Greensleevеs. В поисках приключений., Добро пожаловать в мир злых заек!

[Leomhann >>>]

9 марта 1535 г.

"Удивительно нелепый конец: умереть - едва начав жить".
Джеймс крепко держал за шиворот Дженни, глядя на то, как спешно плотник вгоняет последние гвозди в эшафот. Гемму Мас. К новому имени, как и к новой внешности девочки еще предстояло привыкнуть.
- Знаешь, доченька, - ласково увещевал её Джеймс, изредка потряхивая, - наступит время, когда я не смогу тебя защитить. И тогда ты взойдешь вот на такой эшафот. Ведаешь ли ты, что другой констебль назвал бы тебя соучастницей и пришлось бы болтаться тебе на ветру?..
Гарольда Брайнса было не жаль. О Дениме Масе сожалелось, как о всяком невиновном. Разные люди - одно и то же тело, даже вороны проступали на щеке также. Пара вздохов, несколько ударов сердца - и в этот солнечный, мартовский день Гарольд взойдет по последней в жизни лестнице, чтобы совершить последнее преступление - убить Денима.
Принять решение о казни, минуя дознание, было легко. Кружка рома вместе с местным констеблем, наскоро написанный протокол, который подмахнули оба, и чуть нетрезвое "Не ходи на площадь, маленькая" для Мэри. Вот только уложить в голове эту смерть не получалось - там была уверенность: Деним Мас должен жить.
- Ну хорошо, эта сисястая дурища просто ищет штаны пообильнее. Но ты-то, Дженни!..
Джеймс досадливо встряхнул девочку, мельком глянув на Фламберга, скромно стоявшего со своей Берилл позади толпы. Счастье, что на пути мелкой поганки попался понимающий и умный михаилит, а не исполнительный стражник.
Плотник ругнулся, в спешке попав себе по пальцу, а Дженни покорно лязгнула зубами, обвиснув на вороте.
- Да ведь, господин Клайвелл, кто же знал? Ну дурной он, совсем, но чтобы такое утворить?! Ведь, поверите, спокойный в дороге-то был, даже довольный, потому как неплохо и слаживалось. С Ю, с личинами этими. Я и подумать не могла. Это ж страхолюдие какое. Остатнее ведь по-дурости было, а я и думала, что присмотрю уж. Эх, следом не пошла, за сисястой глядела...
- Дурочка, как есть - дурочка. Пойди ты следом - тебя бы и Кромвель не спас. Ну вот чего дома не сидится...
Бродяжничество из нищенки не вытряхнешь, хоть ворот порви ей, хоть голову снеси. А вот дурость, кажется, можно забыть. Деним Мас говорил спокойно и вежливо, рассуждал здраво и настолько был не похож на Гарольда Брайнса, что порой пробирала дрожь, несмотря на ром.
- И Гемма Мас умерла бы за Дженни Хейзелнат. Как Денима Маса повесят за преступления Гарольда Брайнса. Эх, надо было прирезать его еще в Бермондси!
- Трижды я его вытаскивала-то, - проворчала Дженни, хотя и без особенного пыла. - Дурить не давала. И в Бирмингеме, и со змеюкой риковой, и вот про Бесси поехать рассказать... Может, и в четвёртый бы свезло. Со мной рядом он разумнее, понимаете? Когда рядом, когда можно сказать под руку, подтолкнуть. Крови тогда меньше получается, а в этот раз... я ведь думала, пойдёт он, поговорит за сеструху, потому что нельзя же её так оставить, ну? Нельзя... было. А дальше всё равно поеду, с сисястой. Иначе помрёт же за первым кустом, да и слово, пусть чужое, а всё одно моё.
- Не сомневаюсь, - кивнул Джеймс, глядя на поспешно ретировавшегося плотника, - дома тебя можно удержать, только привязав покрепче.

[Spectre28 >>>]

Первым на эшафот всегда поднимался священник. Следом - палач, и уж потом - законники. И сомнительную честь произносить речь, обращаясь к толпе, в этот раз уступили Джеймсу.
"Люди, не убивайте и не насилуйте, а то повесят!".
Джеймс хмыкнул, наблюдая, как грузный и, судя по лицу, не очень святой отче карабкается по шатким ступенькам, раздавая благословения. Остро не хватало Мэри рядом, её тихой, взрослой мудрости, неожиданной для пятнадцатилетней девушки. Но Мэри не одобряла выпивку, да и глядеть на казнь ей не следовало.
- Веревки рядом со мной, бывает, развязываются, - вздохнула Дженни, вытягивая шею - по лестнице, крестясь, тяжело топал высокий мосластый палач. - Вы, господин Клайвелл, не подумайте чего - я благодарна так, что и не сказать. И за помощь, и за вечер тот, и за... всё. И когда-то вернусь, шею даю. А нет, так... значит, отдала.
- Вроде бы и повзрослела, а вроде - и младенец, - Джеймс невольно, как и всегда бывало в разговоре с Дженни, перешел на уличное наречие, - на кой твои спасибы мне, если не за них помощь? Вернись, да только не поздно. Могу не дожить.
Он разжал руку, выпуская девочку, и пошел сквозь толпу к эшафоту, прокладывая себе путь. Казалось бы, сколько раз доводилось идти вот так, среди зевак, чтобы проводить в последний путь преступника? Казалось бы, давно это превратилось в рутину, должно надоесть и перестать волновать. Казалось бы... Джеймс поставил ногу на первую ступеньку, высматривая Мэри, но взгляд снова упёрся во Фламберга и его жену. Смог бы он обречь на смерть - их?
- Жители Или! Верные подданые короля! - Слова привычно слетали с губ, но обращались они - Фламбергу.
Джеймс хотел говорить о возмездии, о том, что любой преступник будет наказан именем Генриха за номером восемь. А выходило - об осторожности. - Сказано в Писании: "Смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы. Люби друга и будь верен ему; а если откроешь тайны его, не гонись больше за ним: ибо как человек убивает своего врага, так ты убил дружбу ближнего; и как ты выпустил бы из рук своих птицу, так ты упустил друга и не поймаешь его!"

[Leomhann >>>]

Бедой Гарольда Брайнса стало отсутствие друзей. Знакомых. Любых людей, кто мог бы заступить его, замолвить слово, подать руку. И единственной, кто делала это, была Дженни, другой рукой копая ему могилу. Фламберга... Раймона Джеймс не мог назвать другом, но судьба так упорно сталкивала их, что поневоле приходилось задумываться: помог бы михаилит, появись в том нужда?
- Жители Или! Не судите этого человека, но молитесь о нем.
Хмель медленно улетучивался - а жаль. Джеймс был не уверен, что хочет видеть смерть Денима Маса.
И осуждающие глаза Мэри, не одобряющей подвыпившего мужа, тоже не хотел видеть, хоть и глядел на неё радостно. И боялся. Невозмутимо-практичная юная жена порой пугала его. Она привечала на мельнице лесных, но вышла замуж за него, повесившего их немало. Пошла на арену, не побоявшись неволи. Дожидалась со службы, следя за домом и уживаясь с миссис Элизабет. И вот теперь стояла под эшафотом, будто догадываясь, как тяжело Джеймсу провожать в мир иной людей. Особенно - этого: Денима Маса, что некогда был Гарольдом Брайнсом. Умирал человек, а казалось, что уходит целая эпоха, в которой оставался неумелый лгун и чёртов торговец.
Деним Мас умел держаться достойно, с бравадой и его было почти жаль. Джеймс скорбно склонился, приветствуя его смелость, когда тот сам толкнул табурет. Казня одного — казнили всех.

[Spectre28 >>>]

12 марта 1535 г. Лондон.

- Мне кажется, вы напрасно женились, - задумчиво говорил Норфолк, и от взгляда его по коже бегали мурашки. - Вы должны понимать, Клайвелл, что Бермондси вам дано ровно потому, что ищейке надо что-то есть, да и цепь у нее обязана быть. Иначе сбежит. А теперь выходит, что ищейка женилась - и служит жене. Пока Потрошитель продолжает буйствовать в Лондоне.
Джеймс покаянно кивал, втайне радуясь, что убийца проявил себя. Впрочем, радовался он недолго.
Бережно закрытая белой простыней, на стылом каменном столе мага-прозектора лежала Анна Стенхоуп-Сеймур, навсегда оставшаяся для Джеймса Фламиникой.
Он коснулся пальцами ее щеки - холодной и белой, вспоминая ту звериную, терзающую страсть в душной комнатке под ареной, когда она наваливалась всем телом, вдавливая в стонущее ложе, заставляя отталкивать - и не понимать, зачем сопротивляться. Снова услышал своё тяжелое, разгоряченное дыхание, соленый привкус искусанных в кровь собственных губ.
Боль была только после, когда на коже проступили иссиня-багровые, припухшие знаки. Джеймс узнавал тогда следы её зубов: один штрих, сверху и чуть справа, с удивлением находил царапины на щеке, плечах, спине, груди, синяки на руках, когда впивался сам, чтобы заглушить крик. Тогда у него не хватало силы, чтобы поправить себе одеяло. Теперь же он поправлял Фламинике простыню, прощаясь и скорбя.
Её смерть не освободила его, лишь всколыхнула тьму, что прятал Джеймс глубоко в душе, подняла на поверхность воспоминания, сладкие для этой тьмы. И не было обид или злости, только тихая грусть и желание снова услышать снисходительное "мой милый".
- Рассказывайте, мастер лекарь, - пробурчал он, вздыхая.

[Leomhann >>>]

Рассказывал лекарь неутешительное. Фламинику зарезали и разделали, пусть неумело, но старательно. Вынули матку и печень, обсыпали желтыми специями, забыли цветок гибискуса или чего-то еще, что не так давно привезли с Востока. Джеймс слушал, не слушая, понимая, что Потрошитель опустился до мести женщине, приведшей своего случайного любовника-констебля в особняк на углу Морли. Показал остальным, ей подобным - так будет с каждой.
"Я ведь предупреждал, госпожа, просил быть острожнее! Титул и маска Фламиники не могут спасти от смерти".
Домой он сегодня не пошел. Рухнул на лавку в опустевшей управе, пряча лицо в ладонях. Джеймс не мог, не имел права нести всё это к Мэри, желавшей смерти Фламинике. Не хотел видеть торжество в глазах жены, хоть и не было уверенности, что увидит в них хоть что-то, кроме привычного спокойствия. Маленькая, хрупкая фарфоровая куколка, чувств которой Джеймс искал и от которой бежал.
За окном темнело, но Джеймс не спешил никуда. Ни к жене, ни к Потрошителю, хоть круг теперь и сузился. Он просто сидел, просто пил из глиняной кружки дрянной ром, что хранился для допросов в конторке. Просто скорбел.
Просто называл себя чертовым трусом, боящимся приносить эту скорбь домой. Неохотно, тяжело поднимался Джеймс на ноги, не чувствуя во хмелю пола.

[Spectre28 >>>]

Мостовую он тоже не чуял и слегка протрезвел, лишь завидев дом и одинокий огонек в окне. Бесси и матушка, должно быть, уже спали, и лишь Мэри ждала его. Стараясь не шуметь, Джеймс открывал дверь, стягивал сапоги и кольчугу, пытаясь хоть на чуть отсрочить момент, когда жена учует запах дешевого пойла. И когда придется говорить о Фламинике.
Наверное, потому и начал он издалека, виновато улыбаясь.
- Норфолк считает, что женившись, я служу не королю. Своей королеве. Но если я и клятвопреступник, то любой суд меня оправдает, увидев тебя.
Мэри с улыбкой поднялась навстречу, отложив труд Альберта Великого "О металлах и минералах".
- Надеюсь, до суда не дойдёт. Чего хотел шериф? И лесть приятна, но подозрительна... - подойдя ближе, она принюхалась, оглядела его внимательнее и нахмурилась, откидывая со лба выпавшую из причёски прядь. - Настолько плохо?
- Шериф хотел в очередной раз назвать меня ищейкой, - Джеймс покаянно вздохнул, несмело обнимая её, - попенять на лень, нерасторопность, и за ухо оттащить к следу. Убита Фламиника. Анна Стенхоуп-Сеймур.
Впервые Джеймс произнес это имя вслух, и от этого женщина, которую он не знал, но о которой скорбел, будто бы стала иной. Не алой жрицей на арене, не придворной дамой, но Анной. Чьей-то женой и дочерью.
Он почувствовал, как Мэри напряглась; её дыхание поднялось к лицу лёгким облаком, пахнущим мятой - и, покружившись, уплыло к потолку.
- Теперь оно никогда не заживёт, да? Так и останется?
- Ухо? - Джеймс нарочито потёр серьгу, будто мочка под ней еще саднила, и ухмыльнулся. - Заживёт, не впервой.
И от Анны Сеймур он тоже излечится, стоит лишь поймать Потрошителя. Джеймс хмыкнул, понимая, что в дом Болейнов он не вхож, а арестовать шурина короля сможет только сам король. Но убийца оставался убийцей, в короне или нет, культист-культистом, а Джеймс - законником.
- Я оставлю для него записку. Пока не знаю, где и как. Мне надоело рыскать по следу, выискивая мотивы и логику, надоело прибивать лоскутки к стене, пытаясь понять, как он думает. Он, кажется, охотник. Вот и предложу ему охоту на... лис. На его территории, пусть. Лучше так, чем понимать, что следующей можешь стать ты.

[Leomhann >>>]

Мэри подняла лицо. Лоб всё ещё был нахмурен, словно слова убедили её не вполне, если убедили вовсе, но заговорила она о другом.
- Охота... он ведь убивает только женщин, верно? Только они ему нужны?
- Мэри...
Джеймс усадил жену в кресло, устало опираясь о каминную полку. Просить о том, чтобы Мэри стала наживкой, он даже не смел. Но и рисковать чьей-то женой, сестрой или дочерью не имел права.
- Не испугаешься, маленькая?
"Я ведь могу и не успеть".
Мэри странно на него взглянула.
- Ты шутишь? Он ведь совершенно жуткий. Сама мысль о том, что выпотрошат, как рыбу, и... он ведь потом не отпускает. Испугаюсь, конечно, я ведь всё-таки - человек.
- Того, кто скажет, что ты не человек, я повешу на воротах Бермондси, - вздохнул Джеймс, опускаясь у ее ног, чтобы обнять колени. Мэри нельзя было брать в дело. Без Мэри дело не складывалось. Рочфорду он, кажется, настолько не насолил, чтобы тот клюнул на констебля, но выставлять призом в охоте собственную жену?.. - На всех четырех воротах. Неправильно это, маленькая. Если я не успею, мне останется только броситься на меч. Но от помощи жены не откажусь. Впрочем, всё это после. Вы уже смотрели лабораторию, миссис Клайвелл?
- О, да, - Мэри рьяно кивнула, перебирая в пальцах его волосы. - Жуть как интересно. Знаешь, там до сих пор лежит платье в бурых пятнах вокруг прорезей, и нож... и куча-куча всего. И, боюсь, я заставила стражников вынести часть ящиков, аквариум со скелетиками. Они такие печальные были - почти как девочка-кукла, набивная. Её я оставила, пусть смотрит. Может быть, ей понравится, что в лаборатории снова работают. И сколько же там хлама, пыли!.. Было. И есть. Скажи, а мыши там и раньше плевались мыльными шарами?
Кукла... Джеймс скривился, пряча гримасу в подол. После Балсама куклы ему нравились, но запретить их он не мог. Куклы, даже набивные, напоминали людей, глядели, не мигая, и казались живыми. И от того было жутко.
- Мыльными шарами, Мэри? Не припомню, чтобы я туда вообще заходил. Записей об этом чуде не осталось?
- Кажется, нет, - Мэри мотнула головой. - Я ещё не читала дневники, только в конец заглянула, но, думаю, мыши просто прогрызли кувшин, в котором мистер Грем пытался смешивать лекарство от своей болезни... не страшно. Это даже красиво - маленькие радужные шарики. Почти как салют их погибшим в клетках товаркам. Боюсь, после смерти алхимика, их никто не кормил, да и выпустить даже не подумали. Хотя, наверное, выпускать не стоило? Мало ли...
Мистера Грема Джеймс не помнил. Кажется, он скончался при прошлом констебле, а обзавестись новым алхимиком так и не довелось. Мышей он не помнил тоже, эпидемии, в которой люди начнут плеваться мыльными пузырями, страшился, но спорить о красоте не стал. Наверное, это и в самом деле было красиво - изо рта мышки медленно вылезает радужный шар, растет и звонко лопается, рассыпаясь водяной пылью. Джеймс улыбнулся, целуя ладошки жены. Может быть, Мэри и была слишком юна для него, но с женой ему, кажется, повезло.

[Spectre28 >>>]

13 марта 1535 г.

Отсыпался Джеймс в управе на лавке, скинув барахло на пол. Добрую половину ночи он не спал, прислушиваясь к дыханию Мэри, которая вряд ли спала тоже. Не спал, размышляя о том, сколь безжалостным и беспринципным он стал, если готов пожертвовать юной женой в угоду безопасности Лондона, мести и собственным амбициям. Казалось бы, что ему до тех шлюх, что стали жертвами Потрошителя? Даже Фанни померкла, перестала так отчаянно стучаться в его сны. Стоила ли она Мэри? Стоила ли память о Фламинике - Мэри? Стоило ли это всё будущего Бесси, ведь если с этой охоты не вернутся оба, для Бесси и миссис Элизабет будет лишь один путь - в монастырь?
Неудивительно, что лавка показалась столь же мягкой, как самая лучшая из перин. Странно, что не осталось ни единой мысли о том, как спланировать, под каким соусом подать Потрошителю эту охоту, этот поединок. И когда ворвавшаяся миссис Мерсер вырвала из дрёмы известием, что в церкви кромвелев дьявол, Джеймс воздвигался на ноги в самом мрачном настроении, поднимая с пола одну из дубинок.

Мальчик, Уилл Харпер, был странным, напоминал Гарольда Брайнса, и бесил почти также. До него ли было Джеймсу, которому отчаянно хотелось домой, лихорадило предвкушением погони и страхом за Мэри?

"Милорд, осмелившись написать вам, позволю себе дерзость говорить с вами о Хайяме. Помните ли вы эти его строчки:

Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага вся перелисталась?..

Сколь глубокий смысл заложен в них! Они находят отклик в моем сердце, равно, как и эти:

Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.

Милорд, не могу не вспомнить также и: "Цветам и запахам владеть тобой доколе?", и "С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал", и "Ланью дикою ты от меня убегала"...

И нет иного пути, милорд. "

Голубь вспорхнул из ладоней, оставив ласковое тепло, а Джеймс прижал к себе Мэри. Только сейчас он понял, как повзрослела его юная жена, как бесконечно дорога она ему.
- Ты станом - юная газель,
Ты сладким голосом - свирель,
Ты красотой своею - роза,
Ты взглядом - самый хищный зверь...

[Leomhann >>>]

21 марта 1535 г. Бермондси.

Утка. Она бегала по кругу, брызгая кровью из шеи и держа собственную голову в зубах. Зубы притом висели в воздухе, ровно там, где должна была быть та самая голова, что в зубах. В зубах головы тоже были зубы, а в них - голова. Чувствуя, как кружится голова уже собственная, Джеймс уселся на кочку. Кочка недовольно заквохтала, как несушка, согнанная с яиц, но выдержала. Из - за ближайшего мухомора вышла ярко-зеленая свинья.
- Ну ты и сволочь, - сообщила она изумленному Джеймсу, расправила стрекозиные крылья и улетела.
После восьмой её товарки удивляться уже не получалось, кочка совсем провалилась до земли, но подниматься на ноги Джеймс не спешил. Зачем, если вокруг столько интересного?
Вырастали вокруг деревья, на которых распускались цветы, но вместо плодов вызревали чулки и башмаки. Джеймс хотел было сорвать чудесные голубые туфельки для Мэри, но стоило протянуть руки, как они опали на землю, затерялись в густой траве, из которой выглядывали жабы, сидящие на маленьких метёлках. Жабы натужно квакали, а когда мимо них на хромой собаке проехали трое раков - и вовсе разорались.
Следом за раками прогрохотало ведро на тонких ножках, а за ним - тарелки, ложки, ножи, котлы, новомодные вилки, а потом пробежала заплаканная неопрятная старуха. Она рыдала и укоризненно глядела на Джеймса, точно тот обязан был задержать посуду.
Рыдали и лисички с опаленными хвостами, что бежали от стены жара, огненного моря. Джеймс хотел было вскочить с кочки - но не смог. Он стал деревом, кряжистым дубом, с ветвей которого свисали цепи. Они звенели от жара, обжигали ветки, Джеймс хотел кричать - но не мог. Кора затыкала рот, прорастала в горло, но не могла проникнуть в мысли, которые с каждым огненным мгновением становились всё яснее.
Мэри. Что будет с ней, если он сгорит тут, как какая-нибудь дурацкая Дафна?!
"Мэри!"
- Мэри!...

[Spectre28 >>>]

Комната плыла перед глазами, будто после долгого сна, но это была его спальня, его кровать, его книга на сундуке и его занавески на окне. Его - и Мэри. Джеймс сел в постели, потирая виски и недоумевая, с чего бы ему снилась такая отчаянная ерунда.
- Маленькая, как думаешь, существуют ли зелёные свиньи?
- Если свинья настолько грязная, что позволила себе порасти мхом - да, - не задумываясь, ответила жена, беря его руку в свою. - Хотя это необычно. Но может быть, она уже давно мёртвая и потому зелёная? Или вдруг какой-нибудь маг решил поразвле...
- Ты здорова? Бесси? Матушка? Какое сегодня число? Что с Бермондси?
Так обстоятельно на праздный вопрос могла отвечать только Мэри, а значит, комната и занавески не мерещились, не были продолжением горячечного бреда. Джеймс медленно, глубоко вздохнул, прогоняя из тела остатки недуга, столь внезапно поразившего его после отъезда комиссара. В горле не засаднило, голова оставалась ясной, а страшного, валящего с ног жара будто и не было.
- В доме все здоровы, никто, кроме тебя даже не заразился. В городе... - Мэри отвела взгляд и принялась разглядывать занавески. - Хуже. В Бермондси стало очень тихо, Джеймс, очень пусто. Сгорел мистер Кон, умер мистер Скрайб. Миссис Аддингтон, миссис Литтл, миссис Олдридж. Младшая Паркинсон, она... это была... госпожа Инхинн говорит, в этой лихорадке она чует привкус Бирмингема, несмотря на костры и всё прочее. Персефона выжила, но почти не выходит из дома, а если выходит, то со скрытым за глухой вуалью лицом, и двигается... люди так не должны, если у них здоровые ноги. И она беременна от того заезжего рыцаря, но и повитух, и Мавра от дверей теперь гоняют, и... дети умирали тоже, особенно маленькие. Старики. Но и взрослые, крепкие люди - тоже. Как обычно по весне - но иначе, и кого-то даже забирали михаилиты, хотя у них тоже - плохо. Так говорят...
Осекшись, она бросила на него быстрый извиняющийся взгляд и мотнула головой:
- С Артуром всё хорошо! Я справляюсь. Часто. Говорит, что слишком, но... Почти все уходили на шестой-седьмой день. И сегодня - двадцать первое. Знаешь, было очень страшно.
Скрайб... Джеймс глубоко вздохнул, закрывая глаза. Скрайб казался вечным. Сколько они прослужили вместе? Восемь лет? Десять? Кто теперь встретит доброй улыбкой утром, станет подслушивать под окном и записывать допросы с непостижимой для человека скоростью? Кто, наконец, продаст своего констебля на арену?..
Сглотнув колючий ком, Джеймс осознал, что плачет. Молча, зло, комкая одеяло. За Скрайба даже нельзя было отомстить, ибо как убить болезнь? Даже то, что Перси Паркинсон, на которую он никогда и не глянул бы, оставалась сейчас чем-то вроде чумной крысы, не тронуло. Он закусывал губу, чувствуя солоноватую горечь то ли слёз, то ли крови, заставляя себя успокоиться. Получалось плохо, и было это слабостью, но рядом с Мэри Джеймс об этом не думал.
- Том и Клементина?
Мэри слабо улыбнулась.
- С ними всё хорошо. Том вовсе через два дня поднялся, словно ничего и не было, только ворчал всё время, что время потеряно и разбойники негоняны остались. А страшная ведьма и вовсе не болела. Никто из ведьм.
Джеймс кивнул, перетягивая её к себе ближе, теснее, на колено. Прижимая, но без обычной страсти, лишь касаясь губами волос. И с огорчением понимая, что без Мэри жить уже не сможет. Сладкое горе, горькая радость, приправленные скорбью, сдобренные радостью, что жена, дочь и мать здоровы.
- Ты сказала - было страшно. Чего ты боялась, маленькая?
- За тебя, - просто ответила Мэри. - За Бесси. Даже за досточтимую матушку... наверное. Я не уверена.
- Страх убивает разум, маленькая. Я обещал тебе, что буду возвращаться всегда, пока жив. А поскольку следом пришлось пообещать, что не стану умирать разнообразно, - Джеймс улыбнулся, заглядывая жене в глаза, - мне, кажется, придётся жить вечно. А значит, и вам, миссис Клайвелл. Но сейчас нам нужно в город, показать Бермондси, что я жив. Еще пара дней - и Тому станет жарко от мародёров.
Вздох. Короткий поцелуй. Тоскливая скорбь по Скрайбу. Всё это смешалось в одно яркое мгновение, зажглось весенним солнцем на чисто вымытом окне спальни. Обновившись болезнью, жизнь оставалась той же, не меняя Джеймса.

[Leomhann >>>]

Бермондси напоминал кладбище. Джеймсу казалось, что тишину некогда шумного городка можно потрогать руками, попробовать на вкус. От этой мертвенной тиши снова закружилась голова, словно лихорадка готовилась вернуться. Впрочем, его шаги будили горожан, звали их на улицу, заставляли выглядывать в окна - и улыбаться, давая надежду, что Бермондси оживет.
Стук копыт слышался в тишине издалека. Юный Эдвард, михаилисткий тиро, галопом летел по улочке на красивой, серо-стальной кобылке с ярким гибискусом в горшке наперевес. Бесси росла, и скоро в дом зачастят свахи, чтобы рассказать о женихах. Хорошо, если этот будущий михаилит перегорит, станет для дочери хорошим другом. Плохо, если сочтет сватовство посягательством. Джеймс представил гору мёртвых женихов у ног Бесси, довольно-хмурого Эдварда - и вздрогнул, заставляя себя улыбнуться мальчику.
- Эдвард?
- Мистер Клайвелл! - Юнец спешился чуть ли не на скаку, отвешивая изящный поклон. - Вы здоровы, благодарение Господу! Миссис Клайвелл! - Из объемистой седельной сумки появилась склянка темного стекла, сверток из бумаги и серебряный цилиндр, в котором что-то мелодично звенело. - Верховный Магистр велел кланяться и принять скромные подарки от братьев Ордена. А преподобный Добни из алхимического корпуса приказал сказать следующее...
Мальчик наморщил лоб, опасливо глянул на Джеймса и монотонно забубнил:
- Женщинам пищеварительный фермент ача, проглотом именуемого - не игрушка, поелику тварь неизменно происходит на месте творения чёрной волшбы большого масштаба. Цены сие немалой, а расходовать следует с аккуратностью и надев перчатки из кожи хобий, Hobius vulgaris прозываемых, коих тоже в лаборатории мало: изготавливать их долго и дорого, да и братья-воины неохотно материал поставляют. Кисти из хвостов дахутов и вовсе короля только достойны, а женщине они ни к чему, глаза-то порасписывать можно и беличьими, равно как и черный порошок из костей костелапа за сурьму не сойдет. Простите, миссис Мэри.
- Прощаю. - Чуть более жадно, чем следовало бы, Мэри схватила подношения и улыбнулась тиро. - А так же благодарю и извиняюсь за беспокойство. Боюсь представить, сколько ещё было сказано... разного, и надеюсь, что брат-алхимик пережил этот набег в здравии. Чего не сделаешь во имя красоты.
Джеймс только хмыкнул, глядя на жену. Он знал Мэри еще мало, но что вся эта пакость нужна ей отнюдь не для умащения кожи - догадывался. Оставалось лишь надеяться, что супруга во время своих экспериментов не взлетит на воздух вместе с каморкой алхимика и управой. И что юный михаилит не увезет прямо сейчас Бесс.
- Спасибо, Эдвард. Вас, наверное, уже ждут назад?
Мальчик - почти юноша - решительно мотнул головой.
- Нет. Мне позволили немного задержаться, а если вы разрешите, мистер Клайвелл, я хотел бы навестить Бесси... мисс Элизабет. Я привез для неё книгу Эразма Роттердамского "De civilitate morum puerilium", свиток по травничеству, гибискус, и...
За воротом у Эдварда прятался трогательный, пушистый котенок с огромными глазами. Котенок глянул на Джеймса, повел ушами и тоскливо мяукнул.
- Можно? - С надеждой осведомился юноша.
"Вот только кота нам и не хватало..."
Дом и без того обещал превратиться в лес, а теперь в нем еще завелся и зверь. Пока - маленький, но уже - орущий. Джеймс поморщился, неохотно кивая и признавая для самого себя, что мальчишка понимает, чем можно завоевать Бесси.
- Повидайте Бесс, Эдвард. Думаю, она будет рада. Но котенок... Мэри, ты позволишь оставить его?
- Любопытно, что будет, если он съест порошок из костей костелапа или что-нибудь ещё? И будет ли он есть растения? - задумчиво пробормотала Мэри и добавила уже громче: - Конечно. Наверное, ему у нас будет интересно.
Джеймс согласно вздохнул, проводил взглядом радостно помчавшегося по улице мальчишку, и пожал плечами. Книга Эразма, свиток, цветок и кот... Ну что же, Эдвард хотя бы не был тираном, способным запереть Бесси в светлице. По крайней мере - пока.
- Мэри, для чего тебе все эти... реактивы, за которые брат Добни, кажется, готов убить?
- Для работы. Наверное. Я ещё не уверена, - жена глянула пузырёк на просвет и задумчиво улыбнулась. - Получится, не получится - разве только Господь знает, а началось всё с уборки лаборатории. Там было столько грязной посуды - просто ужас! В копоти, обгорелое, захватанное, изъязвленное, и это ещё не считая просто разбитого. И вот наткнулась я там на колбу, на которой половина руки отпечаталась - то ли грязь, то ли жир, бррр. Ладонь, пальцы...
Еще Аристотель говорил, что нет одинаковых рисунков на пальцах и ладонях у людей. И Джеймс частенько подумывал о том, чтобы приложить этот постулат к службе. Но увидеть эти отпечатки, сравнить их с рисунками на руках злодея было невозможно. К тому же, ассизы не приняли бы это доказательством. Но мысль, высказанная Мэри, оказалась настолько заманчивой, что воодушевленный Джеймс улыбнулся, целуя жену.
- Ты - бесценна, маленькая. Если бы ты еще нашла способ проявлять пятна крови на одежде, а потом определять, кому она принадлежит...
- Кровь?.. Мне кажется, маги-целители должны уметь такое определять, но их вечно нет под рукой... да, об этом можно подумать, но ничего не обещаю - пока что руки и голова будут заняты другим, - Мэри взглянула на него, полуприкрыв глаза, и её голос стал почти вкрадчивым. - Так вышло, что возможно я выменяла у Харриса дубинку на жирный мясной пирог. После того, как он его съел. Возможно, мы могли бы прогуляться до лаборатории, хотя бы для того, чтобы оставить там все эти ценные вещи?..
- Разумеется, маленькая.
Теперь Мэри походила на лису, и Джеймсу это не нравилось. Можно подумать, ей что-то запрещалось! К тому же, они всё равно шли через город, показывая его обитателям, что констебль - жив, что всё спокойно и будет, как и прежде. Отчего бы и не заглянуть в лабораторию, управу, захватить с собой Хантера, навестить Бруху, Инхинн, Персефону Паркинсон?
Женщины... Самые непонятные творения Господа после мухи.

[Spectre28 >>>]

Из шкафа со всякими склянками изредка слышалось икание и хлопки. Джеймс подозревал, что это плюются мыльными пузырями те самые мыши, но проверять не хотел. Пусть их, хоть в опустевшей лаборатории эти звуки были особо громкими, звонкими и даже жутковатыми. На сером лабораторном столе лежали грязные, испятнанные пальцами реторты и кубки, частью уже покрытые белыми пятнами, а рядом с ними - листы, на которых Мэри пыталась зарисовывать отпечатки пальцев. Вот их-то и схватил Джеймс жадно, не обращая внимания ни на открытую банку белил, ни на жену, принявшуюся за михаилитские свертки.
- Жаль, белила не подошли совсем - или слишком сухие, или слишком наоборот, - Мэри подняла небольшую кисточку, любуясь мягкими коричневатыми волосками, и вздохнула. - И я боюсь, что эта покупка не понравилась городским... женщинам.
- Наплевать, - медленно отозвался Джеймс, - ты и твои покупки не понравятся им никогда. Ровно потому, что я не женился на ком-то из их дочерей. Как думаешь, а можно ли получить и сохранить рисунок с пальцев человека? Покрасить их, приложить к бумаге, чтобы отпечатались? Удобно будет сравнивать с теми, что остались... скажем, на ноже.
- Сохранить отпечаток - легко. - Мэри отложила кисточки и достала с полки мисочку с какой-то чёрной массой на донышке. - Копоть с лампы. Макаешь палец, прижимаешь к листу, готово. Главное, не смазать. А потом главное - оттереть. Палец то есть. А вот как увидеть те, что на ноже... я надеюсь, что порошок и фермент помогут, но как знать? Просто колба - прозрачная, на ней всё хорошо видно и можно зарисовать, пусть медленно, а вот рукоять - другое дело. И тёмная, и неровная.
- К сожалению, колбами убивают не так часто, как хотелось бы...
Джеймс прошелся по комнатке, прислушиваясь к мышиной икоте и дивясь странности положения. С женой о ремесле говорить не стоило, с алхимиком - было необходимо, а совмещать жену и алхимика...
"Норфолк этого не одобрит!"
Придя к этой мысли, Джеймс пришел и к следующей:
"Ну и наплевать".
- Убери мышей, Мэри. Если мне придется требовать деньги для нового алхимика, и Норфолк захочет поглядеть, на что уходит казна констебулата, не нужно, чтобы здесь бегали икающие грызуны. Том ворчит?
- Уберу, хотя они будут против. Но тогда не нужно заодно, и чтобы здесь бегала я. Вряд ли Норфолк одобрит... одну из любимых ведьм Бермондси на службе.
Мэри натянула странные, словно из прозрачных тончайших перепонок перчатки и подняла дубинку. Оружие - тяжёлое, окованое сталью - она держивала неловко, за самый кончик, критически его разглядывая. А затем очень острожно просыпала на блестящую рукоять немного серебристого порошка. Спустя миг тот словно сам собой неторопливо осыпался, оставив после себя мешанину сверкающих узоров и пятен. Со стороны шкафа раздался приглушенный писк, затем из-за пыльной колбы неторопливо вылетел розоватый шарик и лопнул в воздухе.
- Хм. Кажется, мне нужна ещё одна рука. Наложить вон тот бычий пузырь...
Дубинку пришлось отнять, пообещав себе обязательно научить Мэри пользоваться ею. Джеймс кивнул, соглашаясь, что замечание о Норфолке справедливо. Впрочем, решение этой задачки у него уже было.
- Не бей несчастных мышек дубинкой, любимая ведьма констебля Бермондси. Достаточно их поймать и запереть в клетке. А Норфолк почти наверняка одобрит какого-нибудь студента-алхимика из Академии Уолси, который будет получать часть жалованья. Ты отпустишь меня одного к Конам, маленькая?
- Отпечатки!.. - Мэри проводила дубинку взглядом и вздохнула. - Здесь где-то завалялись ловушки и, кажется, немного странной пахучей наживки. Я не уверена, что на неё поймается, но почему бы и не мыши, которые икают мыльной радугой? Займусь. Там всего лишь нужно заменить пару проволочек, и должно заработать. И, конечно, отпущу. И студент, конечно, согласится... и он, конечно, знает больше меня. И был бы полезнее.
- Вот еще что, Мэри...
Джеймс провел рукой по волосам, которые никак не хотели отрастать, отгоняя запах крови и песка, жажду сродни упыриной - на арену тянуло до сих пор, хотелось услышать вопли толпы, почуять жар камней и ощутить вкус вина, которым лекарь отпаивал после побоища. Провел, глянул на жену - и устыдился. Думать следовало не о простой жизни гладиатора, но о семье.
- С этого дня ты кольчугу снимаешь только дома - привыкаешь к весу, понимаешь? А чтобы оправдать, что походка потяжелела, жалуйся на ломоту в пояснице и утреннюю тошноту. Пусть думают, что... у нас ребенок будет. Потрошитель не должен понять, что ты в броне, когда придет время.
- Словно у нас будет ребёнок... - Мэри полуотвернулась, разглядывая шкаф. - Да. Хорошо, я буду носить кольчугу под одеждой, но если он сначала захочет - проверить? Я хочу сказать, - щёки её залил румянец, - если Потрошитель охотится на доступных женщин, то он ведь будет сначала... лапать. Наверное. А до поры ведь никак не отличить, он ли, или просто какой-то пьяный моряк. Я понимаю, что так безопаснее для меня - но лучше ли?
"Это была плохая мысль".
Лапы насильнику хотелось оторвать уже сейчас. Медленно, кусочками обрывая плоть с костей, запихивая кости поглубже в задницу Рочфорду. Хотя, могло статься, шурину короля это бы даже понравилось.
- Приличные проститутки не позволяют себя лапать на улице, - строго произнес Джеймс, улыбаясь и пряча за улыбкой горечь ревности и укола Фламиникой, которая доступной женщиной, всё же, не была, - к тому же, без кольчуги ты попросту станешь быстрее, маленькая. Увёртливее. Ловчее. Стоит ли снять броню и почуять, что её нет.
Ушко жены было розовым, пряталось в пушистых локонах и никак не предназначалось для того, чтобы в него шептали такое.
- Я глупо надеюсь, что жертв выбирает он лично, и ловит тоже. Ничто не указывает на присутствие помощника. И тогда мы его узнаем - Джорджа Болейна непросто спрятать под личиной пьяного моряка.
- Но могут быть и другие. Будут другие. Которые захотят... просто. Не Потрошитель, а пьяные моряки, и вести себя мне придётся, - говорила Мэри, всё так же не поднимая глаз, но спокойно. - Как? Чтобы не спугнуть, чтобы отличить, чтобы наверняка? Вести - куда-то? Позволять вести? Что может позволить себе очень приличная проститутка?
- Хорошую наседку. И вести ты их будешь за угол, к мужу. Разве что углы будут всякий раз новыми. Дьявол, надо будет еще и очаровательную Ю предупредить, чтоб её люди не вмешивались...
Драться с наседками шлюх за точки не хотелось, да и китаянка могла огорчиться, а вместе с нею - Рик. Огорчившие любимую орочью гадюку жили очень недолго, а короткая жизнь в планы Джеймса не входила. Он коротко поцеловал Мэри, поворачивая её к столу.
- Отпечатки, госпожа алхимик. И мыши. Всё остальное - задача констебля и его сержанта. Я к Конам, маленькая. Через пару часов заберу тебя отсюда.
Выслушивать возражения жены Джеймс не стал, поспешно вышел из каморки. Думать о Мэри, как о приманке, было больно и страшно, но приходилось.
В общем-то, ничего сложного, обычная облава на живца. Постоять на точках, поводить клиентов - а уж чтоб они выходили из-за угла довольным, Джеймс позаботится - примелькаться среди проституток. Нервно, долго, зябко и голодно, но ведь знал же констебль, куда служить шел... Мэри - за кого замуж шла?
Джеймс досадливо пнул камень, подходя к дому Конов. Мэри могла найти партию и получше. Спокойнее, семейнее и без приключений. С этой мыслью он постучал в дверь Брухи.

[Leomhann >>>]

Судя по отблескам за спиной еврейки, дом освещали только свечи - ставни были закрыты наглухо; изнутри не доносилось ни звука, зато из открытой двери ощутимо тянуло бренди. Судя по запаху - дешёвым. А сама Брунхильда-выкрест выглядела так - и не так. Запахнутая на груди пепельного цвета шаль поверх такого же платья, тёмные круги под глазами, но сам взгляд, даже чуть потускнев, остался тем же. Как и голос - почти.
- Я слышала, что вы выжили. Рада, что в кои-веки слухи не ошиблись. Добрый день. Дайте угадаю: вы только прослышали о несчастье и тут же явились соблазнять невинную расстроенную девушку? От молодой жены?
- Разумеется, это моё призвание - соблазнять и утешать невинных девушек. - Джеймс недовольно повел носом, принюхиваясь к аромату выпивки. - Позволите совет? Если хотите напиться - пейте ром. От него потом очень плохо, голова гудит, как церковный колокол, а таз с холодной водой становится лучшим другом. Бренди - гадость, он только пахнет многообещающе, но забвения не приносит. Я проверял.
В глазах Бермондси это было немыслимо, чтоб констебль обнимал еврейку-выкреста, неловко приглаживая копну её волос. Джеймс - плевал. На Бермондси, приличия и репутацию, сопереживая и скорбя вместе с несчастной, одинокой девушкой, которой брезговали и пренебрегали все.
- К тому же, пить в одиночку невкусно. Хотите, составлю компанию?
- Хочу, - приглушенно, в плечо, ответила Бруха. - Только если мою репутацию не испортить даже констеблю, то вашу - мной... хотя, наверное, уже тоже.
В доме бренди пахнуло ещё сильнее, и стало понятно, отчего: на столе, придвинутом к камину с едва тлеющими углями, в свете множества свечей отблескивали начисто оттёртые линяные бока мисок и кружек, а рядом с открытой бутылкой лежала тряпка, благоухающая спиртным. В уголке примостились две веточки рябины, на которых уцелело несколько ягод. Перехватив взгляд Джеймса, Бруха слабо махнула рукой.
- Мавр говорил, что бренди может помочь, очистить. Не знаю уж, правда ли, но вреда от этого, думаю, нет. И я всё равно собиралась очиститься и изнутри, так что... с этими свечами и с рябиной, которую я сняла сегодня с двери, получается почти правильно. В компании - совсем правильно.
Рябина означало только одно - горожане самоубийственно помечали дом ведьмы. Джеймс опустился на лавку, задумчиво кивая самому себе. Если жители Бермондси хотели устроить охоту на зловредных магов, то им стоило переехать куда-нибудь подальше. Желательно - в Ирландию.
- Расскажите об отце, Бруха. Какой он?
Еврейка достала с полки две немаленькие глиняные чашки и, морщась, плеснула в каждую по нескольку глотков бренди. Так оно пахло ничуть не лучше.
- Поверите ли, никогда не пила эту гадость. И с такой рекомендацией не стала бы, но рома, к сожалению, нет. Какой? Знаете, он всегда любил свечи. Дорого, дороже магических светильников, хуже для глаз - а они в последние годы совсем сдали, - но в них, говорил он, старый еврей, пусть и крещёный, всегда увидит кусочек Бога. Кусочек живого солнца, а не то, что заключают в стекло волшебники своей силой. Воск, фитиль, искра с кремня. Воздух, поднимающийся над огоньком.
Кривясь от резкого запаха, Джеймс выплеснул обе чашки в огонь. Тот, кажется, обрадовался. Заплясал, рассыпая желтые искры, чтобы угаснуть через миг.
- Если никогда не пила, не стоит и начинать. Горячительным горе все равно не зальешь. Наверное, глядя на мою матушку, трудно поверить, что я - бастард. Признанный отцом, но незаконнорожденный, увы. Отца я почти не знал, он редко приезжал, оплачивал учителей и Академию, но... Клайвеллы всегда были мореходами, и зов моря я слышу даже там, где его нет. Зов моря я слышал и в Дейзи. Думал, не переживу, когда ее не стало. Даже дети не удержали бы. Спасла работа. Пусть она не в море, но ведь моряки иногда возвращаются в родную гавань? И жаль, что я так и не успел спросить вашего отца, почему он решил поселиться именно здесь.
Джеймс вздохнул, снова невольно сравнивая обеих миссис Клайвелл. Там, где Дейзи была стихией, Мэри оставалась маяком, но почему-то это казалась правильным. Мэри не требовала от него доказательств чувств, быть может, догадываясь, что о любви говорить не приходилось, не била посуду, а если и скандалила с матушкой, то вежливо. Будто была дипломатом и политиком. Лучшей жены и пожелать нельзя. Но Джеймс все равно невольно окружал себя женщинами, которых хотел бы видеть и в Мэри. С другой стороны, разве вот эта девочка-выкрест, с которой так хорошо было говорить, предложила бы себя наживкой?
- Какой расточительный перевод продукта, - пробормотала Бруха, провожая выпивку взглядом, но тут же улыбнулась, хоть и не без горечи. - Бермондси - хороший городок для таких, как мы, так он думал. Небольшой, но оживлённый, торговый, где, быть может, не обратят столько внимания на пару-тройку выкрестов. Опять же, констебль крепко город держит, так что если и будут косо смотреть, так на том и всё. Ещё думал, что может тут найдётся мужчина, который не посмотрит на то, что крест на груди не с рождения. Отец хорошо думал о людях - как о свечах, - и почти не ошибся. Это действительно хороший город, с хорошими людьми - спасибо за него. Даже жаль расставаться.

[Spectre28 >>>]

- Вы съезжаете? Погодите, - заторопился Джеймс, раздраженно отбрасывая чертову рябину подальше. - Я понимаю, без отца будет тяжело, и эти... старые кошки смотрят косо. Но... куда вы пойдете? Одна? Я не хочу обнаружить вас однажды в борделе, или того хуже - мертвой на обочине. Боже мой, Бруха, не будь я женат...
Он замолчал, тоскливо глядя на стену, за которой жил городок, а за ним - стояла резиденция. Дьяволовы михаилиты, наезжавшие в Бермондси толпами и плюющие на уклады и обычаи! Хоть один бы обратил внимание на хорошенькую одинокую еврейку! Послушниц им подавай...
- Останьтесь. Еще ненадолго. Дайте городу второй шанс. Жалованье вам будет выплачиваться все также, мы попросту его переведем на... черное казначейство, как делали это со Скрайбом. Управе иногда требуются подпиленные табуретки, знаете ли.
- Миссис Элизабет бы бросилась с колокольни, - Бруха позабавленно вскинула бровь и покачала головой. - Какой бордель, что вы. Дядя Кусяй предложил принять меня в своём доме. Пусть, говорит, такая зловредная, да ещё крещёная ни одному мужику не сгодится, а всё же своя кровь, жалко. Дом большой, дело для женщины всегда найдётся, говорит. Всякое-разное, но главное - что женское, и дома. Хотя не могу признать, что разбираться с пентаграммами и преступниками интереснее кормления детей и стирки, особенно на чужих хлебах. Не тогда я родилась, но от такого не отказываются. Дядя Кусяй может и подождать, а там - посмотрим, как сложится. Спасибо вам. Пусть у кошек будет шанс, хотя я предпочла бы свежую рябину... придётся ждать осени. Забавно. Вы знали, что брухам рябина не вредит?
- Юристов этому не учат, увы. Не часто приходится защищать или, напротив, обвинять упыриц, знаете ли. А матушка скорее удавила бы меня. А потом вас. И мне еще нужен толковый, быстропишущий клерк и если вы не боитесь допросной, то... Не волнуйтесь, Бруха. Скорбь проходит, её прогоняет жизнь и остаются лишь воспоминания, но от них уже не больно. Всё образуется, обещаю вам.
Джеймс поднялся на ноги, напоследок обнимая девушку. Мэри наверняка учует запах чужой женщины, но, как и всегда, смолчит. Мэри поймет, что её супруг не мог не поделиться с Брухой теплом и сочувствием, разделить с нею беду. Впрочем, сам Джеймс не преминул бы попенять за тот кувшин с водой, вылитый на голову, но эта вина искупалась вечерней лютней и чтением дневника Коралины Брайнс, о котором он совсем забыл.

[Leomhann >>>]

Бермондси, вечер.

- Жизнь закончилась, когда на апостола Андрея нас с отцом сбила карета. Странно, я отчётливо помню жёлтые с чёрным занавеси на окнах, пляшущих свиней и леопардов на гербе - и ничего больше...
Джеймс поднял глаза от тонкой, потрепанной тетради, где первая запись была помечена седьмым января - и глянул на Мэри, закутанную в теплую шаль. Жена мерзла, обзавелась ожогом на шее и восседала в кресле с шитьем, небрежно собрав волосы тесьмой. Такая прическа красила Мэри невообразимо и была к лицу ей больше привычного арселе.
- Наверное, мне не нужно знать судьбу мышей, маленькая? Иначе тебе придется рассказать, откуда ожог.
- Возможно, я ими немного надышалась, - признала Мэри и едва заметно вздрогула. - Это мыло - как плёнка изнутри. Брр. Зато больше они никого не побеспокоят, если, конечно, не успели отложить где-нибудь новые яйца. Но это всё - потом. Читай. Пусть она рассказывает.
Джеймсу очень хотелось узнать, почему мышам вдруг приспичило нести яйца, если они этим отродясь не занимались. Но наверху спала Бесси, которая, пожалуй, непременно бы захотела завести парочку таких и тогда, не дай Боже, яйца начал бы откладывать котенок, а то и сам Джеймс. Оставалось лишь неодобрительно покачать головой и снова заглянуть в тетрадку Коралины Брайнс.

Жизнь закончилась, когда на апостола Андрея нас с отцом сбила карета. Странно, я отчётливо помню жёлтые с чёрным занавеси на окнах, пляшущих свиней и леопардов на гербе - и ничего больше. Всё остальное мне рассказали позже. Как карета даже не приостановилась. Как отец успел отшвырнуть меня с дороги на обочину. Как долго и страшно он кричал, пока маг-целитель не отнял боль… вместе с переломанными ногами. Как я стояла, опустив руки, комкая алую ленту, и смотрела вслед карете, хоть она давно скрылась за Собачьим островом. Соседи думают, что я сумасшедшая. Я знаю, что они правы.
Потому что кроме полосатых занавесок, кроме вытертых розовых свиней и похожих на львов леопардов я помню мелькнувшее в оконце красивое женское лицо, искажённое болью и неизбывным ужасом. И помню… нет. Священник, которому отец заплатил за мою науку двух овец, не научил меня, как выразить чернилами и гусиным пером то, что я тогда почувствовала. Что-то сдвинулось тогда в мире и в сердце - и меня… тянет. Тянет, тащит, не даёт забыться даже в молитве.
Спаси меня, Господи, и сохрани, на тебя уповаю.

P.S. матушка снова повесила на стену крест с распятием, достала рассохшуюся статуэтку Божьей Матери. В доме, где прежде стучал молотком отец, тачая сапоги, слышишь только молитвы, вдыхаешь только запах ладана. Ладан и свечи. На что мы будем жить остаток зимы? Мне приходится заставлять себя об этом думать, а мама… кажется, она ещё более безумна, чем я. Или - нормальна? Дева Мария смотрит так пронзительно. С такой тоской, словно понимает, но я…

- Фламберг называл это импринтингом. Запечатлением. Родившийся мальчик - наполовину фэа - потянулся всей своей сущностью к миру, наткнулся на Коралину, и понял: она ему нужна. Наверное, мы теперь уже никогда не узнаем, чем именно ему приглянулась Брайнсочка.
Барсук был котом наглым, и обещал вырасти в нахала. Он повсюду оставлял серую шерсть, громко мяукал, лез на руки и подталкивал руку теплым лбом, требуя ласки. Джеймс рассеянно положил ладонь на спину котенку, удивившись, как такое маленькое существо может так громко мурлыкать.
- Или ему было всё равно, - негромко заметила Мэри. - Просто попалась в нужный момент, и на её месте могла бы оказаться любая. Чуть ближе по дороге, чуть дальше...

[Spectre28 >>>]

25 января 1535 г.

Не знаю, сколько ещё я смогу сопротивляться. Ночами просыпаюсь, сидя у окна, глядя в закрытые ставни - точно туда, где горит северная звезда. Словно искра по щелчку пальцев. Я - не я - снова я. Безумие. Одержимость, которая не бежит молитвы. Щёлк: я читаю “Отче наш”. Щёлк: я стою, упираясь носом в дверь, с сапогами в руках. Облатки рассыпаются вкусом пепла на языке.
И новое знание: когда нет шиллинга на хлеб, он всегда найдётся на стакан дешёвого бренди. Оно успокаивает боль в ногах и мешает работать руками, а приданое уходит за один вечер в кальянной рядом с трущобами у порта. Приданое.
Прежде отец воротил нос от соседей - как же, мастер, с достатком! - а теперь я - нищий перестарок. Пятнадцать лет, заневестилась, и за душой ни гроша. Монастырь? Стоит ещё дороже. Остаются только приют или канава на тракте после борделя. Грех, но меня это не пугает. Осталось презрение к отцу, жалость к матери, тоска по брату. Будь он здесь, всё могло бы сложиться иначе, но “Просветитель”, его когг, не вернулся в порт в декабре.
Когда я это пишу, мир на минуту, две становится настоящим, ярким, колет чужим страданием, обволакивает тоской и отчаянием, но стоит закрыть дневник: и снова исчезает всё, кроме желания уйти на север. Безумие. Даже старики не помнят такой холодной зимы, а ведь тёплой одежды, еды у меня нет.
Сколько пройдёт ночей, прежде чем это перестанет иметь значение? Во сне я не могу взять перо, окунуть его в чернила.
Нужно попробовать спать днём. Близится полночь, и, если я смогу досидеть до утра, то наве

-- января?

(неразборчиво) холод. Невозможно. Я не могу (вычеркнуто). Два дня. Проклятые два дня, и где я… сборщики долгов. Они увели отца, но… мама! Она ведь одна, там. Старая. Безумная - и да простит меня Господь, к лучшему. Хотя бы не понимает (неразборчиво) завидую. Не могу не писать. Пустая берлога, повезло. Зачем я другой мне? Зачем я себе - ради боли, страха? Слушать вой ветра, вздрагивать от воя волков? Жадно грызть снег. Алое на белом. Рвёт хвоей. Не хочу быть. Пусть исчезну, но (вычеркнуто) не могу не писать. Если кто-нибудь найдёт дневник - меня ведёт на север, на ладонь к востоку. Пожалу

Без даты

Ночь. Вальтер-швед рассказывал, что высоко в горах дыхание иногда звенит, падая с губ. На самом севере. В Финмаркен. Голос звёзд, так он говорил. Когда звёзды говорят, нельзя двигаться быстро. Душа может уйти в небеса. Душа моя. Моя душа. Можно ли писать на бегу?

Лето!

Пчелиные соты - это кусочек солнца. Дар богов. Бога. Ха. Ха-ха. Почему я записываю смех? Он не журчит. А что делает? Точно, шуршит, воет и каркает. Нельзя записывать - ему от этого больно.
Белый свет мешает пальцам зажить, и на страницах полно зелёных пятен, зато чернила не замерзают. У меня внутри тоже солнышко. Зерно. Совсем маленькое, но светится и греет. Растёт.
Растёт - забавное слово. Растёт - Рас и Тёт, а тёт - это тётя. Или тета? Четыре, хотя и раз. Четыре похоже на чернила. Что чернила? Что чернила? Чем? Бумагу - пером. Смешно. Солнечно. Лепестково.
Встретимся летом! Я буду красивым подснежником!
Раскрываюсь свету.

[Leomhann >>>]

Когг "Просветитель". Джеймс оторвался от чтения, чтобы записать имя корабля на листе бумаги. Гоняться за пиратами-работорговцами не было его делом, но, как знать, быть может в ином мире, в мире стрижиных норок фрегат "Горностай" настигнет скорлупку-когг?
А вот Коралина Брайнс волновала мало. Она говорила с Джеймсом своим дневником, выплескивая страхи и безумие, но ему, видевшему итог, повесившему её брата, было уже все равно. Лишь самую капельку жутко, будто в страницах билась, вопила от боли душа девушки, пытаясь вырваться на свободу.
- Вальтер-швед... Пожалуй, стоит навестить и его, как думаешь, Мэри?
- Шёпот звёзд... - Мэри опустила шитый поясок для Бесси на колени и с горечью покачала головой. - Мы знаем, куда она шла, знаем, что дошла, знаем, что случилось дальше - и от этого только ещё более жутко. Обречённо. Дошла - несмотря на погоду, зверей, тверей, только чтобы... да. Вальтера нужно навестить. Говорят, по Лондону болезнь тоже ударила сильнее обычного, а в Гленголл сходится много путей.
- Надеюсь, змеи Рика живы.
По совести, здоровье Ю занимало Джеймса больше, чем судьба Брайнсочки, ибо здоровая гадюка была залогом спокойствия Бермондси. Но дневник был интересен Мэри, а потому он продолжил читать.

[Spectre28 >>>]

13 февраля 1535 г.

После того, как я пришла в себя, несколько дней горло отказывалось произносить слова. Не получалось даже писать: разум отказывался составлять предложения, чтобы перенести их на бумагу. Но впервые за последний месяц я помню всё. Может быть, потому что дошла, может, благодаря магии суетливого целителя, но - помню, и мне стыдно за зверя, каким я была. Грязный оборвыш в лохмотьях красного плаща, кидающийся на ворота, неспособный даже понять, что можно постучать. Обжигает изнутри память об урчании, с каким я пожирала горячую кашу, как рвало, корчило в судорогах. Что изменили во мне платье, ванна, тёплая кровать, шепот и испуганные взгляды горничных? Где граница между снова стать человеком и вновь казаться человеком?
Сны приносят голос того, к кому я шла, рассказывают, мечтают. Порой их слышно даже наяву. Я ещё плохо понимаю их, но с каждой ночью - всё лучше. Вера. Уверенность. Сила, бьющаяся в самих камнях. Всё это есть во снах - ничего этого нет у меня.
Зато теперь есть много времени для дневника, хотя новая чистая кожа на пальцах болит от пера. Сказка во плоти! Сказка в добротной мебели, белоснежных простынях, красивых платьях с чужого плеча. Волшебный мир под холмом, думаю я, и губы невольно кривятся в горькой усмешке, стоит взглянуть на лес за лугом через решетку на окне.
Всем знакомы истории о ведьмах, заточенных в хрустальные гробы, в высокие башни, пока на них не набредёт достаточно глупый принц, чтобы поверить в невиновность, невинность и предназначение. Герой, не понимающий того, что от некоторых существ лучше оградить мир, если их нельзя или не получается убить. Легенды. Сказки. Теперь такой тварью стала я, и у меня уже есть спаситель!
Беда лишь в том, что ему всего лишь несколько месяцев, и он родился в карете именно в тот миг, когда колёса переломали ноги моему отцу. Лекарь бросал отрывистые фразы, надеясь, что я не пойму. Импринтинг. Запечатление.
Пора начинать отращивать волосы, потому что - спаси, Господи! - я всё равно ничего не могу с этим поделать.

P.S. Слово “предназначение” на бумаге выглядит лучше, чем “запечатление”. О нём проще думать, но так хотя бы не получается себя обманывать. Меня просто - взяли. В миг рождения, ничего не понимающий новорожденный. Боже мой...

[Leomhann >>>]

- Скажи спасибо, что водой из кувшина не поливал, - пробурчал Джеймс. Слова о запечатлении и предназначении неожиданным осознанием укололи в висок. В день, когда он явился на мельницу с телом мельника была решена его судьба - и судьба Мэри. - Наверное, не такого мужа хотел для тебя мистер Берроуз, маленькая?
- А захотел бы - такого, - неожиданно твёрдо ответила Мэри и вскинула бровь. - И надо сказать, я предпочитаю кувшин. Мокро, неожиданно, зато помогает думать и смотреть. Мисс Брайнс же...
- Мисс Брайнс некому было полить водой, - согласился Джеймс, приятно польщенный её словами, - но ей это не помогло бы. Она и в самом деле ничего не могла сделать - только ждать. Я сегодня не отпустил мисс Кон к дядьке.
Мэри вскинула бровь ещё выше, аккуратно складывая поясок.
- О. Тогда понятно, отчего ей пахли. Не отпускание - сложная вещь, странная.
- Ни за что не поверю, что тебе не донесли об объятиях на крылечке. Кажется, я видел, как мимо проходил Мерсер.
Джеймс встряхнул тетрадкой, пожимая плечами. Скрывать что-либо от Мэри он не собирался. Да и что можно скрыть от женщины, видевшей, как продают мужа с аукциона?

16 февраля 1535г.

Сначала я думала, что они все просто не знают, что со мной делать. Покои в самой высокой башне, молчаливые горничные - одинаковые, в синих платьицах, редкие визиты лорда и госпожи - без разговоров. Они просто... смотрели, и от этих взглядов у меня горели щёки, словно я - виновата. Словно не лорд выбрал в любовницы кого-то из народа холмов, а я специально попалась на дороге.
Горничные тайком, думая, что я не вижу, пересчитывают столовые приборы, следят, чтобы не пропал какой-нибудь ножик. Собирают все осколки от разбитой тарелки, словно обожжённой глиной можно пробить дыру в каменном полу или стенах, будто она способна снять обереги с двери.
Впрочем, для стыда почти нет времени. Я часами сижу под дверью, гладя кончиками пальцев толстые доски, ощупывая петли, чувствуя покусывания чар. Они направлены не против меня, нет, но я чувствую их всё равно, через сны. И ужас в серых глазах Элис, младшей из девушек в синем… тогда я не удержалась и заскулила от жажды вырваться, прогрызть дверь, сбежать по лестнице, в подвал, разбить стену. Элис смотрела на меня, и жалость, непонятный испуг во взгляде жгли огнём, пусть в башню и пробирался холодный ветер. Тогда - жёг, но теперь это воспоминание, это чувство потускнело, сменилось другими. Я сижу на каменном полу под дверью, и это состояние - почти молитва.
Наверное, я и молюсь, сама не сознавая, кому. Молюсь, чтобы оно закончилось - так или иначе.
Почему они держат меня взаперти? Почему - в башне? Я не понимаю. Не понимаю, почему меня можно бояться - неужели я схвачу этого младенца и убегу в метель?
Нет. Я не могу сказать точно, но кажется, что сейчас мне хватит просто свернуться рядом - и чувствовать слёзы на щеках. Потому что это будет последней испитой каплей унижения.
Я больше не могу думать о матери.

P.S. Прости меня, Господи, ибо осуждала я отца своего за пьянство, за то, что не может не пить. Больше - не осуждаю. Кажется, на апостола Андрея карета переехала нас обоих по-разному, но одинаково.

(запись на полях, отмеченная буквами NB!)

Не знаю, стоит ли писать это здесь, но, кажется, никому нет дела до моего дневника - вытертого, излохмаченного, с покоробленными страницами. Может, им противно к нему прикасаться? Неважно. Я должна записать хотя бы для того, чтобы не забыть: сегодня я отпустила на свободу первое письмо. Просто несколько строчек на мятом листе. Отпустила - и долго смотрела, как ветер уносит его прочь, через стены, в сияющую белизну леса. Мне хочется верить, что он улетит далеко - до Лондона, может, даже до моря, где пропал когг с красивым именем “Просветитель”.
Глупая надежда.
Пишу, и взгляд сам собой обращается к двери. Кажется, я просидела на подоконнике слишком долго.

[Spectre28 >>>]

- Мне её жаль. Одинокая, никому не нужная. Слишком умная, чтобы сгодится в жены купцу или наемнику. Надеюсь, приглянется какому-нибудь михаилиту, которые в превеликом множестве околачиваются в Бермондси. Бруха похожа на Брайнсочку, не находишь?
Ревность Мэри, если это была она, оказалась приятной, чего уж скрывать. Вот только после Фламиники Джеймс все еще чувствовал себя виноватым, а потому говорить о другой оказалось тяжело.
- Что-то она сделать всё-таки смогла, - Мэри сидела в кресле так, что из облака шали высовывалось только лицо с блестящими любопытством и сочувствием глазами. - Это так её нашёл брат? И это название когга... ведь Брайнс был работорговцем, верно? И - "Просветитель"? Название звучит жуткой издёвкой, и мне интересно, знала ли она, что это за когг. Хотя, имело ли это значение там, в башне?.. А ведь действительно, мог найти письмо и какой-нибудь михаилит. Кто-нибудь вроде Фламберга, который спас свою Берилл из обители.
- Нет. Брайнс её начал искать еще в Бермондси. По непонятным причинам, как это водится у него. Письмо, должно быть, так и валяется в лесу. Вот только, - Джеймс улыбнулся, стряхивая вздумавшего кусаться котенка с колен, - Фламберг не спасал Берилл. Они - странная пара, и измерять их мерками французских романов нельзя. Думаю, эти полтора михаилита спасают друг друга. Взаимно.
Название корабля и впрямь было издевательским. Перевозить рабов в трюме, обучая и приучая их к новой жизни - вот и все просвещение. Джеймс вздохнул, отгоняя прозвучавший за гранью мысли хлопок паруса над головой. Должно быть, боцман снова набрал в таверне на Антигуа всякий сброд, не способный справиться со снастями.