OBB* - Недалеко от Истины и Блюза, Одна гангстерская история

[Joseph >>>]

я и мсье

Если господин француз сейчас полагал, что шведский бутерброд, состряпанный в этой самой комнате – продукт абсолютно неупотребляемый, испорченный и невозможный, то принц Чарминг*, хорошо знакомый с такими понятиями как миссионерские позы в стиле casual* и sleep around*, буквально взращенный на впечатляющих картинках «бумажных» журналов, на которых американские негры и белые пролетарии собирались на даче покушать клубничку, но почему-то при этом бегали по грядкам со спущенными штанами, с широкой улыбкой воркующего нарцисса ждал только одного – когда в номере погаснет свет и утомленный разговорами подвыпивший господин, отмахнувшись от собственной важности как от кружевной вуали, примет под свое крыло американского сына.
На другое развитие событий - кроме как на голубой марьяж* - вышколенный, пропитанный золотым материнским молоком, блестящий как алюминиевый рождественский шар, капризный юнец, любитель нижнего белья с надписью «Just friends»*, уже не рассчитывал, готовый при надобности бросить все четыре туза в лицо неблагодарного сэра: четыре разгневанных воплощения его горячо любимой матери.
- Ну еще бы, господин француз, - не оборачиваясь и складывая купюру в трубочку пролепетал О`Долл. – Я лучше проведу время с пользой в вашей компании, чем поеду платить за спорное удовольствие в китайский квартал. Но при необходимости… как любим говорить мы, американцы: и у соседа соседа трава зеленая.
Нельзя сказать, что столь любезная сердцу голубоглазого наследника картина совсем уж не приходила на ум его гостю, если не в минуту мечтаний, то в то время, когда единственным желанием, более сладким, чем даже кокаиновые видения, представлялась ему месть недавнему другу – месть, превосходящая безжалостный, нечеловеческий, внесправедливый, безаморальный поступок Тенгфея настолько, насколько обрушенная с неба Содома сера отличается от практиковавшегося, но вполне себе человеческого по масштабам сожжения на медленном огне. Но, как уже говорилось, единственным телом, будившим в нем желания, подобные тем, что терзали знаменитых грешников Иудеи, был молодой китаец, о котором О’Долл отзывался с таким пренебрежением – не иначе, как знаменитая лиса о не менее знаменитом эзоповом винограде.
Но как ни был медлителен костер, в который его швырнул фарфоровый идол, сейчас, вероятно, подобно болванчику, раскачивашийся от неслышного хохота, он истреблял в душе француза все, до чего способен был дотянуться – и напоминание о курильне, не сходившее с губ Рузвельта, были лишь каплями масла, придававшими пламени бойкости и высоты.
Внезапно решившись, мужчина в который раз подхватил подол своей «тоги» и в несколько широких шагов скрылся за порогом ванной комнаты.

------
*Prince Charming - прекрасный принц - идеальный мужчина
*casual - в данном контексте случайные половые связи, связи вне серьезных отношений
*sleep around - на американском слэнге - беспорядочные связи со всеми подряд
*«Just friends» - дословно «просто друзья» - возможно, самая клишированная фраза в отношениях, редко отражающая реальное положение вещей
*голубой марьяж - в картах так иногда называют Короля с Валетом

Сообщение отредактировал Joseph - 3-05-2012, 20:15

[Rosemarie >>>]

Joseph +

Когда хозяин номера скрылся из виду, Рузвельт склонился над столом, прикладывая один конец долларовой трубочки к воспаленной жаром ноздре и вдыхая серебристую пыль.
- Марго, bаby, не хотите разделить со мной это маленькое удовольствие?
Он запрокинул голову, громко шмыгая носом, словно арабский хаджи, благодарящий Аллаха и выпрашивающий у него сиюминутного счастья.
Возбуждающее воздействие любопытства сильнее кокаина и алкоголя, во всяком случае, так говорят о женщинах, и Марго легко бы согласилась на щедрое предложение Рузвельта - щедрое без шуток, учитывая, какой ценой досталась покалеченному любителю острых ощущений его порция "джанкоя" - если бы не маленькое "но" в лице бывшей красавицы и нынешней истеричной развалины, другой Марго. Той, чье опустевшее место заняла и чью скатившуюся славу подобрала мисс Шульц.
Зачарованно следя, как белый порошок исчез в трубочке свернутой купюры, Розмари отрицательно мотнула головой.
- Не сегодня, дорогой. Тебе нужнее, - проговорила она и усмехнулась краем рта. Правда так часто язвительнее самой злой насмешки. - В другой раз.
- Другой, так другой, - американец развернулся, пожимая широкими плечами.
Что ж, ему больше достанется. За неимением того, чего хотелось О`Доллу в эту минуту (скорее всего, составить компанию «господину в турецком халате» в принятии душа или помассировать ему спинку оливковым маслом – что больше было похоже на правду) он неожиданно посмотрел на свою молодую спутницу взглядом креветки-чистильщика, самого ревнивого ухажера в природе и, оглядывая ее с ног до головы, сделал вывод в пользу той самой привлекательности певицы, которую не хотел бы делить ни с кем другим.
- А хотите сегодня весело провести ночь? – Рузвельт надул губы с видом человека, который огорчался, что вечером до него нет дела даже комарам.
- Веселее, чем прошлая? - рассмеялась Марго. От виски в ушах приятно шумело, похоже на уютный треск радиоприемника, складывающийся в синкопы танго. Она медленно закружилась по комнате, пока не остановилась прямо перед Рузвельтом.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Pas de trois*

- Это уже будет зависеть от тебя, bаby, - американец расплылся в улыбке и заговорил почти шепотом. – Сделай одолжение, загляни в ванную к нашему новому другу.
Он направился к кровати, остановившись у изголовья, и принялся неаккуратно сбивать подушки, словно готовил постель для приболевшего короля только для того, чтобы в ней же его и заколоть.
- И скажи ему, что я жду.
Марго капризно надула губки: мамаша навязывает ей роль няньки, сынок - горничной... Но все же подплыла к двери, за которой плескался, топился или давился своим сарказмом французский гость. Стукнув в филенку деревяшки пару раз, она с удовольствием прислушалась к отзвуку глухого эха.
- Мистер О’Долл волнуется, не утонули ли вы в канализационном сливе, мистер. Насвистите пару тактов "Марсельезы", чтобы успокоить его.
- А мистер О’Долл отзывается только на свист? Сочувствую
Гость возник в дверном проеме: в брюках и рубашке, которую заканчивал застегивать твердыми, изредка подрагивающими пальцами. Единственное, что выбивалось из этого слегка помятого, но не лишенного следов прежней респектабельности вида – он оставался босым, и узкие длинные ступни выглядели чем-то куда более непристойно, чем предшествовавшее полное обнажение.
Во всяком случае, на фоне дорогой ткани и вызывающе острых лацканов рубашки, которые он в этот момент пытался соединить модными эмалированными запонками, были куда более неуместны.
- А проверьте, мистер, - взглядом Марго оценила теперешний вид француза, враз подорожавшего на несколько сотен долларов; из притонного забулдыги - в джентльмены. - Мистер О’Долл вообще отзывчивый парень. Вы ему руку сломали, а он готов вам подушки взбивать.
В том, что американец готов это сделать, равно как и в том, каким местом и каким способом, у воздвигшегося, аки Афродита из пены, француза сомнений не было. Не было даже изумления: свежий кусок мяса бросили двум постоянно грызущимся псам. И гадливость, растущая по мере того, как ему открывалось, какие место в партии отводил ему дорогой, клявшийся в любви друг.
Или… уже не отводил?
«Бегите отсюда, Жан. Потому что я никогда не смогу дать вам то, чего вы заслуживаете».
Он сделал шаг из ванной, обратив взгляд к кровати, на которой, судя по всему, должен был пребывать покалеченный сын владелицы казино.То, что он заслуживает.

-----
*Па-де-труа – все трое

[Joseph >>>]

я и мсье

Удовлетворение, растертое по лицу американца кокаиновым прикосновением, смылось волной непонимания провинившегося ребенка; и тут же, как ночь сменяет день, розовощекое чадо Алоизии, Большого Каньона и солнечных курортов, где в каждом госте навсегда поселяется любовь к меренге и Cocktail Pina Colada, покрылось волдырями крайнего возмущения – точно таким видом обладал бы любой другой на его месте, потому что за это время Рузвельт успел расстегнуть рубашку и вытянуться на кровати, явно рассчитывая на поддержку со стороны медной статуи (кем казался француз) ставшей настолько ослепительной, словно тот целый час вымачивался в кефире и луковом соку.
- Куда это вы собрались, на ночь глядя? Или… предпочитаете более уединенные места?
- Возможно, напротив, более… публичное,- отряхнув левый манжет, гость неторопливо вдел язычок запонки в прорези на правом. Тот слегка прищелкнул, вставая поперек горла золотой безделушке; щелчком пальца мсье распрямил заломившуюся ткань. Его глаза со смесью холодного любопытства и отвращения путешествовали по телу, возлежащему на постели с таким видом, словно вокруг дымились кружевные кадильницы и возносились к расписным потолкам переливающиеся вуали опиумного дыма.
Султан или наложник?
- Вам, я вижу, удобно, мистер О’Долл?- осведомился он с хладнокровием семидесятилетнего лорда, в первую брачную ночь пытающегося выяснить у пятидесятилетней графини, не слишком ли ее большой урон понесла ее замшелая девственность от его судорожных, но весьма бесплодных стараний.
Рузвельт дерзостно закинул руки за голову, как будто желал продемонстрировать мускулистый живот с бархатным светлым пушком (о, скольких горничных он свел с ума своим одетым в финский однобортный костюм телом и невозможно было подсчитать скольких лишил опоры под ногами, когда его с себя стягивал) - благоухающим одуванчиковым полем, выцветшим под палящим солнцем американских прерий, - что ожидающе вздрагивал под дорогой распахнутой тканью его одежды и расточал аромат слезоточивого одеколона.
- Да вы проказник, батенька. Если это приглашение поехать с вами, хотя предпочтительнее было бы начать наше знакомство на этой кровати, то я его с удовольствием приму, мсье. Или, вас не устраивает присутствие… женщины в этой комнате?
Борзый щенок закатил глаза – никак возомнил себя охотничьим псом, загнавшим упрямую овцу в пастуший загон.

[Rosemarie >>>]

Втроем

- Милый, да это комплимент, - отозвалась Марго, и в бархатном голосе певички прозвучало язвительное недовольство. Что ж, если ее спросят, она с уверенностью сможет сказать, что грязные слухи, окружавшие любимчика Алоизии, соответствуют истине. - Ты предполагаешь, что меня можно заметить, что мое присутствие может стеснять, как общество монахини.
Последнее слово, как карта, выскочившая из рукава неумелого шулера, или костяшка, первой упавшая на гладкий бочок и толкнувшая одну из многих сестричек, выставленных в ряд терпеливым любителем, запустила таинственный механизм возмездия, лишь намечавшийся в голове француза. Длинный красный рот самодовольно поджался.
Подойдя к кровати, на которой лежал стремительно впадающий в кокаиновое помрачение мистер О’Долли, он поставил колено на край, не перенося на него веса – движение, каким позирующий для фотографии охотник прикасается к еще не остывшему трупу гориллы.
- Возможно, мадам, ваш патрон как раз и нуждается в отпущении грехов?
С заметным сомнением поглядев на Рузвельта, Марго обошла кровать с другой стороны.
- Ночь слишком коротка для всех его грехов, - ответила она. - Самолюбие не позволит ему потратить меньше времени, чем на интервью в модную газету. Так, милый? - она возвысила голос, чтобы проверить, насколько ее покровитель еще пребывает в реальном мире.
Белоснежные зубы американского отпрыска обнажились в громком хохоте – наверное, сейчас Рузвельта мог слышать не только родственник Сципионе Чинизелли, вот уже больше двух недель проживающий за стеной, – тоже артист цирка, великолепный наездник и разводчик арабских скакунов, к которому О`Долл периодически захаживал, несомненно, чтобы овладеть мастерством приучения жеребцов к работе в упряжи и под седлом, - но и весь этаж.
- Друзья, к чему нам ссориться? Меня хватит на всех.
Подняв голову, вероятно, уже не совсем соображая, кто и что говорит, одной рукой он попытался ухватить Марго за что-нибудь выпуклое (хотя бы за руку), а другую протянул Дюрану, приглашая присоединиться к забаве, которую не собирался больше откладывать ни на минуту.

[lana_estel >>>]

(авторы: JoseF, Rosemarie, Monsieur Le Chiffre )

Вместо того, чтобы ответить на это призывное движение, по выразительности способное поспорить с выпяченным задом кошки, изгибающейся за стеклом при виде мартовского кота, рука француза скользнула в карман – и через мгновенье вынырнула оттуда, по пути разворачивая шелковисто блестящую петлю модного галстука. Короткий замах – разворот змеиного тела – и она захлестнула вокруг напряженно звенящего запястья.
- Надеюсь, что так оно и будет… мистер О’Долл.
Мохнатые брови-дуги О`Долла, продолжавшего изображать из себя американский продукт нечистот, в изумлении поднялись вверх на вспотевший лоб, готовясь обрушиться на глаза со стремлением Ниагарского водопада, вожделенно ласкающего нагромождение камней у самого подножия. Выражение лица Рузвельта сейчас походило на мордашки раздетых индийских девиц – баядер* - что встречались на карикатурах в пикантных журналах, которые заокеанские гости любили оставлять в туалетах казино после своего отъезда.
- Ух, ты! Господин француз вошел во вкус? Этому фокусу вас никак азиатская сучка обучила, да?
Марго качнулась вперед, чтобы перехватить самовольную руку француза, но увидев, что Рузвельт вовсе не возражает против такого обращения, передумала. Отстраненно наблюдая за двумя мужчинами, она отступила к столику, на котором манила своей открытостью распечатанная пачка сигарет. Прикурив, Марго брезгливо выпустила первый клуб дыма.
- Если ты думаешь... - с ласковой угрозой начала она, но осеклась, проглотив пренебрежительный отказ к телесной щедрости Рузвельта. - Да нет, ты сейчас вообще не думаешь.
…Еще одна костяшка.
Шелковая петля дрогнула, а затем затянулась с неумолимостью ускользающих мгновений; с неторопливостью палача, забивающего клинья между плашками «испанского сапожка», заокеанский гость наклонился, выворачивая кисть своего пленника, лишая того возможности воспротивиться происходящему.
Вторая петля обвилась вокруг поврежденного запястья, притягивая его к здоровому; резким движением, каким рыбак подсекает попавшуюся жертву, мужчина затянул узел, позволяя ему глубоко войти под выступающую кость.
- Как говорит ваша дама, это – европейская утонченность.

------
*баядеры - индийские танцовщицы

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Джозеф, Марго и ваш покорный

- Полегче, полегче, - Рузвельт поморщился от того, что узел растревожил его больную руку, но взгляд был более чем одобрительным, даже похвальным, как у учителя, позволяющего своему любимому ученику наглядно показать все то, чему юный школяр обучился за этот год.
- И что же дальше? Мне закрыть глаза? Или что мне делать? – американец задрал голову, хлопая челюстью в громком смехе, одновременно начиная напевать во всю глотку «Signora I Want to Say Carissima».
- Синьора, дорогая, так я хотел бы тебя назвать!
Платок, угодивший между челюстями прервал песню. Не выпуская край галстука – так строгий хозяин придерживает поводок заливающегося слюной и лаем бойцовского пса – француз двумя пальцами разжал челюсти Рузвельта, как изгаженную салфетку в мусоропровод, заталкивая туда кусок батистовой ткани.
Подумать только: одно неосторожное движение – и все закончится. Навсегда.
Отдернул руку, когда зубы задели кожу – брезгливым движением, словно безумие О’Долла было заразно и могло передаться при самом ничтожном повреждении кожи.
Накинул еще две петли поперек завязанного узла – словно стягивал талию красотке кринолиновых времен – и туго затянул последнюю вокруг ремня брюк.
Темные глаза обратились на даму, окутавшуюся дымной вуалью:
- Надеюсь, синьора, дорогая, мы не станем ждать, пока мистер О’Долл все-таки назовет всех, кого планировал. Судя по всему, это не доставит никому удовольствия.
Холодная маска небрежной невозмутимости, наконец, дрогнула, явив на мгновение простодушную растерянность неискушенной провинциалки - след которой Розмари вытравляла тщательней, чем одурманенная модой брюнетка темный пигмент из волос.
- Вы предлагаете уйти, оставив Рузвельта вот так? - Марго раскатисто и звонко рассмеялась, манерно отведя в сторону зажатую в тонких пальцах сигарету. - Вы шутите, - без вопросительной интонации заключила она.
Бесцветная бровь едва дрогнула.
- Мсье придет в себя через полчаса, самое большее – через минут сорок. Еще через… минут двадцать он сообразит, как развязаться… Мы можем спуститься в бар и выпить чего-нибудь; устроите мне экскурсию по здешним… достопримечательностям,- мужчина расправил ворот рубашки и вопросительно воззрился на собеседницу.- Но, ежели вам более приятна роль бонны, кто я такой, чтобы чинить препятствия?
Огонек на кончике сигареты мигнул, и Марго загасила окурок о дно мраморной пепельницы, тяжелой, основательной и вызывающе-роскошной, как и вся обстановка «Cinerаmа». Она пристально посмотрела на Дюрана, и ярко-алые губы раздвинулись в медленной улыбке. Месье не шутил.
- Вы гость, - коротко уронила она и, прежде чем отвернуться, бросила последний взгляд на Рузвельта. Лучший способ спасения от неприятностей - посадить на шелковый поводок. Интересно, оценит ли Алоизия?
Слова эти означали согласие и заслуживали несомненной благодарности, которая воспоследовала в виде полупоклона, заставившего слегка подпружинить кроватный матрац, стремительного разворота и не менее энергичного прошествия в ванную, где оставались, сброшенные на пол, пиджак, ботинки и шелковые носки постояльца номера один в этом не то борделе, не то гостинице без указания звезд. Второй раз мсье появился перед глазами девицы уже полностью одетым – если не считать досадного отсутствия галстука, в эту минуту ставшего путами для хозяйского сына.
Впрочем, эту неприятность он рассчитывал исправить в само ближайшем будущем: бумажник и портсигар занимали предназначенное им место в кармане его пиджака.
Даже не оглянувшись на Рузвельта, которого, надо полагать, только охватывала волна самого большого блаженства, представимого человеческому воображению, гость прошествовал к выходу, не преминув по пути подобрать со стола початый пакет с кокаином.
Предосторожность, не больше.
Распахнув дверь, он отдал даме старосветский полупоклон.
- Qui m'Aime me Suive!*

------
* - Те, кто любит меня, за мной! - фраза Жанны д’Арк, по легенде, обращенная ею к армии в критическую минуту.

[Rosemarie >>>]

+ месье

С холодноватой улыбкой, как только что снятое со льда шампанское, Марго последовала приглашению и уверенно пошла впереди Дюрана по устланным коврами коридорам. Шикарно до безвкусицы, вульгарно до верха совершенства - «Cinerаmа» ослепляла.
- Зал для рулетки... - жест правой рукой. - Баккара и покер... - плавный взмах левой. - А вот главная достопримечательность на это час - бар.
Бар с батареей пузатых и высокогорлых бутылок ослеплял не меньше; ослепляла и била по глазам роскошью массивная хрустальная люстра с россыпью голубых и желтых электрических искр. В царстве света и блеска многократно отражалось смуглое лицо повелителя "петушиных хвостов" и шейкеров, бармена Джима.
- Привет, Джимми, - Марго скользнула за стойку и в полуобороте искоса посмотрела на француза. - За что предлагаете выпить? За прекрасный вечер, гостеприимного хозяина, или за этот оазис в пустыне сухого закона?
Обивка сиденья слегка скрипнула: сопровождающий новую звезду мужчина – тот самый, что утром велел вызвать менеджера и после был уведен в святую святых, кабинет владелицы - обладал ростом и весом, несколько превышающим средний уровень. Причем веса, как видно, это касалось во всех смыслах.
- Для начала, может быть, за знакомство? Le Chiffre. Два коньяка,- губы, к которым начал понемногу возвращаться естественный цвет, сложились в кривую улыбку.- А вас, наверное, зовут Madame Bonne*? или mademoiselle de Bonbon?
- Мисс Шульц, - не поддержала игру Марго. - Сладкое вредно для фигуры, а детишки для нервов, поэтому я берегусь и от того, и от другого, приятель. Ну, а вы? Для этого места вам следовало назваться мистером Зеро. На удачу.
- Надеюсь, я все-таки стою несколько больше,- мужчина подхватил пузатый бокал и сделал характерное движение головой, словно разминая шею в натирающем воротнике – жест, характерный для парфюмеров и сомелье, снимающих пробу с представленного на их суд букета. Веки удовлетворенно опустились, и лишь после этого постоялец номера первого сделал первый глоток.
- Коньяк – тот же любовник; крепость проверить только со временем, и не всякий можно допустить в себя,- криво улыбаясь, изрек он, слегка покачивая в ладони сосуд и заставляя оседать на стенках почти невидимую благоухающую пленку.- Хотя… пожалуй, это можно сказать о любом вине. Главное – не потерять голову.
Приподняв брови и явно забавляясь, Марго возразила:
- С холодной кровью и не потеряв рассудка, возможно ли получить наслаждение? - она кивнула в сторону пока оставленного французом без внимания игрового зала. - Кипение страстей здесь грядущей ночью опровергнет ваши слова.
Свой бокал она отпивала маленькими глоточками, как лимонад - коньяк Марго не любила, предпочитая виски с большим количеством содовой или сладкие настойки. Но коньяк был дорогим, а значит, ей придется полюбить его, как заставит себя она полюбить черную икру, баснословное и мерзкое на вкус месиво.
------
* Бонна - Воспитательница маленьких детей. Bonbon - разновидность конфет, небольшие шарики или трюфели

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Несравненная Марго +

- Едва ли пьяница, вылакавший бочку виски, способен получать большее удовольствие от его букета,- чеканный профиль мужчины обратился в сторону, куда указывал жест его собеседницы.- Вино и любовь сходны тем, что в малых дозах они бодрят и улучшают настроение, в умеренных могут наполнить жизнь и заставить ее заиграть новыми красками, в чрезмерных же… в чрезмерных же превращают человека в ничтожество, купающееся в собственных испражнениях и полагающее болезнь за величайшее счастье на земле. Почему алкоголиков и морфинистов лечат, помещая в санаторию, а других… Ваш хозяин, например,- он сделал глоток, не замечая допущенной оговорки,- полагаете, сейчас он был бы способен оценить поцелуй… или бокал вина?
Марго лукаво рассмеялась, покачивая в пальцах ножку коньячного бокала, - француз ее совсем за дурочку держит?
- Ну, нет, мистера О’Долла я обсуждать не стану. Особенно здесь, - тихо фыркнула она. Джимми-бармен отвернулся, но его гибкая спина и уши, розовеющие под гладко набриолиненными волосами, находились в ненужной близости от парочки.
- Всякое рвотное необходимо строго дозировать,- не обращаясь ни к кому конкретно, резюмировал француз, сделав глоток и почти с наслаждением чувствуя, как растекается в гортани обжигающая жидкость. Оправдание всему, вздумай он сейчас упасть лицом на стойку, в пол, в салат или в колени рыжей девицы. Свободный художник, сгущающий краски в палитре, чародей, превращающей сына плотника в божьего посланца, замарашку – в принцессу в меховых башмачках* (Венеру в мехах?), а постель китайской проститутки – в озера, цветущие лотосами. Aqua vitae, aqua Tofana*. Сыворотка правды*.
- Предпочитаете более уединенные места?- повторил он (когда уже кончится это бесконечное блуждание в замке с зеркальными стенами?) фразу, недавно оброненную мистером Долли.- Или, напротив, более публичные?
- Зависит от места, - Марго вопросительно посмотрела на Дюрана, поощряя к развитию темы. - Вы просто так, поболтать, или есть что на уме? - с грубоватой прямолинейностью поинтересовалась она. Коньяк, скользнув по горлу, соединился с виски, и, смешавшись, два напитка начали совместный огненный танец с нарастающим темпом, принесшим восхитительную легкость телу и беззаботность мыслям.

------
* в оригинальной «Золушке» Перро речь идет не о хрустальных башмачках, а о туфельке, подбитой мехом.
*Aqua vitae – вода жизни, aqua Tofana (Acqua Toffana, Aqua Tophana, and Aqua Tufania) – вода Тофаны, легендарный яд.
* Понятие сыворотки правды появилось в начале века. В 30- гг. в этом качестве использовался скополамин.

[Rosemarie >>>]

+ месье

Красные пьявки, отлакированные сумасшедшим ученым для своей коллекции в зоологическом музее, дрогнули и расползлись. Игра в агрессивном стиле, милочка? Ну, что ж, даже если ты знаешь мою карманную пару* - расклад еще не закончен.
- О страстях, мадам, - подняв почти опустошенный бокал к губам и глядя на собеседницу поверх его края, промурлыкал он, с ловкостью кукловода-перчаточника* возвращая голосу тот парижский говорок, что безотказно действовал на дамочек Нового света, для которых Лютеция была недостижима и желанна, как платье от модного дома.
- Вашему патрону удалось разбудить мое любопытство,- губы обхватывают край бокала; глубокий глоток, кадык дергается на сильной шее, которую отсутствие галстука, отсутствие плотно застегнутого воротника удлиняет и делает беззащитной. Поединок ума и сердца, глубоко расколовший грудь.
- Может быть, вам удастся его удовлетворить?
- О, - капризно округлившиеся губки Розмари выражали брезгливое разочарование. - Что же интересует мистера Шифра? Детские годы? Вредные привычки? В первом я не сведуща ,а второе Рузвельт не скрывает, наоборот, всячески выставляет напоказ.
- Надеюсь, вы не откажете мне в любезности совершить путешествие по основным?- донышко бокала глухо стукнуло по отполированному дереву барной стойки. Ладонь коснулась лацкана пиджака в том месте, где приличные люди имеют обыкновение носить бумажник.
- Вы все видели и слышали там, наверху, - не приняла подачу Марго. - но если вы так непонятливы или американский английский мистера О’Долла нуждается в дополнительном переводе, дайте знать.

------
* перчаточники – разновидность кукольного театра, где «тело» куклы представляет собой надеваемую на руку «перчатку»; голова насаживается на один из пальцев.
* карманная пара – в покере: две карты, вслепую раздаваемые игрокам перед первым кругом торговли.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

с Марго

- Английский мистера О’Долла достаточно понятен… как и прочее содержимое его шкафа*. Меня интересует, не завалялось ли там китайского халата. Не хотите немного покататься по городу, взглянуть на праздник? Может быть, приобрести какой-нибудь сувенир?- он вновь улыбнулся, глядя на хорошенькую бизнес-леди, готовый в любой момент обратить дело в шутку.
Играть против хозяйки банка, даже в мелочах, было серьезным делом.
- Или же, если пожелаете, я провожу вас до номера.
Под номером гость, очевидно, подразумевал спальню и кровать со связанным Рузвельтом. Марго передернуло: бывали моменты, когда она предпочитала держаться от своего покровителя подальше. Альтернатива предлагалась не менее рискованная: уехать в ночь с человеком, имени которого она даже не знала - не принимать же всерьез прозвище "Шифр". Впрочем, затея на стала бы более безопасной, назовись француз Смитом. Или Вессоном. Певица тихо рассмеялась.
- Проводите, - просто ответила она; коньяк и виски толкали на безрассудное приключение. - Я захвачу манто и шляпу.

------
* кроме прочего, обыгрывается жаргонное обозначение гомосексуалиста в англ. языке – «сидящий/живущий в шкафу»

[lana_estel >>>]

(автор: Тео)

Мотель "Lаsky",
Tight Springs, штат Арканзас,
6 февраля 1930 год, 21:00

Сизая лента дыма лениво влилась в общую пелену, укутывавшую прокуренный зал, подобно старой шали. Мужчина - высокий брюнет с совершенно нереальными синими глазами - несколькими жующими движениями губ двинул сигарету в уголок рта: красный огонек ровно вспыхивал, словно сигнальный маяк. Йи молча и с бесстрастной маской на лице наблюдала, как ее соперник дважды обошел стол, подыскивая подходящую цель. Когда выбор был сделан, китаянка позволила себе улыбнуться: сейчас игрок перечеркнет себе путь к серии, загнав в лузу наиболее очевидный, дармовой шар, и тогда… Мужчина поднял голову и долго, внимательно смотрел на Йи, будто желая прочесть ее мысли. Отложил кий в сторону и с остервенением вогнал окурок в заполненную пепельницу, впрочем, похоже, лишь от того, что папиросная бумага догорела почти до конца, едва не опалив ему губы, - потому что в следующий момент обладатель небесных глаз уже мусолил следующую сигарету, нервно чиркая спичкой по темному боку коробка.
- Если я сейчас поведусь, вы же меня засадите, - то ли утвердил, то ли спросил он, снова беря кий в руки и медленно натирая наклейку мелом.
Девушка, как завороженная, следила за его движениями. Крупная, широкая ладонь легла на зеленое полотно. У соперника были потрясающие руки: бледная, лоснящаяся кожа, пересеченная вздутыми синими реками вен, округлые ногти с белыми, словно подведенными карандашом, аккуратными кончиками и ровными, без изъяна, лунами. Кий искрящейся блестящей змейкой метнулся к добыче – битку, – и Йи показалось, что она уже слышит его уверенный удар о полосатый бок и звук падения в лузу… По залу пронесся гомон разочарования.
- Вот незадача. Кикс. Леди, ваш ход, - мужчина обворожительно улыбнулся, словно только что не он мазнул, едва задев молочный шар.
Теперь взгляды собравшихся вокруг стола были прикованы к маленькой китаянке. Она потерла подбородок – такое расположение битка было крайне неприятным и мало входило в ее планы. Ее соперник, наверняка, был шпилевым*, редкой драгоценностью среди нетрезвого мусора, с которым Йи обычно доводилось играть. Девушка несколько раз примеривалась к шару, прикидывая возможные дальнейшие варианты. Всякий раз она ловила на себе взоры – пряная смесь любопытства и осуждения – впрочем, они были наградой не столько ее игре, сколько внешнему виду: в боковых разрезах ее длинной темно-синей туники мелькали широкие брючины в тон, перехваченные на щиколотках атласной лентой, собирающей их на манер арабских штанов.

------
*шпилевой - сильный игрок, играющий на уровне профессионалов, но старающийся не "светиться" и не участвующий, как правило, в турнирах, и от того не имеющий спортивных званий.

Сообщение отредактировал lana_estel - 5-05-2012, 20:27

[Joseph >>>]

+Тео

Среди ковра из плотных возбужденных чудесным вечером посетителей приюта отверженных, пропитанного сцеженным из американского вымени виски и угаром, воняющим так, словно горела целая плантация табака, всплыло еще одно азиатское лицо – молодая узкоглазая девочка, желтая, как кипящий скипидар под африканским солнцем: Зэнзэн протискивалась под руками и ногами хохочущих туш, что то и дело путали ее с дверным косяком или стулом, от чего китаянка поджимала губы с видом взбешенного носорога, предвкушающего преждевременную смерть неугодных.
Крошечная фигурка вынырнула из толпы - направилась к Йи (сестру господина прислуга узнала бы при любом освещении и при любых обстоятельствах) и замерла у стола, кривя губы, что распахнулись на треугольном личике, будто подтаявший береговой лёд.
- Yì, Tengfei xiānshēng zài wàimiàn děngzhe*, - с ходу сообщила девочка, придавая голосу важности едва заметным кивком в сторону выхода.
- Hǎoma?* – откликнулась девушка, смерив прислужницу Тенга взглядом – терпким и горький, словно остывший кофе. Ей не нравилось ни появление Зэнзэн здесь, ни ее сообщение, которое означало, что Йи следует немедленно бросить все дела и уделить внимание брату. Не в этот раз. Переходя на китайский, выделяя слоги нарочито сильными тональными акцентами, она сообщила девочке: - В таком случае господину Тенгфею лучше зайти - ожидание может затянуться, я занята. Или ему претит эта дыра? – грифельные брови приподнялись, будто следуя повышению интонации голоса. Китаянка оперлась на поставленный вертикально кий и сжала его, как древко флага, поднятого во имя священного бунта, - единственную опору и надежду, что едва заметно дрогнувшие от волнения ноги удержат свою хрупкую ношу.
Малышка насупилась – все, что ей было велено, это передать уже сказанное сестре, остальное не ее дело.
- Tengfei xiānshēng zài chē shàng. Tā chuānzhuó zhège dìfāng. Nǐ xūyào qùle qìngdiǎn yíshì.*
В этот раз она сделала шаг назад и указала рукой на дверь, как будто сам брат сейчас руководил ее движениями, настоятельно – требуя – советуя следовать не наперекор просьбе.
- Nàme jiù bù huì dòngjié...*– сомкнутые на лакированной поверхности кия пальцы заметно побелели, впрочем, и сама Йи была похожа на мраморную статуэтку с розовым напылением взволнованного румянца на щеках. Слова медленно просачивались сквозь едва заметно шевелящиеся створки пунцовой раковины губ, - Wǒ yǒushì*.
Впервые в жизни она шла против воли брата, против невысказанного, но отчетливо данного приказа. Неповиновение. Ослушание. Своеволие. Слова, которые едва ли можно было когда-либо применить по отношению к сестре Тенгфея.
- Простите эту заминку, - обратилась она к сопернику, отвернувшись от маленькой китайской птички-вестницы, но спиной ощущая ее присутствие.

------
*Yì, Tengfei xiānshēng… - Йи, господин Тенгфей ждет снаружи
*Hǎoma?* - вот как?
*Господин Тенгфей в машине. Он не одет для этого места. Ему нужно ехать на ритуал для праздника.
*Nàme jiù bù huì dòngjié! - В таком случае он не замерзнет.
*Wǒ yǒushì. - Я занята.

[Rosemarie >>>]

Джо + Тео

Крошечные пятки девочки-мотылька заострились и она, волчком развернувшись, пошла прочь, пробивая себе дорогу склоненной головой, как горный козерог, путешествующий по каменистым склонам; наверняка китайская прислуга уже продумывала слова, с которыми вернется к своему хозяину.
Надув щеки, будто набрала в рот овсяного кваса и пшеничных отрубей, Зэнзэн поспешила со всех ног наружу, к синему тудору* - «зеппелину» - где за приоткрытой дверью на одном из полноразмерных задних сидений находился ее господин.
В то мгновение, когда фигурка маленькой прислуги растворилась в прокуренной толпе, Йи вздрогнула. Пальцы разжались и выточенное из сукупиры орудие бильярдиста пало к ногам.
- Извините, надеюсь, мы доиграем в следующий раз, - оставив на столе несколько серо-зеленых портретов президента Гранта, китаянка едва не опрометью бросилась вслед за Зэнзэн. Ноги будто сами несли ее к выходу, торопливым цокотом широких каблуков отсчитывая шаги до встречи с братом. Время до возрождения? Время до смерти?..
Обаятельный незнакомец неторопливым, мягким движением руки забрал купюры – и некоторое время разглядывал их с видом кавалера, которому дама подарила на память расшитый кружевом платок. Некоторое время мужчина смотрел на то, как его недавняя соперница преодолевает преграды из чужих тел. Потом обернулся к зевакам:
- Ну что, господа и, возможно, дамы, партию?..
Йи выскочила на улицу сразу за девчонкой.

------
*тудо́р — от англ. two doors - «две двери»

[Joseph >>>]

+ Тео

Глянцевая дверца иссиня-черного сиротливого автомобиля была распахнута, как будто кто-то давал оплошавшей малолетней проказнице возможность, запрыгнув внутрь, загладить свою вину.
Тенгфей сидел на заднем сидении, медленно натягивая на белые худые плечи расписной шелковый халат с глубоким гранатовым оттенком мохры, в складках которого кольцами, витыми изумрудными горошинами, королевский питон заглатывал новорожденный бутон олеандра, что алой зарей цвел в сердце другого побежденного змея. Длинная ткань едва прикрывала голень – Тенг опаздывал, поэтому ему пришлось переодеваться прямо здесь, но, казалось, сейчас его это совсем не волновало, как и то, что плетеные петли пао выскальзывали из рук, собранные на затылке волосы непослушно падали на плечи, а черный угольный карандаш рассыпался в пальцах.
Под босыми ногами стоял деревянный ящик, из которого время от времени показывалась длинная стрелка языка пепельного олигодона – главный атрибут сегодняшнего ритуального жертвоприношения, что должен был начать вторую неделю перед праздником фонарей (на самом деле, всего лишь развлечение, которым молодой китаец кормил своих обкуренных гостей-бизнесменов в чайном доме, тем не менее, именно насмотревшись на выползающие из брюшка внутренности, те охотно раскрывали свои даже самые страшные тайны). Обычно ритуал заканчивался распитием рисового вина и шествием гостей с огромной головой дракона из папье-маше, что дрожала от ветра на проволочном каркасе, как осенний пожелтевший лист; когда нижняя челюсть раскрывалась, в пасти должна была вспыхивать лампада с огнем. Самые стойкие участники несли длинное полое тело змея, под ним позже все вместе предавались веселью с очаровательными жрицами любви. Этот день означал, что всемогущий Дракон, наконец, поднял голову после зимней спячки. Но Тенгфей предчувствовал, что сегодня все будет совсем иначе – возбужденные ненасытные богатеи всегда требовали разделать какую-нибудь ядовитую гадину. Хотя она и истекала кровью, яростно плевалась содержимым желудка, но, ощущая хоть малейшую нерешительность, так и норовила причинить вред. Однако и на это Тенгу было тоже все равно, он даже с удовольствием бы заглянул в глаза опасному змею, перед тем, как булыжником раздробить ему голову.
Он не повернулся, даже не посмотрел, только в глухом звуке дрогнули губы, высеченные на половинке лица, заштрихованной черными прядями волос.
- Zuò*.
Нет, ей сейчас не нужны были ни его взгляды, ни тепло голоса, никакие приветственные и вступительные речи. И все же это безличное обращение, будто брат застал Йи за чем-то неприличествующим, и собирается сейчас прочесть ей лекцию на тему подобающего девушке поведения, вошло в сердце, словно ледяной осколок, разливая по телу холод и дрожь. Девушка выполнила просьбу – указание? – в совершенном безмолвии. Мотнула головой, убирая с лица выбившиеся из высокого хвоста нити волос, и устроилась на переднем сидении. Неосторожным – или показно случайным – взмахом руки сбила в сторону салонное зеркало. Темные глаза Тенгфея на мгновение мелькнули в отражении, после чего безразличная стекляшка показала фрагмент улицы, кадрированный по углам дорогой обшивкой салона. Губы китаянки стянулись в тонкую бесцветную упрямую ниточку.
«Пережить Новый год, что через пропасть прыгнуть» - так говорили их азиатские предки, которые разлучаясь с семьей, нередко кончали жизнь самоубийством. Тенгу же хотелось заставить себя пережить хотя бы этот день.
Оставив непослушные петли в покое, он взял ольховую краску, специально приготовленную и разложенную по пирамидным алебастровым чашечкам и, небрежно макнув палец в первую попавшуюся, провел им по запястью, наспех рисуя дуйцзы, точно по лубочной иконе, благожелательные надписи – прописи-заклинания - призванные защищать во время ритуала. После чего из множества выбрал черное клейкое масло в вытянутом сосуде и протянул его сестре, впервые за эту встречу посмотрев ей в глаза: его же - черные, матовые, неподвижные, как остывшие драгоценные турмалины или куски Каабы*, опустошенные и выдохнувшие всю жизнь в исламских паломников – безмолвно перебирали ответы на вопросы, которые, возможно, никогда не будут ни заданы, ни приняты.
- Помоги мне накрасить глаза.
Йи обернулась. Молча. Встретившись с братом взглядом, она поспешно отвела глаза, уставившись в черное нутро покоившейся на ладони баночки. Густая темная масса, преображающая все, что в ней отражается, в безобразное искривленное месиво. Наиболее точное воплощение того, что сейчас творилось в душе сестры Тенгфея. Девушка нерешительно обхватила горлышко сосуда двумя пальцами, осторожно, словно опасаясь дотронуться до руки брата – не то боясь обжечь, не то не желая обжечься самой этим случайным прикосновением. Зависший на несколько мгновений в воздухе алебастровый конус с чернильным содержимым едва заметно трепетал, словно маленький колокольчик, потревоженный дуновением ветра. Заметив эту дрожь, китаянка поторопилась найти для баночки опору более надежную.
Наконец ее голос – тихая дробь первых тяжелых капель по жестяной крыше – нарушил воцарившуюся тишину:
- Я не умею.
Тенгфей собирался что-то ответить, но вместо этого лишь тяжело выдохнул, как если бы получил по губам тянучкой (чем в Шанхае заклеивали рот провинившимся детям) откидывая голову на выстеленную бежевой кожей холодную спинку сиденья.
Он вытащил из полупустой пачки сигарету и заставил бумагу вспыхнуть золотисто-оранжевой точкой, такой же одинокой как изюм в имбирном печенье и такой же яркой, точно небесная звезда, зажигающаяся в ночь зимнего солнцестояния над Тибетским плато. Потом Тенг закрыл глаза, неожиданно понимая, что не успел сделать сегодня – к своему стыду и удивлению - ровным счетом ничего: благовония, пиалы с зернами пшеницы, лампы из рисового теста, тамтамы из вишневого сырого дерева сиротливо лежали в багажнике, хотя уже давно должны были занимать свои места в маленькой опиумной курильне.
- Он уехал, - затягиваясь дымом до всей глубины легких и скрывая бескровное лицо за ладонью, спокойно сообщил брат. – Ты рада?
Уехал. Ослепляющий свет софитов, бьющий по глазам; барабанная дробь : тихий гул, с каждой секундой становящийся и отчетливее, и громче, и оборванный внезапной, восторженной тишиной – предчувствие потрясающей победы… Но яркие краски смазываются, свет меркнет, - победитель безразлично давит ногой отчаянно стонущее сердце, разбрызгивая кровь и горечь, сдувая своим ледяным дыханием случайных свидетелей. Нет, не такой ценой хотела Йи избавиться от страшных мыслей, преследовавших ее с тех пор, как вода – прозрачная, чистая, - пролилась на голову обнаженного брата – сошедшего с небес и низверженного божества.
- Почему это должно меня радовать?
Молочное табачное облако стянуло расстояние между кровными родственниками, как навесной мост из сосновых долголетних досок, прибивающий гвоздями один конец к одним мыслям, второй – к другим. Всю свою жизнь, молодой китаец заботился, чтобы они вдвоем – брат и сестра – никогда не позволяли огню сжечь его натянутые над пропастью канаты. Может быть, настало время проверить их на прочность?
Тенгфей снова поднял голову, заглядывая в темные раскосые глаза своей маленькой дорогой Йи, которую помнил еще совсем ребенком, которую держал за руку, когда она, застигнутая страхом и воспоминаниями о погибшей при родах матери, засыпала голодными ночами на изъеденной мышами циновке; сестры, своей плоти и крови, слезы которой стряхивал с лица и отражением улыбался в них даже тогда, когда сам валился с ног от усталости.
- Как только я закончу дела в городе, я поеду его искать. Ты должна знать, что, - сигарета обескрыленной цикадой замерла у коралловых тонких губ. – Что я люблю этого человека, Йи.
Эти слова были ударом. Точным, как прощальный поцелуй битка в черный округлый бок, после которого восьмерка неизбежно входит в лузу. Вместо лузы была свежепробитая дыра в любящем сердце. До этого Йи надеялась, верила, что увиденное вчера – случайность, нелепая глупость, нашептанная брату на ухо Стариком Опием, - теперь надежда лопнула, как невесомый мыльный пузырь с радужными разводами, окропив глаза разлетевшимися едкими брызгами. Китаянка зажмурилась, но прозрачная влага, наполнившая ее глаза прежде, чем девушка могла бы совладать с нахлынувшей горечью, пролилась из-под плотно сомкнутых век и неторопливо проложила блестящие дорожки на побледневших щеках. Соленая капля достигла рта и исчезла.
- А он тебя?
Тенг едва заметно пожал плечами, позволил утомленной усмешке (а смеялся он только над самим собой) разгладить жемчужное бледное лицо, на самом деле, упорно пытавшееся сейчас скрыть все человеческие страхи влюбленных и застигнутых врасплох неведением, сомнением и отчаянием людей, что слепо верили в любовь с таким же рвением и самоотречением, как аборигены в жизнь внутри деревянного тотема и его защиту, когда входили в логово кровожадного тигра.
Некоторые слова, дай им волю быть произнесенными, способны оказаться «малым очищением», маленькой победой в большой и опасной игре, угодившей в цель стрелой в распростертой на километры битве.
- … да. Да. Любит.
Влюбленный мальчишка - виноватый без вины.
Йи задержала взгляд на лице брата – измученном, уставшем и безнадежно, глубоко влюбленном. Такой родной и ставший внезапной таким недосягаемо далеким. Брат и сестра. Мечта быть понятым и страх быть отверженным. Грохот ритуальных барабанов и всепоглощающая тишина. Слова, холодные, как воды Индигирки, сорвались с обретших цвет губ:
– Wǒ yě ài nǐ*. И ты уезжаешь…
«Как он» - но эта последняя мысль пролилась в воздух лишь печальным вздохом.
Молодой китаец лишь склонил голову на бок – еще немного и он развел бы руки, давая понять, что нет путей назад, но не сделал этого. То ли слова китаянки угнетали его, то ли он боялся, что на ее лице станет на еще одну тень больше. А ведь помнится, он говорил, что никогда не позволит себе быть причиной ее грусти.
- Ты моя сестра, Йи. Разве тебе мало знать, что в этом ты одна единственная? – глухо, как медленно выползающая из бутылки пробка, отозвался Тенг. – Мы всегда будем вместе. Под одним небом и на одном небе.
Да, она была его сестрой. А Тенгфей – ее братом. Кроме него, у Йи не было никого – ни подруг, ни постоянного мужчины (череда случайных и непродолжительных связей не в счет)… Потому что молодая китаянка никогда не знала, что ждет ее на следующий день. Когда ей необходимо будет обрубить все канаты, сорваться с привычного места, спрятаться, затаиться. Потому что она всю жизнь вынуждена врать, а между близкими людьми не может быть такого пласта лжи. Камнепад невысказанных мыслей с грохотом катился на узкую тропинку – единственно знакомую, единственно верную все эти годы. Дорожку, соединявшую две родственных души. Эта убийственная лавина обрушилась с оглушительным ревом, остановившись в долях миллиметра от того, чтобы быть высказанной. Ее gege ждал понимания. Которого Йи не могла ему дать – не сейчас. Но быть погребенным под грудой несправедливых обвинений он тоже не заслуживал.
- Шестое февраля одна тысяча девятьсот тридцатого года, - с монотонным отрешением пробормотала девушка, - двенадцать двадцать. Время смерти Адамса Купера. Одним незавершенным делом меньше.
- Fēicháng hǎo*, - Тенгфей беззвучным щелчком отправил окурок в приоткрытую дверцу, положил локти на колени – на несколько секунд – спрятав сливочную безнадежную бледность лица в худых ладонях.
К своему глубокому ужасу он даже не сразу понял, кто такой Адамс Купер и о чем идет речь – непозволительная рассеянность, которая выжигала из его памяти все, для чего он вообще делал то, что делал, для чего жил все это время и для чего превратил сестру в убийцу. Похороненному под этим пеплом человеку едва ли хотелось возвращаться к прежней жизни, другая часть сознания молодого китайца понимала, что появление Дюрана не изменило абсолютно ничего – кровопролитие на черно-белых досках не было знакомо ни с пределом допустимого, ни с желанием остановиться, ни с благородством соперников, что костями ранее поверженных двигали как фигурки, так и стрелки на обоих циферблатах механических шахматных часов. Да, Дюран не изменил ничего – кроме него самого. Теперь оставалось лишь тянуть время и брать жизнь «на измор».
«Партия осталась неоконченной, поскольку оба противника заснули…»*
- Второй заказ отменяется, – раньше отполированный льдиной голос был способен вспарывать и душить любые эмоции, теперь он сам стал слабо натянутой унылой струной на грифе гитары какого-нибудь обездоленного и покинутого старика, у которого остался лишь засаленный косячок и дырявые ботинки. - Мне понадобится твоя помощь в другом деле.
- В каком? – вопрос прозвучал тихим, почти безнадежным шепотом. Он практически не имел смысла: о чем бы ни попросил Тенг, Йи не чувствовала права отказать тому, кто вел ее по жизни, отводя каждую хлесткую ветвь, лишь бы та не причинила сестре вреда.
В этот самый момент к автомобилю подошел Яотинг и нырнул за руль, обнимая блестящими от жира руками пакет со сладкой сдобой.
- Wǒmen lái wǎnle, tǔbiē chóng,* - Тенгфей устало откинул голову назад; сил у него не хватало даже на то, чтобы повысить голос, лишь выдавленная улыбка – адресованная сестре - разгладила губы как серп новолуния на пожелтевшем снимке. – Поехали со мной, расскажу все потом.
- Я тебе там нужна? – устало вопросила Йи, не сводя с молодого китайца тяжелого взгляда внимательных глаз. Церемонии в «чайном доме» не вызывали у нее ни интереса, ни любопытства, ни восторга. Только страх за брата, когда ядовитая тварь, уловив хоть малейшее замешательство, норовит вонзить смертоносные жала под кожу; и отвращение к толпе опьяненных вином и опием свиней, страждущих только зрелищ и не отдающих отчета в том, насколько опасную гадину приносят в жертву… кому? Чему? Их пресыщенному впечатлениями воображению? Их жажде крови?.. С тем же успехом Тенг мог выпотрошить безобидного королевского питона, восторг этих зажравшихся ублюдков едва ли был бы меньше. – Я выгляжу неподобающим образом…
Брат не ответил, он лишь едва заметно кивнул, закрывая глаза, чтобы хоть немного поспать (не думать о том, что произошло) в дороге – давал понять, что все это уже не так важно: и не потому, что темно-синий «цепеллин» тронулся, отъезжая от высокого крыльца мотеля и даже не потому, что ему хотелось не оставаться наедине с преследующим, зовущим его по имени, усыпающим признаниями в любви томным голосом.
«За то, что я люблю вас… Что вы хотите от меня на самом деле?».
Тенгфей вздрогнул, как если бы рубиновые губы сейчас вонзались в его шею, перегрызая сплетенные нити сосудов, заставляя холодную варварскую кровь лавинным потоком нестись к затвердевшему безжизненному сердцу, чтобы запустить его еще раз. В последний раз.
Он посмотрел в окно, где в бурых перекрещенных воинственными наконечниками ясеневых ветках плавилась темно-желтая сырная головка заходящего солнца.
Его собственное отражение напоминало растертый по стеклу млечный сок: мальчишка Тенг, обжигающий самого себя отчаянным выдохом оказавшегося на смертном одре мученика.
- Дракон сегодня не благоволит.

------
*Zuò - сядь
*Кааба - исламская святыня
*Wǒ yě ài nǐ - я тоже тебя люблю.
* Fēicháng hǎo – очень хорошо
*Знаменитая долгая партия Вильямс — Маклоу 1851 года, после которой было решено ввести в шахматы часы (сначала песочные, в 1866 механические) и контроль времени
*Wǒmen lái wǎnle, tǔbiē chóng – Мы опаздываем, насекомое (последнее слово можно дословно перевести как «мокрица»)

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Joseph

Чайнатаун, Chаguаn,
Tight Springs, штат Арканзас,
6 февраля 1930 год, 22:00

Маленький чайный домик, подобно железной пагоде Тэта, взрывающейся высоко вверх рогатой крышей и вспахивающей шпилем огненно-фиолетовое небо, словно небесные жители устроили гонки на лодках-драконах и длинными веслами, изрезанными глазурованной черепицей - под стать рыбной чешуе – перемешивали новорожденные облака с пеленающей Чайнатаун акварелью заката.
В темном зале среди курительных благовоний, восковых парадных красных свечей, что опоясывали помещение вдоль стен померанцевой орорью из танцующих огней, глиняных ваз с душистыми кипарисовыми ветками, разбросанного по полу гаоляна, риса, проса и кукурузы на мягких подушках с важностью Тиберия или Нерона возлежали ожидающие гости – в сплетенных с полуголыми китайскими девицами обрюзгших трепыхающихся клубках с трудом можно было разглядеть их лица, сокрытые под меховыми масками коров и тигров.
Войдя внутрь и остановившись в проеме, перетянутом бамбуковой решеткой, Тенгфей с омерзением разглядывал их пухнущую плоть (он с легкостью мог назвать большинство из присутствующих по имени) – она казалась настолько переполненной распутством и сластолюбием (вены вздувались под напором крови, превратившейся в опиумный спирт и разъедающей все живое внутри похотливых американских обезьян; глаза вылезали из орбит, а языки, как у животных в одышке, вываливались из слюнявых глоток) что молодому китайцу впервые в жизни захотелось выбежать на улицу, чтобы сделать глоток свежего воздуха, и потом, дождавшись, когда эти вымоченные в страсти и блаженной неге туши перестанут двигаться, ножом выпотрошить их потные волосатые брюшки.
Может быть, земле от этого станет хоть немного легче.
- Nǐ de zhùshǒu shēngbìng. Zhè jiāng wúfǎ cānjiā*, - щуплый узкоглазый старик, одурманенный опийным сном, отчего два стеклянных глаза слепила молочная пленка, выплыл из пепельного облака и застыл в складках темно-синей парчи, занавешивающей каморку.
- Wǒ kěyǐ zìjǐ chǔlǐ*.
Тенгфей - с отрешенностью и обреченностью «агнца для всесожжения» - опустил голову, спрятав лицо, как демон в плаще ночных крыл, под длинным покровом волос от блудливых взглядов ненасытных мерзких котов, потому что их морды, поднявшись на напрягшихся шеях, уже разглядывали его со всех сторон так, словно собирались в следующую секунду разорвать на части, так, словно чувствовали, что молодой азиат влечет за собой незримый шлейф из будоражащих наслаждений.
Хозяин курильни поднял волочащийся подол маково-красного пао и босыми ногами ступил за падугу.

------
*Nǐ de... - Ваш ассистент заболел. Он не сможет участвовать
*Wǒ kěyǐ... - Я справлюсь сам.
*кумирня - языческий храм

[Joseph >>>]

+ Тео

Брат скрылся из вида, а вместе с ним исчез и последний оплот уверенного существования Йи в этом совершенно чуждом и ненавистном для нее пространстве. Стараясь поменьше мелькать в толпе, китаянка организовала себе место в уголке, накидав цветастых подушек, и, подобрав полы длинной туники, села. Взгляды томимых ожиданием действа заблудших детей сытой жизни скользили по залу курильни и запинались, спотыкались о девушку, которая, проклиная все на свете, понимала, что, будь она голой, в царившую атмосферу она вписалась бы куда органичнее и была бы в целом гораздо менее приметна, чем в той одежде, что она позволила себе сегодня.
- Малышка... поработаешь? – почти ползком, на четвереньках, шатаясь из стороны в сторону – точно винтажная лошадка-качалка с мохнатой бычьей головой, минуту назад хлебнувшая из поилки настойки из опиумных маков, – огромная туша американской детины замерла рядом с Йи, намереваясь прямо здесь и прямо сейчас оставить на полу выпитое за этот вечер всеми возможными способами, на которые только был способен человек, утративший сходство с себе подобными. Пока гость, готовый обмочиться и облевать (выпустить из ушей и других естественных отверстий) даже свой серый шерстяной костюм с серебряными пуговицами, корчился на полу, двое низкорослых китайцев внесли в самую дальнюю часть зала квадратный алтарь, устланный черными каменными плитами.
Не смотря на то, что хозяин курильни давно превратил этот ритуал в зрелищное театральное представление (кто-либо из гостей едва ли когда-нибудь задумывался об опасности, и именно поэтому, возлежа на подушках и попивая рисовое вино, смотрел на происходящее с тем же требовательным интересом, с каким помпезные беззаботные богачи взглядами провожали на сцену амфитеатра христиан Таррагоны, которых собирались сжечь заживо - публичная казнь смертников, превращенная в забаву людской кровожадностью) Тенгфей никогда не забывал традиции и правила родных шанхайских кумирней*, хранящих в павильонах и боковых флигелях тайны торжественных церемоний жертвоприношений. Его предки знали, что если ублажить духов, они оберегут семью от бед и невзгод. Тем не менее, сегодня наследие праотцов было меньшим, что заботило молодого китайца.
Сейчас сам Тенг в длинном огненном одеянии - узоры из хны покрывали его молочную кожу рук и шеи - осторожно двигаясь, будто между струями только что начавшегося дождя, был похож на древнего императора, возглавляющего колонну невидимой свиты. На людей он не смотрел, черными холодными глазами равнодушно арканил деревянный ящик, в коем дожидался своей участи упитанный глянцево-золотой тайпан.
Теплый пьяный воздух ударял по ореховым погремушкам, кистями подвешенным к потолочным балкам вместе с пучками соломенных кукол – когда они раскачивались, запятнанные серножелтыми бликами, в нос начинал ударять запах прелой соломы и засахаренной куркумы.
Самый лучший способ избавиться от удушающего сверлящего желания скорее со всем этим покончить – дать сытым американским животным то, чего они все ждут. И Тенгфей, пренебрегая обыденной последовательностью ритуала, любуясь человеческой жестокостью и обходя все церемониальные затянутые изыски, собирался сделать именно это.
"Стоит… проявить настойчивость, если желаете не потерять чьего-то расположения".
Сглаженные тенью черных спадающих волос губы лопнули - как расселина в вековом леднике, оставленная каблуком насмешливой модницы.
Когда Тенгфей опустился на колени возле жертвенника, в зале погасли последние фонари; лишь порфировые языки на тонких фитилях благовонных свечей продолжали извиваться, освещая место действия червонным сиянием.

[lana_estel >>>]

(совместно с Джонни)

Эву терзали противоречия, подобно двум командам, перетягивающим хрупкий канат ее тела и мыслей. Ей было обидно, но девушка прекрасно понимала, что обижается она зря. Но, несмотря на все доводы разума, эмоции упрямо требовали забраться в самый угол, сложить руки на груди, поджать под себя ноги и надуться. Совсем как в таком далеком теперь детстве. А то и вовсе разреветься. Нельзя… как же много стало со временем этих «нельзя». Порой ей казалось, что, несмотря на все свое состояние и положение, на все возможности и видимую свободу действий, ее все равно водят на поводке норм морали, норм поведения и далее. далее, далее… Как же надоело! Мисс Милтон с тоской посмотрела на темнеющее небо, потом встряхнула головой, будто собака, желающая избавиться от капелек насевшей на нее добропорядочности. Она так и не сменила платье, все время после возвращения проведя в некоторой задумчивости. На столике у окна остались выведенные на пепле причудливые узоры и линии. Не менее причудливые картины будущего стыдливо прятались на дне кофейной чашки. Решительно набросив на хрупкие плечи пальто, она убежала в вечер.
Опиумное заведение не подвело ожиданий похоти, разврата и грязи. Она же этого хотела? Свобода от морали? Почему же сейчас ей было так противно? Картинка почему-то вызывала в воображении ассоциации с адскими муками, связанными сразу с двумя грехами: прелюбодеяния и чревоугодия… Как же здесь… грязно. Другие слова упорно не лезли в голову. Американка постаралась выбрать уголок поуединеннее, осторожно пробираясь между разлагающимися во всех смыслах телами. Подавив навязчивое желание развернуться прямо сейчас, она на секунду подняла глаза на сцену и – замерла. Как всегда, она не смогла сдержать своего восхищения, любуясь величием и воистину королевской осанкой Тенгфея. Забыв о месте, она опустилась на подушки там, где стояла, не отрывая глаз от разворачивающегося действа. Свет остального мира померк, оставив ее наедине лишь с робкими огоньками свечей. Откуда этот запах и шум? Ах да, здесь же есть еще люди… Почти люди.
Вожделенно всхлипнули гнусавые звуки гобоев; словно разбивая стеклянный опийный воздух на мелкие крошки, поющая чаша бронзового гонга рачительно и зловеще отмерила несколько ударов, эхом разнесшихся по залу в немощном и оттого столь ванильном на слух звуке – они отскакивали от палисандровых стен чайного домика и исчезали во внешнем дворе среди растопыренных лап грушевого куста.
Точно нарисованный беспощадной и ироничной рукой языческого художника, следующий непонятному античному сюжету, где трагический исход неминуем, а последний акт обязательно подразумевает чью-нибудь гибель, молодой китаец покорно снял крышку с деревянного ящика, осторожно выпрямил пальцы и положил ладони на колени, заигрывая взглядом с медленно поднимающим голову полутораметровым аспидом, что принялся покачивать ею из стороны в сторону на охровой шее с таким возбужденным и неодобрительном видом, как будто его только что сняли с ветки сахарного тростника, лишив возможности пообедать лакомством.
Восемьдесят одно – священное китайское число. Столько лет мечтал прожить любой уважающий себя шанхайский мастер, столько ступенек вело к самой высокой постройке в Поднебесной, столько же серебряных чешуек короновало морду божественного Дракона. Именно столько ударов в ритуальные барабаны - могильный ритм сердца - нужно было выдержать Тенгу, оставаясь полностью неподвижным перед оживающим и вкушающим свободу тайпаном.
Глаза в глаза.
И даже если раскрытая ядовитая пасть окажется прямо перед лицом молодого азиата, все, что Тенгфей сможет сделать - это признать временное поражение. Оно будет продолжаться до тех пор, пока с последним прикосновением колотушки о натянутую кожу тимпана в зрачках, дрожащих миртовыми игреневыми листьями, не отразится воткнутое в белоснежное брюхо лезвие.
Вдох во вдох.
Пляска взглядов, пляска смерти. Завораживающее зрелище. Хотя, судя по всему, большинству здесь присутствующих было все равно. Много больше их привлекала человеческая плоть, нежели танец человеческого духа с волей зверя. Эва тянула шею вместе с язычками пламени, она сама была змеей, которую зачаровали мягкие движения музыкального инструмента. Не отрывая взгляда от импровизированной сцены, девушка начала медленное продвижение вперед, чуть раскачиваясь на каждый удар барабана. Иногда ей приходилось скашивать взгляд вниз, чтобы не оттоптать кому-нибудь все «удовольствие», но каждый раз после того, как очередная туша оставалась позади, глаза, словно намагниченные, притягивались к молчаливой схватке. Таким… сосредоточенным китайца она видела редко. В нем чувствовалась сила, это притягивало не хуже самого зрелища…
Незаметно для себя Эва подошла почти к самому жертвеннику. Все, кто мешал ей незримо присутствовать при этом зрелище, остались где-то там позади, внизу, со своими низменными желаниями. Теперь она буквально кожей чувствовала напряжение между двумя парами бездонных глаз.

[Joseph >>>]

+ТеО

Холодный взгляд азиатских глаз, точно ржавый наконечник копья и такой же зыбкий, как сапожный вар, каплями окропивший вечный ледник после кораблекрушения, скользнул по первому ряду внимательных, подрумяненных чрезмерно выпитым лаунданумом лиц и петлей вернулся к золотистому змею, который рос, возвышался, раскрывал пасть и кривился так, что можно было с уверенностью сказать - из них двоих в тот самый момент жизнью дорожила лишь ползучая гадина.
А Тенгфей как будто позабыл, где находится – когда палочки ударяли по барабанам ему казалось, что это его собственное сердце вырывается из груди, стонет, пульсирует, просит, нет, требует, по-ребячески топает ногами и плачет, взбухающей почкой священного дерева инжира прорезается в зале маленькой опийной курильни и сотрясает ее стены; точно так же сакральные архивольты, колонны, карнизы и опорные камни какого-нибудь храма вздрагивают во время молитвенной песни колокольного купола.
Чего он – на самом деле - хотел? Исправить ошибку кровью бедного животного? Некоторые вещи невозможно ни забыть, ни выкорчевать, ни смыть, ни исправить – они могут быть лишь искуплены.
Взять смерть за руку, коснуться губами ее губ и уйти, лишь потому, что больше не к кому: некому посмотреть в глаза, некому сказать то, что вяжет растекшийся по лицу сливовый рот. Больше некому. Тяжело разучиться любить.
«Только так, Тенгфей. Только так».
То ли тайпан вдруг заговорил голосом Дюрана, то ли тот гремел в голове китайца (возможно, он продолжал все это время жить в его теле, на кончиках пальцев, на коже, в рубиновом ожерелье из поцелуев-язв и не давал – несомненно, заслуженно - покоя), потому что Тенг не смог сдвинуться с места – изваяние, серебрящееся в киноварно-красном тумане – даже тогда, когда замолчала ритуальная музыка и восемьдесят первый удар тамбурина должен был развязать руки молодому хозяину чайного дома и закончить эту томительную опасную пытку, которую еще иезуитские миссионеры, путешествуя по Китаю, описывали как варварский и непостижимо безрассудный, легкомысленный, совершенно беспечный ритуал.
В зале воцарилась такая тишина, что были слышны лишь хлопки крыльев мошек, слетающихся на вертлявые огоньки свечей.
Среди застывших в самых разнообразных позах фигур, чьи опьяненные, застекленные дурманом опия и жажды крови глаза были прикованы к молодому жрецу, повелителю жизни – своей ли, твари ли, которая опасно изогнулась, приподняв свое крупное, тяжелое тело и предупреждающе вибрируя хвостом, - мелькнула стремительная тень: как обжигающая капля, неумолимо быстро прокатившаяся с верхушки оплывающей свечи среди застывшего безобразного нароста воска.
Йи не думала о том, что потом скажет брат, на остальных ей и вовсе было плевать – для нее присутствующие являлись не более, чем декорациями в нелепо страшном спектакле. Йи вообще ни о чем не думала тогда, когда неожиданно сильным толчком отпихнула Тенгфея в сторону и встретилась взглядом с немигающими глазами цвета закатного солнца на уплощенной чешуйчатой голове. В тот момент, когда протянула руку к блестящему драгоценным металлом телу. В то мгновение, когда два инстинкта – оба призванных защищать и говорящих, что нужно атаковать, чтобы не быть убитым – схлестнулись: дернувшийся в молниеносном броске тайпан и сверкающее лезвие встретились в смертельном ударе…
Когда произошло то, что произошло, когда тряпичный змей с грохотом рухнул на пол, чему были свидетелями десятки американцев, пребывающие если не в замешательстве, то хотя бы в легком удивлении, впрочем, их больше интересовал неожиданно опустевший стакан, нежели столь бесцеремонно прерванный ритуал, только тогда Тенгфей вернул себе способность и видеть, и слышать, и даже оценить случившееся, правда, в этот раз его жемчужное, лишенное цвета лицо и оттого все сильнее напоминающее лунный диск в соленой сырости нового утра, было наполнено тем искренним равнодушием, которое невозможно изобразить даже самому талантливому лицедею - служителю мельпомены, покровительствующей сценической трагедии, - или скомороху, отплясывающему перед ярморочной публикой и мерно процеживающему яд сквозь улыбку от уха до уха.
- Закончи ритуал, - Тенг поднялся на ноги, пытаясь прислушаться к мертвой туше тайпана (Дюрана в образе змея?), как будто все еще ждал от него ласкового слова и, обведя безучастным взглядом угольную линию входа в курильню, молча, направился в зал.

[lana_estel >>>]

(+ Тео)

Мгновенно разворачивающееся действие в театре абсурда, который явно нуждался в большем числе зрителей, вывело мисс Милтон из некого транса. Девушка удивленно заморгала, возвращая глазам, уставшим от немигания, необходимую влагу. Кто она? Телохранитель? Или просто служащая салона? Но почему все это время ее не было видно рядом, и лишь в самый последний момент молодая китаянка решила вмешаться? Неважно. Все неважно.
Магическое очарование разрушилось, и теперь Эва боялась смотреть на безжизненную маску на лице Тенгфея. Он, не обращая внимания ни на кого вокруг, пробирался сквозь толпу. Именно толпу, вряд ли он вычленял из нее хоть чье-то лицо или фигуру. Подходить к нему сейчас было по меньшей мере глупо. А в целом – претило ее гордости. Ведь ее буквально вытолкали из дома несколько часов назад. А в этом месте Тенгфей почти такой же хозяин, как и в своей квартире. Второго изгнания она не переживет…
Ай, гори оно все синим пламенем. Американка сделала пару быстрых шагов наперерез этому пустому взгляду и тронула китайца за плечо, пытаясь привлечь его внимание.
- Еще раз здравствуйте… Не хочу показаться навязчивой, но быть может Вам нужна помощь, компания… В конце концов – выпивка? - она попыталась изобразить слабое подобие улыбки, - Мне понравился номер, можно отпраздновать Вашу победу. Хоть это было и жутко, но завораживающе.
«Закончить ритуал»? Йи помутневшим взглядом обвела так называемую аудиторию. Возвращающаяся в некоторое подобие сознания публика воззрилась на девушку, словно жаждала сейчас не тайпановой, а ее - китайской - крови, стекающей по бледно-песочной коже взрезанного живота. Пристальное внимание схлынуло, как волна, облизавшая раскаленную прибрежную гальку, - с шипением обожженных чувств. Церемония на усладу даже не пытающихся зацепиться за реальность хоть какими-то частицами разума нелюдей, чья главная ценность в жизни являла собой золотые и серебряные банковские сертификаты, на которые, как они полагали, можно купить абсолютно все… Ритуал, от которого не осталось сегодня ничего, кроме финального аккорда с убийством смертоносной змеи (да и тот был фальшивым из-за ее, сестры Тенгфея, вмешательства). Стоило ли его продолжать? Завершать? Заканчивать? Быть жрецом Лицемерного бога?..
Девушка с заметным трудом приподняла тяжелое, безжизненное тело тайпана, сжимая голову умерщвленной змеи пальцами. Океан жаждущих зрелища тел всколыхнулся. Йи же поцеловала жертву в лоб, будто провожая в последний путь дорогую душу, и, резко развернувшись, направилась к выходу – туда, где ночной воздух, пусть и утомленный разнообразными запахами, был все же свежее пряно-сладкого кумара, - с каждый шагом двигаясь все быстрее и почти не разбирая дороги.