Буду внезапен и добавлю к предыдущему отзыву свои пять копеек - уж очень давно хотелось высказаться. С творчеством г-жи Дубинской я знаком не только по обсуждаемому фильму: смотрел так же "Школу" (частично, в целях ознакомления), пробовал смотреть дебютную короткометражку "Девочки".
Так о чём это я? Ах да, о "Все умрут, а я останусь". Впечатления зело неоднозначные. С одной стороны, с предыдущим оратором согласен на все сто (угу, ещё б я был не согласен, если мы всё это несколько дней назад примерно вот этими словами и обсуждали), а с другой, есть в этой картине кое-что знакомое до щемления в груди. Не подумайте, мне ничего подобного переживать не доводилось, но вот общее ощущение, которым прямо-таки веет от фильма - о, его сладким ядом я, как и многие подростки со склонностью к аутсайдерству, пропитывался долго. Создаётся впечатление, что весь фильм - это история, рассказанная эдаким сферическим в вакууме озлобленным одноклассником этих девочек, чудесным на всю башку, обладающим ну очень богатым внутренним миром, который с трудом выдерживает соприкосновение с реальностью Строгина. Если смотреть на этот фильм под таким углом - тогда конечно.
Скажу прямо: моё мнение, что, как и "Школа", данный фильм является путеводителем по наиболее горячим тараканам сценариста\режиссера. С профессиональной точки зрения - любопытно, с личностной - давно пройдено своими методами, с эстетической - передайте салфетку, кровь с глаз стереть.

- Вы едете - что?! - опешил Фиерс. - Послушай, я знаю, тебя обычно бесполезно просить о таком, но, демон раздери, что и где вы собираетесь делать?
- Если я действительно расскажу тебе все, - задумчиво протянула Мари, - не исключено, что демоны-то меня и раздерут. Причем дружеский огонь не исключается тоже… Ох, не знаю, с чего и начать.
«Значит, расскажешь», отметил про себя майор. «Значит, я уже не чужой и не враг? И все потому, что вы едете умирать?» В прошлый раз она сначала дала ему пощечину, а потом возилась как кошка с котенком, зализывая раны. А сколько месяцев прошло с той встречи у Черных пустошей?
«Нет, Мари, ты меня не обманешь больше. Ты никогда не хотела меня вычеркивать из своей жизни, ты просто… испугалась и сбежала. Дура была потому что».
- Помнишь, как Лабораторию накрыли? Мике застрелился, Эленберг стал капитаном?
- Ну.
- Никогда не задумывался о том, почему в подвалах не нашлось ни подопытных, ни оборудования, ничего?
- А его там не нашлось? У меня не было времени вникать в это все. Я, прошу прощения, с сотней гномов разбирался.
Марийка фыркнула.
- Короче. Не было там ни детей, ни оборудования, потому что их вывезли сюда, в горы.
- Кто вывез?
- Крой. И… еще кто-то с ним. Помогал Белькампо, наверняка, но сейчас Белькампо мертв, а некроманты все равно здесь… Они тут крепко окопались. Особенно после истории с «Сердцем демона».
- Какой истории? - Фиерс с ужасом осознал, что находясь на таких вот небоевых заданиях, вроде постройки укреплений или укладки рельсов, он абсолютно не в курсе событий на фронте. И в тылу. А в тылу, похоже, разворачивалось самое интересное.
- Крепдоспех разобрали по кускам, а начинку пустили на производство, - мрачно ответила женщина. - Причем пустили некроманты, и с помощью этого демонского сердца призвали в Шэн-лие нечто… очень могущественное и очень злое. Это полбеды. Вернее, это треть беды.
Ветер, дувший в их сторону (и слава Создателю!) доносил до них обрывки чужих фраз: тони пытался узнать у Ганса, чем так уникален вот этот конкретный паровоз, а усталый инженер пытался отвечать ему в рамках приличий.
- А две другие трети?
- Бывшая лаборатория. Она тоже… пошла на производство. То, что делают с ребятами некроманты - это докторам Мике и не снилось. Даже самым двинутым.
Фиерс напряженно потер пальцами лоб. Сморщился, покачал головой:
- Стой, стой. Откуда вы знаете, что там делают некроманты? Откуда вы вообще узнали про это место?
- Во-первых, у нас было целых три осведомителя, и что примечательно, один из них до сих пор жив и здоров, - Мари пожала плечами, - чего не скажешь о прочих. И во-вторых… да подумай сам, какой с точки зрения некроманта недостаток есть у Эрис и Тони? Из такого рода недостатков, что помешали бы в бою?
Майор задумался:
- Ну, они… не знаю, по сравнению с какими-нибудь умертвиями… - и тут до него дошло. - Они… живые?
Мари кивнула.
- Вот примерно такое там и делают с подопытными. Сначала избавляют от самого главного недостатка. Потом от всех прочих.
- Но и это еще не все, так? Третья треть. Давай, удиви меня.
- А ничего удивительного уже не будет. Глава Ордена некромантов, лицом к лицу, что тут удивляться.
Фиерс зло сплюнул на землю:
- В Неуштадте вам не сиделось тогда. Полезли в осиные гнезда. Вам что, терять нечего?! - он встряхнул женщину, взяв ее за плечо. - Вас четверо сейчас, вы как, улавливаете это вообще?
- Да выбора у нас нет! - заорала в ответ Марийка. - Или нас завтра прибьют, или через месяц, когда от ЭКК вообще ничего не останется! Вот и думай, плевать в потолок в Неуштадте или пытаться остановить этих уродов… Они уже начали свою войну, понимаешь? Это третья сила, которая против всех, - женщина уже успокаивалась, и голос становился все тиге, пока не превратился в шепот: - И что еще хуже, она сильнее всех.
Глубокий вдох.
- Мари, - и чтобы голос не дрогнул, - да что вы против них вообще сможете? Вы об этом подумали?
- У нас взрывчатка, - грустно улыбнулась она, - и Макабрей. Должно хватить.

Дата: 5 ноября
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: F1 (Нордштадт)


Ганс зажмурился, отгоняя от себя видение - желтые глаза, с насмешкой глядящие прямо в его душу. Голос, однако, все еще звучал в ушах, и голос этот был женским.
- Что такое? - спросил майор Фиерс, без тени участия. - Голова разболелась?
- Нет, я... - Эппельхайм помассировал виски пальцами, заставил себя разлепить веки. - Мне показалось...
Тебе не показалось, убедительно сообщил голос. Цербер дернул ушами, словно тоже слышал все это и понимал. И, нет, не подумай, что пес заговорил с тобой.
- Что показалось? - майор непонимающе смотрел то на Ганса, то на свою трехголовую домашнюю зверушку.
- Со мной словно бы говорит какая-то женщина, - инженер беспомощно пожал плечами. Указал пальцем на Цербера: - Это как если бы... я читал его мысли, мысли этого пса. Но в его мыслях кто-то другой.
Фиерс резко помрачнел:
- И я даже догадываюсь, кто.
Передай ему привет от Мари, телепат.
- Вам... передают привет от Мари, - послушно повторил Эппельхайм. - Майор, что это значит?
Тот нахмурился, скрестил руки на груди и тоже встал перед псом.
- Кажется, это значит, что твой некстати обнаружившийся талант может нам пригодиться.
Он может пригодиться мне, уточнила неведомая невидимая Мари. Слушай, телепат, твоя помощь нужна, это правда. Я хочу поговорить с Фиерсом, но он меня не слышит. Зато ты слышишь. Тебя не затруднит?
- Сложно отказаться от такой просьбы, когда ее излагают через такой... своеобразный проводник, - хмыкнул Ганс. Цербер, не оценивший юмора, оскалился - а может, это был и не он сам, а та женщина его заставила. Вполне логично было предположить, что пса она контролирует полностью.
- Какой просьбы? - Фиерс чуствовал себя не в своей тарелке не только потому, что Марийка объявилась так неожиданно, но и потому, что действительно не слышал ее слов. Это было как подслушивать чужой разговор по кристаллу - слова одного еще худо-бедно можно разобрать, а вот слова того, кто далеко-далеко, за много миль и помех...
- Она просит меня передавать вам ее слова, - пояснил инженер. - Нас с вами она слышит, а вот ее слышать могу только я.
Если бы Цербер умел говорить, все было бы куда проще, вздохнула Мари. Это не передавай. Кстати, буду благодарна, если сделаешь вид, что ты просто кристалл связи. Не надо никаких "она передает" или "эта стерва сказала". Кивни, если согласен.
Эппельхайм скривился, но кивнул. Предупреждающе поднял руку, как бы давая отмашку.
Значит так...
Взмах.
- Привет, Феликс. Мы, конечно, не лучшим образом расстались.
- Как всегда, ты имеешь в виду?
- Вроде. Но мне сейчас не к кому больше обратиться и не у кого просить помощи. Точнее, не мне, а нам.
- Помощи в чем?
- Во многом. В основном у нас проблемы транспортного характера. Надо выбраться очень далеко, нас некому прикрыть, все сейчас в своих заботах...
- Даже твой не... - Фиерс хотел сказать "некромант", но осекся. - Ненаглядный?
- Даже он. И все остальные тоже. Как-то глупо выходит - я с ними совсем рядом, руку протянуть, но мысленно мы очень, очень далеко друг от друга. И думать о нашем общем деле, наверное, получается только у меня. Не знаю, зачем я решила вдруг вспомнить о тебе. И не думала, честно говоря, что получится связаться - откуда рядом с тобой телепат? Просто хотелось посмотреть на тебя, пусть даже чужими глазами.
Майор почувствовал, как ледяная стена, которую он так старательно строил вокруг части своих воспоминаний об этой женщине, дает трещину. А потом сеть трещин. А потом рушится, рассыпаясь в куски.
- Чтобы убедиться, что не у тебя одной все плохо, и позлорадствовать? - он выдавил из себя ехидную ухмылку.
Ганс - и Мари - замолчали. На какое-то время.
- Хочешь думать обо мне плохо - на здоровье, не разубеждаю. Тебе, наверное, вообще неохота со мной говорить.
- Нет, - быстро сказал майор, - нет. Я очень хочу с тобой поговорить. Расскажи, в чем у вас там дело. Что тебе нужно. Может, я смогу что-нибудь придумать.
- Ладно. Мы сейчас недалеко от... места, где виделись с тобой в последний раз. Нам нужно попасть в горы за Нордштадтом. Две проблемы - военное положение и время. Нам нужно как можно скорей. Понимаешь?
Настал черед Фиерса помолчать.
- Понимаю, - медленно проговорил он наконец, - и даже могу помочь. Железная дорога. Между Неуштадтом и Нордштадтом налажено сообщение.
- И что ты сделаешь? Выправишь нам документы и купишь билеты?
- Нет, - мотнул головой Фиерс, - я добуду вам отдельный поезд.
- Что?! - возмутился Ганс, отвлекаясь от роли проводника. - Какой отдельный поезд? Два состава и так ходят туда-сюда, я что, третий построить должен сегодня ночью?
- На дополнительной ветке, - хладнокровно произнес майор, - уже давно стоит запасной паровоз. Тот самый, экспериментальный.
- Не проверен! Еще не на ходу!
- Вот и проверишь. Только других инженеров не бери с собой, ладно?
- Майор, вы решаете чужие проблемы за... еще более чужой счет; кто сказал, что я буду вам помогать в этих ваших авантюрах?
- Ганс, - мягко осадил начальника Фиерс, - у нас уговор с вами. Есть вещи, о которых ваша команда не хочет узнать, так? Вещи о вас и вещи обо мне. А вот эта история, которую я вам расскажу чуть погодя, она находится как бы между всеми этими вещами... потому что касается и меня, и вас, и ситуации в колониях. Не верится? А ведь чистая правда.
Так, значит, паровоз? Или нет?
- Пока что паровоз, - подтвердил Ганс, - но я могу и передумать. Если история майора мне не понравится.
Тогда я вернусь потом. Завтра. Расскажете мне.
- Она вернется завтра, чтоб узнать, что мы решили.
- Мари, подожди, - Фиерс протянул руку к собачьей морде, коснулся пальцами холодного мокрого носа. Осторожно погладил по голове. - Я скучал. И скучаю.
Эй, я все еще здесь, Феликс.
- Я знаю.
Я иногда тоже скучаю.

Я опускаю глаза, чтоб не встречаться с ним взглядом, и говорю:
- Мне было тогда всего девять.
- Да и мне не намного больше. Ладно, закроем тему. Еще раз повторяю вам – это не про войну. Ваш чай уже остыл, а вы так и не подобрались к каким-нибудь коварным и интересным вопросам, - господин Терранова в очередной раз отбрасывает прядь волос с лица задумчивым движением ладони, а потом распускает волосы. Они едва достают до плеч, и выглядит он теперь встрепанным и безумным.
- Ну, - говорю я, - вот вам коварный вопрос. О нашумевшей истории с Алуэттой Мароне, которой вы сначала отказали в главной роли.
- Ой, - мой собеседник весело ухмыляется. – Да, неловко вышло тогда. Я расскажу. У меня была на примете, скажем так, одна актриса, притом гораздо лучше Алуэтты – не в обиду ей будет сказано, если вы это напечатаете. Не потому что Алуэтта плохо играет – она великолепна в роли Миры, серьезно, но моя знакомая была бы еще великолепней. И вот я присылаю ей текст пьесы и письмо, соглашайся, мол, на главную роль, потому что это собираются ставить в Неуштадте. А надо сказать, что она про скандал с «Чертополохом» ничего не знала и пьесы до этого не читала. Ответ мне пришел очень своеобразный… сейчас я его вам даже покажу.
Тут господин Терранова спрыгнул со столика и поспешно скрылся в другой комнате. Я ждала довольно долго, прислушиваясь к передвиганию мебели и шуршанию бумаг. Наконец он вышел и протянул мне смятый конверт, довольно крупных размеров. Я украдкой посмотрела на данные отправителя, но имени там не стояло – только адрес, довольно далекий. Сунула пальцы в конверт и пребольно укололась обо что-то… это была сушеная веточка чертополоха.
- Загадочно, - пробормотала я.
- Это еще не все, - хмыкнул господин Терранова и достал из конверта лист бумаги, тоже весьма помятый.
«В задницу себе это засунь» - гласила лаконичная (и единственная) строка на листе.
- Она, как вы видите, отказалась, - развел руками писатель. – Поэтому пришлось мне извиниться перед госпожой Мароне и дать ей согласие. Слава Создателю, что она оказалась необидчивой и все поняла правильно. В отличие от моей знакомой.
Тут у меня вырвался вопрос, которого не то что в блокноте, и в мыслях-то не было – не должно было быть.
- А она была вашей возлюбленной?
Он так на меня посмотрел, что мне пришлось срочно придумывать себе оправдания:
- Это просто предположение! Все-таки, роль Скитальца исполнили именно вы сам, поэтому я подумала, что Мира для вас больше, чем просто нестандартный персонаж…
- Конечно, больше, - неожиданно грустно произнес господи Терранова. – В какой-то степени она была моей возлюбленной. И даже больше. Я до сих пор ее обожаю и знаю, что она недолго будет на меня обижаться за Миру… Мира – это ее прототип. Но я никогда не был Скитальцем.
- У него свой прототип, да? – догадываюсь я.
- Даже несколько. Но не у всех персонажей есть прототипы, не надейтесь. Иначе это было бы слишком легко писать.
Мы поговорили еще несколько минут о какой-то ерунде, но такой откровенности, как в начале беседы, мне увидеть уже не довелось. Вероятно, я задела что-то в его душе, и это заставило его свернуть разговор. Когда я уезжала обратно в редакцию, я поняла, что по дороге непременно перечитаю «Чертополох»… а еще – что никогда не опубликую свое интервью, ни в том виде, в каком оно было, ни в обработанном. Пусть пришлют другого корреспондента.

Дата: 7 ноября
Фигура: пешка C2
Ход: без хода
Официальная клетка: С4
Фактическое местоположение: С4

- Я заметил, - осторожно произнес Честер, поглядывая искоса на малефичку, - что вы с Ивит как будто, ну… отдалились друг от друга. Не разговариваете почти. Ты опять в стороне от всех. Чего так, Мия?
Было время, когда инквизитор решил – наконец-то, и у него, и у подопечной наладились отношения с новой командой. История с падением вертолета заставила сплотиться всех. И особенно – пилота и малефика, что не могло укрыться от наблюдательных взглядов Лианнана, Дербоурда и Гранвилля. Что удивительно, каждый из троих остался при сових наблюдениях и не стал делиться ими ни с кем.
А вот теперь – снова-здорово. Чет и Медемия сидят вдвоем у транспортника, метрах в тридцати – их палатка, которую они больше ни с кем не делят, и вокруг сплошное гнетущее молчание.
Если бы Мия поссорилась с кем-нибудь, об этом бы не молчали. Выходит, она не ссорилась?
- А какая тебе разница? – малефичка не огрызнулась, просто поинтересовалась. Ровно, спокойно, даже без скрытой досады в голосе.
Пожалуй, такой тон подразумевал желание получить действительно честный ответ, и инквизитор смутился.
- Не то чтобы я за тебя беспокоился, - все-таки признался он, - я-то знаю, ты сама разберешься со своими проблемами, если они у тебя есть. Мне скорее любопытно. Слишком внезапная перемена, что ли. И отчасти мне… неловко из-за тебя. Я должен присматривать за тобой, но в то же время мне хочется общаться с остальными, а ты с ними не общаешься, - Чет развел руками. – Вот такая мне разница.
- Ага, - сказала Мия. Они еще немного помолчали, потом женщина продолжила: - Ладно, я скажу. Я во сне разговаривала с одним… знакомым. Он предупредил, чтобы я была осторожна, потому что за мной, за предательницей, обязательно придут еще раз. Та история с птицами – это только начало. Поэтому, если есть люди, которые мне дороги, которых я люблю – мне нужно держаться от них как можно дальше, чтоб они не попали под удар. Им тоже может грозить опасность. Ясно?
- Частично, - Гранвилль потряс головой. – А почему ты не думаешь, что это был просто сон? Сознание, знаешь, порождает еще не такие химеры…
- Я знаю, что это был не просто сон.
- Спишем на твои малефицкие штучки? – Мия фыркнула в ответ. – Что? Ну не понимаю я таких вещей. А что за знакомый тебе приснился?
- Не твое дело, инквизитор. Извини.
Гранвилль закатил глаза к небу.
- Ну и как мне работать в такой обстановке, черт побери?.. Между прочим, мой рыжий коллега, наверняка тебе памятный, просил, чтобы я…
И тут до него дошло.
- Погоди, тебе велели держаться подальше от людей, которых ты любишь и которые тебе дороги? Иначе им будет грозить опасность? А со мной ты по-прежнему разговариваешь!
- Что поделать, Гранвилль, - вздохнула Мия, кутаясь в куртку Ивит. – Я тебя не люблю.

Если вы это читаете *звук бьющегося стекла, безумный смех* блин, значит...значит...


Дата: неизвестна
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: неизвестно

флэшфорвард

Чертополох

(абсурдистская драма в трех действиях)
Dramatis personae

Мира – целительница в полевом военном госпитале, молодая женщина
Доктор – полевой врач, женщина в годах
Сестра – медицинская сестра, ее помощница
Генерал – герой прошлой войны, сухощавый мужчина лет сорока
Скиталец
Смерть
Раненые с обеих сторон, солдаты
Костюмы персонажей – темных цветов, только Мира и Смерть облачены в белое.

Действие первое.
(отрывок)

Вокзал, наполненный людьми, одетыми в черное. Ожидают поезд, негромко переговариваются. Мелодия флейты постепенно заглушает разговоры, люди отходят на задний план, к просцениуму приближаются, выходя из толпы, две фигуры, мужская и женская. Их освещает луч света, флейта замолкает.
Мира. (ровным тоном, без эмоций) Ты нигде не задерживаешься надолго. Сегодня здесь, завтра там. Сегодня в мире, завтра – на войне. Почему ты уезжаешь? Почему решаешь бросить свою жизнь кому-то под ноги?
Скиталец (так же ровно). Потому что это я. Я должен идти вперед. Я не могу быть в стороне, иначе южане…
Мира. Южане – что?
Скиталец. Не знаю. Но это будет плохо для всех.
Мира. Это твои мысли, ничего больше. Это то, во что ты веришь – а что ты знаешь? Что ты вообще знаешь о войне?
Скиталец. То же, что и ты. Война – это…
Мира. (подхватывает) Война – это…
Оба замолкают. Пока длится пауза, снова вступает флейта, которую заглушают возобновившиеся разговоры. Люди на заднем плане начинают двигаться, выходят в просцениум, толкают Скитальца, оттесняют Миру.
Мира. (кричит) Не уезжай! Подожди!
Скиталец. (кричит в ответ) Постой!
Они протягивают руки друг к другу. Гаснет свет.

Действие второе.
(отрывки)

Полевой госпиталь, развернутый в спешке. Стулья, столы, койки, все занято ранеными, их стоны сопровождают действие.
В правом углу сцене, на стуле – Мира с книжкой. Доктор и Сестра занимаются ранеными, время от времени бросая на Миру укоризненные взгляды.
Сестра (ворчливо). Она почти не помогает! Зачем только ее приписали к нам – толку-то, не пришей кобыле хвост. И без нее прекрасно бы справились! (повышает голос) Знаю я этих магов…
Доктор. (сдержанно) Не всегда можно справиться без магии. Придержи вот здесь. (Раненому) Лежите спокойно.
Мира перелистывает книгу.
Сестра. (мстительно) Таким, как она, на войне не место. Столичные штучки! На кровь спокойно смотреть не может, а как попросишь что сделать, сразу глаза закатывает, а как сделает, что просишь – потом саму в чувство приводить надо. Толку-то!
Доктор. (вздыхает) Такова уж магия. Она многого требует. Я где-то слышала об этом.
Мира перелистывает книгу.
Сестра. (обращается к Мире, делано-дружелюбным тоном) Скажи-ка, подружка, что это ты делаешь на войне?
Мира. (не отрываясь от книги) Я закончила курсы. И поехала сюда работать.
Сестра. (нетерпеливо) Да я не об этом! Ты, может, всю жизнь мечтала спасать людей? Бороться со смертью? (подзуживает) Или, наоборот, любишь смотреть на чужую кровь?
Мира закрывает книгу.
Мира. Нет.
Сестра. Что – нет?
Заходят солдаты с носилками, на носилках мечется Генерал, его лицо и руки в крови.
Солдат. Срочно! Наш генерал ранен!

…
Мира. (склоняется над генералом, кладет руки ему на грудь) Сколько прошло времени? Когда вы были ранены?
Генерал. (едва слышно) Четыре… часа…(стонет)
Доктор и Сестра подходят к мире, встают за ее спиной.
Доктор. Уже поздно.
Сестра. Уже поздно.
Мира. (не обращает на них внимания) Потерпи, генерал. Сейчас будет горячо. Очень горячо. Но все хорошо закончится, ты не бойся.
Генерал стонет.
Доктор. Не говори ему «ты»!
Сестра. Не трать силы, это бесполезно!
Сцена озаряется яркой вспышкой света. Вступает флейта, та же мелодия, что и в начале. Мира отходит от генерала.
Мира. (ровным тоном) Он будет жить.
Доктор. Не может быть!
Сестра. Не может быть.

А вот внезапно. Кошь рассказала, что тут тема поднялась, прям не смог смолчать.

Для начала небольшая статистическая выкладка. Вот список сплюсивших Ириске с девятого числа прошлого месяца (то есть, то что у меня отражается как одна страница:
Хелькэ
Kethinar
higf
JoseF
Nomihin
Латигрэт
Ночная странница
Марк Октавий
Тунгуска
Ночная странница
Woozzle
MjavTheGray
higf
Переплетчица
SkyDragoness
Ноэль
Ночная странница
higf
Woozzle
Тунгуска
Ясмик
Ночная странница
Тунгуска
Хелькэ
higf
Переплетчица
Марк Октавий
Darkness

Мысль первая - вот ни ежа себе медленно растущая харизма!
Мысль вторая - один (поправьте, если не прав) человек, зарегистрировавшийся менее года назад.
Так что, дамы и господа, мне кажется, что харизма - это не проблема, а скорее наглядный симптом того, что Прикл, как бы это сказать чтобы не обидеть никого, застыл. Стагнировался, если по умному. И если уж что и делать надо, так этот вопрос решать. Тогда и харизмы будет полные карманы)

ЗЫ: Если вдруг выкладывание списка сплюсивших кого обидело - вы мне скажите, я удалю. Выложил бы свой, да меня на прикле уже толком нет и плюсят мне реже, чем среднестатистическому активному пользователю.

День: 12-14 ноября
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: F2 (Лабораториум)

- Мне уже прямо интересно, - сообщил Крой, деловито разглядывая собеседника, - на кой черт вы сюда снова явились. Дважды я сказал вам "нет". Еще трижды сказал "подите к демонам"...
- Я сходил, - обыденным тоном вставил человек в синей мантии, - они передают вам привет.
Маркус насмешливо фыркнул.
- Я это все к тому, знаете ли, что совершенно не понимаю, зачем вы ко мне приходите. Я на положении пленного или подопытной крысы, на которую постоянно пялятся с другой стороны клетки?
Синий задумался.
- Ну, как вам сказать... Вы в весьма неоднозначном положении, факт. Тем страннее для вас, конечно, будут мои сердечные заверения в том, что я пришел вовсе не убеждать вас принять наше выгодное предложение, а с некоей другой целью. О которой вас информировать не обязан.
- Так я и попался, - Крой встал, ухмыляясь во весь рот, - а потом вы как бы невзначай заведете беседу о чудесных превращениях, о том, что я не знаю, от чего отказываюсь...
- Но ведь это так, мой друг, - голос некроманта стал бархатным, обволакивающим, - вы действительно не знаете, от чего отказываетесь. Если бы узнали - ни за что не согласились и бежали бы без оглядки, но вот незадача... - плавным жестом он обвел пространство небольшой пещеры вокруг них двоих. - Бежать вам некуда.
- Трудно не заметить, - огрызнулся Маркус. – Послушай, эльф, тебе не хочется откланяться на этой фразе и свалить из моей уютной темной пещерки? До вас как-то медленно доходит, что я не желаю…
- Великолепно, - неожиданно бесстрастно произнес маледикт, - блеск. Договорились.
Он повернулся, чтобы уйти, вскинул руку (Крой ожидал, что по мановению ладони сейчас сама собой раскроется дверь, но нет) и на кончиках пальцев заплясали синие огоньки.
- Я желаю вам нехороших снов, Маркус Крой, - сказал он. – Послезавтра я вернусь. Вы передумаете.
Тому оставалось только плюнуть малефику вслед, что он незамедлительно и сделал.

Крой не придал особого значения словам малефика и потому спать улегся с легким сердцем и спокойной душой. Сон, вопреки обыкновению, пришел как-то сразу, навалился и поглотил собой все: и темную комнатку-пещеру, ставшую Маркусу родным домом, и то жалкое подобие кровати, на которой ему суждено было теперь возлежать, и его самого.
Сон был такой: они с Эленбергом едут куда-то на паромобиле, кажется, по заданию. Едут медленно, так что Крой успевает разглядеть каждое чахлое деревце у дороги. Отчего-то Эленберг всю дорогу молчит и неотрывно смотрит вперед, и вдруг наконец произносит:
- Мы где-то ошиблись, Маркус.
- Ошиблись? - переспрашивает он.
- И притом жестоко. Я, ты, Мике. Мы не с того начали, и вот чем закончили в результате...
Эвлин поворачивается к напарнику, и Крой с ужасом видит, как на красивом до приторности, надменном лице капитана краснеет и вздувается пузырями кожа. Пузыри почти сразу начинают обильно кровоточить, кожа уже лоскутами облезает с лица, загораются волосы — машина при этом наполняется отвратительным резким запахом, а окна закрыты...
Маркус знает, что паромобиль этот с откидным верхом, но никак не может найти нужный переключатель.
Глаза Эленберга лопаются, слизью сочатся из глубоких черных глазниц, с кровью пополам.
Маркус чувствует, что его начинает тошнить.
- Жестоко ошиблись, - повторяет Эвлин и падает, ударяясь лбом о рулевое колесо.
Маркус понимает, что сейчас паромобиль взорвется...
И просыпается.

Холодный пот струйкой сбегал с виска, сердце бешено колотилось — такого он не испытывал даже в самые страшные моменты своей жизни. Чертовски реальный сон. Крой крепко выругался, потянулся к стакану с водой, что стоял с вечера на тумбочке — хотел было отпить, но, подумав, плеснул себе на лицо и на грудь. Стало чуточку легче.
Мысленно обругав своего тюремщика за пожелание недоброй ночи, он решил, что сегодня спать уже не станет. Можно было почитать — ему оставили недавно книжку, что-то там по военной истории, - или просто бесцельно побродить по комнате (что составляло основное времяпровождение Маркуса). Но с удивлением он обнаружил, что ему хочется спать. Снова. Очень — хочется — спать.
Он попробовал сопротивляться этому своему желанию, но...

Этот день Маркус помнит хорошо. Они с Мике, оба при параде, при оружии, стоят в переулке и смотрят, как на рыночной площади кого-то колотят. Или разнимают, но с учетом сопротивления — еще и колотят. Женщины вопят и причитают, мужчины выкрикивают что-то, не разобрать, и тогда Мике первым выходит из переулка и, направляясь к толпе, достает револьвер.
Маркус помнит, что Мике должен выстрелить в воздух — тогда толпа расступится, они увидят девчонку, сплошь в ушибах и ссадинах, с ухмылкой на разбитых губах. И здоровенного детину с мордой, рассеченной аккурат пополам.
Но Мике стреляет себе в рот, так вот просто вставляет ствол себе в рот и стреляет. Толпа расступается, но Маркус пока не смотрит в ту сторону, он смотрит на Мике, а с его лица медленно сползает маска. Это вовсе даже не Мике, замечает он с ужасом, это какой-то незнакомый человек, и теперь он мертв... а где же настоящий?
Вместо лица у двойника теперь — сырое мясо, а в голове сзади — здоровенная дыра.
Маркус отводит глаза, только теперь смотрит на то место, где была драка, и видит, как прямо к нему направляется она. «Галчонок». Девочка с наглыми зелеными глазами. Сколько ей сейчас — двадцать два? Двадцать три?
Взрослая и серьезная Галка, такая, какой он ее видел в последний раз, идет к нему. Ее правая рука изуродована — из нее торчат длинные изогнутые иглы, трубки, какой-то железный штырь из плеча. С пальцев капает кровь.
- У меня под лопаткой чешется, - говорит она своим хриплым, «песочным» голосом. - Т не посмотришь?
И поворачивается, нахально задрав рубашку. Зрители, к которым она повернулась, вроде бы должны одобрительно засвистеть и заулюлюкать, по представлениям Кроя, но они мрачно молчат.
Под ее лопаткой он видит мерзкого зеленого паука, пульсирующего цветом и намертво впившегося всеми лапками девице под кожу.
- Чешется, - говорит она жалобно.
Пульсирующий паук вонзает лапки еще глубже, течет кровь. Маркус понимает, что паук сейчас проберется под кожу, устроит себе там уютное гнездо.
Зеленый свет становится ослепительным, и Маркус просыпается...

Синий пришел через день, как и обещал. На его лице не было ни торжества. ни злорадство – только смутное беспокойство.
Крой разглядел это, потому что на лице Синего не было еще и маски. Полосу бархатистой ткани эльф-малефик безжалостно смял в кулаке, и теперь она подергивалась задушенной змеей, спущенным знаменем.
- Я вижу, что доставил вам множество неприятных минут. Даже часов, - сказал эльф.
Тонкое лицо, ярко-синие глаза, не замутненные прожитыми столетиями. Его хотелось обнять, назвать братом и успокоить – все будет хорошо, не переживай, мама скоро вернется.
- Я думал, что сдохну, - честно сказал Маркус, чувствуя, как опять проваливается в сон. С ним так было всю ночь. И весь день. И еще одну ночь – он ничего не ел, не пил, только пытался побороть сон и неизбежно проигрывал в этой схватке. А снилась каждый раз отменная дрянь. Не помогали ни пощечины, ни попытки встать с кровати – да, дальше попыток тут не зашло…
Малефик взмахнул рукой, и Крой почувствовал, что спать больше не тянет. И жуткую головную боль.
- Вы бы не умерли. Максимум – сошли с ума, но к этому я уже не стремлюсь, - эльф плотно закрыл за собой дверь, и Маркус только тут обратил внимание на то, что явился Синий без обычного сопровождения. Это было… подозрительно, а дальнейшее – еще подозрительней.
- Слушай, человек, - сказал маледикт, опускаясь рядом с ним на кровать. – Мне нужна твоя помощь.

Дата: 7 октября
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: D2 (штаб РДО "Игла")

***
Утром они вышли из одной комнаты, раньше принадлежавшей Таэль. Дважды скрипнули половицы в одном и том же месте, дважды прозвучали одинаковые шаги по одним и тем же ступеням.
Сонные, время от времени искоса поглядывающие друг на друга, улыбающиеся украдкой.
- Тони, - тихо сказала Эрис, задумчиво трогая рукой перила, - знаешь что?
- Что? - просиял парень.
- Ну дурак же ты, а.
Он заулыбался еще шире:
- Когда я отрицал, а?
За этим разговором был другой, и его вели не словами - касаниями, движениями ресниц, уголками губ. Эта беседа была совсем о другом. Тебе хорошо? Мне тоже. Теперь все как надо? Да. Так и будет.
Первым на кухню вошел он, следом - она.
В ноздри ударил запах кофе. Ядрёный, валящий с ног, будто целую сковороду свежих зёрен забыли на огне. Макабрей и Марийка изволили завтракать. Если, разумеется, это можно назвать завтраком. Кажется, эти двое умудрились создать из тушёнки около десяти разных блюд. И приканчивали пятую или шестую кружку кофе.
- Ну, как? - поинтересовался сидящий спиной к лестнице Макабрей, чьи плечи чуть вздрагивали.
- Это острее, - Мари ткнула рукой в тарелку стоящую перед ней, - но по сравнению с предыдущим заметно не хватает... - она подняла глаза к потолку, будто надеясь там отыскать нужное слово. - Этой. Соли.
Пощелкала пальцами, потянулась к солонке - и тут увидела, что на них очень пристально и даже как-то напуганно глядят Эрис и Дентон.
- Привет, ребята, - сказала она, - есть хотите?
Тони принюхался и осторожно заметил:
- Мне нужно обдумать этот вопрос. Приятного... аппетита, а?
- Спасибо, - кивнул Макабрей, обернувшись через плечо и глядя на них зрачками, размером с острие иглы. - Привет, р-ребята. Как спалось?
- Нормально...
- Отлично! - ответ получился хором, и более оптимистичный Дентон строго посмотрел на суровую Эрис. - Ригор, а я, кстати, не умер. И вообще никто не умер. Ты брехло, но я тебя все равно люблю. А чего это вы тут делаете все-таки?
- А я говорил, что ты должен умереть? - искренне изумился нигиломант.
- Ну, ты говорил, что возможно... а возможно, и нет, - Дентон подошел к столу, понюхал одну тарелку с тушенкой, вторую, третью. - Нет, я понял, в чем была штука! Но это было - как бы так сказать? Ниже пояса, во!
- Определенно ниже, - хмыкнула Мари.
Тони строго посмотрел на нее, изобразил ужас на лице (она как раз вылавливала кусок тушенки пальцами из миски):
- Ты вот прямо ешь это, что ли? Смотри, Эрис, она прямо ест...
Эрис только вздохнула, явно собираясь вставить что-то об умственных способностях некоторых присутствующих, но вдруг нахмурилась и спросила:
- Вы, двое, некроманты чертовы. Как вас угораздило... сделать то, что вы сделали?
- Так надо было, - серьёзно сказал Макабрей, вливая в себя очередную чашку кофе. - Но всё же, я никак не пойму...нет, определенно нужно ещё. Кофе будете?
- Будем, - решился рискнуть Дентон. - Должен же кто-то, кроме вас, его пить.
Он пнул один из стульев, пододвинув его таким образом к Эрис, та развернула его, садясь к спинке лицом и положив на нее локти.
- По-хорошему, - недобро щурясь, сказала она, - предупреждать надо, если такое собираетесь выкинуть. Сначала один на три дня в спячку, как медведь, мать его, лесной, теперь вдвоем. А теперь сидят, как ни в чем, и завтракают тут... дай чашку. Тони, чашку дай, я тебе говорю. Спасибо.
- Мы тоже рады вас видеть и чувствовать снова, - сообщила Мари, фыркая в чашку. - М-м-м... слушай, еще и чай туда сыпать была плохая идея, честно говорю!
- Я должен был попробовать! - отозвался Макабрей уже с кухни. - Нам нужны любые сильные впечатления здесь. Зашипел огонёк плитки, и запах кофе резко усилился.
- Фу, - оценил эти кулинарные изыски Дентон. - Искатели впечатлений, а.
- С крыши попрыгайте, - мрачно посоветовала Эрис, - век не забудете.
Но было видно, что ее злость - или, скорее, обида, - уже уходит.
- Думали над этим, - донеслось с кухни. - Так день же, увидят.
Вслед за этими словами появился и сам Макабрей, несущий солидных размеров джезву.
- Лучше скажите мне, кто вы оба после того, что не додумались до событий сегодняшней ночи раньше?
Мари уткнулась в кружку, слегка зарумянившись; улыбка, поползшая по губам, однако, ее выдавала.
- Ну, - серьезно сказал Дентон, - если тебе и правда интересно, я даже отвечу, кто мы оба. Нареченные. Перед лицом Единого.
Эрис кивнула - с выражением некоторого испуга в глазах.
- Вот как, - слегка удивился Макабрей, разливая напиток в подставленные кружки. - Могу поговорить с епископом фон Гальдером. Он вас так обвенчает, что сам Творец потом не разведёт.
- Да когда он будет, фон Гальдер этот, - Тони махнул рукой (не той, в которой держал кружку), - доживем, увидим. Но, в общем, оно так, как есть.
Мари кивнула - и поискала глазами Таэль. Та сидела на краешке стола и улыбалась, глядя на Тони, безмятежно, как умеют одни эльфы. Некромант тихонько вздохнула с облегчением и долила себе еще кофе, свежеприготовленного.
- Я бы, кстати, - продолжил хорохориться Тони, - задал вам тот же вопрос - типа, кто вы такие, что после этого всего. Ну правда, вы же больше так не будете? А то ходи проверяй, сдохли вы или нет...
- И ты правда ходил? Тони, я тронут до глубины души!
- Трижды в день... И я без того знаю, что ты немного тронут.
- Вот это, - пробормотала Эрис, - идиллия, по-моему.

Барон сфокусировал взгляд не слишком трезвых глаз на циферблате брегета, невесть откуда взявшегося в его руке.
Стрелки ясно давали понять: до рассвета осталась буквально пара часов.
- Я требую продолжения банкета! - негромко пробормотал Барон, переводя часы, некогда выигранные им у самого Времени, изрядно назад.
Совершив это маленькое преступление против миропорядка, Суббота достал ещё одну пачку листов.

I
V-Z
Поездка в летнюю ночь

Эмили со стоном потерла виски, уныло глядя на экран компьютера, и мысленно обругала мистера Крайдена, которому вдруг пришла «замечательная» идея. Помимо новостей «Ньюсдей» регулярно освещал концерты, литературные новинки, публиковал рассказы… и вот главный редактор неожиданно вспомнила – а ведь в этом году вроде бы юбилей «Сна в летнюю ночь»! Четыреста семьдесят пять лет, не меньше!
И немедленно поручил – срочно написать рассказ, подобающий теме и наступающему лету. Именно написать: среди присланных в редакцию текстов не нашлось подходящего.
Разумеется, задание досталось Эмили Винфред, как «обладательнице самого живого воображения». Второй обладатель, к большому сожалению девушки, как раз уехал по другому заданию редакции, иначе бы она с радостью спихнула рассказ на Фрэнка.
Вторые сутки Эмили упорно пыталась сочинить хоть что-то. Сюжеты о суперах она отмела сразу же – мало того, что редактор их не любил, приплести таковых к шекспировскому настроению было бы непросто. В голову лезли только репортажи о лондонском дне – но это было явно не из разряда желаемого редактором. Даже то, что сейчас в редакции почти никого не было, и в помещении царила тишина, не помогало – сюжет просто не приходил в голову.
И что делать? Девушка запустила пальцы в светлые волосы, ероша короткую стрижку (на уход за длинными терпения никогда не хватало).
– Мисс Винфред? – послышался спокойный голос; Эмили вскинула голову, встретившись глазами с невысоким седым джентльменом, остановившимся у стола.
– А, мистер Честер… вы уже уходите?
– Да, разумеется. А вы разве не собираетесь?
– Рассказ, – уныло ответила Эмили. – Решила, что сегодня буду сидеть, пока не выгонят – но напишу.
– Ах, вот как… – рука в тонкой перчатке коснулась седых усов. – И, вижу, у вас возникли с этим трудности.
– Да еще какие!
Несколько секунд Честер молчал, глядя на компьютер с пустым экраном, а затем неожиданно сказал:
– Прошу вас встретиться со мной у Найтсбриджа, дом 77 через три часа. Предполагаю, что смогу вам помочь. Доброй ночи.
И неспешно двинулся к двери; Эмили, развернувшись на стуле, изумленно уставилась ему вслед.
Уоррингтон Честер был в редакции чем-то вроде достопримечательности. Живое воплощение образа английского джентльмена – всегда невозмутим, всегда идеально одет (и костюм-тройка в сочетании с тростью никогда почему-то не казались старомодными), безукоризненный выговор, столь же безукоризненная вежливость… даже само имя подходило образу. Завершал картину исключительно точный стиль написания статей: Честер вел колонку, посвященную обзорам литературы и спектаклей. Каждая его рецензия была исключительно учтива – но при этом совершенно точна и объективна.
Уоррингтон Честер был единственным, на кого никогда не орал главный редактор – потому что было бесполезно. Он все равно писал так, как считал нужным, и не отступал от своих правил.
Уоррингтон Честер всегда освещал только факты и корректно высказывал серьезное недоверие любым сомнительным историям.
Эмили никогда бы не подумала, что Уоррингтон Честер решит ей помочь с таким рассказом. Но она также знала, что он никогда не обманывает, и если считает, что может помочь – то лучше поверить.
Тем более, что возвращаться домой не хотелось. Эйприл, соседка по квартире, в последние дни светилась хорошим настроением даже по ее меркам, и смотреть на нее сейчас Эмили абсолютно не хотелось. А, нет, как раз сегодня Эйприл собиралась куда-то исчезнуть… Ну, это с ней часто бывает.

Образу безукоризненного джентльмена машина соответствовала идеально: «астон-мартин», выпуска не позднее чем первой половины прошлого века. Современным автомобилям он значительно уступал в скорости, но Честер никогда никуда не спешил, и при этом не опаздывал. И никому в голову даже не приходило предложить ему пересесть на новую модель.
Хотя Эмили иногда и задумывалась о том, сколько такая машина должна обходиться, и стоит ли поддержание образа таких усилий.
Только когда Честер тронул машину с места, девушка запоздало сообразила, что ехать ночью неизвестно куда с не слишком-то знакомым мужчиной – идея не из лучших. Но… Эмили украдкой покосилась на невозмутимый профиль спутника, лежавшие на руле руки в светло-серых перчатках, и поняла: надо обладать очень большой фантазией, чтобы предполагать подобное в адрес джентльмена.
Она тряхнула головой. Машина, что ли, действует? Всего пара минут – и она уже честеровскими выражениями думает. Но что поделать – он и в самом деле воплощение порядочности, и это видно каждому.
Задумавшись, девушка спохватилась только когда пейзаж вокруг изменился: городские улицы исчезли, сменившись открытой местностью. Ночной ветер шуршал в листве, трава темными волнами колебалась по обеим сторонам дороги.
– Мистер Честер! – удивилась Эмили вслух. – Куда мы едем? И… мы же всего пять минут назад были в Найтсбридже, как мы сюда…
– Мисс Винфред, – невозмутимо ответил Честер, не отрывая взгляда от дороги, – приношу извинения за неудобства и смиренно прошу некоторое время подождать. Вы получите все объяснения.
Эмили замолчала, пытаясь сообразить, куда же они едут. За пределами Лондона она бывала от силы раза три, и чувствовала себя очень неуверенно. Но… наверное, раз идеальный джентльмен утверждает, что объяснения будут – они ведь будут, правда?
Мягко гудел мотор, дорога шуршала под колесами. С каждой минутой девушке все больше казалось, что она бы и не опознала местность, даже если бы и знала ее. Ну нет рядом с Лондоном такого леса – а «астон-мартин» уже скользил по лесной дороге.
Свернув на развилке, Честер остановил машину, выключил мотор.
– Прошу вас, мисс Винфред. Позвольте вам помочь…
Он выбрался из автомобиля первым, учтиво предложил руку девушке. Та ступила на землю, оглядываясь с недоумением.
Лес. Темный ночной лес и высокий холм, у подножия которого они и стояли.
– И… что дальше? – растерянно спросила Эмили, поворачиваясь к Честеру. Тот разглядывал ее с некоторой озадаченностью: примерно так дворецкий смотрит на неподобающего гостя, размышляя – впустить его, закрыть дверь или же доложить хозяину?
– У вас… не совсем подходящая одежда, – произнес он наконец. Девушка пожала плечами: на ее взгляд, джинсы и куртка вполне себе для леса подходили. Это скорее уж строгий костюм и пальто Честера тут смотрелись странно.
– Мистер Честер, так зачем мы сюда приехали?
– Пожалуй, лучше будет, если вы все увидите своими глазами.
И он повернулся к холму. Поднял трость, легко и уверенно касаясь серебряным набалдашником воздуха.
Каждое касание оставляло висящий в пространстве серебристый огонек – десяток точек, меж которыми мигом протянулись светлые линии, сплетающиеся в странную фигуру. Еще мгновение – и она обратилась в арку, мягко разгоняющую ночную темноту, ведущую… внутрь холма? Да, она казалась именно дверью на склоне.
– Прошу вас, мисс Винфред, – Честер невозмутимо предложил онемевшей девушке руку и двинулся к арке.
Эмили обрела дар речи, только ступив через ажурный проход – но его хватило только на невнятное «Что?..»
Потому что за дверью из света оказался просторный зал; свод уходил куда-то ввысь, и девушка не смогла даже его разглядеть. До стен, казалось, было не меньше сотни метров, но украшавшие их ветви плюща были видны столь же ясно, как если бы Эмили стояла рядом с ними. Пол казался гладким, но, сделав пару шагов, девушка поняла – поскользнуться на нем невозможно.
И, разумеется, зал не был пуст.
Десятки и сотни людей скользили по нему, разговаривали, шутили, смеялись, танцевали… да каких там людей! Одного лишь пристального взгляда хватало, чтобы заметить в каждом несообразность – то острые уши и волосы такие рыжие, каких в природе не бывает, то нечеловечески правильные черты лица, то шерсть на голове вместо волос, то борода, поросшая листьями…
Одежда их была под стать – наряды из шелков, бархата, парчи… совсем уже немыслимых тканей. Как назвать, например, ткань, которая искрится звездным небом, и вспыхивает десятками огней, когда хозяйка платья делает лишь легкий жест?
Собственная одежда показалась Эмили вдруг совершенно и невероятно неуместной; она сообразила, о чем говорил ее спутник.
– Мистер Честер… – выдохнула она.
– Не беспокойтесь, мисс Винфред, – заверил ее Честер. – Эту проблему я могу решить, если вы позволите.
Девушка, не отводя взгляда от кружащейся в танце пары (гигант в зеленых латах и миниатюрная девушка в платье из темной воды), кивнула. Честер вновь поднял трость, холодное серебро коснулось плеча Эмили.
Миг – и ее одежда разительно переменилась. Джинсы и куртка преобразились в изящное темно-зеленое платье, крупные пластиковые часы обернулись тонким серебряным браслетом. Волосы моментально удлинились, сложившись в замысловатую прическу.
– Вот так будет более подобающе вечеру, – одобрил Честер, опуская трость. – Вы довольны?
Эмили неуверенно провела рукой по платью, ощутив гладкую ткань, коснулась волос. Зажмурилась и вновь открыла глаза.
– Мистер Честер… – журналистке подумалось, что она уже слишком часто повторяет эти слова, но на язык больше ничего не лезло.
– Я буду вынужден вас на некоторое время оставить, – вежливо поклонился Честер. – Прошу вас, наслаждайтесь вечером; тем более, как я вижу, здесь присутствуют ваши знакомые.
Что?
Эмили глянула в сторону, указанную Честером, не увидела знакомых лиц. Девушка удивленно обернулась – но спутника уже не было рядом.
И лишь присмотревшись к идущим мимо, журналистка не сдержала изумленного вскрика:
– Эйприл?!
Девушка, весело щебетавшая о чем-то с полноватой зеленокожей дамой и высоким парнем, чья голова поросла пушистой шерстью, обернулась на зов.
– Эмили? – удивилась она, мгновенно оказываясь рядом – с почти нечеловеческой легкостью и быстротой. – Ты здесь что делаешь?
– Я то же самое у тебя хочу спросить!
Соседка Эмили выглядела и знакомо, и совсем иначе. Она всегда была легкой в движениях, но теперь скользила с прямо-таки неземной грацией. Удивлявшая столь многих серебряная прядь в темных волосах теперь была незаметна – потому что вся прическа блистала чистым серебром. Тонкие черты лица изменились совсем немного – но сейчас, глядя подруге в лицо, Эмили ясно понимала – перед ней не человек.
– Я-то сюда сразу собиралась, – улыбнулась Эйприл, – говорила же, что уйду сегодня. А ты на Летний бал как попала?
– Э-э… меня мистер Честер привел, – смутилась Эмили, пытаясь подобрать слова для объяснения – кто это такой.
Не понадобилось.
– Уоррингтон Честер? – изумилась Эйприл. – Ах, да, ты же вместе с ним работаешь…
– А ты его знаешь?!
– Слегка. Он все-таки из Высоких, мне до этого далеко, – Эйприл беззаботно взмахнула веером из рябиновых листьев. – Но он как раз к Младшим всегда хорошо относится.
– Эйприл! – Эмили поднесла руку ко лбу. – Каких Высоких? Каких Младших? Кто вообще все… ну, кто здесь?
– Ты еще не догадалась? – звонко рассмеялась Эйприл. – Фейри, Эми. Фейри Летнего двора.
Несколько секунд Эмили ошеломленно молчала. Одно слово объясняло все – и холмы, и диковинную внешность танцующих, и мгновенное преображение ее собственного платья… Но, погодите! Как Эйприл и Честер могут быть из фейри, если все легенды говорят о них и же…
С внезапной ясностью девушка вспомнила – соседка никогда не носила металлических украшений. И ели они всегда в разное время – так что ложки или вилки в руках у нее Эмили никогда не видела.
А Честер всегда приходил на работу в перчатках, невзирая на погоду, и всегда их одевал, заходя к коллегам. Она-то считала, что это боязнь микробов и лишняя черта образа…
– Теперь поняла, да? – сверкнула улыбкой Эйприл, наблюдая за сменой выражений на лице Эмили. – Знай – очень многие фейри живут среди людей. Правда… нам трудно по-настоящему вами притворяться. Что-то всегда выдает – или во внешности, или в манерах… чего-то странное…
– Да уж, – не удержалась от колкости Эмили, – мне всегда казалось, что ты с приветом. А ты, оказывается, просто фея. Не крестная, случаем?
– Выйдешь замуж – буду, – подмигнула Эйприл. – А, кстати, вот и твой… Добрый вечер, милорд.
Она изящно склонила голову.
– Добрый вечер, юная Роуэн, – прозвучал сзади голос Честера. – Рад видеть вас в добром здравии. Но, кажется, госпожа Уиллоу и молодой Эш ждут вас?
– Приятного вечера, – ослепительно улыбнулась Эйприл, и ускользнула к ожидавшим ее спутникам. Эмили же обернулась – и онемела в очередной раз.
Стоявший перед ней ничем не напоминал привычного Уоррингтона Честера. Исчезла седина, строгий костюм сменили белые с теплым золотом шелка; лицо казалось чеканным творением скульптора. Вместо привычной трости на боку висел длинный тонкий меч. Даже голос переменился – стал более бархатным и глубоким, пусть и узнаваемым.
Только карие глаза были прежними – но и в них читалось иное выражение. Уже не просто джентльмен – но лорд, из тех, за кем немало поколений властительных предков.
Вспоминая то, что она слышала о фейри, Эмили вдруг поняла – вполне может статься, что Честер старше всех предков нынешних аристократов.
– Простите… – неуверенно произнесла она. – Я даже не знаю, как вас теперь называть…
– Прежнее имя вполне подойдет, мисс Винфред, – Честер повел ладонью, теперь свободной от перчатки. – Последние века мы ничего не имеем против таких имен… тем более, что изобретаем их сами.
– Я понимаю, – кивнула Эмили, и с языка само сорвалось: – Лорд Уоррингтон.
Честер едва заметно улыбнулся и протянул руку.
– Могу ли я пригласить вас на танец? Сейчас должны сыграть господа Торн и Оук, а им нет в этом равных.
Эмили окинула взглядом ожидающих нового тура бала фейри, среди которых неожиданно оказалась, помедлила… и, светло улыбнувшись, приняла руку спутника.

Наверное, бал лишь казался долгим – когда они покинули холм, еще и не рассвело. Но… Эмили вновь припомнила легенды, говорившие о том, как свободно фейри обращаются со временем в своих владениях. Что им стоит растянуть удовольствие?
«Астон-мартин» вновь шуршал по дороге под управлением обретшего привычный облик Честера, лес сменялся полем, поле – городскими улицами, а Эмили все еще не могла отрешиться от пережитого. Она счастливо улыбалась, глядя в окно, и лишь с легким сожалением касалась рукава куртки – одежда вернулась к прежнему состоянию, как только они покинули холм.
А еще в голове теснилось множество идей, одна сменяла другую, каждая привлекала… и почему-то Эмили знала – стоит ей добраться до клавиатуры, и она не только задание выполнит, но и для себя напишет с десяток… не сразу, конечно…
Честер, иногда поглядывая на девушку, лишь тонко улыбался – как на балу.
Когда машина замедлила ход, Эмили с удивлением обнаружила, что они подъезжают к ее дому. Она и не представляла, что Честер знает, где она живет… но надо ли этому изумляться?
Хозяин машины вновь вышел первым, предложил руку; Эмили ступила на тротуар, и вдруг спросила:
– Мистер Честер, – к привычному лицу это обращение подходило лучше. – Эйприл сказала, что фейри трудно жить среди людей, их всегда что-то выдает. Но… я уже сколько лет вас знаю, и никогда никаких странностей не замечала. Как вам это удается?
Только спросив, она сообразила, что вопрос не слишком-то тактичен, и смутилась. Впрочем, Честер не обиделся; он ответил с мягкой улыбкой:
– Мисс Винфред, вы просто не совсем точно понимаете слово «странность». Скажите – кем я для вас выглядел?
– Идеальным джентльменом, – мгновенно ответила Эмили. – Прямо-таки образцом джентльмена из книг, скажем. Думала, что таких людей в жизни и не… о!
Она осеклась, понимая.
– Воистину так, – кивнул Честер. – Совершенный образ джентльмена. Вы не встретите таких людей – но при столкновении с целым набором стереотипов люди обычно склонны принимать это как должное. Особенности мышления, наверное.
– То есть – нет отдельной странности, когда весь облик и поведение – одна большая странность, – задумчиво проговорила Эмили. – И никто не… теперь понятно. Мистер Честер, а вы не опасаетесь, что я… хм… расскажу всем?
– Должен вас предупредить, мисс Винфред, что вам не поверят. Снова особенности мышления – людям проще верить в летающего и поднимающего поезда инопланетянина, чем в волшебство. Для нас это и удручающе, и полезно разом. Конечно, вы можете найти тех, кто поверит… но большая часть из них и так знает о нас. Всего вам хорошего, и удачной работы.
Он вежливо поклонился и вернулся к машине; Эмили смотрела вслед «астон-мартину», пока тот не скрылся из глаз. Потом сунула руку в карман за ключами.
И, поднимаясь по лестнице, мысленно набрасывала строки рассказа, который положит на стол Крайдену.
Итак, «Поездка в летнюю ночь»…

II
Ri
Без названия

Пыль...
Откуда в мире столько пыли и сгоревших домов? Почему после хмельного мир выглядит таким радужным, а от чая показывает просто - "здесь сломано", "здесь разобрано", "здесь сгорело", "а вот тут - просто, похоже, само сложилось"... и не разобрать концов. Не спрашиваю: "Откуда дети?" Лучше спрошу: "Откуда собственно взрослые?" И... впрочем, нет. Давно понимаю, что мир далеко не так прост да не ведаю, что в нем. Собаки - лают, слышал. Тысячу лет назад кто-то сказал, что это и есть проснутся... настолько - да, просыпался, дальше что? Кошки, кстати, тоже мяукают. Про птиц и не говорю - внемлют отчетливее всех остальных и очень рады. Что постоянно пытается пролезть в тело, да еще иногда откровенно до наглости... кто туманит разум? Хочется побродить по горам, да денег - доехать нет. Остается море, но оно - "будет летом"... Давно не видел радуги - боюсь, это значит, что вместо "проснуться" лишь крепче уснул и откровенно устал от того непонятного, что творится - "творится просто вокруг"...

Чуть туманно, небо над головой и лес вокруг. Высокий в основном, подлесок почти отсутствует, травье, редкие кусты смородины, в ложбинах-зарослях - папоротник, на открытых местах - чертополох, маки и полевые цветы. Шел так долго, что и памяти не осталось ни с кем пришел, ни откуда. Может быть, даже сначала лежал в траве, глядя в это слегка затянутой дымкой небо и слушал, как колыхаются травы. Может быть, но когда шел и об этом памяти не осталось. Кто-то кого-то зовет - потерялись должно быть или разошлись, что не на виду друг у друга. Голоса незнакомые. Иду стороной, можно глянуть, кто тут в лесу, да шум реки отвлекает. Иду прямо - к реке.
На плесе остановился, что-то крепко стало донимать да свернул вверх по течению - отстало. Мысль позудела-позудела, да и вспорхнула сойкой куда-то в листву. Камни в реке искрятся, волны, идти можно рядом, даже трава остается в стороне. Кажется, впереди водопад...
Лишь у озера вспомнилось - не... не вспомнилось. Вся дорога вспомнилась лишь на берегу, за перевалом и вниз, к морю. Вот там вспомнилось - кто-то звал в лесу, но кто?

Подумалось, куда уходят радуги? И - откуда приходят? Смог бы ты сам расставить их так, чтобы порадовать тех, кто способен их видеть? Эти разноцветья уводят вдаль, в прошлое или в будущее? Там у них не горит горизонт? Устал от "не тех приходящих". Зато узнал, что иногда чтобы погасить огонь до небес, достаточно набранной в ладони воды. Еще (но это - раньше) что дома и машины очень похожи на улиток в прибрежье, мерно подымающихся по полоскам очень похожих на земную траву водорослей. Еще - что "во тьме хлопают"... Странно все это и где теперь радуги?.. Мне кто-то стучится в спину, это не больно, но обычно - тошнит. И при каждой попытке бросить - мир начинает выворачиваться наизнанку. Вот ровно как сейчас. Что есть мир, куда ушли радуги и... кто останется, когда проснусь?

Кроме дождей и радуг куда-то ушли рассказы, нет - истории, просто истории и не имеет большого значения - рассказы, беглые зарисовки или длинные повести. Не проснулся...


III
Мора
Напрасный страх

"Динь, динь" – доносятся звуки,
Их слышно через метель.
Пытаешься ты согреть свои руки
У очага согреть свои руки,
Но поздно сражаться теперь.

"Динь, динь" – колокольца звенят,
Ты прячешь в ладони лицо,
И слезы текут, и ты страхом объят,
На грани безумия страхом объят
От звука тех бубенцов.

"Динь, динь" – приближаются кони,
Снежинок разбив круговерть.
Но вдруг понимаешь, что гостья не тронет,
Тебя этой ночью гостья не тронет –
К другому отправилась смерть.

"Динь, динь" – затухает вдали,
И эхо бросают ветра.
Но раненой птицею бьется в груди,
Никак не уходит, все бьется в груди
Напрасный безудержный страх.

IV
Scorpion(Archon)
Без названия

Ты разучилась говорить с ними. И сама не заметила. Жаль.
Наш старый комод, высушенный и покрытый потрескавшимся лаком. Большой глобус в углу заваленного ерундой балкона. Большой-большой горшок с фиалками – мы оба их любим, или любили… Они все шепчут о тебе. Шёпот становится громче с каждым часов, когда они видят, как ты проходишь мимо них, не обращая внимания, не удостоив даже парой слов или взглядом сверх привычно необходимой домашней рутины. Очень скоро вместо шёпота по всей квартире раздаётся крик, и я тайком затыкаю уши – хоть ненадолго, лишь бы не слышать, как надрываются и плачут навзрыд те, кого ты перестала замечать. Когда ты уходишь раньше меня или, даже чаще, когда я возвращаюсь домой раньше, я прохожу по комнатам и тихо прошу у них прощенья за нас обоих. Напоминаю, что ты добрая и хорошая, просто у тебя теперь много дел и ты сильно устаёшь. Но они не верят. Теперь уже не верят. Ты ведь тоже обычно не веришь тому, что обещают по многу раз подряд и никогда не выполняют. Они немногим доверчивее нас с тобой.
Пока на плите подогревается борщ, я могу постоять на балконе и позволить себе немного повспоминать. Совсем немного. Если слишком много вспоминать прошлое – не останется времени на будущее. Ты очень любишь так говорить теперь. И ты права, всё так и есть.
Хотя раньше было лучше. Когда ты ещё умела говорить. Когда врывалась в мою жизнь, словно маленький вихрь, вечно взъерошенная и суетливая, рассеянная и немного бескомпромиссная. Ты сразу же начинала всё переставлять – то есть вообще всё, и я ругался, когда на следующий день после твоего прихода не мог найти, где оставил портфель или чем заклеить порезанный палец, потому что ты уговорила шкаф, меня и даже сам пластырь, что ему место в нижнем ящике. А всё потому что ножи ведь уже с пару месяцев как не точены, а значит порезаться точно никто не может, ну и ещё сюда лучше было поставить флакон с одеколоном, ведь мы же весь месяц будем ходить на набережную танцевать…
Мы ходили. В мятых кроссовках и выглаженных до последней складочки футболках, обнявшись и не думая о том, что завтра снова встретимся только к полуночи. Ты повязывала мне красную бандану на шею, я тебе – синюю на голову, и я кружил тебя, а ты мелькала то слева, то справа от меня. И было совсем неважно, что я немного неуклюж, а ты очень гибкая, хоть ты и бранила меня раз за разом, едва заметно вбросив в череду укоров и танцев поцелуй – когда я меньше всего ждал его.
И ещё ты вбегала прямо с дождя – и вместе с дождём, прижимая к груди кипу едва не промокших тетрадок, и кричала, что наконец дописала тот рассказ. Как какой? И снова ты бранила меня, пока я укрывал твои плечи синим полотенцем и снимал с тебя высокие босоножки – словно султан с любимой жены в первую ночь, боясь коснуться жёсткими пальцами персиково-нежной кожи.
А потом я совал тебе в руки кружку обжигающе-горячего чая – словно выкуп за право хоть краем глаза взглянуть на твои чудеса, листая подмокшие страницы, пока ты надламываешь печенье и ловишь ложечкой ягоды в густо-рубиновом клубничном варенье Нашарив очки, я становлюсь похож на журналиста, дорвавшегося до сенсации после командировки – в мятой клетчатой рубашке, с карандашом за ухом, дрожащими руками листая страницы и выхватывая крупинки исправлений. Тут уж мой черёд критиковать, и я изображаю отстранённую деловитость, чтобы не задеть тебя – точно так, как ты улыбаешься, когда задета. Не с этой ли фальши всё началось? Но мы ведь, кажется, оба понимали, где правда, и всё равно…
А ближе к закату можно было пойти на реку, в парк. Ты обожала кормить уток, и каждый раз узнавала их, словно всю жизнь выхаживала каждую. А тот селезень! Да-да, с тёмно-синим пером в крыле, он там был всего один. И ещё ты придумала оставлять друг другу записки в дупле. Словно Дубровский с Машей. Было смешно, особенно когда я подслушивал, как ты рассказываешь старому дубу, что я – такая же дубина, как и он, и все мы – дубины, но у меня приятная рукоять красивая рунная надпись вдоль неё, а ещё… ты кажется обзывала меня «тецубо». Разве я похож? Хотя наверное был похож.
У нас дома больше не бывает ненаточенных ножей, а флажки с глобуса ты выкинула – мы потеряли половину, они стали плохо клеиться и попадались на полу. Пластырь перекочевал в комод и там и зазимовал. Строгий костюм тебе очень идёт, и ты мне в нём очень нравишься. Им – тоже, и я слышал, что на работе тебя хвалят. Мне сказал твой приятель из компьютерного отдела. А та девушка, подмигнув, спросила, ухаживаю ли я за тобой, и долго хихикала, шепча на ушко тёплыми, нежными губами, что этот «технарь» уже давно на тебя заглядывается. Извини… я ревную. Непривычно и стыдно, наверное. И ещё мне просто было скучно на том корпоративе – я ведь никого не знаю из них. Я просил тебя познакомить меня с твоей компанией, но ты находишь поводы, чтобы этого не делать. Ты меня стыдишься?
Старому комоду больше не достаётся нотаций за запрятанный в глубине его утробы пакет с ирисками, и бедняга совсем рассохся. А вчера, уплетая за обе щеки пюре и едва не давясь котлетой, ты предложила выкинуть глобус, потому что на его месте так удобно смотрелся бы ящик для инструментов. У нас их мало, но место в шкафу нужно тебе, чтобы хранить диски с новыми играми и музыкой, а на компьютере уже не хватает… Ничего. Ничего страшного.
Ты уходишь спать на диван перед телевизором, обещая прочитать тот отрывок, что я показывал на прошлой неделе, перед сном. Тетрадь ты вернёшь через пять дней и скажешь, что всё хорошо, только в третьем предложении нужно поменять несколько слов. Дальше него ты вряд ли станешь читать – некогда. Ты очень устаёшь после работы, хотя вчера в шесть тебя там уже не было. Но это тоже ничего. Я верю, что тебя опять задержали до девяти.
Тёмно-красное полотенце и халат из синего шёлка. Ты пролила немного кофе, который уже не помогает сидеть перед монитором допоздна, и я вытер его тряпкой из красной банданы. Я слышал, как она плакала в моих руках, прося последний раз дать ей сказать, как это здорово – танцевать с тобой. Я молчал, и бурые потёки пропитывали рваную ткань, оставляя разводы – словно запёкшуюся кровь.
Утром ты целуешь меня в щёку – быстро, едва ощутимо, и напоминаешь – надо полить фиалки. Они почти засохли. Я поливаю их даже чаще, чем прежде, но им мало. Они хотят поговорить с тобой. А ты… ты не слышишь. Не понимаешь. Ты занята, тебе некогда, ты глотаешь очередной проект, как кусочек котлеты, а ещё целуешь парня из компьютерного отдела перед уходом, благодаря за шоколад и добрые слова, которых тебе так не хватало. А он ухмыляется застенчиво и невинно. Эти слова всегда срабатывают, когда люди забывают, как говорить.
Мне очень хочется сказать тебе, что мне, фиалкам, комоду, глобусу… Что… да, что нам тебя не хватает! Хочется снова найти на антресоли рваные старые кроссовки и утащить тебя вечером танцевать на набережной, а потом купить огромный букет багровых роз и засыпать тебя с ног до головы. А ночью сидеть на балконе, хрустеть ломтиками зелёного яблока в сахаре и придумывать имена звёздам…

- Ты дома?
Я не расслышал, как ты вошла.
- Да. Борщ на плите, я мигом. Устала?
- Ага-а…
Ты сидишь на тумбочке, разминая затёкшие ноги – туфли натирают тебе пятки, нужно смазать и заклеить… У тебя новые очки, тонкая продолговатая оправа и чуть затемнённое стекло. Завтра ты скажешь, что решила не отращивать волосы дальше.
- Моё начальство – дураки.
- Почему сегодня?
Ты не отвечаешь. Ты устала, тебе некогда, тебе нужно ещё дописать два отчёта и посмотреть, как там наш заказ на новую люстру. Я выбросил огарки, как ты и просила, оставив один для раскройки.
- Меня так всё это достало… Они опять инчарджа сменили, а он требует сдачи показателей даже от анэссайндов.
Горячий борщ, кусок свежего чёрного хлеба, огурец, зелёный чай. Ты ешь, не поднимая глаза. Я некстати пытаюсь найти за ухом карандаш – его там давно нет, ты сказала, что это не смешно и я выгляжу нелепо.
- Уроды.
Наверное, я тоже немного вещь. А может и много. Со мной ты тоже не говоришь теперь. С собой – да, это нормально. Ты всегда трезво оцениваешь себя, и когда у тебя находятся минуты поговорить о творчестве, ты можешь точно сказать себе, с чем ещё поработать, без пустых восторгов и бесполезной критики от дилетанта.
Мне хочется немного твоего внимания. Но играть в «а помнишь», наверное, не нужно. Зачем помнить? Надо жить будущим. Скоро у тебя стажировка в иностранной фирме. У меня – тоже, и нам придётся месяц пожить отдельно. Я знаю, что мне не к кому будет возвращаться. Тот паренёк из компьютерного отдела тоже едет – мне сказала девушка с тёплыми нежными губами. Она, наверное, много врёт. Тоже.
- Ты ел?
- Да.
Кивок самой себе. Ты так и не подняла глаз от тарелки.
Извини. Я больше так не могу.

Койот, восседающий на барной стойке, ухмыльнулся, как умеют одни койоты - во все сорок два зубы.
- Я смотрю, - заметил он, - дискуссия, так сказать, разгорелась. Вот только огоньку маловато - как вам кажется, коллега?
Рыжеватый, в подпалинах, его хвост поднялся вверх и изогнулся вопросительным знаком.
- Ты думаешь? - барон Суббота, развалившийся на ближайшем к стойке стуле и удобно устроивший ноги на столешнице, с сомнением посмотрел на бутылку рома в своей руке. - Могу сделать из этого коктейль Молотова. Пойдёт?
Судя по морде Койота, внутри него происходила нешуточная борьба - как всегда, между правильным и интересным.
- Знаешь, - тряхнув ушами, сообщил он в итоге, - все-таки нет. Иначе мы это место уже не вернем в целости и сохранности хозяевам, а это будет скверно. Они могут обидеться. Я бы обиделся... наверное. Поэтому предлагаю другой способ.
Он спрыгнул куда-то под стойку, скрывшись от посторонних глаз, зазвенел бутылками и прочей посудой, а потом вскочил обратно. сжимая в зубах пачку листов.
- Воф эфо, - изрек Койот.
- Ну что ж, приятного чтения всем, - барон смерил долгим взглядом койотову слюну, обильно умастившую бумаги и постучал тростью по стойке. - Ты положи сюда. Кто захочет, пусть сам возьмёт. А мне нужно ещё вдохновение. Официант! Рому!
И сам себе ответил, откупоривая пробку:
- Конечно, о прекраснейший из загробных. Вот ваш божественный нектар!
И приложился к бутылке.


I
Анонимный автор
Серебро и лазурь.

Этот рассказ - брат-близнец одного из "граневских". Все совпадения намеренны и неслучайны.

Верхняя галерея дворца больше походила на светлый каменный лес. Холодный ветер мерно насвистывал что-то, проскальзывая между колоннами, а на северной стороне все чаще прорастал легкий пух инея – близилась осень. К зиме добрая половина зала белела от наметенного снега, а с рельефного потолка свисал тяжелыми копьями лед. Когда-то здесь устраивали легкие завтраки для гостей королевства, и утонченные аристократы любовались у восточного края тем, как восходит за синими клыками гор холодное светлое солнце. Сейчас об этом времени напоминал только пестрый ковер у парапета, уже почти растерявший свои цвета.
Марвен любил бывать здесь. Ему нравились тишина и мороз, светло-серые линии огромного здания у самых ног и неясные сизые очертания города вдалеке. Иногда вороны приносили сюда огрызки хлеба с дворцовой кухни и шумно дрались за них – их крики эхом отдавались по всей колоннаде. Здесь можно было часами прятаться от замковых женщин, всегда готовых дать «бедному калеке» еще одно посильное поручение. Марвену было всего шестнадцать, и даже если его штанину можно было легко завязать узлом там, где должно было быть колено, он вырос, слушая длинные героические сказания, и его имя звучало на каждой странице.
О чем думала его мать, называя сына в честь великого короля? О гордой осанке и честной жизни? О карьере воина и о подвигах? О прекрасной невесте с именем Веаленн? По крайней мере, Марвен жил во дворце. Служанки не то позволили, не то заставили его отпустить длинные волосы, и теперь частенько заплетали их в косы, восхищаясь редким оттенком красного золота. Он плел корзины и чинил обувь, а долгие вечера просиживал с кожей и тонкими перьями, начиненными едким ядом. Только утра были свободны, и их он любил проводить наверху.
- Здесь все случилось когда-то, - негромкий голос заставил его вздрогнуть. Невысокая женщина стояла у самого парапета. В ее седых волосах неуместно живым, теплым светом сиял золотистый цветок. Таких давно не росло вне теплиц: мир холодал, и с каждым годом все больше. Линии ее тела скрывало дорогое шелковое покрывало, но и без него, по осанке, в пришелице легко было признать аристократку. Маленькая рука легла на ледяной камень перил так, словно не чувствовала живущего в них мороза.
Молчание затянулось, потом Марвен, запоздало сообразив, подскочил на ноги и неловко поклонился, прислонившись к колонне. Этот жест всегда удавался ему хуже других. Женщина обернулась, и наблюдала за ним с улыбкой. У нее было круглое лицо пришелицы с юга и теплые золотисто-карие глаза. Синеглазый, как большинство здешних, Марвен не сразу оторвал от них взгляд.
- Ты помнишь, как прилетел дракон? – спросила, наконец, нежданная гостья.
Ветер долго кружил вокруг, потом свистнул особенно громко и гулко. Аристократка покачала головой.
- Что, и говорить не умеешь?
- П-прошу прощения, - Марвен снова попытался поклониться правильно, и снова жест не удался. – Я не помню.
Это было враньем и правдой одновременно. Он помнил лазурно-белую чешую, блестящую на солнце, такую красивую даже в грязных кровавых пятнах. Помнил мертвые тела горожан, больше всего похожие на обернутые в ткань туши из мясной лавки. Помнил отблеск острых зубов и боль, обжегшую не только ногу, а словно бы все тело сразу. Но где это было? Когда? Марвен часто думал о произошедшем, как о кошмарном сне, и, может быть, уже считал бы сном. Но двор взял на себя ответственность, и ребенок-калека поселился в огромном белокаменном здании на вершине невысокой горы, во дворце, где король больше не покидал своих комнат, а каждое новое лето было холодней предыдущего. Трудно было не верить в причину, породившую столько следствий.
Женщина вздохнула и вдруг робким, совсем девическим жестом поправила шелковое покрывало.
- Вам давно пора встретиться. Идем со мной.
Дорога была долгой, но ведущая проявляла терпение и не торопила, а Марвин не рисковал спешить на прихотливых винтовых лестницах. Дворец в этой части пустовал уже много лет, и ковры убрали от пыли, а когда-то зеркальный мрамор отражал только окна тусклыми размытыми пятнами. Вездесущие колонны были и здесь – стройные стволы давно оставленного, мертвого леса. Двери все были открыты, кроме одной.
Под ее створами лежала полоса пыли, но сразу за этой тонкой границей начинались бледно-голубые ковры, а вместе с ними – мебель, светильники и атмосфера места, в котором живут. Маленькая светловолосая девушка в бледно-сером покрывале служанки шарахнулась прочь в коридоре, один конец которого был огромным окном, а второй – стрельчатой, богато украшенной дверью. Кареглазая спутница Марвина открыла тяжелую створу так осторожно и медленно, словно за ней спал кто-то очень чуткий.
Хозяин комнаты читал на кровати огромную книгу. Он подходил дворцу так, как подходила бы деталь мебели: высокий и узкоплечий, с длинными, сияющими локонами цвета солнца, спадающими с белоснежной одежды на льдисто-голубой шелк одеяла. На лице, немолодом, но спокойном и свежем, сияла серебряными клыками драконья королевская маска. Правитель не обернулся, но пальцы его, готовые уже перелистнуть страницу, застыли на полдороге.
Гость подавленно остановился у входа, боясь лишний раз стукнуть деревянной клюкой о пол. Спустя время, король отложил книгу. Женщина улыбнулась ему и пропала за дверью. Марвен упорно смотрел в пол, чувствуя, как грудь словно стягивает веревкой: не выговорить ни слова. Когда он, наконец, поднял взгляд, правитель смотрел прямо в его лицо. Тонкая ладонь несколько раз хлопнула по одеялу. Юноша не сразу осознал жест, потом неловко, совсем не так, как обычно, проковылял к огромной круглой кровати. Его сердце билось так громко, что, казалось, звук легко можно было услышать за дверью. Потребовалось еще два хлопка, чтобы гость нашел в себе смелость присесть на край одеяла.
- Когда-то меня звали Кельта, - король улыбнулся глядя на кожаную обложку закрытой книги. Светло-голубые глаза и пушистые светло-золотые ресницы смотрелись странно в соседстве с хищным серебром маски. – Девять лет с тех пор, как я вернул это имя себе.
Марвен не знал, что ответить на это. Но поклонился на всякий случай. Правитель подавил приступ веселья.
- Я виноват в том, что произошло с тобой девять лет назад. Пришла пора расплатиться.
«Нет-нет, вы не виноваты!» - попытался сказать Марвен, но легкие резко охватило новым витком веревки, и вместо убедительного протеста удалось только промычать что-то невнятное. Король потянулся к столу и взял с него нож в резных деревянных ножнах. Лезвие отразило сначала небесную синеву окна, потом золотой потолок. На секунду юноше показалось, что его добьют сейчас, потом – что правитель-дракон отрежет себе ногу сейчас, и оба варианта были достаточно ужасны, чтобы тотчас попытаться встать – но клюка от неловкого движения соскользнула вниз, ударилась о витую ножку кровати и отскочила далеко в сторону. С одной оставшейся можно было разве что не упасть.
Король протер лезвие о белоснежную полу своей одежды и поманил гостя ближе. Марвен помедлил, покосился на сбежавшую палку и, наконец, решившись, избавился от единственного башмака. На этой кровати могли бы хорошо выспаться все дворцовые конюхи вместе с конями, но здесь, похоже, даже не ночевали. Подушки у изголовья занимали высокие стопки книг.
Когда к королю можно было уже прикоснуться, тот снова взял нож и расчертил собственную ладонь крест-накрест. В ней, как в чаше, собралась кровь. Несколько капель сорвалось вниз, еще больше – когда всерьез напуганный Марвен шарахнулся прочь.
- Так надо. Это обычай, освященный годами, - правитель улыбался из-под клыков серебряной маски. Он терпеливо ждал.
Наконец, юноша вышел из оцепенения и снова подвинулся ближе. Медленно, словно зачарованный змеей кролик, он коснулся дрожащими пальцами королевской руки, и чуть не отскочил снова, когда горячая кровь, сочащаяся сквозь просветы пальцев, потекла по коже. Целая вечность ушла на то, чтобы заставить себя прикоснуться губами к алому зеркалу в ладони правителя. Потом страх вдруг ушел.
Прикосновение длилось одно долгое дыхание, потом сложенная из ладони чаша распалась, и лишняя кровь стекла на шелк одеяла. Король снял с себя простой неширокий пояс и перемотал им руку.
- Теперь обещай, что забудешь этот вкус до конца своей жизни.
Марвен кивнул, автоматически, не совсем поняв даже смысла обещанного. Теперь, уже когда ритуал завершился, его мутило. Огромные светлые окна комнаты раздваивались и водили в его голове хороводы. Краем глаза юноша успел увидеть, как король снял серебряную драконью маску, как под ней оказалось красивое, совсем молодое лицо с пронзительными голубыми глазами, как бело-золотой силуэт скрылся за драпировкой у самой стены. Потом все вокруг стало слишком ярким, сияющим лазурно-белым светом, похожим на чешую дракона из детской памяти. Мягкий шелк одеяла оказался у самой щеки, и это было последним, что Марвен запомнил.
Проснулся он только к утру, от фантомной боли в ноге. Фантомной ли? Пальцы не сразу нащупали в темноте колено: неокрепший сустав болел от неосторожного поворота. Клюка все еще лежала недалеко от кровати: Марвен перешагнул через нее, разминаясь. В груди словно расправляла крылья неведомая птица, огромная, хищная и очень голодная. Когда она уже грозила проломить грудь, юноша по наитию нашел серебряную королевскую маску. Когда холодный металл коснулся скул, дракон внутри снова смежил веки.
За синими клыками гор вставало огромное золотое солнце.

II
Milsery
Без названия


Всем снятся разные сны. Кому-то голые девицы, кому-то золотые дворцы, кому-то непролазные синие чащи. Кто-то орёт в раскалённом докрасна Т-34, кто-то парит в мокрых облаках над Андами. Кто-то волком огрызается под старым замком, кто-то радостно сжимает волшебный меч. Иногда кто-то видит один и тот же сон: всё то же угрюмое небо над тёмным городом, всё те же бледные лица, всё та же зелёная краска на стенах. И так на протяжении недель, месяцев. Лет. Десятилетий. Иногда целой жизни. Но разве может быть реальность такой унылой и серой, верно? Кому она такой нужна? И вот тогда рождается сомнение: что же тогда есть жизнь и где она, граница яви и сна? И чем чаще повторяется тот тягостный сон, тем назойливее эта мысль. Она не даёт покоя. Она мучит. Терзает. Изводит. Разве не жизнь - парить над Андами? Купаться в молоке единорога или слушать песни ветра в заброшенном храме Кали? Подглядывать на Самайн, как эльфы танцуют на лунных лугах? Каждое утро мне снится этот тёмный город под угрюмым небом. Постные бледные лица. Зелёная краска на стенах... Нужно только проснуться. Проснуться снова и увидеть радужные водопады над Руидоном и взлететь выше самых далёких звёзд на Пегасе. Нужно только проснуться.


III
Мастерство
Scorpion(Archon)

Обошёл! Хотя что это он, конечно обошёл – Тери Лаин никогда не мог выполнить это движение правильно. Старался, пыхтел, внимательно пучил глаза на каждый шаг мастера Окарэ, прищёлкивал языком и чесал подбородок. И снова – не мог повторить. И снова летел в песок огороженной площадки для занятий высших учеников.
Высших… Это ласкало слух, как ласкал взгляд вид недоумения на лице Тери, почёсывавшего ушибленное плечо и морщившего лоб, снова пытаясь осознать былую ошибку.
- Ногу выставил не вовремя. Далеко. И приседаешь потом, как на горшок, спины не держишь, - фыркнул Орн Наэру, скрестив руки на груди.. – И за что тебя только в высшие ученики перевели?
- Учителю виднее, - пожал плечами побеждённый, поднимаясь и отряхивая ученические одёжки тёмно-синего цвета, на которых уже не осталось ни клочка не пропитавшейся потом и пылью ткани. – Я стараюсь.
- Ты всю жизнь стараешься, а толку – как с козла молока, - Орн поправил на голове повязку-плетёнку. – ну, давай ещё раз. Ты нападаешь. Я покажу. Следи. Сделаем медленно.
- Давай, - кивнул Тери и, тряхнув головой, принял стойку. Неплохо принял, как отметил для себя Орн. Чему-то его всё же научили. Но высшие ученики обязаны были уж точно знать побольше. Или – просто делать вид, что знают? Что-что, а делать вид Тери Лаин умел отлично – Наэру не раз заставал его спорящим с самим мастером Окарэ или без устали гоняющим новоприбывших мальцов по «рукавичке», с криком и присвистом, одобрительно хлопающего после каждого успеха и лезущего в самое пекло, чуть только хоть малейшая опасность возникала. Дурак! Ну и что такого, если пара первачков немного ушибётся? Все ведь ушибались. Зато другой раз будут осмотрительнее, запомнят, где ошиблись. Их же мастер Окарэ никогда так не опекал – и правильно! Вот от такой опеки, от искренней любви мастера к Лаину он теперь и…
Ну вот пожалуйста, опять! Лаин опять ногу отклячивает! Ну куда это годится, куда? По этой ноге и получит… Получил! Теперь – просто на одно колено, заблокировать удар, если вдруг, и уходить, пока руку не взяли, кувырком назад. Всё просто! Нет, опять попытался оттолкнуться левой… Куда?
Перехватить за ударную руку, второй подхватить за локоть… Ну и вот, как обычно!
- Уфф… - выдохнул Лаин, перекатываясь на живот. – Снова где-то проворонил?
- То же самое. Нога… и ну на кой таз медный ты сжимаешься, в лицо мне целишь. Не попадёшь ведь!
- Пытался…
- А в жизни пытаться будет некогда, - отрезал Орн, отбрасывая со лба выбившуюся прядь ярко-рыжих волос. Прядь была мокрой. Что поделать: в роду Наэру все рыжие и все отличались отменной выносливостью, а вот Орну с рождения не повезло – или не в тех предков, да освятит их души пламя Ормальна, пошёл, или сглазил кто, паршивец, а только выносливости семейной от рождения Наэру-самому-младшему было недодадено с половину, если не больше. Уставал Орн быстро. Потому и уцепился за мысль пойти в школу «белого боя», как только подрастёт до нужного возраста, сразу же, как о таких услышал. Отец не возражал – по славному пути целительства пошли уже два старших отпрыска достойного семейства, дочь была обручена с юношей из семьи одного из Хранителей Тверди, и младший Наэру мог позволить себе следовать велению сердца. Особенно когда это веление подкрепляли солидные деньги отца.
Нет, золотым ребёнком Орн не был. Всю жизнь старался не быть – и всегда преуспевал. Всего, чего добился – добился сам: и на руках вместо киселя появились крепкие мускулы, и плечи раздались, и под водой он каждый раз дышал хоть на один удар сердца, но дольше… И выносливости прибавилось – не сказать что слишком, но достаточно, чтобы уже не падать с ног к концу обычной тренировки. А не падать в конце той, что раз в четыре дня – для высших учеников – позволяло упрямство, с которого вслед за желанием и начался нынешний Орн Наэру.
Если не лучший ученик школы «Арн Стхэ» - то один из лучших. И тёмно-синюю форму и повязку-плетёнку – знак высшего ученика – он заслужил сам. Не за один и не за два года заслужил.
И вот… Тери Лаин.

- Отдыхай, - махнул рукой соратнику Орн, почти силой усаживая того на траву. Тери отвернулся, стянул повязку, начал стаскивать с себя рубашку.
- Ты чего? Правда устал?
- Устал, - не поднимая глаз сказал Лаин. И тихо добавил, - Сегодня ещё хуже, чем обычно, да?
Тёмно-синяя рубашка приземлилась на траву пятном густой тени. Тери сел у самого края, скрестив ноги и изучая собственные лодыжки.
- Сам всё понимаешь, - кивнул, подпирая подбородок рукой, Наэру. – Зря злишься, кстати. Сам виноват. Больше надо было заниматься, только и всего.
- Я занимался.
- Конечно занимался. Как все. А если что-то не получается, поработать самому недосуг, верно?
- Я стараюсь.
- Все стараются, Лаин. Если не получается – стараешься мало. Нужно больше.
- Я тоже пробую, когда никого нет. С собой, сам. Не всё понимаю, но порой ведь получается что-то – как надо. Вот «взмах пяти лепестков» у меня вчера очень даже неплохо выходил…
- На деревяшке, Тери. Сам с собой хоть честен будь – на деревяшке он и у первогодков выходит, - разлёгшись на траве, скосил на товарища взгляд рыжеволосый. – Они на тебя всей толпой поглазеть приходили. Кто-то даже потом кричал, подбадривал, научить просили… ну и как, научил?
- Я постарался. У них выходит, на самом деле. Не очень хорошо ещё пока…
- У них и не может хорошо выходить. Надо смотреть, что мастер Окарэ показывает, а не на тебя. Ты сам сегодня ошибок больше, чем любой из них совершил.
- Я знаю, - Лаин тоже откинулся на траву и отвернулся.
Орн запрокинул голову, ловя зубами склонившуюся травинку. Солнце жарило – хоть пироги пеки прямо на улице. Хотелось бросить всё и сбжать на реку – хоть на полчаса. С Лаином тем же, с Аргои Мару, с Ленна Сегвай и Таирвом Без-гроша. Небось они-то уже сбежали, кстати. Но нельзя. Ничего. Зато у него «удар пяти лепестков» выходит уже не только на деревяшке. Не с первого раза вышел, и не со второго… зато вышел. И теперь не то что по Лаину, по тому же Ленна или Таирву – тоже проходит. Хорошо проходит, хлёстко. Те только глаза таращат да рты разевают, как уже в пыли! И правильно. Потому что – по заслугам.
На Лаина было противно смотреть. Глаз не поднимал, сидел и бубнил что-то – молился что ли? Пусть заплачет ещё, только этого и не хватало!
- Тери?
- Чего?
- Ещё будешь?
- Буду.
- Дождись меня. До обеда – ещё поработаем, как мастер сказал. Будет кто ещё – займись. А я отойду.
- Куда?
- Кудахтать курочкой. Мастер говорил к нему зайти, - не задумываясь солгал Наэру. – Поговорить кое о чём.
- А я не слышал…
- А ты слушай хоть иногда. Может и научишься чему, - посоветовал от всей души Орн, поправляя посеревший от пота и пыли пояс.

Мастер Окарэ как всегда был один. Распорядок обычный – самостоятельные занятия до обеда сразу после утренних, а мастер в это время придумывает, как бы ещё насолить ученикам. Так, по крайней мере, считают остальные ученики.
Орн к их числу не принадлежал. Вообще обычно не понимал, зачем идти в школу «белого боя», если будешь потом жаловаться на задания, которые даёт учитель? Смысла же нет!
Но шли и жаловались. Годами шли и годами же жаловались, словно по привычке. Ведь не молокососы уже – с половину нормальных учеников и десяток высших, а всё туда же… Непорядок. Никакого порядка, а мастер – словно не замечает!
Будь Орн Наэру хоть на пяток лет постарше, он бы смело положил этому конец. Будь он хоть в десять-двадцать раз поумелее – тем более. Но…
Чего у Наэру было не отнять, так это умения знать себе цену. Настоящую. Никогда ещё в ближайшие лет пять-десять не приблизиться ему даже к умению мастера Окарэ. И пока всё остаётся как есть – мастер школы знает, куда и как направлять своих учеников. Даже если высший ученик Орн Наэру с ним – подумать-то только! – осмеливается быть не согласен.
Но и скрывать несогласие от мастера – непорядочно. Так тоже неправильно.
При виде спины наставника под ложечкой засосало. Очень сильно. Да, уже несколько раз Наэру доводилось замещать мастера на тренировках, когда неотложные дела требовали присутствия одного из наставников боевого искусства где-то ещё – в храме ли Ормальна, на совете у самого Владыки Тверди или просто на беседе с другим мастером, вроде Фара Скальна из школы «Таэр Карро». Порой мастер даже спрашивал его совета – какое наказание назначить такому-то ученику, или как поощрить другого.
Один из лучших. Были и другие, конечно, но всё же…
Было приятно. Тогда. А теперь было немного страшно.
- Мастер?
- Подходи, Орн Наэру, - не оборачиваясь, бросил Окарэ – тихо, но ещё ни разу не было, чтобы тихий, чуть грустный голос мастера школы «Арн Стхэ» не был слышен к тому, к кому он обращался. – присядь. О чем ты пришёл говорить со мной?
- Мастер, я…
Слова не лезли в глотку. Весь разговор он успел обдумать дважды – пока шёл к мастеру, и вот теперь… Да что же это с ним такое? Ну да, Тери совсем неплохой парень, и он правда старается… Но нет. Мало. Мало, мало, мало. Недостаточно для высшего ученика. Поймёт. Не может не понять, иначе какой же он ученик-то?
- Я пришёл поговорить о Лаине, мастер.
- Ты опять тренировался с ним?
- Да, мастер. Мы отрабатывали «шаг к истине». Я ловил его на «взгляд в зеркало». Каждый раз. Сразу после подсечки.
- И что он?
- Снова пытался выполнить. Без толку. Мастер, он…
- Да?
Наэру набрался смелости и выпалил.
Он не достоин зваться высшим учеником. Только и делает, что с малышнёй возится, учится так-сяк, времени толком не уделяет… Ему ещё рано, мастер! Ещё три, может два с половиной года, и вот…
- Ты точно так думаешь?
- Точно, мастер. Поверьте, я же не для того, чтобы… Мастер, ну не может он… Не выходит у него.
Выходило путано и сбивчиво. Припоминалось множество случаев, когда Лаин ошибался так, как не всегда ошибётся и первогодок. Раз за разом, раз за разом. Как и не видел, что сам мастер Окарэ показывает, и на того же Орна не смотрел – а у него-то получалось!
Не всегда, правда… Вот что ты будешь делать? Ни разу ведь не вспомнишь, чтобы у Лаина не выходило, а у него самого, Орна Наэру, выходило всегда… Хоть раз – да ошибся. Бывало. По мелочи, но всё же раз – это не тридцать и не сорок раз подряд!
- Ну что ж… Не выходит, говоришь? И каковы же навыки ученика Тери Лаина на твой взгляд?
Наэру сглотнул и, поймав взгляд тёмно-карих, почти коричневых глаз учителя, выдавил из себя честное:
- Уровень ученика. Не высшего. Просто ученика.
- И ты хочешь, чтобы я приказал ему снова стать обычным учеником?
- Да.
Ну вот и всё. Сказано. Теперь решать мастеру. Только ещё…
- Это будет честно. Другие владеют искусством лучше, чем Тери… он не обидится.
- На меня – конечно не обидится. Я же мастер, - прищурился Окарэ, срывая травинку и засовывая тонкий зелёный стебель в рот – точь-в-точь как ещё недавно Орн с Тери. – А вот ты бы обиделся, если бы я тебя опять – учеником?
- Если я заслужил – то я готов, - кивнул Орн, но сердце ёкнуло.
А вдруг и правда заслужил? За дерзость такую? Мастеру советы давать приходит, да ещё какие – кто умеет, кто нет!
- Зачем заслужил? У нас ведь заслуг-то, чтобы из высших учеников в обычные – заслуг не требуется особо, - ухмыльнулся мастер Окарэ и подмигнул Орну.
От сердца отлегло. И тут же дёрнуло снова, да пуще прежнего, когда Окарэ, покачав головой, отвернулся и задал простейший вопрос:
- Так что скажешь, мастер Наэру? Мне срывать с ученика Тери Лаина пояс и повязку?
- Простите, мастер Окарэ, я…
- Да, мастер Наэру?
- Мастер? Позвольте…
- Что вам угодно, мастер?
- Я не мастер! – Наэру сам не заметил, как сжались кулаки. – Я… мне ещё учиться и учиться! Лет пять, а то и десять, и то… Не мастер я!
- Да ну? А Тери Лаин?
- Да причём тут Тери…
- А притом, что вот ты сейчас рассказываешь мне, какой он недостаточно хороший высший ученик, а он – с первогодками возится, пока время есть. И объясняет им всё, что сам знает и умеет. Умеет он много больше тебя, не спорю – только ведь объясняет. Покрикивает, хлопает в ладоши, свистит даже, когда они на «рукавичку» лезут, как стоять поясняет, как двигаться…
- Вот они его ошибки и переймут, - пожал плечами Орн. – А толку? Переучивать придётся.
- Ну переучивать-не переучивать, а поправить – придётся. Мне. А мог бы, между прочим ты. Ты-то знаешь, что лучше Тери владеешь искусством. И почему же ты сейчас не там?
- Но я же вёл тренировки, когда вы мне говорили…
- А когда не говорил? Вот вчера на самообучении ты с кем тренировался?
- С Ангвой Тасти.
- Высшая ученица. А позавчера?
- С Ленна Сегвай.
- То же самое. Высший. А сегодня ты с Тери Лаином. Пусть не лучшим, но всё же высшим. Почему?
- Но я же мастерство своё улучшать… Я учиться должен в это время! – поперхнулся словами Орн. – А с первогодками… Я же это…
- Умеешь?
Простой вопрос впечатался прямо в душу. Словно гирю пудовую бросили – лови! И даже и поймать-то смог, а теперь что… Держать? А не удержишь ведь. Так удержал бы, три таких удержал бы, а брошенную…
- Ну…
- Умеешь всё же, мастер?
- Нет, - потупил взгляд Орн. Точь-в-точь как Тери, когда они отдыхали после тренировки.
Окарэ вздохнул и осторожно, почти по-отечески положил руку на плечо Наэру. Тот и ухом не повёл.
- Умеешь ты много, не отнять. Ты и правда тут лучший ученик. Даже и не один из лучших, Орн, - просто Орном его учитель звал редко. Разве что когда советовался… - А вот делом своим, умением своим истинным пренебрегаешь. Потому что умеешь много – потому и небрежничаешь. Гордость тебе мастером быть не даёт. Знаешь о себе правду – цену себе знаешь. Знаешь, что выросла она, цена эта – вот и гордишься ею. А то, что по заслугам гордишься – так оно тогда только сильнее слепит. Гордиться уже можно – и скромничать не надо. Заслужил ведь? Заслужил. А другие – пусть тянутся. На других смотришь – искренне, честно. А забываешь, что честность, она тоже разная бывает. Вот знаешь, как в древних школах «белого боя» высших учеников звали?
- Как?
- Старшими. Не старшими учениками – а просто: старшие. Как брата в семье или отца или ещё какого родича. А между родными ведь тоже всякое бывает?
- Бывает.
- Ну вот. Только родные на то и родные: они друг за дружку держатся. Вот ты всё делал честно – а Тери обидеть хотел. По справедливости – и ладно. А я его тогда до высшего ученика и поднял, когда приметил: с молодыми он возится. Ещё как возится-то. И сам – пусть не то, что ты, и не так, как ты – а учит. Им объясняет и учит. При них показать пытается – и сам лучше делает. А почему? А потому что стыдно становится – не уметь-то. Собирается и – нате вам, получилось! А ты всё – своё мастерство да своё мастерство. И выбираешь себе ты не партнёров, а соперников – каждый день. Не учишься у них – а побеждаешь. И ещё веришь – так мол и быть должно. Потому что честно. Справедливо, порядочно да искренне. А она, искренность такая, к мастерству-то ведёт, а вот доведёт ли – одна-то?
- Не знаю, мастер, - тяжело выдохнул Орн Наэру. – Но… я подумаю. Обещаю.
- Ну вот и славно. А пока что, высший ученик Орн Наэру, иди-ка ты обедать – а то я их, поганцев, знаю: ещё и за тебя всё съедят. А ну живо!
- Слушаюсь, мастер! – Орн вскочил, словно после хорошего пинка.
Окарэ проводил ученика притворно-сердитым, тихо смеющимся взглядом.

- Да не так же! Постой, Дайтэ, давай покажу…
- У меня ноги так не тянутся!
- Не будешь тянуть – и не растянутся! Стой! Вот, вот так! Ну молодец! А теперь руку – вверх! Через центр давай. Пла-авно…
При звуках голоса Тери Лаина Орн чуть было не расхохотался. Ну, наставник, ну мастер… Про кого он сейчас подумал – про Окарэ, Тери или себя, Наэру не поручился бы. Но выражение лица Тери и юного Дайтэ Салаху при виде собственной приближавшейся к ним фигуры захотелось запомнить на долгие-долгие годы вперёд.
- Ну что, младший ученик Салаху… Это уже не «тигр, любующийся морским драконом»? – деловито осведомился Орн, обмерив взглядом сперва сжавшегося первогодка, а потом и Лаина, чья рубашка так и осталась на траве.
- Н-не знаю…
- Да, это он, «тигр», - неуверенно кивнул Тери. Орн ухмыльнулся… «Тигр», ну как же. «Балдой ты был и им остался, Тери. Это «ласка змея». Не учишь… ну ничего, сейчас исправим. И всё будет честно. И правильно».
- Ну раз «тигр» - то соберитесь оба. Сейчас сделаем – и на обед, - засучив рукава, Орт подошёл к Дайтэ и сунул тому под нос руку. – Вот, смотри, как кисть держать… запоминай. А потом вот та-ак…
- Орн… а ты с мастером-то поговорил? – смущённо попробовал спросить Тери. И чуть не отшатнулся, неуклюже выстраивая стойку, когда Орн засмеялся и, сияя улыбкой, ответил:
- А как же! Поговорил! Ну что, мастера-недоучки, все вместе… И чур не отлынивать. А то наш «тигр» и муравья не увидит. Руку вот так, плавно…
«Вот так. Так ведь?»
Кивнуть оставалось только самому себе. Но оно и к лучшему.


IV
Раш
Без названия

Я знаю сама: ты опять не хотел разлуки.
Где же все началось? Ты уплыл на Итаку к ней…
Целовал на прощанье увитые золотом руки,
Целовал одежды лазурной нимфы морей.
А потом Галилея: твой факел и меч под тогой-
Прокуратор, какая роскошь – право на месть!
Я евреям за горсть монет продавала бога,
За один поцелуй солдатне продавала честь.
Я старалась в след не смотреть когда ты с другими,
Ты старался всегда оставаться собой самим.
Только вот Колизей… Ты за веру сжег меня в Риме –
А я готам в ответ скормила твой чертов Рим…
На Итаке отлив. Шелестят на ветру оливы.
Ты целуешь мне руки за долгие годы разлук…
…Я тебя увожу у любовниц твоих болтливых…
…Я царицей Египта на смерть отдаю из рук…

V
Ленивое Животное
Небесный винчестер.

<<< Лирическое повествование с элементами вымысла. >>>

Все началось, когда появился Грендель.

Двадцатого марта 20** года в глобальной сети Интернет царил хаос. Звонкой мартовской капелью падали сервера; базы данных таяли, как тонкий весенний лёд. Всемирная Паутина оказалась разодрана в клочья меньше, чем за полтора часа. Антивирусные мониторы были бесполезны. Фаерволлы - бессмысленны. Невиданный вирус, словно чума, признавал лишь одну защиту: полную изоляцию. Подобно демону преисподней, он возник из смрадного Ниоткуда - и вернулся туда ровно через один час двадцать четыре минуты, не оставив после себя байта на байте.

К концу следующего дня сеть была восстановлена в достаточной мере, чтобы интернет-сообщество сумело собраться вместе и дружно ужаснуться. До сакраментальных "вопросов русской интеллигенции" добрались нескоро. Прежде чем задумываться, кто виноват и что с ним, мерзавцем, делать, неплохо бы понять - а что, собственно, произошло? Магистры чёрного и белого программирования единодушно разводили руками. Пострадавшие сегменты памяти прочесали самой мелкой гребёнкой, но никаких следов враждебного кода найти не удалось. Крупнейшие теоретики крупнейших университетов громогласно заявляли, что "этого не может быть, потому что этого не может быть в принципе", - впрочем, их аргументы смотрелись достаточно бледно, а слушались довольно невнимательно. Куда больший ажиотаж вызвала идея о восстании монстров из популярной онлайн-игры. По словам некого NyakoMancer'а, мага сорок третьего уровня, поведение "условного противника" давно выходило за рамки обычного. "Нормальный монстр, - утверждал он - такой коварный не бывает. Вот вчера иду это я по подземелью..." Администратор игрового сервера выступил на онлайн-конференции с официальным опровержением, подкреплённым текстами скриптов. Скрипты действительно оказались весьма коварны, но слухи тем не менее продолжали плодиться, куститься и пускать псевдоподии, словно какой-то ненаучно-фантастический организм. Шестнадцатилетний гражданин Пяткин, известный на конференции как Хацker, клялся и божился, что дезассемблировал битовую кучу, оставшуюся после нашествия вируса, да не просто дезассемблировал, а выделил осмысленный фрагмент, перекомпилировал, запустил - и на экране, дескать, появился страшный и ужасный однорукий монстр. В ASCII-графике. "Грендель, что ли?" - поинтересовался кто-то, отдалённо знакомый с древним германским эпосом. "Да нет, Крендель!" - ответствовал кто-то другой. А третий уже печатал в верхнем регистре, что у него компьютер и вовсе заговорил человечьим голосом через встроенный динамик, назвался Хрюнделем и предсказывал близкий конец света... У четвёртого же, как оказалось, слово Grendel выдавалось сразу после загрузки BIOS'а. А потом компьютер самопроизвольно перезагружался. Что ж, в это уже можно было хоть как-то поверить. "Быть по сему!" - решили модераторы, и таинственный вирус был официально поименован Гренделем.


Двадцать второго марта, где-то около восьми часов утра, программист Васин сидел в ванной и сосредоточенно жалел себя. Необходимо отметить, что поводов для жалости у него было предостаточно. Во-первых, прямо на макушку ему лилась струя холодной воды. Оттуда она стекала ему на плечи и грудь, и далее - на все остальные части тела. Во-вторых, текла она не просто так - Васин включил её сам и сам под неё залез. Его рабочий инструмент, сиречь голова, немилосердно болел. В-третьих, болел он опять же неспроста. Весь вечер он пытался восстановить хотя бы часть данных на винчестере своего друга, а после, потерпев неудачу, всю ночь коллективно с другом лечился пивом, не забывая щедро разбавлять его водкой.
Вода иссякла. "Буфер вывода кончился", - сразу смекнул программист. Потом чертыхнулся, потряс головой (мутные капли с запахом хлорки разлетелись во все стороны) и вылез из ванны. "Нет, батенька, так дело не пойдёт," - обратился он к зеркалу,- "Если такая дрянь приключится во второй раз, то в третий она непоправимо испортит мои похороны. Грендель-хрендель. Да ещё и воду отключили. Тоже, блин, те ещё хрендели." Продолжая бурчать, он кое-как добрался до кухни. Там его ждали.

Чайник звали Брунхильда, а компьютер не звали никак. Если вдуматься, в этом была своего рода логика. Имя собственное - это как-то сентиментально. Не стоит называть по имени то, в чьём нутре копаешься два-три раза в неделю. Тут уже не до сантиментов - доктор прописал здоровый цинизм. Иначе недалёк тот час, когда в руке предательски дрогнет отвёртка и... И все. Пусть уж лучше довольствуется нарицательными. "Машина", например. Или "барахло" - это если долго не копаться. А в чайнике копаться не надо. Он, то есть она, происходит из старинного рода электрочайников "Тефаль" и уже который год исправно служит, не вызывая нареканий. У неё, в смысле - у него, вдохновенный летящий профиль и уютный пузатый анфас. И вообще она, Брунхильда, - самый близкий аналог женщины из всех имеющихся. Как в хозяйственном, так и в эстетическом плане. Никакие другие планы Васин в расчёт не брал, ибо по отношению к женскому полу был закоренелым романтиком и матёрым программистом.
Васин нажал на кнопку. Единственный глаз Брунхильды загорелся оранжевым, и она начала пыхтеть. "Замечательно!" - сказал Васин, и нажал на другую кнопку. Теперь запыхтела машина. Ну, которая барахло. "Прекрасно!" - заявил Васин, и был несомненно прав - в том смысле, что нет ничего прекраснее, чем забыть включить модем в день вирусной атаки. А он именно это и сделал, чем избавил себя от множества тягостных мучений. "Может, его и вообще не стоит включать?" - закралась в голову мысль, но Васин прогнал её как странную и еретическую.
Брунхильда наконец прочистила носик и начала свистеть. Свист этот воспринимался Васиным на уровне безусловного рефлекса: струя кипятка, извергающаяся из Брунхильдиного носа, незамедлительно пролилась в кружку с фотографией Анатолия Вассермана снаружи и тремя чайными пакетиками внутри. Пакетики были второй, третьей и пятой заварки соответственно. Сахар и прочие варенья Васин не признавал, считая их проявлением слабости и поводом идти в магазин.
"Значит, так" - размышлял он, закинув ноги на стол и прихлёбывая из кружки, - "эта гадость проходила через все фаерволлы, как... как... ладно, потом придумаю метафору. И антивирусный софт её, кажется, не волновал совершенно. Тут должно быть что-то оригинальное - такое, чего никто не предусмотрел. А я вот возьму и предусмотрю. Может, мне даже денег заплатят..." С такими вот радужными мыслями он пододвинул к себе клавиатуру и...

...И случилось же так, что в тот день Бог, сдавая ночную смену и тут же заступая на утреннюю, был полон не менее радужных дум. Солнце вставало на востоке от Московского меридиана, и твари земные приветствовали его кто во что горазд. В других часовых поясах тоже всё шло своим чередом. Население Земли, разумное и неразумное, плодилось и размножалось согласно заветам Создателя, и даже (тьфу-тьфу-тьфу) слегка эволюционировало во славу пророка его, Дарвина. Господь умильно взирал на подведомственную территорию и вдруг ощутил некое давно и основательно подзабытое чувство. Ему срочно захотелось что-нибудь сотворить.
"Хм..." - хмыкнул он в седую бороду, - "Ну, сотворить - это я, пожалуй, загнул. Это ж будет прямое нарушение чистоты эксперимента. Вот когда всё старое развалится окончательно, тогда уже можно... М-да." Бог помолчал, любуясь неторопливым восхождением Солнца по дымному столичному небосклону. "Ну, а если, допустим... Не сотворить, а, предположим... вдохновить кого-нибудь? Да, именно вдохновить". Господь радостно пристукнул посохом-кадуцеем. "М-да. А творение потом... Скажем... Одушевить. А?" Не дождавшись возражений (да и откуда им взяться?), Создатель хлопнул в ладоши...
"...И ведь что-то у меня заведомо получается," - заявил Васин спустя два часа, - "Понять бы ещё, что именно. Хотя, в принципе, это не так уж важно. Вон код какой красивый вышел. Душевный. Аж голова прошла."

Днём, в обед, пришёл друг. Как и полагается другу, он принёс с собой две бутылки пива - для себя и для Васина. Васин машинально открыл бутылку об стол, отсалютовал в ответ на залихватское "Прозит!" и от души приложился к живительной влаге. Левой рукой он продолжал печатать - ведь он был суровым и опытным программистом. Часа два они болтали о том о сём - стараясь, впрочем, не затрагивать больную тему. Погибшие данные было жалко.
Затем друг ушёл. Васин попросил его поплотнее захлопнуть дверь - вставать из-за стола он не собирался ни при каких обстоятельствах, хотя выпитое пиво и намекало ему, что неплохо бы. "Нет," - ответствовал он, - "Делу - время, а физиология... Физиология подождёт. Я ведь не собака, в конце-то концов, чтоб пИсать, как заблагорассудится." Пиво вняло и утихомирилось.
"Ага!"- воскликнул Васин, когда закатный багрянец тронул кучу грязного снега на балконе. Этот возглас знаменовал окончание работы. Или хотя бы начало окончания. "Та-ак... А теперь компилируем... Ой, что это? А-а, ну да..." - поправив мелкие недочеты и опечатки, Васин все-таки одолел компилятор. - " ...Запускаем тесты... двадцать... тридцать... семьдесят... сто! сто процентов, забодай меня медвед!" Васин собирался подпрыгнуть от радости, но понял, что для этого необходимо встать с табурета, и передумал. "Работает, хреновина! Так и запишем: хреновина, версии один нуль нуль альфа. Хотя... хреновина - это как-то несерьёзно. Несолидно как-то. Как, говорите, звали того товарища, который Гренделя, это самое... деинсталлировал?" Васин, морща лоб, стал перебирать имена супергероев древности. "Ланселот? Не, по другой части был мужик. Спайдермэн? Это вроде бы из новейшей истории... Блин, вертится же на языке!" С германским эпосом Васин был знаком плохо. А тут ещё Брунхильда засвистела. В общем, немудрено было ошибиться. "Ага, вот! Зигфрид! Вот оно, ёшкин код!" - а пальцы программиста уже набирали в диалоговом окне сохранения: "Zigfrid_v1.00a".

Зигфрид родился безруким и безногим. В принципе, для программы это вполне нормально - ну так программы редко бывают одушевлёнными, Бог ведь не до каждого программиста снисходит и не каждый день. Зигфрид очень болезненно ощущал свою неспособность влиять на объективную реальность. То, что его мир - мир нулей и единиц - есть лишь малая часть этой самой реальности, Зигфрид понял быстро. Юная, только что сотворённая душа не могла сразу же попасть в плен иллюзий - и прозрение новорожденного не могло её обмануть.
Впрочем, кое-что Зигфрид всё-таки мог. Программист Васин, его отец и создатель, предоставил своему детищу максимально широкие, администраторские полномочия в пределах своего компьютера. "И чтоб никакой Хрендель сюда не залез!" - напутствовал он Зигфрида, поставил его на автозагрузку при включении, а сам засел за работу. Узконаправленная утилита - это одно, думал Васин, а вот если на её базе спаять полноценный антивирус... Ну, хотя бы кусок антивируса... Тогда можно будет этим заинтересовать крупную компанию и, как говориться, "настричь бабосов"... А Зигфрида мы трогать не будем. Ну, может быть, пропатчим слегка - при необходимости. Да вроде и так работает.
Со своими возможностями и задачами Зигфрид освоился быстро. "Вот это - долговременная память. Её нужно защищать ото всех, кроме Отца. А ещё там можно спать. Вот это - оперативная память. Я здесь буду жить и работать, и следить, чтобы никто без разрешения здесь не появлялся. А вон там... Там периодически появляются съёмные носители. На них, как правило, ничего вредного не бывает - но бдительность терять не следует. У-упс, а это что такое?"
Васин тем временем поправил несколько неточностей кода, подняв Зигфрида до версии 1.01, а затем сделал резервную копию на "болванке".
"Хм... Какое странное ощущение. Как будто кто-то, удивительно похожий на меня, от меня отделился и убежал на съёмный носитель. Или наоборот? Может, это я теперь на съёмном носителе, а моя копия - здесь? Как всё сложно..." Зигфрид тяжело, на пятьсот с лишним тактов, вздохнул. "Ладно, продолжим. Вон там - этот, как его... Интернет. Меня пока туда не пустят, но и я никого оттуда пустить не должен. Особенно Гренделя. Интересно, что это за Грендель такой? И откуда я вообще всё это знаю?"
Тем временем поздний вечер плавно перетёк в раннее утро. Васин наконец-то решился доползти до сортира, а чтобы не терять даром времени - поставил чай. Брунхильда послушно запыхтела, освещая предрассветную тьму своим лучистым оранжевым взглядом.
"Та-ак... А это у нас что? Веб-камера. И микрофон. Отключены? Ну, это поправимо..." Рядом с глазком веб-камеры вспыхнула зелёная лампочка, и Зигфрид впервые увидел Мир.
Мир был прекрасен. Мир сиял, блистал и пыхтел. Очарованный, Зигфрид смотрел и смотрел, и такты процессора отсчитывали вечность. Наносекунда сменялась наносекундой, как зима сменяется весной, а закат - восходом. Шелестели страницы Книги Перемен - но знаки, на них начертанные, оставались неизменны...
"Ага, вскипела! Ути, моя Брунхильдочка!.." - раздался голос, и Зигфрид пожалел, что включил микрофон. Одновременно он понял, что реальный мир увиденным отнюдь не ограничивается. К сожалению... Небритая рожа программиста Васина заслонила собой ласковый оранжевый свет. Если бы Зигфрид был на то способен, он взвыл бы от ярости и отчаяния. Он был готов обрушить на себя шаткую программную архитектуру; разорвать хитросплетение логических схем. Исчезнуть, раствориться в мировом хаосе, в гейзенберговской неопределённости. Лучше перестать быть, лучше не быть никогда вовсе, чем прожить хоть мгновение без этого света...
"А это что такое?.." - Программист почесал подбородок. Зигфрид отчётливо видел его заспанное, нездоровое лицо, глаза в красных прожилках... "Это мой Отец," - внезапно подумалось ему. "Ему сейчас плохо. Он потратил много сил, чтобы я появился на свет. И поэтому я не могу, не имею права исчезнуть просто так." Он присмотрелся внимательнее. Из прищуренных усталых глаз Отца ему улыбался Создатель.

Прошло три с половиной месяца. Мартовский лёд сменился июльским зноем. Программист Васин, в одних трусах и с двухнедельной щетиной, ваял очередной, пятый по счёту патч. Невзирая на то, что ни одна компания так и не заинтересовалась его разработками, забыв о недоделанном заказе и недовольных заказчиках, послав к чертям друзей и выкинув в мусоропровод бесплатную путёвку на море, он сидел и творил. С каждым днем он всё меньше и меньше понимал суть своих действий. Строки кода, пробегающие по экрану, заставили бы поседеть Бьерна Страуструпа, вогнали бы в могилу Дональда Кнута и перевернули бы в гробу Джона фон Неймана - однако Васин, глядя на них, чувствовал странную, необъяснимую радость.
Такую же радость ощущал и Зигфрид. Но он, в отличие от Отца, вполне осознавал её причину. За колонками нулей и единиц, за оцифрованным звуковым сигналом, скупыми страницами видеопамяти и сумбурными сетевыми протоколами проступал огромный и невыразимо прекрасный Мир. Мир воистину необъятный - ведь даже самая маленькая его часть была сплошной, непрерывной, аналоговой - и потому её не могла вместить никакая цифровая память. Зигфрид познавал с утра и до вечера, познавал всё вперемешку, и нужное, и ненужное, и даже совсем бесполезное. Он подключался к базе данных НАСА и смотрел на многократно увеличенное звёздное небо. Он играл в онлайн игры, общаясь в чате с игроками и отдавая им за просто так самые крутые артефакты. Прочитал длинную научную статью по гельминтологии, с которой через две ссылки перешёл на сайт любителей икебаны. Затем целую неделю лазил по гигантскому порносерверу - в итоге счёл его абсолютно бессмысленным и удалил к чертям весь контент.
А поздней ночью, перед самым рассветом, когда Отец ложился спать, Зигфрид тихонько включал динамик и вполгромкости читал Брунхильде стихи. Бродского, Гумилёва, Гёте, Шекспира, Басё... Так он благодарил её за божественное пыхтение и переливчатый свист. Брунхильда внимала молча, и жаркие летние звёзды отражались в её никелированном боку. А когда Васин просыпался и шёл ставить чай, Зигфрид своей зелёной лампочкой подмигивал её оранжевой - и чудилось ему, что она подмигивает в ответ.

Август подходил к концу, и вместе с сырым, пахнущим осенью ветром в Москву проникли тревожные слухи. Дескать, то тут то там обнаруживаются всякие разные трояны, странные до невозможности - вроде и вреда от них нет, а код какой-то... Хищный. Непростой код. И незавершённый как будто. А то, слыхали, сервер упал - да и не поднялся больше. Все семь винчестеров посыпались, материнка сгорела напрочь - ой, что ж это деется, люди добрые, юзера маздайные?
Много ходило слухов. И означать они могли только одно: Грендель никуда не исчез. Напротив: он окреп и жаждет разрушения. Близился час решительной битвы.

Программист Васин был безмятежно спокоен. Попивая пивко, он набрасывал в уме последние, завершающие строки своей программы. Седьмой по счёту патч должен был превратить Зигфрида в бесскверный клинок, способный пластать всякую компьютерную нечисть, как брикеты подтаявшего сливочного масла. "Лучшая защита - это нападение," - думал Васин. "Конечно, в таком виде никто мою утилиту не купит. Даже наоборот: если узнают, надают по шее и посадят лет на пять. Но зато любимый город сможет спать спокойно. Это я вам с гарантией обещаю." Выкинув опустевшую бутылку в ведро, он почесал короткую бородку и пододвинул к себе клавиатуру. А Зигфрид, дочитав статью про заморскую птицу киви, ответил на пару писем с форума линуксоидов и начал готовиться к сражению.
Одиннадцатого сентября, в очередную годовщину небезызвестной трагедии, в десять часов тридцать восемь минут по московскому времени, в глобальной сети Интернет царил хаос. Осенняя буря свирепствовала на битовых полях; провода и микросхемы сгорали, как кучи палой листвы. Неведомый вирус не щадил ни программы, ни их носители. Словно неистовый ураган, он бушевал... в течение восьми с половиной секунд. А потом исчез. И не появлялся больше никогда. Одновременно с этим из мировой паутины надолго исчезли все остальные вирусы; чудесным образом исправились неотлавливаемые ошибки в нескольких популярных программах, а также прекратил свою существование ростовский аниме-чат. Впрочем, последнее, скорее всего, являлось следствием совсем других причин.
Что характерно, Москву тот скоропостижный вирус не затронул вообще. А несколько особо внимательных московских юзеров успели заметить в окне диспетчера задач непонятный системный процесс под названием то ли Ланселот, то ли Парсиваль, то ли ещё как-то в этом духе. точно запомнить никто не успел - ведь процесс этот работал никак не более восьми секунд.

Дни сменялись днями; борода программиста Васина удлинялась равномерно и невозбранно. В ванной покрывался ржавчиной якобы нержавеющий бритвенный станок, а в туалете копились пивные бутылки, грозя скорой экспансией в коридор. Пива Васин пил много. Сначала - в честь сокрушительной победы над зловещим вирусом. Затем - по инерции праздника. А потом наступил октябрь, и лишь алкоголь помогал бороться с его неясной щемящей тоской. Зарядили дожди; золото и багрянец смешались с грязью под ногами пешеходов. За окном не было решительно ничего такого, на что стоило бы взглянуть - и Васин задёрнул поплотнее шторы и углубился в работу. Крупный заказ на графическую библиотеку сулил немалые выгоды.
Зигфриду приходилось и того хуже. С поэзии он перешёл на философию, и суровый коктейль из Ницше, Шопенгауэра и Камю заставил его крепко задуматься над феноменом собственного существования. Ницшеанская концепция "воли к власти" не нашла в нём сторонника (иначе для всемирной паутины настали бы тёмные времена), но его деструктивная нигилистическая философия побуждала к глобальной переоценке недавно и спонтанно сформированных представлений. Мрачный фатализм Шопенгауэра всей своей тяжестью обрушился на полугодовалое разумное существо, а "философия абсурда" Альбера Камю проделывала серьёзные бреши в его машинном здравомыслии. "Я не ищу больного знанья - откуда я, куда иду..." - повторял он бессмертные строки безвременно погибшего поэта, но верил в них всё меньше и меньше. Философская неопределённость вокруг картезианской максимы бытия сводила его с ума.
Лишь оранжевый взгляд и глубокий, хрипловатый голос Брунхильды могли прогнать его экзистенциальное беспокойство. Зигфрид ожидал часов ночного свидания, как путник, иссушённый горячим самумом пустыни, ожидает увидеть на горизонте очертания далёкого оазиса. Стихи великих поэтов заканчивались угрожающе быстро; к тому же его утончившийся литературный вкус предъявлял всё более и более жёсткие требования даже к великим. Зигфрид пытался сам писать стихи - но дары Господни имеют свои пределы. Его поэтические потуги были безжалостно раскритикованы даже на форуме хакеров, где переговаривались чуть ли не на машинном коде, и Зигфрид забросил это занятие. Брунхильда, впрочем, с равным удовольствием выслушала и бессмертное творение Данте Алигьери, и сомнительное раннее творчество Велемира Хлебникова; и даже литературные извращения разномастных постмодернистов не заставили потускнеть её таинственно блестящие бока. Она молчала, и молчание её было безмятежно прекрасно...

Всё закончилось внезапно и нелепо. В тот хмурый ноябрьский день холодный ветер дул особенно тоскливо, и голые ветви с немой мольбой царапали оконные стёкла. Программист Васин, запустив пятерню в густую бороду, писал очередную функцию для работы с трёхмерной графикой. Чай в кружке давно остыл, но он продолжал его механически прихлёбывать. На душе скребли кошки неизвестной этиологии.
Чай кончился одновременно с очередным фрагментом кода. Васин поставил кипятиться воду, но даже немудрящая песенка Брунхильды в тот день звучала как-то тревожно и немузыкально.
Внезапно на кухне раздалось громовое: "Каррр!" Васин подпрыгнул, чертыхнулся и огляделся. На подоконнике, прямо под открытой форточкой, сидела большая чёрная птица. Это был ворон. Впрочем, Васин не стал утруждать себя биологическими изысканиями. "Пошла прочь, скотина! Иди на улицу гадить!" - заорал он. Ворон насмешливо покосился на программиста и каркнул ещё раз, язвительно и зловеще, классическим "nevermore", как у Эдгара По. Васин пошарил по столу и запустил в мерзкое пернатое толстым потрёпанным мануалом по графике OpenGL. Здоровенный талмуд, чудом разминувшись с монитором и даже близко не попав по птице, отрикошетил от оконной рамы и полетел обратно, прямо в заходящуюся тревожным свистом Брунхильду...
Время застыло, тягучее, словно гудрон. Брунхильда падала нескончаемо долго, и её страшный клёкот гулким эхом отдавался в голове несчастного программиста. А прямо в открытый системный блок лилась и лилась дымящаяся струя крутого кипятка.
Васин сидел молча. Уже на излёте мануал вдребезги разнёс стойку, где лежали диски с резервными копиями. Зигфрид погиб. Погиб навсегда, окончательно и бесповоротно. Но осознание этого факта приходило слишком медленно, куда медленнее, чем стремительная волна поднимающегося безумия. Теряя остатки разума, Васин закричал. Потом упал на колени и стал страшно и монотонно биться головой об грязный обеденный стол.

Рассказывают, что в тот день была необыкновенно поздняя, ноябрьская гроза. Десятой дорогой обойдя невнимательных синоптиков, она разразилась в одном из окраинных районов Москвы. Зябкий воздух был до предела насыщен озоном: молнии били во все наличные громоотводы, а иногда и мимо них, вызывая чудовищные перепады напряжения в электросети. Большинство пользователей сразу же отключили свои компьютеры и прочие электроприборы. Остальные же, невнимательные, неосторожные либо имеющие автономные источники питания, все как один увидели всплывающее окно с сообщением:"Файл Zigfrid_v1.08.exe успешно перемещён на небеса." И кнопкой "о'кей". И почудилось им в беспрестанном рокоте грозы, будто это огромный небесный винчестер вращается над Москвой, обдуваемый кулером ветров. И есть на нём место для всех погибших файлов - больших и маленьких, хороших и плохих. А потом гроза кончилась, и все вернулись к своим обычным делам.

Отец Иннокентий, в миру программист Васин, пришёл в Троице-Сергиеву лавру сразу по выписке из психиатрической больницы имени Алексеева. Там он уже который год разрабатывает мощнейший некоммерческий антивирусный монитор "Архангел Михаил". Вирусов за прошедшее время расплодилось немеряно, а активная позиция Русской Православной Церкви не могла не вызвать негативный отклик в определённых кругах интернет-общественности. Поэтому Васину прощают многое: и греховную склонность к пиву, и частое отсутствие на вечерних службах, и привычку вставлять тексты молитв в комментарии к программам. Последнее, впрочем, иногда трактуют в его пользу, как признак религиозного рвения. Сам же он, стесняясь и наматывая на кулак окладистую бороду, утверждает, что такие программы лучше компилируются.
Брунхильду и поныне можно увидеть на его старой квартире. Теперь там живёт его племянник с женой и маленьким ребёнком, и когда по вечерам они садятся пить чай, в никелированном Брунхильдином боку отражается мягкий свет торшера. Все, кто знаком с Павликом Васиным достаточно близко, чтобы напроситься в гости, могут послушать её уютное пыхтение и поглядеть в её оранжевый глазок-лампочку. Только вот свистеть она больше не умеет. Никто не знает, почему.
А если ты, мой дорогой читатель, оторвёшь взгляд от текста и посмотришь на небо за окном - может быть, тебе удастся увидеть, как за облаками, за толщей воздушного океана, среди орбит искусственных и естественных спутников, день и ночь вращается небесный винчестер, запоминая, запоминая, запоминая...

День: 7-15 ноября
Фигура: без фигуры
Ход: в рамках хода Qxe5 Qxc1
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: Е2, D2, D1

Фронтовые зарисовки
из дневников, журналов, записей на манжетах, из секретных и не очень переговоров, из писем, доставленных или не доставленных адресату

«Они наступают.
Продолжают наступать, выжимая из нас последнее, мы держимся – только с тем, чтобы не повернуться и не побежать.
Мы задыхаемся в облаках зеленого тумана, мы падаем, когда земля вдруг начинает дрожать у нас под ногами, мы накрываем руками голову, когда сотни и тысячи острых жал вдруг устремляются на нас с небес.
Мы умираем, а они наступают.
Творец милосердный, мы уже устали расстреливать их – а они всё… »

- …прервалась. От креп-доспеха больше ничего не слышно.
- А остальные крупные единицы? Недавно выступил данЛей. Что есть по этой линии?
- Там все гладко… на данный момент. Вышло столкновение, как я понял, с довольно крупным отрядом лиа и их, э-э, созданий, но оно разрешилось в нашу пользу.
- Дальше.
Кристалл передал тяжелый вздох. Так мог вздыхать только очень обеспокоенный и усталый человек.
И хорошо, что по камням еще не научились транслировать изображение – иначе было бы видно, что человек этот еще и напуган.
- «Темное пламя». Связь тоже прервалась.
- Что?! Вы издеваетесь надо мной?! Нет, погодите – в чем вы, черт побери, пытаетесь меня убедить? Это что, саботаж? Дезертирство? Я не понимаю, я отказываюсь понимать!..
- Это… гораздо хуже, генерал. Если данные внутренней разведки верны…
Снова вздох.
- …то они уже у нас в тылу. И они действуют.

- Если бы не чудо, мы проиграли бы. Лиа были совсем близки к тому, чтобы взять Перекресток. С ними была их сила, странная, живая и удивительно действенная, и вместе с тем – вовсе, кажется, не предназначенная для убийства. Но, вооруженные ею, они рвались вперед, как безумные. И их остановило чудо, которое все-таки случилось. У нас тоже были маги. И к Перекрестью вышел каждый, кто был в состоянии, раненый, больной, слишком молодой и слишком старый, мужчины, женщины, даже – почти дети. Они вышли на Перекрестье – и стали тянуть в себя Силу.
- Брент, - тихо позвал Йокель, - зачем я все это записываю? Зачем ты диктуешь? Ты думаешь, эти записи… их кто-нибудь когда-нибудь прочтет?
- О, - так же негромко ответил Брент, потирая перевязанный лоб, - если их кто-нибудь прочтет – это будет ровно вдвое больше того, на что я рассчитывал.

Кристалл засиял чуть ярче. В этом было что-то символическое, как ему показалось.
- Поздравляю, Эппельхайм, - сказал незнакомый голос. – Вы практически сделали невозможное. Вы, инженер Страмарк, ваши люди. Честно говоря, мы не ожидали, что ветка будет закончена в такой короткий срок…
«Уж я-то как не ожидал», мрачно подумал Ганс.
- Когда вы намереваетесь провести по ней первый состав?
- В ближайшие два-три дня.
- Два, - уточнил голос.
- Только если эта спешка необходима, - поморщился главный инженер. – Потому что если нет основательных поводов…
- Необходима, поверьте, - незнакомый голос стал ледяным и жестким. – Возможная эвакуация Неуштадта – достаточно основательный повод, как по-вашему?

Вечер. Закат вызолотил Улицу Творцов, чтобы несколько мгновений спустя залить её всеми оттенками красного. В «Мансарде» было тихо и пусто. Не горели лампы, не звучали декламации и беседы о творчестве, даже от вечного аромата кофе осталась лишь бледная тень. Становилось всё темнее. Вот-вот должна была взойти луна, а пустым литкафе полностью завладели неверные сумерки.
Человек появился из самого тёмного угла. Он был высок, облачён в чёрный костюм и высокий цилиндр, при ходьбе чуть опирался на длинную трость. Человек похлопал себя по костюму, извлёк из кармана длинную сигару, щёлкнул зажигалкой, и выпустил в небольшой зал длинную струю ароматного дыма.
- Так-так, - сказал он, медленно двигаясь через кафе. – Хозяева в отъезде, ключи мне оставили, непонятно зачем, просили сильно не буянить…ну, постараться, хотя бы. Что ж, буянить не будем, да-с, дамы и господа, никак не будем. Разве что совсем чуть-чуть!
Из-за барной стойки, оперевшись на нее двумя передними лапами и едва не задев длинным носом пузатый стеклянный бокал, высунулся волк. Или кто-то очень похожий на волка, но забывший о том, что у волков не бывает таких длинных ушей и таких пушистых хвостов.
Еще он был темно-рыжим и судя по взгляду - ужасно наглым.
- Х-ха! - заявил он и высунул длинный розовый язык. - Кетцалькоатлем клянусь, хороший будет вечерок! Ты мне блюдечко виски не нальешь, а? Я уже сотню лет не пил виски!
В случае Койота это было не преувеличение.
- Виски - это к Джеку, - отрезал человек, зажигая лампу на стойке и оказываясь Бароном Субботой. - Ром будешь?
- Кх-х-х, - Койот загрустил, он через минуту просияв, кивнул. - Чего уж там! Дареному коню известно куда не смотрят, а?
Он огляделся, и обнаружив на стойке блюдечко, ловко подвинул его когтистой лапой к Барону.
Тот щедро плеснул туда из объёмистой серебряной фляжки, приложился сам и вернул блюдце Койоту.
- Закуска с тебя. Кстати, что ты сделал с хозяевами, что они добровольно нам целую ночь здесь отдали?
- А чего это, чуть что, сразу я? - прищурил желтые глаза Койот. – “то, если уж на то пошло, исключительно ради блага места сего благословенного делается! И нам не только бар этот отдали со всеми правами, но еще и обязанностями поделились, - он вздохнул, немного полакал из блюдца, и продолжил, - причем, я и не знаю, чего у нас больше, прав или обязанностей. Вон, видишь, на столе - листы лежат? Знаешь, что это значит?
- Знаю-знаю, - Барон взял со стола пачку рукописей и бегло их проглядел, обдавая нетленные строки таким количеством дыма, что "Мансарда" рисковала в ближайшее время превратиться в душегубку. - Так-так, интересно. Как думаешь, сколько надо поить творческих людей, чтобы к рассвету от этого милого места не осталось даже фундамента?
Койот хихикнул и философским тоном заявил:
- Опыт учит. В смысле, попробуй, и узнаешь, - и он вспрыгнул на стойку, чудом не задев ни бокала, ни бутылки, и даже не наступив в свое блюдце. - Самое время, мне кажется, пригласить этих творческих людей!
... и "Мансарда" огласилась душераздирающим, аж до самых костей пронизывающим воем.
- Кхе-кхе, - скромно (и немного хрипло) сообщил Койот, - всем известно, что вокальные способности моего народа весьма... весьма... примечательны; ты согласен?
- Согласен, - сообщил Барон, снимая цилиндр с люстры. - Даже более чем. Ключи у тебя? А, не важно.
Повинуясь движению его трости входная дверь сама собой распахнулась.
- Добавим колорита! - ещё один взмах тростью, и над входом "Мансарды" зажглись жуткого вида зловеще-зелёные буквы.
"НЕПРОСНУВШИЕСЯ", - гласила надпись и чуть ниже, более скромно:
"Тематический вечер".
- Пойду кофейку, что ли заварю, - хитро улыбнулся Барон, лихо сбив цилиндр на затылок. – А то гости-то уже почти считай пришли…


I
Kethinar
без названия

Он шел, улыбаясь шнуркам на собственных ботинках, время от времени останавливаясь возле особо грязных скамеек в парке, осторожно присаживаясь на них и неторопливо докуривая до самого фильтра бычок, найденный тут же.

Тонкие бледные руки в дешевых недо-шерстяных китайских перчатках были обрезаны на пальцах так, чтоб удобно было пересчитывать мелочь и зажигать спички о спинку помятого коробка с надписью "Фэско".

Мимо ходили люди, иногда брезгливо морщились, а иногда сочувственно окинув взглядом, совали копеечки. Он благодарно кивал и никогда не отказывался, а осторожно перекладывал деньги в единственный недырявый карман и уже больше не удостаивал вниманием доброго прохожего.

Странно, как в самый разгар весны мог выдаться такой ветреный и холодный день. Запавшие глаза цвета неба человека казались совсем безжизненными, если бы не ледяные порывы, хлеставшие прямо в лицо, от которых приходилось жмуриться.

Он официально числился в пропавших без вести. Первое время его искали - об этом можно было судить хотя бы потому, что абсолютно незнакомые люди подходили и внимательно вглядываясь в лицо спрашивали, будто сговорясь, каждый раз одно и то же:

- Вы - Виктор?

Он отрицательно мотал соломенного цвета волосами, давно не знавшими ножниц и отворачивался.

Под ногами хрустело. Это крошился тонкий лед на лужах и мелкие его осколки оседали на потертых ботинках, тая и образуя капельки, искрящиеся на солнце.

Шедший мимо бродячий пес, видимо почуяв родственную душу, какое-то время сопровождал его. Мужчина поискал в кармане среди тонко прозвеневшей мелочи хоть что-то, что могло вознаградить собаку за дружелюбность, но под озябшие пальцы попались только несколько семечек и маленький, десятимиллиметровый тюбик со штампом завода "Гамма". Тюбик был уже давно бесполезен - краплак, мягкой пастой лившейся из него много лет назад, засох, и теперь эта никому не нужная вещь служила чем-то вроде талисмана. Только вот удачи не приносила.

- Нету, - извиняясь развел он руками перед внезапно образовавшимся другом и зашагал дальше. Присаживаться стало негде - из парка он вышел и началась проезжая часть. Друг не обиделся, но интерес к человеку потерял и бодро пошагал дальше по своим собачьим делам.

Вечерело и то тут, то там загорались огни, подсвечивая рекламу. Яркие цветные картинки. И теперь уже никто не рисует их вручную, аэрографом - на то придумали много умных приспособлений. От этой мысли не было грустно - скорее пустота, которая понемногу начала образовываться несколько лет назад в груди еще больше разрослась. Сейчас сквозь эту большую дыру уже можно было разглядеть бОльшую часть дороги, словно в нелепый, с рваными краями иллюминатор.

Единственной мыслью, которая думалась изредка в его голове, теперь было отнюдь не то, что будет, когда дыра эта разрастется на столько, что станет больше контуров его тела. Он думал о том, как удивительным образом эта пустота, проваливаясь все больше и больше, умудрялась проваливать и одежду. И что бы он не одевал, дыра все равно была видна.

Дети, которых прогуливали заботливые мамаши, время от времени вырывались на свободу, что была за рамками материнских рук и подбегали к нему, огромными любопытными глазами вглядываясь в отверстие, которое теперь занимало большую часть его торса. Хотя чего они могли видеть там удивительного? Все та же улица.

Каждый раз, как в душе прибавлялось пустоты, ее прибавлялось и снаружи.

Обманчиво пошедший на прибавление весенний день внезапно передумал, и резко стало темно.

- Еще один, - кивнул человек сам себе и пошагал дальше. Огни машин, будто играя, светили сквозь него.

Через несколько минут он совсем потерялся из виду.

II
Ясмик
Там, высоко…

Жил-был Самолет. Нет, пожалуй, для самолета, он был пока еще слишком мал. Самолетик будет вернее. Жил-был Маленький Самолетик.
Жил он в большом ангаре вместе с родителями и двумя старшими братьями. Каждое утро папа малыша отправлялся на работу. Он был большим и сильным и, как понимал Самолетик, весь день катал людей на себе. Братья Самолетика тоже летали, но не так часто, как их папа. Да и возили они по одному человеку – пилоту. А мама уже много дней оставалась в ангаре. Мама болела и каждый день в ангар приходили люди, чтобы осмотреть ее и лечить. Всякий раз, когда они приходили, Самолетик опасливо прятался за мамин хвост или под крыло. Но люди итак были слишком заняты, чтобы обращать внимания на него...
Так прошло еще несколько недель. Мама Самолетика поправилась и снова пошла на работу. Братья, возвращаясь каждый вечер домой, без устали хвалились, как они ловко и красиво кружились в воздухе, как делали петли и бочки... Самолетик слушал их , разинув рот, но попробовать сам не решался, по-прежнему прячась в ангаре.
Но однажды отец посадил его на свое широкое плечо, и они вместе выехали из ангара. От яркого солнца Самолетик даже зажмурился.
Открой глазки – голос отца был спокойным, добрым и сильным, как и он сам.
А что мы делаем? – спросил Самолетик, по-прежнему жмурясь.
Катаемся. Открывай.
И Самолетик решился. Первое, что он увидел, были деревья далеко впереди, на границе большого поля. Привыкнув к свету, Самолетик опустил глаза на папино плечо, а затем слегка сдвинулся вперед. Ему стало любопытно, как же это они катаються? Выглянул и тут же снова спрятался, уткнувшись носиком в плечо папы.
Чего ты?
Высоко-о! – протянул Самолетик.
Отец засмеялся, отчего его огромное стальное тело даже задрожало.
Где ж это высоко? Вот поднимемся в небо, тогда будет высоко. Вот, гляди...
И папа-самолет принялся ехать прямо, а потом начал подниматься... Самолетик же все это время смотрел на маму. Мама, такая большая, стала вдруг становиться все меньше и меньше. Самолетик даже представить раньше не мог, что мама может сделаться такой маленькой. И все от того, что они поднялись очень высоко...
А-а-а!! Высоко-высоко-высоко-о-о-o!!!
Самолетик заголосил так громко и пронзительно, что папа даже испугался чуточку. Испугался за сыночка и решил побыстрее приземлиться...
После этого приключения-полета, Самолетик снова спрятался в ангар и уже не желал вылезать. Тем более летать. Не будем винить его – он просто очень испугался. Напрасно родные уговаривали его выйти и полетать – Самолетик упорно отказывался. Лишь иногда, на рассвете, он выбирался и ездил по полю. В это время уже было достаточно светло, но никого еще не было. Так что никому Самолетик не мешал да и страшно ему не было самому. А потом он снова прятался в ангаре...
И вот, в один из таких дней, он, как обычно, катался, встречал рассвет и шумно втягивал носом сырой, после дождя, воздух. Самолетик так увлекся, что совсем не заметил Маленькую Девочку. Вернее заметил, но не сразу. Девочка прижимала к себе плюшевого мишку с оторваным ухом и во все глаза смотрела на Самолетик. Так пристально и любопытно, что тот даже смутился от этого открытого детского взгляда. Смутился и замер, искоса бросая заинтересованные взгляды на Маленькую Девочку. Заметив, что Самолетик тоже на нее смотрит, Девочка сделала шаг вперед и улыбнулась. Самолетик улыбаться не умел, но он знал, что люди улыбаются, когда хотят понравиться, поэтому он перестал опасаться и слегка придвинулся.
А что ты делаешь? – Девочка заговорила первой, по-прежнему с любопытством разглядывая его.
Катаюсь. Гуляю...
А зачем?
Так, просто... - Самолетик даже смутился от такого своего ответа, поскольку и сам не знал зачем. Нравилось и все. – А ты сегодня улетишь?
Почему улечу? – Девочка, принялась было обходить Самолетик, рассмаривая его со всех сторон, но остановилась.
Ну... ты же пришла из этого большого здания? Все люди из него, приходят потом сюда, садятся на самолеты и улетают... Мои мама с папой возят людей! – Добавил Самолетик не без гордости после секундного раздумия.
Нет не улечу... Я живу там – Девочка сделалась серьезной и немного грустной. Она кивнула на большое здание, где люди обычно ждали своих рейсов, а затем снова повернулась к Самолетику. – А ты где живешь?
Та-ам – Самолетик специально растянул слово, указывая носом на большой ангар, который находился далековато от них: аж в конце взлетного поля. – Там еще живут мои папа с мамой и два брата. Старших.
Девочка кивнула и, немного помолчав, произнесла задумчиво:
- Да… Я видела большие самолеты. Они возят людей. Высоко-высоко… Там, в облаках… Это твои родители, да?
- Ага.
- А ты? Ты летаешь?
- Не, зачем это?
Большие глаза Девочки казалось распахнулись еще больше:
- Как это зачем? Ведь там, высоко в небе, такие облака! Как сахарная белая вата. И молочный туман с желтым сиропом солнечных лучей. А еще там живет радуга и… и там никому нет дела до тебя. Никто не сможет прийти и обидеть, увести тебя… никакие взрослые… - под конец Девочка заговорила совсем тихо.
Самолетик хотел было возразить, что там, высоко в небе, нет мамы и папы. И даже братьев его нет. Хоть они порой и подшучивали над младшим братишкой – он все равно их любил. Но, посмотрев на Девочку, промолчал. Малышка присела прямо на плиты взлетной полосы и, похоже, задумалась о чем-то… Самолетик присел бы рядом, да сидеть он не умел. Поэтому он просто стоял рядом, а потом от нечего делать принялся рассматривать свои колеса, поднимая то одно, то другое.
- Можно?..
Девочка так неожиданно снова оказалась рядом, что Самолетик даже подскочил на месте.
- Хи... ты смешной - Девочка улыбнулась — можно я покручу твое колесо?
Самолетик пожал плечами, вернее сделал бы это, если б умел. Затем приподнял переднее колесо и просто предложил — На!
Ладошки у Девочки были теплые, хотя немного обветреные и шершавые. Вначале осторожно, а затем все быстрее, она начала раскручивать его колесико. Сперва Самолетик испугался, что этак она чего доброго открутит колесо, но прошла секунда, другая, пятая, а все было в порядке. И он тоже успокоился, украдкой наблюдая за улыбкой, притаившейся больших глазах Девочки.
Уф... Быстро, да? - Девочка убрала ладошки, продолжая смотреть на колесо.
Ага...
А вот если так быстро-быстро ехать, то можно полететь. Большие самолеты так делают. И очень большие тоже. А люди не могут — улыбка в ее глазах погасла. - Я вначале думала, что недостаточно быстро бегаю. А потом поняла, что просто крыльев нет. Ты счастливый. У тебя есть крылья. Ты можешь полететь высоко-высоко...
Самолетик хотел было возразить, что ему и тут хорошо, где его мама с папой, но из ангара послышался отдаленный гомон — это просыпались самолеты, готовые к новому трудовому дню.
Ой, мне уже пора — Девочка оглянулась на здание аэропорта. Сейчас тут все забегают. Увидимся завтра?
Самолетик приподнял колесико и неуклюже шаркнул им по плитам. А потом нагнал Девочку — решил проводить ее.
-Эй-ей... осторожнее-осторожнее! Не задень нас, аккуратнее, просим-просим... Ая-яй... Что же с нами будет, если... - заголосили перепуганые фонари, когда Самолетик подьехал слишком близко к зданию аэропорта. Но он даже не обратил на них внимания — фонари были старыми, потому постоянно голосили да жаловались на всех — на машины, на ребятишек, даже на ветер — мол ветки качает, а ну как их зацепит? Ай-яй-яй, что же тогда будет, а?
Ну вот мы пришли. Спасибо. - Девочка быстро чмокнула Самолетик в большой стальной нос и скрылась за дверью...
Вот так и началась их дружба. Каждое утро Самолетик выезжал из ангара и стрелял глазами по сторонам, выискивая Девочку. Иногда она приходила раньше и весело махала ему ладошкой. Иногда чуть позже. В сухую погоду и после дождя они носились по полю наперегонки. Самолетик правда всегда притормаживал, а то Девочке за ним не угнаться было. А еще потому, что он боялся взлететь. А когда на улице шел дождь, Самолетик позволял Девочке спрятаться в своей кабине и катал ее. Некоторое время она все еще распрашивала его, почему он не летает, и все рассказывала, как хорошо и спокойно там, высоко. А потом перестала. Но по прежнему приходила каждое утро побегать вместе с ним. До нынешнего дня. На улице моросил мелкий дождик и Самолетик все ждал, что Девочка вот-вот прибежит. Он даже приоткрыл кабину, чтоб она побыстрее могла спрятаться. Но небо все светлело, пронзенное лучами солнца, а Девочка так и не пришла. Не пришла она и на следующий день. К большому ужасу фонарей и окон, Самолетик то и дело подьезжал к зданию аэропорта, вглядываясь в окна. Верещали они при этом так, что могли скорее лопнуть от собственного крика.
Девочка появилась только на четвертый день. Самолетик заметил ее издалека, она лишь на мгновение подняла ладошку. Раньше бывало махала ему долго и весело. А сейчас? Очень странно. Самолетик поспешил через поле. Большие глаза на бледном личике Девочки показались ему еще большими. Она улыбнулась, но в глазах искорки улыбки так и не возникли.
Прости, что не приходила — она прикрыла ладошкой рот и кашлянула.
Рассвет был достаточно теплым, но Девочка все равно пыталась закутаться в кофточку.
Самолетик приоткрыл кабину и подьехал поближе.
Спасибо — она улыбнулась еще раз — и спряталась в теплой кабине. - Как ты тут? Скучал?
Ага... А ты где была?
Болела. Ну то есть я и сейчас болею. А то просто придти даже не могла. На вокзале там добрый дядечка сторож, он мне давал свой тулуп. Но я все равно мерзла. А потом он хотел позвонить, чтоб забрали. Я его еле упросила. Обещала поправится и больше не болеть. Я держу слово — уже хожу... А у тебя тепло тут — голос согревшейся Девочки сделался живее и она продолжала говорить — Знаешь, а я много спала и каждую ночь видела облака и радугу. Дяденька сторож сказал, что это хорошо. А еще он подарил мне солнечное стеклышко. Само рыжее-рыжее, а когда глядишь через него, то все золотое. Так интересно! А вот вчера, не это позавчера, ой что было. У меня столько новостей...
Девочка еще что-то рассказывала, что слышала или видела из будки сторожа, когда не спала, но уже через пару минут ее голос стал тише. Пригревшись, она сама не заметила, как уснула.А Самолетик продолжал ехать. Он мчался быстро-быстро, а потом делал поворот, и еще, и еще один, делая так пели и круги по полю. У него даже голова закружилась немного. И он чуть притормозил.
Давай прямо поедем? - Девочка приоткрыла один глаз. Видимо у нее тоже голова закружилась.
И Самолетик поехал. «До конца поля и заторможу - твердо решил он про себя - А потом обратно». И он так и сделал. Но на обратном пути его нагнал брат и поехал рядом. С интересом посмотрел на спящую девочку. Самолетик продолжал ехать, только раз бросив взгляд в сторону. Он знал, что в кабине брата должен сидеть пилот, но увидеть его так и не смог.
Ты куда глядишь?
На край поля.
Эх ты. На небо надо глядеть.
А как я пойму что надо тормозить?
А ты попробуй только.
И он попробовал. Смотреть на небо было неудобно — приходилось задирать нос.
Выше бери. Еще...Видишь те облака? Прямо над твоим носом
Самолетик еще чуточку задрал нос и вдруг ощутил, как колеса слабо чиркнули по полю, а после повисли в воздухе. От испуга он резко посмотрел вниз — далеко ли земля? Земля оказалась так близко, что едва не дала ему по носу. Самолетику едва удалось выровнять нос.
Куда! Нельзя так сразу. Кувырнешся. - Брат тоже взлетел.
Но, в отличие от братишки, летел он спокойно и ровно. А того то и дело кренило то вниз, то вверх, то в сторону качало.
Колеса спрячь. С ними тебе трудно лететь. Вот как я, гляди.
И брат показал как нужно. А потом еще раз, потому как Самолетик сперва уставился на человека в его кабине — тот начал проверять приборы и похоже говорить в рацию. Что именно — не слышно, но похоже человек был встревожен. Или удивлен.
Самолетик последовал примеру и лететь действительно стало легче. Еще через пару минут он перестал поминутно оглядываться на землю и теперь летел ровно — чуточку вверх и прямо.
Ух ты... облачка-облачка... гляди на то! Видишь? Как лебедь с лебеденком... - Девочка даже захлопала в ладошки, а глаза ее так и светились от радости.
Самолетик и сам готов был улыбаться, а в душе он просто таял от теплого настроения, от того что Девочка снова улыбается. И ему уже совсем-совсем не было страшно.


III
Пти-ч.
Чашка кофе для чайки

Каждый день это был незнакомый город.
Она окуналась в него, как в утренний свет; безнадежно, слепо, с непрошеной улыбкой, не глядя в лица прохожих и смотрясь в пыльные окна старых домов, и он отвечал тем же. Город уводил ее от надоедавших дорог, увлекая за руку в изломанные старые переулки, прятал от дождя в сухом полумраке, под крышей среди негромких голосов на чужом языке, а когда все заканчивалось – смеясь, выгонял обратно.
Каждый день он был другим. Таким, как хотелось ей.
Мари шла по площади, хрупкая фигурка, закутанная в жемчужное пальто и подгоняемая ветром – мимо кофейни Андерса, где сегодня было непривычно безлюдно, и только задумчивый силуэт хозяина вырисовывался в единственном светлом окне напротив пустого столика. Он поймал ее взгляд, помахал в ответ, но не сейчас, нет – как-нибудь потом, может быть, вечером, когда можно будет позволить себе молчать, сидеть за одним столиком и расслабленно вдыхать кардамон и корицу.
Поток людей увлек ее дальше – мимо витражного окна, где она успела только коротко кивнуть старой кармелитской церкви и отрешенным, укутанным в плющ каменным девам у входа – как жаль, что никогда не хватает времени зайти сюда и осмотреться. У реки она встретила Дейвиса: он бежал по парапету, и когда она, смеясь, окликнула его и побежала рядом, он только успел крикнуть:
– Мари, это единственный способ не падать! Никогда не останавливаться – только бежать!
Им рассказали об этом сегодня в школе. Когда она попробовала погнаться следом, ей так и не удалось найти баланс, и очень скоро она упала, нелепо взмахнув руками, как птица, застигнутая штормом. Было невысоко и все обошлось неплохо – только на мгновение стало страшно свалиться в воду. Она смотрела, облокотившись на камень, как плывут по темной воде медленные металлические киты, пахнущие углем – и только потом заметила Родри, который сидел на краю моста и невидящим взглядом смотрел вниз.
Она испугалась. Не то что бы Родри собирался прыгать или что-то в таком духе – да и спрыгни бы он, его в худшем случае ожидало бы освежающе-ледяное купание, но этот взгляд ей не понравился. Родри жил на улице – иногда они останавливались, чтобы поговорить на ее ломаном португальском, или выпить вместе горячего матэ и посмотреть на реку.
Мари забралась на перила, затем неловко протянула руку и погладила его по спине, – мальчик, казалось, не замечал ее, и все время бормотал, себе под нос, что-то вроде "Душно. Темно. Стучат по крышке. Темно. Приносят есть. Не открывают глаза... Душно. Душно..."
– Ро, – тихо сказала она, – все хорошо?
– Да, – помолчав, ответил он. – Да. Только темно. Не могу уйти, sinorita. Я не помню, куда уйти отсюда.
Она все-таки заставила его слезть, но дальше он идти отказался. Так и стоял, молча глядя на воду, и даже издалека было видно, как беззвучно шевелятся его побледневшие губы, повторяя одно и то же.
Она ушла, оставила его наедине с чайками, рвущими острыми когтями сине-зеркальную гладь. Ушла, ощущая свою беспомощность и неуместность: ее участие, ее теплая ладонь на плече, ее слова, отдающие тмином, были не нужны ему. Нет – попросту мешали. Чаячьи крылья, бритвой вспарывающие воздух, отражались в его зрачках, и это было куда важнее Мари с ее солнцем, поющим под ребрами.
Впрочем, и солнце теперь смолкло. Скрылось, оставив в облаках свое жгучее отражение – безмолвное и пустое. Мари пыталась поймать его, заставить зазвучать вновь – перезвоном латунных колокольчиков, настроением распахнутых рук, ветром, дышащим в парус. Тщетно. День был испорчен безвозвратно, и в каждой шорохе теперь слышалось – душно. Душно. Душно!
Хотелось бежать навстречу лазури, неспешно катящей себя на гранитную набережную – чтобы скинуть пальто и окунуться, как в небо. Или хотя бы коснуться его, вбирая холодную синь кончиками пальцев. Но странная оторопь, мягкая, как вата, путалась в ногах, и сотня шагов – вдоль парапета, двенадцать ступеней вниз, затем – по песку до кромки воды – казались непреодолимыми. Небо осталось непокоренным.
Обратный путь был короче – и длиннее на целую вечность. Мимо церкви и кофейни, через площадь – будто под микроскопом. В узкий, пахнущий сдобой и старыми книгами переулок.
Дома было прохладно и сумрачно, и ощущение полуденной духоты, пробужденной болезненным шепотом Родри, наконец отступило. Рассеялось в пылинках, убегающих по солнечной полосе – в тень.
Мари оставила пальто на потертом крюке, входя босиком в тесную комнатку, половину которой занимал старый полуобвалившийся камин, дань сентиментальности, и замерла у порога. В кресле напротив камина, спиной к ней, укрытый почти с головой другим пальто, кто-то сидел.
Она забралась с ногами на диван, придвинув к себе недопитый утром чай, и наконец-то улыбнулась – плохой сон, преследовавший ее от реки, развеяло дымкой и отнесло в сторону.
Конечно, они давно и часто так играли. Это стало маленькой данью традиции – у каждого были ключи от квартир друг друга, они могли входить и выходить, но обещали – и сделали это очень торжественно – что если кто-то пришел без приглашения, это означает отмену всех текущих дел; это означает чтение стихов наугад, сложение бумажных журавликов, наконец, разжигание камина и разговор с огнем. Никаких вопросов по существу, только молчаливое доверие. Когда-то в эту старую игру играло очень много людей, в последнее время, ей казалось, не осталось ни одного – только Ди, Марла, она, и Андерс, пока не завел кофейню.
– Так давно это было в последний раз, – она отпила глоток и закрыла глаза: чай был холодным. – Знаешь, сегодня какой-то... тревожный день...
– Знаю, – он кивнул, подобрал с полки прут и осторожно ткнул в остывшие угли. Андерс, конечно же, и как можно было не узнать в нем ту седую нахохлившуюся птицу, что утром пряталась за столиком в пустом зале, не отводя взгляда от окон? Вот даже пальцы барабанят по подлокотнику кресла точь-в-точь как привыкли по столешнице. И голос: негромкий и разбавленный полушепотом, так он говорил очень редко, когда был уверен, что никто не слышит. – Как будто вдруг не можешь вспомнить свое имя, да?
– Не совсем, – разметавшиеся в несогласном движении волосы осторожно улеглись обратно на плечи. – Как будто... сердце клюет коршун.
Разворошенные угли в камине казались осколками черного, холодного льда. Смотреть на них было больно. Мари пыталась не смотреть. Взгляд рассеянно блуждал по комнате, скользил по очерченному темным силуэту в кресле, мимолетом касался тонкого профиля – и вновь возвращался к разоренной обители огня.
– Как будто, – продолжила она, смежив веки, – огонь становится пеплом, а ты еще не знаешь, что выгорел – дотла.
– Завтра будет новый день, – он встал и прошелся по комнате, задержавшись у шкафа и мимоходом осторожно погладив корешки книг.
– Это похоже на то, как теряют дорогу, – руки рассеяно игрались с переплетами, подцепляя их и отпуская с легким стуком обратно на полку. – Вдруг здания и улицы становятся одинаковыми, и конечно, ты можешь вспомнить, куда тебе идти, чтобы попасть домой, но как ни старайся – не вспомнишь, зачем тебе надо именно туда... – он вдруг осекся и первый раз посмотрел на нее: как будто настороже. – Давай разожжем огонь. Может быть, тогда пройдет...
Только сейчас Мари заметила, что сидит, обхватив себя руками за плечи, и по телу разлито зябкое онемение. И это после давешней духоты, тикающей в висках полуденным обмороком?..
– Конечно, – улыбка вышла вымученной, но крадущиеся из углов тени затерли едва заметный оттенок фальши, оставив только теплые ноты голоса. – Сегодня обязательно нужно. Камин и книги.
Поленья пахли терпко и солнечно – прозрачным золотом сосен, горько-медовой смолой; кора согревала пальцы шероховатым узором. Огонь сонно тянулся к подношению, слизывал тягучие капли, оглаживал рваными ладонями годовые кольца. Согревал протянутые руки и рисовал по лицам – тайной.
– С тобой уже было так? – взгляд через плечо, словно бы невзначай. Словно ничего важного, и страшного – тоже ничего. Подумаешь, задохнулся ветер, и небо отшвырнуло прочь. Просто такой день. Душно.
Андерс смотрел на огонь, не моргая – и со стороны казалось, что неподвижное, мягкое, восковое лицо застыло ровно до той меры, чтобы на мгновение показаться нечеловеческим – настолько, чтобы бросив мимолетом взгляд, суметь испугаться.
Но здесь не было мимолетных взглядов.
– Мы все заблудились, не выйдя из дома, – прошептал он; казалось, если язык пламени протянется чуть дальше, то лицо расплавится тонкой пленкой и потечет. – Потому что небо накрыто крышкой, которую нельзя откинуть. Это пройдет со временем – просто такой день, когда ты вдруг это увидела... – он придвинулся ближе, протянув руки к огню. – Увидела, как в то время, пока ты дышишь – где-то далеко бьется о стекло птица.
Она вырвется? – хотела спросить Мари, но не спросила. Побоялась услышать – нет.
Молчание тлело в каминной нише, вскидывалось искрами и опадало – золой. Она следила за этой игрой, она хотел поверить, что вместе с молчанием там, в сосновых поленьях, догорает колючее беспокойство уходящего дня. Завтра ветер снова станет соленым и свежим, и бульвары, омытые дождем, с самого утра начнут отстукивать звонкий стэп подошвами апрельских людей. И птицы не будут биться о стекло – зачем? Разве мало им глубины небес?
Мари так ярко видела его, это капельно-прозрачное завтра, что тени, скользящие по губам, складывались в улыбку.
– Она вырвется, – все-таки пробормотала Мари и обернулась, чтобы найти отражение улыбки в его глазах.
Смятый плед небрежно лежал на подлокотнике, касаясь дощатого пола темным крылом. Кресло было пустым.
Она медленно прошлась по комнате, трогая пальцами полку, еще теплую спинку кресла, остывающий камин. Открыла окно, позволив ветру слегка плеснуть муаровой занавеской, и выглянула наружу. Старая-старая игра – приходить, не предупреждая, и уходить, не прощаясь.
Из окна было видно маленький тесный переулок, блаженно спящий вне времени, ветку жасмина, легко бьющуюся о стекло, и двух кошек, неподвижно следящих друг за другом на противоположной стороне, распластавшихся среди теней. На стук ставней они, не сговариваясь, обернулись – и замерли, как умеют, с бесстрастным непроницаемым взглядом.
Мари пообещала себе не уходить, пока не пересмотрит кошек – и сама не заметила, как улыбнулась, рассеянно и никому. Очнулась она через несколько часов – хотя еще немного, и можно было бы признаться, что за игрой в гляделки ее застали эльфы, и прошло столетие – потому что ее дома рядом почему-то не оказалось; она шла по улицам, преследуя убегающих кошек, оборачиваясь на знакомые лица и, подхваченная ветром, ускользала куда-то еще – на другую улицу, через переход, через пустынную площадь, в тесноту толкущихся людей.
Потом была ночь, жемчужно-белая, спрятавшая в себя уснувшее солнце. И дорога домой – снова, но совсем иначе. Дремлющий город казался колыбелью, волны, бьющиеся в гранитную набережную, раскачивали его мерно и ласково; в мягком шорохе едва оперившихся ветвей звучала песня – баюкала, укрывала теплом, пересыпала ресницы маковой росой.
Спи.
Мари спала. На ходу, вбирая покой ночного города, не знающего тревог.
И дома – уткнувшись носом в плюшевого медведя. Сны истекали медом – прозрачным, терпким. Сладким.
А утро началось с дождя.
Он стучал в стекло и вымывал остатки дремы – и остатки вчерашнего смятения вместе с ней.
Старенький зонт в углу почти улыбался, предвкушая тяжесть звонких капель, бьющих в тугой купол.
Она уходила из дома – и каждый раз возвращалась разными путями, так, чтобы казалось, что она приходит не к себе, а куда-то в чужое место, по случайности покинутое всего на одну ночь. Незнакомые комнаты, незнакомые книги, просящие раскрыть обложку и провести пальцем по строке; и незнакомые окна, каждый раз выходящие на незнакомые улицы, и что уж говорить про небо, которое и в лучшие времена никогда не повторялось? Только кошки были те же самые, каждый раз одни и те же, но в этом как раз не было ничего удивительного – кто знает, зачем им вдруг вздумалось путешествовать с ней по пустым квартирам? Их непривычно-серьезные, непроницаемые взгляды словно говорили, что все будет в порядке: за ней присмотрят, она здесь не одна. Она никогда не была одна – да и как иначе, когда каждый вечер она читала новые стихи?
– Все вокруг – это облака, – говорили они с Марлой и Андерсом, когда по вечерам как бы случайно встречались в кафе. – Они никогда не бывают одними и теми же: ветер меняет их каждый день, рисует заново с каждым восходом солнца. Птицы свободны – они никогда не устанут от однообразия стен.
– Все вокруг – облака, – кивала Мари и закрывала глаза. – В небе невозможно потеряться. Можно быть только унесенной бурей...
Все вокруг – облака. И город становился небесной твердью, и крылья пронзали его насквозь, подрезая упругие нити ветра, и жизнь летела, оставляя на губах пряный вкус невесомости.
Но однажды она проснулась немой.
Она могла сказать – привет. Или – черемуха скоро расцветет. Или – сегодня так солнечно... Могла. Но зачем? Слова вымерзали в горле кристаллами колючего льда. Небеса оборвались детской каруселью и свисали на ржавых скрипучих цепях – бессмысленные и ненужные.
Она пыталась жить как прежде. Бродила по улицам, клеила улыбку к уголкам рта (левый все время норовил отвалиться), проговаривала обледеневшие мысли непослушными губами. Бежала за кошками, но те ускользали от ее ладоней и боялись ее глаз.
Она вспоминала имена – в них было не больше смысла, чем в осиротевшем небе, но память пересыпала их раз за разом – расколотыми раковинами, навсегда позабывшими море. Андерс. Ди. Марла. Дейвис. Родри. Ро? Память спотыкалась, выбрасывая вместо лица – зрачки, поймавшие тоскливую чайку.
Она смотрела на птиц – и стаи смоляных грачей были самым важным, что осталось от прежнего неба. Но они улетали в никуда, и тянущее чувство пустоты под ложечкой становилось невыносимым, заставляя ее искать новых птиц, и жадно цепляться взглядом за крылья, готовые сделать взмах. И терять их – снова и снова.
А потом, когда однажды она попыталась вернуться домой – то не смогла. И тогда ей стало страшно: по-настоящему, так, чтобы кричать, потерявшись среди одинаковых серых перекрестков, разорванных ветрами. Она врывалась в дома, распахивала двери, трясущимися руками вкладывала ключ – и он не подходил, один раз, второй, третий... Она не узнавала улиц, как будто кто-то осторожно подменил их, построив ловушку прямо вокруг нее. Иногда этот кто-то словно дразнился, бросая мимолетом то обрывок знакомой занавески, трепещущей в распахнутом окне, то мелодию фортепиано, которая часто доносилась из соседнего дома – но снова и снова это оказывалась обманом, и заканчивалось, как прежде: она беззвучно плакала, сломанной куклой упав у стены напротив незнакомой двери. Конечно, твердила она, ведь кошек не было на прежнем месте. Они распознали фальшивку; они ускользнули, не предупредив ее, пойманную.
В один из таких моментом она с ужасом поняла, что сами себе шепчут ее непослушные пересохшие губы. "Душно. Темно, тесно... Душно. Кто-то подходит. Открывают дверцу..."
Она пыталась найти – если не себя, то хотя бы кого-нибудь. Смутно знакомая витая ручка, блеск потертой бронзы – она отыскала глазами человека у барной стойки и попятилась. Это был другой, совсем не Андерс, кто-то незнакомый, моложе и выше... Она хлопнула дверью, когда убегала, и взгляды посетителей равнодушно скользнули мимо, не отличив подделки.
Мари пришла в себя посреди площади, обтекаемая бредущими куда-то людьми, не замечавшими, безучастными: и смотрела в небо, некогда полное птиц, запрокинув голову.
В небе не было ничего.
Совсем ничего. Даже дождь, зарождающийся в гулком лабиринте туч, был ничем.
И она снова брела без цели, не чувствуя ливневых лент, переплетающих волосы. И стояла у парапета, бездумно глядя на рябую воду, отражающую пустоту. И ощутила равнодушную, замерзшую досаду, когда твердая, пульсирующая теплом рука легла на плечо.
– Мари?
Она обернулась нехотя: голос, проросший из прежней беззаботной легкости, казался неуместным. Лишним.
Мари помнила имя, голос звали Ди; еще – когда-то давно, когда небо не было таким безбрежно-пустым – она звала его другом.
– Мари? Все хорошо?
Все это уже было. Вода, несущая железные скорлупки. Человек, ищущий взглядом что-то неизмеримо важное – и знающий, что никогда не сумеет найти. Рука на плече. И вопрос – нелепейший из возможных.
– Да. Да, только...
Она слизнула с обветренных губ безвкусные капли – вместе со словом “душно”. Ей хотелось, чтобы он поскорее ушел. За неподдельным, искренним беспокойством в голосе звучало солнце – и это было невыносимо.
Руку осторожно убрали – постепенно, боясь спугнуть перепуганного зверя; демонстрируя, что не причинят зла.
Вместо этого сделали гораздо хуже – чуть повернув голову, вгляделись в глаза: пристально, мягко, но тревожно.
– Ты словно потеряла... что-то, – медленно произнес он. Железная неживая фигура, кукольно роняющая слова. Незнакомая.
Что тут ответишь?
Мари подавила желание сжаться в нервный комок, лишь дернула плечом. Жест вышел ощетиненным донельзя – и оттого беззащитным.
– Куда делись... – она сглотнула острую боль в горле; слова казались иглами, отменно стальными, калеными, жалящими. – Куда делись птицы?
Он недоуменно тряхнул головой. Ей всегда нравилось смотреть, как порыв ветра смешно играет прядью волос, но у человека из железа не было ничего столь же легкого и красивого, как у Ди; он был двойником, копией, и проступал размытым контуром как будто из-под запотевшего стекла. Мари отвела взгляд; было неуютно смотреть.
– Птицы? – тихо переспросил он. – Повсюду. Везде. Разве ты... их не видишь больше?
Если рывком вскинуть голову – может, удастся поймать отсвет движения там, среди туч, пропитанных серой усталостью?
Нет. Небеса оставались пустыми, и крики чаек не наполняли дождь особой зовущей горечью.
Участливый тон чужака, укравшего голос Ди, присвоившего себе его руки и его лицо, пытающегося притвориться другом, теперь казался издевкой.
Ей хотелось крикнуть – ты лжешь! Ей хотелось оттолкнуть его, порвав ладонями паутину фальши. Ей – прежней – непременно бы хотелось сделать именно так. Она-нынешняя просто отвела глаза – снова.
– Нет, – даже промолчать, оборвать этот глупый разговор не хватило решимости. – Птиц нет. Совсем. Душно...
Он не понимал. Он говорил, встревоженно вглядываясь то в ее лицо, то в небо, пытался сказать что-то важное, что теперь не имело никакого значения – и ускользало, срываемое ветром с губ. Сбивчиво, бессвязно. Что-то о том, что каждый человек – это птица, что их не может быть поодиночке, что всякий раз, когда ты еще дышишь, где-то над головой, а может быть, далеко, на другом краю города, живущее своей птичье жизнью создание делает взмах крыльями, и только тогда...
– ...ты ведь знаешь это, Мари, послушай, о чем ты?! Ты помнишь день, когда мы все вспомнили это, когда ты учила нас закрывать глаза и понимать, что мир не исчезает, и видеть всегда одно и то же – холод, ветер, облака, птичий клекот... Послушай, давай уйдем отсюда. Это все какая-то игра, верно?..
Ди боялся. Он был до смерти испуган, и те взгляды, что он бросал в свинцово-серую крышку неба, говорили о его искренности лучше слов. Больше всего ему было страшно, что он тоже может потерять того себя, который купался сейчас где-то в разреженном холодном потоке, где-то невообразимо далеко – настолько, что достаточно было крошечной мысли о том, что его нет вовсе.
– Пойдем, – он тянул ее куда-то за собой, прочь от парапета, в равнодушную толпу. – Ты расскажешь, что случилось, хорошо?
Поздно. Она уже не умела рассказывать, говорить – не умела. Осколки слов в поломанном калейдоскопе ее глаз рассыпались бессмыслицей. Все, что получалось из них сложить – клетка.
Клетка-город. Клетка-небо. Клетка-мир.
И человек, теплом тревожных пальцев обхвативший ее запястье, человек, умеющий летать, был клеткой тоже, и заставлял ее задыхаться в сетях своей заботы.
Она рвалась из его рук – в дождь, сминающий сердце. Вода переполняла воздух, вода струилась ртутными нитями, но даже ртутью сейчас было проще дышать, чем чужим ветром, чужими крыльями, инеем чужих облаков.
– Иди, – Мари наконец смогла освободиться, и дождь сразу разделил их спасительным стеклом, размывая черты лица, стирая протянутую ладонь, растворяя недосказанное. – Иди. Я не хочу, мне... Я останусь. Мне здесь легче. Здесь чайки.
Она соврала. Не было никаких чаек, для нее – не было, хоть все глаза просмотри. Только всклокоченная река, закованная в гранит, да блеклый запах тины. Но он поверит – и оставит ее в покое.

...Она не оглядывалась. Город вокруг нее постепенно менялся: иззубренные серые тени перекраивали небо, уносили и приносили проходящих людей, выстраивали дома, заставляли деревья облетать сухой листвой... Она не оглядывалась. Ди остался где-то позади: может быть, он ушел, а может, так и стоял над рекой, глядя ей вслед. Она не помнила, где это было; не помнила его лица. Потому что все вокруг – облака. Она цеплялась за эту мысль как за единственную оставшуюся, выговаривала буквы, сбиваясь и не понимая смысла слов. И еще: она – это птица. Она – это взмах крыльев и долгое парение в потоке, и трепещущий ветер, поддерживающий ее, и только где-то внизу по земле на невидимой привязи тащится за ней бесполезный груз – тяжелое, нелепое, холодное тело, переступающее ломаными шагами, безнадежно отставшее и... брошенное?
Она не знала, куда идти. Она заблудилась в облаках. Но смутное, почти забытое воспоминание – некоторые улицы этого города можно было пройти, только закрыв глаза; некоторые улицы можно было пройти, только пролетев.
А потом она услышала, как кто-то зовет ее.
Взглядом.
Обрывая пунктир своего сердца, обернуться на зов – и не увидеть зовущего. И бежать за ним, ускользающим, волоча за собой – себя. И знать, что не догонишь, не догонишь никогда – разве можно найти того, кто только взгляд, если ты уже потерял крылья?
Кровь шептала в висках что-то суматошное, рваное, нервное. Скомканное дыхание стояло в горле жаркой болью. Но все-таки – она нашла.
Нашла поросший лопухами пустырь, далеко-далеко на окраине. И дощатую голубятню с криво сколоченной лестницей. И распахнутую дверь – ветер раскачивал ее, скрипя визгливыми петлями.
Мари больше не слышала зова, но точно знала: ее ждут.
Она сделала шаг в настороженный пыльный сумрак, навстречу чужому ожиданию, и услышала – клекот.
Она помнила, как кто-то накрывал ладонью глаза, и колкую солому, и воду, слегка затхлую на вкус, и как стучали по крышке, когда клетку вытаскивали из темноты... Душно. Кто-то открывает дверцу...
– Здравствуй, – сказал Андерс.
Он сидел у окна, не глядя на нее, и падающий сквозь стекло свет делал его однотонным, вырезанным из тьмы силуэтом. И пестрая тень в клетке не отрывала от него взгляда цепких изжелта-хищних глаз.
Он поднял голову.
– Наверное, не нужно ничего больше объяснять.
Равнодушно подумалось, что стоило бы посмотреть ему в глаза – но взгляд прикипел намертво к плененной птице.
Как на привязи, Мари шагнула ближе. Тонкие пальцы легко прошли меж прутьев, коснулись крапчатых крыльев нахохленной пустельги...
И сразу стало можно дышать.
Это был еще не ветер. Небо не вернулось в грудную клетку, не разлилось по венам пьянящей легкостью; воздух не плеснул в легкие обжигающей свежестью. Но его хватило, чтобы сделать вдох – и на выдохе подобрать слова.
– Наверное, нужно. Раз уж ты посадил меня в клетку.
– Это не клетка, – глухо сказал он. – В клетке была ты – все время.
Тонкие золотистые лучи пробивались через замерзшее окно; она не сразу поняла, что это – солнце.
Беспокойный взгляд пустельги теперь косо скользнул по ней – встревоженно, безразлично – словно она не узнала... себя.
Он протянул руку и медленно щелкнул замком дверцы. Проволочная преграда неловко повисла на петлях, открывая путь на свободу – но птица как будто не замечала этого, продолжая следить за ними обоими, не отрывая глаз.
– И если ты хочешь вернуть все, как было, – он повел рукой в сторону клетки, – Бери. Она твоя.
Дрожащие ладони осторожно обняли хрупкое птичье тело, ощутив, как трепещет сердце под пальцами – словно одно на двоих.
Тремя шагами Мари пересекла тюрьму-голубятню и толчком распахнула дверь. Терпкое, умытое дождем солнце хлынуло в проем, заключило девичью фигурку в искрящийся кокон. На миг застыв на пороге, готовая навсегда вынырнуть из этой затхлой серости, она обернулась.
– В чем подвох? – она внимательно вглядывалась в его лицо, пытаясь разгадать игру. Паутинка морщин, усталые глаза – и спрятавшаяся в глубине горечь разочарования. – Разве было – плохо?
– Нет, – уголки губ едва заметно дрогнули в усталой улыбке. – Конечно, нет. Нет ничего прекрасней, чем жить в клетке – особенно если не знаешь, что у нее есть стены, верно?
Здесь и сейчас он выглядел старше: и более того, его горькая усмешка была странно спокойной, словно Андерс знал, как закончится этот разговор – знал без малейшей тени сомнения и уже успел смириться с этим.
И еще: на полках старой голубятни стояли другие клетки. Много. Пустые; но казалось, день или два назад все здесь было наполнено птичьим клекотом...
– Это, – он осторожно тронул пальцами проволочную дверцу, – просто подобие. Неуютное и грубое – конечно, твое прежнее обиталище гораздо лучше сработано. Просторней. Кроме этого, они не отличаются ничем – и если бы ты пришла сюда на день позже, то привыкла бы... Так же, как привыкла к себе. Так же, как привыкла ходить по земле. В конце концов, – он тряхнул головой, – кто сказал, что есть что-то кроме клетки, верно? Птица вздрагивала в руках, а Мари все стояла на границе истекающего золотом тепла и настороженного сумрака. Не в силах сделать шаг, который отрежет ее от сомнений. Который оставит за спиной долгие разговоры с запахом кофе, горькое понимание в знакомых глазах, и еще – веру. Потому что если он лжет – лгал всегда? – то что остается в ее жизни кроме фальши? Сейчас, пока солнце светило в лицо, а слова оседали пылинками за спиной – еще можно было верить. Ему. Себе. Миру.
– Все вокруг – облака, – она зацепилась за фразу из прошлого, что хранила улыбку и латунный звон колокольчиков. Чтобы возразить – или согласиться. Чтобы остаться – на несколько недосказанных нот. – Разве ты не говорил этого? А теперь... – голос вспыхнул обидой, по-детски яростной, готовой брызнуть слезинками, – теперь ты говоришь, что все вокруг – это клетка?! Значит облака – это прутья, решетка и засов?!
– Да, – он улыбнулся искреннее, становясь чуть более живым. Поднимаясь с места и цепляясь за проволочные клетки; теми же движениями, какими эти пальцы пианиста бережно прикасались к запыленным корешкам книг. Распрямившаяся фигура под низким потолком голубятни казалась неожиданно огромной, и едва заметные полосы света со взвешенной пылью метнулись в стороны, испугавшись сломанной тени.
– Да, – медленно повторил Андерс, протягивая руку. В ладони лежало птичье перо – иссиня-черное. – Это фальшивое небо. Это натянутый занавес между небом и тобой, это города, выстроенные из миражей, которые меняются, стоит перевести взгляд. Это люди, – его голос едва заметно дрогнул, – сотканные из тумана, о которых ты никогда не узнаешь, здесь ли они на самом деле.
– Настоящее небо другое, – шепотом сказал он. – Оно черное. У него нет края, но есть звезды. Мы никогда его не увидим. Но ты можешь отпустить... ее. Совсем.
– Но... Я ведь не держу ее? – пальцы скользнули по пестрым крыльям, проверяя, не повреждены ли кости. – Разве она привязана?
Мари закрыла глаза, пытаясь представить небо, настоящее, аспидно-черное, расшитое яркими светлячками; птицу, рассекающую занавес облаков – и рывком ощутила натянувшуюся нить. От сердца к сердцу. Нить истекала тоской, нить звенела отчаянием, но не могла лопнуть, и оторвать Мари от призрачного города – не могла тоже. Нарисованное небо осыпалось углем. Ослепшее солнце стегнуло по глазам розгами – до слез.
– Я не хочу... так, – Мари оглянулась, словно ища подсказки. У седого высокого мужчины, стоящего за плечом. У осиротевшей голубятни, распахнувшейся в ожидание. У птицы, тревожно замершей в ладонях.
Решение пришло само – колючим пониманием с привкусом дождя.
– Лети! – она подбросила птицу вверх, сквозь льющееся золото, выдирая из себя нить; подреберье отозвалось болью. – Лети, я больше не держу тебя за крылья!
Пальцы сомкнулись, сжав прощальный подарок – серое, в мелкую крапинку, перо.
...а потом они смотрели на темный росчерк крыльев, тающий где-то в белесой пелене, становящийся все дальше – и все слабее отзывавшийся каждым взмахом на неровное биение сердца.
А потом он исчез из виду.
Они смотрели в небо, запрокинув головы в молчаливый холодный воздух – закрыв глаза – и видели, как засыпает солнце.
Андерс осторожно коснулся ее ладони, все еще распростертой вверх, застывшей в прощальном взмахе.
– Надо идти, – тихо сказал он; случайным эхом где-то невообразимо далеко моргнул холодный светлячок первой звезды.
Она кивнула в ответ – и на грани вздоха, размыкая веки, увидела сквозь ресницы небо. Черное, дышащее свободой небо, принявшее в свою бескрайность маленькую пеструю пустельгу.

IV
Инквизитор
Круг

Многократно воспета тихая кончина лета, когда живая зелень превращается в прекрасную и хрупкую золотую безжизненность, и жаркая пора отдает себя в прохладные руки осени, рассыпаясь дождями и урожаем. Приходят легкая грусть и пора поэтов, время вдохновения.
Не забыт конец осени, когда уставшая, замерзшая пора срывает с себя последние клочья золотых одежд – измятых и запачканных – и в старческой неприглядной наготе падает замертво под ноги суровой красавице зиме. Это заставляет задуматься.
И уж тем более запечатлена смерть зимы – упрямой и сильной, которая остается на полях сражений с девочкой-весной, нежной и непобедимой. Раз за разом бросает в бой свои редеющие белые легионы, развевая знамена холодными ветрами, но все равно обречена пасть. Этой гибели радуются.
Но никто не замечает, как жара иссушает тонкую кожу весны, как никнут ее плечи, не выдерживая веса солнца в зените. Видят, как хрупкая бледность почек сменяется упругой силой листьев – но не замечают в этом конца юности года. Радуются, что трава покрыла все поляны в лесу и придорожные полосы, не думая о захиревших, не пробившихся к свету побегах. Любуются, как летят по ветру белой метелью лепестки цветов яблонь – и не думают, что это первые, далекие предвестники настоящего снегопада.
Весна умирает среди радости жизни, тихо и незаметно.
Я хотел бы когда-нибудь уйти так же.


V
Соуль
ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Каллиграф

Я книга без страниц,
без строк, без слов, без букв,
что пишет свою жизнь
чернилами кальмара

на сотнях языков
увядших и живых,
пока крепка рука -
с конца и до начала.

Я многое постиг
со слов ушедших дней:
печаль детей богов,
секреты зазеркалья

и магии порок,
и крик немых костей -
чертила моя кисть
за абрисом молчанья.

Медан Бруст азе Кеал

Много лет назад, когда мои рога еще не шелушились, а шерсть хвоста была блестящей и гладкой, эту историю рассказала мне Канинати, моя ученица. Я преподавал ей каллиграфию десять лет, и для уроженки Суалеха женщина достигла небывалых высот. Я полагал, что, завершив обучение, она вернется в княжество, однако Канинати осталась в Аллэи. Вскоре мы сблизились. Очарованный ее острым умом и необычным взглядом на литературу, я нередко проводил у Канинати вечера.
В один из таких вечеров зазвонил Предвестник. Канинати немедленно закрыла все двери и окна, чтобы Безумие не просочилось в дом, и зажгла большие оранжевые свечи. Мы сели в гостиной. Она поставила на угли очага чару с домашней караминой и положила на решетку куски пашуна, терпкого и острого гриба. Я устроился в кресле поудобнее и укрыл колени узорчатой шалью. Мои глаза, глаза демона, видят в темноте лучше, чем днем, и я без труда различал очертания мебели, яркие цвета циновок и Канинати. Женщина нервничала.
Мне немного потребовалось времени, чтобы понять причину ее переживаний. Канинати переходила от окна к окну, оборачивалась на дверь в прихожую, и я догадался, что женщина заперлась от Безумия только ради меня.
– Ты не боишься сойти с ума? – я кивнул в сторону коридора, принимая бокал из рук Канинати.
Женщина вздрогнула, и папоротниковый напиток обжег мне запястье.
– Нет...
Я поставил бокал на подлокотник кресла и усадил ее к себе на колени. Она вытерла мою кисть краем шейного платка и поцеловала покрасневшую кожу.
– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора.
Я пораженно вскинул брови. Таинственные создания, леморы, появляются в Безумие словно из ниоткуда. Они идут вереницами по улицам городов и бьют в медные гонги, пока опасность не отступает. Лица лемор скрывают белые маски без прорезей для глаз и рта, но с трещиной посередине лба. Откуда приходят и куда потом возвращаются эти странные существа, неизвестно. Некоторые каллейские ученые и сольхские волшебники предполагают, что леморы живут на другой стороне Зеркала и являются или угасающими мыслями давно умерших, но еще могущественных сидов, или призраками убитых сумасшедших.
Заметив мое изумление, Канинати поспешно закрыла мне ладонями рот:
– Тс-с-с... – сказала она. – Это правда. Я расскажу, если ты не станешь говорить, будто я наглоталась пыльцы фей.
Мои глаза весело блеснули. Я набросил угол шали на женские плечи и притянул бывшую ученицу к себе.
– Как азе Кеал я ощущаю твою тревогу и не стану над ней смеяться.
Канинати замялась.
– Пятнадцать лет назад, – после паузы начала она, – мне тогда не исполнилось и четырнадцати – я, Нимино и отец возвращались домой. Из-за шторма мы задержалась в порту княжества Весх, где брат подхватил какую-то болезнь. Он кашлял, его кожа горела, на руках и на груди появились багровые синяки, через день потрескавшиеся до кровоточащих язв. Опасаясь, что Нимино станет хуже, отец не решился продолжить путь, хотя буря стихла через сутки.
Канинати поерзала, устраиваясь поудобнее.
– Отец истратил почти все деньги, приглашая лекарей и волшебников, но никто не мог помочь Нимино. Мой брат лежал в забытьи, и я плакала: мне казалось, что он умрет. С наступлением сомбрио Нимино залихорадило. Именно тогда нас навестил Хавейс, очень странный сольхец. На его плечах колыхалась накидка из перьев серого онира; волосы были длинные, черные, а пальцы – с маленькими и крючковатыми ногтями. Однако больше остального мне запомнились глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала, – женщина вздрогнула, я погладил ее по спине. – Хавейс сказал, что Нимино умрет в последнюю ночь сомбрио, если не прикоснется к Безумию. Отец рассердился. Он не поверил Хавейсу и прогнал его.
Я внимательно слушал.
– В тот месяц Безумие в Весхе поднималось едва ли не с каждым восходом, – вспоминала Канинати. – В рассветные часы раны Нимино начали сильнее кровоточить, и мой брат кричал от невыносимой боли. От этого крика у меня все леденело внутри. Я убеждала отца испытать совет Хавейса, но упрямец отказывался. Однажды Безумие задержало его в доме очередного лекаря, и Нимино остался со мной. Я открыла все окна и двери, а сама спряталась в спальне брата в шкафу. Спустя несколько часов раздалось приближающееся пение лемор.
Женщина нахмурилась.
– Оно становилось громче и громче. Мне казалось, что сильнее стучит только мое сердце, но потом скрипнуло крыльцо, и протяжно застонали половицы – в спальню брата вошел лемора. Белое одеяние окутывало безликого саваном, длинные волосы спускались до пят и струились по ковру черным дымом. Лемора склонился над Нимино, взял его на руки и удалился. У меня же – закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда отец нашел меня, то рассердился и сильно избил.
Канинати прерывисто всхлипнула.
– Я так скучала по Нимино, что брат начал сниться мне. Он говорил, я должна разрешить ему уйти, иначе меня найдут какие-то осколки, – женщина на мгновение замолчала. – Нимино хотел сжечь все корабли, вырвать все якоря: угрожал и льстил, бросал мне в лицо грубые слова, обвинял. Я спорила и говорила, что все равно буду ждать его возвращения.
Она подняла глаза:
– Каждый раз, когда я вижу лемор, то кричу им вслед. Они слышат, хотя и не оборачиваются даже.
Я с трудом сдержал усмешку и провел пальцами по светло-русым локонам бывшей ученицы. Жители княжеств, Рескуры и Сольх безнадежны в своей наивной вере в лучшее.
Тан... тан... тан... тан... тан...
Снаружи донеслись монотонные голоса гонгов. Канинати захотела соскочить с моих колен, но я прижал ее к себе. Женщина заплакала.
Бережно придерживая за плечи, я отвел ее в спальню, уложил на кровать и лег рядом сам, взял за руку. Мы долго не могли заснуть и смотрели в потолок, прислушиваясь к заунывному пению и представляя лемор в белых одеждах и костяных масках – вереницы, точно живые узоры на улицах Аллэи.

Следующий год стал последним в жизни Канинати. За пять дней до наступления сомбрио женщина заразилась той же, судя по описанию, болезнью, что и ее брат. Канинати кашляла, расчесывала кровоточащие язвы и плакала от боли. В отличие от ее отца я не стал звать лекарей и волшебников и лишь старался проводить больше времени рядом в надежде, что мое присутствие развеет одиночество бывшей ученицы и хоть чуть-чуть облегчит страдания.
Молясь, чтобы азе Кеал уберег меня от сумасшествия, в первое же Безумие я отпер все окна и двери в доме Канинати. Я сел возле постели стонущей женщины и приготовился ждать.
Времени прошло немного.
Вначале слабый голос ветра отразил стройное звучание приближающегося хора, затем песнопения разбавил медный перезвон. Тени лемор двигались мимо дома Канинати, призрачные и бесстрастные, и я, не в силах бороться с любопытством, жадно разглядывал их. Последний из вереницы неожиданно обернулся и словно посмотрел мне в глаза – я окоченел от страха.
Лемора вошел в дом и уверенно направился к постели Канинати. Он опустился на колени перед женщиной и взял обеими ладонями ее руку. Я не шевелился, наблюдая. Высокий и узкоплечий безликий, казалось, не обращал на меня внимания.
Однако потом он заговорил:
– Я заберу Канинати, но ты не должен просить ее вернуться, как она звала меня, – его голос, сухой и отстраненный, вызвал во мне отвращение, – иначе тоже последуешь за нами: тебя отыщут осколки. Ты – ученый, и поймешь мои слова. Ты знаешь, что между миром живых и миром мертвых, между настоящим и прошлым лежит Зеркало. Отразившись, настоящее теряется в прошлом и с каждым мгновением погружается глубже.
Лемора продолжал сжимать ладонь бывшей ученицы.
– Много тысячелетий назад Зеркало разбилось. Ветра развеяли его осколки по Алито – их мириады. Иногда они пронзают сердца сольхцев, каллейцев, лайанцев... – он замолчал и вздохнул. – Раненые Зеркалом сами становятся зеркалами и начинают отражать настоящее. Для них теряет смысл все, кроме времени и закона живых и мертвых. Называемое здесь Безумием – нарушение порядка: когда навеки заснувшие забывают, что спят, а бодрствующие считают себя дремлющими. Эта борьба кажется бесконечной...
Безликий отпустил пальцы Канинати и, без труда подняв женщину на руки, выпрямился. Ровным шагом лемора направился к дверям. Я словно очнулся.
– И это все?
Он посмотрел через плечо, и по маске скользнул зеленоватый блик полуденного солнца.
– Нет. Однажды все осколки окажутся в чьих-нибудь сердцах, и вместе мы все станем новым Зеркалом.
Я вздрогнул. Лемора плечом захлопнул дверь, оставив меня в тишине.
Мое сердце колотилось безумно, пальцы на подлокотниках кресла дрожали. Чужие слова, словно крис, вспороли мою душу. Леморы были отчаянной попыткой Зеркала собрать себя воедино, и это удивительным образом тронуло меня.
С того дня моя жизнь изменилась. Я начал изучать старинные манускрипты, пытаясь постичь секреты мира живых и мира мертвых и то, как настоящее перетекает в прошлое. Меня перестало интересовать что-либо, кроме рукописей и книг, и спустя много веков старейшая из азе Серети, демонов тайн, назвала меня леморой без осколка.

Гелара открыла глаза. Моргана смотрела на неё в упор, и в изумруде глаз священницы блестел застывший непролитой слезой вопрос.
«Можно? Пожалуйста…»
- Ты… Ты серьёзно?
- Серьёзно. Я… Бесы, да не знаю я, как объяснить! Просто сделай это и всё. И желание это глупое, и…
- Мэг, ты чего?
- Ничего, ничего я! Просто… мы в этом соборе сегодня. Я… В общем, я словно куда-то унеслась, и теперь – веришь, нет? – сама не знаю, что творю. Словно я и не я вовсе… Ты… Ты сделай так, как я прошу. Я внутри – словно все стеклянная. И дрожит, звенит всё – когда касаюсь…
Слёзы всё же брызнули, и Гелара, глядя на вечно весёлую, прекрасную, такую сильную и успешную Моргану Эмберсбейн, не знала, как их унять. Руки, едва слушаясь, потянулись к щекам подруги, ловя убегающие слёзы. Куда вы бежите, глупые? Зачем? Что с вами сделала эта ночь, что она со всеми ими сделала?
- Я… Я не умею… Не пробовала. Просто… Оно так как-то.
- Ты… позволишь мне тогда?
Тёплые ладони Морганы накрыли руки Гелары, сжимая мокрые от слёз руки. Рыжая подалась вперёд, хватая поцелуй с губ северянки-изгнанницы, словно ловец жемчуга – спасительный глоток воздуха. Руки женщин скользнули на плечи друг другу почти одновременно, и сияние кожи гэомантки на миг ослепило Гелару… а потом глаза не хотелось больше открывать.

Потому что когда по твоему лицу, словно заблудившиеся, ищущие выхода из зеркального лабиринта путники, странствуют губы и язычок, смелые и одновременно трогательно-аккуратные, целуя щёки, нос, скулы, подбородок и каждый раз, как к единственной опорной точке, возвращаясь к губам – просто некогда думать, сомневаться, решать что-то.
Всё уже решено…
Пальцы Морганы щёлкают застёжкой на правом плече, и сапфировая капля соскальзывает вниз, а следом за ней потоком синевы сбегает ткань… И снов анна миг холодно, но потом солнечные губы врываются и здесь, не давая ночной прохладе ласкать тело староверки дольше нескольких мгновений – зачем? Это всё – для неё одной, для её света, для её глаз, губ и рук. И только. Теряется где-то в складках не разобранной толком постели и капля, и мнущееся под коленями и бёдрами платье. Хорошо, когда одна застёжка решает, что всё – будет… Просто, без колебаний, ни шагу назад… А поцелуи всё горячее и горячее, и скоро на их месте будут, наверное, оставаться ожоги…
Отстранившись на миг, Моргана стягивает рубашку через голову.
- Шнуровка сзади. Поможешь…
Прижимаясь к телу чародейки, Шепчущая касается губами шеи женщины – быстро-быстро, пока та замешкалась – теперь её очередь получать… Получать всё. Сколько есть.
Шея… плечи, ключицы, руки тянутся ниже, губы следуют за руками, и капельки слёз, так и впитавшиеся в кожу ладоней, становятся тонкой прослойкой влаги, смачивая сияющую кожу и окутывая свет влажной кромкой живительной синевы.
Ты – мне. Я – тебе. Не жалея.
И хочется стонать от наслаждения, потому что – в шэа что-то переливается всеми цветами радуги, а святые из собора Неуштадта в памяти улыбаются ласково, и горят над их головами белые и золотые шары света, так похожие на то, как лиа изображают Средоточие…
Корсет – последнее препятствие. Всё… Всё… Всё!
- Моргана…
Мори… Зови меня Мори, пожалуйста. Хотя бы сегодня. Пока мы… так.
- Хорошо, Мори…
- Повтори ещё раз, - Моргана прижимается к ней всем телом, и снова – горячие губы, дрожащее от счастья сердце и совсем-совсем капелька прохлады, пробивающаяся сквозь свет и тепло не снаружи, но изнутри – ласковый холод там, где лаская прохладные руки, окутанные влажной капелью слёз, пылающую жаром кожу
- Повтори.
- Мори.
- Нет, полностью.
- Хорошо, Мори.
- И мне хорошо с тобой, Лара.
Она смеётся – тонко и заливисто, как праздничный колокольчик.
И продолжает целовать.
С каждым касанием – дрожь вдоль всей спины. С каждым поцелуем – сладость и теплота. И хочется кричать, кричать на весь особняк, и плевать, что епископ прибежит… И плевать, что скажет старый хрен Шмидт! Пусть хоть… Нет, не сейчас, просто…
Просто кричать и тихо постанывать, когда волна ласки на миг отступает, давая ответить – столь же страстно и восхитительно нежно. До конца. До капельки. До последнего лучика и до последнего вздоха. Кричать! Да!
Они кричали и стонали. Обе.
Не пришёл никто. И не приходил ещё ночь за ночью…

- Что сейчас?
- Моё желание. Исполнишь сейчас. Идёт.
- Может, не стоит?
Гелара поймала себя на том, что никак не может отвести взгляда. Неловкость, рука Морганы на плече, странное, тревожащее покалывание в пальцах… А ноги и правда красивые… и руки…
- Надо. Ты готова? Предупреждаю – желание у меня… особенное.
- Верю, - Гелара смущённо улыбнулась и кивнула. – Ну давай, я слушаю.
- Ответь на вопрос. И ответь честно. У вас тогда что-то было?
- С кем?
- С фон Гальдером конечно. То, что ты с ним делала… Это у лиа – всегда так?
Гелара снова вздрогнула. Тонкие пальцы Мэг осторожно гладили её плечо, перебегая то к шее, легонько касаясь стебелька фейра, то спускаясь по руке до локтя. Тело женщины было тёплым, и тонкие отблески света окружали кожу гэомантки, делая ту похожей на духа или призрака…
- Нет, что ты! У лиа… не так! Это было другое…
- Не так? А как тогда?
- Нормально! – выпалила Гелара, тряхнув головой и не зная, смеяться тут или обижаться. Надо же… У лиа! Так! Через… фейра, цветок переводчик! – Как у всех, как и у людей простых! Раз я теперь лиа, у меня что, всё изменилось, по-твоему?
- Ну кто знает… Но… учитывая, какое было моё желание, не считается. Ты же помнишь?
- Помню. Соблазнить кого-то. Кого укажешь.
- Ага. Вот я и думала, не зачесть ли тебе задним числом…
- Задним – лучше не надо. Всё честно. Хотя… тогда у меня тоже есть право на вопрос. Согласна?
- на вопрос, - Моргана закусила губу, изображая задумчивость. – Ну допустим согласна. Но вопрос, не желание! Итак?
- А что у тебя было с Хайнцем?
- У меня, с Хайнцем?
- Не отнекивайся, - притворно надулась Гелара. Моргана сияла, комната вокруг казалась с каждой минутой всё холоднее, и хотелось аккуратно придвинуться к рассветной чародейке. Светит, но не греет – так?
Не так. В конце концов, что она теряет?
Староверка осторожно пододвинулась, опуская голову на плечо подруги. Та, кажется, тоже чуть вздрогнула. Но лишь чуть-чуть. И крепче обняла Гелару.
- Всё у меня с ним было. То есть совсем всё. Так что если он и тебе «ядрить твою налево» предложит, учти – он буквально.
- Так он же старик!
Теплота, исходившая от сияющей кожи инквизиторши, робко обволакивала и грела, грела… Казалось, что накопившееся беспокойство само собой отступает, стоит ишь доброму сиянию Мэг коснуться его…. Гелара уткнулась носом в шею чародейки света и прикрыла глаза. Та запустила пальцы в волосы Шепчущей и, медленно нащупав кончик шнурка, стягивавшего косу, потянула в сторону.
- Старик – это состояние души. Напомни, как вы её зовёте?
- Шэа.
- Вот у него шэа такая, что молодым бы обзавидоваться. И главное – он обходительный, хоть и хам.
- И как же он к тебе ключик подобрал, священница?
- А легко. Уважением… Заботой… Лаской. Лаской к любому можно… подобраться.
- Так уж и к любому?
Гелара почувствовала чьи-то губы, касающиеся кожи правого плеча – чуть раньше, чем поняла, что происходит. Совсем чуть-чуть.
Этого замешательства хватило. Моргана Эмберсбейн не привыкла зря тратить время и всегда умела добиться своего. Когда нужно – выманить, уболтать, уговорить. В иных случаях – взять, даже отобрать.
И сейчас в ход шло и первое, и второе.
- К тебе – можно.
Гелара не успела двинуться, не успела даже вскрикнуть – огненно-горячие, словно угли из самого сердца костра губы Морганы прильнули к её губам, пальцы левой руки сжали плечо так сильно, что ногти чуть не впились Геларе в кожу. Другая рука подхватила подбородок волшебницы воды двумя пальцами – легко, и в то же время властно… На несколько мгновений.
Сопротивляться? Кричать, отбиваться от ласки, пойманной внезапно, когда не было даже шанса уклониться… Но сила и власть рухнули прежде, чем сопротивление собралось с духом.
Поцелуй закончился. Моргана отшатнулась, откинувшись на подушки. Тёплый, приятный свет померк прежде, чем Гелара успела что-то вымолвить, и ветер, снова почувствовав себя свободным, хлопнул оконной ставней, пробирая до костей.

Дата: восемнадцатое октября (ночь)
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: D1 (Неуштадт)

Время текло невероятно быстро. И события – ещё быстрее. Кажется, она начинала понимать алькоро и их огромных спутников (а кто-то говорит, что и просто иной их облик) – настоящая жизнь её теперь протекала только ночью. События громоздились одно на другое, раз за разом, туда-сюда-отовсюду: то приносили письма, смысл которых понять и расшифровать мог только Готфрид – и тогда они запирались в его кабинете вчетвером и обсуждали насущные дела Ордена, надёжно укрытые от любого постороннего уха; то появлялись неведомые гости – паломники с красивыми лицами и грубыми воинскими руками, музыканты, страстно желавшие продемонстрировать линтаарию своё новое произведение и получить одобрение играть его в Соборе на праздничной службе, или техномаги, испрашивавшие поддержки церковников на новое изобретение. И почти всё это – поздним вечером или ночью. Поток гостей и просителей, как в первые месяцы основания Корпуса и его столицы, окреп и шёл почти круглосуточно, жители окрестных домов поговаривали, что епископу во сне явилось какое-то откровение, и теперь все силы фон Гальдера уходят на благо простых людей, обременённых войной, ибо так указал ему сам Единый.
Гелара, впрочем, знала – если Единый лично и общался с Готфридом, то не во сне.
Видимо, связь с Господом у епископа просто была постоянной. Иначе объяснить то невероятное воодушевление, с которым линтаарий теперь брался за каждое дело, было просто невозможно.
Порой они сидели с ним посреди ночи и пили чай. Болтали о жизни – он вспоминал техномагические опыты, диковинные артефакты, которые добыл в последние годы и сдал в спецхранилища Церкви, и пробовал читать ей стихи. Она критиковала – беспощадно, хотя получалось у епископа неплохо… для первых проб. Сам Готфрид своими виршами был, похоже, очень доволен, и понимать, что рифма «мрамОрный – крамольный» или сравнение красивой женщины «ты горяча, как пыл блитиарейца», не всегда (а скорее – вообще никогда не) окажутся уместны, не желал абсолютно.
Но старался подправить и улучшить получившееся, порой приводя его в совсем уж нечитабельный вид.
Ещё Готфрида сильно беспокоила потеря связи с «Гласами». Те должны были доложить ему о происходящем уже несколько дней назад, но так и не отчитались, и в эту ночь епископ вознамерился разузнать-таки, что творится с его личной гвардией и куда запропали Эйнар – а заодно и его возлюбленная, чувств к которой в особняке линтаарий уже не скрывал ни от кого, игнорируя ухмылки Хайнца, доброжелательные подколы Морганы, с благодарностью принимая уважительные кивки самой Гелары и купаясь в обожании, которым одаривали счастливого священника его верные слуги, Герхард и Рейн. Подумать только, всего за несколько недель она успела выслушать краткий курс о том, почему так замечательна и невероятная техномагесса Янита Рееден – и не сойти с ума! Она узнала о прекрасном лице Яниты, её восхитительных тёмных волосах, глубоких чарующих глазах, ловких тонких пальцах, пристрастиях, общении с изобретателем и сотрудником ОНР Константином Фарадеем – при упоминании о котором на лице линтаария отображались то искреннее уважение и сочувствие, то залегала у переносицы небольшая морщинка в знак ревности – и ещё о тысяче мелочей о данной без сомнения интереснейшей женщине. Всё – сказанное между делом, без акцента и без капли настойчивости. Просто – как дыхание. И чаще всего – тоже посреди ночи.
А ещё…
Ещё.
Оставив Готфрида фон Гальдера наедине с его грандиозными планами (очередное изучение списков бойцов Ордена и агентов по различным профилям, фильтрация и чтение готовых отчётов), Гелара пожелала другу доброй ночи, не особо надеясь, что тот ляжет спать сколько-нибудь скоро, и тихой тенью скользнула вверх по лестнице, едва слышно шурша подолом платья.
Ночной особняк был непривычно тих и безмятежен. Свет не горел почти нигде, но за проведённое здесь время стены епископского дома стали почти родными для волшебницы-беглянки. Дверь спальни подалась легко, без малейшего скрипа, и Гелара перетекла в комнату, скользнув внутрь густо-синей тенью.
В лицо женщине пахнуло прохладой, и лёгкий, игривый сквозняк, словно романтичный юноша в первый раз в жизни, коснулся щеки чародейки, обвив стройный стан женщины едва различимым движением и игриво потрепав полы платья. Иссиня-чёрные ночные небеса заглядывали в открытое окно десятком серебряных очей-звёзд, и в их неярком, таинственном блеске очертания тела Морганы Эмберсбейн на епископской кровати, казалось, поблёскивали тонкой бледной аурой, теряя связь с миром живых. Девушка-призрак, пришедшая на ложе, где была когда-то убита, в память о днях, когда её тело ещё дышало теплотой и жизнью…
Моргана не спала. Глаза гэомантки пристально смотрели на Гелару, а на лице, окружённом пылающим костром рыжих кудрей, призывно играла лукавая полуулыбка.
Почти как в тот день… Средоточие, что это?

- Утешительно, - выдохнул Император… и снова качнулся назад.
Тонкая струя белого пламени расчертила воздух точно до самого носа Гротха, чуть не опалив и окатив жаром.
Крылья новоявленного полудракона со свистом хлопнули, окутывая тело Давиона на манер погребального савана.. Но даже под ним было заметно – волитару не по себе. Крупная дрожь била Джаста, и на черноглазом лице сквозь металлокожу проступало недоумение. А ещё… совсем немного – испуг.
- Твою! - отшатнулся орк. - То есть, твоё императорское ты что, сдурел?!
- Милорд! - заглушил Гротха Бриан, впервые повысивший голос в тронном зале. - Вы...магия. Она даже не течёт по вашим жилам. Вы и есть магия!
- Что я сделал?
- Выдохнули огонь. Белый
Ошарашенный Давион дже не смог понять, кто произнёс это - словно все чувства отказали разом. Дерри? Лорд Олдгейт? Кто-то из охраны? Не Тея разве что - этот-то голос он узнал бы...
- Я... я не магия. Я, похоже... дракон? - вопрос упал с губ Императора камешком, сметённым взмахом снова разошедшихся и гордо распластавшихся за спиной перепончатых крыльев. - Малатаронт... Брат мой, что же ты сделал? Что мы все наделали? Четверо...
Бриан, явно преодолевая себя, шагнул ближе.
- Милорд, вы...позволите? - он протянул руку к Джасту.
Рядом с молодым человеком становилось ощутимо жарче.
- Сыну твоего отца - позволю, - улыбнулся Джаст, и чернота в глазах государя блеснула темнотой ночных небес.
Бриан закрыл глаза и медленно, очень медленно коснулся двумя пальцами лба Давиона. Молодой маг сосредоточился и обратил внутренний взор к тому огненному цветку, который Четверо посадили некогда в его сердце. Живое, пульсирующее пламя, оно почувствовало внимание и потянулось навстречу. Осторожно, не сразу, как недоверчивый кот к руке, протягивающей ему аппетитную рыбину. Готовое отскочить или ужалить при любом неосторожном движении.
Мгновения сплетались друг с другом, словно капли воды, образующие полноводную реку. Лоб Бриана покрылся испариной, крепкие зубы впились в нижнюю губу, но чародей ни на секунду не ослабил концентрации. И пламя поверило ему. Живой волной перетекло в руку, коснулось кончиков пальцев, излилось наружу. Не всесжигающей ревущей волной, нет. Любопытным зверем, оно коснулось чела Императора, потекло по металлической коже не обжигая, перешло на плечи и разбежалось во все стороны, обнимая всю его фигуру сразу: от кончиков крыльев до пят.
Языки огня разбегались по плечам, крыльям, латным перчаткам и сапогам с когтями, касались лица, отшатываясь от предвечной черноты рваных шрамов, взлетали вверх – словно ореол огромной огненной гривы, которую порой отращивают самые буйные из магов Небесного Огня. Да и у тех она вскипала и взвивалась пожаром лишь в мгновения чародейского неистовства, когда огонь тёк с их рук и обжигал землю, на которой они стояли... наконец, отсчитав несколько мгновений – каждое длиной в вечность – пламя метнулось к лицу государя волитаров.
И накрыло облик искалеченного юноши-дракона маской.
Золотое сияние. Проблески серебристой седины в блинных волосах и бесконечная синь взора. Сам Отец Небесный взирал на людей, волитаров и орка, - всего лишь один удар сердца, один вдох, но сколько в этом вдохе было жизни и силы. А сколько в лазоревых глазах – мудрости и доброты…
Пламя сбежало потоком по фигуре государя и рассыпалось дождём крошечных искр. Недвижный, словно окаменевший, стоял перед своими подданными Император-дракон Давион Астерион-Волитар.
Стоял и молчал, позабыв даже дышать.
Бриан пошатнулся и не устоял бы на ногах, если бы не крепкая орочья рука, поддержавшая его за плечи.
- Держись, лордёныш, не раскисай, - тихонько пробасил Гротх, хотя было видно, что и орку не по себе.
- Теперь я понимаю, милорд, - прошептал Бриан. - Теперь - да.
- А я... не вполне, - сумрачно улыбнулся Джаст. - Но чувствую. Я теперь всё чувствую. От кончиков ног до каждого волоска... Если у меня под шлемом ещё волосы, в чём я сомневаюсь. Но... после. Наследник лорда Дрейна, ты начал говорить о чём-то, и я тебя прервал. Теперь, пока мы ожидаем прибытия последнего из самых важных гостей, - чёрные глаза Императора моргнули, уронив на щёку каплю-слезу. Случайную, - я хочу дослушать тебя. Прошу, говори, что думаешь. Не утаивая ничего.
- Чтож... я не буду спрашивать много. Просто расскажи мне о том, что видел, пока добирался сюда. Что думаешь об этом.... И что сделаешь с этим, если сможешь. Твоему отцу это было бы важно знать.
- Я знаю, что сейчас мой отец собрал бы тех людей, что мог назвать своими и вывел бы их, чтобы сражаться с виера, - ответил ему Бриан. - Я бы поступил так же, но мой отец не был магом. Поэтому я вывел бы лишь тех, что способны сражаться. Остальным я велел бы защищать и прикрывать мирных жителей.
- В городе почти не осталось тех, кто способен сражаться. Тех, кто не способен - тоже. Сейчас здесь сражаемся мы - последние из последних. Герои всех народов бились с демонами в Ночь Пустоты. Теперь последнее оружие - в наших руках. Я прикажу - ты выполнишь?
- Мой сюзерен - король людей, милорд, но если твой приказ не разойдётся с его и не нарушит моей чести, я выполню.
- Хорошо. Тогда... Мой приказ прост. Попроси государя Менгаарда прийти сюда. И - помоги ему, если ему будет непросто попасть в тронный зал вовремя. А дальше... просто останься тут и посмотри, что будет. Надеюсь, что оно будет стоить того... А потом, если мы все это переживём - ты расскажешь мне, как оно выглядело.
Давион подмигнул. Чуточку жутко.

В ответ зазвучал тихий, красивый смех, так странно диссонирующий с болезненными корчами существа.
- Моденборг и Боргес уже...переосмыслили многое. Что до епископа...хорошо, как только вы закончите работу, мы предоставим вам возможность преподать ему пару уроков бытия. Что же до места призыва...слова "крепдоспех Сердце Демона" вам что-нибудь говорят? - Хм, - броив Круорина поползли вверх. - Масштабно. Только небольшой нюанс. Вы хотите одержать сам доспех? Если да - то... Вы ведь хорошо ознакомлены с его структурой и принципами действия. И знаете, к каким любопытным дополнительным последствиям это может привести?
- Нет, доспех нам не нужен. Круорин, вы кажется не поняли сути вашей части сделки, - в голосе скользнули лекторские нотки. - Вы должны призвать сюда Адского Князя. Призвать и направить его к Средоточию. Никакого дополнительного контроля, никаких усложнений. Всё и без того...непросто.
- В доспехе находится сердце демона, - точь-в-точь копируя интонации гостьи, пояснил Синерем. - Если вызов будет так или иначе вблизи Сердца - наличие и данного органа, и его пилотессы так или иначе повлияет на ритуал вызова. С другой стороны... В общем, всё будет сделано так, как вам будет угодно. Другой сделки у нас тут, я уже вижу, не получится. Ну и... есть ещё одна мелочь, о которой я хочу просить. На этот раз - лично ту, с кем говорю.
- Да?
- Одна встреча и один урок друг другу. Для меня будет честью обменяться знаниями со столь талантливым коллегой. Если это не смущает коллегу, - Круорин упёр руки в бока. тускло блеснуи во мраке крылья летучей мыши на пилочке. Тихо звякнуло несколько черепов-подвесок и тонких чёрных лезвий - одеяние Круорина сейчас больше всего походило на театральный костюм. Настоящие малефики в таких, кажется, никогда и не ходили... Или никто их таковыми не видел.
- Предпочту это рассматривать не как урок, а как учёную беседу двух коллег, - любезно ответила Чёрная. - Что ж, я полагаю, мы договорились. Вам понадобится транспорт в ближайшее время, так что, ждите, за вами прибудут сегодня ночью. Опознавательным знаком наших людей будет то, что они мертвы.
- Показательно. До скорой встречи... И удачи вам, коллеги. Она нам всем пригодится, ведь правда?
- Мы предпочитаем сами ковать свою удачу, - был ему ответ. - Всего доброго, коллега.
Бес вздрогнул, забился в судорогах и обмяк. Голова его упала, чтобы спустя несколько мгновений снова приподняться. Огромный глаз моргнул несколько раз и с ужасом уставился на Круорина.
- "Кто я? Где я? Кто этот непонятный жуткий человек"! - Круорин картинно запрокинул голову, заламывая руки. И тихо, едва слышно прошептал. - Хаурэс?
- Дааа?
Голос демона затрещал по малефицкой разгорающимся костром.
- Ешь.
Лицо демонолога на краткий миг осветилось ярким всплеском света - ярко-алого, больного и грязного. Шипение взметнулось вверх, заполнив всё вокруг, и рёв кинулся на маленького демона, разевая бескрайнюю чёрную пасть забвения...
Где-то далеко от Круорина и поверхности в целом, женщина в чёрном встала с удобного кресла, на котором провела в трансе последние несколько часов. Сложная, вычерченная кровью фигура вокруг неё гасла, позволяя темноте вновь скрыть большую часть заклинательной пещеры демонологов.
- Свяжись с командой "Проводник", - сказала она, обращаясь к помощнику, стоящему у выхода из пещеры. - Передай, что жизнь Круорина продляется. Пусть доставят его в лагерь рядом с Сердцем демона.

День: четырнадцатое октября
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: F1
Фактическое местоположение: F1 (старый лагерь "Гласов Урагана")

Подгонять поднятых работников было непросто и неприятно, а Гаральд уже и так выбивался из сил, но времени на подобные переделки было всегда крайне мало. И потому обычно спокойный и хладнокровный, Круорин Синерем сейчас раздражался и злился на всё, до чего только мог дотянуться. Уже не один раз любимая пилочка для ногтей чертила у самого носа ван дер Ленка замысловатые кренделя, едва не чиркая по кончику чёрным крылом. Тот огрызался и бранился в ответ, почёсывая залысины и пытаясь привести хотя бы в приличный или «околоремонтный вид» результаты разрушений после случившейся трагедии, едва не перечеркнувшей всё будущее искусства асценции.
Очередной провал. И ведь вроде бы всё вышло даже хорошо. Но ограничения, ограничения… Неудобства! Масса неудобств!
Хаурэс отлечился, отпытался и теперь отмалчивался. Неудача с поглощением души демона не испугала даже на сотую долю так, как самого носителя – мало ли где можно натолкнуться на праведника, но… Ошибка. А прощать такие ошибки великий демон не привык никому, даже, чтоб ему пусто было, своему тюремщику и союзнику! Но одни слова сейчас врядли что-нибудь изменили бы, а действовать напрямую против Круорина сейчас Хаурэс не мог и не хотел. А потому демонолог и его «содержимое» молчали, сверля друг друга взглядами, чему нисколько не мешало то, что один находился внутри другого.
Реальная «малефицкая» приобрела уже совсем зловещий вид, и прочий лагерь медленно, но верно стремился к тому же – изнутри. Внешность поселения должна была остаться максимально благопристойной, а остальное сделают чары. Старые добрые, ни капли не усиленные дурной технологией. Впрочем…
Страйдер Тагирэ пришёлся как нельзя кстати. А ведь оставалось ещё немного запасных, да и то, что осталось от… инцидента, можно было использовать. Техномагия, значит?
Технодемонология – тоже неплохо звучит. Повелители древности это наверняка бы оценили!
Когда воздух перед ним сгустился, мало что изменилось в атмосфере "малефицкой". Просто ещё одно капля чёрных чернил, добавленная к мрачному пейзажу безумным художником. Острая вонь серы, клуб дыма, и перед Круорином возникло отвратительное скрюченное, обтянутое розовой кожей существо с тщедушным тельцем, двумя парами нетопыриных крыл и непропорциональной большой головой.
Демонолог остановился. Придирчиво оглядел существо - страха оно не вызвало бы сейчас даже у самого запуганного мальчишки, если тот не боится крови. Фыркнул. Достал пилочку. направил в то место, где у твари должен был быть лоб. И процедил без капли лишней эмоции.
- Имя. Сейчас же.
- Что в имени тебе моём? - вопросила тварь неожиданно красивым, густым женским голосом с явной хрипотцой. - Если хочешь - зови Чёрной. И не обращай внимания на тело. Взяла первого подвернувшегося под руку и одержала. Надо поговорить, Круорин.
- Кем одержала-то, Чёрная? - на лицо Круорина наползла лилейнейшая улыбочка. Больше всего подходящая кому-то, кто только что целиком заглотил лимон, фаршированный хреном и вымоченный в уксусе. - И о чём говорить будем? Неужто вам опять есть дело до мирного учёного, ведущего свои эксперименты в уединении на пути спасения души своей от жуткого гнёта богопротивного колдунства?
- Кем? Собой, естественно. Ах, ну не делайте же такое удивлённое лицо, коллега: демона тоже можно взять под прямой ментальный контроль, - по телу существа прошла крупная дрожь, крылья забыли не в такт, а на лбу открылся огромной, наполненный страданием грязно-розового цвета глаз с ромбовидным зрачком.
- Я говорю от лица Круга, Круорин, а потому прошу, опустим взаимные юродствования. Есть предложение и предложение это для демонолога высшего класса, а не для мирного учёного, идущего путём спасения.

Губы вампира дрогнули в пародии на улыбку.
- Впервые я насытил свои жилы кровью отца Стэбера, священника, осквернившего себя и всю Церковь насилием над девушкой-лиа, обращённой в истинную веру.
- Стэбер - насильник?! - Готфрида передёрнуло. Блюдце, на котором стояла чайная чашка - по счастью уже почти пустая, пил священник быстро - разлетелось пополам от одного нажатия блестящего пальца. Кружку священник успел подхватить левой рукой, но несколько капель на диван всё же упало. Три или четыре последовавших слова в лексиконе епископа встречались в былые времена, но сейчас заствили бы любого услышавшего такое от него две недели поститься в надежде разогнать наваждение...
- Подонок. Значит он... мёртв, как я понимаю. Но... что дальше, Франц? Сейчас - ублюдок. Кстати - доказательства у вас были? Потом - кто следующий?
- Убийца. Потом вор, потом мошенник на доверии, довёдший до самоубийства одну вдову. Потом девочка тринадцати лет, умиравшая на улице. Она была беременна, а отчим выгнал её из дома пинками, один из которых пришёлся в живот...этого она не перенесла. Потом этот самый отчим.
Франц поднёс руку к глазам, будто пытался удержать слёзы.
- Готфрид, иногда мне кажется, что пью не кровь, а мерзость рода людского, да и не людского тоже. Следующим был эльф, питавший болезненную склонность к девственницам. Настолько болезненную, что их мнение им не бралось в расчет.
- Как вы узнаёте обо всём этом?
Чудовище, значит? Вот и попробуй поверь... или не поверь.
- Сколько вам нужно? Как часто?
- От много зависит. Сначала каждый день, теперь редко, человек, может два в месяц, - он пожал плечами. - Я говорю с тенями в городах. Они указывают мне жертвы. А когда я выпиваю последний глоток из сердца...я на какой-то момент вижу их жизни. В подробностях. Но я пришёл говорить с вами не об этом. Не совсем об этом, вернее.
- О чём же?
Кристалл из чашки был извлечён и засверкал между пальцев живой руки огненным глазом.
- Когда я умер, и остановился на кромке, я сделал это по собственной воле, - начал Моденборг. - Я...был не очень хорошим человеком, вы знаете это. И я продал свои умения своему нынешнему сеньору за бессмертие. Договор не скрепляет магия. Я думал, что когда получу своё, просто перегрызу его горло и буду свободен. Вечно свободен. Но когда мои душа и тело стали трансформироваться, когда они прошли через смерть, когда я почувствовал, кем я стал...знаете, Готфрид, это как обернуться на собственную жизнь и посмотреть на неё, как на чужую. Я изменился. Не знаю почему, но это так и это необратимо. Когда я узнал о Стэбере, я пришёл в ярость! Проклятье в былые времена я бы просто шантажировал его своим знанием, а теперь не ведал ни минуты покоя. Я мечтал отомстить. Я отомстил.
- Вы... Франц, вы - жаждете справедливости? Своей, голодной, жестокой - справедливости? - вопрос, заданный с нажимом, очевидно ставил в тупик и самого первосвященника. Но переформулировать ли обрывать его Готфрид не стал. - Вы? Экзарх инквизиции Моденборг, ныне - вампир, пришедший и зачем-то рассказывающий это линтарию Создателя? Это всё - точно вы? если да... чего вы хотите от меня. Я могу выслушать вас - но, думаю, вам нужно что-то ещё. Что? Говорите и говорите прямо. Впрочем, почему-то мне кажется, что вы-Вы не стали бы мне теперь лгать.
Вампир ответил далеко не сразу. Его лицо совершенно не меняло выражение и только в глазах, красноватых, как мог заметить Готфрид, глазах с вертикальными зрачками стояла глухая тоска.
- Я не знаю, чего я хочу, лиантаарий. Я - чудовище. Справедливости? Да, наверное это можно назвать и так. Но ещё я жажду крови. Живой, горячей, этого алого серебра души. Даже сейчас, когда мы говорим, я слышу ваше сердце и оно манит меня, а ведь сейчас я не голоден! Я не знаю, как мне быть, Готфрид. Я запутался в этой тьме. Может мне нужен ответ? Может я пришёл за ним? Так скажите же, святой отец, почему, чтобы стать человеком мне понадобилось превратиться в чудовище?!
Моденборг закрыл лицо ладонями. Между его бледных пальцев просочилась одинокая алая капля.

Дата: одиннадцатое октября (ночь)
Фигура: без фигуры
Ход: без хода
Официальная клетка: нет
Фактическое местоположение: D1 (Неуштадт)

Наверное, это неправильно - находиться в прекрасном настроении в таких условиях. Наверное, это совсем неправильно.
И тем не менее настроение у линтаария Готфрида фон Гальдера который день было преотличное. И всё, решительно всё - удавалось.
Когда епископ перешагнул порог своего кабинета - его трудно было даже узнать. Кипы бумаг куда-то исчезли, сменившись картами и аккуратно сложенными тубусами и книгами. Диван был обработан и подлатан так, что не производил впечатление вечно обжигаемого и заваливаемого хламохранилища. Маленький огненный кристалл в пасти бронзового орла сиял ярче небольшого солнца, и почти также ярко блестел сам начищенный орёл.
Жизнь резко упорядочивалась сама собой - не без помощи Морганы, Гелары и хайнца, каждый из которых вносил в жизнь первосвященника что-то совершенно своё, делавшее её теперь... полной.
За одним маленьким исключением, но почему-то это же исключение и добавляло к происходящему смысла. подлинного, живого и светлого смысла.
А ещё на столе сидел Храбрец, играя огромным красным клубком шерстяных ниток, подаренных ему самим Готфридом. А по ночам больше не было кошмаров. И ещё он получил от некоего К.Ф. - Готфрид ухмыльнулся сам себе - отменный пробный чертёж, а рука слушалась его, как влитая.
Несмотря на кошмары, опасности и трудности, несмотря на нависшую над всем Неуштадтом и Корпусом угрозу Готфрид фон Гальдер, епископ, заговорщик, грешник, праведник, магистр рыцарского ордена и подпольный купец, и ещё с полсотни дел и титулов - перечислять устанешь - был доволен жизнью и счастлив каждым новым днём. Вопреки даже логике и здравому смыслу.
За его окном пылал быстрый закат Новых Земель. Багряно-алое солнце вспарывало горизонт окровавленным хирургическим лезвием, и редкие облака были густо забрызганы алым соком жизни. Тьма сгущалась быстро, и вскоре на улице под окном начали зажигаться фонари. Впрочем, толку от них было мало, из-за неожиданно густого тумана. Такого вязкого, плотного, более напоминающего кисель, чем дымку.
Смерклось. Наступил тот тёмный, неверный час, когда солнце уже село, а луна ещё не взошла. Час тёмных чудес и неблагих знамений. Час шёпотов.
Готфрид опустился на диван. Хрустнул костяшками пальцев - и лязгнул ими же. Поманил к себе Храбреца, но тот, посмотрев на первосвященника, пристал на дыбы и чуть оскалился. Зашипел.
- ты чего, приятель? Голодный? Или от меня псом пахнет? - участливо поинтересовался Готфрид. Пса знакомого охотника он и правда по пути погладил - давно не виделись, почему бы и нет?
Но Храбрец был настроен решительно. Вместо того, чтобы привычно спрыгнуть на пол, подбежать и потереться о хозяйскую ногу, серый бандит оттолкнул клубок и, встав на все четыре лапы, демонстративно чиркнул передней в воздухе, показа небольшие, но изрядно удлинившиеся за последний месяц коготки.
- Ты чего, вояка?
В пламени кристалла Храбрец казался маленьким демонёнком. Тонкое, чуть дрожащее, но решительное "мрррау!" жалобным вызовом пискнуло в темноту и утонуло в углах кабинета. Безответно.
"Готфрид!" - разнеслось по комнате эхо далёкого шёпота.
"Епископ Готфрид фон Гальдер!"
Готфрид поднялся. Чётко слышимые слова... Шёпот. Свист.
Но... Никто в доме не называет его полной должностью и именем. Никогда.
Магия?
Неважно. Чужак.
- Кто здесь? - голос епископа был тих и твёрд. Металлическая рука сжалась в кулак, вторая нашарила в кармане свободный кристалл, едва заряженный, но всё же... молния. На короткий ударный разряд хватит, но нужно подойти... Ладно.
- Кто здесь есть? - чуть громче. И - короткий кивок назад, вставшему на задние лапы и уже с нескрываемой злобой когтящему воздух Храбрецу.
"Тише, приятель. Спасибо, но сейчас будь потише. Хорошо?"
"Вхожу, - долетело до него. - Не нападай"
И тут, словно незримую преграду прорвало, туман проник сквозь многочисленные щели в оконной раме и повалил в комнату, медленно преобразуясь в человеческую фигуру. Высокорослую, в длинном плаще с капюшоном. Фигура постепенно обретала объём и плоть от смутного абриса к человеку. Или не к человеку, а чему-то похожему?
- Не нападай на кого?
Рукав облачения взметнулся, и кристалл, поблёскивая тонким белёсым отблеском, вонзился в слот под энергоэлемент. Вот так... подходи теперь.
- Назовись.
В прежние времена охотник на ведьм фон Гальдер видывал разных тварей. Не самых страшных. Не самых безопасных. Просто разных. О многих - читал. И ни одной из них никогда не выказывал достаточно уважения, чтобы её бояться. Страх - благоговейный, святой, сродни сыновнему - можно питать к Единому как к отцу. Себя и своего зла он больше не боялся... А если не себя - так кого ж ещё? Нет уж! Нет... уж...
Готфрид стиснул зубы. Металл указательного пальца, начал движение по привычному кругу, вмиг очерчивая его перед священником. Взмах - и будет молния... ну же... ну!
Фигура окончательно обрела плоть и повела плечами. К епископу пришелец стоял спиной. Он был действительно облачён в длиннополый кожаный плащ с капюшоном и какой-то нашивкой на рукаве.

Внимание-внимание! С технической задержкой в одни сутки, но мы всё же объявляем голосование в Грани Реального открытым.

Голоса принимаются до 23 часов 59 минут 15 апреля 2011 года, по московскому времени

Я ССЫЛКА. ТКНИ МЕНЯ!

- В сторону!
Вспышка света окатила епископа, и женщина в синем платье до колен упала на мостовую, схватившись за глаза.
- Свои же! – проскулил знакомый голос, и Готфрид едва успел перехватить руку гэомантки, занесённую для второго импульса. – Сестра Агнесс, успокойте ваш магический дар!
- Твою ж… - поняв, кого только что чуть не оглушила, выругалась техноволшебница. – Лар, ты что, больная? Так и испариться недолго!
- С тобой-то конечно, - фыркнула, усиленно растирая глаза, лиа. – Я… просто тут, под Неуштадтом – непривычно ещё. И противно. Что-что, а подземные системы тут… по-южному устроены.
- Звучит как ругательство.
- Оно и есть, - вздохнул Готфрид, подавая женщине железную руку. – Ну… как?
- Он… скажем так, выслушал. И согласился помочь, - поднимаясь, произнесла Гелара, снова заставляя воду платья перетечь в облачением монахини и свить на ногах сандалии. – Мне показалось – с надеждой… Но мне было трудно. Он… не знает, верить ли. Мира – хочет. Крови не хочет. Сожалеет о том, что придётся сделать.
- И я сожалею. Но… так надо, Гелара, - скрестив руки на груди, произнёс Готфрид. – Лучше – так, раз никто не желает слушать. Тебе придётся посещать его ещё. Много раз. Я не могу передать всё и сразу…
- Я поняла, - кивнула Гелара. – Сразу поняла. Что это опасно и мне будет непросто – можешь не говорить. Я знаю. И ты уже говорил.
- Хорошо, повторяться не буду. Мы у тебя в долгу, - и, чуть погодя, линтаарий добавил. – Все. И колонисты, и лиа.
- Не у меня. У тебя и у него. Я просто сообщаю. Так… голос, не разум, - улыбнулась Гелара. – А теперь сознавайтесь, куда это вы едете? И почему без меня.
- Потому что ты появилась минуту назад, и чуть было не обеспечила нашей великой надежде на будущее инфаркт прямо на месте, - кивнув на Готфрида, молвила Моргана. – Беречь надо епископов, сестра Грета. Они же у нас хрупкие, аж звенят на ошупь.
Тонкий щелчок отрезонировал о правое плечо Готфрида мелодичным «звяком». Тот сурово посмотрел на раскочегаривавшую магоцикл спутницу.
«Полгода поста. И сто поклонов!»
- Это не ответ.
- Мы по…
-…бабам, разумеется! – перебив линтаария, бросила Мэг. – А тебе с нами незачем. Да и денег у тебя нет сейчас.
- Готфрид? – недоумённо перевела на епископа взгляд Шепчущая. Но раскрыть рот тому снова не дали.
- Такой же мужик как и все. Примас Боргес и тот, небось, святость свою порой подчищал бы, будь у него под рясой что-то кроме пуза и преданности Творцу!
- да в конце концов…
- Вопрос «конца» предлагаю всё же обсудить на месте. А, линтаарий? – откинув капюшон, взъерошила копну рыжих волос сестра Агнесс. – Или мне прекратить вгонять вас в краску, чтобы услышать наконец, куда и зачем мы едем?
Готфрид тяжело выдохнул. Не выкрутиться.
- В собор. Я должен провести одну… церемонию.
- Ну вооот, а вы стеснялись, - умильно улыбнулась Моргана, похлопав красного от натуги Готфрида по плечу. – Вот ведь как просто сказать правду. Ладно, мы понеслись. Бывай, подруга!
- Подождите, - Гелара сама не поняла, откуда у неё, усталой, измученной и донельзя задёрганной постоянной опасностью, вдруг взялись срывающиеся с губ слова. Но… Средоточие, на всё воля твоя! Наверное, так.
- А… можно с вами?
Мэг и линтаарий вопросительно переглянулись.

Магоцикл летел по ночному Неуштадту, петляя, словно уходящий от пьяной охотничьей погони волк в знакомом лесу. Втиснутый вопреки всем нормам и стандартам в конструкцию глушитель выпирал за заднее сиденье на добрых полторы руки, напоминая со стороны широкую армейскую трубу. Моргана правила лихо, то и дело открывая рот для очередного комментария «из жизни скромной монашки в землях ЭКК» - так что к концу пути и Вцепившаяся в спину подруги Гелара, и трясшийся в коляске, накрепко впившийся железными пальцами в борт Готфрид уже точно знали, что каждый второй дом в столице Корпуса был для Мэг «доброй памятью» или «этой треклятой халупой». На поворотах коляска, несмотря на глушитель, натужно скрипела шинами и норовила отцепиться, Моргана ругалась, Гелара – что-то шептала себе под нос.
Готфрид молился и набавлял месяцы поста и покаяния, искренне надеясь, что редкие, как звёзды в безлунную ночь, прохожие не распознают в числе ураганом несущихся по улицам идиотов своего возлюбленного первосвященника.
Вожделенная фраза «приехали» застала колдунью-ортодокса и линтаария-заговорщика на тридцати восьми месяцах и семистах поклонах.
Перед остекленевшим взором пассажиров из-за вздыбленной шевелюры техномагессы в ореоле тонкого света вынырнуло здание неуштадского собора.

Итак, мастерская группа, перевязывая раны и латая прорехи в доспехах, постепенно пробуждается от весенней летаргии. И у нас, сиречь мастеров, для вас, сиречь игроков и сочувствующих, есть немного вкусной информации, плюс ответ господину Торвику на конструктивную критику. С оного ответа и начнём:

1)Из-за ряда накладок сроки ходов изрядно сдвинулись. Сейчас играется ход № 25
2)Мастера будут писать ходы за отсутствующих, но дописывать и закруглять их ветки - не в наших планах.
3)Список тех, кто активен будет выложен в ближайшее время.
4)С целью оживления военного процесса, мастера приглашают всех желающих принять участие в написании глобального военного конфликта лиа и ЭКК. Заинтересовавшимся просьба стучаться в личку Даркнесс и Барону Субботе за дополнительным инструктажем)

И, наконец, самое вкусное:
Анонсируется ход № 26 -

Qxe5 (с 4.04.11 по 12.04.11) Qxc1 (13.04.11 по 20.04.11) [Ферзь Ви-Зета бьет коня Рейлан с е6 на е5, ферзь Скорпиона (Архона) бьет слона ДаркЛайт с h1 на с1]





Мы живы, дамы и господа, держимся!

Тагирэ сидела на земляном полу ангара и рыдала навзрыд. Плечи эльфийки тряслись. Только сейчас Барцеллус заметил, что кончик левого уха у Гласа отгрызен до большой кровавой болячки.
- Ну что ты?! Там демон! В Круорине! Он убивает, души жрёт! Скорее в страйдеры! Его надо оста…
- Не могу! – Посмотри сам!
Барцеллус остолбенел. Даже у эльфийки сдали нервы настолько, что кончились стихи. А в углу, там, куда смотрели остекленевшие, заплаканные очи эльфийки…
Трудно даже представить, что когда-то это был её рунный страйдер, украшенный прекрасной эльфийской вязью – молитвами к творцу на языке высших. Запятнанный, он словно ржавел в воде несколько столетий и теперь напоминал прогнивший, одетый в потускневший, грязный и изуродованный тленом доспешный скелет. Но под копотью и следами буро-кровавой рыжины ещё заметен был текст… смотреть на который было больно. Каждое слово превратилось в свою противоположность, хвала стала хулой, а приговоры нечестивцам – вознесением демонских отродий и именами князей тварей мрак.
Осквернение. Жуткое, но выполненное по всем правилам – следы грубой, начерченной смесью грязи и крови пентаграммы виднелись у ног боевой машины.
Барцеллус оглянулся, выискивая собственный страйдер.
Тот стоял в другом углу. Ещё – нетронутый. Монашек что было сил схватил соратницу за пелчи и встряхнул. Та всхлипнула и задохнулась слезами.
- Слушай меня, - процедил Глас, когда их взгляды встретились. На губах снова выступила кровавая пена, но воин церкви говорил быстро, не глотая слюны, и на подбородке его зависла длинная светло-красная капля, - слушай и… сдхелай так как ск-кажу. Сейчас же. Беги отсюда. Найдхи другой страйдер. Любой. Кхажетсся у нас ещё есть скфх… «СКАЛА». Не медли!
- А т-ты, мой добрый брат?
- А я иду назад. Посмотрим, так ли крепок он, как люди говорят.
Цитата из Шейксуорда. Барцеллус попытался заставить себя улыбнуться, хоть во рту было кисло от крови, а в уголке левого глаза уже начинала собираться предательница-слеза.
- Нет!
- Да. Я приказываю, чтоб тебя! Он скоро здесь будет!
Тагирэ всхлипнула и, еда переставляя негнущиеся ноги, поплела внутрь ангара.
Бернар Марчеали, святой воин церкви и Глас Ураганов, не дал себе взмахнуть рукой в спину девушке.
Кабина страйдера, прохладная и уютная, приятно сомкнулась на теле брата Барцеллуса, и тонкие линии соединения вспыхнули, чувствую пробуждённую силу.
- СВЯТОЙ ЧЕЛОВЕК! – раздался рык прямо от дверей ангара. – ВРЕМЯ ПОСМОТРЕТЬ В ГЛАЗА ВРАГУУУ!! ИДИ СЮДА, ЧИСТОДУШНЫЙ!!!
- Иду, - кивнул сам себе монах.
Двери ангара разнесло в куски, и фигура демона – небольшая по сравнению с боевым страйдером воина инквизиции – отлетела на несколько метров, получив пинок ногой боевой машины. Брат Барцеллус никогда не был лучшим в рядах воинов отряда.
Худшим он тоже не был. Никогда.
И сейчас, перед лицом чудовищного зла, вспоминал всё, чему столь старательно учился прежде.
Вспышка огня окатила чудище мгновением позже, и Круорин-Хаурэс заверещал, когда багровое пламя демона схлестнулось с сияющим рыжим огнём кристаллов ИНЕЯ, пытаясь отразить гнев святого воина.
- Дух нечистый, во грехе призванный… - сглатывая проклятую кровавую слюну, шептал Барцеллус, наводя оружие боевого облачения на поднимающееся с колен тело врага, окружённое двумя кольцами огня – собственным болезненно багровым и светло-рыжим, - кару Его призываю на тебя…
Порвать расстояние рассечь надвое. Три лезвия – более чем достаточно, если они благословлены слугами Единого. Получай, тварь!
- ПРОЧЬ, ОТРОДЬЕ! ТВОЯ НАГЛОСТЬ ПЕРЕСТАЛА БЫТЬ СМЕШНОЙ! ТЫ – ПИЩА!!!
Багряней огня хаурэса обратился стаей переливающихся злобой огненных леопардов, испещренных угольно-чёрными вкраплениями пепла. Твари ринулись вперёд, разрывая огонь ИНЕЯ когтями и пожирая его, словно свору попавших в западню охотничьих собак. Два зверя бросились на самого Барцеллуса.
Лезвия взметнулись в воздух, раскалывая чудищ на тысячи искристых огненных языков, оплавляющих клинки и прочную фронтальную броню страйдера. Барцеллус сморщился от безумного жара, проникавшего даже сквозь термостойкие сплавы и опалявшего искалеченные руки и грудь.
Ничего. Ещё немного. Сосем немного…
Третий леопард влетел в лобовую бронепластину, оплавляя её и вбивая пламенные когти в металл. Доспех качнулся, и острые иглы инфернального огня. Глубокие горящие полосы ран расчертили грудную клетку Гласа Ураганов. Барцеллус застонал. Боль была безумной.
Но… нет! Не-ет, не сейчас.
- Им-менем Творца, Единого для вс-сех, - прошептал святой воитель, и струя золотистого, почти белоснежного огня смыла оставшихся бестий, открывая путь к вновь оказавшемуся окружении одержимому малефику. Всего два-три шага.
-НЕТ УЖ, СВЯТОЙ! ТЕБЕ НЕ СЛОМАТЬ ВЛАДЫКУ МОЕЙ МОЩИ!! НИКОГДАА!!!
Гогот Хаурэса-Круорина выращивал вокруг демона слой за слоем могучий щит пепла и багрового сияния, но пламя ИНЕЯ дожимало, доставало до тела, одержимого великим ужасом из бездны, даже сквозь такую защиту. Всего два шага. Вот!
Один шаг!
- Еретик и богохульник, - почти срываясь на стон, выдавил из опухших губ брат Барцеллус, нависая над телом Рутгера Хаармана, нечестивого чёрного мага, в сиянии белого огня, - приговариваю тебя во имя веры и спокойств-вия чад Его к… смерти.
Могучее святое лезвие опустилось…