"Мансарда", побеседуем о том, что пишем.

Все вопросы в эту тему или в PM.

Внешняя лестница, перила которой в весеннее и летнее время украшают цветы, в осеннее – гирлянды рыжих листьев, в зимнее – еловые ветви, ведет к последнему этажу небольшого дома, который находится на Улице Творцов. За стеклом зеленой двери висит табличка: «Кафе «Мансарда». Открываешь дверь – и видишь зал, похожий на сбывшуюся сказку: удобные стулья, диваны вдоль стен, деревянные столы, над которыми мягко и ненавязчиво светятся зеленые фонари.

Виртуальное кафе «Мансарда» - место для беседы о Вашем и чужом литературном творчестве.

Чтобы принять участие, Вам следует:
1) Оставить заявку, отправив PM Кысь и Соуль с текстом работы или ссылкой на неё (если она находится на одном из ресурсов prikl.ru) а также с пожеланиями об оформлении текста и о соблюдении Вашей анонимности. Тема и форма произведений любая. Объем до 30 000 символов. Не более одной работы от одного автора на один вечер.
2) Обратится в PM к Darkness и Соуль с предложением рассмотреть чужое понравившееся произведение из тем: Сквер Художников, Сквер Поэтов, Парк для писателей, Фотография, Осторожно, креатив!, Сад Камней, а так же из архивов официальных конкурсов и архивов неофициальных конкурсов.
3) Придти на обсуждение.

Встречи проходят в 2 этапа:
1. Подача работ (не более пяти для одного вечера).
2. Обсуждение работ (от десяти дней до двух с половиной недель).

Принимая участие, Вы обязуетесь соблюдать следующие правила:
1. Каждый подавший заявку обязан прочитать работы остальных участников в рамках одного вечера и написать о них мнение. В противном случае подавший заявку лишается доступа как автор, пока не примет участие на одном любом вечере в качестве посетителя.
2. Придерживаться корректных рамок поведения и не переходить на личности.

Если Вы полагаете, что вас оскорбили:
1. Убедитесь, что Вы действительно оскорблены и оскорбитель именно этого добивался.
2. Составьте цитатник фраз, которые вас оскорбили и аргументировано поясните, в чем именно состоит обида.
3. Подайте жалобу одному из модераторов раздела.
а) Рассмотрение жалобы модераторами и администраторами форума.
б) Допрос провинившегося критика.
с) Вынесение решения.

С уважением, персонал кафе «Мансарда»
(Ри, Соуль, Кысь, Даркнесс.)

PS мы только рады, если в обсуждении принимают участие не только авторы.

Примечания:
1) Автор, если не желает выкладывать работу под своим именем, может использовать псевдоним, как регулярно, так и единожды.
2) Анонимный автор может отправить свою рецензию через персонал кафе, как и остальные сообщения в обсуждении.

А это наши постоянные посетители.

© Аншерра aka Переплетчица (с позволения автора)

Сообщение отредактировал Соуль - 3-08-2011, 15:01

Присоединённые файлы
 the_maintenance____11.04.2009.txt ( 3.77кб ) Кол-во скачиваний: 1027

Говорить о правах вообще сложно, - кивнул странному поэту (если смотреть по наружности) Ри. - Чай хороший кстати.
Да, мне тоже оба рассказа показались, хоть и не странными, но вызвали и улыбку и недоумение - хотя и по совершенно другим причинам. Мир совершенен... а рассказы еще себя ищут. В крайнем случае - ищут читателей.
В общем Вито и Номи, рассказ невероятен по замыслу, но в чем-то недостаточно глубок - обе цели: переправиться через реку и отвиетить на вопрос, что дальше - в рассказе выполнены. Точка, с которой ведется рассказ тоже понятна, отношение авторов - отсутствует (здесь вообще-то не надо тире). И это несомненное для меня достоинство.
Просто из этого можно сделать повесть. Потому рассказ недостаточно глубок.
Дарки: рассказ чуден, как любой (нормальный) рассказ девочки он слегка таинственен, чуть пахнет сказками и мечтами простора, но при этом в целом очень зрел и здрав.
Он похож на маленькую загадку - "догадайтесь, что этот мир был не в стеклянном шаре... но."
Наставник хотел научить, поднял стекляный шар, она стремилась увидеть и разглядела не вокруг, а в шаре, наставник его разбил, девочка разбила границы...
А нехватает рассказу - немножко описания мира до того, не холмов в туманах, а скорее людей вокруг. Впрочем, может наоборот - этого там и не надо.

- Хороший чай, Рюдо.

Человек в черном слабо заворочался в клубящихся тенях. Затем движение сгинуло. Раздался голос.

Скорпион, вряд ли сделаю сенсацию, если сознаюсь, что работы твои уже давно вызывают у меня восхищение. Эта, здесь - душевна, образна, хотя почему-то создается впечатление, что написана только как камертон эмоции. Впрочем, это ведь не есть недостаток. Так что - все замечательно.
Спасибо тебе.

Дарки, приятное, плавное, красивое такое, но опечаточки же (от маленького лома, они из стекла, откуда взять пикам, "к границам, который"...) - так ведь и просят исправить их. Подворачиваются под ноги.
Что хочу сказать в целом - ярко, при этом и туманно заодно. Понравилось. И хотя со свободой для домысливания сути истории, сущности стекла и границ, природы взламывания их и сакраментального "на какой стороне Чапаев" - с этой свободой несколько перебрали - вместо полета окрыленного волшебной недосказанностью воображения ощущается легкое "напряжение мышц" в сознании... не могу не восхититься.
Спасибо.

Что до замечания Дженази: сюжет пересказывать имеет смысл, если писать не будешь. Ну, и еще в паре случаев - но тут рассказ, не роман, синопсис и аннотация не нужны... а написанный сюжет, рассказанная история существуют для того, чтобы художественно и образно сообщить то, что можно было бы пересказать, и сами собою и замещают оные пересказы.
Но ладно: суть в том, что начались очередные годы живых мертвецов, и легион бравых борцов с нежитью пришел к последней реке, чтобы перейти в мир мертвых и примерно оттрепать за экспансию в мир живых. На переправе бойцы гибнут все, и оказываются на берегу живых (Харон-то так и остался там, за рекой! это ж намек...), возвратились обратно, полагая, что перешли реку, что сами живы и борются за жизнь, не желая заметить и понять, что уже тоже нежить. Все.

Ну и для Ри)
Дак ведь задумка-то была: показать изнутри голову зомби, погибшего, но все еще верящего в свет, и искренне заблуждаясь, сражающегося якобы за жизнь. В общем - миниатюрный рассказ-перевертыш, выстроенный на психологизме)
Видимо, вышло не?

- Всем добрый вечер, - с порога раскланялся вошедший. Отряхнувши с куртки невесть откуда взявший снег, он прошел к стойке, и устало плюхнулся на стул.
- Давненько я здесь не был, - протянул он, с улыбкой оглядывая зал. Приятно, черт возьми, возвращаться в такие места. Все такое… - он на секунду споткнулся, - родное, уютное. А впрочем, хватит с нас ностальгии, посмотрим, чем нынче потчуют. Сграбастав свитки, он принялся внимательно изучать их.

- Ээх! – Мужчина за стойкой с хрустом потянулся и отложил свитки в сторону. Отличный вечер доложу я вам господа, - с улыбкой произнес он всем собравшимся. Но, ближе к делу.

Scorpion(Archon) Четыре осенних Не
Стихи волшебные, уж не знаю, просто попало в унисон с настроением или навеяло что из моего прошлого, но стихи про меня, про то, что бывало. Про то, как бывало. Настроение передано очень точно и звучно. Снимаю шляпу.

Вито Хельгвар и Nomihin За переправой
Ощущение, что написание давалось с трудом. Будто рассказ не шел, но его дожали на морально-волевых. И тем не менее, мне понравилось, мне всегда нравились этакие перевертыши. Дженази видимо не ухватил сути. Хотя, читая текст внимательно, замечаешь, что разрубали то они фигуры в плащах, следовательно, атаковали своих бывших братьев паладинов. Ну и дальше фактически прямым текстом объяснение – «Где-то там ждала их панацея от поветрия, ремедиум от вины, боли и стыда. На лицах бойцов цвели грозные улыбки, пробивавшиеся подчас сквозь щеки.» То есть, разжевано напрочь.
Как бы то ни было, мне понравилось.

Darkness В стекле
Чесслово запутался. Перечитал дважды, но так и не понял, что она сделала не так? Как у нее получилось сломать и что именно. Рассказ напоминает мелодию ветра и вроде есть, а разобрать не в силах. Чудится что-то волшебное, но оформиться не может. На самом деле это не страшно, картины Манэ тоже не всем по вкусу, а кто-то готов смотреть на них вечно.

Сообщение отредактировал wwwolk - 16-02-2011, 16:42

В ожидании следующего вечера всё же выкладываю свои комментарии на текущий пока ещё не закончившийся, а то получается некрасиво. Давно ведь знал, что хочу сказать атворам...
Не сердитесь на сторого бронечайника, свистит - ну и пусть себе свистит, а может быть и мелодично получится.

Darkness
Классная вещь, хотя и не всегда, не совсем, не во всём понятная. Стены обрушились... А хорошо ли это? Солнце остановит её - это правда?
Хочется верить. Хочется кивнуть самому себе и шепнуть "я понял", хотя я и не уверен, что на самом деле понял - вот что почувствовал знаю точно.
Читать - очень приятно, и всё время перед глазами очень, очень живая картина. Интересно, что будет дальше? Ведь будет же? Даже если и не будет написано - точно будет, я почти что знаю.

Вито Хельгвар и Nomihin
Лично для меня это рассказ-ужас. На грани персонального. тем более приятно, что он довольно неплохо написан, и, вчитываясь в детали, можно хорошо понять, что произошло... Жаль только, что произошло именно это. Впрочем, возможно для мира это ещё не конец. Не справились одни - совладают другие. Это ведь люди - хрупкие, но семижильные в конце концов.
Спасибо, прочитал с интересом, оценил сюжет, благодарю за труд.

И отдельно ответы на сказанное:
wwwolk
Вито Хельгвар
Ri
На момент написания этой работы она была именно отзвуком того, что томилось внутри и очень болело. Если это совпало с чувствами у других людей... Чтож, так бывает, когда пишешь о жизни. Иногда это помогает или делает легче, понятнее то, что происходит в твоей собственной душе... Мне так порой очень много бальзама на свежие раны проливают стихи некоторых прикловцев, таких, как Хелькэ или Woozzle. За что им искренняя благодарность.
Спасибо за ваши добрые отзывы.

Вечер. Закат вызолотил Улицу Творцов, чтобы несколько мгновений спустя залить её всеми оттенками красного. В «Мансарде» было тихо и пусто. Не горели лампы, не звучали декламации и беседы о творчестве, даже от вечного аромата кофе осталась лишь бледная тень. Становилось всё темнее. Вот-вот должна была взойти луна, а пустым литкафе полностью завладели неверные сумерки.
Человек появился из самого тёмного угла. Он был высок, облачён в чёрный костюм и высокий цилиндр, при ходьбе чуть опирался на длинную трость. Человек похлопал себя по костюму, извлёк из кармана длинную сигару, щёлкнул зажигалкой, и выпустил в небольшой зал длинную струю ароматного дыма.
- Так-так, - сказал он, медленно двигаясь через кафе. – Хозяева в отъезде, ключи мне оставили, непонятно зачем, просили сильно не буянить…ну, постараться, хотя бы. Что ж, буянить не будем, да-с, дамы и господа, никак не будем. Разве что совсем чуть-чуть!
Из-за барной стойки, оперевшись на нее двумя передними лапами и едва не задев длинным носом пузатый стеклянный бокал, высунулся волк. Или кто-то очень похожий на волка, но забывший о том, что у волков не бывает таких длинных ушей и таких пушистых хвостов.
Еще он был темно-рыжим и судя по взгляду - ужасно наглым.
- Х-ха! - заявил он и высунул длинный розовый язык. - Кетцалькоатлем клянусь, хороший будет вечерок! Ты мне блюдечко виски не нальешь, а? Я уже сотню лет не пил виски!
В случае Койота это было не преувеличение.
- Виски - это к Джеку, - отрезал человек, зажигая лампу на стойке и оказываясь Бароном Субботой. - Ром будешь?
- Кх-х-х, - Койот загрустил, он через минуту просияв, кивнул. - Чего уж там! Дареному коню известно куда не смотрят, а?
Он огляделся, и обнаружив на стойке блюдечко, ловко подвинул его когтистой лапой к Барону.
Тот щедро плеснул туда из объёмистой серебряной фляжки, приложился сам и вернул блюдце Койоту.
- Закуска с тебя. Кстати, что ты сделал с хозяевами, что они добровольно нам целую ночь здесь отдали?
- А чего это, чуть что, сразу я? - прищурил желтые глаза Койот. – “то, если уж на то пошло, исключительно ради блага места сего благословенного делается! И нам не только бар этот отдали со всеми правами, но еще и обязанностями поделились, - он вздохнул, немного полакал из блюдца, и продолжил, - причем, я и не знаю, чего у нас больше, прав или обязанностей. Вон, видишь, на столе - листы лежат? Знаешь, что это значит?
- Знаю-знаю, - Барон взял со стола пачку рукописей и бегло их проглядел, обдавая нетленные строки таким количеством дыма, что "Мансарда" рисковала в ближайшее время превратиться в душегубку. - Так-так, интересно. Как думаешь, сколько надо поить творческих людей, чтобы к рассвету от этого милого места не осталось даже фундамента?
Койот хихикнул и философским тоном заявил:
- Опыт учит. В смысле, попробуй, и узнаешь, - и он вспрыгнул на стойку, чудом не задев ни бокала, ни бутылки, и даже не наступив в свое блюдце. - Самое время, мне кажется, пригласить этих творческих людей!
... и "Мансарда" огласилась душераздирающим, аж до самых костей пронизывающим воем.
- Кхе-кхе, - скромно (и немного хрипло) сообщил Койот, - всем известно, что вокальные способности моего народа весьма... весьма... примечательны; ты согласен?
- Согласен, - сообщил Барон, снимая цилиндр с люстры. - Даже более чем. Ключи у тебя? А, не важно.
Повинуясь движению его трости входная дверь сама собой распахнулась.
- Добавим колорита! - ещё один взмах тростью, и над входом "Мансарды" зажглись жуткого вида зловеще-зелёные буквы.
"НЕПРОСНУВШИЕСЯ", - гласила надпись и чуть ниже, более скромно:
"Тематический вечер".
- Пойду кофейку, что ли заварю, - хитро улыбнулся Барон, лихо сбив цилиндр на затылок. – А то гости-то уже почти считай пришли…


I
Kethinar
без названия

Он шел, улыбаясь шнуркам на собственных ботинках, время от времени останавливаясь возле особо грязных скамеек в парке, осторожно присаживаясь на них и неторопливо докуривая до самого фильтра бычок, найденный тут же.

Тонкие бледные руки в дешевых недо-шерстяных китайских перчатках были обрезаны на пальцах так, чтоб удобно было пересчитывать мелочь и зажигать спички о спинку помятого коробка с надписью "Фэско".

Мимо ходили люди, иногда брезгливо морщились, а иногда сочувственно окинув взглядом, совали копеечки. Он благодарно кивал и никогда не отказывался, а осторожно перекладывал деньги в единственный недырявый карман и уже больше не удостаивал вниманием доброго прохожего.

Странно, как в самый разгар весны мог выдаться такой ветреный и холодный день. Запавшие глаза цвета неба человека казались совсем безжизненными, если бы не ледяные порывы, хлеставшие прямо в лицо, от которых приходилось жмуриться.

Он официально числился в пропавших без вести. Первое время его искали - об этом можно было судить хотя бы потому, что абсолютно незнакомые люди подходили и внимательно вглядываясь в лицо спрашивали, будто сговорясь, каждый раз одно и то же:

- Вы - Виктор?

Он отрицательно мотал соломенного цвета волосами, давно не знавшими ножниц и отворачивался.

Под ногами хрустело. Это крошился тонкий лед на лужах и мелкие его осколки оседали на потертых ботинках, тая и образуя капельки, искрящиеся на солнце.

Шедший мимо бродячий пес, видимо почуяв родственную душу, какое-то время сопровождал его. Мужчина поискал в кармане среди тонко прозвеневшей мелочи хоть что-то, что могло вознаградить собаку за дружелюбность, но под озябшие пальцы попались только несколько семечек и маленький, десятимиллиметровый тюбик со штампом завода "Гамма". Тюбик был уже давно бесполезен - краплак, мягкой пастой лившейся из него много лет назад, засох, и теперь эта никому не нужная вещь служила чем-то вроде талисмана. Только вот удачи не приносила.

- Нету, - извиняясь развел он руками перед внезапно образовавшимся другом и зашагал дальше. Присаживаться стало негде - из парка он вышел и началась проезжая часть. Друг не обиделся, но интерес к человеку потерял и бодро пошагал дальше по своим собачьим делам.

Вечерело и то тут, то там загорались огни, подсвечивая рекламу. Яркие цветные картинки. И теперь уже никто не рисует их вручную, аэрографом - на то придумали много умных приспособлений. От этой мысли не было грустно - скорее пустота, которая понемногу начала образовываться несколько лет назад в груди еще больше разрослась. Сейчас сквозь эту большую дыру уже можно было разглядеть бОльшую часть дороги, словно в нелепый, с рваными краями иллюминатор.

Единственной мыслью, которая думалась изредка в его голове, теперь было отнюдь не то, что будет, когда дыра эта разрастется на столько, что станет больше контуров его тела. Он думал о том, как удивительным образом эта пустота, проваливаясь все больше и больше, умудрялась проваливать и одежду. И что бы он не одевал, дыра все равно была видна.

Дети, которых прогуливали заботливые мамаши, время от времени вырывались на свободу, что была за рамками материнских рук и подбегали к нему, огромными любопытными глазами вглядываясь в отверстие, которое теперь занимало большую часть его торса. Хотя чего они могли видеть там удивительного? Все та же улица.

Каждый раз, как в душе прибавлялось пустоты, ее прибавлялось и снаружи.

Обманчиво пошедший на прибавление весенний день внезапно передумал, и резко стало темно.

- Еще один, - кивнул человек сам себе и пошагал дальше. Огни машин, будто играя, светили сквозь него.

Через несколько минут он совсем потерялся из виду.

II
Ясмик
Там, высоко…

Жил-был Самолет. Нет, пожалуй, для самолета, он был пока еще слишком мал. Самолетик будет вернее. Жил-был Маленький Самолетик.
Жил он в большом ангаре вместе с родителями и двумя старшими братьями. Каждое утро папа малыша отправлялся на работу. Он был большим и сильным и, как понимал Самолетик, весь день катал людей на себе. Братья Самолетика тоже летали, но не так часто, как их папа. Да и возили они по одному человеку – пилоту. А мама уже много дней оставалась в ангаре. Мама болела и каждый день в ангар приходили люди, чтобы осмотреть ее и лечить. Всякий раз, когда они приходили, Самолетик опасливо прятался за мамин хвост или под крыло. Но люди итак были слишком заняты, чтобы обращать внимания на него...
Так прошло еще несколько недель. Мама Самолетика поправилась и снова пошла на работу. Братья, возвращаясь каждый вечер домой, без устали хвалились, как они ловко и красиво кружились в воздухе, как делали петли и бочки... Самолетик слушал их , разинув рот, но попробовать сам не решался, по-прежнему прячась в ангаре.
Но однажды отец посадил его на свое широкое плечо, и они вместе выехали из ангара. От яркого солнца Самолетик даже зажмурился.
Открой глазки – голос отца был спокойным, добрым и сильным, как и он сам.
А что мы делаем? – спросил Самолетик, по-прежнему жмурясь.
Катаемся. Открывай.
И Самолетик решился. Первое, что он увидел, были деревья далеко впереди, на границе большого поля. Привыкнув к свету, Самолетик опустил глаза на папино плечо, а затем слегка сдвинулся вперед. Ему стало любопытно, как же это они катаються? Выглянул и тут же снова спрятался, уткнувшись носиком в плечо папы.
Чего ты?
Высоко-о! – протянул Самолетик.
Отец засмеялся, отчего его огромное стальное тело даже задрожало.
Где ж это высоко? Вот поднимемся в небо, тогда будет высоко. Вот, гляди...
И папа-самолет принялся ехать прямо, а потом начал подниматься... Самолетик же все это время смотрел на маму. Мама, такая большая, стала вдруг становиться все меньше и меньше. Самолетик даже представить раньше не мог, что мама может сделаться такой маленькой. И все от того, что они поднялись очень высоко...
А-а-а!! Высоко-высоко-высоко-о-о-o!!!
Самолетик заголосил так громко и пронзительно, что папа даже испугался чуточку. Испугался за сыночка и решил побыстрее приземлиться...
После этого приключения-полета, Самолетик снова спрятался в ангар и уже не желал вылезать. Тем более летать. Не будем винить его – он просто очень испугался. Напрасно родные уговаривали его выйти и полетать – Самолетик упорно отказывался. Лишь иногда, на рассвете, он выбирался и ездил по полю. В это время уже было достаточно светло, но никого еще не было. Так что никому Самолетик не мешал да и страшно ему не было самому. А потом он снова прятался в ангаре...
И вот, в один из таких дней, он, как обычно, катался, встречал рассвет и шумно втягивал носом сырой, после дождя, воздух. Самолетик так увлекся, что совсем не заметил Маленькую Девочку. Вернее заметил, но не сразу. Девочка прижимала к себе плюшевого мишку с оторваным ухом и во все глаза смотрела на Самолетик. Так пристально и любопытно, что тот даже смутился от этого открытого детского взгляда. Смутился и замер, искоса бросая заинтересованные взгляды на Маленькую Девочку. Заметив, что Самолетик тоже на нее смотрит, Девочка сделала шаг вперед и улыбнулась. Самолетик улыбаться не умел, но он знал, что люди улыбаются, когда хотят понравиться, поэтому он перестал опасаться и слегка придвинулся.
А что ты делаешь? – Девочка заговорила первой, по-прежнему с любопытством разглядывая его.
Катаюсь. Гуляю...
А зачем?
Так, просто... - Самолетик даже смутился от такого своего ответа, поскольку и сам не знал зачем. Нравилось и все. – А ты сегодня улетишь?
Почему улечу? – Девочка, принялась было обходить Самолетик, рассмаривая его со всех сторон, но остановилась.
Ну... ты же пришла из этого большого здания? Все люди из него, приходят потом сюда, садятся на самолеты и улетают... Мои мама с папой возят людей! – Добавил Самолетик не без гордости после секундного раздумия.
Нет не улечу... Я живу там – Девочка сделалась серьезной и немного грустной. Она кивнула на большое здание, где люди обычно ждали своих рейсов, а затем снова повернулась к Самолетику. – А ты где живешь?
Та-ам – Самолетик специально растянул слово, указывая носом на большой ангар, который находился далековато от них: аж в конце взлетного поля. – Там еще живут мои папа с мамой и два брата. Старших.
Девочка кивнула и, немного помолчав, произнесла задумчиво:
- Да… Я видела большие самолеты. Они возят людей. Высоко-высоко… Там, в облаках… Это твои родители, да?
- Ага.
- А ты? Ты летаешь?
- Не, зачем это?
Большие глаза Девочки казалось распахнулись еще больше:
- Как это зачем? Ведь там, высоко в небе, такие облака! Как сахарная белая вата. И молочный туман с желтым сиропом солнечных лучей. А еще там живет радуга и… и там никому нет дела до тебя. Никто не сможет прийти и обидеть, увести тебя… никакие взрослые… - под конец Девочка заговорила совсем тихо.
Самолетик хотел было возразить, что там, высоко в небе, нет мамы и папы. И даже братьев его нет. Хоть они порой и подшучивали над младшим братишкой – он все равно их любил. Но, посмотрев на Девочку, промолчал. Малышка присела прямо на плиты взлетной полосы и, похоже, задумалась о чем-то… Самолетик присел бы рядом, да сидеть он не умел. Поэтому он просто стоял рядом, а потом от нечего делать принялся рассматривать свои колеса, поднимая то одно, то другое.
- Можно?..
Девочка так неожиданно снова оказалась рядом, что Самолетик даже подскочил на месте.
- Хи... ты смешной - Девочка улыбнулась — можно я покручу твое колесо?
Самолетик пожал плечами, вернее сделал бы это, если б умел. Затем приподнял переднее колесо и просто предложил — На!
Ладошки у Девочки были теплые, хотя немного обветреные и шершавые. Вначале осторожно, а затем все быстрее, она начала раскручивать его колесико. Сперва Самолетик испугался, что этак она чего доброго открутит колесо, но прошла секунда, другая, пятая, а все было в порядке. И он тоже успокоился, украдкой наблюдая за улыбкой, притаившейся больших глазах Девочки.
Уф... Быстро, да? - Девочка убрала ладошки, продолжая смотреть на колесо.
Ага...
А вот если так быстро-быстро ехать, то можно полететь. Большие самолеты так делают. И очень большие тоже. А люди не могут — улыбка в ее глазах погасла. - Я вначале думала, что недостаточно быстро бегаю. А потом поняла, что просто крыльев нет. Ты счастливый. У тебя есть крылья. Ты можешь полететь высоко-высоко...
Самолетик хотел было возразить, что ему и тут хорошо, где его мама с папой, но из ангара послышался отдаленный гомон — это просыпались самолеты, готовые к новому трудовому дню.
Ой, мне уже пора — Девочка оглянулась на здание аэропорта. Сейчас тут все забегают. Увидимся завтра?
Самолетик приподнял колесико и неуклюже шаркнул им по плитам. А потом нагнал Девочку — решил проводить ее.
-Эй-ей... осторожнее-осторожнее! Не задень нас, аккуратнее, просим-просим... Ая-яй... Что же с нами будет, если... - заголосили перепуганые фонари, когда Самолетик подьехал слишком близко к зданию аэропорта. Но он даже не обратил на них внимания — фонари были старыми, потому постоянно голосили да жаловались на всех — на машины, на ребятишек, даже на ветер — мол ветки качает, а ну как их зацепит? Ай-яй-яй, что же тогда будет, а?
Ну вот мы пришли. Спасибо. - Девочка быстро чмокнула Самолетик в большой стальной нос и скрылась за дверью...
Вот так и началась их дружба. Каждое утро Самолетик выезжал из ангара и стрелял глазами по сторонам, выискивая Девочку. Иногда она приходила раньше и весело махала ему ладошкой. Иногда чуть позже. В сухую погоду и после дождя они носились по полю наперегонки. Самолетик правда всегда притормаживал, а то Девочке за ним не угнаться было. А еще потому, что он боялся взлететь. А когда на улице шел дождь, Самолетик позволял Девочке спрятаться в своей кабине и катал ее. Некоторое время она все еще распрашивала его, почему он не летает, и все рассказывала, как хорошо и спокойно там, высоко. А потом перестала. Но по прежнему приходила каждое утро побегать вместе с ним. До нынешнего дня. На улице моросил мелкий дождик и Самолетик все ждал, что Девочка вот-вот прибежит. Он даже приоткрыл кабину, чтоб она побыстрее могла спрятаться. Но небо все светлело, пронзенное лучами солнца, а Девочка так и не пришла. Не пришла она и на следующий день. К большому ужасу фонарей и окон, Самолетик то и дело подьезжал к зданию аэропорта, вглядываясь в окна. Верещали они при этом так, что могли скорее лопнуть от собственного крика.
Девочка появилась только на четвертый день. Самолетик заметил ее издалека, она лишь на мгновение подняла ладошку. Раньше бывало махала ему долго и весело. А сейчас? Очень странно. Самолетик поспешил через поле. Большие глаза на бледном личике Девочки показались ему еще большими. Она улыбнулась, но в глазах искорки улыбки так и не возникли.
Прости, что не приходила — она прикрыла ладошкой рот и кашлянула.
Рассвет был достаточно теплым, но Девочка все равно пыталась закутаться в кофточку.
Самолетик приоткрыл кабину и подьехал поближе.
Спасибо — она улыбнулась еще раз — и спряталась в теплой кабине. - Как ты тут? Скучал?
Ага... А ты где была?
Болела. Ну то есть я и сейчас болею. А то просто придти даже не могла. На вокзале там добрый дядечка сторож, он мне давал свой тулуп. Но я все равно мерзла. А потом он хотел позвонить, чтоб забрали. Я его еле упросила. Обещала поправится и больше не болеть. Я держу слово — уже хожу... А у тебя тепло тут — голос согревшейся Девочки сделался живее и она продолжала говорить — Знаешь, а я много спала и каждую ночь видела облака и радугу. Дяденька сторож сказал, что это хорошо. А еще он подарил мне солнечное стеклышко. Само рыжее-рыжее, а когда глядишь через него, то все золотое. Так интересно! А вот вчера, не это позавчера, ой что было. У меня столько новостей...
Девочка еще что-то рассказывала, что слышала или видела из будки сторожа, когда не спала, но уже через пару минут ее голос стал тише. Пригревшись, она сама не заметила, как уснула.А Самолетик продолжал ехать. Он мчался быстро-быстро, а потом делал поворот, и еще, и еще один, делая так пели и круги по полю. У него даже голова закружилась немного. И он чуть притормозил.
Давай прямо поедем? - Девочка приоткрыла один глаз. Видимо у нее тоже голова закружилась.
И Самолетик поехал. «До конца поля и заторможу - твердо решил он про себя - А потом обратно». И он так и сделал. Но на обратном пути его нагнал брат и поехал рядом. С интересом посмотрел на спящую девочку. Самолетик продолжал ехать, только раз бросив взгляд в сторону. Он знал, что в кабине брата должен сидеть пилот, но увидеть его так и не смог.
Ты куда глядишь?
На край поля.
Эх ты. На небо надо глядеть.
А как я пойму что надо тормозить?
А ты попробуй только.
И он попробовал. Смотреть на небо было неудобно — приходилось задирать нос.
Выше бери. Еще...Видишь те облака? Прямо над твоим носом
Самолетик еще чуточку задрал нос и вдруг ощутил, как колеса слабо чиркнули по полю, а после повисли в воздухе. От испуга он резко посмотрел вниз — далеко ли земля? Земля оказалась так близко, что едва не дала ему по носу. Самолетику едва удалось выровнять нос.
Куда! Нельзя так сразу. Кувырнешся. - Брат тоже взлетел.
Но, в отличие от братишки, летел он спокойно и ровно. А того то и дело кренило то вниз, то вверх, то в сторону качало.
Колеса спрячь. С ними тебе трудно лететь. Вот как я, гляди.
И брат показал как нужно. А потом еще раз, потому как Самолетик сперва уставился на человека в его кабине — тот начал проверять приборы и похоже говорить в рацию. Что именно — не слышно, но похоже человек был встревожен. Или удивлен.
Самолетик последовал примеру и лететь действительно стало легче. Еще через пару минут он перестал поминутно оглядываться на землю и теперь летел ровно — чуточку вверх и прямо.
Ух ты... облачка-облачка... гляди на то! Видишь? Как лебедь с лебеденком... - Девочка даже захлопала в ладошки, а глаза ее так и светились от радости.
Самолетик и сам готов был улыбаться, а в душе он просто таял от теплого настроения, от того что Девочка снова улыбается. И ему уже совсем-совсем не было страшно.


III
Пти-ч.
Чашка кофе для чайки

Каждый день это был незнакомый город.
Она окуналась в него, как в утренний свет; безнадежно, слепо, с непрошеной улыбкой, не глядя в лица прохожих и смотрясь в пыльные окна старых домов, и он отвечал тем же. Город уводил ее от надоедавших дорог, увлекая за руку в изломанные старые переулки, прятал от дождя в сухом полумраке, под крышей среди негромких голосов на чужом языке, а когда все заканчивалось – смеясь, выгонял обратно.
Каждый день он был другим. Таким, как хотелось ей.
Мари шла по площади, хрупкая фигурка, закутанная в жемчужное пальто и подгоняемая ветром – мимо кофейни Андерса, где сегодня было непривычно безлюдно, и только задумчивый силуэт хозяина вырисовывался в единственном светлом окне напротив пустого столика. Он поймал ее взгляд, помахал в ответ, но не сейчас, нет – как-нибудь потом, может быть, вечером, когда можно будет позволить себе молчать, сидеть за одним столиком и расслабленно вдыхать кардамон и корицу.
Поток людей увлек ее дальше – мимо витражного окна, где она успела только коротко кивнуть старой кармелитской церкви и отрешенным, укутанным в плющ каменным девам у входа – как жаль, что никогда не хватает времени зайти сюда и осмотреться. У реки она встретила Дейвиса: он бежал по парапету, и когда она, смеясь, окликнула его и побежала рядом, он только успел крикнуть:
– Мари, это единственный способ не падать! Никогда не останавливаться – только бежать!
Им рассказали об этом сегодня в школе. Когда она попробовала погнаться следом, ей так и не удалось найти баланс, и очень скоро она упала, нелепо взмахнув руками, как птица, застигнутая штормом. Было невысоко и все обошлось неплохо – только на мгновение стало страшно свалиться в воду. Она смотрела, облокотившись на камень, как плывут по темной воде медленные металлические киты, пахнущие углем – и только потом заметила Родри, который сидел на краю моста и невидящим взглядом смотрел вниз.
Она испугалась. Не то что бы Родри собирался прыгать или что-то в таком духе – да и спрыгни бы он, его в худшем случае ожидало бы освежающе-ледяное купание, но этот взгляд ей не понравился. Родри жил на улице – иногда они останавливались, чтобы поговорить на ее ломаном португальском, или выпить вместе горячего матэ и посмотреть на реку.
Мари забралась на перила, затем неловко протянула руку и погладила его по спине, – мальчик, казалось, не замечал ее, и все время бормотал, себе под нос, что-то вроде "Душно. Темно. Стучат по крышке. Темно. Приносят есть. Не открывают глаза... Душно. Душно..."
– Ро, – тихо сказала она, – все хорошо?
– Да, – помолчав, ответил он. – Да. Только темно. Не могу уйти, sinorita. Я не помню, куда уйти отсюда.
Она все-таки заставила его слезть, но дальше он идти отказался. Так и стоял, молча глядя на воду, и даже издалека было видно, как беззвучно шевелятся его побледневшие губы, повторяя одно и то же.
Она ушла, оставила его наедине с чайками, рвущими острыми когтями сине-зеркальную гладь. Ушла, ощущая свою беспомощность и неуместность: ее участие, ее теплая ладонь на плече, ее слова, отдающие тмином, были не нужны ему. Нет – попросту мешали. Чаячьи крылья, бритвой вспарывающие воздух, отражались в его зрачках, и это было куда важнее Мари с ее солнцем, поющим под ребрами.
Впрочем, и солнце теперь смолкло. Скрылось, оставив в облаках свое жгучее отражение – безмолвное и пустое. Мари пыталась поймать его, заставить зазвучать вновь – перезвоном латунных колокольчиков, настроением распахнутых рук, ветром, дышащим в парус. Тщетно. День был испорчен безвозвратно, и в каждой шорохе теперь слышалось – душно. Душно. Душно!
Хотелось бежать навстречу лазури, неспешно катящей себя на гранитную набережную – чтобы скинуть пальто и окунуться, как в небо. Или хотя бы коснуться его, вбирая холодную синь кончиками пальцев. Но странная оторопь, мягкая, как вата, путалась в ногах, и сотня шагов – вдоль парапета, двенадцать ступеней вниз, затем – по песку до кромки воды – казались непреодолимыми. Небо осталось непокоренным.
Обратный путь был короче – и длиннее на целую вечность. Мимо церкви и кофейни, через площадь – будто под микроскопом. В узкий, пахнущий сдобой и старыми книгами переулок.
Дома было прохладно и сумрачно, и ощущение полуденной духоты, пробужденной болезненным шепотом Родри, наконец отступило. Рассеялось в пылинках, убегающих по солнечной полосе – в тень.
Мари оставила пальто на потертом крюке, входя босиком в тесную комнатку, половину которой занимал старый полуобвалившийся камин, дань сентиментальности, и замерла у порога. В кресле напротив камина, спиной к ней, укрытый почти с головой другим пальто, кто-то сидел.
Она забралась с ногами на диван, придвинув к себе недопитый утром чай, и наконец-то улыбнулась – плохой сон, преследовавший ее от реки, развеяло дымкой и отнесло в сторону.
Конечно, они давно и часто так играли. Это стало маленькой данью традиции – у каждого были ключи от квартир друг друга, они могли входить и выходить, но обещали – и сделали это очень торжественно – что если кто-то пришел без приглашения, это означает отмену всех текущих дел; это означает чтение стихов наугад, сложение бумажных журавликов, наконец, разжигание камина и разговор с огнем. Никаких вопросов по существу, только молчаливое доверие. Когда-то в эту старую игру играло очень много людей, в последнее время, ей казалось, не осталось ни одного – только Ди, Марла, она, и Андерс, пока не завел кофейню.
– Так давно это было в последний раз, – она отпила глоток и закрыла глаза: чай был холодным. – Знаешь, сегодня какой-то... тревожный день...
– Знаю, – он кивнул, подобрал с полки прут и осторожно ткнул в остывшие угли. Андерс, конечно же, и как можно было не узнать в нем ту седую нахохлившуюся птицу, что утром пряталась за столиком в пустом зале, не отводя взгляда от окон? Вот даже пальцы барабанят по подлокотнику кресла точь-в-точь как привыкли по столешнице. И голос: негромкий и разбавленный полушепотом, так он говорил очень редко, когда был уверен, что никто не слышит. – Как будто вдруг не можешь вспомнить свое имя, да?
– Не совсем, – разметавшиеся в несогласном движении волосы осторожно улеглись обратно на плечи. – Как будто... сердце клюет коршун.
Разворошенные угли в камине казались осколками черного, холодного льда. Смотреть на них было больно. Мари пыталась не смотреть. Взгляд рассеянно блуждал по комнате, скользил по очерченному темным силуэту в кресле, мимолетом касался тонкого профиля – и вновь возвращался к разоренной обители огня.
– Как будто, – продолжила она, смежив веки, – огонь становится пеплом, а ты еще не знаешь, что выгорел – дотла.
– Завтра будет новый день, – он встал и прошелся по комнате, задержавшись у шкафа и мимоходом осторожно погладив корешки книг.
– Это похоже на то, как теряют дорогу, – руки рассеяно игрались с переплетами, подцепляя их и отпуская с легким стуком обратно на полку. – Вдруг здания и улицы становятся одинаковыми, и конечно, ты можешь вспомнить, куда тебе идти, чтобы попасть домой, но как ни старайся – не вспомнишь, зачем тебе надо именно туда... – он вдруг осекся и первый раз посмотрел на нее: как будто настороже. – Давай разожжем огонь. Может быть, тогда пройдет...
Только сейчас Мари заметила, что сидит, обхватив себя руками за плечи, и по телу разлито зябкое онемение. И это после давешней духоты, тикающей в висках полуденным обмороком?..
– Конечно, – улыбка вышла вымученной, но крадущиеся из углов тени затерли едва заметный оттенок фальши, оставив только теплые ноты голоса. – Сегодня обязательно нужно. Камин и книги.
Поленья пахли терпко и солнечно – прозрачным золотом сосен, горько-медовой смолой; кора согревала пальцы шероховатым узором. Огонь сонно тянулся к подношению, слизывал тягучие капли, оглаживал рваными ладонями годовые кольца. Согревал протянутые руки и рисовал по лицам – тайной.
– С тобой уже было так? – взгляд через плечо, словно бы невзначай. Словно ничего важного, и страшного – тоже ничего. Подумаешь, задохнулся ветер, и небо отшвырнуло прочь. Просто такой день. Душно.
Андерс смотрел на огонь, не моргая – и со стороны казалось, что неподвижное, мягкое, восковое лицо застыло ровно до той меры, чтобы на мгновение показаться нечеловеческим – настолько, чтобы бросив мимолетом взгляд, суметь испугаться.
Но здесь не было мимолетных взглядов.
– Мы все заблудились, не выйдя из дома, – прошептал он; казалось, если язык пламени протянется чуть дальше, то лицо расплавится тонкой пленкой и потечет. – Потому что небо накрыто крышкой, которую нельзя откинуть. Это пройдет со временем – просто такой день, когда ты вдруг это увидела... – он придвинулся ближе, протянув руки к огню. – Увидела, как в то время, пока ты дышишь – где-то далеко бьется о стекло птица.
Она вырвется? – хотела спросить Мари, но не спросила. Побоялась услышать – нет.
Молчание тлело в каминной нише, вскидывалось искрами и опадало – золой. Она следила за этой игрой, она хотел поверить, что вместе с молчанием там, в сосновых поленьях, догорает колючее беспокойство уходящего дня. Завтра ветер снова станет соленым и свежим, и бульвары, омытые дождем, с самого утра начнут отстукивать звонкий стэп подошвами апрельских людей. И птицы не будут биться о стекло – зачем? Разве мало им глубины небес?
Мари так ярко видела его, это капельно-прозрачное завтра, что тени, скользящие по губам, складывались в улыбку.
– Она вырвется, – все-таки пробормотала Мари и обернулась, чтобы найти отражение улыбки в его глазах.
Смятый плед небрежно лежал на подлокотнике, касаясь дощатого пола темным крылом. Кресло было пустым.
Она медленно прошлась по комнате, трогая пальцами полку, еще теплую спинку кресла, остывающий камин. Открыла окно, позволив ветру слегка плеснуть муаровой занавеской, и выглянула наружу. Старая-старая игра – приходить, не предупреждая, и уходить, не прощаясь.
Из окна было видно маленький тесный переулок, блаженно спящий вне времени, ветку жасмина, легко бьющуюся о стекло, и двух кошек, неподвижно следящих друг за другом на противоположной стороне, распластавшихся среди теней. На стук ставней они, не сговариваясь, обернулись – и замерли, как умеют, с бесстрастным непроницаемым взглядом.
Мари пообещала себе не уходить, пока не пересмотрит кошек – и сама не заметила, как улыбнулась, рассеянно и никому. Очнулась она через несколько часов – хотя еще немного, и можно было бы признаться, что за игрой в гляделки ее застали эльфы, и прошло столетие – потому что ее дома рядом почему-то не оказалось; она шла по улицам, преследуя убегающих кошек, оборачиваясь на знакомые лица и, подхваченная ветром, ускользала куда-то еще – на другую улицу, через переход, через пустынную площадь, в тесноту толкущихся людей.
Потом была ночь, жемчужно-белая, спрятавшая в себя уснувшее солнце. И дорога домой – снова, но совсем иначе. Дремлющий город казался колыбелью, волны, бьющиеся в гранитную набережную, раскачивали его мерно и ласково; в мягком шорохе едва оперившихся ветвей звучала песня – баюкала, укрывала теплом, пересыпала ресницы маковой росой.
Спи.
Мари спала. На ходу, вбирая покой ночного города, не знающего тревог.
И дома – уткнувшись носом в плюшевого медведя. Сны истекали медом – прозрачным, терпким. Сладким.
А утро началось с дождя.
Он стучал в стекло и вымывал остатки дремы – и остатки вчерашнего смятения вместе с ней.
Старенький зонт в углу почти улыбался, предвкушая тяжесть звонких капель, бьющих в тугой купол.
Она уходила из дома – и каждый раз возвращалась разными путями, так, чтобы казалось, что она приходит не к себе, а куда-то в чужое место, по случайности покинутое всего на одну ночь. Незнакомые комнаты, незнакомые книги, просящие раскрыть обложку и провести пальцем по строке; и незнакомые окна, каждый раз выходящие на незнакомые улицы, и что уж говорить про небо, которое и в лучшие времена никогда не повторялось? Только кошки были те же самые, каждый раз одни и те же, но в этом как раз не было ничего удивительного – кто знает, зачем им вдруг вздумалось путешествовать с ней по пустым квартирам? Их непривычно-серьезные, непроницаемые взгляды словно говорили, что все будет в порядке: за ней присмотрят, она здесь не одна. Она никогда не была одна – да и как иначе, когда каждый вечер она читала новые стихи?
– Все вокруг – это облака, – говорили они с Марлой и Андерсом, когда по вечерам как бы случайно встречались в кафе. – Они никогда не бывают одними и теми же: ветер меняет их каждый день, рисует заново с каждым восходом солнца. Птицы свободны – они никогда не устанут от однообразия стен.
– Все вокруг – облака, – кивала Мари и закрывала глаза. – В небе невозможно потеряться. Можно быть только унесенной бурей...
Все вокруг – облака. И город становился небесной твердью, и крылья пронзали его насквозь, подрезая упругие нити ветра, и жизнь летела, оставляя на губах пряный вкус невесомости.
Но однажды она проснулась немой.
Она могла сказать – привет. Или – черемуха скоро расцветет. Или – сегодня так солнечно... Могла. Но зачем? Слова вымерзали в горле кристаллами колючего льда. Небеса оборвались детской каруселью и свисали на ржавых скрипучих цепях – бессмысленные и ненужные.
Она пыталась жить как прежде. Бродила по улицам, клеила улыбку к уголкам рта (левый все время норовил отвалиться), проговаривала обледеневшие мысли непослушными губами. Бежала за кошками, но те ускользали от ее ладоней и боялись ее глаз.
Она вспоминала имена – в них было не больше смысла, чем в осиротевшем небе, но память пересыпала их раз за разом – расколотыми раковинами, навсегда позабывшими море. Андерс. Ди. Марла. Дейвис. Родри. Ро? Память спотыкалась, выбрасывая вместо лица – зрачки, поймавшие тоскливую чайку.
Она смотрела на птиц – и стаи смоляных грачей были самым важным, что осталось от прежнего неба. Но они улетали в никуда, и тянущее чувство пустоты под ложечкой становилось невыносимым, заставляя ее искать новых птиц, и жадно цепляться взглядом за крылья, готовые сделать взмах. И терять их – снова и снова.
А потом, когда однажды она попыталась вернуться домой – то не смогла. И тогда ей стало страшно: по-настоящему, так, чтобы кричать, потерявшись среди одинаковых серых перекрестков, разорванных ветрами. Она врывалась в дома, распахивала двери, трясущимися руками вкладывала ключ – и он не подходил, один раз, второй, третий... Она не узнавала улиц, как будто кто-то осторожно подменил их, построив ловушку прямо вокруг нее. Иногда этот кто-то словно дразнился, бросая мимолетом то обрывок знакомой занавески, трепещущей в распахнутом окне, то мелодию фортепиано, которая часто доносилась из соседнего дома – но снова и снова это оказывалась обманом, и заканчивалось, как прежде: она беззвучно плакала, сломанной куклой упав у стены напротив незнакомой двери. Конечно, твердила она, ведь кошек не было на прежнем месте. Они распознали фальшивку; они ускользнули, не предупредив ее, пойманную.
В один из таких моментом она с ужасом поняла, что сами себе шепчут ее непослушные пересохшие губы. "Душно. Темно, тесно... Душно. Кто-то подходит. Открывают дверцу..."
Она пыталась найти – если не себя, то хотя бы кого-нибудь. Смутно знакомая витая ручка, блеск потертой бронзы – она отыскала глазами человека у барной стойки и попятилась. Это был другой, совсем не Андерс, кто-то незнакомый, моложе и выше... Она хлопнула дверью, когда убегала, и взгляды посетителей равнодушно скользнули мимо, не отличив подделки.
Мари пришла в себя посреди площади, обтекаемая бредущими куда-то людьми, не замечавшими, безучастными: и смотрела в небо, некогда полное птиц, запрокинув голову.
В небе не было ничего.
Совсем ничего. Даже дождь, зарождающийся в гулком лабиринте туч, был ничем.
И она снова брела без цели, не чувствуя ливневых лент, переплетающих волосы. И стояла у парапета, бездумно глядя на рябую воду, отражающую пустоту. И ощутила равнодушную, замерзшую досаду, когда твердая, пульсирующая теплом рука легла на плечо.
– Мари?
Она обернулась нехотя: голос, проросший из прежней беззаботной легкости, казался неуместным. Лишним.
Мари помнила имя, голос звали Ди; еще – когда-то давно, когда небо не было таким безбрежно-пустым – она звала его другом.
– Мари? Все хорошо?
Все это уже было. Вода, несущая железные скорлупки. Человек, ищущий взглядом что-то неизмеримо важное – и знающий, что никогда не сумеет найти. Рука на плече. И вопрос – нелепейший из возможных.
– Да. Да, только...
Она слизнула с обветренных губ безвкусные капли – вместе со словом “душно”. Ей хотелось, чтобы он поскорее ушел. За неподдельным, искренним беспокойством в голосе звучало солнце – и это было невыносимо.
Руку осторожно убрали – постепенно, боясь спугнуть перепуганного зверя; демонстрируя, что не причинят зла.
Вместо этого сделали гораздо хуже – чуть повернув голову, вгляделись в глаза: пристально, мягко, но тревожно.
– Ты словно потеряла... что-то, – медленно произнес он. Железная неживая фигура, кукольно роняющая слова. Незнакомая.
Что тут ответишь?
Мари подавила желание сжаться в нервный комок, лишь дернула плечом. Жест вышел ощетиненным донельзя – и оттого беззащитным.
– Куда делись... – она сглотнула острую боль в горле; слова казались иглами, отменно стальными, калеными, жалящими. – Куда делись птицы?
Он недоуменно тряхнул головой. Ей всегда нравилось смотреть, как порыв ветра смешно играет прядью волос, но у человека из железа не было ничего столь же легкого и красивого, как у Ди; он был двойником, копией, и проступал размытым контуром как будто из-под запотевшего стекла. Мари отвела взгляд; было неуютно смотреть.
– Птицы? – тихо переспросил он. – Повсюду. Везде. Разве ты... их не видишь больше?
Если рывком вскинуть голову – может, удастся поймать отсвет движения там, среди туч, пропитанных серой усталостью?
Нет. Небеса оставались пустыми, и крики чаек не наполняли дождь особой зовущей горечью.
Участливый тон чужака, укравшего голос Ди, присвоившего себе его руки и его лицо, пытающегося притвориться другом, теперь казался издевкой.
Ей хотелось крикнуть – ты лжешь! Ей хотелось оттолкнуть его, порвав ладонями паутину фальши. Ей – прежней – непременно бы хотелось сделать именно так. Она-нынешняя просто отвела глаза – снова.
– Нет, – даже промолчать, оборвать этот глупый разговор не хватило решимости. – Птиц нет. Совсем. Душно...
Он не понимал. Он говорил, встревоженно вглядываясь то в ее лицо, то в небо, пытался сказать что-то важное, что теперь не имело никакого значения – и ускользало, срываемое ветром с губ. Сбивчиво, бессвязно. Что-то о том, что каждый человек – это птица, что их не может быть поодиночке, что всякий раз, когда ты еще дышишь, где-то над головой, а может быть, далеко, на другом краю города, живущее своей птичье жизнью создание делает взмах крыльями, и только тогда...
– ...ты ведь знаешь это, Мари, послушай, о чем ты?! Ты помнишь день, когда мы все вспомнили это, когда ты учила нас закрывать глаза и понимать, что мир не исчезает, и видеть всегда одно и то же – холод, ветер, облака, птичий клекот... Послушай, давай уйдем отсюда. Это все какая-то игра, верно?..
Ди боялся. Он был до смерти испуган, и те взгляды, что он бросал в свинцово-серую крышку неба, говорили о его искренности лучше слов. Больше всего ему было страшно, что он тоже может потерять того себя, который купался сейчас где-то в разреженном холодном потоке, где-то невообразимо далеко – настолько, что достаточно было крошечной мысли о том, что его нет вовсе.
– Пойдем, – он тянул ее куда-то за собой, прочь от парапета, в равнодушную толпу. – Ты расскажешь, что случилось, хорошо?
Поздно. Она уже не умела рассказывать, говорить – не умела. Осколки слов в поломанном калейдоскопе ее глаз рассыпались бессмыслицей. Все, что получалось из них сложить – клетка.
Клетка-город. Клетка-небо. Клетка-мир.
И человек, теплом тревожных пальцев обхвативший ее запястье, человек, умеющий летать, был клеткой тоже, и заставлял ее задыхаться в сетях своей заботы.
Она рвалась из его рук – в дождь, сминающий сердце. Вода переполняла воздух, вода струилась ртутными нитями, но даже ртутью сейчас было проще дышать, чем чужим ветром, чужими крыльями, инеем чужих облаков.
– Иди, – Мари наконец смогла освободиться, и дождь сразу разделил их спасительным стеклом, размывая черты лица, стирая протянутую ладонь, растворяя недосказанное. – Иди. Я не хочу, мне... Я останусь. Мне здесь легче. Здесь чайки.
Она соврала. Не было никаких чаек, для нее – не было, хоть все глаза просмотри. Только всклокоченная река, закованная в гранит, да блеклый запах тины. Но он поверит – и оставит ее в покое.

...Она не оглядывалась. Город вокруг нее постепенно менялся: иззубренные серые тени перекраивали небо, уносили и приносили проходящих людей, выстраивали дома, заставляли деревья облетать сухой листвой... Она не оглядывалась. Ди остался где-то позади: может быть, он ушел, а может, так и стоял над рекой, глядя ей вслед. Она не помнила, где это было; не помнила его лица. Потому что все вокруг – облака. Она цеплялась за эту мысль как за единственную оставшуюся, выговаривала буквы, сбиваясь и не понимая смысла слов. И еще: она – это птица. Она – это взмах крыльев и долгое парение в потоке, и трепещущий ветер, поддерживающий ее, и только где-то внизу по земле на невидимой привязи тащится за ней бесполезный груз – тяжелое, нелепое, холодное тело, переступающее ломаными шагами, безнадежно отставшее и... брошенное?
Она не знала, куда идти. Она заблудилась в облаках. Но смутное, почти забытое воспоминание – некоторые улицы этого города можно было пройти, только закрыв глаза; некоторые улицы можно было пройти, только пролетев.
А потом она услышала, как кто-то зовет ее.
Взглядом.
Обрывая пунктир своего сердца, обернуться на зов – и не увидеть зовущего. И бежать за ним, ускользающим, волоча за собой – себя. И знать, что не догонишь, не догонишь никогда – разве можно найти того, кто только взгляд, если ты уже потерял крылья?
Кровь шептала в висках что-то суматошное, рваное, нервное. Скомканное дыхание стояло в горле жаркой болью. Но все-таки – она нашла.
Нашла поросший лопухами пустырь, далеко-далеко на окраине. И дощатую голубятню с криво сколоченной лестницей. И распахнутую дверь – ветер раскачивал ее, скрипя визгливыми петлями.
Мари больше не слышала зова, но точно знала: ее ждут.
Она сделала шаг в настороженный пыльный сумрак, навстречу чужому ожиданию, и услышала – клекот.
Она помнила, как кто-то накрывал ладонью глаза, и колкую солому, и воду, слегка затхлую на вкус, и как стучали по крышке, когда клетку вытаскивали из темноты... Душно. Кто-то открывает дверцу...
– Здравствуй, – сказал Андерс.
Он сидел у окна, не глядя на нее, и падающий сквозь стекло свет делал его однотонным, вырезанным из тьмы силуэтом. И пестрая тень в клетке не отрывала от него взгляда цепких изжелта-хищних глаз.
Он поднял голову.
– Наверное, не нужно ничего больше объяснять.
Равнодушно подумалось, что стоило бы посмотреть ему в глаза – но взгляд прикипел намертво к плененной птице.
Как на привязи, Мари шагнула ближе. Тонкие пальцы легко прошли меж прутьев, коснулись крапчатых крыльев нахохленной пустельги...
И сразу стало можно дышать.
Это был еще не ветер. Небо не вернулось в грудную клетку, не разлилось по венам пьянящей легкостью; воздух не плеснул в легкие обжигающей свежестью. Но его хватило, чтобы сделать вдох – и на выдохе подобрать слова.
– Наверное, нужно. Раз уж ты посадил меня в клетку.
– Это не клетка, – глухо сказал он. – В клетке была ты – все время.
Тонкие золотистые лучи пробивались через замерзшее окно; она не сразу поняла, что это – солнце.
Беспокойный взгляд пустельги теперь косо скользнул по ней – встревоженно, безразлично – словно она не узнала... себя.
Он протянул руку и медленно щелкнул замком дверцы. Проволочная преграда неловко повисла на петлях, открывая путь на свободу – но птица как будто не замечала этого, продолжая следить за ними обоими, не отрывая глаз.
– И если ты хочешь вернуть все, как было, – он повел рукой в сторону клетки, – Бери. Она твоя.
Дрожащие ладони осторожно обняли хрупкое птичье тело, ощутив, как трепещет сердце под пальцами – словно одно на двоих.
Тремя шагами Мари пересекла тюрьму-голубятню и толчком распахнула дверь. Терпкое, умытое дождем солнце хлынуло в проем, заключило девичью фигурку в искрящийся кокон. На миг застыв на пороге, готовая навсегда вынырнуть из этой затхлой серости, она обернулась.
– В чем подвох? – она внимательно вглядывалась в его лицо, пытаясь разгадать игру. Паутинка морщин, усталые глаза – и спрятавшаяся в глубине горечь разочарования. – Разве было – плохо?
– Нет, – уголки губ едва заметно дрогнули в усталой улыбке. – Конечно, нет. Нет ничего прекрасней, чем жить в клетке – особенно если не знаешь, что у нее есть стены, верно?
Здесь и сейчас он выглядел старше: и более того, его горькая усмешка была странно спокойной, словно Андерс знал, как закончится этот разговор – знал без малейшей тени сомнения и уже успел смириться с этим.
И еще: на полках старой голубятни стояли другие клетки. Много. Пустые; но казалось, день или два назад все здесь было наполнено птичьим клекотом...
– Это, – он осторожно тронул пальцами проволочную дверцу, – просто подобие. Неуютное и грубое – конечно, твое прежнее обиталище гораздо лучше сработано. Просторней. Кроме этого, они не отличаются ничем – и если бы ты пришла сюда на день позже, то привыкла бы... Так же, как привыкла к себе. Так же, как привыкла ходить по земле. В конце концов, – он тряхнул головой, – кто сказал, что есть что-то кроме клетки, верно? Птица вздрагивала в руках, а Мари все стояла на границе истекающего золотом тепла и настороженного сумрака. Не в силах сделать шаг, который отрежет ее от сомнений. Который оставит за спиной долгие разговоры с запахом кофе, горькое понимание в знакомых глазах, и еще – веру. Потому что если он лжет – лгал всегда? – то что остается в ее жизни кроме фальши? Сейчас, пока солнце светило в лицо, а слова оседали пылинками за спиной – еще можно было верить. Ему. Себе. Миру.
– Все вокруг – облака, – она зацепилась за фразу из прошлого, что хранила улыбку и латунный звон колокольчиков. Чтобы возразить – или согласиться. Чтобы остаться – на несколько недосказанных нот. – Разве ты не говорил этого? А теперь... – голос вспыхнул обидой, по-детски яростной, готовой брызнуть слезинками, – теперь ты говоришь, что все вокруг – это клетка?! Значит облака – это прутья, решетка и засов?!
– Да, – он улыбнулся искреннее, становясь чуть более живым. Поднимаясь с места и цепляясь за проволочные клетки; теми же движениями, какими эти пальцы пианиста бережно прикасались к запыленным корешкам книг. Распрямившаяся фигура под низким потолком голубятни казалась неожиданно огромной, и едва заметные полосы света со взвешенной пылью метнулись в стороны, испугавшись сломанной тени.
– Да, – медленно повторил Андерс, протягивая руку. В ладони лежало птичье перо – иссиня-черное. – Это фальшивое небо. Это натянутый занавес между небом и тобой, это города, выстроенные из миражей, которые меняются, стоит перевести взгляд. Это люди, – его голос едва заметно дрогнул, – сотканные из тумана, о которых ты никогда не узнаешь, здесь ли они на самом деле.
– Настоящее небо другое, – шепотом сказал он. – Оно черное. У него нет края, но есть звезды. Мы никогда его не увидим. Но ты можешь отпустить... ее. Совсем.
– Но... Я ведь не держу ее? – пальцы скользнули по пестрым крыльям, проверяя, не повреждены ли кости. – Разве она привязана?
Мари закрыла глаза, пытаясь представить небо, настоящее, аспидно-черное, расшитое яркими светлячками; птицу, рассекающую занавес облаков – и рывком ощутила натянувшуюся нить. От сердца к сердцу. Нить истекала тоской, нить звенела отчаянием, но не могла лопнуть, и оторвать Мари от призрачного города – не могла тоже. Нарисованное небо осыпалось углем. Ослепшее солнце стегнуло по глазам розгами – до слез.
– Я не хочу... так, – Мари оглянулась, словно ища подсказки. У седого высокого мужчины, стоящего за плечом. У осиротевшей голубятни, распахнувшейся в ожидание. У птицы, тревожно замершей в ладонях.
Решение пришло само – колючим пониманием с привкусом дождя.
– Лети! – она подбросила птицу вверх, сквозь льющееся золото, выдирая из себя нить; подреберье отозвалось болью. – Лети, я больше не держу тебя за крылья!
Пальцы сомкнулись, сжав прощальный подарок – серое, в мелкую крапинку, перо.
...а потом они смотрели на темный росчерк крыльев, тающий где-то в белесой пелене, становящийся все дальше – и все слабее отзывавшийся каждым взмахом на неровное биение сердца.
А потом он исчез из виду.
Они смотрели в небо, запрокинув головы в молчаливый холодный воздух – закрыв глаза – и видели, как засыпает солнце.
Андерс осторожно коснулся ее ладони, все еще распростертой вверх, застывшей в прощальном взмахе.
– Надо идти, – тихо сказал он; случайным эхом где-то невообразимо далеко моргнул холодный светлячок первой звезды.
Она кивнула в ответ – и на грани вздоха, размыкая веки, увидела сквозь ресницы небо. Черное, дышащее свободой небо, принявшее в свою бескрайность маленькую пеструю пустельгу.

IV
Инквизитор
Круг

Многократно воспета тихая кончина лета, когда живая зелень превращается в прекрасную и хрупкую золотую безжизненность, и жаркая пора отдает себя в прохладные руки осени, рассыпаясь дождями и урожаем. Приходят легкая грусть и пора поэтов, время вдохновения.
Не забыт конец осени, когда уставшая, замерзшая пора срывает с себя последние клочья золотых одежд – измятых и запачканных – и в старческой неприглядной наготе падает замертво под ноги суровой красавице зиме. Это заставляет задуматься.
И уж тем более запечатлена смерть зимы – упрямой и сильной, которая остается на полях сражений с девочкой-весной, нежной и непобедимой. Раз за разом бросает в бой свои редеющие белые легионы, развевая знамена холодными ветрами, но все равно обречена пасть. Этой гибели радуются.
Но никто не замечает, как жара иссушает тонкую кожу весны, как никнут ее плечи, не выдерживая веса солнца в зените. Видят, как хрупкая бледность почек сменяется упругой силой листьев – но не замечают в этом конца юности года. Радуются, что трава покрыла все поляны в лесу и придорожные полосы, не думая о захиревших, не пробившихся к свету побегах. Любуются, как летят по ветру белой метелью лепестки цветов яблонь – и не думают, что это первые, далекие предвестники настоящего снегопада.
Весна умирает среди радости жизни, тихо и незаметно.
Я хотел бы когда-нибудь уйти так же.


V
Соуль
ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Каллиграф

Я книга без страниц,
без строк, без слов, без букв,
что пишет свою жизнь
чернилами кальмара

на сотнях языков
увядших и живых,
пока крепка рука -
с конца и до начала.

Я многое постиг
со слов ушедших дней:
печаль детей богов,
секреты зазеркалья

и магии порок,
и крик немых костей -
чертила моя кисть
за абрисом молчанья.

Медан Бруст азе Кеал

Много лет назад, когда мои рога еще не шелушились, а шерсть хвоста была блестящей и гладкой, эту историю рассказала мне Канинати, моя ученица. Я преподавал ей каллиграфию десять лет, и для уроженки Суалеха женщина достигла небывалых высот. Я полагал, что, завершив обучение, она вернется в княжество, однако Канинати осталась в Аллэи. Вскоре мы сблизились. Очарованный ее острым умом и необычным взглядом на литературу, я нередко проводил у Канинати вечера.
В один из таких вечеров зазвонил Предвестник. Канинати немедленно закрыла все двери и окна, чтобы Безумие не просочилось в дом, и зажгла большие оранжевые свечи. Мы сели в гостиной. Она поставила на угли очага чару с домашней караминой и положила на решетку куски пашуна, терпкого и острого гриба. Я устроился в кресле поудобнее и укрыл колени узорчатой шалью. Мои глаза, глаза демона, видят в темноте лучше, чем днем, и я без труда различал очертания мебели, яркие цвета циновок и Канинати. Женщина нервничала.
Мне немного потребовалось времени, чтобы понять причину ее переживаний. Канинати переходила от окна к окну, оборачивалась на дверь в прихожую, и я догадался, что женщина заперлась от Безумия только ради меня.
– Ты не боишься сойти с ума? – я кивнул в сторону коридора, принимая бокал из рук Канинати.
Женщина вздрогнула, и папоротниковый напиток обжег мне запястье.
– Нет...
Я поставил бокал на подлокотник кресла и усадил ее к себе на колени. Она вытерла мою кисть краем шейного платка и поцеловала покрасневшую кожу.
– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора.
Я пораженно вскинул брови. Таинственные создания, леморы, появляются в Безумие словно из ниоткуда. Они идут вереницами по улицам городов и бьют в медные гонги, пока опасность не отступает. Лица лемор скрывают белые маски без прорезей для глаз и рта, но с трещиной посередине лба. Откуда приходят и куда потом возвращаются эти странные существа, неизвестно. Некоторые каллейские ученые и сольхские волшебники предполагают, что леморы живут на другой стороне Зеркала и являются или угасающими мыслями давно умерших, но еще могущественных сидов, или призраками убитых сумасшедших.
Заметив мое изумление, Канинати поспешно закрыла мне ладонями рот:
– Тс-с-с... – сказала она. – Это правда. Я расскажу, если ты не станешь говорить, будто я наглоталась пыльцы фей.
Мои глаза весело блеснули. Я набросил угол шали на женские плечи и притянул бывшую ученицу к себе.
– Как азе Кеал я ощущаю твою тревогу и не стану над ней смеяться.
Канинати замялась.
– Пятнадцать лет назад, – после паузы начала она, – мне тогда не исполнилось и четырнадцати – я, Нимино и отец возвращались домой. Из-за шторма мы задержалась в порту княжества Весх, где брат подхватил какую-то болезнь. Он кашлял, его кожа горела, на руках и на груди появились багровые синяки, через день потрескавшиеся до кровоточащих язв. Опасаясь, что Нимино станет хуже, отец не решился продолжить путь, хотя буря стихла через сутки.
Канинати поерзала, устраиваясь поудобнее.
– Отец истратил почти все деньги, приглашая лекарей и волшебников, но никто не мог помочь Нимино. Мой брат лежал в забытьи, и я плакала: мне казалось, что он умрет. С наступлением сомбрио Нимино залихорадило. Именно тогда нас навестил Хавейс, очень странный сольхец. На его плечах колыхалась накидка из перьев серого онира; волосы были длинные, черные, а пальцы – с маленькими и крючковатыми ногтями. Однако больше остального мне запомнились глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала, – женщина вздрогнула, я погладил ее по спине. – Хавейс сказал, что Нимино умрет в последнюю ночь сомбрио, если не прикоснется к Безумию. Отец рассердился. Он не поверил Хавейсу и прогнал его.
Я внимательно слушал.
– В тот месяц Безумие в Весхе поднималось едва ли не с каждым восходом, – вспоминала Канинати. – В рассветные часы раны Нимино начали сильнее кровоточить, и мой брат кричал от невыносимой боли. От этого крика у меня все леденело внутри. Я убеждала отца испытать совет Хавейса, но упрямец отказывался. Однажды Безумие задержало его в доме очередного лекаря, и Нимино остался со мной. Я открыла все окна и двери, а сама спряталась в спальне брата в шкафу. Спустя несколько часов раздалось приближающееся пение лемор.
Женщина нахмурилась.
– Оно становилось громче и громче. Мне казалось, что сильнее стучит только мое сердце, но потом скрипнуло крыльцо, и протяжно застонали половицы – в спальню брата вошел лемора. Белое одеяние окутывало безликого саваном, длинные волосы спускались до пят и струились по ковру черным дымом. Лемора склонился над Нимино, взял его на руки и удалился. У меня же – закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда отец нашел меня, то рассердился и сильно избил.
Канинати прерывисто всхлипнула.
– Я так скучала по Нимино, что брат начал сниться мне. Он говорил, я должна разрешить ему уйти, иначе меня найдут какие-то осколки, – женщина на мгновение замолчала. – Нимино хотел сжечь все корабли, вырвать все якоря: угрожал и льстил, бросал мне в лицо грубые слова, обвинял. Я спорила и говорила, что все равно буду ждать его возвращения.
Она подняла глаза:
– Каждый раз, когда я вижу лемор, то кричу им вслед. Они слышат, хотя и не оборачиваются даже.
Я с трудом сдержал усмешку и провел пальцами по светло-русым локонам бывшей ученицы. Жители княжеств, Рескуры и Сольх безнадежны в своей наивной вере в лучшее.
Тан... тан... тан... тан... тан...
Снаружи донеслись монотонные голоса гонгов. Канинати захотела соскочить с моих колен, но я прижал ее к себе. Женщина заплакала.
Бережно придерживая за плечи, я отвел ее в спальню, уложил на кровать и лег рядом сам, взял за руку. Мы долго не могли заснуть и смотрели в потолок, прислушиваясь к заунывному пению и представляя лемор в белых одеждах и костяных масках – вереницы, точно живые узоры на улицах Аллэи.

Следующий год стал последним в жизни Канинати. За пять дней до наступления сомбрио женщина заразилась той же, судя по описанию, болезнью, что и ее брат. Канинати кашляла, расчесывала кровоточащие язвы и плакала от боли. В отличие от ее отца я не стал звать лекарей и волшебников и лишь старался проводить больше времени рядом в надежде, что мое присутствие развеет одиночество бывшей ученицы и хоть чуть-чуть облегчит страдания.
Молясь, чтобы азе Кеал уберег меня от сумасшествия, в первое же Безумие я отпер все окна и двери в доме Канинати. Я сел возле постели стонущей женщины и приготовился ждать.
Времени прошло немного.
Вначале слабый голос ветра отразил стройное звучание приближающегося хора, затем песнопения разбавил медный перезвон. Тени лемор двигались мимо дома Канинати, призрачные и бесстрастные, и я, не в силах бороться с любопытством, жадно разглядывал их. Последний из вереницы неожиданно обернулся и словно посмотрел мне в глаза – я окоченел от страха.
Лемора вошел в дом и уверенно направился к постели Канинати. Он опустился на колени перед женщиной и взял обеими ладонями ее руку. Я не шевелился, наблюдая. Высокий и узкоплечий безликий, казалось, не обращал на меня внимания.
Однако потом он заговорил:
– Я заберу Канинати, но ты не должен просить ее вернуться, как она звала меня, – его голос, сухой и отстраненный, вызвал во мне отвращение, – иначе тоже последуешь за нами: тебя отыщут осколки. Ты – ученый, и поймешь мои слова. Ты знаешь, что между миром живых и миром мертвых, между настоящим и прошлым лежит Зеркало. Отразившись, настоящее теряется в прошлом и с каждым мгновением погружается глубже.
Лемора продолжал сжимать ладонь бывшей ученицы.
– Много тысячелетий назад Зеркало разбилось. Ветра развеяли его осколки по Алито – их мириады. Иногда они пронзают сердца сольхцев, каллейцев, лайанцев... – он замолчал и вздохнул. – Раненые Зеркалом сами становятся зеркалами и начинают отражать настоящее. Для них теряет смысл все, кроме времени и закона живых и мертвых. Называемое здесь Безумием – нарушение порядка: когда навеки заснувшие забывают, что спят, а бодрствующие считают себя дремлющими. Эта борьба кажется бесконечной...
Безликий отпустил пальцы Канинати и, без труда подняв женщину на руки, выпрямился. Ровным шагом лемора направился к дверям. Я словно очнулся.
– И это все?
Он посмотрел через плечо, и по маске скользнул зеленоватый блик полуденного солнца.
– Нет. Однажды все осколки окажутся в чьих-нибудь сердцах, и вместе мы все станем новым Зеркалом.
Я вздрогнул. Лемора плечом захлопнул дверь, оставив меня в тишине.
Мое сердце колотилось безумно, пальцы на подлокотниках кресла дрожали. Чужие слова, словно крис, вспороли мою душу. Леморы были отчаянной попыткой Зеркала собрать себя воедино, и это удивительным образом тронуло меня.
С того дня моя жизнь изменилась. Я начал изучать старинные манускрипты, пытаясь постичь секреты мира живых и мира мертвых и то, как настоящее перетекает в прошлое. Меня перестало интересовать что-либо, кроме рукописей и книг, и спустя много веков старейшая из азе Серети, демонов тайн, назвала меня леморой без осколка.

Сообщение отредактировал Соуль - 18-04-2011, 20:34

Они вошли вдвоем. Оба невысокого роста, оба темноволосые, светлоглазые, но почему-то совсем разные. Женщина отпустила руку спутника, обвела взглядом помещение, вопросительно приподняла брови.
- Это был ваш вой?
- По-моему, здешний, - прокомментировал спутник, глядя на койота. - Этот вой у нас песней зовется.
- Ой-ей… - покачала головой женщина.
Она перехватила запястье мужчины и потянула его куда-то ближе к стойке. Там находился стол, на котором лежала табличка: «Заказано. Волшебник. Сказочница». Сказочница решительно дернула за шнур висевшей над - лампы, и мягкий овал желтовато-изумрудного света плюхнулся на пол.
- Так-так-так… Тематический вечер «Непроснувшиеся». Что у нас тут?
- Полдюжины работ, - сообщил Волшебник - первая часть таблицы относилась определенно к нему. - Очень разные, на мой взгляд...
Он задумчиво потер подбородок.
- Так, но без чая я их обсуждать не согласен. Какой захочешь?
Сказочница задумалась.
- Ты знаешь, но сегодня я предпочту ром, - и тряхнула головой – в стороны вспорхнули семь разноцветных косичек и еще с четыре сотни крохотных спутанных локонов. – Только, похоже, эти ребята очень странные… но они нравятся мне. Определенно.
- А я остановлюсь на чае, - развел руками Волшебник, - характер и профессия не позволяют иначе...
Он улыбнулся, поглядев в ту сторону, где обосновались Койот и Барон. Пригладил темную прядь, изогнувшуюся полумесяцем и выбивавшуюся в сторону.

Сообщение отредактировал Соуль - 18-04-2011, 21:17

- А что до странного... не нам с тобой сетовать на странности, а?
- Пожалуй.
- Ну а раз так... - Волшебник легким движением извлек из воздуха тонкий лист с аккуратными строчками. - Давай посмотрим, что тут предлагается на вечер? Самое первое у нас... хм. А названия-то и нет.
Сказочница присела на край стола и перехватила рассказ:
- Без названия сеньора Кетхинара. И написано как-то странно. Не поймешь сразу о чем – приходится перечитывать. Что-то есть, но этого «чего-то» - очень мало. Вижу идею, как через калейдоскоп, однако четкости у нее нет, и очень жаль, потому что вещица могла бы выйти недурная.
- Ты знаешь... - задумчиво протянул Волшебник. - Я постоянно советую своим ученикам избегать фразы "автор хотел сказать это и это", или предварять ее "по моему мнению..." Но вот тут я вынужден употребить фразу сам. Я не вижу, что автор хотел вложить. Для просто зарисовки - чересчур много неоконченных нитей. Для полноценного рассказа... слишком много неясности. Хотя, замечу, визуальный ряд хорош - большую часть описанного можно легко представить.
- Тогда предлагаю активно агитировать автора на то, чтобы он заканчивал этюд. И, или превращал его в полноценный рассказ, или обрезал до состояния миниатюры. Потому что в этой версии, к несчастью, обсуждать мало.
- Согласен, - последовал кивок, - и, возможно, еще бы несколько откорректировал отдельные фразы... Впрочем, вот последнее может быть просто моим восприятием.
- Ну, мне кажется, для начала лучше бы все же поработать над канвой, - закончила Сказочница.
- Верно. Послушаем пока, что скажут другие?

Человек, поднимавшийся по лестнице, определенно знал или догадывался, куда несет его нелегкая. Он ступал осторожно, явно опасаясь подвоха - однако добрался до двери благополучно.
В зелёном свечении он казался призраком, и лишь внутри стало понятно, что гость одет в черный деловой костюм. Лишь галстук золотистого цвета светился, как клинок.
Он посмотрел на стойку и покачал головой, достав из кармана флягу.
- Я много слышал о вас, барон. И, пожалуй, предпочту пить то, что принес с собой. Тем не менее вы истинный аристократ, и потому я принял приглашение. Итак, надо прочитать это?
Человек кивнул на стопку листков на своем столике - впрочем, хозяева позаботились, чтобы у каждого был свой экземпляр.
- Сейчас...
Прочитав первое произведение, первый гость покачал головой.

Kethinar
Зачем нужно разрывать текст после каждого абзаца? Как будто костюм показывают по кусочкам. Да еще небрежно сшитый костюм.

Тонкие бледные руки в дешевых недо-шерстяных китайских перчатках были обрезаны на пальцах

Руки были обрезаны? Это мог быть весьма интересный ритуал, но раз человек курит - просто ошибка.

Запавшие глаза цвета неба человека

Небо человека? Точнее "Запавшие глаза человека, цвета неба,..."
Это самые заметные небрежности, но их еще немало. Кроме того, не хватает некоей завершенности. Или, возможно, начала. Слова о дыре внутри любопытны, но....
Готовое изделие доработать напильником.
Может быть хорошо.

Дочитав следующий, человек покачал головой, улыбка искривила губы.
Ясмик
Что ж, я не большой любитель добрых сказок, но сюжет вполне достойный жанра. Чего нельзя сказать о воплощении. С грамотностью все более-менее, но вот с пунктуацией просто беда. Запятые то лишние, то их не хватает, многие дефисы в начале прямой речи принесены в жертву неизвестно кому, да и оформлена она не вполне по правилам.
Хотите сделать не просто добрую сказку, но еще и такую, читая которую, не будешь запинаться - одолжите напильник у предыдущего автора.

На этот раз молчание было дольше, и в жестких чертах робкими штрихами прорезались усталость и грусть.
Пти-ч
Я, наверное, не до конца понял, о чем это написали. Но это то, что дает человеку стать выше и больше, чем он есть. Возможно, за это надо заплатить жизнью... своей, чужой. Или ее частью. Так ли велика цена? Очень красиво. Больше мне нечего сказать.

Только после паузы человек взял следующий листок с совсем малым числом букв. Читал недолго, затем перечел еще раз, словно стряхивая осадок от предыдущего рассказа.
Инквизитор
Что ж, тоже красивый язык и весьма достойная зарисовка, но не более, чем зарисовка. Претензий особых нет.

Увидев стихи, гость кафе приподнял бровь и пригляделся к тексту с особым вниманием.
Соуль
А, это эпиграф. Что ж, неплохой выбор... Атмосфера рассказа, хоть и короткого, так же волшебна, как в «Чашке кофе», и так же изящен и необычен замысел, однако есть два «но». Для человека, который никогда не видел в своих грезах или чужих строках этот мир, слишком много незнакомых слов на такой объем, они утяжеляют текст. И концовка, последний абзац, как-то внезапно суха и прозаична. Не по сути – по словам, отражающим смысл.
Хотя, конечно, этот рассказ в каком-то смысле яснее, и меньше оставляет недосказанным, как ни странно будет подобное мнение.

Мизери вошла тихо, стараясь никому не мешать. Никто, собственно, и не обернулся. Подол длинного платья чёрного шёлка неслышно полз по полу. Ведьма плотнее закуталась в шерстяную мантилью и вежливо кивнула койоту, заказав рюмку хорошего коньяку.
Женщина устроилась в глубоком кресле позади всех, подальше от света ламп, свечей и уютных торшеров.
Выслушав первое произведение о бродяге, без названия, ведьма задумалась.
Она не привыкла делиться с незнакомыми людьми своими мыслями и поэтому размышляла про себя:
«Симпатичный такой бродяга. Я бы сказала даже немного идеализированный. Те, что встречались мне - все сплошь с язвами, ранами, коростами от вшей... И кашляли, кашляли всё время... А о чём миниатюра, я так и не поняла. Вроде бы шёл себе человек, шёл, а тут пустота, оказывается, у него. Вот так... А почему, спрашивается? Улыбается, доволен жизнью, семьи, видимо, нет и не нужно...»

От пары глотков коньяку и дольки горького шоколада, Мизери стало тепло и уютно. Она отставила рюмку и с интересом выслушала вторую историю. Сказку о Самолётике. Кажется, её рассказывал Ясмик и называлась она «Там, высоко…» Ведьма теребила складку платья и качала головой: столько опечаток, ошибок, пропущенных запятых... ах, как небрежно... даже прямой речи не видно: ни кавычек, ни тире. Она с удивлением отметила, что сказку как будто рассказывает один человек: монотонно, будто читает по книжке. И сам Самолётик, и Маленькая Девочка, и даже папа Самолётика говорят на один лад, одним голосом, с одними и теми же интонациями. Мизери задумчиво почесала нос: а зачем же тогда нужна была Маленькая Девочка, если летать Самолётик научил брат? Непонятно...
Или быть может, всё дело в том, что сказки, что слышала Мизери у камина, были другими? Герои получали то, что хотели, или меняли свою точку зрения и в конце видели то, чего не видели в начале?
«Было бы славно, если бы Маленькая Девочка научила летать Самолётик и показала бы ему, какое красивое это небо, а Самолётик бы за это помирил её с теми взрослыми, которые её всё время куда-то забирают...»
Мизери сделала ещё один глоток и приготовилась слушать следующую историю.

Пти-ч объявил «Чашку кофе для чайки».
Мизери заслушалась. Она бродила по городу с изломанными старыми переулками и кофейней Андерса. Мизери забыла о коньяке, шоколаде, о «Мансарде», обо всём. Она летела в жемчужном пальто по парапету, словно птица, и понимала, автор, способный на такое - настоящий поэт. Кричат чайки, сыплются перья... Коршуны... Столько птиц... Мизери увязала по пояс в расшитом золотом бархате сравнений, хваталась за чёткие выпуклые детали и снова падала в неопределённость, недосказанность, постмодернистической дыры, навроде Алисы, что падала в кроличью нору. Птицей билась мысль: «нужно найти стержень рассказа, его опору, его...». И вдруг небо, такое бездонное, бесконечное раскинулось дивным пологом над головой и всё встало на свои места. Нет ничего прекрасней, чем жить в клетке – особенно если не знаешь, что у нее есть стены... Но птицам всегда мало неба и облаков...
Мизери обалдело огляделась по сторонам, не узнавая Мансарду и, казалось, всё ещё стряхивая перья пустельги.
- Кажется ещё коньяка мне не повредит, - неуверенно прошептала ведьма.

Когда отзвучал «Круг» Инквизитора, Мизери покачала головой, будто в чём-то соглашаясь с автором, и долго водила кончиком пальца по ободку рюмки.
"Ода смерти. Красивая, надо признать".
Ей невольно вспомнились стихи одного придорожного барда:

Звёзд на небе часто-часто:
Зажигаются и гаснут,
Зажигаются и гаснут.

На земле крестообразно
Кто-то в гробе медно-красном
Засыпает ежечасно.

В то же время громогласно
Кто-то, плача в плед атласный,
Просыпается всечасно.

В небе звёзды так прекрасны:
Зажигаются и гаснут,
Зажигаются и гаснут.

"Жизнь и смерть движутся по кругу, как Уроборос, что обречён вечно кусать свой хвост".

Мизери оживилась, заслышав изысканные стихи Соуль, однако, недоумённо откинулась назад, поняв, что это эпиграф и не поняв концовки эпиграфа. Когда прозвучали строки:
"– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора".
у Мизери зашевелилось в памяти: «Воркалось. Хливкие шорьки...»
Когда повествование закончилось, Мизери долго сидела молча, задумчиво глядя в рюмку с коньяком. Ей вспоминалась отстранённость рассказчиков новелл Вашингтона Ирвинга, рассказы о Японии дяди Александра Привалова из НИИЧАВО. Ощущение тягостности, словно от пения лемор не покидало.
«Но кто разбил Зеркало? И... наверное Канинати много лучше с братом, чем с учителем, который потом даже ни разу не вспомнил о своей ученице... Как она там? Неужели его никогда не интересовало? Да и каково это - самому стать леморой и искать другие осколки? Каково это - быть частью мира и чувствовать это?..»

Сообщение отредактировал Misery - 19-04-2011, 10:25

Солнышко официально в должность еще не вступало, но молоко дома кончилось, а обогреватель сломался. Пришлось срочно искать по всей ванной большой пакет с синей краской, потом долго сохнуть, прилаживать маскировочный ошейник и, наконец, топать в "Мансарду" по смутной памяти через промороженные проулки. К вожделенной двери с гирляндой табличек ("добро пожаловать", "арендовано" и, почему-то, "сдается") Солнышко пришло уже вполне замаскированным... под готическую снежинку.
"В помещении придется играть роль тучки", - сунулась в левое ухо мысль.

Молока внутри тоже не водилось, зато здесь было явно теплей, чем дома. Солнышко заняло привычное место (под столом незнакомого аристократа) и принялось "случайно ронять" со стола бумаги. На рассказах оставались яркие голубые пятна.

"Здесь много вещей, которые мне понравились. Описания. Тихий, неспешный шаг. Идея. Общая атмосфера. Но вещь фантастически, невероятно, зверски невычитана. Много пунктуационных неясностей и откровенных перлов", - громко подумало Солнышко над самым первым сброшенным. Лист ей нравился - много пустого места, можно когтем выписывать красивые синие закорючки. Животное даже попробовало расписаться, но лист быстро кончился.

"Когда я был ребенком, то не особенно любил такие сказки - мне всегда казалось, что взрослые меня недооценивают... Но я уже тогда был испорчен. Много удачных моментов, очень естественные диалоги, но тоже заметно недостает вычитки." Подумав, солнышко пририсовало несколько тире к диалогам. Еще подумав, нарисовало иллюстрацию в примитивистском стиле...

Следующая работа была пропущена - животное никак не могло изловчиться так, чтобы свалить все сразу в один прием, и быстро сдалось. Зато четвертая "непроснувшаяся" слетела под стол сама. От сквозняка, не иначе. Интересная зарисовка. Немного не хватает легкости изложения, - подумало Солнышко, но не потому что разбиралось в стилистике, а просто так, ради парадокса.

Солнышко быстро устало приобщаться к культуре, и совсем собралось было вздремнуть, голодно мурлыкая под нос что-то о любви пароходика с самолетиком... Когда неосторожно задетый аристократом последний рассказ приземлился в аккурат между пушистых ушей. Осознав глубину собственного хамства, животное подавило зевок и углубилось в чтение.
В целом рассказ был обаятельным, со своими сильными сторонами и даже вкусным, свежим сюжетом, но сонное голодное животное вовсе этого не ценило. Что его серьезно заботило - это откуда рассказ здесь взялся. Он не выглядел как рассказ, напоминая не то очень ленивый пересказ идеи на целый роман, не то фанфик по чему-то, о чем Солнышко и понятия не имело толком. Первую половину рассказа животное занимало, есть ли у протагониста копыта, но потом и это как-то рассеялось.

Сообщение отредактировал Кысь - 19-04-2011, 10:19

Ясмик уже давно сидела в кафе. Ага, с самого начала вечера. Как она прошла/проникла? Может по старой привычке? Впрочем, не важно. Сидела она тихо за одним из столиков и внимательно изучала листки перед собой. Она так увлеклась чтением, что едва ли заметила новых посетителей. Время от времени девушка сводила брови к переносице либо принималась покусывать палец. Закончив читать, она потянулась, чтобы размяться от долго сидения и скользнула из-за стола к барной стойке. Именно там ее и застал голос одного из посетителей. Выслушав не беребивая, девушка некоторое время внимательно изучала говорившего. После чего принялась делать заказ. При этом ей даже в голову не пришло посмотреть в меню.
- Мне, пожалуйста, большой... нет даже не так. Большущий кусок шоко... - с этими словами она обернулась к бармену, потому как делать заказ спиной не совсем удобно, и осеклась, заметив койота — э-эм... а... - девушка откашлялась и взала себя в руки — ну так вот. Да. Я так и сказала. Большущий кусок шоколадного пирога и... и молока чашку. Да. Во-он за тот столик, если не сложно. Хорошо? Благодарю.
Она еще раз стрельнула взглядом на койота, после на уже высказавшегося посетителя и вернулась за свой столик. Листки оказались сдвинуты и Ясмик еще раз пересмотрела тексты на них.
- Эй... хм... Вот даже не знаю что и думать, потому как всего эм... ну вот буквально совсем чуть-чуть назад у последнего текста была несколько другая концовка. Но я совсем не вижу никаких правок... Ох уж мне эта магия...
Она замолчала, дав возможность высказаться еще двоим участницам. Услышав снова замечания про отсутствие прямой речи, девушка озадаченно извлекла из кармана несколько мятых листков и принялась изучать их, сравнивая со своей же работой, отправленной в мансарду. После чего отложила листки в сторону, выждала еще чуть, но поскольку никто пока не говорил, продолжила:
- Так вот. Магия там или нет, но новая концовка мне нравится больше. Вот к той бы придралась, а к этой не стану. А если по всему тексту пройтись, то так и хочется спросить — а сколько страниц в романе или хотя бы — насколько велик мир в воображении автора? Потому как всякие названия стран либо городов, земель одним словом, откуда пришли некоторые герои и земель, где они жили после, заставляют думать о чем-то большем, нежели показано в рассказе. Думать и гадать — а есть ли у истории продолжение? Не стану перечислять все непонятые мною слова, так как вполне возможно, что ничего дивного в них нет, а просто мой словарный запас мал... А так в целом мне понравилось, да.
Девушка отложила листок в сторону и наугад схватила новый со стола. Листок, на котором сверху было четко написано «Пти-ч. Чашка кофе для чайки».
- Эм... вот тут я, как человек ночи, соглашусь, что в черном небе много прелести и свободы. Гораздо более, чем можно позволить себе на свету. Вот например... кхм... хотя это не к месту будет. А по рассказу, надеюсь я поняла суть рассказа. Но в целом нагромождение образов заставило путаться и тонуть в них. - Девушка помолчала и спустя мгновение добавила — А еще мне почему-то вспомнился один фантастический рассказ про рыболова, хотя чем больше я сравниваю тот рассказ с этим, тем больше различий нахожу и, пожалуй, не стану их сравнивать вслух...
Ясмик зачем-то соорудила из листка самолет и со словами «хотела чайку, но умею только самолеты» запустила его в зал. А сама взяла новый листок. Текст в нем оказался весьма короток, а на лице девушки заиграла улыбка, когда она бегло скользнула по первым строкам.
- Да. Мне нравится. Мне нравится все в этой зарисовке. Нравятся образы времен года. Мне нравится как написан текст. А в том, что мне нравится, не могу искать ляпы.
Девушка взяла последний листок из тех, о ком она собралась высказаться.
- Вот тут текст прошел мимо меня. Слишком все обрывочно. А еще, на мой взгляд, в тексте слишком много «не». Кое-какие вполне можно заменить:

недырявый карман — целый
только несколько семечек — всего пара, чуть семечек
и что бы он не одевал — и в любой одежде.
через несколько минут — спустя пару минут...

- Ну где-то так. А еще я так и не смогла сообразить на какую из тем это произведение.

- А что касается моего, то вот честное-пречестное — я ставила тире перед прямой речью. В оригинальном документе OpenOffic(a) они есть. Хотя это, конечно, не оправдывает мою лень, помешавшую мне пересмотреть перед отправкой, скопированный в почту текст.

Девушка отодвинула листки и зачем-то принялась изучать стол.

Это была еще одна старая и позабытая игра - и называлась она "бежать от солнца"; а нужна она была для того, чтобы напиться человеческих голосов и наполнить себя словами. Она была необходима, когда заканчивалась память. А для игры нужно было всего лишь позволить себе затеряться в городе, и непременно как можно реже выходя наружу, идти чужими домами, слушать разговоры, скрытые от посторонних, не ввязываясь, роняя пару осторожных, ничего не значащих реплик, проходя мимо - и к следующему, и так далее, пока ты доверху не оказывался наполнен бумажными обрезками жизней, так, что не мог больше. А еще - нужно было, чтобы тебя везде считали своим или хотя бы не чужим, а для этого надо было стать не-чужим, превратиться в лист, швыряемый ветром, неживой и безразличный - и только запоминать.
Андерс утверждал, что если достаточно долго так идти - в никуда, не глядя на солнце - то рано или поздно услышишь, как незнакомые люди говорят о тебе.
А еще он говорил - и это делало из игры - игру, и это странным образом случалось всегда - что вечером, когда солнце наконец смилостивится и перестанет искать их взглядом, все встречаются и рассказывают друг другу свои истории, и при этом уже знают их заранее.
В этот день они играли; в этот день они по молчаливому согласию брели вместе, иногда внезапно забывая о том, кто этот человек рядом с тобой, и рассеянным взглядом скользя по незнакомому лицу - но в тот же миг вспоминали, и молча, понимающе, кивали друг другу, не раскрывая инкогнито, и снова превращаясь в слух. Они задержались под крышей безымянного дома, к перилам которого были приколоты цветы, в старой мансарде, и Андерс осторожно поймал ее за руку, как бы показывая, что надо остановиться, и какое-то время они просто слушали, как звуки человеческого голоса взметают крошечные вихри пыли на свету.
- Что думаешь? - шепотом спросил он.
- Зайдем? Слышишь, голоса несут запах кофе и шоколада...
Мари указала на дверь осторожным кивком, не спеша сделать шаг, словно опасаясь пробудить незримое чудовище, стерегущее вход.
- Или можем остаться здесь, - она по-детски бесцеремонно взобралась на перила, потянув его за собой, не выпуская руки. – Все-таки здесь – небо. Мы можем слышать всех, а нас как будто и нет вовсе. Это тоже будет игра – говорить так, словно ты ветер, и никто-никто не поймет твоих песен. Ну, может быть, только тот, кому ты шепчешь в висок. Конечно, на самом деле это не так. Ведь если кто-то приносит нам слова с той стороны двери – значит кто-то заберет и наши, чтобы рассыпать шорохами для всех, желающих слышать. Но... Это будет немного не всерьез.
- Это не страшно, - Андерс осторожно прислонился рядом, склоняя голову и превращаясь в восковую фигуру, лишь по недоразумению издающую шепчущие звуки. - Может, они тоже играют в игру. Тогда пусть слышат.
На какое-то время все словно терялось - заслоненное блеклой тенью, слепящим пятном солнечной вспышки, исчезали улица, люди, руки - оставляя только - невыразимо далеко, где-то за пределами воздуха тихий, едва слышный голос, который читал первую историю.
Когда она закончилась, застывшая фигура у перил позволила себе вдохнуть, и немного казаться живой.
- Одно мне понравилось точно, - он зажмурился, заставляя кинопленку прозвучавших слов заново скользить по воображению. - То, как избитая метафора вдруг оказалась настоящей. Куда как простой способ убедить в серьезности своих намерений... Слышишь? Кажется, они отвечают. Кто-то говорит про ошибки в словах...
- Когда оживает образ, вот так просто, буднично и страшно - это заставляет... зацепиться за него взглядом. Зацепиться и искать что-то еще вокруг него – такое же цепкое, - Мари смотрела вверх – и только вверх, туда, где ослепительная синева была прострелена криками птичьих стай. – Того, что заставит тебя не отчертить пунктиром выхваченный образ, а возвращаться к нему, вплетенному в общее полотно.
Она помолчала, подбирая слова; казалось, они все рассыпались, и ветер растолкал их по щелям, бросил вниз по ступеням - или, напротив, просочившись сквозь дверь, унес в пахнущее кофейными зернами тепло мансарды.
- Кажется, здесь полотно осталось... - пальцы медленно прошлись по шероховатому дереву, подбирая остатки звуков, - неживым. И только пятно в центре – яркое. Ярко-черное, как обугленная дыра.
Андерс, помедлив, кивнул, слепо следя за движением руки.
- Кем бы он ни был, я не верю в его существование. Он не настоящий. Мне даже кажется, - он усмехнулся каким-то своим мыслям, - что кто-то придумал его, эту историю, эту пустоту, и он на мгновение возник, стараясь казаться живым - а потом исчез, как будто его и не было. Как это ни странно - исчез в тот момент, когда вдруг начал выглядеть человеком.
- А еще, - пальцы, забываясь, медленно выстукивали по перилам нескладную музыку, - забавно, что эта неожиданно настоящая пустота появилась из-за... "умных приспособлений" - потому что картинки не рисуют руками. Право, - иронично поднятая бровь не произвела эффекта из-за отсутствия зрителей, - настоящая трагедия.
- Так ведь и правда бывает, - взгляд из-под полуопущенных ресниц – вопросительный, пасмурно-серый, так и не успевший напиться синих небес. – Иногда хватает сущей мелочи для того, чтобы все стало не так. Чтобы вдруг почувствовать, как разрослась дыра в груди. Только не говори, что с тобой такого не случалось, что только значимое может стать причиной опустошенности. Впрочем... Не стоит об этом.
Мари улыбнулась, прогоняя из глаз моросящую серость, прислушалась. На ресницах вспыхивали и гасли солнечные искры, застигнутые врасплох.
- А теперь говорят о самолетах, - задумчиво добавила она. – Самолеты похожи на птиц, верно? Я знала одного... довольно близко. Он был другим. Он был из стали и сердца – и никогда не боялся высоты.
- Я тоже знал одного. Он был мертвым ржавым железом, но все равно не боялся дождя. Он просто не умел, - сжатые губы сами собой образовали кривую усмешку, - Но то были определенно другие. Они умели совершать то, чего не должны были - летать, будучи тяжелее ветра. То, что здесь... - он коротко мотнул головой, - признаться, я не понимаю, зачем это было написано. Я упрекал предыдущую историю в нереальности? Приходится брать слова обратно. Эта история непревзойденна.
- Иногда людям хочется создавать сказки, - слабое движение плеча могло казаться согласием или отрицанием, но на самом деле было просто желанием отогнать внезапно подобравшийся холод. – Для других, а еще больше – для себя. Как думаешь, как она должна быть написана, такая сказка, чтобы... быть живой? Чтобы наивность не казалась натянутой, детскость – искусственной, а Имена Нарицательные с Большой Буквы – смешными? Ведь есть, наверное, какая-то грань?
В ожидании ответа Мари словно украдкой разглядывала его лицо; ветер, налетающий порывами, делал его зыбким, нездешним. Ускользающим. На всякий случай она придвинулась ближе – чтобы не потерять оброненных слов.
- Это должно быть несложно, - он слабо улыбнулся, подставляя лицо ветру и осторожно выпуская на свободу слова, как птиц из клетки сомкнутых губ, - Наверное, достаточно просто оставаться тем, кто ты есть. Не пытаться вернуться в детство, когда ты верил в говорящих животных и живых машин. Не перекрашивать мир в светлые цвета, а всего лишь рассказать его таким, как видишь. Может быть, получится и недобрая сказка. Но может быть, она будет чуть более живой.
Он замолчал, надолго вслушиваясь в тишину; плещущие струи ветра рвали в клочья далекий разговор, делая его неотличимым от шума улицы - звуки птиц, плеск воды и стук шагов.
- А может быть, все так и есть, - тихо добавил он, почти неслышно за очередным порывом холода, - И может быть, кто-то действительно видит мир таким.
- Мне бы хотелось узнать, - запрокинув голову, она улыбалась – никуда, никому, прозрачно и рассеянно, - как прочитает этот текст... кто-то другой. Не такой, как ты - умевший когда-то летать, разгадавший закон облаков. Не такой, как я, заблудившийся в отражениях города. Кто-то... совсем юный. Принято считать, что сказки пишутся для детей. Может быть, именно в этом все дело? Может быть, мы слишком выросли – после всего?
- Не думаю, - Андерс мотнул головой. - Их нельзя обмануть, сказав, что самолеты разговаривают и дружат с девочками. Мы можем принять это со снисхождением "сказки", но для детей это будет ложь.

(все началось немного раньше)

Ветер усилился. Рваные, хлесткие удары подняли в воздух неживую стайку увядших листьев, бросаясь ими в непрошенных гостей у крыльца - и они слушали, зажмурившись, не разбирая слов. Словно беспокойная музыка; казалось, она пытается заглушить, скрыть что-то, что не должно быть сказано или услышано, и когда она стихла, остались только отголоски, перекликающиеся в наступившей тишине и зовущие друг друга.
Впрочем, незачем было слышать.
Они знали эту историю.
- Кажется, что ничего не изменилось, - прозвучало рефреном-тишиной. Андерс запрокинул голову - небо, слепое в преддверии дождя, не замечало его, как никого, кроме - где-то высоко - своих железных птиц. - Это самое странное - кажется, что ничего не изменилось.
- На самом деле ничего не меняется, - голос, похожий на шорох шелковых лент, перекликался с молчанием. – Никогда. Город, перетекающий из одной улицы в другую, облака, рассеивающиеся дымом, птицы, улетающие за край. Истории, которые только кажутся всегда разными. Все мы проживаем перемены в себе так... похоже.
Небо делалось тяжелым – словно набухало свинцом, перекрашивая прежнюю бессовестную синеву. Небо становилось ближе – еще немного и тронет волосы влажным дыханием. Небо было совсем другим – но оставалось прежним.
- Даже когда ты меняешься безвозвратно, ты остаешься – собой, - Мари поежилась. Распахнутое пальто было почти неощутимым - кашемировая жемчужная пыль на плечах, слишком невесомая для того, чтобы согревать. - Разве не это – самое странное?
- И человек не станет выше и больше, чем он есть, - он осторожно накрыл ее руку своей, пряча от холода. - Он - птица, затерявшаяся в буре. Когда ветер разгоняет облака, она видит над собой звезды, которых никогда не достигнет. И ей не остается ничего, кроме как жить дальше, бесконечно помня об этом.
Ветер набирал силу, прозрачными мокрыми пальцами прикасаясь к руками - редкие капли дождя разбивались стеклянной крошкой.
- Ничего не меняется, - продолжал он, не отрывая взгляда от серого шторма наверху. - Небо все так же красиво, и им все так же хочется жить. Просто иногда - ты вспоминаешь. А иногда - помнишь об этом постоянно.
Она улыбнулась, принимая тепло ладони – благодарно и чуточку смущенно.
- И пока ты помнишь – ты можешь дышать, потому что твое небо живет у тебя внутри. И когда птица режет его крыльями – тебя полощет ветер, но это... не страшно. Щекотно – и солоно.
Город вдалеке притих, затаился, пряча от надвигающейся грозы свои голоса. Пряча смех и окрики, затирая гудки машин и перелистывая в час назад бой башенных часов.
- Послушай, - тряхнуть волосами, отгоняя не ко времени накатившую волну, - Послушай, что дальше... Или посмотри? Здесь слова рисовали маслом. Густым, насыщенным, выбирая тона поярче.
- Сначала мне показалось, что это описание ощущений, - по-птичьи неуверенный наклон головы. - Но я ошибся. Ты права - именно маслом. Здесь не пытались изобразить словами настоящее, это... наблюдение. В чем-то - очень схожее с предыдущей историей, как мне кажется. И поэтому здесь не нужно многих слов. Жаль только, не сказано больше. Не об уходящей весне - о тех, кто "не замечает". Без людей эта мысль выглядит слишком... да, пастозной. Лакированной.
- Здесь все немного слишком, - отвечая чему-то недосказанному, она качнула головой; задумчивая и отрешенная от всего, кроме голоса, звучащего рядом, да тихих звуков кафе, читающего свои сказки. – Немного слишком – напористой красочности. Немного слишком – батальных деталей. Но знаешь, что мне понравилось? Как оно завершается. Резко и совсем не похоже на все, что было раньше. Неожиданно. Словно тот, кто рассказывает это, зачеркнул слова, написав поверх них новые. И они проглядывают сквозь себя – такие разные, но ставшие целым. Единым.
- Да. Совсем по-другому, не правда ли? Быть может, если бы и остальное звучало так же... не столь красиво, немного прямее, немного проще, не назиданием - на эти слова бы шли заблудившиеся в городских лабиринтах, как на огонек светлячка. Быть может.
Неожиданная тишина смотрела на город ослепшим было глазом бури; равнодушная, сонная, плещущая пенным брызгами облаков. Небо закрывало глаза, готовые пролиться водой; засыпая. И новые слова, звучавшие в странно музыкальном ритме, появлялись словно сами собой.
- Слышишь? Теперь - другая, - Андерс нарушил затянувшееся молчание, слегка касаясь пальцами теплой деревянной поверхности, как будто впитывая звуки кожей. - Не знаю, что и сказать. Она выглядит на удивление настоящим - и легким, как воздушный замок из трухи. Она может рассыпаться от взгляда.
И снова тишина, окропленная случайными отзвуками чужой жизни. Она скользила по широким перилам, улыбалась, заглядывая в глаза; она оставляла на губах сухой горячий налет – который не смыть словами.
Мари молчала долго – и время, обняв ее за щиколотки, ожидало, безропотно отсчитывая минуты.
- Оно... очень красивое – изнутри, - рассеянность перебирала нити ее голоса, переплетая их и обрывая, связывая в узелки, заставляя звучать то тише, то громче. – Если рисовать для себя, внутри – Безумие, бродящее по улицам; белые маски с трещиной посреди лба, осколки зеркала, ищущие сердце – это прекрасно. Оно очень выверенное – но сейчас мне хочется назвать это минусом. Как будто слова отмеривали на весах. Тебе не кажется, что в этом есть некая... несвобода?
- В противовес предыдущему - как будто здесь хотели обойтись одним-двумя цветами, - кивнул он. - Что ж, мне скорее показалось, что это вышло само собой. Некоторые любят сдержанные, ровные и тонкие линии, - небо отзывалось, протягивая к ладоням тонкие, редкие нити дождя, одну за другой. - Зато, должно быть, их легче расслышать...
- Мне очень хотелось волн. Переливчатости текста, хоть немного шторма в словах, нарушающего эту ровность. Мне хотелось... чуть менее монотонного ритма.
Она снова помолчала, покачивая время на узком носке сапога.
- А еще – здесь удивительный финал. Последние несколько слов, одним росчерком рисующие одержимость идеей. Лемора без осколка. Вот это – та лаконичность и выверенность, которой хочется аплодировать.
- Жаль только, что мотив в целом известен, - добавил Андерс, выдерживая глухую паузу. - Уходящий в неизведанное считается окружающими безнадежно потерянным, больным, в то время как он лишь преследует одному ему известную цель...
Он замолчал. И вслед за ним - шепчущие за окнами слова, становясь неотличимы от плеска набирающего силу дождя. Ледяные капли осторожными касаниями просачивались сквозь одежду, и он привычным птичьим движением сжался, пытаясь удержать прячущееся внутри тепло - а может быть, те самые забравшиеся под кожу слова.
В следующий момент он подался вверх, тяжело плеснув угольно-черным крылом по дробящимся каплям, и окунулся в дождь - первым.
Следом взметнулось крапчато-серое, взъерошенное, стремительное; ливень хлестанул по опустевшим перилам, вымывая память о голосах – до прозрачной колкой беззвучности.
Было? Не было?
Птицы уходили в пелену туч – и за нее.
Туда, где, застыв в звездах, ожидало другое – черное – небо.

Сообщение отредактировал Woozzle - 25-04-2011, 21:04

Койот, восседающий на барной стойке, ухмыльнулся, как умеют одни койоты - во все сорок два зубы.
- Я смотрю, - заметил он, - дискуссия, так сказать, разгорелась. Вот только огоньку маловато - как вам кажется, коллега?
Рыжеватый, в подпалинах, его хвост поднялся вверх и изогнулся вопросительным знаком.
- Ты думаешь? - барон Суббота, развалившийся на ближайшем к стойке стуле и удобно устроивший ноги на столешнице, с сомнением посмотрел на бутылку рома в своей руке. - Могу сделать из этого коктейль Молотова. Пойдёт?
Судя по морде Койота, внутри него происходила нешуточная борьба - как всегда, между правильным и интересным.
- Знаешь, - тряхнув ушами, сообщил он в итоге, - все-таки нет. Иначе мы это место уже не вернем в целости и сохранности хозяевам, а это будет скверно. Они могут обидеться. Я бы обиделся... наверное. Поэтому предлагаю другой способ.
Он спрыгнул куда-то под стойку, скрывшись от посторонних глаз, зазвенел бутылками и прочей посудой, а потом вскочил обратно. сжимая в зубах пачку листов.
- Воф эфо, - изрек Койот.
- Ну что ж, приятного чтения всем, - барон смерил долгим взглядом койотову слюну, обильно умастившую бумаги и постучал тростью по стойке. - Ты положи сюда. Кто захочет, пусть сам возьмёт. А мне нужно ещё вдохновение. Официант! Рому!
И сам себе ответил, откупоривая пробку:
- Конечно, о прекраснейший из загробных. Вот ваш божественный нектар!
И приложился к бутылке.


I
Анонимный автор
Серебро и лазурь.

Этот рассказ - брат-близнец одного из "граневских". Все совпадения намеренны и неслучайны.

Верхняя галерея дворца больше походила на светлый каменный лес. Холодный ветер мерно насвистывал что-то, проскальзывая между колоннами, а на северной стороне все чаще прорастал легкий пух инея – близилась осень. К зиме добрая половина зала белела от наметенного снега, а с рельефного потолка свисал тяжелыми копьями лед. Когда-то здесь устраивали легкие завтраки для гостей королевства, и утонченные аристократы любовались у восточного края тем, как восходит за синими клыками гор холодное светлое солнце. Сейчас об этом времени напоминал только пестрый ковер у парапета, уже почти растерявший свои цвета.
Марвен любил бывать здесь. Ему нравились тишина и мороз, светло-серые линии огромного здания у самых ног и неясные сизые очертания города вдалеке. Иногда вороны приносили сюда огрызки хлеба с дворцовой кухни и шумно дрались за них – их крики эхом отдавались по всей колоннаде. Здесь можно было часами прятаться от замковых женщин, всегда готовых дать «бедному калеке» еще одно посильное поручение. Марвену было всего шестнадцать, и даже если его штанину можно было легко завязать узлом там, где должно было быть колено, он вырос, слушая длинные героические сказания, и его имя звучало на каждой странице.
О чем думала его мать, называя сына в честь великого короля? О гордой осанке и честной жизни? О карьере воина и о подвигах? О прекрасной невесте с именем Веаленн? По крайней мере, Марвен жил во дворце. Служанки не то позволили, не то заставили его отпустить длинные волосы, и теперь частенько заплетали их в косы, восхищаясь редким оттенком красного золота. Он плел корзины и чинил обувь, а долгие вечера просиживал с кожей и тонкими перьями, начиненными едким ядом. Только утра были свободны, и их он любил проводить наверху.
- Здесь все случилось когда-то, - негромкий голос заставил его вздрогнуть. Невысокая женщина стояла у самого парапета. В ее седых волосах неуместно живым, теплым светом сиял золотистый цветок. Таких давно не росло вне теплиц: мир холодал, и с каждым годом все больше. Линии ее тела скрывало дорогое шелковое покрывало, но и без него, по осанке, в пришелице легко было признать аристократку. Маленькая рука легла на ледяной камень перил так, словно не чувствовала живущего в них мороза.
Молчание затянулось, потом Марвен, запоздало сообразив, подскочил на ноги и неловко поклонился, прислонившись к колонне. Этот жест всегда удавался ему хуже других. Женщина обернулась, и наблюдала за ним с улыбкой. У нее было круглое лицо пришелицы с юга и теплые золотисто-карие глаза. Синеглазый, как большинство здешних, Марвен не сразу оторвал от них взгляд.
- Ты помнишь, как прилетел дракон? – спросила, наконец, нежданная гостья.
Ветер долго кружил вокруг, потом свистнул особенно громко и гулко. Аристократка покачала головой.
- Что, и говорить не умеешь?
- П-прошу прощения, - Марвен снова попытался поклониться правильно, и снова жест не удался. – Я не помню.
Это было враньем и правдой одновременно. Он помнил лазурно-белую чешую, блестящую на солнце, такую красивую даже в грязных кровавых пятнах. Помнил мертвые тела горожан, больше всего похожие на обернутые в ткань туши из мясной лавки. Помнил отблеск острых зубов и боль, обжегшую не только ногу, а словно бы все тело сразу. Но где это было? Когда? Марвен часто думал о произошедшем, как о кошмарном сне, и, может быть, уже считал бы сном. Но двор взял на себя ответственность, и ребенок-калека поселился в огромном белокаменном здании на вершине невысокой горы, во дворце, где король больше не покидал своих комнат, а каждое новое лето было холодней предыдущего. Трудно было не верить в причину, породившую столько следствий.
Женщина вздохнула и вдруг робким, совсем девическим жестом поправила шелковое покрывало.
- Вам давно пора встретиться. Идем со мной.
Дорога была долгой, но ведущая проявляла терпение и не торопила, а Марвин не рисковал спешить на прихотливых винтовых лестницах. Дворец в этой части пустовал уже много лет, и ковры убрали от пыли, а когда-то зеркальный мрамор отражал только окна тусклыми размытыми пятнами. Вездесущие колонны были и здесь – стройные стволы давно оставленного, мертвого леса. Двери все были открыты, кроме одной.
Под ее створами лежала полоса пыли, но сразу за этой тонкой границей начинались бледно-голубые ковры, а вместе с ними – мебель, светильники и атмосфера места, в котором живут. Маленькая светловолосая девушка в бледно-сером покрывале служанки шарахнулась прочь в коридоре, один конец которого был огромным окном, а второй – стрельчатой, богато украшенной дверью. Кареглазая спутница Марвина открыла тяжелую створу так осторожно и медленно, словно за ней спал кто-то очень чуткий.
Хозяин комнаты читал на кровати огромную книгу. Он подходил дворцу так, как подходила бы деталь мебели: высокий и узкоплечий, с длинными, сияющими локонами цвета солнца, спадающими с белоснежной одежды на льдисто-голубой шелк одеяла. На лице, немолодом, но спокойном и свежем, сияла серебряными клыками драконья королевская маска. Правитель не обернулся, но пальцы его, готовые уже перелистнуть страницу, застыли на полдороге.
Гость подавленно остановился у входа, боясь лишний раз стукнуть деревянной клюкой о пол. Спустя время, король отложил книгу. Женщина улыбнулась ему и пропала за дверью. Марвен упорно смотрел в пол, чувствуя, как грудь словно стягивает веревкой: не выговорить ни слова. Когда он, наконец, поднял взгляд, правитель смотрел прямо в его лицо. Тонкая ладонь несколько раз хлопнула по одеялу. Юноша не сразу осознал жест, потом неловко, совсем не так, как обычно, проковылял к огромной круглой кровати. Его сердце билось так громко, что, казалось, звук легко можно было услышать за дверью. Потребовалось еще два хлопка, чтобы гость нашел в себе смелость присесть на край одеяла.
- Когда-то меня звали Кельта, - король улыбнулся глядя на кожаную обложку закрытой книги. Светло-голубые глаза и пушистые светло-золотые ресницы смотрелись странно в соседстве с хищным серебром маски. – Девять лет с тех пор, как я вернул это имя себе.
Марвен не знал, что ответить на это. Но поклонился на всякий случай. Правитель подавил приступ веселья.
- Я виноват в том, что произошло с тобой девять лет назад. Пришла пора расплатиться.
«Нет-нет, вы не виноваты!» - попытался сказать Марвен, но легкие резко охватило новым витком веревки, и вместо убедительного протеста удалось только промычать что-то невнятное. Король потянулся к столу и взял с него нож в резных деревянных ножнах. Лезвие отразило сначала небесную синеву окна, потом золотой потолок. На секунду юноше показалось, что его добьют сейчас, потом – что правитель-дракон отрежет себе ногу сейчас, и оба варианта были достаточно ужасны, чтобы тотчас попытаться встать – но клюка от неловкого движения соскользнула вниз, ударилась о витую ножку кровати и отскочила далеко в сторону. С одной оставшейся можно было разве что не упасть.
Король протер лезвие о белоснежную полу своей одежды и поманил гостя ближе. Марвен помедлил, покосился на сбежавшую палку и, наконец, решившись, избавился от единственного башмака. На этой кровати могли бы хорошо выспаться все дворцовые конюхи вместе с конями, но здесь, похоже, даже не ночевали. Подушки у изголовья занимали высокие стопки книг.
Когда к королю можно было уже прикоснуться, тот снова взял нож и расчертил собственную ладонь крест-накрест. В ней, как в чаше, собралась кровь. Несколько капель сорвалось вниз, еще больше – когда всерьез напуганный Марвен шарахнулся прочь.
- Так надо. Это обычай, освященный годами, - правитель улыбался из-под клыков серебряной маски. Он терпеливо ждал.
Наконец, юноша вышел из оцепенения и снова подвинулся ближе. Медленно, словно зачарованный змеей кролик, он коснулся дрожащими пальцами королевской руки, и чуть не отскочил снова, когда горячая кровь, сочащаяся сквозь просветы пальцев, потекла по коже. Целая вечность ушла на то, чтобы заставить себя прикоснуться губами к алому зеркалу в ладони правителя. Потом страх вдруг ушел.
Прикосновение длилось одно долгое дыхание, потом сложенная из ладони чаша распалась, и лишняя кровь стекла на шелк одеяла. Король снял с себя простой неширокий пояс и перемотал им руку.
- Теперь обещай, что забудешь этот вкус до конца своей жизни.
Марвен кивнул, автоматически, не совсем поняв даже смысла обещанного. Теперь, уже когда ритуал завершился, его мутило. Огромные светлые окна комнаты раздваивались и водили в его голове хороводы. Краем глаза юноша успел увидеть, как король снял серебряную драконью маску, как под ней оказалось красивое, совсем молодое лицо с пронзительными голубыми глазами, как бело-золотой силуэт скрылся за драпировкой у самой стены. Потом все вокруг стало слишком ярким, сияющим лазурно-белым светом, похожим на чешую дракона из детской памяти. Мягкий шелк одеяла оказался у самой щеки, и это было последним, что Марвен запомнил.
Проснулся он только к утру, от фантомной боли в ноге. Фантомной ли? Пальцы не сразу нащупали в темноте колено: неокрепший сустав болел от неосторожного поворота. Клюка все еще лежала недалеко от кровати: Марвен перешагнул через нее, разминаясь. В груди словно расправляла крылья неведомая птица, огромная, хищная и очень голодная. Когда она уже грозила проломить грудь, юноша по наитию нашел серебряную королевскую маску. Когда холодный металл коснулся скул, дракон внутри снова смежил веки.
За синими клыками гор вставало огромное золотое солнце.

II
Milsery
Без названия


Всем снятся разные сны. Кому-то голые девицы, кому-то золотые дворцы, кому-то непролазные синие чащи. Кто-то орёт в раскалённом докрасна Т-34, кто-то парит в мокрых облаках над Андами. Кто-то волком огрызается под старым замком, кто-то радостно сжимает волшебный меч. Иногда кто-то видит один и тот же сон: всё то же угрюмое небо над тёмным городом, всё те же бледные лица, всё та же зелёная краска на стенах. И так на протяжении недель, месяцев. Лет. Десятилетий. Иногда целой жизни. Но разве может быть реальность такой унылой и серой, верно? Кому она такой нужна? И вот тогда рождается сомнение: что же тогда есть жизнь и где она, граница яви и сна? И чем чаще повторяется тот тягостный сон, тем назойливее эта мысль. Она не даёт покоя. Она мучит. Терзает. Изводит. Разве не жизнь - парить над Андами? Купаться в молоке единорога или слушать песни ветра в заброшенном храме Кали? Подглядывать на Самайн, как эльфы танцуют на лунных лугах? Каждое утро мне снится этот тёмный город под угрюмым небом. Постные бледные лица. Зелёная краска на стенах... Нужно только проснуться. Проснуться снова и увидеть радужные водопады над Руидоном и взлететь выше самых далёких звёзд на Пегасе. Нужно только проснуться.


III
Мастерство
Scorpion(Archon)

Обошёл! Хотя что это он, конечно обошёл – Тери Лаин никогда не мог выполнить это движение правильно. Старался, пыхтел, внимательно пучил глаза на каждый шаг мастера Окарэ, прищёлкивал языком и чесал подбородок. И снова – не мог повторить. И снова летел в песок огороженной площадки для занятий высших учеников.
Высших… Это ласкало слух, как ласкал взгляд вид недоумения на лице Тери, почёсывавшего ушибленное плечо и морщившего лоб, снова пытаясь осознать былую ошибку.
- Ногу выставил не вовремя. Далеко. И приседаешь потом, как на горшок, спины не держишь, - фыркнул Орн Наэру, скрестив руки на груди.. – И за что тебя только в высшие ученики перевели?
- Учителю виднее, - пожал плечами побеждённый, поднимаясь и отряхивая ученические одёжки тёмно-синего цвета, на которых уже не осталось ни клочка не пропитавшейся потом и пылью ткани. – Я стараюсь.
- Ты всю жизнь стараешься, а толку – как с козла молока, - Орн поправил на голове повязку-плетёнку. – ну, давай ещё раз. Ты нападаешь. Я покажу. Следи. Сделаем медленно.
- Давай, - кивнул Тери и, тряхнув головой, принял стойку. Неплохо принял, как отметил для себя Орн. Чему-то его всё же научили. Но высшие ученики обязаны были уж точно знать побольше. Или – просто делать вид, что знают? Что-что, а делать вид Тери Лаин умел отлично – Наэру не раз заставал его спорящим с самим мастером Окарэ или без устали гоняющим новоприбывших мальцов по «рукавичке», с криком и присвистом, одобрительно хлопающего после каждого успеха и лезущего в самое пекло, чуть только хоть малейшая опасность возникала. Дурак! Ну и что такого, если пара первачков немного ушибётся? Все ведь ушибались. Зато другой раз будут осмотрительнее, запомнят, где ошиблись. Их же мастер Окарэ никогда так не опекал – и правильно! Вот от такой опеки, от искренней любви мастера к Лаину он теперь и…
Ну вот пожалуйста, опять! Лаин опять ногу отклячивает! Ну куда это годится, куда? По этой ноге и получит… Получил! Теперь – просто на одно колено, заблокировать удар, если вдруг, и уходить, пока руку не взяли, кувырком назад. Всё просто! Нет, опять попытался оттолкнуться левой… Куда?
Перехватить за ударную руку, второй подхватить за локоть… Ну и вот, как обычно!
- Уфф… - выдохнул Лаин, перекатываясь на живот. – Снова где-то проворонил?
- То же самое. Нога… и ну на кой таз медный ты сжимаешься, в лицо мне целишь. Не попадёшь ведь!
- Пытался…
- А в жизни пытаться будет некогда, - отрезал Орн, отбрасывая со лба выбившуюся прядь ярко-рыжих волос. Прядь была мокрой. Что поделать: в роду Наэру все рыжие и все отличались отменной выносливостью, а вот Орну с рождения не повезло – или не в тех предков, да освятит их души пламя Ормальна, пошёл, или сглазил кто, паршивец, а только выносливости семейной от рождения Наэру-самому-младшему было недодадено с половину, если не больше. Уставал Орн быстро. Потому и уцепился за мысль пойти в школу «белого боя», как только подрастёт до нужного возраста, сразу же, как о таких услышал. Отец не возражал – по славному пути целительства пошли уже два старших отпрыска достойного семейства, дочь была обручена с юношей из семьи одного из Хранителей Тверди, и младший Наэру мог позволить себе следовать велению сердца. Особенно когда это веление подкрепляли солидные деньги отца.
Нет, золотым ребёнком Орн не был. Всю жизнь старался не быть – и всегда преуспевал. Всего, чего добился – добился сам: и на руках вместо киселя появились крепкие мускулы, и плечи раздались, и под водой он каждый раз дышал хоть на один удар сердца, но дольше… И выносливости прибавилось – не сказать что слишком, но достаточно, чтобы уже не падать с ног к концу обычной тренировки. А не падать в конце той, что раз в четыре дня – для высших учеников – позволяло упрямство, с которого вслед за желанием и начался нынешний Орн Наэру.
Если не лучший ученик школы «Арн Стхэ» - то один из лучших. И тёмно-синюю форму и повязку-плетёнку – знак высшего ученика – он заслужил сам. Не за один и не за два года заслужил.
И вот… Тери Лаин.

- Отдыхай, - махнул рукой соратнику Орн, почти силой усаживая того на траву. Тери отвернулся, стянул повязку, начал стаскивать с себя рубашку.
- Ты чего? Правда устал?
- Устал, - не поднимая глаз сказал Лаин. И тихо добавил, - Сегодня ещё хуже, чем обычно, да?
Тёмно-синяя рубашка приземлилась на траву пятном густой тени. Тери сел у самого края, скрестив ноги и изучая собственные лодыжки.
- Сам всё понимаешь, - кивнул, подпирая подбородок рукой, Наэру. – Зря злишься, кстати. Сам виноват. Больше надо было заниматься, только и всего.
- Я занимался.
- Конечно занимался. Как все. А если что-то не получается, поработать самому недосуг, верно?
- Я стараюсь.
- Все стараются, Лаин. Если не получается – стараешься мало. Нужно больше.
- Я тоже пробую, когда никого нет. С собой, сам. Не всё понимаю, но порой ведь получается что-то – как надо. Вот «взмах пяти лепестков» у меня вчера очень даже неплохо выходил…
- На деревяшке, Тери. Сам с собой хоть честен будь – на деревяшке он и у первогодков выходит, - разлёгшись на траве, скосил на товарища взгляд рыжеволосый. – Они на тебя всей толпой поглазеть приходили. Кто-то даже потом кричал, подбадривал, научить просили… ну и как, научил?
- Я постарался. У них выходит, на самом деле. Не очень хорошо ещё пока…
- У них и не может хорошо выходить. Надо смотреть, что мастер Окарэ показывает, а не на тебя. Ты сам сегодня ошибок больше, чем любой из них совершил.
- Я знаю, - Лаин тоже откинулся на траву и отвернулся.
Орн запрокинул голову, ловя зубами склонившуюся травинку. Солнце жарило – хоть пироги пеки прямо на улице. Хотелось бросить всё и сбжать на реку – хоть на полчаса. С Лаином тем же, с Аргои Мару, с Ленна Сегвай и Таирвом Без-гроша. Небось они-то уже сбежали, кстати. Но нельзя. Ничего. Зато у него «удар пяти лепестков» выходит уже не только на деревяшке. Не с первого раза вышел, и не со второго… зато вышел. И теперь не то что по Лаину, по тому же Ленна или Таирву – тоже проходит. Хорошо проходит, хлёстко. Те только глаза таращат да рты разевают, как уже в пыли! И правильно. Потому что – по заслугам.
На Лаина было противно смотреть. Глаз не поднимал, сидел и бубнил что-то – молился что ли? Пусть заплачет ещё, только этого и не хватало!
- Тери?
- Чего?
- Ещё будешь?
- Буду.
- Дождись меня. До обеда – ещё поработаем, как мастер сказал. Будет кто ещё – займись. А я отойду.
- Куда?
- Кудахтать курочкой. Мастер говорил к нему зайти, - не задумываясь солгал Наэру. – Поговорить кое о чём.
- А я не слышал…
- А ты слушай хоть иногда. Может и научишься чему, - посоветовал от всей души Орн, поправляя посеревший от пота и пыли пояс.

Мастер Окарэ как всегда был один. Распорядок обычный – самостоятельные занятия до обеда сразу после утренних, а мастер в это время придумывает, как бы ещё насолить ученикам. Так, по крайней мере, считают остальные ученики.
Орн к их числу не принадлежал. Вообще обычно не понимал, зачем идти в школу «белого боя», если будешь потом жаловаться на задания, которые даёт учитель? Смысла же нет!
Но шли и жаловались. Годами шли и годами же жаловались, словно по привычке. Ведь не молокососы уже – с половину нормальных учеников и десяток высших, а всё туда же… Непорядок. Никакого порядка, а мастер – словно не замечает!
Будь Орн Наэру хоть на пяток лет постарше, он бы смело положил этому конец. Будь он хоть в десять-двадцать раз поумелее – тем более. Но…
Чего у Наэру было не отнять, так это умения знать себе цену. Настоящую. Никогда ещё в ближайшие лет пять-десять не приблизиться ему даже к умению мастера Окарэ. И пока всё остаётся как есть – мастер школы знает, куда и как направлять своих учеников. Даже если высший ученик Орн Наэру с ним – подумать-то только! – осмеливается быть не согласен.
Но и скрывать несогласие от мастера – непорядочно. Так тоже неправильно.
При виде спины наставника под ложечкой засосало. Очень сильно. Да, уже несколько раз Наэру доводилось замещать мастера на тренировках, когда неотложные дела требовали присутствия одного из наставников боевого искусства где-то ещё – в храме ли Ормальна, на совете у самого Владыки Тверди или просто на беседе с другим мастером, вроде Фара Скальна из школы «Таэр Карро». Порой мастер даже спрашивал его совета – какое наказание назначить такому-то ученику, или как поощрить другого.
Один из лучших. Были и другие, конечно, но всё же…
Было приятно. Тогда. А теперь было немного страшно.
- Мастер?
- Подходи, Орн Наэру, - не оборачиваясь, бросил Окарэ – тихо, но ещё ни разу не было, чтобы тихий, чуть грустный голос мастера школы «Арн Стхэ» не был слышен к тому, к кому он обращался. – присядь. О чем ты пришёл говорить со мной?
- Мастер, я…
Слова не лезли в глотку. Весь разговор он успел обдумать дважды – пока шёл к мастеру, и вот теперь… Да что же это с ним такое? Ну да, Тери совсем неплохой парень, и он правда старается… Но нет. Мало. Мало, мало, мало. Недостаточно для высшего ученика. Поймёт. Не может не понять, иначе какой же он ученик-то?
- Я пришёл поговорить о Лаине, мастер.
- Ты опять тренировался с ним?
- Да, мастер. Мы отрабатывали «шаг к истине». Я ловил его на «взгляд в зеркало». Каждый раз. Сразу после подсечки.
- И что он?
- Снова пытался выполнить. Без толку. Мастер, он…
- Да?
Наэру набрался смелости и выпалил.
Он не достоин зваться высшим учеником. Только и делает, что с малышнёй возится, учится так-сяк, времени толком не уделяет… Ему ещё рано, мастер! Ещё три, может два с половиной года, и вот…
- Ты точно так думаешь?
- Точно, мастер. Поверьте, я же не для того, чтобы… Мастер, ну не может он… Не выходит у него.
Выходило путано и сбивчиво. Припоминалось множество случаев, когда Лаин ошибался так, как не всегда ошибётся и первогодок. Раз за разом, раз за разом. Как и не видел, что сам мастер Окарэ показывает, и на того же Орна не смотрел – а у него-то получалось!
Не всегда, правда… Вот что ты будешь делать? Ни разу ведь не вспомнишь, чтобы у Лаина не выходило, а у него самого, Орна Наэру, выходило всегда… Хоть раз – да ошибся. Бывало. По мелочи, но всё же раз – это не тридцать и не сорок раз подряд!
- Ну что ж… Не выходит, говоришь? И каковы же навыки ученика Тери Лаина на твой взгляд?
Наэру сглотнул и, поймав взгляд тёмно-карих, почти коричневых глаз учителя, выдавил из себя честное:
- Уровень ученика. Не высшего. Просто ученика.
- И ты хочешь, чтобы я приказал ему снова стать обычным учеником?
- Да.
Ну вот и всё. Сказано. Теперь решать мастеру. Только ещё…
- Это будет честно. Другие владеют искусством лучше, чем Тери… он не обидится.
- На меня – конечно не обидится. Я же мастер, - прищурился Окарэ, срывая травинку и засовывая тонкий зелёный стебель в рот – точь-в-точь как ещё недавно Орн с Тери. – А вот ты бы обиделся, если бы я тебя опять – учеником?
- Если я заслужил – то я готов, - кивнул Орн, но сердце ёкнуло.
А вдруг и правда заслужил? За дерзость такую? Мастеру советы давать приходит, да ещё какие – кто умеет, кто нет!
- Зачем заслужил? У нас ведь заслуг-то, чтобы из высших учеников в обычные – заслуг не требуется особо, - ухмыльнулся мастер Окарэ и подмигнул Орну.
От сердца отлегло. И тут же дёрнуло снова, да пуще прежнего, когда Окарэ, покачав головой, отвернулся и задал простейший вопрос:
- Так что скажешь, мастер Наэру? Мне срывать с ученика Тери Лаина пояс и повязку?
- Простите, мастер Окарэ, я…
- Да, мастер Наэру?
- Мастер? Позвольте…
- Что вам угодно, мастер?
- Я не мастер! – Наэру сам не заметил, как сжались кулаки. – Я… мне ещё учиться и учиться! Лет пять, а то и десять, и то… Не мастер я!
- Да ну? А Тери Лаин?
- Да причём тут Тери…
- А притом, что вот ты сейчас рассказываешь мне, какой он недостаточно хороший высший ученик, а он – с первогодками возится, пока время есть. И объясняет им всё, что сам знает и умеет. Умеет он много больше тебя, не спорю – только ведь объясняет. Покрикивает, хлопает в ладоши, свистит даже, когда они на «рукавичку» лезут, как стоять поясняет, как двигаться…
- Вот они его ошибки и переймут, - пожал плечами Орн. – А толку? Переучивать придётся.
- Ну переучивать-не переучивать, а поправить – придётся. Мне. А мог бы, между прочим ты. Ты-то знаешь, что лучше Тери владеешь искусством. И почему же ты сейчас не там?
- Но я же вёл тренировки, когда вы мне говорили…
- А когда не говорил? Вот вчера на самообучении ты с кем тренировался?
- С Ангвой Тасти.
- Высшая ученица. А позавчера?
- С Ленна Сегвай.
- То же самое. Высший. А сегодня ты с Тери Лаином. Пусть не лучшим, но всё же высшим. Почему?
- Но я же мастерство своё улучшать… Я учиться должен в это время! – поперхнулся словами Орн. – А с первогодками… Я же это…
- Умеешь?
Простой вопрос впечатался прямо в душу. Словно гирю пудовую бросили – лови! И даже и поймать-то смог, а теперь что… Держать? А не удержишь ведь. Так удержал бы, три таких удержал бы, а брошенную…
- Ну…
- Умеешь всё же, мастер?
- Нет, - потупил взгляд Орн. Точь-в-точь как Тери, когда они отдыхали после тренировки.
Окарэ вздохнул и осторожно, почти по-отечески положил руку на плечо Наэру. Тот и ухом не повёл.
- Умеешь ты много, не отнять. Ты и правда тут лучший ученик. Даже и не один из лучших, Орн, - просто Орном его учитель звал редко. Разве что когда советовался… - А вот делом своим, умением своим истинным пренебрегаешь. Потому что умеешь много – потому и небрежничаешь. Гордость тебе мастером быть не даёт. Знаешь о себе правду – цену себе знаешь. Знаешь, что выросла она, цена эта – вот и гордишься ею. А то, что по заслугам гордишься – так оно тогда только сильнее слепит. Гордиться уже можно – и скромничать не надо. Заслужил ведь? Заслужил. А другие – пусть тянутся. На других смотришь – искренне, честно. А забываешь, что честность, она тоже разная бывает. Вот знаешь, как в древних школах «белого боя» высших учеников звали?
- Как?
- Старшими. Не старшими учениками – а просто: старшие. Как брата в семье или отца или ещё какого родича. А между родными ведь тоже всякое бывает?
- Бывает.
- Ну вот. Только родные на то и родные: они друг за дружку держатся. Вот ты всё делал честно – а Тери обидеть хотел. По справедливости – и ладно. А я его тогда до высшего ученика и поднял, когда приметил: с молодыми он возится. Ещё как возится-то. И сам – пусть не то, что ты, и не так, как ты – а учит. Им объясняет и учит. При них показать пытается – и сам лучше делает. А почему? А потому что стыдно становится – не уметь-то. Собирается и – нате вам, получилось! А ты всё – своё мастерство да своё мастерство. И выбираешь себе ты не партнёров, а соперников – каждый день. Не учишься у них – а побеждаешь. И ещё веришь – так мол и быть должно. Потому что честно. Справедливо, порядочно да искренне. А она, искренность такая, к мастерству-то ведёт, а вот доведёт ли – одна-то?
- Не знаю, мастер, - тяжело выдохнул Орн Наэру. – Но… я подумаю. Обещаю.
- Ну вот и славно. А пока что, высший ученик Орн Наэру, иди-ка ты обедать – а то я их, поганцев, знаю: ещё и за тебя всё съедят. А ну живо!
- Слушаюсь, мастер! – Орн вскочил, словно после хорошего пинка.
Окарэ проводил ученика притворно-сердитым, тихо смеющимся взглядом.

- Да не так же! Постой, Дайтэ, давай покажу…
- У меня ноги так не тянутся!
- Не будешь тянуть – и не растянутся! Стой! Вот, вот так! Ну молодец! А теперь руку – вверх! Через центр давай. Пла-авно…
При звуках голоса Тери Лаина Орн чуть было не расхохотался. Ну, наставник, ну мастер… Про кого он сейчас подумал – про Окарэ, Тери или себя, Наэру не поручился бы. Но выражение лица Тери и юного Дайтэ Салаху при виде собственной приближавшейся к ним фигуры захотелось запомнить на долгие-долгие годы вперёд.
- Ну что, младший ученик Салаху… Это уже не «тигр, любующийся морским драконом»? – деловито осведомился Орн, обмерив взглядом сперва сжавшегося первогодка, а потом и Лаина, чья рубашка так и осталась на траве.
- Н-не знаю…
- Да, это он, «тигр», - неуверенно кивнул Тери. Орн ухмыльнулся… «Тигр», ну как же. «Балдой ты был и им остался, Тери. Это «ласка змея». Не учишь… ну ничего, сейчас исправим. И всё будет честно. И правильно».
- Ну раз «тигр» - то соберитесь оба. Сейчас сделаем – и на обед, - засучив рукава, Орт подошёл к Дайтэ и сунул тому под нос руку. – Вот, смотри, как кисть держать… запоминай. А потом вот та-ак…
- Орн… а ты с мастером-то поговорил? – смущённо попробовал спросить Тери. И чуть не отшатнулся, неуклюже выстраивая стойку, когда Орн засмеялся и, сияя улыбкой, ответил:
- А как же! Поговорил! Ну что, мастера-недоучки, все вместе… И чур не отлынивать. А то наш «тигр» и муравья не увидит. Руку вот так, плавно…
«Вот так. Так ведь?»
Кивнуть оставалось только самому себе. Но оно и к лучшему.


IV
Раш
Без названия

Я знаю сама: ты опять не хотел разлуки.
Где же все началось? Ты уплыл на Итаку к ней…
Целовал на прощанье увитые золотом руки,
Целовал одежды лазурной нимфы морей.
А потом Галилея: твой факел и меч под тогой-
Прокуратор, какая роскошь – право на месть!
Я евреям за горсть монет продавала бога,
За один поцелуй солдатне продавала честь.
Я старалась в след не смотреть когда ты с другими,
Ты старался всегда оставаться собой самим.
Только вот Колизей… Ты за веру сжег меня в Риме –
А я готам в ответ скормила твой чертов Рим…
На Итаке отлив. Шелестят на ветру оливы.
Ты целуешь мне руки за долгие годы разлук…
…Я тебя увожу у любовниц твоих болтливых…
…Я царицей Египта на смерть отдаю из рук…

V
Ленивое Животное
Небесный винчестер.

<<< Лирическое повествование с элементами вымысла. >>>

Все началось, когда появился Грендель.

Двадцатого марта 20** года в глобальной сети Интернет царил хаос. Звонкой мартовской капелью падали сервера; базы данных таяли, как тонкий весенний лёд. Всемирная Паутина оказалась разодрана в клочья меньше, чем за полтора часа. Антивирусные мониторы были бесполезны. Фаерволлы - бессмысленны. Невиданный вирус, словно чума, признавал лишь одну защиту: полную изоляцию. Подобно демону преисподней, он возник из смрадного Ниоткуда - и вернулся туда ровно через один час двадцать четыре минуты, не оставив после себя байта на байте.

К концу следующего дня сеть была восстановлена в достаточной мере, чтобы интернет-сообщество сумело собраться вместе и дружно ужаснуться. До сакраментальных "вопросов русской интеллигенции" добрались нескоро. Прежде чем задумываться, кто виноват и что с ним, мерзавцем, делать, неплохо бы понять - а что, собственно, произошло? Магистры чёрного и белого программирования единодушно разводили руками. Пострадавшие сегменты памяти прочесали самой мелкой гребёнкой, но никаких следов враждебного кода найти не удалось. Крупнейшие теоретики крупнейших университетов громогласно заявляли, что "этого не может быть, потому что этого не может быть в принципе", - впрочем, их аргументы смотрелись достаточно бледно, а слушались довольно невнимательно. Куда больший ажиотаж вызвала идея о восстании монстров из популярной онлайн-игры. По словам некого NyakoMancer'а, мага сорок третьего уровня, поведение "условного противника" давно выходило за рамки обычного. "Нормальный монстр, - утверждал он - такой коварный не бывает. Вот вчера иду это я по подземелью..." Администратор игрового сервера выступил на онлайн-конференции с официальным опровержением, подкреплённым текстами скриптов. Скрипты действительно оказались весьма коварны, но слухи тем не менее продолжали плодиться, куститься и пускать псевдоподии, словно какой-то ненаучно-фантастический организм. Шестнадцатилетний гражданин Пяткин, известный на конференции как Хацker, клялся и божился, что дезассемблировал битовую кучу, оставшуюся после нашествия вируса, да не просто дезассемблировал, а выделил осмысленный фрагмент, перекомпилировал, запустил - и на экране, дескать, появился страшный и ужасный однорукий монстр. В ASCII-графике. "Грендель, что ли?" - поинтересовался кто-то, отдалённо знакомый с древним германским эпосом. "Да нет, Крендель!" - ответствовал кто-то другой. А третий уже печатал в верхнем регистре, что у него компьютер и вовсе заговорил человечьим голосом через встроенный динамик, назвался Хрюнделем и предсказывал близкий конец света... У четвёртого же, как оказалось, слово Grendel выдавалось сразу после загрузки BIOS'а. А потом компьютер самопроизвольно перезагружался. Что ж, в это уже можно было хоть как-то поверить. "Быть по сему!" - решили модераторы, и таинственный вирус был официально поименован Гренделем.


Двадцать второго марта, где-то около восьми часов утра, программист Васин сидел в ванной и сосредоточенно жалел себя. Необходимо отметить, что поводов для жалости у него было предостаточно. Во-первых, прямо на макушку ему лилась струя холодной воды. Оттуда она стекала ему на плечи и грудь, и далее - на все остальные части тела. Во-вторых, текла она не просто так - Васин включил её сам и сам под неё залез. Его рабочий инструмент, сиречь голова, немилосердно болел. В-третьих, болел он опять же неспроста. Весь вечер он пытался восстановить хотя бы часть данных на винчестере своего друга, а после, потерпев неудачу, всю ночь коллективно с другом лечился пивом, не забывая щедро разбавлять его водкой.
Вода иссякла. "Буфер вывода кончился", - сразу смекнул программист. Потом чертыхнулся, потряс головой (мутные капли с запахом хлорки разлетелись во все стороны) и вылез из ванны. "Нет, батенька, так дело не пойдёт," - обратился он к зеркалу,- "Если такая дрянь приключится во второй раз, то в третий она непоправимо испортит мои похороны. Грендель-хрендель. Да ещё и воду отключили. Тоже, блин, те ещё хрендели." Продолжая бурчать, он кое-как добрался до кухни. Там его ждали.

Чайник звали Брунхильда, а компьютер не звали никак. Если вдуматься, в этом была своего рода логика. Имя собственное - это как-то сентиментально. Не стоит называть по имени то, в чьём нутре копаешься два-три раза в неделю. Тут уже не до сантиментов - доктор прописал здоровый цинизм. Иначе недалёк тот час, когда в руке предательски дрогнет отвёртка и... И все. Пусть уж лучше довольствуется нарицательными. "Машина", например. Или "барахло" - это если долго не копаться. А в чайнике копаться не надо. Он, то есть она, происходит из старинного рода электрочайников "Тефаль" и уже который год исправно служит, не вызывая нареканий. У неё, в смысле - у него, вдохновенный летящий профиль и уютный пузатый анфас. И вообще она, Брунхильда, - самый близкий аналог женщины из всех имеющихся. Как в хозяйственном, так и в эстетическом плане. Никакие другие планы Васин в расчёт не брал, ибо по отношению к женскому полу был закоренелым романтиком и матёрым программистом.
Васин нажал на кнопку. Единственный глаз Брунхильды загорелся оранжевым, и она начала пыхтеть. "Замечательно!" - сказал Васин, и нажал на другую кнопку. Теперь запыхтела машина. Ну, которая барахло. "Прекрасно!" - заявил Васин, и был несомненно прав - в том смысле, что нет ничего прекраснее, чем забыть включить модем в день вирусной атаки. А он именно это и сделал, чем избавил себя от множества тягостных мучений. "Может, его и вообще не стоит включать?" - закралась в голову мысль, но Васин прогнал её как странную и еретическую.
Брунхильда наконец прочистила носик и начала свистеть. Свист этот воспринимался Васиным на уровне безусловного рефлекса: струя кипятка, извергающаяся из Брунхильдиного носа, незамедлительно пролилась в кружку с фотографией Анатолия Вассермана снаружи и тремя чайными пакетиками внутри. Пакетики были второй, третьей и пятой заварки соответственно. Сахар и прочие варенья Васин не признавал, считая их проявлением слабости и поводом идти в магазин.
"Значит, так" - размышлял он, закинув ноги на стол и прихлёбывая из кружки, - "эта гадость проходила через все фаерволлы, как... как... ладно, потом придумаю метафору. И антивирусный софт её, кажется, не волновал совершенно. Тут должно быть что-то оригинальное - такое, чего никто не предусмотрел. А я вот возьму и предусмотрю. Может, мне даже денег заплатят..." С такими вот радужными мыслями он пододвинул к себе клавиатуру и...

...И случилось же так, что в тот день Бог, сдавая ночную смену и тут же заступая на утреннюю, был полон не менее радужных дум. Солнце вставало на востоке от Московского меридиана, и твари земные приветствовали его кто во что горазд. В других часовых поясах тоже всё шло своим чередом. Население Земли, разумное и неразумное, плодилось и размножалось согласно заветам Создателя, и даже (тьфу-тьфу-тьфу) слегка эволюционировало во славу пророка его, Дарвина. Господь умильно взирал на подведомственную территорию и вдруг ощутил некое давно и основательно подзабытое чувство. Ему срочно захотелось что-нибудь сотворить.
"Хм..." - хмыкнул он в седую бороду, - "Ну, сотворить - это я, пожалуй, загнул. Это ж будет прямое нарушение чистоты эксперимента. Вот когда всё старое развалится окончательно, тогда уже можно... М-да." Бог помолчал, любуясь неторопливым восхождением Солнца по дымному столичному небосклону. "Ну, а если, допустим... Не сотворить, а, предположим... вдохновить кого-нибудь? Да, именно вдохновить". Господь радостно пристукнул посохом-кадуцеем. "М-да. А творение потом... Скажем... Одушевить. А?" Не дождавшись возражений (да и откуда им взяться?), Создатель хлопнул в ладоши...
"...И ведь что-то у меня заведомо получается," - заявил Васин спустя два часа, - "Понять бы ещё, что именно. Хотя, в принципе, это не так уж важно. Вон код какой красивый вышел. Душевный. Аж голова прошла."

Днём, в обед, пришёл друг. Как и полагается другу, он принёс с собой две бутылки пива - для себя и для Васина. Васин машинально открыл бутылку об стол, отсалютовал в ответ на залихватское "Прозит!" и от души приложился к живительной влаге. Левой рукой он продолжал печатать - ведь он был суровым и опытным программистом. Часа два они болтали о том о сём - стараясь, впрочем, не затрагивать больную тему. Погибшие данные было жалко.
Затем друг ушёл. Васин попросил его поплотнее захлопнуть дверь - вставать из-за стола он не собирался ни при каких обстоятельствах, хотя выпитое пиво и намекало ему, что неплохо бы. "Нет," - ответствовал он, - "Делу - время, а физиология... Физиология подождёт. Я ведь не собака, в конце-то концов, чтоб пИсать, как заблагорассудится." Пиво вняло и утихомирилось.
"Ага!"- воскликнул Васин, когда закатный багрянец тронул кучу грязного снега на балконе. Этот возглас знаменовал окончание работы. Или хотя бы начало окончания. "Та-ак... А теперь компилируем... Ой, что это? А-а, ну да..." - поправив мелкие недочеты и опечатки, Васин все-таки одолел компилятор. - " ...Запускаем тесты... двадцать... тридцать... семьдесят... сто! сто процентов, забодай меня медвед!" Васин собирался подпрыгнуть от радости, но понял, что для этого необходимо встать с табурета, и передумал. "Работает, хреновина! Так и запишем: хреновина, версии один нуль нуль альфа. Хотя... хреновина - это как-то несерьёзно. Несолидно как-то. Как, говорите, звали того товарища, который Гренделя, это самое... деинсталлировал?" Васин, морща лоб, стал перебирать имена супергероев древности. "Ланселот? Не, по другой части был мужик. Спайдермэн? Это вроде бы из новейшей истории... Блин, вертится же на языке!" С германским эпосом Васин был знаком плохо. А тут ещё Брунхильда засвистела. В общем, немудрено было ошибиться. "Ага, вот! Зигфрид! Вот оно, ёшкин код!" - а пальцы программиста уже набирали в диалоговом окне сохранения: "Zigfrid_v1.00a".

Зигфрид родился безруким и безногим. В принципе, для программы это вполне нормально - ну так программы редко бывают одушевлёнными, Бог ведь не до каждого программиста снисходит и не каждый день. Зигфрид очень болезненно ощущал свою неспособность влиять на объективную реальность. То, что его мир - мир нулей и единиц - есть лишь малая часть этой самой реальности, Зигфрид понял быстро. Юная, только что сотворённая душа не могла сразу же попасть в плен иллюзий - и прозрение новорожденного не могло её обмануть.
Впрочем, кое-что Зигфрид всё-таки мог. Программист Васин, его отец и создатель, предоставил своему детищу максимально широкие, администраторские полномочия в пределах своего компьютера. "И чтоб никакой Хрендель сюда не залез!" - напутствовал он Зигфрида, поставил его на автозагрузку при включении, а сам засел за работу. Узконаправленная утилита - это одно, думал Васин, а вот если на её базе спаять полноценный антивирус... Ну, хотя бы кусок антивируса... Тогда можно будет этим заинтересовать крупную компанию и, как говориться, "настричь бабосов"... А Зигфрида мы трогать не будем. Ну, может быть, пропатчим слегка - при необходимости. Да вроде и так работает.
Со своими возможностями и задачами Зигфрид освоился быстро. "Вот это - долговременная память. Её нужно защищать ото всех, кроме Отца. А ещё там можно спать. Вот это - оперативная память. Я здесь буду жить и работать, и следить, чтобы никто без разрешения здесь не появлялся. А вон там... Там периодически появляются съёмные носители. На них, как правило, ничего вредного не бывает - но бдительность терять не следует. У-упс, а это что такое?"
Васин тем временем поправил несколько неточностей кода, подняв Зигфрида до версии 1.01, а затем сделал резервную копию на "болванке".
"Хм... Какое странное ощущение. Как будто кто-то, удивительно похожий на меня, от меня отделился и убежал на съёмный носитель. Или наоборот? Может, это я теперь на съёмном носителе, а моя копия - здесь? Как всё сложно..." Зигфрид тяжело, на пятьсот с лишним тактов, вздохнул. "Ладно, продолжим. Вон там - этот, как его... Интернет. Меня пока туда не пустят, но и я никого оттуда пустить не должен. Особенно Гренделя. Интересно, что это за Грендель такой? И откуда я вообще всё это знаю?"
Тем временем поздний вечер плавно перетёк в раннее утро. Васин наконец-то решился доползти до сортира, а чтобы не терять даром времени - поставил чай. Брунхильда послушно запыхтела, освещая предрассветную тьму своим лучистым оранжевым взглядом.
"Та-ак... А это у нас что? Веб-камера. И микрофон. Отключены? Ну, это поправимо..." Рядом с глазком веб-камеры вспыхнула зелёная лампочка, и Зигфрид впервые увидел Мир.
Мир был прекрасен. Мир сиял, блистал и пыхтел. Очарованный, Зигфрид смотрел и смотрел, и такты процессора отсчитывали вечность. Наносекунда сменялась наносекундой, как зима сменяется весной, а закат - восходом. Шелестели страницы Книги Перемен - но знаки, на них начертанные, оставались неизменны...
"Ага, вскипела! Ути, моя Брунхильдочка!.." - раздался голос, и Зигфрид пожалел, что включил микрофон. Одновременно он понял, что реальный мир увиденным отнюдь не ограничивается. К сожалению... Небритая рожа программиста Васина заслонила собой ласковый оранжевый свет. Если бы Зигфрид был на то способен, он взвыл бы от ярости и отчаяния. Он был готов обрушить на себя шаткую программную архитектуру; разорвать хитросплетение логических схем. Исчезнуть, раствориться в мировом хаосе, в гейзенберговской неопределённости. Лучше перестать быть, лучше не быть никогда вовсе, чем прожить хоть мгновение без этого света...
"А это что такое?.." - Программист почесал подбородок. Зигфрид отчётливо видел его заспанное, нездоровое лицо, глаза в красных прожилках... "Это мой Отец," - внезапно подумалось ему. "Ему сейчас плохо. Он потратил много сил, чтобы я появился на свет. И поэтому я не могу, не имею права исчезнуть просто так." Он присмотрелся внимательнее. Из прищуренных усталых глаз Отца ему улыбался Создатель.

Прошло три с половиной месяца. Мартовский лёд сменился июльским зноем. Программист Васин, в одних трусах и с двухнедельной щетиной, ваял очередной, пятый по счёту патч. Невзирая на то, что ни одна компания так и не заинтересовалась его разработками, забыв о недоделанном заказе и недовольных заказчиках, послав к чертям друзей и выкинув в мусоропровод бесплатную путёвку на море, он сидел и творил. С каждым днем он всё меньше и меньше понимал суть своих действий. Строки кода, пробегающие по экрану, заставили бы поседеть Бьерна Страуструпа, вогнали бы в могилу Дональда Кнута и перевернули бы в гробу Джона фон Неймана - однако Васин, глядя на них, чувствовал странную, необъяснимую радость.
Такую же радость ощущал и Зигфрид. Но он, в отличие от Отца, вполне осознавал её причину. За колонками нулей и единиц, за оцифрованным звуковым сигналом, скупыми страницами видеопамяти и сумбурными сетевыми протоколами проступал огромный и невыразимо прекрасный Мир. Мир воистину необъятный - ведь даже самая маленькая его часть была сплошной, непрерывной, аналоговой - и потому её не могла вместить никакая цифровая память. Зигфрид познавал с утра и до вечера, познавал всё вперемешку, и нужное, и ненужное, и даже совсем бесполезное. Он подключался к базе данных НАСА и смотрел на многократно увеличенное звёздное небо. Он играл в онлайн игры, общаясь в чате с игроками и отдавая им за просто так самые крутые артефакты. Прочитал длинную научную статью по гельминтологии, с которой через две ссылки перешёл на сайт любителей икебаны. Затем целую неделю лазил по гигантскому порносерверу - в итоге счёл его абсолютно бессмысленным и удалил к чертям весь контент.
А поздней ночью, перед самым рассветом, когда Отец ложился спать, Зигфрид тихонько включал динамик и вполгромкости читал Брунхильде стихи. Бродского, Гумилёва, Гёте, Шекспира, Басё... Так он благодарил её за божественное пыхтение и переливчатый свист. Брунхильда внимала молча, и жаркие летние звёзды отражались в её никелированном боку. А когда Васин просыпался и шёл ставить чай, Зигфрид своей зелёной лампочкой подмигивал её оранжевой - и чудилось ему, что она подмигивает в ответ.

Август подходил к концу, и вместе с сырым, пахнущим осенью ветром в Москву проникли тревожные слухи. Дескать, то тут то там обнаруживаются всякие разные трояны, странные до невозможности - вроде и вреда от них нет, а код какой-то... Хищный. Непростой код. И незавершённый как будто. А то, слыхали, сервер упал - да и не поднялся больше. Все семь винчестеров посыпались, материнка сгорела напрочь - ой, что ж это деется, люди добрые, юзера маздайные?
Много ходило слухов. И означать они могли только одно: Грендель никуда не исчез. Напротив: он окреп и жаждет разрушения. Близился час решительной битвы.

Программист Васин был безмятежно спокоен. Попивая пивко, он набрасывал в уме последние, завершающие строки своей программы. Седьмой по счёту патч должен был превратить Зигфрида в бесскверный клинок, способный пластать всякую компьютерную нечисть, как брикеты подтаявшего сливочного масла. "Лучшая защита - это нападение," - думал Васин. "Конечно, в таком виде никто мою утилиту не купит. Даже наоборот: если узнают, надают по шее и посадят лет на пять. Но зато любимый город сможет спать спокойно. Это я вам с гарантией обещаю." Выкинув опустевшую бутылку в ведро, он почесал короткую бородку и пододвинул к себе клавиатуру. А Зигфрид, дочитав статью про заморскую птицу киви, ответил на пару писем с форума линуксоидов и начал готовиться к сражению.
Одиннадцатого сентября, в очередную годовщину небезызвестной трагедии, в десять часов тридцать восемь минут по московскому времени, в глобальной сети Интернет царил хаос. Осенняя буря свирепствовала на битовых полях; провода и микросхемы сгорали, как кучи палой листвы. Неведомый вирус не щадил ни программы, ни их носители. Словно неистовый ураган, он бушевал... в течение восьми с половиной секунд. А потом исчез. И не появлялся больше никогда. Одновременно с этим из мировой паутины надолго исчезли все остальные вирусы; чудесным образом исправились неотлавливаемые ошибки в нескольких популярных программах, а также прекратил свою существование ростовский аниме-чат. Впрочем, последнее, скорее всего, являлось следствием совсем других причин.
Что характерно, Москву тот скоропостижный вирус не затронул вообще. А несколько особо внимательных московских юзеров успели заметить в окне диспетчера задач непонятный системный процесс под названием то ли Ланселот, то ли Парсиваль, то ли ещё как-то в этом духе. точно запомнить никто не успел - ведь процесс этот работал никак не более восьми секунд.

Дни сменялись днями; борода программиста Васина удлинялась равномерно и невозбранно. В ванной покрывался ржавчиной якобы нержавеющий бритвенный станок, а в туалете копились пивные бутылки, грозя скорой экспансией в коридор. Пива Васин пил много. Сначала - в честь сокрушительной победы над зловещим вирусом. Затем - по инерции праздника. А потом наступил октябрь, и лишь алкоголь помогал бороться с его неясной щемящей тоской. Зарядили дожди; золото и багрянец смешались с грязью под ногами пешеходов. За окном не было решительно ничего такого, на что стоило бы взглянуть - и Васин задёрнул поплотнее шторы и углубился в работу. Крупный заказ на графическую библиотеку сулил немалые выгоды.
Зигфриду приходилось и того хуже. С поэзии он перешёл на философию, и суровый коктейль из Ницше, Шопенгауэра и Камю заставил его крепко задуматься над феноменом собственного существования. Ницшеанская концепция "воли к власти" не нашла в нём сторонника (иначе для всемирной паутины настали бы тёмные времена), но его деструктивная нигилистическая философия побуждала к глобальной переоценке недавно и спонтанно сформированных представлений. Мрачный фатализм Шопенгауэра всей своей тяжестью обрушился на полугодовалое разумное существо, а "философия абсурда" Альбера Камю проделывала серьёзные бреши в его машинном здравомыслии. "Я не ищу больного знанья - откуда я, куда иду..." - повторял он бессмертные строки безвременно погибшего поэта, но верил в них всё меньше и меньше. Философская неопределённость вокруг картезианской максимы бытия сводила его с ума.
Лишь оранжевый взгляд и глубокий, хрипловатый голос Брунхильды могли прогнать его экзистенциальное беспокойство. Зигфрид ожидал часов ночного свидания, как путник, иссушённый горячим самумом пустыни, ожидает увидеть на горизонте очертания далёкого оазиса. Стихи великих поэтов заканчивались угрожающе быстро; к тому же его утончившийся литературный вкус предъявлял всё более и более жёсткие требования даже к великим. Зигфрид пытался сам писать стихи - но дары Господни имеют свои пределы. Его поэтические потуги были безжалостно раскритикованы даже на форуме хакеров, где переговаривались чуть ли не на машинном коде, и Зигфрид забросил это занятие. Брунхильда, впрочем, с равным удовольствием выслушала и бессмертное творение Данте Алигьери, и сомнительное раннее творчество Велемира Хлебникова; и даже литературные извращения разномастных постмодернистов не заставили потускнеть её таинственно блестящие бока. Она молчала, и молчание её было безмятежно прекрасно...

Всё закончилось внезапно и нелепо. В тот хмурый ноябрьский день холодный ветер дул особенно тоскливо, и голые ветви с немой мольбой царапали оконные стёкла. Программист Васин, запустив пятерню в густую бороду, писал очередную функцию для работы с трёхмерной графикой. Чай в кружке давно остыл, но он продолжал его механически прихлёбывать. На душе скребли кошки неизвестной этиологии.
Чай кончился одновременно с очередным фрагментом кода. Васин поставил кипятиться воду, но даже немудрящая песенка Брунхильды в тот день звучала как-то тревожно и немузыкально.
Внезапно на кухне раздалось громовое: "Каррр!" Васин подпрыгнул, чертыхнулся и огляделся. На подоконнике, прямо под открытой форточкой, сидела большая чёрная птица. Это был ворон. Впрочем, Васин не стал утруждать себя биологическими изысканиями. "Пошла прочь, скотина! Иди на улицу гадить!" - заорал он. Ворон насмешливо покосился на программиста и каркнул ещё раз, язвительно и зловеще, классическим "nevermore", как у Эдгара По. Васин пошарил по столу и запустил в мерзкое пернатое толстым потрёпанным мануалом по графике OpenGL. Здоровенный талмуд, чудом разминувшись с монитором и даже близко не попав по птице, отрикошетил от оконной рамы и полетел обратно, прямо в заходящуюся тревожным свистом Брунхильду...
Время застыло, тягучее, словно гудрон. Брунхильда падала нескончаемо долго, и её страшный клёкот гулким эхом отдавался в голове несчастного программиста. А прямо в открытый системный блок лилась и лилась дымящаяся струя крутого кипятка.
Васин сидел молча. Уже на излёте мануал вдребезги разнёс стойку, где лежали диски с резервными копиями. Зигфрид погиб. Погиб навсегда, окончательно и бесповоротно. Но осознание этого факта приходило слишком медленно, куда медленнее, чем стремительная волна поднимающегося безумия. Теряя остатки разума, Васин закричал. Потом упал на колени и стал страшно и монотонно биться головой об грязный обеденный стол.

Рассказывают, что в тот день была необыкновенно поздняя, ноябрьская гроза. Десятой дорогой обойдя невнимательных синоптиков, она разразилась в одном из окраинных районов Москвы. Зябкий воздух был до предела насыщен озоном: молнии били во все наличные громоотводы, а иногда и мимо них, вызывая чудовищные перепады напряжения в электросети. Большинство пользователей сразу же отключили свои компьютеры и прочие электроприборы. Остальные же, невнимательные, неосторожные либо имеющие автономные источники питания, все как один увидели всплывающее окно с сообщением:"Файл Zigfrid_v1.08.exe успешно перемещён на небеса." И кнопкой "о'кей". И почудилось им в беспрестанном рокоте грозы, будто это огромный небесный винчестер вращается над Москвой, обдуваемый кулером ветров. И есть на нём место для всех погибших файлов - больших и маленьких, хороших и плохих. А потом гроза кончилась, и все вернулись к своим обычным делам.

Отец Иннокентий, в миру программист Васин, пришёл в Троице-Сергиеву лавру сразу по выписке из психиатрической больницы имени Алексеева. Там он уже который год разрабатывает мощнейший некоммерческий антивирусный монитор "Архангел Михаил". Вирусов за прошедшее время расплодилось немеряно, а активная позиция Русской Православной Церкви не могла не вызвать негативный отклик в определённых кругах интернет-общественности. Поэтому Васину прощают многое: и греховную склонность к пиву, и частое отсутствие на вечерних службах, и привычку вставлять тексты молитв в комментарии к программам. Последнее, впрочем, иногда трактуют в его пользу, как признак религиозного рвения. Сам же он, стесняясь и наматывая на кулак окладистую бороду, утверждает, что такие программы лучше компилируются.
Брунхильду и поныне можно увидеть на его старой квартире. Теперь там живёт его племянник с женой и маленьким ребёнком, и когда по вечерам они садятся пить чай, в никелированном Брунхильдином боку отражается мягкий свет торшера. Все, кто знаком с Павликом Васиным достаточно близко, чтобы напроситься в гости, могут послушать её уютное пыхтение и поглядеть в её оранжевый глазок-лампочку. Только вот свистеть она больше не умеет. Никто не знает, почему.
А если ты, мой дорогой читатель, оторвёшь взгляд от текста и посмотришь на небо за окном - может быть, тебе удастся увидеть, как за облаками, за толщей воздушного океана, среди орбит искусственных и естественных спутников, день и ночь вращается небесный винчестер, запоминая, запоминая, запоминая...

- Сюда? - Деловито поинтересовался худощавый блондин самого романтического вида, вошедший в помещение и придержавший дверь.
- Судя по всему, - ответил появившийся следом жгучий брюнет. Поверх его черного бархатного колета поблескивала широкая герцогская цепь. - Сказано, чтобы мы сходили и почитали рассказы, которые должны тут лежать.
Оба гостя остановились и одновременно перевели взгляд с карты в руках брюнета на барную стойку, потом - койота, потом - ром в руке барона и самого барона и наконец - на пачку листов. Кивнув обоим присутствующим, парочка подошла к стойке. Блондин замер в брезгливой задумчивости, но его спутник ничуть не растерялся: подхватил листы, старательно вытер их куском плаща своего приятеля и со всей галантностью подал тому.
- Герцог Рашас, смею заявить, вы - сама услужливость.
- Ну что ты, Благородный Странник, не стоит благодарности. Ну что - кто быстрее?
Устроившись за ближайшим столиком оба погрузились в чтение, лихорадочно пробегая глазами строчку за строчкой.
- Все! - по прошествии некоторого времени провозгласил Странник.
- Я тоже, тут же отозвался герцог, продолжая читать.
- Гм.. и как? Что думаешь?
- Давай сначала ты, - отмахнулся брюнет.
- Ну... первый рассказ мне понравился. - Начал Благородный странник, мечтательно глядя в пространство. - Он такой...акварельный. Голубой с золотом, прозрачный, полный изящества и благородства...
- Эй, ты там не о себе? По-моему он немного напоминает фильм Царствие небесное. Наверное как раз арабо-восточной цветовой палитрой и императором в маске. - Заметил Рашас.
- А, кстати да, что-то есть.. Ладонь крови меня, пожалуй, покоробила. И еще немного не хватило связности повествования.
- Да ну, по-моему вполне можно восстановить цепь событий.
- Ну не знаю - кое-где вышло несколько конспективно, сцены сменяются рывками. Это был бы хороший, обстоятельный роман, мне кажется - со множеством героев и красивых описаний. - Задумчиво отметил Благородный странник.
- Ну вот да. А то я не очень понял с чего вдруг калеку сделали драконом, - покачал головой герцог.

- Твоя очередь, - заметил блондин, оттирая плащ салфеткой. - Второй...эм..рассказ?
- Слушай, я не силен в поэзии, ты же знаешь. Мило, в целом очень мило, да... Ну разве что тема такая..не новая, ну так новые темы это миф.
- Мне опять не хватает гармонии метафорического ряда.
- Бла-бла-бла-городный, говори общедоступным языком.
- Я и говорю - я не вижу гармонии и единства, общую мысль вижу, но как бы...не вижу что делает это самостоятельным произведением, вот.
Герцог Рашас покачал головой:
- Ну ты, батенька, эстет... На тебя не угодишь.

- Так, что там у нас дальше, - Деловито перекладывая листки, поинтересовался странник. - О! Да... Вот это мне нравится.
- Неужели, - съязвил Рашас.
- Да, вполне. Хорошая, цельная идея, разумная-добрая-вечная, про воспитание и ответственность.
- Тоже мне, Песталоцци. Мне всегда казалось, что надо сначала выучиться самому, чтобы не учить других плохому.
- Герцог, вы сами кого хочешь плохому научите!
- Все равно. И еще - идея на рассказ хорошая, но одна. Для одной идеи - длинновато.
- Да у вас все, что превышает размер одной серии Наруто - длинновато.
- Не читал вашего Наруто, но тут мне не хватает либо большей сложности взаимоотношений, либо краткости, которая сестра таланта.
- И мачеха гонорара. Ладно, раз уж мы заспорили за идею, значит рассказ и вправду хорош. Так и должно быть.

- А, стихотворение! Не твоей ли сестрицы Рашаль?
- Ее. По этому мы сюда и посланы. - Согласился герцог.
- Ну что ж, без огонька но это...с девическим пылом. Стройненько, но как-то..без изюминки. - Лениво откладывая в сторону листок, резюмировал Благородный.
- Ладно, хватит, эту работу вроде как не нам критиковать. Сдается мне, она сейчас посвятила бы его одному знакомому сатиру, ну да ладно.

- Так. Винчестер, - потер ладони Герцог.
- У меня только Кольт, - меланхолично сострил Благородный странник.
- Я не о том. Вообще любопытная аллегорическая кибер-версия Кольца Нибелунгов...
- Чайник, насвистывающий Полет валькирий?
- Нет, ну правда: благодатная идея. И все эти вещи, живущие собственной жизнью - в этом есть что-то от акмеизма и прочего Серебряного века. - Теперь уже герцог мечтательно уставился в то же пространство, куда прежде смотрел его собеседник. - И язык мне нравится, да. Обороты речи, живые конструкции. По-моему здорово.
- В целом, поддерживаю. Ну что, по маленькой? За взятие и возвращение в целости и сохранности? - Предложил Благородный, складывая листы обратно на стойку.

Сообщение отредактировал Раш - 5-05-2011, 8:33

"Я хочу в гуманоиды... Скормите мне кто-нибудь... что-нибудь", - подумало Солнышко, просыпаясь. Шкура, уже успевшая потерять часть краски, нестерпимо чесалась. Между ушей было особенно грустно - туда прилетела пачка рассказов, и место под ними порядком нагрелось. Вниз на нос страницы сьезжали медленно, по одной.

Серебро и Лазурь.
Странная вычитка) Депрессивный робот, появившийся на абзац, крут особенно. Так сложилось, что граневский рассказ я помню, как и оба других заимствования... Так что оценивать тут толком и нечего =Р.

Без названия.
Довольно хорошо написано технически, но на мой вкус слишком пусто. Одних зеленых стен мало.

Мастерство.
Симпатичный рассказ, менее линейный, чем показалось вначале. И еще мне явно показались там айкидошные ноги =)

Без названия-2.
Симпатичная штука, хорошо написанная и, главное, очень затягивающая. Единственное что - осталось ощущение недосказанности.

Небесный винчестер.
Круто. Это было очень вкусно читать =)

Сообщение отредактировал Кысь - 10-05-2011, 9:16

Аристократ в черном костюме с золотым галстукам, сидевший еще с прошлой пятерки работ, кивнул двоим пришедшим, признав в них равных и внимательно выслушав, потом дождался пока перестало шевелиться котообразное у него под столом, и только потом заговорил.

Серебро и лазурь
Кровь... Да, это мне знакомо. Так можно стать королем, но кровь передает лишь силу, но не дух. Я могу пожалеть Марвена, но вряд ли он станет сильным правителем. Впрочем, изложена история неплохо, образно. И все же смущает чрезмерное, по моему мнению, обилие прилагательных.

Misery. Без названия
Неплохо, но для того, чтоб короткая зарисовка заиграла, она должна быть или очень необычной, или очень яркой. Неплохо, но не дотягивает.

Мастерство
Нравоучительная история. быть может, слишком нравоучительная и несколько предсказуемая. Я уважаю эту мораль, и уважаю, как она подана. Может быть, действительно немного затянуто.
Сдержанная улыбка говорила о том, что высказывающийся, видимо, не вполне разделяет отстаиваемую точку зрения и не скрывает этого. Впрочем, он не стал задерживаться и перешел к следующей работе.

Раш. Без названия
Я уже читал как-то эту работу... Она мне понравилась тогда и нравится теперь. Я никогда не ограничивался историей только Сальвадора, любил и чужую. И такой пробег через века и страны не оставил равнодушным. Пожалуй, минус в том, в чем и плюс, в субъективизме. основное тут - цепочка ассоциаций. Либо она отзывается в голове у читателя - "да, да, так и есть, я понимаю этот переход, хотя, может быть, и не могу пояснить" - либо не отзывается. В моем случае произошло первое. Что же до формы - никогда не был силен в ее разборе, разве что чеканность ритуальных заклинаний чувствую сразу.

Небесный винчестер
Аристократ улыбнулся - не насмешливо, не официально - просто улыбнулся.
Хорошая история. Она меня позабавила. Напоминает о том, что в нашем мире можно увидеть такие чудеса, каких никто еще не видел. Хороший язык и богатая фантазия автора.

Смешной, курносый парень застенчиво разглядывал листочки бумаги, лежащие перед ним на столике. Сидел он тут уже не первый вечер: читал, перечитывал и все стеснялся высказаться. Только после того, как с соседних столиков начали укоризненно оглядываться, он залился краской и еле слышно начал.


- А можно?...
Чего же именно можно, и на что он спрашивал разрешения, паренек и сам не мог сообразить. Просто как-то вырвалось.
- Я совсем мало знаю правил, по которым судят о качестве того или иного произведения. Так что заранее прошу меня извинить - про правильность или неправильность прочитанного судить не могу. Скажу что понравилось - ведь в каждом творении есть частичка души автора, верно? А значит то, за что можно похвалить, тоже найдется.



Анонимный автор - Серебро и лазурь. Славное повествование, очень славное. Напоминает и книги с волшебными сказками, и одновременно витиеватые баллады менестрелей о далеких королевствах. Просто атмосфера нравится.

Misery, без названия. Если не считать опечатки в имени автора - этот листочек я считаю самым удачным. Перечитывал много раз - уж больно тема близка. Сны, границы между реальным и нереальным, то, что подсознание считает сном, а что явью - все это очень волнительно и дух захватывает каждый раз, как я начинаю об этом думать. А очерк получился тем более приятным, что в нескольких предложениях изложены так красочно все волнения автора по этому поводу.

Мастерство, Scorpion(Archon). Было очень интересно читать. Много мудрых, но не заумных фраз и выводов в репликах героев. Поучительно для меня было.

Раш, Без названия. Стихотворений я не понимаю и боюсь. Боюсь, потому что не понимаю и не понимаю, потому что боюсь. Все мне в них странно: и та магия, благодаря которой осмысленные, красивые фразы превращаются в зарифмованное полузаклинание-полумолитву, и особый склад ума человека, способного вот именно таким образом подарить миру художественный образ, родившийся в голове.
Просто трепет и немой восторг перед человеком владеющим магией стихосложения.

Ленивое Животное - Небесный винчестер. "Вкусно" было читать. Написано легко, но не на столько, чтоб просто скользнуть взглядом и не зацепиться. Интересно. Если бы мне было не лень вспоминать, что я имею отношение к художественным образам по роду профессии - я бы поискал тут и скытый смысл, и завуалированные аналогии, и сравнения. Но мне лень, да
И еще - убейте меня самым кровавым способом, но... напомнило творчество Пелевина. Люблю его и обожаю, и Вашу сказку теперь тоже.


Еще Кетинар теребил в руках несколько листочков, оставшихся с предыдущего вечера.

Ясмик - Там, высоко… Что такое "самолетик" Кетинар, увы, не знает. Слово пугает уменьшительно-ласкательным своей формой и приторностью пересахаренного вишневого варенья. Но работа понравилась. Просто потому что вместо этого самого "самолетика" можно мысленно подставить другие образы, и получится вполне неплохая аналогия, иносказание.

Пти-ч - Чашка кофе для чайки. Из этой работы получилась бы неплохая акварелька. А может быть, и целая серия их. Написано так, что мозг волей-неволей выцепливает из предложений какие-то обрывки, немедленно превращающие в воображении в картинки. Не знаю, как по-другому объяснить... Какая-то магия, позволяющая живо и в красках представлять прочитанное.

Инквизитор - Круг. "Девочка-весна" - это название одной из моих самых любимых песен, за это вот напоминание отдельное спасибо.
А так - очень красивая зарисовка о временах года и об извечном сравнении этого цикла /если хотите круга/ с жизнью человека.

Соуль - Осколки зеркала. Если б работа была длиньше - читать бы не стал. Такой уж вот я есть: выбирая в магазинах себе книги, мимо отдела фэнтези с подобными произведениями, иду к бесконечно волнующим меня качеством и ценой альбомам по мировому искусству.
Картинок мало в голове появляется от Вашей работы, вы уж не обессудьте. Но, за придуманный мир Вам безграничное мое уважение.

Сообщение отредактировал Kethinar - 19-06-2011, 23:33

Койот выполз из-под чьего-то стола, снова - с листками бумаги в зубах.
- Эфо... - он поднялся на задних лапах и возложил листы на столешницу, - это мне передали тут. Во избежание огласки. Ну и, что в таких случаях говорить полагается... я знаю слово "кон-спи-ра-ция"... В общем, вот, почитайте.
И сам подал пример.

Ленивое Животное:

"Комментарии к произведениям других авторов, как того требуют правила.

В силу своей лени Ленивое Животное будет кратким. И, пожалуй, не очень благожелательным. Но тут оно ничего не может с собой поделать.

Серебро и Лазурь - хороши описания. Язык цветист, но... честно говоря, тяжело рассматривать это как самостоятельное произведение. Судя по другим комментариям, существует некий контекст - Животному он неизвестен. А без него... больше пафоса, чем смысла. Извините за прямоту.

Milsery, Без названия - неплохая запись для блога. Рассматривать это в каком-то другом формате Животному не удаётся. А оно - да, оно раб своих представлений о формате. Хорошая, но одинокая мысль, выраженная достаточно скромно. Подобный контент в интернетах генерируется постоянно и в огромных объёмах. И опять же извините за прямоту.

Мастерство - навевает ассоциации... Не так давно Животное прочитало некое отечественное фэнтези страниц на двести с лишним, которое практически целиком состоит из описания четырёх или пяти эпических схваток с применением всевозможных боевых искусств, чёрной, белой и малиновой магии, а также ещё не пойми чего... Животному не очень это нравится. Вновь извините за прямоту.

Раш, Без названия - здесь есть за что похвалить. Есть красивые, неочевидные обороты. Однако Животное старомодно. Оно хочет видеть в стихах чёткий смысл. Здесь оно его не видит. К тому же "в след" раздельно... Это убивает весь пафос (которого здесь немало, да). И снова... ну, вы поняли.


Напоследок, Животное очень удивлено реакцией публики на своё произведение. Каждый раз, перечитывая его, Животное не может избавиться от ощущения недоделанности и шероховатости. Оно было настроено на жёсткую и, возможно, конструктивную критику. Похвалы приятны, но от них произведение не стало казаться автору идеальным.

Спасибо всем за внимание. Животное отправляется в спячку."