Не склонившие головы, Нортумбрия, первая половина IX века

[Monsieur Le Chiffre >>>]

... В комнате было одно окно, но и его в этот морозный вечер казалось слишком много. Римляне принесли с собой в эти земли арочные своды, и открытые пролеты лестниц, и изящество тонконогих колонн... нахлынули - и ушли, как уносится с дуновением холодов пышная, зовущая красота лета.
Остались лишь голые камни, без добрых хозяйственных рук приходившие в быстрое запустение.

Нынешним хозяевам в голову не пришло бы, что можно так жить.
Нынешним хозяевам не было дела до красоты этих строгих линий - лишь бы стояло прочно да не позволяло слишком уж быстро проникать внутрь скоро наступающей и жестоко мстящей беспечным южанам зиме.
Нынешние хозяева, люди с севера, не признавали огромных окон, через которые в дом могли попасть колючие, злые ветра; давно сгинули и богатые цветники, и изящные каменные вазы, и даже, кой-где, неизносимые, прочертившие тело земли, словно артерии, славные на весь мир римские дороги. Весна расцвела, плеснула на суровые берега светлой, короткой надеждой - чтоб вскоре завянуть, оставив после себя горечь и память о том, что все могло бы сложиться иначе.
Это окно тоже было памятью о том, что все могло быть иначе.

Через него солнечные лучи в первый раз упали на головы его сыновей. Еще до того, как он вынес их на руках во двор, навстречу солнцу, щедрое и прекрасное светило, словно не в силах терпеть, само как отец, жаждущий продолжения рода, нетерпеливо скользнуло касанием по мокрым еще головам. Младший тогда же расплакался, старший же, большой, сильный, с темными, длинными волосами до плеч, только толкнулся, будто бы сам желал как можно быстрее увидеть широкий мир. О, он бы был воином! С улыбкой, от которой леденели бы сердца недругов и врагов, стоял бы он под пестрыми парусами, держась за канаты, то наклоняясь навстречу бегущей воде, то поворачиваясь, чтобы улыбкой и взглядом ободрить товарищей, следующих за ним в новые земли. Он бы смеялся, вбивая меч в горло тому, кто посягнул бы на его честь, смеялся бы, когда взмахом клинка меткая рука сбрила бы ему первую поросль - и так же, смеясь, встретил бы юных дев, что слетели бы за его душой с неба, чтобы отнести в Вингольв, прямо к престолу Отца павших.
... Никогда ему не быть среди них.

Мужчина, стоявший возле окна, нахмурился и тяжело уронил голову. Никогда, никому, ни живому, ни мертвому, ни товарищам в час откровений, ни тем призракам, что посещают души, чтобы томить ее в ночи сонмом предсмертных видений - никому не поведал он, сколько утратил, положив в темную землю своих сыновей.
Все что осталось - это окно и снег, тяжкими крупными хлопьями заносивший темный двор королевского замка.

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 12-02-2012, 18:38

[бабка Гульда >>>]

Женщина шагнула через порог, недоуменно распахнула глаза: в комнате, которую и так не просто протопить, было распахнуто окно. Деревянный щит, которым его закрывали на зиму, валялся на полу.
Милдред представила себе, как сильные руки мужа одним движением сорвали и отшвырнули щит...
На кого разгневан ее супруг, ее господин, застывший у окна и устремивший взгляд на засыпанный снегом двор?
На смерть, что забирает не только стариков и тех несчастных, что сами призывают ее?
Святой отец сказал тогда: "Бог дал, бог и взял". Милдред, не споря, склонила голову, но про себя подумала: а зачем тогда раздавать дары? Чтобы сразу их отобрать? Младшенький, Эрик, еще и ножкой на пол не ступал...
Привычно загнав в глубину души мучительные воспоминания, Милдред подошла к мужу. Она не спросила, зачем он снял с окна щит. Сделал - значит, так надо.
Произнесла лишь одно слово - мягко, с тревогой:
- Простынешь...

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 13-02-2012, 17:23

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Он не слыхал ее шагов. За все пять лет, что она ступала по этим коврам, по тяжелым шкурам, в которых нога утопала, словно в белом лесном мху, даже по камышу, укрывавшему полы в других комнатах, в королевских залах, когда там не было важных гостей, в храме Белого бога, в детской, в спальне - ему так ни разу не удалось услышать ее шагов. Шуршала ткань, иногда издавали тихий звук золотые браслеты, украшавшие тонкие руки, или тяжелые ожерелья, отягощавшие шею - но и только. Словно призрак женщина появлялась и исчезала, возникала из темноты, чтобы возложить руку на пылающий лоб, чтоб успокоить болящую рану - и растворялась, превращая тишину, только что успокаивавшую душу, в тревожное, подкрадывавшееся безмолвие.
Именно по этой неуловимой смене, таянью ледяного жала в позвонках, опадению вздыбленной волчьей шерсти, он различал ее одинаково ясно в пустых коридорах и в самой многолюдной толпе. Именно ее он искал, возвращаясь хмельным с гудящих пиров, полным ярости или гнева - от буйных ссор, полуживым - из жарких сражений. Именно ее, тишину и мягкую поступь, решил взять за себя, только раз бросив взгляд на бледное девическое лицо.

Но сегодня даже его свет померк и беззвучные шаги прозвучали не так, как обычно. Брови мужчины только сильнее сдвинулись, сходясь над невидящими глазами, обозначая резкую складку, что словно шрам рассекала широкий лоб. Гейр шевельнулся, оборвав порыв взглянуть на жену, и вновь повернулся к окну, телом устремляясь навстречу ледяной мгле, отодвигаясь от тихого, успокаивающего тепла, которое источала Она.

- Если бы...

Он не договорил, потому что и сам не знал, что хотел и намеревался сказать этой фразой. Если бы - можно было обменять его жизнь на жизнь детей? Если бы - это помогло отсрочить то, что уже наступило? Если бы ей не пришлось узнать то, что ей предстояло узнать? Если бы она не ослабила, не растопила своей тишиною и чистым дыханием его душу? Если бы до утра не оставалась всего только одна ночь? Если бы можно было начать все сначала? Если бы... Если...

[бабка Гульда >>>]

Второй раз высказать свою опаску, что муж простынет, женщина не рискнула.
Ни разу за все пять лет, что прожила она с этим человеком, Милдред не слышала от него грубого слова. Ни разу он не рявкнул на нее, не ударил. И все же было у нее странное ощущение, словно стоит она рядом с полыхающим костром. Да, этот огонь защищает и греет ее, но одно неосторожное движение - и обожжет.
Нет, не страх жил в душе жены королевского дружинника. Пожалуй, даже гордость - такая сила защищает ее, такая мощь... Но чувствовала она, что с этой мощью надо быть осторожнее. И конечно, не квохтать: ах, ты простудишься... Ах, тебя ранили...
- Ты... пойдешь ужинать? - тихо спросила Милдред.

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 13-02-2012, 17:23

[Monsieur Le Chiffre >>>]

- Душно,- полной грудью выдохнул он, не отвечая на то, что она спросила, а то, что только хотела спросить, но не посмела, потому ли что была тиха, маломолвна, потому ли, что, после горя, все что оставалось - ходить за старым, нелюбимым мужем, ровно за малым дитем.
Слова были тому подтверждением. Виданное ли дело, чтобы один глоток холодного воздуха, только один взгляд за окно мог убить того, кто спал, бывало, на холодной земле, словно на пуховой перине, обнимая, как жену, лишь холодную сталь меча. Того, кто вскакивал по ночам с широкого, крытого песцом ложа, пытаясь различить в темноте тусклый блеск оружия, тихий разговор, быстрый шум незнакомых шагов. Почему не решить, что на старости лет он превратился в безумца? Почему не желать освобождения теперь, когда все, что их связало, легло в мерзлую землю?
Мысль о том, что Милдред могла бы желать ему смерти, ему, кто не уберег, не сумел защитить от смерти ее детей, не напугала и не возмутила Гейра. Пожалуй, сейчас он был бы рад, узнай, что сегодня же где-нибудь в темноте, скрытый от него длинным плащом ночи, ждет полный сил юный счастливец. Пожалуй, сегодня он сам бы пришел к нему, сам бы вложил ее руку в горячие молодые ладони - лишь бы быть твердо уверенным, что уже завтра она будет далеко.
Как спросить ее? И как сказать остальное?

- Служанка уже уложила тебе теплую одежду и все в дорогу,- не изобретя никакого предлога и не чувствуя сил лгать, чтобы придать словам оттенок правдоподобия, он решил обойтись вовсе без объяснений.- Ты уезжаешь сегодня, после второй стражи. Нужные люди предупреждены.

[бабка Гульда >>>]

Милдред побелела. Она разом забыла и про ужин, и про окно, распахнутое в зимнюю мглу. Душу ее объял холод пострашнее того, что сейчас серебрил инеем замковую стену...
В первый миг она подумала, что чем-то не угодила Гейру и он прогоняет жену. Не за то ли, что не уберегла, не спасла детей? Но ведь умерли не только их малыши! Моровое поветрие не разбирает добычи...
Но тут же она поняла, что ошибается. В голосе мужа не было гнева. Может, кому другому эти слова и показались бы сухими, но Милдред за пять лет научилась распознавать нотки чувств, которые Гейр не хочет выставлять напоказ.
Но тогда - зачем уезжать? Почему?..
И тут в память ворвалось все то, чего Милдред за последние дни упорно не хотела замечать. То, что она гнала от себя.
Взгляды. Слова. Намеки...
Гейру грозит опасность?..
Вместо того чтобы покорно кивнуть на слова мужа и пойти проверить, как служанка собрала вещи, Милдред негромко сказала:
- Куда я должна ехать, муж мой? И почему?

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Он повернулся не с гневом - больше от изумления, что вечно безмолвная женщина осмелилась требовать причин и сомневаться в его приказах. Темные глаза, в которых еще отражалась, казалось, бесконечная снежная рябь, не успели на сей раз закрыться под черными заслонками. Но тут же Гейр Харальдсон, прозванный Свартом за свои непокорные черные космы, совладал с собою, и лицо его отобразило досадливую усмешку. Почему именно сейчас? Именно сейчас, когда более всего ей надлежит принять и покориться, она осмелилась нарушить этот обет пятилетнего молчания?
- Ты стала плохо слышать, жена?- голос не был грубым, но оскорбленное недоумение слышалось в нем, возмущение мужа, в последний миг, у края могилы, ощутившего, что власти его не хватает не то что на собственную - на чужую жизнь. На жизнь своей женщины.
Все доброта и миролюбие, еще недавно размягчавшие его сердце недостойным порывом: уступить, отдать, передать в надежные руки - разом умолкли, будто языки слабого пламени, или цветы, прибитые внезапным порывом шотландского ветра. Сейчас Гейр, не задумавшись, вырвал бы из груди сердце каждого, кто только помыслил о том, чтобы отнять у него покорность жены. Ее тихий голос. Ее улыбку, почти забытую, но сладкую, словно первое дыханье весны. Взгляд, который иногда мерещился ему после объятий на ложе. Все это принадлежало ему - и должно было умереть вместе с ним.
Но не так. Не теперь. Не по чужой воле.

- Ты отправишься на юг, к своему дяде в Уэссекс. Ты должна выехать сегодня, между второй и третьей стражей. Времени у тебя осталось немного.

[бабка Гульда >>>]

Милдред точно окаменела.
Да, страшная догадка оказалась верной. Ее ожидала поездка без возвращения.
"Господи, ну почему? Чем я тебя прогневала?"
Когда-то она была послушной девочкой, перенимающей за матерью все умения, которые когда-нибудь станут смыслом, сутью жизни. Потом - покорной, не строптивой дочерью, которая безропотно пошла замуж за человека, которому ее пообещал отец. И наконец, хорошей женой - а зачем же быть плохой?
И в награду за кротость и послушание бог разрушил ее жизнь. Сначала отнял детей. Теперь отнимает мужа.
Милдред вскинула голову - это был непривычный жест, но он получился естественно. В этот миг молодая женщина похожа была на своего отца-воина.
- Если бы я в чем-то провинилась перед тобой, муж мой, ты выгнал бы меня днем, на глазах у всех. Но я должна ехать ночью. Значит, ты меня прячешь? Но я не хочу прятаться. Здесь мой дом и здесь мой муж. Гейр, я останусь, даже если ты рассердишься.
За все время семейной жизни Милдред не произносила столько слов сразу...

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 14-02-2012, 11:54

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Если женщину заставили окаменеть страх и изумление, то Гейра сковали железной цепью иные чувства. Вернее, так: сперва было усиливавшееся изумление, гнев за внезапно проявившуюся непокорность жены - глупую, неуместную непокорность! - но потом на смену им пришла ярость. Бессильная, ибо даже пошевелиться он не мог, цепным псом впившаяся в горло. Не Милдред была причиной той ярости, а только непонимание, отчаяние от того, что она не могла знать, а он не имел права ей объяснить.
Он смотрел прямо перед собой, на вскинутое лицо - но видел совсем другие картины. Кости, с хрустом выходящие из сустава, лопающиеся сухожилия. Кожа натягивается, будто ткань, лицо становится багровым, синим; пытаясь противостоять надругательству, мышцы сжимаются,- но с поворотом рычага, с быстрым движением железного прута виснут, обмякают, как тряпка. Кровь начинает просачиваться через кожу, набегая уродливыми мешками, похожая на застарелый нарыв - в ожидании, пока острая сталь ножа или раскаленное клеймо не вопьются в тело, ломая последние остатки воли и заставляя кричать.
Кричать.
Кричать.
Кричать.
Этот крик - незабываемый, страшный, сливающийся с воем животного, которое, что б не твердили поклонники Белого бога, живет в сердце каждого - звучал в ушах Гейра так громко, что захотелось зажать их и броситься прочь, не разбирая дороги. Он знал, как причинить человеку подобную боль, видел, что может сделать палач со здоровым, крепким мужчиной.
Что можно сделать с женщиной - он не хотел даже думать.

Не хотел - но картины, знакомые из прошлой, минувшей жизни уже овладели рассудком, заставляя все внутри сжиматься от тошноты и отвращения. Нет, этого не будет. Никто не вывернет ей тонкие руки, никто не потащит по лестницам - вниз, в темные подвалы, пропахшие потом, мочой и спермой. Огнем. Вонью горящей плоти. Никто никогда не сорвет с нее покрывало, не обнажит, с жалобным криком ткани, тонкое белое тело, никто не швырнет в гнилую солому, не навалится сверху, не разорвет ее лона бессчетными ударами. Никогда, никто.

Гейр отступил, сделал шаг назад, словно пытаясь спастись от пожирающих душу предсмертных видений. Но спина его ощутила холодную твердость камня, и это спасло мужчину от дальнейшего бегства. Камни этих стен словно готовы были предложить ему сделку: пусть завтра покой их разобьется от вопля проклятий и боли - но это будут крики его, не ее!
Отец небесный, водитель павших, ты, насылающий бурю и приводящий за собою сонмы бессмертных валькирий! Пусть так и будет!
Он тяжело перевел дух, чувствуя, как по спине потекла капля пота - скользнула вниз, чтобы тут же впитаться в одежду.
Только сейчас, очнувшись, он понял, что держит жену за руку. Жесткие пальцы обхватили хрупкое запястье с такой силой, словно он собирался уже сейчас предотвратить будущее несчастье другим, ничуть не менее страшным.

Потянув чудом не переломившееся запястье на себя, мужчина вытолкнул слова, очень тихо,- но шепот этот казался почти криком от клокотавшей в нем ненависти.

- Ты. Едешь. В Уэссекс.

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 15-02-2012, 9:17

[бабка Гульда >>>]

Гейр стиснул запястье, но боль не заставила Милдред даже дрогнуть, она растворилась в иной, более страшной боли.
Глядя мужу прямо в глаза, Милдред ответила:
- Хочешь убить - убей, твое право. Но я не уеду. Силой велишь увезти - убегу с дороги, не уследят...
То, что подспудно, тайно угнетало душу все эти дни, вылилось в слова, и Милдред, ужасаясь тому, что делает, произнесла твердо:
- Если Этевульф узнает, что ты отправил жену в безопасное место, он решит, что ты умышляешь зло.
Эти слова как будто принадлежали другой женщине. Не той, что днем хлопотала по хозяйству, ночью принимала ласки мужа и не знала в жизни ничего другого.

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 14-02-2012, 11:56

[Monsieur Le Chiffre >>>]

- Зачем?!- крик едва не сорвался с губ мужчины, но Сварт только скрипнул зубами, наклоняя голову, словно буйвол, которого за ярмо пытаются пригнуть к земле. Глупость, какая глупость! И главная глупость - его, в том, что он не отправил ее куда-нибудь с глаз еще осенью, когда дороги разъехались от осенних дождей - но датские корабли все реже начали приставать к разбитым штормами побережьям. Глупость была - понадеяться, что многие года верной службы слабому и беспечному владыке перетянут на весах его милости сильнее, чем страх перед парусами с изображением ворона. Глупость была вообще в том, чтобы на четвертом десятке связать себя, свою жизнь с женщиной, что годилась ему в дочери, позволить взять над собой верх желанию теплого очага и этого мягкого, тихого голоса рядом.
Но сейчас голос ее не был мягок. Нет, она не повысила тона, не упиралась руками в бока, как иные неумные жены, стремящиеся добиться своего от упрямых супругов - но глаза... От этого взгляда у него на мгновение занялся дух, так что суровый воин, телохранитель короля отступил бы, попятился еще дальше, не окажись у него за спиной верные камни - товарищи на сегодняшний день.
Она ли это? Это с ней он прожил пять лет, в которые мог едва не по пальцам пересчитать дни, когда Милдред не то чтобы говорила противное - просто говорила.

Но злость, отчаяние было не так просто отогнать, ведь ни взгляд этих глаз, ни невесть откуда взявшаяся твердость не могли отвести петли от его шеи. Бежать вместе? Тогда уж верно: поймают и запытают до смерти, стремясь на чужих смертях выпросить у короля всевозможные награды. И тогда уж точно - обоих.

- Сбежишь?- выпрямляясь, мужчина расправил плечи, глубоко полной грудью вбирая морозный воздух, и понимая, что теперь, после этого взгляда, выйдет на эшафот спокойнее, чем если бы, действительно, шел к обеду.- А и сбегай. Только куда?

[бабка Гульда >>>]

- Сюда, - ответила Милдред не задумываясь. - Мне больше некуда бежать. Хоть из Уэссекса пешком приду, даже... даже если будет некуда... не к кому...
Слезы не пришли, не облегчили муку, которую терпела женщина. Тихие, робкие слезы, которые беззвучно проливались в одиночестве, сейчас, под обезумевшим дорогим взглядом, не дрогнули на ресницах, не покатились по лицу, даже не родились. Их словно иссушил жар незримого костра, полыхающего перед Милдред.
Пусть. Лучше неистовое пламя, чем остывшее пожарище и ледяной мир вокруг...

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Дети, как говорят, часто плачут, когда нянька или мать,- а то и суровая рука отца, которому те нажаловались на разошедшегося шалопая - с вынужденной болью записывает для их памяти то, что доброй они никак не желали усвоить. Более всего Милдред сейчас напоминала такое дитя, упрямо твердящее о своем, хотя уже срезана была розга и занесена суровая длань, чтоб опуститься на ее спину. Меньше всего на свете Гейр хотел бы причинять боль ей, и меньше всего - делать это теперь, перед вынужденной разлукой, которую нет надежд сократить или прервать - но, похоже, женщина, в жилах которой текла кровь римлян-завоевателей и неукротимых пиктских предков, не желала понимать иных слов.

- Что ж, приходи,- проговорил он, с трудом разжимая сведенные пальцы, словно давая жене позволение говорить и поступать не по его, а по собственному разумению.- Подхалимы Этевульфа здорово обрадуются твоему появлению. Может быть, даже сведут тебя показать, во что превратился твой муж после недели бесперебойных пыток. Думаешь, те, кто не вернулись, окончили жизнь с одним взмахом топора? Или надеешься, что твои слезы разжалобят тех, кто будет ломать мне кости? Показать, как это делается? Показать?- сам того не ожидая, он вытянул к упрямящейся женщине жесткую, дочерна загорелую руку, и, растопырив пальцы, схватился за один из них, устремив на Милдред сверкающий взгляд.

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 15-02-2012, 9:27

[бабка Гульда >>>]

Милдред с коротким вскриком схватила мужа за руку.
- Не надо!
Замерла. Справилась с дыханием, с комком воздуха, вставшим в горле. И спросила неожиданно тихо и жалобно:
- Пожалуйста, объясни... почему мы не можем уехать вдвоем? Я с тобой... куда угодно...
Это было немыслимо - требовать от мужа объяснений. Но все, что происходило сейчас с женщиной, было немыслимым. Мир стал немыслимым. Такой привычный, уютный мир, в котором размеренно текла жизнь, вдруг ощерился окровавленной пастью...

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Гейр тяжело дышал, глядя на жену, которая этим криком, этим движением только что удержала его от отчаяния. Еще одна глупость - калечить себя тому, кем завтра займутся куда как более искушенные в этом люди... но если бы это образумило женщину, он бы сделал это, не сморгнув. Он бы отрубил себе руку, если б потребовалось. Все, что угодно, лишь бы заставить ее убраться из этого замка, из этой страны, где медленно разворачивается сеть, из которой им никуда не деться.

- Почему?- пальцы дрожали, когда Сварт медленно разжал их, освобождая неповрежденную ладонь из захвата. Кто сказал, что воины не знают смертного страха? Откуда повелось, что они отправляются в Хель - или в Вальхаллу - с радостным смехом на устах, без сожалений о жизни, которая могла бы подарить им еще столько дивных и сладких минут? Зачем верить, что никто из никого из них перед концом не охватывали сомнения, не терзала неуемная жажда: жить и жить долго? Встретить гибель лицом к лицу не значит ее желать - и подавно, не значит желать ее всем, кто безмолвно стоит рядом с тобою, глядя на тебя странными серыми глазами.

Ладонь Гейра обхватила подбородок жены; приподняв ее лицо, еще юное, белое, он задал вопрос, ответ на который был ответом для них обоих.

- Почему ты не хочешь укрыться?

[бабка Гульда >>>]

Милдред глядела в глаза, с которыми так редко встречалась взглядом. Она всегда робела перед мужем, хотя он был заботлив и не обижал ее. Робость исчезала лишь тогда, когда они оба склонялись над колыбелью. Или когда Гейр брал на руки ребенка, и душа Милдред переполнялась гордостью: это ведь она, она родила сыновей этому воину!..
- Я не уйду от тебя, - объяснила она Гейру то, что для нее самой было просто и ясно. - Ты мой муж. Мое место рядом с тобой. Если ты умрешь, я тоже умру, потому что не хочу оставаться одна.
Этот прямой взгляд - глаза в глаза - подсказал женщине слова, которые она не произносила никогда в жизни, даже во время ночных ласк.
- Я люблю тебя.
Только сказав это вслух, Милдред поняла, что говорит правду.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Ничто: ни ворвавшаяся стража, ни внезапно обрушившийся дом, ни пожар, ни внезапная смерть, которая, случается, настигает и самых могучих в минуту сильных волнений,- словом ничто не могло быть несвоевременнее и ужаснее, чем эти слова. Гейр не мог бы объяснить, чем они так испугали его, почему заставили отшатнуться, как волка, которому в морду ткнули пылающую головню.
Одно теперь билось в сердце, сливаясь с его оглушающим грохотом, одно понимание: уговорить ее не удастся. Она не уйдет. Не уйдет. Теперь, сколько он не гони, какими словами не убеждай, взывай к Богу, к людям, к памяти детей - они останется здесь из этой глупой слепой любви, останется здесь и претерпит такие страшные муки, что даже Вальхалла покажется ему адом при мысли о ее смерти.
Нет, нужно было выгнать ее, вынудить уйти, заставить немедленно, сейчас же почувствовать такую же острую ненависть, как горячо она смотрела на него своими сияющими глазами. Пусть лучше ее проклятие преградит ему дорогу к престолу Водана - только не мысли о том, что доведется ей испытать, как жене осужденного преступника, возможной участнице заговора.

Он хотел задать вопрос, но слово, произнесенное Милдред, костью застряло поперек горла. Слово из чужого языка, из нелепого, чуждого мира. Сказка, какой утешаются слабодушные, или же повод героям выказать свою удаль и силу, слово, которым назвали то, что не смогли до конца объяснить.
Просто слово.

- Ты больна, Милдред,- мужчина вновь повернулся к жене, на сей раз глядя на нее без гнева, но без сочувствия.- Ты должна ехать в Уэссекс, пойти в какой-нибудь храм к своему Богу, поставить свечи за души наших детей. Ты должна это сделать. Если пресветлым асам угодно будет прояснить разум короля, он поймет, что мы ни в чем не виновны. Если нет - я приму эту участь, как принял бы вызов на бой, чтобы не запятнать свое имя бесчестием. Но ты... ты должна уехать.

[бабка Гульда >>>]

- Нет, не должна, - ответила Милдред, и голос ее почти не дрожал. - Твое место рядом с твоим королем, да? А мое место - рядом с моим мужем. Ты не уходишь, хотя он... он...
Женщина на мгновение замолкла, но тут же вернула себе самообладание.
- Что ты можешь сделать? Изобьешь меня? Бей. Твое право, ты муж. Но я точно знаю: мой отъезд будет на руку твоим врагам. Гейр отправил жену куда-то далеко? Значит, Гейр что-то замышляет! А сейчас хватают и за меньшее - думаешь, я глухая или слепая?

[Monsieur Le Chiffre >>>]

За пять лет, что они прожили под одной крышей, Гейр ни разу не ударил жену. Даже не замахнулся на нее, не попотчевал гневным словом: Милдред просто не подала повода. Покорная, мягкая, словно погруженная и погружавшая его в странную, только ей свойственную тишину, веявшую над ее головой белой вуалью, женщина была прохладной водой, остужавшей самые гневные, жаркие его порывы, охлаждавшей самую раскаленную ярость. Но сама покорность эта, внезапно понял он, происходила не от бесплотности, зыбкости ее души - нет, в этом слабом теле всегда, с самого начала, жил странный для женщины гордый дух, до поры укутанный в мягкие ткани. Оттого-то так сладко было смотреть ему порой на ее лицо, тайно, пока никто не видит, смотреть, как распоряжается она своей женской работой, не заполняя ей жизнь, а только лишь обрамляя. Как в брачной постели, украшенной яркими лентами, убранной цветами, главное все же не ленты и цветы, так в ней с самого начала было что-то еще, чего он не заметил, но что заставило его на четвертом десятке сменить одиночество волка на кроткий домашний очаг.
Или... заметил, но так и не понял?

Сварт попытался припомнить, была ли такой же она тогда, когда он впервые увидел ее, или когда в коротких словах изъявил старому знакомцу желание породниться с его домом - странное, должно быть, для старика, волосы которого уже тронуты сединою. Что тогда она думала? Взошла ли с тревогой и отвращением на его ложе, или же просто склонила голову, потому что иного пути закрепить брак не существовало. Что она видела во сне тогда, после их первой ночи? Плакала ли тайком, покинутая в обширной спальне, закутавшись в одеяло из белого меха?

- И как давно ты...?

Он не договорил, сам испугавшись вопроса, такого же неуместного, как и ее собственное признание. Почему вдруг вместо того, чтобы повторить свой приказ, сопроводив его внушительным тумаком, он заговорил о том, что было некстати, ни к месту, что отнимало столь драгоценное время?
Или же возвращало его, потерянное и не замеченное, словно крупицу соли, которая растворилась и не видна, но без которой все кажется пустым и пресным?

[бабка Гульда >>>]

"Давно ли?.."
Женщине не надо было переспрашивать мужа. Она сразу поняла, что он хочет узнать.
Милдред привыкла искренне и точно отвечать на любой вопрос мужа. Вот и сейчас - на несколько мгновений замолчала, вслушиваясь в себя, и произнесла чуть удивленно:
- С того мгновения, как ты взял на руки Рагнара. Самый первый раз. Ты держал его так бережно... и засмеялся, а я до этого не слышала твоего смеха. Ты прежде улыбался, но не смеялся. И у меня согрелось сердце. Вот с этого дня... а поняла только сейчас.
И губы женщины, которые только что были сжаты упрямо и неуступчиво, тронула слабая улыбка, словно Милдред на миг очутилась в прошлом, в самом счастливом дне своей жизни.