета на ощупь была такой же холодной и шершавой, как плечо того человека, прикосновение к которому еще помнили пальцы.
Боли не было тоже. Все, что только что казалось таким настоящий - рывок, навалившееся на него тяжелое железное тело, ушибленное в падении колено - все это осталось только в еще пульсирующей отдаленным страхом памяти.
Человек, стоявший рядом с ним в отдалении, не показывал лица - Феб видел только неопределенно-коричневую накидку, укрывавшую худое тело почти целиком, похожую на одежду исключительно бедного священника Цикады. Он смотрел вниз, не отводя взгляда от того, что происходило во дворе - десятки уродливых, сталкивающихся фигур, рваными шагами пытающиеся преодолеть замкнутое пространство, изредка вгрызающихся друг в друга, словно застревая во встречных движениях - и со скрежетом расцепляясь, оставляя за собой рыжую отмирающую стружку, продолжая свой обреченный марш на еще несколько бессмысленных шагов.
- Соберитесь, - безжалостно бросил он, наконец, удостоив Феба коротко брошенным взглядом - незнакомое лицо, землисто-серое, словно задетое болезнью, безволосый череп и выпирающие скулы. Низкий, жесткий голос чем-то напоминал металлическую речь Танненбаума, но был, несомненно, более живым. - Это место может быть опаснее Верхнего города. Зачем вы здесь? - голос из отрешенно-бесстрастного вдруг неуловимо перетек во властный, не терпящий возражений тон. - Отвечайте!
- Я не...
Я не знаю. Первым порывом было съежиться, спрятаться от этих жёстких, требовательных нот, загородиться недоуменным отрицанием.
Конечно, он знал. Помнил, нес в себе – тяжелым, ноющим, соленым чувством, дремлющим на дне. Он должен пройти через все это – через страх, непонимание, через каждый виток нарастающего бреда – и проснуться.
- Я здесь, чтобы…
Гильберт. И можно сколько угодно говорить себе, что если все получится, потом он сможет пробуждать и других. По-настоящему важным было только одно. Только один. Вот только Феб не хотел обсуждать это с кем бы то ни было.
Податливая растерянность ощетинилась колючим эхом, словно сквозь кожу прорастали сотни невидимых игл, встопорщенных, ядовитых, злых – не тронь!
- Почему вас это интересует? - безупречный лед в голосе, перекрывающий безразличием заминку первых секунд. – Простите, не расслышал вашего имени.
Ответ - если он был - утонул во всплеске криков, которыми вдруг вспенилась пустота под ногами. Обнаженные, болезненные куклы вдруг рванулись с места, как будто получили неслышную команду, проникшую разом во все обесцвеченные сознания - сталкивающиеся силуэты заполнили воздух звоном, лязгом и грохотом, и одновременно с этим происходящее словно подернулось полупрозрачной дымкой, перетекая из категории реального в рисунок, небрежный набросок давно истекшего воспоминания.

Гильберт.
- ...я предлагаю вам... своего рода игру, - звуки знакомого голоса медленно выплавлялись из сонного марева: спокойный, уверенный, с едва заметной покровительственной ноткой насмешки, как будто предлагающий собеседнику разделить невысказанное понимание ситуации. - Это будет не совсем обычный заказ, признаю. Оплата, впрочем, тоже будет отличаться от ваших обычных расценок. Но помимо этого я рассчитываю на ваш интерес.

На этот раз Феб видел происходящее со стороны - как быстро сменяющиеся кадры диапроектора, где не было самого зрителя - только вырезанные кем-то слайды, изображавшие комнату и два силуэта напротив друг друга. Голос Гильберта он определил безошибочно - и спустя несколько секунд, услышав, как заговорив второй, не сразу, но все-таки узнал в его собеседнике Годо. Бессменный телохранитель Присяжного выглядел неумелым шаржем на самого себя - куда-то делась подчеркнутая, почти элегантная бесстрастность, аккуратные окуляры на точно отмеренной позиции у переносицы. Он был небрит и не носил стеклянных глаз; пустой взгляд равномерными штрихами измерял пространство, отделяющее его от гостя, не фокусируясь на самой фигуре посетителя.

- Значит, вы открываете охоту на самого себя? - его ладонь плавно повернулась, выпуская на свободу блеснувшее лезвие спрятанного ножа и проворачивая его в пальцах. - Зачем это вам? И что мне, в таком случае, мешает убить вас здесь и сейчас?
- Игра, господин Годо, - терпко-перечная нота легкого азарта, тщательно скрытого нетерпения. - Представьте, что человек, который передал вам этот заказ - курьер, связной, безликий представитель некой заинтересованной персоны. Вы получили условия и приступаете к работе, которую, уверяю, я не собираюсь вам облегчать - за исключением действующих лиц и мотивов, остальная, более знакомая вам часть игры будет вестись предельно всерьез. Что же касается "зачем"... - он поднялся, делая шаг к выходу и подбирая заложенную полу плаща, - Пусть это побудет интригой. Мне интересно, до каких пределов простирается ваше любопытство...

Гильберт?
- Этого больше не повторится, сэр, - цедишь ты сквозь зубы, но страх, клокочущий в венах, не удается спрятать за привычной и безотказной маской бесстрастной субординации, страх заставляет невидимые мускулы за кулисами твоего лица дрожать и дергаться, выдавая слабость. И он видит ее, наверняка видит - демон, конструкт, механический разум, ты-то знаешь правду; хорошо, пусть подозреваешь - жалкие остатки плоти в кресле-каталке и этот застывший восковой голем девочки, который он использует для того, чтобы превращать свою волю в голос, не имеет ничего общего с тем, какие мысли ворочаются там, в груде поблескивающего огоньками металла. Ты не можешь отвести взгляд от него, от настоящей сущности Хозяина, стыдливо укрытой смешным и нелепым здесь отрезом брезента, ты совершенно не смотришь в его фальшивые глаза, которыми он безошибочно считывает тот страх, который выдает тебя - страх тем более опасный, что он смешан с завистью, восторгом, восхищением, жаждой понять, каким-то мазохистским желанием продлить этот застывший миг покорности и унижения - только бы рассмотреть еще немного, только бы понять, как из сочетания рубильников, транзисторов, диодов и ламп рождаются огромные и мертвые мысли, как остовы слепых пещерных левиафанов...
- Свободны. - размеренный, отсеченный ударом секундной стрелки ответ. Он никогда не угрожает, никогда не требует, не говоря уже о просьбах. Кто-нибудь другой мог бы сказать "следующая ошибка будет последней", или "я рассчитываю на ваше сотрудничество", но только не он. Машина. Машина не может быть жестокой или безжалостной - она лишена самой соответствующей концепции. Что произошло с ним когда-то? Сколько лет и сколько ядовитой, сконцентрированной судьбы нужно для того, чтобы превратить когда-то человека - в это?

И еще раз...
Он идет по улице, не узнавая города вокруг него. В другой раз эта мысль билась бы где-то в висках болезненным колокольчиком, тревожным напоминанием, вместе с остальными - почему он один? Куда с перенаселенных в последнее время улиц Люкса пропали все обитателя? Иногда он замечает боковым зрением других таких же, как он - целеустремленных, бредущих куда-то к одним им ведомой цели, запертых в коконах собственных снов и воспоминаний, но почти не обращает на них внимания - они как тени, отбрасываемые неровным светом прожекторов. Он не помнит, зачем он здесь и куда идет, но это должно быть очень важно - настолько важно, что часть сознания, занятая передвижением его ног по бесконечному искусственному пространству, просто не пускает прочие мысли туда, где они могли бы помешать цели.
Гильберт?
Он запнулся. Ему вдруг показался отзвук далекого шепота, эхо монотонной тишины - как будто кто-то окликнул его.

Феб задохнулся – словно ветер распахнул грудную клетку и прянул наружу, вырывая дыхание и сердце.
Почему-то казалось, что этот, последний, Гильберт – тень того сна, что поселился под веками Присяжного сегодня, и этот одинокий путь в никуда, эта безымянная тревога - именно то, что происходит с ним сейчас, то, что уводит его все дальше от реальности, заставляя пульс биться медленнее с каждым часом.
И все-таки – он услышал?
Пытаясь удержать этот миг – случайное соприкосновение, отголосок чужой жизни, пойманной в переплетении зеркал, Феб потянулся навстречу. К нему, на миг вырванному из отрешенного беспамятства – чтобы не позволить шагнуть обратно. Оказаться рядом, разбить стеклянный кокон одиночества, пообещать, что все будет хорошо. Обязательно будет.
Мертвая, изрисованная человеческими тенями улица стала ближе и ярче, так фокус прожектора обнимает участок пространства светлым пятном, заштриховывая все остальное сумраком. Гильберт помедлил – несколько ломких, пересеченных молчанием тактов, и сделал следующий шаг. Не слыша. Не чувствуя ветра, бьющегося в его прозрачную клетку. Неумолимо отдаляясь – хоть Феб и видел теперь его лицо так отчетливо, словно стоял рядом. Отстранённое, смотрящее в никуда – и от этого слепого взгляда Феба окатило дрожью.
Гильберт, я здесь, слышите?
Молчание. Ровный, выверенный до доли секунды шаг.
Отпустить его дальше, в его ледяное одиночество, в безмолвие слепых кукол, было невыносимо. Невозможно – Феб ощутил, как наполняются горечью флейты, как дрожат окаймлённые ржавчиной пальцы, прося – требуя – только одного. Выплеснуть эту тоску, позволив ей стать музыкой. Феб не знал, чей это голос – его собственных струн, тех, что он носил в себе от рождения, принимая как должное, или эхо железа, поселившегося в крови. Не знал, и не пытался понять, когда подносил флейты к губам, выдыхая в них свой отчаянный зов.
Тонкие нити звуков, раскрашенные солью, пробили тротуар, оплетая невидимый кокон Гильберта – морозной вязью, отблеском с той стороны, пытаясь прорасти внутрь, раскрыть, дотянуться. Губам было холодно, флейтам – жарко, ветру – больно. Расколотая тишина теснилась к краям очерченного Фебовой песней абриса.

...шаги: торопливые, словно поступь суетливых подручных господина Цикады, неровной дробью поступи едва успевающих нести подвернутые края его плаща, не касающегося луж. Беспокойный, прерывистый гул где-то на стеной, который мог в равной степени оказаться как работающим трансформатором, так и бессонными стонами какого-нибудь огромного человеческого кита, которого держали здесь в заточении.
Феб провел здесь уже почти полчаса - только в этом помещении, напоминавшим беспорядочным образом сращенные между собой несколько комнат с обрушенными перегородками, превращенных в операционную; до этого его еще вели через внутренний двор, по сочленениям раздутых домов-желудков, составлявших беспорядочно мигающее окнами тело Больцмановских лабораторий. Все это время с ним обращались странным, незнакомым ему прежде образом - как с ценным, требующим бережного обхождения экспериментальным образцом, материалом для исследования, который только по недоразумению умел говорить. Проводники перебрасывались односложными указаниями направлений и полунемыми призывами следовать за собой, даже медсестра, которая заканчивала всаживать в его руку полупрозрачные, бледные иглы, заполняя их кровью - немолодая, коротко стриженная женщина, с лицом, разделенным пополам дезинфекционным платком - только что-то неразборчиво буркнула вместо приветствия, и попросила посетителя расстегнуть рукав. Мерзнущее где-то в груди опасение, что вид хищных медицинских инструментов разбудит новую знакомую-боль в железных пальцах не оправдалось - флейты были бессловесны и послушны, оставаясь тем, к чему он привык за последнее время - мертвым куском железа.
При всем этом Феба ни разу не заставили ждать - короткой записки Саллюви, должно быть, оказалось достаточно, чтобы его дело немедленно приняли к рассмотрению и пустили в оборот. Несколько подписных листов, где длинными канцеляризмами подтверждалось его согласие на участие в процедурах, перечень известных аллергенов, болезней (левая рука отметилась в списке безликим названием "агрессивной фоссилизации"). Он так и не смог понять, много ли людей работало здесь сегодня - и занималось отдельно его делом; фоновый шум затихал на редкие мгновение, заново всплескивая ворохом звуков, гудения, далеких шагов и обрывков разговоров, но в операционной в отдельно взятый момент работало каждый раз не больше двух-трех человек, каждый, казалось, над каким-то своим делом.
Снова вкрадчивый, металлический скрип двери - и очередной посетитель.

- ...Джемма Тарт. Добро пожаловать, - внимательный взгляд сосредоточенных желтых глаз из прорези между белой маской медика; с одним из них как будто что-то не так, но он не успел заметить подробностей. Каким-то отвлеченным сознанием он отмечал детали - бесформенный халат, чуть низкий женский голос, волосы убраны в узел, прячущийся снова в белом, взгляд - искусственно-спокойный, но поневоле выдает прячущийся где-то в глубине вопрос. Ее рукопожатие оказалось неожиданно теплым и энергичным - и на ощупь слегка шероховатым, как у людей, занимающихся ручным трудом. - Я буду наблюдать за вашей обработкой. Вам уже рассказали, как это будет выглядеть?
Он был рад этой возможности – сделать паузу, отвлечься на несколько минут от иголок, шприцов и ланцетов, позволить себе забыть о времени, нависающем над плечом. Отогнать, пусть ненадолго, ощущение холодной пропасти, распахнутой под сердцем: один неверный рывок – и бесконечное падение в ужас.
- Доктор Саллюви упоминал что потребуется подготовка, но я не расспрашивал о подробностях. - Феб неосознанно поежился и тут же, поймав себя на это движении, виновато улыбнулся: – По правде сказать, с детства боюсь врачей. Готов впасть в беспамятство от одного вида стетоскопа. А тут … - осторожный взгляд в сторону, стремящийся одновременно видеть и не видеть, - одними стетоскопами дело, похоже, не обойдется.
Она не поддержала тон, сохраняя серьезное выражение лица - того, что оставалось за вычетом маски - но некоторым образом смягчилась.
- Пойдемте, - Джемма подхватила стянутые в папку его бумаги, и сделала приглашающий жест к выходу, продолжая рассказывать на ходу. - Это все рутина, на случай, если у вас обнаружится отрицательная реакция на какой-нибудь из нейролептиков. Сам процесс не требует инвазивного вмешательства, кроме разве что инъекций - и большую его часть вы даже не почувствуете.
- Если вкратце, господин Альери - вам придется уснуть, - мимо лениво проносились двери кабинетов: приоткрытые, выпускающие наружу струйки механических звуков, возбужденных споров и скрипа стилусов. - Не обычным образом, а очень глубоко. Так глубоко, что без посторонней помощи, возможно, проснуться вам не удастся, поэтому если у вас есть причины не доверять нам - воспользуйтесь возможностью передумать, пока она есть. Состояние похоже на ту самую сонную кому, о выводе из которой в конечном итоге и идет речь - в каком-то смысле вы сами окажетесь в похожей роли. Основное отличие заключается в том, что вы... люди, похожи на вас, при определенном контроле процесса сохраняют возможность передвигаться, примитивное общение, нервную деятельность... - она остановилась перед одной из дверей, занеся руку, но не спеша дотронуться пальцами до бледной поверхности.
- Если простите мне некоторое любопытство, - начало фразы прозвучало с запинкой, - как вы это воспринимаете? Ваше состояние? У нас здесь было очень мало музыкантов - большую часть пациентов приводили с улиц, они очень ограниченны, некоторые почти неразумны... и почти ничего не рассказывают.
- Наверное… так же, как воспринимаю способность дышать. Ходить, разговаривать, делать какие-то другие естественные вещи, это ведь совершенно то же самое. Что-то привычное и само собой разумеющееся, - железную ладонь кольнуло холодом, Феб сбился, оборвав слова усмешкой: - Что замечешь по-настоящему, только когда оно перестает таковым быть.
Он привычно отвел левую руку за спину: почему-то в такие моменты казалось, что все вокруг смотрят на этот кусок металла со смесью интереса, жалости и брезгливости. И уже потом осознал: против обыкновения, напоминание об увечии не заставило сжаться в ощетиненный комок, не разлилось внутри черной желчью. Не хлестнуло наотмашь - лишь щелкнуло хлыстом в воздухе.
- А что за пациенты у вас здесь бывают? – он и сам бы, наверное, не смог отделить, сколько в его вопросе было праздного любопытства, а сколько – желания отсрочить неизбежное. – Признаться, я думал, что проект как раз и работает преимущественно с музыкантами.
- Увы, - в голосе Джеммы прозвучало ощутимое сожаление; дверь, словно почувствовав перемену тона, поддалась прикосновению пальцев, открываясь внутрь. - Таких, как вы слишком мало. Не говоря о том, что немногие горят желанием проводить время в круглосуточных обследованиях.
За дверью обнаружилась крошечная комната, вмещавшая в себя койку на колесах и достаточно пространства, чтобы с нее подняться. Медицинская белизна, против ожидания, сюда не распространялась - смыкающиеся вокруг стены скалились металлическими разводами на блекло-сером, как будто они оказались в каком-то подсобном техническом помещении.
- Резонансные способности, как мы здесь это называем, - продолжила она, - встречаются чаще - как правило, в зачаточном состоянии. Им часто способствует физическая или умственная ограниченность, дефекты внешности или поведения. Многие наши пациенты поступают из лечебниц, некоторых находят на улицах... такие почти не разговаривают. Для некоторых применяются довольно громоздкие системы фиксации, которые ограничивают движение и позволяют телу сохранять расслабленный стазис... впрочем, к вам это не имеет отношения, - она извлекла из кармана халата шприц и полупрозрачную ампулу и механическим движением пальца отломила стеклянное навершие. - Это для премедикации - общее успокоительное. Вашу руку, пожалуйста.
Феб послушно протянул руку, преодолевая ртутную тяжесть, растекающуюся от кисти к плечу, несколько раз сжал кулак. Тонкое острие прокололо кожу, выцеливая напрягшуюся синеву вены, впрыскивая вместо успокоения новую порцию дрожи. Словно напоминая – это, наверное, последняя возможность отказаться, сбежать, найти другой способ. Любой, лишь бы не отдавать себя в безраздельную власть белым халатам, иглам, резкому запаху дезинфекции. Он отвернулся, чтобы не видеть шприца – так было легче.
Казалось, что в его тело капля за каплей, бесконечно медленно, вливается само время – и это никогда не закончится; когда Джемма наконец убрала шприц и приложила к проколу проспиртованный тампон, Феб вздохнул с облегчением. И понял, что смешон в этом своем нелепом, дерганном страхе. Он посмеялся бы и сам – но ничего не мог с собой поделать. И уйти не мог тоже.
- Что потом?.. – вопрос тронул натянувшуюся было тишину осторожным смычком, и замер, ожидая отклика.
- Отдыхайте, - ему показалось, что взгляд по ту сторону белой полумаски на мгновение перешел в категорию участливого. - Можете почувствовать сонливость; это нормально. Если что-нибудь пойдет не так, эта кнопка вызывает дежурного ординатора, - Джемма кивнула туда, где по стене сползала змея тонкого оранжевого провода, свиваясь в гнездо неровно привинченной коробки. - Через час я вернусь, и мы начнем.
Он остался один – в тревожном ожидании и медлительном отсчете минут. Серые, изрисованные разводами стены сжимались духотой, заставляя Феба захлебываться сердцебиением – и мыслями. Излохмаченными, обрывочными, перепутанными, всхлестывающими то одним концом, то другим.
Гильберт. Два дня – всего два дня. А если ничего не выйдет? Если этот их метод не работает – или в нем самом осталось слишком мало того, что когда-то было музыкантом?.. Саллюви сказал, что может помочь Танненбаум. Хорошо. Хорошо, что кто-то еще может помочь.
Облупившаяся, цвета ржавчины, роспись на стенах расплывалась перед глазами, становясь странным, ассиметричным, и вместе с тем очень правильным, подвластным каким-то своим законам, орнаментом. Мелодией, сложенной из трещин и осыпавшейся краски, уходящей корнями в его сердце.
Гильберт. Кажется, теперь я знаю, зачем они забрали Аннеке. Всех специалистов реквизировала армия – ведь так сказал ваш Саллюви, верно? Всех специалистов, и всех кто мог бы ими стать. Я не знаю, что с этим делать – без вас. Я…
Язык казался неповоротливым, тяжелым, пропитанным паралитическим ядом – Феб не смог бы сейчас сказать ни слова вслух, даже про себя он говорил с трудом, перебирая скорлупки звуков, рассыпанные внутри.
Гильберт. Это ведь совсем немного – два дня? Все, что мы обсуждали вчера… Ангус. Люциола. Как теперь – не быть? Всего два дня – целых два дня... Все пойдет прахом? Не важно. Это потом. Когда вы проснетесь. Вы ведь проснетесь, Гильберт? Гильберт.

...за дверью оказалась палата.
В памяти немедленно просыпалась еще живая сцена тускло освещенного склада, куда он и другие такие же молчаливые могильщики складывали неровными рядами одинаковых, мешковатых кукол, бывших когда-то людьми. Здесь ряды больничных коек, составленных тесно, почти касались друг друга, нетронутые покрывала выцветше-серых простыней укрывали тела по грудь. Лица, казавшиеся одинаковыми в своем остановившемся слепом выражении, смотрели в потолок - почему-то у многих из них глаза были открыты, издалека создавая пугающую иллюзию осмысленности. Изредка ряды прореживались склонившейся над телом треногой капельницы, впивавшейся полупрозрачным щупальцем шланга под завернутую простыню, словно не питавшей обездвиженную куклу, а наоборот, вытягивавшей из нее соки.
На скрип открывшейся двери обернулись сразу несколько лиц с разных концов комнаты - белые халаты, маски, инструменты, поднос с пробирками и поблескивающей россыпью игл.
- Э... что вам угодно, сэр? - низкий, скрипучий голос, похожий на карканье ворона; Феб не без труда отследил его происхождение от одной из полусогнутых бледных фигур в халатах. Он вспомнил эти интонации - несколько фраз, брошенных второпях из зрительского ряда - тогда, на первом собрании, куда его привел Присяжный. - Вы из муниципалитета? По поводу доставки?..
- Нет, я… - Феб сбился, не в силах сразу вырваться из серого тревожного воспоминания, из зябкого ощущения мортуария, преследовавшего его тогда, и разом, волной, хлестнувшего сейчас.
Они все живы. Он поддерживал эту мысль, как мог, делая ее центром вселенной и факелом, разгоняющим сумрак. Они все живы, и Гильберт - тоже.
Но где-то в темноте, изгнанная, запертая, невидимая – царапала ребра другая. ..но этот человек ничем не может им помочь.
- Здравствуйте, доктор, - шаг ближе, пришедшийся на резкий, перечеркивающий выдох. - Я – Фебьен Альери. Вы, конечно, не помните меня, но, возможно, помните мое дело. Впрочем, простите, это не важно. Я пришел за помощью. Гильберт… Господин Ведергалльнинген впал в кому. Вы можете что-нибудь…? Пожалуйста.
Застывшее хрупким стеклом ожидание приговора – и первые трещины, разбегающиеся от рваного, скомканного дыхания.
В ответ - не прозвучало ничего.
Он увидел, как несколько ассистентов, один за другим, отвернулись, принимая к сведению новость, которая для них, в этих стенах, даже не могла считаться новостью - в одной только палате спящих было... сколько? Несколько десятков, сотни? Реакция Саллюви оказалась не столь индифферентной - он замер, вслушиваясь в отголоски прозвучавшей фразы, и сделал какой-то жест, будто бы недоуменно склонив голову. Эта пантомима длилась едва ли несколько секунд - по истечению которых персонал медленно вернулся к работе, продолжая свой мерный обход обреченных, а их надзиратель оказался на несколько шагов ближе, не сводя растерянного, подрагивавшего взгляда с вестника.
- Э... - доктор, наконец, нарушил затянувшуюся тишину, немедленно продолжившуюся новой оборванной паузой. - Как это случилось? Он... не оставлял сообщения? На случай своей болезни?
- Сообщения?.. – на смену полубезумной, ничем не подкреплённой надежде, гнавшей его через город, пришла растерянность. Дождливая, серая, с липким оттенком тоски. – Я… не знаю. Он просто лег спать – поздно, сильно за полночь, а утром его не смогли разбудить. Никаких сообщений или распоряжений - во всяком случае, мне о них неизвестно.
Он помнил весь вчерашний разговор – строгой гармонией нот, проросших сквозь нотную бумагу; о чем говорил Гильберт, о чем молчал, что собирался сделать. И возможность болезни в его планах точно не звучала. Может быть, он что-то такое говорил Годо? Феб обдумывал эту мысль несколько долгих секунд, прежде чем отбросить без сомнения – нет. Если бы Годо знал или подозревал что-то подобное - сегодня он был бы рядом.
- Вы так говорите… Как будто он мог ожидать болезни и был готов, - он устало прислонился к стене – бег от Централи почти до самого Дна не прошел даром: в унисон ноющему сердцу что-то колкое прорезалось в боку. – Но разве к этому можно оказаться готовым….
Вопрос повис в тягучей, медленно рассасывающейся тишине, пахнувшей резковато-острым, больничным запахом. Несколько силуэтов на заднем плане повернулись, возвращаясь к своим обязанностям, продолжая монотонный обход состыкованных рядов коек, отворачиваясь от посетителя - они, должно быть, уже успели увидеть многих таких, цеплявшихся за последнюю надежду, за показатели едва бьющегося пульса и тень жизни, теплящейся в остановившемся теле. Если в этой затерянной на задворках города клинике принимали посетителей.
- Э... - Саллюви замялся, сведя пальцы - теперь, когда он оказался ближе, его фигура еще отчетливей выступала из бледных теней, слегка сутулясь и выдаваясь вперед, кутаясь в складки пожелтевшего халата и нервно шаря руками в карманах, словно пытаясь найти что-то. - Некоторые предпринимают своего рода... приготовления. Жаль, да, жаль. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин... Альери, верно?
Это был момент бесконечно падения. Длящегося, мучительного – и никак не желающего закончиться. Момент осознания, что весь его путь был напрасным.
Зря.
Все зря – сжигающий дыхание бег через город, цель , ждущая где-то впереди, надежда, бьющаяся в венах: нужно просто успеть.
- Я… надеялся, что вы сможете помочь ему. Говорят, в первые часы можно еще что-то сделать, вывести, - он неосознанно повторил чужие слова, услышанные совсем недавно, зацепившие нутро острыми крючьями. – Ведь вы же изучаете болезнь с самого начала, вы знаете обо всем этом больше, чем кто-либо другой в этом городе. Должен же быть какой-то способ?...
Где-то по ту сторону медленно растущего провала, отделяющего его от человека в халате, в неуловимых жестах, заминках, движениях мимики читалось - сомнение.
- В несколько раз больше, чем, э-ээ, ничего, - лицо доктора сложилось во что-то, слабо напоминающее горькую усмешку, растаявшую почти мгновенно. - Всех наших... специалистов реквизировала армия, боюсь. Они действительно обеспечивают некоторый процент успешных реанимаций - не гарантированный, но тем не менее. И все же, в нашем распоряжении, боюсь, сейчас никого нет... - Саллюви поднял взгляд; лоб прорезали пара морщин, как будто он впервые вспомнил имя того, о ком шла речь все это время. - Вы бы могли обратиться к Танненбауму. Для своего подопечного он наверняка выделит людей. Да, обратитесь к нему, верно. Или... - мимолетная уверенность, тень облегчения вдруг слетела, будто унесенная порывом ветра. - Вы сказали - Альери? Мы ведь встречались с вами прежде? Гильберт рассказывал мне о ваших... способностях.
- Способностях?.. – недоумение дернуло его плечом, заставило нервно мотнуть головой, ощутить, как расползается внутри холодная вязкая паутина. – Я давно уже лишен всех советующих талантов, да и какое это имеет значение – сейчас?
Эхо не тронуло последних слов, эхо с тоской перебирало стылые звуки прозвучавшего имени.
- Он действительно может помочь? Танненбаум.
Темная с прозеленью бронза, хранящая тоску и тревогу, тяжелый колокол, гулко бьющий в висок болью. Даже не потому, что придется идти, просить - его. Потому что страшно, невозможно – доверить жизнь механическому пауку, опутавшему сетью весь город, держащему в каждой из лап по пучку нитей, управляющих всем – и всеми.

Феб шел, почти неосознанно повторяя свой маршрут из сна - сна ли?.. – пересечение коридорных нитей, узелки дверей, выводящих в знакомые комнаты – холл, кабинет, гостиная, и дальше – по остывшим следам. Точно так же - не решаясь потревожить молчание чем-то более существенным, чем отголосок шагов. Точно так же – не зная, как приветствовать того, кого пытался найти. Точно так же – встречая лишь непроснувшуюся пустоту, ставшую, казалось, главным обитателем этих стен.
Чей-то незнакомый голос, пришедший из-за спины, заставил его вздрогнуть – но дрожь отступила сразу же, отмеченная интонациями говорящего. Просительно-вежливыми, тихими – и отчего-то обеспокоенными.
- Сэр… Прошу меня извинить. Не знаете ли, где господин Гильберт?
Феб обернулся на слова; легкой касательной скользнуло удивление: он не слышали шагов. Сдержанные движения, немаркая одежда, острое, прорисованное четкими линиями лицо. Кто-то из прислуги – скорей понял, чем узнал он.
- Не знаю, - он мотнул головой, прислушиваясь к тревожной септиме, разом набравшей мощь. - Должно быть, он еще спит?...
- Господин Гильберт не имеет привычки спать до полудня, - острые черты стали еще острее, демонстрируя непонимание, обиду и толику осуждения. - Обычно к этому времени он уже давно бывает на работе. Но сегодня он еще не выходил – и не откликнулся, когда я постучал в дверь.
В дальнейшей отрубленной паузе читалось – это неправильно! Невозможно! Невероятно! Сценарий сегодняшнего утра явно был не слишком привычным для незаметных обитателей этого дома.
- Так давайте зайдем и посмотрим?..
Решительность, которой совсем не было в его смазанном, полуреальном сне, толкнула под локоть. Еще несколько шагов по коридору вперед; громкий, почти невежливый стук в дверь. Молчание в ответ.
- Но… - попытались возразить из-за плеча.
Восставшее из сна беспокойство заглушило неуверенный человеческий голос.
- Гильберт? Гильберт, вы там?.. – он даже не стал дожидаться ответа в странной, пугающей уверенности, что ответа – не будет.
Дверь открылась так, будто ждала, когда кто-то, наконец, решится.
Сначала - и все несколько секунд, которые ушли на то, чтобы преодолеть расстояние от порога до постели - ему казалось, что ничего необычного не произошло. Силуэт на кровати - небрежно укрытый скомканным и почти сползшим краем одеяла, голова склонилась с края подушки, и часть лица, видимая издалека, казалась полностью погруженной в безмятежность. Открытое окно - тихий ветер улиц Централи едва заметно шевелил поверхность тяжелых занавесей, раздвинутых в стороны.
Тревога откатилась медленной утихающей волной, оставляющей только терпкое послевкусие – ничего не произошло, это просто сон… И хлынула снова, сметая шаткий барьер равновесия. Он еще не понимал, почему, откуда она – такая. Бьющаяся, пенящаяся, оставляющая соленую резь под веками.
- Гильберт? – последние шаги незнания были много мучительнее, чем весь минувший путь, и много легче, чем одна единственная минута понимания, следующая за ними. Минута ослепляющего прозрения и вдоха, ставшего отчаянием.
Где-то внутри – Феб понял почти сразу. Гораздо раньше, чем склонился над спящим, почти не слыша дыхания, чем тронул за плечо и не почувствовал отклика, чем обхватил пальцами прохладное запястье…
Пульс тек редкими, негромкими толчками, чтобы его почувствовать, приходилось сжимать молчаливую синюю жилку – и ждать, ждать, ждать. Все это время Феб не сводил взгляда с безмятежного лица, изучая отголоски жизни, приходящие с той стороны. Расслабленная в полуулыбке линия рта, ресницы, пропускающие скользящие по воздуху блики, совсем редко в такт толчкам под пальцами – слабое движение век.
Хотелось крикнуть, позвать, встряхнуть его за плечи, выдернуть из этого чертова стазиса – который далеко не для всех проходит так безобидно, как когда-то для самого Феба.
И он звал, и встряхивал, задыхаясь от ужаса, не думая, что кто-то смотрит на него со стороны. И тяжелым свинцовым зерном набухало понимание – это может быть навсегда. И ответным порывом было – хоть что-то делать. Что-то бесполезное. Не имеющее смысла. Но позволяющее надеяться, что все не закончится – так.
- Позовите Годо! Быстро, - ему не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать, что слуга исчез, стремясь выполнить приказ – и хотя бы этим вернуть себя в русло простой и понятной жизни.
Перестук легких шагов за спиной донесся до него запоздалым эхом - если у его сопровождающего и были сомнения касательно того, имеет ли Феб право распоряжаться, то серьезность ситуации, должно быть, немедленно их развеяла. Несколько пронесшихся в один вдох секунд - и он остался один.
Одновременно медленно подкрадывалось понимание, что если бы телохранитель был рядом - после всего, что произошло, после нападения на Присяжного в собственном доме, Годо бы оказался здесь быстрее, чем он бы успел моргнуть. Его отсутствие означало, что он где-то далеко - может быть, уже в глубинах города, преследуя зыбкий след Люциолы...
Оборвав неоконченную мысль, где-то в коридоре позади пронеслась новая, тяжелая дробь шагов.
Феб повернулся на звук, все еще надеясь увидеть знакомое насмешливое, чуть ассиметричное лицо, лицо человека, с которым можно было разделить эту неподъемную, давящую неопределённость - и что теперь?... Встретить рассудительное спокойствие, которым никогда не обладал он сам, услышать ровный, не окрашенный паникой голос, заключенный в строгую логическую цепочку, найти хоть какую-то опору посреди удушающего чувства самой странной из потерь – потери того, что никогда не было твоим.
Человек, влетевший в комнату растревоженным задыхающимся рывком, не мог ему в этом помочь. Кто-то другой, кто-то почти незнакомый; смутно вспоминающееся лицо, и никакого имени, и в каждой его черте читалась то же – еще большее? – непонимание, которое испытывал сейчас сам Феб. И что теперь?...
- Годо нет? – вопрос, который знает свой ответ до последней дрожащей ноты, но должен прозвучать, штрихуя собственно бессилие.
Отрывистый жест головой из стороны в сторону перечеркнул последнюю надежду.
- В городе, - охранник, шагнув в комнату, застыл на месте, словно ударившись о невидимую стену, и едва слышно выругался. - Он жив?.. Что здесь произошло, сэр?
- Жив, - хотя бы одно слово во всем этом ужасе звучало назло всему – и значило намного больше, чем любое другое. – Спит.
В интонациях, в каждом невысказанном звуке пряталось то, что теперь понятно каждому без всяких слов. То, что можно было прочитать по замедленному пульсу Присяжного, погруженного в безмятежность даже сейчас.
Лицо телохранителя исказилось, словно в гримасе боли - дальнейших пояснений ему не требовалось. Это слово в последнее время звучало в Люксе слишком часто.
- ...я приведу медиков, - с усилием разорвав сомкнувшуюся было гробовую тишину, выговорил он. - Говорят, в ближайшие несколько часов можно как-то помочь, вывести...
В словах не чувствовалось убежденности - только растерянная необходимость сделать хоть что-нибудь.
И именно это смятение, слишком отчетливо проступающее в тонкие паузы между словами, стало хлыстом, ударившим в узел переплетенных нервов. В ту самую кнопку, отключающую изрезанное тоской ожидание, и заставляющую подняться.
- Нет. Вы останетесь здесь, в этой комнате, и будете ждать моего возвращения. И никто – слышите? – никто, кроме Годо, если он вернется, не должен сюда входить.
...он слишком хорошо знал, как работники ближайшего медпункта относятся к таким спящим. Изолированный склад, карантин: лишь бы не было огласки и распространения болезни, а все остальное – дело десятое. Доверять можно было только тому, кто знает Гильберта, и сделает все, чтобы вернуть его к жизни. Тому, кто кропотливо собирал информацию по сотням случаев сна, сводил ее в отчеты, выискивал закономерности, наблюдал за пациентами, пытаясь понять.
Или – даже ему доверять было нельзя, но выбора Фебу не предоставили. Все остальное было еще хуже.
- Я найду доктора Саллюви. Постараюсь не задерживаться.
- Слушаюсь, сэр, - по лицу телохранителя, казалось, скользнула тень облегчения. Проинструктировал ли их заранее Гильберт, или наблюдательным теням оказалось достаточным знаком доверительные отношения между хозяином и до недавнего времени незнакомым гостем - но никто в этом доме до сих пор не колебался, подчиняясь его распоряжениям.
Охранник шагнул в сторону, освобождая проход, и помедлив, задернул в комнате шторы, погружая обстановку в дымчато-серую полутень.

...улицы, угловатые силуэты домов, хищно следящих за ломаной дробью его шагов; в оконных стеклах, казалось, проступают неживые маски прячущихся внутри, и за каждым поворотом - острые, опасные лица, выискивающие его в толпе. Как будто целый день отпечатался в его памяти, разрезанный на ворох растрепавшейся мишуры, среди которой то и дело встречались отблески тихого, глубинного страха - снова бегство, снова неспособность понять, что происходит, и все патрульные, кажется, ищут в толпе только тебя - пока это, наконец, не прекращается, запирая себя в тишине такого чужого, и все-таки своего дома.
Вдруг Феб проснулся.
Липкие нити беспокойного сна с трудом отходили от кожи, и он почти ничего не разбирал в оттенках темноты, густо перемешанных узким лезвием пробивающегося из коридора света. Было тихо - впервые за несколько последних дней он не слышал гудения улиц, звучавших тысячами отдаленных голосов. Только где-то за дверью, во внутренностях большого дома неслышным шепотом доносилось мерцание газовой лампы. И... что-то еще.
В его комнате кто-то был.
Теперь он понимал это отчетливо - взгляд, медленно фокусировавшийся на море темноты, привыкавший к градациям сине-серого, не сразу, но остановился на неподвижном силуэте. Сначала Фебу показалось, что тот застыл в самом проеме, не переступая порога, но потом он понял - незнакомец сидел на краю его кровати.
До сих пор не было слышно ни звука - ни шелеста дыхания, ни скрипа пружин, вдавившихся под весом. Это все еще сон, вдруг понял он. Нелепый, странный, зачем-то принявший форму слепка с обыденности - но в конце концов, не хуже других, прошлых. Каким-то образом это понимание добавляло облегчения - как будто осознав происходящее, он каким-то образом получил контроль над ним.

А потом что-то коснулось его волос. Невесомо, с опаской, с дрожью в чужих, показавшихся знакомыми пальцах - таким прикосновением, которое никак не могло принадлежать пелене сновидения, острым и прокалывающим, врастающим в натянутые струны нервов. Оно задержалось на расщепленную долю мгновения, едва ощутимо проводя подушечками пальцев по воздуху совсем рядом, не решаясь опуститься.
Он дернулся назад, вжавшись в липкую мягкость подушки, одновременно пытаясь проснуться и разглядеть контур, явившийся к нему сквозь сон.
Темнота обнимала силуэт рваными крыльями, закрывая профиль, оставляя только ощущение присутствия. А Феб… Феб даже не мог понять, что он чувствует, когда смотрит в этот непроницаемый, клубящийся черным сгусток. Ему было невыносимо страшно – тем тревожным, щекотным страхом, который сам по себе предвкушение и невозможность до конца поверить в самого себя. Невыносимо солоно – той тоскливой тянущей солью, что заставляла рисовать в перепутанном сумраке знакомые черты и жаждать прикосновения этой руки. Невыносимо душно – и воздух казался таким же сном, как и все остальное в этой комнате, пойманной в ночь.
Невыносимо – вот единственное непреложное, что было в этой мешанине чувств, и он поднялся рывком – вперед, ближе – чтобы оборвать хоть какую-то из тягучих, впившихся в сердце нитей. Чтобы увидеть – и узнать.
Беззвучная, немая вспышка страха - он почувствовал, как занесенная ладонь натыкается на поднявшееся навстречу плечо, сначала безвольно, как надломленная кисть куклы, потом - пытаясь сопротивляться, поймать, остановить начавшееся было движение, но не успевая - и уже по этой пантомиме одного жеста Феб понял все, что хотел узнать, заглянув в глаза склонившейся над ним тени. Контур, вырванный из расплывшегося серого, только подтвердил догадку - тонкая линия профиля, бледная кожа, темные провалы на месте глаз, залитые парализующим ужасом, короткие вьющиеся волосы, днем - аккуратные и уложенные в ряд, сейчас - рассыпавшиеся лепестками росчерков туши...
Ладонь, все еще неловко упиравшаяся в его плечо, была теплой. Там, под кожей, чувствовалось безумное, сливающееся в одну непрекращающуюся дрожь, биение пульса.
Мгновение - страх выплеснулся через края утонувших в нем глаз, и гость рванулся назад, прочь, как можно дальше от этого скрестившегося пространства.
Вместо всей мешанины чувств - свистящим хлыстом ударила тревога. Что-то было невозможное, до дикости странное в этой панике, затопившей колодцы зрачков, смазавшей четкие лини лица, словно там, в темной глубине глаз снова отражался не он, Феб, во всей своей растерянной оторопи, а неуловимый карминовый пересмешник, восстающий из светлячковой пропасти.
- Гильберт?..
Там, где минуту назад был виден вытканный из тьмы контур, рука поймала пустоту, а силуэт уже скользил к двери, почти теряя имя, лицо и взгляд, оставляя доли секунды и половину выдоха на все.
- Гильберт, постойте!
Сейчас он не видел этого страха, вышедшего из берегов, но чувствовал его в каждом клочке воздуха, прошивающего горло. Тело, словно чужое, пропитанное немым притяжением, поднялось с постели – непозволительно медленно: тень с лицом Присяжного уже готова была выйти из круга, раствориться в бесконечных лабиринтах дома, так и не сказав ни слова.
Я все еще сплю, подумал он с тихим отчаянием – и не испытал облегчения.
- Да что с вами?..
Или – что со мной?..
Чернильно-бархатная тень, вырвавшись из поля зрения, пропала - сначала ему показалось, что исчезла совсем, растворившись в расплывчатой серости, потом - что бесшумно выскользнула за дверь, обменяв собственное присутствие на несколько просочившихся молекул света.
Тишина, которая все это время незримо была рядом, обволакивая широкую постель своими туманными крыльями, давила на виски. Черты лица, которое Феб видел так отчетливо еще несколько мгновений назад, отдалились в памяти, подернувшись дымкой.
Все-таки - сон?
Почему-то сейчас, когда человек, которого просто не могло здесь быть, растворился в безмолвном сумраке, эта мысль не казалась такой уж бесспорной. И все же – им владело какое-то рассеянное ощущение. Слишком странное, полупрозрачное, заставляющее встать, и, наспех одевшись, выйти следом – в лабиринт коридоров, знакомых до каждого поворота.
Ему хотелось снова окликнуть тишину по имени, но даже сквозь сон (не-сон?...) Феб понимал: это бессмысленно. Он просто шел куда-то – подчиняясь немым стенам, угасшему голосу других шагов и бессмысленности происходящего.
Дом с недоумением взирал на него редкими проблесками светильников; дом слышал сонное дыхание каждого из обитателей, и чужак, бредущий наугад, касаясь пальцами то выщербленного камня, то царапины на перилах, словно сверяясь с давними воспоминаниями, пугал его до дрожи.
Феб слышал этот испуг – и не мог объяснить его, флейты ловили и сматывали тонкие нити звуков, размечая путь.
У одной из дверей он остановился - и долго вслушивался в спящее за ней эхо. Наверное, можно было войти – ведь это всего лишь сон?... – и ладонь уже почти коснулась дверной ручки.
…или нет?
Несколько вспененных толчков пульса – и шаг назад. Все так же, не выбирая направления, по натянутым нервам тишины, ведущим обратно, след в след.
Потом – сразу – случилось утро.
Момент перехода от сна, еще недавно окутывавшего его сознание переменчивыми сомнамбулическими нитями, к острой реальности происходящего произошел почти вдруг - он очнулся, словно вынырнув из воды (или наоборот - окунувшись в ледяную поверхность), переместившись из одного состояния в другое.
Его разбудила тишина.
В окно врывался уже ставший привычным тускло-серый свет дня - здесь, несколькими уровнями ниже, чем дом, его было меньше обычного, и судя по осветившемуся бледно-жемчужным окну было уже позднее утро - значительно позже, чем вчера. И никто не постучался в его дверь, чтобы поднять от сна.
Щелкнувшее чувство сменившегося мира – как звук переключателя, как толчок под ребра; какое-то время он просто лежал, вбирая прозрачное ощущение действительности – четкой и ясной, не заштрихованной сомнениями в реальности происходящего, не иссеченной тягучими нитями непонимания, не тронутой туманом, плещущим в зрачках.
Только тишина повсюду – в висках, в комнате, и, кажется, в целом мире. Поначалу – умиротворенная, ласковая, но почему-то с каждым выдохом набирающая громкость, уходящая в дергающее гулкое аффаннато.
Он успокаивал его подчёркнуто ровным дыханием, отточено-острыми движениями, сбривающими вчерашний день с подбородка и запавших щек, аккуратно-медленными штрихами, приводящими в порядок одежду. Пятнадцать минут на все – целая вечность, если вспомнить все его пробуждения последних дней.
..помогло не слишком – за дверью его комнаты, в доме, окрашенном поздним серым утром, тишина становилась голосом и эхом, усиливающим тревожность до гулкого, незавершенного септ-аккорда.

Они шли легко – даже несмотря на усталость, которая пожирала всех, шли так, словно улицы вели их сами, смягчая шаг откликом бессонного камня. Ночь тонула в темноте, где-то разбавленной прожекторами, где-то – прореженной голосами людей, но казалась сейчас одинокой и хрупкой, совсем не похожей на вчерашнюю. Словно все, чем она жила последние дни, чем жил город, запертый в безвоздушной тесноте, стало вдруг ненастоящим, призрачным – и унесено потоком ветра в вентиляционную шахту.
Здесь, в холоде подступающего к горлу ветра, Феб обретал дыхание и язык, заново наполняя зияющую пустоту звуками, текущими сквозь плетение улиц. Так было всегда – этот город умел подарить ему голос, просто включив ломкий речитатив шагов в свою неумолкающую мелодию; так было сейчас – несколько уровней, пересеченных без слов, но тянущихся нотами изнутри, прорастающими в ступни и выше, до самого горла, почти растворили в нем ужасающую немоту. Засыпали отголосками зияющую дыру внутри, впустили в вены электрический ток – колючий, острый, вымывающий морозную оторопь.
Дом Гильберта встретил их привычно-странной, почти потусторонней пустотой, скрывающей на изнанке присутствие незримых людей: кто-то услужливо распахнул дверь, кто-то разжёг камин и принес еды, Феб не видел лиц, лишь фигуры, сотканные из неприметности. Даже стакан воды – холодной, прозрачной, воплощение рая, каким его можно представить в этой чёртовой яме – ему подал невидимка, растворившийся в коротком миге прикосновения, но первый же глоток изгнал все эти мысли из его головы.
Безупречный хрусталь – он пил его, словно впервые в жизни, и обожженные полузабытой музыкой связки впитывали целебный холод до капли, завершая исцеление. Уже потом, расслабленно вытянув ноги, откинувшись в кресле и бесцельно глядя на огонь, всплёскивающий крыльями в камине, Феб чувствовал себя совершенно таким же, как полтора часа назад – измотанным, выжатым, почти погруженным в стазис. И все-таки – живым. И главное – он мог говорить.
Гильберт, успевший куда-то исчезнуть сразу после прибытия, сославшись на дела, вынырнул из коридора, как будто поджидал заранее этот момент пусть частичного, но освобождения. С него тоже клочьями слезали воспоминания недавнего вечера - длиннополый плащ, успевший окраситься серостью и пылью, остался брошенным в гардеробной, каким-то образом лишив Присяжного его ореола замкнутой жесткости. Под сползшей змеиной кожей оказалось обычное лицо - взбудораженный ночной вылазкой, бегающий взгляд, растрепавшиеся волосы и короткий жилет, сидевший неровно. С собой он захватил что-то наподобие свертка - перевязанную тонкую папку, которую принялся нетерпеливо распутывать, едва войдя в комнату, и в конце концов не выдержав, распорол бечевку подвернувшимся в ладонь ножом для бумаг.
- Ваш пакет, - кивнул он, поймав вопросительный взгляд Феба и протягивая ему вскрытую посылку. - Похоже, тюремное начальство действительно прониклось вашей просьбой, если решили вспомнить о том, как работать с корреспонденцией. - он тряхнул головой. - В последнее время любые сведения приходится выцарапывать самому. Оставить вас?
Невысказанные вопросы облаком клубились между ними, по крайней мере, с одной стороны - но Присяжный, из вежливости или по какой-то другой причине, удерживал себя от того, чтобы начать их задавать.
Неудачным контрапунктом к возникшей было паузе один из уличных прожекторов за окном погас, позволяя подступившей темноте набросить на них полупрозрачное покрывало.
- Нет, - Феб торопливо подался навстречу, принимая папку, сминая голосом сумрачную ткань, - пожалуйста, останьтесь. Вряд ли я смогу разобраться со всем этим один и… - он смущенно и как-то совсем по-детски передернул плечами, признавая свое бессилие, - признаться, очень рассчитывал на вашу помощь.
Поспешно отбросив обложку, листнув несколько серых страниц, которые, казалось, еще хранили сырой запах тюремных камер и безразличия местных служащих, Феб поднял взгляд, кивком отвечая самому себе.
- Так и есть, - бумага под пальцами откликалась шуршащим эхом. – Знаете, если эти господа и являются в чем-то непревзойденными мастерами – так это в умении изложить необходимые сведения в такой форме, что они совершенно ничего не поясняют – а лишь еще больше запутывают. Или я не умею понимать нужных ниточек?.. Послушайте только:
“передать в распоряжение предъявителя заключенных, продемонстрировавших отрицательную реакцию на омега-тест, включая особо опасных.” Подписано каким-то Хайзенбергом… Знаете, что бы это могло означать? Омега-тест... Звучит, как какая-то мерзость.
- Знакомое имя, - пальцы Гильберта рассеянно побарабанили по подлокотнику. - Если не ошибаюсь, какой-то чин в военной медицинской службе - недавно его или кого-то похожего представляли к награде. Насчет омега-теста, боюсь, я в тех же потемках, что и вы... разрешите взглянуть?
Он несколько раз пробежал глазами записку коменданта и приложенную копию заключения, с каждым разом ощутимо мрачнея.
- Пока рано делать выводы, но больше всего похоже на то, что они пытаются без лишнего шума и паники вывести возможных... разносчиков? Инфицированных? "Отрицательная реакция" намекает на вакцину. - он поднял взгляд, покосившись на Феба поверх развернутого листа, без видимой связи вдруг спросив: - Ваша пропавшая знакомая, вы говорили, обладает... теми же талантами, что и вы?
- Того же рода, - он кивнул, обеспокоенно вглядываясь в сосредоточенное лицо напротив, еще не понимая до конца хода его мыслей, но уже - предощущая дрожью какой-то глубинной струны. – Точнее - гораздо большими, особенно учитывая мое нынешнее состояние. Да и не учитывая, пожалуй. Я имел… удовольствие, - он слегка запнулся и выговорил это слово с оттенком сомнения и мрачной иронии, – наблюдать, как эта хрупкая леди без особых усилий увела в музыку пару десятков людей. Со сцены. Вы ведь знаете, всегда считалось, что это… индивидуальная работа.
Короткий миг памяти переплетался ломкими движениями белого кукловода, обнявшего свой странный, длиннолапый инструмент, бессмысленными лицами окруживших сцену людей и резкими, крикливыми звуками струн. Феб мотнул головой, выбрасывая себя из того дня – в сейчас.
- Какое это имеет значение? Почему вы вообще думаете, что имеет? – словно откликаясь на его тревогу, в флейтах дёрнулось тихое, вибрирующее эхо.
- Не знаю, - Гильберт отрицательно качнул головой, возвращая сложенные вдвое листы. - Просто пытаюсь соединить некоторые разрозненные точки. Поступим следующим образом - завтра, как только я окажусь в канцелярии, этому господину уйдет запрос с требованием о передаче пленника штабу Танненбаума. После демонстрации сегодня утром желающих шутить с Хозяином, надеюсь, не найдется. Одновременно поговорю с парой знакомых, близких к армии - если этот Хайзенберг проигнорирует нашу просьбу, на следующий день наведаемся к нему лично и в присутствии своих людей. Я был бы рад начать напрямую с этого, но, - он едва заметно повел плечами, словно в извиняющемся жесте, - к сожалению, завтра Годо мне понадобится. Нам, в конце концов, все еще предстоит охота на Люциолу.
Охота на Люциолу. Это звучало так, словно каждый шаг уже был высчитан, капканы расставлены, и оставалось только дождаться, пока добыча войдет в очерченный круг. Это звучало уверенно и сильно, Феб же ощущал растерянность, непонимание, беспокойство. Впрочем, одно то, что он не испытывал при звуках этого имени прежнего панического страха – само по себе значило очень много. Но все еще неизмеримо мало для того, что ожидало впереди.
- Как вы собираетесь это сделать? Привлечь его, заставить явиться туда, где он будет уязвим? – переход был слишком резким, но Феб был уверен, что вопрос понятен до болезненной прозрачности; что звучал в воздухе молчанием задолго до того, как был произнесен словами. – У нас есть имя – но это средство связи, не более того.
- Проще всего было бы подстеречь его у связного или проследить за появлением, - в ответе, против ожидания, не чувствовалось звенящей уверенности; Присяжный изредка хмурился, поглядывая на собеседника, словно его что-то беспокоило. - Чем больше я думаю о том, чтобы при участии Ангуса составить поддельное письмо - призыв о помощи или заверение, что все идет по плану, и необходимо обговорить следующую цель - тем сильнее мне начинает казаться, что наш с вами заклятый друг может и пальцем не шевельнуть, чтобы помочь своему работодателю. Господином Марбери умело воспользовались - его ресурсами, деньгами, рядом сторонников, флагом номинальной принадлежности к радикальному крылу Ассамблеи... Теперь, когда его и его друзей сметут со сцены, все это стремительно потеряет ценность. Нет, мистер Доннели не появится на крик о помощи. Но должен же он, в конце концов, наведываться к своим контактам - хотя бы для того, чтобы выяснить, что произошло с его покровителем, который таинственным образом ускользнул из уже приготовленной для него камеры. - Гильберт слабо усмехнулся. - Жаль только, что мы не знаем заранее, сколько времени займет такое выслеживание.
- Или... - тишина, установившаяся было после окончания фразы, вдруг всколыхнулась неуверенным, смятым продолжением; Гильберт склонил голову, с сомнением следя за ответным взглядом Феба. - Или, возможно, есть еще один путь. Может быть, господин Ангус не зря так боится своего ручного убийцы? Может быть... - длинный, тягучий провал, постепенно заполняемый почти осязаемыми догадками, - выпустить его? Пусть он навестит связного, сообщит пожелание незамедлительной встречи, расскажет сказку о своем чудесном спасении - неважно, какую. Если Люциола держит нашего гостя в своем собственном, персональном списке имен - у него может появиться дополнительная причина для того, чтобы выйти на контакт.

Тогда... кажется, в тот самый момент, когда он скользнул мыслью по пугающей возможности провала - Феб на самом краю восприятия почувствовал что-то, осторожно толкнувшееся навстречу. Это не было мыслью, не было и ощущением - смутное, неявное осознание того, что инструмент, которым сейчас был он сам, способен зазвучать в еще одном регистре, незнакомом ранее, чужом, неслышном. Флейты оставались послушными, не считая едва заметно дрогнувшего при этом осознании пикколо, и все-таки что-то произошло, что-то далекое и одновременно близкое дало о себе знать - не сокрушительной волной паники, сметающей преграды на своем пути, но почти робким намеком на присутствие.
Сыграй меня. Позволь помочь.
Ангус, не заметив этого мгновения внутренней заминки, почти не отразившейся на мелодии, постепенно успокаивался, черты лица разглаживались, обмякая восковой маской сомнамбулы.
Продолжая плести свою тонкую, звонкую сеть, подходя к самой грани, за которой таяло даже ощущение звука в висках – Феб все еще медлил. Медлил снова задать вопрос, потому что понимал, что на еще одну попытку сил у него не хватит. То, что раньше казалось естественным, как дыхание, теперь выжимало досуха. А в пальцах вибрировало слабой дрожью искушение дьявола. Ржавчина, уверяющая, что тоже умеет быть музыкой. Феб хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать ее голоса, чтобы не верить ей, чтобы не впустить в себя безумие – но какая-то часть его, уставшая от немоты, от бессилия, от удушающего чувства сломанности впитывала этот мягкий, шепчущий зов и открывала в нем потерянный рай.
Сыграй меня.
Растрескавшиеся губы саднило, словно ноты обретали плотность и остроту колотого стекла.
Сыграй меня?..
В иссушенном сердце лопались последнее аккорды, оставляя пустую серую шелуху.
Сыграй.
Феб не мог больше противиться этому зову. Но гораздо страшнее было то, что он не хотел противиться.
Отпущенный на свободу звук медленно вырастал из пальцев, почти осязаемый - как язык прозрачно-металлической, горькой ноты, грозящей оборваться и трепещущей у самого края возможностей флейты. Он был легким - почти шорохом, напоминая истечение песчинок по краю тончайшего лезвия, и когда он наконец достиг своей полной силы, Феб почувствовал какую-то внутреннюю дрожь диссонанса, словно от скрежета ножа по стеклу - только мягкого, не заставляющего содрогнуться и морщиться, но осторожно задевающего прежде незнакомое внутреннее пространство.
Казалось, металл откликался ему собственным голосом, выдыхая тонкую алеаторическую последовательность, которую не мог воспроизвести грубый механизм отверстий и пальцев, сплетая ее с его собственной темой. Феб слышал звуки, не принадлежавшие флейте - она пела то тяжелым, влажным дыханием, то тысячеголосым вибратто, то чем-то, чем он не мог подобрать аналогии, казавшимся почти похожим на осязаемое прикосновение...
Он не сразу понял, что это и не было звуком.

"Миллен и остальные снова собираются в "Повешенном" по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной..."

Ему больше не нужно было плести цепь мелодии, держащую на привязи господина Ангуса. Сейчас он был им - и в какой-то момент от осознания этого стало так легко, что Феб ощутил моментальный прилив болезненной эйфории. Больше всего это походило на толщу воды - когда то незнакомое, что он не мог с полным основанием назвать музыкой, дрожало и свивало кольца своего течения вокруг, и они оба чувствовали это биение, отзываясь одинаковой реакцией. Он слышал дыхание человека, сидевшего перед ним, как свое, чувствовал, как его пальцы дрожат в такт источаемого флейтами (или - уже нет?) движения. На обратной стороне полуприкрытых век он вдруг увидел вспышку ставшего их общим воспоминания - агатовая гостиная, отделанные золотом кресла, насмешливая поза человека, скрестившего руки... И снова - то же самое лицо, металлический снимок Фрэнсиса Доннели, только меняются вокруг люди, события и места - темная крыша какого-то дома, прогулка по улице, уворачиваясь от жадного света фонарей, записка, где он не мог различить расплывчатые строки, но гораздо отчетливей чувствовал страх, водивший пером...
Записка. Условное место. Связной; человек, который принимает письма конгрессмена-заговорщика и передает их исполнителям для грязной работы. Имя, адрес и час для визитов.
Господин Ангус отдал это легко, даже не осознавая того, что получателем случайной, запрятанной в глубины сознания мысли оказался кто-то другой.
Музыка, переплетенная с тишиной, казалась скальпелем – тонким, отточенным, умеющим вскрывать плоть и извлекать на свет внутреннюю суть. И она же была иглой с вдетой кетгутовой нитью, соединяющей края аккуратным швом.
Спи.
Стежок за стежком, скрывая в недосягаемой глубине всю память последних часов. Оставляя лишь странное тревожное чувство, фантомную боль, эхо пронзающей мелодии.
Спи.
Феб тяжело уронил руку, прекратив играть - резко, рывком, не завершив аккорда. Угасающий отзвук метался от стены к стене: застыть и слушать, как он тает, отдавая себя каменной кладке - вот все, на что был способен Феб несколько следующих минут. Медленно возвращаясь из звучания в безголосый сумрак, боясь посмотреть в ту бездну, что выглядывала изнутри. Бездну, которая так легко заменила его искалеченный дар, сделав его иным – пугающим и притягательным, почти совершенным. Оружием, о котором страшно и щекотно думать.
Когда сквозь тишину стал проступать шелест дыхания, перекрывая бездну слабым отблеском догорающей свечи, Феб вспомнил, что существует мир вне этой камеры. Там, за дверью – где выщербленные ступени ведут вверх, к свету и человеческим голосам, ожидающим его возвращения. Он шагнул к двери , вырывая себя из какой-то тягучей оторопи, словно за прошедшее время железная проволока успела прорасти сквозь его тело – почему-то совершенно не больно, просто делая его медлительным, неповоротливым и ржавым в суставах. Он вышел тихо, рефлекторно придержав дверь, хотя и знал там, в глубине своей бездны, что Ангус проснется не скоро. Не раньше, чем станет можно.
Часть геометрического сумрака шевельнулась навстречу его движению, оформляясь в человеческий силуэт.
- Все в порядке? - голос Годо звучал, против обыкновения, настороженно и напряженно. - У вас вдруг стало так тихо, я уже собирался заглянуть.
Скованный кивок в ответ; собственный голос сейчас казался Фебу чем-то далеким, почти нереальным, словно все, что могло звучать – было выплеснуто и осталось там, за непроницаемой дверью камеры.
Он поднимался, ломко, почти механически переставляя ноги, изгоняя железную наледь из вен, сцеживая по капле обычные, повседневные, кажущиеся скучными звуки – слова Годо и его шаги за спиной, случайный шорох рукава, скрип перил, качнувшихся под рукой. Все, чем можно заполнить образовавшуюся пустоту внутри. Двадцать ступеней, каждая из которых - глоток воды в пересушенное горло и шаг к способности говорить.
Свет, хлынувший в дверной проем, вспорол зрачки слепотой, и Феб незряче остановился на пороге, озираясь, на слух ища человека, который ожидал здесь. Дернувшийся на звук мотылек движения – не в кресле возле стола, левее, у самой стены, словно оставшись в одиночестве, Гильберт не мог усидеть на месте и мерил шагами периметр комнаты до самого их возвращения.
- Связной, - сквозь слепящий свет начинал проступать тонкий силуэт, и Феб, щурясь, шагнул к нему. – Я знаю имя и адрес.
Фраза казалась сухой и хрупкой, и не было звуков, чтобы наполнить ее жизнью. Кроме, быть может, голоса, который ответит ей.
Гильберт замер, не окончив шага - пораженный, словно электрическим шоком, застывший в смерзшемся вокруг воздухе. Лицо, повернутое к свету, было отпечатком неверия, ужаса - и медленно проступающего восторга.
В это короткое мгновение он казался изменившимся до неузнаваемости - как и в прошлые редкие моменты, когда его извечный самоконтроль не выдерживал, трескаясь под давлением обстоятельств. Как будто из-под маски спокойствия и уверенности проступал совсем другой человек - состоявший из живых, неподдельных ощущений, запрятанный глубоко во внутренностях застегнутой на все пуговицы личины.
- ...как? - наконец, выговорил он, запинаясь. - Он рассказал вам? Или?..
Уже почти полностью обретя способность видеть – но все еще далекий от способности связно говорить, Феб рвано мотнул головой. Бездна улыбалась внутри, довольная произведенным эффектом. Феб чувствовал себя изрешеченным ее улыбкой.
Он сел в кресло, до боли в пальцах сжав правый подлокотник – и осторожно, словно боясь потревожить демона, опустив флейты, все еще хранящие тепло, на левый.
- Не совсем. – Он помолчал, снова собирая искры, текущие сквозь тишину. – Я просто взял у него это имя. Не уверен, что я сейчас в силах объяснить… - сухие губы споткнулись на слишком длинной фразе; в горле перекатывалась жажда, - все детали.
- Выводите его, - Гильберт сделал быстрый знак рукой Годо. - Какое-то время его придется подержать в более спокойной обстановке, - поймав ответный подтверждающий жест, он снова бросил встревоженный взгляд на Феба.
- ...с вами точно все в порядке? - обеспокоенный голос доносился, казалось, откуда-то далеко, эхом раздаваясь по комнате. Он пропустил момент, когда Гильберт склонился у его кресла, опускаясь на колено - острый взгляд колол глаза, как резкие лучи света, заставляя инстинктивно зажмуриться. Чужие пальцы осторожно, неловко прикоснулись к левой, механической ладони, и отдернулись почти рефлекторно, как будто те жгли холодом. - Феб?..
Он почувствовал это прикосновение. Не так, как ощущал другие, и не так, как когда-то могло произойти с живой рукой - но как будто что-то в поверхности металла почувствовало вторжение - и отозвалось.
Взгляд сфокусировался на железных пальцах, вздрогнувших от ощущения чужого тепла. Отполированный металл расцветал странными радужными пятнами – не ржавыми, сочащимися тонкой чешуей, а словно прорисованными насквозь. Впрочем, сознание Феба не удержало надолго этого необычного узора, он перевел глаза выше, снова, сквозь туманную жажду, возвращаясь к бледному обеспокоенному лицу напротив. К лицу, черты которого делали жажду - невыносимой, а туман – безбрежным.
- Да, - он попытался улыбнуться, но губы свело судорогой, вылепив поверх измученное, виноватое выражение. – Просто... Слишком много музыки для безрукого инвалида вроде меня. Здесь есть вода?
- Вряд ли, - Гильберт поднялся, встревоженно бросив взгляд по сторонам - единственная обитаемая комната в этом доме напоминала скорее гостиную, но и в остальном становилось понятно, что заброшенные интерьеры и заросшие пылью стены не дополнялись работающим водопроводом. - Давайте, пожалуй, выбираться из этого малоприятного места. Здесь по дороге, кажется, был источник. Переночуете у меня, вас все равно дожидается почтовый пакет... - осторожная рука подхватила Феба под локоть, помогая выбраться из кресла и шагнуть в сторону выхода. - Заодно придумаем, как избавить вас от нежелательного внимания карантинных. И...
Он остановился, быстро оборачиваясь - пол-силуэта, вычерченных в серой темноте, и провалы глаз, собиравших утекающие искры остававшегося за спиной света.
- Спасибо вам. Похоже, вы только что спасли жизнь всему делу - и наши шеи впридачу.

*не могу молчать*

Перо, кстати, тоже когда-нибудь будет)

Видите, видите, какие у нас офигенные стихи? Приходите тоже!

- Это он, - дыхание все еще рассыпалось на ломкие шорохи, как и мысли; Феб уловил предательский, трусливый отблеск одной из них - нужно было соврать, соврать! Сказать, что это совсем другой человек, что они ошиблись, и этого – нужно отпустить.
Феб был рад, что она опоздала. Он не знал, хватило ли бы у него духу отказаться от этой лжи всего лишь один выдох назад.
- Отлично, - Гильберт кивнул, как будто вовсе не замечая этой внутренней борьбы, и Годо, вернув жест, послушной тенью отступил на шаг к лестнице. - Начинайте, пожалуйста. Как договаривались - никакой информации о похитителях, но намекайте ему на шанс ускользнуть от Танненбаума в случае сотрудничества. Обходимся без принуждения, если он не начнет упрямиться - в противном случае рассчитываю на ваши умения, Годо. Как вы заметили, время работает не на нас.
Молчаливая охрана Присяжного, словно дожидаясь последних слов, сдвинулась с места, направившись вслед за предводителем - к той же лестнице, прячущейся от света, в подвал, где их дожидался одинокий узник, исчерчивая нервными шагами свою клетку вдоль и поперек.

- А нам, в свою очередь, остается немного подождать, - Гильберт, подтащив к себе стул, кивнул Фебу на соседний и откинулся на спинку, какое-то время с энтузиазмом разглядывая потолок. - Уверен, господин Марбери расскажет все, что угодно, если ему пообещают спасение от вездесущих рук Хозяина, которых он так боится. Что отдельно любопытно с учетом того, что он и ему подобные для Танненбаума представляют достаточно отстраненный интерес - в конце концов, если бросить в зал Ассамблеи камень в слепую, девять шансов из десяти, что он попадет в кого-то, кто замышляет интриги против бросавшего. Ему просто нужен был жест устрашения, который показал бы остальным, что с ним сейчас не шутят. Что ж, кажется, это ему удалось. Большинство напугано и растеряно - конгрессмены бросаются в бега, как крысы из затопленного тоннеля. Некоторые, однако, вроде нашего общего знакомого Маркуса, сохраняют мину послушания - слишком покорную, чтобы верилось в их искренность... - он прервал самого себя, махнув рукой. - Впрочем, прошу прощения, я утомляю вас политическими сплетнями. Расскажите, как прошло ваше возвращение домой?
Это был хороший повод отвлечься, не думать о том, что сейчас происходит внизу, в подвале.

…железный лязг, в подсвеченный раствор двери входят трое, спокойные, уверенные, похожие на тени своей гибкой ленивой пластикой – и человек, сжавшийся на скамье, понимает: на этот раз – началось…

- В некотором роде – бодро, - Феб попытался улыбнуться, но сразу стер эту неудачную гримасу, осознав, что получается кривое, жалкое нечто, уродливо стягивающее лицевые мышцы. Ржавым пульсом в горле стучали воспоминания о собственном безумии, выстрелах, ступенях, ухающих под ногами. И такой же ржавой тоской мысли тянуло вниз, будто камень в темную воду.

…вам лучше ответить на наши вопросы, - лица Годо не видно, но в голосе сквозит доброжелательная, убийственная улыбка, и человеку с разными глазами кажется, что с него снимают кожу уже сейчас. Живьем. Медленно. Зная каждую линию, по которой нужной пройтись острием, чтобы не дать окунуться в беспамятство…

- Мне пытались сделать прививку от сонной болезни, - Феб поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся снизу, но бетонные перекрытия не передавали ничего, ни шороха, ни крика; он попытался успокоить себя тем, что там ничего нет и не будет такого. Что Ангус просто расскажет все, что знает – и уйдет, не веря, что ему настолько повезло. Повезло дважды – уйти от самого Танненбаума, и от тех, кто настолько безумен, чтобы играть против него сейчас. – Оказалось, что некоторые части меня, - он с неудавшимся показным безразличием вскинул флейты, демонстрируя их новую отполированную стать, - испытывают аллергическую реакцию от одного только вида чёртова шприца.
- Вот как... - рука Гильберта дрогнула в ответ чем-то, что можно было счесть оборвавшейся попыткой жеста - дотянуться, коснуться, проверить, что все в порядке - но осталась на месте, расслабленно облегая резной подлокотник. Он, казалось, не чувствовал никакого дискомфорта в том, что где-то внизу по его приказу, возможно, прямо сейчас пытают человека, и выглядел полностью поглощенным рассказом. - Мне-то казалось, что распространение карантинных пунктов поможет, по крайней мере, обезопасить вас и наше ближайшее окружение. Какая-то болезненная реакция? Прошу простить мою бестактность, но я думал, что пораженные органы... - он запнулся, - отмирают.
- Не совсем так. Не полностью. Или – не у всех, я не знаю, - неуверенные нотки в голосе казались странными даже ему самому – в самом деле, за весь этот чудовищно-длинный, окованный железом год ему ни разу не пришло в голову узнать, что испытывают его братья по несчастью. Показательный кокон одиночества казался лучшим убежищем – но не спасал и не приносил облегчения. – Я чувствую боль. Не так ярко, как ощущают ее живые ткани, - Феб представил, что было бы, попытайся он просверлить пару отверстий в пальцах правой руки, и передернулся, - но тем не менее, ощущение есть. Боль, холод, тепло - все выглядит так, словно где-то там все еще протянуты обычные нервы. Просто спрятаны в очень прочный панцирь.
Он встал и сделал несколько шагов к двери, потом обратно, подсознательно стремясь и боясь услышать двойное эхо. Отголосок своих собственных шагов – и происходящего под коркой межэтажных перекрытий. И не знал – радоваться или бояться той абсолютной тишины, что приходила в ответ.
- Послушайте… - Феб не выдержал этой тягучей беззвучной неизвестности, он не мог больше говорить о другом, делая вид, что ничего особенно не происходит. - А если он откажется говорить? Совсем. Что Годо будет делать тогда? Что вы будете делать?
Сразу за вопросом пришло осознание – не надо, я не хочу. Не хочу знать ответа. Но он смотрел все так же прямо и ожидающе – только медленно, тяжело, больно падало сердце на острые ребра.
Спокойный, неподвижный взгляд Присяжного сказал ему все, что его обладатель медлил выразить словами.
- Это очень важный вопрос, - когда Гильберт все-таки заговорил, его голос звучал медленно, осторожно, как будто он ступал по тонкому льду. - От того, что он ответит, будет зависеть жизнь и судьба многих людей в этом городе, в том числе - тех, которым еще предстоит познакомиться с господином Люциолой. Если мы убедим Ангуса сотрудничать, то возможно, что его подопечный окажется в наших руках уже завтра. Подумайте, Феб. Человек, с которого все началось для вас, из-за которого еще недавно вас считали убийцей...
Он запнулся, оборвав фразу, застывшую в воздухе недоброй свинцовой тяжестью.
- Рискну предположить, что вы согласны со всеми доводами, которые я мог бы привести - просто не хотите иметь ничего общего с атрибутами пыточной. Верно?
От этой его холодной, безжалостной правоты у Феба ныло внутри.
- Я знаю. Я все это знаю, Гильберт. Я понимаю, что этот человек – преступник, убийца в не меньшей степени, чем сам Люциола. По его приказу уже погибли люди, и могли бы погибнуть другие. И Ран. Просто… тошно, - правая рука безотчетно коснулась горла – там, где духота становилась невыносимо острым куском стекла. – И никак не получается провести границу. На каком шаге в погоне за Люциолой мы станем подобны ему, на что мы сами пойдем ради этого? Похищение? Сущая мелочь, почти игра. Пытки? Ничего страшного, это же плохой парень. Убийство? Ну и что, зато он больше никому не причинит вреда. Где грань, за которую нельзя, нельзя ради любой цели? И есть ли она…
Он говорил сбивчивым, задыхающимся речитативом, пока не понял, что выдохся – а тяжести внутри не стало меньше. Скорей наоборот – где-то там, под сердцем, пульсировала, набухала, вбирая в себя сердцебиение и воздух, черная дыра.
Присяжный молчал, не торопясь воспользоваться паузой в завязавшемся было споре. Выражение лица, оттененного падающим сзади светом, читалось с трудом - в непроницаемых мазках и штрихах угадывалось что-то, похожее на удивление.
- Подождем, - наконец, спокойно произнес он, переводя взгляд на циферблат настенных часов и застывая в этой отрешенной позе. - В конце концов, еще рано об этом говорить.

Долго ждать не пришлось - дрожащая стрелка успела отсечь не больше десяти минут напряженного ожидания, когда в дверном проеме показался Годо, каким-то образом не предупредив о своем появлении скрипом лестницы, и просто нарисовав полупрозрачным контуром лампы свой контур за порогом. Присяжный, ушедший куда-то вглубь собственных мыслей, не сразу заметил его появление - и вздрогнул от неожиданности, когда телохранитель привлек его внимание легким покашливанием.
- Ситуация не слишком обнадеживающая, - начал он, убедившись, что теперь его слушают все. - Очень... нервный господин. О своей игре он рассказывает легко - имена, группировки, планы престолонаследия... Между прочим, вам будет небезынтересно узнать, что на место Танненбаума они планировали именно вас. - Присяжный тихо выругался, передернув плечами; Годо продолжил: - Стоит произнести имя Люциолы - замолкает, перестает отвечать на вопросы, пока его не привести в чувство. Он явно напуган - и сильнее, чем это мог бы сделать Танненбаум. В какой-то момент мне показалось, что он даже не против тюрьмы - надеется, что там он, по крайней мере, в безопасности.
- Проклятье, - на этот раз неудовольствие на лице Присяжного читалось крупными буквами в напряженных складках у губ. - На методы убеждения реагирует?
Годо, помедлив, покачал головой.
- Нет смысла, Гильберт. Это только сильнее его испугает. Похоже, мы сейчас ничего от него не добьемся - ему нужно успокоиться, посидеть пару дней в спокойной обстановке, убедиться, что за ним никто не придет... В крайнем случае можно попробовать дать ему рафии, но реакция может оказаться противоположной - впадет в буйство и станет биться головой о стену.
- У нас нет пары дней. - отрывистый ответ. Гильберт сцепил пальцы, напряженно уставившись куда-то в пол. - Придется придумать что-нибудь...
В этом холодном, четком, взвешенном разговоре Феб чувствовал себя неуравновешенным подростком, случайно попавшим во взрослый мир. Его швыряло – с размаху, не давая опомниться, от одной эмоции к другой. От облегчения, что до пыток все-таки не дошло – к новому витку тревоги. От нервной погруженности в слова – к рассеянности, приходящей вместе с ознобом и тошнотой. От страха, остающегося запахом крови на флейтах – к ощущению жара, текущего под железной кожей и заполняющего собой всю его левую руку – от омертвевшей кисти до плеча.
- Я… - его вступление прозвучало хриплым, каркающим голосом разбитой валторны, он сам услышал, почувствовал этот диссонанс – и тишину, которая косилась на него с насмешкой. – Я хотел бы с ним поговорить. Попробовать убедить его… своим методом. Не уверен, что из этого что-то получится, это,- флейты шевельнулись с кажущейся покорностью и поднялись в подобии приветственного жеста, - живет и играет по своим правилам. Но если выйдет…
Если выйдет – ему не придется потом просыпаться от ледяного ужаса, закольцованного в сон - о том, как собственные железные пальцы методично и безжалостно чертят боль на коже человека с разными глазами.
Присяжный быстро оглянулся, заостряя птичий взгляд едва заметных в полумраке глаз на нем, готовый вскинуть ладонь, возразить, остановить - и замер.
Медленные слова, прозвучавшие несколько мгновений спустя, родились в воздухе словно сами собой.
- Прошу вас.

Феб почти не поверил, когда – как-то совсем неожиданно, непривычно, чуждо – из переплетения ломаных линий проступили очертания маленького дома: серый камень стен, светлая черепица, большие улыбчивые окна. И зияющий пустотой дверной проем.
Он входил осторожно, словно боясь потревожить сонное одиночество – и эхо шептало его шаги мягким речитативом.
Здесь все было в точности так, как он помнил: даже если в городе орудовали мародеры и грабители, его дому уже нечего было терять. Все ценное вынесли еще до блокады, осколки фарфора и чужие грязные следы на полу покрылись тонким слоем забвения и пыли, постель валялась скрученным жгутом, напоминая о последней ночи в этом доме.
Изодранный плащ, пропахший лекарствами и страхом, Феб, не глядя, швырнул в угол, и так же, почти комком швырнул в кресло себя. Вытянул ноги – но вместо долгожданного облегчения ощутил, как колючая проволока расцветает в коленной чашечке. Измотанное тело, достигнув последнего рубежа, мстило болью; огонь в горле рассыпался пеплом. Сухим, шершавым, оплетающим язык и гланды – и это ощущение сухой, трескающейся пустыни становилось сильнее всего остального. Настолько, что заставило его подняться, и, уже совсем механически, ломано переставляя ноги, идти к крану. И пить жадным глотками рыжеватую, затхлую воду – один стакан, второй, третий – и изнывать от невозможности смыть этот пепел. Вода не утоляла жажды – только добавляла ноющей тяжести в пустом желудке. И еще – совсем немного – отвлекала от того страшного, что уже никак не хотело оставаться на дне сознания. Что рвалось наружу, сминая выстроенные заслоны, швыряя Феба в разгромленный хаос медпункта, заставляя его наконец рассмотреть каждый разломанный ящик, каждую разбитую пробирку, запрокинутую голову неровно дышащего патрульного - замедленными, до рези четким кадрами, выжженными на сетчатке. И железные пальцы болезненно ощущали заостренную хищную тяжесть, на которой Феб до сих пор не решался задержать взгляд.
Преодолевая сопротивление болотно-вязкого воздуха, он поднял ладонь, все еще смотря куда-то наискосок, вскользь – но даже этого хватило, чтобы к горлу хлынула волна тошноты. Изогнутые, выщербленные, словно изъеденные кислотой, лезвия росли из железных пальцев – снова перехлестывая его самым страшным из снов. [iТогда[/i] стальные когти, заменившие флейты были совсем другими – прямыми, тонкими, с бритвенно-острой выверенной кромкой, но мелкие детали не казались – не были! – важными. Эти лезвия хранили память тех – о том, как легко поддается кожа самому слабому нажиму, и как кровь пряно щекочет острие.
Утопить эту гадкую память было не в чем – в доме не осталось вина, ни глотка, ни капли. Четвертый стакан воды заглушить тоскливого отвращения не смог – лишь усилил чувство дурноты.
Он не мог – просто физически не мог – с этим жить. Будто лезвия, изуродовавшие его железную руку вытягивали все силы, оставляя телу и душе только ватную, липкую беспомощность и брезгливое отторжение самого себя.
Наверное, он знал, что с этим делать – нужно было только преодолеть самый первый страх. Страх, когда холодный чужой металл, рожденный для резки железа, вгрызается в твое, пусть изувеченное, путь предавшее тебя – но все же твое собственное тело.
Эту боль можно было терпеть – стиснув зубы, выдыхая толчками смерзающийся в легких воздух, рассматривая пространство сквозь темные, в радужной кайме пятна. В конце концов, не так давно он превратил несколько бесполезных трубок в флейты и заставил их петь. Но сейчас, врезаясь ножовочным полотном в зазубренные когти, он не верил, что сможет вынести это до конца. Пять мертвых-живых наростов ржавчины. Пять чужих-своих пальцев. Пять невозможных, но почему-то существующих лезвий.
...ножовка по металлу издавала мерзкий визжащий звук, и Феб не мог точно сказать, что было больнее – ее зубы или ее голос.
Иногда он останавливался, потому что не мог больше терпеть. Медленно брел на кухню, стирая с лица капли пота и стружку, медленно пил воду, медленно возвращался обратно. Надолго застывал, слепо глядя прямо перед собой.
Звук сломанных шагов, падающих капель, пробуждающихся за окнами голосов казался самой гармоничной из всех музык – но где-то под ними, не прекращая, скрежетало терзаемое железо.
Когда он закончил с ножами, его рука напоминала искромсанную ржавую глыбу: тонкие трубки флейт были забиты стружкой, высверленные отверстия успели зарасти, но ноющее ощущение культи заменило собой память стекающей крови.
Тогда он позволил себе сесть – просто присесть на край кровати, и кажется, прямо так, сидя, ушел в черноту.
В таком состоянии, когда усталость, накапливавшаяся в крови ртутным осадком, просто командовала телу "спать", Феб почти не видел снов - и конечно, сейчас, перед тем как соскользнуть на дно темного, глухого колодца, где не оставалось мыслей и ощущений, он не успел подумать о том, что где-то там, внизу, остались те самые призраки прошлых его ночей, где обитал человек-светлячок. В какой-то последний момент мягкого падения сознание попыталось напомнить, уколоть холодным предостережением - но не успело.

На этот раз он не видел ни форм, ни цветов; поразительная яркость предыдущих сюжетов ушла, оставив место чему-то глубокому, обитающему в пальцах и коже. Там были тоннели - бесконечный коридор, прогрызенный в темноте, по которому он двигался вперед, не переставляя ног и не опираясь на стены - он был потоком, существующим в теплом сосуде, кровью, которая жадно стремилась куда-то к сердцу, чувствуя его пульсирующее биение сквозь темноту. Тихое, звучащее на пределе слышимости, но все-таки живое - должно быть, он сквозь сон чувствовал марш собственного заводного механизма, разгонявшего воду по горячим жилам. Вперед, мимо обманчивых ответвлений и ползущих в стороны ходов, еще ближе, еще - и когда он, наконец, почувствовал, что дотянулся, что где-то в темноте он наткнулся на что-то, отозвавшееся щекочущий, легкой болью и сладковатым привкусом - все кончилось.

Воспоминания стирались, стоило Фебу открыть глаза, болезненно осознавая, что прошло, должно быть, не больше часа - рисунок жестких теней и световых линий, отбрасываемый прожекторами и неожиданно-узнаваемый почти не изменился. Далеким, чужим фоном в уши бился плеск акустической волны - перемешанные партии патрульных сапог по брусчатке, чьи-то окрики, обрывок разговора, капли воды из недовернутого вентиля - как метроном, отсчитывающий такты остальным партиям.
Когда Феб попытался подняться, неосознанно перенося вес с ушибленной ноги, ему показалось, что ставшая привычной тупая боль в колене исчезла. Попробовал сделать шаг, ожидая вспышки за коленной чашечкой, и с удивлением понял – не показалось. Боли не было, и опухоль стала ощутимо меньше, и нога, совсем недавно отказывающаяся сгибаться, теперь повиновалась без малейшего сопротивления.
Наверное, он удивился – но как-то вскользь, не придав своему удивлению особого значения, как и самому факту стремительного исцеления. Гораздо больше его беспокоило текущее за окнами время. Все вокруг говорило о том, что прошло лишь несколько часов, середина дня – не тот час, чтобы тревожиться об отсутствии вестей; все внутри – ныло, что в этих бесконечных, резиново-тянущихся часах становится слишком много дурных предчувствий и слишком мало воздуха.
Он запретил себе выходить из дома прямо сейчас. В конце концов, он обещал Гильберту ждать до вечера. Другого своего обещания – ничего не предпринимать, не искать, не спрашивать, бежать – он попросту не вспомнил. Сделал мысленную засечку на циферблате: семь. Он будет ждать до семи, еще четыре часа, а до тех пор...
Просто ждать – было невыносимо, каждое движение стрелки вмещало в себя вечность, пропитанную подталкивающим бессильным взглядом. Эти минуты – уже двести тридцать девять вместо двести сорока – просто необходимо было чем-то занять. Он плеснул в лицо водой и вернулся к станку: в конце концов, его рука, пусть обезоруженная, с вырванными когтями, все еще представляла собой комок уродливого металла, а ему – нужна музыка. Пусть не сейчас, не сегодня, но с корявыми флейтами вместо пальцев, он чувствовал себя немым лишь наполовину. А это – намного лучше, чем быть немым целиком.
Кропотливая работа позволяла отвлечься, поневоле заставляя следить за движениями инструментов, полирующих поверхность металла, оставив за пределами обострившегося сознания недавние, смутные и опасные воспоминания. Осторожными, выверенными движениями он полировал горла флейт, заросшие жесткими, колючими хлопьями, словно какой-то разновидностью механической плесени. Даже незаметная глазу царапина или неровность может привести инструмент в негодность, и поверхность ложа, пропускавшего воздух, должна была стать гладкой - такой гладкой, словно в насмешку, как может быть только металл, не подверженный влажности, одинаково переносящий капризы погоды и течение времени.
Разве что способный вдруг обернуться когтями.

Город тек сквозь него влажно-серым туманом и взбудораженным гулом. Новость о снятии блокады еще не успел разойтись по уровням, и настоящего столпотворения не было, но поток людей, спешащих к лестницам, ведущим наверх, становился все мощнее и бурливее с каждой минутой. Следить за направлением не было нужды – свернуть не туда, пойти против потока даже при желании было не так-то просто.
Сотни голосов, раздробленные, перемешанные и высыпанные на улицу, казались осколками камнепада. Феб не различал слов в чужих разговорах, посреди нарастающего шума, будучи мелким камнем надвигающейся лавины, отчетливее всего он слышал свой собственный битый пульс и откликом через полтакта – приходящий толчками холод. Он почти не видел декораций, одетых в военную форму, следящих за текущей толпой острым прищуром оружия; к одной из них он подошел опасно близко и заработал тычок и окрик – полный колючего, сжатого в пружину напряжения. На какое-то время это заставило его очнуться, оглядеть замедлившийся, вытянувшийся уже на сотню метров хвост: лестница впереди, узкая, как бутылочное горло, сжимала поток до мелкого ручья.
Военное оцепление без лишних сантиментов отгоняло лишних в конец очереди, перекрывало проход, если намечалась давка, и уж совсем не церемонилось с задирами, пытающимися устроить драку.
Феб смотрел отстранено, его не затронуло общее возбуждение, против ожидания он не испытывал даже намека на нетерпение; шаг к лестнице или шаг от нее – разница не казалась ему существенной. Время проведенное здесь, или дома, или в каком-нибудь другом месте – было не временем как таковым, а лишь длящимся беспокойным ожиданием вечера.
Ступени спотыкались о бесконечные ноги и отзывались мелкой дрожью. Где-то в этой дрожи слышалась и поступь Феба – и возвращалась обратно, растекаясь по венам.
Уровнем выше поток немного обмельчал, разделился на новые нити, кто-то сворачивал в проулки к своим домам, кто-то продолжал путь – к следующей лестнице. Где-то на этом отрезке Феб опять растворился в своем тумане – и вынырнул из него, лишь уткнувшись в очередную преграду.
«Деконтаминационный пост» - зловеще сообщала уже знакомая надпись на растяжке.
Незамедлительно обнаружились и сопутствующие элементы ландшафта - два силуэта, медленно выцветавших из бледно-серого окружения в грубые контуры армейских мундиров оформились по обеим сторонам улицы, неторопливо выдвигаясь навстречу. Винтовки прятались за спинами, словно демонстрируя исключительно мирные намерения своих хозяев - но в голосе, резко окликнувшем Феба, доброжелательности не чувствовалось.
- Стой! - силуэт поднял ладонь, подходя ближе и окончательно приобретая человеческие черты - сощуренные глаза, острые штрихи кистью-стилом, составлявшие лицо; остановившись, он продолжил, уже более мирным тоном:
- Карантинная станция. Предъявите вакцинационную метку. Если нет - пройдите с нами.
Оставаясь на несколько шагов за спиной первого солдата, его сопровождающий махнул рукой, подзывая кого-то из одиноких прохожих, следовавших за Фебом.
Быть может, заметь он эту преграду раньше – он успел бы свернуть, вернуться назад, пройти другой дорогой. А может – и это казалось более вероятным – все дороги уже перекрыты, и продолжать дальше бегать, как мышь в лабиринте было попросту бессмысленно. Впрочем, сейчас он даже не ощутил почти привычного, близкого к панике отторжения – все притупилось и казалось бесцветным.
Краем уха он слышал недоуменное кудахтанье товарища по несчастью, пойманного следующим – а что, собственно, происходит, а далеко ли идти, а, может, договоримся...
Феб беззвучно усмехнулся. Почему-то ему было совершенно ясно – здесь договориться не получится.
- У меня нет метки, - он коротко кивнул своему патрульному и оглянулся, пытаясь понять, куда именно предлагается пройти.
Оказалось, все процедуры проводились прямо на месте. Патрульный распахнул перед ним дверь, прикрывавшую один из входов в здание, к которому прилегал пост - за ней тянулась лестница, ведущая сквозь этажи наверх, где от длинных коридоров отрастали каменные клетки-комнаты. Обычный городской термитник - такие служили жизненным пространством нескольким сотням семей, как правило, рабочих - только этот пока пустовал, ожидая пропавших хозяев.
Теперь один из его холлов занимало подобие импровизированного медпункта - стол с небольшим количеством разбросанных медицинских инструметов, несколько коротких баллонов или цистерн, одиноко свешивавшийся из-под потолка шланг, сочившийся водой в приставленный к стене таз. Услышав шаги, ему навстречу обернулся медик - непрозрачное лицо, наполовину, скрытое респиратором, блеклые глаза и нервные пальцы - неуловимым образом похожий на своих коллег из госпиталя, в котором они с Присяжным проходили осмотр. Такие же закрытые, отрешенные, отделившие себя от окружающего мира, в котором могли существовать боль и болезнь.
- Сюда, пожалуйста, - голос операциониста оказался, против ожидания, глубоким и почти низким; он указал Фебу на один из стульев, отворачиваясь и быстро раскладывая перед собой жгут и отрез марли. - Расстегните рукав, положите левую руку на стол.
Какая-то часть сознания вдруг вздрогнула, услышав слово "левую". Рефлекторно, словно по нажатию клавиши саксофона - пальцы-флейты дрогнули, словно от укола инстинктивным страхом.
Тонкая фигура в белом на том конце комнаты заканчивала приготовления. К грязно-рыжему резиновому жгуту прибавился наполненный инъектор и пара каких-то маленьких пластиковых емкостей вроде пробирок.
Феб, еще не успевая до конца осознать подкрадывающееся ощущение, почувствовал, как в руке медленно просыпается боль. Та самая, новая и незнакомая, которая уже один раз оживала в его окаменевших жилах - или что там, в конце концов, было вместо них - похожая на горячий лед, кипящая, острая, когда Присяжный помог ему справиться с приступом. Она росла, пробуждаясь изнутри россыпью мелких иголок под кожей, пока еще оставаясь терпимой...
- Процедура быстрая и безболезненная, - сухо произнес медик, заметив, должно быть, непроизвольное сокращение пальцев. Он определенно отметил повреждения, вызванные Холодом, но - во всяком случае, вслух - не счел нужным отреагировать. - Уже больше половины жителей города успешно прошли вакцинацию...
Боль не уходила, пульсируя в такт шагам приближающегося силуэта в белом. Но одновременно с ней... казалось, было что-то еще.
Тошнота. Глубокое, подступающее к горлу неприятие того, что сейчас последует - словно не принадлежащее ему самому, чужое, подспудное.
Не надо.
Он пока еще пытался сдержать рвущееся из самого нутра отвращение, он пытался дышать медленными глубокими толчками, но воздух, пропитанный резким запахом лекарств и спирта, наполняя легкие, не приносил облегчения. Наоборот. Перед глазами расплывались чернильные кляксы, и тошнота становилась почти невыносимой, вызывающей болезненные спазмы. Мыслей почти не осталось – и не осталось даже следа от желания сдержать этот чужой, поселившийся в его теле ужас.
- Подождите, - он дернул ржавой рукой, звон покатился по комнате, опрокинутый неловким движением; Феб не видел, что именно он разбил – сквозь муть в глазах просачивались только серые человеческие контуры. – Подождите! Мне... – судорога прошла по горлу, погружая его в приступ раздирающего, удушливого кашля. – Мне плохо.
Еще одно инстинктивное, безотчетное движение флейт, словно железо, проросшее в нервы, пыталось защищаться. Слепо. Пьяно. Ощущая, как воздух обжигает металл.
- Сейчас будет хорошо, - голос доносился словно с той стороны отделенного густой плеврой мира: глухой, далекий, в нем едва чувствовалось слабо скрываемое раздражение и отголоски недоумения. В полумраке перед глазами медленно дрожала, расплываясь вне фокуса, игла шприца. - Успокойтесь, проклятье! Сейчас я дам вам седативное, выйдете наружу... только сидите смирно, эту вакцину нужно вводить сразу. Кеттеринг! - на оклик в дверях возник силуэт патрульного, должно быть, того самого, кто остановил его снаружи. - Придержите его, если начнет сопротивляться.
Боль усилилась, заставляя пальцы сжаться в кулак, на этот раз - с силой, с хрустом крошащихся друг о друга ржавых поверхностей; блеклая вспышка в памяти - его, чужая ладонь, впивающаяся в красное дерево, недоуменные глаза человека за стойкой, только тогда не было боли, а сейчас...
Не надо.
На мгновение это ощущение почти показалось ему звучавшим внутри головы, оформленным в слова - Ран? Нет; понимание, подстегнутое новым приливом тошноты (предплечье перематывают жгутом, патрульный склоняется над ним, заслоняя проем входной двери), конечно, нет - ей неоткуда здесь взяться, и все-таки в приступах дрожи и огненных волн в пальцах это казалось не реакцией на душный, затхлый воздух и резкий голос бледной птицы с иглой, а предчувствием, паническим осознанием того, что произойдет, стоит дать этому комариному жалу прикоснуться, пожалуйста, не надо...
Грубым, быстрым движением пальцы в перчатках мазнули спиртовым холодом по коже, и другая рука поднесла инъектор.

Того, что произойдет дальше, не ожидали, должно быть, ни врач, склонившийся к его руке, ни стоящий за спиной военный. Ни – тем более – сам Феб, который к тому моменту воспринимал происходящее, как поток непрерывной черной желчи, проходящей сквозь его тело, заменяя собой каждую клетку. В нем не было разума – только ржавые инстинкты, пробивающиеся болью в темноту и тонущими в тошноте.
Железная, скрюченная судорогой ладонь снова дернулась, только на этот раз прицельно, точно, и быстро – бросок пещерной кобры, загнанной в угол и желающей только одного: вырваться. Флейты сомкнулись, кроша хрупкое стекло инъектора, капли препарата брызнули в стороны, оставляя на железе ощущение чего-то липкого и неприятного. Как кровь.
Он почувствовал этот застывший момент в своей ладони, казавшейся сейчас почти живой - как трескаются осколки раздавленного времени, и как белая птица оторопело отступает на шаг, не понимая, что происходит. Как тошнотворная тяжесть, подступающая к горлу, исчезает - и на мгновение Феб чувствует, как облегчение начинает медленно растекаться по всему телу, вымывая боль из сжатых пальцев.

Утро ткнулось в висок острым жалом, Феб дернулся, вырываясь из липкого плена букв: где-то там, в полустертом сне, все это время он продолжал перелистывать страницы, выискивать в простом, как гамма, тексте тайный смысл, и даже начинал видеть его сквозь прозрачные листы. Но буквы стерлись, разбитые утром в мириады колючих танцующих искр – и это все, что осталось от его почти-понимания сейчас. Искры, резь в глазах, и острая боль за височной костью.
Феб поднялся, с трудом заставляя повиноваться прошитое онемением тело – за несколько минувших часов он ни разу не сменил позы, и каждая мышца отзывалась россыпью тонких игл.
Рассыпанные возле кровати выписки из дела Доннели дернули нервы каким-то отзвуком, но он не смог ни разобрать его, ни даже расслышать. Очередное бессмысленное эхо в сонме таких же фальшивок.
Медленно, один к одному, стараясь не нарушить хронологию, он складывал листы в папку – и пальцы отзывались немотой, а мысли все еще казались россыпью мелких осколков, изумрудной крошкой, переливающейся на свету.
- Феб? Феб, вы рискуете проспать апокалипсис, - отрывистый стук в дверь и знакомый, наполненный шелестящим обертонами голос вырвал его искрящегося оцепенения.
Должно быть, Присяжный не ожидал, что дверь распахнется так скоро, и оттого отступил на шаг, когда Феб возник на пороге. У него было странное лицо – сосредоточено-острое, с каким-то лихорадочным блеском в глазах, как будто он так и не уснул этой ночью, и вдобавок был чем-то взбудоражен. Впрочем сам Феб, должно быть, выглядел не намного лучше – разве что вместо нервного возбуждения в зрачках плескалась муть и дробленые осколки стекла.
- Доброе утро, Гильберт, - приветствие прозвучало до гротеска мягко; в конце концов, встречать известие об очередном армагеддоне паникой уже начинало ему надоедать. – Что случилось на этот раз?..
- Нет времени объяснять, - отмахнулся Присяжный. – Сами увидите по дороге. Собирайтесь, надо идти.
Он уже спускался вниз, и Феб, так и оставив личное дело Доннели в растрепанном виде на постели, поспешил следом.
За короткую ночь город - по крайней мере, та его часть, что ограничивалась кварталами власть имущих - изменился до неузнаваемости.
Повсюду, куда ни падал взгляд, были солдаты. Импровизированные блокпосты из перевернутых тележек и металлических заграждений, небольшие группы, патрулирующие улицы, еще недавно кишевшие бродягами, беженцами и бездомными, а сейчас почти опустевшие. Поначалу Феб едва успевал за широким шагом Присяжного, который явно нервничал, хоть и пытался сохранять уверенность и вездесущую улыбку. Где-то за его спиной - он упустил момент, когда к ним присоединился третий спутник - неслышной тенью скользил Годо, каким-то образом успевавший не только без труда держать темп, но и, должно быть, просматривать путь своего мастера на квартал вперед.
В какой-то момент, пока они сворачивали к перекрестку в сторону Променада, в голову начали закрадываться подозрительные мысли о том, каким именно способом армия могла избавиться от нежелательных обитателей Централи, но уже за следующим поворотом они наткнулись на один из уличных лагерей - тихий, полусонный, оцепленный по всему периметру неразговорчивыми фигурами в сером. В мельком выхваченной по пути картине чувствовалось напряжение, тревога - но, во всяком случае, жители лагеря оставались предоставлены сами себе.
До Променада оставалось совсем немного, когда они встретили карантинный пост. Белое, растянутое поперек улицы полотно, уже знакомая с прошлого вечера надпись, несколько увеличенная концентрация молчаливых фигур с винтовками за плечами - и где-то за спинами Феб успел разглядеть несколько бледных фигур в респираторах. Немногочисленных прохожих останавливали, и либо пропускали дальше после короткой беседы и обмена какими-то бумагами, либо отводили в сторону, где за очередным импровизированным сооружением суетились медики.
Присяжный отмахнулся от заступившего ему дорогу силуэта, не пытаясь назваться или продемонстрировать документы; каким-то образом скользнув в сторону, он просочился мимо, не обращая, казалось, внимания на следовавших за ним спутников и зашагал дальше. Солдат, на мгновение обескураженный этой выходкой, двинулся было следом, потянувшись к кобуре у пояса, но не успевшее завершиться движение прервал вежливый, но настойчивый жест Годо, и это каким-то образом решило дело.
Вокруг - скрежещущие звуки только начали пробираться в сознание, не успевшее окончательно оторваться от туманной памяти сна - периодически доносился электрический плеск репродукторов, неразборчиво выплевывавших какие-то фразы. Феб смог разобрать призыв "гражданам собраться у ближайшего карантинного пункта", и несколько раз повторенное слово "Променад". Это был не голос Танненбаума, и бессильные раскаты помех, казалось, впустую выплескиваются на выбеленные улицы - до тех пор, пока их троицу постепенно не стали окружать другие прохожие, торопившиеся в том же направлении.

Когда сердце Централи, наконец, оказалось перед ними, оно заполнялось людьми.
Здесь была армия - стройные застывшие в молчаливой покорности ряды, выглядевшие неуместной пародией на тонкие, высокие скульптуры, обрамлявшие Променад. Здесь были люди - кто-то из толпы, кто-то - из вчерашних беженцев или более состоятельных жителей центра; то здесь, то там взгляд натыкался на встревоженные лица, обращенные в одну сторону - туда, где цепочка военных смыкалась вокруг небольшого участка пустоты, напоминавшего сцену.
Но эта сцена, в отличие от Висцеры или тех театров, где доводилось быть Фебу, не имела подмостков или возвышения, которое открывало бы актера столпившейся публике.
Потому что здесь этого не требовалось.
Он без труда разглядел уже знакомое тяжелое механическое кресло, и рядом с ним - тонкую, хрупкую фигурку девочки, скрестившей руки на груди и смотревшей сквозь беспокойные лица.
От этого ее невидящего, прозрачного взгляда, Феба пробрал озноб. Он слишком хорошо помнил – видел! – ее вчерашнюю, не по-детски серьезную, сосредоточенную и задумчивую, а потом вдруг – изумленно-веселую, азартную, беззаботную... В каждом из кадров, выхваченных из вчера, она была собой. Настоящей – пусть такой невероятной для маленькой девочки, но – живой. Сейчас Фебу казалось, что сквозь толпу скользит блик искусственной линзы, что там в оцеплении десятка солдат, стоит совершенное механическое существо. Самая идеальная, самая точная кукла, которую только можно создать. И от этих двух Ран, вчерашней и сегодняшней, от холодной черной пустоты, продернутой в ее душу – и глядящей ее глазами - хотелось рычать и выть. И еще Феб знал, что скоро зазвучит ее – их – голос, и каждой своей клеточкой ждал этого звука, чтобы ощутить, как ржавчина расцветает внутри. Чтобы быть готовым, хотя и понимал – к этому нельзя подготовиться.
- Черт возьми, - Присяжный наклонился к его плечу, и Феб скорее почувствовал в рваном дыхании, чем расслышал дрожь беспокойства. - Что он задумал?..
В толпе, постепенно заполнявшейся, смыкавшейся вокруг отрезанной человеческой цепью сцены, чувствовалось скорее недоумение, чем что-нибудь, похожее на его собственные - или Присяжного - ощущения. Большинство из них, должно быть, никогда даже не слышали о создании, стоявшем сейчас в окружении солдат - в конце концов, сколько дней назад он сам не представлял себе лиц и имен людей, поворачивающих шестеренки за декорациями города? Рядом плеснуло обрывком удивленного возгласа, кто-то показывал пальцами в сторону Ран, отсеченной от окружающего мира и не замечающей ничего, кроме рисунка мостовой под ногами. Беглый взгляд заметил в передних рядах несколько знакомых лиц - бледный профиль господина-конферансье Маркуса, какие-то безымянные фигуры, смутно вспоминавшиеся ему по залу Ассамблеи, острый укол под ребро - разноглазое лицо из его сна, на этот раз до необычного реальный, овеществленный - господин Ангус, заговорщик и владелец поводка Люциолы. Каким-то образом нервозность, которая запомнилась Фебу в его облике в прошлый раз, сохранялась в нем и сейчас, протравленная в резких линиях сжатых скул и напряженно стиснутых зубов. Они все боялись - вдруг пришло понимание. Чиновники из Ассамблеи, люди с шахматными досками - все они, в отличие от остальной публики, слишком хорошо знали единственного присутствовавшего здесь актера.
Ран вскинула голову, впервые за несколько истекших минут взглянув на собрание осмысленным взглядом.
- Сегодня мы снимаем блокаду.
Голос, к которому невозможно было привыкнуть, проскрежетал холодными мурашками по коже, отзываясь где-то внутри головы, игнорируя еще недавние перешептывания толпы и шум просыпающегося города. Должно быть, какие-то устройства механического кресла были соединены с системой громкоговорителей - слова обрушились словно со всех сторон сразу, отдаваясь далеким эхом с дальней стороны Променада, прилежащих кварталов, других уровней. Сейчас Танненбаума слышал весь город.
- Это были тяжелые дни для всех вас, - продолжил голос; взгляд Ран, пронзавший толпу, был холодным и тягучим, словно сделанный из ртути. - Теперь они окончены. Вы вернетесь к своим домам, к своим жизням, какими они были до инцидента последних дней. Фабрики и заводы заработают снова, пострадавшим будут выплачены компенсации. Но вы должны помнить, что война не окончена. Агрессоры, нанесшие нам этот удар, многочисленны и могущественны. Они прервали наше сообщение с внешним миром, они рассеяли споры болезни, забравшей многих из ваших близких. Они ждут, что Люкс захлебнется собственным гноем, лишившись продовольствия, медикаментов и технологий. Но мы выстояли. Мы отбили внешнюю атаку и восстанавливаем повреждения после авианалетов. Мы научились бороться с болезнью и возвращать к жизни тех, с кем уже успели проститься. Мы все еще живы.
Эта речь, незнакомая торжественность, чужое "мы" в словах того, кто едва ли мог считаться принадлежащим к миру людей, казалось, звучало неестественно, неправильно. Феб заметил, как Присяжный, наморщив брови, с окаменевшим лицом слушал чеканные, тяжелые фразы - и одновременно чувствовал, как в людях вокруг, все еще настороженных и молчавших, просыпается какой-то едва заметный отзвук, ответ произнесенному.
Сам Феб чувствовал только одно – как этот железный, протравленный эхом голос прорастает все новыми иглами там, где рождается вдох. Каждое слово отзывалось клокочущей тоской, судорогой, проходящей насквозь. Так, что за звучанием едва угадывался смысл. Он не мог воспринимать слова Танненбаума, пропущенные через Ран, как способ получения информации. Он ощущал их нутром, нервами, ржавыми чешуйками флейт – всем собой, и каждый звук сдирал с него кожу. Самая резкая фальшь, оплетенная в благие новости, ужасающий диссонанс, вызывающий приступы удушья.
Он заставлял себя не-слышать, просто отключить звук, но слова возникали из ниоткуда, словно кто-то вкладывал их сразу в черепную коробку.

- Признавайся, ты это только что придумал, - на этот раз прозвучавший смешок без труда пробился через радиоволны; но затем собеседник ощутимо посерьезнел. - Эй, что, такие правда бывают? Я слышал от инженеров, что наблюдательные пункты и здание вокзала как-то защищены от молний, но там явно имелись в виду те, что бьют с неба... Ты имеешь в виду, что такая штука может подползти к тебе по поверхности, и дверь ее не остановит? Прием.
- Честно говоря... – Фрэнк слега замялся, понимая, что кроме вычитанного в какой-то книге названия, мало что может вспомнить, - понятия не имею. Но уж сквозь двери-то она, надеюсь, не просачивается. Да и к тому же те светящиеся штуки совсем никому не причинили вреда.
За легкомысленной болтовней, Доннели не забывал простреливать взглядом пространство за стеклом, формальность – но выполняемая им сейчас так же неукоснительно, как два года назад, когда он впервые вошел в одну из наблюдательных башен Поверхности. Песок, застилающий мир, казался в свете прожектора болезненно желтым, но это тоже было привычным.
- Проверю все-таки, что там со связью. Отключаюсь. Долгой смены! – неизменное пожелание стоящему на посту всегда звучало немного насмешливо – но все равно дружески.
Он перевел волну, выискивая частоту диспетчерской. Осторожно, мелкими толчками, чтобы не пропустить момента, когда сквозь шепотом пустоты прорежутся новые звуки.
- Диспетчер, прием. Говорит Доннели, наблюдательный пункт Север-Восток.
Вопреки затаенным, но почему-то не уходящим опасениям, откликнулись сразу.
- Доннели, прием. Какого черта не отвечали? – раздражение хлестало из динамика, наполняя собой воздух
- Виноват, сэр. Не слышал сигнала, вероятно, помехи в эфире. Приказ подсветить пути выполнен, сэр.
- Хм, - смягчились и озадачились на том конце. На какое-то время голос сменился щелчками, постукиваниями и невнятным писком. – Что за чертовщина со связью! Похоже, это на нашем конце. Ладно, Доннели, продолжайте наблюдение. Отбой.
Радио щелкнуло и смолкло, возвращая Фрэнка в молчание.
Через несколько минут, утекающих медленным перетеканием стрелки хронометра, показался поезд - беззвучный, призрачный силуэт, сквозь пыльную завесу ветра казавшийся сотканным из тумана. Он пересек неровный след его прожектора и стал вползать своим длинным железным телом во внутренний двор вокзала, где по направлению к нему вскоре двинулся переброшенный через путь грузовой кран.
Составы всегда выглядели одинаково, и издалека совершенно невозможно было понять, пришел ли этот пустым, чтобы забрать очередную партию цистерн, пережидавших на временном складе, или привез ровные ряды тщательно запечатанных пластиковых контейнеров, которые с предосторожностями один за другим начнут вытаскивать из серого чрева. Отсюда за работой крана нельзя было проследить в подробностях - Фрэнк различал только мерные движения туда и обратно по подвесной опоре.
Где-то там, внутри, в кабине локомотива, сидел человек, проделавший путь через целый мир, вдруг подумал он. Машинисты товарных поездов были настоящей загадкой, и за все время своей службы здесь Доннели видел их только издалека - неразговорчивые фигуры, постоянно закутанные в ворох мешковатой ткани, чем-то напоминавший одежды подземных людей, так называемую их "вторую кожу". Они никогда не сходили с поезда, не пытались переждать время разгрузки в тепле и окружении персонала станции. С машинистом разговаривал только капитан, подписывая бумаги перед отправлением состава, и диспетчер - по телеграфной связи, протянутой вдоль путей.

Отклонившийся в сторону поток мыслей прервала маленькая, бросившаяся в глаза деталь - какая-то вспышка света там, далеко, у хвоста застывшего поезда. Прищурившись, всматриваясь подробнее сквозь непостоянный туман, он уже почти решил, что ему показалось - как вдруг огонек мигнул снова. Затем, отделившись от поезда, он поднялся выше и левее, передвигаясь короткими рывками - и тогда Доннели понял, что на самом деле смотрит на крошечную светящуюся точку, перемещавшуюся не за окном, а внутри его башни, чередующую короткие периоды изумрудно-желтых мерцаний, заметных даже в электрическом свете.
Светлячок описал в воздухе небольшую кривую фигуру, и сел на поверхность стола. Фрэнк почти различал крошечные, слегка подрагивающие хитиновые крылья.
Первым делом захотелось протереть глаза – словно эта зеленая искра была выцарапана на дне его зрачков, и мешала смотреть, как мешает случайно попавшая соринка. Вместо этого он подошел ближе, разглядывая гостя. Таких часто можно было встретить в Люксе – ближе к Дну, но здесь, на Поверхности он казался маленьким чудом, невесть как сохранившемся в колючих песчаных ветрах и в едкой горечи дождей. Здесь просто не было ничего и никого живого – кроме людей, сторожащих вокзал, как сам Фрэнк, да и те предпочли бы не задерживаться тут надолго.
- Ты уж точно не шаровая молния, дружок, - он осторожно подставил палец, приглашая светлячка. – Интересно, как ты сюда пробрался...
Маленькая мерцающая искра замерла, словно испугавшаяся медленного движения, замерла на мгновение, но затем все-таки продолжила движение вперед. Несколько сантиметров, два, один - разделенные интервалами размеренных миганий, не уступавших точностью стрелке хронометра.
Почти коснувшись его руки, светлячок вдруг исчез - так внезапно, что захотелось протереть глаза, убеждая себя, что это не обман зрения - и, спустя несколько тягучих секунд, появляясь в воздухе прямо перед лицом Доннели, расплываясь, выходя из фокуса, золотисто-лучащимся пятном. И почти сразу он заметил еще одного - вдалеке, под самым потолком, танцующего свой неторопливый узор. Чередования росчерков света и промежутков тишины могли бы напоминать о сигналах, передаваемых в темноту крошечными маяками - точка, тире, точка, снова тире...
Когда Фрэнк оглянулся, огоньков было больше десятка - все еще одиноких, разбросанных по неожиданно огромному пространству его тесной комнаты, и таких ярких, что они без труда перекрывали тусклый свет лампочки. Что если - вдруг вползла в голову предательски-холодная мысль - этих маленьких созданий было бы много; так много, что перекрывающиеся точки и тире образовывали бы сплошной поток струящегося света? Непостоянный, переливающийся рой тысяч и тысяч лучистых капель, отпечатавшийся бессильной белой ржавчиной на засвеченных ферротипах...
Он почти видел этот поток живого света – одновременно прекрасный и ужасающий, и чувствовал, как ускользают, растворяются в липком страхе остатки привычного спокойствия. Как судорожно бьется в горле мутный комок, перекрывая воздух, заставляя разевать рот, чтобы вдохнуть. Он зажмурился, сильно, до боли – и тут же распахнул глаза: в колючей темноте сомкнутых век плескались те же самые зеленые искры.
Негнущимися пальцами, почти не видя ничего вокруг, просто запрещая себе видеть, Фрэнк нащупал ребристый рычаг рации, крутанул его, с отчаянием вслушиваясь в шелест сухого песка, текущего из динамика, пока не вырвался в немую, ожидающую голоса лагуну.
- Кто-нибудь... Кто-нибудь меня слышит? Это Доннели, башня Север-Восток, прием. - даже сейчас, борясь с захлестывающей горло паникой и искрящейся слепотой, он пытался не отступить от привычных позывных, цепляясь за установленную форму, как за спасительный стержень.
Динамик на какой-то миг ожил, откликнулся голосом, и Фрэнк потянулся навстречу, снова повторяя – прием, это Доннели, башня Север-Восток, прием, это...
Его не слышали – нигде. Никто. Радио блуждало по осколкам какой-то другой жизни, выхватывало обрывки разговоров, щедро пересыпая их шелестом светлячковых крыльев. Мерцающие капли топленого изумруда заполняли собой все. Пространство за окном. Комнату, стиснувшую Доннели в своих ребрах. Радиоэфир. И даже самого Фрэнка – изнутри.
Радио щелкнуло, обрывая колкий шум помех, вдруг натыкаясь на чей-то незнакомый, отчетливый голос - обращавшийся не к нему, но словно ведущий обрывок лекции перед невидимой аудиторией.
- Не нужно бояться, - сказал голос.
Чужие слова звучали отчетливо, громко, как будто не прорывались сквозь привычный скрежет электронного шторма, а рождались прямо здесь, в этой комнате. В какой-то момент, усилием воли проглотив приступ паники, Фрэнк понял, почему это происходит.
Он больше не слышал завывающего за стенами ветра.
- ...иллюзия восприятия, - продолжил голос по ту сторону динамика. Трансивер бессильно моргнул лампочку на ожесточенные попытки переключить его в передающий режим: голос не желал умолкать. - Сознание постоянно создает модели окружающего мира таким образом, как это оказывается наиболее выгодным действующему агенту. Выгода необязательно включает в себя истину. Истории известно множество примеров: слепое пятно в том месте, где нервный канал входит в сетчатку, микросаккады, эффекты бинокулярной конвергенции...
Он слушал, задержав дыхание, остановив взгляд на мертвом приборе динамика, вдруг заговорившем на незнакомом языке, на некоторое время почти потеряв из виду трепещущий вокруг рой светящихся капель, изящных, невесомых и совершенно беззвучных. По ту сторону передачи кто-то отдаленный, произнес "спасибо, доктор", и еще несколько почти неразличимых слов.
- Со временем вы привыкнете, либо мы найдем эффективное решение, - помолчав, добавила рация. - Не нужно бояться. Никаких светлячков не существует на самом деле.
Радио с громким щелчком отключилось. На какой-то момент - идеальный, замерзший во времени, длившийся, казалось, несколько минут - Доннели слышал только звук собственного прерывистого дыхания.
А потом немой пляшущий свет вокруг подступил к его глазам, и момент тишины поглотил и его тоже.