"Мансарда", побеседуем о том, что пишем.

Все вопросы в эту тему или в PM.

Внешняя лестница, перила которой в весеннее и летнее время украшают цветы, в осеннее – гирлянды рыжих листьев, в зимнее – еловые ветви, ведет к последнему этажу небольшого дома, который находится на Улице Творцов. За стеклом зеленой двери висит табличка: «Кафе «Мансарда». Открываешь дверь – и видишь зал, похожий на сбывшуюся сказку: удобные стулья, диваны вдоль стен, деревянные столы, над которыми мягко и ненавязчиво светятся зеленые фонари.

Виртуальное кафе «Мансарда» - место для беседы о Вашем и чужом литературном творчестве.

Чтобы принять участие, Вам следует:
1) Оставить заявку, отправив PM Кысь и Соуль с текстом работы или ссылкой на неё (если она находится на одном из ресурсов prikl.ru) а также с пожеланиями об оформлении текста и о соблюдении Вашей анонимности. Тема и форма произведений любая. Объем до 30 000 символов. Не более одной работы от одного автора на один вечер.
2) Обратится в PM к Darkness и Соуль с предложением рассмотреть чужое понравившееся произведение из тем: Сквер Художников, Сквер Поэтов, Парк для писателей, Фотография, Осторожно, креатив!, Сад Камней, а так же из архивов официальных конкурсов и архивов неофициальных конкурсов.
3) Придти на обсуждение.

Встречи проходят в 2 этапа:
1. Подача работ (не более пяти для одного вечера).
2. Обсуждение работ (от десяти дней до двух с половиной недель).

Принимая участие, Вы обязуетесь соблюдать следующие правила:
1. Каждый подавший заявку обязан прочитать работы остальных участников в рамках одного вечера и написать о них мнение. В противном случае подавший заявку лишается доступа как автор, пока не примет участие на одном любом вечере в качестве посетителя.
2. Придерживаться корректных рамок поведения и не переходить на личности.

Если Вы полагаете, что вас оскорбили:
1. Убедитесь, что Вы действительно оскорблены и оскорбитель именно этого добивался.
2. Составьте цитатник фраз, которые вас оскорбили и аргументировано поясните, в чем именно состоит обида.
3. Подайте жалобу одному из модераторов раздела.
а) Рассмотрение жалобы модераторами и администраторами форума.
б) Допрос провинившегося критика.
с) Вынесение решения.

С уважением, персонал кафе «Мансарда»
(Ри, Соуль, Кысь, Даркнесс.)

PS мы только рады, если в обсуждении принимают участие не только авторы.

Примечания:
1) Автор, если не желает выкладывать работу под своим именем, может использовать псевдоним, как регулярно, так и единожды.
2) Анонимный автор может отправить свою рецензию через персонал кафе, как и остальные сообщения в обсуждении.

А это наши постоянные посетители.

© Аншерра aka Переплетчица (с позволения автора)

Сообщение отредактировал Соуль - 3-08-2011, 15:01

Присоединённые файлы
 the_maintenance____11.04.2009.txt ( 3.77кб ) Кол-во скачиваний: 1029

Мы сидели на подоконнике. И хватит пустых слов.
===-======

Nomihin
Хорошо. Сначала покосившись на объем, решил что будет фигня, но оказалось что это хорошо. Поздравляю) Приятная умная мысль.

Соуль
Не совсем моё. Думаю, что одна любая фраза улучшила бы рассказ, но это лишь для моего восприятия...

Darkness
Очень хорошо. Пожалуйста, напиши большую сказку. И..не путай "добрая" с "глупая".
Мурная вещь. Приятная и очень хорошим языком написанная.

Scorpion(Archon)
Тоже не совсем моё. Ничего не буду говорить. Я ведь имею право на молчание согласно правилам...вроде)

Посетительница, проскользнувшая в дверь уже почти на исходе вечера, была серой. Во всех смыслах. Невыразительное лицо с усталыми морщинками, будто примятое, сероватые волосы, серый плащ, отливающий синтетическим блеском, серые следы грязи на джинсах и сапогах. Серый взгляд. Она заказала чашку черного кофе и выпила ее быстро, будто вовсе не ощущая вкуса. И отзывы, оставленные в традицию, были такими же, как ее появление - быстрыми, короткими и невыразительными:

Рюдо,
показалось прозрачным намеком на "Наутилус".

Номихин,
приятная мысль.

Соуль,
красивая вещь. Бередит мысли, но - не собирается в сознании целиком.

Даркнесс,
не мое. Простите.

Скорпион (Архон),
несколько слишком предсказуемо, на мой вкус, но очень в традициях и Граней, и Прикла. И - хороший портрет.

Сентябрь. Время наливающихся красным цветом яблок, первых золотых листьев, звенящего и прозрачного неба, черных птичьих стай, словно вырезанных из бумаги и наклеенных на голубой купол над головой.
Время яблочных пирогов и первых холодных ночей, песка в глаза и ярких звезд, тяжелых, налитых густо-фиолетовым и бледно-изумрудным, кистей винограда.
В Мансарде - вечер. Шарлотка только из печки, ароматы чая - на выбор, гости - с ягодами и без, травяной сбор или причудливые спирали зеленого чая, теплота бергамота или кислинка шиповника.
Все почти готово. Ожидают гостей новые работы, и хозяева кафе ждут, когда по ступенька прозвучат первые шаги.

I
higf
Сон над миром

Комнатка была маленькой, как раковина. Раскаленный удушливый воздух стал устрицей, которая заполнила все пространство, норовя вытеснить и кровать в углу, и старый, грузный шкаф, и конторку у раскрытого окна, и стоявшего за ней молодого человека. Вытеснить или поглотить, превратив в часть своего горячего, склизкого тела.
Юноша отложил перо. Достав платок, вытер пот со лба, чувствуя, что вот-вот набухнут новые капли. Он ощущал себя соринкой, случайно попавшей к моллюску. Инородным телом, которое истинный хозяин оборачивает в слои перламутра.
Впрочем, жемчужиной Марису не стать, о чем он ни капли не жалел: не такая уж веселая участь. У жены Таyдеса, хозяина книжной лавки, было переливающееся ожерелье, которое надевалось десяток-другой вечеров в году, а все остальное время прозябало в шкатулке. Ничем не лучше раковины...
Молодой человек тряхнул головой, отвлекаясь от праздных размышлений, скользнул взглядом по видневшемуся вдалеке красному шпилю дворца правителя и заставил себя вернуться к работе. Перевернул плотную, приятную на ощупь пожелтевшую страницу, от которой пахло столетиями. Таудес позволил ему взять домой ценную книгу, которую надо было скопировать на заказ, но уже завтра ее надлежало вернуть. Осталось целых две главы, а работать до утра совсем не хотелось.
Лучше снова летать во сне. Как вчера. И позавчера тоже.
Странно – Марис никогда не слышал, чтобы кому-то по ночам грезилось, как он парит над миром. Даже в детстве. Перо торопливо скрипело по бумаге, спеша закончить свой бег; ему тоже было жарко.
Ночь принесла немного прохлады – и сон.

Сверху город казался витражом, мозаикой на окне богатого дома, в которой больше всего было зелени. Он никогда и не думал, что среди улиц таится столько травы и деревьев. Морским прибоем они окаймляли многочисленные островки разноцветной черепицы. Аромат листьев, трав, нагретого камня – и никаких запахов кухни или помоев. Было легко, весело, совсем не душно. Все происходящее казалось естественным, не вызывающим никаких вопросов. Только жаль, что он один: словно неведомый озорной сквознячок унес куда-то всех жителей, решив порезвиться в пустом городе, и теперь слегка касался кожи, будто пытался обратить на себя внимание. Но с ветром Марис разговаривать не умел... Он медленно спланировал к окну своего дома. Внутри было пусто, лишь хмурился и поскрипывал шкаф.
Вот здорово, если бы перед окном росло высокое дерево, ветками касаясь стены... Задумавшись, юноша не сразу обратил внимание на шорох внизу, затем что-то толкнуло его, и он в изумлении отстранился. Молодой, но упрямый ствол быстро тянулся вверх, прорываясь из давно затоптанного, погребенного во дворе семени. Да я же сплю, подумал Марис. Но если сплю – как я это понимаю?
Отчетливый хруст прервал мысли, почти оглушил. Трещало не дерево, о котором он сразу позабыл, не стена. Весь мир вокруг надламывался, словно зеркало, по которому ударил тяжелый кулак, заставив разбежаться сеточку трещин. Как тонкий лед, по которому шел кто-то грузный. Все превращалось в рисунок из кирпичиков. Вот прямоугольник неба, к нему примыкает еще один, дальше жмется кусочек стены дома... А между ними – тонкие черные швы раствора ночи, скрепляющего сновидения.
Лед трескался, но не ломался, сон не исчезал, лишь неведомая тяжесть становилась все ближе. Марис отчаянно пожелал проснуться, но не смог. И тогда он набрался мужества и посмотрел вверх – туда, где темнела точка... пятно... фигура. Антрацитового блеска доспехи, иссиня-черные крылья и натянутый лук в руках. Стрела, отпущенная в полет.
Если бы у него тоже были крылья, он их даже не успел бы развернуть, не то что сделать взмах. Но Марис просто летал – и посланница смерти просвистела возле уха с яростным сожалением, не насытившись, не исполнив своего единственного предназначения. Будто наказанная за это, растворилась, а за ней уже спешила другая.
Никогда скромный сын разорившегося торговца не уходил от погони. Он делал это впервые: метался из стороны в стороны, прятался за домами, а за его спиной перед крылатым гостем расходился трещинками мир.

Едва открыв глаза, он вскочил и захлопнул окно. Показалось, что оттуда струится тягучий холод, охвативший тело и готовый вот-вот превратить капельки пота в снежинки. Неужели уже зима? Нет, что за чепуха!
Сознание прояснялось, но все отчетливей становилось, что мороз идет изнутри, а время года здесь совсем ни при чем. Долгая погоня живо вспомнилась чередой стрел, бесконечных уверток, попыток спрятаться. Кажется, в него так и не попали. Или все-таки смогли, и потому так холодно?
Вздор!
Черный, грозный, неумолимый – такими представали в сказках демоны Нижнего мира. Исчадье тьмы и огня. Сон рассыпался, как будто... Не подобрать сравнения.
Нет, надо чем-то заняться. Идти к Таудесу еще рано, но мысль о сне вызывала инстинктивное отвращение, как кипяток в жаркий полдень. Марис вновь раскрыл окно.
И дрожащей рукой коснулся ветвей выросшего за ночь дерева.

С мальчишкой нужно было расправиться с первого раза! Стрелы, вернувшиеся в колчан, вздрагивают от холодной ярости. Ничего, их час придет. Хранитель ночи похож на бульдога – если он вцепился, то рано или поздно челюсти сомкнутся на горле сновидца.
У меня нет ненависти к нему. Так надо.

Следующий заказ был трудом по истории. Молодой человек умел, благодаря опыту, копировать, даже не вникая в содержание, и потом часто не мог сказать, о чем говорилось в тексте. Но иногда, если попадалась интересная книга, жертвовал скоростью и начинал местами вчитываться, позволяя сознанию выхватывать куски, пока перо оставляло след своего быстрого бега... а то и замирало вовсе в недоумении: почему о нем забыли?!
Сейчас Марис вникал в переписываемое нарочно, чтоб не позволить мыслям бродить по закоулкам памяти, чтоб забыть о ночном кошмаре.
«... множество чародеев. Они постоянно использовали магию – на войне и в спокойные дни, дома и в пути, для себя и по заказу. Иногда по необходимости, иногда – просто для того, чтобы узнать, что будет. Черпали волшебство, что пропитывает мир, и выплескивали его обратно, не заботясь о последствиях – как хозяйка, выстирав белье, выливает воду в могучую реку, и та без следа растворяет мыльную муть. Но если на берег придут не десятки, а десятки тысяч прачек, то они замутят течение, и белая, непригодная для питья пена поплывет к морю.
Так и множество заклинаний замутили магию, но об этом не думали, пока однажды не был достигнут критический предел. Случилась Катастрофа».
Переписчик поднял глаза от работы, поглядел в потолок. Катастрофа. Это слово до сих пор, несмотря на почти две сотни лет, прошедшие с тех пор, произносили с трепетом – и делили мир на «до» и «после».
«Разом волшебство вышло из-под контроля, простейшие чары приводили к страшным последствием. Многие города выжгло огненными взрывами или погубило землетрясениями. Цветущие прежде сады стали песчаными клочьями пустыни, где знойный воздух и солнце быстро убивали всех и вся. Страшные звери появились в мире и стали бродить по нему. Болезни уничтожали тела и души.
Многие чародеи погибли. Многие были убиты, когда поняли, что является причиной Катастрофы. И по сей день волшебство пребывает в упадке, а сильные заклинания запрещены законами нашего правителя...».
Дальше автор разливался в хвале правящей династии, которая мудро поощряет развитие ремесел и науки, помянул недавно придуманный паровой двигатель. От которого, впрочем, никакого толку пока что не было. Лошадь как движущая сила обходилась куда дешевле и была надежнее.
Он вздохнул и с тоской поглядел на темнеющее небо. Сколько можно продержаться без сна?

Следующие ночи, впрочем, были тихими, и он не помнил ничего из своих видений. Надежда, что все закончилось, начала развеивать страх и манить издалека цветущим островком безопасности. Но зеленая лужайка оказалось болотом, почва вновь провалилась под ногами. Через несколько дней он обнаружил себя над городом и понял, что не просто спит. Стрелой метнулся вниз, но поздно – небо уже знакомо надламывалось.
Марис метнулся вдаль, туда, где за городом начинались поля – и обернувшись, увидел тень за собой. Вспомнилась старая, слышанная в детстве легенда, как девочка спасалась от злой колдуньи. Раз у него получилось с деревом... Гребень нашелся в кармане, и молодой человек даже не удивился этому. Швырнул вниз. Лес взметнулся, как по команде, как и должно быть в сказке – могучий, непреодолимый, достающий вершинами до небес и мрачный, как людоед, у которого сбежал обед.
Он кувырнулся в воздухе и понесся вдаль. Что еще? Горы из камешка?
Темно-зеленая стена выгнулась под напором – и лопнула, как мыльный пузырь. Могучие стволы падали, и многие из них перестали существовать, просто истаяв. Лес оседал, как перебродившее тесто, а из центра разрушений, не задерживаясь, летела вслед Марису черная крылатая фигурка.
Не будет гор. Можно не пробовать.
Он помчался по дуге, пытаясь обогнуть преследователя и вернуться к домам, которые в прошлый раз оказались надежнее. Уходить, уходить, пока хватит сил. Пока проклятый сон не соблаговолит прерваться, пока не откроются глаза. Уворачиваться и прятаться, путая след...

Наутро город полнился слухами.
– А правда, что у нас запретный маг объявился?
– Ага, а как же! Вона, брат жены соседа своими ушами от приятеля слышал – пожар в полях на севере устроили.
– Да какой пожар? Брешешь ты все, наводнение это.
– Олух правителя земного, откуда там наводнение?
– Так то маги, они Катастрофу соорудили, что им воду сыскать!
– Да нет, это деревья повырастали.
Марис не поленился дойти до места. Лес посреди поля был. Не дремучий, до небес, а так, роща, наполовину поваленная – но он был там, где раньше росла только пшеница. Юноша присел на изуродованный обрубок, дернул торчавшую вверх щепу, которая басовито, словно шмель, загудела, вибрируя.
Не нужно быть большим умником, чтобы понять: он и есть тот самый запретный маг. Но ведь те творили заклинания, перед этим долго учились, а главное – делали все наяву. Слезы обиды застили глаза – почему такое невезение, и это происходит именно с ним?! Что же делать? Не спать он не может. Наверное, надо больше ничего не придумывать во сне – может, тогда его не найдет демон, да и вреда Марис никому не принесет. Менять мир юноша совсем не хотел. У него есть родные, работа и Амирта. Хотя зачем врать себе, упоминая ее последней, когда все совсем иначе?
К кому пойти? Кто может помочь, да еще так, чтоб не пришлось рассказывать всю правду? Это ведь, наверное, все-таки запретное волшебство, а со стражей объясняться потрудней, чем с демоном, если нет толстого кошелька!

Бесконечная погоня и прятки. Может, они держат на прицеле всех, кто осмеливается взлететь? Подняться над землей, над буднями, над другими? Создания Нижнего мира злы и завидуют людям.
Иногда преследователь являлся сразу, иногда под конец сна, под утро. И тогда скрываться надо было совсем недолго. Марис пробовал устраивать засады, даже создавал свои стрелы, но они без следа исчезали, едва касаясь черной брони. А еще надо было не думать, не думать, не думать! Не думать, как бы лучше смотрелся двор, какой некрасивый угол этого здания и... Не думать.
Не менять.

Он ловок. Мне начинает нравиться эта погоня. Когда он сорвется за обугленную кромку сна в гибельную пропасть – мне будет не хватать его. Это почти танец. Вальс охоты.

Этот вечер овеян прохладой ветра – истинного чародея, которому не нужно никаких заклятий, чтобы смягчить жару или сделать холодок зубастой стужей. Зелень парка почти обесцветилась, прячась в надвигающейся ночи.
Шепот.
– Что с тобой, Марис?
– Ничего, Амирта.
– Я же вижу! Что ты от меня скрываешь? Или... кого?
– Глу-упая!
Тень повыше ловит вторую за плечи, и две сливаются в одну, которую ветви-заговорщицы старательно прикрывают от обеих лун, чтоб не подсматривали. Нечего вам, бесстыдницы бледные!
– Марис, отпусти. Нельзя весь вечер целоваться.
– Можно!
У нее синие глаза – как ночное небо. Рука треплет волосы, сейчас почти черные, лишь иногда полыхнет в случайном свете рыжее пламя.
– Так что с тобой?
– А, ерунда, дурной сон...

– Нет, Марис, – городской знахарь был грустен. – И не проси. Даже если ты мне будешь целый год покупать пиво. Я не могу обуздать демона. Можешь даже не рассказывать, где ты его нашел.
– А кто может, почтенный Сторг?
– Колдун хороший мог бы. Да только где их нынче сыскать?

Он чувствовал, как потихоньку сходит с ума. Нельзя бесконечно идти по канату, он должен соединять края пропасти, а не уходить к горизонту. Нельзя уходить в сон, не зная, будет ли за тобой погоня, и выживешь ли. А еще: как это, оказывается, трудно – не думать. Попробуйте не дышать. Сперва легко, а потом грудь начинает сдавливать, будто сжимаются тиски. Сердце бьется тяжело и тревожно. Красные пятна сливаются, затягивая все перед глазами пеленой, а встревоженная кровь, требуя воздуха, гулко бьет по вискам. Время растягивается, медленное и страшное, и смотрит на тебя оскалом неизбежности. И как бы ни была тверда воля, ты перестаешь сознавать себя, срываешься в пропасть беспамятства, а когда выныриваешь оттуда – уже сделал вдох. Пульсирующий сгусток в груди стучит часто-часто, норовя восполнить потерянное время, разгоняет с кровью дыхание. Жизнь.
Жизнь для тебя. А для других?
Он не может жить и не спать. Он не может спать и не думать. Не может думать и...
Кто он такой, чтобы менять окружающее? Для этого нужны знания, сила духа, ум. Но даже если бы у кого-то они и были – сам Марис не хотел бы, проснувшись однажды, обнаружить измененный кем-то без спроса мир.
А он меняет, пока еще понемногу.
Может быть, какой-нибудь легендарный герой швырнул бы свое тело на меч, бросился в пропасть, вышел в безнадежный бой против дракона. Только вот меча у переписчика книг нет, пропастей в округе не водится, а драконы даже до Катастрофы были редкостью. Кухонным ножом или крысиным ядом пользоваться просто пошло. Ни один герой такого бы себе не позволил. А главное... Не обманывай себя, Марис.
Жить хочется.

Говорят, правитель знает все. Или, по крайней мере, может узнать у придворных и слуг. Сколько уродилось пшеницы, в каком городе сколько людей, сколько в стране деревень и даже – куда уходят налоги.
Говорят, все знают мудрецы. Число звезд на небе, когда родился мир, что говорили древние и что было до Катастрофы, можно ли получить золото из свинца и что может случиться через век-другой.
Говорят. А если спросить любого горожанина, он так ответит: все знает дядя Ренам, что на рынке торгует. Может, про звезды и не скажет, и про то, сколько деревень, тоже. Но кому это нужно, если подумать? Есть вещи куда интереснее: кто ходит по ночам к жене купца, что возит пряности, где по-тихому и без пошлин достать редкий товар, чем болен начальник стражи, по каким улицам сегодня лучше не ходить, и как поладить с бандой Арнара.
Немым и глухим дядька становится только в одном случае – когда стража приходит. Ох, тогда глупый старый Ренам ничего не знает, лишь таращит зенки, трепет седые усы, да блеет что-то невнятное...
Слово – серебро, молчание – золото, если знать, что когда нужно. Вот и текут к нему беленькие и желтенькие денежки: торговля древностями паршивенькая, стоят три статуэтки да лежат четыре шкатулки, а дом себе недавно новый отгрохал.
Если уж он не поможет, то никто. Марис переписал книгу, зашел к Таудесу за деньгами и новой работой, и понес полученные монеты старику. В лавке было чисто, пахло мятой и пылью. Прахом старых тайн и грязью новых.
Ренам долго молчал.
– Волшебник, говоришь, нужен. Дело серьезное, они сейчас не любят показываться. Откуда ж мне знать? Впрочем, – он хитро подмигнул слегка раскосым глазом, – начирикала одна птичка...

Дом стоял на окраине, у самой реки. В этот район хорошо ходить днем, пока честной народ на ногах, а лихой, коего тут, пожалуй, едва ли не больше – спит. К ночи готовится, к опасному труду: спасать дома да прохожих от денег, которые есть зло. Так ведь еще и не ценят!
Юноша пошел туда, пока солнце стояло высоко. Лучше жара, чем кинжал под ребра. Долго стучал в некрашеную дверь, прежде чем ему открыли.
– Мне нужен волшебник. Вы, – с порога сказал он тихо.
Человек с безумной искоркой в глазах отвернулся, пряча лицо. От него пахло вином.
– Я не колдун. Кто вам сказал?
Марис постарался не смотреть на собеседника, чтоб не смущать. Ему теперь тоже жить – так?!
– Не бойтесь. Я не собираюсь доносить, но мне нужна помощь. К сожалению, я не могу заплатить много, но...
– Нет. Я не хочу говорить об этом!
Жилец попытался вытолкнуть гостя наружу и захлопнуть дверь, но его прервало негромкое и твердое:
– Тогда я приду к тебе во сне.
Марис не узнавал свой голос и не понимал, откуда к нему пришли эти слова. Недавний, не переживший ночных погонь и горьких дум парень не мог и помыслить о подобном тоне.
Волшебник был сбит, словно птица на лету. Замер, покачнулся, как раненый. Впился пальцами в ладонь – от ногтей остались красные полосы.
Придавленный, как змея каблуком, шепот:
– Заходи. Чего ты хочешь?

У меня нет к нему злобы, и никогда не было. Но есть ярость, ярость охотника – и долг, ради которого эти доспехи стали второй кожей, отгораживающей от нереальности, которая пытается стать явью. Не охотиться, не играть, не злиться, не стремиться узнать – просто устранить. Нельзя затягивать.

Можно ли не летать? Странно, совсем недавно казалось, что да, а теперь это почти так же сложно, как не дышать и не думать. Как рыбе – не плавать, а змее – не ползти. Как отказаться от встреч с Амиртой, как... Сколько, оказывается в жизни того, без чего – нельзя. Слишком много, слишком тяжело сохранить все это человеку. Даже если летишь над городом-сном, в котором нет никого, даже если можешь его изменить, даже если...
Много «если». Ученые авторы книг не одобрили бы построенного так рассуждения.
Он опустился вниз на луг, провел рукой над завернувшейся в мягкий мох и траву грудой развалин. Некогда каменный пояс стал тесен городу, и город выплеснулся наружу, щедро разбросал каменные горошины домов по окрестным лугам, приготовился заказать стену-обновку. Не впервой, уже дважды он вырастал так, и теперь остатки старых укреплений возвышались в центре, служа казармой страже.
Но судьба решила иначе, сперва пройдясь огненным дождем Катастрофы, потом частым гребнем ее последствий: стаи гигантских волков, еще более хищные банды озверевших, потерявших кров людей и довершившие разорение дружины соседей, что решили восполнить свои потери за чужой счет. До сих пор жителей меньше, чем было прежде.
Никто не отстроил то, что было снаружи. Когда-нибудь это сделают, а он не станет ждать. Марис отступил и представил, как расчищается ближайший фундамент, откатываются выщербленные камни... А затем, словно обтесанные умелым каменотесом, ложатся друг на друга, возносясь вверх стенами. Их не хватает, но рядом есть другие места, и оттуда собираются глыбы.
Это давалось гораздо легче, чем в первый раз – с деревом, все выходило само собой, непринужденно. Чтобы завершить строительство, оставалась только сделать крышу, когда мир пошел трещинами, прогибаясь под преследователем.
Он ждал. До мгновения, когда стрела готова была сорваться.
И тогда произнес несколько слов.
«Я плохо знаком со снами, – сказал колдун. – Там другие законы, другое волшебство. Но есть то, что едино для спящих и бодрствующих, людей, нелюдей и нежити. Разум. Он пронзает все сущее».
Марис ощутил, как туго натягивается между двоими невидимая нить, и замирает, почуяв предел своих сил, неумолимое время. Останавливается, образуя кокон, внутри которого ничего не меняется, пока мысль бьется о мысль. Горячая – о холодную и спокойную.
– Зачем ты ищешь меня?
– Ты должен быть обезврежен.
– Убит?
– Обезврежен.
– Что я тебе сделал?!
– Мне – ничего.
– Тогда оставь меня, демон!
Устало, скучно:
– Я не демон. Я – страж небес. В Катастрофе пострадали даже боги, и мы должны хранить мир, пока они не вернутся.
– Но я?..
– Ты сам все понимаешь. Нужно предотвратить новую Катастрофу.
– Я не хочу ее!
– Ты можешь контролировать свой дар? Ты способен не творить? Или ты готов повелевать чужими судьбами?
Вопросы били навскидку, острые, как наточенная сталь. Вопросы, которые он задавал себе. На которые не было ответов, и не могло быть. Воля ослабла под этими ударами и, доселе скованная, рука в черном вновь потянулась к луку. Но разумы все еще были сцеплены. Отчаявшись убедить, юноша попытался перехватить управление мышцами, прервать движение. Чужое тело нагрелось, будто страсти кипели прямо в крови. Наверное, мучительно – но чужой боли не было, словно под доспехом не человек. Механизм, вроде мельничного колеса, предназначение которого – превратить его, Мариса, в муку.
Пальцы медленно натягивали лук, а он не мог пошевелиться. И лишь в последний миг, сцепив зубы, юноша сделал рывок чужой рукой – и стрела прошла над левым плечом, а кулак, в конвульсии почти рвущихся мышц, с нечеловеческой силой ударил по шлему – разрывая ремни и сшибая его на траву.
По плечам рассыпались рыжие волосы, синие глаза неподвижно смотрели вперед, а на окаменевшем лице медленно проступало выражение настоящей, живой Амирты.

Они молчали долго. За это время тень узнавания появилась в ее глазах; окрепла, облеклась плотью и перемешалась со страхом и смятением. Они молчали, пытаясь сказать все взглядами, и сознавали: кроме главного, нужно знать слишком много, и слова все же потребуются. Наконец Марис шагнул к девушке – та непроизвольно отступила. Он замер, затем вновь осторожно двинулся вперед. Амирта осталась на месте, но вздрогнула. На виске загнанно билась жилка.
– Ты меня боишься? – в зрачках юноши плеснула боль.
– Не знаю.
– Я ничего не понимаю. Расскажи.
Она опустилась на траву. Мир по-прежнему прогибался под девушкой, удерживая ее с огромным усилием, неслышно стонал шелестом трав. Марис присел на расстоянии и ждал, не произнося ни слова.
– Это было пять лет назад...
Это было пять лет назад. Впечатлительная и романтичная юная дочь городского чиновника любила слушать старинные сказки, и потому не очень удивилась, когда к ней подошел незнакомый человек, седовласый, но крепкий и подтянутый, и начал рассказывать странные вещи. Они бродили по городскому саду, под трепещущими желтыми крыльями падающих листьев, дышали густой осенней сыростью, и девочка-подросток слушала о стражах. Точнее, сперва о снах.
Они бывают разные – сладкие и страшные, а есть просто Сон. Расслоение магии после Катастрофы привело к тому, что появилась изнанка нашего мира, оборотная сторона, оттянувшая на себя часть волшебства. Одно из мелких проявлений этого – обычные люди перестали летать в своих грезах.
Что такое Сон, пояснить нелегко, разве что сравнить. Вот сделаешь на бумаге рисунок – и его можно разглядеть на свет, перевернув лист. Так и сотворенное во Сне проступает в реальности. Если бы все могли бывать там, мир бы уже давно погиб или превратился в хаос. К счастью, это дано немногим – сновидцам. Зато сила их велика, и эти люди могут лепить окружающее так, как ребенок – мягкую глину. И не только могут – делают это, не в силах сдержать свой дар. Сновидец подобен мосту. Дух на одной стороне, тело на другой связывают грани мира, лицо и оборот листа.
Конечно, сновидцы не всесильны – невозможно погасить солнце или повесить в небо третью луну, но не уступают по могуществу великим чародеям.
Чтобы город не стал цветущей рощей, под корнями которой похоронены все жители, чтоб озеро внезапно не пролилось со склонов взметнувшейся горы, существуют черные стражи. Первые из них были выбраны теряющими силы богами. Но сами они не герои, не повелители – временные избранники, ночные сторожа мира. Они могут чувствовать сновидцев и проникать в Сон, но были бы абсолютно бессильны, если б не доспехи цвета воронова крыла. Одев свою броню, страж не спит, но оказывается на изнанке во плоти. Он реален и слишком тяжел для тонкой ткани грез. Никакое видение не может противостоять ему, ничто бесплотное не способно причинить вред настоящему телу. Сновидцев надлежит выследить и убить во Сне. Связь с явью разрывается, утратив зацепку, а человек... нет, не умирает, насколько ей известно. Обычно утрачивает рассудок: труп души в живом теле.
Иногда просто теряет свой дар. Впрочем, Стражи чаще всего не знают, кто их жертвы. Откуда? Редко встречаешь тех, кого знаешь в лицо по ту сторону, а если это и происходит...
Хранитель должен быть беспощаден и беспристрастен. Знать только свой долг и ничего больше. И потому броня не только позволяет проходить в Сон во плоти. Когда доспехи затянуты на все ремни, человек не помнит лица родных и друзей, не полностью осознает, кто он сам.
Он – страж. Главное – долг.
Конечно, нужно иметь талант, годится не всякий. Некоторые, в том числе седовласый собеседник Амирты, могут видеть этот дар.
Размышления не затянулись. Собеседник подарил доспехи, и они встретились здесь. Совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы доказать его слова. Он учил девушку, наставляя и направляя на выбранном пути.

Голос становился все слабее, а потом сошел на нет, будто ручеек, который иссяк в песках. Юноша смотрел на нее и не понимал, что делать – как заблудившийся ребенок. Взрослых рядом нет, и он не знает, куда пойти, не готов принять вдруг свалившийся выбор. С мамой можно даже потерять дорогу, ведь искать самому не нужно. Но вот – никто не ведет за ручку, и осознаешь, что стоять и реветь бесполезно, необходимо свернуть направо или налево, и если забредешь в темный переулок – можешь поплатиться за это.
И виноват в случае ошибки будешь сам.
Оставить все, как есть? Тогда он, сам того не желая, может послужить причиной гибели многих людей, а то и покачнуть искореженное, заржавевшее коромысло равновесия больного мира. Не говоря уж о том, что Амирта – не единственный страж. Кроме того, тогда ей придется предать свое дело и учителя. Он не готов.
Покориться, подставить грудь под стрелу? Нет, он не настолько равнодушен к себе и не хочет умирать или жить безумцем. И... если она его... – он не осмелился произнести заветное слово – относится к нему так, как он думает – что почувствует тогда? Он не готов.
Ни к чему.
Презрение к себе ударило волной. Ничтожество, неспособное сделать шаг.
Что думает о нем девушка?

Марис, любимый... Что делать?
Я предам, если отпущу тебя, и предам, если не отпущу. Почему, почему так? Когда я надевала черные доспехи, мерещился выбор между мужеством и страхом, между добром и злом, между доблестью и подлостью. И конечно, я была уверена, что выберу, даже если придется расплатиться жизнью. Почему на самом деле оказалось иначе, совсем иначе: выбирать между подлостью и подлостью, между предательством и предательством?
Что ты думаешь сейчас?

Она посмотрела на юношу – взгляд того был устремлен вдаль, словно он не здесь.
Мир дрогнул. Она одна почувствовала это – ибо знала, что сейчас не из-за нее Сон качнулся и покрылся мозаикой. Не только из-за нее.
Тень повисла в небе, девушка хотела крикнуть, а Марис все сидел, не оглядываясь. Не заметит, а голос будто отнялся! Забыв о выборе, она бросилась между парнем и тенью.
И настоящая – не сон! – стрела с вороньими перьями пробила доспех и впилась в такое же настоящее тело.

Девушка внезапно метнулась к нему, тихий вскрик – и Марис не успел опомниться, как она рухнула у его ног. В спине подрагивало древко. Он вскинул голову, сам не зная, что побледнел и закусил губу. Почему-то юноша вдруг уверился, что под такими же черными доспехами, как у его Амирты, скрывается крепкий седовласый человек. Что он помнит? Рука в перчатке дернулась за новой стрелой, но звенящий от напряжения голос – его собственный – сковал ее на полпути. Так Марис говорил только однажды, у волшебника.
– Знаешь, что я сделаю, страж? Я, умирая, исковеркаю все, до чего дотянусь. Я много до чего дотянусь сейчас. Уходи немедленно.
На удивление негромко, на удивление спокойно. Только глаза щипало, да с болезненными перебоями работало сердце, вдруг стянутое тугой лентой.
А Сон, державший уже двоих людей во плоти, рвался на части, закручивался обгорелыми листьями в черноту. Конечно, Стражи ничего не могли сделать настоящему миру, они не сновидцы и не были мостом, целиком пребывая здесь, но человек в доспехах провалился в исчезающую почву почти наполовину. А потом – исчез, и лишь эхо донесло:
– Я найду.
Марис не обратил внимания. Тот, прежний, испугался бы, а новый, которому принадлежал голос, смотревший на пронзенную стрелой девушку – нет. Он знал, что делать. Уверенность одновременно придавала сил и тяжелым мешком ответственности давила на плечи, пригибала к земле.
Первым делом он склонился к ней; в голове помутилось от ощущения близости, не принадлежащего Сну. Дыхание вырывалось с хрипом и становилось все тише, реже. Он посмотрел на Амирту и... закрыл глаза. Боялся, что может не получиться.
Вспоминал ее лицо, ее взгляд, тонкие белые пальцы рук, жаркие, дурманящие губы и слабый запах цветов в волосах, хрупкие плечи, которых не раз касалась рука, тонкие ключицы и изгиб тела под одеждой – жарко и трепетно было прижиматься к ней, когда они целовались. И шепот на аллеях, и родинку на шее, и смешную прядь, падающую на глаза.
Когда он осмелился взглянуть снова, на траве лежало две девушки-близнеца, только одна была в броне. В тот миг, когда первая, в доспехах, откинула голову, оборвав последний выдох – вторая сделала вдох, принимая в себя душу и жизнь. А потом мертвое тело исчезло. Наверное, теперь оно появится там, в своем доме, но об этом лучше не думать. Оставалось еще одно дело.
Он представил тесную, как раковина, комнату и себя, спящего на старой кровати. Сжал руки в кулаки...
Через минуту юноша точно знал, что там остался труп Мариса. Его труп. Амирта, которая отныне может существовать только здесь, не будет одна, и это его конец как сновидца. Якорь вырван, не с этой – с той стороны. Цепь провисла и уже не соединяет миры. Марис не может более принести вреда, и Стражу незачем его уничтожать.
Они здесь вдвоем, одни в безлюдном Сне... Что ж, он готов ответить за то, что сделал – перед Амиртой и перед собой. Молодой человек поднял на руки тело еще не пришедшей в себя девушки.
Надо выбрать место, где жить.

А ночь длинна, рассвета нет,
И тяжесть ноши гнет к земле.
Ты сам себе и бог, и свет,
Во тьме, где холод, боль и тлен.

Когда-нибудь придет весна,
Сломив могущество зимы.
Тогда вернемся в явь из сна,
Не знаю лишь, кем станем мы.

II
Соуль
Иллюстрация к "Сон над миром"



III
Cat911
Без ответа...

С надеждой и верой
Зову я Венеру,
Богиню Любви,
Погоди,
милый друг,
ты видишь:
богиня - без рук?..
Поворот необычный...
Может, всё это слегка непривычно,
но, лично,
Я -
не вижу скрытого смысла.
Мысли
летят в пустоту и бредят:
"Может, уйти к полярным медведям?",-
да где там:
они не любят людей.
Налей,
приятель, мне Жизни стакан!
Таракан
звёзд не увидит, сидя за печкой,
а мне бы -
свечкой
взмыть на минутку,
врезавшись в чистое небо!..
Шутка.
Всё ясно давно.
-Эй, парень, открой поскорей окно!..-
Не слышит.
Темно в его тесной квартире.
А если взглянуть хоть немного шире?...
Нет, дышит.
Всё тот же замкнутый круг:
вопрос без ответа,
богиня - без рук...
Дыма табачного полон стакан.
В норке за печкой уснул таракан.
ГДЕ ТЫ???
28/02/97

Сентябрь. Время хлопот и множества дела, когда все словно бы просыпаются после знойного лета и вспоминают о том, что непременно прямо вот уже вчера надо было сделать.
Но здесь, в "Мансарде" - шарлотка, чай и кусочек тишины, угнездившийся под крышей.
Гнездышко покоя, наполненное шорохом листьев снаружи и шорохом бумажных листов перед гостями.
Хигф оглядел розданное на этот раз:
- О, да это же мое такое большое, и мне теперь меньше всех читать.
Хитрая улыбка промелькнула по лицу, а затем он всмотрелся в рисунок.
- Интересная вещь, Соуль. Я не берусь судить о технике и тем более о соответствии событиям, но дух иррациональности и падения в сон, безусловно, передан. Спасибо!
Теперь стих... Знаете, Cat911, вот от вас такого не ожидал! - улыбается. - Мне казалось, вы склонны к почти классическим формам, а тут... Впрочем, приятно обнаружить в творчестве человека, эльфа или кота новую грань. В целом интересные образы и рваная, дергающая в хорошем смысле ритмика. Передает настроение. Кажется, немного не хватает стройности.

"И снова в Мансарде собирается приятная компания". Странный эльф с улыбкой обвёл глазами зал, приветственно помахав хвостом тем, с кем уже успел познакомиться, и сел за свой любимый столик под стенкой. "Ну-ка, чем сегодня нас порадуют хозяева"? - промурчал он, перебирая разложенные на столе листки бумаги.

Higf.
Читал долго, сперва не всё понял, поэтому перечитал ещё раз. И только тогда сумел уловить тонкую нить, связавшую воедино этот Сон с нашей явью. После пришло ощущения плавности и лёгкости повествования, которое не сбивают даже короткие вставки ощущений харнителя. А то, что хранитель оказался возлюбленной героя, воспринялось закономерно и единственно правильно. Как и выход, который в результате нашёл герой. В целом - очень сильная вещь. И если сперва, как только увидел размер, хотелось кричать: "зачем столько много?", то теперь в груди острое сожаление от того, что всё так быстро закончилось. Спасибо)

Соуль.
После того, как долго вглядвыатлся в картину, почуствовал погружение в некий ирреальный и иррациональный контент, и на ум пришло название: "хаотики". Если слово покажется незнакомым, или обидным - то прошу прочесть "Орден святого бестеллера" Олдей. Судя по их описанию, этот фрагмент именно оттуда. И, пользуясь опять же их терминологией, хочется узнать: а не выходит ли некий Соуль в тираж? Очень понравилось .

И в ответ.
Знаете, Higf. Приятно было вас удивить А вообщето эта работа - одна из трёх, написаных в попытках выйти за стандартные рамки, в которых сам же себя и загнал. Удачная попытка, или нет - всё равно пока верулся к старндартным формам, но ощущения остались )))

Сообщение отредактировал Cat911 - 21-09-2010, 17:39

higf
Я на "Пролете" написала много по поводу этого рассказа. Многие стилистические вещи да, изменились, но все-таки неожиданность слишком сильная от девушки.


Cat911
В этой работе чувствуется что-то античное и одновременно солнечное - родом из теплых солнечных стран. Вначале... Затем, совершенно по-другому, как фильтр на фотоаппарате меняется. Конец совершенно другой. Вряд ли у меня получится проанализировать, но одно могу сказать точно: стихотворение оставило у меня очень приятное впечатление.

Что касается рисунка, делался он в свободное время на работе (пять минут в час для отдыха глаз от монитора) к конкретному рассказу Хигфе. Просто задела меня история, когда был конкурс.
Нет, в тираж не... и вообще не рисую профессионально. =) Спасибо за слова.

Конец октября приходит первым снегом и стылым небом. Конец октября - время замерзающих пальцев, ярких шарфов и желтых листьев, выстилающих дорожки в аллеях.
В конце октября в чай стоит добавлять больше меда...
... и потому в Мансарде сегодня - медовый чай. И яркий камин, согревающий даже самые дальние уголки, и звезды, с любопытством заглядывающие в окно.
И новый вечер.
Не ждали?

I
Тунгуска
"За" "е -..."

Очень многие "за", а я категорически против. Сейчас объясню.
Подарили мне электронную сигарету. Нет, не просила, как вы могли подумать, не намекала, не заказывала. Но, кто не получал подарков, которые нравятся дарителю и совершенно не нужны вам - "счастливому" приобретенцу?
Теперь у меня есть е-мейл, е-бук, е-сигарета. Села я поудобнее и тяжело затянулась куском бездушной пластмассы: дыма нет, кайфа нет и только горечь на губах в не переносном смысле. Что дальше?
Фантазия богатая, никотина, оказывается, в три раза больше, поэтому видения меня посетили жуткие. Будто сижу я, лет эдак через пятьдесят, в самом современном е-кресле-качалке массажно-противогеморройном, цепко держу в белейших вставных зубах свою е-папироску, щурю стеклянный глаз с оптическим прицелом в е-бук. Потом заботливые внуки приносят мне е-кашку, в которой одни е-витамины и минимум г-калорий. Я по-стариковски фырчу, прошу обеспечить мне в е-плеере Земфиру и налить водочки грамм, для начала, сто, непременно с селедочкой, огурчиком и хлебушком черненьким. Родственники, естественно, недобро переглядываются, обсуждая возможность вживления в мой мозг новейших стволовых е-клеток для поддержания чахлого разума. Но у меня есть е-ргономичный костыль, который в минуты ностальгии выполняет роль волшебной палочки - т.е., если начать им размахивать - прения переходят в стадию выполнения моих желаний. Удрученные, запуганные внуки приносят мне водку безалкогольную, огурцы е-кологически чистые без соли и дико извиняются, но про селедку уже лет двадцать никто не слышал.
- Что это за е - жизнь такая, а? На фига она нужна? - срывая с себя провода и датчики, вопрошаю я.
- Бабуль, так ведь хорошо-то как: продолжительность жизни выросла на 30%, смертность снизилась на 40%, рождаемость...
- Оооо! Рождаемость? Е-любовь, ребятушки! Ну, и как это теперь происходит? Берет мужик шампанское без х-аазу, без градусов, противоаллергическое, цветы бумажные ароматизированные, коробку конфет из шпината, конечно, без запрещенного законом сахара, и идет на свидание? Или ему достаточно е- мейлом послать свой е...
- Бабушка, это уж слишком! - обрывают меня пучеглазо-возмущенные внуки и уходят.
Я тихонько достаю из загашничка бычок, недокуренный на прошлый день рождения, фляжечку с полувыдохшимся алкоголем и мелкими глоточками пью воспоминания. Может они правы? К черту!
В плеере я слышу голос и точно знаю, куря е-сигареты так не споешь...

P.S. Минздрав меня предупреждал, теперь я его тоже.

II
Darkness
Дорога на Ассизи

Я вернусь к тебе через девять веков,
А возможно, что даже сегодня.
Ты умоешь меня цветом старых олив,
Улыбнешься и скажешь - "Buon giorno".

Я пройду по дорогам, которые знал,
Улыбаясь причудливым крышам.
Обрету снова то, что давно потерял.
Ты мой голос охрипший услышишь.

Стерты камни и стены рассохлись по швам,
Дремлет аистом крепость в вершине.
И смешливый монах попивает вино,
Нагло глядя на мир из витрины.

Я вернусь. Даже став за века не святым,
Растеряв весь свой свет и величье.
Я вернусь. Загорелым, босым. И другим.
Ты шепнешь: "О, Франческо! Отлично!"

III
Талер Ван дер Морган
Морской змей

Это случилось в одной из множества таверн Порт-Рояла. На дворе правил бал 1676 год – время удачи и лихости, время, когда человек смело вглядывался в доселе неизведанное и стремился за границы привычного мира. Время мореплавателей и пиратов.
«Старушка Британия» была заведением не примечательным. Здесь было в меру шумно, кормили неплохо, а ром почти не разбавляли. Пожалуй, публику сюда привлекали всего две особенности. Первой был огромный негр-вышибала, носящий гордое имя Юпитер и напоминающий обликом дружелюбную гориллу. Этот гигант был в своё время выкуплен хозяином таверны из рабства, и с тех пор испытывал к нему нежную благодарность. Кулаки у него были каждый с голову младенца, плечи едва проходили в дверь, а лицо было настолько добрым, что драк при нём не бывало отродясь. Старожилы «Старушки» могли припомнить лишь один раз, когда какой-то молодой матрос пригрозил Юпитеру саблей, пытаясь заставить его чистить себе сапоги. Негр очень удивился, очень осторожно разоружил буяна, а потом отнёс его бесчувственное тело на свежий воздух.
Однако вся экзотичность Юпитера меркла в сравнении со второй особенностью таверны. Хозяином её был старый, насквозь просоленный, обветренный и высушенный на солнце моряк по имени Александр Сквемелин. В молодости он был известным мореходом, избороздившим все моря и плевавшим с края света. У него была странная репутация: его помнили, как человека, которому на голову сыплются разные чудеса и небылицы, но держаться подальше от него не пытались. Напротив, знающие люди рассказывали, что Сандро Сквемелина очень любит Удача, и тем, кто находится рядом с ним, тоже может перепасть её кусочек. У него было множество друзей из самых разных стран, роскошная татуировка в виде креста во всю грудь, орлиный профиль, голубые глаза и грива волос, в которых перец так окончательно и не сдался соли, несмотря на многолетний абордаж. А ещё он был прекрасным рассказчиком. Вечерами, за несколько часов до заката, он любил садиться у окна, набивать трубку ядрёным голландским табаком, ставить рядом кружку хорошего местного рома и предаваться воспоминаниям на радость окружающим.
Тем вечером, в Лето Господне 1676 года, Сквемелин был как-то особенно задумчив и тих, как-то слишком аккуратно набивал трубку и уж очень старательно её раскуривал. Завсегдатаи сразу поняли: Александр вспоминает нечто особенное, и принялись подсаживаться ближе. Сквемелин, по старой традиции, старательно делал вид, что ничего такого не замечает. Он раскурил трубку, пустил носом струю дыма и заговорил.
- Вы, друзья, - задумчиво начал он, – слушаете меня много лет, верите мне, ну, или хотя бы сомневаетесь достаточно тихо, чтобы не беспокоить старика, который всю жизнь отдал морю, а закат лет решил встретить на берегу. «Старушка Британия» объединяет всех и рада всем, кроме проклятых сукиных детей испанцев, а потому, сегодня я расскажу вам одну из самых сокровенных историй, случившихся со мной в юности. Началось все в Барбадосе в двадцатых годах, и, конечно же, с женщины. Я в то время как раз вернулся из своего первого удачного плавания и был пьян ровно настолько, чтобы голова не ведала, что треплет язык. Уж не знаю, на свою беду или счастье, но именно тогда и там я впервые встретил Рыжую Мэри. Уже тогда она верховодила шайкой лихих мужиков и имела собственный корабль. Больше всего на свете её заводил риск, игра и готовность поставить на карту всё, чтобы сорвать настоящий куш, а потом пустить его по ветру. Наверное, именно поэтому, когда я, пьяный юнец восемнадцати лет отроду, вслух восхитился её ножками и громко поклялся, что за ночь с такой девчонкой и жизни не жалко, она послала за мной парочку своих громил. Нет-нет, морду они мне не били, просто аккуратно взяли под локти и доставили к её столу, как экзотическое кушанье. «Скажи-ка, парень, - проговорила она, рассматривая меня с головы до ног, - серьёзно ли ты говорил только что? Готов ли отдать жизнь за ночь в моей постели?» Честное слово, я был пьян, как мышонок, угодивший в винную бочку, иначе мне ни за что не хватило бы духу согласиться! Видимо, ей понравилась эта мысль, потому что ту ночь, проведённую на её корабле, я не забуду никогда. Хмель рома слетел вместе с одеждой, сменившись хмелем любви, а страх перед приближающимся утром заставлял меня творить такое, чего я раньше и представить не смел. Нет, друзья, расписывать в красках не буду – мне просто не найти слов. Впрочем, за несколько часов до рассвета, когда она, утомлённая и полная решимости взять с меня достойную плату, уснула, я всё же нашёл в себе силы, чтобы тихонько выскользнуть из постели, забрать свои вещи и прокрасться на палубу. Представьте же мой ужас, когда я понял, что ночью корабль отчалил и теперь дрейфовал где-то в открытом море. Очевидно, Мэри предусмотрела, что я попытаюсь сбежать и приняла меры, но желание жить подталкивает даже самый вялый ум и ленивое тело. Я сумел скрыться от ночных вахтенных, пробрался на одну из шлюпок и со всеми возможными предосторожностями спустил её на воду. До самого рассвета я налегал на вёсла так, будто за мной гнались морские черти, даже когда корабль красотки Мэри скрылся в тумане, появившемся невесть откуда. Не скоро я понял, в какую ловушку меня загнали вино, похоть и страх. Я оказался один в неизвестных мне водах, без еды, питья и даже компаса.
Дни тянулись медленно и мучительно. Спина и плечи болели, не переставая, временами заглушая даже резь в желудке. Я знал, что со временем смогу съесть свой ремень и, возможно сапоги, но пресной воды взять было неоткуда, а добыть себе нормальное пропитание и свежую птичью кровь охотой я не мог – со мной был только однозарядный пистоль без запаса пуль и пороха. Признаюсь, друзья, от самоубийства меня удержало не благочестие, но только лишь мысли об адских муках. Когда наступила ночь, я сдался. Туман и не думал отступать, а мои жалобные крики было некому слушать. Поэтому я втащил вёсла, лёг на дно лодки и закрыл глаза, вверив себя Господу. Сон спас мой рассудок от безнадёжности, в которую я проваливался, скрыв от меня весь мир под тёмной пеленой.
Проснулся я от того, что нос моей лодки ударился о дно. Не веря своему счастью, я выскочил на мёртвый, покрытый галькой берег, и принялся бегать по нему, разрывая туман взмахами рук и пугая местных чаек радостными воплями. Но вскоре я понял, что радость моя преждевременна: ветер разогнал туман, и стало ясно, что берег, к которому меня прибило – это маленькая мёртвая скала, обжитая, разве что чайками. Я постарался не падать духом и решил подняться повыше, чтобы выбраться из тумана и попытаться понять, нет ли рядом более гостеприимного острова. Однако, стоило мне вытащить лодку глубже на берег, когда чей-то голос позвал меня.
«Александр Сквемелин, - сказал он. – Ты голоден и жаждешь. Иди сюда, тебя ждут еда и питьё»
В иное время я бы решил, что сам дьявол явился торговать мою душу за спасение тела, но тогда голод и жажда заглушили разум, а потому я сразу пошёл на звуки чужого голоса. Они привели меня в небольшую пещеру, где действительно был накрыт стол. Яства не отличались изыском: то был простой хлеб, бутыль вина, немного мяса и птицы, а так же блюдо фруктов. Рядом стоял человек в сутане монаха, но без креста. Его волосы и густая борода были ярко-рыжего цвета. Он смотрел на меня чёрными глазами и указывал рукою на стол.
«Александр Сквемелин, - снова сказал он, - это я принёс тебя на мой остров. Ты погиб бы без моей помощи, а потому теперь твоя жизнь принадлежит мне. Но не бойся: садись, ешь, пей и слушай меня»
Ужас сковал мои члены, но ослушаться я не мог, а потом подошёл к столу, сел на трёхногий табурет и принялся питаться, поначалу опасливо, а потом всё охотнее и охотнее. Незнакомец стоял рядом и внимательно меня рассматривал.
«Я умираю, - наконец сказал он. – Поэтому твоя служба не будет долгой. Молчи и слушай меня, потому что мне не ведомо, когда истечёт моё время. Ты возьмёшь в этой пещере плетёную корзину и сядешь в свою лодку. Течение вынесет тебя к торговому кораблю, идущему на Ямайку. Тебя примут на борт, можешь не сомневаться, и вскоре ты будешь в Порт-Рояле. Там ты поселишься и позаботишься о моём сыне, что лежит в той корзине. Ты вырастишь его, как собственного ребёнка и будешь заботиться, пока он сам не решит тебя покинуть. В награду за это море и ветер всегда будут благосклонны к тебе»
«Кто ты?» – наконец смог спросить я, но незнакомец остался безмолвным и вышел из пещеры.
Я бросился за ним, лелея тысячи вопросов, но когда вышел на берег, там уже никого не было. Вернувшись в пещеру, я разыскал в дальнем углу корзину, внутри которой обнаружился младенец, не отличимый от дитя человеческого. Я не посмел ослушаться незнакомца и взял с собой с собой корзинку со спящим мальчиком, погрузился в свою лодку и оттолкнулся веслом от берега. Дальше всё произошло именно так, как было сказано. Английский купец сжалился надо мной и не только отвёз нас с младенцем в Порт-Рояль, но и дал мне работу. Я очень скоро привязался к мальчику, которого крестили именем Христофор, и даже подарил ему на годовщину нашего спасения крестик из чистого золота. Мой сын был необычным ребёнком. Он рос и развивался очень быстро. В год он выглядел трёхлетним, в три – десятилетним, причём, не только внешне, но и по развитию. Других детей он не держался, скучая в их обществе.
Тем временем, я решил, что он достаточно взрослый, чтобы остаться без меня на полгода. Моё сердце разрывалось, когда мы прощались, и я не заметил лукавой улыбки на его лице.
Представьте же моё удивление, когда на борту корабля, на который я нанялся, стало известно, что негодный мальчишка прокрался за мной и прятался в трюме, пока Ямайка не скрылась за горизонтом. Капитан, скрепя сердце, разрешил остаться и мне и Христо. Вскоре мой сын был любимцем всей команды. Матросы учили его вязать узлы, капитан позволял взглянуть в подзорную трубу, а штурман учил навигации. Казалось, что вместе с мальчиком на борт сошло благословление, ибо ветер был только попутный, а бури обходили нас стороной. Так мы ходили ещё три года.
Всё это время Христофор рос так же быстро. В шесть он выглядел шестнадцатилетним, и девушки заглядывались на него во всех портах, куда мы заходили, но его сердце оставалось закрытым для них. Всё чаще у него в глазах селилась тоска, а взгляд устремлялся на восходящее солнце.
Пожалуй, те времена были самым счастливым временем моей жизни, но верно говорят, что солнце светит ярче всего перед закатом. Мы с сыном были очень близки, много времени проводили вместе, а потому тем большим ударом для меня стал один вечер, который мы встретили на Тортуге. Мы стояли на берегу в уединённой бухте, наблюдая, как кончается день, когда Христо вдруг заговорил:
«Мой возлюбленный отец, вы очень многое для меня сделали, и, клянусь вам, что лучшего родителя нельзя даже пожелать. Каждое мгновение, проведённое с вами, останется в моей памяти навсегда, как мгновение счастья, но сейчас нам пришла пора расстаться. Всё это время в моей крови говорила память предков, и если в детстве это был неразличимый шёпот, то теперь её зов подобен трубам Иерихона. Вы должны знать, возлюбленный мой отец, что я не человек. До сего момента я рос и матерел очень быстро, теперь же, напротив, не изменюсь ещё долгие годы. Раньше я с трудом мог усидеть на месте, теперь же кровь неодолимо зовёт меня в древнюю вотчину моих предков, что лежит на Краю света»
«Сын мой, - ответил я, пытаясь привести свои чувства в порядок, - я не понимаю, о чём ты говоришь. Какой же корабль пойдёт на Край света?»
«Не нужен корабль, - он улыбался, но глаза его были печальны. – Знайте, что я – потомок рода королей океана. Путь до Края света неблизкий и изобилует опасностями, но я больше не могу противиться зову. Не знаю, увидимся ли мы ещё когда-то, но от всего сердца благодарю вас, отец, за всё. Прощайте, и да хранят вас волны и ветер!»
Сказав это, он вошёл в море и быстро зашагал на закат, пока не скрылся в воде с головой. Я стоял и смотрел, пригвождённый к месту чем-то большим, чем изумление и печаль, я не мог поверить в то, что случилось, и пребывал в растерянности. А потом из воды вынырнуло чудовище. Сверкали глаза, из ноздрей валил пар, золотая грива короной венчала голову, походящую на крокодилью, а вдоль хребта тянулся костяной гребень. Морской змей и потомок морских змеев, надо мной возвышался Христофор, чудесным образом сменивший обличье, в том не было никаких сомнений. Всё моё существо поглотил ужас, но прежде чем я бросился бежать, змей взревел, прощаясь, и скрылся в море. Больше я никогда не видел своего сына, а волны и ветер всегда хранили меня.
Сквемелин замолчал и принялся аккуратно вычищать погасшую трубку. Его слушатели некоторое время сидели в молчании, но постепенно в таверне повис обычный гул голосов. Моряки негромко обсуждали историю, спорили о существовании гигантских гадов, постепенно переходя на сыновьи обязанности и отцовские права. Никто и не заметил, что сам Александр тихо встал и покинул таверну. Никто, кроме зрелого мужчины в дорогом камзоле и треугольной шляпе, который немного выждал и последовал за старым моряком. Выйдя из таверны, он безошибочно свернул в сторону пирсов, будто точно зная, куда направился Сквемелин. Они встретились в порту, где Александр стоял на самом краю причала и смотрел, как заходящее солнце золотит море.
- История, которую вы рассказали, - произнёс мужчина, подойдя к Александру сзади и снимая треуголку, – она правдива?
- Конечно, нет, - Сквемелин невесело усмехнулся. – Это обычная моряцкая байка. Не бойтесь, молодой человек, морские змеи вас не тронут.
Человек хотел что-то сказать, но, нет, промолчал. Его рука скользнула в карман камзола и быстрым движением что-то вложила в ладонь Александра. Затем он развернулся и быстрым шагом прошёл прочь, к пирсам.
Сквемелин удивлённо хмыкнул, поднёс руку к глазам и подслеповато прищурился. С немалым трудом он рассмотрел маленький золотой крестик, выглядящий так, будто его выгладила морская вода. Он обернулся, но на причале уже никого не было. Лишь плеснуло что-то внизу, словно ушла под воду очень крупная рыба.

IV
Соуль и V-Z
След вихря

Стрелка компаса неподвижна и указывает на букву «ней», знак времени. Компас прижимает угол карты, от святящегося кристалла в когтях тяжелой лапы-подставки на бумагу ложится желтое пятно. На краю стола открыта лоция, на ее страницах многократно пересекающиеся сферы, стрелки векторов и оси координат; за ней, в чернильнице, перо, чьего кончика касается полумрак, к углам сгущающийся и становящийся вязким.
Снаружи доносится скрип трапа. Тень на стене каюты вскидывает голову – спутанные волосы падают короткой гривой на плечи – и прислушивается.
Веселый голос:
– Есть кто на корабле? Мне говорили, вам нужен маг.
– Проходите!
Слышны неспешные шаги по палубе.
Покрытые чернильными и грифельными пятнами руки переставляют светильник, кристалл разгорается ярче.
– Сюда!
Узкая черта света между стеной и дверью расширяется.
Любопытствующий взгляд скользит по стенам. Прозрачный свет смутно позволяет различить покрытые незатейливой, но уместной резьбой панели красного дерева, два шкафа, дюжину заваленных книгами и свитками полок и пейзаж: фьорды, в которых плещутся волны неспокойного зимнего океана.
– Тайшан Сиэллат к вашим услугам, – формальную фразу смягчает веселая улыбка.
– Маг? Разбираетесь в кораблях? Я – Найя Вельо, сарваер, – по-рабочему потертая ладонь готова для рукопожатия.
– Маг. Разбираюсь, пусть и меньше, чем хотел бы, – узкая и крепкая рука сжимает тонкие пальцы; взгляд продолжает изучать каюту. – Как его зовут?
Губы, серые от грифельной пыли, растягиваются в довольной улыбке:
– «Странник», – она угасает. – Но я не смогу много заплатить.
– В порту говорят, что вы собираетесь в Энмай, – эхом раздается ответ. – Если поможете добраться – сочту это достаточной платой.
Пальцы сарваера сильнее сдавливают ладонь мага.
– Когда «Странник» снова будет на ходу, я бесплатно доставлю вас хоть к Источнику Миров.
Ее руки аккуратно и быстро сворачивают чертежи. Каюта до потолка наполняется звуками: глухой звон переставляемой чернильницы, щелчки шкафных замков; с гулким звуком схлопывается лоция, стены выдыхают спертый воздух в коридоры юта. Случайно и мимолетно носа Тайшана касается прядь темных волос Найи.
– Пойдемте, я покажу.
Снаружи лица гладит легкий ветер. Полдень – солнечные лучи ласкают янтарное дерево палубы, затекая в неглубокие щели. Тени рей, мачт и свернутых парусов настолько четкие, что кажутся отрисованными твердой рукой опытного инженера.
Ладонь Сиэллата ложится на планширь, и узкое лицо принимает отрешенное выражение.
– Что его ранило?
– Витьес.
Короткое и красивое слово падает тяжелой стеклянной бусиной и с шелестом укатывается в шпигат.
– Вихрь изменений задел корму. Разве вы можете почувствовать так? – в невысоком голосе Вельо слышно откровенное недоверие.
– Плохо, – ответ скрашивает новая улыбка. – Но мне знакомы следы витьеса; мой народ неплохо разбирается в изменениях.
Пальцы мага продолжают гладить теплое дерево, а в серо-черных, зеркальных зрачках женщины медленно всплывает любопытство.
– Откуда вы?
– Из Аметьена, – голос Тайшана звучит рассеяно. – А мой народ – тайерри. Драконы.
Лицо Найи вытягивается; дымчатые глаза с вертикальными зрачками вглядываются в тень гостя, словно сарваер надеется обнаружить у нее клыки, крылья и когти.
– А касанием... увы, так, могу лишь общее состояние оценить. Без деталей.
– Я покажу корму, – в словах Вельо легкая досада за проявленную несдержанность.
Скачок через фальшборт – опилки, ворохами лежащие вокруг корабля, разлетаются вихрями из-под сапог. Шаги сарваера огибают поджавший крыло бизани парусник, сейчас похожий на раненого альбатроса; шаги гостя повторяют путь с минутным опозданием – звук двоится почти бесшумными движениями и уверенной поступью. В взгляде мага на высокие скулы шхуны уважение к корабельному делу и тень восхищения чужим мастерством.
Корму уродует трещина.
– Да... – с губ гостя срывается удивленный посвист.
Покрытые царапинами руки женщины убирают волосы с заостренного лица, сжимают их в безнадежный хвост на затылке, который распадается как только ослабевает кольцо пальцев.
– Вы не подумайте, что я неопытный капитан… Витьес был слишком сильный.
– Я знаю, на что он способен. Вы были на корабле одна?
– Да. Немногие решаются путешествовать с вольными исследователями, – снова шаги, и следующие слова доносятся уже от бушприта. – Еще здесь незначительные повреждения. Я подлечила их.
– Зря... Я в том смысле, что именно абсолютные авант... то есть вольные исследования в мироплавании едва ли не интереснее всего, – кончики пальцев гостя скользят по трещине вверх. – У вас веревка найдется?
– Любой леер в вашем распоряжении, Тайшан.
– Спасибо. Отсюда я не дотянусь наверх, а в полете выйдет еще хуже.
В ответ слышен сдержанный смешок:
– Не поцарапайте дерево когтями, пожалуйста.

Парусник, способный ходить между мирами, как другие корабли – пересекать океаны, самое дорогое в жизни Найи. Ее взгляд ловит каждое движение гостя: ладони Тайшана скользят по корпусу, омывая раны энергией; густые брови нахмурены и не только из-за врезающегося в тело леера.
– Странно...
«Странно и нехорошо», – звучат два слова в одном. Кончики ушей Вельо насторожено, по-кошачьи, приподнимаются.
– Чувствуете что-то, ускользнувшее от меня?
– ...сопротивление, – после паузы падает третье слово. – Сильное... я не могу понять, в чем дело. Что-то мешает лечению. И...
Фраза остается незаконченной: пальцы стягивают края трещины на корме, дерево отзывается мягким теплом – кажется, что в глубине парусника скрыто большое сердце, которое размеренно и неторопливо стучит о ребра шпангоута и гонит по креплениям кровь прозрачной и золотистой вязкой смолы.
– Исцеленное расходится... – слова мага оттеняет озадаченность. – Что-то не только сопротивляется лечению, но и медленно рвет уже исцеленное.
Шелест легких шагов сарваера затихает возле руля, обсохшего и растерявшего все очарование междумирья; покрытые пыльцой опилок пальцы смыкаются за спиной в замок.
– У меня не хватило сил на эту трещину, – в каждом звуке произнесенной фразы – задетая гордость, как будто для вольного исследователя нет неизлечимых ран собственного корабля.
Скрипит леер.
– Дракон Изначальный, ничего не понимаю... хотя...
Сапоги Сиэллата касаются пола дока; пальцы задумчивым жестом потирают подбородок, и затем взгляд, брошенный через плечо, оценивает пространство.
– Да... пожалуй, места хватит.
Кончики ушей Найи вздрагивают встревожено.
– Не торопитесь. Мне очень важно, чтобы ничего не случилось с кораблем.

День закончился; остается позади ночь – утро золотисто-розовыми лучами ласкает корабль.
Док наполняет похожий на бурление ручья едва слышный шепот Тайшана: певучие слова сливаются в перетекающие одна в другую фразы. Силуэт мага возле руля окружает почти неразличимый ореол, изредка распускающийся радужными хризантемами. Неподалеку, калачиком под бушлатом, – фигурка сарваера, и над потрепанным воротником ветер покачивает колечки кудряшек. Осень, и дыхание женщины на холодном воздухе становится следами пара, которые, сорвавшись с губ, развеиваются через полминуты.
Звенят склянки. Бушлат падает на землю после первого удара.
– Вы нашли, в чем дело? – после недолгого сна в голосе пересыпается песок.
Взгляд за спину, пальцы Сиэллата устало потирают левую бровь.
– Есть подозрение, но так я ничего не пойму с уверенностью. Мне нужно сменить облик – в истинном восприятие острее.
– Вы можете повредить корабль! – звучит протест.
– Нет… Я вчера пригляделся: места здесь хватит, если я сменю облик в воздухе и затем опущусь в док, – на тонких губах появляется осторожная, успокаивающая улыбка. – Не беспокойтесь, я умею быть осторожным.
Пальцы Найи царапают воздух:
– Только… Только потому, что это необходимо, – и сжимаются в кулак.
Два шага назад, и силуэт мага начинает медленно подниматься, возносясь выше палубы и мачт, и марсов, почти к облакам. А затем – серебристо-синяя вспышка, словно молния, озаряет свернутые паруса. Тело Тайшана плавится подобно раскаленному металлу: увеличивается в размерах, вытягивается – бесшумно разворачиваются два гигантских крыла, и утренний свет муаром растекается по сапфировой чешуе.
Вместе дракон и корабль едва помещаются в открытом доке. Острые когти протыкают вороха опилок, оборачивается вокруг массивных лап длинный хвост. Шея плавно изгибается – на Найю весело смотрят знакомые искрящиеся улыбкой темно-зеленые глаза. Дракону в ответ достается хмурый и наполненный подозрением взгляд, в котором читается: «Если собьете хвостом бизань или запутаетесь крыльями в такелаже, в Энмай вы не попадете. Вы даже из дока самостоятельно не сможете улететь. И плевать на различия в опыте и весе!»
– У вас почти одинаковая аурра, – голоса человека и зверя похожи, но последний – громче и с иногда проскальзывающим рычанием. – На глубоком урровне. На обычном не видно.
Руки скрещиваются упрямым движением, подбородок приподнимается с откровенной гордостью: корабль и его капитан – неразделимое целое.
Тем временем, голова дракона вновь поворачивается к паруснику, и наполнившийся вниманием взгляд скользит по днищу, корме, рулю и килю. Останавливается на ахтерштевне и замирает. На полминуты гигантская фигура кажется изваянной из камня… Затем когти едва слышно царапают пол, щелкает по опилкам кончик хвоста.
– Витье-дорри, – падает, разделенное едва заметной паузой, слово. – Хэйс меште…
Фигура сарваера мгновенно втискивается между правой лапой дракона и рулем.
– Витье-дорри, – с новым выдохом слово врывается в утреннюю тишину. – Стррела витьеса; в коррабле кусочек вихрря. В миррах он неспособен калечить дальше, но он мешает лечить.
– Витьеса? – вопрос женщины обрывается. – Не может быть… я бы ощутила. Почувствовала. Это же мой корабль!
В глазах дракона мелькает растерянность, секунду спустя сменяющаяся пониманием.
– Именно поэтому. Вы связаны, вы – одно целое. Это как... как попытаться посмотрреть себе на затылок без зеркал. – за объяснением следует негромкое фырканье. – Не лучшая аналогия, конечно...
Каблук сапога выбивает сердитое «цок» о мелкий камешек.
– Но теперрь знаю, в чем проблема. Надо как-то убррать витье-дорри, тогда лечение пойдет легко.
Взгляд дракона снова гипнотизирует ахтерштевень, постепенно проникая глубже – туда, где пульсирует кусочек хаоса.
Внимание отвлекает вопрос, в котором тесно переплетаются волнение и тревога.
– Я могу вам помочь?
– Да, – уверенный кивок, тяжелые веки неторопливо опускаются, – более того, без вас ничего не получится. Сейчас я снова сменю облик. Теперь, когда я дерржу витье-дорри воспрриятием, он от меня не ускользнет. Не знаю, как часть витьеса существует в мирре, но если ее вытащить в мирр совсем – уверрен, рассеется.
Ладонь сарваера благодарно касается тяжелой лапы дракона. Его огромные крылья приоткрываются; шелест сопровождает всплеск магии, и в глаза Найи ударяет холодный небесный свет, от которого приходится закрыть локтем лицо.
Ладони мага быстро оправляют складки одежды, затем шаг вперед – и пальцы прижимаются к трещине.
– И что необходимо делать мне? – сомнение морщинкой мелькает между темных бровей сарваера.
– Чувствовать, – на лице Сиэллата появляется ободряющая улыбка. – Я постараюсь вывести витье-дорри наружу, но вам надо ощутить, не причиняю ли вреда, все ли делаю правильно. И...
Неопределенное движение плечом.
– Я не могу объяснить. Но вы чувствуете корабль – и без вас не обойтись.
Шершавые руки женщины прижимаются к корпусу. Доски откликаются на прикосновение, как ребенок на материнское объятие – тихо скрипят в унисон с дыханием сарваера. Ее веки, тронутые пыльцой загара, опускаются; ресницы касаются высоких скул. Качнувшись в неуверенности, сердце замирает стрелкой внутреннего компаса от юга-капитана к северу-бушприту.
Глаза мага разгораются зеленым; его пальцы дрожат, а радужные всполохи ореола перекинулись на фигуру. Мысль проникает глубоко в тело корабля, к одинокому осколку беспощадного хаоса Междумирья. Сквозь парусник тянутся тонкие и едва ощутимые магические нити, похожие на призрачную паутину. Они неторопливо окружают кусочек витье-дорри, медленно сжимают кольцо, обвивая сетями.
Кусочек хаоса дергается, ощущая угрозу: нити тянут его прочь из тела корабля. Витье-дорри не желает покидать убежище. Он стелется вдоль досок крохотной каплей темноты – ползет, волочится, подобно полумертвому жуку…
Сила Тайшана тянет сильнее и сильнее…
…капля вылетает бусиной, которая мчится к магу со скоростью шквального ветра у побережья.
Выскользнув из пальцев Сиэллата, витье-дорри ударяет в грудь Вельо.
На загорелом лице сарваера застывает обиженное выражение разочарованного ребенка.
– Найя!
Сети Тайшана оборачиваются волнами, погружая женщину в спасительную реку энергии. Магия стекает по плечам Вельо, впитывается в ткань рубашки и кожу, проникает в кровь и стремится догнать черную бусину хаоса, рывками движущуюся к сердцу.
Здесь, в настоящем мире, витье-дорри слишком сложно сопротивляться волшебству.
Крепкие пальцы мага стискивают плечи Найи. Волны снова распадаются на нити, которые тянутся за кусочком Междумирья. Магия шелком обнимает Вельо и Сиэллата, замедляя все – все, кроме заклинания.
Ненадолго.
Совсем ненадолго.
Но достаточно.

Солнце пробирается сквозь веки Найи тонкими бликами, а, когда ресницы вздрагивают, вливается в зрачки расплавленным золотом, обжигая и заставляя глаза слезиться. Тонкий силуэт съеживается под бушлатом и подтягивает колени к груди; ребра скрипят так сильно и так громко, словно их несколько часов давил ретивый охранник, выжимая деньги за неоплаченный ужин.
– Ох…
Парусник, темная бусинка, удар, заледеневшая кровь – воспоминания прыгают перед глазами, но не складываются в единое целое.
– Что?.. – язык не слушается. – Случилось?..
Горло сарваера горит, как будто терли наждачной бумагой.
– Все в порядке, – слова Тайшана отдают тенью неуверенности; его пальцы перелистывают страницы раскрытой на коленях книги. – Витье-дорри развеяно, я успел вовремя. Однако вы все же пострадали.
Ладони Найи упираются в расстеленный на полу плащ, кисти напрягаются, однако попытка сесть заканчивается неудачей. Книга падает на землю рядом – сильная рука мага подхватывает женщину под локоть.
– Осторожно. Это не сиа-каннте, конечно, но все равно опасно.
– Что случилось? – вопрос Вельо похож на приказ.
– Я... не уверен. Я вытащил кусочек хаоса – он кинулся к вам. Вы его не почувствовали?
Отрицательное покачивание головой; темные кудряшки рассыпаются по плечам сарваера.
– Как и с кораблем, – глаза Сиэллата затягивает задумчивая дымка. – У меня есть одна теория, почему так…
Обращенный на него взгляд наполнен ожиданием.
– Хаос прячется в хаосе, в душах тех, кому Междумирье – родной дом. Они наполнены им, потому и выживают в странствиях. Может... во всех «вольных исследователях» есть частичка?
Недоверчивая улыбка касается губ женщины:
– Вы хотите, сказать, что – во мне?..
– Во мне, наверное, тоже, – философское пожатие плечами. – Наверное, в любом, кто не может долго оставаться на одном месте и кому не сидится в одном мире и тянет в радужные волны.
Короткая усмешка крадется по уголку губ мага.
– У нас говорят про таких – "идет за крылом Дракона Изначального".

Сообщение отредактировал Darkness - 23-10-2010, 22:02

Лишь только стих ветер... Интересно, впервые обратила внимание - "стих ветер", "стихия ветра", "ветер-стих", "стих ветра"... Итак, о чем я? Конечно, о том, что осенним вечером, когда за окном идет дождь, и студеный воздух крадется по складкам одежды, намереваясь пробраться к самому сердцу, хочется, тихонько поздоровавшись, оставив плащ, зонт и мокрые калоши за дверью, оказаться в тепле старого уютного кафе. Сесть поближе к огню, согреть озябшие пальцы и дыхание кружкой горячего чая. Потом, приветливо улыбнувшись собравшимся, пригубив маленьким глоточком сладкого тягучего ликера, начать разговор.
Darkness
Первое, что приходит на ум, первое, что может показаться наивным, первая эмоция, порыв: "Расскажите? Расскажите про все: про спелые оливы, про монастырь, про руины, про того, кто вернулся. Расскажите бывали ли Вы там? Расскажите, как писать стихи, читая которые, хочется знать больше?" Задавая такие вопросы, я не боюсь вызвать недоумение. Да... В стихотворении есть все, о чем я спрашиваю, но пока звучит ответ - так приятно почувствовать жар раскаленных солнцем камней Сакро-Конвенто.
Талер Ван дер Морган
Покуда тает на губах соленый морской бриз, покуда кричат белокрылые чайки, покуда трепещут паруса фрегатов, мы будем писать и читать сказки о морских чудищах и пиратах. Это так незыблемо, так непреходяще, так основательно и глубоко в нас сидит, что кажется будто каждый из нас или был корсаром или в любой момент готов выйти в открытое море. Мне понравилась сказка про морского змея и моряка Сквемелина. Можно было бы помянуть о том, что концовка предсказуема и подчеркнуто-эффектна. Можно, но не нужно. Все по законам жанра. Рассказ прочитан, а я и сейчас вижу чешуйчатую спину морского змея, переливающуюся в лучах закатного солнца.
Соуль и V-Z
Прочла с удовольствием. Рассказ держал в напряжении, заставляя строить предположения о том, что случилось с кораблем и удастся ли магу вылечить его. Под конец же, когда интрига была раскрыта, у меня возникла странная ассоциация хаоса с бесами, с искушением, впрочем, я быстро прогнала ее, понимая, что Дракон Изначальный, прежде всего - это жажда свободы, это вольный ветер и дух странствий. Наверное, для людей порядка - он демоническая сущность, несущая разрушение. Для тех же, кто стоит на пути познания, кто готов к новому - он поводырь. Как бы там не было, бессмысленно отрицать то, что, в той или иной мере, есть в каждом из нас.

Медовый чай перед тобой, и осень где-то рядом, за плечами. Усталость с сумраком там бродят за стеной, и призрак дождика прошелестит шагами. Когда я выйду - будут там, со мной, ну а пока - пока я с вами.

Эх, жаль, что "Сон над миром" с прошлого вечера, похоже, напугал потенциальных читателей размером.

Тунгуска
Очень порадовала лексика, языковые находки. Пожалуй, не во всем соглашусь. Технический прогресс не остановишь, а настоящее... не в этом оно. Ведь и общение через инет некоторым кажется суррогатом, а общаемся же. Но если воспринимать как протест именно против ненастоящего - тогда да.Остроумные фразы. Е-ргономичный костыль рулит. Кстати, заключительная фраза-абзац, ИМХО, великолепна!

Darkness
Я посмотрел про Ассизи... и сразу стихотворение обрело новые грани. Франческо - это ведь святой Франциск? А девять веков со времени его рождения истекут в этом столетии. Люблю такие многогранные вещи! Особенно понравились третья и четвертая строфы? несмотря на то, что "швам" и "вино" - не рифмы.
В первой "веков" - "олив" также. но здесь это менее компенсируется звучанием. Быть может, более ритмично и соответственно третьей первая строчка звучала бы "И вернусь я к тебе через девять веков"? Впрочем, не настаиваю.
Романтично!

Талер Ван дер Морган
Хорошая морская сказка. Не скажу, что вызвало особенно яркие эмоции, немного слишком ровно эмоционально. Или отстраненно - но понравилось. Достойно смотрелось бы в сборнике "Легенды Карибского моря".

Соуль и V-Z
Что отмечу сперва... Лично я во время собственно расследования - что же произошло с кораблем - чувствовал себя сторонним наблюдателем. В смысле несколько отстраненным. Наверное, дело в том, что частенько читатель знает о ситуации примерно столько же, сколько и главный герой, и может строить свои догадки и прикидывать, что сделал бы на его месте. Здесь и сарваер, и маг демонстрируют большую осведомленность, поэтому приходится ограничивать свою причастность ролью зрителя.
Понравилась идея - красиво и логично... Очень понравился язык - весь рассказ, и не короткий, обходится без прямых действий типа "она шагнула" или "он поднял руку", и сделать это так, чтобы не смотрелось неестественно - это очень высокое мастерство!

higf

Технический прогресс не остановишь, а настоящее... не в этом оно.

Конечно, технический прогресс не остановишь, тут не поспоришь. Да и ворчать в банальном ключе "а, вот в наше время", тоже не стоит. Так в чем оно наше сегодняшнее настоящее? Мой ответ очевидно прост: в том же самом. Прогресс может идти куда ему положено, потому как настоящее это не трогает абсолютно, оно живет в самом человеке, при чем так давно и прочно, что страшно подумать. Товарищ с самодельным топориком, с чреслами опутанными шкурой мамонта, был также зол, жаден, голоден, тщеславен, как и продавец салона сотовой связи Пороки наши, как и наши положительные качества, неизменны. Единственно, что более менее удалось человеку, это сообразить, что жизнь его - высшая ценность. Правда, судя по количеству горячих точек, локальных конфликтов и преступности, здесь есть еще над чем поработать. Что же получается? Мы, наши души, наши порывы - неизменны, а мир вокруг нас меняется стремительно и неуклонно. В нем все меньше живого, согласитесь? Я бы хотела, добравшись на автомобиле после работы домой, припарковаться и глядя на то, как капот превращается в красивую лошадиную морду, погладить ее, ласково приговаривая слова признательности)) Ну а кто, кто скажите не разговаривает с неодушевленными предметами? С той же машиной, которая "ну девочка, ну пожалуйста" не заводится, с телефонной трубкой, у которой внутри живет неотвечающий абонент, с чайником, когда опаздываешь на работу, мол "давай же закипай"? Кто этого никогда не делал?
Что же получается... Мы упорно, все больше и больше, окружаем себя неживым, но комфортным и супер-пупер-функциональным, а сами, как дети, нуждаемся в любви и ласке, чувствуем себя потерянными, одинокими, потому что мы живые в мире неживого. Вот и тянет людей кого в горы, кого в моря, кого в леса, чтобы гармонию найти, чтобы слиться, чтобы не чувствовать себя имплантами.
И еще... Что мы после себя оставим? Мы же уже ничего не делаем своими руками. Будут ли через двести лет продаваться наши буфеты? (даже, если разговор не о "Икее"), будут ли наши книги с автографами авторов стоить миллионы, будут ли наши изделия из пластика, признаны шедеврами, будут ли наши дети хранить наши платья, украшения, сумочки? Это, признаться, вызывает мой жгучий интерес. Похоже, мы исчезнем без следа. Почти все что нас окружает - штамповка: электроника - безликая, серийная, одежда - casual, дома - типовые. И даже наши мысли, письма, рассказы, стихи, которые хоть как-то стремятся вырываться и претендуют на оригинальность и самобытность, через какое-то время сотрут из памяти серверов чудесного сетевого мира.

А общаемся мы благодаря тому же прогрессу. И пишем, и читаем то, что не было бы написано и прочитано. И создается сейчас немало творческого. Есть среди наших современников и Левши, и Лесковы... Я недавно видел на выставке подкованную нашим современником блоху. Читал книги ныне живущих авторов, которые считаю шедеврами. То, что останется, в будущем, есть. Да, есть плохое, но есть и хорошее. Не хотите верить в будущее и в полноценность настоящего - не верьте. А я буду.

Верю, верю и в настоящее и в будущее, потому что оптимистка неисправимая. Я думаю, со временем, мы научимся гармонично совмещать достижения прогресса и то, что есть вокруг нас. Одно то, что мы задумываемся над этим, ищем, как нам быть ближе к друг другу и ко всему живому - уже дает надежду на положительную динамику
И в том, что писатели есть и поэты хорошие я не сомневаюсь. Будут ли гении? Вопрос... Будут, скорее всего, но при каких обстоятельствах и в какой период времени даже думать не хочу.

Тунгуска,
добро пожаловать, хотите добавить в кофе яблочный ликер?
Что я хочу отметить как молодой специалист IT-сферы так это название. Специально ли оно выбрано двусмысленным или это недосмотр? Потому что второе значение, в определенной мере, тоже очень хорошо отражает общее звучание рассказа, однако навевает очень специфические ассоциации.
Что касается нашего с Визетом рассказа, то большое спасибо за отзыв. Однако в завершении истории нет противоречия или противопоставления, хотя идея понята верно. Просто люди, которые странствуют, сами по себе кусочки Междумирья.

Darkness,
"О, Франческо! Отлично!"

Талер Ван дер Морган,
хороший морской дух, однако читается очень тяжело. Иногда очень большие абзацы лучше дробить на абзацы поменьше, особенно, если завершается одна ситуация и начинается уже другая. Мне кажется, читателю так будет легче воспринимать.
Я воспитана на достаточно тяжелой литературе, но все равно - мне становится неловко, и я ощущаю себя как будто в подвешенном состоянии: понимаю, что один мини-сюжет завершился, начался другой, но он почему-то все там же, где и первый.

higf
Мы решили, что это рассказ, написанный от второго с половиной лица: потому что от "лица" оставлены только взгляды, движения и жесты, слова. Задумка изначально была такой - воспроизвести что-то отдаленно напоминающее театр теней.

Искренне.

Хигфе, знаешь, я наконец-так добрался до "Сна". Прости, что так долго - но, наверное, рассказ ждал своего часа.
Восхитительно. Без оговорок, без расшаркиваний. Красиво, тонко, изящно. Стиль, язык... Я в восторге, и даже не знаю, что и говорить. Конец... он, кажется мне, самый правильный из тех, которые могли быть.
Это действительно очень здорово.)

Тунгуска, а я даже не знаю, что и сказать ^^" Не потому, что плохо или как-то так - наоборот! В меру ехидно, что - с учетом того, что это эссе, на мой взгляд как раз-таки правильно ^^" Эссе должно быть ехидным. Или ироничным.)
Сказать не знаю ничего потому, что... ну, наверное потому, что я обычно не задумываюсь о таких вещах, и теперь, если честно, тоже не задумался - ну, строй мыслей у меня такой ><"""
Но вообще - ехидно и здорово. Да.)))

Талер Ван дер Морган, знаете, а я очень люблю Саббатини ^^" Это я к тому, что... М-мм, знаете, на мой взгляд, написать стилизацию, будучи человеком XXI века, под тексты "пиратских и морских романов" - сложно.) Очень.)
А вот у вас, сударь - поднимаю свою чашку с чаем, жаль, что тут не ром - вышло. И на мой взгляд вот эта массивность текста - она тут в тему. Она тут - родная, она тут - нужная.
Мне кажется, что рассказ бы чудесно смотрелся в книге с кожаным переплетом, с оттесненным на нем парусником и с вычерченными буквами "Морские истории". Причем... вот именно истории тех, кто жил за век до нас.)

Соуль и V-Z
Красиво. Красиво, каплю витиевато - но эта витиеватость - только след неведомого мира. Кхм... поясню: когда читатель знакомится с миром, который не знал до этого, он может утонуть в незнакомых словах. Это обычное дело - любой чужой мир полон слов-эндемиков, и от них не уйти.) Тут это скорее не волна, в которой тонешь, а вязь, которая оплетается вокруг) Это... гармонично.))
Кстати... то, что капитан - женщина, отчего-то уловилось с самого начала.) В упор не могу понять, почему, однако))

Теперь про своё чуть-чуть.)

Тунгуска, знаете... наверное, надо влюбиться в место, про которое пишешь. Я действительно влюблен в Ассизи, и хочу в него вернуться. Может даже, когда-нибудь - навсегда, потому что более "моего" места не встречал еще. Спасибо вам большое за... за то, что почувствовали. Правда...) строчки вышли очень личные, и я очень рад, что... их смогли почувствовать)
*а рассказать... могу. правда-правда))*

Хигфе, ты прав.) Про св. Франциска.) Ассизи - его родной город, и в нем очень много связано с этим человеком.) За романтику - спасибо.) Если честно, Ассизи на меня произвел поразительное впечатление... очень странный, старый, сказочный город.) Мр, спасибо))

Соуль, ахха.) Думаю, город был бы рад его увидеть снова...)

Соуль
В кофе? Яблочный ликер? Конечно, хочу. Никогда не пробовала. Я многое никогда не пробовала и в тайне этому рада. Спасибо за такой теплый прием. Тем более, что Вы раскрыли мой. Сознаюсь, что название - двусмысленное и провокационное, придумано и использовано сознательно. Почему бы и нет, коль я встала на скользкий путь фельетона? Хотя, не вполне уверенна, что заметка получилась именно в этом жанре. Если ассоциации были неприятные - гоните их смело, ведь двусмысленность для этого и нужна, чтобы был выбор. Это с автором в таких случаях все ясно. Конечно, он предпочитает альтернативу

Darkness
Спасибо за отзыв. Мне приятно осознавать тот факт, что при наличии разного строя мыслей, можно интересно провести время за беседой под рюмочку кофе. Стихотворение Ваше легко прочувствовать (по крайней мере, мне было не сложно), оно пропитано солнцем, пылью и еще чем-то неуловимым... Очень захотелось там побывать.

- Кхм-кхм, - кашлянул дракон, наслаждаясь теплым чаем и обмотав шею пушистым шарфом. - Прошу прощения. Когда вместо пламени получается кашель, отзывы как-то не просятся на язык. Однако готов искупить вину. Итак...
"За" "е -..."
Интересная зарисовка - и к такому вот будущему действительно можно прийти. Хотя для меня это выглядит не столько картиной будущего, сколько предупреждением... и отчего-то вспоминается "Убийца" Брэдбери.
А вот что весьма понравилось - это фраза перед постскриптумом.

Дорога на Ассизи
Воспоминание о святом Франциске, да? Один из немногих католических святых, которых я вспомню мгновенно... и есть за что. Мне стихотворение кажется тихим, спокойным... и при этом соответствующим что тем временам, что нынешним. Возможно, повлияло просмотренное недавно, возможно - просто настроение такое... но строки вызывают в памяти хорошие теплые образы.

Морской змей
Старая пиратская история... которая мне понравилась, несмотря на некоторое... м-м... отсутствие морской легкости, если можно так выразиться. Хотя, конечно, финал в таком обрамлении предугадывается - но эта легенда почему-то мне пришлась по сердцу. Может, во мне тоже есть часть от морских драконов?

Ну а теперь - добавлю кое-что о нашем.)
Тунгуска
Строго говоря, Хаос, о котором идет речь - это действительно не искушение. Это то, что до мира, это то, из чего возникают миры. А Дракон Изначальный... что ж, возможно, для кого-то он несет разрушение. Но такие сердца его не интересуют.

higf
Идея написать "со стороны" принадлежит Соуль, и большое ей спасибо. Не скажу, что было легко... но вроде справились, а?

Darkness
Наверное, женская рука на корабле ощущается даже в самых мелких деталях.)

V-Z, скорее не воспоминание. даже не "скорее" - а точно "не". Это... это от его лица. По крайней мере, в каком-то смысле этого слова.
Но воспоминание... нет. Что до времени, то тут прошлое, прошлое Ассизи, каким его помнил Франческо-Франциск, перетекало в Ассизи настоящего, каким его он мог увидеть.)

>Наверное, женская рука на корабле ощущается даже в самых мелких деталях.)
Тут скорее наложило отпечаток то, что узнается рука автора...

Новый вечер в Мансарде. За окном - снег и темнота, усыпанная колким крошевом декабрьских морозов, мутное небо в тяжелых тучах.
А внутри - горячий чай, глинтвейн, яблочные штрудели, и слова-слова-слова. Чужие строчки, чужие мысли, чужие чувства, выписанные разными почерками на хрустящей, желтоватой бумаге.

I
Scorpion(Archon)
Четыре осенних Не

Когда смолкает в холоде рассвет,
И дождь неловко в стёкла барабанит,
И душу мнёшь, как пачку сигарет,
Пока она, пожухнув, не увянет,

Идешь на холод с холодом в груди,
Туда, где в небе прохудились лейки,
Когда пустеет слово "обрести"
И смотришь в лужи, сидя на скамейке -

Когда мне больше некуда идти.

Когда от листьев остаётся ржа,
А под ногами хлюпает и плещет,
Вползает стынь, сама собой дрожа,
В тебя, туда, где сердце видишь вещью.

И, замолчав, сочтёшь до десяти,
И вспомнишь всех - родных и очень близких…
Да жизнь прожить – не поле перейти,
А небо – вот оно, обидно низко,

Когда мне больше не к кому идти.

Когда свеча оплавилась давно,
Забытая у кружки с кислым чаем,
Светло вокруг, но на душе темно,
И темень тянет тем, что не прощает,

Когда и кулаки нет сил разжать,
И думаешь – чего же было ради…?
И втайне ждёшь, что кто-нибудь опять
На старую скамейку рядом сядет,

Когда мне… больше нечего терять.

Когда порез от бритвы не саднит,
И всё дрожит в глазах солёным паром,
Надир надрался, а зенит звенит,
И кажешься себе преступно старым.

Когда устать успеешь бред нести,
И на ладони лист опавший плачет,
Прося согреть, помиловать… спасти,
Хоть как-нибудь – но только бы иначе!

Тогда мне больше незачем… ид… ти…

II
Вито Хельгвар и Nomihin
За переправой

Река не желала отпускать: волны пылко охватывали плечи, налегали на спину, обнимали страстно и жадно, бормотали, всхлипывали. Руки и ноги немели. Берег опасливо держался вдали, сколько ни загребай зыбкую неверную воду.
Когда все осталось позади, он даже не понял. Просто грузно, все еще еле заметно загребая ладонями, выбрел на выгоревший черный берег, расцвеченный изжелта-жухлыми кустиками и жесткой щеткой болезненной травы. Упал на колени, с трудом поднялся, прошел шагов пять, с дрожью слыша шепот и говор реки, – и пал ничком. Обессилено закрыл глаза – возможно, даже по очереди.
«Я, - глубокомысленно подумал он, - Перешел. Реку».
Звучало глупо и нелепо; тело каждой мышцей и нервом ощущало злую, непреодолимую безбрежность… и всеобъятность Реки, пробирающую острой, ледяной жутью до потрохов. Река, без дураков, заключала в себе целый мир, - и не так уж много места тот в ней занял.
«Но, - с идиотической настойчивостью подумал человек, - я-то переправился».
Вот оно, главное, убеждал он себя – не веря. Под грудиной томило от воспоминания о черных туманах, в которых, помстилось на какой-то миг при переправе, они все попросту потерялись, заблудились и никогда не ступят на прочный, верный берег. Под веками в изящном танце извивались слизистые щупальца, жвала, лапы, метались корявые силуэты, взмывающие над волнами, чтобы ворваться в тесный строй его собратьев, вгрызаясь и терзая, разрывая и кромсая. Тысячи лет пришлось рубить и отстреливать все это посреди танцующих дощатых настилов… тысячи лет. Чудилось, что там, на плоту, прожил он целую жизнь. Или десять жизней.
Или и вовсе – умер, сказал он себе и тихонько засмеялся. Смех оказался хриплым, каркающим, рвущим глотку. Смех рехнувшегося, смех маньяка. Смех умирающего. Но смех – это ведь еще и жизнь, верно?
И глаза открылись: память вернула все.
Первые почти смешные слухи, отравляющие вечера в командории Ордена. Первые уродливые умертвия, на которых обученными тройками отрабатывали навыки упокоения. Сестру, умирающую от умертвийного поветрия, обращающуюся в мертвяка, воющую в пламени освященного смоломета. Племянника, которого умертвия разрывают в клочья всего в десяти ярдах от места, где застрял – завалился тушами мертвяков – их отряд. Командоров в белом, шитом золотом облачении, ведущих отряды к переправе с молитвой на устах. И увиденные еще с середины реки бесчисленные легионы теней, молча ожидающие за спиной Харона, оставившего ладью, оставшегося на угрюмом берегу усопших. И – то, что кровавой купелью пришло из глубин во время переправы. И то, что взывало к ним из глубины.
Страх. Ужас. Смерть.
Бездна жути, вместившаяся в без малого час, что заняла переправа. Час. Час, что оказался длиннее жизни и вместительнее иной вечности.
«Я, подумалось перебравшемуся, думал уже – конец. Обошлось. Чудом.»
И то – разве ж Харон мог быть единственным стражем на подобном водном рубеже? Однако разведку под трибунал уже не отдашь…
Земля чужого, недоброго берега леденила – опасная, негостеприимная земля, - и он с усилием встал, чувствуя себя не то атлетом, не то скалолазом. Пошатнулся. Рукоятка неслыханно тяжелого оружия пыталась вывернуться из усталых пальцев.
- Шалишь, - просипел он вслух, - вес меча… не в тягость…
Легче, конечно, не стало.
Человек мотнул головой и исподлобья оглядел окрестность; агрессивных умертвий или свирепых исполинов не наблюдалось. Просто – выжженная, безжизненная земля, где дотлевали случайно занесенные с того берега растения.
Затем он оглянулся – на оставленный позади берег, скрытый сумрачной дымкой, на маслянисто блестящее полотно реки, мягко плещущее в пепельный пляж.
«Зачем нам понадобилась эта река?
Зачем?»
Вот только он помнил – зачем, пусть память сейчас и казалась с трудом пробивающейся сквозь пыльный ветхий войлок. Пылающие города. Орды свирепых тварей, которых недавно еще кто-то любил. Ответ, что мог найтись только здесь, в царстве, названном вотчиной смерти, за рекой… оказавшейся рекой страха. Ответ, за которым пошли последние паладины этого несчастного мира.
«Впрочем, - стиснул он зубы, - Этого мы постараемся не допустить. Вернемся. И победим. Орден не погибнет никогда.»
Человек… Рыцарь пристальнее посмотрел по сторонам, хотя опасался, что и впрямь остался один-одинешенек. Остался последним.
Рядом вяло водил головой один из сквайров, чуть поодаль виднелись слипшиеся вихры второго… Три, восемь, семнадцать…
Погибли не все, вздохнул он, наблюдая за осторожными, хоть и растерянными движениями бойцов, и даже, похоже, не большинство – хотя многих все же не досчитаются. Орден уцелел, хоть и не остался прежним.
Рыцарь сощурился, пытаясь поймать мимолетную мысль, ощущение некой неправильности, мерцающее на самом краешке сознания. И неожиданно понял. По эту сторону Реки, преодолев волны и тварей, он оказался и на другой стороне жути. Оставил страх, способность бояться – за спиной. Переступил его, или вернее – перешел вброд. Ни малейшей опаски, ни единого содрогания ощущалось теперь при мысли о полчищах нечисти, которая наверняка поджидает впереди Орден, чтобы пресечь священный поход.
Он осклабился и рванул короткоствольный автомат из водонепроницаемого чехла, левой рукой удерживая верный клинок.
- Теперь, - прорычал он невнятно, - мы прольем благословение на эту нечестивую землю! Мы защитим наше отечество!
Недружный, но все более громкий гул был ему ответом. Пажи и рыцари вооружались и ровняли строй, все ускоряя шаги. Впереди завиднелись укрепления, что было хорошо и правильно: этого-то и надо ждать, ведь война или как? Вот противник, и вот укрепленный лагерь.
Ряды выживших бойцов стремительно ворвались во вражеский лагерь, разрубая ненавистные фигуры в плащах, расстреливая обороняющихся и преследуя тех, кто напрасно пытался убежать.
Впереди виднелся выход из расщелины, за которым лежали первые поля враждебного царства. Где-то там ждала их панацея от поветрия, ремедиум от вины, боли и стыда. На лицах бойцов цвели грозные улыбки, пробивавшиеся подчас сквозь щеки. Работы было много, верно, - но главное, что страх остался позади. Остальное преодолимо. Всегда.
Харон невозмутимо улыбался им с другого берега, поглаживая загривок Цербера.


III
Darkness
В стекле

Фонарь был облеплен ночными мотыльками так плотно, что, казалось, он - живой, дышит, трепещет.
Вейели смотрела поверх лампы, зажав ладони острыми коленками. Она чувствовала где-то у щеки внимательный взгляд наставника, но упорно не поднимала глаз.
Пол под босыми ногами был шероховатым и теплым. Свет лежал на досках неровным и широким пятном, по краям расплываясь - будто на акварельный рисунок капнули воды. По углам комнаты скапливалась, как пыль в старом чулане, темнота.
- Вейели... - наконец позвал наставник, - посмотри на меня.
- Не хочу, - девочка прикрыла глаза.
Молчание. За окном, в истекающей жарой, как раненое дерево - соком, ночи трещали цикады.
- Зато я хочу, - Леене сел рядом. Он мог быть старшим братом Вейели, по-юношески легкий, с копной густых и мелких черных кудряшек. Девочка ничего не ответила. Поймав пальцами край подола, она мяла клетчатую ткань, так и не открыв глаза.
- Ты сегодня чуть не разбила сферу, - негромко начал наставник. Вейели прикусила губу, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. Её руки все еще помнили гладкость стекла, трепещущего, словно живое, и темноту внутри круглых стенок, где, словно звезды на вечернем небе, появлялись золотистые искорки.
- Хорошо, что я успел её поймать.
- Леене, я не хотела! - почти выкрикнула девочка, осеклась. Опустила голову.
- Зато я знаю, чего ты хотела, - неожиданно резко ответил Леене. - И именно из-за твоего желания все произошло так, как сегодня.
На колени Вейели вспрыгнула тень, потянулась к рукам, выпрашивая ласку. Девочка провела пальцами по теплой и мягкой темноте. Та, довольная, изогнулась под рукой и выпустила с десяток пушистых хвостов.
- Мне... их жаль, - прошептала девочка.
- Жаль? - Леене бросил в чашку щепоть трав, залил горячей водой. По комнате поплыл аромат липы и чабреца. Девочка, прижав к себе тень, уткнулась носом в неё. Та пахла ночным дождем.
- Мне тоже, - Леене поставил перед ученицей глиняную чашку и сел напротив, в старое, скрипящее кресло. - Жаль, потому что я знаю - сделай ты, как хочешь, и...
Он осекся. А потом, после недолгого молчания, произнес:
- Я повторюсь. Просто - никогда так не делай. Никогда.
- Леене…?
- Да?
- А ты... тоже?
- Я не хочу об этом говорить, - он поднялся, резко и зло. Под босыми ногами скрипнули половицы, словно дом перенял настроение хозяина. Вейели зажмурилась, приподняла плечи. Но услышали лишь быстрые шаги и оглушительный хлопок двери.

Сколько Вейели себя помнила, она всегда жила в этом теплом, полном пыльных и темных углов, доме с выстеленной соломой крышей. Вокруг тянулся в разные стороны старый и заброшенный сад. Яблони и груши уже успели одичать, а старая слива и вовсе ничего не приносила – на памяти девочки.
А сколько той памяти – год, два? Десять лет? Вейели не знала. Её мир – прогулки по бесконечным холмам утром, книги и беседы с Леене по вечерам. А днем…
Поначалу, в первое лето после того, как девочка проснулась на широкой, пахнущей мятой и вербой, постели, её просто учили… мечтать. Рисовать в голове то, чего не было вокруг – и не могло быть. Откуда взять среди мягких очертаний холмов оскаленным горным пикам, водопадам, озерам, пустыням, причудливым городам, где они – из стекла и пористого черного камня, другие – на сваях среди бесконечной соленой равнины океана, а третьи парят, словно птицы, в серо-сизых облаках.
Леене никогда не помогал придумывать. Только, разве что, задавал вопросы – вроде бы простые, но от них воображение подхватывало Вейели и, как осенний озорник-ветер – опавший лист, несло к причудливым берегам.
А потом… Однажды, когда девочка со своим – Наставником? Братом? Другом? – сидели под тяжелыми ветвями старой яблони, Леене, как ни в чем не бывало, опустил руку между бугристых камней и достал прозрачный, мерцающий на солнце, стеклянный шар. Он был не больше сжатой в кулак ладони Вейели, и девочка смотрела на странную находку с любопытством, ожидая сюрприза.
Леене вместо объяснений молча протянул шар, и стеклянная сфера мягко опустилась в сложенные ковшиком ладони.

Золотой свет дня, тонкий звон лунного света, запах мороза, вкус морской воды, зелень лугов - под пальцами сплеталось тонкое кружево, вязь, пока еще неразличимая взглядом в черноте внутри сферы, но Вейели её уже чувствовала. По виску скатилась капелька пота, пальцы дрожали...
"Еще немного..."
Там, где были стены, призрачные, не толще волоска, девочка ощущала, почти видела! катящийся волнами до самого горизонта и, дальше, океан. Терпко-соленый, синеглазый и громкий, он держал бы в ладонях крохотную землю, оберегая, не сдерживая...
- Вейели! - резкий окрик молнией перечеркнул мозаику цветов, начавшую выступать из темноты. Сфера выпала из дрожащих пальцев девочки, упала на ладонь Леене, белого от едва сдерживаемой ярости. Осторожно держа стеклянный шар, второй рукой он отвесил ученице пощечину. Молча.
Вейеле закусила губу. В уголках глаз заблестели слезы.
- Я смогла бы! Смогла! Ты - ты! - мне мешаешь!
Леене замахнулся еще раз.
Девочка отшатнулась и, развернувшись на пятках, кинулась прочь. Молодой наставник не смотрел в её сторону, только - на сферу, лежащую на ладони. В ушах Леене стоял звон лопающегося стекла, собственный крик, не ставший тише, даже спустя годы. Мужчина прикрыл глаза. Ветер мягко коснулся его щеки, потом отпрянул пугливым зверьком и принялся теребить листву старой яблони.
Леене сжал ладони, переплел пальцы – сильно, до побелевших костяшек, до боли. Сквозь плотно стиснутые зубы вырвался полный горечи вздох. Мужчина наконец посмотрел в ту сторону, куда убежала упрямая ученица. Там – клубился плотный и белый, как молочный кисель, туман и лишь изредка выплывали округлые линии холмов – темно-зеленых, бархатистых.

Трава щекотала босые ноги, а камни благоразумно откатывались с пути, боясь - поранить, заставить споткнуться.
Вейели задыхалась, но продолжала упрямо бежать вперед, прочь от маленького лома, от уютных стен, скрипящего кресла, от Леене, который не понимает, не хочет понимать!
Мир вокруг изгибался боками холмов, чьи подножия прятались в белой дымке. Девочке было все равно. Она вбегала в вязкий туман, прорывалась сквозь пелену и карабкаясь дальше, по влажной траве, скользкой глине – к вершине. Бежать!
Вперед, к границам, который ставит вокруг Леене, запирая в стенках правил и запретов, когда нельзя – даже в мечтах, вообразить бесконечный горизонт, трещащие по швам линии границ и катящийся вдаль соленый и ярко-синий океан, разлитый от одного края бесконечности до другого.

- Почему – нельзя? – девочка опустила глаза на мерцающий золотистым, мягким светом шар, осторожно зажатый между ладоней. Мгновение, удар сердца назад она еще была – там, внутри, и парила среди легких, как птичья перья, облаков, смотрела на огромное, оранжево-янтарное солнце и вдыхала странный, солоноватый и щиплющий нос воздух. И видела почти наяву, как растет, ширится и тянется в бесконечность небо, земля и вода, как раздвигается горизонт и…
Голос Леене хлестнул упругой ивовой ветвью, рванул назад, прочь от сияния солнца и шелеста песка на горячих берегах.
Вейели чуть не выронила стеклянный шар и была готова расплакаться, когда наставник неожиданно мягко обнял её, прижал к себе и, погладив по волосам, попросил – спокойно и просто:
- Никогда так не делай. Не рушь границы.
На вопрос – почему? – Леене не ответил. Пообещал объяснить – потом. Но это потом все не приходило, и…

Он не успел убраться с дороги. Маленький, глупый, заросший густым серовато-желтым мхом, камень подвернулся под ноги бегущей девочки, и Вейели покатилась по мокрой траве. Пасмурное небо опрокинулось, завертелось, по лицу мазнула влажная зелень склона, упругая земля ударила по локтям и коленам.
А девочке было все равно. Она будто бы стала случайным камнем, что катился рядом – ничего не чувствующим, равнодущным, холодным.
Они остановились почти одновременно – спутник Вейели укатился чуть дальше, почти исчезнув в сгущающейся пелене тумана, а девочка лежала на спине, глядя в пустое небо, на котором мешалась свинцовая и сланцевая серость, блеклый фиолетовый, скапливающийся у краев облаков и сизый, почти прозрачный.
Пустое, безмолвное небо.
Вейали подняла руку вверх, словно хотела пальцами дотронуться до облачного полога, и узкой иглой кольнуло внутри – должны быть птицы. Черные росчерки крыльев, стремительные силуэты, крики, полные тоски по недостижимому горизонту, крики, полные свободы и счастья беспечного полета.
И перед глазами встало другое небо – с клином птичьих стай, с расходящимися облаками, за которыми проступает блеклое золота солнце.
Девочка закрыла глаза… И тишину холмов разорвал слабый вскрик – тонкий, звонкий, он встрепенулся и затих, словно испугавшись своего звучания. Ему вторил второй, а ему – третий.
- Летят…? – беззвучно шевельнула губами Вейели. А потом резко села, раскрыв глаза. Показалось, что снова между ладоней зажато гладкое стекло, и она стоит на чужих, других холмах и смотрит в другое небо – ведь откуда здесь, среди вечной тишины и безмолвия, могут быть птицы.
А они были…
Кажется, девочка кричала. Кажется, плакала. Или прыгала, размахивая руками, как безумная, оскальзывалась на траве, поднималась и заливалась счастливым смехом.
- Птицы, птицы…!
Вспомнилось солнце. Солнце зеленоватое из мира, где жители рождаются среди облаков и в облака после смерти уходят, солнце осплепительно белое, сияющее над землей, где к небу тянутся тонкие и хрупкие деревья с багровыми листьями-иглами, и алое солнце, и густо-желтое, и лазурное…
Только здесь, над бархатистыми подушками холмов, раскиданных в беспорядке, никогда не было солнца.
Вейели замерла. А потом начала подниматься к вершине, мокрая, взъерошенная, с грязью на одежде. Птичьи силуэты – черные запятые – мелькали в стороне, но девочка отчего-то знала – они не исчезнут. Они – настоящие.
И где-то на грани слуха, на черте, когда невозможно понять, чудится ли, правда ли – раздавался треск. Будто ломается корочка льда, будто бросили в огонь поленья, словно давил кто-то в ладони сухие листья. От этого незнакомого звука, который то есть, то нет –было страшно. Но Вейели уже стояла на вершине, запрокинув лицо к небу и вглядываясь в низкий полог облаков.
На столе у Леене стояло много свечей. Высокие, тонкие, они были отлиты из желтоватого, как старый мед, воска.
Девочка знала – такое солнце. Усталое, кажущееся выцветшим, стекающее плавящейся свечой на западе, мягкое, как горячий воск, тускло-золотое, как мед. Теплое, как язычок огня, пляшущий под ладонью. Доброе, как и любое солнце, наполняющее светом все уголки и трещинки, отправляющее отсыпаться туман, чтобы на исходе дня исчезнуть, уступая ему место, а с рассветом – не прогоняя, но давая отдохнуть.
Мед, воск, огонь, свет…
Щек Вейели будто коснулись пером, что-то пощекотало опущенные ресницы, а треск – так на морозе стонет стекло, так плачут ветви деревьев на ветру – на мгновение оглушил, ударил по ушам… И исчез, затерявшись среди холмов.
А в прорехе облаков проступал желтовато-восковой диск солнца.

Она не услышала шагов Леене. Не заметила, как он подошел. Вейели сидела на низком камне и смотрела на небо – незнакомое, в пятнах тающих облаков, оно оказалось серебристо-синим, и было будто бы чуть припорошено пылью.
- Ты разбила границы, - голос мужчины был сух, бесцветен. Девочка обернулась. Слова замерли на губах, и сами они сделалась неповоротливыми, тяжелыми.
- Я…
- Трещины уже не заделать… - Леене развел руки в стороны, и показалось, что с ладоней сорвались прозрачные осколки стекла, упали на траву и тут же затерялись в ней.
Вейели молча помотала головой. Как, как объяснить, как показать? Бесконечный горизонт, и опадающий в равнины холмы, и вздымающиеся горами, и ветвящиеся линии рек, и ветер, и солнце, и темные заросли, где щебечут птицы, и солнце, оставляющее на воде золотистые блики.
- Леене, я…
- Нельзя. Выпускать.
В темных глазах наставника девочка видела свое отражение, видела там тускло горящие угли – боль, страх. Но больше – боли, старой, как корка вечной мерзлоты в земле далеко на севере. Вейели смотрела и видела – как с два десятка ударов сердца назад – как падали стеклянные осколки, как трещали границы… И как сквозь эти границы прорывалась вязкая, холодная чернота, затапливая долины, покрытый пестрым ковром цветов, и снежные пики, и красновато-оранжевые пустыни. И как не осталось больше ничего, кроме осколков и пустоты.
Губы казались каменными. Неподвижным. Девочка смотрела на Леене, и видела устало опущенные плечи, и сеточку морщин, и седину, выхваченную случайным солнечным бликом в черных волосах.
- Нет… - собственный голос показался беспомощно тихим. – Нет. Она не придет, Леене. Солнце остановит её.
Мужчина молчал.
- Я… - Вейели не знала, что говорить. Она нагнулась, сорвала травинку и прикусила зубами самый край. Горько. – Хочу, чтобы здесь была сладкая трава. Можно?
Невидимый, слышимый лишь на грани, пошел трещинами еще один осколок.
Леене долго ничего не говорил, глядя куда-то поверх плеча девочки. А потом медленно кивнул.
Стены обрушились.

Потихоньку вошедший в мансарду Ри (он давно тут не был), прошел к угловому столику и скинул на спинку стула черную, чуть присыпанную снегом куртку. Легонько мотнул головой, произнеся негромко: "всем добрый вечер" - и подошел к стойке. Налил себе чаю, взял маленький кусочек пирога с фруктами и вернулся к столику.
- Замечательные стихи, Скорп, они подвигли меня прийти сюда. впрочем, - Ри чуть усмехнулся, - Оба другие творения более чем заслуживают внимания. Стих очень осенний, но это непривычная для меня осень. Он не пронзительный. - Непонятно о чем пояснил Ри и навремя умолк, наблюдая.

Сообщение отредактировал Ri - 20-12-2010, 10:56

Говорить о правах читателя, равно как и о правах писателя – дело довольно сложное, хотя бы потому, что по глубокому моему убеждению, их существование – как эльфы – они существуют только если в них верить (права, не читатели и писатели, разумеется). Посему, я буду, возможно, нечестен, когда задам авторам двух последних работ два следующих вопроса:
Что такое права читателя? Что такое права писателя?

Честно сказать, я и сам не до конца понимаю, чем вызваны оные вопросы. Возможно тем, что я впервые за довольно долгий отрезок времени не понял ни событийный, ни металогический слой работ. Выражаясь более понятно, я не понял ничего. Ну, или почти ничего. Оба рассказа я прочитал по два раза, и сейчас по памяти воспроизведу все, что в голове после прочтения осталось. Поскольку читатель я серенький, запаса прочитанного – кот наплакал, можете воспринимать меня как того самого «среднестатистического читателя» - сильно не ошибетесь.

За переправой.
Итак. Есть некая Река. Есть некие люди. Есть некий протагонист.
Существует поветрие – болезнь, которая превращает людей в неведомую агрессивную пакость. Существует Орден, который борется с оной пакостью. Существует Харон, который… Который по другую сторону реки. Людей начала есть пакость, люди начали скипать на другой берег. Во время переправы им было на редкость плохо, на другой берег добрались не все. Те, кто добрались, с патриотическим выкриком на губах пошли мочить других людей с другого берега. В спины им смотрел Харон.
Fin.
Идея: есть предположение, что это циклическая работа. В смысле – она заканчивается тем же, чем и началась. Но я, опять же, не уверен.

В стекле.
Существуют два человека, мальчик и девочка. Или юноша и девочка. Или мужчина и девочка. Там не совсем понятно по описанию. Имена их я не запомнил, но они красивые. Девочка проснулась в один прекрасный миг, просто взяла и проснулась. Её начали учить мечтать. Мечты здесь могут созидать. Учили-учили, учили, а потом дали стеклянный шарик. В этом стеклянном шарике она увидела… То ли мир снаружи, то ли еще что-то. В общем, увидела, что-то не то сделала, ей надавали пощечин, девочка, как это типично для девочек, обиделась и убежала. Есть предположение, что она пыталась сломать границы уютненького мирка, а делать этого нельзя, потому что за границами – Адъ и Израиль мрак, энтропия и холод.
Девочка куда-то бежала, споткнулась, покатилась, остановилась, сломала границы, пришел мальчик, пытался её ругать. Но есть Солнце, поэтому мрака и холода не будет. Зато будет сладкая трава.
Fin.
Идея: есть предположение, что это работа про собственное сознание, которому не моги ставить границы, иначе будет плохо. Но я, опять же, не уверен.

Господа, мне со своей колокольни кажется – это финиш. Почему бы вам не писать про картошку, про урожаи злаковых, про патриотизм, в конце-то концов? На худой конец, можно вообще ничего не писать. Взять и не писать.

Господа, мне со своей колокольни кажется – это постмодернизм в фантастике. Событийная логика в тумане, металогический пласт – окуклился сам в себе и не подпускает меня на пушечный выстрел. О чем это? Для кого это? Для чего это? Кто все эти люди? Кто убил Лору Палмер?

Господа, мне со своей колокольни много чего кажется. Не обращайте внимания. У вас есть такое право. Лучше внятно, своими словами… нет, лучше все-таки _простыми_ словами перескажите событийную составляющую сюжета. Кто, что, где и когда. Зачем. Почему. О чем.

И да, в случае отказа, я, как читатель, оставляю за собой право считать вас теми, кем я вас считаю сейчас. Постмодернистами. В среде филологов это страшное ругательство, уж вы мне поверьте.

Сообщение отредактировал Genazi - 20-12-2010, 11:11