Ведьмин Цвет, сказка о черносвистах и Мороке

Когда луна - любовница,
Когда земля - кормилица,
Не детям сказка пишется,
Не слухом песня полнится


Огляделась она, утерла слезы и опустила голову, безнадежно, печально.
- Вы злые… - прошептала она, и они услышали. Рассмеялись.
Но услышал ее и Мир.
Странное прозвище "вызлые" так и осталось с тех пор за людьми-черносвистами, непослушными детьми несчастной земли. Как еще назвать тех, кто сумел даже Светлое, Тае Зори, превратить в Темное, заставить его пустить неверный корень?
Но что-то, выше и строже, чем молчаливое Вече Мира, не простило черносвистам того зла, что причинили они. И взамен решило принести им еще больше зла. Грех за грех, впрочем, и грехи бывают разными, один тяжелее, другой правильнее, один страшнее, другой невозможнее.
Вызлым – лить свою кровь в уплату долга. Пусть льют! У них много крови, дурной, злой…такую не жалко.

Мир не успел еще оправиться от горьких потерь невидимых войн и белого пламени жертвенных костров, а из праха самоубийц и пепла святых начал прорастать уже дивный цветок, кровь - лепестки, изумруд-стебель…
Звери лесные да птицы поднебесные, учуяв сладкий дурманящий запах его, все к цветку устремились, как по зову волшебному. Лисы-плутовки да трусливые зайцы, совы да мыши полевые, белки да серые волки - хищная стая, - все как один вкруг нераспустившегося еще цветка сели, стали ждать, когда придет его время.
Но когда раскрылся алый бутон, по широкому долу разнесся диковинный аромат черного морока, и оборотились внезапно друг против друга звери, и клочьями полетела шерсть, обрывками – шкура, карминными каплями на траву пролилась кровь, и лилась долго-долго, до последней капли. А чем больше крови впитывала земля, чтобы пустить ее по тонким корням Ведьмина Цвета, тем скорее выпрямлял он свои листья, тем выше поднимал свою чашечку. А ввечеру, с последним стоном умирающего зверя, вновь закрылся бутон.
Много ли, мало ли прошло времени, а только узнали люди-черносвисты о цветке, который навевает морок, проливает кровь. Испугались Ведьмина Цвета черносвисты, но порешили между собой, что надо вырвать его с корнем, пока не поднялся он деревом до небес.
"А кто пойдет?" – спросил глухой голос из глубины трактира, где некогда заправляла Чума, где некогда утренняя звездочка стала обычной человеческой женщиной. И поднялись в ответ Несколько.
Прошел меж черносвистами слух, что если сорвать да своей кровью тот цветок оросить, будет он исполнять хозяйскую волю, наводить дурман на других людей по приказу, сеять смерть-семя. Человек – беспечен, потому что готов ради себя лить кровь, неважно чью, ведь кровь – ценность большая, в ней вся сила. Человек – дерзок, потому что играет зачастую с тем, от чего бежать надо без оглядки.
Зачем цветок рыцарю-Изгнаннику? Он развяжет новую войну.
Зачем цветок Блуднице? Она вплетет его в черную косу.
Зачем Калеке, убогому, кровавые лепестки? Они исцелят его.
Зачем Художнику проросшее зло? Оно вернет ему любовь.
Человек – глуп, потому что не верит, что замысел его может против него самого обернуться.

Изгнанник - Мориан
Блудница - Тот
Калика - TibetMakak; Сигрид
Художник - Рапсодия

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 18-12-2007, 22:09

Реки крови льются на войне, крики боли и стали ручейками вплтаются в эти реки. И омывает эта река берега из ненависти.
Что же наделал ты, Рыцарь?
Зачем сменил алые одеяния победителя на серые лохмотья Изгнанника?
То тайна, ведомая лишь сердцу и небу, хмуро взирающему на дела людей.
Глуп человек - но от того его счастье, и за ним идет Рыцарь. Что остановит его? Смерть или кровь? Кровь или любовь? Любовь или тоска, пожирающая души?
То не ведомо даже всеощущающему сердцу.
Ищет оно ответа, чтобы задать к нему вопрос и скинуть лохмотья Изгнанника
Серые, как дорожная пыль
и вновь облачиться в одеяние Воина-Победителя
Алое, как кровь.

А пока идет Рыцарь-Изгнанник, и ищет сердце его дороги назад, а глаза - Ведьмин Цвет.

В трактире на лысой горе так ярко горел свет, и пары так страстно отдавались танцу, что можно было подумать - нет больше Смерти-Чумы, нет, и никогда не было. Свет! Там, где она танцевала с этим юным декадентом, где прижималась к нему, подставив ушко его пылким губам, внимала возведенные до эстетизма слова порока, было много света. Свет! Там где проходили они, держась за руки и останавливаясь, на томительно-долгие мгновения страстных объятий, тоже был свет. Они мучительно искали тьму, стремились в ночь, но свет шел за ними попятам. Они бросились вниз по улице, и вспыхивающие фонари смеялись вослед. Они свернули в подворотню, и ветер разметал ее темные волосы, ворвался к нему в грудь, заставив на секунду задохнуться, отступить, а когда они готовы были прильнуть друг к другу вновь, свет уже был рядом, он проник и сюда. И они бежали от света дальше, держась за руки и громко смеясь. А затем, лабиринт улиц вытолкнул их туда, где им дóлжно было отыскать счастье этой влажной горячей ночи. Они попали на вершину лысой горы, потому что все улочки этого города упирались в трактир, что стоял там. Свет! Но сейчас, изменившись, они уже жаждали его. Свет не мешал им, напротив, теперь он помогал. Ты смотришь. Да, смотрю, и это прекрасно… ты прекрасна. Вместе с одеждой они сбросили стыд. Он был в восторге, вдыхая аромат ее умащенной эфирными маслами кожи, а она вскрикнула, впервые увидев его во всей красе и прикоснувшись. И он был с ней так долго, как только смог, а затем уснул. Он не окликнул ее по имени – Шалфей – когда она покидала его.
Спустившись вниз, она не стала прислушиваться к разговорам, что велись в зале трактира - много дней и ночей уже здесь говорили только об одном. Она вышла в прохладное утро, поднимающее над лысой горой свою безобразную голову и свет, преследовавший ее всю эту ночь, отступил. «Приди ко мне», - прошептала она. Но та Сила к которой так страстно и так упрямо взывала она, и в этот раз не пожелала услышать ее. Взамен - будто смех в лицо - под ноги Шалфей с небес упало распятье. Она отшвырнула распятье ногой и расхохоталась. А затем, бросилась прочь из города.
В одном лишь легком платье, в потемневших от росы шелковых башмачках и без дорожной сумы идет Блудница-Шалфей, и ищут прелестные руки ее на кого опуститься в дороге, а думы заполонил – Ведьмин Цвет.

И сидел в том трактире Некто. Сидел он всегда в самом темном углу, ибо светлого в его жизни ничего не осталось. Из одежды на нем остались лишь драные лохмотья, да обувка старая. А на шее у него висело Что-то, но этого никто не видел, потому что когда к нему приближались люди, он отгонял их криком: "Пошел прочь!!!". И было в его голосе столько боли, что люди пугались и отходили качая головами. А когда спрашивали трактирщика, кто этот несчастный, то тот лишь качал головой и говорил: "Калика это. Не трогайте его. Он тут уже не первый год сидит. Только моя дочурка 8-летняя и может к нему приближаться. И только ее он не прогоняет...
... А перед единственным глазом Калилки проносились дни, недели, века. И не важно сколько времени прошло на самом деле, а важно то, что каждая секунда его существования была Болью. Боль заполняла каждую клеточку его больного тела. Она была была его Подругой, она была его Врагом, она была Всем. Он привык к ней, как привыкают ко всему. Он не замечал ее, она напоминала о себе. И тогда выходил он в поле и кричал так, что горло у него наполнялось расплавленным свинцом собственной крови. И понял Калика, что он Устал. И хочет Покоя. И отправился он в путь, чтобы принять облегчение и забыться опьяненным ароматом Ведьминого Цвета.

Кто такой творец? Что создает своей песней бродячий музыкант, или знаменитый скульптор, или обедневший художник? Вечное? Доброе? Красоту?
Любовь?..
«А что есть любовь? А кто есть я?»
Хоть стихи пиши. А хотелось выть. И то ли выл, то ли нет Художник… Сидел себе под забором, мёрз и ничего не видел. Или видел, но не то. Не смысл. Не себя.
Не любовь.
Что рисовать, если всё твоё Прошлое в одном слове, в одном вдохе, в одном ударе ресниц: «Она»?.. Конечно, у Неё было (есть?) имя, настоящее, хорошее (наверное), своё, да только оно лишь звук, пустой, раздражающий, холодный… Как все его картины рядом с Ней. Все. Даже те, на которых изображена Она.
На которых изображена любовь.
Что ты ищешь? – А я ищу?
Куда ты идешь? – Я не иду!
Что ты здесь делаешь? …Я не знаю.
Ветер холоден, звезды иглами, хохот гавканьем, настоящее – петлёй… Что осталось? Пустота. Даже тишины в ней нет, даже смерти… даже боли. Пустота.
Новая спутница. Новая «Она».
В пустоте нет смерти. Ты не умрешь, Художник, ты будешь жить.
Без Неё.
Ты кричишь от боли, иногда ты даже засыпаешь, иногда ты берешь в руки уголь и чертишь полосы, страшнее которых только то, что осталось от твоей души. Была ли у тебя душа? Однажды Она сказала, что – да, была…
Как часто мерещится тебе кровь на пальцах, Художник! Или ты сам их режешь? Или…
О чудо! Свет! Художник, мрак не вечен!
(А что вечно? Зло, добро?
Любовь?..)
Затих вой, умолк смех, погас свет в трактире – не погас в душе. А свет ли это? Но беден Художник карманом, беден и душой – вспомнил он не всё Прошлое, закрыл глаза почти на всё Настоящее, а Будущее… Будущее теперь в двух словах.
Ведьмин Цвет.
А любовь?..
Вернёт Цвет любовь!
За счастьем поднялся с земли обедневший Художник, затолкал поглубже в карман уголёк и побрел прочь от трактира. За сердцем, которое обмануло душу. За душой, ошметки которой не могут прикрыть памяти. За памятью, в которой только Она.
И Ведьмин Цвет.

Вилась, змеилась перед ними черная дорога, но идти по ней было нельзя, потому что все дороги и дорожки, тропы и тропинки, улицы и улочки вели обратно, в трактир на Лысой горе, откуда они ушли. А значит, выбирать им нужно было не дорогу – а путь.
И лежал их путь, со смыслом, а быть может, и без него, через мрачный лес, а потом по болоту, и дальше – вдоль глубокого оврага и вниз, в лощину, где иссохла трава, где пожухла листва на деревьях, давно уж изломанных временем, где пахнет уже не дивным ароматом Ведьмина Цвета, а смертью, его обличье принявшей.
Ясное утро, запутавшееся, утонувшее в дыме и седом тумане, и впереди – лес; говорили – колдовской, шептались – зачарованный, боялись – нет ходу туда, а оттуда – выходу. Только откуда знать было черносвистам, правда это или нет: никто из них не бывал там прежде, а вот теперь – пришло время.



- Вы злые…
Она пришла с миром – не трогайте, не обижайте, просто одумайтесь, верните Семя Зари в сердца свои, не держите в руках: черное прорастет, поганое, злое. Только не послушали Ведьму – ту, которая все Ведает, - не одумались, не раскаялись, но приняли на себя еще большее зло.
Потянулись со всех сторон грязные руки с цепкими длинными пальцами, ухватили за одежду, за волосы; и перекатами, будто гром, разлетелся по площади дикий хохот из тысячи глоток, а женский крик, надрывный и страшный, потонул, растворился в этом хохоте.
Дети земли, глупые, непослушные и жестокие, зачем надругались над Дочерью Неба? Ее кровь навсегда застыла на ваших руках, черносвисты… вызлые.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 1-08-2007, 9:44

Уфф.. я извиняюсь - сначала физически не могла выйти в интернет, потом времени не хватало. Добралась.


Тысячи голосов шепчут - "страшно"! А он молчит и кивает - надо.
Рыцарь-Изгнанник, знал ли ты, что такое страх? О нет, не боится Рыцарь ни смерти, ни жизни, ни боли, ни даже Любви. Ничего не боится Он - и лишь его Одиночество знакомо с его Ужасом.
Сейчас лес тянет свои старчески сморщенные пальцы и смотрит из-под каждого листка своими мудрыми и злыми глазами.
А мы сами с усами. Чего злиться на вызлых? Они молча идут по лесу, и каждый смотрит внутрь себя, потому что заглянуть внутрь другого невозможно - будто копотью покрыты их души. Изгнанник тоже смотрит, и вот тогда Ужас и Одиночество в голос смеются общей с ним тайне. Ведь в нем - прошлое. В нем все еще развивается кровавый плащ крови и действия, решительного удара и победоносного сверкания. Ах, где же ты, лавровый венок? Только терновник растет по дороге, так что лишь колючую проволку Матери-Природы носить тебе, Изгнанник.
Хочется плакать - а слезы не идут, их не осталось уже давным давно, ведь настоящие слезы - они от настоящего сердца. А где сердце у отверженного Рыцаря? У него осталось только действие - и оно в Ведьмином Цвете.
Вот и идет по лесу Рыцарь, и мертвые деревья, мертвая листва, мертвый воздух и мертвый свет по-братски привветствуют его тлеющую душу.

Недолог был путь одиночества, к полудню уже повстречала Шалфей человека. Стоял тот на перекрестке Путей и ждал пока она подойдет, седые подкручивая усы и щурясь на солнце. Не сумела Блудница пройти мимо, увидела в темных глазах свое отраженье, залюбовалась. Скоро нашли эти двое согласие, хотя и не было сказано слов, решили отправиться вместе на середину озера, где открывалась уж кувшинка, и словно юный месяц всходил его неукротимый нрав. И он нырнул в безмятежную пока еще глубину, а она, задыхаясь, поняла что-то очень важное, но тут же утратила память. Когда же причалила их уставшая лодка к тихому берегу дремы, странно повел себя он, назвав ее чужим именем Комати* и вместо того чтобы мирно уснуть, повлек ее за собой на вершину горы. И там, на вершине, они оставались так долго, что множество раз ощутила Шалфей захлестывающие порывы ветра. Затем они упали, и крик их потонул в тишине забвенья.
Много позже вошли они в колдовской лес, что показался ей зеленым ложем с балдахином, а он сравнил его с дворцом Императора, во множестве комнат и переходов которого так легко заблудиться. Там, в зачарованном лесу так сладко пели птицы, что захотелось ей побыть одной из них. И новой птицей с нее, как с ветки, слетело платье, а он, упав перед ней на колени, взмолился о пощаде и вымолил-таки, собрав губами те крохи счастья, которые хотелось ей иметь.
Но что же Ведьмин Цвет? Она забыла?..

Спит небо в объятьях тьмы,
Устало за день.
А мы не спим. Дыханью
Горячему в лад
Отдаюсь весне.


* - явный намек на цикл Рубоко Шо «Ночи Комати»

Брел позади всех, но старался не отставать - насколько позволяла изувеченная нога; спотыкаясь о каждый корень, задевая сучья, которые так и норовили преградить дорогу - словно знали, куда он идет, зачем он идет... А руки подать некому, некому помочь Калике, он здесь лишний, безупречно-лишний.
За день во рту - ни росинки маковой, только собственная кровь на губах вздувается пузырями, а когда кашляет он - брызгает из горла. Он видел, как кривятся остальные, но не говорят ничего, молчат... только кривятся, да. А что им за дело, действительно; у них ведь своя дорога, у каждого... она просто с его путем совпадает, вот и все.
"Вот и все" - как долго он хотел слова эти произнести, но Оно все никак не заканчивалось. Как бы ни жил, а умирать - все равно страшно, но это если живешь как человек. А у Калики жизнь давно уже не человеческой была, даже по меркам черносвистов. Потому распрощаться с ней и не боится он, если придется.
Как ни крути, а дорога эта у него - последняя.

«Я не знаю, откуда на щеке моей кровь, -
Здесь, похоже, война за любовь…»*

И шёл Художник – внешне спокойный, а в душе была война. За что война? За Любовь.
За память. За Свет – против своей же Тьмы. За то, чтобы честно идти к цели…
За то, чтобы Любовь поняла, приняла веру Художника. И вернулась. Сама. А не по принуждению.
Не силой.
Как можно злом, тёмным демоном вернуть Любовь, царицу светлую? Слепая ли вера тому помощью? Не знал Художник, а в душе была война.
Во что верить, чему верить, как сильно верить?
Лес кругом; не один он в нём. То ручей попадется, то ягоды кислые – того и гляди, отравишься… «Любовь исцелит», - исступленно шептал себе под нос Художник, так и представляя, как оросит Цвет кровью своею…
И загадал безумец: если светлая кровь на цветок польётся – вернётся Любовь. Если же тёмная…
Лес кругом; кочки, кусты низкие с толстыми листьями… Туман за ветви цепляется, рассеивается клочьями. Холодно, сыро… Не греет Любовь. Очнись, Художник, нет её ещё, не добрался ты до Цветня! Не оросил его кровью своей. И со страхом глядит Художник на запястье: чудится ему чернота, что по жилам течет да Любовь у него заранее вероломно отбирает…
Если свои руки предадут, то чему же верить тогда?! Во что верить, как сильно верить?..
Шёл Художник. В душе была война.
Война за Любовь.

*© Ночные Снайперы

За дорогу, за околицу, на болото...
Даже воздух пропитан там ядом.
Туман, где в тумане мы все без лиц...
Ни птиц, ни зверей, только глупые-глупые люди.
Погладит по соленым щекам белый день...

Во сне увидишь зеленую воду, кочки, которые на самом деле и не кочки вовсе - а так, притворяются, просят: ну наступите! - почуешь смрад медленной смерти, испугаешься; а ведь проснешься - не страшно. Вздохнешь облегченно - приснилось, и забудешь потом, потому как память человеческая почему-то обладателем своим дорожит необычайно, бережет это хрупкое, всем мыслимым болезням подверженное слабенькое тельце и оберегает его от плохих воспоминаний, пряча их куда-то в свои глубины.
Вот тем и плохо, что в жизни - совсем другое. Здесь умрешь - а там не проснешься, не вытрешь пот с бледного лба и не скажешь: "Дурной сон". И от этого еще страшнее.
Еще больнее.
Еще горше слезы.

Если огонь плавит даже серебро, что стоит ему справиться с человеческим телом?
В любой толпе обязательно найдется тот, кто первым крикнет: "Жги ведьму!"
Когда черносвисты вылезли из своих нор на землю, первым, чему они научились, было умение подхватывать голоса - зверей, птиц, друг друга.
И хором они подхватили:
- Жги ведьму!

Едким дымом - в небо,
Серым пеплом - в землю...

Болото - оно тоже не страшно. Оно тоже надо.
Когда надо - тогда и можем.
Почему не мог, когда можно?
Почему нельзя, когда хочешь?
Почему не хочешь, когда просят?
Почему не просят, когда любят?
Почему не любят, когда любишь?

Много вопросов, Рыцарь-Изганник, но не для твоей они головы. Иди вперед, к победе, к жизни, твердо ступай по болоту, и пусть по следам твоим пройдут другие, куда бы не шли они и что бы не хотели отнять.
Ведь на этот раз он не упустит шанс.
Как раньше, шли по его следам люди, забирая и отдавая свои маленькие, горящие ровным, жалким огнем блестки, что именуются гордо - Жизнью.
А жизнь вот она - в пути, в болоте.
Нет уж их, идущих по следам за Алым Плащом.
Но есть Рыцарь, и снова поведет он их, когда за спиной останется Ведьмин Цвет, когда обернется кровавым пыльный плащ, а деревянный дорожный посох - блестящим мечем.
Иди, Рыцарь-Изгнанник, твердо по болотам - ведь ты еще страшнее его.
Оно тушит жизни равнодушно, а ты - по умыслу тушил.
Прячь скорее Кровавый плащ в вязкую память и иди.
За тобой опять люди.

Она видела это во сне, а когда пробудилась в стане огненного заката, и не смогла коснуться его плеча губами, это стало явью. Отряхнув с платья дорожного пыль, ушел он к другим, как уходили до него остальные. Лишь одна сила могла заставить его остаться с ней навсегда, но Сила эта, к которой взывала она так часто, была ей неподвластна. Тьма опускалась на болота, стонала трясина. Блудница Шалфей поднялась с мягкого зеленого ложа и сделала первый шаг в пустоту.
Ласковое болотце, хорошее, доброе, прими непутевую, приголубь. Камнями белыми перси станут. Волосы - зелеными сочными травами. Руки тонкие – стеблями кувшинок.
Споткнулась Шалфей. Кочка во тьме под ноги кинулась, ветви колючие схватили больно и отшвырнули. Упала Блудница на колени, в воду холодную лицом окунулась. А в воде отражение – цвет дивный. Лепестки алые, светом нездешним пылающие. Стебель изумрудный. Стоит в воде, не колышется, лишь круги по контуру расходятся.
Вот она цель. Вот он смысл. Вот она Сила! Что способна удержать мужчину, не выпустить его больше, не терять. Любовью зовется. Хотя знающие люди все больше Ведьминым Цветом кличут.
Сбросила Блудница Шалфей башмачки шелковые, в тине болотной измаранные, босиком вперед бросилась.
Не страшны болота, когда с каждым шагом Сила тебя наполняет.

..а в руках его жизни нет.
Глаза огнем пылают, закрыть их, и красными цветами распускается боль, и память о боли, и память о памяти, давит и пульсирует, вырвать бы глаза, воронам бы кто шепнул, чтобы выклевали, да в гнездо вое унесли, подальше, забыть бы о ней. Сном бы забыться. А не закрывать, так сухой коркой покрываются, слезы злые колючие застилают, не очищение, только гной по векам размазывают.
Костлявым запястьем трет Калика глаза свои больные, ибо на пальцах грязных пыли столько, что ослепнешь быстрее. А мальчишки в городе смеялись, что глазенки красные, мышиные, что не слезами, хмелем пьяным сочатся, и не ленились, нагибались, камни мостовые подбирать – бросать в него те камни, чтобы Калику прогнать, чтобы убрать убогого с цветущей солнцем улыбки города. Не закрой глаз, не смотри на них, на тех, что в ночь лесную выгнал из крепких стен. А лезут они, всполохами боли в голове извиваясь, и смеются вслед, какой день смеются. Города того дети.
Дети. Жизни цвет. Крови цвет.
Ведьмин цвет…

C каждым шагом всё тяжелее, всё хуже – болото под ногами, Художник… Вокруг глухая пустота, вязкая тишина, кажется – можно зачерпнуть, отпить и заснуть спокойным, бессонным сном. Как давно снилась тебе Она, Художник? Неужели не помнишь? А жива ли твоя память еще, «творец»?
А идешь ли ты, или это так, сон? А как любил ты свои сны… Точно так же, как Её. Любил настоящей Любовью - потому что во снах всегда была Она. Она улыбалась, смеялась, лежала перед тобой чудесная, светлая; твоя правда лежала перед тобой в Её обличье, Художник.
Поднимаешь глаза – и не видишь неба. Опускаешь глаза – не видишь земли. Только… нечто. Наверное, и это тоже пустота.
Только Цветень, точнее, память о нем, о нежданном видении ведет тебя вперед. Надежда? Жажда? Отчаяние? Любовь ли? Какая уже разница, да, Художник? Иди себе. Выбор будешь делать потом. Или он уже сделан? Память услужливо шепчет только о Ней, и забываешь болото, забываешь холод, забываешь пустоту…
Ненадолго.

Это не туман, это дым от костров, от огня, которым меня жгли,
Это не ветер, это дыхание мое, стоны и выдохи, с болью, с кровью, над оврагом носятся,
Это не дождь, это слезы мои, что ручьями из выжженных глаз по обугленной коже лились...

Я просила о мире. Я хотела небо вам подарить - не взяли. Я здесь осталась, чтобы узнать - сбудется ли то, чего так боялся старый мастер Андвари, от чего он пытался уберечься забытым заклятьем.
Не сбылось, помешали. Я видела, как умирал мальчик, прижимая к груди Его. Я видела, как печальная дева дрожащими пальцами опускает Его в землю, я слышала, как срывающимся голосом она шепчет положенные слова - и отправляется в небо, утренней звездочкой... Созрели плоды твои, Тае. А я распустилась цветком, пустоцветом, ядом-цветнем... Ведьминым Цветом.

Пришли, убогие? Пришли, болезные? Пришли, несчастные? Почему не вижу слез на щеках ваших, почему не в кровь изодраны ноги, почему до сих пор горит в глазах надежда?
Кто хранил вас в дороге? Кому нынче молятся черносвисты, непослушные дети земли?
Вы пришли за мной, знаю. Но не зря, не зря теперь смертью зовут меня, отравой кличут, мороком величают. Проросшая, из пепла, из серого пепла того, кем была раньше; живое в живое - так надо. Я знаю, кто я - кем была, кем стала. Кто - вы?..

Рыцарь, ты пришел за мной - для чего? Пролить кровь, а потом снова пролить кровь, и еще, и еще... Пока не захлебнешься в крови? Такие, как ты, недостойны ни тьмы, ни света... ни этих багровых солоновато-железных рек.
Морок мне имя. Остановись, замри, рыцарь - едва спустившись в овраг. Ощути дыхание мое... Я покажу тебе будущее.
... шумный пир - ты опять победил, покрыт зазубринами боевой меч, алый плащ - снова от крови алый, а ты поднимаешь чарку и смеешься, а в петлице - мой цветок. Вот она, победа. Но тот кто рядом - взгляни в глаза его, рыцарь, взор его прикован не к тебе - ко мне, к цветку, к лепесткам рубиновым. За твою славу, за цвет этот он убить готов. И он убьет. Уже убил... что было в той чарке? Поверь, ты успеешь до смерти своей пролить куда меньше крови, чем собирался. Твое тело бросят собакам, а ему никто не скажет и слова - потому что у него буду я. Ты хотел этого? Ты не повернешь?..

Блудница, полны страсти глаза твои, нежны пальцы твои, струятся твои волосы шелком, уста твои, как огонь, как лоно твое, что неустанно и ненасытно принимает в себя куда больше, чем хочешь ты сама. Такие, как ты, недостойны прощения. Но достойны сострадания.
Морок мне имя. Остановись, услышь мой голос, пусть слова мои прозвучат для тебя громче, ярче мыслей твоих. Тебе я открою прошлое.
... кто эта девочка, что играет с серым котенком и рисует тайные знаки пальцем на горячем песке - ты ли? Ты изменилась, Шалфей. Невинность, покой и любовь - истинная, а не та, что каждую ночь - новая... Это то, что ты потеряла. Посмотри на эту девочку - она свята. Зачем ты рассталась со святостью? Ты не плачешь больше ночами в подушку, и простыни твои теперь мокры другим - не слезами, нет. Посмотри на эту девочку - она счастлива. Ты рассталась со счастьем; ведь даже для тебя, Шалфей, счастье - не в бессонных ночах... признайся. Поверь. Оглянись еще раз - ты этого хотела?..

Калика, без имени-без роду, только недугом своим одержимый, ты пришел не для того, чтобы причинять боль другим, ты хочешь перестать чувствовать ее сам. Но неужели ты думаешь, что я не возьму с тебя платы за это? Исцеление дорого стоит... а стоит ли твоя жизнь исцеления?
Морок мне имя. Я покажу тебе то, что есть.
... ты никому не нужен, Калика. У тебя нет тех, ради кого стоило идти сюда и просить себе новой жизни. Здоровье можно вернуть, но даже мне не повернуть время вспять, годы твои назад не обернутся, язвы исчезнут, но время тяжким грузом упадет на тебя. Ты не проживешь дольше, чем отпущено, а столько, сколько есть - они и так твои,безмерно-одинокие, где-то в нигде и никак, вместо того, чтобы где-то и с кем-то. И ты собираешься ради этого пролить свою кровь? А может быть, кровь кого-то из них? Ты пришел для этого?..

Художник, постой, не спускайся, замри на краю - один ты здесь для того, чтобы вернуть любовь, прекрасную, чистую... насколько может она быть чистой у черносвиста. Ты потерял, но хочешь найти? И для этого тебе не жалко самого ценного, что есть у детей земли - себя. Ты отличен от них, художник.
Морок мне имя. Да... я знаю, что показать тебе.
... ее глаза смотрят на тебя одного, ее стан прильнул к твоему, ее руки сплелись на твоей шее, и дыхание, ровное, безмятежно-тихое и такое родное - в такт с твоим собственным, и в мыслях ты уже рисуешь новую картину, с которой она, как живая, будет глядеть точно так же... Нет, ты ошибся, художник. Это не она - это буду я. Подумай, как еще я смогу обмануть чувства - то, что в сердце, так глубоко, куда простой колдунье, пусть и небесной, не добраться никаким путем? Я одна здесь - раньше пеплом, а сейчас цветком - я устала, я мира хочу, я жизни хочу... Я стану Ею, той, за кем ты не побоялся отправиться сюда, в гиблое, страшное место, страшнее вашего Логова. Любовь тебе подарит Морок - ты этого хотел?

Да. Так.
Морок мне имя.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 6-02-2008, 19:35

Цветень, куда же ты, ты в сердце мое вдохнула вторую жизнь.
Мне смерть уже наступила давно, мою душу уже ничто не спасет.
Лишь твоя любовь.
Прошлое не вернешь, содеянное не исправишь.
Но ты! Ты, морок, ты, боль, ты красота, что погубит дыханье не только мне, ты уже моя, и больше не чья. Я, я себе верну все, чтобы снова потерять.
Такова доля моя.
Мне уже не вернуть любви, не вернуть жизни. Мне лишь морок твой плащ окрасит в алый цвет непрощенной, неискупленной крови, моей крови, Цветень, моей!
Так дай же мне снова те минуты, что будут моими лишь столь мало, дай мне снова коснуться губами священного знамени Победы и Славы!
И будь что будет.
Куда дорога бессердечному, чего ему бояться? Что способно еще сжечь пепел, разорвать куски?
Я жду тебя, Цветень, лишь тебе объятья открыты, лишь тебе льется моя кровь. Покорись! Я буду до конца жаждать того, за чем пришел. Морок тебе имя, мне имя - Победа!

Сообщение отредактировал Мориан - 29-02-2008, 0:42

Счастье…
Легко обмануть блудницу Шалфей, много проще, чем можно представить то. Ведь если заходит разговор о счастье, о любви, становится Шалфей словно ребенок, и как дитя несмышленое внимает старым, мудрым, кто изведал уже, кто познал. От того ли так больно потом, когда морок развеется, когда обман раскроется? Сколько их было, тех, кто о счастье твердил, о любви? Не счесть… Теперь все ушли. Обманули. Мороком обернулись, вместе со счастьем своим постылым. Нет, не поверит теперь блудница. В прошлом ее сокрыто знание правды, которое говорит ей, что все ложь!
Счастье… Ведь есть, наверное… Есть же?! Есть! Сама видела… Так почему все те, кто счастлив, взгляд блудницы Шалфей встречая глаза опускают, отворачиваются стыдливо? Что скрывать им, любящим и любимым? Чего бояться? Неужто думают, что отымет… Нет в ней такой силы. Взывала она к ней множество множеств раз, да что толку. Сила, она ведь черносвистам неподвластна, она ведь Небом дается, молчаливым и робким Небом, посылающим вестников своих к неразумным детям Земли.
Вот и теперь. Что есть Ведьмин Цвет и для чего пришел в Мир? Не для того ли, чтобы вплели его в черную косу?
Если Сила, что так долго ждала она, и к которой так страстно взывала, лишь Небом даруется, то ни кто обмануть Шалфей уж не сможет, не заставит свернуть. Мороков много, Счастье - одно. И пусть Морок тебе имя, мне же имя - Любовь!

Разверзлись изрезанные уста, искусанные губы, уродливая бездна, что стоны исторгать привыкла, раскрылись жесткие корки того, что когда-то губами звалось, чтобы крикнуть «Да, Цветень, да! Кровью моей заплети несколько дней без струпьев-язв, кровью чужой вышей мне дорожку без ломоты и боли! Устал, устал я, Цветень, нет сил ногам перебитым тело чужое таскать, дай мне денек один – солнышку порадуюсь, по дороге пробегу, горб свой сброшу, разогну хоть старые кости! Улыбнуться мне дай, на минуту лишь, Цветень!»
Разверзлись уста и сомкнулись беззвучно.
- Не надо мне твоего дара.
Хотел бы если Калика, давно бы сам разогнулся, сам бы улыбнулся, сам бы по дороге пробежал. Не ненавидел бы себя жалостью – и другие камни презрения в него не кидали, взглядами косыми кожу больную не рассекали.
- Не надо мне дара твоего, Цветень.Исказила жизнь мое лицо, твою кровь исказила, не стану ее пить, не приму твоего пепла. А пойду ветрами искуплять уродство свое, у святых прощения вымаливать. За тебя ли попросить, Цветень?

«Я ненавижу тебя!» - так и хотелось крикнуть Художнику.
«Я ненавижу тебя, Цвет, ненавижу твой обман, ненавижу: ты вернул Ее, но снова – лишь сном, лишь вязью, лишь Мороком…»
Шевельнулись изжаждавшие поцелуев губы – проклясть цветок, опоить его кровью, кровью темной, как и его глаза бессонными, измучившими душу ночами:
- Ненави…
…Почудилось? Она! И это уже не Морок. Зовет к себе, манит рукой – не так соблазнительно, как виделось во снах, как показал сейчас проклятый Цветок, а просто - зовет. По-человечески. По-настоящему.
- Нена…
- Не надо, - голос… Её голос! Как проклинал ты себя, Художник – думал, что забыл, как она говорила!
Ты ничего не забыл. Твоя Любовь все помнила.
- Пойдем.
И тогда он понял. Оборвав тесьму, раскрыл рубаху на груди и полоснул ножом, выхваченным из-за сапожного голенища.
Ты хотел порезать всего одну вену, Художник? Ты сам теперь - путь для крови, чтобы вытекла она наружу, чтобы оросила… оросила…
- Не будет тебе крови моей, Цветень, - сорвалось со хладеющих губ уже не проклятье, а почти благословение…
Любовь сильнее ненависти.
- Я иду к тебе… Любимая.

Кровь ручьем лилась на землю – мимо Цветка, мимо Морока, красной нитью указуя Художнику дорогу в его собственный рай.