Город светлячков, тем, кто не видит снов

[Woozzle >>>]

Она слушала, широко раскрыв глаза и впитывая каждое слово с жадностью человека, с которым долгое время никто не разговаривал.
- Может быть, у Гостей просто ничего нет внутри. Или, если есть, оно совсем другое. Мне сейчас казалось, что ты как будто говорил в стену... А ты не мог бы, - она беспокойно осеклась, уколов его осторожным взглядом: можно? - попробовать сказать мне? Что-нибудь. Если получится.
Короткий выдох и пауза, отрезающая недосказанное. Феб бы мог повторить еще раз - я больше не умею этого делать, но почему-то был уверен, что она снова не услышит, оставив лишние для себя слова ворохом пустых звуков, не имеющих смысла.
- Для чего тебе это?.. – он не пытался ее отговаривать или убеждать, он просто хотел понять, что происходит с ней – в ее мыслях, в ее душе, в ее сердце, что заставляет ее просить о том, от чего любой обычный человек предпочел бы держаться подальше. – Что ты хочешь услышать там, внутри себя?
Ран повела плечами, еще глубже кутаясь в наползающую на плечи шаль - мимолетный жест, рядом с которым Феб вдруг почувствовал себя холоднее.
- Со мной что-то неправильно, - слова были очень спокойными, почти расчетливыми; на этот раз она смотрела куда-то мимо, в пустоту. - Не знаю, что именно, но что-то не так, как должно быть. Я не помню некоторых вещей. Гильберт избегает меня, а еще есть дом, в котором никто не живет, и осмотры доктора Саллюви, хоть он ничего и не говорит о том, чем я больна. И еще Хозяин. Я... - она запнулась, словно следующая фраза далась ей с трудом, едва вытолканная на свободу, - сейчас я хочу убедиться, что я такая же, как остальные. Не такая, как Гости.
- Даже не думай, слышишь. Даже не думай об этом, - прямой взгляд глаза в глаза; Феб пришлось наклониться, чтобы быть с ней на одном уровне и не смотреть сверху вниз. – Ты – совсем другая. Не как остальные, но и не как эти твои Гости. Они как механические, ты же видишь сама. А ты – живая. Настоящая. – он осторожно положил ладонь на узкое плечо, ощутив даже через шаль, как выпирают тонкие косточки, пытаясь передать ей не только тепло касания, но и всю свою уверенность. – Я поговорю с тобой так, если ты хочешь. Но даже если я не смогу спеть, чтобы ты услышала – это ничего не значит. Совсем ничего. Ты – настоящая, и все остальное не имеет значения. Вот так.
Осторожно уронив руку с ее плеча, но все еще не разрывая дрожащей нити, протянутой глаза в глаза, он на какое-то время замолчал. Выискивал внутри себя самое точное, самое верное, выдирая, выжигая не только сомнение – даже его бледную тень. У него не может не получиться сейчас. Просто не может – и плевать на Холод, на ржавчину, сожравшую руку и половину сердца, на то, что музыка бросила его, скомканного, как исписанный лист. Сейчас – он окажется сильнее.
Железо коснулось губ и запело снова, на этот раз – выплетая из окружающих звуков совсем другую мелодию. Собирая крохи тепла, выискивая в горечи нежность, переплавляя обреченность – в надежду. Словно капли, конденсирующиеся из воздуха, он стягивал все то светлое, что оставалось в умирающем городе – и сам удивлялся, как много получалось капель. Флейты пели жизнь - упрямую, бьющуюся упругим пульсом, и верящую, верящую, верящую.
И ты – верь. Верь мне, пожалуйста – мелодия, выточенная из его души, мягко касалась струн, спрятанных внутри тонкого девичьего кокона, призывая ответную музыку.
Она слушала, запрокинув голову, снова глядя куда-то мимо, в железный колодец неба над головой - как будто пыталась услышать эхо нот, взлетавших к самому верху. Сначала почти случайно, потом - настойчивей, закономерней, пальцы дрогнули, подхватывая ритм. Он прорастал в ней - медленно, неохотно, тягучей смолой заполняя вдруг отяжелевшие руки, заставляя губы беззвучно шептать слова к мелодии, для которой их никогда не существовало, мягко закрывая глаза, которые переставали быть нужными - здесь и сейчас. Ран качнулась, подхваченная осторожными руками незримого кукловода, и новый аккорд мягко толкнул ее в обратную сторону - как сомнамбулу, не замечающую прикосновений.
Это оказалось неожиданно просто. После цепочки последних неудач, после того случая с Джейком, внутреннего сопротивления, которое возникало при попытках протянуть невесомую нить сплетенных звуков к другому человеку - он почувствовал Ран легко, как будто та до этого никогда не слышала музыки.
Еще несколько запредельно долгих тактов он позволил этой связи длиться, прорастая мелодией сквозь себя, сквозь нее, сквозь город, сшивая тысячи голосов в один, шепчущий прямо в сердце. Еще несколько долгих вдохов, пока остывали флейты, эхо продолжало перебирать струны, и ветер бился под кожей, становясь искрящимся током.
- Верь мне, - тихо повторил он, вписывая звуки в партитуру слов, меняя ноты на буквы, завершая язык вибраций и обертонов аккордом, сложенным в совсем другой системе, вслушиваясь в отзвук уходящего ритма, все еще заменяющий ей сердцебиение. – Ран?
Еще одно легкое, почти невесомое касание, зовущее из музыки – обратно. Тепло пальцев в обмен на тепло песни. Осколки выточенного из янтаря мотива, яркими бликами застывающие в глазах.
- Да?
Тихий, почти беззвучный птичий вскрик - когда она открыла глаза, просыпаясь сквозь пленку поверхностного натяжения, отделявшую ее от окружающего мира, пропустив один тик собственных часов.
- Что... - она моргнула несколько раз, и смешно, по-детски протерла глаза - как будто стряхивая налипшие остатки сна. - Что произошло?
- Просто музыка, - полуулыбка в ответ и голос, выходящий из шепчущего пике, обрастающий тембром и оттенками. – Чувствуешь ее? Вот здесь... – он приложил железную ладонь к маленькой ямке под своей шеей, между ключицами, где еще дрожали сплетенные звуки – нервным, трепещущим комком. – Кажется, никогда ни у кого не спрашивал, как это выглядит... с другой стороны. Что ты помнишь?
- Ничего, - она мотнула головой, скорее растерянно, чем испуганно, но не подхватив, тем не менее, его улыбки, и не отреагировав на прикосновение. - Я ничего не слышала. Просто как будто заснула ненадолго. Значит... не получилось?
- Получилось. – нельзя было позволить ей увязнуть в этих странных, нелепых сомнениях, оставить ее с ощущением, что в ней что-то неправильно, сломано – он слишком хорошо знал по себе, как крошат душу такие мысли. - Ты слышала, Ран, это невозможно спутать ни с чем – ты слышала и откликалась, как самая чуткая струна. Ты просто не помнишь. Наверное, это всегда так бывает. Человек... которого я спрашивал про сны – ты ведь видела? – он тоже не помнил потом ничего. Музыка, которая внутри, не стремится выйти наружу.
...губы беззвучно шевельнулись – еще одним верь мне, почти заклинанием, почти требованием, почти истиной. Верь – повторило эхо, дышащее ей в висок.
Прозрачный, задумчивый взгляд. В выражении ее лица не чувствовалось страха: оно скорее напоминало об ученом алхимике, поставившем эксперимент вслепую и размышляющим о том, как его результаты согласуются с теорией. Как будто подыгрывая образу, она наморщила лоб - преувеличенно серьезным, очень детским жестом.
- Я верю, - отозвалась она словно бы издалека, и тут же, смутившись, взглянула на него, вырываясь коротким движением из своего кратковременного стазиса. - Просто все это очень странно, Феб.

[Черон >>>]

Где-то над головами вспышкой едкого фосфора вспыхнул прожектор, нервозными мерцаниями разгонявший подступающую темноту. До этого момента они, казалось, почти не замечали, что день почти подошел к концу - и эта вспышка одновременно высветила в его памяти все события, успевшие произойти с утра, Присяжного, Поверхность, допрос у коменданта, смазанный снимок с лицом человека из сна...
- Кто-то знает здесь все, - ее шепчущий голос прокрался в мгновение воспоминаний. - Может быть, сам город. Может быть, он разумен, как живое существо, только нем, и вместо речи извлекает из себя песнопения Гостей, как бездумных птиц, вылепленных им из своего материала. Может быть, нам всем только кажется, что мы умеем говорить, и на самом деле мы все просто искусственная постройка, смесь и сцепление безжизненных фигур из глины, а из всего настоящего языка существуют только твои песни...
По коже пробежал холодок. Голос Ран не изменился, разве что к концу фразы становясь тише и теряясь в далеких отзвуках города, но произносимые слова никак не могли слетать с губ двенадцатилетней девочки. Она вдруг тряхнула головой, комкая окончание фразы, и наваждение слетело, как дым - перед ним снова была все та же Ран и ее знакомые, оттаявшие глаза.
- Спасибо тебе. Теперь я знаю, - она осторожно улыбнулась, как будто не знала, как это делается правильно, и подошла на шаг ближе, поднимая хрупкую ладонь.
Мягкое, едва ощутимое касание пальцев. Его – длинные, гибкие, отмеченные царапинами и ссадинами, ее - тонкие и ломкие, как маленькие ветки; невыносимый, выкручивающий душу контраст.
Феб уже понимал, что сейчас она уйдет – и боялся ее отпустить. В этот чертов оскаленный город, хоть она и прошла сквозь него играючи парой часов раньше – со своими цветами, паутиной шали и отчетливой, выгравированной беззащитностью. Но больше, много больше, чем города, он боялся того, что ждет ее в конце пути.
Он не спросил – не смог – помнит ли Ран ту часть своей жизни, когда мысли в ее голове принадлежат не ей. Чувствует ли, как корежат связки металлические слова Танненбаума, перекраивая живой голос в жутковатую речь живого манекена.
- Тебе ведь не обязательно возвращаться в тот пустой дом, если не хочется. Ты можешь пойти со мной.
...и где ты спрячешь ее? Полынно-горькая, отвратительно-холодная, рассудительная мысль. В Висцере? В доме у Гильберта? Где?..
И есть ли вообще в этом городе место, где Хозяин не найдет свою маленькую куклу, позволяющее ему быть хотя бы немного – живым.
Слабая, хрупкая улыбка задержалась на лишние несколько мгновений.
- Мне нужно, - ни горечи, ни сожаления; похожим тоном она могла бы сказать "мне нужно дышать". - Но когда-нибудь... когда-нибудь потом - обязательно.
Легкое прикосновение окрепло, когда Ран взяла его руку в свою.
- Хочешь, я провожу тебя? - маленькие пальцы едва смыкались вокруг металлического запястья, осторожно перебирая звонкие жерла флейт. - Гильберт говорил, что в городе сейчас опасно.
- Я собирался сходить в тюрьму, расспросить об одном человеке, - смыкающийся вокруг вечер пересыпал слова дрожащим светом, делая их прозрачными и рассеянными.
Вряд ли это подходящее место для маленькой девочки, едва не сказал он – и усмехнулся нелепости пропитывающих сознание штампов. Он слишком хорошо помнил, как в самую первую их встречу тюрьма расступалась, отдаляя стены от ее беззвучных шагов; как серьезные люди в форме и погонах смотрели сквозь них и сами, казалось, хотели стать невидимыми. И маленькие пальцы сжимали ржавое запястье – почти так же, как сейчас. И так же, как сейчас, внутри зрело тревожное, безымянное чувство.
- Вообще-то, - он улыбнулся, отгоняя колкое воспоминание, - это я должен вас провожать, мадемуазель. Гильберт, как всегда, прав, в городе и в самом деле очень опасно. Вчера я видел огромную зубастую крысу. Я слышал, что даже самые отважные девочки ужасно боятся крыс - больше, чем бандитов и красноречивых политиков вместе взятых.
- ...правда? - в мгновение Ран сбросила едва державшийся мистический ореол, окончательно превращаясь в изумленного ребенка, столкнувшегося с целым миром впервые; казалось, еще чуть-чуть, и она захлопает в ладоши. - Давай ее поймаем! Я никогда раньше их не видела... Феб, а на что они похожи? А ты покажешь, где ее встретил?..
Двое шли по утопающему в электрическом свете городу - перебрасываясь рассказами и беззлобными подколками, обгоняя друг друга на лестницах и поворотах, и на короткое время для них не существовало ничего, кроме этой дороги.

Чем дальше они углублялись в жилые кварталы, тем сильнее становилось ощущение, что Ран ведет его каким-то своим, собственным путем, составитель которого наверняка не слышал о постоянстве и удобстве передвижения. Им приходилось осторожно ступать по карнизам, перебираться через завалы заброшенных улиц, превратившихся в тупики, несколько раз она уверенным движением провела Феба прямо через опустевшие внутренности домов, почти полностью засыпанных раскрошившимся бетоном, конструктами обвалившихся балок и кирпичных блоков. То ли из-за этих особенностей маршрута, то ли по какой-то другой причине им встречалось гораздо меньше людей, чем можно было предположить по центральным блокам, занятым беженцами - а те, кто все-таки попадался по дороге, вроде полусонных обитателей заброшенных зданий, обычнопочти не обращали на странную пару внимания.

Когда они выбрались на пространство очередной линии, прочерченной в лабиринте ходов, вынырнув откуда-то из переулка, Ран остановилась, вытягивая руку вперед. Прятавшийся в отдалении фасад немедленно ожил в памяти, дорисовавшей еще не различимые отсюда детали - внушительные ограждения, шипастую проволоку и клетки во внутреннем дворе.
Беззаботная легкость пути подернулась дрожащей дымкой, становясь далекой и призрачной, вместо нее в подреберье трепыхался тяжелый, затхлый ком. Конечно, он не ждал, что дорога – отрезок беззастенчивого, улыбчивого света – будет длится вечно. Знал, что придется вернуться в мутную напряженность, в предчувствие катастрофы, в лавину, летящую с горы... И все же – контраст был слишком велик. Настолько, что он на мгновение задохнулся, выпадая в эту реальность, в этом месте.
Шаги сами собой становились медленнее, словно испорченный метроном, отмеряющий нужное время, застревал перед каждым новым толчком – и все с большей неохотой сдвигался с места.
Когда до скалящейся шипами ограды осталось всего ничего, и медлительность стала просто продлением пытки, Феб остановился. Тронул ладонью ее плечо,
- Спасибо, - скользящий прожектор, режущий пространство, плеснул в глаза холодным белым, перетекающим в слепоту. – Дальше я, наверное, сам. Ты найдешь дорогу обратно?
...вопрос звучал глупо – учитывая тот путь, которым они шли сюда, и который для Феба был просто путаницей незнакомых мест, для нее же – нитью, уверенно ведущей вперед.
- Конечно, - легкая, чуть удивленная улыбка; она кивнула, поднимая руку для прощания. - Домой ведь идти легче всего.
Следовавшее за этим "спасибо тебе" было почти беззвучным. Когда до тяжелых дверей-плит оставался последний десяток шагов, Феб, оглянувшись, уже не мог различить ее бумажный силуэт среди узоров мозаики, в которых складывалась улица - подоспевший обман зрения то пытался убедить его в том, что она давно ушла, растворившись в переулках, то твердил, что видит знакомую складку ее шали и рассыпающиеся пряди волос.
Но даже так, растворяясь в изломах улиц, становясь стертым рисунком на тонущих в тени фасадах, она оставалась рядом – и маленькая светлая рука хранила его безотчетного, запертого в глубине страха перед этими вратами.

[Woozzle >>>]

Он постучал почти легко – и костяшки, аккуратно ударившие в прикрытое окошко пропускного пункта, не передали дрожи. Дрожь осталась внутри – звенящим напряжением нервов, улавливающих отклик лязгающего железа откуда-то из-за стены, перекличку расколотых слов и ход незримых часов, с ощутимой заминкой передвигающих стрелки.
- По какому вопросу? – раздраженный голос прянул в распахнувшееся окно вместе с грохотом и звоном, переполняющим тюремный двор. - На ночь глядя, - ворчливо и недовольно, словно не для посторонних ушей, но так, чтобы уши обязательно услышали.
- Добрый вечер, - стрелки неторопливо отсчитывали секунды, Феб шел за этим ритмом – подчеркнуто размеренным и четким. – Мне необходимо поговорить с одной из ваших заключенных.
Рука нащупала в кармане прямоугольный кусок картона – и пальцы рефлекторно отдернулись, словно обжегшись. Короткая задержка отразилась красноречивым, молчаливым вопросом, готовым стать чем угодно – презрительно захлопнувшимся окном, ругательством или чем-то куда более серьезным. В следующую минуту он пересилил себя; на стойку легло развернутое удостоверение.
Фебьен Альери, внештатный сотрудник канцелярии Танненбаума.
Лист, зажатый между двумя тиснениями грубой кожи, приняли и бегло изучили. Вернув его обратно, привратник, не тратя время на дальнейшие выяснения обстоятельств, завозился с замками - должно быть, держать у порога обладателей подобных документов не рекомендовалось.
Когда толстая металлическая створка отодвинулась, впуская Феба, вал грохочущих звуков словно придвинулся ближе. Сразу бросались в глаза изменения, которые произошли здесь с того дня, как они вместе с Ран вышли через эти ворота - некогда полупустой внутренний двор сейчас был заполнен людьми. Большинство из них были прикованы цепями и плетеными железными тросами к наскоро возведенным каркасным конструкциям, врытым в землю и протянувшимся рядами по всему пространство между воротами и зданием тюрьмы. То здесь, то там мелькали рабочие с резаками и инструментами по металлу - они тянули каркасы, напоминавшие раздутые пчелиные соты, только для людей, дальше вглубь, укрепляя опоры.
Но большую часть шума и грохота, доносившегося из-за дверей, как ни странно, производило не строительство, а сами заключенные. Невзирая на подступающую ночь, они дергали охвостья цепей, стучали ободами кандалов о столбы, время от времени что-то выкрикивали, осыпая ругательствами бригадиров и рабочих, проходивших мимо. Время от времени эти какофонические волны утихали - только для того, чтобы, отразившись от противоположной стены, возникнуть снова.

Лицо привратника, искаженное, как от зубной боли, в вечной застывшей гримасе недовольства, оказалось не более доброжелательным, чем его приветствие - заперев за собой дверь, он махнул Фебу в сторону вычерченного прожекторами здания, пробормотав что-то про приемную, и определенно не собираясь провожать новоприбывшего. Несколько десятков шагов, отделявших его от двери, отозвались еще одним взрывом грохота, насмешек и каких-то получеловеческих звуков, посыпавшихся на гостя градом со всех сторон.
Двое охранников внутри еще раз рассмотрели его удостоверение (на этот раз несколько более придирчиво). Приемная оказалась рядом - крошечная, тесная комната, где едва помещался письменный стол и утонувший в груде бумаг клерк, который ожесточенно листал какой-то гроссбух, делая пометки на полях.
Озвученная должность посетителя, наконец, произвела некоторый эффект - клерк оторвался от своего занятия, какое-то время недоуменно взирая на человека из правительственных коридоров, после чего осторожно осведомился, кого именно желает видеть господин, и под каким именем эту персону можно найти в приемных записях.
Снаружи по-прежнему доносился приглушенный рокот тюремного оркестра, проникающий даже сквозь стены.
Чтобы отрешиться от этого хора и вычеркнуть из головы – хотя бы на время – картину человеческой свалки, устроенной во дворе, ему пришлось выстроить свою собственную стену. Прочнее и толще той, что отделяла кабинеты тюремных служащих от импровизированных клеток с заключенными, с которыми даже не пытались обойтись по-человечески.
Я здесь не за этим – пришлось повторить себе несколько раз, прежде чем клокочущая смесь негодования и отвращения, отступила, оставив лишь мутную пену беспокойства.
Где-то среди этих людей, прикованных к столбам, как взбесившиеся животные, могла быть Аннеке - и он не знал, что на самом деле хуже: немое одиночество каменных мешков или обезумевший гвалт сотен собратьев по несчастью.
- Я ищу девушку по имени Аннеке, - как ни странно, возмущение помогало говорить холодно, сухо и отстранено, не просить, но сообщать - тоном человека, уверенного в своем праве. – Задержана за нарушение режима эвакуации, переведена к вам четыре дня назад. Худая, почти истощенная, темноволосая.
- Аннеке, Аннеке... - не притрагиваясь к обложившим рабочее место книгам, чиновник прикрыл глаза, постукивая острием стального пера по столешнице, и через мгновение растерянно покачал головой. - Фамилия? Причина перевода? Или хотя бы из какого отделения? У нас таких не держат, сэр - нарушителей карантина обычно просто запирают на несколько часов в участке. И то в последние дни с такими даже не связываются, видите сами, - он махнул рукой в сторону, имея в виду происходящее снаружи, - у нас здесь и так избыток... постояльцев.
Ни на один из этих вопрос у Феба не было ответа; он судорожно перебирал в голове и отбрасывал прочь все незначащие детали, которые успел узнать за время их короткого знакомства – без толку. Скорлупа спокойной уверенности змеилась тонкими трещинами; пальцы и флейты сплелись в болезненный тугой комок – ржавчина на коже, капельки влаги на металле. Почему-то сейчас, когда он думал об Аннеке – вспоминалась не та усталая девушка, с которой они бежали через город, вспоминался белый безликий кукловод, склонившийся над причудливым инструментом, перебирающий воздух над струнами гибкими движениями непривычной, неправильной руки. Никогда потом – даже в рукопожатии – эта неправильность не казалась такой заметной, странной и острой.
Он не позволил себе рассыпаться. Еще сильнее стиснул ладони, запирая между ними сомнение.
- Поищите, пожалуйста, по названным приметам, - Феб понятия не имел, насколько это вообще возможно, и как далеко простирается власть, данная неприятно-липким удостоверением, но ритм пойманных в сердцебиение стрелок нес его за собой. – Добавьте шестипалые ладони и, возможно, особые способности. Других данных нет.
- Способности, - мертвым голосом протянул его собеседник, и вдруг неожиданно оживился, сбрасывая усталость. - Знаете, сэр... давайте посмотрим одиночные камеры.
Соответствующая учетная книга была с некоторыми задержками извлечена из нагромождений бумаг и раскрыта на последней странице, откуда клерк неторопливо принялся отсчитывать строчки назад. Период в четыре дня уместился бы на нескольких листах, но, как вскоре выяснилось из монотонного потока комментариев, которыми хозяин приемной сопровождал поиск, в связи с волнениями последних дней документация велась рвано - то и дело приходилось прерывать чтение и обыскивать стол в поисках обрывков записок, клочков бумаги с именами конвоиров и заключенных, попутно подшивая их к делу. За стенами так же монотонно, редкими всплесками шумел хор узников. Однажды оторвавшись от скольжения пальцем по строчкам, чиновник перехватил отвлекшийся на эхо взгляд Феба и, заговорщицки прищурившись, пояснил:
- Боятся спать. Сговорились держать себя на ногах, чтобы не заснуть, наверное. Или наоборот, ждут, что персонал не выдержит...
Когда до конца срока оставался один день, стальное перо дрогнуло, остановившись на одной из строчек.
- Вот что-то похожее, кажется, - он повернул книгу, демонстрируя страницу Фебу. - Женщина, двадцать восемь лет, худая, темноволосая. Имя, правда, не совпадает - назвалась Глорией Тонра. Но шесть пальцев здесь указаны, смотрите. Категория особо опасных, содержание в отдельной камере... - клерк нахмурился, добравшись до конца записи, - отпущена на свободу вечером следующего дня. Странно - нет ни судебного постановления, ни других пометок...

[Черон >>>]

Это было похоже на удар под дых – в тот момент, когда ты наконец расслабился и успел подумать, что успех близок. Резкий и болезненный, выбивающий воздух вместе с пониманием происходящего, оставляющий на какое-то время лишь тупое недоумение – как?..
- Вы хотите сказать, - Феб подался вперед, - что человек, помещенный в одиночную камеру, имеющий в личном деле пометку «особо опасен», может покинуть эти стены так легко? - держать этот деланно-холодный, отстраненный тон стало вдруг неимоверно сложно, голос норовил сорваться в лихорадочное, рваное арпеджио, и приходилось постоянно отсчитывать в голове потерянный строгий ритм тикающих стрелок. – Просто взять – и выйти, без решения суда, без поручителей, без каких-либо оснований? Полагаю, вы что-то недоговариваете.
- К-конечно нет, - клерк, от волнения начиная слегка заикаться, привстал, отступая под холодным напором визитера. - Приказ о выбытии подписан начальником тюрьмы, вот, взгляните сами... Разумеется, комендант не выпускает задержанных по собственному усмотрению, тем более из категории опасных - значит, скорее всего, распоряжение было подано по... - он заерзал на шатком стуле, комкая слова, - неофициальным каналам. Такое периодически случается, когда хотят избежать огласки, задействованы интересы департамента полиции или правительства. Или армии. Точнее сказать можно только определив, чем ваша подопечная могла бы заинтересовать представителей соответствующих инстанций...
И чем она интересует канцелярию господина Танненбаума, читалось в его блеклых глазах. Клерк заметно нервничал, комкая в пальцах уголок страницы - в более подходящий момент он, возможно, не стал бы делиться сведениями столь деликатного характера.
- Я не могу назвать вам имена, но не далее как неделю назад непосредственно ваше ведомство, сэр, настояло на освобождении одного из арестантов...
Смысл последних слов дошел до него не сразу; лишь спустя несколько рассеченных дворовым эхом минут он понял, о каком именно арестанте речь. К счастью, секретарь либо не достаточно хорошо помнил нюансы того дела, либо не слишком внимательно изучал удостоверение Феба и не заметил удивительного совпадения. И все-таки эту тонкую иронию происходящего стоило воспринимать как намек. Феб совсем не хотел, чтобы кто-то здесь опознал в нем недавнего узника – хотя и сам не понимал, сколько в этом нежелании было реальной опасности, а сколько – иррационального, ничем не объяснимого отторжения.
- Хорошо, - он кивнул, поднимаясь, и сжатая внутри пружина напряжения зазвенела, готовая сорваться, предвкушая скорое избавление. – Благодарю за помощь. Можно ли как-то узнать, от каких именно инстанций было получено распоряжение освободить интересующую меня особу? Я был бы очень признателен.
Признательность господина Альери, обладателя фальшивого удостоверения, не стоила ровным счетом ничего – но об этом пока знал один только Феб.
...кто ее забрал?
Он не слишком рассчитывал на ответ, но тем не менее ждал, с высчитанной медлительностью застегивая пуговицы плаща.
- В тот день была не моя смена, но я выясню у охраны, - поспешно поднявшийся вслед секретарь не скрывал облегчения от того, что гость с его неудобными вопросами, кажется, удовлетворен тем немногим, что он смог получить в ответ. Просочившись мимо Феба в сторону двери, чиновник отсутствовал несколько минут, сопровождавшихся неразборчивыми репликами, лязгом замка и шелестом страниц. Наконец дверь в приемную скрипнула снова, впуская хозяина с зажатым в кулаке обрывком листа.
- Записей о выбытии не осталось, но в этот день вечером был только один подходящий посетитель. Охранник описал его как военного - капитан, кажется, внутренней службы. Здесь, - он кивнул в сторону листа, перекочевавшего из подрагивающих пальцев в ладонь Феба, - имя и звание. Мне потребуется еще время, чтобы уточнить, но похоже, вместе с этой Тонра в тот день выбыло еще несколько заключенных... возможно, по представлению этого же посетителя. Я могу отправить список пакетом вам в канцелярию, но курьер будет только завтра - после всех этих... трудностей на улицах сообщение затруднено.
Имя, наспех нацарапанное на листе, было безликим и незапоминающимся, Феб пробежал его глазами – никакого отклика. Впрочем, эта была хоть какая-то зацепка, и он аккуратно, бережно убрал листок в карман, чтобы подумать обо всем этом позже.
- Еще раз спасибо, - кажется, в этот момент, внутренний метроном дал сбой, вырывая его из заученного безразличного ритма – в настоящую, опасно-искреннюю благодарность. Но это было уже не важно, он уже уходил, уже чувствовал себя ускользнувшим из этих стен – снова. – Список имен отправьте, пожалуйста, в канцелярию на имя господина Ведергалльнингена. Конфиденциально.
В отворенную дверь хлынула безумная песнь человеческого моря, запертого в узкой полосе тюремного двора.
- Все эти люди...– он понимал, что роль, которую он так старательно играл все это время, трещит по швам, и все же не мог не спросить. - В чем они повинны?..
Клерк скользнул непонимающим взглядом в сторону двери и пожал плечами:
- Не знаю, сэр. Грабежи, разбойные нападения... Те, кто отмечены как опасные - как правило, со смертельным исходом. Их притаскивают патрули, зачастую просто бросая здесь, не выяснив имен и не заполняя документов, - желчная нотка в голосе отметила, что этот пункт, похоже, значил для собеседника больше, чем вопросы обвинения. - Сами они тоже не горят желанием общаться с сотрудниками, называют вымышленные фамилии, меняют их изо дня в день. Приходится опрашивать тех, кто посмирнее, и составлять каталог прозвищ и примет...
Голос этого человека, скрупулезно заполнявшего десяток книг списками тех, кто надолго, возможно - навсегда - не покинет этого места, вдруг, казалось, окреп, исчезли прежние дрожавшие нотки.
- Это наша работа, сэр. Я не знаю, кого приводит полиция, и кто из них виноват на самом деле. Мы следим за тем, чтобы все перемещения заключенных отслеживались. Чтобы люди не исчезали бесследно. Понимаете, сэр? У нас не хватает работников, запас учетных книг подошел к концу, даже чернила... Не говоря уже об истощении служебных площадей. Быть может, вы знаете... - в его взгляде на мгновение блеснула надежда, - долго все это будет продолжаться?
Казалось, он в самом деле обеспокоен этим вопросом. Чиновник, живущий в своем маленьком мирке гроссбухов, приходов и ордеров, в отличие от множества беженцев - сохранивший работу, крышу над головой, пищу и деньги - он с нетерпением ждал окончания карантина, потому что тот вносил беспорядок в его ежедневные обязанности.
- Надеюсь, что нет. Потому что долго так продолжаться не может.
Феб ответил не клерку, озабоченному нехваткой канцелярских книг, - самому себе, ежедневно, ежечасно задающему тот же самый вопрос. Ответил и шагнул в беснующийся лязг тяжелых цепей, в расколотые оскорбительные выкрики, в свист и издевательский хохот. Он шел мимо этих людей, стараясь не смотреть в лица и не различать в общем гуле отдельных голосов. Так было проще – не думать о том, что каждый в этом не-человеческом рое – все еще человек. Любой из них мог быть виновен в убийстве, или в краже куска хлеба, или – невиновен вовсе. Как он сам когда-то. Но даже тогда, в спокойное время, здесь никто не стал бы в этом разбираться; сейчас – виновность никого не интересовала вовсе. По непреложному правилу каждому полагался ошейник и цепь.
Он вышел за ворота торопливо, не в силах больше находится в этом улье, и сразу в лицо прянул воздух – звонкий, соленый. Словно здесь был совсем другой мир – непростой, балансирующий на острие, но все-таки лишенный этого безжалостного правила.
Ночь устилала дорогу желтыми пятнами фонарей, размытыми по краям; Феб суеверно переступал границы света и тени, стараясь не попадать в слепые промежутки – и постепенно ускорял шаг.

[Черон >>>]

Добравшись до одной из главных уличных артерий, свивших свои кольца вокруг центра уровня, он сразу почувствовал, что за его отсутствие кто-то словно подкорректировал декорации, несколькими штрихами меняя атмосферу ночного Люкса почти до неузнаваемости. Как и прежде, он шел мимо бродяг, изредка ворочавшихся в своих грязных гнездах из ткани и пластика, оставлял позади молчаливые собрания силуэтов, сгрудившихся вокруг горящих бочек, и как и прежде, по дороге его провожали хищные взгляды из переулков - но что-то неуловимо изменилось, заставляя ночных хищников прятаться под фонарями вместо того, чтобы открыто скользить по мостовым в поисках жертвы, а бездомных - прерывать свои негромкие разговоры, то и дело замирая и беспокойно оглядываясь.
Причину этого витавшего в воздухе напряжения он обнаружил, добравшись до ближайшего крупного перекрестка. Молчаливые, изредка переговаривавшиеся на своем коротком, рубленом языке, тени заполняли кварталы, распространяясь бесшумно, следуя математически определенной закономерности - выставляя посты, патрули и протягивая линии прямого сообщения. Солдаты. Они, казалось, не обращали внимания на бодрствующих местных, но само их присутствие заставляло окружающих затаиться, выжидая следующего хода. Несколько раз Феб наткнулся на группы, передвигавшиеся навстречу короткими перебежками, сосредоточенно, как муравьи, распространяющиеся по телу большого, сонного животного, чтобы проснувшись, оно обнаружило себя заключенным в неразрывную живую цепь. Одиноким прохожим никто из военных не интересовался.
За следующим поворотом десяток теней деловито сооружали конструкцию из ограждений и ящиков, грозившую перегородить все пространство между рядами прижатых друг к другу зданий. Моргнувший прожектор бегло высветил безжизненную, напечатанную на растяжке надпись - "Деконтаминационный пост".
Почему-то присутствие людей в форме, которые, казалось, должны были гарантировать некое подобие порядка в оглашенном городе, не порождало спокойствия. Напротив – ртутно-холодный, ядовитый комок набирал плотность и вес, ворочаясь где-то в горле, и заставлял по широкой дуге обходить эти странные посты, названия которых Феб даже не мог понять. Пока еще это было возможно. Быть может, к утру, когда патрули выстроятся по заданной схеме, а все заграждения будут возведены, миновать эти пункты уже не сможет никто.
Стылая рябь бежала по коже, проникая вглубь холодными иглами - до самой души.
...он понимал, что опаздывает к назначенному времени, хотя утром казалось, что остатка дня хватит на все задуманное - вышло иначе. Неожиданная встреча с Ран, задержка в тюрьме, а теперь еще и эти чертовы посты, не позволяющие идти кратчайшим путем, заставляющие петлять и выбирать дорогу, ориентируясь лишь на слух и память. По крайней мере – хотя бы звукам, отмечающим улицы светлыми каплями маяков, еще можно было верить. Еще можно было слышать, где город готов пропустить Феба, не задерживая, не спрашивая имени, просто чувствуя в нем – родню.
К дому Гильберта он добрался далеко за полночь, измотанный и растревоженный, и долго стоял на пороге, успокаивая сбитое дыхание и растрепанное сердцебиение, а когда наконец постучал, понял, что только зря потратил время – сердцебиение снова сорвалось, расплескивая рваные вспышки.
Дверь открылась спустя несколько минут ожидания - кто-то из слуг, незнакомое лицо, оставленное росчерком угля. Привратник старался держаться в тени, словно целенаправленно желая свести собственное вмешательство в дела хозяина и гостя к минимуму - тихое, почти беззвучное приветствие, сопровождаемое коротким поклоном, услужливый жест, указывающий посетителю следовать за ним по уже знакомой лестнице наверх. Дом Гильберта на этот раз выглядел непривычно пустым. Даже во время прошлого визита здесь все время чувствовалось чье-то присутствие, легкие отзвуки шагов, силуэты телохранителей - но сейчас, казалось, здесь остались только они вдвоем с привратником - и где-то еще, в глубине клеток комнат и соединительных глоток коридоров - хозяин дома.

Дверь, скрипнув сухими петлями, выпустила наружу мерцающие отблески лампы, и почти сразу же - быстрый, отозвавшийся бликом взгляд Присяжного. Комната была чем-то средним между рабочим кабинетом и библиотекой - тянувшиеся под потолок шкафы, расчерченные узором полок и книг, терялись в рассеянном свете керосинового светильника, горевшего на письменном столе. Последним, впрочем, Гильберт пренебрег - окруженный беспорядочной россыпью книг и подшивкой документов, он облюбовал небольших размеров диван, прятавшийся у противоположной стены.
- Наконец-то, - слабая улыбка скользнула по его губам, когда он поднялся, приветствуя Феба рукопожатием и задержав на мгновение ладонь. - Я уже думал, что с вами что-то случилось.
- Все обошлось, - Феб осторожно сомкнул пальцы, словно пытаясь сохранить ощущение прохлады, растаявшее в воздухе, и так же, едва заметно, улыбнулся в ответ. Улыбка вышла не слишком веселой, скорей – вымученной. – Похоже, скоро каждый из районов этого города обнесут колючей проволокой, перепишут всех беженцев по номерам и введут запрет на свободное перемещение. Даже не знаю, считать ли эту меру запредельной с учетом всего, что видел за последние дни... И все же – от этих постов, перекрывающих улицы в ключевых местах, мне не по себе. Вы знаете, зачем они?...
- О чем это вы? - Присяжный, делая приглашающий жест рукой в сторону дивана, осекся, сощурившись, и приподнимая бровь. - Посты - здесь, в Централи? Вы имеете в виду полицию?
- Повсюду. В Централи и ниже, насколько я успел увидеть, - Феб с удивлением вглядывался в изменившееся лицо напротив, с трудом понимая и принимая, что Гильберт – не в курсе происходящего; от этого оно казалось еще более тревожным. – Это не полиция – военные. И ограждения, баррикады во всех узких местах, я видел надпись на одной из них, потом не подходил достаточно близко. “Деконтаминационный пост". Понятия не имею, что бы это могло значить.
- Военные... - голос Присяжного звучал задумчиво, но не особенно удивленно; на какой-то момент он замер, погружаясь в собственные мысли, и пробуждаясь снова через несколько напряженных, сжатых секунд размышлений. - Что ж, этого следовало ожидать. Значит, не позднее чем завтра нам нанесет визит Хозяин - его санитарные части в последние дни планомерно двигались вверх, и именно с ними, должно быть, вы и столкнулись. Насколько мне удалось услышать - к сожалению, во время карантина оказалось почти невозможно раздобыть информатора - эти посты выполняют своего рода контролирующую функцию. Они изолируют район, отсекая его от соседних, и вакцинируют всех, кто пытается войти или выйти - добровольно, или... - он тихо усмехнулся, - не слишком. Впрочем, не сомневаюсь, что жители встретят медиков с распростертыми объятиями.
Гильберт рассеяно подобрал часть книг, рассыпавшихся по полу, и сложил их неровной стопкой в стороне, освобождая место.
- Как прошел остаток вашего маршрута? - интерес в его голосе, казалось, звучал совершенно искренне, выходя за рамки дежурной вежливости. - Надеюсь, присутствие кордонов успело сделать ночные улицы хоть немного спокойнее.
- Не могу сказать, что спокойнее, но...сдержаннее, - он с трудом подобрал подходящее слово, и, даже ответив, не был уверен, что нашел - верное. – Все как будто боятся и ждут чего-то. Смотрят исподтишка, разговаривают сквозь зубы, опасаются нападать открыто, но что-то такое ощущается повсюду... Как взгляд крысы, загнанной в угол.

[Woozzle >>>]

Переступив с ноги на ногу, Феб вдруг почувствовал, что колени забиты свинцовой тяжестью – привычное ощущение под конец дня в последнее время. С чувством легкой скованности он опустился на расчищенный от книг кусок дивана, откинулся назад, позволяя мягкой кожаной спинке принять часть напряжения, протянутого сквозь шейные позвонки.
- Гильберт... Я позволил себе воспользоваться вашим удостоверением и вашим именем, - сейчас ему было проще не смотреть на Присяжного, рассеянно блуждая взглядом по стене, пытаясь предугадать реакцию собеседника на слух. – Возможно, завтра курьер доставит вам несколько документов... Из тюремной управы.
- О, - лицо, застывшее было смерзшимся гипсом в начале фразы, оттаяло, и губы против воли сложились в беззвучную улыбку одобрения. - Не откажите мне в любезности пользоваться им и дальше, прошу вас - в конце концов, оно принадлежит вам, хоть мне поначалу и показалось, что вы восприняли идею... без энтузиазма. В такое время, как сейчас, несколько строчек на бумаге и нужное имя может спасти жизнь - боюсь только, что моего имени здесь хватит ненадолго, - улыбка утихла, меняя оттенок на прозрачно-грустный, и спустя мгновение вспыхивая любопытством. - Но как вы там оказались? Это связано с той... - пауза тронула следующее слово, деликатно отделив его от остальной фразы, - женщиной, о которой вы упоминали?
...где-то между вдохом и ответом, Фею успел почувствовать, что Гильберт, кажется, вкладывает какой-то особый смысл в эту короткую паузу, в этот легкий, едва заметный сбой в безупречно-ровном течении слов, а уловив оттенок – смутился, рвано мотнул головой, но не нашел, что – и чему – возразить.
- Да, - прозвучавшее слово казалось оторванным от его тела, от растерянно-отрицательного жеста, от всего кроме самого себя. – Я хотел убедиться, что с ней все в порядке. Просто узнать, что она жива, пусть и под стражей. Знаете, что мне сказали?.. – он наконец решился повернуть голову – так, чтобы видеть бледное лицо с ниточкой шрама на щеке. – Ее отпустили вечером следующего дня. Одиночная камера, пометка «особо опасна» - и освобождение без объяснения причин. Даже я понимаю, что так не бывает. Я... наверное, никогда в жизни не блефовал так беззастенчиво и нагло, как сегодня. И так успешно – во всяком случае, помимо официальной информации, я услышал еще кое-что. Тот, кто ее забрал – военный в чине капитана; в тот же день, что и Аннеке со схожими пометками были освобождены еще несколько человек. Надеюсь, завтра, мы узнаем подробности, но я не слишком на них рассчитываю – имена сегодня, когда документы при себе есть хорошо если у каждого десятого, значат слишком мало. Но, может, там будут какие-то еще детали.
- Попробуем его найти, - Присяжный, посерьезнев, внимательно слушал, впитывая растворяющиеся звуки слов. - Капитанов в этом городе не так много, чтобы один-два затерялись где-нибудь. Но зачем военному выпускать заключенных... - он нахмурился, отводя взгляд, рассеянно заскользивший по переплетению геометрических узоров книг на полках. - Может, персональные материи? Друг, родственник или, хм, возлюбленный - узнал о ее ситуации и решил воспользоваться своим положением...
Захваченный размышлениями, Гильберт безотчетно поднялся, пройдя несколько шагов в сторону стола и застыв на месте, как будто забыл, зачем сделал это.
- Дела армии в последнее время подкидывают любопытные вопросы, - подхваченное движение, неловкое, почти механическое; он присел на край стола, снова поймав взгляд Феба. - Что скажете про город? Как... ощущения?
Сумрачная, слегка пыльная тишина перебирала секунды и дыхание – Феб не сразу сумел ответить. Что-то вертелось в голове, ускользающий образ сегодняшнего дня – но протянуть его через весь город все еще не хватало духу.
- В тюремном дворе, - наконец начал он медленно и словно невпопад, - устанавливают заграждения. Ячейки, разделяющие все прибывающих заключенных, рассекающие пространство на множество маленьких клеток, - он чуть приподнял флейты, предугадывая и опережая недоуменный вопрос: сейчас. – Город... становится похожим на тюремный двор. Повсюду возводят решетки, людей сгоняют в клетки, не слишком разбираясь – кто здесь в чем-то виновен, а кто – оказался случайно.
- Вот как, - пламя лампы дрогнуло, потревоженное выдохом, но Присяжный уже молчал, продолжая внимательно следить за сплетающимися фразами.
Феб наблюдал за ним почти тайком, скрывая свой замирающий, терпкий интерес за полуопущенными ресницами; взгляд - рассеянный и словно в никуда – невесомо касался выточенных из белого гипса черт. В неровном, бледно-рыжеватом свете лицо Присяжного казалось еще более непроницаемым, чем обычно – и каким-то невообразимо далеким. Словно все это не касалось его вовсе – или вовсе не было новостью.
- Что... с нашим делом? – затянувшаяся пауза дрогнула тонкими трещинами слов, не самых удачных – но Феб не стал искать других. Говорить об этом не было бы легко – какие слова не подбери. – От Годо есть какие-нибудь новости с его... приготовлениями?
Он поймал себя на том, что втайне хочет услышать – все отменяется. И одновременно с этим понимал, что уже не сможет вернуться в ту паутину липкого ожидания, незнания, бездействия, в которой болтался все эти дни.
- Он занят рекогносцировкой, - ладонь легким жестом плеснула в сторону двери; голос Гильберта, казалось, звучал отстранено, как будто речь шла не о подготовке похищения, а о чем-то совершенно безобидном и не представлявшем интереса. - Обещал, что поиск подходящего момента может занять день или два... и зная Марбери, я готов поверить, что это будет непросто - он и в лучшие времена не выходил из дома без сопровождения телохранителей, а тем более сейчас. - острый взгляд метнулся навстречу, и черты лица собеседника смягчились, когда он добавил: - Разумеется, в этом допросе вам участвовать не придется. И мне, пожалуй, тоже.

Кратковременная тишина, рассеиваемая только еле слышным потрескиванием пламени, накрыла окончание фразы, придавая ему какой-то дополнительный, мрачноватый оттенок - сверх того, что, возможно, на самом деле хотел сказать Присяжный. Он почувствовал это, и попытался улыбнуться, развеивая впечатление - но улыбка получилась скомканной.
- Я навестил Ассамблею, - он продолжил, рассеянно перебирая пальцами немую гамму по пыльной крышке стола. - Конечно, не заседание - до формальностей сейчас уже почти никому нет дела; просто прошелся по некоторым знакомым. Помните, день назад я рассказывал вам о том, что карантин собираются снимать? Похоже, это событие уже и в самом деле близко - во всяком случае, по сводкам сверху, скоро откроют два ближайших уровня. Это, несомненно, облегчит нам жизнь - если миграция произойдет без лишнего шума и под контролем; и точки зрения на то, что считать необходимым "контролем" начинают различаться. Остаток вечера перебирал все, что смогли собрать по Доннели и необычным происшествиям в тот день... - он покачал головой. - Поразительно, как мы не обнаружили этого раньше - должно быть, соответствующие инстанции решили, что такие случаи вписываются в рутинную жизнь города - но день, когда пропал Доннели, был отмечен еще некоторыми исчезновениями, причем все связаны с полицией. Пропали трое патрульных на границе с Верхним городом - как считалось до сих пор, забрались слишком далеко наверх и попали в засаду местных обитателей. И кроме того, еще один - некий детектив по имени Тойнби, правда, здесь дело произошло уже почти на Дне. Последний - отдельно интересный случай, в отчетах мельком упоминалось, что незадолго он описывал какие-то необычные сны... - Гильберт, углубившийся в описания, вдруг вскинул голову, отыскивая в складках теней своего гостя.
- Феб, вы уверены, что он существует на самом деле?

[Черон >>>]

Он ответил не сразу – захваченный бешеной, стучащей в висках волной, швыряющей в него разрозненные, препарированные кадры безумного вечера в “la carpa coi” – и безжалостно-четкие отрезки того сна.
- Я уже прошел все стадии сомнения в собственном рассудке, - тихий голос звучал на удивление твердо, словно вырезанные из черно-красной бумаги фотографии памяти не мелькали перед глазами, вызывая тошноту. - В тюрьме, когда твердил в пустоту, что я не убийца – и порой сам переставал в это верить. И потом, после, - он бессознательно провел одной из флейт по щеке, оставляя полоску, раскрашенную ржавчиной; слова начинали звучать рвано и сбивчиво, торопясь догнать друг друга, - когда пытался разыскать вас, чтобы убедиться, что все это – только сон. Тогда - я был готов поверить, что безумен, но, Гильберт, разве бывает синхронное безумие? Перетекающее из одной жизни в другую, оставляющее вполне материальные следы?!
Чтобы перебить жгучее крещендо перемешанных мыслей и фраз, он с силой вжал себя в спинку дивана, одновременно втягивая воздух. Полные легкие, до отказа, до боли в груди – сдавливающей все лишнее. Медленно выдохнул, стараясь не потревожить хрупкого, пойманного в клетку ребер равновесия.
- Может быть, в чем-то Годо прав – и это не один человек, а собирательный образ, идея, маска, которую сможет надеть кто угодно. Мне кажется, в эту версию не укладываются некоторые детали, но в жерло их. Главное – это не играет никакой роли, до тех пор, пока в наших руках не окажется хотя бы один Люциола, живой или мертвый. И если после этого маска продолжит жить – значит, я ошибался, видя каждый раз, в каждом своем бреду - одно и то же лицо. Лицо Френсиса Доннели. Реального человека, если верить документам и капитану Мертенсу.
- Вы правы, - Присяжный поднялся, протягивая руку - дымный, очерченный призрачными линиями рисунок в полутьме. - И очень скоро он будет у нас, это я вам обещаю.
Разжимая сухое рукопожатие, он бросил взгляд куда-то за плечо Феба - в сторону груды книг, все еще разбросанных по полу.
- Мне, пожалуй, придется еще немного поработать, - фраза вышла неловкой, почти извиняющейся. - Но в остальном, кажется, мы можем попробовать пережить еще один день.
В этом тонком, очень вежливом намеке слышалось – вам пора, и Феб поднялся, не желая быть навязчивым. Почему-то комната, отведенная для него Присяжным, сейчас казалось тревожно-душной и взывающей желание сбежать – снова. Фебу не хотелось туда возвращаться – особенно, учитывая, что сам Гильберт, очевидно, не собирался спать еще долго.
- Чем вы занимаетесь? – Феб нерешительно кивнул на стопку бумаг и папок, высящуюся на столе. – Может, я мог бы чем-то помочь?
Он чувствовал себя глупо. Что бы ты ответил человеку, не знающему нот, который предложил бы тебе помочь с партитурой?..
В ответном взгляде, который бросил на него из-за плеча Присяжный, против ожидания, не чувствовалось снисходительности или раздражения - скорее он мог бы показаться удивленным.
- Тут несколько направлений, по большей части - нудная, но необходимая рутина, - пальцы, в темноте казавшиеся отлитыми из темной бронзы, небрежно сгребли неровный веер папок, расстилая его на столе. - Проекты, которые в обычное время разрабатываются под присмотром Ассамблеи - в основном, нефть, рафия, переработка и энергетика. Здесь небольшая выборка из того, с чем не смогли разобраться в горнодобывающем комитете - отчеты, согласования работ, акты выбора участков. Забавно, но в некоторых глубоких ветках, наверное, вся эта ситуация с городом не так заметна - рабочие на смене неделями не бывают в городе, поставками еды их обеспечивают отдельно - простои, не говоря уже о беспорядках, в шахтах работах могут обернуться очень плачевными последствиями. К сожалению, кое-где так и происходит, и это - он принялся сооружать рядом еще одну неровную стопку бумаг, - второй камень на нашей шее, который день ото дня становится тяжелее: внештатные и аварийные ситуации. Разрывы гидроканалов, повреждения коммуникаций, проблема с персоналом - многие пострадали от сонных вспышек или просто на улицах, на некоторых подстанциях начинает не хватать людей... Или к примеру, несколько дней назад на Гнилой ветке чуть не произошло открытое вооруженное восстание, и даже сейчас ситуация остается очень напряженной - мы выделили временного управляющего, который возобновил выдачу жалования, но учитывая их недавнюю историю... - остаток фразы мрачноватым пророчеством повис в воздухе, пока Гильберт не разогнал впечатление взмахом ладони.
- Все это - записки и проекты, требующие одобрения и согласования. Я не вхожу в Ассамблею на полных правах, но участвую в нескольких профильных комитетах... а теперь, кроме того, временно представляю в ней Танненбаума. Остальное - по большей части, разный хлам, отобранный из личных интересов. Выписки о Доннели - их я перелистал первым, и похоже, они ничего интересного нам не скажут. Последний отчет из лабораторий Саллюви о сонной болезни - он обещал какую-то любопытную статистику. Пробы воды из мест некоторых вспышек - я собирался сравнить состав со стандартным очистным коктейлем, но похоже, уже не успеваю... А, и дело номер сто один сыскного управления полиции, над которым работал тот пропавший детектив, Тойнби. Позаимствовал из любопытства - похоже, полиция в эти дни легче расстается с архивными томами полувековой давности, чем обычно.
- Если вам все еще интересно, - глаза Гильберта, почти неразличимые в полумраке, сузились, сдавливая булавочными головками пойманный в зрачки свет, - выбирайте на свой вкус. Особенных познаний в технике для этой работы почти не требуется - обычно это игра из разряда "кому дать денег", а теперь просто приходится представить себе, что голодных ртов стало в несколько раз больше, а средств - меньше. Я был бы... признателен свежему взгляду со стороны. Особенно вашему.
Рука сама собой потянулась к папке, на которую Присяжный вскользь указал со всем своим почти непрозрачным безразличием – выписки о Доннели. Очень хотелось взять именно ее, перелистать страницу за страницей, жадно вглядываясь в плетение букв, выискивая какие-то упущенные крупицы знания – и может быть почувствовать еще одну тонкую струну, протянутую сквозь это историю. Он понимал, что это иллюзия. Что все, имеющее вес и ценность уже найдено самим Присяжным, и рассматривать короткие, скупые вырезки из жизни того, кто был – или казался – человеком, а стал Люциолой – бессмысленное занятие, пересыпание солью кровоточащих ран. Но отвел руку от папки, прячущей под тиснением размытую тень Френсиса Доннели, по другой причине. Сейчас - прежде всего – ему хотелось помочь. По-настоящему. Сделать что-то, что принесет кому-то пользу – или хотя бы даст лишний час отдыха Гильберту.
Большая часть перечисленных Присяжным дел казалась запутанной и сложной, требующей – как бы сам он ни утверждал обратного – огромного багажа знаний, набора каких-то редких, недоступных простому смертному качеств и умения читать между строк, но некоторые кипы бумаг вызывали чуть меньшую оторопь, чем остальные.
- Давайте мне отчеты по водоводам, - он уверенно сгреб пачку исписанных листов, возвращаясь обратно в облюбованный угол дивана, - Я просмотрю, есть ли какие-то настораживающие цифры, и если найду серьезные отклонения, отделю эти точки, чтобы и вы могли оценить.
...в этом было что-то почти мистическое, похожее на нотные знаки, связанные властью тонких полосок в строгую, гармоничную последовательность – Феб читал ее немного на ощупь, потому что не знал этих нот, но мелодия постепенно складывалась и текла через подсвеченный огнем воздух ровным, плавным легато. Механические примеси, следы тяжелых металлов, радиоактивный стронций, биологическая активность – ряды безликих на первый взгляд цифр, скользящих от листа к листу, постепенно приобретающих смысл. Незначительные пики и редкие очень слабые снижения показателей – в каждой из точек отбора, близкой к очагу сонной болезни или бесконечно далекой от нее, вода была примерно одинакова. Явно далекой от идеалов чистоты, судя по то и дело встречающимся резким пометкам «превышение ПДК», но не кажущейся какой-то особенной в особенных местах. Феб перелистал сводку дважды, чтобы убедиться, что ничего не пропустил, не оставил незамеченной ни одной цифры, и разочарованно мотнул головой.
- Здесь ничего нет, - он протер глаза, успевшие отвыкнуть от мельтешения строк, и теперь ощущавшие неприятную песчаную сухость. – Совсем ничего, контрольные пробы ничем не отличаются от базовых параметров в любой другой точке Люкса. Может быть, они просто не знают, что искать. Не в каждой лаборатории найдется набор реагентов с подписью «Проба на сонную лихорадку»...
- Вот как, - на какое-то мгновение показалось, что ответ прозвучал растерянно, недоверчиво, дрожащим колебанием неуспокоившейся струны, что Гильберт сейчас, помедлив, все-таки улыбнется вежливой, ничего не значащей улыбкой, и попросит вернуть документы, чтобы изучить их самому - но ощущение прошло, медленно растаяв в паузе, и он просто кивнул в ответ - с благодарностью, пусть и слегка оттененно скрытым разочарованием. - Конечно, вы правы. Не знаю, на что я рассчитывал - наверное, просто на удачу. Вдруг все это объяснилось бы чем-то более простым - какой-нибудь яд, снотворное, неожиданные эффекты загрязнения водопровода рафией... - он тряхнул головой. - Давайте тогда продолжим.
Еще несколько минут Феб рассеянно перебирал листы с результатами анализов, словно еще надеясь почувствовать в сухом шелесте бумаги что-то ускользнувшее, очень медленно наполняясь этим звуком до краев – вместе с полным, окончательным пониманием бессмысленности. Ложного следа. Он сложил листы аккуратной стопкой и отодвинул их в сторону; дотянулся до следующей папки.

[Woozzle >>>]

Скрепленные в ней записи были чем-то похожи на предыдущие – много анализов, характеристик, графики, диаграммы... Словно каждый из пациентов доктора Саллюви, обследованный тщательнейшим образом, был разложен на атомы, на простые цифры, размечен острыми пиками кардиограмм и еще каких-то незнакомых Фебу линий – высушен и вложен гербарием в отчет для господина Ведергалльнингена.
И снова ушло немало времени, прежде, чем Феб начал понимать в этих криптограммах хоть что-то – да и то лишь благодаря коротким и емким комментариям самого доктора. Развернутые анализы крови – гемоглобин, тромбоциты, лимфоциты, эозинофилы, лейкоцитарные формулы, похожие на древние заклинания для призвания Цикады. Феб просматривал пометки на полях: все показатели в пределах нормы, наблюдается незначительное воспаление, сильно выраженная анемия, подозрение на лучевую болезнь... И десятки других, среди которых, казалось, не было даже двух одинаковых. Казалось простор невероятным, что в этих алхимических знаках можно прочитать так много – но все это было не то.
Разглядывать кардио-схемы он не стал – эти пики были еще большей каббалистикой - сразу перебежал глазами к резюмирующим комментариям раздела. У всех обследованных, писал доктор Саллюви, наблюдается брадикардия в ярко выраженной форме, что является вполне ожидаемым для коматозного состояния.
Он продирался сквозь все эти слова, половину из которых угадывал интуитивно, перелистывал взад и вперед, возвращаясь то к исследованиям крови, то к пометкам о мозговой активности. Наверняка, с точки зрения медицины, это имело огромное значение, и Феб все больше восхищался проделанной работой – но не находил того, что искал. Того, что позволило бы понять, сделать какие-то выводы – и предотвратить новые случаи.
И только на самых последних страницах, куда доктор Саллюви, очевидно, просто для полноты картины вложил статистическую сводку, замер, все еще не понимая, что именно здесь нащупал – очередную пустышку или что-то важное.
- Любопытно...
Голос перекликался с шепотом бумажных цифр, такой же тихий и неуверенный, но Гильберт услышал и выжидающе вскинул голову.
- Если пересказать все это, - Феб покачал на ладони внушительную тяжесть отчета, - в нескольких словах, получится не так уж много. Анализы... разные. Как у всех живых людей. Результаты исследований мозга и сердца доктор Саллюви сводит к нескольким несложным выводам: состояние его пациентов не вполне сон, скорее – кома. Иногда они словно... выныривают на поверхность, возможно – это те самые моменты, когда в их зеркалах отражается что-то осмысленное. А дальше идут цифры, смотрите...
Он не стал передавать папку, просто зачитал вслух:
- Общее число помещенных под наблюдение: пятьсот двадцать человек, из них сто шестьдесят две женщины и триста пятьдесят восемь мужчин. Возраст заболевших: от одного года до тридцати пяти лет, пациенты более старшего возраста либо не попали в наблюдаемую группу, либо, что представляется статистически более вероятным, отсутствуют. Отдельно отмечу так же, что в исследуемой группе полностью отсутствуют пациенты с признаками поражения Холодом.
- Это можно объяснить множеством причин, - Присяжный, откладывая в сторону очередную папку, медленно покачал головой. - Уличный медик скорее пройдет мимо, решив, что о таком пациенте стоит беспокоиться меньше, чем о здоровом во всех остальных отношениях, ко многим... - казалось, он хотел сказать "из вас", - из них относятся с предубеждением и опаской, даже при том, что знают, что Холод не передается от человека к человеку. Кроме того, их и так должно быть немного в городе - какова вероятность того, что эти две ограниченные группы пересекутся? И все-таки... - помедлив, он быстро наклонился к Фебу, заглядывая через плечо и пробегая острым взглядом вычурный почерк заключения. - В конце концов, в лабораториях должны были учесть статистические невероятности, это их работа. Действительно любопытно. И этот перекос в сторону мужской части населения, к тому же достаточно молодой... наводит на определенные подозрения.
Гильберт выпрямился, но не повернулся к своей поредевшей груде бумаг, замерев на несколько утекающих секунд, как будто пытаясь собраться с вопросом.
- С вами ведь это произошло, верно? - наконец, тихо произнес он. - Этот сон, или кома, или чем бы оно ни было. Вы ведь не иммунны?
- Да, - флейты на миг дернулись, чуть не порвав лист, по которому до этого скользили ржавой кромкой, отмечая прочитанное. – Со мной это произошло, и я избежал внимания доктора Саллюви, и не попал в его сводки. Конечно, не я один, и вполне вероятно – не я один, зараженный этой гадостью. Статистической сводке доктора Саллюви не хватает очень важного раздела... - казалось, что зародившаяся мысль вырвалась из головы и перетекает по мышцам, не давая усидеть на месте, Феб встал сделал несколько шагов до окна, невидяще посмотрел сквозь стекло и двинулся обратно. – Раздела о тех, кто проснулся. Верно ли для них соотношение мужчин и женщин, распределение по возрастам, есть ли среди них еще отмеченные Ржавчиной. Может быть, все это и правда не значит ничего, а может – Холод снижает риск впасть в кому и увеличивает шансы на скорое пробуждение, и тогда абсолютно логично, что в сферу внимания докторов не попал ни один из железных. Но в любом случае, даже если Холод и впрямь дает некий иммунитет... – еще несколько нервных шагов, разрезающих паузу на тонкие, очерченные задумчивым эхом, полосы, - вряд ли это что-то меняет. Холод – не то лекарство, которое можно поставить на службу. Он слишком непредсказуем.
И слишком беспощаден, завершило молчание, перебитое шагами.
- Если только существует какая-нибудь ослабленная вакцина... Если, в конце концов, все это и правда чуть больше, чем совпадение, - встрепенувшееся от случайного слова пламя лампы бросило на противоположную полосу уродливую чернильную кляксу, оставленную профилем хозяина комнаты; где-то в изгибе задумчиво наклоненной головы в ней читалось сомнение. - Завтра же пошлю еще запрос, или лучше - загляну сам. Лаборатории даже сейчас живут в своем маленьком мирке, и лучший способ узнать что-нибудь оттуда - попытаться поговорить в обход официальных каналов... - Гильберт поднялся, оттеняя слабо плещущийся свет; в сером покрывале его силуэта на мгновение блеснула слабая, признательная улыбка. - Спасибо вам. Найдете дорогу к комнате? В этом доме с непривычки можно заблудиться.
Отзвук того сна на этот раз был другим: беспокойным и звонким, почти забывшим о чувстве горечи, помнящим только лабиринт коридоров и дверей - голос дома, шепчущего путь.
- Не беспокойтесь, - тень этого голоса проникла в слова, наполнив их, как осколками зеркал, иронией, отраженной в саму себя. – Я уже неплохо здесь ориентируюсь. Доброй вам ночи, Гильберт. Отдохните хоть немного... пожалуйста.
...и все-таки что-то не давало ему уйти. Заставляло медлить, уже сделав шаг к двери, уже попрощавшись, уже чувствуя застывающую в воздухе неловкость. Те самые записи о Доннели, которые он не позволили себе взять раньше, и которые все еще неудержимо тянули – он и сам не сказал бы чем. Возможно, желанием узнать, увидеть, понять что-то еще, но скорее - той самой болезненной, привязывающей ненавистью, которую он испытывал к этому человеку. Точнее – к тому человеку, которым он стал.
- Можно я возьму это? – рука зависла в скомканном незавершенном движении, не касаясь серого картона. – Полистать перед сном.
Расколотая в зеркалах ирония отразилась на лице – странной, жесткой и одновременно извиняющейся усмешкой.
- Конечно, - ладонь, лежавшая по другую сторону картонного прямоугольника, подтолкнула папку навстречу его пальцам. - По большей части это сплошной сборник бесполезных цифр и деталей службы, но если наткнетесь на что-нибудь любопытное, дайте знать. Доброй ночи, Феб.
Присяжный шагнул к двери, и осекся, снова бросая быстрый взгляд на собеседника - и какое-то время спустя отводя его снова, так ничего и не сказав.
В непроизнесенных словах, выцарапанных из темноты, слышалось: "постарайтесь проснуться".
Лампа, встрепенувшаяся в потоке холода от приоткрытой двери, осталась гореть, дожидаясь невидимого привратника.
Картон обжигал пальцы. Картон обжигал нервы, и Феб пытался унять рваное сердцебиение нарочито ровным, неторопливым ритмом шагов – но оказавшись в комнате, расчерченной тенями от настенных светильников, не выдержал, открыл ее сразу, у порога. И уже так, вслепую, судорожно вглядываясь в строки биографии, добрел до кровати, лег – не раздеваясь и не отрываясь от желтоватых машинописных листов.
..в которых не было ничего интересного – так, должно быть, выглядит личное дело любого военного, вытянутое наобум с первой попавшейся полки в архиве. За перебивками печатной машинки, за отметками о несении вахт, дежурств и нарядов, за выписками из приказов о премировании за безупречную службу, не проглядывала даже тень того безумия, которое Феб привык называть Люциолой.
Где-то, когда-то жил человек по имени Френсис Доннели, исправно нес свою службу, любил, должно быть, жену и ребенка... Все это не имело никакого отношения к багряным росчеркам, к улыбке, криво нарисованной поверх лица, к ощущению режущей кромки забывших музыку флейт.
Феб не стал отлистывать назад, чтобы перечитать еще раз. В этих записях был схвачен и зафиксирован кто-то другой, и между строк не таилось секретного кода, который непременно поможет понять, найти, остановить, стоит только расшифровать его. Он просто знал это – слышал в переплетении буквенных струн, вибрирующих на тонких пергаментных страницах.
В конце концов он уснул, не чувствуя, как выскальзывают из пальцев листы, как шелестящим снегом ложатся на пол, но где-то за сомкнувшимися веками все так же дрожали пересыпанные пеплом буквы, которые хотели – и не могли – о чем-то сказать.

[Черон >>>]

Между линиями: момент тишины

К шуму ветра он привыкал долго.
Монотонный, свистящий звук, назойливо гудящий в ушах, служивший причиной постоянных случаев бессонницы среди новичков. Играючи преодолевавший преграду стальных опор и цементных стен, он не прекращался ни днем, ни ночью. Погода на Поверхности редко, но менялась - и тем не менее, вне зависимости от того, смотрела ли на них с неба расцветающая уродливыми цветами молний штормовая ночь или белесый, выцветший покров омертвевших облаков - ветер был всегда.
Фрэнк помнил, как когда-то давно, почти год назад, к ним наверх прикомандировали группу артиллерийской обороны - те проводили ежегодные обязательные учения в боевой обстановке, и конечно, первые несколько дней не могли заснуть, вслушиваясь в заунывные песнопения Поверхности. Однажды он разговорился с акустиком у слухового локатора - огромной, вытянутой вверх пародии на музыкальный инструмент, устремленное голодным до чужих разговоров раструбом в небо - и тогда впервые узнал, что молнии издают звуки. Тот парень утверждал, что они прорезают облака с оглушительным грохотом, как взрывы или выстрелы - совсем не безвредная, в чем-то завораживающе красивая пляска безмолвных узоров, за которыми можно было наблюдать, пытаясь угадать направления тянущихся в стороны розовых ниточек-пауков. Отголоски взрывов, как сказал он, не дотягиваются до земли - их уносит вездесущий, жадный и не терпящий конкуренции ветер. Каким-то образом хитроумное устройство помогало акустику частично отрезать фоновый шум - он долго распространялся о фильтрах и компандерах, но Фрэнк ничего не понял из тех объяснений - и слышать, пусть слабо, на излете, как за вспышками наверху чуть замедленно, с отставанием следуют угрожающие, громыхающие раскаты. Как будто кто-то в небе, далеко и повсюду, вел непрекращающуюся войну, обмениваясь залпами.
Он ничего не сказал тогда, но это открытие оставило в нем что-то тревожное.

Доннели отработанным движением повернул затвор шлюза и бросил взгляд на дежурного, который, кивнув в ответ, зеркально повторил его движение со своей стороны. Тяжелая дверь, скрипнув, поползла наружу, подчиняясь напирающему давлению изнутри - он проскользнул в образовавшуюся щель и толкнул створку обратно, где проснувшиеся запоры вгрызлись в ее внутренности стальными зубами.
В камере быстро холодало, и он поспешно натянул комбинезон, торопясь и щелкая застежками через один, и пытаясь всунуть между тугими ремнями мешавшуюся в руках винтовку. Полное открытие шлюза он сначала услышал - по изменившемся тону фоновой ноты, налившейся силой - и только потом почувствовал, как прокрадывающиеся под одежду струйки холодного воздуха тянут его за собой, подталкивают оставить позади тесное здание и оказаться под открытым небом.
До его наблюдательного пункта было около десяти минут медленной, осторожной ходьбы накренившись, постоянно противостоя тяжелому прозрачному течению, давившему на плечи. Все это время Фрэнк обычно старался не смотреть вверх.
Небо, нависающее сверху переплетением свинцовых, вихрящихся жгутов, казалось ему ядовитым – как бесконечный клубок змей, разевающих зубастые пасти. Эта мысль преследовала его с тех пор, как Френк впервые оказался на Поверхности и увидел его - вблизи. Там, на Дне, откуда его перевели два года назад, где постоянно ощущалась немая, пристальная угроза Холода, где случались стычки с Подземными, где темнота казалась такой же естественной, как свет прожектора, бьющего в лицо, служба была не в пример сложнее – и не в пример легче. Здесь – он так и не смог до конца привыкнуть к ровному, размеренному течению дней. И к раздвоенным змеиным языкам над головой.
Десять минут, каждая из которых – ветер. И кожа даже сквозь защитный комбинезон ощущает его шершавые касания, и даже под очками слезятся глаза, и воздух, идущий сквозь фильтр, все равно хранит кисловатый привкус капающего с небес яда.
Десять минут, каждая из которых – тщательно подавляемое, вымуштрованное армейской волей желание ускорить шаг, чтобы как можно быстрее захлопнуть за собой дверь наблюдательной вышки. Но – он сделает это через десять минут, и ни секундой раньше. И ветер по привычке ударится в шлюз тяжелым телом, понимая, что пока не в силах сюда войти.
...здесь можно было снять фильтр – вентиляционная система башни позволяла дышать почти свободно, разве что колкий игольчатый вкус оставался неизменным – но к нему рано или поздно привыкали все.
Одиночная вахта его не тяготила – скорей наоборот. Впрочем, точно так же в свое время не тяготили его парные дежурства или общие построения. Доннели был человеком, с которым было легко. Ему самому – и тем, кто случайно оказывался рядом.
Сейчас он неторопливо обошел свои временные владения – маленькую комнату, замкнутую в круг, крутанул застывшее в ожидании кресло, подправил ручку настройки радио, вылавливая из полосы белого шума ломкие звуки человеческой речи.
Волнистое, изрезанное ветром серое поле за окном казалось застывшей, мертвой лавой, и только стальные рельсы, уходящие за горизонт, - да угрюмое, нахохленное здание нефтяного вокзала поодаль вопреки всему заставляло верить, что Люкс все еще существует.
По ту сторону толстой оболочки из закаленного стекла текло время.
Следить за минутами ожидания здесь было непросто - если не считать поездов, расписание прибытий и отправлений которых постоянно менялось, все остальное снаружи было практически одинаковым. Конечно, ночью становилось темнее, но даже сейчас сквозь километры облаков, устилавших небо, просачивались жалкие капли тусклой серой краски, не иначе как по недоразумению называемой светом. Оставались только часы - врезанный в стену циферблат с армейской двадцатичетырехчасовой разметкой, монотонно отщелкивающий секунды, оставшиеся до окончания вахты.
Фрэнк щелкнул переключателем рации - та, помедлив, ожила, наполняя камеру треском помех - и отрапортовал о прибытии на пост. Со стороны диспетчерской подтвердили; немного подождав, он уловил еще несколько обрывков переговоров с другими башнями - и вернулся обратно к сочетанию звуков собственного дыхания, мерного гудения электричества, и вездесущего ветра.

Поездов не было.
Наблюдательные башни предназначались для того, чтобы охранять подступы к территории вокзала и предотвращать попытки несанкционированного доступа к разгрузчикам. На памяти Доннели ни одному из дозорных еще ни разу не понадобилось ни оружие, ни угрожающе-красная кнопка сирены оповещения - внешняя торговля шла в штатном режиме, не считая случайностей в рамках протокола вроде сопровождения техников для осмотра подвижного состава и устранения мелких неполадок. Никто из их текущей вахты не помнил того времени, но по рассказам, когда-то на Поверхности происходили вооруженные стычки - не с внешними, конечно, а с мародерами и грабителями из города, пытавшимися перехватить груз по прибытию. Установившееся теперь спокойствие многие воспринимали как признак окрепшей руки власти - некоторые, впрочем, не без оснований считали, что грызня просто перешла на поле узких улиц Люкса и кабинетных сражений.
Радио, молчавшее уже почти час, вдруг загорелось тревожным сигналом вызова, на который Фрэнк какое-то время отрешенно смотрел, погруженный в собственные мысли, не воспринимая того, что случилось что-то важное, требующее реакции с его стороны.
- Эй, Фрэнки, спишь на посту? - торопливый щелчок тумблера пробудил к жизни металлический голос. Их вокодеры вырезали из произносимых фраз тон, тембр и глубину, но по манере обращения он узнал Иэна Осмонда с соседнего пункта. - Диспетчер передал, что через полчаса принимаем поезд, и просил тебя подсветить пути - не очень понял, зачем, но он, кажется, не может до тебя дотянуться. С рацией все в порядке? Прием.
- Прием, - откликнулся Фрэнк, почти чувствуя, как полоса помех искажает уже его собственный голос и уносит куда-то – сквозь пустоту. - Подсветить пути, понял. И что значит, не может дотянуться?..
Он непроизвольно придвинулся ближе к передатчику, словно это должно было помочь словам прорваться через километры, разделяющие наблюдательные пункты.
- Говорит, не получается тебя вызвать, - голосовая машина, выждав паузу, пропустила его фразу в микрофон и зазвучала в обратном направлении. Уловить оттенки интонации по-прежнему не получалось, но почему-то казалось, что Иэн откровенно скучал. - В общем, попробуй набрать его сам, если не получится - связь через меня, я передам. И не забудь про прожектор. - он замолчал, но не торопился переключить разговор на Доннели. - Слушай, все хотел спросить... как думаешь, что за хрень вчера видели в северных башнях? Эти мерцающие облака?
Вообще-то официально пользоваться рацией разрешалось только для служебных переговоров, но караульные этим правилом частенько пренебрегали. Начальство смотрело на нарушения сквозь пальцы: в конце концов, за двенадцать часов вахты в тишине, разбавленной только визгливым ветром, грызущим дверь, кто-то мог и умом тронуться. Кто-то – конечно, не Доннели, но и он был рад возможности отвлечься на несколько минут. До прибытия поезда оставалось еще достаточно времени.
- Да Цикада его знает, - хмыкнул он, выразительно пожимая плечами, словно собеседник мог его видеть. – На снимке-то много не разберешь, пятно и пятно. Но парни из вчерашней смены рассказывали... Слушай, не отключайся? Пойду прожектор врублю...
Не дожидаясь, когда рация переварит новую порцию звуков, Фрэнк быстро поднялся на второй этаж – в тесную до невозможности комнатушку, большую часть которой занимала туша прожектора, пристальным глазом обшаривающего округу. Дернул рубильник, с усилием повернул тяжелый черный корпус, направляя луч вдоль линии рельс. Удовлетворенно кивнул, оценив результат: желтая полоса света рассекала песчаный сумрак, делая его чуть более живым.
- Так вот, - вернувшись вниз, он снова склонился над рацией, – парни говорили, что эти штуки были очень яркие, просто слепящие, даже смотреть больно. Может, какие-нибудь шаровые молнии?..

[Woozzle >>>]

- Признавайся, ты это только что придумал, - на этот раз прозвучавший смешок без труда пробился через радиоволны; но затем собеседник ощутимо посерьезнел. - Эй, что, такие правда бывают? Я слышал от инженеров, что наблюдательные пункты и здание вокзала как-то защищены от молний, но там явно имелись в виду те, что бьют с неба... Ты имеешь в виду, что такая штука может подползти к тебе по поверхности, и дверь ее не остановит? Прием.
- Честно говоря... – Фрэнк слега замялся, понимая, что кроме вычитанного в какой-то книге названия, мало что может вспомнить, - понятия не имею. Но уж сквозь двери-то она, надеюсь, не просачивается. Да и к тому же те светящиеся штуки совсем никому не причинили вреда.
За легкомысленной болтовней, Доннели не забывал простреливать взглядом пространство за стеклом, формальность – но выполняемая им сейчас так же неукоснительно, как два года назад, когда он впервые вошел в одну из наблюдательных башен Поверхности. Песок, застилающий мир, казался в свете прожектора болезненно желтым, но это тоже было привычным.
- Проверю все-таки, что там со связью. Отключаюсь. Долгой смены! – неизменное пожелание стоящему на посту всегда звучало немного насмешливо – но все равно дружески.
Он перевел волну, выискивая частоту диспетчерской. Осторожно, мелкими толчками, чтобы не пропустить момента, когда сквозь шепотом пустоты прорежутся новые звуки.
- Диспетчер, прием. Говорит Доннели, наблюдательный пункт Север-Восток.
Вопреки затаенным, но почему-то не уходящим опасениям, откликнулись сразу.
- Доннели, прием. Какого черта не отвечали? – раздражение хлестало из динамика, наполняя собой воздух
- Виноват, сэр. Не слышал сигнала, вероятно, помехи в эфире. Приказ подсветить пути выполнен, сэр.
- Хм, - смягчились и озадачились на том конце. На какое-то время голос сменился щелчками, постукиваниями и невнятным писком. – Что за чертовщина со связью! Похоже, это на нашем конце. Ладно, Доннели, продолжайте наблюдение. Отбой.
Радио щелкнуло и смолкло, возвращая Фрэнка в молчание.
Через несколько минут, утекающих медленным перетеканием стрелки хронометра, показался поезд - беззвучный, призрачный силуэт, сквозь пыльную завесу ветра казавшийся сотканным из тумана. Он пересек неровный след его прожектора и стал вползать своим длинным железным телом во внутренний двор вокзала, где по направлению к нему вскоре двинулся переброшенный через путь грузовой кран.
Составы всегда выглядели одинаково, и издалека совершенно невозможно было понять, пришел ли этот пустым, чтобы забрать очередную партию цистерн, пережидавших на временном складе, или привез ровные ряды тщательно запечатанных пластиковых контейнеров, которые с предосторожностями один за другим начнут вытаскивать из серого чрева. Отсюда за работой крана нельзя было проследить в подробностях - Фрэнк различал только мерные движения туда и обратно по подвесной опоре.
Где-то там, внутри, в кабине локомотива, сидел человек, проделавший путь через целый мир, вдруг подумал он. Машинисты товарных поездов были настоящей загадкой, и за все время своей службы здесь Доннели видел их только издалека - неразговорчивые фигуры, постоянно закутанные в ворох мешковатой ткани, чем-то напоминавший одежды подземных людей, так называемую их "вторую кожу". Они никогда не сходили с поезда, не пытались переждать время разгрузки в тепле и окружении персонала станции. С машинистом разговаривал только капитан, подписывая бумаги перед отправлением состава, и диспетчер - по телеграфной связи, протянутой вдоль путей.

Отклонившийся в сторону поток мыслей прервала маленькая, бросившаяся в глаза деталь - какая-то вспышка света там, далеко, у хвоста застывшего поезда. Прищурившись, всматриваясь подробнее сквозь непостоянный туман, он уже почти решил, что ему показалось - как вдруг огонек мигнул снова. Затем, отделившись от поезда, он поднялся выше и левее, передвигаясь короткими рывками - и тогда Доннели понял, что на самом деле смотрит на крошечную светящуюся точку, перемещавшуюся не за окном, а внутри его башни, чередующую короткие периоды изумрудно-желтых мерцаний, заметных даже в электрическом свете.
Светлячок описал в воздухе небольшую кривую фигуру, и сел на поверхность стола. Фрэнк почти различал крошечные, слегка подрагивающие хитиновые крылья.
Первым делом захотелось протереть глаза – словно эта зеленая искра была выцарапана на дне его зрачков, и мешала смотреть, как мешает случайно попавшая соринка. Вместо этого он подошел ближе, разглядывая гостя. Таких часто можно было встретить в Люксе – ближе к Дну, но здесь, на Поверхности он казался маленьким чудом, невесть как сохранившемся в колючих песчаных ветрах и в едкой горечи дождей. Здесь просто не было ничего и никого живого – кроме людей, сторожащих вокзал, как сам Фрэнк, да и те предпочли бы не задерживаться тут надолго.
- Ты уж точно не шаровая молния, дружок, - он осторожно подставил палец, приглашая светлячка. – Интересно, как ты сюда пробрался...
Маленькая мерцающая искра замерла, словно испугавшаяся медленного движения, замерла на мгновение, но затем все-таки продолжила движение вперед. Несколько сантиметров, два, один - разделенные интервалами размеренных миганий, не уступавших точностью стрелке хронометра.
Почти коснувшись его руки, светлячок вдруг исчез - так внезапно, что захотелось протереть глаза, убеждая себя, что это не обман зрения - и, спустя несколько тягучих секунд, появляясь в воздухе прямо перед лицом Доннели, расплываясь, выходя из фокуса, золотисто-лучащимся пятном. И почти сразу он заметил еще одного - вдалеке, под самым потолком, танцующего свой неторопливый узор. Чередования росчерков света и промежутков тишины могли бы напоминать о сигналах, передаваемых в темноту крошечными маяками - точка, тире, точка, снова тире...
Когда Фрэнк оглянулся, огоньков было больше десятка - все еще одиноких, разбросанных по неожиданно огромному пространству его тесной комнаты, и таких ярких, что они без труда перекрывали тусклый свет лампочки. Что если - вдруг вползла в голову предательски-холодная мысль - этих маленьких созданий было бы много; так много, что перекрывающиеся точки и тире образовывали бы сплошной поток струящегося света? Непостоянный, переливающийся рой тысяч и тысяч лучистых капель, отпечатавшийся бессильной белой ржавчиной на засвеченных ферротипах...
Он почти видел этот поток живого света – одновременно прекрасный и ужасающий, и чувствовал, как ускользают, растворяются в липком страхе остатки привычного спокойствия. Как судорожно бьется в горле мутный комок, перекрывая воздух, заставляя разевать рот, чтобы вдохнуть. Он зажмурился, сильно, до боли – и тут же распахнул глаза: в колючей темноте сомкнутых век плескались те же самые зеленые искры.
Негнущимися пальцами, почти не видя ничего вокруг, просто запрещая себе видеть, Фрэнк нащупал ребристый рычаг рации, крутанул его, с отчаянием вслушиваясь в шелест сухого песка, текущего из динамика, пока не вырвался в немую, ожидающую голоса лагуну.
- Кто-нибудь... Кто-нибудь меня слышит? Это Доннели, башня Север-Восток, прием. - даже сейчас, борясь с захлестывающей горло паникой и искрящейся слепотой, он пытался не отступить от привычных позывных, цепляясь за установленную форму, как за спасительный стержень.
Динамик на какой-то миг ожил, откликнулся голосом, и Фрэнк потянулся навстречу, снова повторяя – прием, это Доннели, башня Север-Восток, прием, это...
Его не слышали – нигде. Никто. Радио блуждало по осколкам какой-то другой жизни, выхватывало обрывки разговоров, щедро пересыпая их шелестом светлячковых крыльев. Мерцающие капли топленого изумруда заполняли собой все. Пространство за окном. Комнату, стиснувшую Доннели в своих ребрах. Радиоэфир. И даже самого Фрэнка – изнутри.
Радио щелкнуло, обрывая колкий шум помех, вдруг натыкаясь на чей-то незнакомый, отчетливый голос - обращавшийся не к нему, но словно ведущий обрывок лекции перед невидимой аудиторией.
- Не нужно бояться, - сказал голос.
Чужие слова звучали отчетливо, громко, как будто не прорывались сквозь привычный скрежет электронного шторма, а рождались прямо здесь, в этой комнате. В какой-то момент, усилием воли проглотив приступ паники, Фрэнк понял, почему это происходит.
Он больше не слышал завывающего за стенами ветра.
- ...иллюзия восприятия, - продолжил голос по ту сторону динамика. Трансивер бессильно моргнул лампочку на ожесточенные попытки переключить его в передающий режим: голос не желал умолкать. - Сознание постоянно создает модели окружающего мира таким образом, как это оказывается наиболее выгодным действующему агенту. Выгода необязательно включает в себя истину. Истории известно множество примеров: слепое пятно в том месте, где нервный канал входит в сетчатку, микросаккады, эффекты бинокулярной конвергенции...
Он слушал, задержав дыхание, остановив взгляд на мертвом приборе динамика, вдруг заговорившем на незнакомом языке, на некоторое время почти потеряв из виду трепещущий вокруг рой светящихся капель, изящных, невесомых и совершенно беззвучных. По ту сторону передачи кто-то отдаленный, произнес "спасибо, доктор", и еще несколько почти неразличимых слов.
- Со временем вы привыкнете, либо мы найдем эффективное решение, - помолчав, добавила рация. - Не нужно бояться. Никаких светлячков не существует на самом деле.
Радио с громким щелчком отключилось. На какой-то момент - идеальный, замерзший во времени, длившийся, казалось, несколько минут - Доннели слышал только звук собственного прерывистого дыхания.
А потом немой пляшущий свет вокруг подступил к его глазам, и момент тишины поглотил и его тоже.

[Woozzle >>>]

Утро ткнулось в висок острым жалом, Феб дернулся, вырываясь из липкого плена букв: где-то там, в полустертом сне, все это время он продолжал перелистывать страницы, выискивать в простом, как гамма, тексте тайный смысл, и даже начинал видеть его сквозь прозрачные листы. Но буквы стерлись, разбитые утром в мириады колючих танцующих искр – и это все, что осталось от его почти-понимания сейчас. Искры, резь в глазах, и острая боль за височной костью.
Феб поднялся, с трудом заставляя повиноваться прошитое онемением тело – за несколько минувших часов он ни разу не сменил позы, и каждая мышца отзывалась россыпью тонких игл.
Рассыпанные возле кровати выписки из дела Доннели дернули нервы каким-то отзвуком, но он не смог ни разобрать его, ни даже расслышать. Очередное бессмысленное эхо в сонме таких же фальшивок.
Медленно, один к одному, стараясь не нарушить хронологию, он складывал листы в папку – и пальцы отзывались немотой, а мысли все еще казались россыпью мелких осколков, изумрудной крошкой, переливающейся на свету.
- Феб? Феб, вы рискуете проспать апокалипсис, - отрывистый стук в дверь и знакомый, наполненный шелестящим обертонами голос вырвал его искрящегося оцепенения.
Должно быть, Присяжный не ожидал, что дверь распахнется так скоро, и оттого отступил на шаг, когда Феб возник на пороге. У него было странное лицо – сосредоточено-острое, с каким-то лихорадочным блеском в глазах, как будто он так и не уснул этой ночью, и вдобавок был чем-то взбудоражен. Впрочем сам Феб, должно быть, выглядел не намного лучше – разве что вместо нервного возбуждения в зрачках плескалась муть и дробленые осколки стекла.
- Доброе утро, Гильберт, - приветствие прозвучало до гротеска мягко; в конце концов, встречать известие об очередном армагеддоне паникой уже начинало ему надоедать. – Что случилось на этот раз?..
- Нет времени объяснять, - отмахнулся Присяжный. – Сами увидите по дороге. Собирайтесь, надо идти.
Он уже спускался вниз, и Феб, так и оставив личное дело Доннели в растрепанном виде на постели, поспешил следом.
За короткую ночь город - по крайней мере, та его часть, что ограничивалась кварталами власть имущих - изменился до неузнаваемости.
Повсюду, куда ни падал взгляд, были солдаты. Импровизированные блокпосты из перевернутых тележек и металлических заграждений, небольшие группы, патрулирующие улицы, еще недавно кишевшие бродягами, беженцами и бездомными, а сейчас почти опустевшие. Поначалу Феб едва успевал за широким шагом Присяжного, который явно нервничал, хоть и пытался сохранять уверенность и вездесущую улыбку. Где-то за его спиной - он упустил момент, когда к ним присоединился третий спутник - неслышной тенью скользил Годо, каким-то образом успевавший не только без труда держать темп, но и, должно быть, просматривать путь своего мастера на квартал вперед.
В какой-то момент, пока они сворачивали к перекрестку в сторону Променада, в голову начали закрадываться подозрительные мысли о том, каким именно способом армия могла избавиться от нежелательных обитателей Централи, но уже за следующим поворотом они наткнулись на один из уличных лагерей - тихий, полусонный, оцепленный по всему периметру неразговорчивыми фигурами в сером. В мельком выхваченной по пути картине чувствовалось напряжение, тревога - но, во всяком случае, жители лагеря оставались предоставлены сами себе.
До Променада оставалось совсем немного, когда они встретили карантинный пост. Белое, растянутое поперек улицы полотно, уже знакомая с прошлого вечера надпись, несколько увеличенная концентрация молчаливых фигур с винтовками за плечами - и где-то за спинами Феб успел разглядеть несколько бледных фигур в респираторах. Немногочисленных прохожих останавливали, и либо пропускали дальше после короткой беседы и обмена какими-то бумагами, либо отводили в сторону, где за очередным импровизированным сооружением суетились медики.
Присяжный отмахнулся от заступившего ему дорогу силуэта, не пытаясь назваться или продемонстрировать документы; каким-то образом скользнув в сторону, он просочился мимо, не обращая, казалось, внимания на следовавших за ним спутников и зашагал дальше. Солдат, на мгновение обескураженный этой выходкой, двинулся было следом, потянувшись к кобуре у пояса, но не успевшее завершиться движение прервал вежливый, но настойчивый жест Годо, и это каким-то образом решило дело.
Вокруг - скрежещущие звуки только начали пробираться в сознание, не успевшее окончательно оторваться от туманной памяти сна - периодически доносился электрический плеск репродукторов, неразборчиво выплевывавших какие-то фразы. Феб смог разобрать призыв "гражданам собраться у ближайшего карантинного пункта", и несколько раз повторенное слово "Променад". Это был не голос Танненбаума, и бессильные раскаты помех, казалось, впустую выплескиваются на выбеленные улицы - до тех пор, пока их троицу постепенно не стали окружать другие прохожие, торопившиеся в том же направлении.

Когда сердце Централи, наконец, оказалось перед ними, оно заполнялось людьми.
Здесь была армия - стройные застывшие в молчаливой покорности ряды, выглядевшие неуместной пародией на тонкие, высокие скульптуры, обрамлявшие Променад. Здесь были люди - кто-то из толпы, кто-то - из вчерашних беженцев или более состоятельных жителей центра; то здесь, то там взгляд натыкался на встревоженные лица, обращенные в одну сторону - туда, где цепочка военных смыкалась вокруг небольшого участка пустоты, напоминавшего сцену.
Но эта сцена, в отличие от Висцеры или тех театров, где доводилось быть Фебу, не имела подмостков или возвышения, которое открывало бы актера столпившейся публике.
Потому что здесь этого не требовалось.
Он без труда разглядел уже знакомое тяжелое механическое кресло, и рядом с ним - тонкую, хрупкую фигурку девочки, скрестившей руки на груди и смотревшей сквозь беспокойные лица.
От этого ее невидящего, прозрачного взгляда, Феба пробрал озноб. Он слишком хорошо помнил – видел! – ее вчерашнюю, не по-детски серьезную, сосредоточенную и задумчивую, а потом вдруг – изумленно-веселую, азартную, беззаботную... В каждом из кадров, выхваченных из вчера, она была собой. Настоящей – пусть такой невероятной для маленькой девочки, но – живой. Сейчас Фебу казалось, что сквозь толпу скользит блик искусственной линзы, что там в оцеплении десятка солдат, стоит совершенное механическое существо. Самая идеальная, самая точная кукла, которую только можно создать. И от этих двух Ран, вчерашней и сегодняшней, от холодной черной пустоты, продернутой в ее душу – и глядящей ее глазами - хотелось рычать и выть. И еще Феб знал, что скоро зазвучит ее – их – голос, и каждой своей клеточкой ждал этого звука, чтобы ощутить, как ржавчина расцветает внутри. Чтобы быть готовым, хотя и понимал – к этому нельзя подготовиться.
- Черт возьми, - Присяжный наклонился к его плечу, и Феб скорее почувствовал в рваном дыхании, чем расслышал дрожь беспокойства. - Что он задумал?..
В толпе, постепенно заполнявшейся, смыкавшейся вокруг отрезанной человеческой цепью сцены, чувствовалось скорее недоумение, чем что-нибудь, похожее на его собственные - или Присяжного - ощущения. Большинство из них, должно быть, никогда даже не слышали о создании, стоявшем сейчас в окружении солдат - в конце концов, сколько дней назад он сам не представлял себе лиц и имен людей, поворачивающих шестеренки за декорациями города? Рядом плеснуло обрывком удивленного возгласа, кто-то показывал пальцами в сторону Ран, отсеченной от окружающего мира и не замечающей ничего, кроме рисунка мостовой под ногами. Беглый взгляд заметил в передних рядах несколько знакомых лиц - бледный профиль господина-конферансье Маркуса, какие-то безымянные фигуры, смутно вспоминавшиеся ему по залу Ассамблеи, острый укол под ребро - разноглазое лицо из его сна, на этот раз до необычного реальный, овеществленный - господин Ангус, заговорщик и владелец поводка Люциолы. Каким-то образом нервозность, которая запомнилась Фебу в его облике в прошлый раз, сохранялась в нем и сейчас, протравленная в резких линиях сжатых скул и напряженно стиснутых зубов. Они все боялись - вдруг пришло понимание. Чиновники из Ассамблеи, люди с шахматными досками - все они, в отличие от остальной публики, слишком хорошо знали единственного присутствовавшего здесь актера.
Ран вскинула голову, впервые за несколько истекших минут взглянув на собрание осмысленным взглядом.
- Сегодня мы снимаем блокаду.
Голос, к которому невозможно было привыкнуть, проскрежетал холодными мурашками по коже, отзываясь где-то внутри головы, игнорируя еще недавние перешептывания толпы и шум просыпающегося города. Должно быть, какие-то устройства механического кресла были соединены с системой громкоговорителей - слова обрушились словно со всех сторон сразу, отдаваясь далеким эхом с дальней стороны Променада, прилежащих кварталов, других уровней. Сейчас Танненбаума слышал весь город.
- Это были тяжелые дни для всех вас, - продолжил голос; взгляд Ран, пронзавший толпу, был холодным и тягучим, словно сделанный из ртути. - Теперь они окончены. Вы вернетесь к своим домам, к своим жизням, какими они были до инцидента последних дней. Фабрики и заводы заработают снова, пострадавшим будут выплачены компенсации. Но вы должны помнить, что война не окончена. Агрессоры, нанесшие нам этот удар, многочисленны и могущественны. Они прервали наше сообщение с внешним миром, они рассеяли споры болезни, забравшей многих из ваших близких. Они ждут, что Люкс захлебнется собственным гноем, лишившись продовольствия, медикаментов и технологий. Но мы выстояли. Мы отбили внешнюю атаку и восстанавливаем повреждения после авианалетов. Мы научились бороться с болезнью и возвращать к жизни тех, с кем уже успели проститься. Мы все еще живы.
Эта речь, незнакомая торжественность, чужое "мы" в словах того, кто едва ли мог считаться принадлежащим к миру людей, казалось, звучало неестественно, неправильно. Феб заметил, как Присяжный, наморщив брови, с окаменевшим лицом слушал чеканные, тяжелые фразы - и одновременно чувствовал, как в людях вокруг, все еще настороженных и молчавших, просыпается какой-то едва заметный отзвук, ответ произнесенному.
Сам Феб чувствовал только одно – как этот железный, протравленный эхом голос прорастает все новыми иглами там, где рождается вдох. Каждое слово отзывалось клокочущей тоской, судорогой, проходящей насквозь. Так, что за звучанием едва угадывался смысл. Он не мог воспринимать слова Танненбаума, пропущенные через Ран, как способ получения информации. Он ощущал их нутром, нервами, ржавыми чешуйками флейт – всем собой, и каждый звук сдирал с него кожу. Самая резкая фальшь, оплетенная в благие новости, ужасающий диссонанс, вызывающий приступы удушья.
Он заставлял себя не-слышать, просто отключить звук, но слова возникали из ниоткуда, словно кто-то вкладывал их сразу в черепную коробку.

[Черон >>>]

- Нас ждет много работы, - выждав паузу, голос Танненбаума зазвучал снова. - Теперь, когда Люкс остался без внешней торговли, ему предстоит выживать в одиночку; более того - ему предстоит обороняться. Оранжереи заработают в утроенную силу. Верхние уровни будут укреплены защитными противовоздушными сооружениями. Санитарная армия продолжит несение службы на улицах города до тех пор, пока все жители не будут вакцинированы, госпитали начнут реанимировать пострадавших с каждым днем. Нас ждет много работы, но мы справимся. И мы выстоим.
- Проклятье, - шепот Гильберта продрался сквозь звенящий металл, обжигая ухо. - До сих пор я считал, что Хозяин был бы последним человеком, который попытается обратиться к людям на улицах, но похоже, у него получается...
- ...тяжелые времена требуют решительных мер, - звук снова вернулся, заглушая остаток растаявшей фразы Присяжного. - Сейчас, когда любые ошибки и промедления могут оказаться фатальными, город не может идти на роскошь присутствия бюрократии, политических дрязг и неповоротливых решений. Когда речь идет о выживании, мы не можем позволить себе первоочередную заботу о личных интересах и благосостоянии фабрикантов во власти. С прискорбием вынужден заметить, что нынешняя власть подвела жителей Люкса, оказавшись не в силах обеспечить порядок и спокойствие на улицах, равно как и не в состоянии справиться с эпидемией. Поэтому, - короткая, наполненная тяжестью пауза звучала более угрожающе, чем все, предшествующее ей, - на время военного положения Ассамблея распускается.
Где-то рядом Присяжный мрачно усмехнулся, коротко кивнув, как будто именно этих слов он и ожидал все это время. Первый ряд дрогнул - по неровному краю зрительного зала прошла дрожь настоящей паники; кто-то отшатнулся, пытаясь протолкнуться сквозь ряды стоявших сзади и выскользнуть наружу - им не удалось добраться дальше стоявшей наготове цепочки солдат.
- Недоумки, - Гильберт покачал головой, показывая на упиравшегося конгрессмена, которого прикладами подталкивали ближе к краю сцены. - Если собрались бежать, надо было делать это сразу...
- Более того, - Феб впервые услышал, как Танненбауму пришлось повысить голос, поднявшийся над беспорядками в рядах. - Некоторые из ее участников, поддавшись непростительному коллаборационизму, все это время сотрудничали с врагом. Помогали его агентам проникнуть в Люкс, участвовали в похищениях и убийствах, сеяли семена болезни, которая сейчас распространяется среди нас, - Ран протянула руку в сторону указующим жестом. Солдаты, подавшиеся по сигналу в толпу, одного за другим принялись выволакивать в круг людей, выстраивая их в неровную, дрожащую линию. Пытавшимся сопротивляться заламывали руки и ставили на колени, утыкая лицом в мостовую - Феб видел, как отбивался и кричал человек с разными глазами, и как после удара рукояткой револьвера он обмяк в руках удерживавших его конвоиров. Вместе с Ангусом осужденных перед лицом Танненбаума оказалось шестеро - остальные оказались ему незнакомы, и пытались держаться ровно - насколько им это позволяла ситуация.
- Они предстанут перед судом и получат заслуженное, - спокойно произнесла не-Ран. - То же будет с каждым, кто пойдет против нас. Против города.
Их уводили под конвоем. Показательно медленно – чтобы каждый запомнил картину до мельчайших деталей. Их ссутуленные спины. Их серые, безжизненные лица. Их затравленный взгляд, рыскающий в поисках спасения и понимающий: спасения не будет. И неподвижная, тонкая, почти прозрачная девочка, провожающая бунтовщиков пустыми глазами. Немо - и хотя бы за это Феб сейчас готов был благодарить Молчаливого. Он не мог больше слышать голос Танненбаума, звучащий из ее уст. Он и так задыхался железной стружкой, невесть откуда взявшейся в горле.
Уже потом, когда толпа разошлась – где сама, а где стараниями неулыбчивых людей в форме, когда Танненбаум и Ран в скользящем оцеплении теней удалились с помоста своего триумфа, Феб смог наконец выдохнуть, выкашлять оторопь из своих легких, скорчившись в коротком спазме, чтобы вместо металлической рыбьей чешуи набрать горького, пахнущего дымом воздуха. Только тогда он по-настоящему вспомнил о том, что рядом все это время находился Гильберт – и почти привычно ощутил сдавленную неловкость. За свое оцепенение, за молчание, за глухоту. Глянул мельком, чуть повернув голову: безукоризненная маска утонченного наблюдателя, заинтересованного игрой. Или – не маска.
- Это было впечатляюще, - сопротивление связок, все еще помнящих ржавый налет, заставляло говорить костяными негнущимися фразами. – Вся эта торжественность, пафос, сила – и ее хрупкость. Мне иногда кажется, что он... сломает ее. Если вы понимаете о чем я.
- Да, - Присяжный отстраненно кивнул. - Хотя боюсь, беспокоиться сейчас нам стоит не о ней...
От этого простого движения маска треснула, выдавая копившееся внутри все это время волнение - окаменевшие, напряженные скулы, нервно подрагивающая бровь, побелевшие и сжатые в кулак пальцы. Кто-то из расходившейся публики попытался окликнуть его, но Гильберт даже не заметил попытки, погруженный в собственные мысли.
Променад стремительно пустел - толпа, еще недавно внимавшая спектаклю, затаив дыхание, растекалась по боковым улицам. Военные не препятствовали скоплениям людей - часть рассыпавшейся живой цепи ушла конвоем Танненбаума, часть рассыпалась на патрули, потянувшиеся вглубь города, к блокпостам и карантинным пунктам.
- Послушайте, - Присяжный дернул головой, стряхивая накопившуюся нервозность. - Похоже, мне на какое-то время придется вас покинуть. Мне нужно поговорить с ним... одному. Если канцелярию разгонят вслед за Ассамблеей - придется непросто, но на улицах мы не окажемся; на этот счет у меня есть некоторые приготовления. Если Хозяин знает о том, что я предоставлял информацию, как он выразился, "агентам", в лице господина Люциолы, - он криво усмехнулся, дернув уголком рта, - будет хуже, но прятаться здесь бесполезно. Слушайте внимательно, - взметнувшаяся ладонь пресекла готовые последовать возражения; Присяжный говорил быстро, уверенно и настойчиво, от следов недавней отрешенности не осталось и следа. - Годо проводит вас домой - ко мне, или, если вы решите воспользоваться снятием блокады - наверх, в ваш дом. Если до конца дня от меня не будет никаких новостей - уничтожьте ваше удостоверение и прячьтесь. Ваше имя успело прозвучать в связи с Люциолой, и вами обязательно заинтересуются. Если возникнет необходимость, вспомнят и об обстоятельствах вашего ареста, поэтому бегите, смените имя и место проживания, и не высовывайтесь, пока вся эта история не закончится. Понятно? - он наклонился ближе, холодные пальцы крепко сжали его запястье. - Скорее всего, все будет в порядке, но на случай неудачного исхода вы должны это запомнить. Феб?
- Вы же... – начал Феб, и бессильно мотнул головой, понимая, что нет, просто не существует таких слов, которые нужны ему сейчас. Весь его ветер, вся соль, осевшая на ребрах, вся немая беспощадная музыка – взбесились, сливаясь в единое целое, и бились в горле хрипом, разбивающимся на гулкие такты. Перевивая хриплыми выдохами все, что он мог бы сказать, все, что пыталось быть разумным, правильным, трезвым. – Не ходите, Гильберт. Пожалуйста. Или по крайней мере – не сегодня. Пусть все уляжется, а мы за это время узнаем что-то еще. О Люциоле. Или – о Доннели. Потом, когда вы сможете принести ему не просто рассказ о той вашей встрече, но еще – информацию...
Где-то в тени беснующейся волны, Феб чувствовал, что не сможет его остановить – этим. Смятым, полубессмысленным, иррациональным бредом. И еще – отчетливо понимал, что не будет больше никакой информации. Единственная их ниточка, Ангус Марбери, теперь будет рассказывать свои истории Танненбауму. Напрямую. И кто знает, что он там наговорит.
- По крайней мере, - Феб с отчаянной надеждой поднял взгляд, выискивая в напряженном лице напротив хоть какое-то подтверждение своих слов, - если бы он считал вас в чем-то виновным... он не стал бы давать вам шанс уйти? Значит, он не знает? Или наоборот – точно знает, как все было на самом деле. Правда?
- Более того, до меня бы добрались значительно раньше, - Гильберт криво улыбнулся одними губами, не разжимая пальцев. - Не дожидаясь публичной демонстрации. Или это все - просто удобный предлог, чтобы избавиться от Ассамблеи, и никаких внешних врагов не существует... неважно. Я надеюсь, что все пройдет благополучно, но если нет - вы должны знать, что делать. Прятаться. Бежать. Не пытаться искать возмездия, и ни в коем случае не пытаться связаться с Ран, Годо или кем-нибудь еще из ваших знакомых. Пообещайте мне.
Феб упрямо смотрел в сторону, ощущая, как лопаются в груди натянутые до звона нити. Ощущая, как пальцы, сжимающие запястье, становятся чуть теплее и едва заметно, в тон его пульсу, вздрагивают.
- Обещаю, - он наконец с тоскливым вызовом вскинул голову, зная, что не собирается выполнять обещания. Что просто не сможет так жить, снова спрятавшись от всего в раковину, в неизвестности, оставив и перечеркнув всех. Тех, кто заставил его снова стать живым, вырвать себя из груды ржавого хлама – и начать делать хоть что-то. Ран – его необъяснимая, острая, светлая печаль. Аннеке – и почему-то чувство вины и заботы. И сам Гильберт – соль, ветер, шрам на щеке и через всю душу, клокочущее, безымянное, дикое. Если от всего этого отказаться – что останется там, в будущей жизни?.. Страх и вечные норы? Нет. Он не хотел – так.
Гильберт кивнул в ответ - с выражением лица, которое не оставляло сомнений в том, что ему прекрасно известна настоящая цена этого согласия.
- Тогда - до встречи.
Тонкую фигуру Присяжного быстро проглотила редкая толпа - он зашагал вслед процессии, удалявшейся за Танненбаумом; не оборачиваясь. Глядя издалека на то, как быстрые шаги меряли удаляющееся пространство улицы, казалось, что он нагонит их довольно быстро - в конце концов, и Ран, и ее безмолвный сопровождающий не должны были далеко уйти.
Годо, все это время тенью прятавшийся за спиной, невесомо тронул его плечо отстраненным прикосновением.
- Сэр?.. - остаток вопроса остался непроизнесенным, но прекрасно читался в воздухе.
Феб с трудом оторвал взгляд от размытого силуэта, едва различимого в мешанине чужих пальто, и медленно обернулся назад.
- Годо... – воздух казался вязким, и словно растягивал собой все – движения Феба, его слова, даже мысли. Он не сразу понял, чего от него ждут, и на сразу разжал губы, чтобы ответить. – Я пойду к себе, если блокаду уже сняли. Меня не нужно провожать, правда. Может быть, вам лучше пойти... за ним? Что если ему понадобится ваша помощь?
Кажется, эта пауза, и потерянный вид – и вообще все в нем сейчас - были слишком красноречивы, но поблизости не нашлось подходящей маски. Он не чувствовал лица – и не смог бы слепить приличествующего случаю озабоченного равнодушия.
- У меня есть недвусмысленные приказы на тот случай, если господин Ведергалльнинген не вернется, - тон телохранителя был, как и прежде, сосредоточенно-вежливым; в глазах на мгновение мелькнуло что-то, отдаленно похожее на сожаление, и тут же исчезло. - И боюсь, в данном случае вопрос о его личной безопасности выходит за рамки нашего договора. Вы уверены, что не нуждаетесь в сопровождении? В ближайшие несколько часов на лестницах наверняка будет... неспокойно.
- Для меня – не более неспокойно, чем для любого другого беженца, возвращающегося домой. Я уверен, спасибо.
...наверное, ему хотелось побыть одному. Или просто казалось, что времени, потраченного Годо на бессмысленный путь вверх, к Фебову дому, а потом обратно – может не хватить на что-нибудь по-настоящему важное. Или – что-то еще, но он чувствовал себя настолько переполненным глухой, дрожащей тревогой, что докапываться до собственных мотивов не было никакого желания. Он коротко вскинул руку – одновременно прощание и пожелание удачи; последний раз бросил взгляд туда, где растворился - теперь уже окончательно – грифельно-тонкий контур Присяжного, развернулся и пошел в другую сторону.

[Woozzle >>>]

Город тек сквозь него влажно-серым туманом и взбудораженным гулом. Новость о снятии блокады еще не успел разойтись по уровням, и настоящего столпотворения не было, но поток людей, спешащих к лестницам, ведущим наверх, становился все мощнее и бурливее с каждой минутой. Следить за направлением не было нужды – свернуть не туда, пойти против потока даже при желании было не так-то просто.
Сотни голосов, раздробленные, перемешанные и высыпанные на улицу, казались осколками камнепада. Феб не различал слов в чужих разговорах, посреди нарастающего шума, будучи мелким камнем надвигающейся лавины, отчетливее всего он слышал свой собственный битый пульс и откликом через полтакта – приходящий толчками холод. Он почти не видел декораций, одетых в военную форму, следящих за текущей толпой острым прищуром оружия; к одной из них он подошел опасно близко и заработал тычок и окрик – полный колючего, сжатого в пружину напряжения. На какое-то время это заставило его очнуться, оглядеть замедлившийся, вытянувшийся уже на сотню метров хвост: лестница впереди, узкая, как бутылочное горло, сжимала поток до мелкого ручья.
Военное оцепление без лишних сантиментов отгоняло лишних в конец очереди, перекрывало проход, если намечалась давка, и уж совсем не церемонилось с задирами, пытающимися устроить драку.
Феб смотрел отстранено, его не затронуло общее возбуждение, против ожидания он не испытывал даже намека на нетерпение; шаг к лестнице или шаг от нее – разница не казалась ему существенной. Время проведенное здесь, или дома, или в каком-нибудь другом месте – было не временем как таковым, а лишь длящимся беспокойным ожиданием вечера.
Ступени спотыкались о бесконечные ноги и отзывались мелкой дрожью. Где-то в этой дрожи слышалась и поступь Феба – и возвращалась обратно, растекаясь по венам.
Уровнем выше поток немного обмельчал, разделился на новые нити, кто-то сворачивал в проулки к своим домам, кто-то продолжал путь – к следующей лестнице. Где-то на этом отрезке Феб опять растворился в своем тумане – и вынырнул из него, лишь уткнувшись в очередную преграду.
«Деконтаминационный пост» - зловеще сообщала уже знакомая надпись на растяжке.
Незамедлительно обнаружились и сопутствующие элементы ландшафта - два силуэта, медленно выцветавших из бледно-серого окружения в грубые контуры армейских мундиров оформились по обеим сторонам улицы, неторопливо выдвигаясь навстречу. Винтовки прятались за спинами, словно демонстрируя исключительно мирные намерения своих хозяев - но в голосе, резко окликнувшем Феба, доброжелательности не чувствовалось.
- Стой! - силуэт поднял ладонь, подходя ближе и окончательно приобретая человеческие черты - сощуренные глаза, острые штрихи кистью-стилом, составлявшие лицо; остановившись, он продолжил, уже более мирным тоном:
- Карантинная станция. Предъявите вакцинационную метку. Если нет - пройдите с нами.
Оставаясь на несколько шагов за спиной первого солдата, его сопровождающий махнул рукой, подзывая кого-то из одиноких прохожих, следовавших за Фебом.
Быть может, заметь он эту преграду раньше – он успел бы свернуть, вернуться назад, пройти другой дорогой. А может – и это казалось более вероятным – все дороги уже перекрыты, и продолжать дальше бегать, как мышь в лабиринте было попросту бессмысленно. Впрочем, сейчас он даже не ощутил почти привычного, близкого к панике отторжения – все притупилось и казалось бесцветным.
Краем уха он слышал недоуменное кудахтанье товарища по несчастью, пойманного следующим – а что, собственно, происходит, а далеко ли идти, а, может, договоримся...
Феб беззвучно усмехнулся. Почему-то ему было совершенно ясно – здесь договориться не получится.
- У меня нет метки, - он коротко кивнул своему патрульному и оглянулся, пытаясь понять, куда именно предлагается пройти.
Оказалось, все процедуры проводились прямо на месте. Патрульный распахнул перед ним дверь, прикрывавшую один из входов в здание, к которому прилегал пост - за ней тянулась лестница, ведущая сквозь этажи наверх, где от длинных коридоров отрастали каменные клетки-комнаты. Обычный городской термитник - такие служили жизненным пространством нескольким сотням семей, как правило, рабочих - только этот пока пустовал, ожидая пропавших хозяев.
Теперь один из его холлов занимало подобие импровизированного медпункта - стол с небольшим количеством разбросанных медицинских инструметов, несколько коротких баллонов или цистерн, одиноко свешивавшийся из-под потолка шланг, сочившийся водой в приставленный к стене таз. Услышав шаги, ему навстречу обернулся медик - непрозрачное лицо, наполовину, скрытое респиратором, блеклые глаза и нервные пальцы - неуловимым образом похожий на своих коллег из госпиталя, в котором они с Присяжным проходили осмотр. Такие же закрытые, отрешенные, отделившие себя от окружающего мира, в котором могли существовать боль и болезнь.
- Сюда, пожалуйста, - голос операциониста оказался, против ожидания, глубоким и почти низким; он указал Фебу на один из стульев, отворачиваясь и быстро раскладывая перед собой жгут и отрез марли. - Расстегните рукав, положите левую руку на стол.
Какая-то часть сознания вдруг вздрогнула, услышав слово "левую". Рефлекторно, словно по нажатию клавиши саксофона - пальцы-флейты дрогнули, словно от укола инстинктивным страхом.
Тонкая фигура в белом на том конце комнаты заканчивала приготовления. К грязно-рыжему резиновому жгуту прибавился наполненный инъектор и пара каких-то маленьких пластиковых емкостей вроде пробирок.
Феб, еще не успевая до конца осознать подкрадывающееся ощущение, почувствовал, как в руке медленно просыпается боль. Та самая, новая и незнакомая, которая уже один раз оживала в его окаменевших жилах - или что там, в конце концов, было вместо них - похожая на горячий лед, кипящая, острая, когда Присяжный помог ему справиться с приступом. Она росла, пробуждаясь изнутри россыпью мелких иголок под кожей, пока еще оставаясь терпимой...
- Процедура быстрая и безболезненная, - сухо произнес медик, заметив, должно быть, непроизвольное сокращение пальцев. Он определенно отметил повреждения, вызванные Холодом, но - во всяком случае, вслух - не счел нужным отреагировать. - Уже больше половины жителей города успешно прошли вакцинацию...
Боль не уходила, пульсируя в такт шагам приближающегося силуэта в белом. Но одновременно с ней... казалось, было что-то еще.
Тошнота. Глубокое, подступающее к горлу неприятие того, что сейчас последует - словно не принадлежащее ему самому, чужое, подспудное.
Не надо.
Он пока еще пытался сдержать рвущееся из самого нутра отвращение, он пытался дышать медленными глубокими толчками, но воздух, пропитанный резким запахом лекарств и спирта, наполняя легкие, не приносил облегчения. Наоборот. Перед глазами расплывались чернильные кляксы, и тошнота становилась почти невыносимой, вызывающей болезненные спазмы. Мыслей почти не осталось – и не осталось даже следа от желания сдержать этот чужой, поселившийся в его теле ужас.
- Подождите, - он дернул ржавой рукой, звон покатился по комнате, опрокинутый неловким движением; Феб не видел, что именно он разбил – сквозь муть в глазах просачивались только серые человеческие контуры. – Подождите! Мне... – судорога прошла по горлу, погружая его в приступ раздирающего, удушливого кашля. – Мне плохо.
Еще одно инстинктивное, безотчетное движение флейт, словно железо, проросшее в нервы, пыталось защищаться. Слепо. Пьяно. Ощущая, как воздух обжигает металл.
- Сейчас будет хорошо, - голос доносился словно с той стороны отделенного густой плеврой мира: глухой, далекий, в нем едва чувствовалось слабо скрываемое раздражение и отголоски недоумения. В полумраке перед глазами медленно дрожала, расплываясь вне фокуса, игла шприца. - Успокойтесь, проклятье! Сейчас я дам вам седативное, выйдете наружу... только сидите смирно, эту вакцину нужно вводить сразу. Кеттеринг! - на оклик в дверях возник силуэт патрульного, должно быть, того самого, кто остановил его снаружи. - Придержите его, если начнет сопротивляться.
Боль усилилась, заставляя пальцы сжаться в кулак, на этот раз - с силой, с хрустом крошащихся друг о друга ржавых поверхностей; блеклая вспышка в памяти - его, чужая ладонь, впивающаяся в красное дерево, недоуменные глаза человека за стойкой, только тогда не было боли, а сейчас...
Не надо.
На мгновение это ощущение почти показалось ему звучавшим внутри головы, оформленным в слова - Ран? Нет; понимание, подстегнутое новым приливом тошноты (предплечье перематывают жгутом, патрульный склоняется над ним, заслоняя проем входной двери), конечно, нет - ей неоткуда здесь взяться, и все-таки в приступах дрожи и огненных волн в пальцах это казалось не реакцией на душный, затхлый воздух и резкий голос бледной птицы с иглой, а предчувствием, паническим осознанием того, что произойдет, стоит дать этому комариному жалу прикоснуться, пожалуйста, не надо...
Грубым, быстрым движением пальцы в перчатках мазнули спиртовым холодом по коже, и другая рука поднесла инъектор.

Того, что произойдет дальше, не ожидали, должно быть, ни врач, склонившийся к его руке, ни стоящий за спиной военный. Ни – тем более – сам Феб, который к тому моменту воспринимал происходящее, как поток непрерывной черной желчи, проходящей сквозь его тело, заменяя собой каждую клетку. В нем не было разума – только ржавые инстинкты, пробивающиеся болью в темноту и тонущими в тошноте.
Железная, скрюченная судорогой ладонь снова дернулась, только на этот раз прицельно, точно, и быстро – бросок пещерной кобры, загнанной в угол и желающей только одного: вырваться. Флейты сомкнулись, кроша хрупкое стекло инъектора, капли препарата брызнули в стороны, оставляя на железе ощущение чего-то липкого и неприятного. Как кровь.
Он почувствовал этот застывший момент в своей ладони, казавшейся сейчас почти живой - как трескаются осколки раздавленного времени, и как белая птица оторопело отступает на шаг, не понимая, что происходит. Как тошнотворная тяжесть, подступающая к горлу, исчезает - и на мгновение Феб чувствует, как облегчение начинает медленно растекаться по всему телу, вымывая боль из сжатых пальцев.

[Черон >>>]

Потом чужие руки в перчатках хватают его за плечи, рывком заводя руки назад - и мир мигает.
Это повторяется несколько раз - редкие капли света, раскрашивающие эту тусклую сцену, выцветают и загораются снова, и между этими промежутками темноты что-то происходит, но что именно - он не успевает понять. Знакомый шепот в голове: он вспоминает "La carpa koi", и как тем же обманчиво-расслабленным ритмом мир сменялся перед его глазами, не в силах постепенно отобразить происходящее, и почему-то - становится очень легко.

Мерцающий свет выпускает его из своей пляски на несколько секунд, и комната перед ним изменяется до неузнаваемости.
Стол покосился, подвернув переломанную ногу; по полу разбросаны осколки стекла, разбитые пробирки и колбы, образцы и уродливые пятна оранжевой жидкости, составлявшей, должно быть, ту самую вакцину. Где-то там, внизу, пытаясь спрятаться под этим шатким укрытием, сжимается в перепуганный комок медик - тугое сплетение плача, причитаний и надрывного дыхания, не дающего произнести ни слова.
Куча тряпья, бесформенно осевшего на ящики и рассыпавшиеся баллоны с вакциной прямо перед ним - это Кеттеринг, патрульный. Он лежит, запрокинув голову; затылком он сильно ударился о противоположную стену и сейчас без сознания - грудная клетка поднимается едва-едва, болезненно вздрагивая с правой стороны, как будто у него сломано ребро.
Наконец, взгляд Феба почти рассеянно находит собственную ладонь, застывшую напротив лежащего. Знакомый металл флейт сейчас непросто узнать - их отверстия заострились короткими, зазубренными лезвиями, непроизнесенным вопросом подрагивающими у открытого горла солдата.
Не оборачиваясь, он чувствует, что медик собрал вместе уцелевшие нервы - и что сейчас кратковременную тишину пронзит зарождающийся на губах крик о помощи.
И в горле самого Феба – тоже зарождается крик. Дикий, хриплый, готовый сорваться и распороть затхлый воздух всем тем ужасом, которому тесно внутри, который уже рвет острыми краями его связки...

Он метнулся прочь – к выходу, подальше отсюда, подальше от себя даже не осознавая невозможности такого бегства. Распахнул дверь, вываливаясь на лестницу, задыхаясь, захлебываясь пульсом, побежал вниз... Оцепенел, когда вдогонку наконец хлестнул вопль очнувшегося медика. И понял, цепляясь за остатки искромсанного сознания: там, внизу, нет спасения. Сквозь узкое окно лестничной клетки уже был виден силуэт второго патрульного, спешившего на крик.
Паника колотилась в висках, билась в пальцах-флейтах болезненными горячими толчками, как нарыв, готовый прорваться.
Феб затравленно оглянулся, пытаясь найти выход: узкие окна, щербатые ступени, маленькая площадка, разверстая пасть двери, из который он выбежал минуту назад. Переход к следующим этажам.
Взгляд судорожно ощупывал пространство снова и снова, хриплое дыхание обжигало губы, разум метался, запертый с кольцо, не в силах разорвать его и заставить тело сдвинуться с места. Он бы так и стоял, закольцованный в бездействие, если бы не новый крик из комнаты медпункта – на этот раз не просто вопль, а осмысленный зов. Он толкнул Феба в спину, и через миг он уже бежал вверх, перепрыгивая через ступени. Времени на мысли не осталось – впрочем, и места в голове им не было тоже. Только смятение, пульсирующее безумным комком.
Его догонял топот шагов по лестнице - оставшемуся патрульному, должно быть, хватило одного взгляда на сцену разгрома, чтобы перестать интересоваться подробностями. Грохот подкованных сапог прервался хищным щелчком взводимого затвора...
Лестница кончалась - протертые бесчисленным количеством шагов ступени выводили на площадку последнего, третьего этажа и обрывались узким окном, выходившим во внутреннюю часть квартала. Уже знакомое чувство просыпалось в металлических пальцах, еще сохранявших воспоминание о хрустящих осколках в ладони - выбить хлипкое стекло, протиснуться наружу, разжать руки... И все-таки, - запоздало уколовшее сознание предостережение - до земли здесь оставалось достаточно, чтобы неудачное приземление оказалось завершающей точкой его короткого побега.
Обезумевший взгляд заметался по подвернувшимся на глаза предметам обстановки: грязно-рыжая ржавая бочка, наполовину наполненная мусором, тесный коридор, уводивший вглубь дома, ряды закрытых дверей, в конце коридора - едва виднеющееся отсюда еще одно окно, которое, должно быть, соприкасалось с соседним зданием... Подстегивая утекающие доли секунды, снизу его догнал крик ("Стоять! Ни с места!"; расплавленные бешенство и страх). Дверные проемы казались достаточно ненадежными, чтобы проложить дорогу сквозь какую-нибудь из преград - влажный и потемневший от времени оргалит, кое-где залатанный листами металла.
Пойманный в капкан разум метался, силясь вырваться – даже ценой части себя, и не находил выхода. Грохот шагов по лестнице каждым ударом словно вбивал новый гвоздь в клетку – заколачивая последние щели. Он чуть было не угодил в эту ловушку снова – когда любой из путей кажется поражением, концом всего, и выбором оказывается бездействие; вырывая себя с корнем из липкого покорного, обреченного страха, он ударил плечом в стекло.
Грохот осколков вспыхнул в ушах ужасающим звенящим эхом.
(“Стоять!”)
Волной по горлу прокатился страх высоты, но чтобы ощутить его всерьез – не оставалось времени. Что-то у него внутри еще хранило жгучее, гибкое ощущение в неподатливой железной кисти – ощущение, способное крошить дерево, стекло и живую плоть; испытать его вновь было страшнее, чем спрыгнуть с высоты нескольких метров.
Феб замер на карнизе – на несколько рваных ударов сердца, отрезая себя от всех чувств, текущих по венам, а затем оттолкнулся и прыгнул.
Земля прянула навстречу, выбивая из него воздух.
От удара перехватило дыхание - не удержавшись на ногах, он повалился вперед, едва успевая поймать руками толкнувшуюся навстречу мутно-серую поверхность. Крошево гравия и пыли больно резануло ладонь; Феб скорее почувствовал, чем услышал хруст где-то в колене, отозвавшийся поначалу немым, безболезненным ощущением чужеродности - все остальные чувства вытеснила пульсирующая ртуть в жилах.
Рисунок внутреннего двора дрожал и расплывался в глазах - какая-то груда железа, детали механизмов или брошенные станки, рядом контейнеры с мусором, уродливый угол какого-то небольшого строения с кирпичной трубой - котельная или станция обслуживания коллектора. Неважно: что угодно, лишь бы спрятаться, затеряться в пересекающихся линиях и углах, спрятаться от голодного глаза винтовки, который, должно быть, уже тянется к разбитому окну и ищет его след внизу...
В горле клокотало пламя – жгучее, горькое, сжигающее остатки воздуха. В висках клокотал ужас – рваный, дикий, съедающий остатки разума. Пламя и ужас вели его через двор, к нагромождению железного хлама – в безумной надежде, что эти ржавые чудовища, его неживые братья, укроют и защитят.
Позади громыхнуло; Феб не сразу осознал, что это выстрел, и не понял – попали в него или промахнулись. Ртутная боль в ладони, обжигающе-кислая – в легких, пробуждающаяся свинцовая – в колене; кажется, к этому не прибавилось ничего нового, только пульс откликнулся следующим витком взвинченного стаккато.
Спустя несколько выжженных в пепел секунд – еще выстрел и крик патрульного, но Феб уже пробирался меж истлевших железных машин, обдирая кожу правого запястье и чешуйчатую ржавчину левого. В конце этого кроткого лабиринта маячил узкий проход, улица, круто забирающая вверх и пустоглазые немые дома.
Он рванулся туда – всем собой, оставляя клочья плаща на торчащих покореженных зубьях, а потом побежал – так быстро, как только мог. И бежал до тех пор, пока позволяла разбухающая боль в колене и закрученное в штопор дыхание. Потом заставил себя остановиться, ежесекундно озираясь, вслушиваясь в отголоски улицы, в эхо, перешептывающееся с домами, в воздух, хранящий молчание.
Кажется, его не преследовали – отстали или потеряли след.
Биение страха под языком не стихло – но притупилось, стало не таким острым; вместе с паническим мечущимся огнем в голове теперь помещалось что-то, отдаленно напоминающее рассудок. Феб знал, что стоит ему только задуматься о произошедшем, просто взглянуть на заострившиеся концы флейт - и новая волна паники захлестнет душу и разум. Знал – и потому запрещал себе думать об этом. Хотя бы сейчас, пока ощущение готового захлопнуться капкана, еще держало его за шкирку.
Несколько невозможных, мучительно длинных минут – необходимых, чтобы восстановить, отыскать внутри немного сил; и медленная, тяжелая, наливающаяся грузностью поступь. Каждый шаг теперь отзывался отчетливой болью.
Он пробирался подворотнями, переулками, заброшенными дворами – как вор. Его пугали улицы, полные военных, его пугали карантинные посты, ему казалось, что каждая черта, каждая неприметная деталь облика – выдает его. Ему казалось, что сейчас позади снова раздастся окрик и выстрел – на этот раз безошибочно жалящий в затылок.
Дорога заняла больше времени, чем планировалось изначально. Иногда Фебу казалось, что осторожность, прораставшая в его шагах с остротой паранойи, подводит его, и город, словно в сговоре с преследователями, плетет кружные сети путей, лазов и переулков, то направляя его в ложную сторону, то бросая под ноги редкие знакомые кусочки мозаики. Силуэты башен и труб, прямоугольные арки электрических опор, паутина проводов, обвивающая карниз... Он не мог понять, что было причиной - паника, все еще ступающая за ним по пятам, или события последних нескольких дней, занявшие в памяти слишком много места, или верхняя часть города действительно пострадала во время блокады - но беглый взгляд, скользящий по контурам улиц, мостов и тянущихся вверх лестниц, всякий раз останавливался в растерянности, не в силах опознать сочетания блеклых кусочков смальты, из которой складывался облик города. Кое-где Феб и в самом деле видел следы, напоминавшие обстрел - осыпавшиеся фасады, цементная крошка по неровной брусчатке пентакля площади, разбитое окно, пустота которого ползла вгрызающимися в камень трещинами по стене.
Он миновал несколько патрулей - заставляя себя ступать ровно, без спешки, по кромке теневой стороны, наклонив голову и не смотря в его сторону. Никто из солдат не заинтересовался одним из множества беженцев, которые постепенно заполняли еще недавно пустой уровень. В волне, которая подступала к переполненным сейчас подъемникам и лестницам, рвущейся к своим домам, хватало более разношерстной публики, занимавшей внимание патрулей - проходя очередной перекресток, Феб уже заметил небольшую стычку, и безотчетно вздрогнув, (обжигающий холод; предчувствие прикосновения) услышал выстрел, выпущенный в воздух кем-то из серых мундиров. Шаги против воли ускорились сами, подгоняемые липким страхом, отзываясь тупой болью в сопротивляющемся колене. Незнакомое воспоминание - чей-то голос, полустертый из памяти, кто-то из прошлой жизни. Полиции в Люксе запрещено стрелять вверх для разгона толп: на открытом пространстве пуля может попасть в кого-нибудь из верхнего уровня...

[Woozzle >>>]

Феб почти не поверил, когда – как-то совсем неожиданно, непривычно, чуждо – из переплетения ломаных линий проступили очертания маленького дома: серый камень стен, светлая черепица, большие улыбчивые окна. И зияющий пустотой дверной проем.
Он входил осторожно, словно боясь потревожить сонное одиночество – и эхо шептало его шаги мягким речитативом.
Здесь все было в точности так, как он помнил: даже если в городе орудовали мародеры и грабители, его дому уже нечего было терять. Все ценное вынесли еще до блокады, осколки фарфора и чужие грязные следы на полу покрылись тонким слоем забвения и пыли, постель валялась скрученным жгутом, напоминая о последней ночи в этом доме.
Изодранный плащ, пропахший лекарствами и страхом, Феб, не глядя, швырнул в угол, и так же, почти комком швырнул в кресло себя. Вытянул ноги – но вместо долгожданного облегчения ощутил, как колючая проволока расцветает в коленной чашечке. Измотанное тело, достигнув последнего рубежа, мстило болью; огонь в горле рассыпался пеплом. Сухим, шершавым, оплетающим язык и гланды – и это ощущение сухой, трескающейся пустыни становилось сильнее всего остального. Настолько, что заставило его подняться, и, уже совсем механически, ломано переставляя ноги, идти к крану. И пить жадным глотками рыжеватую, затхлую воду – один стакан, второй, третий – и изнывать от невозможности смыть этот пепел. Вода не утоляла жажды – только добавляла ноющей тяжести в пустом желудке. И еще – совсем немного – отвлекала от того страшного, что уже никак не хотело оставаться на дне сознания. Что рвалось наружу, сминая выстроенные заслоны, швыряя Феба в разгромленный хаос медпункта, заставляя его наконец рассмотреть каждый разломанный ящик, каждую разбитую пробирку, запрокинутую голову неровно дышащего патрульного - замедленными, до рези четким кадрами, выжженными на сетчатке. И железные пальцы болезненно ощущали заостренную хищную тяжесть, на которой Феб до сих пор не решался задержать взгляд.
Преодолевая сопротивление болотно-вязкого воздуха, он поднял ладонь, все еще смотря куда-то наискосок, вскользь – но даже этого хватило, чтобы к горлу хлынула волна тошноты. Изогнутые, выщербленные, словно изъеденные кислотой, лезвия росли из железных пальцев – снова перехлестывая его самым страшным из снов. [iТогда[/i] стальные когти, заменившие флейты были совсем другими – прямыми, тонкими, с бритвенно-острой выверенной кромкой, но мелкие детали не казались – не были! – важными. Эти лезвия хранили память тех – о том, как легко поддается кожа самому слабому нажиму, и как кровь пряно щекочет острие.
Утопить эту гадкую память было не в чем – в доме не осталось вина, ни глотка, ни капли. Четвертый стакан воды заглушить тоскливого отвращения не смог – лишь усилил чувство дурноты.
Он не мог – просто физически не мог – с этим жить. Будто лезвия, изуродовавшие его железную руку вытягивали все силы, оставляя телу и душе только ватную, липкую беспомощность и брезгливое отторжение самого себя.
Наверное, он знал, что с этим делать – нужно было только преодолеть самый первый страх. Страх, когда холодный чужой металл, рожденный для резки железа, вгрызается в твое, пусть изувеченное, путь предавшее тебя – но все же твое собственное тело.
Эту боль можно было терпеть – стиснув зубы, выдыхая толчками смерзающийся в легких воздух, рассматривая пространство сквозь темные, в радужной кайме пятна. В конце концов, не так давно он превратил несколько бесполезных трубок в флейты и заставил их петь. Но сейчас, врезаясь ножовочным полотном в зазубренные когти, он не верил, что сможет вынести это до конца. Пять мертвых-живых наростов ржавчины. Пять чужих-своих пальцев. Пять невозможных, но почему-то существующих лезвий.
...ножовка по металлу издавала мерзкий визжащий звук, и Феб не мог точно сказать, что было больнее – ее зубы или ее голос.
Иногда он останавливался, потому что не мог больше терпеть. Медленно брел на кухню, стирая с лица капли пота и стружку, медленно пил воду, медленно возвращался обратно. Надолго застывал, слепо глядя прямо перед собой.
Звук сломанных шагов, падающих капель, пробуждающихся за окнами голосов казался самой гармоничной из всех музык – но где-то под ними, не прекращая, скрежетало терзаемое железо.
Когда он закончил с ножами, его рука напоминала искромсанную ржавую глыбу: тонкие трубки флейт были забиты стружкой, высверленные отверстия успели зарасти, но ноющее ощущение культи заменило собой память стекающей крови.
Тогда он позволил себе сесть – просто присесть на край кровати, и кажется, прямо так, сидя, ушел в черноту.
В таком состоянии, когда усталость, накапливавшаяся в крови ртутным осадком, просто командовала телу "спать", Феб почти не видел снов - и конечно, сейчас, перед тем как соскользнуть на дно темного, глухого колодца, где не оставалось мыслей и ощущений, он не успел подумать о том, что где-то там, внизу, остались те самые призраки прошлых его ночей, где обитал человек-светлячок. В какой-то последний момент мягкого падения сознание попыталось напомнить, уколоть холодным предостережением - но не успело.

На этот раз он не видел ни форм, ни цветов; поразительная яркость предыдущих сюжетов ушла, оставив место чему-то глубокому, обитающему в пальцах и коже. Там были тоннели - бесконечный коридор, прогрызенный в темноте, по которому он двигался вперед, не переставляя ног и не опираясь на стены - он был потоком, существующим в теплом сосуде, кровью, которая жадно стремилась куда-то к сердцу, чувствуя его пульсирующее биение сквозь темноту. Тихое, звучащее на пределе слышимости, но все-таки живое - должно быть, он сквозь сон чувствовал марш собственного заводного механизма, разгонявшего воду по горячим жилам. Вперед, мимо обманчивых ответвлений и ползущих в стороны ходов, еще ближе, еще - и когда он, наконец, почувствовал, что дотянулся, что где-то в темноте он наткнулся на что-то, отозвавшееся щекочущий, легкой болью и сладковатым привкусом - все кончилось.

Воспоминания стирались, стоило Фебу открыть глаза, болезненно осознавая, что прошло, должно быть, не больше часа - рисунок жестких теней и световых линий, отбрасываемый прожекторами и неожиданно-узнаваемый почти не изменился. Далеким, чужим фоном в уши бился плеск акустической волны - перемешанные партии патрульных сапог по брусчатке, чьи-то окрики, обрывок разговора, капли воды из недовернутого вентиля - как метроном, отсчитывающий такты остальным партиям.
Когда Феб попытался подняться, неосознанно перенося вес с ушибленной ноги, ему показалось, что ставшая привычной тупая боль в колене исчезла. Попробовал сделать шаг, ожидая вспышки за коленной чашечкой, и с удивлением понял – не показалось. Боли не было, и опухоль стала ощутимо меньше, и нога, совсем недавно отказывающаяся сгибаться, теперь повиновалась без малейшего сопротивления.
Наверное, он удивился – но как-то вскользь, не придав своему удивлению особого значения, как и самому факту стремительного исцеления. Гораздо больше его беспокоило текущее за окнами время. Все вокруг говорило о том, что прошло лишь несколько часов, середина дня – не тот час, чтобы тревожиться об отсутствии вестей; все внутри – ныло, что в этих бесконечных, резиново-тянущихся часах становится слишком много дурных предчувствий и слишком мало воздуха.
Он запретил себе выходить из дома прямо сейчас. В конце концов, он обещал Гильберту ждать до вечера. Другого своего обещания – ничего не предпринимать, не искать, не спрашивать, бежать – он попросту не вспомнил. Сделал мысленную засечку на циферблате: семь. Он будет ждать до семи, еще четыре часа, а до тех пор...
Просто ждать – было невыносимо, каждое движение стрелки вмещало в себя вечность, пропитанную подталкивающим бессильным взглядом. Эти минуты – уже двести тридцать девять вместо двести сорока – просто необходимо было чем-то занять. Он плеснул в лицо водой и вернулся к станку: в конце концов, его рука, пусть обезоруженная, с вырванными когтями, все еще представляла собой комок уродливого металла, а ему – нужна музыка. Пусть не сейчас, не сегодня, но с корявыми флейтами вместо пальцев, он чувствовал себя немым лишь наполовину. А это – намного лучше, чем быть немым целиком.
Кропотливая работа позволяла отвлечься, поневоле заставляя следить за движениями инструментов, полирующих поверхность металла, оставив за пределами обострившегося сознания недавние, смутные и опасные воспоминания. Осторожными, выверенными движениями он полировал горла флейт, заросшие жесткими, колючими хлопьями, словно какой-то разновидностью механической плесени. Даже незаметная глазу царапина или неровность может привести инструмент в негодность, и поверхность ложа, пропускавшего воздух, должна была стать гладкой - такой гладкой, словно в насмешку, как может быть только металл, не подверженный влажности, одинаково переносящий капризы погоды и течение времени.
Разве что способный вдруг обернуться когтями.

[Черон >>>]

Стука он не услышал - впрочем, когда входная дверь, нетронутая со времен Годо, все еще оставалась брошенной, наполовину провалившись внутрь, обнажала проем, он бы его и не ожидал. Но все-таки в механические звуки надфилей, снимавших слои железной кожи, вкралось ощутимое чужое присутствие - неуверенные, далекие шаги, скрип досок под поступью гостя, глухой удар костяшек об окаменевшую известь. Кто-то с той стороны дома остановился и откашлялся:
- Господин Альери?

Сердце пропустило пару ударов, а затем рухнуло вниз, сразу вспоминая тот самый загнанный ритм, бег, перевитый ужасом. Значит, все-таки выследили?
Что-то внутри него засмеялось стылым дождливым смехом: а ты правда думал, что все закончилось?..
Он обреченно отложил в сторону инструмент, продолжая рассматривать отполированный металл, еще не зная, что сделает в следующий миг – бросится к окну и будет снова бежать, бежать, бежать, срывая дыхание и связки, или выйдет навстречу и покорно протянет запястья, чтобы услышать щелчок застегивающихся наручников.
Между тем вопрос повторился – с теми же неуверенно-вопросительными интонациями, и Феб своим странным, настроенным на оттенки звуков чутьем вдруг ощутил, что, возможно, бежать рановато. Что те, кто придут за ним после происшествия в медпункте – если придут – будут стучать и спрашивать не так. Точнее – вообще не будут стучать и спрашивать.
Сглотнув комок и заставляя сердце вернуться в грудную клетку, он шагнул навстречу – и столкнулся в дверях с серым, почти безлицым человеком; такого не запомнишь, встретив случайно в толпе, и не узнаешь через день после встречи. Человек оглядывался, словно уже переступив порог, чтобы отыскать требуемого господина Альери, все еще не решался сделать следующий шаг.
- Чем могу помочь? – его холодная вежливость была бы идеальной, если бы в голосе не отдавалось тонкое, едва уловимое эхо напряженного ожидания.
Визитер коротким движением наклонил голову в знак приветствия - каким-то образом успев при этом бросить оценивающий взгляд вокруг.
- А вы, похоже, не боитесь незваных гостей, - он ухмыльнулся не самой доброй из возможных масок, и протянул Фебу сложенный в несколько раз листок волокнистой, серой бумаги. - Это вам. Удачного дня... сэр.
Последняя фраза прозвучала с едва уловимой и не слишком понятной насмешкой. После того, как записка сменила владельца, гость быстро откланялся и исчез - так же быстро, как и появился.
Развернутый лист прятал в себя несколько коротких строк размашистым почерком. Время - десять часов вечера, адрес - четвертый уровень, смутно знакомая улица, третий вход с левой стороны, следующий за фонарем. И приписка.
Все в порядке. Захватите что-нибудь, чтобы скрыть лицо. Вы можете понадобиться. Г.
Из всего этого Феб сразу, безоговорочно осознал только вензель-подпись - светлой, прянувшей к сердцу волной облегчения, сметающей на своем пути все. Он улыбался, осторожно, как сонную птицу, баюкая на ладони сероватый листок, и рассеянно бежал взглядом по строчкам – скорее любуясь, чем пытаясь уловить смысл.
Единственное, что было здесь по-настоящему важно – все в порядке – читалось между строк, подушечками пальцев, беззвучными нотами, протекающими насквозь, памятью бумаги, хранящей другое прикосновение.
Когда за плетением букв стали проступать слова, складываться в стрелки часов и вектор направления, его кольнуло странное чувство, горчащее и смутное - но растаяло, так и не получив имени. Вместо него пришла торопливая, сбивчивая нервозность: нужно торопиться. Циферблат еще оставлял достаточно времени – но и идти придется не близко. И не просто идти – а кружить, выискивать путь, обходя карантинные посты. При одной только мысли о жале инъектора, приближающемся к коже, горло сковывал лед.
Он накинул старый плащ, не размеченный следами сегодняшнего бегства, опустил в карман записку, наспех крутанул вокруг шеи широкий длинный шарф, утонув в нем подбородком: ничего более подходящего под просьбу «чтобы скрыть лицо» в гардеробе не нашлось. Маска Цикады, усмехнулся он про себя, была бы идеальна; жаль – не сохранилась с того шествия, напоенного музыкой и безумием.
Город встретил его настороженно – тем же затаенным ожиданием подвоха, которое нес внутри сам Феб. Город исподтишка косился темными окнами - и бесцеремонно разглядывал окнами светлыми; стелил пятна фонарей на пути так, что они казались капканами, ждущими только его, и с темной стороны ловушки кто-то стоит наготове, чтобы ударить в спину окриком и выстрелом. Он проходил их, стараясь не ежиться, подчеркнуто неторопливо, как человек, вернувшийся домой – и никуда уже не спешащий. И ничего уже не боящийся. Как человек, который просто ничего не знает об этом городе.
Дорога до Централи напоминала путь через широкий поток, мягкой силой давивший ему навстречу - пусть и уже ослабевавший. Толпы недавних беженцев длинными цепочками торопились по лестницам, заполняли улицы, толпились на перекрестках и у карантинных постов, позволяя Фебу незамеченным проскальзывать мимо. Он слышал голоса, окрики, обрывки песен, пляшущие фонари и бледный свет люминоловых огней, которыми возвращавшиеся домой освещали себе путь - все это словно напоминало огромную, исполинскую версию карнавала Цикады, только более сосредоточенную и целеустремленную - но на этот раз Феб шел против ее течения.
Когда Променад - жужжащий, беспокойный, полный людей - остался позади, улицы начали пустеть. Пройдя целый уровень, он не встретил ни одной зловещей растяжки медицинского заграждения - редкие патрули, подворачивавшиеся по дороге, куда-то торопились и не проявляли интереса к случайному прохожему. Где-то вдалеке мелькнул купол "Висцеры" - сейчас, должно быть, вымершей и пустотелой, превратившейся в сброшенный хитин недавнего присутствия человеческой жизни. Следы отсутствия сейчас бросались в глаза постоянно - пустые бочки, служившие недавно кострами, опрокинутые и погасшие; растрепанные пронесшимся живым потоком уличные постройки, шатры и ограды, которые приходилось обходить или переступать, когда угрюмые дома по обеим сторонам дороги сжимались теснее. Во всеобщей пустоте было что-то... финальное. Воспоминания прошлого дня еще жили, пульсируя в памяти адреналиновой опаской - переполненные кварталы, кривые взгляды из-за угла, уличные хищники, окружавшие одиночек в переулках и аллеях... Все это начинало казаться очередным люцидным сном - таким ярким и настоящим в процессе, но стремительно угасавшим после пробуждения.

Безликий номер на клочке записки оказался старым, уже начавшим оседать жилым домом. Уходящие в пол лестницы, тронутое ржавчиной литье, резные декоративные фигуры в искрошившемся камне, поросшем плесенью и грибком - кое-где еще были различимы рельефные лица, ослепшие от времени и глядящие в пустоту. Во всем дремлющем фасаде не горело ни одного окна - только упомянутый в послании фонарь, одиноко мерцавший под нависающим карнизом.
Несколько ступенек, ведущих к вросшему в землю полуподвальному этажу. Входная дверь была не запертой - и отозвалась на прикосновение прозрачными следами в серой пыли.
На секунду Феб замер перед затхлой, сырой чернотой, что коснулась лица слепым дыханием, напоминая совсем другую тьму – глубинную, первородную, уходящую в полые корни города. Сделал шаг навстречу, позволяя темным невидимым пальцам обнять себя, заплестись в свои волосы, пройти насквозь. Дверь мягко, без скрипа, сомкнулась за спиной, оставляя его растворяться в бездне. Медленно вдыхая темный, застывший воздух, выставив вперед ладонь, Феб продолжал погружаться в вязкую глубину.
Здесь никого нет, шелестела тьма, прорастая сквозь барабанные перепонки. Ты ошибся, ты забрел не туда, но теперь ты мой, и не сможешь вернуться по своим следам. Потому что слепые – не оставляют следов.
Потом он запнулся, громыхнув чем-то деревянным, и это рассыпало слепой шепот на десятки обыденных звуков; он все еще почти ничего не видел – хотя кое-где привыкшие к темноте глаза различали смутные угловатые контуры, но слух поймал ощетиненное, испуганное эхо. Обычное эхо заброшенных домов, что шныряет среди нагромождений опрокинутой мебели, старого хлама, переплетая дыхание и шаги с собственным одиночеством, заставляя их звучать голосом первозданной ночи.
Феб сделал еще несколько шагов, безошибочно избегая новых преград – различив биение звука в этих стенах, он теперь чувствовал, по каким лабиринтам бродит эхо, и шел за ним. И все-таки что-то не давало ему окликнуть темноту, разорвать ее именем или просто словами. В конце концов он замер, пытаясь расслышать чужую партию в отголосках незрячего дома.
Но вместо звука пришло совсем другое.
В дальнем конце темноты, беззвучно, медленно вырастая из высвобождающих их пальцев, сочились капли света - мертвенного, бледно-синего, в тусклых лучах которого обволакивающая тишина нехотя проступила контурами - заросший паутиной теней сводчатый потолок, комната, несколько сломанных стульев на полу, тянущийся вперед коридор. И вырезанный в темноте силуэт человека, кажущийся отсюда почти игрушечным.
- А, господин Альери, - негромкий голос Годо звучал совершенно невозмутимо, как будто происходящее было случайной встречей отдаленных знакомых. Силуэт в конце коридора дрогнул, скользя навстречу - в отзвуках утихающих слов шаги телохранителя казались немыми, как будто осторожно ступающими по самой поверхности толстого слоя пыли.
- Добро пожаловать, сэр. Держите, - тень, обернувшаяся рукой, вложила в ладонь Феба короткую стеклянную палочку, сочившуюся таким же бледным светом. - Прошу прощения за некоторые неудобства вынужденной конспирации. Сюда, пожалуйста - нам нужно наверх.

[Черон >>>]

Упомянутое "сюда" оказалось по ту сторону коридора - притаившаяся за углом лестница встретила их скрипов и еще большим количеством пыли, в которой скупой свет обнажал свежие следы шагов. Когда они повернули, Феб почувствовал, как серая пелена перед глазами истончается, прорванная знакомыми, теплыми лучами зажженных фонарей, выбивавшихся из-под неплотно прикрытой двери, которую Годо осторожно толкнул внутрь, пропуская сопровождающего вперед.
Первым, что он увидел внутри, было быстрое, птичье движение на звук, резкий поворот головы и знакомый взгляд.
- ...вы все-таки здесь, - улыбка на лице Гильберта, срезанная тенью, казалось, упрямо пробивалась сквозь все попытки сохранять сдержанное выражение лица; пальцы горячо сжали ладонь Феба, все еще скрывавшую стеклянного светлячка. - Чертовски рад вас видеть снова.
Это быстрое прикосновение, неожиданно обжигающее, так не похожее на привычную прохладу его руки, отпечаталось на коже жарким пульсирующим оттиском. Несколько мгновений немоты, заполненной этим пульсом, текущим от ладони вверх: через запястье и локоть, по плечу – к горлу, где бились запертые мотыльки слов. Щекотали гортань тонкими крыльями, сталкивались, рассыпались пыльцой и соленой пылью.
- Я тоже... очень рад вас видеть.
Это была совсем не метафора. Словно за минувшие несколько часов тревога, страх и вымоченное в кислоте ожидание проели дыру у него внутри – и теперь Феб стремился заштопать ее, скользя стежками взглядов по тонким, отмеченным усталостью чертам. Наверное, только теперь он до конца поверил, что все порядке. А может – даже теперь не верил до конца.
За этим тенями на лице Гильберта, за привычкой все и всегда держать под слоем невозмутимой вежливости даже сейчас было не так-то просто что-либо разглядеть.
- Все и правда обошлось?..
Он хотел задать десятки, сотни вопросов, он хотел быть уверен, что за сегодняшним успокоением не последует нового дня, вынимающего душу из грудной клетки – и не знал, как обо всем это спросить. Так, чтобы это не выглядело пустым любопытством или глупой паранойей, или – тем, чем оно было на самом деле.
- Некоторым образом, - Присяжный кивнул, выпуская его ладонь из своей и едва заметно отводя взгляд; голос его, впрочем, звучал живым и бодрым. - Во всяком случае, немедленной люстрации можно не опасаться. Наша беседа получилась короткой и достаточно странной - мне так и не удалось заглянуть чуть дальше той демонстрации, свидетелями которой мы сегодня были... понять, ради чего все это устраивалось на самом деле.
- Впрочем, - он повернулся, кивком указав на дверь в противоположной стене, - надеюсь, сегодня мы узнаем об этом несколько больше.
За время этого короткого приветствия Феб успел осмотреться. Комната, освещенная на этот раз настоящим, теплым светом, казалась словно встроенной в заброшенный дом каким-то не в меру увлеченным творцом, решившим спрятать в толще иссохшего камня и пыли несколько квадратных метров живого пространства. Когда здесь, должно быть, располагалась гостиная - длинный стол настоящего темного дерева, рассчитанный на десяток персон, изящные стулья, огромное зеркало напротив, вмещавшее в себя почти всю обстановку, включая искаженные фигуры Гильберта и его самого - и прислонившегося к стене поодаль Годо. Комната смыкалась вокруг них глухими объятиями - нигде не было ни одного окна, и присутствие гостей оставалось по-прежнему незамеченным для любого прохожего снаружи. Рядом с дверью, куда указал Присяжный, Феб заметил еще двоих людей в неброских одеждах, похожих на подручных Годо - один покоился в кресле, сцепив кончики пальцев и застыв наподобие статуи, другой шевельнулся под взглядом гостя, беззвучно сдвинувшись в сторону, словно освобождая дорогу взгляду.
- С вами все в порядке? - Гильберт, обернувшись, настороженно замер, вглядываясь в лицо собеседника, словно заметив там что-то необычное. Годо, подавшись чуть вперед, одними губами прошептал "время, сэр", но Присяжный отмахнулся, прервав его на полуслове поднятой ладонью. - Вы выглядите как-то нездорово... Как там, наверху? Ваш дом уцелел?
- Дом цел, - короткий кивок – одновременно сдержанный и признательный; где-то на дне Фебовой души, в замерзших проржавелых сумерках, дрожала тонкая, теплая свеча, внимание Гильберта к мелочам, его обеспокоенный взгляд, даже этот жест, отодвигающий важное ради не самого спешного вопроса не давали ей угаснуть. – Там, где я был, вообще не так уж много строений пострадало, и все они, кажется, восстановимы. Впрочем, я не заходил выше десятого – не выдалось возможности. У меня был слегка… напряженный график. Но об этом лучше потом.
Беззвучное напоминание Годо не ускользнуло от Феба – пусть он не видел движения губ, но его слуху достаточно было и движения воздуха, чтобы различить слова. Время. Его снова, в который раз, было слишком мало, и потому Феб не стал вдаваться в подробности.
- Что там? – взгляд нехотя, словно через силу или с опаской, скользнул дальше, прочертив линию от лица Гильберта до охраняемой двери.
...или правильнее будет сказать - кто там? Какой-то ускользнувший, почти несуществующий миг, он был уверен, что уже и так знает ответ – но следом пришло воспоминание: утро, сшивающее толпу на площади голосом Таненнбаума, четверо ссутуленных людей, уводимых конвоем… Нет. Это не мог быть Ангус.
- Вы уже и сами наверняка догадались, - Присяжный хмыкнул, скрестив руки на груди каким-то скорее оборонительным, нежели уверенным жестом. - Пришлось действовать быстро - отбить человека у конвоя, как выясняется, гораздо проще, чем вытаскивать его из клетки - в последнее действо вовлечено гораздо больше бюрократии и документов. - он прищурился, сосредоточив взгляд на Фебе. - Господин Марбери, к нашим услугам - пусть пока он и не знает об этом. Мы ни о чем его не спрашивали - пока. Я хотел дождаться вас. Чтобы убедиться, что он... - какая-то едва заметная дрожь сомнения, недоверия, опустившаяся тенью на его глаза, и пропавшая в следующее мгновение. - Что он - тот же самый человек, которого вы видели. Если вы, конечно, согласны.
Теперь он смотрел снова сосредоточенно и неспокойно - и в прозрачной маске, которую Присяжный носил на лице и голосе, с трудом читались причины его нервного состояния. Он боялся за Феба - того, что появление перед ним человека из снов может отозваться не лучшим образом на тонких струнах сознания и здравого смысла? Или того, что его план сейчас зависел от желания полузнакомого человека, который в любой момент мог заупрямиться, развернуться и уйти - оставив Гильберта и его подручных под ударом того самого топора закона, из-под которого ему удалось вывернуться?
Немой вопрос оставался без ответа.
- Что… Гильберт, вы серьезно?.. - он рвано мотнул головой, все еще надеясь, что это не слишком удачный розыгрыш. – Уволочь арестованного у Танненнбаума из-под носа, и именно сейчас, когда… - когда вы сами на волоске, захлебнулось вспыхнувшей тревогой его нутро, обрывая слова сбивчивым дыханием. - Вы хотя бы уверены, что он не сможет найти вашего следа, протянуть ниточек, вычислить, кто за этим стоит? – он обреченно махнул рукой, понимая, что уже поздно что-либо говорить. И что Гильберт – или Годо - разумеется, принял все необходимые предосторожности. Но все равно – такое безрассудство не укладывалось в голове, и особенно не укладывалось, когда речь заходила о Присяжном.
- Я узнал его, - выплеснув всю эту взвинченность, Феб словно вернулся в себя, каким он был несколько часов назад, обесточенного, усталого и гулкого, безотчетно сделал шаг назад, чтобы почувствовать лопатками холодную поддержку каменной кладки. В голову вползал змеиный туман – лицом человека с разными глазами из его сна. – Сегодня утром, на площади – это точно был он. Но я все равно зайду туда. Убедиться еще раз.
Несколько тактов сбивающегося сердца, не желающего видеть это лицо, мечтающего вырваться из ребер – и он оттолкнулся от стены.
- Вот как, - на этот раз пауза между фразами показалась какой-то тяжелой, тягучей, как будто это признание что-то сдвинуло в сложившейся в голове Присяжного картине шахматного мира. Он на какое-то время замолчал, с ноткой растерянности глядя сквозь собеседника, и собравшись, наконец, кивнул в ответ.
- Спасибо. Прикройте лицо, перед тем как войти. Мы не держим его связанным, на случай, если он согласится на добровольное сотрудничество, но мне не хотелось бы, чтобы злопамятность этого господина позднее отразилась на вас. Годо проводит.

...за дверью, против ожиданий, оказалась всего лишь еще одна пустая комната - темная, мгновенно очерченная жадно потянувшимися вслед лучами света, она была такой же заброшенной и пыльной, как и помещений, которые они прошли до этого. Годо, следовавший перед ним на манер отбрасываемой вперед тени, молча протянул руку, указывая в сторону лестницы - которая, в свою очередь, свившись в несколько тугих змеиных колец-оборотов, окончилась, судя по пройденному расстоянию, где-то в подвале, упираясь в угрожающе выглядевшую металлическую дверь.
Скрип железа, отодвигаемого в сторону; лязг замкового механизма. Несмотря на заверения Гильберта о предстоящем сотрудничестве, обстановка за дверью не слишком отличалась от камеры, в которой Феб провел некогда целый день - глухие стены, изъеденные сыростью и микроскопическими лишайниками, одинокая свеча, установленная на крошечном столике, грубая скамья. И единственный обитатель комнаты, скорчившийся на ней и обхвативший руками колени.
Он вскочил, едва услышав звук отпираемых замков - но остановился, словно ударившись о невидимую стену, когда Годо предостерегающе простер ладонь в его сторону. Короткое действо обошлось без лишних слов - и пленник замер в неловкой позе, вскинув голову и разглядывая своих тюремщиков.
В неровном свете дрожащего пламени рассмотреть его лицо в подробностях было непросто, но какой-то набор деталей, совместно составляющих личность господина Ангуса, без сомнения, присутствовала в фигуре посреди комнаты. В том, как он стоял, как дрожали от подвального холода и страха его пальцы, как голос, привыкший отдавать приказы, нервно содрогнулся, не выдержав молчания:
- Ч-что происходит? Ответьте мне, кто-нибудь, в конце концов? Кто вы такие?!
Без сомнения, это был тот самый голос. Феб чувствовал вкус страха, знакомый по его сну - страха перед собственным ручным убийцей, с которым господин Ангус отваживался встречаться только в окружении охраны.
Феба и самого трясло – так, словно тот отпечатанный слайдами сон сейчас обретал плоть и входил в его жизнь наяву. Пусть пока только одним перепуганным человеком – не самым лучшим, должно быть, но все равно вызывающим жалость, пусть – только запахом страха, продернутого в слова, но истерзанное призраками сознание уже рисовало новый образ. Ухмыляющийся отточенный дьявол – вот чья маска виделась Фебу следующей на этом карнавале. Впрочем, сейчас к привычному уже отвращению и ужасу примешивался азарт.
Я вижу твой след, господин Светлячок; что если ты не так уж неуловим, как думаешь? Что если тебя можно поймать в кулак?...
Дрожащий в воздухе, ощутимый кожей страх разноглазного человека не давал насладиться азартом. Страх, который заставлял его смотреть собачьими глазами и задавать скулящие вопросы.
Мы сами почти убийцы, с какой-то отчетливой тоской вдруг осознал Феб. Даже если дело обойдется без пыток (верил ли он в это? нет, не верил – но по крайней мере еще был честен перед сами собой), каждый час, каждый миг, мы убиваем в нем человека. Достоинство, волю, способность не жаться испуганным комком… Или он сам убивает в себе всё это?
Он вышел, рывком открыв дверь, и остановился на лестнице, содрав с лица шерстяное прикрытые, задыхаясь - словно в камере, затопленной страхом, не осталось воздуха. Затем, почему-то хромая, словно снова вернулась давешняя боль в колене, отсчитывая паузами каждую ступень, стал подниматься наверх. Следом шел Годо, невозмутимый, как всегда, или, может, недоумевающий – Феб не оглядывался, и не видел его лица.
Когда он вышел на свет, ему хотелось снова спрятаться в шарф – таким беззащитным, обескоженным он себя сейчас чувствовал.

[Woozzle >>>]

- Это он, - дыхание все еще рассыпалось на ломкие шорохи, как и мысли; Феб уловил предательский, трусливый отблеск одной из них - нужно было соврать, соврать! Сказать, что это совсем другой человек, что они ошиблись, и этого – нужно отпустить.
Феб был рад, что она опоздала. Он не знал, хватило ли бы у него духу отказаться от этой лжи всего лишь один выдох назад.
- Отлично, - Гильберт кивнул, как будто вовсе не замечая этой внутренней борьбы, и Годо, вернув жест, послушной тенью отступил на шаг к лестнице. - Начинайте, пожалуйста. Как договаривались - никакой информации о похитителях, но намекайте ему на шанс ускользнуть от Танненбаума в случае сотрудничества. Обходимся без принуждения, если он не начнет упрямиться - в противном случае рассчитываю на ваши умения, Годо. Как вы заметили, время работает не на нас.
Молчаливая охрана Присяжного, словно дожидаясь последних слов, сдвинулась с места, направившись вслед за предводителем - к той же лестнице, прячущейся от света, в подвал, где их дожидался одинокий узник, исчерчивая нервными шагами свою клетку вдоль и поперек.

- А нам, в свою очередь, остается немного подождать, - Гильберт, подтащив к себе стул, кивнул Фебу на соседний и откинулся на спинку, какое-то время с энтузиазмом разглядывая потолок. - Уверен, господин Марбери расскажет все, что угодно, если ему пообещают спасение от вездесущих рук Хозяина, которых он так боится. Что отдельно любопытно с учетом того, что он и ему подобные для Танненбаума представляют достаточно отстраненный интерес - в конце концов, если бросить в зал Ассамблеи камень в слепую, девять шансов из десяти, что он попадет в кого-то, кто замышляет интриги против бросавшего. Ему просто нужен был жест устрашения, который показал бы остальным, что с ним сейчас не шутят. Что ж, кажется, это ему удалось. Большинство напугано и растеряно - конгрессмены бросаются в бега, как крысы из затопленного тоннеля. Некоторые, однако, вроде нашего общего знакомого Маркуса, сохраняют мину послушания - слишком покорную, чтобы верилось в их искренность... - он прервал самого себя, махнув рукой. - Впрочем, прошу прощения, я утомляю вас политическими сплетнями. Расскажите, как прошло ваше возвращение домой?
Это был хороший повод отвлечься, не думать о том, что сейчас происходит внизу, в подвале.

…железный лязг, в подсвеченный раствор двери входят трое, спокойные, уверенные, похожие на тени своей гибкой ленивой пластикой – и человек, сжавшийся на скамье, понимает: на этот раз – началось…

- В некотором роде – бодро, - Феб попытался улыбнуться, но сразу стер эту неудачную гримасу, осознав, что получается кривое, жалкое нечто, уродливо стягивающее лицевые мышцы. Ржавым пульсом в горле стучали воспоминания о собственном безумии, выстрелах, ступенях, ухающих под ногами. И такой же ржавой тоской мысли тянуло вниз, будто камень в темную воду.

…вам лучше ответить на наши вопросы, - лица Годо не видно, но в голосе сквозит доброжелательная, убийственная улыбка, и человеку с разными глазами кажется, что с него снимают кожу уже сейчас. Живьем. Медленно. Зная каждую линию, по которой нужной пройтись острием, чтобы не дать окунуться в беспамятство…

- Мне пытались сделать прививку от сонной болезни, - Феб поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся снизу, но бетонные перекрытия не передавали ничего, ни шороха, ни крика; он попытался успокоить себя тем, что там ничего нет и не будет такого. Что Ангус просто расскажет все, что знает – и уйдет, не веря, что ему настолько повезло. Повезло дважды – уйти от самого Танненбаума, и от тех, кто настолько безумен, чтобы играть против него сейчас. – Оказалось, что некоторые части меня, - он с неудавшимся показным безразличием вскинул флейты, демонстрируя их новую отполированную стать, - испытывают аллергическую реакцию от одного только вида чёртова шприца.
- Вот как... - рука Гильберта дрогнула в ответ чем-то, что можно было счесть оборвавшейся попыткой жеста - дотянуться, коснуться, проверить, что все в порядке - но осталась на месте, расслабленно облегая резной подлокотник. Он, казалось, не чувствовал никакого дискомфорта в том, что где-то внизу по его приказу, возможно, прямо сейчас пытают человека, и выглядел полностью поглощенным рассказом. - Мне-то казалось, что распространение карантинных пунктов поможет, по крайней мере, обезопасить вас и наше ближайшее окружение. Какая-то болезненная реакция? Прошу простить мою бестактность, но я думал, что пораженные органы... - он запнулся, - отмирают.
- Не совсем так. Не полностью. Или – не у всех, я не знаю, - неуверенные нотки в голосе казались странными даже ему самому – в самом деле, за весь этот чудовищно-длинный, окованный железом год ему ни разу не пришло в голову узнать, что испытывают его братья по несчастью. Показательный кокон одиночества казался лучшим убежищем – но не спасал и не приносил облегчения. – Я чувствую боль. Не так ярко, как ощущают ее живые ткани, - Феб представил, что было бы, попытайся он просверлить пару отверстий в пальцах правой руки, и передернулся, - но тем не менее, ощущение есть. Боль, холод, тепло - все выглядит так, словно где-то там все еще протянуты обычные нервы. Просто спрятаны в очень прочный панцирь.
Он встал и сделал несколько шагов к двери, потом обратно, подсознательно стремясь и боясь услышать двойное эхо. Отголосок своих собственных шагов – и происходящего под коркой межэтажных перекрытий. И не знал – радоваться или бояться той абсолютной тишины, что приходила в ответ.
- Послушайте… - Феб не выдержал этой тягучей беззвучной неизвестности, он не мог больше говорить о другом, делая вид, что ничего особенно не происходит. - А если он откажется говорить? Совсем. Что Годо будет делать тогда? Что вы будете делать?
Сразу за вопросом пришло осознание – не надо, я не хочу. Не хочу знать ответа. Но он смотрел все так же прямо и ожидающе – только медленно, тяжело, больно падало сердце на острые ребра.
Спокойный, неподвижный взгляд Присяжного сказал ему все, что его обладатель медлил выразить словами.
- Это очень важный вопрос, - когда Гильберт все-таки заговорил, его голос звучал медленно, осторожно, как будто он ступал по тонкому льду. - От того, что он ответит, будет зависеть жизнь и судьба многих людей в этом городе, в том числе - тех, которым еще предстоит познакомиться с господином Люциолой. Если мы убедим Ангуса сотрудничать, то возможно, что его подопечный окажется в наших руках уже завтра. Подумайте, Феб. Человек, с которого все началось для вас, из-за которого еще недавно вас считали убийцей...
Он запнулся, оборвав фразу, застывшую в воздухе недоброй свинцовой тяжестью.
- Рискну предположить, что вы согласны со всеми доводами, которые я мог бы привести - просто не хотите иметь ничего общего с атрибутами пыточной. Верно?
От этой его холодной, безжалостной правоты у Феба ныло внутри.
- Я знаю. Я все это знаю, Гильберт. Я понимаю, что этот человек – преступник, убийца в не меньшей степени, чем сам Люциола. По его приказу уже погибли люди, и могли бы погибнуть другие. И Ран. Просто… тошно, - правая рука безотчетно коснулась горла – там, где духота становилась невыносимо острым куском стекла. – И никак не получается провести границу. На каком шаге в погоне за Люциолой мы станем подобны ему, на что мы сами пойдем ради этого? Похищение? Сущая мелочь, почти игра. Пытки? Ничего страшного, это же плохой парень. Убийство? Ну и что, зато он больше никому не причинит вреда. Где грань, за которую нельзя, нельзя ради любой цели? И есть ли она…
Он говорил сбивчивым, задыхающимся речитативом, пока не понял, что выдохся – а тяжести внутри не стало меньше. Скорей наоборот – где-то там, под сердцем, пульсировала, набухала, вбирая в себя сердцебиение и воздух, черная дыра.
Присяжный молчал, не торопясь воспользоваться паузой в завязавшемся было споре. Выражение лица, оттененного падающим сзади светом, читалось с трудом - в непроницаемых мазках и штрихах угадывалось что-то, похожее на удивление.
- Подождем, - наконец, спокойно произнес он, переводя взгляд на циферблат настенных часов и застывая в этой отрешенной позе. - В конце концов, еще рано об этом говорить.

Долго ждать не пришлось - дрожащая стрелка успела отсечь не больше десяти минут напряженного ожидания, когда в дверном проеме показался Годо, каким-то образом не предупредив о своем появлении скрипом лестницы, и просто нарисовав полупрозрачным контуром лампы свой контур за порогом. Присяжный, ушедший куда-то вглубь собственных мыслей, не сразу заметил его появление - и вздрогнул от неожиданности, когда телохранитель привлек его внимание легким покашливанием.
- Ситуация не слишком обнадеживающая, - начал он, убедившись, что теперь его слушают все. - Очень... нервный господин. О своей игре он рассказывает легко - имена, группировки, планы престолонаследия... Между прочим, вам будет небезынтересно узнать, что на место Танненбаума они планировали именно вас. - Присяжный тихо выругался, передернув плечами; Годо продолжил: - Стоит произнести имя Люциолы - замолкает, перестает отвечать на вопросы, пока его не привести в чувство. Он явно напуган - и сильнее, чем это мог бы сделать Танненбаум. В какой-то момент мне показалось, что он даже не против тюрьмы - надеется, что там он, по крайней мере, в безопасности.
- Проклятье, - на этот раз неудовольствие на лице Присяжного читалось крупными буквами в напряженных складках у губ. - На методы убеждения реагирует?
Годо, помедлив, покачал головой.
- Нет смысла, Гильберт. Это только сильнее его испугает. Похоже, мы сейчас ничего от него не добьемся - ему нужно успокоиться, посидеть пару дней в спокойной обстановке, убедиться, что за ним никто не придет... В крайнем случае можно попробовать дать ему рафии, но реакция может оказаться противоположной - впадет в буйство и станет биться головой о стену.
- У нас нет пары дней. - отрывистый ответ. Гильберт сцепил пальцы, напряженно уставившись куда-то в пол. - Придется придумать что-нибудь...
В этом холодном, четком, взвешенном разговоре Феб чувствовал себя неуравновешенным подростком, случайно попавшим во взрослый мир. Его швыряло – с размаху, не давая опомниться, от одной эмоции к другой. От облегчения, что до пыток все-таки не дошло – к новому витку тревоги. От нервной погруженности в слова – к рассеянности, приходящей вместе с ознобом и тошнотой. От страха, остающегося запахом крови на флейтах – к ощущению жара, текущего под железной кожей и заполняющего собой всю его левую руку – от омертвевшей кисти до плеча.
- Я… - его вступление прозвучало хриплым, каркающим голосом разбитой валторны, он сам услышал, почувствовал этот диссонанс – и тишину, которая косилась на него с насмешкой. – Я хотел бы с ним поговорить. Попробовать убедить его… своим методом. Не уверен, что из этого что-то получится, это,- флейты шевельнулись с кажущейся покорностью и поднялись в подобии приветственного жеста, - живет и играет по своим правилам. Но если выйдет…
Если выйдет – ему не придется потом просыпаться от ледяного ужаса, закольцованного в сон - о том, как собственные железные пальцы методично и безжалостно чертят боль на коже человека с разными глазами.
Присяжный быстро оглянулся, заостряя птичий взгляд едва заметных в полумраке глаз на нем, готовый вскинуть ладонь, возразить, остановить - и замер.
Медленные слова, прозвучавшие несколько мгновений спустя, родились в воздухе словно сами собой.
- Прошу вас.

Сообщение отредактировал Woozzle - 11-05-2015, 23:57

[Черон >>>]

..знакомый путь по лестнице - в третий раз она утратила всю зловещесть и призрачность заброшенного дома, становясь просто нагромождением ступеней, с которых многократные подъемы и спуски уже успели стереть пыль. Годо, снова сопровождавший его, на этот раз ступал позади - словно с почтением и некоторой опаской, пропуская вперед того, от которого он не знал, чего ожидать.
Перед дверью он остановился, жестом объясняя, что подождет снаружи. В комнате-камере за это время ничего не изменилось - только свеча успела сгореть на треть, и фигуры подручных Годо охраняли дверь молчаливыми статуями.
И человек с разными глазами, еще недавно - резкий, порывистый, встревоженный - сжался в углу, вцепившись пальцами в холодное дерево и не поднимая головы. Он бросил отрывистый взгляд исподлобья на вошедшего, и снова отвернулся, замыкаясь в свой невидимый кокон молчания и страха.
Феб почти ощутил этот страх – текущий током по воздуху, ощутил, как его бесцветные корни прокалывают грудь, вползают внутрь, липкими змеями обвивают сердце. Он знал, что чувствует сейчас Ангус Марбери, несколько тягучих мгновений тишины Феб сам почти что был им, угрюмо смотрел в стену, съежившись в комок, ожидал своей участи, и в сухом, прорывающимися редкими вспышками дыхании уже зарождались ноты, которые должны стать музыкой.
- Послушайте… Послушайте меня, господин Ангус. Я знаю, как вам страшно. Я не стану вас мучить. Я не стану вам угрожать.
…негромкий, шелестящий голос, принадлежащий укрытой плащом и тенью фигуре; Феб одновременно был этим голосом и слышал его нитями страха, протянутого от двери к тяжелой скамье. Очень мягко, касаниями эха, отражающего слова от молчаливых пока флейт, он обвивал этот страх, вытягивая из него яд. Сами слова были не важны. Только – эхо, вплетающее их в тихую прелюдию. Только – мягкие, обволакивающие отзвуки, просыпающиеся на губах и дрожащие в невидимых струнах.
Молчание в ответ - все то же нервное, беспокойное, но постепенно затихающее, как плеск воды, отражающийся от стен камеры. Видя, что новоприбывший не торопится задавать вопросы, пленник постепенно успокаивался - но так и не поднял взгляда.
Железные пальцы поймали отблеск этого молчания – сонным бликом на отполированной поверхности, вобрали в себя, переплавляя в покой. Феб поднес флейты к губам, но не спешил вдохнуть в них первые ноты. Он продолжал говорить, осторожно отпуская слова в металл, делая их зеркальнее, объемнее, превращая в бесконечный лабиринт отражений - в котором нет тревог, только желание погружаться все глубже
- Вы скоро сможете уйти отсюда. Куда захотите. Осталось совсем немного… - разбитый на такты голос диктовал ритм, и камера качалась в нем, как в мерных набегающих волнах.
Нервное, почти насмешливое движение плечами, не скрывавшее при этом отчаяния, приводящего его в движение; господин Марбери издал что-то похожее на сдавленный смешок и медленно поднял голову.
- Я рассказал все, что знаю, - в его голосе не чувствовалось той твердости, которую Ангус, должно быть, хотел вложить в свою короткую отповедь. Он сочился бессилием. - Все, что мог рассказать. Это все уже неважно, понимаете, не имеет никакого смысла - он знал, он и его кукла каким-то образом услышали, пронюхали... или знали все с самого начала. Вы ведь не с ним, верно? Конечно, нет: иначе не было бы никакого смысла, - его бессвязная речь ломалась и извивалась, постепенно успокаиваясь и сходя на нет. - Я все рассказал. Что вам нужно?..
Она не кукла. Она человек, ребенок, а ты хотел убить ее, ублюдок.
Хлынувшая к горлу ярость едва не сломала ритм, и Феб поспешил проглотить ее, не дать коснуться флейт, заставляя медленно тлеть внутри, переправляясь во что-то другое. В прозрачную, четкую, хрустальную убежденность: то, что он делает сейчас – необходимо. И в звонкую, уходящую в пульс веру – у него получится. Должно получиться.
- Мне ничего не нужно, - флейты пили ложь, как пряное изысканное вино, наполняясь хмелем – и обретая собственный голос. Пока неслышный, скользящий тенью меж теней, медленно обнимающий господина Марбери за плечи. – Я ведь спасаю вас, Ангус. Прямо сейчас. Закройте глаза, и вы поймете, услышите, о чем я говорю, - флейты говорили губами Феба, эхо скользило неосязаемыми пальцами по вискам перепуганного человека. Мягко, ласково, с успокаивающей, теплой заботой – не бойся. Все страшное уже позади.
Он подчинялся. Медленно, то проваливаясь, то выныривая из волн набегающего ритма, вздрагивая, как во сне, беззвучно шевеля губами, пытаясь отвести взгляд - и оказываясь не в силах. Едва заметные, рефлекторные движения сомнамбулы - глубокий вдох, покачивание, словно в толще воды. В какой-то момент он, должно быть, почувствовал необыкновенную сонливость, попытавшись подняться, противиться наплыву чужой воли - но неоконченное движение увяло сломанным жестом, и поднятая наполовину рука безвольно опала, послушная замедляющейся хроматической гамме.
Где-то позади Феб, не оборачиваясь, чувствовал, как ползучие нити звука подбираются к безмолвным стражам Годо, прокрадываясь сквозь их приглушенное восприятие, пробираясь внутрь. В каком-то смысле это было даже легче - телохранители были здесь сторонними зрителями, от соскальзывания в транс их не удерживал страх за свою жизнь.
Только тогда Феб позволил флейтам запеть. Слабым, хрупким тремоло, текущим меж стен, растворяющим в себе остатки противления, проникающим под ребра. Там, в темном нутре господина Марбери, железная музыка оплетала шелковой паутиной полусонный, но еще цепкий страх, ткала для него мягкий плед, укутывая с настойчивой нежностью – спи. Спи, все закончилось, тебе больше нечего здесь делать.
Отполированный, выверенный, выстраданный металл был послушен, рисуя нотами по зрачкам, меняя сам воздух на звучание музыки, не оставляя возможности дышать чем–то другим.
- Вам спокойно, Ангус, верно? - короткая пауза, вместившая в ритм вопрос, не содержащий вопроса, и музыка снова вливается в вены, отражая, повторяя, усиливая: вам спокойно. Только этой музыке можно верить.
Молчание. Сплетение трех медленных, сонных дыханий, которое было красноречивей любого ответа.
Еще несколько тактов, свивающих в одно целое музыку и медленный ритм растворяющегося в ней сознания. Лицо господина Марбери оплывало, как парафиновая свеча, становясь невыразительным, расслабленным, бессмысленным.
- Расскажите мне о вашем друге, Ангус, - полушепот Феба странным образом не прерывал звучание, а дополнял его новыми обертонам, идущими из самой глубины. – О вашем полубезумном оружии. О человеке-светлячке. Как он пришел к вам?...
Ответом был шепот - на грани еле слышного колебания воздуха, которое обеспечивало жизнь человеку перед ним. В другое время Фебу бы пришлось наклониться к самым губам говорящего, чтобы разобрать шелестящие сплетения слов - но сейчас он слышал все отчетливо, как будто Ангус говорил внутри него.
- Искал... исполнителя, - он медленно открыл глаза, но смотрел прямо перед собой, словно не видя того, кто невесомо перебирал струны его сознания. - Серый рынок. Его... подобрали мои помощники. Новый человек, неизвестный. Но с репутацией. Странные требования. Он... не попросил денег.
- Разве можно верить исполнителю, который не просит денег, - на долю секунды мелодия стала усмешкой, но ту же схлынула обратно в баюкающую, стирающую тревоги томность. – Чего же он просил?
- Не знаю, - Ангус медленно покачал головой; движение давалось с какой-то инертной тяжестью. - Сказал, что назовет сумму, когда все будет закончено. Как будто был уверен. Это было... приемлемо. Мы считали, что у него могли быть свои причины. Искать кого-то... из нашего списка.
Мгновения растягивались певучей, живущей вне времени дрожью. Феб выцеливал в перекрестье нот следующий вопрос, позволяя мелодии переплетаться с нервами трех ватных фигур, застывших по разные стороны камеры.
- Кто был в списке? – тонкий смычок тронул протянутые нити, и замер, прислушиваясь к отклику.
Выцветший голос с готовностью откликнулся, бросая имена как горькие листья, прилипшие к языку:
- Джонатан Колберт, "Шлюмберген". В собственной спальне. Санджуро Абэ, "Джива Индастриал". Ресторан, "La karpa koi". Директор комитета нефтеразведки, Йорк. При невыясненных обстоятельствах. Марта Иден, конгрессмен... Бернард Саллюви, исследовательский проект. Мэй Харделин, агропромышленник. Милгрэм Ховард, глава службы безопасности. Максимилиан Танненбаум. Раннвейг...
Раннвейг.
Последнее имя отозвалось болезненным эхом внутри, словно по тому проводу, что соединял сейчас пленника и Феба, тек в обмен на музыку тоскливый холодный яд. Феб принял его безропотно, согревая внутри себя до капельно-тающего ре-минора – аккорда, который он не собирался отдавать поющим оцепенение флейтам.
- Как его остановить? Где искать, как вы связывались с ним? - нажим текущей сквозь железо песни стал требовательнее – совсем немного, выверено до отзвука, так, чтобы казаться сильнее и надежнее страха, ворочавшегося под сонным одеялом.
Ангус промолчал.
Он подался вперед, словно пытаясь прошептать что-то на ухо невидимому для него слушателю - едва заметная дрожь пересохших губ, тень судороги - и снова тишина, как будто почти произнесенные слова растворились в памяти.
- Н-не... никак, - голос дрожал, сбиваясь в нервное тремоло. - Все кончено. Танненбаум знает. Всех переловят в ближайшие дни, если не уже... Всех - но только не его. Его нельзя поймать. Он придет, если захочет. Если решит, что во всем виноват я.
Он сжался, рефлекторно вцепляясь одной рукой в запястье другой, словно оно вдруг стало источником вспышки фантомной боли.
Пробудившийся страх, заставляющий Ангуса вздрагивать и рваться из полусонного покоя, мог все испортить. Просто оборвать связь, вновь делая реальностью не хрустальную паутину звуков, а полутемную камеру с тюремщиками, застывшими возле дверей.
- Тшшшш…
Мелодия скользнула вверх, отказываясь от своих вопросов, обнимая, успокаивая, впитывая нервозность. Прорастая под веки, рисуя по зрачкам уютное сонное безразличие.
Феб просто играл, продевая музыку все глубже, щедро разбавляя ей кровь господина Марбери. Губы ощущали раскаленный металл – или, может, горели сами. Он устал и выдохся. Каждый новый такт, казалось, вынимает из него душу, чтобы переплавить в себя, и от души осталось всего ничего, но Феб не мог позволить себе прерваться. Даже сбиться, потерять нить, сфальшивить – он не имел права. Он продолжал играть, чувствуя бумажную оторопь в коленях и подступающее к пальцам онемение, вытягивая себя до капли, и зная, что сколько бы этих капель ни понадобилось – он не отступит. Если только его не предаст собственное – чужое, железное – тело.
Его подопечный задышал ровнее, расслабляя хватку - мелодия, вторгавшаяся в сознание, налетевшим порывом ветра уносила оживший образ, который господин Марбери несколько раз видел в кошмарах. Где-то позади в трансе оставались люди Годо - они, нетронутые беседой, не заметили этого перелома, продолжая пребывать в бессмысленном и опустошенном состоянии, когда их разум не занимало ничего, кроме извивавшейся шелковой нити из нот и переливов, танцующей, свивавшейся и ускользающей из рук.

[Woozzle >>>]

Тогда... кажется, в тот самый момент, когда он скользнул мыслью по пугающей возможности провала - Феб на самом краю восприятия почувствовал что-то, осторожно толкнувшееся навстречу. Это не было мыслью, не было и ощущением - смутное, неявное осознание того, что инструмент, которым сейчас был он сам, способен зазвучать в еще одном регистре, незнакомом ранее, чужом, неслышном. Флейты оставались послушными, не считая едва заметно дрогнувшего при этом осознании пикколо, и все-таки что-то произошло, что-то далекое и одновременно близкое дало о себе знать - не сокрушительной волной паники, сметающей преграды на своем пути, но почти робким намеком на присутствие.
Сыграй меня. Позволь помочь.
Ангус, не заметив этого мгновения внутренней заминки, почти не отразившейся на мелодии, постепенно успокаивался, черты лица разглаживались, обмякая восковой маской сомнамбулы.
Продолжая плести свою тонкую, звонкую сеть, подходя к самой грани, за которой таяло даже ощущение звука в висках – Феб все еще медлил. Медлил снова задать вопрос, потому что понимал, что на еще одну попытку сил у него не хватит. То, что раньше казалось естественным, как дыхание, теперь выжимало досуха. А в пальцах вибрировало слабой дрожью искушение дьявола. Ржавчина, уверяющая, что тоже умеет быть музыкой. Феб хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать ее голоса, чтобы не верить ей, чтобы не впустить в себя безумие – но какая-то часть его, уставшая от немоты, от бессилия, от удушающего чувства сломанности впитывала этот мягкий, шепчущий зов и открывала в нем потерянный рай.
Сыграй меня.
Растрескавшиеся губы саднило, словно ноты обретали плотность и остроту колотого стекла.
Сыграй меня?..
В иссушенном сердце лопались последнее аккорды, оставляя пустую серую шелуху.
Сыграй.
Феб не мог больше противиться этому зову. Но гораздо страшнее было то, что он не хотел противиться.
Отпущенный на свободу звук медленно вырастал из пальцев, почти осязаемый - как язык прозрачно-металлической, горькой ноты, грозящей оборваться и трепещущей у самого края возможностей флейты. Он был легким - почти шорохом, напоминая истечение песчинок по краю тончайшего лезвия, и когда он наконец достиг своей полной силы, Феб почувствовал какую-то внутреннюю дрожь диссонанса, словно от скрежета ножа по стеклу - только мягкого, не заставляющего содрогнуться и морщиться, но осторожно задевающего прежде незнакомое внутреннее пространство.
Казалось, металл откликался ему собственным голосом, выдыхая тонкую алеаторическую последовательность, которую не мог воспроизвести грубый механизм отверстий и пальцев, сплетая ее с его собственной темой. Феб слышал звуки, не принадлежавшие флейте - она пела то тяжелым, влажным дыханием, то тысячеголосым вибратто, то чем-то, чем он не мог подобрать аналогии, казавшимся почти похожим на осязаемое прикосновение...
Он не сразу понял, что это и не было звуком.

"Миллен и остальные снова собираются в "Повешенном" по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной..."

Ему больше не нужно было плести цепь мелодии, держащую на привязи господина Ангуса. Сейчас он был им - и в какой-то момент от осознания этого стало так легко, что Феб ощутил моментальный прилив болезненной эйфории. Больше всего это походило на толщу воды - когда то незнакомое, что он не мог с полным основанием назвать музыкой, дрожало и свивало кольца своего течения вокруг, и они оба чувствовали это биение, отзываясь одинаковой реакцией. Он слышал дыхание человека, сидевшего перед ним, как свое, чувствовал, как его пальцы дрожат в такт источаемого флейтами (или - уже нет?) движения. На обратной стороне полуприкрытых век он вдруг увидел вспышку ставшего их общим воспоминания - агатовая гостиная, отделанные золотом кресла, насмешливая поза человека, скрестившего руки... И снова - то же самое лицо, металлический снимок Фрэнсиса Доннели, только меняются вокруг люди, события и места - темная крыша какого-то дома, прогулка по улице, уворачиваясь от жадного света фонарей, записка, где он не мог различить расплывчатые строки, но гораздо отчетливей чувствовал страх, водивший пером...
Записка. Условное место. Связной; человек, который принимает письма конгрессмена-заговорщика и передает их исполнителям для грязной работы. Имя, адрес и час для визитов.
Господин Ангус отдал это легко, даже не осознавая того, что получателем случайной, запрятанной в глубины сознания мысли оказался кто-то другой.
Музыка, переплетенная с тишиной, казалась скальпелем – тонким, отточенным, умеющим вскрывать плоть и извлекать на свет внутреннюю суть. И она же была иглой с вдетой кетгутовой нитью, соединяющей края аккуратным швом.
Спи.
Стежок за стежком, скрывая в недосягаемой глубине всю память последних часов. Оставляя лишь странное тревожное чувство, фантомную боль, эхо пронзающей мелодии.
Спи.
Феб тяжело уронил руку, прекратив играть - резко, рывком, не завершив аккорда. Угасающий отзвук метался от стены к стене: застыть и слушать, как он тает, отдавая себя каменной кладке - вот все, на что был способен Феб несколько следующих минут. Медленно возвращаясь из звучания в безголосый сумрак, боясь посмотреть в ту бездну, что выглядывала изнутри. Бездну, которая так легко заменила его искалеченный дар, сделав его иным – пугающим и притягательным, почти совершенным. Оружием, о котором страшно и щекотно думать.
Когда сквозь тишину стал проступать шелест дыхания, перекрывая бездну слабым отблеском догорающей свечи, Феб вспомнил, что существует мир вне этой камеры. Там, за дверью – где выщербленные ступени ведут вверх, к свету и человеческим голосам, ожидающим его возвращения. Он шагнул к двери , вырывая себя из какой-то тягучей оторопи, словно за прошедшее время железная проволока успела прорасти сквозь его тело – почему-то совершенно не больно, просто делая его медлительным, неповоротливым и ржавым в суставах. Он вышел тихо, рефлекторно придержав дверь, хотя и знал там, в глубине своей бездны, что Ангус проснется не скоро. Не раньше, чем станет можно.
Часть геометрического сумрака шевельнулась навстречу его движению, оформляясь в человеческий силуэт.
- Все в порядке? - голос Годо звучал, против обыкновения, настороженно и напряженно. - У вас вдруг стало так тихо, я уже собирался заглянуть.
Скованный кивок в ответ; собственный голос сейчас казался Фебу чем-то далеким, почти нереальным, словно все, что могло звучать – было выплеснуто и осталось там, за непроницаемой дверью камеры.
Он поднимался, ломко, почти механически переставляя ноги, изгоняя железную наледь из вен, сцеживая по капле обычные, повседневные, кажущиеся скучными звуки – слова Годо и его шаги за спиной, случайный шорох рукава, скрип перил, качнувшихся под рукой. Все, чем можно заполнить образовавшуюся пустоту внутри. Двадцать ступеней, каждая из которых - глоток воды в пересушенное горло и шаг к способности говорить.
Свет, хлынувший в дверной проем, вспорол зрачки слепотой, и Феб незряче остановился на пороге, озираясь, на слух ища человека, который ожидал здесь. Дернувшийся на звук мотылек движения – не в кресле возле стола, левее, у самой стены, словно оставшись в одиночестве, Гильберт не мог усидеть на месте и мерил шагами периметр комнаты до самого их возвращения.
- Связной, - сквозь слепящий свет начинал проступать тонкий силуэт, и Феб, щурясь, шагнул к нему. – Я знаю имя и адрес.
Фраза казалась сухой и хрупкой, и не было звуков, чтобы наполнить ее жизнью. Кроме, быть может, голоса, который ответит ей.
Гильберт замер, не окончив шага - пораженный, словно электрическим шоком, застывший в смерзшемся вокруг воздухе. Лицо, повернутое к свету, было отпечатком неверия, ужаса - и медленно проступающего восторга.
В это короткое мгновение он казался изменившимся до неузнаваемости - как и в прошлые редкие моменты, когда его извечный самоконтроль не выдерживал, трескаясь под давлением обстоятельств. Как будто из-под маски спокойствия и уверенности проступал совсем другой человек - состоявший из живых, неподдельных ощущений, запрятанный глубоко во внутренностях застегнутой на все пуговицы личины.
- ...как? - наконец, выговорил он, запинаясь. - Он рассказал вам? Или?..
Уже почти полностью обретя способность видеть – но все еще далекий от способности связно говорить, Феб рвано мотнул головой. Бездна улыбалась внутри, довольная произведенным эффектом. Феб чувствовал себя изрешеченным ее улыбкой.
Он сел в кресло, до боли в пальцах сжав правый подлокотник – и осторожно, словно боясь потревожить демона, опустив флейты, все еще хранящие тепло, на левый.
- Не совсем. – Он помолчал, снова собирая искры, текущие сквозь тишину. – Я просто взял у него это имя. Не уверен, что я сейчас в силах объяснить… - сухие губы споткнулись на слишком длинной фразе; в горле перекатывалась жажда, - все детали.
- Выводите его, - Гильберт сделал быстрый знак рукой Годо. - Какое-то время его придется подержать в более спокойной обстановке, - поймав ответный подтверждающий жест, он снова бросил встревоженный взгляд на Феба.
- ...с вами точно все в порядке? - обеспокоенный голос доносился, казалось, откуда-то далеко, эхом раздаваясь по комнате. Он пропустил момент, когда Гильберт склонился у его кресла, опускаясь на колено - острый взгляд колол глаза, как резкие лучи света, заставляя инстинктивно зажмуриться. Чужие пальцы осторожно, неловко прикоснулись к левой, механической ладони, и отдернулись почти рефлекторно, как будто те жгли холодом. - Феб?..
Он почувствовал это прикосновение. Не так, как ощущал другие, и не так, как когда-то могло произойти с живой рукой - но как будто что-то в поверхности металла почувствовало вторжение - и отозвалось.
Взгляд сфокусировался на железных пальцах, вздрогнувших от ощущения чужого тепла. Отполированный металл расцветал странными радужными пятнами – не ржавыми, сочащимися тонкой чешуей, а словно прорисованными насквозь. Впрочем, сознание Феба не удержало надолго этого необычного узора, он перевел глаза выше, снова, сквозь туманную жажду, возвращаясь к бледному обеспокоенному лицу напротив. К лицу, черты которого делали жажду - невыносимой, а туман – безбрежным.
- Да, - он попытался улыбнуться, но губы свело судорогой, вылепив поверх измученное, виноватое выражение. – Просто... Слишком много музыки для безрукого инвалида вроде меня. Здесь есть вода?
- Вряд ли, - Гильберт поднялся, встревоженно бросив взгляд по сторонам - единственная обитаемая комната в этом доме напоминала скорее гостиную, но и в остальном становилось понятно, что заброшенные интерьеры и заросшие пылью стены не дополнялись работающим водопроводом. - Давайте, пожалуй, выбираться из этого малоприятного места. Здесь по дороге, кажется, был источник. Переночуете у меня, вас все равно дожидается почтовый пакет... - осторожная рука подхватила Феба под локоть, помогая выбраться из кресла и шагнуть в сторону выхода. - Заодно придумаем, как избавить вас от нежелательного внимания карантинных. И...
Он остановился, быстро оборачиваясь - пол-силуэта, вычерченных в серой темноте, и провалы глаз, собиравших утекающие искры остававшегося за спиной света.
- Спасибо вам. Похоже, вы только что спасли жизнь всему делу - и наши шеи впридачу.

Сообщение отредактировал Woozzle - 3-09-2015, 0:22