Парк для писателей, Располагайся...

Город разрастался. Появились новые улицы, скверы, парки, башни... Наконец и для писателей нашлось место.
Если пройдёте от Сквера художников на восток, то заметите небольшой парк, разместившейся здесь несколько неожиданно, но тем не менее он оказался довольно уютным, особенно для тех, кто пишет. Приходите сюда, и вы услышите различные сказания. Невероятные и реальные, длинные и короткие....
Отсюда видны все постойки ещё молодого города, приходите и насладитесь зрелищем и красивым рассказом, кто первый?
- Я, я первая! - послышался голос.
- Так проходи.
- Конечно, я это и собираюсь сделать.
- Чего же ты стоишь?
- Понимаете, мой рассказ ещё не закончен, изначально он пранировался, как ма-аленький, а сейчас новые идеи охватывают меня и он разрастается.
- Покажи хоть незаконченный, а потом будешь рассказывать нам продолжение.
- Обязательно, улыбнулась девушка и начала *см. вложение*

За критикой - в "Башню гарпий". За дружеской беседой - в Мансарду (пм Соуль или мне).
Здесь только свое творчество.
Джет

Сообщение отредактировал Джет Тимера - 25-11-2006, 3:01

Присоединённые файлы
 _____________________.doc ( 58кб ) Кол-во скачиваний: 156

Невысокая коротко стриженая девушка некоторое время бродила по парку, прислушиваясь и приглядываясь к посетителям. Дослушав последнюю историю, она присела на потемневшую от времени деревянную скамью и подобрала упавший на сидение оранжевый кленовый лист.
- Сколько слов должно быть в истории, чтобы она считалась самостоятельным полноценным рассказом? Можно ли написать ее так коротко, чтобы она уместилась на одной стороне кленового листа?
Девушка повертела листок в руках.
- Быть может вы слыхали о жанре "самых коротких рассказов", когда все повествование не должно превышать пятидесяти пяти слов? Я расскажу вам один из них.

Бескрылая любовь

Перед сном он прижался ко мне:
- О чем задумалась, Котенок?

- А ты?

- Жаль, что люди не могут летать.

- Да...- смотрю на звезды за нашим окном.

В дыхании спящего мужчины выскальзываю через окно на крышу.
Моя кожа с тихим шелестом сползает к ногам.
Осторожно расправляю затекшие крылья.

Да, иногда мне действительно жаль, что люди не летают...

И еще один раз о Слове...

Говорят – было только в начале Слово,
И эпоха его прошла.
Но теперь из века нашего, нового
Глянем в Слов своих зеркала.

Демон носился вокруг костра, избегая соприкосновения с горячими искрами и болезненно морщась, когда одна из них пролетала слишком близко. Он вглядывался в лица людей с надеждой – ибо это чувство равно ведомо всем. Кроме, возможно, всемогущего и всеведущего Создателя, который знает точно. А может, он тоже надеется?
Весёлый смех и дружеские перепалки, словно невидимые властные руки, отталкивали демона, и его готово было отнести от костра, когда одно из лиц отметила обида – сжала прохладным касанием губы, сузила глаза, заставила склонить голову.
Нечаянная, легкая, мимолетная обида – царапина от неловкой шутки, укол от слишком острого слова. Но этого было достаточно – и бесплотный демон мягко спланировал, проникая в человека...
– Вам неприятно со мной общаться – так и скажите, – резкие, холодные слова, казалось, заставили пламя на миг потускнеть, становясь из лукаво-рыжего багровым. Или показалось?
Искреннее недоумение легким облачком повисло в воздухе, а потом рассеялось. Проступили улыбки.
– Чего это с тобой?
Подозрения не были правдой – в их сердцах была дружба, не знающая, что ответить, не могущая понять нелепого обвинения и, к сожалению, не видевшая маленького демона. А тот злорадно потирал ладошки, делая свое дело. И на следующий день человек жестким и царапающим, как трехдневная щетина, голосом, повторил:
– Хотите вместо меня видеть кого-то другого? Пожалуйста!
И довольный бес покинул его, хоронясь в тенях от дневного света. Оставаться было незачем, да и не мог он остаться. Главное человек должен делать сам.
Недоумение было уже не столь мимолетным, более тягостным, но друзья постарались забыть эти слова, ибо они все еще не были правдой. Однако демон, найдя отклик, поработал на славу. Человек повторял подозрения вновь и вновь, вбивая их в ткань реальности. Те, кто его окружал, тоже были людьми, не любившими обвинений, и резкие слова ранили их, отравляя дружбу и общение.
И однажды настал день...
– Я так и подозревал, – сказал он с холодным горьким торжеством. – Они избегают меня.
И это уже было правдой. Но только пролетавший мимо демон, смех которого сливался с холодным ветром и был неслышим для людей, знал, что это повторенное с Верой Слово изменило часть мира. Что эту правду человек создал сам.
Для этого вовсе не нужно быть Богом.

Сообщение отредактировал higf - 12-12-2009, 9:59

Герцог молча, бежал вперед, сжимая в руке верный пистолет. Почему Герцог? Он толком этого не знал. Осознание пришло само собой. Бежишь, никого не трогаешь, и тут бац!.. И ты Герцог. Из за поворота выскочил… Впрочем кто выскочил уже не имело значения – рефлексы сработали моментально – тварь была убита и лежала на асфальте, сверкая кишками на солнце. Разодранный труп. Такой же, как и многие до него.

Порой Герцог задавался вопросом – как можно настолько изуродовать останки, всадив в существо всего пару патронов, но такие мысли в голове надолго не задерживались. Еще меньше времени занимали размышления о конечном пути. Герцог не знал куда идет, только интуиция подсказывала ему что делать в той или иной ситуации. Пробегая мимо зеркала он машинально отметил себя – солдата. Армейские штаны, добротные сапоги, красная майка да жилет с боеприпасами. А еще очки. Черные.

Герцог хотел остановиться и посмотреть на себя более внимательно, но ноги уже уносили его прочь от зеркала, назад, в грязный кабак, наполненный трупами – кажется в прошлый раз тут было немного жарко. Одинокая проститутка, повернувшись к Герцогу спиной и игнорируя всё и вся, всё так же незамысловато двигалась возле шеста. Она тоже была загадкой природы – Герцог неоднократно подходил к ней и даже предлагал деньги, но видел всего лишь спину, как будто других частей тела не существовало в природе.

Герцог много думал. Из головы не выходила мысль - за что? Чем провинились все эти существа. Но ответа не было. И Герцог молча продолжал бежать вперед сжимая в руке верный пистолет. Потому что таков путь Герцога.

Герцога Ньюкема.

*****

А там на траве умирал мальчик. Это длилось столь долго, что солнце устало смотреть и ушло на покой. Чёрный карлик размером с фаянсовое блюдце. Глаза закрыты. Безумству звёзд еще споют романсы. Мальчик опять умирал. Это уже входило в привычку.

Путники влились в амфору вкусного зеленого покоя и расслаблено начали мерцать. Сеть из мерцающего зеленого покоя как бы спрашивала. И отвечала. Свет исчез. Вкусно!

- Солнце, согрей мои руки!

Успокойся сынок. Сейча я убью тебя и всё будет в порядке! Но мам, почему мне нельзя просто закрыть глаза? Ты растаешь. И попадешь в ад. Логика убьёт твой разум и ты не вернешся. Мама, ты тоже умрешь? Да сынок. А потом мы воскреснем и снова будем. Он умел умирать сам, но любил, когда это делает для него она. Он тихо умер, а она закрыла глаза и...
Где-то в далёкой далекой вселенной ада на чистой кушетке ревел новорожденный... Девочка...

- Солнце, согрей моё сердце!

А еще в этой стране была дивная традиция. Оно заползало в норы и извиваясь и скручиваясь в узлы говорило "Я - это я! Мы не существует! Несущественно! Только Я!" А потом аммиак заканчивался и оно умирало. И не поймешь, стало ли я - мы. А может самоутверждение? Самобичевание? Смешной народец.

- Солнце, согрей мою душу!

Оно бежало. Оно не умело иначе. Оно много раз пыталось остановиться осознавая себя белкой в колесе. Одажды ему это удалось, но дальше побежать оно не смогло. Я не белка в колесе! Я колесо! Разум угас. Абсолютное ничего покорило сам абсолют. И кто же теперь запустит остановившееся Время? Дилемма... Непорядок! Время побежало дальше! Ведь есть предметы вне времени и пространства которым что-то. Оно бежало. Оно не умело иначе. Оно много раз пыталось.
Амплитуда задавалась метрономом.

- Солнце, согрей меня.

А там на траве воскресал мальчик. Это длилось столь долго, что черный карлик ушел оставив путь для нового солнца. Глаза закрыты. Безумец. Он делал это снова и снова. Это уже входило в привычку.

*****

5 секунд. Нерешительность
Я свободен! Я вырвался! Я сделал это! Смотрите! Смотрите же! Вы смеялись надо мной А теперь вы ничего не можете мне сделать! Я хозяин своей жизни и я доказал это всем!

4 секунды. Злорадство
Вот и обрезаны мосты. Теперь я не вернусь. Они будут смотреть мне вслед, умолять, просить, стоять на коленях, спрашивать почему. Я же буду смеяться. Это моя месть и их слёзы! А потом! Ух как я их!..

3 секунды. Сомнение
А как же Сэм? Ронни, Джулия… Крыши города, погони за соседским котом, яблоки в саду, пруд, рыбалка, солнышко. Мы дружим с самого детства. Три мальчугана и девчонка. Сколько всего было пройдено! Сколько всего было съедено! А сколь всего разного было обговорено…

2 секунды. Понимание
А сколько всего было еще не сказано. Как много есть в мире вещей, которых я никогда не попробую. И… Джули… Я называл ее так, когда ребят не было рядом. Она надувала губки и просила чтобы я ее так не называл. Мы сидели на яблоне и я украдкой бросал на нее кроткие взгляды… Я хочу чтобы ты знала.. Джули, я тебя люблю….

1 секунда. Обреченность
НЕТ! НЕ ХОЧУ! НАЗАД!

0 секунд. Конец
Вы видели? Видели? Да! Но почему? Джим всегда был таким добрым мальчишкой… Мой мальчик… Успокойтесь мэм… Но это же… Разойдитесь, мне нужно сфотографировать. Работаем! Но что с ним….
Сирена уже смолкла и только красно-синие огни рассказывали о беде….

На этом всё? Конец рассказа? ….

Нет, Джули, не плачь. Не плачь малышка, я всегда буду рядом. Я укрою тебя своими крыльями, я спою тебе колыбельную, я охраню тебя от нечистого. Я с тобой! Только не надо!

- Я люблю тебя Джимми!
5 секунд

*****

Шуточный сказ о черепахе великой

Позволите каплю сарказма в улыбке? (усмешке, ухмылке, суровом лице, перебранке)

Однажды давно (недавно, давеча, в начале эпох, никогда) грелась на солнце большая (небольшая, огромная, мировая) черепаха в панцире костном (шубе, зонтике, очках, прочей мишуре). Да довелось ей услышать (увидеть, понюхать, коснуться) облаков тень грозы небывалой (аль бури на море, аль тучки на небе).
Вдруг капля воды (иль стрела, иль комета, а может - ракета) всё небо пронзила и в нос черепахи.... (вонзилась).
Сползла (сбежала, слетела, сошла) черепаха с места под солнцем (под тучей, под облаком, под сенью деревьев). И в озере скрылась...

- Скоро дождь! Я намокну!

Сообщение отредактировал Lopius Arius - 12-01-2010, 9:38

Нина

Схватить её за руку удалось в последний момент - она уже шагнула через пролом в перилах моста. К счастью, схватил удачно - крепко и удобно. Вторая её рука немедленно судорожно вцепилась в то же, за что держалась первая. При этом девушка качнулась, и меня потянуло следом - перила обледенели, и держаться за них одной рукой было очень тяжело. Максимально аккуратно перевернувшись на другой бок, я уперся в перила плечом, и тут заметил рядом с висящей девушкой металлическую лесенку - спуск к основанию быка. Испугалась и не заметила? Боится не удержаться на холодном металле? Ну так и я её не вытащу - в таком-то положении.
Раскорячившись в проломе, я попробовал сдвинуть руку с девушкой поближе к лестнице. Тут вторая моя рука соскользнула, и нас плавно потянуло вниз. Но в этот момент девушка качнулась, ударилась о лестницу - и вцепилась в неё. Пару секунд я, лежа на краю моста, смотрел вниз, на речной лед с черными кляксами незамерзшей воды. Новая полынья отменяется. Медленно отодвинувшись от края и поднявшись, я перегнулся через перила, хлопнул девушку по плечу и тихонько потянул наверх. Она несмело поднялась на одну ступеньку, глядя в кирпичи прямо перед собой. Потянул за плечо посильнее, помог перелезть перила - и впервые встретил её взгляд. Мда, теперь все понятно. И пролом - какой идиот его закрыл только яркими лентами? - и лестница.
Девушка была слепой. У неё были очень красивые карие с зеленым глаза, и они смотрели куда-то вдаль, отчего она казалась немного извиняющейся и замечтавшейся.
А еще она была очень напуганной и что-то быстро говорила. Я по губам читаю, но не так быстро, да и сразу после висения над рекой не сосредоточишься. Взяв её ладонь, аккуратно снял с неё перчатку и накрыл своей рукой - я перчаток не ношу почти никогда. Девушка резко замолчала, в позе её прорезалось напряжение. Лишь бы не бросилась никуда.
Указательным пальцем я стал аккуратно выводить буквы на её ладони, смахивая каждую с кожи гладящим движением.
Я.
Г.
Л.
у.
Х.
О.
Н.
Е.
М.
О.
Й.
И снова накрыл ладонью. Некоторое время девушка стояла неподвижно, потом начала говорить и резко остановилась. Свободной рукой показала на горло и ухо. Надеясь, что мы все же поняли друг друга, я слегка сжал её ладонь в знак согласия. Девушка снова задумалась.
Пока она молчала, я повел её к берегу - на мосту было слишком холодно из-за ветра. Уже на спуске она вышла из задумчивости, вытащила из кармана картонную карточку вроде визитки и протянула мне.
"Здравствуйте, меня зовут Нина. Я слепая с рождения. Пожалуйста, помогите мне добраться домой - ул. Красногвардейская, дом 54, квартира 12."
Тихонько сжав её руку - так и не отпускал все это время, - я стал вспоминать, где эта самая Красногвардейская. Вроде где-то недалеко.
Когда мы спустились с моста, я пристал к первому же прохожему, показал визитку с адресом (пальцы как бы невзначай прикрыли номер дома и квартиры) и изобразил на лице вопрос. Прохожий оказался в курсе и долго объяснял - махал руками и рассказывал. Более-менее поняв его жестикуляцию и объяснения - говорил он довольно внятно, но часто оборачивался, показывая рукой очередной поворот, - я кивнул с благодарной улыбкой. Нина что-то ему сказал, прохожий тоже заулыбался и пошел дальше.
Нужный дом отыскался довольно быстро. Старое кирпичное здание в три этажа, с широкими площадками на две квартиры. В таких домах должны жить бабушки, когда-то работавшие вместе с Марией Кюри, Эйнштейном и Сорокой-Росинским. Во втором подъезде под самой крышей и находилась квартира 12. И в этой квартире действительно жила бабушка, очень похожая на старой закалки профессора.
Она немедленно втянула нас в прихожую, заключила Нину в объятия и не отпускала минут пять. Стой я чуть ближе - мог бы лишиться бровей в этой вспышке пламенной любви. Когда страсти поулеглись, женщина обратила на меня внимание. По губам я сумел разобрать "Большое вам спасибо". Потянулся было за всегда лежащими в кармане блокнотом и ручкой, но в этот момент Нина что-то сказала. Женщина на мгновение задумалась, а затем стремительным движением вырвала листок из записной книжки у телефона и написала на нем "Большое вам спасибо. Пожалуйста, раздевайтесь и проходите." Почерк у неё был твердый и монументально красивый, как арочное окно. Этот человек действительно не принадлежал эпохе штампованых офисных зданий из стекла.
Квартира поражала воображение обилием книг. Шкафы с классикой на нескольких языках. Полки с научной литературой - большей частью физической. Энциклопедии. Биографии. Очень много биографий. В глаза бросился один шкаф, книги в котором были всего в трех вариантах окраски. Три серии. Одна из книг стояла к дверце не корешком, а обложкой. На ней, приглядевшись, я заметил ниже названия - "Одиссея" - ряды рельефных точек.
Нина Васильевна - именно в честь бабушки и назвали внучку - готовила великолепный чай. Из-за необходимости вести разговор на бумаге беседа шла неторопливо - я писал, Нина Васильевна читала написанное вслух для внучки, та отвечала. "Слушать" их было одно удовольствие - бабушка и внучка не перебивали друг друга, и я легко ловил момент, когда заканчивала говорить одна и начинала говорить вторая.
Оказалось, что женщина действительно была профессором на факультете физики - оптиком, если быть точным. На полках даже было несколько книг, написанных ею. Вопрос, которого я не хотел, был задан, и пришлось ответить - через год закончу заочно художественное училище, занимаюсь рисованием, живописью. А Нина, как оказалось, давно уже играла на скрипке, фортепиано, гитаре и флейте, - и это внезапно мне очень понравилось.
Отпивая чай из чашки тонкого, полупрозрачного фарфора и глядя, как Нина-старшая читает Нине-младшей, я понял, что восхищаюсь этой девушкой. А еще - что пытаюсь понять, что такое музыка. Впервые в жизни меня заинтересовало это понятие.
Вопрос, как Нина оказалась на мосту одна, в тот вечер остался за кадром - и я был этому рад. Я предпочитал не знать прозаических, а, возможно, и трагических причин. Для меня это был знак судьбы. Как и то, что написанных на ладони букв Нина не поняла - просто догадалась по способу общения.
Вышел я от них уже в темноту длинного зимнего вечера.

В следующий раз в дверь квартиры 12 я позвонил через два дня. Дверь открыла Нина Васильевна, и я показал ей записку с просьбой поговорить с её внучкой.
Профессор провела меня в зал, где Нина со скрипкой стояла у пюпитра. На пюпитр, поверх листов с рельефными точками, я и положил отпечатанную на принтере таблицу-шпаргалку. А затем взял в руки ладонь девушки и медленно, очень аккуратно, так надеясь на результат

Код

**  *    *   *  *    *
*   **  *   **   *  **
*   *        *      *

стал касаться точек на её ладони. "Привет". С первой буквой, которую я смахнул с ладони Нины, на её лице появилось удивленное выражение, а затем с каждой буквой удивление все больше смешивалось с радостью. С детским восторгом. Она схватила мою ладонь и принялась отвечать. Я два дня зубрил азбуку Брайля, и с трудом, но все же прочитал: "Здорово!иутебятакойинтересныйакцент".
Она что-то еще написала, но я не понял, что - я следил за её руками, а не за тем, что они писали. Гибкие пальцы порхали над ладонью точно, тонко - без лишнего давления, но с абсолютной четкостью касаясь моей руки. Я внезапно ответил "сыграйпожалуйста". Если она и удивилась, то не показала этого. И я увидел, что над грифом скрипки её пальцы двигались так же. Её пальцы были для меня её голосом, и её пальцы были музыкой.

С этого дня я стал постоянным гостем в доме Нины. Мы много разговаривали за чаем. В библиотеке девушки, среди книг со шрифтом Брайля, нашлись несколько незнакомых мне произведений, и Нина читала их вслух, ведя подушечкой пальца по строчкам, - а я внимательно следил за её губами. Губы двигались едва-едва, но читались очень легко - у девушки была невероятно четкая мимика. Редкая нынче вещь. Время от времени я приходил с альбомом и рисовал её - играющую на скрипке или флейте, читающую. Мне кажется, именно из-за слепоты была у Нины невероятная пластика - она не видела других людей и не перенимала их сутулости, торопливости, угловатости. Она никогда не делала лишних движений.
Но большую часть времени мы гуляли. Нам совершенно одновременно пришла в голову идея описывать друг другу окружающий мир. Вы знаете, что трамвай вечером стучит чуть устало? А что у иномарок акцент? Наши машины звучат, будто кто-то прошел по мокрому песку и оставил четкий след. А иномарки - будто уже прошла волна и след этот слегка сгладила. Мы ходили, держась за руки, и было очень удобно разговаривать, касаясь внешней стороны ладони. Нина вскоре освоила способ, на который мне не хватало ловкости, - она ставила сразу все пальцы на нужные точки, будто брала аккорд, и задерживала их там на некоторое время, чтобы я мог прочитать.
Именно на прогулке и произошло одно из самых важных для нас событий. Причина его была целиком и полностью моей ошибкой - я-то вижу.
В середине февраля потеплело. Всё таяло, в воздухе начинало пахнуть ранней весной - мы ходили и рассказывали друг другу, что это. В один из таких вечеров сорвавшаяся с карниза крупная сосулька упала прямо на нас. К счастью, Нине она только ушибла плечо, а вот мое следующее воспоминание относилось уже к больнице. Вышел я оттуда через три недели, оправившись после сотрясения мозга и растяжения мышц шеи. И сразу отправился к Нине.
А она во всем винила себя. Почему? Спросите что-нибудь попроще. Правда, тогда я стал догадываться, как она оказалась в декабре одна на мосту, а бабушка её об этом не знала.
"Мы только испортим друг другу жизнь. У тебя со мной будут одни хлопоты". Её пальцы выскользнули раньше, чем я успел ответить.
И на мгновение я представил себе эту, другую жизнь. Со зрячим человеком, которого можно не водить за руку. Который будет такой полноценной и правильной матерью детям. И хозяйкой, разумеется. Хранительницей домашнего очага, за которым, как известно, глаз да глаз нужен.
И в это мгновение я почувствовал что-то незнакомое. Думаю, что тогда я услышал музыку. А взгляд Нины, всегда мечтательно обращенный к чему-то на горизонте, на секунду действительно коснулся меня - тогда мне так показалось. И слишком хорошо для незрячей и глухонемого мы нашли объятия друг друга, и прошептали и услышали так много слов любви.

Моя дорогая Херхиль

"Моя дорогая Херхиль,

Я уверен, что это письмо читаешь именно ты - лишь под твоими пальцами этот сундук открыл бы свое содержимое. Еще раз прости меня, дорогая, что я не смог остаться с тобой, - вопреки расхожему мнению, колдуны знают далеко не все.
Я не знаю, сколько времени прошло со дня похорон. Последний год своей жизни я провел в столь напряженной работе, что у меня не было времени углубляться в изучение будущего, - я боялся не успеть. Сейчас, когда все сделано, я понимаю, что боялся не зря, - пальцы немеют от письма все быстрее, приходится делать перерывы.
Пожалуйста, не трогай то, что под тряпкой в сундуке, пока не дочитаешь.
Сказки часто рассказывают о том, как любовь побеждает смерть. Отчасти они врут, отчасти - нет. Любовь живет в душе, а про душу колдуны знают не так много. Значительно больше они изучили тело. Одним ангелам известно, родная моя Херхиль, как я не хотел от тебя уходить и как мне было тяжело быть тебе обузой. И, поверив в победу любви, я принялся за дело.
Когда ты отдернешь тряпку, Херхиль, ты увидишь моё лицо. Не пугайся - это не то тело, которое тебе пришлось погрести когда-то. Это копия. Но в то же время это и есть я. Коснись моего лба, и я пробужусь. И мы вновь будем вместе.

Люблю тебя,
Твой Гостав."

Поставив лампу на книжную полку, прибитую к стене подвала над длинным сундуком, Херхиль сухими пальцами аккуратно стянула в сторону тряпку, открывая безмятежное лицо Гостава. Долго-долго всматривалась она в родные черты, черты человека, с которым прожила всю жизнь и которого похоронила пять лет назад.
- Я тоже очень люблю тебя, Гостав.
Прикрыв лицо колдуна тряпкой и закрыв сундук на все замки, женщина стала медленно подниматься по лестнице из подвала.


Инка и Енка

Инка и Енка сидели на краю оврага и смотрели на туман, вползавший в лощину. Туман был густой, белый, пах осенней рекой и не давал увидеть другую сторону оврага.
- Как ты думаешь, он доберется сюда? - Енка поежилась под налетевшим порывом ветра.
- Неа. Он так и будет висеть, а потом истает, - Инка постарался добавить в голос уверенности и для закрепления эффекта решительно поправил енкин пуховой платок.
- А как оно - там?
- Бело и мокро... наверное.
- Идем туда?
Инка покосился на Енку:
- Зачем это?
- Интересно же! - Енка поднялась и стала спускаться в овраг.
- Не дури! Вымокнешь только!
Но Енка, гордо задрав нос, уже добиралась до низа склона.
- Сама вернешься, дуреха! - Инка посмотрел вслед Енке и остался сидеть, думая о том, как она вернется мокрой и несчастной и как он её пожалеет.
А Енка уже шла по тропинке, иногда задевая отяжелевшие от воды кусты и вздрагивая под холодными каплями, слетавшими с них. Туман все оставался впереди, из него навстречу выплывали деревья и кусты, и вдруг раз - и он оказался вокруг. Вытянув руку, Енка еле разглядела собственные пальцы. Боясь ступить шаг с тропинки, она шла и шла вперед, иногда отскакивая от внезапно протянувшихся к ней веток. Наконец дорожка пошла в гору, Енка вскарабкалась по склону и села. Вокруг неё был белый-белый туман, и было бело и мокро. И еще холодно. И еще хотелось назад, потому что было уже неинтересно. Вот только тропинку Енка на склоне потеряла, и боялась уйти не туда.
А потом потихоньку стало не так бело и не так мокро, хотя все еще холодно. И Енка увидела, как по склону поднимается Инка. Он сел рядом с ней и обнял. И стало не так холодно.
- Там правда было бело и мокро, - Енка показала влажный хвост платка.
- Я знаю, я следом пошел и тоже видел.
Они сидели и смотрели на туман, скрывавший другую сторону оврага.
- А теперь уже там бело и мокро, - Енка подумала и добавила. - Это потому, что ты сюда пришел.

День святого Патрика совсем скоро.

Баньши

Рон проводил взглядом истаявший по ветру призрак и аккуратно присел на траву, убедившись перед тем, что на земле нет муравейника или капкана.
Он никогда не сомневался в опасности работы гонца. Один честный клан всегда старался сохранить свои тайны, другой - похитить их. Но если беан шитх наведалась к гонцу, который должен был до последнего не показать, что он гонец - значит, затея не удалась, и скоро первый встречный сможет взять письмо без проблем. Разве что под ногами сломаются доски моста - тогда тайна достанется воде. Неплохой вариант.
Тут Рон понял, что за ним наблюдают. Плавно обернувшись, он увидел трусившего к нему по опушке волка. Зверь остановился, задумчиво посмотрел на гонца, но подниматься на холм раздумал и свернул в лес. Вид зверя подействовал отрезвляюще - надо выглядеть бесповоротно умирающим, чтобы тобой заинтересовался одинокий волк. А Рон обязан был хотя бы попытаться доставить письмо.
Поднявшись и не обнаружив рядом своего коня, он лишь вздохнул - видимо, отошел за более сочной травой, а потом испугался волка. Поглядев на собирающиеся грозовые тучи, он двинулся пешком на поднимавшиеся за соседним холмом дымы.

- Дверь! Тепло не выпускай, чтоб тебя!
Едва успевший войти в трактир Рон, всего пару минут назад убивший на улице бешенную собаку, окончательно вышел из себя. Пинком закрыв дверь, он упал на стул за единственным столом, возле которого были свободные места - за ним сидел лишь какой-то ярко-рыжий тип в выцветшем камзоле, заляпанных грязью штанах и лихо заломленной шляпе зеленого цвета. Тип курил трубку и с вызовом осматривал зал, отвлекшись от этого занятия лишь после того, как гонец устроился:
- Неудачный день, парень?
- Не то слово, - Рон только сейчас понял, что ему посчастливилось сесть за один столик с единственным ирландцем во всем трактире. И скорее всего единственным на сотню миль вокруг. - А ты случайно не собираешься меня зарезать и ограбить?
Ирландец откинулся на спинку стула и чуть не подавился трубкой в приступе хохота. Смеялся он столько, что Рон успел добыть у трактирщика еды и вернуться за столик прежде, чем рыжий вновь смог говорить.
- Скорее ты меня ограбить захочешь, парень!
- Смейся-смейся. Тебе-то не доводилось обернуться и увидеть беан шитх.
Рону показалось, что после слов "беан шитх" от него отодвинулась разом вся таверна - люди разом стали особенно занятыми и безразличными к разговору гонца и ирландца. Рыжий поманил Рона пальцем и, наклонившись ближе, подмигнул и заговорщицки прошептал:
- Доводилось.
От табачного дыма у Рона слезились глаза, но что-то в поведении ирландца заставил слушать, а не отмахнуться от насмехающегося мерзавца.
- В давние времена их было куда больше, чем сейчас. Может, под Холмом места все меньше.
- О чем ты?
Но ирландец уже смотрел поверх головы гонца на дверь. Рон обернулся.
В таверну входили люди. Трактирщик и клиенты, судя по лицам, видеть их здесь очень бы не хотели. Главарь пришедших сразу направился к столу двоих собеседников. Демонстративно оперевшись на стол так, что дождевая вода с волос капала в кружку ирландца, он заговорил на удивление мягким и приятным голосом:
- Мы таких, как ты, тут не любим.
- Жаль, - ирландец выпустил кольцо дыма и добыл табакерку, намереваясь набить трубку заново. - Слушай, парень, у тебя голос неплохой. Спой, а?
На секунду вожак опешил, а когда его рука потянулась к кинжалу, табакерка ирландца почему-то уже летела в камин. Рон словно во сне следил за ней взглядом, все вокруг разом пошло быстро и медленно.
Стол опрокинулся на вожака, в камине полыхнуло, зал заволокло дымом. Кто-то цепко схватил Рона за рукав и потащил. Из дыма появилось перекошенное злобой и страхом лицо одного из бандитов, гонец не задумываясь ударил в висок, и вновь остались лишь дым и невероятно сильные пальцы, вцепившиеся в рукав.
Вдруг на голову словно накинули мокрое одеяло, отрезавшее все шумы. Через мгновение Рон понял, что они с ирландцем уже на улице перед таверной.
- Ну все, парень, пора разбегаться, пока они не прочихались. Ты не глупи, подумай, что я тебе сказал. Пригодится. А золота не получишь, не повезло тебе. До нескорой встречи! - и ирландец скрылся за углом.
- Постой! - гонец поспешил следом, но улица оказалась пуста.

В дороге Рон думал. Пока бродившая вокруг смерть не коснулась его, но он хорошо помнил легенду о последнем бое Кухулина. Недолго продержишься, если каждый шорох грозит опасностью, а в это время настоящий враг подкрадывается бесшумно. А с ирландцем всего лишь повезло - один раз.
Впервые после побега из таверны Рон задумался над тем, что ирландец ему сказал. Кто знает, кто был этот рыжий в зеленой шляпе - может, и прыткий человек, да слишком похоже на проделки духа. А духов слушать стоит в одно ухо, а вторым к людям прислушиваться - иначе неприятностей не оберешься. Есть эльфы, а есть и Морриган, ей-то в радость мыть окровавленный доспех у тебя на глазах. Гонец тряхнул головой, прогоняя из мыслей каойнеад, спетый два года назад над телом его отца женщинами клана.
Под ногой хрустнула доска моста, и в мгновение ока Рон оказался висящим над рекой. После дождя балка, за которую он успел схватиться, была скользкой. Глядя на свое отражение, Рон лишь смог поздравить себя с потерей коня - иначе быть бы уже вместе с конем в воде.
А затем отражение подкрасило багровым, и гонец едва не разжал пальцы - воды реки несли кровь. Глядя в собственное лицо, Рон боялся пошевелиться.
- Эй, ты! - голос, раздавшийся сзади, шел в разрез с легендами - никакой замогильности, а вполне человеческий. И мужской. - Ты что там делаешь?
Гонец не ответил. Он отрешенно изучал свое отражение, от ряби на воде теперь походившее на лицо векового старика. А потом Рона стукнули сзади шестом, и он рухнул на бревна плота.

Гонец очнулся, лежа на земле лицом к каменной стене. Связанные за спиной руки болели, словно обожженные, оружие и вещи пропали.
- Очнулся? - Рона перевернули, и он увидел перед собой несколько человек. Комната, похоже, была брошенным брохом - каменным домом-башней, который новые жильцы заново приспособили под жилье, тщательно прикрыв окна, чтобы из них не был виден свет. Кем были новые жители броха - понятно было и так, и лица их Рону были знакомы.
- Давай потолкуем, друг ирландцев, - вожак сел на чурбак возле кипящего на костре котелка. - Расскажи что-нибудь, чтоб нам тебя убивать не было пользы.
Ответить Рон не успел. Сорвав полог, заменявший дверь, в брох с криком ворвался один из бандитов - тот самый, которого ударил в таверне Рон. А через секунду мощный удар раскидал камни стены, и в отсветах костра через дыру стало видно что-то что-то живое и абсолютно черное. Шевелившуюся тьму украшал рисунок желтоватых вен, а чуть выше, вровень с ближайшими к горизонту звездами, поблескивал глаз.
- Кровь в реке! Беан нигх! - вбежавший бандит отступал, пока не уперся спиной в стену рядом с Роном. - Я же говорил - это по нам!
И в этот момент все поняли, что происходит. Отталкивая друг друга, люди бросились наружу через окна - которых было куда меньше, чем бандитов. И упустили момент, как наколави исчезла из дыры - а затем снаружи раздались вопли тех, кто уже успел вылезти.
Через некоторое время одноглазая голова вновь заглянула в дыру. Взгляд чудовища скользнул по броху и остановился на лежащем Роне.
- Ты пришла за ними, - без веры в собственные слова прошептал гонец, встретившись глазами с наколави. - Они видели, как беан нигх стирала в реке их саваны, и кровь окрасила воду.
Наколави попыталась дотянуться до гонца поверх котелка, но шее не хватило сил удержать высоко поднятой похожую на лошадиную голову. Тогда чудовище потянулось вдоль стены, подальше от огня.
- Кровь... - глаза Рона блеснули внезапным пониманием.
Он усмехнулся и пинком отправил котелок с костра в голову речной твари, тут же взвыв от дикой боли в растянутой, отбитой и обожженной костром ноге. Но его заглушил рев наколави - будто разом пытали каленым железом тысячу человек. Голова пропала, тьма за дырой шевельнулась и скрылась в ночи. Гонец остался валяться посреди полуразрушенного броха, возле гаснущего раскиданного костра.

Его лба коснулась прохладная ладонь, и, открыв глаза, он увидел беан шитх.
- Чертов ирландец был прав - тебя можно увидеть несколько раз, - Рон чувствовал, как от прикосновения ладони духа понемногу возвращаются силы. - Вряд ли ты пришла еще раз сказать, что я умру. Все-таки он это хотел сказать.
Беан шитх улыбнулась и кивнула. Гонец посмотрел на гаснущие угли:
- Каждый сам себя хоронит... Кто же вы все-таки?
Тонкие пальцы коснулись узла на веревках, и тот сам собой развязался:
- Те, кто нужен в тот момент больше всего. Когда он в это верит.
Рон с кряхтением сел и стал растирать затекшие руки. Баньши поднялась, глядя куда-то вдаль, туда, где был Холм:
- Когда-то люди верили, что беан ши после смерти человека поет с другими женщинами его клана каойнеад и расчесывает его волосы серебряным гребнем. Но отчего-то многим понравилось верить, что беан нигх приходит из мира мертвых забрать кого-то с собой. И бояться не только стирающей женщины, а даже крови, пролитой в реку наколави.
Взгляд духа вернулся к Рону, и баньши слегка улыбнулась:
- Когда нужна будет помощь, ты знаешь, где меня найти.
- Под Холмом, беан ши.


Баньши - в английской мифологии призрачная женщина, своим плачем и воем насылающая смерть.
Беан шитх, беан нигх - "стирающая женщина" в шотландской мифологии, предвестница скорой гибели.
Беан ши - женщина-дух, покровительница рода в ирландской мифологии.

Странное старое дерево в прарке, листьев на не почти нет. Вот-вот и умрет. Это "вот-вот", конечно растянется на пару десятков лет, но ведь не вечно то, что вечность не живет, со смертью времени и смерть умрет. У корней старого древа сидел бледный путник и тихо шептал:

...Некогда, сказочной красоты Город теперь лежал в руинах. Всюду царило запустение. Лишь оборванные грязные фигуры уныло бродили по улицам, заросшим сорной травой, обходя кучи мусора, мутные лужи и нагромождения камней, что были когда-то стенами прекрасных зданий. В полуразрушенных домах еще жили. Тит и там в небо поднимались струйки дыма...
Как бывает жестока война...
Многотысячные полчища Барона обратили Столицу Державы в руины за считанные часв. Воины Короля были подавлены числом. Доблестные защитники Города сражались до последнего вздоха, а захватчики не жалели ни детей, ни женщин, ни стариков...
Как бывает жестока ненависть...
Сея хаос и опустошение, пришел Барон на земли своего сюзерена. Стальным кулаком, огнем и мечом, втоптал он в грязь свою присягу и честь. Боясь поединка, отравленой стрелой сразил он своего Короля...
Как бывает жестока жажда власти...
Не время произносить громкие слова, сотрясать воздух высокопарными речами, сея в сердцах людских тревогу и злобу.
Не время бросаться в разрушенный Город, искать среди горстки выживших знакомые лица.
Не время золота. Не время речей.
Не время созывать под знамена с Родовым Гербом Династии, верных престолу людей, тех, кто не забыли своей присяги.
Не время битв. Не время стали.
Настал час мести. Мести жестокой. Мести в лучших традициях Династии...
- Жди, Барон, - прошептал юноша с Гербом Принца на пурпурном плаще, глядя на развалины Города. - Жди. Мое Слово найдет тебя. Жди. Тебе предстоит ответить за смерть отца, за подлость и предательство. Жди...
Юный Принц, наследник Престола, посмотрел на север, туда, где лежали владения Барона.
Вскинув руки к небу, Принц выкрикнул Слово Власти, под ногами задрожала земля. Он видел, как по улицам разрушенной Столицы бежали те, кто еще помнил Легенды о Древних Королях, спеша скорее найти укрытие. Они знали мощь и беспощадность Слова Избранных...
- Жди, Барон, - улыбнулся Принц, обнажив белые зубы. - Жди...
Наследник Престола уже чувствовал, что предатель корчится от боли в обеденном зале своего замка. Слышал как громом звучит его - Принца - голос в небесах далекого севера:
- Жди, Барон. Мое Слово найдет тебя...

г. Донской, 1998 год.

Тяжелые условия

Максим как раз передавал записку с первого ряда на третий, когда дверь классной комнаты - справа от доски - с грохотом распахнулась.
Урок для шестого класса Б вела Анна Семеновна, пожилая женщина в сером свитере на больших серых пуговицах, с серым лицом и серыми зачесаными в короткий хвост волосами. Оторвав взгляд от журнала, над которым она склонилась, оперевшись на стол, учитель повернулась к двери, сразу переходя на рык:
- Кто это еще... - остаток фразы где-то в глубинах её горла оступился, повис над пропастью на одной руке, отчаянно пытаясь выбраться, и затем сорвался вниз. Остался лишь его ослабевающий писк, с которым Полновецкая А. С. рухнула на учительский стул в углу класса.
Один за другим зашли двое мужчин в спортивных костюмах - один в синем "Адидас", другой в темно-зеленом "Пума" - и потрепаных кожаных куртках. Оба смуглые, с черными как смоль волосами. У обоих в руках были короткие автоматы - Адидас держал угловатый "Пенал", Пума поддерживал левой увесистый "Бизон" с банкой-магазином под стволом.
Адидас обвел взглядом класс и что-то сказал Пуме на гортанном, практически из одних гласных языке. Пума ответил и рассмеялся. Адидас улыбнулся и повернулся к Полновецкой:
- Пусть тваи щэнки виходят и становятся под стэнку в каридорэ.
Анна Семеновна, открыв рот, вслепую шарила правой рукой по журналу и молча смотрела на вломившихся. Спустя секунду или две она сумела договориться с собственным горлом и произнести:
- А-а-а... вы кто, собстве...
Не дав закончить фразу, Адидас наотмаш ударил её по лицу тыльной стороной ладони. Учительница запоздало закрыла лицо руками, на ладони её капнула кровь. Не дав ей прийти в себя, Адидас рывком за плечо поднял Анну Семеновну со стула и пихнул своему напарнику. Левой рукой Пума поймал Полновецкую за волосы и заслонился ею от класса. С первых парт дети увидели, что их учительница стоит на носках - налетчик тянул её волосы вверх. По серому лицу учительницы русского языка и литературы прочертила влажную дорожку одинокая слеза.
- Дэти, - наигранно добродушно обратился Адидас к притихшему классу, - сэйчас ви с учительницей вийдете и станете в каридорэ у стеночки. А потом ви пойдете на интересную экскурсию. Но эсли кто-то будэт себя вести плохо, он будэт наказан. А тэпэр, как я скажу, будете по двое вставать и виходить.
Пума, не опуская руку, вытащил Анну Семеновну в коридор и остановился напротив двери, спиной к стене между окнами. "Бизон" в его опущеной руке смотрел в пол, касаясь вытертого линолиума коротким брезентовым ремнем. Адидас сел на жалобно скрипнувший учительский стул, положил автомат на стол стволом к классу и мельком просмотрел классный журнал. Кивнув какой-то своей мысли, он поднял взгляд на детей:
- Вихадите.
Дети молча переглянулись. Несколько секунд никто не двигался с места, и в комнате повисла звенящая тишина - только слышались приглушенные голоса из соседних классов. Адидас уже открыл рот, когда Петя Амусов и Сергей Пахнов (именно Сергей, не Сережа - он всегда слишком серьезен, чтобы быть Сережей), сидевшие за первой партой правого ряда, поднялись и вышли. Следом за ними Аня и Лера, сидевшие на второй парте. Артем и Таня с третьей...
Максим и Вика сидели на третьей парте среднего ряда. Когда пришла их очередь, Вика, наклонившись, попыталась достать из-под парты свой портфель. Ремень рюкзака немедленно зацепился за уголок внизу, к которому когда-то давно была прикручена подножка.
- Оставь! - Адидас резко окликнул Вику, когда Максим уже прошел несколько шагов по проходу. Его передернуло от тона сидевшего за учительским столом оборванца. Приближаясь к проходу перед доской, он должен был пройти как раз рядом с лежащим на столе "Пеналом"... Рывок - хотя бы в Адидаса он выстрелить успеет...
Словно в ответ на его мысли Адидас переменил позу, и его рука как бы невзначай легла на рукоятку автомата. Шансы на успех рывка обнулились. Максим, не разжимая кулаков, проскочил мимо стола и свернул к двери, оказавшись как раз рядом с Викой.
- Харашо идут! - раздался сзади смех Адидаса. - Красивая пара.
Максим почувствовал, что краснеет, и еще сильнее вдавил ногти в ладони. Шедшая рядом Вика стала еще прямее и еще бледнее. Краем глаза наблюдая эту перемену, Максим приготовился развернуться, подойти к Адидасу и отобрать у него оружие - но в этот момент они вышли из класса, и осталось лишь стать в ряд у стенки.
Потихоньку оглядевшись, Максим увидел еще три или четыре класса, в молчании выходивших из кабинетов в коридор. Везде учителя стояли в одном ряду с учениками, лишь в их классе преподавателя держали за волосы на виду. Приглядевшись, Максим понял, что Анна Семеновна за всё это время не проронила больше ни одной слезы.
Вслед за Машей и Ваней Краснопалатцевыми из класса вышел и Адидас с автоматом в руках и журналом под мышкой. Смерив взглядом шеренгу школьников, он гортанно обратился к Пуме, и тот, не отпуская учительницу, пошел к лестнице.
- За ним, - махнул автоматом Адидас и стал в хвосте колонны.
Задержавшись на лестнице - Пума и Полновецкая вместе спускались значительно медленее, чем двигались бы по отдельности - колонна дошла до спортивного зала, занимавшего в П-образном здании всё правое крыло второго и третьего этажей. Колонны за порогом зала рассыпались, и детей кучками сгоняли в разные углы зала - свободным оставался лишь тот, в котором была дверь.
Максим и Вика оказались под шведской стенкой, в противоположном от двери углу. Раньше здесь лежали маты, но их все перетащили к стене у двери, где сидели товарищи Адидаса и Пумы, и детей усадили прямо на бетонный пол, за день нагретый солнечным светом из окон.
Среди сидевших на матах захватчиков было минимум две женщины в мешковатой одежде.
- Сидеть тихо, - подошетший от матов парень с "макаровым" разговаривал по-русски значительно чище. - Телефоны все быстро выключили и в кучу сюда. Никаких "в туалет", "покурить", "в столовую за пирожками", - парень хохотнул над собственной шуткой, среди сидящих детей нервно хихикнули двое или трое.
Дождавшись выполнения указания, парень собрал трофеи и отнес их к куче телефонов возле матов. Когда он двинулся к своим товарищам, снаружи послышался вой сирен. Через большое окно Максим успел заметить синий огонек маячка на микроавтобусе. Вытянув шею, чтобы получше рассмотреть происходяшее снаружи, он поймал на себе взгляд одного из охранников и торопливо заинтересовался синим полом у себя под ногами.
- Что там? - потихоньку шепнула Вика, не поднимая головы.
- Милиция приехала. Может быть, и ОМОН, не разглядел.
- Значит, уже весь город знает, - вздохнула Вика. - Маму жалко.
Максим потихоньку покосился на неё. Она только казалась серьезной и строгой - на самом деле та еще заноза. Они жили через два двора друг от друга и до школы - да и в младших классах - почти не общались. С пятого класса их посадили вместе, и внезапно выяснилоссь, что во многих событиях, касавшихся их дворов, они участвовали одновременно, но с разных сторон - и в Походе На Голубятню, и в поисках старого мотора от "Явы" дяди Вити...
- Такое не спрячешь, - Максим наконец отковырнул чешуйку краски на стыке плит.
Поток детей в зал прекратился. Всех рассадили так, чтобы между группами детей оставались проходы для охранников. Учителей согнали в отдельную группу, которую усадили неподалеку от матов. Максим видел, как Анна Семеновна успокаивает молоденькую учительницу истории Катерину Викторовну - худая и высокая, она очень тихо всхлипывала в объятиях Полновецкой. Рядом с ними сидел угрюмый преподаватель трудового воспитания - Максим предположил, что вытащили трудовика из его каморки, оторвав от начатой бутылки.
Он коснулся руки Вики:
- Они там что-нибудь придумают. Это точно.
- Тихо там! - прикрикнул кто-то из охранников - оказывается, вокруг уже шептались многие, и гул очень тихих голосов стал довольно сильным.
Вика молча вымученно улыбнулась.
Минут двадцать они так и сидели - Вика что-то неслышно говорила себе под нос, Максим ковырял краску на полу и потихоньку подглядывал за ней. Внезапно у неё на лице появилось хитровато-понимающее выражение. Она потихоньку толкнула его в бок локтем. Вышло довольно неприятно, но он молча проглотил.
- Как думаешь, кто из них главный?
Максим потихоньку оглядел вооруженных людей. Большинство сидели на матах или стояли рядом с ними, о чем-то разговаривая на своем гортанном языке. Пара неторопливо ходила по проходам между группами детей, положив руки на висящие на шее автоматы и с хищным интересом разглядывая малышню, средние классы, старшекласников... старшеклассниц. Еще двое, на противоположных сторонах зала, выглядывали в окна, изучая обстановку снаружи.
- Может быть, вот тот, с длинной бородой? - Максим имел в виду мужчину лет под пятьдесят, сидевшего на матах у стены. Никакого оружия у бородача видно не было. Мысленно нарядив его в халат и чалму, Максим увидел вылитую картинку с обложки сборника арабских сказок. Остальные налетчики относились к мужчине с явным почтением - из голосов исчезала нотка демонстративности и нахрапистости.
- Может. Но тут ведь и директора нашего нет. А он сегодня точно на пятом уроке должен был быть.
Максим покосился на Вику, у обоих на лице отразилось понимание загадки. Директор и самые главные - не здесь. Скорее всего они в директорском кабинете, или в учительской.
- Оттуда они и звонят, - закончил Максим мысль вслух. И покосился на целую свалку мобилок, отнятых у школьников. Интересно, сколько человек рискнуло оставить телефон у себя, не послушаться приказа? Один - точно. Пока что ему просто нечего было передать, он просто потихоньку отключил звук и вибрацию и спрятал аппарат в кармане. Хватит и того, что он не попадет в руки вот того, что сейчас копошится в куче мобилок.
Внезапно из кучи раздалось жужжание и какая-то простая мелодия. Копошившийся в куче одутловатый мужчина в вытертых линялых джинсах и свитере разгреб пластиковую свалку и добыл из неё розовую "раскладушку" с мигающим экраном. Что-то сказал товарищам на матах, выслушал ответ и оскалился. Отложив АКСУ, он поднялся и покрутил над головой телефоном:
- Каму-та тут мама званыт! - с улыбкой обвел взглядом сидящих детей. Затихли все разговоры - дети смотрели на телефон, люди на матах - на детей. Несмело поднялась рука где-то среди младшеклашек. Одутловатый укоризненно покачал головой, не прекращая улыбаться. - Что ж ты так? Гаварили же - виключить. Ну, я атвэчу.
Рука потихоньку опустилась - из-за голов сидящих вокруг Максиму показалось, что девочка (розовый же), поднявшая руку, утонула в потихоньку шевелящихся волнах. Никто не заговорил - все молча слушали, как боевик, ткнув в кнопку и приложив телефон к уху, громко отвечает:
- Нэ, ей нэ плохо. Ей харашо, вэсэло, - он подмигнул. - Она еще остаться хочэт. Нэ, просит нэ забирать пока. Гаварит, может даже на савсэм останэтся. Гаварит, ви плахие, ви ей игрушек нэ покупаете.
В тишине раздался один тихий всхлип.
- Да-да, так и гаварит. Что? И ви рады бы отдать?
Еще один всхлип, громче первого. В тишине Максим через ползала слышал, как незнакомая ему младшеклассница понемногу проигрывает сражение со слезами.
- О, так и дагаварились, да! Да свидания! - одутловатый ткнул кнопку и сложил телефон. Потом подумал, выключил мобилку и швырнул его в пластиковую кучу. Что-то хрустнуло, по полу в сторону отлетела пластиковая крышка от корпуса. Сотни глаз следили за одутловатым, не отрываясь. - Всё, дэвачка, твои радитэли нам тэбя падарили!
В повисшей тишине всхлипы перешли в одну тихую высокую ноту. Вика потихоньку ткнула Максима в бок, вновь попав на больное место:
- Он ведь это не серьезно?
Максим потихоньку покачал головой, а затем, когда одутловатый и остальные боевики вернулись к своим делам, добавил:
- Думаю, ответь он по-настоящему - ему бы главный голову оторвал. А так это наши сделают.
Вика потихоньку улыбнулась, хотя пальцы её подрагивали - представление произвело на неё сильное впечатление:
- Скорее бы.

Ни выпускать детей в туалет, ни кормить никто, разумеется, не собирался. Боевики уселись обедать прямо на матах - откуда-то появились бутерброды, термосы, что-то в шуршащих упаковках. Максим сглотнул и порадовался, что обедают далеко от него и запахи не доходят - желудок уже подводило.
На улице темнело - осень в этом году долго оставалась довольно теплой, но все же октябрь давал о себе знать по крайней мере продолжительностью дня. Без падавшего из окон света внутри стало прохладнее. Максим снял пиджак и накинул на плечи начинавшей дрожать Вики - девчачья блузка от школьной формы сохраняла тепло немногим лучше рыбацкой сети.
Примерно через полчаса после окончания обеда в зал зашел незнакомый боевик - аккуратнее одетый, прямой как палка, с пистолетом за поясом. Максим решил, что это типичный адьютант. Зашедший что-то неторопливо говорил охранникам, на лицах боевиков читалось раздражение - похоже, им приходилось задержаться здесь дольше, чем они планировали.
Пожилой мужчина с длинной бородой о чем-то спросил. Адьютант, подумав, покачал головой и, не оборачиваясь, кивнул на детей. Сидящий мужчина провел рукой по бороде и неторопливо кивнул. Его, похоже, забавлял разговор с адьютантом - формально занимавшим более высокое положение, но на деле бывшим и моложе, и глупее. Максим вспомнил, что о чем-то подобном им рассказывали на факультативе по психологии в прошлом году.
Когда адьютант вышел, охранники о чем-то некоторое время довольно шумно спорили. Одна из двух женщин-боевиков хрипло и резко что-то ответила, встала с матов и отошла в сторону, чтобы немного размяться после долгого сидения - потянулась, сделала пару наклонов. Её силуэт четко вырисовывался на фоне подсвеченного красным окна. Наблюдая за ней, Максим внезапно понял, что мешковатая одежда на женщине при наклонах - глубоких, без помех наклонах - хорошо вырисовывает контуры тела.
Он коснулся руки Вики и кивнул на женщину-боевика. Некоторое время Вика следила за женщиной, потом, когда та села, прикусила нижнюю губу и задумалась.
- У неё под одеждой ничего нет, - наконец тихо вынесла вердикт она. Когда Максим с улыбкой кивнул, она торопливо продолжила вполголоса. - У неё нет ни бомбы, ни чего-то такого. Она не настоящая шаха... тьфу, шахидка.
Максим потихоньку вынул из кармана телефон, дал охраннику пройти и показал мобилку Вике. Та кивнула, но потом положила ладонь поверх аппарата и прошептала:
- А вторая?
Вторая женщина-боевик не вставала с матов, и одежда на ней лежала волнами, не давая понять, есть ли на ней что-то или нет. Она действительно могла оказаться бомбисткой.
Внезапно Вика сжала его руку с телефоном:
- Никто не снимает, - Максим непонимающе уставился на неё. - Нет никого с камерой - снимать забитый заложниками зал. Настолько забитый, что их даже невозможно уложить, а не усадить. На память.
Он понял и улыбнулся:
- Очень бедные террористы.
В последний момент Максиму показалось, что подходивший охранник что-то заметил. Торопливо уставился на свои руки, в которых лежали уже обе руки Вики, надежно прикрывая телефон. Когда боевик, насвистывая что-то под нос, прошел мимо, Максим торопливо набрал сообщение "у их женщин бомб нет" и отправил на номер отца - тот был первым в адресной книге. Телефон вновь перебрался в карман, а вот ладони Вики Максим выпускать не стал. Она не противилась.
Пара часов прошла в молчании - боевики понемногу становились более нервными и стали отвешивать оплеухи и пинки за разговоры. Дети же действовали в свойственном им репертуаре - от переживаний за день они настолько устали, что то тут, то там кто-то клевал носом и просыпался, а кто-то умудрился лечь, свернувшись калачиком, там же, где сидел. В конце концов, когда засыпать начала и Вика, Максим подвинулся, чуть растолкав соседей, и они смогли лечь рядом.
- Думаешь, еще долго? - практически одними губами спросила Вика, когда их лица оказались напротив. Максим лишь пожал плечами, и она, завернувшись в пиджак, уснула. Он с минуту смотрел на её лицо, ставшее таким беззащитным, а потом просто моргнул...

Его разбудил громкий звон стекла, слившийся с мягким хлопком выстрела. Вскинувшись, он увидел в свете фонариков в руках нескольких боевиков, как бородатый мужчина валится на бок с дыркой во лбу, из которой на лицо ему льется кровь. Боевики среагировали в то же мгновение - похватали оружие и бросились к матам. Все, даже ходившие среди заложников охранники. Поняв, что они собираются сделать, он повернулся и рухнул на Вику.
Прямо перед его лицом были огромные удивленные глаза - её тоже разбудил выстрел, но она еще не успела сообразить, что происходит. Вика попыталась спихнуть Максима с себя, правой рукой толкая в плечо, но он уперся обеими руками в пол. Сквозь два слоя одежды Максим чувствовал её частое сердцебиение, начавшую вырисовываться грудь, чувствовал её дыхание на своем лице, чувствовал её бедро так близко к тому месту, откуда начало разливаться сладкое напряжение...
И в этот момент загрохотали выстрелы. Зазвенело стекло - стреляли и внутри, и снаружи. Стреляли все, у кого было что-нибудь стреляющее. Боевики и идущие на штурм спецназовцы. В левую ногу Максима повыше колена вошла пуля. Пройдя навылет мимо кости, она со шлепком расплющилась о бетонный пол и отскочила в сторону. Следующая врезалась в кость правого плеча и осталась внутри. Потом еще две вошли по сторонам позвоночника - и Максим с радостью понял, что они не прошли навылет, они остались в нем.
И тут стрельба стихла. Это было кстати - перебитая правая рука под его весом согнулась там, где природой не было предназначено, и он рухнул на бок. Было очень больно. Увидел, как Вика вскакивает и что-то говорит, тряся его за целую, левую руку. Хотел ответить, что всё в порядке, но вместо этого закашлялся кровью. Вика что-то говорила, кричала, убирая волосы с его лица, но он не слышал. Видимо, он на всю жизнь оглох от грохота стрельбы, да.
Перевалившись на спину, он увидел вившийся под потолком в свете фонарей пороховой дым. Потом клубы сгустились, потемнели, свет понемногу мерк, и в конце осталась только такая приятная прохладная рука на его запястье и еще одна - на его лбу. Он попытался сказать ей "спасибо" за эту прохладу, но это оказалось тяжело, так тяжело, физически тяжело. Но она поймет, он потом ей скажет "спасибо" десять тысяч раз. Только вначале чуть поспит...

Максим содрал с вспотевшей головы шлем и пару секунд привыкал к освещению в комнате - горела лишь настольная лампа. Когда глаза наконец стали различать всё, он посмотрел на экран имэйджинатора ("фантазилки", как обозвал его с полгода назад, после получения первой же партии устройств, какой-то остряк). "Ксонг-Хэвэн" сообщал, что зачетное задание по дисциплине "Гражданская оборона" пройдено на оценку 4,35 балла, и спрашивал, хочет ли он повторить. Не забыв предупредить, что теперь это будет лишь самоподготовка.
Не задумываясь, Максим ткнул "да".

Месть некроманта

Сверкнула молния, прошел раскатом гром. Грязные разодранные руки потянулись из земли в свете тусклого могильного фонаря. Горелое масло искрилось, а желто-красные с черными иглами языки пламени коптили два крошечных стекла, льстиво выглядывали из просверленных мастером отверстий в чугунной стенке. В борьбе теней даже Свет и Тьма отступают за грани мрачного круга, оставленного фонарем, что возвышался над нимбом ангела. Магическая печать была уже ни к чему. Вытянутые в благословение руки статуи укрывали Мстислава от жгучего света, лишь узкая полоса рассекала бледное лицо пополам, оставляя мутно-красные глаза в тени. Некромант сидел у подножия могильной плиты и смотрел на руки, желто-коричные с отблеском зеленого: на то, как тонкие пальцы без ногтей (вместо них были сгустки свернувшейся крови) медленно, но жадно елозили в поисках опоры, не находя ее, впивались в землю, вытягивая тело на поверхность. Из небольшого бугорка – он вырастал неторопливо, словно нехотя, - показалась желтая голова: череп, с которого слезала кожа вместе с волосами. Мстислав стиснул узел черного мешка покрепче и глубоко вдохнул затхлый трупный запах, перемешанный с кислотным ароматом земли. Во рту появился металлическо-песчаный привкус.

Прошли три месяца с погребения, а тело уже начало обильно разлагаться. «Еще до смерти сгнил, – усмехнулся некромант, – коли прав могильщик был; не ложе это было - мрачный склеп, не простыни - покровы гробовые, скрывающие черепа и кости!» Отец баюкал сына, пел сладкие и нежные песни о любви и детских снах, а сам (когда ребенок засыпал, отворачиваясь к стенке) шел на свежий кладбищенский воздух, где предавался скорби. Лежал на плите безликой матери, которую сгубил когда-то. Виня себя, отец ходил к ней на могилу, долго рыдал, пока слезы не иссохли вместе членами. Согбенный старик – таким запомнил его некромант – даже перед собственной смертью пожелал навестить жену, успокоить душу в последний раз:

– Душа пирует. То, что я свершил, не тяготит… в чистый миг молитвы…

– Скажи – неправда это! Нет, – решил некромант мстить по-другому.

Мстислав запер отца дома, как когда-то запирал он сына сам:

– Это храм воззвал к отмщению – святое место…

– О, ты, чудовище! – прохрипел отец.

Мстислав лишь рассмеялся.

С детства некроманта приучали любить красоту и Свет, наклеили в комнате голубые обои с желтыми солнцами и белыми облаками; обходили, лелеяли. Лишали Мстислава крокодильих роговых пластин ненависти, клыкастой пасти гнева. Мальчик сопротивлялся, пока не осталось сил, и, обессилев, он решил подчиниться. Сопротивление не помогает в жизни, когда загнали в угол и лишили сил, но «крокодил без зубов – еще далеко не ангел»*.

Некромант подчинялся до тех пор, пока силы доброжелателей не стали с ним равными. Этот день был окрашен черным: гроза прошла фронтом по округе. На холодном дожде, под дневной мрак Мстислав пришел на могилу матери под благословляющим ангелом. Без лопаты и кирки, руками он разрывал жижеподобную темную землю. Белый пар исходил от тела, так горяч был некромант, так ему хотелось взглянуть на мать, воссоединиться с семьей, как во время зачатья, когда Ангелы Небес вселяли в него душу! Голубое небо плакало, капли очищали комья земли с грязного черепа и костей уже без плоти; обнажали прелесть пустых, темных глазниц и носа; смывали остатки савана, который прогнил и был поеден трупными белыми червями.

Мстислав осторожно откапывал останки матери, отмывал под дождем. После некромант нежно уложил их в мешок, обвязанный сетчатой тканью из разодранного траурного платка матери – единственная вещь, которая досталась мальчику. Единственное напоминание о ней. И белые кости в черном мешке. Некромант завязал узел. Вдохнув свежий, разряженный послегрозовой воздух, смешанный с сочным ароматом трав, Мстислав взглянул на облака. В знак признательности Небеса прозрели; одинокий светлый луч пронзил низкие грозовые облака, пав в разрытую могилу. Так на землю спускалась душа, следуя призыву черного кристалла мориона – камня, который олицетворяет собой Некромантию.

Амулет – кристалл, оправленный в мельхиор, нагрелся и тут же похолодел, однако лучезарный черный цвет не утратил. Душа матери в покорности следовала за сыном, за своими костями, без возможности слиться с ними – тому преградой были три шара из черного обсидиана, зашитых в треугольное днище мешка. Мстислав чувствовал присутствие матери, ее тепло и безмятежность, блаженство, но оборачиваться не стал. Эту немую заботу и любовь он ждал давно, чтобы слишком быстро ей отдаться. Ему нужен был дух свободный, обреченный на скитание, пока останки не найдут приют в земле; дух подвольный будет только подчиняться: так с матерью он поступить не мог – ее зубов при жизни некромант не видел - лишь ангела на ее могиле.

Придя домой, Мстислав застал отца умершим. Его тело, которое к низу посинело, бесформенно лежало на белой простыне, словно готовое облачиться в саван. Глядел мертвец в потолок, окрашенный в небесно-голубой цвет. Закрывать глаза уже было бесполезно при rigor mortis**. Душа пусть смотрит, что творится с телом. В ногах был сверток с необходимыми для погребения вещами: парадной одеждой, обувью, туалетными принадлежностями для придания покойнику прижизненного вида. На мертвенно-бледной груди отец оставил завещание: похоронить под ангелом, с женою рядом. Одно некромант выполнить мог, другое - подождет, так он решил. Мстислав продолжил свою месть: с комода взял привычные для рук портновские ножницы и обрезал прядь черных с проседью волос поближе к темечку. Обстриг покойнику ногти на руках и ногах – сложил в небольшой парчовый мешочек, в отдельный – локон. Затем аккуратно помассировал лицевые и шейные мышцы, это потребовало больше времени, чем он ожидал, но рот произвольно открылся. Дохнуло прелью и навозом. Пассатижами некромант вырвал три зуба, на которые отец жаловался при жизни – они изрядно подгнили и шатались. Их с молочным кварцем уложил Мстислав в третий мешочек.

Мать безмолвно наблюдала, не вызывая вибраций в амулете. Она не меньше некроманта желала увидеть мужа, поговорить с ним, но душа его в теле, и встретить его Там не сможет. Она положилась на сына, он должен знать, что делает. И он знал: время главный враг Некромантии, когда оно скоротечно, то появляются амбиции, когда замедлено, то - маловерие в собственные силы, но без времени нет Некромантии, ибо смерть от жизни, как и жизнь от смерти отделяется временем.

Пока трупное окоченение не прошло, Мстислав позвонил в больницу и милицию, чтобы засвидетельствовали смерть. Оставалось ждать.

Снова сверкнуло, однако гром задержался – скоро должен был начаться дождь. Отец некроманта выбирался из земли в блеклом свете кладбищенского фонаря; через могилу шла узкая яркая полоса. Мертвец тянулся к мешочкам с локоном и ногтями, не зная, что часть их них, хранится у Мстислава под защитой черных обсидианов; и последним, почти обреченным движением накрыл мешочек с тремя зубами крокодила и молочным кварцем. Некромант захохотал.

– О, ты, чудовище! – прохрипел дух отца, обретший часть гниющей плоти.

– Помнишь слова ведьмы, что произнес перед могилой матери моей. Она тебе напомнит.

– Когда нам вновь сойтись втроем в дождь, под молнию и гром? – сказала мать каменными устами ангела, который низложил руки в благословении на голову Мстислава.

– Что же, как я родился в гром, при смерти матери, так вылез из могилы ты, сохранив при этом кости. Как тогда. Скажи ей, кто повинен в смерти. Я тоже хочу слышать. Утешься: лекарством будет месть, и мы излечим смертельное страданье. Мы теперь семья. Неразлучны все, втроем, как по жизни, так и по смерти, безвременно. Станет зло добром, добро же – злом, взовьемся в воздухе гнилом…***

* Арабская пословица.
** Трупное окоченение.
***Использованы цитаты (в порядке появления в тексте):
У. Шекспир «Гамлет», акт V, сцена 1 (несколько изменено);
Т. Миддлтон «Оборотень», действие V, сцена 3;
«Оборотень», действие III, сцена 4;
«Гамлет», акт III, сцена 3;
«Макбет» акт II, сцена 3.
«Оборотень», действие V, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1;
«Макбет» акт VI, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1.

Данное произведение - фанфик по миру Exalted ("Возвышенные" либо "Избранники"). Написано на один момент в истории мира, который серьёзно меня затронул. Хоть о самом моменте там - всего две строчки... совсем простые.

Может быть

Наверное я никогда не забуду этот день.
Минуты – как капли прозрачной родниковой воды, что бегут сквозь пальцы, и чувствуешь холод. Живой, дрожащий, ускользающий холод, который отчего-то греет сердце.
Твоя улыбка была такой же. Холодная и спокойная. Надёжная, как огромный утёс, согретый лучами Непокорённого Солнца. И сама – такая родная… словно каждый раз, когда уголки твоих строгих губ чуть приподнимались, и в глазах плясали солнечные зайчики – моего сердца касались горячие, безумно горячие руки, и оно билось, билось, билось быстрее и подавалось вперёд, чтобы потереться об эти руки, как кошка, которая трётся о ногу того, кого любит.
Трётся и тихо мурлыкает, дрожа всем телом.
Кто сказал, что кошки не умеют любить, что ходят своими дорогами всегда и везде? Умеют.
Я – не кошка, но и я умела. Прежде, когда я была Я. И когда рядом был ты.

Нас не было в Меру. Но разве это могло их остановить? О нет, их ничто не останавливало. Их гордая, искренняя уверенность в своей правоте оправдала для них всё. Всю пролитую кровь, все слёзы матерей, умолявших пощадить хотя бы их детей, весь ужас и всё презрение в глазах их повелителей, друзей и собратьев, когда в их сердца вонзались клинки.
Праведность оправдала всё, а сама словно и не нуждалась в оправдании. Сторонние и дракорождённые одели свою праведность, словно волшебное белоснежное платье, к которому не пристаёт грязь. Надели и окунулись с ног до головы в зловонную бездну измены, и вынырнули, уверенные, что совесть их, как то самое платье, чиста.
Те, кого они убивали, тоже были уверены, что их совесть чиста. Разве я не видела всего того, за что решили покарать соларов дракорождённые? Разве не подозревала?
Глупо искать оправдания собственной слепоте. Я обо всём догадывалась. А ты – ты знал. Но ты же не был таким, не был! Ты был благородным, добрым, гордым и справедливым. Ты был моим светом, даже если все солнца вокруг закатились – ты сиял для меня. Ничто другое не имело значения и смысла.
Сколько ещё таких же, как я, видели сияние единиц и не разглядели тьмы вокруг? Сколько таких, как ты, смотрели в глаза подобных мне и забывали наставить, помочь, удержать от ошибки подобных себе.
Или и в тебе была червоточина? Может быть, я в чём-то неправа и до сих пор вижу лишь свет, который озарял тебя для меня тогда, до самого последнего дня?
Может быть. Но я верю в то, во что верю. Ты был праведен. Ты был. Был!

Целая когорта. И Сторонний. Мерзавец-кукловод, вымостивший путь к своей победе телами несчастных дураков-дракорождённых, обрядив их в придуманную им же праведность. Они хоть понимали, кому бросают вызов? Или правое дело и глаза затмевает, словно ночная темень? Может быть. Это всё слишком сложно для меня теперь. Тогда тоже было слишком сложно, и не было времени. Первый раз у нас с тобой не было времени друг для друга.
Крик, способный расколоть небеса.
«Спасайся! Скорее! Я задержу их!»
Ты велик и славен, у тебя есть оружие, ты сильнее любого из них. Скала не уступает волне, пожар не залить ручьём, а воздух расступается перед метнувшейся к земле молнией. В их глазах – решимость, сила, доблесть, но ты-то знаешь… Ты знаешь – в уголке рта, на самом дне зрачка, в пальцах под ногтями, на языке каплей слюны – в них поселился он. Страх. Потому что страх не может не охватить того, кто поднял оружие против тебя.
«Я не уйду без тебя!»
Крик, способный заставить горы плакать. По моим щекам, не слушаясь, течёт серебро слёз – страх поселился и во мне, а твоя широкая спина – словно стена, за которой так надёжно, но из-за которой видно… Виден он. Это их страх – но теперь и мой. У него два лица, две стороны, две заточенных грани.
«Я догоню тебя! Уходи, скорее! Я – за тобой… не медли! Прошу тебя, любимая!»
Прошу тебя, любимая… ты всегда был серьёзен, даже когда улыбался. Ты очень редко называл меня любимой, чаще – по имени, или своей госпожой, или ещё как-то… серьёзно.
Ведь любовь – это почти никогда не бывает серьёзно. Не бывает так, как пишут, и так, как рассказывают – тоже не бывает. Но…
«Прошу тебя, любимая!»
Я спотыкаюсь, пытаясь бежать. Я быстрее любого из них, ты – сильнее любых троих.
Но их – больше. Намного, во много раз больше.
Я не хочу оглядываться и не могу не оглянуться. Я знаю – ты там, там звон клинков и крики, и ты – среди них, ты в самом сердце боя, и оно бьётся в унисон с твоим, потому что ты и есть бой! Ты – его господин, его мощь и сила, его ярость и холодный расчёт, неустрашимость и неукротимая мощь! Всё это ты! Великий, прекрасный, непокорённый и неостановимый! Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя, люблю!
Они обступают тебя со всех сторон, кидаются то по одному, то по двое, и один за другим падают под ударами. Самые ловкие успевают отскочить, чтобы получить своё на миг позже – им не уйти, не уйти! Эта ловушка – для них самих! Они сами расставили её и сами же в неё попали! Ну-ка, самопровозглашённые праведники, предатели в белоснежном платье! Ну же, кто? Кто из вас ещё осмелится? Сколько их уже лежит у твоих ног? Пять? Десять? Я не вижу, и мне всё равно, потому что я знаю – ты жив, ты не побеждён, им не справиться с тобой! Ты – избранник непокорённого Солнца, ты – мой рассвет, моё золотое пламя, самый сильный из тех, кого знало Творение! Ты вернёшься ко мне и мы вместе придумаем что-нибудь, обязательно придумаем! Только возвращайся скорее, но главное вернись, ты не можешь не вернуться, они все и пальца твоего не стоят, они…

Крик, способный разорвать сердце и оставить его истекать кровью прямо в душу. Твой крик. И словно ледяная игла входит мне под левую грудь, у самого сердца. Холодная, острая сосулька, пронзающая мою кровь ледяным всплеском утраты. Я не вижу тебя, но знаю – твоя широкая, надёжная спина сейчас в крови, а сердце бьётся всё медленнее, и каждый его удар – словно молот в моих висках.
В спину.
Сторонний.
Иначе и быть не могло. Они могли погибнуть все и не победить тебя. Они и не победили – убили, но победить не смогли. Твои пальцы леденеют, как леденеют мои глаза, и слёзы обжигают щёки и губы морозом, с которым не сравнится холод на пиках самых высоких гор. Твоя улыбка гаснет. Я больше не увижу её, я знаю. Они смотрят на тебя – поверженного, но не сломленного. Мёртвого – и всё равно сильнее и прекраснее их всех. Ты жил и ушёл непокорённым. Им с этим ничего не сделать. У большинства из них в глазах уже не страх – сомнение, тревога, которой они сами не могут понять.
А я понимаю. Потому что, когда понимаешь, что к твоей праведной белоснежной одежде всё же пристала грязь, которую не смыть – начинаешь сомневаться.
Это правильно. Правильно сомневаться, когда праведность уже не кажется оправданием. Может, вера во что-то большее, чем собственная правота, рождается именно так? Я не знаю. Мне не было это важно тогда, не важно и сейчас. Просто тебя больше нет со мной, и потому мне нет никакого дела до их праведности и их сомнений.
Только до одного.
Он стоит и смотрит тебе в лицо без капли смущения. Он знает – он всё сделал правильно. Он убил, убил подло, убил того, кто, скорее всего, был невиновен – и всё равно он знает, что был прав, и тем оправдывает себя от начала и до конца. Даже не так… Он просто не нуждается в оправданиях. Правоту не нужно оправдывать, она просто есть.
Он – мой первый долг в моей жизни. Долг перед тобой.
Я расплачусь с ним сполна. Я обещаю тебе, любимый мой. Сполна, до упора, до последней капли крови. Я загляну ему в глаза, когда он придёт за мной – а он придёт.
Я загляну ему в глаза, чтобы посмотреть, как его правота рассыплется на тысячу стеклянных осколков, по которым я пройду босыми ногами и не порежусь. Я посмотрю, как она выгорит, оставшись мёртвыми углями, которые не обожгут меня. И когда в его глаза, в его правоту заглянет моя собственная, ещё страшнее; когда мне самой не нужны будут оправдания, потому что я буду права и честна с ним и с собой – тогда мой долг перед тобой, любовь моя, будет отдан.
А потом я отдам долг своему народу – потому что твоему ничего отдать уже не смогу…. И потому что мне нет дела до твоего народа, если нет тебя.

Наверное, я никогда не забуду этот день.
Убегают минуты. Убегают часы, дни… наверное, жизни тоже убегают.
А я помню тебя. Кем бы я ни была, кем бы ты ни был – я помню и буду помнить тебя. Всегда. И всегда буду искать в толпе ту улыбку, от которой моё сердце горело и тёрлось о твою душу, словно счастливая кошка.
Может, однажды я снова встречу тебя – теперь, когда вы вернулись. Может, я тебя узнаю. Может, ты узнаешь меня. И тогда я, может быть, снова услышу, как ты называешь меня любимой.
Может быть. А пока – пусть бегут минуты сквозь пальцы. Пусть бегут…

Сообщение отредактировал Scorpion(Archon) - 9-06-2010, 21:59

Сказки (уже не рыжей и не хвостатой)
Немного туризма (Айон)
http://club.foto.ru/gallery/images/photo/2...0/15/964365.jpg
Давно уже обнаружившая, что хвост ей лишь чудился (таким образом - вовсе бесхвостая, если не считать заплетенных косичек), и даже не слишком рыжая - последний окрас шевелюры был глубокий аметистовый цвет - с интересом побродила по Пандемониуму и поторговалась со здешними котами. Торговалась не ради выручки, а исключительно из соображений поговорить на языке аборигенов. Купила очки, не розовые, что могло бы удивить несведующего, всего лишь темные в тон в качестве головного убора, затем фуникулерной платформой отправилась в Исхальден.
("Туда не ходит? Оу. Но ведь долетела...")
В Исхальдене было холодно и плесень - сложно совместимые вещи, должно быть это была морозоустойчивая плесень. *задумчиво*
Еще там были зверушки, морозные озера с поблескивающими льдинами и кристаллами - можно было побегать и было где пошляться. Ось мира впечатлила. Порадовали стражи в самурайских доспехах - вежливые рослые фелины. Маленькие коты здесь хлопотали "по хозявству". Местные крылатые были немного более амбициозны, чем столичные. Кит в небе... Даже какие-то повстанцы. И корабли - впрочем, парусники везде с парусами. *улыбнулась*

Сообщение отредактировал higf - 11-06-2010, 8:15

Глава I

Должно быть этот город ещё никогда не сталкивался с таким ветром - могучие струи незримой силой гнули деревья в парке, срывали номерки на многохвостых объявлениях, опрокидывали уличные баки, несли мусор и смрад продуктов жизнедеятельности по улицам этого серого муравейника. Небо, неизменно того же тона, а порой и оттенка, что и это прискорбное обиталище полутора миллионов богом забытых людей, медленно темнело. Гонимые могучей стихией облачка, сгущаясь одинаково безнадежными отрядами, неслись вперед, но вновь разорванные чудовищными порывами ветра, разбросанные и подавленные, оставляли прощальные клочки, быстро растворявшиеся в безмолвной серости небес.
Отчего бы в такую негостеприимную погоду не посидеть дома? Но Радеон твердо знал, что за таким шквальным ветром непременно последует гроза, "ибо ветер - конь её" - процитировал он матери, набрасывая на плечи кожаную куртку. Пошарив в кармане, проверяя, на месте ли ключи, он в последний раз посмотрел в монитор. "Психея" безмолвствовала. Пару минут назад Радеон спросил её, "не желает ли в таком случае её коварнейшее величество прошвырнуться по крутой погоде?" и ожидал ответа. Мощный порыв ветра до визга надавил на стекло - Радеон болезненно сморщился, подавляя такой же, встречный порыв поскорее броситься в объятья стихии и продолжал, оперев локти на столик, терпеливо дожидаться ответа девушки, бесполезно тыча курсором в ярлыки. Прошло пять тоскливых, омерзительно медленных минут, ничуть не разноображиваемых раздававшимися за его спиной замечаниями матери насчет грязных ботинок, в которых он вернулся в свою комнату, как сгоравший от нетерпения Радеон вновь повторил свой вопрос, быстро стуча по клавишам. Словно бросая наглый вызов его терпению, "психея" ушла в оффлайн. Издав рычащий звук солидным тиражом, Радеон быстро свернул "аську" и потушил монитор - мать не слишком-то любит, когда даром переводят электроэнергию.
Оказавшись на улице, Радеон первым делом взглянул на запад - не прозевать бы начало веселья. Но небо не спешило разразиться потоками молний и воды, потому Радеон несколько успокоился и по пути до горажных хибарок, раздумывал, стоит ли заезжать за Таней, несколько разозлившей его своим внезапным отключением от "аси". Нет, сейчас ему нисколько не было одиноко - не обидеть бы только девчонку. Хотя в глубине души он уже знал ответ, и также не сомневался, что это его не остановило бы - сегодня только он и стихия.
Черный "японец", когда-то приобретенный им в виде груды металла и пластика, теперь выласканный и отточеный заботливыми руками владельца и его умельцев-приятелей, матерым черным волком, хитро сощурившим око в ожидании очередной бешеной гонки, поглядывал на него из распахнутой двери гаража. Любовно погладив загривок лютого зверя, Радеон снял его с подножки и отправил ключ в зажигание - поехали! Покидая гараж, он поддал обшарпаной двери, даже и не думая запирать её - ничего хоть сколько-то ценного в гараже не было, так только, чтоб проезд не загораживала.
Наконец-то Радеон смог по-достоинству насладиться могучей силой ветра и хлещущих упругих струй - самым грандиозным источником вдохновения для его распаленного сердца. На одном из перекрестков ему встретился Непись - заглянув в его мутные глаза, Радеон мгновенно понял, что им едва ли по пути, сделал прощальный жест и указал на огромную черную тучу, катящую свои валы на город. Непись, как всегда мрачно, кивнул и скользнул на своём, таком же черном, как его облачение, мото, в противоположный проулок. Непись парень неплохой, но уж слишком циклится на грядущем, по его словам, армагеддоне, гриппе, всяческой чертовщине и, особенно, травке.
Стремясь поскорее вырваться за пределы города, Радеон направил байк по объездной, превратившейся в сплошное глинистое месиво. Когда ветвь осины злым предвестником внезапно вынырнула из-за зановесы дождя, байкер не успел даже повернуть руль - ветвь жестоко хлестанула остро обломанным концом, разорвав куртку и оставив красную борозду огненной боли на предплечии. Окалив зубы, Радеон выровнял руль и замедлил ход своего коня. Оглядев дыру на куртке, он чертыхнулся и дал газу.

Похоже город недооценивал мощь стихии - гроза властвовала в нём: бешенство лядяного ветра, сплетающегося в грозном танце с пронизывающими потоками враз помутневшего мира, являло безумие и страсть природы, ворвавшейся на улицы каменного сада, заставляя гудеть провода, вздрагивать высотные здания и трястись от страха - киоски. Улицы опустели, редкие машины спешили поскорее доставить своих водителей в более уютные укрытия. Мощь стихии обрушивалась на совсем теперь одинокого всадника, раз за разом безуспешно силясь опрокинуть могучей грудью ветра, раздавить раскатами небесной кузни, ослепить сполохами молний, сбить железного коня потоками, сбегающими по дороге. Но человек, в насквозь промокшей куртке, практически улёгшись на руль, продолжал упрямо лететь сквозь грозу. Длинные волосы его прилипли к спине, сквозь рваную дыру на плече виднелась мертвенно бледная кожа, спереди куртки, на груди, поблескивал жёлтый значок радиационной опасности. Да, Радеон ещё не покорился силе стихии и всё также ехал на запад, сквозь шквал дождя, разбрызгивая ручьи, бурлящие по дорогам.
Это случилось очень быстро: пелена дождя внезапно расступилась, словно давая проход одинокому всаднику; и только он поднял голову, вдыхая наполненный озоном воздух, молния, небывалой ярости, прорезала небо поперёк, ослепив байкера, так и не успевшего ничего прочесть в мути небес.

Немилосердно болят рёбра. Радеон приоткрыл глаз - его залило кровью, так что сделать это оказалось непросто. В другом и вовсе поселился черный заяц и смотреть им было нестерпимо больно. Ощупав лоб менее пострадавшей рукой,, он несколько успокоился - кровь, залившая глаз, похоже, натекла оттуда. Радеон осмотрелся: всё также хлестал дождь,. но теперь его пелена не так плотно окружала - подняв голову, злосчастный байкер обнаружил шагах в пятнадцати ствол крупной осины, лежащий поперек дороги. Некая зловещая улыбка поселилась на лице Радеона при виде виновницы крушения - погуляла по глазам, оттянула правую щеку в звериный оскал и затаилась где-то в бровях, ожидая новых поводов. Попытавшись подняться на руке, Радеон зарычал - боль жестокой огненой плетью, застилающей глаза, резанула по груди. "Пёс! Наверно перелом" - прошипел байкер, аккуратно перекатился через спину и осторожно поднялся на левой руке.
Мотоцикл валялся гораздо дальше своего владельца - что свидетельствовало о непростительно высокой, при такой видимости, скорости. Пытаясь сесть, Радеон посерел от боли. "Но это мелочь, сейчас исправим,"- услышал Радеон в голове собственную мысль. Разве собственную..? Радеон, улыбнувшись было собственному оптимизму, повел бровью - "Откуда этот голос?" Он замер, прислушиваясь. Выждав прилично около минуты, Радеон лег на спину и расхохотался, отдавая должное своему идиотизму. Когда заряд безудержного смеха, не сдерживаемый даже резкой болью внизу груди, иссяк, байкер вновь попытался сесть. Как ни странно, но это ему удалось, притом уже без сильных болей. Ободренный успехом, приписываемым отходу первоначального болевого шока, Радеон ощупал ноги, не подававшие особых признаков бодрости. Кроме кровоподтеков, образованных огромными ссадинами, похоже, ничего повреждено не было. Помогая себе левой рукой, он поднялся. "Вот видишь - это совсем нетрудно" - тот же голос в голове звучал с некоторым удовлетворением. Не то, чтобы Радеону претила мысль о заселении его головы излишне самоуверенными голосами, но ощущения, вызванные этим, особенно в создавшемся положении, приятными назвать было трудно. Но Радеон слыл крайне находчивым парнем, потому, сойдя на обочину, он отыскал сосну потолще и принялся биться об неё головой. И - вот удивление! - боли не ощущалось. Радеон ощупал лоб - кожа оказалась совершенно гладкой, никаких порезов и ссадин не осталось. Кровь с лица смыл нестихающий дождь и Радеон почувствовал себя несколько обновленным. Вновь в подробностях изучив своё тело, Радеон окончательно уверовал в мистицизм.
"Я немного подлатал наше тело" - когда шелест дождя превратился в монотонную однообразицу, начинающую действовать на нервы, нестройный хор сумятицы дум Радеона был прерван новой, НЕ ЕГО мыслью.
- НАШЕ тело? - воскликнул Радеон.
"Ты можешь удивляться, ты можешь пытаться бежать, но тебе не уйти от Решенного..." - неторопливо ответствовал тот же голос.
- Кто ты? - разрывался Радеон, до той поры считавший себя владельцем головы. - Ответь мне!
Голос безмолвствовал. Он явно не слишком считался с законным владельцем тела и, конечно, такое положение Радеона не могло устраивать. Некоторое время прошло в оцепенении ожидания ответа, затем, убедив себя в тщетности таких надежд, Радеон судорожно перевел дух и направился к мотоциклу. Если не считать небольшого искривления колеса, оторванного зеркала, да облупленной краски, вмятин и погнутостей, железный конь оказался в добром здравии. Радеон стряхнул грязь с сидения и, подкатив мотоцикл к луже в кювете, принялся отмывать налипшую глину - последние метры сбитый мотоцикл проехал боком по обочине. Когда с этим было покончено, наш герой неспешно устроился на мокром, впрочем, как и вся его одежда, сидении. "Куда мне сейчас?" - мелькнула мысль. Ответ пришел сразу: "На восток...". Даже не пытаясь разобраться, Его это мысль или уже нет, Радеон нажал на газ.
"И пока мы не стали одним, ты можешь звать меня просто - Рыцарь..."

Добавлено:

Глава II

Небольшая черная муха, покружив вокруг постели ровно столько, сколько ей позволяла собственная лень, приземлилась на соблазнительно гладкую кожу шеи человека. Не особенно церемонясь, она вонзила острый хоботок. Человек вздрогнул во сне, потянул одеяло к щеке. Муха, не прождав и секунды, приземлилась на то же место, где только что угощалась. Побродив несколько секунд по толстому одеялу, она разочарованно остановилась - всюду, где падал взор мозаичных черных глазок, простирался защитный покров, под которым недосягаемый человек, должно быть, намеревался бессовестно доспать своё утро в спокойствии. Вернувшись на свой наблюдательный пост на люстре, муха внезапно заметила то, что заставило её потереть лапки от предвкушения - натягивая не слишком длинное одеяло до головы, человек тем самым обнажил одну из ног. Не прошло и нескольких секунд, как человек вновь зашевелился, получив очередной укол. Но на этот раз - чтобы пробудиться.
Мужчина откинул одеяло и раскрыл глаза. Это был молодой человек, и, хотя в его темных кудрях давно поселилась седина, его ещё юношеское лицо и по-детски лучистая улыбка, которой тот встретил утреннее солнце, с головой выдавали его возраст. Парень почесал крошечную красную точку, оставленную мухой на лодыжке, сел на край кровати и стал шарить ногой в поисках тапочек. Поднявшись, он неестественно прямым шагом направился к стене. Прислонившись к ней спиной, молодой человек проверял, не испортилась ли его осанка от жизни в деревне - такая процедура случалась всякое утро, когда у него(утра) было такое ясное настроение, с проникающими в самую глубину души теплыми солнечными лучами - именно в такие дни Егор вновь начинал мечтать о признании и славе, как это свойственно молодым талантам. Егор был начинающим художником. Просыпаясь утром и вновь мысленно улетая в мир вдохновения, полный аплодисментов, восторженных поклонников и одобрительно кивающих великих мастеров, Егор вот так, как сейчас, поднимался, подходил к стене, проверяя осанку, брал в руки одно из своих вчерашних-позавчерашних творений, несколько минут тщательно изучал мазки и, как водится, со вздохом опускал картину-набросок на колени. В себя он никогда не верил.
- Егор, иди кушать! - это мама. "Должно быть, как всегда, старается для меня, готовит и прибирается - вчерашняя пыль и мусор в его комнате, как по волшебству, растворилась к утру, - а я, как всегда, в стенаниях о самом себе." Егор вернул рисунок на мольберт, натянул штаны и вышел из комнаты.
При виде Егора, женщина, являющая чудеса скорости за плитой, нежно улыбнулась:
- Как спалось?
- Хорошо, мам, - Егор подошел к умывальнику и тщательно вымыл каждый палец.
- Я тебе на обед драников сделаю, как ты любишь, а сейчас, на, вот, - она поставила на стол миску с горячим пюре, ароматно пахнущим специями, - поешь.
- Спасибо, мам, - вытерев руки он направился к столу.
- Я скоро ухожу, но ты за посуду не переживай, приду - помою.
- Мне нетрудно, мам...
- Не нужно, сына, у тебя с этими дровами итак времени на рисование почти не остается...
Егор покачал головой. После смерти отца, мать всю свою любовь отдавала ему. Когда он отучился в училище, именно она настояла на том, чтобы он жил в поселке. Трудно сказать, любил ли он город, но ему казалось, что там его мечты вскоре смогли бы обрести реальные очертания. Он почти не общался с сельскими жителями, с детства считая их грубыми в чувствах и резкими в выражениях. Справедливости ради заметим, что оснований так полагать у него было достаточно. Но в это утро, наверняка поддавшись притяжению редкого осеннего солнца, Егор решил прогуляться по селу. Наскоро окончив свой завтрак, и быстро вымыв посуду, художник накинул рубашку, прихватил по мышку складной мольберт и чистый холст, направился к калитке.
Село встретило молодого человека запахами силоса и дымом костерка, собранного из мусора у дороги, встретило пылью дорог и серостью равнодушных и угрюмых лиц, встретило визгом свиньи и мычаньем коров. Село никогда бы не вдохновило Егора, не будь над ним таких чистых и невероятно просторных небес, сияющих восхищением светила, яркого, нежно согревающего. Сам того не замечая, пропитанный вдохновением восторженного ясного утра, Егор поддался радости природы, и, как мальчишка-именинник, улыбался всем встречным. Раз за его спиной бабка шепнула другой:
- Что это с ним?
- Влюбился, наверно...
Егор заулыбался сильнее. Совершенно непостижимым образом, он до сих пор избегал этого калечащего чувства. В городе с ним училось немало привлекательных девушек, но в отношениях ни с одной из них он не был. Нет, он, конечно, чувствавал притяжение нежного пола, и обладал достаточно незаурядной внешностью, простой, но решительно внезапной красотой, но, должно быть, ослепленный своим стремлением в творчестве, не видел ничего и никого. В поселке же он никогда не появлялся на общественнных мероприятиях, без всяких сожалений пропускал дискотеки в сельском клубе, даже когда его приглашали через мать - Егора никогда не привлекало большое скопление людей, а музыкальные предпочтения отделяли его от сельской молодёжи незримой, но четко осязаемой, пропостью непонимания. И сегодняшний день он бы также, как и всегда, провел в своей комнате, за колкой дров или на конце огорода, где имел обыкновение рисовать пышные березы, плакучие ивы в осенних нарядах и тихие воды речушки.
Радость, зарожденная в нем ласкающими лучами божественной теплоты, разгоралась в груди всё сильнее, да так, что, мягко шагая по пыльной дороге, Егор запел.

Добавлено:
Особенно красивым голосом, природа, к сожалению, его не наделила, и пел он тихо, не желая тревожить селян, пробуждавшихся не слишком рано, особенно в воскресные дни. За спиной шептались, прохожие хихикали - Егору было почти всё равно. Он точно знал, что сегодня его вдохновению ничто не может помешать и решил отправиться зарисовать одинокую речную скалу, однажды виденную им в центре речных порогов за поселком.
Когда он добрался до противоположного конца села, было около полудня. Проходя мимо одного из последних, окраинных домиков, такого же черного, ветхого и ничем не примечательного, на скамье подле забора, он увидел девушку. Какой-то странный тоскливый интерес закрался в него при виде согнувшейся фигуры девушки, подперевшей голову руками, её русых волос, свисающих до земли осенним дождем, плавной линии полуобнаженного плеча. Егор замедлил шаг, любуясь её образом. Девушка резко подняла голову. Егор мог бы поклясться, что прежде никогда не видел такой необычайной печали красоты, той смертельной тоски, блеснувшей в нежности бездонных зеленых глаз. Страдание искажало её черты, тело била легкая дрожь, казалось ещё секунда - и слезы посыпятся градом. Егор никогда не считал себя смелым, особенно в том, о чем имел только далекое представление. Тем не менее он шагнул к ней и сказал первое, что пришло в голову:
- Привет. Хорошая погода, правда?
Девушка, никак не ожидавшая такого вопроса, чуть улыбнулась краешками губ, и тихо ответила:
- Да, хорошая...
- Я шел с того конца деревни, - сказал Егор, продолжая игнорировать её печальное положение, - не против, если я присяду? - он указал на место возле девушки.
- Конечно, ты, наверно, устал, - так же тихо сказала она, указывая на край скамьи и отсаживаясь на противоположный, - садись...
- Фух, спасибо... Ноги рассабить хоть, - Егор вытянул ноги, довольно улыбаясь, - говорят в этом году яблок уродилось, фьюх, хоть лопатой в рот грузи!
Егор комично щурился и принимал вид знатока в садоводстве, ошибаясь чуть ли не в каждом утверждении. Девушка заулыбалась. Они разговорились. Когда Егор сообщил о цели своего похода в эту часть села, девушка, которую, кстати, звали Катерина, изъявила желание пойти с ним.
Приближался вечер, когда Егор, распрощавщись с Катей, весело шагал домой. На картине, которую он сжимал подмышкой, длинноволосая девушка склонилось у воды, разглядывая цветные камушки на дне реки. Где-то позади неё, обозначенный двумя-тремя мазками, виднелся крошечный коготь-скала - изначальная цель его утренней прогулки.
Уже стемнело, когда усталые ноги Егора, наконец, привели его к калитке своего дома. На крыльце его ждала мать. Женщина выглядела сильно взволнованной.
- Ты знаешь который час? Ты где пропадал? Почему мне ничего не сказал? - засыпала она Егора вопросами.
- Мам, не волнуйся, я просто рисовал на порогах... Задержался... Вот...
- Ну слава Богу, - выдохнула мать, - иди посмотри новости, сейчас опять должны передавать.
- Угу...
Егор разулся, сбросил рубашку и устроился на диване, опустив ноги в таз с теплой водой, принесенный заботливой матерью.
- Вот, вот, сейчас будет, - женщина, похоже, была сильно встревожена увиденным.
"В эфире экстренный выпуск новостей. К нам поступили дополнительные сведения о погибших в ужасной катастрофе в северном райне. Напомним, что сегодня, около часа дня по местному времени, многоэтажное здание, как предпологают специалисты, от взрыва несанкционированного скопления взрывчатых веществ и ветхости основной конструкции, потеряв несущую опору, рухнуло прямо на оживленную улицу. Мэр города высказался по этому поводу, заверив жителей, что проверка всех домов старше 40лет началась немедленно. Мэр убежден, что подобная катастрофа больше не повторится и обещает каждому пострадавшему компенсацию, а также временное жилье тем из пострадавших, кому негде остановиться в городе. Тела погибших и раненных до сих пор достают из-под завалов. Завтрашний день объявлен днем траура."

Добавлено:

Глава III

Человек в черной кожаной куртке и таком же черном копюшоне, стоял около газетного киоска, ожидая в очереди, которой тут сроду никогда не случалось - а всё потому, что газета "Жизнь" обещала раскрыть подробности вчерашней катастрофы, которые не транслировали по местному телевидению. Человек был высокого роста, с хорошим размахом в плечах и чисто западным прямым носом - единственным, что удавалось разглядеть из-под капюшона. Наконец получив ожидаемую газету, человек отошел в сторону и быстро пробежал глазами заголовок, а затем - и весь искомый пресловутый текст о событиях в северном районе. Стоял пасмурный день, и такими же пасмурными были и лица жителей, к тому же многие из них облачились в траурные цвета. Но человека, похоже, это только забавляло - дочитав газету и бросив её, не особо целясь, в сторону урны, он поднял голову и на секунду стала заметна зловещая улыбка на тонких губах.
Человек быстрым шагом приближался к административному зданию города - это было самое высокое здание города, и, судя по совершенно не деловому виду человека, его привлекала, скорее всего, именно эта высота.
Через несколько минут, миновав полнотелое вялое "отсутствие охраны", он поднялся на лифте до последнего этажа, сильным ударом плеча сломал тонкую чердачную дверь, добрался до выхода на крышу, тем же манером, не задумываясь ни на секунду, проломил последнюю преграду. Его ожидали - громадного роста человек, полностью скрытый черной мантией, притаился в нише другого выхода на крышу. Прибывший поклонился так, что сразу чувствовалась иерархическая разница между ними.
- Вы не опоздали, Лорхтан, - заговорил облаченный в мантию, сверля фигуру пришедшего красными огоньками глаз из темных глубин одеяния, - это хороший тон. Вы уже читали газету?
- Да, конечно, - кивнул кожаный, - как я и предпологал, моё участие осталось незримым.
- Очень хорошо, рыцарь. Я здесь, чтобы проверить энергетический фон города - это ты, должно быть, уже понял, - высокая фигура человека несколько изогнулась и откуда-то изнутри послышался сиплый вздох, - я это сделал ещё до твоего прихода, - голос человека внезапно наполнился металлом, - этого недостаточно, совершенно недостаточно! Светляки начинают свою работу достаточно активно только при отрицательном, черном фоне.
- Что Он прикажет?
- Убивай, сжигай, круши! - два огонька адского пламени яростно пылали, в голосе не осталось ничего человеческого, - тебе нужно посеять панику и страххх.
Тот, кого существо в мантии назвало рыцарем, вновь молча поклонился.
- Тебе потребуется кое-что, чтобы остаться в тени, - покров черной мантии колыхнулся и к рыцарю потянулась тощая, непропорционально длинная рука с короткими когтями на скрюченных пальцах, - возьми этот амулет.
- Зачем он? - рыцарь в капюшоне взял протянутый предмет двумя пальцами.
- Он сделает твоё лицо неузнаваемым. Нужен только мысленный посыл.
- Я отправляюсь.
- Не забудь - светляки не должны знать, - рука втянулась обратно во мрак мантии, - да укроет тебя тень Его.
Рыцарь поклонился в последний раз, и отошел к краю кровельной прощадки. Краем глаза он уловил, как взмыл в воздух его черный собеседник - взмыл и через несколько секунд пропал среди дождевых облаков. Радеон (а это был никто иной, как наш знакомый байкер) осмотрел шипастый ошейник, полученный от Видящего. "Не особенно удобная штука, надеюсь хоть эффективная" - клепки-шипы распологались по всей длине ошейника, а жесткий крепеж не имел видимой подгонки размера. "Вот же болваны эти странники..." Радеон-Лорхтан приладил ошейник, а когда защелкнул застежку, петля ошейника затянулась сама, до помутнения сдавив горло. Лицо бывшего байкера побагровело, в висках застучала кровь, судорожно пытаясь протолкнуть хоть глоток воздуха в легкие, Радеон впился в ошейник руками, силясь хоть немного растянуть удушающее кольцо. Смертельная петля давила до тех пор, пока Радеон не почувствовал, что жизнь медленно выходит из него. И тогда ошейник милосердно ослабил хватку, давая понять, что убивать рыцаря он цели не имел. "Наверняка проделки этого бродяги Видяшего, - подумал Радеон, подымась, - этим прохвостом я ещё займусь"
Кровь быстро сходила с лица. Лорхтан размышлял, стоя на самом краю высотки - оттуда, насколько хватало глаз, виднелись унылые серые здания, кое-где пестрившие рекламой, только придававшей городу бесполезно-уродливое выражение. Блуждающий взгляд Радеона остановился на сияющей огнями вывеске клуба-казино. Улыбка хулигана, только что разбившего витрину, но успевшего улизнуть, пробежала по его губам. Не прошло и минуты, как Радеон снова оказался в лифте.
Внизу, свернув в общественный туалет, Радеон решил опробовать ошейник. Остановившись перед зеркалом, Лорхтан дал мысленный посыл, как и велел Видящий. Кнопки-шипы мгновенно среагировали - глубоко впились в кожу, изнутри рвали мыщцы и тянули жилы. Лицо рыцаря начало заметно быстро менять черты - скулы выступали, разрез глаз изменялся - стягивал кожу, оставляя узкие смотровые щели, чуть выше ошейника внеапно появилась складка, быстро превратившаяся во второй подбородок неизвестно откуда пригнанным жиром. Последним шип вонзился в затылочную часть, войдя в шейный позвоночник - контролируя эмоции. Прийдя в себя от легкого болевого шока, Радеон заглянул в зеркало. Оттуда на него безучастно смотрел полнорылый азиат, в ошейнике, из-под которого местами сочилась кровь. Совершенно отсутствующее выражние серых глаз довершало картину. Азиат расхохотался - только что вошедший по нужде шарахнулся обратно к выходу.

Добавлено:
Кивнув своему новому отражению, Лорхтан вытер кровь платком и застегнул ворот куртки на последнюю клёпку.

К обеду просветлело, но тоску города ничто не могло развеять. "Ничто, кроме хорошего фейерверка!" Радеон снял квартиру в центре. Вернулся в неё он только после полуночи. Уставший и хмельной, потому - шумный. Разбуженный хозяин снятой Радеоном квартиры, живший сразу под ним, всего несколько часов назад с деланной широкой улыбкой, каждый миллиметр омерзительно довольной ширины которой свидетельствовал о завышенной цене съёма, приподнёсший ключи съёмщику, зло проворчал себе под нос: "Надеюсь он скоро свалит..."

Ранним утром Радеон обосновался около телевизора. Как он и ожидал, всего через несколько минут в эфире начался экстренный выпуск новостей:
"Вчера, около 11 вечера в центре прогремело два взрыва - в клубе "Джаз на Красное" на улице Железнодорожников 75 и клубе-ресторане "Кабарэ" на аллее имени Карла Аврелия. "В наш город проникло страшное слово "терроризм" - полагают органы управления. Были закрыты все развлекательные центры, клубы и залы. По предварительным данным, общее число погибших состовляет более двухсот человек. На место сразу же прибыли команды спасателей и пожарники. Прокуратурой заведено уголовное дело по статье..." - внизу полышался шум и Радеон убрал звук. Через несколько секунд, решив, что у соседа снизу просто скверное настроение, Радеон снял значок ""mute" с рыла какого-то чиновника, дававшего интервью. "...вынести трезвую оценку, когда будут извлечены данные камер наблюдения, но и без них очевидно, что в городе поселился террорист, а то и целая группировка..." - дальше Радеон слушать не стал. Кроме того он уже знал как выглядит их будущий подозреваемый и не слишком-то нуждался в дополнительных поводах для хохота.
На этот раз проникнуть в здание администрации оказалось не так просто - у входа стояла усиленная охрана. И, конечно, заговорить зубы им не удастся и проскочить мимо - тоже. Радеон посмотрел на фасад здания - ещё недавно тут проходили выборы и огромный плакат нынешнего мэра в полный рост и его сторонников, ещё не сняли. Побродив взглядом по их жирноватым лицам, Радеон выбрал одного, под которым значилось "Анатолий Корватов, первый помощник". Свернув в подъезд здания напротив, Радеон сконцентрировался, держа в памяти рыло чиновника.
Насколько хорошо поработал амулет-ошейник, Лорхтан мог судить лишь по охранникам, враз вытянувшихся в струнку и разделивших физиономии пополам плохо отработанной приветливой улыбкой. Позволив себе ещё поиграть чиновника, озабоченного судьбами вверенной ему части народа, Радеон, мрачный как туча, проворчал, проходя мимо:
- В городе террор, а они лыбу давят, дубины...
- Так мы это, эээ... - послышалось вслед неуверенное мычание.
Поднимаясь в лифте, Лорхтан дал команду и шипы, восстанавливая ему прежний облик, вернулись в исходную. Через минуту ему пришлось пожалеть о этой поспешности - выход на крышу охранялся. "Не иначе потому, что обнаружили сорванную с петель дверь" - мелькнула мысль.
- Минуточку! Кто вы такой и что здесь делаете? - охранник шел ему навстречу. Нужно было немедленно действовать и Радеон не раздумывал:
- Я от Корватова. Вот тут, - приближаясь к охранникам, говорил он, шаря в кармане по ходу движения, - у меня приказ на снятие охраны...
Двое охранников, внимательно наблюдавших за действиями внезапно появившегося незнакомца, даже не успели удивиться, когда из кармана, вместо названного документа, появилась рука с костетом. Силы байкера, многократно увеличенной духом темного рыцаря, оказалось достаточно, чтобы оставить охрану, застигнутую врасплох, вооруженную одними только дубинками, в положении жалком и рожей на полу.
Видящий ждал там же, где и вчера. Облик его ничуть не изменился, но глаза пылали ярче, словно существо было обрадовано чем-то.
- Началось! - шипящий голос звучал удовлетворенно, - первый город накрыт Тьмой.
Радеону почему-то этот довольный демон казался отвратительным - лучше бы он, как раньше - грозил и злился, ему это шло куда более.
- Вы говорите о нашем городе? - спросил Лорхтан.
- Конечно нет, глупец... - голос Ищущего зазвучал очень тихо, - Мне нужно тебе кое-что рассказать... Только не прерывай меня.
То, что происходит на Земле сейчас - ничто иное, как второй приход Апокалипсиса. Темный господин вновь послал своё воинство, чтобы обеспечить неизбежность прихода Его. Существует множество цивилизаций, помимо земной, и многие из них достаточно сильны, чтобы уничтожить эту планету в одну секунду. Многие миллионы лет назад, при основании Природы Земли и систем, окружающих её, была заложена программа баланса энергии, которая работает на Земле и по сей день. Бог - есть центр сосредоточения светлой энергии, а наш господин противоположен ему. Тогда же на Земле основаны были программы, без которых ни одна из тогда существовавших цивилизаций, не позволила бы существовать этому уникальному глобальному эксперементу - Земле. Одной из таких программ и является Апокалипсис.

Добавлено:

Несколько тысяч лет назад Тёмный господин попытался запустить эту программу - он спустил своё воинство на землю, и велел убивать светляков. Лорхтан, ты тоже участвовал в битве, но погиб и твой дух многие сотни лет спустя пришлось восстанавливать по крупицам - поэтому ты ничего не помнишь. Так случилось, что первые же жертвы рыцарей поднялись в небо и пробудили Бога. Когда тот увидел происходящее на земле, гнев его был столь велик, что он ниспослал на землю своего сына, и всю небесную рать..."
Видящий внезапно остановился, словно перебирая в памяти события.
"Да что говорить - у рыцарей не было шанса, свет разметал их. Тогда даже темные апостолы и сам Антихрист не смогли помочь им... С тех пор прошло много лун, и наш господин готов нанести удар, откроющий путь Неизбежному. Для этого нам потребуется всего лишь понизить энергетический фон, создаваемый мыслями и делами людей, до черного."
- Поверь мне, - обратился Ищущий к Лорхтану, - люди сами желают этого.
- Зачем тогда мы? - спросил Радеон, несколько осовевший после рассказа.
- Надежность. Уверенность. Скорость. - отчеканил демон.
- Что с нашим городом?
- Даааа, фон города стал значительно темнее, - Видящий подался вперед, - Но светляки ещё подобны призракам... - он наклонился к самому уху Радеона, - нам нужна анархия и паника...
- Повинуюсь!
- Скуй город цепями страха и возвращайся...
- Это будет не так просто... - Лорхтан покачал головой, - Моих сил может не хватить...
- Поговори с Повелителем, - четыре тощие руки вырвались из-под мантии Ищущего, вращались, рисуя какой-то знак на лбу Радеона, - молись Ему, и Он дарует тебе Ссссилу... - демон покивал головой, - и помни - мы должны не допустить краха Первой битвы...
Рыцарь поклонился, чувствуя легкую дрожь и возбуждение. Видящий оттолкнулся от земли, два черных кожистых крыла, вырвавшись из прорезей мантии, заработали с невероятной скоростью, быстро превратив демонического странника в черную точку среди облаков.

Через полчаса байк Радеона ехал по дороге на Андропов - маленький рабочий городок, где едиственной достопримечательностью являлся сталелитейный завод. Лорхтан думал о мече древнего крестоносца, Радеон думал о огромном топоре, увиденном однажды в какой-то он-лайн игре. Но оба знали, что ни того, ни другого оружия им не удастся создать, и причин тому было множество - едва ли на литейном заводе найдется кузнечный молот, наковальня и достаточно качественный металл. Лорхтан справедливо полагал, что с темной силой им не потребуется другого оружия, кроме, разве что, подручного, а эта поездка, по сути, просто чтобы скоротать время до рассветных сумерек - когда придет час молитвы.

Добавлено:

Глава IV

Не спалось. В голову лезли спутанные мрачно-сладостные комки мыслей событий прошедшего дня. Среди тревожных и неясных предчувствий, страхов бабушки, высказанных ею по телефону, среди мыслей о страшной трагедии, разыгравшейся в городе, поминутно проступал ясный образ вчерашней прекрасной знакомой. Егору было наплевать, что у Кати совсем небольшое образование, что в разговоре порой она бывает груба, что города она боится и никогда бы не согласилась жить там. Сам того не замечая, раз за разом прокручивая в голове вчерашний день, вспоминая её улыбки, смех и случайное прикосновение руки, он всё больше влюблялся в юную селянку. К рассвету он всё же забылся беспокойным поверхносным сном.
Утро явно не задалось - серые тучи надвигались сплошной стеной, грозили молниями, гремели раскатисто. В комнату заглянула мать. Судя по реакции её лица, заглядывала далеко не первый раз в это утро, но не решаясь потревожить сон Егора, вновь уходила, чтобы вернуться через несколько минут.
- Егор! Не спишь? - женщина выглядела ещё более взволнованной, чем при вчерашнем позднем возвращении сына, - опять звонила бабушка. По Новостям опять какие-то страсти передают.
- Мам, ты не волнуйся, - голос Егора звучал устало, но спокойно, - бабушка сейчас на проводе?
- Нет, она сказала, что ещё позвонит днем, - женщина опустилась на край постели, - она хочет, чтобы ты приехал; она очень волнуется.
Егор помрачнел. Со вчерашнего дня ему внезапно стало нравиться село и ему не улыбалось покинуть его, особенно сейчас.
- Мам, ты же её знаешь - всегда найдет повод поволноваться...
- Сына, она же старенькая совсем... Может ты поговоришь там с ней, может она согласится теперь переехать к нам.
- Что-то я сомневаюсь... Она же городская до мозга костей!
Женщина вздохнула.
- Ну ладно, если ты не хочешь ехать, никто тебя тянуть не будет, - она поднялась и наклонилась над кроватью, заглядывая Егору в глаза, - Я думала ты рад будешь в город вырваться.
- Мам... - начал было Егор, - я над картиной ещё поработать хочу...
- Ты поговори с ней, когда она позвонит, ладно? - женщина погладила щеку сына, - Успокой её...
- Хорошо, - уже гораздо бодрее, ответил Егор, - Что у нас на завтрак?
Женщина встрепенулась, и исчезла за дверью.
- Я же пирожки поставила, - раздался её голос из кухни, - Совсем память дырявая!

Егор ожидал на автобусной остановке. Ближайший автобус должен был явить свои габориты ещё через полчаса, но Егор нарочно пришел раньше - нужно было привести в порядок мысли, а в присутствии матери это сделать гораздо сложнее. Бабушка позвонила ещё до назначенного срока. Её голос дрожал. Она что-то кричала про терроризм, про взрывы и разрушение. Из всего этого Егор понял только, что вопрос о его приезде в город не подлежит обжалованию в любом случае. Но что ж за беда приключилась на самом деле? Егор запретил матери включать телевизор - для её же спокойствия, и толком ничего не знал о событиях, разворачивающихся там, куда его вскоре должна была привести дорога.
В автобусе, прислушиваясь к разговорам, Егор составил некоторую картину произошедщего в городе. Размышляя над услышанным и сопоставленным, Егор внезапно заметил впереди, на пути автобуса, пост милиции. Всех попросили покинуть салон, каждого пассажира осматривали и обыскивали его вещи. Автобус пропустить дальше постовые отказались и продемонстрировали водителю какой-то документ.
Наняв одного из таксистов, которые, очевидно, почувствовав запах добычи, целым роем выстроились неподалеку от заставы, Егор отправился в Градостроительный район, где жила его бабушка. Быстро темнело, мелкий дождь, превративший неасфальтированные дороги переферии города в кашу из грязи и щебня, всё усиливался. "9ку" швыряло, боковые стелка забрызгало грязью, а видимость была почти нулевая. Когда машина рассекала очередную грязевую лужу и оказалась в свете жухлого фонаря, водитель, тревожно взглянув в боковое зеркало, громко выругался и дал по тормозам. Отстегиваясь и доставая из бардачка зажигалку, водитель продолжал крыть на чем свет зыждется город и его дороги, затем прикурил и выбрался наружу. Егор вылез вслед за ним. В свете фонаря он увидел причину сквернословия прежде несловоохотливого водилы - правое переднее колесо жалким образом пищало, оседая. Егор пригляделся и понял, что заднее колесо с той же стороны также пробито, что сразу наводило на мысль о подводном рифе, нарочно кем-то установленном в луже. Этот "кто-то", впрочем, не заставил себя ждать - с двух сторон к машине приближались несколько мужчин в черных куртках, с различными предметами в руках - битами, ножами и арматурой. Водитель бросился в салон автомобиля, быстро извлек оттуда газовый баллончик и приготовился к нападению. Из темноты послышался смешок, после чего что-то тяжелое ударило Егора по затылку. Сознание погасло.

Если кто-нибудь из ваших друзей панков скажет, что проснуться лицом в грязи, да ещё и с пробитой головой - это нормально, не верьте им. Егор осмотрелся - ни бедняги водителя, ни следов машины. Впрочем, фонаря, под которым они остановились, не было также - словом место было другим. Дождь прекратился, и запекшаяся кровь на голове отвратительно склеила все волосы. Егор поднялся. "Какие-то гаражи" - он поплелся по разбитой дороге. Вскоре он почувствовал, что валится с ног - настолько он был измотан. Ноги подкашивались, к голове подсоединили старый трансформатор, непрерывно гудящий, быстро истощающий и без того небольшие силы молодого художника. Егор присмотрелся в темноте - дверь одного из гаражей оказалась приоткрытой.

Добавлено:
Ощупью пробравшись вглубь, в дальнем углу, он нашел старую простыню, вернее её останки, вероятнее всего пущенные владельцем гаража на тряпки. Егор, не церемонясь, рухнул на простынь, стянул с себя куртку и аккуратно положил под голову.
Усталость страшно тяготила, но адреналин не давал успокоиться распаленному мозгу. Егор перебирал в голове события прошедшего дня и дивился всей невезучести. "Судьба издевается надо мной, - пробормотал он, - только впереди забрезжила надежда... Неужели мне нельзя получить свой кусочек счастья? За что ты наказываешь меня, бог..?" Он помрачнел и несколько минут не думал ни о чём. "А может и нет там никого, никого, кто помогает..."
Егор ещё долго лежал с открытыми глазами и смотрел на крохотную звёздочку в проеме створки двери, должно быть, единственную на небосклоне, омраченном ночными облаками. Когда же первые лучи рассвета позолотили краешки облаков вдали, он внезапно провалился в сон.
Он не знал этого рыцаря, но лишь раз взглянув на его гордо посаженую голову, отливающий золотом доспех и развевающиеся длинные седые волосы, он пропитался к нему глубоким уважением. Они стояли на скале, у самого обрыва. Егор приблизился к краю. Он никогда не видел карты города, но почему-то сразу понял, что там, далеко внизу, раскинувшийся под ними город - тот самый, где Егор когда-то учился. Но важнее была БОЛЬ. Она терзала город, изъедала, словно плач сотен младенцев и крики их умирающих матерей, ужасающий вопль вырвался из глубин его, опрокинув Егора, обескуражив его. Егор повернулся к рыцарю. Тот, огромный и безмолвный, как скала, всё смотрел и смотрел вниз, недвижимый. Егор заглянул в лицо рыцаря - и увидел такую боль и страдание, что, совершенно сраженный, опустился на колени. Сердце оборвалось, и слезы вдруг хлынули из глаз. Этот рыцарь... он страдал за них, страдал с ними, и даже больше них - людей этого огромного города. Егор упал к ногам рыцаря и целовал их, словно обезумевший.
"Что это..?" - прошептал Егор, внезапно пробудившись. "Кккто он..? И почему "рыцарь"?" Тяжелый вздох вырвался из его груди, сердце бешено колотилось. Холодный пот резко охладил тело, заставив содрогнуться. Вопросов было слишком много, а отвечать - некому. Судя по солнцу, время уже перевалило за полдень. Но это Егора почему-то не удивляло.
Спать он больше не смог, и, решив, что отдохнул достаточно, отправился на поиски остановки. Плетясь по грязевым лужам, Егор вдруг вспомнил про куртку. Денег там почти не было, благодаря ночной встрече, но на то, что оставалось в секретном кармашке, можно было позавтракать, и добраться, наконец, до квартиры бабушки. Куртка осталась гараже и Егор уныло побрел обратно.
Накидывая куртку на плечи, Егор обратил внимание на небольшой плакат на стене. На нем мужчина в кожаной куртке восседал на черном мотоцикле, вероятно иностранном. Судя по нечеткости фотографии, не позволявшей даже толком разглядеть лицо байкера, сделана она была на любительскую камеру, и принадлежала, по предположению Егора, самому владельцу. Внизу плаката автор несколько неуклюже добавил в фотошопе свою подпись и значок радиационной опасности. Егор пожал плечами и вышел из гаража.
Наскоро пообедав печеньем и кефиром на уличной скамье, молодой человек сел в маршрутную газель, щедшую на Градостроительный. В маршрутке полдюжины затравленных людей, сидели, подавленные, стараясь не глядеть ни в чьи глаза, боясь прочесть в них тот же страх, что терзал их сознание. Правда Егора не особеннно интересовали эти случайные встречные - он был погружен в настроение своего сна, каждое мгновение пытаясь возродить перед собой лицо того странного, но невероятно благородного рыцаря, и всякий раз терпел крах. Рев двигателя мотоцикла отвлек его - какой-то байкер на огромной скорости, вопреки дорожным правилам, вынырнул из проулка и поровнялся с газелью. Егор пригляделся и удивление его возросло - на мотоцикле сидел араб в потрепанной кожаной куртке, с длинным шарфом на шее и с каким-то огромным железным предметом в наспинном мешке. Сначала Егор решил, что это какой-то странный станок с кукоятью, торчавшей из мешка. Но когда араб оставил газель позади и стала видна его спина, Егор подумал, что это коса на короткой ручке - должно быть араб не знал, что для удобства перевозки, металлическую часть можно снять. Араб скрылся за одним из поворотов впереди и Егор вновь вернулся к своим мыслям. Он появился внезапно - всё тот же араб, но предмет, извлеченный им из мешка за спиной... огромных размеров тесак, который тот без особой натуги держал горизонтально движению, словно конный копейщик, шедший в атаку.

Добавлено:
Этот странный всадник промчался мимо на огромной скорости, ударил по тормозам на переулке, перед самым носом водителя иномарки, мигавшего поворотником, вдруг бросил свой мотоцикл в безумный штопор, и - Егор замер от ужаса - размахнувшись гиганским тесаком, рассек иномарку от капота до багажника одним чудовищным ударом. Егор, совершенно ошарашенный, наблюдал как мотоциклист свернул в сторону, откуда приехала иномарка, разрубленная им словно картонная коробка, беспрепятственно и невозмутимо. Несколько минут молодой художник, на глазах которого произошла такая невероятная по жестокости сцена, смотрел в сторону, куда уехал араб. Потом Егор, придя в себя, поняло, что автобус застрял в пробке - о ней как раз передавали по радио, но изменить маршрут водитель права не имел. О размерах её ещё обещали уточнить, но Егор сразу принял решение идти дальше пешком - благо до бабушкиного дома оставалось всего пару кварталов - и окликнул водителя.
Дверь закрыта, бабушки нет. Егор опустился рядом с дверью, положив куртку под зад, чтобы не морозить пятую точку о бетон. Что же за безумие происходит в городе? - Егор перебирал в голове события, приходя лишь к одному выводу - город сошел с ума. Прошло больше получаса. Егор недоумевал - бабушка не посещала никаких заведений, кроме магазина, за последние пару десятков лет. Решив, что, возможно, бабушка набрала много продуктов из расчета на его приезд, и теперь ей тяжело нести пакеты, Егор поднялся, сбежал со второго этажа по лестнице, и направился в супермаркет, обычно предпочитаемый бабушкой.
Быстро обойдя магазин, Егор вернулся ко входу и решил расспросить кассира. Женщина на кассе заметно нервничала, ответила коротко и грубо, что приглядывать за старушками - не её работа. Егор обратился к охраннику, дежурившему у дверей. Им оказался приятный мужчина лет тридцати пяти-сорока, высокий и спокойный, в контраст большинству сегодняшних встречных. Он просто ответил, что за последний час не видел ни одной женщины в летах, не то, что бабушек: "Сегодня они редкость, - улыбнулся охранник, - армагеддона боятся и дома сидят" Егор переволновался не на шутку и бросился к телефонной будке. Когда он позвонил в главную больницу города, сочувствующий женский голос подтвердил ему, что его бабушка находится у них - утром доставили с сердечным ударом. Положение её было настолько тяжелым, что уже через полчаса по прибытию, старая женщина скончалась. Егор начал оседать. Голос в трубке некоторое время ещё говорил что-то, потом послышались настойчивые восклицания "Алло! Алло? Вы приедете?". Потом раздались короткие гудки. Время замедлилось, пространство расплылось, время обходило стороной, потому что для него время не значило нечего.
Какой-то мужчина, сначала взволнованно, а теперь уже и с нотками раздражения, окликал его. Должно быть, человек намеревался позвонить с телефона, и Егор, сидевший в будке, ему мешал и тратил его время. Наверное человек торопился. Егор посмотрел на него пустыми глазами. Мужчина несколько подобрался и утратил строгость в лице. Медленно подымаясь, Егор пошатнулся, некоторое время держался за стену, потом всё же встал и побрел вдоль дороги.

От имени администрации напоминаю: два и более постов подряд выкладывать не стоит. Цензор Оррофин.

Сообщение отредактировал Orrofin - 12-07-2010, 15:58

Это не рассказ; это всего лишь то, что мне удалось увидеть из окна. И записать.

Наш город внезапно накрыло дождем. Стекло - в прозрачных разводах воды, и стук капель об карниз вторит шелесту клавиш. Шорох шин по мокрому асфальту и непроницаемо-серое небо, на котором еще пятнадцать минут назад антрацитовые тучи несло ветром на чистый вечерний купол.
Вдалеке на молочно-сером фоне - силуэты гор едва различимы, словно нарисованы серой акварелью на сером же листе. Иногда эту занавесу рассекает серебряная полоса молнии, хлесткая и резкая; или вспышка, такая быстрая, что даже не уловить взглядом, только отмечаешь краем глаз - было, сверкнуло...
С черных изгибов решетки на окне свисают тяжелые капли, и одна вливается в другую, чтобы вместе они рухнули вниз.
И не видно просветов. Кажется, что мир со всех сторон обложен пологом дождя, цвет которого на самом деле и уловить трудно - в сером мареве чудится что-то синеватое. Или это капли фиолетового, что сорвались с кончика кисти неизвестного художника и растворились в краске дождевого неба? А может, там, в этом низко нависшем небе, можно различить странный оттенок зеленого, что называют - "серый зеленый чай"?
Проблеском - молния, и её вспышке вторит грохот; их можно как-то сосчитать, когда мелькнет одна и вскрикнет небесным басом другой - но разве можно отвлечься от дождя, от запаха влаги, городской пыли и грозы? Серебристая прореха в покрывале неба - едва ли не короче доли мгновения, взмаха ресниц, удара сердца. Быстро, неуловимо. Была, а теперь её нет.
Шумит вода, и этот спокойный шелест рассекает, словно удар топора могучего воина, раскат грома. Словно над головой раскрываются небеса, и этому яростному вскрику небес вторят городские звуки, вспыхивающие сиренам и воем.
Молния отражается на стеклах домов, на сетчатке глаз, а громовой хохот обрушивается на плечи все чаще и чаще, и в какой-то момент кажется, что молния ударяет прямо в тебя – настолько близка вспышка, настолько она ярка – и чувствуешь её не только зрением, но и всей кожей, и ноздри щекочет странный запах, какого нет на земле – он есть только на небе.
Ломаная линия цвета звезд пронзает пелену дождя; косые струи хлещут по земле, а из мира исчезают яркие краски. Их смыла вода, испугала молния, загнал в глубь наших душ гром.
Сидеть, широко распахнуть глаза, и вдыхать в себя грозу, зная, что она уже уходит прочь, напугав, разбередив прячущиеся в сердцах древние почтение, замешанное на страхе, встряхнув и напомнив земле о том, что небо – это ярость, это сила, это грохот, от которого бегут по коже мурашке, и серебристые копья, от которых невольно вздрагиваешь.
Гроза уходит, и темнеют силуэты гор, наливаются краской, выплывают от пелены дождя. Но небо полнится вспышками, пусть даже они теперь далеко, и хохот громовых раскатов уже далек, а капель на стекле все меньше и меньше.
И не знаешь, выдохнуть ли уже, опустив руки на колени, или подбираться вновь и вновь, подобно зверю перед прыжком, вдыхать глубоко, наполняя себя запахом небес, странным и чужим.
Потому что как вздорная девчонка, капризная и непостоянная, небо снова открывает свои объятия, обрушивая на землю, промокшую до корней, своих бесчисленных крохотных детей, что погибают, лишь коснувшись тверди, откуда и вышли когда-то.
Небо беснуется.
А где-то у кромки гор его серость постепенно отступает перед латунным цветом; в другом мире, за границей грозы, еще осталось солнце, и этим слабым проблеском оно напоминает о себе.
Но латунь и старое золото – не у нас; у нас – темнота вечера, запах дождя и озона, потоки воды по промокшему асфальту и клубок, сплетенные из восторга и страха, в груди.

Коротко, может кто-нибудь прочитает и... В принципе, можно и без "и".

Входная дверь с громким стуком распахнулась, и на пороге показался зареванный мальчишка лет шести, зажимающий рану на ноге. Из-под пальцев сочилась кровь.
- Ма-ари-ина-а, бо-ольно-о, - ревел мальчик. - Я порезался!
Старшая сестра подошла к брату, неся зелёнку, вату и бинт.
- Ничего, Серёжа, всё пройдёт, - с претензией на философскую мысль сказала девушка и обработала рану брата. Во время всей процедуры, мальчик хлюпал и размазывал по щекам слёзы.
- Вот и всё, - сказала Марина. - Шрам только останется. Но, мужчину шрамы украшают.
Сестра щёлкнула младшего брата по носу; тот улыбнулся.
- А чтоб были шрамы всегда должно быть так больно? - в нём воскрес после травмы мелкий "почемучка".
- Те, что на теле - ерунда, поболит и перестанет, - вздохнула сестра. - А от тех, что остаются в душе, боль гораздо сильнее...
Серёжка почти ничего не понял и убежал на улицу...

Моё.
Правда не совсем проза, скорей белый стих. Но не суть.
Пишу ни о чём, а просто хочется...Льются песнью слова...А мир говорит, шепчет, срывая горло, целя по точкам, по почкам...Почти болевым.
А у меня есть крылья, серые...с красным, летать во сне могу, мечтая наяву. Когда летишь почти свободен...Почти, не доходя до...Хожу по городу раскинув руки, взлететь мечтая, да летать лишь во сне дано.
Стихи? Нет, мой удел проза. Разве только такие, белые , надеюсь, красивые...
Смеюсь, когда хочется плакать и плачу от счастья. Улыбаться всегда, ни к чему, ни к кому, и просто идти...Вперёд.
Нет, тут не ищите смысла, это просто...говорит мир, шепчет, срывая горло, целя по точкам, по почкам, почти болевым.
Музыка в душе, а хочется петь, просто петь...На улице, наплевав на то, что скажут люди. Чудить, смеяться, бежать куда-то, не разбирать дороги...
В чём наша сила? В чём наша слабость? Все мы железные люди, держим лицо, когда хочется заплакать. знаю..
Знаешь...Знаете....
А ведь в чудеса иногда разрешается верить...Просто так. без оглядки...Без страха в душе...
Или...Как хочется, что бы кто-то шепнул на ухо просто слово...
Верь...
Что не предадут, что друзья верные, сильные и смелые, и что всегда...и что никогда не...
Верь...Просто так...
Шепчу в ночи... Себе...Тебе...Вам...Всем...Целя по точкам
По почкам...
Почти болевым....

Когда говорят о береге моря и прибрежном песке, они всегда кажутся тёплыми. Золотое, налитое жаром солнце, не жалея любви, согревает песок и волны, синие-синие или с лёгкой прозеленью, добродушно окатывают край берега. Под их неловкой, чуть смущённой лаской кирпично-рыжеватые песчинки набираются густо-коричневой краски, словно краснеет смущённая девочка после первого поцелуя, и ветер, тёплый и влажный, с тонким дрожащим смешком носится над ними, словно шалопай, случайно увидевший влюблённую пару и бегущий к приятелям – рассказать, какая она, эта "любить".
Это счастливое море. Это счастливый песок и весёлый ветер – тот, который прилетает к морякам, чтобы наполнить паруса и быстрее гнать корабль вперёд, вперёд… Такой ветер и к тебе прилетал, играя длинными прядями волос и обнимая тебя, словно ласковый младший брат. А ты бегала с ним наперегонки, и он уступал тебе, потому что любил тебя и не мог позволить себе победить, не мог не признать за тобой первенства, когда тебе этого так хотелось. Ты прибегала на берег и ловила его за хвост развевающихся косм, спотыкаясь о шаловливые, добрые волны и перепрыгивая пенные гребни, когда они стремились подыграть другу, исподтишка толкнув тебя, не дав взнуздать и оседлать горячего небесного беглеца. Ты тогда ещё очень много смеялась, и твой смех звенел, словно переливы золотистых колокольчиков у меня в сердце.
Когда же это всё было? Ведь кажется недавно. Но с тех пор, как ты ушла вперёд, море успело остыть, а ветер постарел и обозлился на весь мир. Чёрные, изъеденные холодными волнами камни и седые от соли скалы, словно гнилые зубы старика, вылезли у берега и вгрызлись в тело моря, и так и торчат теперь там, где ты раньше падала в волны и, мокрая и счастливая, взмахом руки отправляла мне в подарок целый дождь сине-зелёных капель – смеющийся ливень из тысячи солёных поцелуев прибоя.
Теперь эти капли – чёрные, а пенные гребни на высоких, густых волнах кажутся плюмажами на рыцарских шлемах. Холодное море больше не ласкает остывший, пепельно-бежевый песок, вонзивший в него чёрные клыки камней – оно атакует его с яростью, в которой слышится отзвук бури и грохот небесного грома. Море не может простить берегу жестокость, с которой его рассекают солёные чёрные зубы; берег – не может забыть тёплые касания прежнего моря и злится, принимая удары холодных рыцарских лавин, словно брошенная любовница – пощёчину аристократа.
Это всё потому, что тебя больше нет здесь. Я даже не помню, как ты ушла. Уплыла в алеющую закатную даль туда, где небо и море сходятся в единую, безбрежную гладь живой сини, которой переполняется и плещет от восторга маленькая, позабывшая всё на свете душа? Или улетела вслед за лёгким облаком, обратившись в едва заметную точку на горизонте, блеснув на прощанье безупречным серебром крыльев? А может просто ушла куда-то в высокую изумрудную траву, что начинается за нашим – теперь уже только моим, я знаю – домом и, может быть, совсем нигде не кончается, щекоча колени и по ночам перешёптываясь о том, что удалось увидеть каждой травинке за день?
Я не знаю, хотя очень хочу знать, но ведь ничего не изменится, если однажды всё станет ясно.
Тебя нет. Море холодное и чёрно-синее, в его голосе – гнев и плач взрослого мужчины, который первый раз в жизни остался совсем один, без чего-то единственного, что имело смысл. Скалы тоже чёрные. Они крепкие и потому молчат даже под ударами моря, не желая признаваться, что совсем не так холодны и суровы и тоже тайком плачут по ночам – поэтому-то на них остаётся соль, а вовсе не из-за ярости обезумевших от горя волн. Песок – бежевый и холодный, а там, где вода касается его, всё ещё коричневый, только теперь похож на запёкшуюся кровь.
Каждый день я хожу по берегу далеко вниз, туда, где раньше был большой белый камень. Тот, на котором я всегда хотел нарисовать тебя, но из нас двоих рисовать умела только ты, и сидеть на нём и смотреть в море тоже умела только ты, а я, растянувшись на мокром песке и подставив морю ступни, любовался солнцем, небом и тобой – сразу всеми, ведь вас для одного меня было так много, и всё равно всегда не хватало. Я не знаю, где сейчас этот камень – он словно исчез куда-то, когда ты ушла, и я, сколько не искал, не могу найти его, хотя точно помню место. Иногда мне кажется, что ты забрала его с собой, потому что очень любила.
Под вечер, так и не найдя камня, я возвращаюсь домой, сажусь на пороге и чиню сети. Мне нужно попробовать поймать немного рыбы, хотя не знаю, зачем – мне не хочется есть. С каждым днём мои руки всё лучше справляются с узелками, и хоть до тебя мне ещё очень далеко, но – веришь? – я стараюсь, и сети получаются прочными и надёжными. Надо всё же поставить их, и я обещаю себе, что завтра с утра, ещё до того, как пойду вниз вдоль моря, обязательно это сделаю. Под утро я снова всё забываю, и ругаюсь, когда возвращаюсь домой. Тихо, про себя. Ты не любила, когда я ругался.
Когда небо темнеет и становится трудно плести, я откладываю работу, иду в наш-мой дом и зажигаю свечу. У меня ещё осталось много, каждой хватает на неделю или даже больше, так что не волнуйся, я не останусь совсем без тепла. Свеча похожа на тоненький меч, разрезающий темноту, и темноте, наверное, тоже больно – но я позволяю себе немного жестокости, чтобы выйти на берег и тайком подслушать, как плачут скалы и, усталое, не сумевшее выместить всю боль море падает на них, обнимая, словно брата-изменника – ненавистного и всё равно родного.
Я подхожу к волнам. Они совсем ледяные, и свечка дрожит – боится. Мне жалко огонька, и я оставляю его на песке, воткнув потвёрже, чтобы холодный, состарившийся и сварливый ветер не опрокинул её случайно и не погасил. А потом вхожу в воду по колено и, зачерпнув горсть чёрной воды, делаю глоток. Почему-то вода совсем не солёная, и только очень холодная – пальцы сводит и губы колет немного. Я отпускаю воду, и касание тёплых губ уходит обратно в море, стекая по пальцам прозрачными струями – словно слёзы.
На обратном пути я подбираю свечу.
Трава за домом затихает, когда я переступаю порог. Завтра утром я снова отправлюсь искать белый камень и, может быть, даже найду его. Ведь свечи ещё не кончились.
Я не прошу тебя вернуться и не жду тебя. Не волнуйся – у меня всё хорошо, это море и скалы плачут, и ветер плачет иногда, а я – нет, совсем нет. Иногда, когда ночью мне совсем холодно, я прижимаю горящую свечку к груди – ненадолго, просто чтобы ни ей, ни мне не было страшно. Свечке не хочется догорать и кончаться, а мне – не хочется, чтобы свечей не осталось, потому что тогда я не смогу выходить ночью, и белый камень уже никогда не найдётся, а сети так и останутся недоделанными.
Где бы ты ни была, я надеюсь, что у тебя тоже всё хорошо.

Сообщение отредактировал Scorpion(Archon) - 3-08-2010, 19:36

Небо.

Никакого Апокалипсиса не будет.
Он знал это. Помнил, кто подарил крысолову его дудочку. Чем рисовали улыбку Джоконды. Кто научил великого Гарри его знаменитым трюкам. И знал, что никакого судного дня не будет, и огня с небес тоже.
Солнце вставало колоссальным багровым шаром, подслеповато помигивающим глазом, подглядывающим в прорехи бурых, клочковатых туч, вьющихся на невообразимой высоте.
Человек сидел в парке на скамье и наслаждался весной. Рассеянная улыбка не сходила с его лица, будто приклеилась. Иногда он казался почти старым – дряхлым, возможно, вещим, старцем, стерегущим давно угасшую жаровню для воскурений. Иногда он казался едва ли не юным – большим растерянным ребенком, впервые давшим себе труда задуматься о бренности сущего над разломанной игрушкой. Иногда сам вид его мог свести с ума – словно лицезрение недр звезды, осушаемой неслышно подкравшейся бездной.
Неудивительно, что к нему не присматривались – причина более чем веская. Ну, и помимо того, у людей была масса других занятий в это ясное теплое утро: вопить, крушить мебель и вышибать окна, к примеру. Носиться по тротуарам и мостовым, щедро раздавая тумаки и ласки попеременно. Стрелять и рубить. Прощаться с землей и врагами. Проклинать небеса и друзей. Убивать. Умирать.
Впрочем, Апокалипсисом это не было.
Ибо Апокалипсис невозможен. Нет в нем нужды.
И его не будет.
Просто боги уходят.
Сегодня небо дало первую трещину. Это было неизбежно и наконец случилось. Где появилась первая, там будет и вторая. Вопрос времени.
Неподалеку от скамейки дотлевали края одного из первых осколков, рухнувших наземь. Жидкая лазурь, расплавленная полетом ко всем грехам земли, стекала на пожухшую прошлогоднюю листву, пузырилась тягучими, как патока, струями, слегка дымилась испарениями, от которых сходили с ума несчастные, проносившиеся слишком близко. Лазурь несла истину, а это горшая из мук, как твердо знал человек на скамье. Лазурь мгновенно разъедала плоть, ибо плоть слаба и подвержена греховному. Пара человек все еще корчились и хрипели неподалеку от осколка, оттягивая себя прочь при помощи рук, наполовину растворенные… очищенные бесстрастными небесами. Хотя бы напоследок. Один из них, тот, у которого ног не было до середины бедер, вдруг содрогнулся, подтащил поближе вожделенную авоську с пустыми бутылками и хватанул одной о плитку парковой дорожки. Вгляделся в сколы. И одним движением завершил начатое не ним. Второй, брызжа слюной и захлебываясь визгом, заскреб тощими узловатыми руками живее. Лазурь не торопилась, стекала все так же величественно.
Все живущее вправе выбирать свою судьбу.
И стало быть, если учесть обстоятельства, - выбирать, какой смертью умереть.
Человек вздохнул и откинулся на спинку скамьи, чтобы понаблюдать за ветвящейся по небу трещиной. В ее очертаниях было что-то от абрисов каждого айсберга, когда-либо пускавшего ко дну корабль, каждого астероида, когда-либо рушившегося на поверхность мира в столпах пламени, что-то от профилей лиц медиков, вводивших все новые яды в жилы узников лагерей.
Впрочем, поправил себя человек, последнее наверняка было иллюзией.
Ведь боги-то как раз уходят.
Кто-то из них погубил всех пчел…
Поднимался злой, студеный ветер, пронизывающий до костей, несущий смрад костров, на которых кто-то все еще пытался жечь тела – совершая погребения, жертвоприношения или казни. Неважно, что именно: адресаты уже выбыли по неизвестному в данном мироздании адресу.
Уходили один за другим, прилежно убирая все, за что были в ответе – животных, круговращение вод, правосудие, незыблемость домашнего очага… оставляя инерцию, по которой все еще катилось некоторое время, угасая, вымирая и разваливаясь.
Человек закрыл глаза и глубоко вздохнул. Он знал, что будет тосковать по всему этому. И особенно по воздуху, который можно вдыхать, которым можно говорить и свистеть.
По легкому холодку, пробежавшему вдоль хребта, он понял, что только что из мира ушло еще одно божество. Почувствовал, как невесомая воздушность начала вкрадываться в тело. Осознал, что спустя несколько дней из мира окончательно пропадет и граница вод и суши. Медленно поднялся и пошел по аллее.
Исчислены были дни, и шаги, и вздохи. Исчислены – и сметены с доски вместе со всеми скрижалями жизни и смерти, будь они из глины, папируса или пластмасс. Однако с этим было невероятно, до невозможного – адски, адски… - трудно смириться.
И все же близок был час.
Человек шел, чувствуя, как небо оседает на плечи тяжестью, наливается весом, какого еще никто не испытывал, - как небо воплощает весь груз долга, оставленного позади уже ушедшими из мира.
Человек знал, что скоро давящий гнет вытолкнет и его на порог и дальше, откуда еще никто из других не посылал вести.
И тогда сотрется грань между небом и землей. Когда наступит его черед.
И тогда все, кто еще живы…
Из-за него.
Конечно же, иначе просто нельзя – и никто из его сородичей не поступил бы по-другому.
Горячее небо давило ему на плечи.
Человек остановился.
Последний – выключит свет.
Нет.

Двукрылый

А еще у меня было два крыла. Одно - пурпурное, кожистое, беззастенчиво-жесткое, с острейшими когтями, изящным узорочьем чешуек и сложной вязью жилок на перепонках. Второе - белоснежное, уютно-мягкое, с плотными прочными маховыми и нежнейшим пухом. Одно напоминало о злейшем демоне, второе - о светлейшем ангеле.
Все остальное пришлось съесть, чтобы не испортилось.

Сообщение отредактировал Вито Хельгвар - 3-09-2010, 11:58

Не исповедь. Но истина.

Кстати.
Это конец.
Нельзя так долго висеть над пропастью, проскальзывая пальцами по лезвию прекрасно наточенного меча.
Зато это весело.
Зато это лучше, чем чай, кофе, интернет, нереализованные мечты, тысяча и один комплекс, очередная пачка сигарет, выкуренная на балконе в ночи, бледной и одинокой.
Это как прокатиться на санках по солнечному свету. Один хрен падаешь вниз и разбиваешься, но зато сколько ярких эмоций, сколько великих открытий за считанные секунды жизни, которой, считай и не было, но и за неё, такую - и вечность отдать не жалко.
Вечность, которой у нас нет. А есть - чай, кофе, интернет и пачка сигарет.
Не люблю чай. Не люблю кофе. Не люблю интернет, но он нужен. Зачем? А чёрт его знает. Сигареты? Ни одной за все семнадцать лет, проведённые под дуновениями солнечных ветров.
Алкоголь отравляет мозг, но раскрывает душу. Вредная привычка, но полезнее её в задушевных беседах 1 на 1 - нет. Враг становится другом, друг становится братом. Брат становится отцом. Или сыном. В зависимости от возраста. Главное - не отравить себе душу. Не утопить свою совесть в вине. Главное - чистить свою душу. Чистить каждый день.
Я не боюсь. Но страшно. Ещё не успел. Успею. Успею ли?
Такие как я. Такие как мы. Такие как вы.

Находя счастье в маленькой травинке, мы ищем бездонную пропасть сожалений и грусти в такой большой, но такой далёкой Луне.

Мои мысли превращаются в слова из чужих уст. А может, это слова превращаются в мои мысли.

Мне не больно. Боль поддаётся контролю. Сознание - нет. Боль - да. Жизнь - нет. Судьба - да.

Крик. Безудержный. Безумный. Человечный.

Но есть ли ещё здесь хоть кто-то, кроме меня?!..

Сообщение отредактировал Black - 11-09-2010, 20:09

Я давно не писал легенды. Попробую... может получится.
Спасибо одному Дракону за подаренную идею.

- А почему небо так высоко, а земля так низко? А почему нельзя с земли достать до неба? Почему, ну почему-у?
- Рассказать тебе о небе и земле?
- Да, расскажи, расскажи!
- Слушай.
В давние времена, когда ещё ни тебя, ни меня не было, небо и земля были намного, намного ближе. Пожалуй, они были такими близкими, что от одного до другого, если очень-очень захотеть, можно было бы и дотянуться. А в остальном они были такие же, как сейчас. Только кое-что было другое.
Земля была, как сейчас, большой и красивой. Твёрдой, надёжной, величественной, как крепь гор, и доброй, нежной, мягкой, как обласканное солнцем бескрайнее летнее поле. Земля тогда была молодой-молодой. По ней ходили все, кто ходил - и всем нравилось по ней ходить, потому что все знали - земля очень, очень добрая и никогда не подведёт. Не осыпались в горах камни, не обваливались берега рек, не спотыкался никто на ухабах и не оступался в трясине. Земля верила всем - и все ей верили, потому что добрые всегда верят друг другу, и всегда друг другу помогают. Земля была для всех - родной, и почти не менялась, потому что часто меняющийся не может быть надёжным: кто знает, чего от него ждать? Вот такой была земля.
А небо было, как и сейчас, бесконечное и глубокое. По нему летали облака, носились наперегонки ветры, порой собирались в стайку утчи, и тогда на землю лились нежные, ласковые дожди. Небо не было надёжным и не было постоянным - всё время в нём что-то менялось, всё время что-то происходило, и нельзя было, дважды взглянув на него, найти два одинаковых облачка. Зато оно никогда не останавливалось, никогда не стояло на месте, и все, кто смотрел на небо, восхищались тем, как много всего с ним происходит - и каждый мог, лишь подняв глаза, найти и увидеть что-то такое, что ему непременно понравилось бы. Таким было небо.
- А почему они были такими? Почему?
- Потому что ещё раньше, совсем-совсем давно, решили, что все будут ходит по земле, а не по небу. А раз по земле будут ходить, она должна быть твёрдой и надёжной, а чтобы небо могло взлететь, оно должно быть лёгким. Ты же знаешь, что лёгкое может взлететь.
- Зна-аю.
- Ну вот. Потому-то...
- А по небу совсем-совсем нельзя ходить. Вот облака же не меняются - значит они твёрдые!
- По облакам - может и можно. Но они тоже меняются быстрее, чем всё на земле. Потому-то так опасно засыпать на облаке. Пока ты спишь, оно может разойтись надвое, или поменяться совсем во что-то другое, и можно случайно свалиться на землю. А земля ведь теперь очень низко, а небо - очень высоко.
- А почему?
- Я о том и рассказываю. Не перебивай, ладно?
- Хорошо-о.
- Так вот. Говорят, что в те времена земля очень любила небо. Любила, когда то проливает на него свои добрые дожди, и когда ласково укрывало горные вершины снежными шапками - тоже любило. А особенно любило, когда ночью небо бросало ей сверху звёзды - ведь звёзды очень красивые, их так много на небе, и небо их очень любит, потому и любуется ими ночью, чтобы не видело солнце.
- А почему?
- Потому что солнцу тоже хочется полюбоваться звёздами, но если оно подойдёт слишком близко, все звёзды сгорят, и в ночи останется только луна, и ночью будет намного темнее, чем сейчас. Я же попросил - не перебивай меня.
- Извини. Земля любила небо. А небо - землю?
- Не знаю. Мы живём на земле, а не на небе, потому и говорят разное - ведь даже тогда до неба было достать трудно. Кто-то говорит, что небо не любило землю. Кто-то - что любило. Кто-то - что небо и само точно не знало, кого оно любит и любит ли вообще. Такое оно было переменчивое, такое разное, такое лёгкое. Я не знаю, кто прав. Но земля, кажется, тоже не знала. А знать очень хотела. Это ведь важно - знать, что тебя любят - или что о тебе хотя бы заботятся, не забывают о тебе. Но разве по небу поймёшь, что скрыто в его глубине? И земля не знала, что думать. Тянулись к небу деревья и травы. В ответ их поливал дождь - но земле казалось, что дождь поливал редко. Высились горы - и с неба на них падал снег, но земля видела, что снега мало.
- Правда мало?
- Думаю, что иногда правда. Небо ведь на то и переменчивое: не следит, сколько внимания уделяет земле. Сегодня вспомнит, завтра забудет, сегодня приласкает, завтра - и не коснётся... Оно переменчиво. Потому что оно всегда было таким. А земля постоянна и надёжна, и того же хотела от неба.
- Это неправильно, да?
- Просто они разные. И вот однажды земля не смогла больше этого выносить. И потянулась к небу.
- Как потянулась?
- Просто взяла и потянулась. Земля тянулась вверх, вздыбливалась, поднималась, треща и гремя - потому что менялась быстро, так, как умеет только небо. Потому что сама попробовала стать небом и подняться вверх, коснуться любимого, приласкать его, понять... И земля не видела, что там, где она тянется к небу, поднимается ввысь огромный вулкан, у подножья которого расходятся по земле горячие, пыльные серые трещины, а жерле его клокотало ярко-алое пламя, потому что земле было больно тянуться к небу, но она тянулась - потому что любила.
- А небо?
- А небо увидело, что земля тянется к нему - и испугалось. Испугалось, что земля хочет сделать его таким же, как она сама: постоянным, надёжным, не способным меняться. Испугалось так, что само уподобилось земле - первый раз за долгие-долгие годы небо не захотело меняться, захотело сохранить свою изменчивую природу: лёгкие облака, быстрые ветры и мерцающие в ночи звёзды. И небо всеми силами начало подниматься выше и выше. Но земля тянулась быстрее, и в жерле вулкана небо разглядело ярко-алое пламя - такое жаркое и неистовое, что небо испугалось ещё больше.
- Оно боялось обжечься.
- Верно. И боялось настолько сильно, что не догадалось пролить на жаркое пламя свои прекрасные, дарящие жизнь и прохладу дожди. Вместо этого небо собрало самые чёрные, самые тяжёлые тучи - словно вторую, небольшую землю - и начало кидать в землю большие, рогатые, яркие-яркие молнии.
- Стра-ашно...
- Очень страшно. Молнии ударили в вулкан, и земля застонала от боли. Ярко-алое пламя вырвалось наружу, навстречу сияющим стрелам неба. И закипела битва, такая страшная и жестокая, что и небо, и земля дрожали и гремели, да так громко, что даже если бы захотели теперь - не услышали бы друг друга.
Битва длилась долго - никто и не помнит, сколько. Но все когда-нибудь устают. Так устали и земля, и небо. Перестали падать в жерло вулкана сияющие небесные стрелы, потухло ярко-алое пламя. Да только всего того, что было сделано, уже не вернуть было.
Небо с тех пор совсем-совсем высоко, и никак никому не дотянуться до него. Облака стали совсем лёгкими, а ветры совсем быстрыми, и так быстро, как меняется небо, не меняется никто... Ещё говорят, что небо очень горевало потом, и от этого иногда кажется холодным и совсем пустым...
А земля тоже изменилась. Всё такой же была она надёжной и твёрдой, и доброй тоже была, но только стали в горах порой сходить оползни, нога путника оступаться в трясинах, а крытые берега обрываться и осыпаться вниз. А это всё потому, что земля помнит, как с неба, которое она так любила, посыпались вместо добрых дождей сияющие молнии-стрелы. Земля не стала злее - просто стала она опасаться, меньше стала доверять тем, кто ходят по ней. А те, кто ходя - тоже помнили огненный вулкан и меньше доверяли земле.
Кто же был виноват, спросишь ты? Не знаю. Начала всё земля - так ведь начала от любви, а небо испугалось, да не оглянулось... Неумело да неправильно оба всё сделали, а всё потому, что разные они были, и то, что было хорошо небу, не подходило земле. Даже тогда, когда они были намного, намного ближе. Кабы не алое пламя вулкана да не небесные молнии, кабы не страх неба, да кабы не боль, что сама себе творила земля - может, и поняли бы они друг друга, да хоть бы и нет - так разошлись миром. Ээх...
Спи, спи, родной...
- Гру-устно...
- Грустно, да не совсем. А помнишь, летом, в звёздную ночь?
- Ууу?
- Мы с тобой гулять вышли -а небо низко-низко было, и звёзды видно - хоть рукой дотянись. Помнишь?
- Угууу...
- А оно потому низко, что земля и небо не совсем забыли друг друга и сейчас ещё пытаются иногда помириться. И небо порой снова кидает земле в подарок свои бесценные звёзды, а трава и деревья тянутся ввысь, по ночам подрастая, чтобы быть ближе к небу.
- А они помирятся?
- Не знаю... может, когда-нибудь и помирятся. Разные они, а всё равно ведь не бывать им друг без друга. Ты спи, хороший мой, спи...

Зарисовка из прошлого моего дорогого Змея...
Комната , приглушенный свет, скорее используемый не для освещения ради, а для поддержание таинственности, потрескивающий огонь в камине, стол заваленный свитками, перьями и прочими письменными принадлежностями. Дом? Нет, всего лишь временное пристанище , уставленное по прихотливому вкусу. Хозяин или , правильней сказать, обитатель, невысокий юноша с ярко-синими глазами, налил себе вина, задумчиво подержал в ладонях хрупкий бокал, отпил. Красное...Красное вино он не любил, слишком напоминало кровь, в которой руки у Первого Воина были по локоть, вино так золотистое, таинственное и манящее. Вот только для этой ночи, для воспоминаний и для тех, за кого он пил оно не подходило.
-За вас, - собственный голос прозвучал непривычно, как-то пафосно и наигранно, - За вас...всех. Пафос, нелепый и неважный. Забавно...все умерли, все те любимые, дорогие и единственные, а я ...а я не могу. Не дано. Бессмертный Первый Воин, чьё искусство никому уже не нужно. Меня воспитывали как Правителя, я прожил жизнь Хранителем. Хранил Клан, хранил друзей, тех немногих, которые хотели видеть во мне равного, хранил себя...Себя я-то как раз сохранил. Повспоминаем
- Райн, а ты можешь туда не идти? - раздраженный взгляд стальных глаз. Най. Найиир. Най первый блин в создании нашего клана, универсальный слуга, абсолютный воин, вот только...слишком привязан к своему Господину. Меч. Оружие, что с него взять. Гибкое, натренированное тело воина, серые глаза , в которых нет-нет, да почудится стальной скрежет, стальные волосы до лопаток, острые, даже на взгляд острые, тронешь - порежешься. Он такой один. Таких уже не делают. Неудавшийся эксперимент.
-Не могу. - вздыхаю, уже не считаю какой раз. "Туда" было ещё один эксперимент, правда уже не наших богов ,а злодея, вот такого доморощенного злодея, какие случаются в жизни каждого героя. Улучшенные породы нежити, ловушки и прочие, мага мы поймали и убили. но вот целый рассадник "милых и добрых существ", оставлять никто не собирался. - Сейчас пока сдерживают заклинания, а потом что?
-Ты можешь взять отряд! Ты не должен идти один!Ты...
-Я так решил. Я не вправе рисковать чужими жизнями , но могу распорядится своей. Не справлюсь, возглавишь отряд.
-Я...
-Ты останешься. Это приказ. - Мне и осталось только проводить взглядом прямую, напряженную спину. Он не ослушается. О том что погибну я, я не думал, я сильный, я лучший маг новых Кланов, я справлюсь. Дурак...
Готовился я ещё неделю, накачивался заемной энергией, амулетами, цель - умереть, но победить. Най меня не замечал демонстративно, ну и ладно.
Их было много. Их было очень много, разных, мелькнула даже первый раз мысль, что надо было Взять отряд, да человек двадцать, а одному, всего лишь глупая смерть. Но...Справляюсь...Справлялся. С ног меня сбили. Одна тварь, другие, правда в гораздо поредевшем количестве смотрят, ждут, не накидываются. Умные заразы. Да, смерть твоя, Райн , нелепа, от ожидаемой великой роли ла погибнуть в желудке твари....или...Я столкнул с себя отяжелевшее тело, мертвое тело, вскочил.
-Лежать!!!!! - Рявкает Най , подкрепляя слова весомым парализующим. Ослушался. Все таки пришел. И вот тут то они накинулись. На него. Смотри, Райн, смотри, не смей закрывать глаза....
Закончилось, прекратил бушевать на поляне черно-серебристый вихрь, упал поджаренный моей молнией последний представитель "редкой породы". Да ,Теперь тут безопасно.
-Ну зачем... - падаю на колени перед...перед тем, что осталось от Слуги. Меча. Друга? - Ты...
Слезы? Мужчины не плачут...Я поднял на руки полуобглоданное тело, да и тело слабо сказано, так пара костей да кровавое месиво. Перемололи. Да и сам я ранен, Но не важно.
-Райн! Жив! Най...
-Больше опасности нет. - Я в заторможенности опускаю Ная на землю. Ложусь рядом сам. Кто-то бегает, кто-то вздыхает, кто-то меня лечит. Не важно. За меня отдали жизнь. Не за сына правителя, не за "молодого Эллендиэ" , а просто за человека по имени Райн. Я не достоин. Я не достоин такой жертвы, Най, слышишь?!"
-Райн, ты как?
- Больше я не Райн. - поднятые в удивлении брови вызывают только лишь усмешку. - Райн остался там. Я Змей.

Змей вздрогнул, резко вынырнув из воспоминаний. Залпом допил вино. Хорошая ночь. Хорошее время.
-Лучше бы не вспоминал. Ладно. Меня ждут великие дела!
И только хлопнула дверь, шепнул что-то огонь. Ушёл в бесконечный поход Райаан Змей.

Сообщение отредактировал Ясень - 23-09-2010, 23:35

Пришла и скромно устроилась в уголке с ворохом мелко исписанных бумаг, вернее, толстой рукописью.
- А я рискну, пожалуй, показать, дело лап своих.

http://zhurnal.lib.ru/p/plotnikowa_a_i/lh1.shtml
ссылка только для частного прочтения