Есть примерно такой трюк - вы пишете про то, чем чужое не является, и предоставляете читателю додумывать остальное. Он, очевидно, не справляется, но это и не нужно, потому что появляется ощущение загадочности и втфности, той самой "чужеродности", которой нет у более привычных зеленых человечков с Альфа Центавра.

Я не специалист, но есть же Лем, например. "Фиаско" - история, которая просто представляет собой перечень неудачных догадок, раз за разом, о том, кто такие вот эти квинтяне, зачем они строят эти странные механизмы и какой цели все это могло бы служить - и каждый раз мимо. "Эдем" - в первой половине практически то же самое. "Глас Господа" - не столько про инопланетян, но про сообщение со звезд, отправленное другим разумом и т.д.
Во всех этих случаях мы как читатели панически пытаемся натянуть происходящее, напоминающее какую-то почти мистику - непонятного предназначения аппараты, монолитные конструкции, существа, не демонстрирующие привычного поведения - на какую-то логическую основу, и каждый раз проваливаемся. Это становится почти похоже на детектив - только вместо угадывания убийцы мы пытаемся найти скрытый от нас смысл происходящего. И если автору захочется в какой-то момент ткнуть нас носом в когнитивные ограничения собственных мозгов, он мимоходом намекает, что никакого смысла мы тут так и не увидим - смиритесь, folks. Другое дело, что это означает провал детектива - и поэтому хоть какие-то ответы, но показать в конце необходимо - забавный момент, где интересы автора по привлечению читателей и по непредвзятому раскрытию инопланетной антропологии начинают конфликтовать.

У такого подхода, правда, есть свои ограничения - вы не можете сделать "чужого" главным героем, вам нужен кто-то знакомый, за кого читатель сможет зацепиться - чтобы его глазами наблюдать происходящее и офигевать.

Что-то с примерами туго, но вот, например, "Малыш" Стругацких - принцип тот же, реализация немного другая. Самих инопланетян в книге почти нет, мы взаимодействуем с ними только через заглавного персонажа и его многочисленные глюки. Про Малыша нельзя сказать, что у него совсем "иной разум" - он как-то общается с читателем, передает ему инфу о повествовании, но вместе с этим мы постоянно наблюдаем его нечеловеческие странности, и задаем себе вопрос - если этот парень такой загадочный, какими же должны быть его мастера? Авторы не пытаются выдать нам лингвистическую систему аборигенов Ковчега, они просто говорят "эти ребята настолько странные, что вы ничего о них не поймете, поэтому мы даже не будем пытаться объяснить".
И снова то же ограничение - Малыш не может быть главным героем, на него должен быть взгляд со стороны.

Он почти видел призрак неслучившегося движения - как Гильберт предостерегающе поднимает руку, беззвучно шепчет что-то, просит успокоиться, не поддаваться, сохранять хладнокровие, предоставить переговоры ему...
Но Гильберт молчал.
А Люциола, казалось, наблюдал за вспыхнувшем пламенем с некоторым оттенком удовлетворения.
- Конечно, лгу, - просто согласился он, переходя на примирительный тон. - Люцифер, отец лжи - вы не видите здесь любопытного, так сказать, лингвистического совпадения? Светоносец, спустившийся в отгороженный райский сад, где дети создателя плодятся и растут под крылом его - вот только сад сгнил и населен одними заводными игрушками, а на выжженных небесах черепами ангелов ветер гоняет перекати-поле. Пожалуй, не слишком удачное совпадение, не правда ли, господин Альери? Впрочем, вы ведь даже не понимаете, о чем я говорю...
Он снова отвернулся, уставившись на Башню каким-то тягучим, почти тревожным взглядом - как будто та притягивала его одним своим видом, заставляла возвращаться к ней снова и снова. Не оборачиваясь, скривив губы в сжатой гримасе, он бросил через плечо:
- Увидите в свое время сами. Вас продали, в очередной раз взвесили, измерили и сторговали по выгодной цене... и какая теперь разница, что случится с очередным безымянным слугой, или назойливым приятелем-на-словах? За ними последуют остальные, кто раньше, кто позже. Вас ждет дьявольски интересное время, господа...
- Это сделали вы, верно? - Гильберт медленно шагнул вперед, но почти сразу же запнулся, увидев, как хищно дрогнули пальцы рук его визави, до последнего мгновения расслабленно сложенных на груди. - Взрыв вокзала - ваших рук дело? Не было никакой армии вторжения, никакого воздушного удара - был один человек, знавший в деталях расписание пограничной службы, имена и пароли. Но зачем?..
Люциола посмотрел на него почти с жалостью.
- Бедный маленький господин Присяжный. Уверенный, что играет в увлекательную и опасную игру, передвигая фигурки по доске. Совсем крошечный, выточенный из кости, передвигающийся по клеточкам господин Присяжный... Впрочем, в одном вы действительно правы.

Он раскинул руки, театрально вскидывая голову - туда, где из расширяющегося к небесам колодца, затянутого темно-серым, смотрело неразличимо далекое небо. Кто-то из проходивших мимо зевак отшатнулся, почему-то испугавшись плавного, почти расслабленного движения.
- Я и есть армия вторжения.
Почему-то именно сейчас, говоря совершенно невозможные, сумасшедшие вещи, Люциола казался безумным меньше, чем когда-либо. И меньше, чем когда-либо – лживым.
Или ты сам настолько безумен, чтобы верить в это, верить - ему?..
За миг до того, как эта мысль захлестнула Феба, лишила его воздуха, он закрыл глаза, уходя в темноту и биение пульса, в тиканье ржавых песчинок под железной кожей и осколков музыки в крови. А потом вынырнул на поверхность – с абсолютной, непробиваемой, кипящей уверенностью: это не важно.
Не важно, лжет ли Люциола сейчас или нет. Не важно, кто из них безумен, и что представляет собой армия вторжения – на самом деле.
- Чего ты хочешь?.. – он говорил так, словно пропустил, просто вырезал из своей памяти последнюю реплику, бросив ее под ноги смятым комком бумаги. – Тебе ведь что-то нужно, нужно настолько, что ты готов стоять здесь, читая унылые проповеди. Так переходи к делу, пока этот город, - злая усмешка, прочерченная острым грифелем, - еще дышит.
- Чего хочу я? - вкрадчиво повторило вспыхнувшее в его глазницах безумие, бешеная пляска далеких тлеющих огоньков в провале зрачка. - Как любезно с вашей стороны поинтересоваться. Может быть, я не хочу ничего. Может быть, мне просто нравится смотреть, как ломаются заводные куклы - и как будет корчиться их фабрикатор, когда, наконец, поймет, что ручки игрушки тянутся к его горлу... Может быть, я хочу увидеть, как этот город горит - как в пепел превратятся его истлевшие саваны, как выкипит бальзамический состав, заменяющий ему кровь! - Люциола оскалился, рывком шагнув вперед; безоружные ладони вдруг показались заострившимися лезвиями ножей, рефлекторно дернувшись в сторону Феба, но замерли, почувствовав в воздухе хищный щелчок взводимого курка со стороны телохранителя.
- Вам нужна Башня, - медленно произнес Присяжный, и Люциола, мгновенно сменив выражение лица, эхом повторил:
- Мне нужна Башня. Но не только.
- Кто еще? Танненбаум? - в голосе Гильберта все еще звучало мертвое железо, так и не успевшее перестроиться в мягкую, пружинистую сталь, укутанную шелком, какой он обычно вел свои допросы-поединки - осторожно, искусно, лавируя между прямыми вопросами и намеками. Он вообще казался сейчас не похожим на самого себя - сжатый, напряженный, еще более бледное, чем обычно, лицо, губы едва двигаются, выпуская шелестящие слова...
- Максимилиан? Старый добрый цепной пес, - Люциола беззвучно рассмеялся, небрежно взмахнув рукой. - Да, но это... другое. С удовольствием посмотрю, как господин Присяжный выгрызет и съест его железное сердце, о котором он давно мечтает. Все его жалкие, холодные тайны и секреты... вы ведь хотите их, не правда ли?
Казалось, еще мгновение, и он демонстративно облизнется - но в очередной непредсказуемый момент расплывшиеся черты лица сковала показавшаяся почти неуместной серьезность.
- Прислушайтесь, господин Присяжный. Слышите, как плещется непривычная тишина на нижних уровнях, где сонная болезнь одного за другим забирает надсмотрщиков и управляющих, а работники разбивают буры и останавливают машины? Слышите, как ворочаются под самым дном те, кто не видит снов? Слышите это необычное молчание на заседаниях Ассамблеи, ставшей единогласной как никогда, и не осмеливающейся больше смотреть в глаза своему бессменному спикеру? Знаете, о чем они перешептываются по вечерам друг с другом - такие, как ваш знакомый господин Ангус, и более трусливые, но все, как один, мечтающие о свободе, власти, и о том, чтобы сообщение с миром возобновилось? Скоро, совсем скоро все это придет в движение, как камнепад, который сорвет с места крошечный вес насекомого, усевшегося на верхний камушек, - он широко улыбнулся, и отвесил очередной демонстративный полупоклон, принимая непрозвучавшие аплодисменты. - От вас зависит, столкнется ли вся эта сила с металлической машиной вашего хозяина, неусыпного стража башни из слоновой кости... или кто-то более осмотрительный, предчувствующий дух перемен, вгонит в его шестеренки заточенный болт. Освободив дорогу загодя.
- Значит, вот чего вы хотите от меня? - переспросил Гильберт; речь как будто прорывалась сквозь него рваными поворотами тех же ржавых шестеренок. - Сместить Танненбаума, занять его место? И что потом?
- Увидим, - улыбнулся Люциола. - Может быть, чуть позднее окажется, что с новой властью гораздо приятнее иметь дело... может быть, ей даже помогут восстановить железнодорожные пути. Как вам такая награда, господин Присяжный? Править Люксом с поддержкой могущественных союзников извне, м-мм? Или может, сама возможность превзойти своего мастера интригует вас больше? А вы, господин Архитектор? - он перевел взгляд, в котором плескалась искренняя безмятежность, на Феба. - Вы, который может ускользнуть отсюда в любое мгновение? Или поводок уже крепко сидит на вашей шее?
Следовало отдать ему должное: каждый виток его полубезумного монолога, каждое его слово и каждый жест были полны такой энергией, таким напором и завораживающим ритмом, что прервать его речь – до того, как он сам делал эту выжидающую, театральную паузу, позволяя ответить, - было совершенно невозможно. Перебить, заставить потерять нить, располосовать собственным эхом голос, полный шутовского самолюбования – даже мысль об этом об этом просыпалась лишь спустя несколько секунд насмешливой тишины. Господин Светлячок был не только непревзойденным убийцей – но и блестящим режиссером своего собственного маленького спектакля.
И именно в этот момент, рассчитанный до последнего отголоска, Феб ощутил вязкое бессилие отведенной ему роли. Ржавые железные рамки – еще более безжалостные, чем те, что заключили в себе его музыку.
Он не мог просто развернуться и уйти – слишком много во всем этом был намешано того, что оставляют только с кусками самого себя, вырванными наживо.
Он не мог швырнуть в ненавистное лицо всю свою ярость, ударить наотмашь, сминая смеющуюся маску – и даже не потому, что шансы противника в рукопашной были неизмеримо выше. Он не понимал той игры, что ведется здесь и сейчас – но чувствовал, знал, что это самая важная игра из всех не-игр, которые только могут существовать.
Он не мог даже вспыхнуть, потребовать объяснений – какого черта, что это за бред, ты снова заблудился в своей голове... Объяснений не будет – и бессмысленность этого действия сдерживала куда лучше, чем возможность показаться обескураженным, растерянным, нелепым.
Ему оставалось только принять эту роль: он продолжал смотреть прямо, все с той же нескрываемой ненавистью, не отступая ни на шаг, не отводя взгляда, превращая в пустоту слова, с которыми не мог справиться. В конце концов, вряд ли Люциола ожидал ответа на свой вопрос.
- Почему вы не передали мне свое предложение сразу? - Присяжный перехватил непроизнесенный ответ, переводя фокус внимания на себя. Он не выглядел убежденным. - Зачем было устраивать все эти... игры плаща и кинжала? Зачем вы охотились на наших людей, не причастных к политике - ученых, администраторов? Вы недоговариваете, господин Светлячок. Если вы хотите сотрудничества - мне нужна откровенность.
- Может быть, это был акт моей скромной самодеятельности, - скользящая, плотоядная успешка; Люциола наблюдал за ходом переговоров с какой-то отстраненной насмешкой, как будто в глубине совершенно не был заинтересован в их успешном завершении. - Не допускаете такой возможности? Может быть, я трезво оценивал ваши способности к регициду, и создавал для вас подходящее полотно, где вы - или кто-нибудь другой - сможет рисовать свободно. Бескровных революций не бывает, господин Присяжный. А может быть, - он сощурился, - кто-то просто хотел наказать заигравшихся кукольников. Посмотреть, как закачаются под ними троны...

Он еще не успел договорить, как вдруг замер, подобравшись, как почувствовавшая угрозу змея, готовая к броску. Феб не видел ничего; их телохранители не двигались с места, держа руки на рукоятках, Присяжный нахмурился, не понимая, что происходит - и только когда Люциола медленно-медленно, замерзшим в воздухе движением начал оборачиваться, бросая обрывок фразы на середине - только тогда их взглядам открылся силуэт позади, стоявший по отношению к их визави несколько менее случайным образом, чем обходившие их остальные прохожие.
Никто на заметил, как он там оказался - не иначе, подхваченный текущим через площадь человеческим потоком, прячущийся под бесформенным плащом, надвинутый капюшон укрывает тенью лицо, делано-беззащитная походка, слегка подволакивая ногу... вот только почти успев пройти мимо, незнакомец развернулся и вскинул руку, в которой словно из ниоткуда выросла тонкая длинная трубка дуэльного пистолета.

Люциола спружинился, готовый к прыжку - и тогда два сухих, почти беззвучных выстрела распороли образовавшийся было момент тишины.

Почему-то Фебу от этих слов, от странного выражения на лице Гильберта, сочетающего в себе хищный охотничий азарт и сожаление, стало почти смешно, щекотно – словно ребра изнутри погладили пушистой кисточкой.
- Подумать только, - он запрокинул голову назад, пряча улыбку, - когда вы уходили беседовать с Танненбаумом три дня назад… Все эти предупреждения, инструкции – вы словно отправлялись в пасть к дракону. А сегодня - раздосадованы, что не можете укусить дракона сами. Для вас это тоже игра, верно?
Смех растаял так же легко, как и появился, уходя в глубину, собирая по пути застывшие капли дрожи – эхо того прощания и ожидания, переплетенными с нервами.
- Не нужно, - тихая, почти неслышная просьба, и пальцы неосознанно тянутся к виску, чтобы придавить просунувшее жгучее чувство. – Не нужно кусать дракона в его логове. В конце концов, мы уже открыли охоту на другого – и хорошо бы для начала не дать ему себя сожрать, - Феб откинул растрепавшиеся волосы, дернул плечом, отстраняясь и становясь сосредоточенно-деловитым: - У вас правда есть способ связаться с Годо? Найти его, несмотря на то, что второй день от него не поступает вестей?..
- Увы, - он покачал головой. - Откуда бы? Подозреваю только, что если он мертв, наш заклятый друг даст мне знать об этом, - восковая маска застыла в странном, безлицем выражении, где не ощущалось ни горечи, ни сожаления; Присяжный рассуждал отстраненно, как будто говорил о рабочей рутине. - Если же с ним все в порядке... нет, не могу придумать причины, по которой он бы так долго молчал, если только не был принужден к этому. В любом случае, в ваших словах есть справедливое зерно - пора перестать играть в игры. Я отправлюсь к нему сам, - он вскинул ладонь, прерывая возможные возражения. - Разумеется, не в одиночку. В конце концов, у нас еще есть контакт в лице курьера господина Марбери - постараюсь устроить встречу на нейтральной территории, если, конечно, он пойдет на это.
- А вы, Феб? - рассеянный взгляд вернулся из прозрачного провала в пустоту, который изучал все это время, и снова принялся за пытливое изучение выражения лица собеседника. - Куда вы собираетесь дальше? На случай, если у вас появились некоторые сомнения - мой дом и покровительство, насколько оно в нынешние времена чего-нибудь стоит, всегда к вашим услугам. И к услугам вашей семьи и близких, если понадобится.
Все эти слова будто проходили сквозь плотную ватную завесу вязко и почти беззвучно; время лопнуло, оставив Феба оглушенным, застывшим в точке взрыва - “я отправлюсь к нему сам”. Гильберт говорил что-то похожее накануне – тот разговор за несколько часов до комы так и остался для Феба вчерашним; Гильберт говорил, но это казалось смутным, ненадежным, самым маловероятным вариантом, и оттого далеким настолько, что думать о нем всерьез Феб себе просто запретил – пока. Сейчас это прозвучало с такой будничной уверенностью, что не осталось никаких сомнений – он и правда пойдет, он уже решил, бесполезно подбирать слова, аргументы, пытаясь найти те, что заставят его передумать. Это человек, меняющий кожу и самого себя с такой же легкостью, как другие меняют рубашку – умеет быть и таким тоже.
- Я пойду с вами, - он вскинул голову с вызовом, с какой-то упрямой злостью, адресованной, конечно, не Гильберту – а всему вокруг, этому городу, рвущемуся из берегов, каждому витку безумия, наслаивающемуся на предыдущий, самому воздуху, которым становилось все больнее дышать. – Послушайте, я уже достаточно ждал в стороне. Это и мое дело тоже.
- ...вы уверены? - тихо спросил Присяжный, словно уточняя; не пытаясь переубедить или отговорить от поспешного "да" в ответ - как партнер, лишний раз уточняющий условия давно утвержденной сделки. - Я даже не говорю, что это будет опасно - вы знаете об этом лучше меня. Но возможно, что наша маленькая охота потерпела неудачу, не начавшись, и будем вынуждены покупать жизнь Годо. Идти на компромисс. Хотя, конечно, - он безотчетно сжал пальцы, - я рассчитываю на то, что Люциола станет следующим квартирантом временной темницы Ангуса. Даже без Годо у меня достаточно людей - и на этот раз нас не застанут врасплох. И все-таки - вы уверены?
…если Феб в чем-то и испытывал полную, абсолютную уверенность – состояние, не слишком привычное для него в последнее время – то только в том, что хуже, чем бездействие, прошитое ожиданием и страхом, не может быть ничего. Он дернул плечом, отсекая ответ:
- Я уверен. Идем. – фраза, перерубленная пополам отрывистой паузой, звучала так, словно идти он собирался прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, не прощаясь с персоналом, просто шагнуть из обветшалой больничной палаты в зыбкий, полуреальный круг, где дожидался гостей Люциола. Он улыбнулся сам этой странной ассоциации и колючей собранности прозвучавших слов, и замешкался на минуту, вспоминая о том, как сюда попал: - Только поблагодарю Джемму… и всех остальных.
- Конечно, - Присяжный кивнул, не скрывая смешанного, наполовину беспокойного, наполовину наполненного облегчением тона. - Я пока разыщу доктора Ривза и его руководство - они, похоже, собрались держать меня здесь на правах постоянного больного, насколько можно понять по упрямому нежеланию возвращать мою одежду, - легкий, чуть нервозный смешок - должно быть, сказывался период восстановления. - Встретимся у входа.

...Джемму он обнаружил в лаборантской - несколько встреченных по дороге куда-то торопящихся сотрудников охотно указывали ему направление, ни разу не выказав интереса к новому лицу в коридорах, на которых, должно быть, висела как минимум некоторая печать секретности. Несколько раз он замечал в коридорах охрану - похожих экипировкой (или ее отсутствием) на его некогда-конвоиров, вооруженных и полосующих пространство косыми подозрительным взглядами. Впрочем, своим видом он, должно быть, не возбуждал излишнего служебного рвения - остановить его так и не попытались.
Доктор - или сестра? научный сотрудник? - Тарт возилась с неровными рядами склянок, сцеживая поочередными шприцами жидкость из одних и заполняя и запечатывая другие. Янтарный оттенок содержимого стеклянных емкостей показался Фебу смутно знакомым - но он не смог сразу вспомнить, откуда.
- Фебьен? - она обернулась на скрип двери; лицо, с которого впервые опустили маску, показалось ему немного старше, чем представлялось по голосу, отмеченное едва заметными морщинками в уголках глаз и рта. Сначала она показалась ему удивленной, но почти сразу неуловимо перешла в сдержанно-полупрофессиональный тон. - Рада видеть, что с вами все в порядке... несмотря на то, что вы очень старались себя прикончить по пути.
- Да, - он замешкался на пороге, не решаясь войти в это царство пробирок, но потом все же шагнул ближе. – Все в порядке – и не только со мной. Не знаю, чем бы все это могло закончиться, если бы вас не было рядом – и стараюсь на всякий случай об этом не думать, - он улыбнулся короткой, быстрой, едва очерченной улыбкой, и тут же посерьезнел, протягивая руку. – Спасибо вам, Джемма.
- Не стоит благодарности, - она кивнула, сжав его пальцы сдержанным, вежливым жестом. - Вы ведь не остаетесь здесь, верно? Сначала я думала, что вы с исследовательской группой, но потом увидела вашего пациента... - случайная запинка в голосе; ему показался смутный оттенок опаски, отчужденности и почему-то - сочувствия. - Кто он такой, если я могу поинтересоваться? Богатый промышленник, член Ассамблеи?
- Нет, он просто работает на Танненбаума. Можно сказать, ваш… товарищ по несчастью, у вас ведь, насколько я понимаю, один работодатель.
Шутка вышла неловкой, и Феб смолк, внимательно изучая лицо напротив. Его беспокоила эта пауза, едва заметный сбой в ее словах, словно где-то под звучанием он не расслышал даже – почувствовал прозрачный, почти несуществующий оттенок фальши. Он не знал, как спросить об этом, и молчание затягивалось, пересекаемое странными перекрещивающимися взглядами. Понимая, что еще немного, и это останется где-то за гранью - вопрос, который не прозвучал и продолжает царапать горло, бессмысленно и глупо – он дернул плечом, оставляя попытки найти правильные слова:
- Вы как будто… хотели сказать больше, чем решились. И смотрите так, словно мой пациент – сам Цикада во плоти. Почему?..
- Вам показалось, - она слабо улыбнулась, сохраняя при этом спокойное выражение лица, и ненадолго вернулась к прерванной работе, переставив несколько склянок и набрав содержимое одной из них в шприц. - В последнее время это место часто посещают высокопоставленные люди. Коматозные тела доставляют в паланкинах, штатных... резонаторов снимают с работы, - Джемма запнулась, прежде чем выговорить это слово, - приводят с улиц сюда. Разумеется, этим пациентам не приходится дожидаться своей очереди, как сотням других, обычных, - беззлобная, почти отвлеченная ремарка; еще несколько стеклянных емкостей поменялись местами на полке. - Просто я первый раз вижу, чтобы кто-то из них привлекал собственных людей для этой цели. Вас.
- Вы… все не так поняли, - он мотнул головой, отводя взгляд и делая шаг назад. - Меня никто не привлекал. Это было мое решение, мое собственное. Впрочем, это не важно. Простите, мне пора идти, меня… ждут.
Еще один шаг – поспешный, почему-то оставляющий ощущение бегства, и еще один; Феб остановился уже в дверях, ломая этот торопливый ритм, заставляя его звучать иначе – не трусливым побегом, а просто спешкой, не терпящим возражения временем, запертым в венах.
- Я надеюсь, что еще вернусь. Я многим вам обязан, и к тому же… хотел бы, чтобы тем, обычным, людям пришлось чуть меньше ждать своей очереди. До свидания, Джемма. До встречи.

...Феб все еще боялся поверить до конца. Боялся, когда его выдернули из черного, спасительного, немого сна обратно в эту тоску и ощущение краха, выдернули и сказали – все хорошо. Боялся – до дрожи, замирающей под сердцем россыпью не тающих льдинок – пока шел за своим немногословным проводником, и каждый шаг ему хотелось застыть в этой перепуганной надежде – или сорваться, обгоняя провожатого и само время, чтобы наконец узнать наверняка. Боялся, когда в распахнутый дверной проем увидел его: еще более бледного, чем обычно, с каким-то судорожным, оцепеневшим лицом – но живого, черт побери, живого!
Все это мог быть сон – неотличимый от реальности, как уже бывало раньше. И если так – он не хотел больше просыпаться.
- Гильберт-Гильберт. Вот уж не думал, что вы тоже боитесь медиков, - облегчение прорвалось в голос, раскрашивая слова улыбкой – хрупким тремоло, неуместным здесь, среди пропитавшего стены запаха медикаментов, но не желающим стихать. – Да еще настолько сильно, чтобы крушить оборудование.
Он подошел ближе, с болезненным вниманием вглядываясь в обострившиеся черты, и снова вздрагивая, ожидая чьего-то прикосновения и зова – “Проснитесь, господин Альери!”
Прикосновения не было, и окружающий мир казался настолько детальным, четким и правдивым, что не верить в него было кощунством.
- Как вы… - неловкая пауза вместившая понимание банальности слов – тех, что прозвучат сейчас, и вообще всех, существующих в человеческой речи. - Как вы себя чувствуете?
- Неплохо, - он слабо улыбнулся в ответ и поморщился от остатков тупой боли в ушибленном затылке. - Было бы еще лучше, если бы я понимал, что происходит...
Он вдруг прервался, словно вспомнив что-то, проснувшееся беспокойным уколом в памяти, и поднял взгляд туда, где сопровождающий Феба отцеплял разбитый баллон капельницы, от которого осталась ощерившаяся стеклянным оскалом звездчатая половина.
- Прошу прощения, я вовсе не собирался портить имущество, - извиняющийся тон в его словах показался Фебу каким-то совершенно чужим; медик в ответ мотнул головой.
- Ничего страшного, она уже была такой, когда мы вошли. Техника безопасности - емкости в любом случае крепятся вне пределов досягаемости пациентов, так что у вас не было шансов. Наверное, просто треснул сам по себе.
- Вот как... - Присяжный почему-то надолго замолчал, со смешанным выражением разглядывая осколки, прежде чем перевести взгляд на Феба. - Итак... что все это значит, друг мой? Боюсь, я плохо помню последние события. Все... - он поморщился, - как будто смешалось в голове.
- Это неудивительно, вы... пропустили пару дней, - острое чувство вины, будто он, Феб, был лично ответственен за эти два дня: за то, что Гильберт впал в кому, и за то, что пробыл в ней так долго. – Сонная болезнь.
Два слова, после которых никому в этом городе сегодня не потребовалось бы дополнительных объяснений – слишком хорошо всем и каждому было известно, что за ними стоит. Но Феб все-таки продолжил – скорее для того, чтобы не дать этим словам ударить всей тяжестью, разбавить голосом, смягчить игрой эха, перекатывающего звуки, заштриховать пробелы в памяти хоть чем-то.
- Вас не смогли добудиться вчерашним утром, и пришлось воспользоваться… несколько странным методом доктора Саллюви. Но он работает, видите, - почему-то больше всего ему не хотелось, чтобы сейчас, в этот момент, Гильберт спросил – что за метод, и как именно он работает. Пусть потом, позже, завтра или через четверть часа, но только не в этот самый момент. Комкая последнюю фразу, торопясь перебить ее вкус, Феб неловко улыбнулся: - Не поверите, Люкс все еще стоит – хотя некоторые его представители очень настойчиво требовали вашего внимания.
И тут же – резкий укол под ребра. Рука сама собой опустилась в карман, почти обжигаясь о бумажную плоть. Две записки от Годо, отложенные на потом.
- ...вот как, - повторил Гильберт, снова замолкая с остановившимся взглядом и переваривая информацию. - Мне казалось... - он запнулся, - так значит, вот что это было. А я-то пытался понять, почему попытки восстановить воспоминания отказываются увязываться вместе.
Короткий смешок. Медик, закончивший уборку поврежденного оборудования, попросил его протянуть руку, которую немедленно опоясал вздувшимся ремнем, замеряя давление и делая пометки в своем блокноте. Пока короткий осмотр длился, в палате висело напряженное, неловкое молчание - было очевидно, что Присяжного распирает от вопросов, которые он по какой-то причине не собирался задавать прямо сейчас, то ли из нежелания говорить о делах при посторонних, то ли по каким-то другим причинам.
- Я вспоминаю рассказ о вашем случае и пытаюсь что-то вытащить из памяти, но... - взгляд неуверенно качается из стороны в сторону; только сейчас, когда Присяжный поднялся в постели, перебравшись в полусидячее положение, стал заметен его непривычно-неаккуратный вид - темные пятна под глазами, некогда аккуратно уложеные волосы растрепаны и стоят торчком, - похоже, тщетно. Какое-то место в городе, вокруг никого не было... - он снова натянуто усмехнулся. - Похоже, вам достались самые увлекательные сны. Что скажете, сэр - я в порядке?
Последний вопрос был адресован санитару - тот, помедлив, кивнул и сверился с собственными записями.
- Показатели в порядке. Можете попробовать пройтись, только осторожно - нервная активность может восстанавливаться не полностью, в первые часы тело не полностью подчиняется. Я позову доктора Ривза, он хотел видеть вас после восстановления.
- О, это было бы весьма кстати...

Когда дверь палаты закрылась, оставив их с Фебом наедине, Гильберт откинул покрывало и рывком поднялся, садясь на краю кровати и свешиавя ноги. Его ночную одежду здесь сменили на какой-то свободный бледно-синий халат, довершавший образ человека, расположенного на максимально возможном удалении от прежнего Присяжного, неизменно строгого и застегнутого на все пуговицы. Даже его поведение сейчас, казалось, изменилось под действием этих внешних атрибутов - поймав взгляд Феба, он дернул уголком рта, пытаясь скрыть очередную невольную улыбку.
- Вид, должно быть, тот еще? - следующее движение далось ему на вид не менее легко: держась за край кровати, Гильберт встал и сделал несколько шагов. - Прошу вас, расскажите все, что вам известно. В первую очередь - что с Годо?


Вопрос, которого он боялся. Вопрос, которого он ждал. Вопрос, на который он не имел ответа.
Феб коротко качнул головой, сразу отсекая ожидание – не знаю. Пальцы, словно живущие сами по себе, неподвластные воле, касались бумаги, комкали два тонких листка, ощущая кожей резкую вязь букв.
- Он не возвращался.
Взгляд в сторону, и серое, дождливое чувство: почему, почему даже сейчас я не могу сказать что-то ободряющее?... Или – хотя бы – соврать. Он не мог. Онемевшая рука, сжимающая бумажное эхо, протянулось навстречу, передавая из пальце в пальцы тревогу.
- Ваш управляющий получил это вчера и передал мне несколько часов назад. Не знаю, сумел бы я что-то изменить, если бы увидел это вовремя. Не знаю даже… нужно ли было что-то менять? Быть может, Годо просто… занят захватом цели.
…он как будто ждал прощения. За то, что в этот не слишком большой срок, все пошло наперекосяк. Словно снова, как когда-то ощущал в себе смеющийся голос человека, играющего лезвием, и кармин чужих снов. И снова просыпалось невыносимое, тяжелое, почти забытое чувство, стоило взгляду коснуться шрама на тонком лице.
Присяжный внимательно изучил обе записки, повернул каждую обратной стороной и тщательно рассмотрел перед светом настенной лампы, словно искал там какие-то тайные знаки, дополнение к посланию, не предназначенное для чужих глаз - но если он и преуспел в своих попытках, Феб этого не заметил. Закончив, он сложил кусочки картона вместе, и поднял взгляд.
- Вам совершенно не в чем винить себя, - сдержанные, выверенно-спокойные слова. Рефлекторным движением он попытался было отправить послания в нагрудный карман, и едва заметно вздрогнул, наткнувшись на грубую ткань халата. - Годо - не бюрократ из канцелярии, для него не существует делегирования полномочий. Даже если бы вы передали ему указания, он бы, скорее всего, просто не послушал бы вас...
В мгновенной паузе не было обвинительного тона, но отстраненное, задумчивое выражение лица Гильберта читалось без слов - что если бы Феб рассказал о его болезни? Заставило ли бы это Годо вернуться, отменить операцию, бросить все силы на защиту своего господина - и, почти наверняка, первым делом передать его в руки армейских медиков, имеющих опыт борьбы с сонной болезнью?..
Гильберт дернул головой, обрывая беззвучные размышления:
- Будем надеяться на его осмотрительность. Годо гораздо лучше нас обоих разбирается в таких делах. Кроме того, ему не привыкать...
Скрип бдительной двери словно перехватил фразу на середине, и он поспешно осекся, поворачиваясь ко входу и усилием воли стирая застывшее на лице восковое беспокойство.
- А, вижу, вы уже поднялись, - в голосе Ривза по-прежнему звучала исключительно сухая удовлетворенность успешно проделанной работой. Феба поприветствовали коротким кивком, Присяжный удостоился сдержанного "господин" - определенно, несмотря на негромкое имя, после возвращения Джеммы с эскортом здесь все знали, что на их попечении содержится личный помощник Танненбаума.
Присяжного попросили пройти в дальнюю часть помещения, к выстроившимся у стены механизмам, где он провел несколько минут в неподвижном состоянии за стенами тесной кабины, натянув на голову что-то, напоминающее сетку из проводов. В палате слабо запахло электричеством - свежий, и одновременно неприятно-сырой запах озона, знакомый Фебу по отголоскам штормов, заглядывающих в ту часть города, которую он когда-то называл домом.

...а основной недостаток - когда в реал-тайме пишешь какую-нибудь фигню/опечатку, это все сразу видят.

Зарекламируюсь, пока никто не видит:

- в случайных соавторствах был что-то типа раза три, спектр результатов от полного слива до какого-то места в древнем Тандеме
- предпочитаю скорее придумывать дурацкие идеи, чем потом писать про них
- патологически плохо вычитываю получившееся
- с фентези не очень, хотя в зависимости от. С остальным лучше
- а Брата серого в соавторы я и так бы не взял, бе! *яростно размахивая клавиатурой*

- Готов, - буркнул он в ответ, пытаясь отрезать, вымарать из своего сознания кусок пространства с двумя вооруженными людьми, как когда-то ему удавалось отделить от происходящего следующих по пятам Годо и Найтингейл, почти не замечая их незримого присутствия за спиной. Сейчас почему-то получалось куда хуже, и раздражение заставляло взгляд то и дело натыкаться на них – и отдергиваться, пытаясь отряхнуть липкую антипатию. Это дополнительное усилие вкупе с возвращающейся памятью тела, пытающегося вспомнить весь диапазон движений, какое-то время занимало его целиком, и он хмуро молчал, почти не замечая шагающей впереди женщины – такой же безмолвной, понимающей его состояние – или просто признающей его право на тишину.
Улицы словно складывались заново, вынырнув из небытия, все было одновременно точно таким, как он помнил – и незнакомым. Слишком резкие тени, слишком пробирающий ветер, слишком отчетливый запах сырости, пропитавший камни. Или он сам все это теперь воспринимал – слишком?..
- Джемма? – тихий, на грани шепота, зов; казалось, что даже собственный голос здесь и сейчас будет звучать чрезмерно. – Сколько прошло времени?.. С того момента, как я заснул.
- Чуть больше суток, - она отозвалась эхом, как будто ждала этого вопроса, но не обернулась при этом. Ему начало казаться, что она словно намеренно избегает встречаться с ним взглядом, не выказывая при этом, правда, никаких признаков опаски или преувеличенной осторожности. - Вы хорошо держались, все было очень гладко. Может быть, немного слишком глубоко - вас не сразу получилось разбудить.
Помедлив, она добавила, обернувшись:
- Видели что-нибудь интересное?
Небрежно замаскированное легкостью тона любопытство казалось почти осязаемым. Или это тоже было слишком?..
- Довольно странные вещи, - даже несмотря на эту едва заметную (померещившуюся ему?) натянутую ноту, он ответил. Осколки сна, который нельзя разделить ни с кем, переливались внутри, пытаясь сложиться в мозаику, и кололи язык острыми гранями. – Какие-то обрывки истории, людей, пораженных Холодом, потом другого, не похожего ни на кого, с повадками психолога–шарлатана. Потом… Как будто целую жизнь, нашинкованную на полоски.
Он глухо выдохнул, отворачивая лицо, вглядываясь в указатель – знакомая, чуть кривоватая стрелка с цифрой “3” и мельком удивляясь, что лабиринт темных, полузаброшенных кварталов они преодолели так быстро.
- В какой-то момент мне казалось… - он все так же смотрел в сторону, - что у меня вот-вот получится. Почти получилось, понимаете? Еще несколько слов, несколько нот… Несколько минут.
Она, помедлив, кивнула в знак того, что услышала его фразу, но не попытавшись ответить. Вооруженный конвой следовал позади, не препятствуя разговору и не вмешиваясь - пусть по незаметности им было и далеко до Годо и его людей.
Позади остался еще один уровень - вокруг них наконец растянулась Централь. За время вынужденного сна Феба она почти не изменилась - только людей, казалось, стало несколько больше, а с улиц, за немногочисленными исключениями, пропали растяжки с предупреждающими надписями пунктов вакцинации. На их небольшую группу почти не обращали внимания - встречные патрульные обменивались с конвоем взглядами, но не более того.

...иногда Феб мельком выхватывал взглядом из толпы вещи, которые в следующее мгновение пропадали, словно привиделись. Только что, когда они миновали одну из аллей Университетского квартала, похожую на улицу, где жил Присяжный - витые фонари, изящные бордюры и стройная линия фасадов - навстречу ему бросился в глаза странный, отчетливо не принадлежащий этому месту силуэт какого-то бродяги, закутанного в выцветшую, грязно-серую ткань с головы до ног, медленно, согнувшись, бредущего им навстречу - а в следующее мгновение, когда взгляд вернулся на то же место, там больше не было никого.
Ты уже был здесь однажды. Помнишь?
- Простите мое любопытство, - Джемма неловко усмехнулась, сминая начало фразы, но потом все же продолжила, - но зачем вы делаете все это? Вы собираетесь остаться в медицинской части и помогать остальным? Вы единственный человек, который до сих пор приходил к нам добровольно. Остальные... впрочем, может, вы их еще и увидите - многие просто не понимают, что с ними происходит. У вас, должно быть, особенная история?

...и снова мираж, искусно вшитый в ткань протянувшихся мимо домов - фальшивый поворот в сторону, притворявшийся улицей, рисующий позади себя пейзажнесуществующих дворов, переулков и перекрестков - только для того, чтобы исчезнуть под второй попыткой взглянуть на него, поймать ускользающее видение. Чем-то похожее на едва уловимые, чужие мысли, тонкими иглами проносящимися сквозь его голову.
Все это здесь. Совсем рядом, достаточно только шагнуть немного в сторону. Для этого даже не нужно засыпать...
- Я… хотел бы помочь, да, конечно, - тонкая нота несоответствия: не вполне ложь, не вполне фальшь, скорее почти-правда, спрятавшая в глубине еще один смысл, и застывшая в нерешительности – раскрыть? Утаить?.. – Знаете, я когда-то - в числе первых, должно быть – и сам прошел через это. Честно говоря, тогда я даже не осознал это, как что-то странное. Просто еще одна реальность, сквозь которую я прошел, довольно неприятная, надо признать. Я не хотел бы остаться там навсегда.
Тянущийся мимо город провожал их прозрачными взглядами; Фебу мерещилось в них что-то скользкое, похожее на прикосновение слепозмейки.
Дома, неотличимые внешне, но сотканные из другой музыки, снова – лестница, выводящая на Централь, словно отрезок пути замкнулся в круг, постепенный, плавный, подбирающийся к голове гул голосов, тасующих незнакомые слова – смутное ощущение не здесь, грубо проткнувшее тысячу других, будничных, привычных деталей. Он смыкал веки, разделяя этим легким движением себя – того, кто заново учился ходить по знакомому с детства городу, и того, кто искал путь во владениях господина Цикады. И продолжал говорить – просто чтобы сохранить связь с текущим вокруг временем.
- Мне повезло – не знаю, по какой-то причине или просто так. Я проснулся. Но я все время думаю – те люди, которые застряли в том, другом мире. У них – у каждого - тоже должен быть шанс. Жить по-настоящему, даже если сон не так ужасен, каким оказался мой. И кроме того, - тревожная, соленая, обволакивающая волна, поднимающаяся к горлу, - тот человек, о котором я говорил в начале. Тот, ради излечения которого я пришел. Ему не место там. Больше, чем кому-либо другому.
И снова – короткий кивок и молчание в ответ. Словно она опасалась сказать что-то не то, что-то лишнее. Или просто ожидала продолжения, объяснения, более внятного, чем уже прозвучавшее – но у Феба не было других слов. А из размытого пересечений знакомых и незнакомых линий проступали контуры дома, который, кажется, он узнал бы даже вслепую. По тихому, шепчущему голосу каменных стен - и по замедленному, сонному дыханию, едва трогающему тишину где-то там, внутри.
- Вас я попрошу остаться здесь, - он остановился в нескольких метрах, оборачиваясь и впервые обращая взгляд на тех, кого пытался не замечать все это время.
Конвоиры переглянулись, не сразу, должно быть, осознав, что ведомый обращается именно к ним - Феб, похоже, так и оставался для них бессловесным подопечным, человеческим инструментом, сопровождение которого надо было обеспечить. Тот, что был справа, растерянно ухмыльнулся, второй бросил вопросительный взгляд на Джемму. Она кивнула:
- Оставайтесь, здесь должно быть безопасно. Если что-нибудь случится - я позову.

Несколько шагов по лестнице - впервые сопровождаемые мягкой поступью, принадлежавшей не хозяину дома, а кому-то другому - легкий скрип петель, тяжесть дверей, маскировавшихся под темное дерево и провалившихся внутрь под ладонью гостя. В первое мгновение ему показалось, что том неестественно, окончательно пуст: фойе встретило их погасшими светильниками, полным отсутствием движения и тишиной, разбавленной тиканием часов - но уже через несколько секунд из этого застывшего спокойствия проявились две фигуры, встрепенувшиеся на звук в креслах по разные стороны комнаты, кто-то поднялся Фебу навстречу:
- Прошу прощения, мы ждем уже час... - говорящий и его собрат были, должно быть, курьерами; но то же время, не давая ему закончить фразы, с лестницы второго этажа плеснуло далекой дробью шагов и через перила перегнулся смутно знакомый силуэт кого-то из слуг. Кажется, это человек был у Присяжного кем-то вроде распорядителя и мажордома - Феб узнал не лицо, но тонкий контур фигуры, незаметной, услужливой и безымянной, каким-то образом отсутствовавшей все прошлое злополучное утро.
- Господин Альери! - голос казался взволнованным, но вместе с тем странным образом сосредоточенным, словно существовала какая-то грань, за которой даже произошедшая трагедия не могла стереть с его лица невозмутимое выражение. - Вы вернулись... вовремя, сэр.
- Что-то еще случилось?..
Феб подался навстречу, оставляя за гранью внимания ожидающих курьеров, Джемму, биение часов, отщелкивающих секунды. На какой-то короткий миг, отрезок вдоха, он почти поверил, что сейчас услышит – “господин Гильберт проснулся”, и сразу же, выдохом, пришло разочарование – нет. Если бы было так, этот дом и этот человек звучали бы совсем иначе.
- Годо так и не возвращался? – несколько шагов по лестнице, и еще одно понимание, приходящее эхом вопроса – нет. И снова – шаг, выносящий за скобки эту тревогу – пока.
- С Гильбертом все в порядке? За ним наблюдает врач? - он наконец остановился, понимая, что чередой вопросов просто пересекает любые слова, которые могли бы прозвучать с другой стороны.
- Состояние стабильное, - его собеседник перешагнул оставшиеся ступени, одновременно косым, сдержанным взглядом встречая отставшую на полшага Джемму, которая с восхищенным изумлением смотрела по сторонам. Каким оно еще, в конце концов, могло быть? - Врач посещал его несколько часов назад, сейчас ушел. Он еще с прошлого дня говорил, что его нельзя оставлять в таком состоянии - что-то об искусственном питании и опасности заражения. Я не позволил ему забрать... тело, - по крайней мере, мажордом запнулся перед тем, как произнести это слово, словно все еще не веря в него до конца, - но он предупредил, что через несколько дней ситуация может стать фатальной, если не подключить его к жизнеобеспечению.
- Много корреспонденции; возможно, вы захотите взглянуть, - продолжение фразы вышло более легким, почти вежливым; кто-то из курьеров позади ядовито произнес что-то вроде "давно пора". - Большая часть - служебные записки Ассамблеи. Двое джентльменов с сообщениями для офиса канцелярии; в отсутствие господина Ведергалльнингена я предложил им дождаться вас как его заместителя. Две заметки от господина командующего личной охраной - сам он не появлялся, а сообщения от него передаются только строго в руки хозяина, но учитывая обстоятельства...

Блеск медного ключа, щелчок дверцы небольшого сейфа, вмонтированного в стену - и в руки Феба перешел ворох сложенных листов и записок с отдельно приложенными поверх двумя кусками грубого картона. Он узнал почерк - похожее письмо он получил еще несколько дней назад, когда возвращался навестить дом. Бумажный Годо был еще более лаконичен, чем обычно. Первая записка сообщала "Цель нашел, наблюдаю. Одобряете захват?", вторая - "Ответа не получил. Действую по усмотрению". Обе, как пояснил управляющий, доставили вчера в первой половине дня, и с тех пор от Годо ничего не было слышно.
Слабая трещина, вдруг прорезавшая ткань реального мира, отделяя его от чего-то другого, где смешались вместе увиденное во сне - Гильберт, беспокойно облокотившийся о парапет, снова и снова спрашивающий себя о том, куда мог подеваться телохранитель...

- ...меня беспокоит отсутствие Годо, - смена очередного скомканного обрывка воспоминаний вдруг отозвалась непривычной, колкой дрожью - Феб понял, что на этот раз Присяжный обращался к нему, в упор всматриваясь в лицо глубоко запавшим, темным взглядом, укутанным в шелковую ткань тревоги. Как будто ничего и не произошло.
Гильберт, перехватив его взгляд, криво ухмыльнулся, пытаясь скрыть беспокойство за небрежным жестом, и качнулся на стуле, облокотившись на знакомый парапет лестницы. Аляповато-вычурная лепнина, выцветшая бронза, обрамляющая лестничную балюстраду, тесный деревянный столик - это был уже знакомый ему верхний этаж амфитеатра, некогда служивший буфетом в промежутках между антрактами, где они успели уже побывать однажды - после того самого собрания, которое впервые назвало по имени эпидемию сна.
- Он ушел вчера вечером, - едва не потеряв равновесие, Гильберт снова сгорбился над столом, вытягивая вперед тонкие пальцы, казавшиеся сейчас неестественно, почти болезненно бледными, и демонстративно загнул один. - Собирался проверить курьера и нескольких своих контактов на Дне. С курьером - тем самым, чье имя вы выпытали у Ангуса - проблем не возникло, это мы знаем точно. Они поговорили, Годо осторожно намекнул на то, что связного раскрыли люди Танненбаума, и собирался дальше проследить за ним на улицах. И с этого момента мы ничего о нем не слышали вот уже целый день. И я до сих пор не могу решиться отправить по его следу людей, потому что, возможно, от этого будет только хуже...
Он вдруг прервался, вскинув голову - настороженные блики в двух пятнах въевшейся темноты, сосредоточенные иголки внимания, собравшиеся на лице собеседника.
- Что с вами сегодня, Феб? - он наклонил голову; вопрос прозвучал до непривычности мягко, пропитавшийся не меньшим количеством тревоги, чем быстрые, смятые рассуждения о судьбе Годо. - Вы все время молчите. Что-то не так?
Все было не так. Он окончательно потерял нить реальности, и не мог понять, что из всего происходящего – сон, а что – происходит на самом деле. Был ли вообще этот безумный день, весь – от первого шага в комнату, где спал, не откликаясь на зов, Гильберт, до лаборатории с потрескавшимися стенами и холодного яда, запущенного в вену? Этот стол, этот разговор, это беспокойство, растопившее острый взгляд…
Этот порыв вне времени, оборванное прикосновение в тревожной, вздрагивающей темноте.
Он искал в себе голос – мучительно долго, отрекаясь от звучания металла, пропитанного зовом, возвращая простой, понятный, горьковатый вкус слов. Он смотрел сквозь контур, заштрихованный ломики линиями – живое лицо, игра теней и бликов - и понимал, что заблудился. Там, где пытался стать проводником, маяком, путеводной нитью. Там, где мог перелистывать реальность, расчерчивая нотами каждый миг.
Нет. Он слишком отчетливо помнил каждую из прожитых секунд, и пусть сырая темная неуверенность точит ребра, по капле роняя на них чужую холодную мысль – Так. Уже. Было.
Каждый шаг – как последний, каждый вдох – как последний, и город звучал выученной наизусть песней, хотя и был – сном. Сегодня – все иначе.
- Все не так, Гильберт, - эхо отмеченное ржавчиной, тронуло воздух прозрачным аккордом, делая прорисованные до деталей декорации частью мелодии, рассеченной дорогой. Единственной, зовущей, на которой двое застыли друг напротив друга. - Вам нужно проснуться. Годо… вернется. Или мы вернем его. Но это – потом. А сейчас, - он сделал шаг, протягивая руку. Один короткий шаг, боясь, что его визави растает, ускользнет в лабиринт своих снов, - идем. Пожалуйста.
- Что вы имеете в виду? - он казался не слишком удивленным ответом; в движении вопросительно выгнувшейся брови было скорее вежливое недоумение. Затем, помедлив, Гильберт все-таки протянул руку, не скрывая при этом некоторого сомнения в выражении лица, и не доведя жест до конца. - И куда вы вдруг собрались?..
Фебу вдруг показалось, что он не может дотянуться - что пространство между, заключенное в казавшийся таким простым, плотным и материальным неровный деревянный круг стола, издевательски тянется прочь, оставляя на том конце, бесконечно далеко - оборванное, застывшее в отвердевшем янтаре воздуха намерение, что он в очередной раз подошел так близко, и - не успел...
Вам нужно проснуться.
Проснуться.
- Вам нужно проснуться, господин Альери. Сейчас нельзя спать.
...неразборчивые, слепящие пятна света, сотнями иголочек врезающиеся в глаза, склонившийся над ним силуэт - безлицый, почти белый, размытый в муаровом коконе стекла, и веки так тянет закрыть снова, как будто рывком опустить занавес - там, где в темноте по ту сторону еще звучал голос, каким-то образом переживший собственную кому, запертый в бесконечных видениях и все-таки живой...
- Не реагирует.
- Фебьен, вы слышите меня?
- Давайте электрошок.
Он не почувствовал боли - только в ноздри почему-то ударило запахом горькой соли, слегка обострившей все еще смятые в туман контуры. Незнакомые голоса пробирались сквозь его стеклянный кокон с запозданием, как будто эти фразы произнесли давным-давно, и сейчас фигуры по ту сторону в отчаянии пытались разогнать медленно ползущие сквозь пустоту слова, подтолкнуть их ближе.
Полупрозрачный экран вдруг с легким щелчком отслоился, медленно подавшись вверх и впуская внутрь водоворот шумов, звуков, тревожного электрического писка и топота ног - и только тогда он понял, что воображаемый кокон все это время был дыхательной маской, полностью закрывавшей лицо.
- Альери? - чья-то рука бесцеремонно схватила его за подбородок, поднимая лицо - под оттянутое веко скользнули какие-то капли, показавшиеся на ощупь ледяными; им вторил острый, резкий свет ручного фонарика. Во всем теле ощущалась невозможная, опустошенная слабость - он не мог даже подняться в постели, удержать вес собственного тела, пока кто-то не помог ему, подхватив за плечи с двух сторон.
- Состояние временное, - холодный, сухой голос. Не Джемма и не Саллюви - кто-то незнакомый, затянутый в белое, как и остальной суетившийся вокруг персонал. - Ваш мышечный тонус не пострадал, скоро сможете ходить - это реакция заторможенных узлов моторной коры. Ну же, скажите что-нибудь. Как вы себя чувствуете?
- Мне нужно...
Он рванулся, пытаясь сорвать присосавшуюся к вене капельницу: обратно в сон, туда, где оставалось только дотянуться рукой и сделать шаг – вместе. И тут же отчетливо понимая – невозможно. Сон рассыпался бликами чужих голосов, холодными каплями под веком, саднящей отметиной на груди, его больше не существовало – для Феба. Но где-то там, в переплетениях существующих и мнимых улиц, в лабиринте давно умершего и никогда не происходившего, все еще блуждал Гильберт, и мысль об этом становилась льдом, застывающим коркой на губах.
- Мне. Нужно. Вернуться, - плавящиеся зерна слов продирались сквозь лед, оставляя за собой соленый след. – Вернуться туда. В сон.
- Это невозможно, Фебьен, - он не видели лица говорящего, только белую шкуру-халат, скрывающего под собой терпеливый, почти механический голос. – Успокойтесь, это просто последствия искусственной комы. Вы скоро придете в себя.
- К черту! – Феб задыхался, борясь с бессилием неподатливого тела, с ватной слабостью, безраздельно захватившей власть. – Пустите, я… - он смолк, понимая, что его никто не держит – те руки, что мягко касались его плеч, не сковывали движений, лишь не позволяли упасть.
С трудом, преодолевая вязкое сопротивление, он сомкнул пальцы – и разомкнул их, только потом осознав сколько усилий, сколько вздыбленного, упрямого сосредоточения, понадобилось на это просто действие.
- Когда я смогу ходить? – зато говорить теперь получалось легче, почти естественно, только ледяная корка сочилась тоской. – Меня ждут.
- Послушайте, - все еще расплывающееся перед глазами лицо приблизилось, выступая из пелены скривившийся линией губ; в дрожащих, резких чертах читалась нетерпеливость. Белая шкура опустилась на край его кровати и Феб почувствовал прогибающуюся в ногах тяжесть.
- Послушайте, - повторил доктор. - Все, что вы могли сейчас видеть - заведомый, клинический бред. Не позволяйте себе на него отвлекаться - есть более важные вещи. Вам не делали импринтинг, поэтому вы должны очень внимательно слушать то, что я говорю. Внимательно слушать и запоминать. Вам понятно, Фебьен? Дайте ему еще стимулятора.
Строгий, уверенный голос учителя, инструктирующего ребенка. Жесткий, но не злой - и все еще безымянный. Вернувшаяся в поле зрения справа сестра прижала к его плечу тонкую, почти волосяную дугу инъектора - укола в плечо Феб почти не ощутил.

Вот это вы зря, между прочим.



Так что это четвертый класс с опережающим развитием)

Он не сразу заметил, как в такт его нотам мир вокруг - смазанный, туманный слепок небрежно нарисованных декораций сна - начал меняться.
Линии становились тоньше, врезаясь в невидимый холст небрежными росчерками металлического пера, откуда-то появлялись краски - расцвечивая угрюмый серый город оттенками розового, оранжевого, изумрудного, перетекающие друг в друга полупрозрачные тени, пятнающие поверхности зданий. Одинокая фигура впереди и чуть внизу запнулась, словно удивленная этой медленной переменой, и неуверенно вскинула ладонь, словно пытаясь поймать что-то невесомое, опасаясь повредить его дрогнувшими пальцами.

...снежинка.

Крошечный укол холода обжег теперь уже его пальцы; совсем неощутимый, и все-таки самим своим существованием отметающий куда-то на задний план ощущение нереальности и сна - Феб видел свои следы, оставляющие неровные отпечатки на тонкой поверхности инея, несколько пушистых искр скатилось с его руками, когда он шагнул вперед. На губах чувствовался незнакомый, остро-металлический вкус, чем-то напоминавший ощущение от Поверхности, обостренно-живой, настоящий. Он по-прежнему не узнавал город вокруг - более того, сейчас начинало казаться сомнительным то, что вокруг них вообще был Люкс. Крыши домой возвышались вокруг незнакомыми силуэтами шпилей, куполов и черепичных скатов, а потолок следующего уровня - если он был - терялся в светлом тумане, заштрихованном пунктирными линиями снега.

До Гильберта - единственного полутемного пятна в этом смешении палитры тускло-белого - оставалось не больше трех десятков шагов. Он стоял, запрокинув голову, и разглядывая происходящее с заметным восхищением - и при этом, казалось, совсем не замечая присутствия здесь другого. Поворот головы, случайный взгляд - неуверенное движение прищуренных глаз...
- Кто здесь? - тихо спросил он, все еще словно не в состоянии уловить в кружащемся танце снежинок своего наблюдателя.
Этот новый мир вокруг выглядел почти прозрачным, слишком хрупким, чтобы вместить их обоих – Феб и сам-то себе казался всего лишь эхом флейт, запутавшимся в снегопаде. И все-таки… этот вопрос, этот ищущий взгляд; сейчас, когда стеклянные стенки кокона, поймавшего Гильберта, разомкнулись, стали проницаемы, Феб не мог оставаться в стороне.
Шаг сквозь снег, темный силуэт в невесомом падении белого – острым росчерком, прорывающим завесу. Странно – он больше не ощущал холода. Тонкие кристаллы исчезали, едва коснувшись кожи, но их прикосновения были тающими, теплыми, дразняще-мягкими.
- Это я, Гильберт. Я – здесь.
Еще одни шаг, в самый центр выбеленного пятна, очерченного его же собственной волей – так, чтобы шепчущая тень, пришедшая из пустоты, обрела лицо.
- Феб? - он с силой провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть пелену с глаз, и на мгновение, показалось, потерял равновесие, слабо покачнувшись назад. - Как вы здесь...
Вспышка; память, резкий шелест бумажных страниц, напоминающей трепет насекомых крыльев - он видит сквозь полуприкрытые веки, как худой, странно знакомый мальчишка пробирается через каменные завалы, осмотрительно выбирая шаг, пытаясь держаться теней и то и дело оглядываясь беспокойным взглядом по сторонам. Он не помнит, как вернуться домой, но он всегда и в первую очередь учился не бояться - размышлять, оценивать, взвешивать - и сейчас въевшиеся в плоть умения пусть не слишком помогают ему не бояться страшных сказок, оживающих в сгущающихся сумерках придонных уровней, но они спокойным шепотом подсказывают ему направление. Иди на свет, но оставайся при этом невидимым. Ступай так, чтобы не побеспокоить тех, кто охотится. Сонный взгляд бездомного, свернувшегося за уцелевшим остовом развалин - пусть сестра Грейс и запрещает ему разговаривать с ними, но не пожалей монетки, чтобы расспросить у него дорогу, только выбирай слова попроще, чтобы не вызывать подозрений... и пусть тебе ни разу в жизни не приходилось драться - этот выпавший обломок железной скобы, кажется, хорошо держится в руке.

- Бояться? Этих? - ты пытаешься состроить снисходительную усмешку, чуть приподняв подбородок, и по огонькам в глазах приятелей замечаешь, что это, похоже, работает. - Просто я знаю одну вещь, которая свалит любого в драке. Глаза, - наконец, выдержав томительную паузу, полную собственного превосходства, ты снисходишь до проявления жалости и объясняешь им. - Бить надо в глаза, вот так, пальцами, как только он наклонился. Ноготь входит сразу в мозг, и все, готово - начисто. Конечно, не каждый на такое решится...
Ты купаешься в их почтительном восхищении, которое частично перемешано с ужасом - каждый из них представляет себе картину, в неброских красках расписанную тобой: изуродованное лицо, мягкое и липкое нечто, обволакивающее собственную ладонь, предсмертный хрип и конвульсии, и то, как мир неотвратимо изменится после этого - как этот поступок навсегда вычеркнет тебя из рядов людей, сделает холодным, мертвенным и железным. Это просто страшная сказка, которой ты пользуешься грубо, наощупь, в качестве пробы - чтобы собирать и вытягивать из окружающих первые капли влияния, протягивать ниточки контроля, строить вокруг себя едва заметный ореол власти, никогда при этом не выдаваясь на первый план. Ты никогда сам по-настоящему не думал о том, способен ли ты сам на смертельный удар - как будучи ребенком, так и через много, много лет после...

- Постойте, - он пошатнулся, в каком-то болезненном, отчаянном рывке хватаясь за руку Феба. Незнакомые пальцы, почему-то обернутые в перчатку, жадная, спазматическая хватка, как будто ему казалось, что земля уходит из-под ног. Слепые, запятнанные прозрачной водой глаза смотрели куда-то сквозь него, окунутые в не-здесь. - Откуда... все это? Феб? Вы ведь только что были здесь, я видел!

- Ты не понимаешь, Рэд, - пальцы в черной коже осторожно касаются других - тонких, точеных, вылепленных из не до конца отвердевшего алебастра. - Все дело как раз в том, как... обыденно все это произошло. Даже сейчас я не чувствую ничего особенного - как будто подписал распоряжение об отделочных работах в главном зале. Буднично. Механически.
- И тебя это пугает? - она старается соблюдать дистанцию, и ее отчетливо беспокоит перчатка, которая кажется здесь рисованным жестом, манифестом замкнутости и отгороженности; она пытается подцепить отворот рукава и медленно стянуть ее, и ты не препятствуешь - наблюдая за происходящим со смешанным ощущением нежности и отрешенности. Она не понимает. Никогда не понимала, и конечно, в этом нет ни капли ее вины. И разумеется, от этого совершенно не становится легче.
- Тебе просто нужно отвлечься, - ты механически отвечаешь на ее движение, прижимаясь к теплой, чуть влажной щеке, против воли со стороны оценивая удачный жест - переживала, беспокоилась, может быть даже плакала - и шепчешь что-то неразборчиво-согласное на ухо. - Оставить работу на несколько дней, уехать... Хочешь, переберемся на неделю в то место, которое тебе так понравилось? Сможем каждый вечер смотреть на настоящее небо, будем бродить по старому городу...
Ты киваешь, не вслушиваясь в продолжение - о том, как ты всегда хотел эту работу, и о том, что Рэд всегда будет рядом, если понадобится. Ты даже не сомневаешься в ее искренности - она умна, рассудительна и всегда относилась к громким фразам с необходимой долей скептицизма. Ее, конечно, не отвратит необходимость находиться в одной комнате с настоящим убийцей. Но сейчас ты не можешь понять, почему это не пугает тебя самого.

Осколки чужой жизни – острые кусочки стекла, ссыпанного в зеркальную трубку, с каждым движением руки, с каждым случайным выдохом этот калейдоскоп становился отчетливее, и каждый новый узор скручивал Фебово нутро болезненной судорогой. Это было слишком близко. Он был одновременно где-то извне, сторонним наблюдателем, застывшим, не в силах отвести взгляда, и внутри – черным зрачком, камерой под сердцем у Гильберта, жадно фиксирующей происходящее. Но еще – он продолжал оставаться собой, наполненным солью, ветром и музыкой, и этот странный водоворот памяти, увлекающий все глубже, заставлял его захлебываться попеременно то одним, то другим, то третьим.
Соль – и воздух становится кристаллически-колким, когда смутно, сквозь спасительную завесу непонимания, проступает горьковатая, отстраненная озабоченность Гильберта, и смысл его молчания, смысл каждого из несказанных слов.
Ветер – и ударом хлыста обрывается дыхание, когда на живом мальчишеском лице вдруг проступает та же алебастровая маска, и сквозь прорези глаз – то же темное, острое, хлесткое, что прячется в глубине сейчас.
Музыка – и каждый из этих осколков, вырванных из разбитой и оставленной позади жизни, становится частью новой мозаики, из которой нет выхода – потому что времени тоже нет.
Феб цеплялся за эти ноты, как за последнюю надежду. Дотянуться, вырваться из головоломки, выжженной в памяти, оказаться не внутри, просто – рядом. Флейты перебирали чьи-то голоса, расплетая их на серые дождливые нити, собирая заново – с вихрящимся небом, снежными вспышками, в сон, которому можно верить.
- Идем, - говорила музыка, которая не знала сомнений. – Идем, я покажу тебе путь. Да?..
- Гильберт? – он очень хотел быть услышанным. Не песней, проникающей под кожу – своим собственным голосом, словами, ладонью, коснувшейся плеча. Он стоял напротив, выдыхая в железо всю эту жажду, и чувствуя, как плавится засыпанный снегом город.

Почти неслышный скрип открывающейся двери. Звуки шагов. Легкие, отзывающиеся отпечатками в полупрозрачной пыли, и - тревожный знак, который и привел тебя в сознание в самом начале, разбудив уколом ледяной паники в мозг - каждый следующий шаг звучит тише предыдущего.
Ты не знаешь имени для того, что с тобой происходит, но прекрасно понимаешь, чем это закончится - уже скоро, через несколько последних оставшихся минут. Ты истончаешься. Изорванная собственными колкими мыслями тень, как персонаж той сказки, который проснулся так быстро, что тело его так и осталось в постели. С каждым шагом ты все дальше уходишь отсюда - вот от тебя остается только звук, только шелест рукавов наспех наброшенного сюртука (как будто знакомая вещь удержит тебя, привяжет импровизированным якорем к месту), вот - только неверные отсветы электрического пламени ночника, просачивающиеся сквозь то, что когда-то было тобой, и еще через мгновение - не останется ничего.

Ты не знаешь, как правильно назвать это, но Сеть уже сомкнула вокруг тебя свое кружевное полотно, и та крошечная часть тебя, та, что не имеет никакого отношения к надетым поверх одежде, имени, телу - уже ускользает по ней, как любопытное насекомое, бегущее по паутинке наверх.

И тогда в последние утекающие минуты ты делаешь самую глупую вещь на свете.

Ты не собираешься с мыслями, пытаясь подвести итоги безвременно оборвавшейся жизни. Не вспоминаешь истекшие дни, не пытаешься составить перечень свершений, достойных и порочных, даже не пытаешься развлечь себя мыслью, какой из адов приготовил для тебя - убийцы в наряде из писчих перьев, чернильного отравителя - Господин Молчаливый, покровитель низкого рода мокриц, червей, жуков и чиновников.
Вместо этого ты бежишь, не чувствуя прикосновения пола к твоим ногам, и рвешься к соседней двери.
Ты должен увидеть его лицо.

Но когда ты пытаешься протянуть руку, коснуться невесомой пряди всклокоченных во сне волос, так похожих на серебристые нити Сети, сплетающиеся вокруг - ты понимаешь, что не успел.

В какой-то момент он просто не смог произнести до конца даже это имя. Тяжелые веки опустились, отрезая его от всего, что оставалось снаружи – и погружая в темную невесомость, в которой у тревоги не было слов.
Сон навалился на него мягкой полупрозрачной тяжестью - как будто несколько тонн воды, ржаво-стеклянной на просвет и пахнущей едва уловимым медицинским запахом легли на его распластанное тело, придавив обессилевшие руки, беззвучно произнося где-то в глубине головы: не нужно двигаться, дышать, думать. Он видел перед собой утопавший в плену четырех стен далекий потолок, и каким-то последним оставшимся наяву голосом сознания понимал, что его глаза никак не могут закрыться - или все-таки лгут ему, придумывая незнакомый рисунок порыжевших кафельных плиток над головой, и все это очередной сон, разве что на этот раз - на редкость скучный и однообразный. Обещанное спокойствие, впрыснутое в тело через одноглазую иглу, не наступало - вместо него пришло какое-то искусственное, остекленевшее безразличие, которое словно бы со стороны смотрела на его собственное тело, мягко оседавшее по стене, и регистрировало неестественную бледность впалых щек.
Он вдруг пришел в себя, прорываясь через вязкую пленку не-сна, и отстраненным, еще скованным чувством понял, что потолок над ним движется, и чьи-то руки торопливо толкают передвижную кушетку, кто-то - смутно знакомый силуэт лица, сощуренный и сосредоточенный взгляд - наклоняется над ним, поправляя сползшую с лица маску (маску?), и со следующим вдохом все снова меркнет - медленно, постепенно поддаваясь безвкусным парам эфира, заменившим его дыхание.

Беглые слепые мысли, белыми муравьями возившиеся в его опустевшей голове, боялись того, что будет: их острые, болезненные коготки в пугающем предвкушении рисовали молчаливое движение скальпеля, расступающуюся перед инструментом плоть, металлические трубки, вторгающиеся внутрь на манер пиявок и превращающих его из живого, бьющегося, цельного в обескровленный пласт панически сокращающихся нервных волокон. Но кажется, все было не так. Когда он очнулся в следующий раз и еще несколько раз после, вокруг не было никого - только вместо твердой поверхности привычной постели он почувствовал под собой мягкую ткань, в которой мгновенно утонули слабые попытки поднять голову и сдвинуться с места, и сверху - что-то вроде полукруглого колпака или поверхности кокона, сквозь который неразличимыми контурами прослеживалась окружающая обстановка и полустертые движущиеся тени. Музыка, вдруг пришло отстраненное воспоминание; все это даже отдаленно не было похоже на то, как его флейты свивали невидимые нити, пролегавшие от человека к человеку - разве что на то, что произошло с господином Марбери, когда звук был внутри и почти не был самим звуком, беззвучно трогая тысячи струн, протянутых внутри воспаленного сознания, но все-таки нет, и на какой-то момент вдруг пришло паническое ощущение, что все это зря, что они ошиблись - и Джемма, и Саллюви, и он сам, в том, что послушался их бессвязных фраз и обещаний, что сейчас кокон затянет его глубже - и он больше не откроет глаз и не проснется, никогда - так же, как Гильберт, переставший быть Гильбертом и сделавшийся обрывком чужого сна, оторванным крылом мотылька в волнах туманного моря... Но руки - последняя бессильная попытка толкнуть, ударить, разбить ощетинившимся железом сомкнувшееся над ним стекло - не слушались, растворив в себе слишком много яда для того, чтобы принадлежать своему музыканту. И с осознанием этого он снова потерял из виду мир вокруг.

...в последний раз его снова разбудил мгновенный укол страха: это было болезненно ощущение безнадежно упущенного времени.
Стеклянный купол, накрывавший его ложе, отсутствовал - медленно просыпающееся зрение высветило несколько крупных осколков, все еще чудом державшихся на месте, и чуть позже - целое крошево бесцветной смальты, устилающей пол. Тело подчинялось с неохотой, отзываясь тысячами вонзающихся изнутри иголочек, как будто кровообращение внутри остановилось на целых... сколько? Паника билась в виски, словно чья-то чужая мысль, настойчиво нашептываемая кем-то невидимым: сколько прошло времени? Сутки, двое? Больше? Комната куталась в полумрак - горела только одна лампа, периодически неуверенно мерцая, словно каждый раз не решалась погаснуть окончательно. Вокруг никого не было. Рывком подняться; мир болезненно вздрагивает, покачиваясь и наклоняя линию искусственного горизонта - беспорядок, разбросанные по полу инструменты, скальпель, косо прорезавший какую-то пачку бумаг, перевернутый стол для операций у дальней стены. Сон? Укол ржавых нервов безвольно повисшей руки на какое-то время обострил восприятие - достаточно для того, чтобы Феб почувствовал еще одну, до сих пор ускользавшую деталь обстановки - что-то навязчиво билось в уши громом, грохотом и скрежетом, доносившимся сквозь стены и потолок. Неровные шаги, толчки, удары, работа каких-то механизмов...
Откуда-то с верхнего этажа до него донесся приглушенный, но отчетливо различимый крик.
Придержать рукой поплывшие стены – бессильно, замедленно, ощущая, как колючее онемение неохотно отпускает пальцы. И сделать шаг – первый, самый трудный, отдающийся почти слышимым скрежетом в успевших проржаветь мышцах.
Сколько же все-таки прошло времени?
В горле разрасталось что-то черное, тяжёлое, похожее на мохнатого паука, выстилающего гнездо липкой паутиной; в ней путался воздух, застывая на нитях ядовитыми каплями.
Комната – совсем маленькая, как Фебу казалось поначалу – тянулась бесконечно. Как шум наверху, как длящееся эхо далекого крика, как его собственная ватная слабость, делающая каждый шаг – свершением. Пять или шесть отрезков вечности, по мучительному рывку на каждый, и дверь – как абрис его личного кокона, граница, отрезающая его от мира. Когда пальцы коснулись металлической ручки, кокон отозвался электрической дрожью, рассыпаясь на звуки, прянувшие со всех сторон. Грохотом, потоком, вихрем, сбивающим с ног – и отбрасывающим прочь, в сторону от распахнувшейся двери. Следом за вихрем, таким же порывистым, рваным движением, в проем ворвался человек; отчего-то пугающий, странный, обернутый в лохмотья, когда-то бывшие медицинским халатом – грязно белым, с бурыми пятнами то ли ржавчины, то ли засохшей крови.

Феб не сразу разглядел его лицо, бессмысленно-пустое, смазанное, слепо смотрящее в пустоту, а когда разглядел – ощутил, как вздрагивает и бьется мохнатым телом запертый в горле паук. От левого виска, через бровь, глаз и щеку, до уголка растрескавшихся губ, лицо было изуродовано металлической заплаткой. Тонкой, радужной, еще помнящей прикосновение Холода.
Вошедший не просто не обращал на Феба внимания – казалось, он вообще не видел вокруг ничего, кроме какого-то внутреннего маячка, заставляющего его двигаться дерганными рывками, как марионетку в неумелых руках. Вперед.
- Эй! – прежде, чем Феб смог выдохнуть хотя бы это, человек преодолел половину комнаты, со слепой целеустремленностью продолжая двигаться в стену – словно умел проходить сквозь. – Эй, стойте!
Нет ответа. Преодолев последние метры расстояния, кукла с глухим, тошнотворным звуком ударилась о стену и повалилась на пол, тщетно пытаясь зацепиться за поверхность скорченными в когти пальцами. На какое-то время гость застыл неподвижно, словно вспышка неожиданной боли перерезала нити, ведущие целеустремленную марионетку к цели, но уже через несколько секунд снова выпрямился - рывок, нескладный полушаг, который в исполнении любого другого казался бы полным отчаяния, но здесь абсолютно, до пугающего отрешения бесстрастным - и снова удар, и снова - кратковременная тишина.
Откуда-то из недалекого, но успевшего запылиться прошлого, из медицинских книг, которые Феб тогда перелистывал в безумной, агонизирующей надежде – изгнать ржавчину из своего тела, пришли полустертые строки: «пострадавшие часто склонны к однообразным, многократно повторяющимся действиям, лишенным на первый взгляд какого-либо смысла». Он видел, как это бывает - с другими. Как человек, окованный в железо, монотонно бросает в стену резиновый мяч – на протяжении получаса, каждые тридцать секунд, становясь странным, полу-живым метрономом. Или – как кто-то поочерёдно загибает пальцы на левой руке, непонимающе смотрит на кулак, разжимает рывком – и начинает сначала. Порой он ловил себя на том, что движения надфиля, снимающего стружку с поросших коростой флейт, становятся странно-одинаковыми, следующими одной траектории – и останавливал руку, с трудом вырываясь из этого ритма.
Но никогда прежде Феб не видел такого саморазрушительного – и такого пугающего проявления этого симптома. И почему-то все еще медлил – не в силах преодолеть оторопь. Еще удар – и еще пауза.
- Хватит! – кажется, он знал, что это бесполезно, но смотреть было уже совершенно невыносимо, и ладонь – почему-то левая, железная – безотчетно вцепилась в плечо поднимающейся куклы. - Слышите меня? Хватит, прекратите!
Он понял свою ошибку слишком поздно.
Бессмысленное, переключенное в безвольное состояние кукольное существо у его ног, казалось, даже не чувствовало прикосновения - и тем более не ощущало родства соприкоснувшейся металлической кожи, остававшейся молчаливой и мертвой на ощупь.
Пол вдруг ушел из под ног - рывком, подкравшимся незаметно ударом; он вдруг почувствовал холодную хватку на правом запястье, потянувшую за собой обрушившуюся набок комнату, вдруг взорвавшуюся звуком. Металлический клекот, похожий одновременно на рев сквозь разорванное горло и визг разлетающейся шрапнели, в глазах потемнело; еще одна покосившаяся фигура склонилась над ним, занося неестественно-длинную руку, заострившуюся железными остриями - отблики света тускло мелькнули на ржавой чешуе, и он почти успел инстинктивно зажмуриться в ожидании последнего удара, как вдруг все снова смешалось, откуда-то из-за края зрения метнулся новый уродливый, угловатый силуэт, сталкиваясь с предыдущим, и оба повалились прямо на него, вцепившись друг в друга серыми, уже окончательно нечеловеческими клешнями, и темнота...

- Конечно, разумеется... - доктор нахмурился, озадаченным взглядом измеряя выражение лица собеседника. - Я имею в виду, он ведь... был - его подчиненным. Ценным сотрудником, насколько я понимаю. Но постойте, - он торопливо поднял руку, словно пытаясь удержать гостя. И без того не слишком ровный, подрагивающий голос теперь звучал тише, словно с опаской - Саллюви даже оглянулся, быстро смерив взглядом немногочисленных помощников, все еще погруженных в работу и успевших удалиться к дальней стене. - Вы... удачно здесь оказались. Не уверен, что у нас достаточно времени для подробного изложения проблемы - но основную часть, должно быть, вы знаете сами. На той встрече, где вы присутствовали, обсуждался доклад одного проекта нашей группы... он некоторым образом играет важную роль в происходящем. Персонал, который участвовал в испытаниях, сейчас почти целиком находится в распоряжении Танненбаума - и позвольте заметить, армия обходится с ними отвратительно, они каким-то образом уже потеряли двоих... кхм, прошу прощения, - Саллюви откашлялся, переминаясь с ноги на ногу и еще раз оглянувшись перед тем как продолжить. - В наших исследованиях использовались люди, склонные к оказанию определенного рода внушения... такие, как вы. Мы могли бы использовать... ваше сотрудничество. К сожалению, процесс требует длительной предварительной обработки, и не гарантирует успеха... не говоря о том, что прямой доступ к лабораториям для нас теперь ограничен. Да, пожалуй, вам лучше обратиться напрямую к военным, - он кивнул, не без видимого сожаления прогоняя мысль, ускользавшую из паутины сбивчивых слов. - У них в распоряжении уже подготовленные кандидаты. Должен вас предупредить, метод в любом случае не стопроцентно надежен - но насколько это возможно оценить в полевых условиях, все же эффективен.
- Постойте, - неловкое, встряхивающее – словно для того, чтобы привести в порядок мысли – движение головы. - Вы хотите сказать, что лекарство – это музыка? Но тогда получается… Послушайте, ведь в городе достаточно музыкантов – тех, что не участвовали ни в каких исследованиях, вообще никак не связаны с этим вашим проектом… Все они – могут выводить из комы? И я сам – мог бы кому-то помочь?
Насмешливая изморозь пробежалась по ребрам электрическим током. Ты?.. Проржавевший насквозь, растерявший все свои ноты в ледяном бреду – что ты можешь? Но в памяти еще жил вчерашний день - и легкость, с которой голос железной ладони, вскрывал душу перепуганного господина Марбери. Звенящая, плавящаяся, становящаяся злым, упрямым азартом.
- Какая нужна подготовка? – изморозь растаяла в обжигающем биении пульса. - И главное – сколько она займет времени?
…и есть ли это время у Гильберта?..
- Не совсем так, - в голосе доктора на мгновение мелькнули и пропали академические нотки, глаза блеснули мгновенным интересом. - Они... вы - могут общаться. Если это можно назвать соответствующим грубым термином. Существует определенный уровень нервной деятельности, на котором происходит взаимодействие... значительно более глубокий и примитивный, чем речь или восприятие письменности - но, по-видимому, именно это в конечном итоге и оказывается на пользу тем, кто сейчас использует наших... подопечных. Конечно, это мало похоже на разговор - и тем более на произведение искусства. Эта... коммуникация даже не воспринимается на слух.
Кто-то из санитаров негромко окликнул его, и Саллюви вздрогнул, вынужденно обрывая начатую было лекцию возвращением в повседневную реальность. Он обернулся, бросив в пространство обрывок скомканной нетерпеливой фразы, и махнул рукой, должно быть, предлагая не дожидаться окончания разговора.
- Подготовка состоит из курса препаратов и интенсивной сенсорной депривации, - продолжил он, оборачиваясь. - Возможны... некоторые последствия. Что касается длительности - в идеальной обстановке это заняло бы неделю, но сейчас приходится работать в сжатые сроки. В любом случае - не меньше двух дней. Не скрою, мы все здесь были бы рады вашему решению - и тем более, если бы вы привели с собой других... Но, к сожалению, в эти дни у нас совершенно нет времени. Приходится обходиться тем, что есть.
Какая-то часть Феба – маленькая, слабая часть, тусклый шепот, растворяющийся в пульсации нот, - нервно перебирала прозвучавшие слова.
Препараты.
Последствия.
Он не слушал шепота внутри себя: из пепла сгоревшей недавней надежды, прорастала новая – гибкая, сильная, обвивающая вены упругой лозой; в ее горячем крещендо голос разума становился неразборчивым, бессмысленным и чужим. Лишним.
- Когда можно начать? - в его виске, под тонкой кожей, прокручивалось сверло, запущенное бегом через город: время, время, время! – И как быть с Гильбертом, пока идет подготовка? Ему требуется какой-то особый уход, лекарства? Два дня…
- Тело нужно доставить в нашу лабораторию, - посерьезнев, доктор заговорил резко, отрывисто, словно торопясь закончить разговор быстрее. - Я не смогу отправить с вами людей, к сожалению... может быть, одного. Вы сами видите, какая здесь ситуация. Сами приходите туда же - весь процесс будет происходить в боксе, нужна аппаратура, контроль... Держите, - покопавшись в карманах халата, он извлек сложенный вдвое листок бумаги и быстро черкнул на нем несколько строк карандашом, прислонив к стене. - Здесь адрес и указания... вас встретят ассистенты, передадите им это. Я появлюсь там во второй половине дня, чтобы убедиться, что все идет правильно, - клочок бумаги, задержавшись в дрогнувших пальцах, сменил хозяина, перекочевав из одной, задержавшейся в протянутом жесте ладони, в другую. - До встречи, господин Альери?
Короткое, холодное, бездушное слово – тело – резануло по нервам тупой бритвой. Заставило стиснуть зубы, останавливая рвущийся злой протест: не смейте, слышите, не смейте – так!
Рука, отдельная от колючего возмущения, механически сжала записку.
- Почему ему нельзя остаться дома? – вопрос вышел резким, враждебным, окрашенным не отзвучавшей до конца обидой, словно кто-то внутри Феба ощетинился всей своей сутью, почуяв в случайной фразе угрозу. - Если это и правда займет всего два дня – мы бы нашли того, кто сможет обеспечить надлежащую медицинскую помощь на месте.
- Хорошо, - после недолгой заминки последовал кивок. - Я не могу гарантировать вам этот срок, учтите... но если за ним есть кому присмотреть дома - может, так и правда будет лучше.
- Я приду, - кивок-обещание, вырезанное из порывистого, горького ветра; он быстро развернул листок с ломкими торопливыми строчками, пробежал глазами адрес: где-то неподалеку, в этой же путанице закопченных темнотой кварталов. – Только вернусь предупредить - и сразу обратно.
Обратный путь запомнился ему плохо – чередой сменяющих друг друга лестниц, быстрых перебежек, минут, пойманных в силки. Словно несколько лишних отрезков времени по-прежнему что-то значили. Словно размытые декорации спешки вросли в боковое зрение – мелькающим хороводом карусели.
Только заходя в дом, он замешкался на короткий – и вместе с тем тягучий миг. В перекрестье страха и надежды. Нелепого, ничем не обоснованного страха, что он опоздал – и не менее нелепой надежды, что все уже хорошо.
Дом дыхнул в лицо сонным полумраком, переводя прицел: облегчение, пришедшее на смену страху, и разочарование, обугленное из надежды.
Здесь ничего не изменилось – словно и не было этих часов ожидания. Все то же безмолвие в коридорах, задернутые шторы в комнате, безымянный подручный Годо на страже. И Гильберт в облаке белых простыней – точеный остывающий мрамор, не нуждающийся в воздухе.
Феб не стал здесь задерживаться. Постоял несколько минут у постели – молча, словно прощаясь; набросал записку для Годо – и снова шагнул в свой неумолимый бег.

..он торопился. То и дело срывался на бег, чувствовал, как дыхание сбивается в ватный, не проталкивающийся сквозь горло ком, сбавлял темп – чтобы через минуту снова ощутить неудержимую дрожь в ногах: быстрее.
Он почти не видел того, что происходит вокруг: какие-то выцветшие декорации улиц и размытые фигуры; чуть более отчетливые, словно очерченные тонким абрисом опасности – люди с оружием; тревожным сканером внутри – ежесекундная боязнь увидеть знакомую растяжку и патруль, проверяющий вакцинационные метки. Он не мог сейчас тратить время на то, чтобы искать другой путь, и все, что оставалось – умолять про себя это чертово мироздание позволить ему пройти. Мироздание милостиво улыбалось - наблюдая, выжидая, не препятствуя. Пока.
Ломаная линия маршрута складывалась сама собой, словно где-то в голове Феба включился счетчик, скрупулезно складывающий километры, отсекая лишние повороты, срезая углы проходными дворами, не допускающий даже сомнения, что путь может вести в никуда. Не позволяющий думать, что врач, ученый, должно быть, большую часть времени проводит в лабораториях, закрытых для безымянного прохожего с улицы, а возможно - даже для прохожего с фальшивым удостоверением в кармане.
Апартаменты “Адвайты” казался странно заброшенным, словно с открытием верхней границы, его покинула половина обитателей. Никто не встречал посетителей у дверей, не задавал вопросов, только где-то дальше по коридорам метался отзвук торопливых шагов – будто пойманный в ловушку еще в те дни, когда здесь кипела жизнь. Феб пошел на звук, каждый миг ожидая, что эхо растает в трещинах кладки, оставив его наедине с тишиной. И все же звук приближался – и вскоре оброс телами – странно-похожими, запакованными в безупречно-серые костюмы клерков, оснащенные одинаковыми папками и одинаковыми сосредоточенными выражениями лиц.
- Послушайте… - он остановил кого-то наугад, бесцеремонно придержав за рукав, и запнулся, поняв, что не знает, как спросить. Короткая пауза – и самый прямой, самый глупый, самый смешной, быть может, вопрос. – Вы не знаете, где найти доктора Саллюви?
Его жертва бросила на него профессионально-отчужденный взгляд, собираясь сдержанно возмутиться таким обращением и высвободиться - но что-то в лице Феба, должно быть, заставило чиновника остановиться и проглотить готовые было сорваться с языка слова.
- Обычно он у себя в лабораториях, это в промышленной зоне, двумя уровнями ниже, - клерк на мгновение задумался, подняв глаза. - Но сейчас, наверное, работает в какой-нибудь из лечебниц. Прошу прощения, с кем имею...
Феб медленно, с каким-то ледяным, непоколебимым спокойствием, жестом человека, уверенного, что вправе задавать вопросы и требовать ответа у первого встречного, достал удостоверение. Развернул отточенным движением и выставил перед лицом служащего. Молча – позволяя прочесть имя и должность, и лишь когда неоконченный вопрос в его глазах сменился согласием, заговорил снова.
- Мне нужно знать наверняка. Это срочно. Кто здесь может ответить, в какой именно лечебнице?
…голос сам собой складывался в жесткий, не терпящий возражений речитатив.
- Э... - собеседник сощурился, разглядывая отпечатанные на картоне буквы, и судя по неуверенной реакции, остался не вполне убежден. - Послушайте, у меня нет времени, спросите у кого-нибудь... - он бросил растерянный взгляд вокруг, с каждой секундой проникаясь отчаянием момента и наблюдая вокруг других таких же занятых, погруженных в переговоры и спешащих по своим делам. - Ну хорошо - я могу посмотреть в исходящих.
Нехотя оторвавшись от своего маршрута, клерк вяло махнул рукой, предлагая следовать за ним. Идти, впрочем, почти не пришлось - искомый журнал оказался распухшим переплетом листов, небрежно брошенным поверх стойки, за которой еще недавно размещались лощеные портье, натертые до блеска колокольчики и переговорные аппараты. Сейчас все здесь заполняли угрожающе воздвигающиеся стопки документов, которые периодически разбирали в поисках нужного листа и торопливо складывали обратно, чтобы передать очередь следующему. Бормоча под нос: "материалы, медикаменты, ему должны были отправлять груз...", спутник Феба торопливо пролистал несколько страниц, вчитываясь в исписанные десятком разных почерков страницы, и чуть меньше чем через минуту отстранился, подведя ногтем черту под одной из строчек.
- Вот: откомандирован груз на имя Бернарда Саллюви... психиатрическая лечебница Флорес. Хм, - перед тем, как окончательно отделаться от назойливого визитера, чиновник вдруг на мгновение запнулся, словно против воли заинтересовавшись прочтенным. - Странно - это, кажется, какая-то жуткая дыра над самым дном... Прошу прощения, мне пора. Это третий уровень, блок "С" - но вы, наверное, сами знаете.
- Спасибо! - отдаляющийся, перекрученный со стуком гулких шагов ответ прозвучал уже на бегу, но искренней благодарности в нем от этого меньше не стало.
Здание провожало Феба с пыльным равнодушием, утопая в водовороте своих бумаг, не слишком понимая его нервной, торопливой поступи – и такого же, отдающегося в стенах, сердцебиения.
На улице он позволили себе остановиться – замереть, прорастая тревогой и голосами города, вслушиваясь в лабиринтное эхо внутри себя. Когда-то давно он умел находить ответ почти на вопросы именно там – на изнаночной стороне музыки, и так до конца и не избавился от этой привычки теперь, когда от нее осталось слишком мало толку. Какие-то улицы и спуски он помнил – хрупкой, подвижной, прозрачной, как вода, сцепкой нот. В других местах зияла глухая пустота – и не хватало чутья, чтобы достроить гармонию.
В конце концов он раздраженно мотнул головой, и снова побежал по размытой партитуре дорог. Выбирая, быть может, не самую короткую, не самую прямую – но и не тратя времени на выбор.
Брусчатка, ступени, обтесанные гранитные глыбы сменяли друг друга под ногами, отзывались в подошвах цепким вибратто, словно подгоняющим еще больше – быстрее, быстрее. Быстрее он уже не мог. Каждый вздох словно сопровождался проглоченной горстью стеклянной пыли.
К тому времени, когда проржавелый, криво приколоченный указатель, явил его взору заветную цифру “3”, казалось, прошла целая вечность. Но тусклый серый свет, совсем не изменившийся за эту вечность, уверял, что длилась она не больше часа.
Как только он покинул сплетение улиц, выходящих к обрыву центрального провала, вокруг сразу же стало темнее.
Прожекторы здесь были редким явлением - мерцающие, страдающие от непрекращающегося нервного типа бледные огни освещали только перекрестки и отдельные фасады угрюмых распростершихся на целый квартал зданий. Когда-то давно, во время освоения земли, здесь строились первые фабрики и перерабатывающие цеха - сейчас большинство из них стояло покинутыми или переоборудованными под склады. Многие ухмылялись ему вслед разбитыми окнами и россыпью отражений встревоженных лиц - пустотные внутренности цементных китов служили убежищем для бродяг задолго до того, как Люкс разделило пополам.
Нужный блок обнаружился быстро - в старых промышленных районах застройку вели по спирали, удаляясь от центральной оси и отмечая отдельные кварталы безжизненными цифровыми номинациями - тем не менее, каким-то местные обитатели сохранили бывшие названия наряду с ворохом собственных кличек, прозвищ и имен, которыми здесь, словно в насмешку над муниципальными указателями, пользовались для обозначения мест.
Саму лечебницу поначалу Феб едва не пропустил - неприметный, позеленевший от времени вензель названия почти сливался со стенами, поросшими лишайником; само здание же словно пряталось за спинами своих собратьев-близнецов, ничем не выделяясь на фоне рядов многоглазых домов-общежитий или цехов. Свет горел только в двух или трех окнах - остальные прятались в полумраке, за задернутыми занавесями или опущенными ставнями.
Тяжелые створки входных дверей едва заметно расходились в стороны.
Здесь было жутко. Жутко вокруг – среди домов, давно впавших в кому, покрытых, словно сыпью, наростами мха, припорошенных ядовитым шепотом тишины. И особенно – здесь, возле здания, нависающего угрюмой, темной тушей, выдыхающей что-то стылое, заставляющее вспомнить тот далекий день, когда Холод обнял Феба и намертво врос в его тело.
Он задержал дыхание, скручивая подступающий озноб в тугой узел – и на выдохе толкнул створку.
Навстречу шагнула пустота, принимая его в себя, делая частью чуть разреженного пылинками света сумрака. Здесь было так же, как снаружи - зябко и давяще, но мерзлый, подбирающийся к горлу страх, почему-то отступил. В конце концов, это просто старое, отслужившее свое здание: пыльные окна, обтрепанные, со следами облетевшей краски стены, неровно составленная к углам мебель – словно кто-то сдвинул ее таким образом чтобы максимально освободить пространство.
Медленно, словно пробуя первый тонкий лед, Феб шел через холл,протягивая сквозь пустоту сухую перекличку шагов – с молчанием. Даже эхо не хотело ему отвечать.
Проходя через процедурную, он внутренне поежился – казалось, здесь до сих пор царил все тот же неистребимый запах, от которого перед глазами расцветали бледные радужные пятна, а в руке прорастала шипастая боль.
Убаюкивая эту колючую, растревоженную память, он поднялся на следующий этаж – туда, где с улицы светлым маяком было видно горящее окно - и рефлекторно дернулся назад: из стоящего в отдалении кресла поднялся человеческий силуэт. Женщина в белом халате, сделавшая несколько шагов навстречу , и остановившаяся в ожидании.
- Что вам угодно? - настороженный голос разбил стеклянное ощущение тишины, содрал с происходящего налет мистической жути, и пробуждая ото сна эхо.
- Я ищу доктора Саллюви. Он здесь? – флейты застыли в незавершенном движении, забыв об остатках боли.
Дама окинула его оценивающим взглядом, но все же кивнула:
- Третья дверь справа.
Феб кивнул в ответ и несколькими короткими шагами преодолел кусок коридора, отделяющий его от цели.

Между линиями. Около восьмисот лет назад.

Гироплан, замедляя ход изящно выписанной спирали, на мгновение замер в воздухе, давая почувствовать ускользающий момент невесомости. Немедленно налетевший порыв горячего ветра качнул в своем потоке прозрачную, размытую плоскость вращающегося винта, и помедлив, нехотя выпустил крошечную металлическую стрекозу, продолжившую свой подъем по уже значительно более пологой траектории, оканчивающейся у росчерка посадочной полосы на краю обрыва.
Хамфри с наслаждением прикрыл глаза, подставляя лицо жаркому потоку воздуха - после сырости и вечных сумерек каверны погода здесь, наверху, казалась настоящим раем. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, немедленно начали слезиться, но он все равно не спешил последовать примеру пилота и натянуть болтавшиеся на шее очки. Жмурясь и отворачиваясь от слепящего солнечного пятна, он едва не пропустил разминувшуюся с ними встречную гироскопическую птицу, которая как раз перешла в режим авторотации и медленно, на одном только сопротивлении воздуха, принялась опускаться в колодец - крошечное пятно, поблескивающее металлическими плоскостями, на фоне огромного распахнутого зева глубин. Его пилот, не отрываясь от маршрута, поднял ладонь, приветствуя встречного, и после заминки получил в ответ тот же жест - старомодная привычка, с которой летные экипажи не спешили прощаться, несмотря на повсеместную коммуникацию через Сеть.

...за ними обещали прислать наземный транспорт - для археологической базы этим гордым словом именовался разваливающийся после поездок по местной саванне пикап со срезаным верхом - но Хамфри решил пройтись пешком, о чем предварительно сообщил своей группе и диспетчеру. До Люкса-два, промежуточного лагеря, отсюда было чуть меньше трех километров - чуть меньше получаса безжизненной, иссушенной земли, перечерченной змеиной полосой извивающейся грунтовки, редких сохранившихся островков бывшего травяного моря, и чуть менее редких следов деятельности геологоразведичков - съемочных площадок и заборных скважин. Николас вдруг поймал себя на том, что впервые смотрит на работу горнодобывающего комитета если не с одобрением, то по крайней мере, с некоторым облегчением - скорее всего, именно потому, что разведчики, копавшиеся на поверхности, не стремились лезть вглубь, к его городу.
Далеко уйти ему не дали - почти через четверть часа Сеть проснулась в наушнике, мягко просигнализировав о вызове. За два дня работ под землей он успел почти отвыкнуть от постоянного присутствия связи, и вздрогнул от неожиданности этого осторожного, предупредительного, но все-таки вторжения в собственные мысли.
- А, Ник, - он не сразу, но узнал на том конце Майера, помощника руководителя антропологов, - наконец-то обратно. Ты уже в лагере? Как прошла вылазка?
Ему всегда приходилось преодолевать вынужденную запинку, прежде чем отвечать на подобные дежурные вопросы, составляющие основное содержимое ежедневных разговоров. Никто не понимал, о чем шла речь, и он в какой-то момент просто прекратил в красках расписывать всю невозможность, всю фантастически нереальную обстановку этого подземного поселения - улиц, складывавшихся в геометрические узоры, соборов, сошедших не иначе как с гравюр доскачковой эпохи, обсерваторий и башен, каналов и акведуков. Все это как будто оказалось бережно спрятано кем-то в естественном укрытии - при этом сделав само строительство новых зданий в разы более сложным и утомительным занятием - пережив сотни лет бурь, подвижек пластов, каким-то образом уцелев в землетрясениях - как природных, так и антропогенных - и сохранившись до сегодняшнего дня в почти нетронутом состоянии. Все предыдущие проекты, в которых участвовал Хамфри, были похожи один на другой - постепенное снятие ярусов, расшифровка стертого, перемешанного эрозией и временем прошлого, превращенного в спрессованную пыль и песок. Трудоемкая (хоть и увлекательная) работа, заставлявшая его чувствовать себя взломщиков кодов или детективом. Здесь все было совершенно по-другому. Здесь он как будто входил в музей, выстроенный специально к его прибытию - и в тщетных попытках справиться с ощущением столетий, подкатывающих к горлу, бесцельно бродил по его залам, разглядывая экспонаты.
- Неплохо, - наконец, подходящее слово нашлось на языке. - Есть несколько интересных образцов. Буду через полчаса, я сообщал диспетчеру...
- Тогда пользуюсь возможностью передать последние сплетни, - с той стороны донесся приглушенный смешок. - Геологи пробили разрешение на бурение во втором ярусе, - Хамфри от неожиданности налетел на подвернувшийся камень и тихо выругался, не оставшись незамеченным на линии. - Выше нос, они обещали не трогать ваши площадки, в обмен предоставят свой вертолет, а если скважины окажутся перспективными - уже подан предварительный проект на обустройство подъемника. Ник? Ты еще здесь?
- Здесь, - он отстраненно удивился, услышав собственный, налившийся свинцом голос, звучавший как чужой. - Мэй, мы же все это уже слышали на заседаниях. Конечно, они не будут работать на археологических площадках - дело не в этом. Весь город может рассыпаться в пыль от случайного звука, оставив десяток обработанных зданий - поэтому мы не пользуемся здесь ни бурами, ни несущими винтами, а своих людей переправляем вниз по одному... Черт возьми, он стоит здесь почти триста лет, по самым скромным оценкам - как ты думаешь, во что за все это время превратились цемент, кладка и перекрытия?..
- Оказались задействованы некоторые... политические мотивы, - невидимый Майер, казалось, с легким интересом исследователя выслушал его сбивчивую тираду. - Нам обещают расширенное финансирование, поддержку рабочим персоналом и репликантами, и несколько грантов на работу совместно с Комитетом. Утром с Большой Земли отправился самолет с кем-то из министерства - с ним обсудим детали и возможное перезаключение наших контрактов. Так что когда тебя сейчас вызовет база и предложит взять в лагере вездеход, я бы советовал согласиться. И кстати, насчет трехсот лет...
- Через мой труп, - слова сами собой вырывались сквозь зубы; кажется, в этот момент он искренне верил в то, что говорил. - Можешь передать Даймонду и его начальству, и всему министерству - на археологическом проекте после этого можно будет ставить...
- Насчет трехсот лет, - тихо, но очень отчетливо повторил голос в наушнике. - Думаю, тебя заинтересуют свежие радиоуглеродные данные о том, что местные Homo orcus обитают в этой яме почти две тысячелетия. И знаешь что, Ник? Никогда не догадаешься, какого некоторые из них бывают возраста.

Археологи - это судмедэксперты цивилизаций.

Она как никто другой знают, насколько вещи хрупки на самом деле. В бурлящем водовороте времени все, что угодно - капля, свет, дыхание - может разрушать, уничтожать, стирать в порошок. Случайный звук может стронуть с места песчинки раствора, скрепляющие кладку, обычный воздух своей разъедающей, кислотной природой способен превращать в пепел бумагу и органические остатки, теплое дыхание дает жизнь грибку и бактериям, многие из которых находят извлеченные образцы питательной средой.
Поэтому когда Хамфри и двое ассистентов входят в дом, они носят маски и чувствительные линзы, позволяющие видеть при свете едва заметного в обычных условиях люминесцентного фонаря. Побочный эффект этих чужих носимых глаз, так похожих на насекомые, в том, что мир вокруг окрашивается в оттенки бледно-бирюзового, каким его, должно быть, видят ночные хищники и потусторонние создания.
Сегодня они приходят сюда в третий раз - после того, как тщательно обследовали устойчивость несущих конструкций и потолочных балок, и провели полную фотограмметрию помещений. Теперь дом запечатлен в нескольких сотнях снимков, составляющих его трехмерное подобие где-то глубоко в Сети - там ему не грозит безжалостное время. Во всяком случае, пока.

Поэтому сегодня их сопровождает репликант - молчаливое, безротое создание, послушной тенью следующее за ассистентом и подчиняющеемся безмолвным командам, раздающимся на электромагнитных волнах. В отличие от остальных участников экспедиции, ему не нужна маска - выдыхаемый углекислый газ равномерно испаряется с поверхности кожи, почти не влияя на окружающую среду. Тонкие белые руки могут без особенного труда разорвать пополам человека, но никогда не делают ничего подобного - вместо этого репликант время от времени, подчиняясь распоряжениям Хамфри, перемещает с их пути обломки потолка и обвалившихся стен. Он способен делать это очень аккуратно, с миллиметровой точностью - так, чтобы не повредить драгоценную поверхность стен и сохранившихся предметов мебилировки.

- Повтори еще раз, - попросил он.
По дороге Хамфри успел несколько раз проклясть жару - окна вездехода, обклееные отражающей пленкой, словно бы умножали присутствие солнца, бросаясь из стороны в сторону колючими лучами. Пересохшие губы не добавляли облегчения ситуации: здесь, на плоскогорье, с водой всегда было непросто, и в лагерь, например, ее доставляли цистернами - именно поэтому основная база, Люкс-один, стоявшая у ручья, была так далеко от места раскопок.
Но здесь, в единственном клочке цивилизации на ближайшие триста километров, были электрогенераторы и кондиционеры. Приткнувшийся в углу комнаты ящик мерно гудел, играя приклееными цветными ленточками бумаги и распространяя пластмассовый запах фреона.
- Это поселение появилось здесь задолго до последнего Скачка, - Майер отклонился на жалобно скрипнувшим стуле, с каким-то мстительным удовольствием разглядывая единственного посетителя антропологической лаборатории. - Возможно, даже раньше предыдущего. Возможно, еще до того, как они вообще стали происходить - если, конечно, мы не относим это легендарное прошлое к апокрифическим сказаниям. И...
- И каким-то образом они прошли через все это в полупервобытном состоянии, с каменными жилищами и храмами, - Ник, приходя в себя, сумел изобразить издевательскую ухмылку и закинул пластиковый стаканчик в кофейный аппарат. - Перепроверьте расчеты, парни. Ты не хуже меня знаешь, что радиоуглеродный анализ подвержен ошибкам. А насчет Даймонда - неужели ты до сих пор веришь этим его рассказам о том, что его банда ищет здесь нефть? Даже мне, неспециалисту, очевидно, что у Кимберли совершенно другой геологический профиль - плотные породы, глина, мергель, даже алмазы, но никаких осадочных слоев. У них столько же шансов найти что-нибудь внизу, сколько и здесь - за исключением того, что здесь они значительно безвредней.
- Поверь, меня уже столько раз за сегодня назвали сумасшедшим, что я уже протер дыру в спектромере. Кстати, на твоем месте я бы цеплялся за это предложение как за последнюю надежду - артефакт прошлой эпохи было бы значительно легче отстоять перед министерством, чем какое-то городище изолированного племени прошлого века, - Майер поспешно выставил перед собой ладони и замотал головой, заметив реакцию на последние слова. - В любом случае, наши данные относятся к значительно более нижним уровням - там, где, собственно, существует местное население. Может быть, они постепенно мигрировали наверх и время от времени отступали - под давлением скачков климата или столкнувшись с агрессией обитателей поверхности. Здесь, определенно, есть место для множества теорий - объяснить их несуразную продолжительность жизни, построить социальную модель, которая позволила бы тесной популяции сосуществовать в стабильном состоянии и поддерживать численность... И неужели ты в свете всего этого откажешься от дополнительного финансирования, расширенной команды, внимания общественности? Черт, если все это окажется правдой - скоро здесь будет не протолкнуться от исследователей со всех концов мира!
- Откажусь, - Хамфри кивнул, с наслаждением отхлебнув кофе, и подумав, кивнул еще раз. - Во всяком случае, мне уже не нравится то, каким путем все это идет. Не говоря уже о том, что эти действия просто напрямую будут мешать нашей работе - заметь, что ход всей ситуации дала именно геологоразведка, и в фокусе обязательно окажутся именно их проекты, какими ни бессмысленными они бы не выглядели, а когда кучка безумных яйцеголовых, носящихся со своим древним хламом, будет мешаться под ногами, нас аккуратно оттеснят в сторону, сместив приоритеты. Во всяком случае, я намерен изучить этот новый контракт вдоль и поперек с самой большой лупой из своего запаса, которую только смогу найти - и прошу тебя хотя бы прислушаться ко всем возможным...

Он осекся, вдруг заинтересовавшись силуэтом приземистого внедорожника за окном, выехавшего на центральный пустырь в облаке оранжевой пыли. Его собеседник, сначала наблюдавший за его случайным интересом с легким недоумением, немедленно подскочил к окну и тихо присвистнул, как только машина синхронно хлопнула дверьми, выпуская немедленно оказавшихся снаружи пассажиров, чьи силуэты и характерная расцветка выглядели для них обоих слишком знакомо.
Дверь нервно захлопнулась за спинами, отрезая десять кубометров прохладного воздуха от душного пространства наружности - как раз вовремя, чтобы они успели встретить гостей почти на пороге. На самом деле гость был один - четверо его сопровождающих, заслонявших своего хозяина от случайших любопытных взглядов, имели не большее отношение к человеческому роду, чем медленно остывающий в оседающей пыли джип. Репликанты - высокие, обманчиво-худые, все одинаково безликие и с одинаковыми огрызками коротких автоматов за спинами. Армейская модель, предназначенная для патрулей, охраны и участия в боевых действиях.
- Господа, - предводитель отточеным движением наклонил голову, протягивая руку в знак приветствия. Хамфри бездумно пожал ее, мимолетом отметив, что незнакомец, словно не обращая внимания на погоду, носит перчатки. - Прошу прощения за задержку; до вас оказалось непросто добраться.
Первым пришел в себя антрополог - Николас все еще находился в состоянии какого-то мимолетного транса, не в силах отвести взгляд от расслабленных и совершенно бессмысленных белых кукольних лиц за спинами человека со второй кожей. Ровные, гладкие, не обремененные механизмами для дыхания и речи - только две крошечные черные точки, микро-сенсоры, заменяющие глаза. Манекены.
- Что, черт возьми, здесь происхо...
- Вы не получали уведомления? - жест, которым новоприбывший поднял бровь, можно было бы назвать почти издевательским, если бы не гробовая серьезность пополам с участливым удивлением на его лице. - Я представляю здесь национальную безопасность и буду курировать дальнейшую разработку Люкса. Максимилиан Танненбаум, к вашим услугам, господа. Надеюсь, мы с вами сработаемся.

- Использовать его как приманку? – медленно качнулась железная ладонь, словно взвешивая тяжесть произнесенных – и не произнесенных – слов. – Возможно, это сработает. Возможно даже, это будет меньшим из зол. Боюсь только, что после пробуждения господин Марбери будет несколько... дезориентирован, и вряд ли припомнит подробности последних часов. Пробел, густая дымка, стертый кусок жизни - я не знаю, как он будет чувствовать потерю, но догадываюсь, что душевного равновесия это ощущение не добавит. Трудно предугадать, как он поступит, оказавшись на свободе – без этих воспоминаний. Бросится в бега или сдастся в надежде на защиту тюремных стен. Но в любом случае – нельзя же удерживать его вечно, - он застыл в неловкой паузе, боясь подумать, какой еще исход мог быть уготован Ангусу, – Вы ведь собирались его отпустить, верно? Отпустить или вернуть Танненбауму.
Пожалуйста.
В груди проворачивалось холодное ноющее чувство. Страх услышать короткое слово – нет.
- Конечно, - Присяжный поднял бровь, едва заметно улыбнувшись в ответ на невысказанное опасение. - Вы же не думаете, что мы собираемся заточить его в своем подвале до конца жизни? Как только мы доберемся до Люциолы - или поймем, что с его помощью это сделать не получится - я с удовольствием выпущу господина Марбери на улицу. Не уверен, что там ему окажется легко - имущество конфисковано, свита и сторонники разбежались... Новое имя, новая жизнь - и возможно, в таких низах общества, куда Ангус раньше и не заглядывал - кажутся мне удовлетворительным финалом его революционной кампании. Не имею никакого желания сдавать его на руки Танненбауму - главным образом из-за того, что Хозяин немедленно поинтересуется, как он оказался в нашем распоряжении...
Снова пауза - вязкие, перетекающие друг в друга мгновения тишины.
- Без воспоминаний, - наконец, выговорил Гильберт, подхватив отзвучавший обрывок фразы. - Вы действительно имеете это в виду? Сейчас он не помнит, как здесь оказался?
- Не помнит, - медленный, чуть задержавшийся кивок. На какое-то мгновение Феб усомнился – не слишком ли он верит той наполовину беззвучной песне, что текла сквозь него, раскрывая душу Ангуса; усомнился – и сразу отверг сомнение, снова ощутив пульсирующее плетение отзвучавшей музыки. – Как здесь оказался, о чем его спрашивали, кто. Сейчас он не помнит даже своего страха – но вот как раз это продлится недолго. Господина Люциолу так просто не вытравишь.
Искривившаяся линия рта могла показаться усмешкой – но была просто зеркалом. Он слишком хорошо знал – изнутри – то, о чем говорил сейчас. И был уверен – Гильберт знает тоже.
- Есть и еще кое-что, - Феб отвел взгляд, выискивая в отблесках огня отголоски собственных мыслей. – Идея оставить господина Марбери наживкой на крючке кажется заманчивой… Если не вспоминать о том, с каким великолепным равнодушием Люциола отреагировал не так давно на другую приманку. Может – и скорее всего - приманка была не слишком хороша. Но что если… он точно знает, где его ждут?
- Согласен, план далек от идеального. - кивок в ответ; жест скорее задумчивости, чем вынужденного признания. - Думаете, стоит в первую очередь заняться связным?
Помедлив, он добавил:
- Я не упомянул еще об одной альтернативе. Если, как вы говорите, Ангус нанял его в качестве исполнителя... то можно попытаться узнать о нем что-нибудь в Синдикате. У наемных убийц, особенно таких, которые были бы готовы принять заказ на Танненбаума, должны быть громкие имена - пусть не обязательно настоящие. И должна быть история. Кем бы ни был Доннели, его вторая, тайная жизнь должна была оставить следы, которые можно попытаться найти. Кроме того, у нас есть снимок. Годо мог бы расспросить бывших коллег...
- Бывших коллег? Годо был…
Удивление вырвалось немного раньше, чем Феб успел осознать смысл сказанного, и намного раньше – чем успел понять, что не хочет знать подробностей. Он мотнул головой – рвано и резко, отказываясь от вопроса: не важно. Или во всяком случае – не сейчас.
- Наверно, стоит действовать одновременно в нескольких направлениях? Сама по себе информация о Доннели не приведет его к нам, но может сделать более понятными его мотивы или какие-то привычки, - флейты с кажущейся рассеянностью отсчитывали тихий ритм по жесткому подлокотнику, мягкое арпеджио живых пальцев вторило им с другой стороны. – Одновременно с этим – наблюдать за Марбери и за связным. Или, - он сбился с ритма, прошитый безумием новой мысли, - явиться к связному открыто. Скажем, мне. Блефовать, требовать встречи, намекнуть на осведомленность. Вы говорили, он спрашивал обо мне? Тогда…
- Нет.
Слово прозвучало глухо, отрывисто - еще до момента, когда отзвук вызвавшего его вопроса успел угаснуть. Присяжный не тратил ни мгновения на раздумья.
- Я не хочу рисковать вами, - медленно, уже спокойнее продолжил он, поднимая взгляд. Рука, лежавшая на подлокотнике кресла, сжала пальцами мягкую кожу. - И в любом случае, это нецелесообразно. Если бы он искал встречи с вами - то добился бы этого гораздо раньше; кроме того, эта игра... не про вас. Не знаю, что им двигало тогда, при этом вопросе - может быть, простое и не слишком уместное любопытство. Он ищет кого-то из верхних кругов этого города, до кого непросто добраться, он мутит воду, сталкивая противостоящие фракции друг с другом, чтобы в беспорядке и хаосе ему было проще проскользнуть... - Гильберт, увлекаясь, уже почти говорилсам с собой, быстрым речитативом чередуя аргументы, но вдруг запнулся, прерываясь, и простер ладонь перед собой, как будто ожидая возражений по поводу того, что собрался произнести.
- Поэтому пойду я. В конце концов, - слабая улыбка, - мы с господином Люциолой уже достигли некоторого взаимопонимания.
- А вам нельзя, - Феб откинул голову; негромкий, но отчётливый смех рассыпался по едва подкрашенной светом камина комнате. – Вы слишком заметная фигура. Ваше имя, Гильберт. Ваше звучное, труднопроизносимое имя. Представьте, как изысканно оно будет смотреться. В сплетнях. В доносах. В списках неблагонадежных на столе Танненбаума. – он выпрямился, разом сбрасывая с себя отзвучавший смех, как шелуху. – Вы же понимаете – их карточный домик наполовину рассыпался сегодня. Откуда вы знаете, на что они – любой из тех, кто имел хоть какое-то отношение к этому заговору – пойдут, чтобы выторговать себе лучшую участь? Если завтра имя связного станет известно Хозяину, то послезавтра – ему будет известен ваш интерес к этому делу. И уж конечно он пожелает узнать, как вы добрались туда раньше. А я не хотел бы…повторения сегодняшнего дня. Это было не самое легкое ожидание.
Он снова смотрел на огонь, чувствуя, как пылает лицо – тем же пламенем, что извивается в клетке камина.
- Безупречное логическое построение, - улыбка, скрытая тенью, дрогнула тусклым металлическим отблеском. - За исключением того, что мой интерес к господину Люциоле совершенно оправдан перед Хозяином, я с самого начала отчитываюсь о нем перед Ассамблеей. Мы ведем расследование, поднимались на Поверхность в том числе чтобы выяснить детали его появления в Люксе - совершенно открыто и официально. Что удивительного в том, что нам удалось выйти на одного из его контактов в Синдикате - своими способами? Никто не знает, откуда мы получили сведения - во всяком случае, пока Ангус находится под нашим присмотром. А кроме того...
Присяжный поднялся, словно нехотя, с сожалением - как будто ему не хотелось прерывать случайный разговор, перебравшийся за вторую половину ночи.
- Кроме того, - добавил он, пересекая пространство до двери гостиной парой шагов, - мне почему-то кажется, что у господина Люциолы нет хозяев, кроме его самого. Доброй ночи, Феб, - он произнес это одними губами, приглушенно. - Завтра будет важный день. Быть может, мы сделаем первый шаг к тому, чтобы покончить со всем этим.
…поднимаясь по ступеням притихшего дома в комнату, которая уже казалась привычной и близкой, почти своей, Феб перебирал этот их разговор – звонкими бусинами нот, сцепленными в биение пульса. Дремлющее эхо железной песни в глубине его флейт впитывало этот пульс, делая частью себя.
Он долго не мог заснуть, словно вся усталость, накопленная за день, вывернула себя наизнанку, проросла в зрачки бессонной тишиной, тронула дрожью протянутые сквозь тело струны, заставляя ворочаться, вслушиваться в дом, в дыхания, текущие где-то за пределами слуха, в предощущение завтрашнего дня. Вглядываться в идеально-белую, ровную поверхность потолка, выжженную поверх всех его видений и ожидать, когда же ее наконец заштрихует сумрак опустивших век.
Но темнота так и не пришла. Вместо нее ворохом обрушились осколки разноцветного бреда, погребая его под собой.

..знакомый путь по лестнице - в третий раз она утратила всю зловещесть и призрачность заброшенного дома, становясь просто нагромождением ступеней, с которых многократные подъемы и спуски уже успели стереть пыль. Годо, снова сопровождавший его, на этот раз ступал позади - словно с почтением и некоторой опаской, пропуская вперед того, от которого он не знал, чего ожидать.
Перед дверью он остановился, жестом объясняя, что подождет снаружи. В комнате-камере за это время ничего не изменилось - только свеча успела сгореть на треть, и фигуры подручных Годо охраняли дверь молчаливыми статуями.
И человек с разными глазами, еще недавно - резкий, порывистый, встревоженный - сжался в углу, вцепившись пальцами в холодное дерево и не поднимая головы. Он бросил отрывистый взгляд исподлобья на вошедшего, и снова отвернулся, замыкаясь в свой невидимый кокон молчания и страха.
Феб почти ощутил этот страх – текущий током по воздуху, ощутил, как его бесцветные корни прокалывают грудь, вползают внутрь, липкими змеями обвивают сердце. Он знал, что чувствует сейчас Ангус Марбери, несколько тягучих мгновений тишины Феб сам почти что был им, угрюмо смотрел в стену, съежившись в комок, ожидал своей участи, и в сухом, прорывающимися редкими вспышками дыхании уже зарождались ноты, которые должны стать музыкой.
- Послушайте… Послушайте меня, господин Ангус. Я знаю, как вам страшно. Я не стану вас мучить. Я не стану вам угрожать.
…негромкий, шелестящий голос, принадлежащий укрытой плащом и тенью фигуре; Феб одновременно был этим голосом и слышал его нитями страха, протянутого от двери к тяжелой скамье. Очень мягко, касаниями эха, отражающего слова от молчаливых пока флейт, он обвивал этот страх, вытягивая из него яд. Сами слова были не важны. Только – эхо, вплетающее их в тихую прелюдию. Только – мягкие, обволакивающие отзвуки, просыпающиеся на губах и дрожащие в невидимых струнах.
Молчание в ответ - все то же нервное, беспокойное, но постепенно затихающее, как плеск воды, отражающийся от стен камеры. Видя, что новоприбывший не торопится задавать вопросы, пленник постепенно успокаивался - но так и не поднял взгляда.
Железные пальцы поймали отблеск этого молчания – сонным бликом на отполированной поверхности, вобрали в себя, переплавляя в покой. Феб поднес флейты к губам, но не спешил вдохнуть в них первые ноты. Он продолжал говорить, осторожно отпуская слова в металл, делая их зеркальнее, объемнее, превращая в бесконечный лабиринт отражений - в котором нет тревог, только желание погружаться все глубже
- Вы скоро сможете уйти отсюда. Куда захотите. Осталось совсем немного… - разбитый на такты голос диктовал ритм, и камера качалась в нем, как в мерных набегающих волнах.
Нервное, почти насмешливое движение плечами, не скрывавшее при этом отчаяния, приводящего его в движение; господин Марбери издал что-то похожее на сдавленный смешок и медленно поднял голову.
- Я рассказал все, что знаю, - в его голосе не чувствовалось той твердости, которую Ангус, должно быть, хотел вложить в свою короткую отповедь. Он сочился бессилием. - Все, что мог рассказать. Это все уже неважно, понимаете, не имеет никакого смысла - он знал, он и его кукла каким-то образом услышали, пронюхали... или знали все с самого начала. Вы ведь не с ним, верно? Конечно, нет: иначе не было бы никакого смысла, - его бессвязная речь ломалась и извивалась, постепенно успокаиваясь и сходя на нет. - Я все рассказал. Что вам нужно?..
Она не кукла. Она человек, ребенок, а ты хотел убить ее, ублюдок.
Хлынувшая к горлу ярость едва не сломала ритм, и Феб поспешил проглотить ее, не дать коснуться флейт, заставляя медленно тлеть внутри, переправляясь во что-то другое. В прозрачную, четкую, хрустальную убежденность: то, что он делает сейчас – необходимо. И в звонкую, уходящую в пульс веру – у него получится. Должно получиться.
- Мне ничего не нужно, - флейты пили ложь, как пряное изысканное вино, наполняясь хмелем – и обретая собственный голос. Пока неслышный, скользящий тенью меж теней, медленно обнимающий господина Марбери за плечи. – Я ведь спасаю вас, Ангус. Прямо сейчас. Закройте глаза, и вы поймете, услышите, о чем я говорю, - флейты говорили губами Феба, эхо скользило неосязаемыми пальцами по вискам перепуганного человека. Мягко, ласково, с успокаивающей, теплой заботой – не бойся. Все страшное уже позади.
Он подчинялся. Медленно, то проваливаясь, то выныривая из волн набегающего ритма, вздрагивая, как во сне, беззвучно шевеля губами, пытаясь отвести взгляд - и оказываясь не в силах. Едва заметные, рефлекторные движения сомнамбулы - глубокий вдох, покачивание, словно в толще воды. В какой-то момент он, должно быть, почувствовал необыкновенную сонливость, попытавшись подняться, противиться наплыву чужой воли - но неоконченное движение увяло сломанным жестом, и поднятая наполовину рука безвольно опала, послушная замедляющейся хроматической гамме.
Где-то позади Феб, не оборачиваясь, чувствовал, как ползучие нити звука подбираются к безмолвным стражам Годо, прокрадываясь сквозь их приглушенное восприятие, пробираясь внутрь. В каком-то смысле это было даже легче - телохранители были здесь сторонними зрителями, от соскальзывания в транс их не удерживал страх за свою жизнь.
Только тогда Феб позволил флейтам запеть. Слабым, хрупким тремоло, текущим меж стен, растворяющим в себе остатки противления, проникающим под ребра. Там, в темном нутре господина Марбери, железная музыка оплетала шелковой паутиной полусонный, но еще цепкий страх, ткала для него мягкий плед, укутывая с настойчивой нежностью – спи. Спи, все закончилось, тебе больше нечего здесь делать.
Отполированный, выверенный, выстраданный металл был послушен, рисуя нотами по зрачкам, меняя сам воздух на звучание музыки, не оставляя возможности дышать чем–то другим.
- Вам спокойно, Ангус, верно? - короткая пауза, вместившая в ритм вопрос, не содержащий вопроса, и музыка снова вливается в вены, отражая, повторяя, усиливая: вам спокойно. Только этой музыке можно верить.
Молчание. Сплетение трех медленных, сонных дыханий, которое было красноречивей любого ответа.
Еще несколько тактов, свивающих в одно целое музыку и медленный ритм растворяющегося в ней сознания. Лицо господина Марбери оплывало, как парафиновая свеча, становясь невыразительным, расслабленным, бессмысленным.
- Расскажите мне о вашем друге, Ангус, - полушепот Феба странным образом не прерывал звучание, а дополнял его новыми обертонам, идущими из самой глубины. – О вашем полубезумном оружии. О человеке-светлячке. Как он пришел к вам?...
Ответом был шепот - на грани еле слышного колебания воздуха, которое обеспечивало жизнь человеку перед ним. В другое время Фебу бы пришлось наклониться к самым губам говорящего, чтобы разобрать шелестящие сплетения слов - но сейчас он слышал все отчетливо, как будто Ангус говорил внутри него.
- Искал... исполнителя, - он медленно открыл глаза, но смотрел прямо перед собой, словно не видя того, кто невесомо перебирал струны его сознания. - Серый рынок. Его... подобрали мои помощники. Новый человек, неизвестный. Но с репутацией. Странные требования. Он... не попросил денег.
- Разве можно верить исполнителю, который не просит денег, - на долю секунды мелодия стала усмешкой, но ту же схлынула обратно в баюкающую, стирающую тревоги томность. – Чего же он просил?
- Не знаю, - Ангус медленно покачал головой; движение давалось с какой-то инертной тяжестью. - Сказал, что назовет сумму, когда все будет закончено. Как будто был уверен. Это было... приемлемо. Мы считали, что у него могли быть свои причины. Искать кого-то... из нашего списка.
Мгновения растягивались певучей, живущей вне времени дрожью. Феб выцеливал в перекрестье нот следующий вопрос, позволяя мелодии переплетаться с нервами трех ватных фигур, застывших по разные стороны камеры.
- Кто был в списке? – тонкий смычок тронул протянутые нити, и замер, прислушиваясь к отклику.
Выцветший голос с готовностью откликнулся, бросая имена как горькие листья, прилипшие к языку:
- Джонатан Колберт, "Шлюмберген". В собственной спальне. Санджуро Абэ, "Джива Индастриал". Ресторан, "La karpa koi". Директор комитета нефтеразведки, Йорк. При невыясненных обстоятельствах. Марта Иден, конгрессмен... Бернард Саллюви, исследовательский проект. Мэй Харделин, агропромышленник. Милгрэм Ховард, глава службы безопасности. Максимилиан Танненбаум. Раннвейг...
Раннвейг.
Последнее имя отозвалось болезненным эхом внутри, словно по тому проводу, что соединял сейчас пленника и Феба, тек в обмен на музыку тоскливый холодный яд. Феб принял его безропотно, согревая внутри себя до капельно-тающего ре-минора – аккорда, который он не собирался отдавать поющим оцепенение флейтам.
- Как его остановить? Где искать, как вы связывались с ним? - нажим текущей сквозь железо песни стал требовательнее – совсем немного, выверено до отзвука, так, чтобы казаться сильнее и надежнее страха, ворочавшегося под сонным одеялом.
Ангус промолчал.
Он подался вперед, словно пытаясь прошептать что-то на ухо невидимому для него слушателю - едва заметная дрожь пересохших губ, тень судороги - и снова тишина, как будто почти произнесенные слова растворились в памяти.
- Н-не... никак, - голос дрожал, сбиваясь в нервное тремоло. - Все кончено. Танненбаум знает. Всех переловят в ближайшие дни, если не уже... Всех - но только не его. Его нельзя поймать. Он придет, если захочет. Если решит, что во всем виноват я.
Он сжался, рефлекторно вцепляясь одной рукой в запястье другой, словно оно вдруг стало источником вспышки фантомной боли.
Пробудившийся страх, заставляющий Ангуса вздрагивать и рваться из полусонного покоя, мог все испортить. Просто оборвать связь, вновь делая реальностью не хрустальную паутину звуков, а полутемную камеру с тюремщиками, застывшими возле дверей.
- Тшшшш…
Мелодия скользнула вверх, отказываясь от своих вопросов, обнимая, успокаивая, впитывая нервозность. Прорастая под веки, рисуя по зрачкам уютное сонное безразличие.
Феб просто играл, продевая музыку все глубже, щедро разбавляя ей кровь господина Марбери. Губы ощущали раскаленный металл – или, может, горели сами. Он устал и выдохся. Каждый новый такт, казалось, вынимает из него душу, чтобы переплавить в себя, и от души осталось всего ничего, но Феб не мог позволить себе прерваться. Даже сбиться, потерять нить, сфальшивить – он не имел права. Он продолжал играть, чувствуя бумажную оторопь в коленях и подступающее к пальцам онемение, вытягивая себя до капли, и зная, что сколько бы этих капель ни понадобилось – он не отступит. Если только его не предаст собственное – чужое, железное – тело.
Его подопечный задышал ровнее, расслабляя хватку - мелодия, вторгавшаяся в сознание, налетевшим порывом ветра уносила оживший образ, который господин Марбери несколько раз видел в кошмарах. Где-то позади в трансе оставались люди Годо - они, нетронутые беседой, не заметили этого перелома, продолжая пребывать в бессмысленном и опустошенном состоянии, когда их разум не занимало ничего, кроме извивавшейся шелковой нити из нот и переливов, танцующей, свивавшейся и ускользающей из рук.

...и мультфильм не лучше *подливает масла*. Если бы не маленькая девочка, громко сказавшая "мама, мне страшно" на моменте с глазами призраков (почему-то не на эпической дуэли с Другомамой), я бы даже не понял, где там бояться.

Хотя, конечно, исключительный аппрув технике, куклам и папье-маше. но сделали бы они лучше Бесподобного мистера Фокса

ores
Мессир, речь же не о том, чтобы автора без справки о научно подтвержденной новизне из дома не выпускать? Речь о банальном спросе и предложении. Мне как потребителю уныло пятый раз смотреть на одну и ту же тыкву - у меня сенсибилизация в соответствующих нейронах отключается, и они перестают реагировать с тем же восторгом - ну я и высказываю скромное пожелание в духе "а может, в следующий раз попробуете что-нибудь еще?"

Spectre28
О черт. Мне еще до сих пор в страшных снах снится последняя попытка убедить себя в том, что я умею читать на английском ("Echopraxia", кстати), и это было ужасно.

А кстати, никто не читал Паоло Бачигалупи? Почему-то он у меня слегка с "Иноземьем" вяжется - видимо, попадался в одних и тех же поисковых запросах.

Янтарь
Который Тэд, да, и если книжка под названием "трон из костей дракона" выглядит подозрительно, то я прям советую "Хвосттрубоя" - это которое про кота. Почему-то мне кажется, что к белочке будет релевантно)

Spectre28
Киберпанк, hard sci-fi - мне Суэнвика подкинули после Уоттса и "Марсианина" (кстати, Марсианин хоть и не про то совсем, но гениален), и до "Ложной слепоты" он откровенно не дотянул (ладно-ладно, я тоже со скрипом признаю, что у людей бывают разные вкусы).

А кстати, Уильямс, хм. Я читал из него аж целых одну книжку про кота, и это была самая мрачная и мистическая из детских книжек, воткнувшихся в голову в надцать лет. Спасибо, заценим.

Kulyok
Суэнвик совершенно не зашел, увы, хотя какую-то часть Вакуумных цветов я прочитал. А еще чего-нибудь из соответствующей оперы, м? тогда берите Мьевилля

Забавное наблюдение про искренность, я до сих пор не уверен на тему того, что думаю по этому поводу: но по крайней мере, те текстокуски, которые я писал с личной заинтересованностью в происходящем, время от времени получали положительные комменты. С другой стороны, есть ненулевая вероятность того, что День Победы тоже писался с чувством же и успеет всех победить.

Янтарь
Я начинаю бегло сканить через строчку. Конечно-конечно, только в абстрактном конкурсе и только абстрактные рассказы)

Kulyok
О, запишите плюс один в качестве неидущего Геймана.( берите в отпуск Питера Уоттса!

Kulyok
Уточнение: конкретно один автор переделал бы один финал одного рассказа, и он бы на двадцать условных рассказопунктов и он бы понравился вам больше? Или вот прямо был автор, писал не ваши рассказы, но внял отзывам, просветился, и теперь пишет ваши, и стал объективно круче?

Я не отрицаю роли вселенского рандома - какой-нибудь сэр Номи (которого вы теперь знаете) периодически пишет как и вообще не мои, так и очень мои рассказы, и я до сих пор не понял, от чего это зависит. Меня скорее интересует гипотетический вектор разгона в космос, когда раньше было фе, а теперь уже о.

Spectre28 и Provod
М, окей, с этим я бы согласился. Можно сказать, что это сугубо "техническое" мастерство - умение правильно составлять словосочетания и не давить на людей стремными оборотами. Но вообще мне казалось, что с какого-то момента человек уже въезжает в это все и для него вопрос запятой или красочного эпитета уже не определяющий.

Я не читал Хобб, правда, хоть ее все выборочно и хвалят)

Янтарь
А то как же, кто спорит отдельно некоторые белочки и Роза Люксембург. Но это же не вопрос совершенствования - "было плохо, стало лучше". Это вопрос смены окраски, не говоря уже о том, что он лежит за рамками отзывов. "Клевый рассказ, но если бы автор полностью сменил стиль и раскрылся с неожиданной стороны, возможно, мне бы понравилось больше".

Spectre28
Тот же вопрос, что и Янтарю - прям слабыми в том смысле что автор стал писать про то же, но лучше, или он просто куда-то перешел в другое измерение, куда вы своими отзывами изначально не могли его загнать?
И кстати, примеров можно, а то любопытно?

unpopular opinion puffin:

По-моему, не существует никакого совершенствования в писательстве. Вам так не кажется?

Все это похоже на условную попытку коммуницировать в черную пустоту вокруг в надежде найти людей, которые тебя услышат и одобрят. Я знаю, что (гипотетически) у этого автора я найду тяжеловесные, но чертовски красивые и вычурные конструкции (привет, Вито), которыми частично восхищусь, а частично наморщу нос - нет никакого смысла писать об этом в отзыве, потому что автор не изменит свою манеру из-за меня (даже если меня будет десять). Я знаю, что у гипотетической госпожи Тиддлер я увижу здоровское герметичное описание мумии в гробу мозга внутри компьютера, и восприму какой-то кусок эха, отражающегося от стенок - это просто то, что автор есть, и если мне это подходит - я порадуюсь, помашу ему рукой из пустоты и заберу часть с собой.

Да, конечно, есть какие-то вещи типа вступление затянуто, или чего-то не хватило, или экшн недостоверен (или барбикен завалился в сторону), но... вы чувствуете, что если бы вот автор все это исправил, вы бы полюбили рассказ нежной любовью и отдали ему первое место? Нет же. Он изначально, ну, не ваш - не зашел, не выстрелил и не вставил, и бесполезно его шлифовать, потому что этот человек из аудитории никогда не будет твоим.

Or not?