Мсье и Марго

Розовый язычок вновь смочил приоткрывшиеся в любопытстве алые губы. Взгляд голубых глаз оторвался от пульсирующих чернильных зрачков француза и опустился к предмету его поклонения. Ле Шифр говорил о том, что было так близко Марго. Не привязываться - ни к кому и ни к чему. Не зависеть, а повелевать. Тогда не страшно. Узкая рука с кровавым маникюром вновь потянулась к брошенному было пакету с белым порошком.
Поймав ее взгляд, мужчина покривил красные губы и, подхватив драгоценный пакет, стоивший Рузвельту О’Доллу такого – надо полагать, не первого и не последнего – унижения от ледяного китайского божка (паук в углу, без движения наблюдающий за порхающими вокруг мухами; Будда, сохраняющий на лице полулунную птичью ухмылку, когда на его алтаре насилуют кричащего ребенка), взвесил кокаин в руке.
Привычным движением завернув край, он с точностью аптекаря щелчком встряхнул крошечное вместилище снов и желаний.
- Позвольте вашу прелестную ручку, мадам?
Без колебаний певица протянула перевернутую ладонь - как будто находилась в шатре прославленного шарлатана и хироманта, обещающего прочесть будущее по линиям ее руки. На мгновение перед глазами заплясали запрокинутое в забытьи пустое лицо Рузвельта и до срока постаревшая некогда блистательная Марго Коул, но она прогнала их. Решившись, на попятный идти было глупо.
- Ведите, - Марго приподняла краешки губ в холодной улыбке. Лживой улыбке, потому что она ощущала что угодно, кроме холода и равнодушия.
Словно почувствовав, или, может быть, вызвав из памяти тот первый раз – незабываемые объятия седого любовника, столь горячо воспеваемого им минуту назад – француз ободряюще улыбнулся, наклонившись (пальцы как ветви шиповника в старой сказке о заколдованном замке, оплели тонкое запястье) и галантно прикасаясь губами к доверчиво подставленной ладони. Затем, перевернув руку Марго, он с деликатностью маникюрши, обслуживающей раздраженную концертом звезду Бродвея, обмакнул большой палец певички в белую пыльцу, собранного с тысяч и тысяч сломанных крыльев бабочек – таких же, как и она.
На полированном ногте осталась слабо переливающаяся щепотка порошка.
Затем, все так же продолжая орудовать ее кистью, как неким покорным инструментом, не имеющим ничего общего с человеческой плотью, он поднес ладонь с драгоценным порошком почти к самым губам американки.
- Момент истины. Рекомендую вам лечь, когда – если – вы сделаете это. Ничего не бойтесь и… приятной прогулки*.

------
*Have a nice trip. Trip (прогулка, англ.) - на слэнге буквально "вброс", "приход".

Двор звенел от напряжения - между землей и небом как будто были туго натянуты струны; люди, призраки, ветер задевали, цеплялись за них, и тончайшие серебристые нити отзывались на каждый их вздох, каждый жест. Темно-синие сумерки загустели, в помещении храма зажгли свет. В металлических корзинах во дворе, в их огненных глотках трещали сухие поленья.
Тадаоки сделал неуверенный шаг, он предпочел бы остаться в тени старых высоких деревьев - не вышло. В городской толпе он чувствовал себя неуютно, а среди людей, что были объединены общим чувством, испытывал состояние, близкое к слепой панике.
Хонден был опутан невидимой остальным участникам огненной сетью: войти - страшно, не войти... как, если ноги сами несут вперед?
Младший брат уже исчез из виду. Он был погружен в собственные мысли; напыжился, словно бочонок с забродившим рисовым солодом и, не оглядываясь, присоединился к одному из горизонтальных рядов, сложенных из фигурок присутствующих - нужно было внести запись в журнал. Затем, желая не выделяться и не оставаться в стороне от сердечного соучастия, Токия и вовсе смешался с толпой.
В янтарном сиянии светильника засыпал похоронный алтарь с пожертвованиями; повсюду стояли вазы с душистыми веточками шикими*.
Морщась от запаха фимиама, ванильным облаком застывшего в воздухе, юноша сложил ладони вместе и совершил поклон. Он неожиданно подумал о крематории – позже ему предстоит принять украшенный катафалк с покойным. А пока что - осязаемое ощущение утраты проносится сквозь каждого присутствующего, заставляет помнить о суетной и бренной жизни и о том, кто лежит в деревянном гробу, так скоротечно покинув мир живых.
Токия смахнул с лица коричневые прядки волос, насыщенные оттенком цветущего каштана из-за местного освещения, и обернулся – то ли вспомнил о брате, то ли отогнал назойливую муху.

-------------
*shikimi - 樒 - разновидность вечнозеленого растения, которым по традиции в религиозных целях украшают алтарь в буддийском храме.

(+Bishop)

Утопающая в тени вечерних сумерек дорога вела братьев к входу в храм, зажатому между прямоугольниками душной листвы.
Существовало множество мест, в которых смерть имела какой-то особенный плотный запах; даже на шагающего человека похороны накладывали отпечаток неподвижности. Сооружения трепетно замерли, залитые засыпающим светом, рваные мазки облаков неравномерно стягивали небо над Шимомегуро мраморной сеткой. Каменные карашиши* величественно взирали на входящих. В глянцевой глади водоема с высеченными желобами отражалась каменная лестница, ведущая в хонден; будто набросок на бумаге из бамбуковой пульпы, затемненными штрихами пролегала дорожка, окаймленная развесистым кустарником.
- Кому скажешь, что первый день каникул начался с дома с призраками, а закончился похоронами – не поверят, - Токия отправил подобранный камешек в воду. – Ты хорошо знал покойного?
Тадаоки подставил ковшик на длинной ручке под тонкую струю, затем плеснул водой на каменный трон повелителя Дхармы; позеленевший от сырости и времени бронзовый дракон весело скалился, играя с жемчужиной.
- Он умер из-за собственной глупости, - Шимада молитвенно сложил ладони, постоял, опустив взгляд. – Не нужно было лезть в чужую сумку.
Младший брат - он уже заканчивал ритуал, - вскинул голову, разглядывая игру теней на матовых, оставляющих ощущение недавно прошедшего дождя, пластинах крыши.
- Как нам не нужно было лезть в чужой дом? Интересно, что бы ты сказал, окажись тогда Куродзука более находчивой.
Старший бросил на него быстрый взгляд из-под длинной нестриженной челки.
- Возможно, что-то вроде «ama neki kongou zon ni rei»*, - он потер ладонями бледное от бессонных ночей лицо. – Что-то в этом деле не так. Не хватает данных.
Токия лишь вздохнул с немым упреком, выдержал тишину в несколько секунд. Потом сунул руки в карманы и, глядя под ноги, зашагал в сторону храмового здания.
- Из-за глупости или нет, но мне не хочется, чтобы ты оказался на месте погибшего.
Яростный Фудо мьё-о пригвождал братьев грозным взглядом.

-------------------
*karashishi - небесные львы, защищающие от злых духов, символизирующие начало и конец мира.
*ama neki kongou zon ni rei - あまねき金剛尊に礼 - часть обращения к Фудо мьё-о, "о владеющий небесным оружием".

(+Bishop)

Тень огненного короля, все это время наблюдавшего со стороны и утратившего - с появлением возле интересующего его гостя мисс Милтон, - способность терпеливо и непричастно ожидать удобного момента, наконец, приняла образ живого человека, бесконечно прекрасного в струящемся рыжем шелке, изящного, как фаянсовая скульптурка, которую нельзя было брать в руки и сдвигать с фундамента, потому что стоит жаркому красному пламени обжечь белый стебель шеи, на котором возвышалась собачья черепушка, как она рассыплется, разлетится по дому серебристой шелухой, но вот что-то привело в движение хрупкое тело, и Тенгфей сделал шаг в зал.
Потом второй и третий. Как охровый куст клена, тянущий листья в длинных поникающих щитках к холодному источнику, луч предвечернего света, пытавшийся мазком вплыть в разноцветный горизонт между враждебных ему скал или безоружная жемчужная луна, что скатывается с мохнатой горы, чтобы утонуть, исчезнуть, остаться непостижимой тайной в неподвижных водах озера, перепаханного инеевыми бороздами.
Совсем близко. Сердце боязливо бьется так же слышно, как капли крови, срывающиеся с раны на дно медного тигля.
Еще шаг… и он, Тенг, превратится в густое расплавленное золото, какое некогда заливали парфяне в глотку плененного Красса. «Ты хотел золота - получи!». Он хотел Солнца - и будет погребен в его свете.
Не замечая, что босыми ногами ступает по полумертвым ползающим телам, хозяин чайного дома поднял ладони, пальцами потянул за черную ленту, сдирая с белой кожи иссиня-черную шакалью пасть, обнажая юное, лишившееся покровителя сияющее лицо.
А коль отравлен он - тем меньше грех:
Глаза нальются ядом раньше всех.*
- Мисс Милтон, вы никак решили распугать мне всех гостей, - Тенгфей смахнул со лба черные, тонкие - как размотанный шелк - волосы и улыбнулся, не глядя на «знакомца». – Господа нуждаются в помощи?

------
*Шекспир. Сонет 114

вместе с мсье

«Взялся за фигуру – ходи».
И король пошел. Не разбирая ни лиц, ни музыки, ни голосов, Тенгфей в волчьей шкуре с собачьей головой двинулся вдоль стены подальше от опийных паров, стеклянной оградой встающих между ним и красной маской, подальше от людей, поближе к таинственной паре, в ком не узнавал никого, но, как животное, повинующееся инстинкту идти по отвесному зыбкому уступу, когда за спиной полыхает пожар, продолжал ощупью ступать вперед, по периметру. И только взгляд малахитовых глаз проклевывался из-под прорезей неподвижной черной морды, скалящейся в сторону неприглашенного красного существа, завладевшего его вниманием.
Perche tarda la luna?*
Он или не Он? Если Он, то почему не замечает? За что медленно и насмешливо берет за руку и ведет к претору перед казнью? Если не Он, то…
Тенгфей остановился в углу - кукольный ледяной Мандарин*, чья фигура горела факелом в Гадесе из кладбищенского холодного мрамора, - пристально разглядывая беседующих.
Если не Он, то уже не так и важно. Без вас, Жан, все кладбища одинаково тоскливы.
- Похвальная… предусмотрительность, мадам. Но карты на стол бросают только неумелые игроки.
Мужчина наклонился, чувствуя, как ударяет в голову кровь, до отказа насыщенная опийными парами, видом совокупляющихся людей, ощущением взглядов, скользящих по его телу, но главное – главное, тем…
Ноздри затрепетали под уродливой багрово-красной личиной; он наклонился, намереваясь продолжить столь интересующий разговор. Глаза скользнули по суетливо кланявшемуся карлику – о, этот, наверное, готов, при необходимости, предоставить желаниям посетителей не только всего себя (рот, зад, подмышки, ягодицы, даже уши – водились за ними и еще более странные причуды), но всю свою семью, начиная от детей, еще покоящихся в колыбели. Именно они делают из девочек живые скелеты с разношенным, как башмак революционера, естеством; это они приводят мальчиков к блудливо настроенным итальянским аббатам (английским лордам, китайским ублюдкам), превращая серебро тел в отхожее место.
Жаль, что невозможно потребовать лаунданума. Маска, чертова маска.
- Я хочу…- казалось, сосуды на губах сейчас вскроются и по них рубиновой, маковой патокой хлынет кровь, такая же терпкая и горячая, как и та, что он слизывал, задыхаясь, с кривящихся губ нынешней ночи.
- Я…
Вздох остановился в груди. Там, где еще мгновенье назад пылала тигровой лилией фигура в причудливом одеянии, не было никого.
- Я…
… Ноги мужчины сами собой подогнулись и он, как оседающее под топором дерево, медленно опустился на циновку, не в силах оторвать глаз от зияющей пустоты возле двери. Распахнул без того незастегнутый воротник и, словно забыв, что его лицо все еще скрывает багровая образина, дрожащей ладонью провел по взмокшему лбу.
Дьявол.
Обрубленные ленты, держащие на весу послушную куклу; расплавленный солнечным светом воск. Черная лента маски – прицепить на рукав? носить до скончания жизни? – нелепо повисла, когда личина уткнулась в бархатную подушку. По вискам француза тек пот,- и, прицепом счастья, с доставкой, следом за носовым платком прямо к его ногам упал уже начатый пакет кокаина. Решение всех вопросов. Билет в Рай, в один конец.
- Вы… будете?

------
*О луна, что ты? – Джакомо Пуччини. Опера "Турандот", где действие происходит в Китае
*Мандарин - китайский император

Но усилия прислуги завоевать публику сегодня были особенно тщательными, потому что сам хозяин находился в зале дольше обычного: апельсиновый король стоял у стены, белыми длинными пальцами подхватывая с проплывающих подносов сосуды с густо-зеленым абсентом. Однако в этот раз стакан так и остался нетронутым, не коснулся ни губ, ни мохнатых щек собачьей морды. Словно темное рыло зверя, обосновавшегося на голом откосе горы, смотревшее вдаль туманного озера, по зеркалу которого – не спеша, в забытье - двигались потухшие кострища человеческих душ, их тела, как плавающие могилы среди мертвых забродивших вод, где нет ничего, никого живого… почти никого, только что увидело прилипший к горизонту красный диск, пламя столба, сжигающее соломенное чучело, пятно, лицо, пунцовую тварь, чудище, распахивающее пасть, сдирающее с куста перезрелую ежевику, обгладывая ветви, точно кости. Марс, показывающий лик дьявола. Цветок аратхам*, подпирающий лепестками небо.
Когда взгляд молодого хозяина чайного дома оказался снова затянут проходящими мимо любодеицами – треклятые лианы, поросшие на окнах башни, где томился узник, обреченный ждать восхода Солнца, - сокрытый под маской китаец пошатнулся; он, будто все это время ходил на шарнирных протезах, неожиданно утративших свою устойчивость.
Наблюдал. Нетерпеливо (законно?) требуя незнакомца прикоснуться глазами к своему телу.
Le soleil en enfer ou...
...le soleil de l'enfer?*

------
*аратхам - в индийских легендах северный цветок, обращенный к востоку
*Солнце в аду или солнце ада

вместе с мсье

Из благовонного багряного облака, смешанного с тканями цвета гледичии, что опоясывали нагие бедра, гостям навстречу выплыла длинноногая китаянка в птичьей маске, скрывающей лишь глаза (они уже блуждали по брюкам входящих мужчин, на тот случай, если посетителям нужно будет помочь освободить стесненные достоинства) - несомненно, местные «вероломные сестры» запоминали поясные ремни, пряжки и пуговицы лучше, чем многочисленные лица участников грехопадения.
Сухие сморщенные губы жадно распахнулись: томная девица если не пыталась сказать, что с ней блудили сами цари земные, то наверняка с видом лукавой пророчицы предупреждала об искушениях, поджидающих за стенами маленького чайного дома, в то же время, предлагала выбрать напитки и местечко в зале. За несколько долларов размалеванная, пропитанная чужим потом, чужой солью, обладательница подкошенного похотью и бесстыдством тела, вздрагивающих от холода крошечных грудок, жительница «страны пурпура», в коей властвовал апельсиновый король, была готова стать рабыней для любого – почти любого, при условии, что карманы штанов оттягиваются от лопающегося тугого кошелька.
Костлявая рука протянула роговые чарки с лаунданумом и указала в зал – скошенное поле сорной подгнившей травы, среди которой возвышался единственный неподступный оранжевый цветок - не то лилейник, не то мимулюс - залитый горячим солнцем и цитрусовой весенней свежестью.
- L'elisir d'amore*,- смех, приглушенный маской, был так же ядовит, как млечный сок, вкус которого мгновенно вспыхнул на языке говорившего (Забвенья дивный сок, без страха пью тебя*). Подняв одну из чашек, он с полупоклоном протянул ее американке, одновременно обращая взгляд к завуалированной спутнице: две химеры, которым предстояло увлечь вперед колесницу его желания.
- Стоит проявить настойчивость, если желаете не потерять чьего-то расположения.
Порхающая нимфа-грешница, никак усмотревшая в звероликом чудовище, надменно вышагивающим под руку с красавицей, платежеспособного клиента, покачивая бедрами с наброшенным на выступающие кости креп-жоржетом и содрогая ими снотворный воздух, - скелеты мерзлые, объедки червяков* - как живой мертвец, снующий между мраморными плитами или проводник по адовым кругам, желающий угодить новоприбывшим душам и предложить место у самого очага, направилась по «королевской прихожей» вдоль рядов из стонущих людских тел, поднимающихся изгородью в исступленных молитвенных судорогах, среди которых проблескивающим накаленным огнем маяка, криком чайки в безграничном океане мелькало бледное лицо фигуры, облаченной в огненный китайский халат.
Когда путана остановилась возле незанятых циновок, усыпанных мягкими подушками, и предложила гостям присесть, лицо хозяина опиумной курильни – такое юное, такое чистое и серебряное - слилось с отвратительной стаей из животных масок, скрывшись за черной мохнатой мордой шакала, темной, точно ночной мрак, голодной, как курильщик, лишенный опия, а вместе с ним и блаженного сна или падальщик, сбившийся с тропы, что вела его к полю брани.
Луч света, способный оживлять кровь в жилах, обливать сиянием, что было почище лунного света, брошенный в кромешную тьму и обреченный на муки, замаранный нечистыми прикосновениями взглядов, сам стал тенью. Он так и не дождался рассвета…
... теперь источал мреть, готовый «если и не умилостивить богов высших, то всколыхнуть преисподнюю»*.
Dissimuler c'est regner*.

------
* любовный напиток. По приданию, Тристан и Изольда по ошибке выпили его, следствием чего, собственно, и явилось дальнейшее печальное развитие событий.
*"Забвенья дивный сок, без страха пью тебя" - слова Тристана из оперы Вагнера, которые герой произносит, подозревая, что в напитке яд.
*Ш.Бодлер
*Flectere si nequeo superos, Acheronda movebo - Публий Вергилий Марон, «Энеида, 7, 312»
*Скрытничать - значит царствовать

я и Лана

«… мой любимый», слезы сестры, душераздирающий крик в ванной, заставляющий штукатурку осыпаться хлопьями снега, высасывающие душу глаза-восьмерки ядовитого тайпана, кривая молния блестящего лезвия, не моргающие пристальные лица, неприкрытые волосатые срамные части, запах опиума, облаком поднимающийся над всем Чайнатауном.
Сейчас Тенгфею скорее всего следовало пошатнуться, прижаться к стене и сползти на пол, но вместо этого, не в силах спрятать крахмальную бледность, он продолжал привязывать к лицу беспечную улыбку хозяина маленького рая. Это место, бесспорно, было создано для того, чтобы подталкивать человеческую плоть на героическую борьбу с чистотой и скромностью, некогда воспетую в стихах еще андалузскими цыганами или последователями серафимов, мечтающих об очищении человечества и восстании его в образе ангельского естества, а теперь не стоящую ни гроша.
В древние времена люди создавали чудеса - возводили мосты к звездам; Тенг же прокладывал пути к душам: если хочешь кого-то уничтожить, позволь ему оказаться в твоих объятиях.
В эту минуту он, молодой высокий азиат в апельсиновом пао, улыбался так, будто являлся владельцем не обтянутого прелой парчой чайного домика, а обладателем палаццо – или храма наслаждений - с беседками, купальнями, мраморными яслями, мебелью с ротондами и всей той экзотической роскошью, что влекла сюда пустоголовый американский сброд, не видящий дальше долларов, резинового мяса и танцевальных марафонов, во время которых англоязычные обезьяны, топчась на месте, менялись партнерами, потому что их собственные больше не могли передвигать ногами от смертельной усталости.
Ей понравился номер? Победа? Завораживающая? Тенг был готов рассмеяться американской вылизанной девице в лицо - несомненно, пройдет время и эта мордашка, из года в год подтягивающая морщины на маменькины деньги, продолжит для забавы придирчиво выбирать среди голых попок восемнадцатилетних юнцов самые розовые и крепкотелые; а он, Тенгфей, вынужден будет вернуться в Шанхай, изъеденный войнами, как челюстями серой моли – в город наркоманов, "Китайскую Блудницу", Париж Востока, гетто авантюристов и малолетних проституток, куда европейцы с готовностью несут миллионы фунтов стерлингов, чтобы набить мешки пирожками с редиской (а почему бы не попробовать и эту диковину?) шелком и рабами.
- Это все? – сухо отозвался китаец, стягивая гранатовый рот в тонкую неподвижную линию. – Боюсь, сейчас мне поможет только одно утешение, мисс, но дать его вы мне не в силах, не так ли?
О, Тенг бы с удовольствием заставил их всех ползать в ногах, но что-то вынудило его замолчать, заглушить неосторожную грубость и развернуться.
Неожиданно упитанная шатающаяся туша выросла перед ним – в попытке не упасть подкошенный спиртным американец вцепился азиату в руку, и Тенгфей дернулся в обратную сторону, едва не спотыкаясь среди развалившихся неподвижных тел, дрожащих как огромные слизни, что выпячивали брюшки на жарящем солнце. Грубые чужие прикосновения казались ему оскверняющим раскаленным металлом, потому что перед ними Тенг был чист. Чист и невинен до глубины сердца.
Расталкивая потные фигуры прелюбодеев, точно обступивший со всех сторон надежный конвой, хозяин курильни направился за сестрой.
Эва отшатнулась и покраснела как от пощечины. «Нет, это уже ни в какие ворота не лезет! Да что он себе…?!» - острые коготки маникюра с силой впились в ладони. Напряженные кулаки мелко дрожали. Все эмоции нужно пустить в них, в ни в чем не повинные руки, чтобы ни один мускул на лице не выдал ее истинного состояния. Она же хотела… впрочем, кому какое дело до того, чего она хотела? От нее нужна только информация и частично деньги. Но в отличие от кричащей равнодушными буквами газеты, которую напечатали равнодушные ко всему равнодушные журналюги, в отличие от этого клочка бумаги, который после прочтения можно использовать в самых неприглядных целях, она – живой человек. И она не позволит столь небрежного с собой обращения. Не обращая внимания на возмущенные возгласы, крики боли и шипение, мисс Милтон широким шагом, бесцеремонно расталкивая попадающиеся на пути конечности, так же направилась к выходу. Ей больше нечего здесь делать. Кроме одного.
- Господин Тенгфей, а вам не кажется по меньшей мере неразумным швырять зажженные спички в один из тех бочонков с порохом, на которых сидите Вы сами, наивно полагая, что они либо не долетят, либо погаснут в полете? – лицо ее было спокойным и решительным. Но несколько вымученным. Кипящие внутри, но не находящие выхода эмоции выматывали душевные силы.
На этот раз она не утруждала себя прикосновением. Нагнать зазнавшегося китайца не составило особого труда – он ледоколом пробивал путь в этой пучине разврата. Но она постаралась сделать так, чтобы он ее услышал. Тонкая шпилька вместо желаемого удара обухом по голове. Ох уж эта мораль!
Хозяин «чайного дома» остановился, с внезапным, но холодным интересом разглядывая преследовательницу.
- Вы считаете, что в ваших… бочонках есть порох? - заметно изумленный Тенгфей склонил голову на бок. - Америка учит многим любопытным вещам, которые не входят в сравнение со всей сокровищницей мудрости моей родной страны. Например, тому, что когда на твоей кухне есть одна пороховница – это праздник, а целый склад – и рука невольно тянется к спичкам. Куда вы хотите попасть, мисс Милтон, на мою кухню или в мою спальню?
Девушка вспыхнула еще больше. Хотя казалось бы – куда там? Ее разрывали противоречия: с одной стороны в словах китайца звучало если не оскорбление, то насмешка точно. С другой – судя по выражению лица, он сам этого не понимал. Ну, или старательно делал вид. Нужно было сохранять хладнокровие, не показывать того, что она уязвлена. Получалось, мягко говоря, слабо. Искушение опуститься до оскорблений, а то и до рукоприкладства было слишком велико. Неужели нет ничего, что сдернуло бы с него эту маску равнодушия, о которой она на данный момент только мечтала? Американка не узнавала себя: обычно ей много проще было оставаться спокойной. Но сейчас ее гордость была сильно задета, и эмоции жаждали мести.
- Уж не знаю, что Вы имеете ввиду, но мне показалось, что для Вас это не имеет значения? То, чего я хотела? Меня все равно держат в прихожей. А порох… Раз я зачем-то была нужна, значит, я имею какое-то влияние. Впрочем, это слишком очевидно, чтобы разъяснять. Да и времени мало, фитиль почти догорел, - махнув рукой на всяческие бесполезные препирания, Эва потянула на себя дверь.

+ТеО

Холодный взгляд азиатских глаз, точно ржавый наконечник копья и такой же зыбкий, как сапожный вар, каплями окропивший вечный ледник после кораблекрушения, скользнул по первому ряду внимательных, подрумяненных чрезмерно выпитым лаунданумом лиц и петлей вернулся к золотистому змею, который рос, возвышался, раскрывал пасть и кривился так, что можно было с уверенностью сказать - из них двоих в тот самый момент жизнью дорожила лишь ползучая гадина.
А Тенгфей как будто позабыл, где находится – когда палочки ударяли по барабанам ему казалось, что это его собственное сердце вырывается из груди, стонет, пульсирует, просит, нет, требует, по-ребячески топает ногами и плачет, взбухающей почкой священного дерева инжира прорезается в зале маленькой опийной курильни и сотрясает ее стены; точно так же сакральные архивольты, колонны, карнизы и опорные камни какого-нибудь храма вздрагивают во время молитвенной песни колокольного купола.
Чего он – на самом деле - хотел? Исправить ошибку кровью бедного животного? Некоторые вещи невозможно ни забыть, ни выкорчевать, ни смыть, ни исправить – они могут быть лишь искуплены.
Взять смерть за руку, коснуться губами ее губ и уйти, лишь потому, что больше не к кому: некому посмотреть в глаза, некому сказать то, что вяжет растекшийся по лицу сливовый рот. Больше некому. Тяжело разучиться любить.
«Только так, Тенгфей. Только так».
То ли тайпан вдруг заговорил голосом Дюрана, то ли тот гремел в голове китайца (возможно, он продолжал все это время жить в его теле, на кончиках пальцев, на коже, в рубиновом ожерелье из поцелуев-язв и не давал – несомненно, заслуженно - покоя), потому что Тенг не смог сдвинуться с места – изваяние, серебрящееся в киноварно-красном тумане – даже тогда, когда замолчала ритуальная музыка и восемьдесят первый удар тамбурина должен был развязать руки молодому хозяину чайного дома и закончить эту томительную опасную пытку, которую еще иезуитские миссионеры, путешествуя по Китаю, описывали как варварский и непостижимо безрассудный, легкомысленный, совершенно беспечный ритуал.
В зале воцарилась такая тишина, что были слышны лишь хлопки крыльев мошек, слетающихся на вертлявые огоньки свечей.
Среди застывших в самых разнообразных позах фигур, чьи опьяненные, застекленные дурманом опия и жажды крови глаза были прикованы к молодому жрецу, повелителю жизни – своей ли, твари ли, которая опасно изогнулась, приподняв свое крупное, тяжелое тело и предупреждающе вибрируя хвостом, - мелькнула стремительная тень: как обжигающая капля, неумолимо быстро прокатившаяся с верхушки оплывающей свечи среди застывшего безобразного нароста воска.
Йи не думала о том, что потом скажет брат, на остальных ей и вовсе было плевать – для нее присутствующие являлись не более, чем декорациями в нелепо страшном спектакле. Йи вообще ни о чем не думала тогда, когда неожиданно сильным толчком отпихнула Тенгфея в сторону и встретилась взглядом с немигающими глазами цвета закатного солнца на уплощенной чешуйчатой голове. В тот момент, когда протянула руку к блестящему драгоценным металлом телу. В то мгновение, когда два инстинкта – оба призванных защищать и говорящих, что нужно атаковать, чтобы не быть убитым – схлестнулись: дернувшийся в молниеносном броске тайпан и сверкающее лезвие встретились в смертельном ударе…
Когда произошло то, что произошло, когда тряпичный змей с грохотом рухнул на пол, чему были свидетелями десятки американцев, пребывающие если не в замешательстве, то хотя бы в легком удивлении, впрочем, их больше интересовал неожиданно опустевший стакан, нежели столь бесцеремонно прерванный ритуал, только тогда Тенгфей вернул себе способность и видеть, и слышать, и даже оценить случившееся, правда, в этот раз его жемчужное, лишенное цвета лицо и оттого все сильнее напоминающее лунный диск в соленой сырости нового утра, было наполнено тем искренним равнодушием, которое невозможно изобразить даже самому талантливому лицедею - служителю мельпомены, покровительствующей сценической трагедии, - или скомороху, отплясывающему перед ярморочной публикой и мерно процеживающему яд сквозь улыбку от уха до уха.
- Закончи ритуал, - Тенг поднялся на ноги, пытаясь прислушаться к мертвой туше тайпана (Дюрана в образе змея?), как будто все еще ждал от него ласкового слова и, обведя безучастным взглядом угольную линию входа в курильню, молча, направился в зал.

+ Тео

Брат скрылся из вида, а вместе с ним исчез и последний оплот уверенного существования Йи в этом совершенно чуждом и ненавистном для нее пространстве. Стараясь поменьше мелькать в толпе, китаянка организовала себе место в уголке, накидав цветастых подушек, и, подобрав полы длинной туники, села. Взгляды томимых ожиданием действа заблудших детей сытой жизни скользили по залу курильни и запинались, спотыкались о девушку, которая, проклиная все на свете, понимала, что, будь она голой, в царившую атмосферу она вписалась бы куда органичнее и была бы в целом гораздо менее приметна, чем в той одежде, что она позволила себе сегодня.
- Малышка... поработаешь? – почти ползком, на четвереньках, шатаясь из стороны в сторону – точно винтажная лошадка-качалка с мохнатой бычьей головой, минуту назад хлебнувшая из поилки настойки из опиумных маков, – огромная туша американской детины замерла рядом с Йи, намереваясь прямо здесь и прямо сейчас оставить на полу выпитое за этот вечер всеми возможными способами, на которые только был способен человек, утративший сходство с себе подобными. Пока гость, готовый обмочиться и облевать (выпустить из ушей и других естественных отверстий) даже свой серый шерстяной костюм с серебряными пуговицами, корчился на полу, двое низкорослых китайцев внесли в самую дальнюю часть зала квадратный алтарь, устланный черными каменными плитами.
Не смотря на то, что хозяин курильни давно превратил этот ритуал в зрелищное театральное представление (кто-либо из гостей едва ли когда-нибудь задумывался об опасности, и именно поэтому, возлежа на подушках и попивая рисовое вино, смотрел на происходящее с тем же требовательным интересом, с каким помпезные беззаботные богачи взглядами провожали на сцену амфитеатра христиан Таррагоны, которых собирались сжечь заживо - публичная казнь смертников, превращенная в забаву людской кровожадностью) Тенгфей никогда не забывал традиции и правила родных шанхайских кумирней*, хранящих в павильонах и боковых флигелях тайны торжественных церемоний жертвоприношений. Его предки знали, что если ублажить духов, они оберегут семью от бед и невзгод. Тем не менее, сегодня наследие праотцов было меньшим, что заботило молодого китайца.
Сейчас сам Тенг в длинном огненном одеянии - узоры из хны покрывали его молочную кожу рук и шеи - осторожно двигаясь, будто между струями только что начавшегося дождя, был похож на древнего императора, возглавляющего колонну невидимой свиты. На людей он не смотрел, черными холодными глазами равнодушно арканил деревянный ящик, в коем дожидался своей участи упитанный глянцево-золотой тайпан.
Теплый пьяный воздух ударял по ореховым погремушкам, кистями подвешенным к потолочным балкам вместе с пучками соломенных кукол – когда они раскачивались, запятнанные серножелтыми бликами, в нос начинал ударять запах прелой соломы и засахаренной куркумы.
Самый лучший способ избавиться от удушающего сверлящего желания скорее со всем этим покончить – дать сытым американским животным то, чего они все ждут. И Тенгфей, пренебрегая обыденной последовательностью ритуала, любуясь человеческой жестокостью и обходя все церемониальные затянутые изыски, собирался сделать именно это.
"Стоит… проявить настойчивость, если желаете не потерять чьего-то расположения".
Сглаженные тенью черных спадающих волос губы лопнули - как расселина в вековом леднике, оставленная каблуком насмешливой модницы.
Когда Тенгфей опустился на колени возле жертвенника, в зале погасли последние фонари; лишь порфировые языки на тонких фитилях благовонных свечей продолжали извиваться, освещая место действия червонным сиянием.

+ Тео

Глянцевая дверца иссиня-черного сиротливого автомобиля была распахнута, как будто кто-то давал оплошавшей малолетней проказнице возможность, запрыгнув внутрь, загладить свою вину.
Тенгфей сидел на заднем сидении, медленно натягивая на белые худые плечи расписной шелковый халат с глубоким гранатовым оттенком мохры, в складках которого кольцами, витыми изумрудными горошинами, королевский питон заглатывал новорожденный бутон олеандра, что алой зарей цвел в сердце другого побежденного змея. Длинная ткань едва прикрывала голень – Тенг опаздывал, поэтому ему пришлось переодеваться прямо здесь, но, казалось, сейчас его это совсем не волновало, как и то, что плетеные петли пао выскальзывали из рук, собранные на затылке волосы непослушно падали на плечи, а черный угольный карандаш рассыпался в пальцах.
Под босыми ногами стоял деревянный ящик, из которого время от времени показывалась длинная стрелка языка пепельного олигодона – главный атрибут сегодняшнего ритуального жертвоприношения, что должен был начать вторую неделю перед праздником фонарей (на самом деле, всего лишь развлечение, которым молодой китаец кормил своих обкуренных гостей-бизнесменов в чайном доме, тем не менее, именно насмотревшись на выползающие из брюшка внутренности, те охотно раскрывали свои даже самые страшные тайны). Обычно ритуал заканчивался распитием рисового вина и шествием гостей с огромной головой дракона из папье-маше, что дрожала от ветра на проволочном каркасе, как осенний пожелтевший лист; когда нижняя челюсть раскрывалась, в пасти должна была вспыхивать лампада с огнем. Самые стойкие участники несли длинное полое тело змея, под ним позже все вместе предавались веселью с очаровательными жрицами любви. Этот день означал, что всемогущий Дракон, наконец, поднял голову после зимней спячки. Но Тенгфей предчувствовал, что сегодня все будет совсем иначе – возбужденные ненасытные богатеи всегда требовали разделать какую-нибудь ядовитую гадину. Хотя она и истекала кровью, яростно плевалась содержимым желудка, но, ощущая хоть малейшую нерешительность, так и норовила причинить вред. Однако и на это Тенгу было тоже все равно, он даже с удовольствием бы заглянул в глаза опасному змею, перед тем, как булыжником раздробить ему голову.
Он не повернулся, даже не посмотрел, только в глухом звуке дрогнули губы, высеченные на половинке лица, заштрихованной черными прядями волос.
- Zuò*.
Нет, ей сейчас не нужны были ни его взгляды, ни тепло голоса, никакие приветственные и вступительные речи. И все же это безличное обращение, будто брат застал Йи за чем-то неприличествующим, и собирается сейчас прочесть ей лекцию на тему подобающего девушке поведения, вошло в сердце, словно ледяной осколок, разливая по телу холод и дрожь. Девушка выполнила просьбу – указание? – в совершенном безмолвии. Мотнула головой, убирая с лица выбившиеся из высокого хвоста нити волос, и устроилась на переднем сидении. Неосторожным – или показно случайным – взмахом руки сбила в сторону салонное зеркало. Темные глаза Тенгфея на мгновение мелькнули в отражении, после чего безразличная стекляшка показала фрагмент улицы, кадрированный по углам дорогой обшивкой салона. Губы китаянки стянулись в тонкую бесцветную упрямую ниточку.
«Пережить Новый год, что через пропасть прыгнуть» - так говорили их азиатские предки, которые разлучаясь с семьей, нередко кончали жизнь самоубийством. Тенгу же хотелось заставить себя пережить хотя бы этот день.
Оставив непослушные петли в покое, он взял ольховую краску, специально приготовленную и разложенную по пирамидным алебастровым чашечкам и, небрежно макнув палец в первую попавшуюся, провел им по запястью, наспех рисуя дуйцзы, точно по лубочной иконе, благожелательные надписи – прописи-заклинания - призванные защищать во время ритуала. После чего из множества выбрал черное клейкое масло в вытянутом сосуде и протянул его сестре, впервые за эту встречу посмотрев ей в глаза: его же - черные, матовые, неподвижные, как остывшие драгоценные турмалины или куски Каабы*, опустошенные и выдохнувшие всю жизнь в исламских паломников – безмолвно перебирали ответы на вопросы, которые, возможно, никогда не будут ни заданы, ни приняты.
- Помоги мне накрасить глаза.
Йи обернулась. Молча. Встретившись с братом взглядом, она поспешно отвела глаза, уставившись в черное нутро покоившейся на ладони баночки. Густая темная масса, преображающая все, что в ней отражается, в безобразное искривленное месиво. Наиболее точное воплощение того, что сейчас творилось в душе сестры Тенгфея. Девушка нерешительно обхватила горлышко сосуда двумя пальцами, осторожно, словно опасаясь дотронуться до руки брата – не то боясь обжечь, не то не желая обжечься самой этим случайным прикосновением. Зависший на несколько мгновений в воздухе алебастровый конус с чернильным содержимым едва заметно трепетал, словно маленький колокольчик, потревоженный дуновением ветра. Заметив эту дрожь, китаянка поторопилась найти для баночки опору более надежную.
Наконец ее голос – тихая дробь первых тяжелых капель по жестяной крыше – нарушил воцарившуюся тишину:
- Я не умею.
Тенгфей собирался что-то ответить, но вместо этого лишь тяжело выдохнул, как если бы получил по губам тянучкой (чем в Шанхае заклеивали рот провинившимся детям) откидывая голову на выстеленную бежевой кожей холодную спинку сиденья.
Он вытащил из полупустой пачки сигарету и заставил бумагу вспыхнуть золотисто-оранжевой точкой, такой же одинокой как изюм в имбирном печенье и такой же яркой, точно небесная звезда, зажигающаяся в ночь зимнего солнцестояния над Тибетским плато. Потом Тенг закрыл глаза, неожиданно понимая, что не успел сделать сегодня – к своему стыду и удивлению - ровным счетом ничего: благовония, пиалы с зернами пшеницы, лампы из рисового теста, тамтамы из вишневого сырого дерева сиротливо лежали в багажнике, хотя уже давно должны были занимать свои места в маленькой опиумной курильне.
- Он уехал, - затягиваясь дымом до всей глубины легких и скрывая бескровное лицо за ладонью, спокойно сообщил брат. – Ты рада?
Уехал. Ослепляющий свет софитов, бьющий по глазам; барабанная дробь : тихий гул, с каждой секундой становящийся и отчетливее, и громче, и оборванный внезапной, восторженной тишиной – предчувствие потрясающей победы… Но яркие краски смазываются, свет меркнет, - победитель безразлично давит ногой отчаянно стонущее сердце, разбрызгивая кровь и горечь, сдувая своим ледяным дыханием случайных свидетелей. Нет, не такой ценой хотела Йи избавиться от страшных мыслей, преследовавших ее с тех пор, как вода – прозрачная, чистая, - пролилась на голову обнаженного брата – сошедшего с небес и низверженного божества.
- Почему это должно меня радовать?
Молочное табачное облако стянуло расстояние между кровными родственниками, как навесной мост из сосновых долголетних досок, прибивающий гвоздями один конец к одним мыслям, второй – к другим. Всю свою жизнь, молодой китаец заботился, чтобы они вдвоем – брат и сестра – никогда не позволяли огню сжечь его натянутые над пропастью канаты. Может быть, настало время проверить их на прочность?
Тенгфей снова поднял голову, заглядывая в темные раскосые глаза своей маленькой дорогой Йи, которую помнил еще совсем ребенком, которую держал за руку, когда она, застигнутая страхом и воспоминаниями о погибшей при родах матери, засыпала голодными ночами на изъеденной мышами циновке; сестры, своей плоти и крови, слезы которой стряхивал с лица и отражением улыбался в них даже тогда, когда сам валился с ног от усталости.
- Как только я закончу дела в городе, я поеду его искать. Ты должна знать, что, - сигарета обескрыленной цикадой замерла у коралловых тонких губ. – Что я люблю этого человека, Йи.
Эти слова были ударом. Точным, как прощальный поцелуй битка в черный округлый бок, после которого восьмерка неизбежно входит в лузу. Вместо лузы была свежепробитая дыра в любящем сердце. До этого Йи надеялась, верила, что увиденное вчера – случайность, нелепая глупость, нашептанная брату на ухо Стариком Опием, - теперь надежда лопнула, как невесомый мыльный пузырь с радужными разводами, окропив глаза разлетевшимися едкими брызгами. Китаянка зажмурилась, но прозрачная влага, наполнившая ее глаза прежде, чем девушка могла бы совладать с нахлынувшей горечью, пролилась из-под плотно сомкнутых век и неторопливо проложила блестящие дорожки на побледневших щеках. Соленая капля достигла рта и исчезла.
- А он тебя?
Тенг едва заметно пожал плечами, позволил утомленной усмешке (а смеялся он только над самим собой) разгладить жемчужное бледное лицо, на самом деле, упорно пытавшееся сейчас скрыть все человеческие страхи влюбленных и застигнутых врасплох неведением, сомнением и отчаянием людей, что слепо верили в любовь с таким же рвением и самоотречением, как аборигены в жизнь внутри деревянного тотема и его защиту, когда входили в логово кровожадного тигра.
Некоторые слова, дай им волю быть произнесенными, способны оказаться «малым очищением», маленькой победой в большой и опасной игре, угодившей в цель стрелой в распростертой на километры битве.
- … да. Да. Любит.
Влюбленный мальчишка - виноватый без вины.
Йи задержала взгляд на лице брата – измученном, уставшем и безнадежно, глубоко влюбленном. Такой родной и ставший внезапной таким недосягаемо далеким. Брат и сестра. Мечта быть понятым и страх быть отверженным. Грохот ритуальных барабанов и всепоглощающая тишина. Слова, холодные, как воды Индигирки, сорвались с обретших цвет губ:
– Wǒ yě ài nǐ*. И ты уезжаешь…
«Как он» - но эта последняя мысль пролилась в воздух лишь печальным вздохом.
Молодой китаец лишь склонил голову на бок – еще немного и он развел бы руки, давая понять, что нет путей назад, но не сделал этого. То ли слова китаянки угнетали его, то ли он боялся, что на ее лице станет на еще одну тень больше. А ведь помнится, он говорил, что никогда не позволит себе быть причиной ее грусти.
- Ты моя сестра, Йи. Разве тебе мало знать, что в этом ты одна единственная? – глухо, как медленно выползающая из бутылки пробка, отозвался Тенг. – Мы всегда будем вместе. Под одним небом и на одном небе.
Да, она была его сестрой. А Тенгфей – ее братом. Кроме него, у Йи не было никого – ни подруг, ни постоянного мужчины (череда случайных и непродолжительных связей не в счет)… Потому что молодая китаянка никогда не знала, что ждет ее на следующий день. Когда ей необходимо будет обрубить все канаты, сорваться с привычного места, спрятаться, затаиться. Потому что она всю жизнь вынуждена врать, а между близкими людьми не может быть такого пласта лжи. Камнепад невысказанных мыслей с грохотом катился на узкую тропинку – единственно знакомую, единственно верную все эти годы. Дорожку, соединявшую две родственных души. Эта убийственная лавина обрушилась с оглушительным ревом, остановившись в долях миллиметра от того, чтобы быть высказанной. Ее gege ждал понимания. Которого Йи не могла ему дать – не сейчас. Но быть погребенным под грудой несправедливых обвинений он тоже не заслуживал.
- Шестое февраля одна тысяча девятьсот тридцатого года, - с монотонным отрешением пробормотала девушка, - двенадцать двадцать. Время смерти Адамса Купера. Одним незавершенным делом меньше.
- Fēicháng hǎo*, - Тенгфей беззвучным щелчком отправил окурок в приоткрытую дверцу, положил локти на колени – на несколько секунд – спрятав сливочную безнадежную бледность лица в худых ладонях.
К своему глубокому ужасу он даже не сразу понял, кто такой Адамс Купер и о чем идет речь – непозволительная рассеянность, которая выжигала из его памяти все, для чего он вообще делал то, что делал, для чего жил все это время и для чего превратил сестру в убийцу. Похороненному под этим пеплом человеку едва ли хотелось возвращаться к прежней жизни, другая часть сознания молодого китайца понимала, что появление Дюрана не изменило абсолютно ничего – кровопролитие на черно-белых досках не было знакомо ни с пределом допустимого, ни с желанием остановиться, ни с благородством соперников, что костями ранее поверженных двигали как фигурки, так и стрелки на обоих циферблатах механических шахматных часов. Да, Дюран не изменил ничего – кроме него самого. Теперь оставалось лишь тянуть время и брать жизнь «на измор».
«Партия осталась неоконченной, поскольку оба противника заснули…»*
- Второй заказ отменяется, – раньше отполированный льдиной голос был способен вспарывать и душить любые эмоции, теперь он сам стал слабо натянутой унылой струной на грифе гитары какого-нибудь обездоленного и покинутого старика, у которого остался лишь засаленный косячок и дырявые ботинки. - Мне понадобится твоя помощь в другом деле.
- В каком? – вопрос прозвучал тихим, почти безнадежным шепотом. Он практически не имел смысла: о чем бы ни попросил Тенг, Йи не чувствовала права отказать тому, кто вел ее по жизни, отводя каждую хлесткую ветвь, лишь бы та не причинила сестре вреда.
В этот самый момент к автомобилю подошел Яотинг и нырнул за руль, обнимая блестящими от жира руками пакет со сладкой сдобой.
- Wǒmen lái wǎnle, tǔbiē chóng,* - Тенгфей устало откинул голову назад; сил у него не хватало даже на то, чтобы повысить голос, лишь выдавленная улыбка – адресованная сестре - разгладила губы как серп новолуния на пожелтевшем снимке. – Поехали со мной, расскажу все потом.
- Я тебе там нужна? – устало вопросила Йи, не сводя с молодого китайца тяжелого взгляда внимательных глаз. Церемонии в «чайном доме» не вызывали у нее ни интереса, ни любопытства, ни восторга. Только страх за брата, когда ядовитая тварь, уловив хоть малейшее замешательство, норовит вонзить смертоносные жала под кожу; и отвращение к толпе опьяненных вином и опием свиней, страждущих только зрелищ и не отдающих отчета в том, насколько опасную гадину приносят в жертву… кому? Чему? Их пресыщенному впечатлениями воображению? Их жажде крови?.. С тем же успехом Тенг мог выпотрошить безобидного королевского питона, восторг этих зажравшихся ублюдков едва ли был бы меньше. – Я выгляжу неподобающим образом…
Брат не ответил, он лишь едва заметно кивнул, закрывая глаза, чтобы хоть немного поспать (не думать о том, что произошло) в дороге – давал понять, что все это уже не так важно: и не потому, что темно-синий «цепеллин» тронулся, отъезжая от высокого крыльца мотеля и даже не потому, что ему хотелось не оставаться наедине с преследующим, зовущим его по имени, усыпающим признаниями в любви томным голосом.
«За то, что я люблю вас… Что вы хотите от меня на самом деле?».
Тенгфей вздрогнул, как если бы рубиновые губы сейчас вонзались в его шею, перегрызая сплетенные нити сосудов, заставляя холодную варварскую кровь лавинным потоком нестись к затвердевшему безжизненному сердцу, чтобы запустить его еще раз. В последний раз.
Он посмотрел в окно, где в бурых перекрещенных воинственными наконечниками ясеневых ветках плавилась темно-желтая сырная головка заходящего солнца.
Его собственное отражение напоминало растертый по стеклу млечный сок: мальчишка Тенг, обжигающий самого себя отчаянным выдохом оказавшегося на смертном одре мученика.
- Дракон сегодня не благоволит.

------
*Zuò - сядь
*Кааба - исламская святыня
*Wǒ yě ài nǐ - я тоже тебя люблю.
* Fēicháng hǎo – очень хорошо
*Знаменитая долгая партия Вильямс — Маклоу 1851 года, после которой было решено ввести в шахматы часы (сначала песочные, в 1866 механические) и контроль времени
*Wǒmen lái wǎnle, tǔbiē chóng – Мы опаздываем, насекомое (последнее слово можно дословно перевести как «мокрица»)

+Тео

Среди ковра из плотных возбужденных чудесным вечером посетителей приюта отверженных, пропитанного сцеженным из американского вымени виски и угаром, воняющим так, словно горела целая плантация табака, всплыло еще одно азиатское лицо – молодая узкоглазая девочка, желтая, как кипящий скипидар под африканским солнцем: Зэнзэн протискивалась под руками и ногами хохочущих туш, что то и дело путали ее с дверным косяком или стулом, от чего китаянка поджимала губы с видом взбешенного носорога, предвкушающего преждевременную смерть неугодных.
Крошечная фигурка вынырнула из толпы - направилась к Йи (сестру господина прислуга узнала бы при любом освещении и при любых обстоятельствах) и замерла у стола, кривя губы, что распахнулись на треугольном личике, будто подтаявший береговой лёд.
- Yì, Tengfei xiānshēng zài wàimiàn děngzhe*, - с ходу сообщила девочка, придавая голосу важности едва заметным кивком в сторону выхода.
- Hǎoma?* – откликнулась девушка, смерив прислужницу Тенга взглядом – терпким и горький, словно остывший кофе. Ей не нравилось ни появление Зэнзэн здесь, ни ее сообщение, которое означало, что Йи следует немедленно бросить все дела и уделить внимание брату. Не в этот раз. Переходя на китайский, выделяя слоги нарочито сильными тональными акцентами, она сообщила девочке: - В таком случае господину Тенгфею лучше зайти - ожидание может затянуться, я занята. Или ему претит эта дыра? – грифельные брови приподнялись, будто следуя повышению интонации голоса. Китаянка оперлась на поставленный вертикально кий и сжала его, как древко флага, поднятого во имя священного бунта, - единственную опору и надежду, что едва заметно дрогнувшие от волнения ноги удержат свою хрупкую ношу.
Малышка насупилась – все, что ей было велено, это передать уже сказанное сестре, остальное не ее дело.
- Tengfei xiānshēng zài chē shàng. Tā chuānzhuó zhège dìfāng. Nǐ xūyào qùle qìngdiǎn yíshì.*
В этот раз она сделала шаг назад и указала рукой на дверь, как будто сам брат сейчас руководил ее движениями, настоятельно – требуя – советуя следовать не наперекор просьбе.
- Nàme jiù bù huì dòngjié...*– сомкнутые на лакированной поверхности кия пальцы заметно побелели, впрочем, и сама Йи была похожа на мраморную статуэтку с розовым напылением взволнованного румянца на щеках. Слова медленно просачивались сквозь едва заметно шевелящиеся створки пунцовой раковины губ, - Wǒ yǒushì*.
Впервые в жизни она шла против воли брата, против невысказанного, но отчетливо данного приказа. Неповиновение. Ослушание. Своеволие. Слова, которые едва ли можно было когда-либо применить по отношению к сестре Тенгфея.
- Простите эту заминку, - обратилась она к сопернику, отвернувшись от маленькой китайской птички-вестницы, но спиной ощущая ее присутствие.

------
*Yì, Tengfei xiānshēng… - Йи, господин Тенгфей ждет снаружи
*Hǎoma?* - вот как?
*Господин Тенгфей в машине. Он не одет для этого места. Ему нужно ехать на ритуал для праздника.
*Nàme jiù bù huì dòngjié! - В таком случае он не замерзнет.
*Wǒ yǒushì. - Я занята.

я и мсье

Удовлетворение, растертое по лицу американца кокаиновым прикосновением, смылось волной непонимания провинившегося ребенка; и тут же, как ночь сменяет день, розовощекое чадо Алоизии, Большого Каньона и солнечных курортов, где в каждом госте навсегда поселяется любовь к меренге и Cocktail Pina Colada, покрылось волдырями крайнего возмущения – точно таким видом обладал бы любой другой на его месте, потому что за это время Рузвельт успел расстегнуть рубашку и вытянуться на кровати, явно рассчитывая на поддержку со стороны медной статуи (кем казался француз) ставшей настолько ослепительной, словно тот целый час вымачивался в кефире и луковом соку.
- Куда это вы собрались, на ночь глядя? Или… предпочитаете более уединенные места?
- Возможно, напротив, более… публичное,- отряхнув левый манжет, гость неторопливо вдел язычок запонки в прорези на правом. Тот слегка прищелкнул, вставая поперек горла золотой безделушке; щелчком пальца мсье распрямил заломившуюся ткань. Его глаза со смесью холодного любопытства и отвращения путешествовали по телу, возлежащему на постели с таким видом, словно вокруг дымились кружевные кадильницы и возносились к расписным потолкам переливающиеся вуали опиумного дыма.
Султан или наложник?
- Вам, я вижу, удобно, мистер О’Долл?- осведомился он с хладнокровием семидесятилетнего лорда, в первую брачную ночь пытающегося выяснить у пятидесятилетней графини, не слишком ли ее большой урон понесла ее замшелая девственность от его судорожных, но весьма бесплодных стараний.
Рузвельт дерзостно закинул руки за голову, как будто желал продемонстрировать мускулистый живот с бархатным светлым пушком (о, скольких горничных он свел с ума своим одетым в финский однобортный костюм телом и невозможно было подсчитать скольких лишил опоры под ногами, когда его с себя стягивал) - благоухающим одуванчиковым полем, выцветшим под палящим солнцем американских прерий, - что ожидающе вздрагивал под дорогой распахнутой тканью его одежды и расточал аромат слезоточивого одеколона.
- Да вы проказник, батенька. Если это приглашение поехать с вами, хотя предпочтительнее было бы начать наше знакомство на этой кровати, то я его с удовольствием приму, мсье. Или, вас не устраивает присутствие… женщины в этой комнате?
Борзый щенок закатил глаза – никак возомнил себя охотничьим псом, загнавшим упрямую овцу в пастуший загон.

я и мсье

Если господин француз сейчас полагал, что шведский бутерброд, состряпанный в этой самой комнате – продукт абсолютно неупотребляемый, испорченный и невозможный, то принц Чарминг*, хорошо знакомый с такими понятиями как миссионерские позы в стиле casual* и sleep around*, буквально взращенный на впечатляющих картинках «бумажных» журналов, на которых американские негры и белые пролетарии собирались на даче покушать клубничку, но почему-то при этом бегали по грядкам со спущенными штанами, с широкой улыбкой воркующего нарцисса ждал только одного – когда в номере погаснет свет и утомленный разговорами подвыпивший господин, отмахнувшись от собственной важности как от кружевной вуали, примет под свое крыло американского сына.
На другое развитие событий - кроме как на голубой марьяж* - вышколенный, пропитанный золотым материнским молоком, блестящий как алюминиевый рождественский шар, капризный юнец, любитель нижнего белья с надписью «Just friends»*, уже не рассчитывал, готовый при надобности бросить все четыре туза в лицо неблагодарного сэра: четыре разгневанных воплощения его горячо любимой матери.
- Ну еще бы, господин француз, - не оборачиваясь и складывая купюру в трубочку пролепетал О`Долл. – Я лучше проведу время с пользой в вашей компании, чем поеду платить за спорное удовольствие в китайский квартал. Но при необходимости… как любим говорить мы, американцы: и у соседа соседа трава зеленая.
Нельзя сказать, что столь любезная сердцу голубоглазого наследника картина совсем уж не приходила на ум его гостю, если не в минуту мечтаний, то в то время, когда единственным желанием, более сладким, чем даже кокаиновые видения, представлялась ему месть недавнему другу – месть, превосходящая безжалостный, нечеловеческий, внесправедливый, безаморальный поступок Тенгфея настолько, насколько обрушенная с неба Содома сера отличается от практиковавшегося, но вполне себе человеческого по масштабам сожжения на медленном огне. Но, как уже говорилось, единственным телом, будившим в нем желания, подобные тем, что терзали знаменитых грешников Иудеи, был молодой китаец, о котором О’Долл отзывался с таким пренебрежением – не иначе, как знаменитая лиса о не менее знаменитом эзоповом винограде.
Но как ни был медлителен костер, в который его швырнул фарфоровый идол, сейчас, вероятно, подобно болванчику, раскачивашийся от неслышного хохота, он истреблял в душе француза все, до чего способен был дотянуться – и напоминание о курильне, не сходившее с губ Рузвельта, были лишь каплями масла, придававшими пламени бойкости и высоты.
Внезапно решившись, мужчина в который раз подхватил подол своей «тоги» и в несколько широких шагов скрылся за порогом ванной комнаты.

------
*Prince Charming - прекрасный принц - идеальный мужчина
*casual - в данном контексте случайные половые связи, связи вне серьезных отношений
*sleep around - на американском слэнге - беспорядочные связи со всеми подряд
*«Just friends» - дословно «просто друзья» - возможно, самая клишированная фраза в отношениях, редко отражающая реальное положение вещей
*голубой марьяж - в картах так иногда называют Короля с Валетом

вместе с мсье

- Неужели никогда не были? – Рузвельт в удивлении широко распахнул рот, воткнув руки в подтянутые бока, заодно ощупывая их, как будто внезапно вспомнил, что съеденные вчера на ночь ванильные пончики (не зря в ресторанных списках их называли длинными внушающими названиями: «Смерть от шоколада» и «Сладкое сумасшествие») могли нарастить за сутки лишние непозволительные складки, которые приводили американца в неописуемый ужас – также, как обрюзгшие животы седеющих охотниц за молодчиками, что свешивали со стульев барных стоек толстые сальные ножки или их шарпеи, чьи кожные борозды так и хотелось как следует отутюжить.
О`Долл сочувствующе посмотрел на свою спутницу, наказывая ее никак за провинциальную жадность. На этом милость господина заканчивалась и взгляд голубых, почти небесных глаз, снова попытался напоить своим глянцевым сиянием лицо француза.
– Опиумная курильня - замечательное место. Именно там я познакомился с нашим общим другом и, к сожалению, не смог тогда отказаться ни от одного предложенного удовольствия. Но мы сразу не сошлись в характерах, «здесь темнее всего перед рассветом», - Рузвельт надул губы, словно готовился плюнуть прямо на пол. - Это его ответ на мой вопрос, где же можно найти тенистое местечко, чтобы уединиться с… дамой. И если бы не нож, который он держал у глотки мраморного фирса… Возбуждающее зрелище. В общем, вы много потеряли, sweаty.
Не смог отказаться.
А кто бы смог?
Дюран почувствовал, как мир под ногами шатается и начинает танцевать, стремительно всасываясь в бездонную воронку. Невыносимее всего было то, что разум, словно задумавший взять реванш за недавнее небрежение к его советам, не желал угасать: словно зритель, выложивший немало денег за премьеру в роскошном театре и вынужденный любоваться на бредовые фантазии режиссера (что скажут соседи справа и слева, что он ответит коллегам, которые спросят о свежеизвергнутом шедевре?) он, сдерживая отвращение, пронаблюдал полет некой невидимой камеры спирально из одного до другого угла комнаты. Поперхнувшаяся девица, край шторы (декорации), потолок, скошенная, заваленная стена, оторванная от тела, в метафизическом смысле, рука мистера Долли, его надутые губы, выкаченные глаза, галстук, костюм, манжет, кокс… затем резкий рывок – оплошность оператора – и вот уже занавес упал ему прямо на глаза, спектакль окончен, актеры готовятся на поклон, а в ушах, рекурсивно повторяя сами себя, криками bis*, звучали брошенные с торжествующей, язвящей, почти публичной интимностью слова:
- …. перед рассветом… уединиться… возбуждающе… Вы много потеряли.
О да.
Je te salue, heureuse et profitable Mort
Des extremes douleurs medecin et contort.*
О`Долл - казалось, его пламенная речь, наконец, подошла к концу, - торжественно развернулся к столику, чтобы заняться написанием кокаиновой сказки. В эту минуту он сам больше походил на огромного слизня, или собаку, таращащуюся на трубчатую косточку и пытающуюся с неимоверным над собой усилием впихнуть назад в клыкастую пасть выпадающий с сосульками слюны черный язык.
- Но ходить туда за полевыми цветочками в шортах я бы не советовал – можно наткнуться не на милого ужика, а на ядовитую гадину, не так ли, мсье?

------
* Бис – просьба повторить исполненный номер (на концерте).
* О смерть, я жду тебя, прекрасный, добрый друг,
Освобождающий от непосильных мук. – Пьер де Ронсар. «Посланник к смерти»

очаровательная Марго с Monsieur Le Chiffre, ну и я

- Вам знакомо понятие «окопного чая»*, мадам?- пошатываясь, мужчина развернулся вслед покачивающимся бедрам; прелестный задок Марго, обтянутый тканью, словно второй кожей, помимо воли завладел его вниманием. Настолько, что французу пришлось сделать паузу, чтобы восстановить в памяти то, что он собирался сказать.
- В Париже было весьма много русских… все эти великие князья, принцы крови, белая кость, бывшие царские советники… рассказывали довольно много забавных вещей. Я видел их… мертвые глаза, побагровевшие лица, разбитое параличом тело,- помимо воли, лицо говорившего скривилось то ли в пародии, то ли в подражании мерзкому тику, который навечно врезается в память любому, видевшему превращение минуту назад здорового человека в кусок мяса, неспособный даже подать знак, чувствует ли он, когда хирургическая игла входит ему под ноготь.
Отвратительно ухмыляясь, он попытался встать, но не удержал равновесия и ухватился за плечо Рузвельта – на мгновение, но и этого оказалось достаточно: рука вспыхнула, как будто он обмакнул ее в чан, где брезгливый дворник сжигал фекалии.
Резко отдерну ее, гость выпрямился, широко расставляя ночи и чувствуя непреодолимое желание вымыться с головы до ног. Или отрубить себе кисть.
- Хотите проверить, насколько у мистера О’Долла… голубая кровь?
- Я не пью чай, мистер, - насмешливой бравадой Марго прятала неуверенность от ситуации, в которой очутилась, как привыкла прятать за пудрой естественный румянец. Смертоносная пыльца "джанкоя", сверкающими голубыми кристаллами оседающая в виски - воображение мисс Шульц не поспевало за отталкивающе-прекрасной картиной, живо и стремительно вспыхнувшей в воспаленном мозгу Дюрана.
Она поднесла к лицу бокал, вдыхая острый и резкий запах алкоголя.
- Только не говорите, что мадам О’Долл угощает своих гостей отравленным пойлом. Это... европейская утонченность.
- Кстати о мертвых глазах, - схватившая американца и поспешно отхлынувшая рука хозяина номера (Рузвельт целенаправленно собрался подсчитывать, сколько еще выпьет Дюран, чтобы, может быть, воспользоваться случаем и хотя бы начать откровенный разговор; под беседой по душам богатенький щеголь понимал обсуждение несправедливого закона Уильяма Хейса, что запрещал обнаженным телам и счастливому адюльтеру мелькать на экранах кинотеатров или спор над вопросом, за что у исполнителя роли повелителя зверей потребовали сбрить волосы на груди) заставила его подумать о том, что прикосновения полуголых мужчин отвлекают даже от мыслей о кокаине – поэтому мужчина осторожно развернулся, протягивая французу широкую ладонь, как будто (молил повторить падение?) ловил неуклюжее дитя.
- Сегодня ведь в чайном домике собираются выпотрошить пару-тройку ползучих тушек. Девицы, которые захаживали туда со мной одно время, падали в обморок при виде этого зрелища, - Рузвельт громко расхохотался. – В такие минуты каждый присутствующий мужчина чувствовал себя «контролёром бюстов», если понимаете о чем я.

------
* Спирт с кокаином. Упоминается, в частности, у Алексея Толстого в романе «Хмурое утро». Рассказчик пьет «окопный чай», не имея возможности спать в течении нескольких суток (недель).

+mon сher

Едва ли африканский ребенок, живот которого распух от поедания гнилой чечевицы, или умирающий от голода в японском лагере житель незабвенного (для все еще витающего в комнате призрака) Шанхая,- да, едва ли кто-то из них взирал на кусок хлеба с большим вожделением, с большим голодом (зубы волка, зубчики пилы, впивающейся в раздробленную кость), чем полулежащий на кровати мужчина – на пакет белого порошка, которым так бережно, так небрежно распоряжался отпрыск умнейшей женщины, недавний гость Чайнатауна, Рузвельт О’Долл. Сейчас из жалкого, внушающего желание раздавить его башмаком (ни в коем случае не босой ступней) червяка он вдруг превратился в Дьявола, с услужливой ухмылочкой на устах распахивавшего врата в сказочную бездну. Каждое его движение, словно встряхивание сосуда с ядом, припасенном Борджиа или Медичи для своих врагов, заставляло кровь в венах сгущаться, взметало красные клетки незримыми торнадо – и все они сонмом дьявольских голосов вопили, выли, стенали на разные лады, требуя, умоляя, взывая de profundis*: дать, подарить, недоглоданной костью швырнуть им сладкую подачку наркотика. Пакет порошка, подобно Протею, превращался в руках Рузвельта то во Всевидящее око масонов, в философский камень древних алхимиков, в венец, обещающий Райские врата и блаженство в последнем кругу Ада; он притягивал, втягивал в себя все до единого чувства гостя, как магнит притягивает железо – и казалось, что сами кости сейчас с треском вырвутся, проломят ослабшую плоть, бросятся навстречу ему… альбиносу-отпрыску Золотого льва*.
Что было ему терять? К чему стремиться? Все блаженство, любовные клятвы и наслаждения целой вселенной лежали сейчас, перемолотые, перед его глазами; ответ на все вопросы, излечение от всех болезней.
Была ли услада, испытанная им нынче ночью в постели китайского юноши, столь же смертельной?
Привстав, мужчина несколькими шагами рассек загустевшее пространство комнаты и резким движением вырвал вожделенный пакет из руки Рузвельта. Ноготь, как нож убийцы, вонзился под уже поврежденную кожу; выдернув его, быстрым движением француз провел облепленным кокаином пальцем по губам, пробуя на вкус, втирая его в загоревшиеся десны.
- Да. Да.
Выжидая изменения на лице Дюрана и вгрызаясь крысиным взглядом в его губы, они казались американцу, растленному киношными фантазиями о мускулистых праздных и вечно загорелых донжуанах, что переполняют лазурные бассейны курортов Варадеро и салоны эротического массажа в Майями, отбивая их пороги босыми ногами и сверкающими ягодицами, разрезом в сочном томате – дикой черри на зеленой мохнатой плодовой ножке, - Рузвельт неожиданно сделал открытие.
А кто кого использовал, и кто кого соблазнил?! Может быть, молодой желтолицый ублюдок был всего лишь марионеткой в жилистых руках французского кавалера, подкупившего дикаря плаксивыми парижскими романсами, клубникой-карбункулами, морозной мятой, влажными поцелуями и пересказом Книги Любви – не успел О’Долл вкусить слизистой носа живительную пыльцу, а перед глазами уже начали проплывать любопытные картинки, на которых медный Бог, элегантный, нарядно-стройный мсье в колпаке волшебника, насвистывая Plaisir d’amour* и в образе гламурной летучей мыши распахивая пелерину из сверкающих страз и крашеного меха, штурмует кровать косоглазого юнца-акробата, раскрывающего свои объятия перед наступающей грозной флотилией.
С большим трудом отведя глаза и судорожно моргая пушистыми ресницами, богатенький сын Америки оглянулся на свою молодую спутницу, точно проверял защитные укрепления, которые могли понадобиться ему в любую секунду, если своенравный житель номера, пристрастившийся к издевательству над его рукой, решит повторить этот трюк.
- Марго, bаby, поухаживайте за мной. Налейте чего-нибудь крепкого, - щелкающим голосом (так подзывают официантов после томительного часа ожидания) бросил он через плечо и вновь уставился на Дюрана с интересом маленького внука, соскучившегося по дедушкиным сказкам. Рука американца неожиданно поднялась и легла на оголенное мужское плечо. – Ну что скажете, мой друг? Угоститесь? Позволите мне осыпать этой солью ваши... раны?

------
* из бездны
* Золотой лев – в представлении классической алхимии, порошок, получаемый на последней стадии Великого делания; основным свойством является то, что он превращает в золото все, с чем соприкоснется.
*Plaisir d’amour - Радость любви - классический французский романс, написанный в 1784 году Жаном-Полем. Гектор Берлиоз в 1858 году создал аранжировку для оркестра.

для Monsieur Le Chiffre

Le vent dans la plaine
Suspend son haleine...*

Не надо ни добра, ни злости,
Мне дорог цвет слоновой кости
На коже ало-золотой.
Иди себе путём разврата,
Но как лелеют ароматы
От этой плоти, Боже мой!

Безумство плоти без предела,
Меня лелеет это тело,
Священнейшая плоть твоя!
Зажжённый страстностью твоею,
От этой плоти пламенею,
И, чорт возьми, она - моя!

До наших душ нам что за дело!
Над ними мы смеемся смело, -
Моя душа, твоя душа!
На что нам райская награда!
Здесь, на земле, любить нам надо,
И здесь нам радость хороша.

Но здесь нам надо торопиться
Недолгим счастьем насладиться,
Самозабвения вкусить.

Как льются воды, свищет птица, -
Вот так и мы должны любить.

Автор Поль Верлен; Не надо ни добра, ни злости
------
*Ветер на равнине задерживает свое дыхание

+mon сher l'époux infernal+несравненная Марго

- Здесь есть коньяк, виски, вполне пристойный Божоле и небольшой выбор красных и белых вин. Впрочем, с содержимым бара вы наверняка знакомы лучше меня,- не заботясь о связности своей речи, гость вопросительно воззрился на спутницу увлеченного кокаиновыми полями юнца.- Но готов устроить экскурсию по неизведанным ранее достопримечательностям. Что вас интересует?
Рузвельт тем временем уже прибрал к рукам кокаин, ногам же вернул – побеждающую тремор – решительность и выпрямился во весь рост, точно широкоплечий красавчик-спортсмен, собирающийся показать лучший результат в прыжках в высоту с разбега. После чего, задрав голову с ослепительной солнечной улыбкой, подобно олимпийскому гимнасту, что приветствовал восторженную публику, американец, наконец, выразительно посмотрел на неблагодарного мсье, не собирающегося платить любезностью за гостеприимство. Платить ему. А этот перетянутый простыней загорелый и поджаристый француз обязательно заплатит с полна, да, заплатит - и за руку, и за ущемленную гордость, за испытываемый стыд перед певичкой и за свою словесную несдержанность, чего О`Долл не позволял ни одной живой душе после кончины отца-фабриканта: единственного умельца вдалбливать в соломенную голову своего чада правила хороших манер и культурные дисциплины благородных американских сэров. Однако тот - то ли не успел вколотить как следует сложную науку, то ли умер в процессе этого бесполезного занятия.
- Милая, - Рузвельт нарочно подлил в голос дрожащей сладости. – Мсье разучился нормально отдыхать, не обращайте внимания на его грубость. Наверняка, он плохо спал этой ночью – пружины китайских кроватей для сна не предназначены. Может быть, мы сможем поднять ему настроение?
С этими словами (а присутствие Марго придавало мужчине уверенности лучше глотка ядреного портвейна) он двумя пальцами поднес драгоценный пакетик к лицу и потряс им, словно погремушкой перед личиком плачущего младенца.
Любимым развлечением маленьких хищниц, вонзающих подобно ламиям лисьи зубки в мужскую плоть, во все времена была и будет схватка двух самцов. Прикрытая более или менее прозрачным покрывалом лицемерной чувствительности, первозданная кровожадность.
- Как скажешь, дорогой, - проворковала Марго, подливая масла в огонь вопреки наставлениям мадам Алоизии, - я могу вообще не обращать на мосье внимания. Но вот незадача, - она капризно надула губки, - твоя мамаша мне платит как раз за то, чтобы я оделяла вниманием ее гостей.

+ непревзойденный Monsieur Le Chiffre

Появление Марго стало для Рузвельта не просто глотком свежего воздуха в задымленной смогом горящей постройке и даже не спасательным кругом, сброшенным с тонущего лайнера «Мюнхен»; она, как дрессированный ангел хранитель, врывающийся поутру со звенящими бутылками свежего чешского имбирного "Budvar" к изможденному ночными бдениями бедолаге – сербская наемница, нет, спасительница в доме фарисея или наследница Моисея (Мессия! Тара!* Женщина-бодхисаттва! О, Марго, обратись она сейчас норманнским щитом, покровитель незамедлительно подарил бы ей виллу в Каннах, а всех соперниц и недругов девицы отправил в Сан-Квентин* подметать кормушки птицеводческого хозяйства) - мечта любого гуляки, изборожденного пивными морщинами по всему телу и тоскующего по материнской ласке.
Слова, произнесенные Дюраном, заставили американца едва ли не согнуться по полам, как дерево, прибитое рассвирепевшим ураганом, и даже смогли убедить О`Долла в том, что он «not quite gentleman»*, трусливый хохлатый щенок и еще несколько определений того же рода, с которыми Рузвельт был готов публично согласиться, лишь бы выйти отсюда целым и невредимым.
Да какой там джентльмен! Единственное – что ему сейчас хотелось, это, не разворачиваясь, исчезнуть с глаз или – что еще лучше – щелчком пальцев обязать медного высокомерного Бога если не закрыть рот, то провалиться под землю.
- Марго… мсье - теперь наш… гость, - проскулил он, вперив глаза в крошечный ставший почти священным – неприкосновенный оберег на все случаи жизни – кокаиновый пакетик. Рузвельт расковырял его ногтем, и теперь живительный бесценный порошок серебряной пылью падал на пол.
Самоуважение требовало ответить девице, уже второй раз вторгающейся в его обнаженное уединение, тем же манером, что и ее кавалеру – но внезапно «гость» почувствовал если не отвращение к человеческой речи вообще, то острое нежелание продолжать эту беседу. Был ли причиной тому едва слышный звук, с которым – о, он готов был поклясться – из разорванного пакета просыпается кокаин?
Он закрыл глаза, потому что белый порошок, проливавшийся на пол (млечный путь на черном ночном небосклоне, оплошность Небесной ткачихи) вызвал жгучее желание упасть ниц, втягивая дрожащими ноздрями заемное блаженство.
Почему Он не сказал?
- Ваш коньяк, мистер О`Долл, - налившийся кровью взгляд смотрел теперь сквозь американца, затем перешел на новое действующее лицо.
- И снова здравствуйте, мадам. Приношу извинения за то, что своим видом доставляю вам неудобство: люди богемы, подобные вам, вероятно, привыкли различать своих партнеров по ботинкам, ночующим возле кровати. Теперь понятно, почему ваш… патрон перепутал меня с персоналом в китайском доме свиданий.

------
*«Not quite gentleman» - не совсем джентльмен
*Тара - спастельница - в буддизме женское существо, достигшее совершенства и освобождения
*Сан-Квентин - старейшая в штате Калифорния тюрьма, что расположена на мысе Сан-Квентин в округе Марин; была открыта в июле 1852.

я и mon аmour

Только в этот момент, когда хозяин номера вернулся к беззаботному время препровождению, Рузвельт, словно избавившись от наваждения – сжав челюсти, отчего жилы на лице разом вздулись – схватил свою искалеченную руку, вот-вот готовую отломиться, как запястье шарнирной глиняной куклы – оплота тайной мести и злых козней; но, как бы американец не пытался щелкать челюстями, стоящий напротив человек оставался равнодушен к любым попыткам вывести его из себя, и это заметно и невыносимо раздражало молодого франта.
Покачнувшись, чудом цепляясь за стены, прослезившимися глазами проклиная чертового китайца, его маму, француза, ниспосланного какими-то злыми силами, чтобы портить его жизнь, точно в дымящийся вонючий котел, к ним же примешивал квакающую закуску из ненавистных лапок пучеглазого монстра с большим ртом, как будто в несчастиях американского сына Алоизии была виновата сама Франция, позволившая появиться на свет этому наглому «беляку». Однако при всем при этом, предусмотрительно помалкивая в его сторону, Рузвельт неожиданно обнаружил, что в охвативших его муках боли даже не заметил, как пакетик с драгоценным порошком (он собирался сегодня распробовать завоеванный ценой своего здоровья трофей) вывалился под ноги.
- Осторожнее, мсье, - наконец, свирепо произнес он, выпрямляясь и цепляя скрюченными пальцами упаковку «седого волшебника». – Я бы на вашем месте приложил все силы, чтобы со мной… подружиться.
Ядовитый ответ уже готов был брызнуть с губ виночерпия – но, на беду, он повернулся… и через мгновение взгляд уже намертво был приклеен к пакетику с порошком.
Казалось, все его чувства в одно мгновение испытали глухой удар. Сердце дало перебой, кровь огненным цунами гулко раскатилась по телу. Так, только так смотрит алхимик на утопленный в пепле сосуд, над краем которого появилось радужное сияние, или моряк, после полугодовой тоски на клочке земли завидевший приближающийся парус. Этим же взором Ромео проницал темноту под знаменитым балконом, ожидая появления той, что затмила для него сияние факелов в полуночи…
Этот взор был краток, но таил в себе слишком многое, чтобы его можно было укрыть. В следующий момент полные ярости глаза уперлись в слезящиеся глаза Рузвельта.
- Вы можете раздеться,- выплюнул он засевшую глубоко внутри ядовитую занозу. Холодный голос. Презрение. Отчуждение. Интонации Тенгфея выплеснулись с его языка раньше, чем француз успел остановиться. - Но не обещаю, что это будет не больно.

вместе с мсье

Решительно двигаясь, как по течению в быстро несущей реке, а американец, несомненно, чувствовал себя здесь как рыба в воде (это была его территория, его казино, его мать, гость в какой-то степени становился тоже его; Рузвельт даже перестал таить от самого себя мысль, что не плохо было бы переманить французского сенбернара на свою сторону или в свою постель - да, китаец был прав, он "генерал, который ходит в пределах своего дворца"), он поднял пиджак с пола с таким выражением лица, будто благородно прощал эту выходку и собирался сдувать пылинки с дорогого голландского костюма – между прочим – единственного в своем роде, сшитого на заказ, где каждая петелька на бортах и каждая тончайшая нить выглажена двумя белошвейками-прелестницами. Ах, как они были хороши, а кожа бедер под чулками и кружевными брэ из небелёного льна такая же шелковая на ощупь, как и сама ткань.
- Я просто не имел представления, что в китайской квартире ублюдочного рэкетира можно попробовать что-то еще, - О`Долл выпрямился с лучезарной очаровывающей улыбкой – интимным проверенным оружием против суровости и замкнутости милых посетительниц библиотек - улыбкой заговорщика, когда сладкая влага проступает на губах в качестве крючка для поимки крупной добычи. – Только, к сожалению, я туда пока не ходок. Поговаривают, ваш… бывший друг обхаживает итальянского гангстера, а после сломанной руки… Итальянцы очень горячие люди. Во всем. Не подадите мне мой коньяк?
На мгновение мужчине – Жану Дюрану, сейчас он был снова Жаном Дюраном; было, прошло, поросло быльем – показалось, что сердце внутри него вздулось, как обжигающий красный шар, который шаловливый ребенок привязал к трубе резко газующего автомобиля. Боль, охватившая грудь при этом внезапном движении, была так сильна, что он потерял равновесие и вынужден был наклониться вперед, опираясь коленом и рукой, все еще сжимавшей бокал, о встревоженное ложе. Но с дрожью, промчавшейся по плечам и вполне простительной для напившегося человека, француз выпрямил сильный хребет (выщелкал, позвонок за позвонком, в одну гудящую электрическую дугу) и перевел дыхание, возвращая внутренностям приличествующие размеры, а себе – подобающее наследнику Шарлеманя достоинство.

совместно с mon précieux аmi

- Коньяк. Для начала.
Растопыренные пальцы здоровой руки (вторую Рузвельт бережно продолжал прятать в кармане брюк, не иначе как от посягательств на изувеченную конечность) скинули пиджак на край кровати и провели по волосам, блестящим и слоеным – что были щедро сдобрены лосьоном и зачесаны к основанию затылка, как у большинства голливудских красавцев, развлекающих домохозяек с экранов телевизоров в отсутствие трудолюбивых супругов, - словно глазированные шоколадные коржи, слепленные друг с другом рукой педантичного парикмахера, а собственный внешний вид американец ни при каких обстоятельствах не мог доверить никому другому.
Прогулочным шагом полновластного правителя этих помпезных земель О`Долл прошелся по комнате и встал у стены, скрещивая жилистые руки на груди – вероятно, выбирал подходящий ракурс, чтобы получше познакомиться с новоявленным другом своей дорогой и горячо любимой матушки.
- Плачевное стечение обстоятельств, господин француз. Думаю, нам нужно повторить знакомство, - белоснежный ряд зубов сверкнул, когда вздернутые в улыбке губы, припухлые, как ляжки молоденького с выпуклыми нежными венами розового поросенка, беззаботно резвящегося в зарослях шалфея, раздвинулись в знак примирения. – Но вот мне всегда было интересно, каковы китайские шлюхи в постели?
- И что вам мешало произвести этот… естественнонаучный опыт?- пробка вышла из горлышка с глухим звуком, словно бы заточенный в хрустале дух требовал внимания к себе и беседы исключительно о своих, не о чужих достоинствах. Янтарь выплеснулся из берегов, чтобы быть тут же уловленным прозрачной полусферой; но гость, как можно было ожидать, не протянул хозяину столь заботливо добытый напиток: тот попросил только налить, а лакей уже вышел.
Вместо этого он занялся своим Божоле. Отвратительный вкус.
Запятнанный халат пинком был отправлен в ванную, где замер на полу убитым барашком; неторопливый и, по-видимому, начисто лишенный чувства стыда мсье остановился перед кроватью, словно прикидывая, какое из чувств преобладает в данный момент в комнате: приличия или земного притяжения.

в плену l'époux infernal

С тем же успехом самого африканца можно было спросить, как его обезъяноподобные предки относились к веревке на шее. Или к кастрационному ножу – жаль, что не все ублюдки, пыхтевшие после хлопковых плантаций на лоснящихся как вакса телесах своих подружек, познакомились с этим забавным инструментом. Перед глазами мужчины как будто бы распустился павлиний хвост: медленным и мучительным движением, игрой самоцветов на шелковой нити, жуткая паутина, которая – он даже поднял руку, снимая невидимые тени с лица – стягивала его внутренности.
Кто захочет спасти свою душу – тот потеряет ее.
- Пусть будет китайский шелк,- чувствуя, что его начинает утомлять эта назойливая опека, мужчина переступил с ноги на ногу, поворачиваясь, затуманенным взором ища полуоткрытый бар, в котором, еще неоткупоренная, ожидала его новая бутылка Божоле.
- И я хочу халат. Берлинская лазурь или мышьяковый. Еще что-нибудь, что вам необходимо знать? - почти с вызовом спросил он, перефразируя вопрос, услышанный недавно от хозяйки заведения и теперь неожиданно прозвучавший, словно захлопывающаяся дверь, пинок под толстую черную задницу и хохот зевак, глядящих, как неутомимый хлопотун пытается подняться с асфальта.- Какого цвета белье я предпочитаю? С кем я занимался любовью сегодня ночью? Сколько раз я смогу удовлетворить мадам О’Долл?
Тонкая ножка бокала переломилась в ладони. Косой срез – надсеченный стебель тюльпана, который садовник торопится уложить в корзинку, чтобы не повредить драгоценную чашечку – вдавился в ладонь, оставляя на линии сердца отпечаток, похожий на крошечное сердечко.
Ах да, он же все-таки потерял его…
Портной, толстая баржа – экзотический кортеж, везущий тигровые шкуры, блеющих осликов, и черных язычников в Америку (а он был настолько упитан, что не оставалось сомнений в рыхлой начинке огромного живота) – виновато закивал, начиная подсчитывать, во сколько же ему встанет излишнее любопытство, когда придет время расплачиваться за услуги.
- С вашего позволения, мсье, я немедленно отправляюсь приступать к работе, - еще один кивок, нет, почти низкий поклон, как будто чернокожий американец умел искренне благодарить за общество.
Он сейчас улыбался точно так же, как его предки-гребцы за работой над тяжелыми массивными рукоятями весел, мечтающие содрать скальпы со всего экипажа торгового судна. Но цивилизованность требовала затачать свое прошлое в самые глубокие и непроходимые глубины темной африканской души.
Ему платят – это главное.
Когда портной вместе с чемоданчиком оказался у двери, чтобы покинуть раздраженного господина, на пороге появился еще один американец: клыкастый блестящий доберман с крысиным лицом - при этом упакованный в повседневный голландский костюм из бежевых тонов в тонкую голубую полоску - взирал на хозяина комнаты (в номере никого другого он попросту не замечал и не собирался) с таким выражением лица, словно свирепый охотничий пес, захлебывающийся в собственной желто-грязной слюне, заглянув в нору, струсил от того, что увидел двух совокупляющихся лисиц.
- Добрый вечер, мсье. Какая приятная неожиданность.

Не отвлекаясь, лелея руками и выученными движениями клиента (или натурщика, точно собирался если не снять с него медную кожу, то хотя бы сделать слепок) проникая в собственные мысли о том, что было бы не плохо посмотреть, как это тело демонстрирует пластичность поз – совершенно нормальное желание для человека творческого и увлеченного, готового на одно мгновение даже стать стариком с богослужебной свечей и щепочкой, присутствующим на первой брачной ночи своего отпрыска, чернокожий портной с видом греческого жреца, практикующего свои знания на покойнике, натянул холодную ленту от шеи до сильной поясницы француза, подушечкой пальца надавливая в месте расположения кости "сакрум"*, и отсчитал необходимую длину.
Качественно и безошибочно снять мерки – это успех построения идеального чертежа; выбор фасонов и изготовление лекал не такое уж и хлопотное дело, когда все предшествующие этапы пройдены с максимально возможной точностью, а в этот раз портному очень хотелось постараться не для того, чтобы угодить хозяйке и суровому обнаженному господину; раз за разом, движение за движением он ощущал себя тем, кто пренебрег правилом снимать мерки для гроба с живого человека, как будто этот наряд – одежда для шествия в светлое будущее – становился его самым лучшим творением, к созданию которого хотелось приложить все свои знания. Была ли причина в обаянии заказчика или страхе перед хозяйкой, любезно попросившей его быть предельно услужливым, но американский работник кружил вокруг господина так, словно следил, чтобы невидимые узлы, пуговицы, швы и украшения не причиняли неудобства покойной душе.
- Да, мсье. Все будет в лучшем виде, мсье, - любезную улыбку задавило сосредоточенное внимание к талии. – И даже сделаю обметку* «зигзагом», мсье. Мне следует подготовить все к завтрашнему вечеру?

------
*сакрум - треугольная кость в основании позвоночника. Индусы считают, что в ней пребывает энергия Кундалини.
*обметка – термин, обозначающий обработку края изделия постоянными стежками для предотвращения их осыпания