Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[Черон >>>]

Театр

Герману Орфу, правительственному инквизитору,

Донесение

Сим уведомляю вас, что документы по известному вам делу отправлены курьером 23-го числа этого месяца.

Все, что удалось собрать следственной группе, будет представлено на рассмотрение Комитету

и подготовлено к вашему докладу о событиях города, как вы и распорядились.

Однако считаю нужным предупредить вас, что в папке отсутствует один лист, обнаруженный при обыске городского театра.

Я хотел бы, чтобы вы ознакомились с ним лично.

Прикладываю его к данному донесению.

Засим остаюсь, преданный вам

К. Л.

<Комментарий: Лист был обнаружен прикрепленным к декорациям основной сцены с помощью гвоздя. Поверхность в непосредственной близости к краям листа была покрыта многочисленными красными отпечатками ладоней; ведется экспертиза состава краски и папиллярных линий.>

МОР

Жанр: утопия в двенадцати днях с прологом и эпилогом

Действующие лица:

Мальчик
Девочка
Исполнитель
Трагик
Бакалавр
Гаруспик
Самозванка
Дети, куклы, маски и другие

Место и время действия: детская площадка в городском парке; вечер

АКТ I. ПРОЛОГ

Сцена первая

Декорации: вокруг темные, осенние деревья с почти облетевшей листвой, за каменной оградой. Внутри ограды – песочница, в которой играют Мальчик и Девочка. В ней небольшой игрушечный город из песка и веток. Рядом разложены тряпичные куклы.

Девочка: Почему никто не идет?
Мальчик: Может, они не хотят играть в чуму? Смотри, им весело.
Девочка: А наши куклы? И их так много для нас обоих…
Мальчик: Не упусти. Куклу нельзя отпускать, иначе она убежит, ты же знаешь.
Девочка (вставая): Идите все к нам! Сыграем вместе! Вот кукла-бакалавр… (поднимает с земли человечка) Он победит смерть, он сможет всех вылечить и всех спасет. Он такой страшный потому, что он всегда смотрит в глаза смерти, и от этого ослеп, и больше ничего не видит. Но на самом деле он добрый…
Мальчик (дергая ее за руку): Сядь лучше, все равно никто не придет. А твой бакалавр злее всех злых, он режет по живому. И лекарства его – яд, и глаза не мигают. У-уу, змей!..
Девочка: Ты просто боишься докторов, вот и его…
Мальчик (не слушая): Вот кто всех спасет! (достает из кармана куклу с оскаленной улыбкой). Гаруспик дикий и убийца, но не злой. Он чувствует тепло. И всегда будет защищать то, что полюбит. А твоему бакалавру все равно.
Девочка: Он никого не слушает! И у него нож!
Мальчик: Ну что ж, с врагами разговор короткий.
Девочка: Тогда Клара его образумит.
Мальчик: Самозванка? Что ты! Он ее сразу убьет, только учует ее запах.
Девочка: Ничего не убьет! Она хорошая и поможет ему… Жалко только, бакалавр ее боится. Не называй ее самозванкой!
Мальчик: А кто она тогда? Выбралась из ямы, ногтями скребла землю и ожила. Раньше была как мертвец, а люди не видят.
Девочка: Нет! Она пришла с востока и стебельки твири пред ней сгибались, и люди кланялись, как перед святой. Если бакалавр не сможет помочь, то должно же быть чудо!
Мальчик: А, ладно. А вот кукла-старшина (берет коренастую фигурку с бычьей головой).
Девочка: Он боится. А вот кукла Ева. Она мне больше всех нравится.
Мальчик: Ничего твоя Ева не знает и только все время плачет. Вот Марк – жестокий и гордый…
Девочка: Зато она любит. Постой, какой Марк? Это же не он.
Мальчик: Это другой. Но зовут так же. Они как очень разные братья, и оба любят играть. Старший начал играть с людьми, а младший сочинял сказки и играл с куклами… А куклу Аглаю возьмем?
Девочка: Не люблю ее.
Мальчик: Пусть она умрет? Хотя мне ее даже жалко…
Девочка: А вот два брата-архитектора.
Мальчик: А вот пророк.
Девочка: Хозяйки, черная и белая.
Мальчик: И серая, земляная.
Девочка: Полководец.
Мальчик: Инквизитор…

Разговор постепенно становится тише и замолкает. Из-за кулис, с правой и левой стороны сцены выходят Исполнитель и Трагик, двигаясь к центру в лучах прожекторов. Трагик идет танцующим, нервным шагом, покачивая головой. Исполнитель, кажется из-за длинного одеяния, почти стелется над землей.
Оба встают за спинами детей – Трагик у Мальчика, Исполнитель у Девочки. Как только они останавливаются, дети замирают, не двигаясь.

Трагик: Неужели и здесь мы опоздали? О, коварство мира! Дражайший коллега, спектакль начался без нас, и боюсь, эти фальшивые интерпретеры уже успели натворить дел…
Исполнитель (обращаясь к залу): Мой малопочтенный экспрессивный собрат несколько предвосхитил грядущие ужасы. Впрочем, не обольщайтесь – они еще наступят. Как бы то ни было, приветствую вас, дамы и господа, и поздравляю с началом спектакля.
Трагик: Прости, я совсем позабыл о приличиях.
Исполнитель: Я не удивлен.
Трагик: Но все же, что нам делать? Места заняты. И кем? Детьми, затеявшими мрачную недобрую игру…
Исполнитель: Успокойся. Кому как не тебе знать, что наши места всегда останутся при нас, даже если боги решат спуститься с небес и заняться обжиганием горшков. Не смущай публику, а займись лучше представлением.
Трагик: Как ты прав, друг мой (откашливается). Итак, позвольте вам ангажировать, так сказать, повторно, наших актеров. Надеюсь, вы, как люди образованные и, не побоюсь этого слова, интеллектуальные, пропустили те смешные речи, что велись об этих весьма уважаемых людях нашими юными… дублерами.

Третий луч прожектора скользит по сцене и останавливается на заднем плане, почти у стены. Свет выхватывает фигуру Бакалавра – он в плаще и при саквояже, застывшим взглядом смотрит чуть вверх, приоткрыв рот. Актер совершенно не двигается и выглядит восковой фигурой.

Трагик: Бакалавр медицинских наук Даниил Данковский, прошу любить и жаловать (пауза для аплодисментов). С отличием окончил университет, четыре года занимался практикой в столице, получив самые лучшие отзывы. В столь юном для ученого возрасте он уже известен как основатель собственной школы «Танатика», собравшей в своем мортуарии поистине дерзкие умы и яркие таланты медиков. И неудивительно, ведь девиз себе школа взяла из тех, что веками смущали человечество – «победить смерть»! Методы новоявленной школы подчас казались опасно балансирующими на грани науки, выдвигались обвинения даже в шарлатанстве – но блистательный Данковский совершал чудеса одно за другим, демонстрируя публике оживленных покойников и заставляя критиков в приступах желчной зависти съедать свои шляпы…
Исполнитель: А доносчиков – переводить кипы бумаги.
Трагик: Удивительное всегда вызывает зависть, не так ли? Ах, подобный человек должен пасть в поединке - от руки своего кровного и неодолимого врага - а не быть задушенным приказами и эдиктами.
Исполнитель: Не суди о том, что должно, все-таки Маска Справедливости - я, а не ты.
Трагик: И что скажешь о судьбе мэтра Данковского ты, мой язвительный собрат?
Исполнитель: Скажу, что в этот раз все может случиться по-другому. А пока перейдем же к следующему.

Луч, высвечивавший Бакалавра, меняет положение так, что в конусе света оказывается Гаруспик. Он стоит так же прямо, чуть прищурившись, и застыв памятником самому себе.

Исполнитель: Артемий Бурах. Студент медицинского факультета, дипломированный хирург с отличием, но без практики. Степняк по рождению, потомственный менху из клана Бурахов – и тем страннее выглядит его путь обучаться науке, пожертвовав на ее алтарь темное искусство следования линиям тела. Доподлинно неизвестно, было ли это волей отца – отправить наследника на учебу в столицу – или же выбором самого молодого Бураха…
Трагик: Похвально, если так.
Исполнитель: И весьма сомнительно. Что ты думаешь о Гаруспике?
Трагик: Иногда мне кажется, что он – фигура куда более трагическая, чем страдалец-Бакалавр.
Исполнитель: О, посмотрим, что ты скажешь о нашей третьей гостье.

Прожектор переходит еще правее, высвечивая Самозванку. Она, как и Бакалавр с Гаруспиком, совершенно неподвижна.

Трагик: Скажу, что она – великий имперсонатор. Никому из нас не под силу носить две маски одновременно, она же…
Исполнитель: Представишь публике их обе?
Трагик: Я постараюсь. Итак, Клара. Девочка без прошлого, с доставшимся в подарок именем, она начала свою жизнь там, где остальные наши герои когда-нибудь ее закончат – на кладбище, выбравшись из могилы под северной стеной, и немало напугав тем самым смотрительницу – если о ней можно применять подобные сильные обороты. Кто теперь усомнится, что настоящий дом Клары есмь Город?
Исполнитель: Никто. Нелепо спорить с очевидным. Но как в него войдет блудная дочь, и как встретят ее обеспокоенные матери?
Трагик: Увидим!
Исполнитель: Итак, трое.
Трагик: Трое. Правильное число.
Исполнитель: Как и положено, мудрый, сильный, и…
Трагик: И…
Исполнитель: Кхм. Все трое – врачеватели тел и душ.
Трагик: Справится ли кто-нибудь из них с невидимым убийцей?
Исполнитель: Подобный консилиум был бы успешен, как никогда, если бы не одно но – они никогда не смогут договориться.
Трагик: Каждый против всех.
Исполнитель: И лишь потом – против общего врага. Такова их природа.
Трагик: Такова природа утопии, друг мой. Мне кажется, мы задали уже достаточно загадок.
Исполнитель: Ты прав. Время начинать. И здесь мы должны делать это чужими руками.
Трагик: Как прискорбно…

Все прожекторы гаснут. В полумраке видны силуэты детей – они приходят в движение. Занавес опускается.

[Woozzle >>>]

День первый.

Стержень.

Сон душил. Пудовым жерновом давил на грудь, когтистой птичьей лапой сжимал горло, мутными волнами захлестывал сознание. Катерина тонула, захлебывалась своим видением, не в силах вынырнуть на поверхность. Тонкая, хрупкая девушка шествовала по ее сну непринужденно и царственно, словно чувствовала себя в нем настоящей хозяйкой. И город – знакомый, родной город – осыпался к ногам незнакомки грудами никчемного хлама.

Взмах изящной руки, – и складывается, словно карточный домик, величественная громада Собора. Чуть заметный наклон головы, – и промасленным факелом вспыхивает старый Театр. Долгий взгляд, – и раскалываются, как перезрелый грецкий орех, мрачные Бойни. А девушка продолжает свой путь, и мощеные булыжником мостовые крошатся, не выдерживая гнета этой легкой – невыносимо легкой! – стопы. Подобно огаркам восковых свечей оплывают дома, очертания улиц смазываются, теряются, исчезают - словно воплощенная Степь идет по городу, возвращая себе то, что отняли у нее столетия назад.

Катерина билась, желая вырваться, проснуться, но лишь сильнее запутывалась в липкой паутине кошмарного сна.

Одинокий Стержень возвышается над руинами, а странная девушка – девочка, почти ребенок – стоит у ворот и улыбается. Ласково, задумчиво, чуточку печально. От этой улыбки Катерину бросает в дрожь, болезненным толчком в висках отзывается пронзительное понимание: все так же тепло улыбаясь, пришелица разрушит и ее дом, без тени ненависти на чистом лице сотрет с холста мироздания не только жизнь ее, но и само упоминание о роде Сабуровых.
“Боги, Боги”, – шепчет Катерина и малодушно отводит глаза, – “За что караете? И за что караете так?!”
И боги отвечают Знаком. Соткавшись из воздуха – из пыли? из земли?! – точная копия незнакомки шагает навстречу разрушительнице. Шагает, раскинув руки в сторону, чуть балансируя, словно канатоходец над пропастью – невесомо, волшебно, легко, и мало кому доступно узреть истинную цену этой легкости.

Сон оборвался резко и грубо, обжигающей плетью хлестанул по нервам и растворился в воздухе, наполнив комнату душным запахом беды. Измученная Катерина бездумно глядела в потолок, судорожно стискивая клок измятой простыни. Затем, отбросив сбитое в ногах одеяло, медленно села на постели. Поднялась. Колени безвольно подогнулись, тело охватила противная слабость. Головная боль, оставленная видением в подарок, стала почти невыносимой. Дотянувшись до тумбочки у изголовья кровати и нашарив пузырек, Катерина выкатила на подрагивающую ладонь пару капсул, поморщившись, раскусила их и, не запивая, проглотила. Горечь лекарства не принесла облегчения. Все сильнее пульсировало в висках. Гулко бухало сердце, спотыкалось, сбивалось с ритма: то металось звонкоголосой птахой, зажатой в стальном кулаке, то замирало острым холодным камнем. Даже воздух казался горячим, шершавым, ранящим легкие изнутри. Вновь и вновь всплывали в памяти обрывки недавнего сна – такого яркого, отчетливого, настоящего.
А если это не сон? Если там, за окнами, корчится в агонии умирающий город?
Не выходить. Не видеть, не слышать, закрыться от всего мира, погрузиться в привычную, ставшую уже родной головную боль, спрятаться в ней от вещей куда более страшных… Катерина облизала пересохшие губы и, не веря себе, рывком встала. Пошатнулась, но в этот раз все же удержалась на ногах. Преодолевая слабость, сделала первый шаг. Второй дался значительно легче.
Накинув плащ прямо на батистовую сорочку и наспех натянув обувь, Катерина вышла из дому.
Город в предрассветной дымке выглядел зыбким, ускользающим, незнакомым. Живым. Женщина брела наугад, ловила ладонями мелкую осеннюю морось, вдыхала ветер, приносящий из степи пряные запахи трав. Давно уже она не ощущала жизнь так остро и ярко, как сейчас. Давно уже ей не было так тревожно и горько. Давно не приходилось завидовать тем, у кого бывают просто сны – не несущие в себе силы, не отмеченные печатью знания. Не ей, провидице, сожалеть о своем даре, но как же давит на сердце эта ответственность – истолковать видение, понять суть пророческого сна, распознать опасность…
Очнулась от тягостных мыслей Катерина у ограды городского кладбища. Тяжелые ворота скрипнули, приглашая войти. Вещунья без опаски толкнула створку, шагнула вперед и замерла. У закрытой сторожки, растерянно теребя кольцо на двери, стояла девочка из сна. Почувствовала взгляд, обернулась, улыбнулась. Ласково, задумчиво, чуточку печально.
Катерина отшатнулась. Не отрывая взора от лица незнакомки, сделала несколько шагов назад, а затем, так и не сумев совладать со своим страхом, развернулась и побежала прочь.


Горны.

Густой ворс застилающего пол ковра глушил звуки шагов.
– Он ждет, – коротко напомнил Виктор.
Георгий не ответил, лишь дернул плечом, в очередной раз пересекая комнату. От двери к окну и обратно, круг за кругом, скрестив руки на груди и чуть склонив голову, он бродил так уже добрые четверть часа. Судья, старший теперь в роде Каиных, впервые не мог совладать с растерянностью. Смерть Симона казалось невозможной, повергающей основы основ, даже кощунственной. И этот столичный франт, бакалавр Данковский, ожидающий в приемной, был неуместен здесь, в их доме, как легкомысленная полька на похоронах.
– О чем тут думать, дядя?! – не выдержала долгого молчания импульсивная Мария. – Он чужой здесь. Разве сможет он разделить наше горе? Разве нет в гибели Симона и его вины отчасти?
– Ты несправедлива, – рассудительный Виктор возразил дочери скорей из желания сохранить объективность, чем из симпатии к гостю. – Его вина здесь может быть разве что косвенной. К тому же у нас нет твердой уверенности, что Симона действительно убили, чтобы помешать их встрече с Данковским…
Виктор смолк и задумчиво потер подбородок. Само сочетание слов «Симона убили» звучало дико. В чьих силах сотворить такое? Что за могущественные враги появились в их размеренной жизни по вине приезжего доктора? И по его ли вине?
– Мне все равно, – Мария своенравно вскинула голову. – Я не желаю его видеть.
Георгий все так же молча остановился у окна – прямой, напряженный; равнодушным взором проводил компанию топающих по улице подростков, озабоченно поглядел на небо. Небеса скорбели вместе с Каиными, небеса хмурили косматые брови туч и плакали мелким дождем.
Судья кивнул каким-то своим мыслям, словно принял наконец решение, лицо его стало уверенным и жестким, ярче проступили фамильные черты.
Он прошествовал к двери и вышел из комнаты.
Расположившийся в глубоком кресле мужчина в плаще из змеиной кожи почтительно встал, завидев хозяина дома.
– Мы не можем сегодня вас принять, – Георгий даже тоном не попытался смягчить резкость произнесенных слов.
– Могу я узнать, что произошло? – если Данковский и был обескуражен, справиться со своими эмоциями он сумел весьма достойно. В вопросе не было ни толики раздражения или обиды, лишь вежливый интерес.
Георгий помолчал. Ему не хотелось обсуждать произошедшее с кем бы то ни было, и меньше всего – с этим человеком. Однако бакалавр не спешил уходить, явно ожидая ответа, пауза затягивалась, становилась все более неловкой.
– Симон был убит сегодня ночью. У нашей семьи траур, – судья недвусмысленно указал на выход. – Надеюсь, вы нас простите.
Провожая Данковского, Георгий смотрел прямо перед собой, избегая встречаться с гостем глазами. Дверь дома Каиных за спиной бакалавра захлопнулась чуть резче, чем следовало бы.


Степь.

Пятно неяркого света выхватывало из темноты осколки окружающего мира. Окраины города. Склады. Забор. Станция. Вагончик, в котором живет нелюдимая девочка-сирота. И рельсы, тонкой стальной леской пронизывающие эти осколки, связывающие их воедино. Ночью в степи легко сбиться с пути, но здесь убегающая во тьму железная дорога вела надежнее любого проводника.
Человек, в чьей руке покачивался небольшой керосиновый фонарь, спешил: локомотив уже громыхал где-то невдалеке, безжалостно разрывая наполненную шелестом травы тишину. Коротко свистнул, лязгнул колесами, остановился.
Мужчина ускорил шаг. Если прибывший этим поездом решит срезать путь через степь, если они разминутся, будет потеряно самое ценное, что может быть сейчас, – время.
Волновался он, впрочем, напрасно: по шпалам, освещаемый огнем чуть притушенных фар тепловоза, размашисто шагал высокий широкоплечий мужчина. Остановился напротив, глянул вопросительно, словно прикидывая – заговорить? Обойти незнакомца и двинуться своей дорогой?
- Станислав Рубин. Можно просто Стах. Ученик Исидора, - встречающий протянул ладонь.
- Артемий. Сын, - крепкое рукопожатие Бураха-младшего навевало мысли о медвежьих лапах и в полной мере оправдывало его имя.
Рубин удовлетворенно кивнул. Знакомство состоялось, раскланиваться и рассыпаться в любезностях оба считали излишним, а значит можно сразу переходить к делу.
- Он ждал тебя. Каким-то образом вычислил, что ты приедешь не регулярным товарняком на следующей неделе, а именно сегодня. Думал встретить сам. Но что-то пошло не так. После полуночи ко мне прибежал его юный приятель – твой отец частенько баловал детей сказками...
Стах болезненно поморщился, видно было, что ровный, спокойный тон дается ему не без труда. Гаруспик терпеливо ждал продолжения рассказа.
–Так вот, Спичка - взбудораженный, испуганный даже (а это, поверь, мало на него похоже) - примчался, когда я уже спал, вытащил из постели, все твердил про какие-то ужасы в доме Деда… Внятно объяснить ничего не смог, но хоть записку передал – и то спасибо. Писулька коротенькая, рваная, почерк еле разобрал. Несколько строк всего: «Уважь последнюю просьбу старика - встреть сына, помоги, чем сумеешь». В общем, побежал я туда. Исидора нет, в комнате все вверх дном, бумаги разбросаны… Бумаги я собрал, мало ли… Спичке отдал на сохранение, потом заберешь, если... – Рубин не договорил. Язык не повернулся назвать это самое «если» по имени.
Бурах мрачно смотрел в сторону. Он чувствовал себя безмерно виноватым, хотя в тоне собеседника не было и тени укора. Получив от отца письмо - зловещее, наполненное предчувствием скорой смерти - Артемий сорвался, бросив все дела. Торопился, как мог. Добирался на перекладных, выгадывая часы, минуты, и все равно, выходит, опоздал. Какое тяжелое, нелепое слово. С резким привкусом металла и запахом земли. Слово, с которым невозможно смириться.
- Найду, - губы сжались в упрямую полоску. – Кто-то должен знать о нем. Куда ходил, чем жил, с кем был в ссоре.
Рубин задумался.
- Вряд ли кто скажет тебе больше, чем я. Но попробуй сходить к Ольгимским, к Оспине. С детьми поговори. Эти бесенята везде суют свой нос, может и заметили что. Я в город не пойду – дождусь рассвета и попробую поискать в степи.
Удачи, - Гаруспик вскинул руку в прощальном жесте и двинулся к городу.
Рубин опустился на рельсы. Ждать оставалось недолго.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый, в котором Гаруспик примет вещь, из степи невозвращающуюся.

Широкие шаги Артемия поглощали остатки Степи куда быстрее, чем поглощает огонь сухое дерево. Всего спустя пять минут он перелез через забор складской зоны и двинулся к Городу.
«Всё изменилось, - думал он, петляя в тёмном лабиринте складов, вслушиваясь в незнакомые звуки и вдыхая новые запахи, - Раньше тут такого не было»
Впрочем, ориентирование особого труда не составляло – Жилка всё также несла свои воды по правую руку, а, значит, следовало двигаться на север, вверх по течению.
Бурах - младший с наслаждением вдыхал родной, полный терпкой, твириновой горечи воздух, чей вкус, казалось, был им давно забыт, и наслаждался ночью. Его умиротворение было бы полным, если бы не новость об исчезновении отца, не дававшая покоя, и вынуждавшая ускорять шаги. Наконец, он миновал зону складов, несколько раз всё же споткнувшись о ящики, и двинулся вдоль набережной реки к Сгустку. Семейное гнездо Ольгимских, как, впрочем, и весь квартал Утробы, заметно постарело, но не одряхлели. Так сильный человек со временем берёт в руки трость и начинает сторониться сквозняков, но не теряет ни самоуважения, ни достоинства. Артемий прислонился к ограде и, пользуясь безлюдностью улиц, принялся подбрасывать и, не глядя, ловить любимый нож, извлечённый из специального кармана куртки.
«Боос Влад, - думал он, - тот ещё прохвост. Я с детства помню, как отец с ним осторожничал. Конечно, сейчас Сгустком может править его наследник, но…»
Оборвав мысль, Бурах пересёк мост и двинулся в Кожевенный квартал. Артемий возвращался домой и хотел увидеть всё своими глазами.

Сообщение отредактировал Orrofin - 26-08-2008, 20:06

[Хелькэ >>>]

Бакалавр

Только что Данковскому пришлось на личном опыте убедиться, что утро действительно добрым не бывает.
- Прекрасно, - сказал он, обращаясь к закрытой двери, оставшейся за его спиной. - Великолепно.
Ничего прекрасного и великолепного в этой насмешке судьбе, конечно, не было, но появившаяся злость требовала, чтобы ее выплеснули в словесной форме. Выбрать иную, более экспрессивную словесную форму бакалавру как человеку науки не позволяла совесть.
Ожиданием встречи с Симоном Каиным Даниил жил всю последнюю неделю. Долгожитель (бессмертный?), живой феномен, подтверждение «Танатики» и пища для дальнейших научных изысканий... «Я мог стяжать мировую славу», мрачно размышлял бакалавр, оставляя за спиной огромный Собор, что находился напротив Горнов. «Мог вернуть все, что потерял. Мог... много чего мог, а этот бессмертный старик взял да и умер наиподлейшим образом!»
Ах да, не умер, был убит. Это меняет дело, еще как меняет. Кем, интересно? Успел кому-то насолить?
А еще это смахивало на форменное издевательство кого-то сверху непосредственно над Данковским. Мол, черта лысого тебе, а не возрождение «Танатики».
- Простите, - он похлопал по плечу какого-то местного пьяницу, неровной походкой бредущего вдоль улицы, - не подскажете, есть у вас здесь что-то вроде... питейного заведения?
- Кабак ищешь? - с пониманием дела ухмыльнулся пьяница. - Это по мосту перейти, и прямо, не сворачивая, к скверу, а как через сквер пройдешь — налево. Дойдешь до дома Ольгимских, сразу за ним мост будет. А там опять налево, и будет кабак, не пропустишь.
- Спасибо, - серьезно ответил бакалавр. - Очень тебе благодарен.
Он ускорил шаг, но через минуту тот же пьяница ухватил его за рукав.
- Слушай... а водички родниковой у тебя не будет? Горло прям пересохло...
- Н-не будет, - Данковский от неожиданности поперхнулся. - Не имею привычки носить с собой бутылки с водой.
- Ну извини... - огорченно выдохнул гуляка и отстал.

«И кому понадобился мост через такую речку?» - недоумевал бакалавр. «Ее же вброд перейти и ребенок сможет». То, что жители города не желают ходить мокрыми, укрылось от его проницательности.
Впрочем, сейчас Даниилу хотелось исключительно ворчать на все, что он видел вокруг. Город был ненавистен. Симон Каин, мир его праху, тоже. Да и сам бакалавр Данковский был ненавистен бакалавру Данковскому.
Не сквер, а сплошные урны. Решетки как будто колючей проволокой опутаны.
Дома маленькие, будто к земле прижаты... отвратительно похожи друг на друга. Фантазии у архитекторов не хватило?
Дом Ольгимских... мрачная, тяжелая громадина, толстая серая лягушка, припавшая к куску земли: «Мое! Не отдам!» Интересно было бы посмотреть на хозяина.
Искомый кабак пропустить было сложно — красноречивая вывеска с разбитым сердцем так и звала посмотреть, что внутри. Открыв дверь пинком, Даниил вошел внутрь - как здесь все пестро! - бросил саквояж на стойку (внутри что-то грохнуло, будто кирпич), уселся и усталым голосом, не глядя на бармена, потребовал:
- Бутылку твирина. Или что там у вас принято пить...

[Черон >>>]

Над Кожевниками неохотно поднималось раскисшее солнце, выползая из-за каменной громады Боен. Гаруспик возвращался домой.
Все выглядело до боли чужим, незнакомым, совсем отличающимся от того, как это выглядело в шестнадцать лет. И хотя Город выглядел не менее древним, чем раньше, дома словно присели к земле, одряхлев и состарившись, перестав казаться нависающими над головой лицами с печальными глазами окон. Рассвет поднимался медленно, словно солнце остерегалось показать свой облик - как будто сокрыло в себе тайные и недобрые замыслы.
Гаруспика гнало беспокойство.
И в то же время... это было место, где он был рожден, где впервые услышал речь человеческую, и скорбное мычание Боса. Прошло десять лет учебы и странствий; все изменилось. Но даже сейчас - особенно сейчас - город на берегу Горхона был крепче и мудрее беспокойной и большой столицы.
Серые, грязные улицы, общие дома, бараки. Фабричные, небольшими группками идущие к заводам - кто-то косо смотрит, бросает пару слов, закуривает и отводит взгляд.
Гаруспик, добро пожаловать домой?
Нет. Не так. Город глазами жителей смотрит настороженно, нехорошо. И почему-то - с укором. Зачем опоздал, почему не приехал раньше? почему не успел встретить отца и получить его наказ с рук на руки?
Вот пустырь, земля, перевитая толстыми корнями - это выходят на поверхность жилы Матери Бодхо - и Костный Столб, ее зуб. Странное место. И страшное. Людей здесь уже не было, только наглухо закрытые дома, и... - что там! шорох? - показалось... как будто тень девочки мелькнула в траве где-то за краем зрения.
Вот тот самый дом, утонувший в глубинах других, повернутый лицом на северо-восток, вдыхающий запах кровавой твири - дом менху. Он тоже кажется чужим. Ноги не узнают дороги, по которой ступают, пальцы, касающиеся двери, не чувствуют родства. Другой дом. Не ходи сюда, Гаруспик!..
Ключ, оставленный Рубиным, входит в замок не сразу, и поворачивается с глухим щелчком.
За открывшейся внутрь дверью дышит затхлостью.
Здесь никого нет.
Шаги по скрипящему полу (здесь никого нет!). И не было уже, похоже, давно... Вещи разбросаны в беспорядке, как будто Исидор, уходя, куда-то страшно торопился. Накидка смятой тряпкой лежит у самого входа, на дверной косяке в пыли отпечаток ладони.
Дальше.
Стены, оббитые красным; тревожно. В шкафчике нет ничего - он пуст, и одна дверца открыта. Отсюда выгребли все, что в нем было.
На столике лежит кукла. Детская глиняная фигурка Боса Туроха. Она смотрит своими бычьими глазами в угол, словно не хочет встретиться взглядом с Артемием. Уходи, Гаруспик. Ты ничего здесь не найдешь. Ты зря приехал. Ты опоздал...
Кровать не заправлена, на простыни отпечатки грязи, они же - на полу, чуть смазанные. Вот стол - на нем с полдесятка флаконов, наполненных мутной бурой жидкостью. Сквозь стекло не разглядеть точно, но кажется, травяной настой... или твирин?
Остатки листков бумаги разбросаны по столу, но они пусты... кроме, кажется, одного. Вот он, желтоватый уголок торчит из-под кровати. Кажется, Рубин его не нашел.

"Шесть часов, самое большее - полдня назад.
Чр. - 12, м. - 10.
Согар, Лавга, Малч, Тэхэ, Укюрч."

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый. Утро

Прежде чем переступить порог дома, Артемий долго колебался. Здесь прошло его детство, но теперь отца нет, и дом выглядел совершенно чужим. Нож сверкает на солнце, подлетая вверх, и ложится рукоятью в подставленную ладонь. Что за порогом? Ответ можно узнать, лишь проверив, и Бурах-младший (или уже можно назвать его Гаруспиком?) пересекает черту дверного косяка, как пересекают самолёты черту невозвращения. Дом встретил его всё тем же ощущением, что и город – поздно. Опоздал ты, Артемий Исидорович, и будешь награждён за это! Получай титул Служителя и носи, Гаруспик, с гордостью, ведь никого не волнует, что и небо давит тебе на плечи! Голову выше и спину прямо, менху! Не важно, сколько ты умеешь, семья на тебе. Ты ведь уже знаешь, что отца нет? Знаешь. И не говори, что нет. Рассовывай по карманам флаконы, тщательно изучай записку, ищи намёки, куда мог деться отец и думай, кто может помочь разобраться – ты ведь уже всё знаешь…
Долго Гаруспик в родительском доме не задержался: вышел, тщательно запер дверь, обернулся к идущим на заводы рабочим и так ответил на очередной укоризненный взгляд, что какой-то работяга сбился с шага, опустил глаза и втянул голову в плечи. Кривая, совсем не весёлая усмешка исказила и так далеко не самые приятные черты лица Артемия, и он двинулся к Сгустку. Не таясь, двинулся, как подобает Служителю. Взгляд по-волчьи жёлтых глаз пресекал любые попытки заговорить, лицо было бесстрастно, и лишь слишком частое мелькание ножа в воздухе говорило о напряжении, что свело душу Бураха, словно спазм мышцу.
Под лучами солнца город выглядел много лучше, чем в серых сумерках. Да, здания были построены по одному шаблону и красотой не отличались, напоминая кирпичные коробки, да лица жителей не отличались красотой и изяществом, зато от всего этого дышало чем-то невыразимо более древним, чем Столица. Степью дышало, и дыхание это пахло твирью. А ещё, в глазах здешних детей было небо. Гаруспик отметил, что отнюдь не все дети заняты играми - многие куда больше напоминали жандармов, виденых им в крупных городах - та же неторопливая походка, тот же колючий, оценивающий взгляд. Правда, в отличие от тех же жандармов, к его ножу они претензий не предъявляли. Напрягались правда, но, поняв, кто поигрывает этим предметом не задерживали взгляд. Слухи в маленьких городах расходятся быстро, и неудивительно, что лишь глухой или спящий не был в курсе приезда Артемия.
Когда он добрался до Сгустка, то сразу отправился в старые апартаменты бооса Влада. Вторую дверь (кто там живёт, жена, дочь?) он проигнорировал – сначала надо говорить с главой семейства. Дверь была не заперта, и вошёл Гаруспик, чисто символически обозначив стук и убрав нож. Грузного, напоминавшего греющуюся на солнце жабу, лысого человека, сцепившего на необъятном животе вечно потные руки, не узнать было нельзя. Влад Ольгимский всё так же прочно держал власть в своей семье, несмотря на прошедшие годы.
- Боос Влад, - приветствовал человека-жабу Гаруспик. – Вы ещё живы.

Сообщение отредактировал Orrofin - 26-08-2008, 19:59

[Хелькэ >>>]

Кабак Андрея Стаматина

(при неоценимой помощи обоих мастеров)

- Неудачный день? – бармен понимающе усмехнулся, на стойке появилась плоская бутыль темного стекла. – Твирин – это правильно, он все печали лечит. А то, что голова с похмелья раскалывается, так это сущие мелочи.
Рядом с бутылкой возник стакан – шестигранный, грубый, как все в этом неприятном городе. Следом появилось блюдце с несколькими ломтиками лимона.
- С утра-то, если совсем невмоготу будет, несколько аскорбинок разжуете, рассольчиком запьете, и голову под струю холодной воды – вмиг полегчает…
Бакалавр глянул на советчика со смесью неприязни и любопытства. Однако дремучие у них здесь нравы.
- Я, милейший, могу справиться с головной болью десятком других, куда более эффективных методов.
- Прекрасно! Вы посланы мне небом! – казалось, бармена ничуть не задел высокомерный тон, напротив, он выглядел воодушевленным. Он склонился к бакалавру и заговорщицки зашептал: Поделитесь?
Дверь распахнулась, грохнулась об стену, похоже, вошедший открыл ее точно тем же способом, каким чуть раньше это сделал сам Даниил.
Худощавый мужчина, ввалившийся в кабак, был изрядно пьян. Шаткой походкой он приблизился к стойке, шумно поприветствовал бармена, покосился на посетителя в кожаном плаще – явно нездешнего, лощеного, буквально источавшего раздражение. Что-то в его чертах показалось смутно знакомым.
- Данковский? Данила! – мужчина обдал бакалавра тяжелым духом перегара. – А ну, помнишь ли ты меня, выходец из столичной преисподни?
Бакалавр смутился - имя и фамилию было не вспомнить, но лицо, лицо...
- Университет, да? - осторожно поинтересовался он. - Мы ведь точно знакомы, как же... Андрей?
Стакан был аккуратно отодвинут: разговор обещал быть много интереснее дурманящего напитка, весьма странного, надо сказать, цвета.
- Вспомнил! - довольно хмыкнул гость, присаживаясь рядом и бесцеремонно ловя за горлышко бутылку. - Андрей Стаматин, верно - первый альтист концерта на вилках с меццо-сопрано, не к ночи будь помянуто. Помнишь ведь те времена, а?..
 Плеснув на донышко стакана едко-бурого твирина, Стаматин отхлебнув, и, откинувшись на спинку стула, с видимым удовольствием продолжил.
- Я как услышал, что приезжает основатель "Танатики", сразу вспомнил - старый знакомец... Давненько не виделись. Мы здесь с братом, уже десяток лет, пожалуй - после "Холодных покоев"... ну, ты сам, наверное, видел - не мог не заметить, хха. Ну, рассказывай, какого черта тебя нелегкая занесла к нам! Не твирина же настоящего попробовать, хотя причина, безусловно, достойная...
"Стаматин", мысленно простонал Данковский, "как я мог забыть! Один из гениальных архитекторов, столь же сумасшедших, сколь они гениальны. Братья, Андрей и Петр, точно."
- Я подозревал, что весть о моем приезде разнесется по всему городу, - мрачно пробормотал Даниил. - Я прибыл для осмотра местных достопримечательностей. В частности - Симона Каина. И буквально час назад я узнал, что он убит. Все сложилось так... отвратительно. Особенно для меня, как бы эгоистично это ни звучало в свете траура родных и скорби близких... Ты слышал что-нибудь об убийстве?
Стук стекла о дерево.
- Постой. - Андрей недоверчиво воззрился на визави. - Быть такого не может. Симон... убит... когда ты это узнал?
- Да говорю же, час назад, - Данковский потер лоб - голова начинала болеть. - Я пришел к нему, чтобы встретиться, но его брат, Виктор, вежливо выставил меня вон. Сказал, что Симона убили. Что такое?
Маска, в которую были стянуты черты лица Стаматина, исчезла. Андрей с облегчением вздохнул, и снова плеснул в стакан твирина.
- Ну точно, не может быть. Ты какую уже бутылку пьешь, стервец?.. Да нет, не пьян же, вижу... или это Виктор снова чудит - хотя на него непохоже, скорее бы Георгий. Я же собственными глазами видел Симона - вот как тебя сейчас - где-то четверть часа назад, пока сюда шел. Рядом с рекой. Поздоровался, а он, правда, не ответил - ну, бессмертный задумчив бывает часто... Выпьем еще?
- Что за... - подобного изумления бакалавру давно не приходилось испытать. - Не могли же они меня обмануть! Да и зачем придумывать такую ересь о живом человеке?! Стаматин, а ты сам-то... в достаточно адекватном состоянии? Или, может, шутишь?
- Я?! - Андрей не на шутку оскорбился, - Да будет тебе известно, что сегодня те несчастных три стакана не могли согреть душу даже худого Червя - а истинно пьяным и в возвеселении духа увидеть меня можно разве что бутылки после пятой... Нет, без шуток, друг - не пил я, спроси хоть брата, у которого я утром был. По правде говоря, совсем не выпив, от Петра уйти трудно - но мой здравый рассудок по-прежнему при мне, проверь чем угодно. Что до Каиных... а пес их знает. Симон мог показаться мертвым - он проделывал такие штуки иногда, засыпал на несколько недель, а потом вставал, как живой. Подобные состояния на близком тебе языке науки именуются летаргией, что же на самом деле творил этот колдун - не спрашивай, не по моему разумению.
- Бесовщина какая-то. Нет, про Каина я слышал много чего, но неужели он был настолько чудным, чтобы притвориться мертвым, а его родня - настолько безумной, чтобы его похоронить? Мой разум отказывается признать это нормальным, да что там - вообще возможным. Честно говоря, я хотел услышать тут какие-нибудь новости или сплетни на эту тему... и снова потерпел крах, - Данковский бессильно развел руками. - Да, забыл спросить - тебя-то как занесло в этот город? Не ожидал встретить кого-нибудь знакомого, тем более тебя, в таком... - он поморщился: наверное, произнести "захолустье" будет не совсем тактично, как бы это ни соответствовало действительности. - Месте.
Мысль о возможной кончине Симона явно нервировала архитектора.
- Да говорю тебе, жив он и здоров, как ты и я - и даже лучше, ибо живет на свете больше, чем мы оба вместе взятые! Хочешь, пойдем прямо сейчас - он далеко не должен был уйти, я с ним разминулся и только вот тебя увидел... шел, наверное, из дома Катерины, больше неоткуда... Что насчет того, как занесло - тут, брат, история своя. Мы тут в чем-то похожи - я тоже приехал сюда, когда прослышал о Симоне - да так и остался. И ты останешься. Ты здесь свой, точно говорю... А город? Город этот прекрасней и удивительней, чем шумная бестолковая столица - еще убедишься в этом. Здесь живут люди, пальца которых не стоит самый большой мешок, набитый этими напыщенными лизоблюдами. "Холодный покой" мы строили им, как могилу. А Многогранник... ты же видел его, правда?
- Ты неправ, - покачал головой Даниил. - Я тут не останусь. Разве только до того момента, пока не узнаю, что с Симоном... что за Многогранник такой? Это не башня ли, которую от Горнов видно?
- Она и есть. И как тебе?..
- Близко не подходил, не до того было. Но издалека... Она такая огромная, как же она держится? Там ведь фундамента нет, только лестница спускается вниз. Или какой-то сверхлегкий материал?
- Вот так, - с серьезным выражением лица Стаматин поднял очередной стакан. - И никто не знает. И - будешь смеяться? - и я не знаю. Мы с братом ее построили, и я не знаю, как... и правильно, потому что не важно. Важно - другое. А что - опять-таки никто не знает, представляешь?
- Мистификатор, - усмехнулся Данковский. - Не на честном же слове ваш Многогранник стоит.
"Впрочем, если бы я услышал и такое, вряд ли удивился. Мертвый Симон разгуливает по набережной... И попробуй пойми, в чем дело."
Так странно - все, на что он надеялся, обернулось против него настолько резко, безжалостно, что лучше бы, право, он сам умер вместо Симона. Если тот, конечно, правда мертв.
- Андрей... слушай, Андрей, - баритон Данковского в полупустом кабаке прозвучал как-то сдавленно, приглушенно, - что мне делать теперь? Куда идти? У меня чувство, что я с ума схожу.
- Ну-ка спокойно, Данил, - архитектор отодвинул бутылку к краю стола, подался вперед и оперся локтями о столешницу. - Давай, как говорит мудрая Юлия, мыслить логически. Симона я видел только что - это раз. Каины, значит, чего-то напутали или не разобрались, или вовсе поводить тебя за хвост решили - это два. Значит, что выходит? Выходит, что Симона ты догонишь еще на полпути к Горнам - если он туда шел, конечно. Ты еще вернешься обратно и разгромишь этих ублюдков во главе с Тельманом наголову! Кому как не мне знать; твоя Танатика - такая же башня. А мы с братом приедем тебе аплодировать. Ты слушаешь? Нет, слушай меня. Не веришь мне - зайди хоть к Сабуровым. Симон шел с Горхона, значит, наверное, от них. Александр, хоть и сволочь порядочная, но серьезный. И, в отличие от меня, капли в рот не берет. Правда, с ним Каину делить, пожалуй, нечего... может, ему Катерина понадобилась? Тогда к ней зайди. Я бы тебя с удовольствием проводил, но... - Андрей отвел взгляд, - понимаешь, не любят меня там крепко. И заходи всегда сюда, если чем могу помочь. Ну?
-Пойду, наверное, к этой твоей Катерине, - вздохнул бакалавр. - Далеко Сабуровы-то?
- Рядом, в соседнем квартале. Как выходишь от меня - направо, и вверх по Жилке, а там "Стержень" не пропустишь. Удачи тебе, друг... Да, постой! - приложив немалые усилия, Андрей выудил из кармана с десяток монет и протянул Данковскому. - Твою бутылку-то я, эм, того... А ты зря, попробуй как-нибудь, у вас в наперстках такого не продадут. 
- Не надо, - покачал головой тот. - Будем считать, я тебя угостил по старой дружбе. А ты мне помог. Все честно. Не возьму денег, не обижайся. До встречи, брат.
Данковский забрал саквояж со стойки, похлопал Стаматина по плечу и вышел.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый. Всё ещё утро

Ольгимский не спал всю ночь. Капелла видела сон - темные тени огромных зверей, бродящих по Степи в угрожающем молчании - и этот сон, выбравшись из комнаты маленькой Виктории, пугал ее отца. Ей снился каменный зрачок Боен и ветер с юга. Нет - поветрие, вот так...
День не заладился с утра. Известия, полученные боосом накануне, были не менее тревожными, чем мрачные предзнаменования дочери. Люди собирались в городе - незнакомые и опасные. Об первом знали многие - светило науки и медицины, бакалавр Данковский был известен даже в затерянном городке посреди степи, не в последнюю очередь благодаря веяниями просвещенного (насколько это слово могло здесь быть верным) Каменного Двора. Но был и второй, что приехал незамеченным в тени змеиного плаща столичного доктора. И этого второго боос, пожалуй, опасался больше.
Завтрак не лез в горло. Влад задернул шторы, ожидая с минуты на минуту раздавшегося стука в дверь.
Когда тот наконец раздался, он даже не сразу понял.
- Д-да? - Ольгимский обернулся, непроизвольно вздрогнув, и встретился взглядом с темными немигающими глазами гостя. Известие оказалось верным. Это был молодой Бурах.
- Я вижу, вы наконец решили вернуться в родные края... похвально, похвально. Чем объяснить ваш столь ранний визит?
- Мне рекомендовал зайти к вам старый знакомый, - лаконично ответил Гаруспик, без приглашения усаживаясь на один из стульев. - Вы в курсе последних новостей?
Ольгимский поморщился, потерев пальцем ямку на подбородке.
- Странное место вы выбрали, юноша, чтобы узнавать новости... я всегда рад видеть вас здесь, как был рад видеть и вашего отца, но если вам угодны слухи и сплетни - увольте. Что ж, пожалуй, последнее известие - приезд в наш затерянный уголок мэтра из столицы. Который удивительным образом совпал с вашим...
- А также с исчезновением моего отца, - волчьи глаза не отпускали лица Ольгимского ни на секунду. - Странно, что глава одного из правящих родов не в курсе. Впрочем, не важно. Я собираюсь найти главу рода Бурахов, но в городе не был давно. Скажите, боос Влад, к кому я могу обратиться по такому делу?
- Быть того не может! - Влад всплеснул руками, как будто сама мысль о том, что Исидор куда-то пропал, отказывалась помещаться в сознании. - Милейший, послушайте, вы слишком торопите события. Столь ранний час... я знаю, Исидор часто уходил в степь по ночам... В последнее время у него были дела где-то в Бойнях, но войти туда даже и не пытайтесь, вас не пустят... и вообще, держитесь от них подальше. Я уверен, он просто где-то задержался. Если вы подождете у него дома...
- Вы много общались с отцом в последние годы?
- По-разному... Когда нужно было найти общий язык с Укладом, он оказывался неоценимым помощником. Ваш отец имел там... большое влияние.
Артемий устало вздохнул. Бессонная ночь на поезде давала о себе знать, да и перекусить не мешало, однако, разговор с Ольгимским был важнее физиологических потребностей.
- Вы не в курсе, кто-нибудь ещё общался с моим отцом тесно?
- Дети, пожалуй - вот кому он посвящал большую часть времени... - Тяжелый Влад, задумавшись, сцепил руки на груди в замок, - Еще Станислав Рубин, конечно, его ученик. Уклад, одонги, но с ними вам пообщаться будет, м-мм... затруднительно. Вот, пожалуй, и все.
- О каких детях вы говорите? - в голосе Гаруспика, впервые за всю беседу, проскользнуло удивление. Его отец всегда был весьма занятым человеком, чтобы тратить своё время на детей. Исключение составляли, пожалуй, лишь сам Артемий, да Стах Рубин, но ведь это было очень давно...
Ольгимский кивнул.
- Да, у его дома часто собирались... Не знаю, что он в них находил - рассказывал им сказки, старинные предания, степные поверья... Впрочем, о детях уж извольте расспрашивать не меня. И, предупреждая ваш вопрос - к дочке моей тоже пока советую... не заходить. По крайней мере, не сейчас. Да и рано еще...
"Значит дочка, - отметил просебя Бурах. - И причём она может быть в курсе."
- Сейчас у меня другие планы, - продолжил он. - Скажите, боос Влад, где я могу найти некую Оспину? В городе многое изменилось и я не совсем хорошо ориентируюсь.
Взгляд бооса в мгновение потемнел. Теперь он смотрел в лицо Бураха испытующе, и стало казаться, что эти двое, быть может, не уступают друг другу по твердости воли.
- А, позвольте поинтересоваться, зачем вам понадобилась... эта особа?
- Станислав Рубин, который и сообщил мне об исчезновении порекомендовал поговорить с вами и с ней. А я даже не знаю, кто она такая и какое отношение имеет к отцу.
- Что же... - Влад, кажется, несколько смягчился. - Я думаю, подобная помощь вам будет ни к чему. Эта женщина не скажет вам ничего, что можно было бы назвать... достоверным. Кроме того, у меня есть все основания полагать, что она недолюбливала... вашего отца, во многом из-за его отношения к нашей семье. Послушайте моего совета, бросьте эту идею. Я бы никогда не смог сказать вам, где ее найти, даже если бы и хотел - она постоянно ютится в брошенных домах где-то в самых грязных кварталах города, искать ее можно неделями...
- Ну что ж, хорошо, спасибо и на этом. Передам ей ваш привет, когда найду, - кивнул Гаруспик, поднимаясь со стула и ногой задвигая его на место. - А вы передавайте мой супруге.
Ольгимский не ответил на прощание. Он молчал, пока за Гаруспиком не закрылась дверь.
Пальцы механически сгребли со стола карандаш, с сухим хрустом переломив его пополам.
Проклятый мальчишка.
Не стоило ему приезжать.
Гаруспик же, не обладая даром проницать сердца единым взглядом, с намного более лёгким сердцем покинул покои Ольгимского-старшего и задумался. Появились новые сведения, но их было мало, а потому Артемий решил нарушить собственное слово и таки заглянуть к дочери бооса.
На этот раз, он всё же постучался, и был удивлён, когда дверь открылась.
- Входи, - раздался из глубины дома неожиданно красивый, для подростка, голос. – Я не закрываюсь на замки и засовы.
Слегка пожав плечами, Артемий шагнул через порог и прикрыл дверь. Он оказался в просторном и светлом холле с очень высоким потолком и небольшим питьевым фонтанчиком слева. Сразу чувствовалось, что это место принадлежит женщине, однако, в смежной с холлом комнате его ждала лишь худенькая, конопатая девочка лет тринадцати, уже нескладная, но ещё не начавшая оформляться. Гаруспика поразили её глаза: глубокие-глубокие и такие светлые, что с нескольких шагов казались белыми.
- Я тебя ждала, Служитель, - сказала она, рассматривая гостя. – Ты совсем такой, как в моём омуте .
- В омуте? – переспросил Гаруспик, приближаясь.
- Да, так я зову свои видения. Я – Капелла.
- Артемий Бурах, - представился менху. – Сын Исидора Бураха.
Девочка кивнула ему, словно показывая, что ей это известно.
«Кажется её зовут Виктория, - припомнил Гаруспик. – Тогда что за прозвище?» Впрочем, переспрашивать он не стал.
- Твой отец просил не беспокоить тебя, но мне нужна помощь, - начал он, не слишком уверенно. Сочетание молодости его собеседницы и мудрости в её глазах несколько сбивало с толку.
  - Я помогу... помогу тебе, бедный. Ты весь как огненный. Как бы только от этой помощи тебе хуже не стало... Знаешь, я видела сон. Про тебя. И другие Хозяйки тоже видели - я еще не знаю, но чувствую. Ты ведь ищешь Исидора, я слышала. Правда?
- Ищу, - кивнул Гаруспик и тут же, вольно или невольно, солгал: - Я верю, что отец жив. Скажи, ты знаешь, где я могу найти Оспину?
  - Чшш. - маленькая Виктория приложила палец к губам, выглядя при этом странно по-взрослому. - Она водится рядом с Бойнями. Она никого не любит. Не ходи к ней. Или будет осторожным... слушай, что я хочу тебе рассказать. 
Твой отец любил играть с детьми. Спичка, Мишка, Чирок, Лодырь... к нему многие приходили, и все его любили. Он рассказывал нам сказки про степь и мару. Но сегодня... сегодня ночью у его дома была незнакомая. Другая. Я никогда не видела ее в городе. Я видела ее во сне - она пришла из степи, как людоедка-шабнак, которой всех пугают - только шабнак взрослая, холодная, а эта маленькая... девочка совсем. В вязаной шапочке и шарфе, и все как будто мерзнет. Я спросила у Спички - он тоже видел ее. Она бродила по полю Костного Столба, когда твой отец ушел. Танцевала и что-то тихо пела... Мне кажется, она его видела. А может... может быть и... нет, нет. Разыщи ее. Посмотри ей в глаза. Ты ведь умеешь.
- Хорошо, я найду её, - Гарспик припомнил прибытие в город, - Стах Рубин упоминал какого-то Спичку, который был в доме моего отца и узнал, что он пропал. Где его найти и кто это, вообще, такой?
-Ты не знаешь? Он ведь твой Приближённый! – широко распахнула бездонные глазищи Капелла.
- Кто-кто? – окончательно сбился с толку Гаруспик.
Девочка некоторое время смотрела на него с удивлением, а потом кивнула:
-Ясно. Сейчас всё расскажу. Приближённые – это люди, которые поднялись чуть выше…стали заметней, ну и сплетены с тобой, разумеется! Ты, во что бы то ни стало, должен сохранить их живыми. Это очень-очень важно, ведь они с твоей судьбой переплетены, как ниточки в скруте! Ты запомни их имена: Спичка, Мишка, Ноткин, Хан, Тая Тычик, Ласка, ну и я.
Бурах с явным напряжением, отразившимся в продольной морщиной, прорезавшей лоб , запомнил своих Приближённых.
- Я позабочусь о них. И о тебе, - кивнул он. – Обещаю.
- Конечно! – повеселела Капелла. – А Спичку ты у него дома найти сможешь, перейдёшь Жилку и вдоль неё до самого Горхона иди по другому берегу. Крайние, что у Горхона стоят, дома найдёшь – иди вдоль них. Пятый как раз тебе и нужен!
- Спасибо, - сказал Гаруспик и, не удержавшись, широко зевнул.
- Только это ты потом, ладно? – сказала Капелла, за руку втягивая её в свою комнату. – А сейчас вот отдохни немного. Как проснёшься – я тебя покормлю, а потом и к Спичке пойдёшь. Всё равно, его сейчас дома ещё нету, что тебе под дождём сидеть?
Гаруспик хотел спросить, откуда она знает про дождь на улице, но от усталости уже подкашивались ноги, так что он не замедлил воспользоваться гостеприимством Капеллы. Последнее, что он увидел, засыпая, был задумчивый взгляд дочери Ольгимского….

Сообщение отредактировал Orrofin - 26-08-2008, 21:16

[Genazi >>>]

САМОЗВАНКА.
День первый, Рождение.

Этой ночью мне снился сон. Холодный осенний воздух обжигал легкие, пожелтевшие и пожухшие стебли трав, тихонько хрустели под ногами, словно тонкие птичьи косточки. Странно, но этот звук успокаивал, отбивающее бешеный ритм, сердце. Я шла долго, очень долго. Настолько, что боль отдавалась в уставших икрах при каждом шаге. Руки, мои чудотворные руки, повисли по бокам, словно плети, а голова кружилась и стала словно ватная. Наверное, это все Степь, проклятая Степь путает меня, не дает мне выйти, не желает выпускать меня из своих цепких, когтистых лап.
Я так устала, что даже хотела лечь прямо там, на теплой земле, покрытой ковром из твири. Но... Впереди забрезжили тусклые огоньки, видно Он решил сжалиться над своей Вестницей. Мысли о еде и мягкой кровати вытеснили изнеможение, и я, почти не чувствуя ног, побежала вперед – к Городу.
Когда земля под ногами сменилась гладкими камнями тротуаров, я наконец перевела дух. Город встретил меня недружелюбно – огоньки в окнах светились мрачно, а серые громадины – лестницы, ведущие куда-то ввысь, незримо давили на меня. Ужасный, ужасный город. Неправильный. Жуткий.
Я шла вперед, минуя улицы, чувствуя, как глядят мне в спину гнилые глаза-окна, шипят презрительно ставни: «Самозванка, воровка».
Что сделала я, Чудотворница, чтобы быть названной воровкой? Перед кем провинилась, что же похитила, кого обманула? Нет ответа. И я шла, втянув в голову в плечи, стараясь двигаться тихо, будто действительно лгунья, воровка уличенная за кражей чужого добра.
Вскоре, дорога привела меня к пустырю, посреди которого, подобно клыку Земли, выпирала огромных размеров кость. Белая, гладкая и острая. А ею, словно булавкой приколовшей яркую бабочку к сукну, был пронзен худой старик, корчащийся в муках и кричащий от боли. Острие кости, покрытое кровавыми пятнами, смотрело вверх, насквозь проколов бок несчастного.
Уж не для того ли отправили меня в это ужасное место? Ответ ясен: конечно же, да, да! Я должна облегчить страдания этого старца! Но прежде чем я сделала шаг к мученику, я увидела...

Клара вздрогнула от холода и проснулась. Дрема не принесла ей отдохновения, скорее наоборот: тяжким грузом повисла на душе.
«Что же значит этот странный сон?» - думала она, немигающими глазами глядя в низкое серое небо. Серое от мрачных облаков, похожих на комья грязного пуха, сквозь которые едва-едва пробивался краешек дневного светила. Но и этой малости хватило для Вестницы.
- Быть может это знак? И мое призвание – точно так же нести Свет, пусть даже мне мешают облака невежества и ненависти? – вслух подумала она, обращаясь, то ли к себе, то ли к солнцу.
Меж тем, тучи полностью закрыли собою солнце, и мир вокруг чуть потемнел. Девушка нахмурилась, вновь вспомнив глупый сон.
«Кем же была она, та, другая? Почему мы так похожи?». Вновь и вновь вопросы, вновь и вновь нет ответов. А времени так мало, и так много нужно сделать. Ведь она – Вестница. Та, что обладает чудесными способностями, та, чье сердце рвется к благим поступкам...

Самозванка, все еще погруженная в свои невеселые мысли, поднялась на ноги и со страхом огляделась.
«Где это я очутилась?» - спросила она себя, отряхивая с ног прилипшие куски земли. Мягкие и влажные, они падали на траву, уже успев напитаться теплом её тела. Вытерев руки о кусочек ткани, невесть откуда появившийся в её кармане, она выбралась из странного углубления в земле, так напоминающего могилу...
Страх, липкий и холодный охватил её, когда она наконец поняла ГДЕ именно находится. Каменные плиты надгробий окружали её, и на мгновение ей показалось, что сон вовсе не закончился, что сон только начинается, и сейчас опять появится её страшное отражение, протянет к ней свои тонкие руки, от которых тянет запахом крови...
Но нет, её ипостась, её Альтер эго не решилось появиться пред ясными очами девушки, и та, переведя дух, пошла меж надгробий, мимолетом читая высеченные на них надписи.
«Что за странное место выбрал Он для моего появления...» - успела подумать она, грустно улыбнувшись. Страх уже прошел – мертвых бояться грешно, они ничего плохого тебе не сделают, а вот живые...
Кстати, о живых. Оторвав взгляд от очередной плиты, увековечившей память некоего Фархада, она увидела женщину, женщину в черном платье, смотрящую на неё, Самозванку, с неким суеверным ужасом.
«Наверное, я действительно выгляжу ужасно» - промелькнуло в голове у девушки, - «Выбралась из могилы, и хожу по кладбищу, как по вотчине своей... Картина и впрямь устрашающая». Но прежде чем Самозванка открыла рот дабы поприветствовать как полагается очевидицу её «восстания из мертвых», та убежала, не оглядываясь.

«Почему все так боятся меня?!» - в отчаянии подумала Клара, потирая затекшие ладони. «Ведь я – Чудотворница, я – Вестница, наконец! Неужели это моя Судьба – сеять страх в сердцах людей? Но ведь не для этого предназначена моя сила, не для этого...»

Самозванка еще долго смотрела вслед беглянке, а затем пожала плечами. Дел много, а времени так мало. Но с чего бы начать?.. Подойдя к небольшому зданию, смутно похожему на сторожку, она робко постучала в хлипкую дверь, успев лишь подумать:
«А зачем нужно сторожить кладбище? От кого?»

Сообщение отредактировал Genazi - 5-01-2009, 20:16

[Woozzle >>>]

Кладбище

Зябко кутаясь в широкий перепачканный землей шарф, Клара ожидала ответа. Кладбищенскую тишину – особенную, скорбную, давящую – нарушал только ветер, поигрывающий метелками трав. Девушка поежилась. Промозглое осеннее утро гладило по щекам, касалось голых коленей, норовило забраться под одежду – может быть, хотело согреться? А Клара бы и рада согреть бедняжку, да у самой зуб на зуб не попадает. Она постучала решительнее, ответом была все та же тишина. Набравшись смелости, она толкнула дверь – сторожка была не заперта. Внутреннее убранство комнаты поражало своей убогостью. Голые стены, малюсенькое оконце, топчан у стены – тот, кто здесь жил, не заботился о комфорте, не мечтал об уюте, не искал отрады для глаз. Здесь не было даже очага, что огорчило Клару куда больше, чем отсутствие хозяина. Больше всего на свете ей сейчас хотелось протянуть озябшие ладони к огню. Девочка присела на топчан, не зная, как поступить. Дожидаться кладбищенского сторожа? Пойти поискать других людей за оградой? ...Вернуться в свою яму, чтобы проснуться еще раз – уже по-настоящему?...
Слух уловил скрип кладбищенских ворот, должно быть вернулся сторож. Клара ожидала появления хозяина комнаты слегка насторожено – как отнесется он к появлению нежданной гостьи? Минуты, впрочем, бежали, а хозяин не спешил навестить свое жилище. Устав ждать, Клара вышла из сторожки и изумленно замерла. По кладбищу неторопливо, словно выполняя какой-то важный ритуал, бродила девочка. Возле каждого надгробия она останавливалась, чтобы отломить от большого каравая кусок хлеба и положить его на могилу, и лишь после этого двигалась дальше. Выглядела она при этом так серьезно и сосредоточено, что не возникало никаких сомнений - этой церемонии она придает очень большое значение. Клара даже почувствовала себя неловко, словно подсмотрела что-то, не предназначенное для посторонних глаз, и чтобы избавиться от этого чувства, она поспешила подойти к девочке.
В глазах маленькой смотрительницы кладбища читалось недоумение, но не было страха.
- Откуда ты взялась? – очередной кусок хлеба лег на могильную плиту.
Клара неожиданно для себя проводила его долгим взглядом. Девочка, заметив это, растеряно смолкла, но тут же протянула Самозванке большую краюху.
- Вообще-то это для мертвых… Им никто кроме меня не принесет еды, никто не чувствует их голода и их грусти. Но ты тоже похожа на моих мертвых. В тебе нет зла, но тебя все равно боятся. Бедная…

Сообщение отредактировал Woozzle - 27-08-2008, 16:52

[Хелькэ >>>]

Бакалавр.
(вместе с Вуззль)

Дорога, которую Андрей описал так тщательно, оказалась на удивление короткой – около десяти минут пути не слишком быстрым шагом. Стержень, дом Сабуровых, на взгляд бакалавра отличался особенной мрачностью – странная черно-белая мозаика на стене второго этажа, да и сами стены – темно-серые, почти черные. Нет, столица была много ярче и жизнерадостней, во всяком случае, на вид.
Войдя во двор со стороны набережной, Данковский замешкался – кажется, в само здание было два входа… Он постучался в ближайшую дверь, поднявшись по ступеням. Интересно, отсюда его тоже выставят?
Катерина чувствовала себя разбитой.
Ночь, полная повергающих в трепет видений; устрашающая героиня этого сна во плоти; недавний визит Симона… События и предчувствия наслаивались друг на друга, сплетались, завязывались в узелки, подобно нитям в умелых руках, в совершенстве владеющих искусством макраме. Лик нового дня под пальцами неведомого рукодельника становился все более зловещим. Утро скалилось неизбежностью, утро роняло с ощеренных клыков ядовитые капли отчаяния, утро, сжатое в тугую пружину, было готово к броску, но отчего-то медлило. Так сытый кот играет с серым мышонком, заставляя маленькое сердчишко заходиться от страха. Подденет когтями, слегка придавит, затем ослабит хватку и подарит восхитительную иллюзию свободы, но лишь затем, чтобы миг спустя вонзить острые зубы в мохнатый бок.
Катерина ощущала себя именно таким мышонком. Больше того, весь город, сам мир вокруг сегодня казался ей живой игрушкой в когтях огромного кота. Как скоро ему надоест забава, когда он явит, наконец, обреченной жертве свою неоспоримую власть? Сколько еще ударов успеет отмерять испуганное сердце бедной мышки?
Стук в дверь прозвучал неприятным и резким ответом. Катерина вздрогнула было, но вещее сердце подсказало – нет, пока еще нет. Кто бы ни стоял там, за дверьми, с чем бы ни явился – с ответами или с вопросами, кем бы ни оказался – вестником гибели или надеждой на спасение, последний удар хищника будет нанесен не сегодня.
- Войдите, - голосу Хозяйки недоставало властности, приглашение прозвучало устало и отстраненно; так говорит обычно человек, ожидающий дурных вестей и смирившийся с этим ожиданием.
Мужчина, открывший дверь, был ей незнаком и не вызывал ровным счетом никакого желания завести знакомство. Столичный лоск, резкие, хотя и не лишенные привлекательности черты лица, острый холодный взгляд. Катерина готова была поклясться: все, что составляет основу ее жизни – скрытое от глаз, нутряное, мистическое – покажется ему смешным и нелепым. Он чужой здесь. И пока город не примет его, пока сам он не примет город, ему не узреть истиной сути вещей.
- Что вам угодно? – в тоне не было неприязни, лишь все та же безмерная усталость.
- Даниил Данковский, бакалавр, - представился гость. – А вы Катерина Сабурова? – и не дожидаясь ответа (ведь он был очевиден), продолжил: - Я прибыл в ваш город для встречи с Симоном Каиным, как вы, возможно, уже знаете. Но придя в Горны сегодня, я не застал его… в живых. И, честно говоря, пребываю в полном замешательстве, так как услышал, что совсем недавно его видели совершенно здоровым у реки, он вроде шел куда-то… Я только хотел узнать, был ли он у вас сегодня? Если он жив и произошла ошибка – я должен его найти.
«Слушая себя со стороны, признаю – выгляжу безумцем», подумал Даниил.
Катерина вздохнула и приложила ладонь ко лбу. Вот оно, подтверждение ее предчувствий. Этот человек, полагающий, что о его приезде обязан быть осведомлен весь город, привыкший мерить все своим аршином, закоснелый в своем рационализме, пытается понять происходящее, даже не стремясь постичь суть. Впрочем, вопрос был задан. Прямой вопрос, требующий такого же прямого ответа.
- Да, Симон был у меня. И именно сегодня, менее часа назад.
- Ж-живой? - Данковский от неожиданности запнулся. - Простите меня, какие глупости я говорю, разумеется, он был живым. Симон не сказал вам, куда направится потом? Понимаете, это очень важно для меня. Не будь это дело важным, я и не осмелился бы отнимать ваше время.
Ему почему-то хотелось закончить разговор поскорее. Эта женщина, она вызывала у него... нет, не страх, скорее, опасение. Ощущение, что в ней что-то не так. Сабурова выглядела больной - бледнее обычного, глаза будто горят, волосы необыкновенно черны. Как ведьма из сказки, подумалось бакалавру.
- Не думаю, что Вы сможете его догнать. Мало хотеть найти Симона, нужно, чтобы Симон хотел найти Вас… – внезапно Катерина сбилась, взгляд стал отрешенным, пустым. Страшным. - Он ушел по мосту. Я смотрела ему в спину, но не видела цели.
Это странное состояние длилось один лишь миг. Сабурова встряхнулась и сухим надтреснутым голосом закончила:
- Идите к Горнам.
- А... по какому мосту он ушел? - Даниил едва ли не впервые в жизни почувствовал себя крайне неосведомленным. - Их же несколько. Я еще не совсем знаю город, вернее сказать, совсем не знаю...
Катерина сделала шаг к окну, отодвинула плотную штору, кивком указала на открывающийся вид: аккуратный дворик, тротуар, Жилка, несущая свои воды к Горхону. Чуть левее – мостик.
- А теперь, если Вы не против, я бы хотела отдохнуть. У меня раскалывается голова.
- Конечно, - бакалавр склонил голову. - Спасибо вам большое; не знаю, что бы я делал без вас.
Уходя, он закрыл за собой дверь беззвучно, чтобы не вызвать еще большую головную боль у Катерины. По его мнению, ей следовало бы отдохнуть.
"Дня два, не меньше", подумал Данковский, вспоминая ее бледность.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый. Полдень

Когда Артемий проснулся, старинные часы, стоящие напротив кровати показывали без десяти двенадцать.
«Целых шесть часов проспал, - подумал он, потягиваясь и вставая. – Раньше трёх-четырёх хватало…Наверное твири много цветёт».
Обнаружив ботинки рядом с кроватью и обувшись, Гаруспик встал и осмотрелся. Капеллы нигде не было, но на столе лежало несколько бутербродов с мясом и стояла бутылка молока. Ни записки, ни другого пояснения происходящего не было, но его и не требовалось. Справедливо рассудив, что завтрак предназначается ему, Артемий поел, тщательно пережёвывая хлеб с мясом и обильно запивая всё это молоком, после чего покинул апартаменты Капеллы. Уже уходя, Бурах-младший заметил небольшую горсть монет, лежащих у кровати.
«Ах да, конечно! На удачу!» - вспомнил он, и сгрёб монеты в карман. Усилий не убудет, а вдруг правда?
Пустую бутылку Артемий прихватил с собой, наполнив водой у ближайшей колонки и закрыв крышкой.
«Как там она говорила, - людей на улице было существенно больше, так что, за нож он браться не стал. – Перейти Жилку, по тому берегу до Горхона, пятый дом направо. Ну что, сейчас посмотрим, кто ты такой, Спичка!»
Гаруспик почесал жёсткую щетину на подбородке и двинулся по направлению к мосту.
Город дышал осенью. Той особенной осенью, которая лишь в Степи бывает – чистой, пахнущей терпкой твирью и удивительно светлой. С Горхона, каким-то чудом минуя многочисленные дома и ограды, дул холодный, пронизывающий ветер, для изнеженного жителя столицы могущий показаться неприятным и опасным для здоровья, но для настоящего степняка, в нём была лишь свежесть, свобода и ответ. Гаруспик с наслаждением втянул воздух ноздрями и в который уже раз поразился, как сильно цветёт твирь в этом году! Он запрокинул голову и увидел Небо. Большое-большое, каким был мир в детстве и такое синее, что, казалось, оно приближается и вот-вот прижмётся к земле, обнимет её, как обнимает муж жену, возвратившись издалека.
Гаруспик простоял посреди улицы несколько минут, вызывая удивлённые взгляды прохожих, потом встряхнулся, словно сбрасывая с себя что-то, ожёг окружающих колючим взглядом и двинулся к мосту. Шёл он не быстро, однако, люди не торопились поравняться с ним. Пожалуй, единственными существами, относившимся к Бураху-младшему без страха или враждебности были местные собаки. Да, и ещё дети, игравшие на улице, без всякого присмотра., совершенно не пугались его, разве что, смотрели как-то странно.
«Дети…странно, что отец проводил с ними много времени. Надо будет расспросить этого Спичку!» - думал Артемий, пересекая мост и двигаясь вверх по течению Жилки, мимо Стержня, имения Сабуровых и дальше по набережной. Когда родовое гнездо третьей правящей фамилии почти скрылось из виду, Гаруспик зачем-то обернулся и увидел размазанное чёрное пятно, мелькнувшее у двери в апартаменты Катерины, словно кто-то, одетый в долгополые чёрные одежды вошёл к Хозяйке или вышел от неё.
«Помнится, люди говорили, что в город прибыл некий доктор из Столицы…и что ходит он в плаще змеиной кожи. Сильный человек, если конечно змею ту по линиям раскрывали!» - Гаруспику было не зачем возвращаться и он продолжил свой путь.
Дом Спички, если конечно это был он, стоял совсем недалеко от той части берега Горхона, которую не охватила каменная набережная, и где до сих пор в изобилии росли камыши. Это было двухэтажное, битое временем и степными ветрами здание из старого, отдающего рыжиной кирпича. Дверь вновь оказалась не заперта, и Гаруспик вошёл внутрь, заявив о своём присутствии звучным скрипом и громким хлопаньем об косяк.
- Есть кто дома? – спросил он, вызвав гулкое эхо.

[Черон >>>]

Кладбище

(главным образом, Дженази и немного скромного трагика)

Клара улыбнулась хрупкой девушке чуть растерянно. В этом тусклом свете, смотрительница казалась очень тонкой, почти прозрачной, и так похожей на неё саму. Быть может Ласка и есть тот самый морок, отражение, которое видела она во сне? Присмотревшись к ней внимательнее, девушка поняла что нет, не Ласкою был её таинственный близнец.
Самозванка приняла краюху с благодарностью, тут же откусив довольно внушительный кусок. Медленно, смакуя, она пережевала хлеб. А затем...
- Не страшно тебе здесь одной жить? – с ноткой непрошенной заботливости вопросила Самозванка, невольно содрогнувшись от мысли о том, как должно быть жутко здесь бывает в сумерках.
- Одной?.. – голос смотрительницы звучал глухо, как будто раздавался откуда-то из глубины тела. - А ты разве не слышишь их? Песни... из-под земли, шорох, скрежет... посмотри, как тут все живое! А еще ты. Ты откуда?
Клара с опаской посмотрела под ноги.
«Все живое говоришь...Ужас какой» - подумала она, вздрагивая. Затем, стряхнув тяжелые мысли о живых мертвецах, ворочающихся в своих гробах, она неопределенно махнула рукой:
- Я...Я не знаю. Просто была где-то, и раз, появилась. Наверное, потому что я здесь нужна... – больше для себя, чем для любопытной девчонки, пробормотала Самозванка.
- Но, я думаю, это не так важно. В конце концов, я же тут, а не там. Меня зовут Клара, я...
«Чудотворница» хотела сказать Самозванка, да вовремя передумала:
-...как видишь брожу тут. Холодно здесь, неуютно, милая. Где бы мне согреться? Куда пойти? – прошептала она, глядя под ноги.
- Клара, - тихо повторила Ласка, опуская свои бесцветные глаза. - Клара. Клара, Клара... Так значит, Катерина пришла сегодня за тобой? И испугалась тебя?.. Не потому ли беспокоятся мертвые, что твои шаги слышны у них над головами?..
Несколько мгновений она просто смотрела на гостью, чуть склонив набок голову.
- Ты ведь хорошая, правда?.. Я вижу. И они тебя любят. Обязательно полюбят. Хочешь, останься со мной. Я согрею тебя дымным твирином, огня здесь разжигать нельзя... но ведь ты, наверное, хочешь к людям? Никто из них, теплых, не остается у меня надолго...
Клара встрепенулась:
«Так значит, ту женщину звали Катерина?» – подумала она, чуть удивленно – «Красивое имя. Вот только почему она меня испугалась?»
- И я не останусь, милая. Нельзя мне у тебя оставаться, время, время драгоценное тратить да мертвых беспокоить.
Самозванка вздохнула, глядя на бледное личико Ласки:
- Я хорошая, да, но беспокойная. Нельзя мне оставаться, никак нельзя. Вот только...К кому бы мне пойти? У кого попросить совета и приюта? Что делать?
- Конечно, - бледная улыбка была почти незаметна на лице смотрительницы. - Ты живая, настоящая... тебе в город надо. Разыщи Капеллу. Она всех у себя привечает. Живет она в большом доме на берегу реки, он весь надутый, как бурдюк с кровью... Ты, милая, выйдешь за ограду, и иди по железной дороге - а там у речки свернешь. Спросишь кого угодно из детей, дом Капеллы тебе все покажут... А знаешь...
Лицо Ласки стало еще больше похожим на восковую маску - бледные черты, мутная пелена на глазах, и так на вид почти заросших водянистой рябью.
- Я ведь видела тебя, - прошептала она. - Вспомнила... ты ведь была вчера на пустыре, правда? Там, где костный зуб Земли!
Сердце девочки-Чудотворницы ухнуло в глубокую пропасть. Таинственный сон начал оживать на её глазах, становясь все более жутким и реальным.
«Костный Зуб...Костный...зуб...Зуб...Клык это, никакой не зуб. Кровавый и жуткий клык. Вырвать его нужно. Вырвать с корнем» - промелькнула в её голове мысль. И прежде чем она успела сказать хоть что-нибудь осмысленное, рассудок все сделал за неё:
- Нет! Не было меня там! Ни вчера, ни сегодня, вообще не было, милая! – чуть ли не в панике ответила она, взмахнув руками. Жест был чуть резковатым, но завораживающе гармоничным.
- И не видел меня никто, потому что не могла я быть там – уже более спокойно, с гипнотически-убеждающими нотками в голосе, продолжила девушка. Словно по наитию. Словно умела всегда такое. Словно кто-то вел её за руку, глупую и неразумную. Кто-то умный и знающий. Разум Клары расслабленно отдался странной чужой воле и голос, её-чужой-странный-непонятный вещал:
- Забудь, милая. Не было меня на вашем пустыре Костного Зуба. Тебе приснилось наверное, девочка. Приснилось. Сегодня много всяких историй странных случается, знаешь? Пойди поспи, у тебя усталый вид. Ты наверное так измучилась с этими холодными, отдохни. - Прошептала она тихо, но четко.
Затем, улыбнувшись, потерла озябшие руки:
- А за хлеб тебе спасибо, и за помощь тоже. Век не забуду, ты уж мне поверь. Я тебя отблагодарю...Как зовут тебя, кстати?
- Ласка. Ты приходи еще, хорошо?.. Я про тебя им рассказывать буду, и молоком поить... Придешь? Сестрица...
Она еще долго стояла, обернувшись, и провожая взглядом гостью - как статуя, единственная на этом кладбище. И такая же мертвенная. Спутаные волосы лежали на щеке, как чужие - их, наверное, можно было смять в ком, и вылепить их них корону из грязного золота.
Кладбище осталось позади. Впереди простиралось Гнилое Поле, прямо поперек ее пересекали рельсы, по которым, должно быть, уже давно не ходил поезд. Но даже когда Ласка пропала из виду за большими створчатыми воротами, Клара все еще слышала глухой хриплый шепот - это мертвые передавали сказки друг другу, разевая, как рыбы, набитые холодной землей рты.

Сообщение отредактировал Черон - 27-08-2008, 23:39

[Genazi >>>]

Капелла. Клара. Встреча.

Улицы города встретили Клару не так дружелюбно, как она ожидала. Ей все время казалось, что редкие прохожие – дети, забулдыги, рабочие, то и дело оглядываются на неё, прожигают Самозванку взглядом, изучают. От подобных мыслей становилось неуютно. Тяжелый воздух ленивым зверем вползал в легкие и с трудом выходил обратно. Где-то вдалеке была видна исполинская Башня, странная и пугающая.
«Ничего…Колосс на глиняных ногах, мы еще посмотрим…» - с непонятной уверенностью вдруг подумала девушка, отворачиваясь от чуда архитектурной мысли. Отвернулась, и решила считать камни. Вот овальный, вот – квадратный. Вот – бесформенный какой-то. Вот тут – бело-серый кружок.
Ноги сами вели её куда-то, сквозь переулки, сквозь жилы и вены этого зверя, по недоразумению называемому городом.
- Мама-мама не велит, пятаки снимать с их век… - пропела она вдруг, вспоминая о Ласке и её Соседях.
Меж тем, кривая дорожка вывела её на приземистый особняк, похожий на огромную бородавку. Сомнений нет – это и есть тот самый «бурдюк с кровью», Сгусток, имение Ольгимских.
«Вот только в какую из двух дверей войти?» - подумала Клара, в нерешительности встав перед оградой. А затем, ничтоже сумняшеся, она громко прокричала:
- Капелла!
Виктории было неспокойно. Еще до того, как Гаруспик проснулся, она ушла, не сказав никому ни слова, и темные мысли гнали ее по городу. Она заглядывала в лицо надменному Театру, но дом масок выглядел таким же, как всегда - его одного не коснулось предчувствие мрака, окутавшее город. Возвращаясь домой, она услышала, как кто-то звал ее - детский, чуть охриплый голос, произносящий буквы имени как будто в первый раз, неуверенно.
- Я здесь! - она помахала рукой девочке. Странно, но со спины она казалась Капелле совсем смутно знакомой.
Клара обернулась, и Виктория, не выдержав, вскрикнула - это было то самое лицо!
- Ты!.. Зачем ты пришла, я ведь ничего не сделала тебе!..
Клара даже не удивилась: странности этого дня давным-давно перешли все рамки возможного, так зачем лишний раз беспокоиться? Но как ни старалась девочка-Чудотворница, её сердце кольнула острая обида:
«Почему меня все ненавидят? Что я вам сделала? Почему вы меня боитесь? Что я натворила?» - в очередной раз безмолвно спросила она у жителей Города. И в очередной раз не было ей ответа. Наконец, собравшись, Самозванка шагнула вперед, к Капелле:
- Не бойся меня, Капелла. Ты мне ничего не сделала. И я тебе ничего не сделаю. Или сделаю… Но ты не бойся, я не умею творить зло – промолвила она мягко.
Еще один шаг.
- Та за кого ты приняла меня – не я. Морок, пустые слухи, клевета – наугад бросила она, не меняя интонации… Эх, знала бы Чудотворница, с КЕМ ты играешь…
Еще шаг.
- Меня послала к тебе Ласка, добрая девочка, смотрительница кладбища. Она сказала, что у тебя я могу найти помощь и ответы на вопросы… Помоги мне, Капелла. Я в долгу не останусь.
Еще шаг.
- Пожалуйста.
К Виктории вернулось самообладание - она твердо протянула вперед раскрытую ладонь, как бы предостерегая Клару. И глаза, ее глаза!.. Как чувствуется в них мягкая, оберегающая, но все же - власть. Это была отнюдь не кроткая Ласка.
- О чем ты говоришь, бедная? Не останется в долгу... а знаешь ли ты, какой долг платят за доверие? Пушинку, дуновение ветра - или тяжесть размером с гору, третьего не дано. Я видела, как ты идешь по пустырю, как обнимаешь окоченевшего Деда, и как он перестает чувствовать холод.
- Но я чувствую... - Капелла перевела дыхание, и во взгляде ее, обращенном на Клару, мелькнули нотки грусти. - Несчастная ты, ты не врешь, не можешь... Прости, не смогу я тебя согреть. Никто не сможет. Разве что водой напоить. Вот, держи флягу... ты из Степи, а она пахнет маревом... Знаешь? По твоему следу идет человек. Он добрый, хоть и страшный. Я рассказала ему о тебе, когда увидела во сне. Если он будет искать тебя, вы обязательно встретитесь. Поверит он тебе - поверю и я. Не придется тебе платить кровавыми долгами, приючу и всем расскажу, что ты хорошая. Убеди его. А не встретитесь - сделай что-нибудь другое, доброе, чтобы все увидели тебя, настоящую. Говорят, по делам судить вернее, чем по словам.
«Все меня гонят сегодня… Может пойти обратно к доброй Ласке, лечь в могилку да и остаться там?» - уныло подумала Самозванка. День еще только начинался, а тело уже ломит от усталости. И нет никого кто приютит, нет никого кто поможет. Глаза её смотрели сквозь Капеллу, а слова девочки отражались от стенок её усталости, словно горошины. Так и стояла она, чуть устало прикрыв веки, и прижимая к груди несчастную флягу с водой.
- …Сделай что-нибудь другое, доброе… - внезапно донеслось до неё, словно с другой стороны широкой реки. Клара сфокусировала взгляд на Капелле и с улыбкой спросила:
- …Что же, например?
- Тебе решать, - тихо ответила Капелла. - Это тоже такой долг, который не назначишь. Ты пришла в город - мне кажется, ты вернулась после очень долгой отлучки, и когда-то уже была с нами - так покажи, что ты вернулась как любящая дочь.

Сообщение отредактировал Genazi - 16-09-2008, 19:53

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый.

(с мастером нашим Чероном, последним среди благорожденных и подвигами литературными изобильным)

Ответом Артемию была настороженная и молчаливая тишина. В целом дом выглядел так, словно в нем уже много месяцев никто не жил - углы, заросшие комками паутины, старые кое-где треснувшие доски, обвалившиеся плитки облицовки и просыпавшаяся штукатурка. Над всем этим висело какое-то мертвенное впечатление - здесь никого нет, и давно не было - знакомое еще как после посещения отцовского дома. Раньше здесь все было... по-другому. Разве что толстого слоя пыли на полу не хватало для завершающего штриха. А не ошиблась ли Капелла? Или, может быть, ошибся сам Бурах, спутав один домик с как две капли воды похожими на него собратьями...
От коридора отходило две комнаты в разные стороны, направо и налево.
Гаруспик пересёк порог и двинулся вглубь дома. Его армейские ботинки на жёсткой подошве рождали резкиее и гулкие звуки шагов, разносившиеся, казалось, по всему дому, и жадно пожираемые его пустотой. Артемий медленно шёл по коридору, заглядывая в комнаты и запустив обе руки в карманы куртки. Правая его ладонь нежно поглаживала рукоять ножа.
- Спичка! - Артемий ещё раз окликнул неизвестного, дойдя до конца коридора. - Я сын Исидора Бураха. Ты здесь?
Он развернулся и пошёл обратно к двери.
- Правда?.. - послышался из глубин дома приглушённый детский голос. - Что ж ты сразу не сказал...
Послышалось невнятное шебуршание и стук закрывающейся створки окна, и через некоторое время из комнаты справа высунулась огненно-рыжая голова, побитая обильно налипшей на волосы паутиной.
- Я думал, бритвенник какой. - извиняющимся тоном протянул Спичка. - Страшный ты... А ты из столицы приехал, да?
- Да, - кивнул Артемий пристально рассматривая своего собеседника. - А ты Спичка?
- Я, - кивнул парень, высовываясь из-за двери полностью. Выглядел он, как только собравшийся к бегству, одетый совсем по-уличному - в ботинках и старой потертой куртке. - Ты меня здорово перепугал; смотрю, идет прямо ко мне, заходит так уверенно, да еще и с лезвием в кармане... А ты зачем сюда? Деда не нашел - то есть отца, в смысле?
- Не нашёл, - Гаруспик вытащил руки из карманов и опёрся спиной об стену. - Рубин сказал мне, что именно ты узнал, что отца...нет. Можешь рассказать, как всё было?
- Значит, он так и не вернулся...
Круглое лицо Спички выражало крайнее смятение. Он присел на корточки, потом снова вскочил, и зашагал поперек коридора, от стенки к стенке. Под ногами хрустели, крошась, отломанные плитки.
- Было, значит, так, - начал он, остановившись, и обернувшись к Гаруспику. - Я ночью этой не спал - дело было, пробежаться по Гнилому Полю, высмотреть там... ну да не важно, он все равно не пришел. Так вот, возвращался я еще перед рассветом, обходил, как водится, Костный Столб... и увидел. - Спичка перевел дух. - Девочка. Незнакомая. Идет от дома Исидора - ну, или откуда-то из тамошних рядом. И прямо по пустырю! Я даже не поверил поначалу, туда же нельзя заходить до рассвета, да и вообще детей не пускают... Вот. Она покружилась вокруг Столба, что-то говорила, но я не расслышал - и пошла обратно, куда-то к кладбищу или степи. Я и думаю, дай загляну к Деду... а там дверь открыта, вещи разбросаны, все дневники раскиданы, экстракты вылиты... Уж думал, его кто силой утащил. И бумажка. На столе. Я схватил, и давай со всех ног к Рубину... он единственный Деда ученик... был. Вот.
- Девочку запомнил? - Гаруспику отчаянно захотелось курить. Ловко свернуть папиросу, как это делали многие его сокурсники, прикурить от зажигалки или спичек и втянуть в лёгкие тяжёлый, ядовитый дым. Гадость. - И записку читал?
Он помнил, что Рубин говорил о содержании послания Исидора, но...Артемий был слишком уставшим, чтобы запомнить его слова в точности, да и новость о пропаже отца изрядно его подкосила. Так что осталось что-то очень смутное, как послевкусие сна.
- Не читал, - отрекся Спичка. И, заметив скептическое выражение Артемия, замотал головой. - Не до того было. У меня сердце в пятки ушло - не мог Дед так дом оставить, даже когда уходил надолго... Потом, когда Рубину показал, спросил что там - говорил, про тебя. Тебе он разве не показывал? А девочка... одежду помню. Шарф пегий, серая шапочка на голове. Вязаная. Куртка - теплая вроде. И ботинки, как по грязи ходить, вроде твоих. А, еще, - спохватился парень, - мне бумаги Деда Стах отдал. Тебе их вернуть, может?
- Конечно! - Артемий отлепился от стены и подался вперёд. – Вот, спасибо тебе, Спичка, помог!
- Угу, погоди, я сейчас, - быстро кивнув, Спичка влетел обратно в комнату. Пару минут оттуда слышалось шуршание и скрежет, даже звук отодвигаемого камня - похоже, восприняв полученные на хранение документы, мальчишка запрятал их на совесть.
- Держи, - в руке он сжимал довольно беспорядочную толстую пачку листов, кое-где встречались папки или сшитые вручную страницы. - А если Дед совсем пропал, теперь ты у нас вместо него будешь?
- Не дай Мать Бодхо, но да, - тяжело выговорил Артемий. - Я старший, после отца в нашем роду.
Гаруспик задумался о чём-то, машинально крутя в руках кипу бумаг.
- Скажи, а ты знаешь, где Оспину найти можно сейчас...и кто она вообще такая?
- Знааю... пожалуй. Если она там еще. Она степнячка, но странная - не танцовщица, не Травяная Невеста, не работает в городе нигде. Говорят, он служительница Бодхо, но разве Матери не только мужчины служат? А даже если не так, все равно она ни обрядов не проводит, ни травы не собирает. Вроде как с Червями дружит, но кто она для них - шабнак знает. А зачем она тебе?
- Рубин сказал, она может рассказать что-то или передать, я не очень понял. В любом случае, найти её надо.
- А, - Спичка кивнул, но непонимание из его взгляда никуда не делось. - А я и не знал, что Стах с Оспиной дружен. В общем, когда я раньше про нее слышал, она жила в Сырых Застройках. Самый крайний дом, рядом с кладбищем, у ограды. Только ты это... поосторожней там. Не заходи, как ко мне - а то проклянет еще.
- Думаешь она осмелится проклясть менху? Из рода Бурахов?! - бровь Гаруспика поползла вверх. - Кто же она такая тогда?! Ну да ладно, на месте разберусь. Спасибо тебе, ещё раз, Спичка. Будь аккуратней и если что - найди меня, я дружбы не забываю.
Артемий повернулся спиной, снова запустил руки в карманы и покинул дом мальчика, прикрыв за собой дверь. Накрапывал мелкий и частый дождь, из тех, что так нравились Бураху-младшему в детстве. Тогда он думал, что это небо специально плачет, чтобы умыть чело Матери Бодхо от пыли, что приносят на своих ботинках люди. Сейчас...да многое ли изменилось?
Гаруспик исчез в пелене усиливающегося дождя...

Сообщение отредактировал Orrofin - 28-08-2008, 22:59

[Genazi >>>]

Гаруспик и Клара. Пересечение.

Прохладные, ласковые пальцы усиливающегося дождя ласкали Гаруспика по плечам, по голове и лицу, но он не обращал на них внимания – просто шёл дальше, через Кожевенный квартал к указанному дому. Людей на улицах было мало, ведь мало кто хотел мокнуть, что вполне устраивало Артемия. По природе своей он предпочитал общество избранных близких существ, а не шумные компании и многолюдные улицы. Дождь навевал немного меланхолическое, задумчивое настроение, и взгляд Бураха шарил по пустынным улицам. Время от времени приходилось смаргивать – вода попадала в глаза.
Самозванка не любила дождь. Становилось слишком холодно, а без того невысокая температура тела падала почти до отрицательных величин. Так и сейчас, Клара почувствовала, как тщательно оберегаемое тепло начинает испаряться, одежда стала прилипать к коже, которая тут же покрылась бледными пупырышками.
- Ненавижу дождь... – Тихонько прошептала она, согревая руки дыханием.
Меж тем, совершенно не обращая внимания на окружающий мир и полностью замкнутая на себе, Самозванка ощутила нечто странное, нечто очень неприятное... Как будто что-то тяжелое давит на плечи. Как будто чьи-то руки сдавливает что-то внутри. Девушка встревожено оглянулась. Пустые улицы Города ничего не объяснили ей, угрюмо кося на Клару своими окнами-глазами. Но... Вскоре, откуда-то из-за угла вышел он. И Чудотворница поняла, что именно он является причиной этого гнетущего чувства, медленно сжимающего душу.
Он был страшен. Волчьи глаза этого странного человека вызывали у неё панический страх, а невидимая кровь, которая несомненно не раз запятнала его руки заставляли желудок судорожно сжиматься от тошноты.
«Потрошитель...Потрошитель...» - промелькнуло у неё в голове, и машинально она отступила назад, и даже хотела убежать прочь...но, устыдилась своей боязни. Ей ли, Чудотворнице пугаться какого-то странного дядьки? Нет, нет, безусловно! Она – Вестница!
- Что ты так смотришь?.. – с вызовом спросила она, глядя ему в прямо в глаза.
Гаруспик поначалу даже не заметил этой девочки, более всего напоминающей под дождём растрёпанного воробья, который неосмотрительно уселся под дождевой трубой во время грозы. Наверное, если бы она его не окликнула, то он бы так и прошёл мимо…Если бы! Линии судьбы, что в плоти Матери Бодхо похожи на лини человеческих тел – они ровно на своём месте и иначе быть просто не может. Вопрос девочки привлёк к себе внимание Артемия, он разглядел шарф, шапку, замызганную куртку…ботинки… Да ведь это её описывал Спичка!
- Стой! – крикнул он, срываясь с места в карьер.
Девочка стояла шагах в тридцати, и Гаруспик больше всего на свете сейчас боялся. Что она растает в воздухе или, вовсе, окажется пустым видением.
Самозванка вздрогнула.
«А вдруг...» - промелькнула пугливенькая мысль. Но, не решившись её продолжать, Клара лишь покрепче сжала кулаки и громко произнесла, чуть подрагивающим голосом:
- А я...Я даже и не собиралась никуда убегать! Я...Стой! Не приближайся!
Она выставила ладони перед собой, словно ставя какой-то защитный барьер.
- Я...стой там, где стоишь. Пожалуйста.

Сообщение отредактировал Genazi - 16-09-2008, 19:51

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Самозванка. Продолжение

(с Генази)

Гаруспик замер в пяти шагах от девочки, словно налетев на стену. Правая рука непроизвольно дёрнулась к карману, но всё же Артемий сумел вовремя взять себя в руки.
- Кто ты?! – он спрашивал не губами, а всем своим существом.
Что-то кольнуло в груди Самозванки, когда она увидела резкий жест Гаруспика. Что он прячет там в кармане? Пистолет? Нож?
- Я...Я... – она сглотнула, собираясь с мыслями. Страшный человек не сделал ничего плохого...пока. Но руку Самозванка предусмотрительно не опускала. Как будто бы это могло ей помочь...
- Я... Клара. Меня зовут Клара, - ответила она уже чуть спокойнее. – Но гораздо важнее для меня сейчас: кто ты сам, человек с волчьими глазами?
- Меня зовут Артемий Бурах, - Гаруспик всё же взял себя в руки и заговорил спокойней. - Менху из рода знающих линии. Сын Исидора Бураха. Ты знаешь моего отца?
Клара отрицательно покачала головой. В её глазах появилось странное выражение, будто бы она что-то припоминала, но...Нет. Пусто. Ничего нет.
- Я знаю теперь, что тебя зовут Артемий. Но мне незнаком твой титул, и я не знаю твоего отца. Извини.
"Врёшь!" - хотел было выкрикнуть ей в лицо Гаруспик, после чего схватить мелкую паршивку и заставить говорить правду...
Он представил себе это так чётко, что линии тела на мгновение проступили в его взоре, накладываясь на образ Клары. И всё же Артемий оставался недвижим.
- Человек, которому я верю, - он не лгал. Спичка действительно вызывал доверие. - Сказал, что вчера тебя видели идущей от дома отца через площадь. Туда нельзя ходить ночью, но ты всё же шла. А ещё, прошлой ночью мой отец, глава рода Бурах, исчез.
Гаруспик замолчал, позволяя Кларе самой делать выводы. Набрякшая, тяжелая капля воды сорвалась с его чёлки и упала на скулу, словно заменяя слёз, которых не было и в помине. Глядя в эти волчьи глаза, вообще, было очень трудно представить их плачущими.
- Не было меня там! – слегка истерично вскрикнула Самозванка, теряя самообладание.
«Столько людей говорят, что видели меня на этом дурацком пустыре Костного Столба, но...Не было меня там!» - её лицо выражало крайнюю степень отчаяния, казалось, девочка сейчас расплачется от обиды.
- Не было меня там! Не могла я там быть, понимаешь?! Я сюда только сегодня утром приехала, не могло меня быть...- больше себе, чем мерзкому Артемию шептала она.
- Все это ложь, понимаешь? Не я это...Не я! Неужели никто не поверит?! Неужели никто не поможет?.. – обреченно продолжила она, опуская руки.
- За что вы меня так ненавидите? За что? Что я вам сделала? Что совершила? Почему?.. – тихо молвила она, глядя пустыми и уставшими глазами на Гаруспика.
- Я ведь несу Добро...Я ведь хочу помочь вам...- и в голосе её звучали нотки искренности.
- Тогда найди своего двойника, - жёстко сказал Гаруспик. - И убей. Когда двое одинаковых ходят по Матери Бодхо, сильнейший из них неизменно выпьет слабейшего. Так заведено. Я не знаю, врёшь ты мне или нет, но учти: в этом городе невозможно спрятаться. Ищи самозванку. Или тебе придётся ответить на много вопросов мне и другим.
Он, сам не очень понимая, что делает, повернулся к ней спиной и медленно побрёл к дому Оспины. С какой стороны не посмотри, стоило остаться и взяться за эту Клару всерьёз, но Гаруспик уходил в дождь.
- Помоги себе...Клара, - раздался издалека его голос, сглаженный расстоянием и шумом капель, разбивающих лбы о землю.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр.
(вместе с Вуззл, за что ей огромное.)

Бакалавр, выйдя от Сабуровой, быстрым шагом направился к мосту – нельзя было терять ни минуты! Может, не стоило заходить к этой странной женщине, а сразу бежать назад, в Горны, как советовал Андрей? Нет, что-то подсказывало Данковскому, что с Катериной он разговаривал не зря.
Плащ из змеиной кожи развевался – так быстро он шел, почти бежал. Дома вдоль улицы сменяли один другой, дети с удивлением оглядывались вслед: откуда ты такой приехал, куда спешишь, за кем гонишься? Если бы знали, не поверили бы... Дорогу Даниил представлял очень смутно, полагаясь только на собственные представления. Сейчас хорошо бы выйти к тому мосту, улочка от которого выводит прямо к Горнам; значит, свернуть налево – где-то впереди городская Управа , потом Театр, как объяснили прохожие (кажется, немного напуганные видом высокого незнакомца в темных одеждах).
- Бакалавр Данковский? – окликнул вдруг женский голос. Даниил обернулся – к нему направлялась худенькая девушка в зеленом твидовом пальто. Девушка курила сигарету, выпуская дым изо рта серыми облаками.
Так похожими на сегодняшнее небо. Как уныло…
- Да? – ответил бакалавр слегка удивленно. Она точно не была ему знакома. – Откуда вы меня знаете?
- Кому еще это быть, как не вам? Этот город не такой большой, чтобы не узнать в нем человека, который не был тут ни разу. Да еще такого человека… Добро пожаловать к нам. Как находит здешние места столичный доктор?
- На любование красотами города не было времени. Да и сейчас нет, я тороплюсь.
- Я знаю. И даже знаю, куда, - девушка стряхнула пепел кончиком ногтя. – Да, забыла представиться: меня зовут Юлия, Юлия Люричева.
- Бака... ах да, мне незачем себя называть. И, позвольте поинтересоваться, как вы оказались осведомлены о моих делах?
Юлия неопределенно пожала плечами.
– Что – или, точнее, кто – может интересовать основателя «Танатики» в нашем городе? Только тот, кто одним своим существованием бросает вызов смерти. Нет, о целях вашего визита было догадаться совсем нетрудно. Куда сложнее было понять, почему вы находитесь сейчас здесь, а не беседуете с Симоном в Горнах. Выводы, которые можно из этого сделать, заставляют меня беспокоиться.
- Не знаю, насколько ваши выводы совпадают с реальным положением, - усмехнулся Данковский, - но и меня происходящее заставляет побеспокоиться. Представьте себе, сначала мне сообщили, что Симон мертв. Потом я узнал, что после своей якобы смерти он был у Сабуровой (его Андрей Стаматин видел живым и здоровым), а от нее пошел в Горны. И теперь я пытаюсь догнать мертвеца... Ну, как история?
Почему-то Юлии было легко довериться. Она казалась бакалавру наиболее здравомыслящей из всех, кого он сегодня встретил.
- Сабурова вас отправила в Горны? Вот так прямо и сказала «В Горны?». Небывалый случай, обычно ее речи куда более туманны и малоосмысленны, – девушка задумчиво помяла пальцами сигарету. – А знаете что? Можно я пройдусь с вами? Мне интересно разгадать эту загадку.
- Велела идти к Горнам, - бакалавр пожал плечами. - Она еще что-то говорила, что Симон должен хотеть меня найти, чтобы я нашел его... Это что-то выше моего понимания. Пойдемте, Юля; может, и правда, что-нибудь разгадаем.
- Итак, что мы имеем? – Юлия зашагала рядом с Данковским, стараясь приноровиться к быстрой мужской походке. – Я не думаю, что Каины вам соврали. Зачем? Такая грубая ложь очень быстро раскроется, а репутация ярмарочных шарлатанов этом почтенному семейству ни к чему. И правдивость слов Сабуровой также не подлежит сомнению – как и всякая Хозяйка она не может врать.
- Если это так, - попытался ухватить нить рассуждений бакалавр, - если это так, то я вижу только один вариант. Мертвец ожил и разгуливает среди мирного населения. Что само по себе - нелепее некуда... Кстати, что за Хозяйка такая? Хозяйка чего?
Юлия чуть заметно усмехнулась.
- Ах да, вы же пока не в курсе нашей… специфики. Это, видите ли, не поддается логическому обоснованию, но факт остается фактом: лгать Катерина не может. Другое дело, что истолковать ее речи здравомыслящему человеку не всегда бывает возможно. Но если она прямо сказала, что видела Симона, - девушка чуть склонила голову набок, ожидая подтверждения своих слов, - значит так оно и есть. А вот заблуждаться она вполне может. Я, впрочем, склонна полагать, что ошиблись здесь Каины – тем более, подобное уже случалось…
- Катерина сказала, что Симон был у нее. Именно Симон. Именно у нее, - твердо произнес Даниил. - А... в чем могли Каины ошибиться? В том, что старший из них мертв? Кто же мне говорил сегодня об этом?.. Кажется, Андрей Стаматин. Вроде как Симон мог впадать в летаргический сон. Вы ведь об этом?
Грязно-красные дома провожали собеседников молчанием.
- Понимаете, Симон не совсем обычный человек. Он играючи…
Юлия не договорила. На миг сбилась шага, но тут же пошла вперед еще быстрее.
- Симон! – коротко пояснила она недоумевающему спутнику. – Свернул за Управу, мы его нагоним!
- Живой?! - в который раз за день воскликнул Данковский. И бросился бегом в указанном направлении. Неужели вот сейчас...?
Люричева поторопилась за ним. Миновав серое казенное здание и повернув за угол, она растеряно остановилась. Ветер гнал рыжие листья по мокрому тротуару и гулко хлопал расхлябанными дверями подъездов. Улица была пуста.

[Woozzle >>>]

(И блистательный наш Бакалавр ХаКэ)

- Я не могла ошибиться, - каблучки Юлии отбивали дробь по щербатым булыжникам мостовой. - Посмотрим еще за этим домом.
- Скажите, - обратилась она к праздношатающемуся гуляке, - вы не видели здесь Симона?
- Бессмертный-то? – без всякого пиетета отозвался прохожий и махнул рукой в сторону Сгустка. – Да вон туда пошел. Может, еще догоните, если постараетесь.
И Юлия – серьезная, рассудительная Юлия! – глянула на бакалавра с совершенно детским азартом:
- Побежали? – и сорвалась с места, не дожидаясь ответа.
- Наперегонки? - Данковский улыбнулся вслед уже убегающей Юлии и бросился следом.
Симону больше сотни лет, думал он в это время, как же он умудряется так быстро передвигаться? Или он обладает еще каким-нибудь уникальным даром, вроде растворяться в воздухе? Или появляться внезапно в другом месте, исчезая там, где был до этого?
Да он вообще человек?!
Одни дома сменялись другими, за поворотом следовал поворот. Хребтовка, Утроба, Сердечник… Встречные прохожие на разные лады твердили, что видели Симона совсем недавно. Четверть часа назад. Или пять минут. Или вовсе только что. Бешеная гонка продолжалась.
- Юля... - задыхаясь, крикнул Данковский. - Юля, вы еще держитесь? Я... человек науки, еще минут пятнадцать, и я... свалюсь...
Мелькнула мысль, что Симон Каин, наверное, мог бы участвовать в скачках. И приносить призы.
А еще бакалавр потихоньку (с каждым судорожным вдохом) начинал ненавидеть этого ожившего кадавра.
Юлия остановилась, прислонилась спиной к витой ограде возле одного из зданий, несколько раз глубоко вдохнула, будто желая надышаться впрок. От быстрого бега кололо в боку, а воздух обжигал горло. Девушка беспомощно огляделась. Город – и Симон вместе с ним – словно играл в прятки. Манил поворотами, сулил встречу, услужливо бросал под ноги запутанные дорожки и гостеприимно встречал пустыми переулками.
И снова никого. Только мальчишка в смешных штанах на помочах катал по тротуару игрушечный паровоз.
- Малыш, - после каждого слова приходилось делать паузу на вдох, - не проходил ли здесь Симон?
Мальчик охотно прервал свою забаву, очень серьезно посмотрел на запыхавшуюся парочку и весомо ответил:
- Здесь не проходил. Но он на Шнурочной площади, возле Театра, я точно знаю.
Юлия удержалась от соблазна спросить, откуда он это точно знает. Все равно не ответит. И хотя она сама уже не надеялась, что из этой безумной беготни выйдет толк, все-таки сделала шаг в сторону Театра.
- Проверим? - девушка вымученно улыбнулась. – Это совсем близко…
- Д-давайте, - выдохнул Даниил. Руки повисли плетьми вдоль тела, будто у куклы-марионетки с обрезанными нитками. Он медленно побрел к Театру - на ногах, которые уже просто отказывались выпрямляться, зато отлично подгибались.
Шнурочная площадь тоже оказалась пуста. Юлия даже губу закусила от обиды – столько бегали, и все напрасно… И вдруг вздрогнула, боясь поверить своим глазам: у входа в Театр, возле самых дверей, она различила человеческую фигуру.
- Надеюсь, он не растворится в воздухе прямо у нас на глазах… – пробормотала Юлия себе под нос и, уже обращаясь к бакалавру, добавила: - Позвольте представить, Симон Каин собственной персоной.
Данковский промолчал в ответ, только не мигая уставился на конечную цель поисков.
Вот он какой, Симон - почти совсем не похожий на своего брата Виктора. Волосы длинные, едва не до середины лопаток, и еще не седые, только начинающие белеть; глаза ясные-ясные, словно видят все насквозь; сам высокого роста, статный, из-за темной накидки кажущийся еще более худым и высоким... Древний колдун, не иначе.
- Симон Каин? - нерешительным голосом наконец произнес бакалавр, выступая вперед. - Наконец-то мы вас нашли!
- Вы… очень настойчиво искали. С моей стороны было бы невежливо оставить ваши усилия без результата, - ни по выражению лица Симона, ни по его глазам невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно.
- Рад, что наши старания не были напрасными, - искренне ответил Даниил. - Собственно, вы наверняка знаете, кто я, но, тем не менее представлюсь - бакалавр Данковский. Прибыл из столицы исключительно ради встречи с вами. И, надо сказать, к этому моменту у меня накопилось куда больше вопросов, чем я планировал вам задать изначально.
- Не уверен, что на все я смогу ответить, но, - Симон благосклонно кивнул, - готов их выслушать.
- Почему в Горнах мне сказали, что вы мертвы? - выпалил бакалавр.
Ответ интересовал его даже больше секретов долголетия Симона. В конце концов, после такой погони имеет он право знать, из-за чего все началось?
– Вы задаете неправильные вопросы, бакалавр Данковский. - Симон поморщился, как от зубной боли. - Какое значение имеет, жив ли один, пусть и весьма необычный человек, или же нет? Смерть здесь скоро соберет столь обильную жатву, что мыслить в таких масштабах станет попросту неприлично. Вы ведь мечтаете о возрождении «Танатики»? Так вот вам реальный шанс. Станьте преградой между смертью и этим городом. Найдите способ победить чуму, и ваши недоброжелатели вынуждены будут отступиться. Что они в силах противопоставить столь значительному свершению? Сделайте это – ради себя. И ради нас. Ради нее, – Симон кивком указал на Юлию, стоящую рядом с Даниилом, - и ради меня. Но прежде всего – все-таки ради себя. Я искренне желаю вам удачи.
Симон открыл дверь Театра и шагнул за порог.
- Стойте! Подождите! Какую чуму? Недоброжелатели? А могу я еще спросить..? - огромная дверь захлопнулась, Даниил не успел забежать вслед за Симоном. Дернул резную ручку на себя...
Дверь была заперта.
Не так, как будто ее только что закрыли с другой стороны. Так, будто ее вообще не открывали.

Сообщение отредактировал Woozzle - 30-08-2008, 22:29

[Genazi >>>]

Самозванка и Таинственный Незнакомец. Часть которая станет точкой отсчета

Клара отчаянно пыталась успокоиться, но разговор с этим ужасным человеком все никак выходил из головы. Холодные лапы дождя касались её, словно стараясь выпить все тепло что она еще сохранила. Но не об этом сейчас беспокоилась девочка, пустыми глазами глядящая куда-то вдаль.
«Близнец? Какой у меня может быть близнец?.. Чушь! Но… » - Самозванка задумалась. Столько людей видели её на этом злокозненном пустыре Костного Зуба. Столько людей обвиняли её, пугались её и даже ненавидели её. Но почему? Какой злой дух в её обличье, ходит по этому городу? Нет ответа.
Клара прикрыла побледневшими руками лицо.
«Что же со мною происходит? Действительно ли я Чудотворница? А может…Может…»
Взмах сквозь пелену дождя - и Клара почувствовала, как напротив, на другой стороне улицы и чуть впереди, между домами шевельнулась тень. Человек. Он был здесь, встрепенулась память, прокручивая события беседы с Гаруспиком. Он все это время стоял здесь, напротив, и не шевелился - как мертвое дерево. Незнакомец был в серо-коричневой накидке от дождя, уже основательно промокшей и прилипающей к телу. Полы плаща хлопали на ветру, но его, казалось, это совершенно не беспокоило, как и падающие на голову капли - он смотрел на Артемия, провожая его внимательным взглядом.
Потом он увидел Клару. И мертвое дерево с легкостью выдернуло корни, двинулось наперерез улицы, величественной и чуть шатающейся походкой, и Клара вдруг почувствовала себя меньше - намного меньше, совсем припавшей к земле, забившейся в щель в тени этого великана...
Как будто почувствовав это, он присел перед ней на корточки, и заглянул в глаза. Старик. Телом еще крепок и могуч, но внутреннее зрение не обманывает - стар, как эта Степь, как гора Боен на горизонте
- Здравствуй, Дочь Земли. - и голос у него хриплый, каркающий. Сколько же лет ему?
Незнакомец-исполин смотрел в её глаза, и Клара чувствовала какой-то частью своей души – эти глаза видели многое, очень многое. Настолько много, что обычный человек вполне мог бы просто сойти с ума. Но этот странный старик не был обычным человеком. Он мог быть кем угодно, но не обывателем.
- Здравствуй и ты… - промолвила девушка медленно, растягивая слова, что стали подобно нитям тягучей смолы. Голосок, тихий и тонкий, голосок её рассудка нашептывал на ухо: «Он может быть опасен этот человек, но тебе его пугаться не нужно». И Клара поверила.
- …Но стой. Почему ты называешь меня так? Кто ты? Зачем ты пришел? – с расстановкой спросила она, уже почти не обращая внимания на редкие капли дождя. Тепло что исходило от этого странного незнакомца грело её. Но тепло непонятное. И даже немного жуткое.
- …И что тебе нужно от меня? – продолжила она, внимательно изучая глаза старца.
Он покачал головой, и в непроницаемом выражении лица на миг мелькнуло сожаление - как будто он действительно расстроен, что не может уделить беседе положеные несколько часов.
- Времени мало, Клара. Я называю тебя так, потому что тебя породила Земля, ты вышла из нее, и в нее вернешься - но не так, как неприкаянные, дети Ласки, а в раскрытые объятья. Не смотри на меня, Дочь Земли, ты все равно не запомнишь моего лица. Скоро меня не станет, и сон сотрет его из твоей памяти.
Старик помолчал, и некоторое время только смотрел на нее с непонятным оттенком - и отеческим, и отстраненно-удивленным в одном.
- Я пришел сюда, чтобы посмотреть на того, кто будет вязать и разрешать, а нашел здесь тебя. Скажи, что ты будешь делать, Клара?
Клара кивнула. Ей действительно было жаль того времени, что можно было бы отдать за разговор с этим странным старцем. Но необъяснимое понимание того, что это неизбежно, успокаивало Самозванку. Нельзя остановить течение времени. Нельзя воспрепятствовать тому что должно случиться. По крайней мере сейчас, когда она так слаба и беспомощна. И приняв эти мысли, она промолвила следующее:
- А я та, что будет прощать и исцелять. Я буду нести не доброту, но добро. Не любезность, но Любовь. Ты говоришь, что я уйду в Землю? Пусть так. Но прежде чем это случится... Я... Я сотворю самое настоящее Чудо, - Монотонно, словно некий заученный текст, молвила она.
- Чудо, - в его словах это звучит как эхо. - Ты обманываешь себя, Клара. Земле ведь нет дела до города. Он как паразит, питается ее соками. Они ведь уже прогнали тебя.
- Тогда я буду блудной дочерью, – Чуть упрямо ответила она, смотря себе под ноги. А затем подняла глаза и улыбнулась.
- Город и Земля не могут жить отдельно, незнакомец. Да, Город пьет соки из этой Земли, но он и отдает не меньше. Отдает кровь и силы. Отдает любовь и ласку. Отдает жизни и смерти. Кто сказал бы этой земле, что она есть Земля? Кто подарил бы ей душу. Для кого бы тянулись вверх степные травы? Быть может, будь у тебя чуть больше времени, я бы рассказала тебе старую и всем давно известную сказку про Лисицу и её Хвост. Но ты ведь её и сам знаешь, наверное...
Клара вздохнула.
- А то что они меня прогнали... Они просто еще не готовы. Они думают, что я должна быть светлой и чистой, яркой и любезной... Мне кажется, я буду горьким лекарством для этого места.
Он поднимается на ноги, и снова его фигура закрывает едва пробивающееся из-под туч солнце. Странно; он, кажется, улыбается.
- Что ж, этот город перепробовал разные лекарства. Но не принял бы он по ошибке двойную дозу... думаю, ты догадываешься, о чем речь. Куда же ты пойдешь теперь, вестница?
- Не понимаю. Да мне и не нужно понимать, незнакомец. Мне так хотелось бы тебя спасти... А та, что ходит в моем обличье, если она есть вообще... Она – не я. Другая. Злая. Она не лекарство, а яд. Сладкий такой. Вот её и принимают лучше, наверное, – Клара вновь вздохнула, на этот раз тяжелее. Она и сама не совсем понимала о ком или о чем она говорит. Но, сказать нужно. Более того – необходимо. Казалось ей, что этот странный разговор и станет таинственной точкой отсчета.
- Я...Не знаю. Куда мне идти, незнакомец? У кого найти приют? – И в голосе её впервые за весь разговор появились нотки неуверенности и даже страха.
- Ты ведь лекарство, Клара. И ты хочешь, чтобы тебя согрели? - он взирал на нее сурово, и, кажется, с укором - не разобрать из-за струй дождя... - Если зовешь себя спасительницей, то иди не туда, где тепло, а туда, где тебе должно быть! Спасай жизни, исцеляй, если веришь, что этот проклятый город стоит на земле не зря... А впрочем, - он простер перед собой ладонь, точь-в-точь как Капелла, но не ограждающим жестом, а указательным, - этим людям найдутся помощники. Позаботься лучше о своих детях, Дочь Земли, о своих нерадивых пасынках. Не зря же ты появилась здесь на день раньше, когда в городе тебя еще никто не ждал. Иди. И будь осторожна.
Самозванка почувствовала холод в его словах. Холод и упрек. Так учитель укоряет нерадивого ученика за невыученное задание. И где-то промелькнула искорка стыда, но... так же быстро затухла:
- Я найду себе место здесь, старец. Найду. Но прежде чем это случится, мне нужно отдохнуть... Я так устала... Кажется сейчас потеряю сознание. Но, - во взгляде её появился ответный холод и ответный упрек.
- Тебе ли винить меня? Тебе ли, незнакомец? Иди туда, откуда ты пришел, или останься и смотри. Я сумею найти применение каждому живущему здесь человеку. И я совершу... Самое. Настоящее. Чудо – произнесла она, глядя на старца снизу вверх. Затем, развернувшись, медленно побрела куда-то в сторону Театра.
Клара не видела, как незнакомец провожал ее взглядом - совсем не так, как Гаруспика, но теперь он тоже был похож на мертвое дерево.
- В конце концов, мне ли винить ее... - прошептал он сам себе.
И скрылся где-то в лабиринте Кожевников.

Сообщение отредактировал Genazi - 16-09-2008, 19:57

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. День первый. Вторая половина дня


Гаруспик ничего этого не видел и не слышал, он просто шёл к дому Оспины и пытался объяснить себе, почему Самозванка, как он , почему-то, называл недавнюю знакомую, не подвержена допросу с пристрастием. Все знают, что некоторые роды степняков владеют тайной линий тела, но мало кто понимает, что на самом деле кроется за этими словами. Менху: хирурги, гаруспики и мясники из поколения в поколение передают знание тех линий на теле человека, раскрыв которые определённым образом, в определённом порядке, можно получить определённые результаты. Например, исцелить от болезни. Или убить. Или заставить страдать. При мысли о третьем варианте, ладонь Бураха – младшего сжималась на рукояти ножа.
«Ошибся или нет?» - терзался он по пути, но вот, из-за пелены дождя показалось неказистое и обшарпанное, даже по здешним меркам, строение. Создавалось такое ощущение, что его кирпичные стены специально тёрли наждачной бумагой и спутанной проволокой, а потом брызгали грязью. Впрочем, чего ещё можно ждать от места, которое называют ночлежкой?
Гаруспик собирался было открыть дверь, но вспомнил слова Спички о проклятии, решил не рисковать и постучался. Ответа не последовало, причём дверь так заскрипела и зашаталась, что Артемий понял - не заперто, ещё раз постучался и приоткрыл дверь.
- Кхм, - громко покашлял он, не зная, как обратиться к хозяйке этого места. – Оспина? Это Артемий Бурах!
Ничего. Только эхо разошлось по длинному, захламлённому и полутёмному холлу, да разбежалось несколько тараканов. Гаруспик неопределённо хмыкнул и вошёл внутрь. Он быстрыми шагами пересёк дом, но хозяйки так и не обнаружил, лишь горы хлама, да смятая постель. Пожалуй. Единственной вещью, привлекшей его внимание, была тряпочная кукла одетая в точности, как Самозванка.
«Однако, - подумал Гаруспик, взяв куклу в руки и сжав два пальца у неё на шее. – Нет, брать с собой не буду. Оспину найти надо сперва»
Положив куклу на место, Артемий нашёл в местных залежах лист обёрточной бумаги и огрызок карандаша.
«Я Гаруспик, - написал он, слегка дрогнувшей рукой. – Я хочу поговорить. Найди меня или дай знать, где найти тебя через детей. Артемий Бурах»
Дописав записку, он положил её на подушку, придавив куклой Самозванки, чтобы не упала, и двинулся назад.
Порог он пересёк с тяжёлым сердцем. Прошло всего полдня, а на душе уже висел такой груз, словно на неё и впрямь взвалили небо. Терпи, менху, гаруспиком будешь!
- Что же это делается? – устало вздохнул Артемий и сел, привалившись спиной к грязной стене дома Оспины. – Нет, ну что же такое делается?!
Капли дождя текли по его щекам, успешно заменяя слёзы. Самозванке не показалось – плакать Гаруспик действительно не умел. Он сидел ещё около получаса, не обращая внимания на воду, льющуюся с неба, ведь холода степняки не боятся, а от влажности его защищала непроницаемая брезентовая одежда.
Наконец, Гаруспик поднялся и решительным шагом двинулся обратно. Ему предстояло нанести визит господину Сабурову.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр & Юля Люричева
(конечно же, с Woozzle!)

- Дверь не открывается, - удивленно пробормотал Данковский. Спустился со ступенек, озадаченно глядя себе под ноги, потом поднял взгляд и развел руками, обращаясь к Юлии: - Я, кажется, идиот. "Неправильные вопросы..." Вот теперь, мне кажется, мы его совсем упустили.
"А ведь тебя", сказал он себе, "никто за язык не тянул. Можно было и про секреты долголетия спросить, и про образ жизни, и про мистику, чем черт не шутит - он ведь большой мистификатор, как видно. этот Каин. А теперь все, прощайте, секреты долголетия."
Бакалавр тяжело вздохнул.
- Что вы обо всем этом думаете?
- Порой мне кажется, что я живу среди безумцев. Что весь город сошел с ума. Он не внемлет доводам разума и знать не знает законов логики, - Юлия нервно втянула ноздрями воздух, ей мучительно хотелось курить. – Но разве это возможно? Быть может, это мы безумцы, Даниил? Быть может это мы, с нашим рационализмом и стремлением руководствоваться разумом, не умеем увидеть самых простых и обыденных для здешних жителей вещей?
- Не знаю, - бакалавр еще раз вздохнул. - Что же нам теперь, менять образ мыслей? Если бы я знал, что от этого будет прок, то хотя бы попытался, конечно, - печальная улыбка. - Утром я и подумать не мог, что все обернется вот так. Ждал чего угодно, но не этого. Словно я... в какой-то сказке, или даже не сказке, а чьей-то глупой выдумке, просто голова кругом. Да, о какой чуме он говорил, вы не знаете? В городе разве какая-то болезнь?
- Об этом ничего не было слышно, - Юлия растерянно покачала головой. – Но если пытаться поменять образ мыслей, то, наверное, стоит исходить из того, что болезнь вскоре объявится. Может быть, это было предвидение? Или, - Юлия бросила на бакалавра задумчивый взгляд, - У Симона было чуть больше фактов для анализа, чем у нас с вами. Второе, впрочем, не исключает первого.
- Да уж... такой загадочной личности, как он, трудно не поверить. Хотя разум предостерегает меня от того, чтобы доверять предвидению и ожившим мертвецам. Он ведь не был похож на труп, правда? Я, честно говоря, думаю. не сходить ли в Горны - упрекнуть Каиных в невежестве. Или в обмане.
Какое-то время Юлия сосредоточенно молчала, словно просчитывая что-то в уме. Наконец она негромко произнесла:
- Не нужно делать поспешных выводов и, тем более, принимать поспешных решений. Я по-прежнему склонна считать, что Каины не врали вам. Что до невежества… Имея дело с таким человеком, как Симон, трудно быть в чем-либо уверенным до конца. Да вы и сами только что имели возможность в этом убедиться. Я, к примеру, была готова поклясться, что он вошел в Театр, просто прикрыв за собой дверь. Дверь, между тем, заперта.
- Да-да, - кивнул Даниил, - причем весьма надежно. А что, в этом Театре дают представления? Он выглядит таким... старым. Впрочем, как и всё здесь.
Он махнул рукой - пойдемте, мол, отсюда, все равно делать тут уже нечего.
- Так странно получилось. Выходит, мне сегодня гоняться больше не за кем, - добавил он чуть позже. - Не знаете, где тут можно остановиться?
- В нашем городе нет гостиницы, здесь не часто встретишь приезжего. Я бы пригласила вас к себе, но, боюсь, в моей скромной обители вам будет не слишком комфортно, - девушка немного виновато улыбнулась. – Думаю, вам стоит наведаться к Ларе Равель, она всегда готова приютить любого, кто в этом нуждается.
Даниил понимающе кивнул - на нет и суда нет.
- Госпожа Равель занимается благотворительностью? Далеко ее дом?
- Совсем близко. Сейчас свернете за Театр, а там – первый же поворот направо. Сразу за повротом будет магазин, а через здание – дом Лары.
- Ясно... Тогда придется, видимо, прощаться? - по лицу Данковского было заметно, что как раз прощаться ему хотелось меньше всего. - Спасибо вам большое... за пробежку. И за помощь.
Юлия меланхолично ворошила носком сапожка ворох желтых листьев.
- Жаль только, что пользы от пробежки (да и от моей помощи) вышло не много. Знаете что, Даниил? – она вскинула голову. – Заходите как-нибудь в гости? Если, разумеется, задержитесь у нас. Меня легко найти - если идти вдоль реки вниз по течению, то рано или поздно упретесь в Невод.
- Надеюсь, что у нас еще будет шанс повидаться. Вне зависимости от сроков моего пребывания здесь.
Кивнув на прощание, бакалавр побрел в указанном направлении. Может, ему лучше было бы уехать сегодня? Но все же его не оставляла надежда встретить Симона еще раз. Чья-то сегодняшняя фраза о том, что Каин появится, только когда сам захочет, чтобы его нашли, стала более понятной.
Вдруг Симон и правда захочет второй встречи? Она ведь так нужна ему, бакалавру Данковскому, горе-основателю несчастной, всеми поносимой "Танатики"... В общем, перспектива остаться пока в Городе показалась не такой уж и безрадостной.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Сабуров. День первый.

(с Чероном)

Казалось, небу порвали вены, и оно до конца мира будет изливать на землю потоки своей прозрачной крови; дождь становился всё сильнее, так что, Гаруспик, прежде чем прежде чем войти в дом Сабурова, был вынужден отряхнуть одежду и волосы. а так же тщательно вытереть ноги. Стучаться к главе семьи Исполнителей было не нужно, но Артемий решил предупредить о своём вторжении и воспользовался небольшим молотком, висящим рядом с дверью.
Через некоторое время за дверью послышались шаги сухой, недовольный голос окликнул его.
- Назовитесь.
- Артемий Бурах, - лаконично отозвался он.
Дверь послушно отворилась, и обнажила владельца мрачного дома. Александр Сабуров, властитель - горд и суров, взгляд холоден и сосредоточен - но в то же время и как будто чем-то надломлен.
- Бурах? - удивленно поднял брови Сабуров. - Верно, вы прибыли этим утром. Чем обязан визиту?
- Мой отец пропал, а наш дом разгромлен, - на этот раз Гаруспик обошёлся без расшаркиваний. - Я хотел бы поговорить об этом с вами.
- А, - в глазах Александра мелькнуло понимание. - Да, я уже слышал об этом... что ж, проходите.
Изнутри Стержень выглядел ничуть не приглядней, чем снаружи. Кроваво-красная обивка стен, прямые углы, деревянные колонны и облик не то покинутого собора, в котором живет аскет-отшельник, не то замка графа-кровососа. И хозяин был под стать дому, и его названию - такой же прямой, будто проглотил оглоблю, взирающий как дознатель на преступника. В этом человеке чувствовалась воля, и немалая. Не такая, как в Гаруспике, другого сорта.
Приглашать гостя за стол Александр не стал, видимо, считая это само собой разумеющимся. Человек виновный бы не осмелился сеть, человек безвинный же стремился бы как можно дольше поддерживать в глазах железного правителя убеждение в собственной невиновности.
- Мне говорили, что старший дома Бурахов пропал с утра, но могу заверить вас, это его обычное состояние. Он часто исчезал в Степи на несколько дней. Что касается дома - приношу свои извинения за наши порядки. Если Исидора ограбили, то могу пообещать вам, что мои люди приложат все усилия к возвращению пропавшего. Дом был взломан?
- Нет, закрыт на ключ, а внутри разгром. Всё вверх дном.
- Закрыт на ключ? - Сабуров воззрился на гостя, и пожал плечами. - Тогда, надо думать, уличный люд тут не при чем. Вскрывать замки они умеют, даже и незаметно, но закрывать после себя двери - навряд ли. Логически рассуждая, ваш отец сам устроил переполох.
- Зачем? - Гаруспик начинал злиться и завёл урки за спину, пресекая в зародыше всякие поползновения. - Зачем моему отцу, уважаемому человеку, главе рода менху делать это?
- Не знаю, и не уверен, что хочу знать, - бесстрастно отрезал Александр. - Может быть, он что-то искал второпях. Устанавливая истину методом исключения, истиной следует считать последний оставшийся вариант, как бы невероятен он не казался, и я не могу себе представить вора, разбросавшего вещи и закрывшего за собой дверь. Я вообще не могу представить себе человека, который рискнул бы забраться в дом Исидора, если на то пошло. Что-нибудь пропало?
- Нет, - ответил Гаруспик, почувствовав неожиданно отяжелевшие флаконы с твирином в карманах. - Хорошо. Вы ничего делать не будете. Может, хотя бы, скажете, что мне делать дальше?
- Почему - не будем? - хозяин "Стержня" задумчиво качнул чернильницу, притулившуюся на столе. - Я объявлю, чтобы все, видевшие Исидора в последний раз, обращались ко мне, и проверю, если выяснится что-то подозрительное. В чем я сомневаюсь, тем более что из дома, как вы говорите, ничего не пропало. Вам я бы посоветовал вернуться домой и просто подождать. Скорее всего, Исидор вернется, как и раньше. Или, может быть, поищите его где-нибудь в местах, куда он обычно ходил - Бойни, Термитник, или в степи...
- Хорошо, - кивнул Бурах-младший. - Если что-то узнаете, найдите меня.
Он осёкся и извлёк из кармана записку, найденную в доме Исидора.
- Я нашёл это на полу.
Сабуров разложил клочок бумаги, пробежал его глазами несколько раз, и пожал плечами.
- Цифры мне ни о чем не говорят, эти слова - впервые слышу. Во всяком случае, это наверняка не названия мест города, иначе они бы были мне знакомы. Должно быть, какая-то фраза на степном наречии, а может быть и заклинание... У вас все?
- Всё. Верните записку, - Гаруспик был мрачнее тучи.
- Держите, - Сабуров протянул клочок обратно, и поднялся из-за стола. - Удачи вам. И не поднимайте паники раньше времени.
Кивнув, Бурах-младший развернулся и покинул Стержень. На душе у него стало ещё гаже...

[Хелькэ >>>]

Самозванка и Бакалавр
/здесь были Дженази и Хакэ/

Данковский уже направлялся к дверям дома Лары Равель, как вдруг его внимание привлекла маленькая фигурка, мелькнувшая между домами. Кажется, девочка - невысокая, тоненькая, в куртке явно большей по размеру, чем следовало бы. Это она за ним, что ли, наблюдает? Или не наблюдает вовсе, и идет по своим делам?
Тем не менее, она выделялась чем-то, невнятно непохожая на остальных. Как и сам Даниил, наверное.
- Эй, - окликнул бакалавр. - Ты чего?
Клара внимательно осмотрела Бакалавра с ног до головы. И улыбка, слабая улыбка появилась на её лице. Так солнце ненадолго выглядывает из-за туч, что бы потом вновь скрыться за бесконечной серой пеленой.- Так вот каков ты, смелый борец со смертью. Бакалавр Даниил Данковский. Это ведь какой-то научный титул? Вроде звания, так?
- Так, - согласился он. - Это академическая степень. Присваивается после окончания высшего учебного заведения. А ты тоже слышала про меня, да? Хотя... здесь уже все слышали, - Даниил вздохнул, покачал головой. В этом городе он - самая белая из всех ворон. Пусть и облаченная в змеиную кожу.
- Ты живешь в этом городе, девочка? Кто ты?
- Дети говорили мне о странном человеке с железным лицом и змеиной кожей. Это ведь ты, верно? Похож… Но ты же совсем не страшный! Почему они тебя так испугались?.. – тихим и задумчивым голосом промолвила Клара, выглядя при этом чуть отрешенно - А меня зовут Клара. Я – Чудотворница. Мы ведь с тобой подружимся, да, Даниил? Ты ведь тоже лекарь, верно?
- Я и сам не знаю, чем напугал их, - развел руками бакалавр. Взглянул на Клару внимательней... чудотворница? Да ей же и пятнадцати нет. И четырнадцати, наверное, тоже - совсем ребенок! А говорит, как взрослая. - Но ты же меня не боишься? Вот, заговорила со мной. Отчего бы нам и не подружиться?
Да, в этой девочке было что-то чудесное. И опасное - так ему показалось. "Пусть это будет минутным наваждением", решил он.
- Я лекарь, - улыбнулся он, - но предпочитаю, чтобы меня называли врачом. Лекари, знахари - это для здешних. Так ты умеешь творить чудеса, Клара?
- Здесь это не имеет никакого значения, Бакалавр. Для местных ты так и останешься лекарем, столичным «дохтуром». И знаешь, я почти согласна с ними, Даниил. Какая разница как называть нас, когда суть – одна. Мы лечим. По разному, но лечим... Анальгетик, седатик, антибиотик... Или как там у вас? – Невинно осведомилась Клара, поглядывая на Бакалавра своими блестящими глазенками. Затем, посмотрела по сторонам и, заговорщицки подмигнув, прошептала:- Но все это неважно, Бакалавр. Я действительно умею творить чудеса. Ты тоже умеешь творить чудеса. Даже тот, третий, может творить чудеса. Но чудеса-то разные бывают. Не может быть одинаковых. Для кого-то оно – единственное, с потом и кровью вырванное из лап судьбы, для кого-то обыденное и ежедневное, для кого-то – незаметное и странное детское чудо. Так что мы все здесь... Чудотворники. А то, что мы можем подружиться... Вот смотри, сейчас я друг. Но стоит моим или твоим интересам пересечься в ненужной точке... И мы будем грызться как две собаки, за одну сладкую косточку. Но пока такого нет... почему бы нам не подружить? Я тебе даже помогу, наверное...- Промолвила она, со странным выражением лица.- А ты Симона ищешь, да? Зря...
- Я уже нашел его один раз, только он... скрылся, - поморщился Даниил. - И не знаю, найду ли его второй раз, но очень хотел бы. Впрочем, вряд ли тебе это интересно.
В тоне его сквозили типично "взрослые" нотки. И удивление - чего это я тут разговариваю с ребенком? Может, потому что ребенок оказался ребенком только снаружи?
- Интересная ты девочка, Клара. Умная. И странная. А что ты про Симона знаешь? Не просто так ведь о нем заговорила.
Клара поморщилась, будто бы от зубной боли. Глаза её тут же превратились в узенькие щелочки, сквозь которые едва-едва можно было бы заметить темные зрачки.- Симон, Симон, Симон... И что вы все так к нему привязались-то, к этому Симону? Да при желании можно и тысячу таких как он найти. Ну, ладно, не тысячу... – Девочка быстро поправилась, склонив голову набок - ... Но тридцати для нас будет достаточно. Он ведь так... Человек, простой, обычный че-ло-век. И уставать он тоже может, наверное. И забывать. И чувствовать боль. И плакать. И много чего другого он тоже может.Клара замолчала. В её глазах вновь появилась та самая странная задумчивость.- ... Ты его навряд ли опять увидишь. Хотя, может я и неправа. Но ты знаешь, не к добру Бессмертного в такие дни встречать. Не к добру. Ты лучше людей проведай. Они тебе много всякого расскажут: только и успевай запоминать. И про меня... И про Симона... И про Каиных... Про всех. Найди крючочек, зацепи их, - Девочка резким движением выбросила руку вперед, будто что-то хватая в воздухе. – И вот, они уже у тебя в руках.Маленький кулачок раскрылся, являя взору Бакалавра тонкие линии ладони Самозванки.
- Люди... если у меня будет время их проведать. Знаешь, я собирался уехать. Со дня на день.
"Может, и не уеду", подумал он. "Странно все складывается".
- А потом Симон сказал мне про чуму. Ну, о том, что будет чума. Вот и поборюсь тогда со смертью... скажи мне, Чудотворница, будет чума?
Даниил сам не понимал, почему спрашивает это все у девочки, которую увидел вот только что, и о которой совсем ничего не знает, кроме имени.
А глазищи огромные, и как будто в самую душу смотрит, и все-все там видит... Жутко.
- Не те вопросы задаешь, Бакалавр, - Мягко ответила Клара, прикрывши лицо узкими ладошками – Не те и не тому. Я ж не Хозяйка, могу соврать и очень легко. Главное – задавать вопросы которые не будут затрагивать наших линий. Будет ли чума? Будет, несомненно. Это действительно так смертельно? Да, действительно. Девочка отступила на шаг от Даниила:- До скорой встречи, Даниил. Мы с тобой еще посостязаемся...Клара, улыбнувшись Данковскому, медленно пошла в сторону исполинского уродца называемого Термитником. Но прежде чем скрыться за улочкой, она не оборачиваясь, промолвила:- А сестренку мою увидишь – привет передавай.
- Увидимся, - неопределенно пробормотал бакалавр, действительно уверенный в том, что - увидятся. И не один, верно, раз.
Он еще долго смотрел на опустевший проулок, в ту сторону, куда скрылась Клара.
"Clara et distincta", вспомнил он курс философии. "Ясная и очевидная... нет, совсем не ясная". Отогнав мысли о чудотворнице, Даниил все-таки постучал в дверь Приюта.

[Woozzle >>>]

Стержень
После ухода Гарупсика

Визит Бураха-младшего оставил в душе Сабурова неприятное тянущее чувство. Словно заноза, засевшая в пальце – вроде и болит не слишком сильно, но и забыть о себе не позволяет, заставляя мысленно вновь и вновь возвращаться к досадной неприятности. Александр прошелся по комнате взад-вперед и остановился возле рабочего стола, опершись ладонями о лакированную поверхность. Теплое, отполированное за многие годы дерево столешницы показалось шершавым – неожиданно и неприятно; Александр поспешил убрать руки.
Что-то было неправильно. Сабуров пока еще не мог сказать, что именно; каждое звено в цепочке доводов, приведенных им Артемию Бураху, было прочным и крепко сидело на своем месте, но сама цепь отчего-то казалась хлипкой, готовой порваться в любую секунду. Да, Исидор в самом деле нередко ходил в степь, порой не появляясь в городе сутками. Да, грабители, перевернувшие дом вверх дном, а после аккуратно закрывшие дверь на ключ, выглядят как минимум странно. Да, можно придумать десяток причин, по которым глава рода менху в спешке покинул свой дом накануне и пока не вернулся назад. Так что же не так в этой логичной на первой взгляд картине?
Так и не сумев понять причину своего беспокойства, но решив, однако, разобраться в этом вопросе доскональнейшим образом, Сабуров занялся делом. Двое патрульных были откомандированы на осмотр места происшествия – дома Исидора Бураха, еще двое отправились на поиски возможных свидетелей, сам Александр в очередной раз припоминал подробности недавнего разговора с Артемием – не упустил ли чего, не проглядел? Попутно перебирал бумаги на письменном столе. В этом не было никакой нужды, рабочие документы господина Сабурова всегда были в идеальном порядке, но привычные, отчасти механические, действия помогали ему сосредоточиться.
Устав ждать в бездействии, Александр решил навестить супругу. Дару Катерины он доверял ничуть не меньше, чем собственной интуиции; ее предвидения не раз оказывались для него огоньком, позволяющим в полной темноте ухватить нить логических рассуждений, а уж способностью не выпустить схваченное хозяин Стержня мог бы сравниться с чистопородным бульдогом.
Жену он застал обессиленной, смятенной и еще более бледной, чем обычно. Грядут страшные времена, бесцветно сказала она, и все, с чем столкнемся мы сегодня – суть предвестники этой бури. После чего умолкла, и обеспокоенный Александр не смог добиться от нее больше ни единого слова. Спальню жены он покинул в еще более мрачном расположении духа. Артемий Бурах, чья тревога каплями воды стекла с промокших одежд и осталась мутными лужицами в кабинете Александра, казался сейчас Сабурову источником всех бед.
Часа через полтора подоспели первые вести: один из патрульных, исполнительный и толковый парень, вернулся из дома Исидора. Никаких улик, как и следовало ожидать, найдено не было. Беспорядок, смятая постель, несколько грязных отпечатков на полу – скорее всего, следы самого хозяина. Или его сына. Ничего, что опровергало бы слова Бураха-младшего. И ничего, что подтверждало бы его опасения.
Опрос свидетелей тоже мало что прояснил, хотя и внес в картину произошедшего некоторые коррективы. Мальчишка, который первым обнаружил отсутствие Исидора, толком ничего не видел, но божился, что дверь в дом Деда была открыта настежь, стало быть, на ключ ее заперли уже после. Артемий либо не знал об этом, либо – Александр ощутил легкий укол неприязни к Бураху-младшему – почему-то счел нужным это скрыть. Кроме того, неподалеку от дома Исидора этот же Спичка видел странную девочку, причем незнакомую, нездешнюю. И хотя Сабурову слабо верилось в таинственных нездешних девочек, невесть откуда появившихся посреди ночи в городе, он распорядился прочесать улицы и задержать всех приезжих (если таковые сыщутся) до выяснения обстоятельств. Всех приезжих - вне зависимости от пола и возраста.

Сообщение отредактировал Woozzle - 4-09-2008, 14:12

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Александр Сабуров etc.
(при активном участии Черона и Вуззл)

Костяшки пальцев только выбили глухую дробь, как вдруг Данковского окликнули сзади.
- Не торопитесь, пожалуйста.
На крыльцо дома, возле закрытой двери которого стоял бакалавр, быстрым шагом поднялся мужчина. Крепок телом, уверен в себе, собран – в нем легко было узнать представителя закона.
- Господин Сабуров, отвечающий за безопасность в этом городе, расследует дело чрезвычайной важности, и хотел бы с вами побеседовать. Прошу вас, пройдемте со мной, - сказано это было таким тоном, что не возникало никаких сомнений: вздумай бакалавр заартачиться, его поволокут «беседовать» силой.
- Хорошо, как скажете, - Даниил помрачнел. - А почему именно со мной?
Беды сыпались на голову словно из бездонного мешка. Ну-ка, что там еще заготовлено, интересно... Он спустился с крыльца и взглянул на патрульного с выражением оскорбленного достоинства на лице.
- Приказано проверять всех приезжих, - чинно ответствовал страж порядка. - Не беспокойтесь, мэтр, пока вас ни в чем не обвиняют. Дальнейшее пусть объяснит господин Сабуров.
Патрульный сошел с лестницы, подчеркнуто-вежливо указал Данковскому перед собой, и двинулся за ним и чуть слева конвоиром, сложив за спиной руки. Мимо протекали маршруты, уже знакомые Бакалавру - вот здесь был очередной поворот бешеной гонки с Юлией, вот эта угрюмая и неухоженная громадина - городская управа, и мост через Жилку.
- Вы, вижу, вашблагородие, уже знаете Стержень? - не удержался патрульный, наблюдая за тем, как Бакалавр выбирает дорогу. - Это вы правильно. Тут во всем городе только их дом знать обязательно. Каждому приезжему.
- Да, я сегодня уже был там, только на половине госпожи, - ответил Данковский. - Сабуровы играют тут одну из первых ролей, как я погляжу?
"С чего вдруг затеяли эту проверку?" - задумался он в то же время. "И еще это "пока"... Видимо, стряслось что-то серьезное."
Он чувствовал себя более чем неловко, идя по городу в таком сопровождении. Теперь пойдут еще и слухи о том, что страшного Бакалавра, которого боятся дети, арестовали в первый же день пребывания здесь.
- Еще бы, - весомо хмыкнул конвоир. - Вы так запомните, вашблагородие - у Каиных, к примеру, может быть больше всего гонору, и они известны всем и каждому. А Ольгимские богаче, и всем промыслом заправляют. Но Третий дом, хоть и не так на слуху, делает больше их всех вместе взятых. К тому же, честен и справедлив. Вот и пришли, мэтр, заходите.
В самом деле, перед Даниилом во второй раз предстало хмурое лицо "Стержня". Со стороны хозяина дом казался нависающим над гостем, хмуро и неприветливо оценивающим его - не таит ли недобрых умыслов? открыт ли?
Через порог, который часом раньше перешагивал Гаруспик, вошел в дом Бакалавр. Совсем не так, как его двойник, ведомый тревожными поисками, но все же - это совпадение наверняка что-то значило.
Внутренность - почему-то на язык просилось именно это слово, представляющее органы животных, словно "Стержень" был огромным лежачим зверем - дома оказалась простой. Небольшая зала с деревянными колоннами, и стол посредине, за которым сидел, что-то отмечая на листке бумаги, не иначе как Александр Сабуров.
- А, - он поднял голову, отвлекшись на стук двери. - Бакалавр Даниил Данковский, верно? Добро пожаловать.
- Верно, - кивнул бакалавр, - здравствуйте. Признаться, я бы больше желал посетить вас в иных обстоятельствах… хотя бы без полицейского, неотступно следующего за мной.
Присесть ему не предложили, поэтому Даниил поискал глазами второй стул… однако не нашел и остался стоять, заложив руки за спину. От этого он еще больше чувствовал себя не временно задержанным (во что хотелось бы верить), а арестованным.
- Я ведь могу узнать причину задержания?
- Разумеется. - Александр поднялся, ему совершенно не нравилось беседовать с задержанным, глядя на него снизу вверх. – Мы разыскиваем пропавшего человека, ваши показания могут оказаться полезными. Но прежде всего мне хотелось бы узнать – с какой целью вы прибыли в наш город?
"Пропавшего? Это ведь не..."
- Симон Каин, - вслух продолжил Даниил свою мысль. - Я приехал, чтобы встретиться с Симоном Каиным. Я занимаюсь изучением... вы, быть может, слышали о "Танатике"?
Сабуров не слышал о "Танатике", больше того, в данный момент он слышать о ней и не хотел. Не позволив сбить себя с толку, все тем же вежливо-въедливым тоном он продолжил дознание:
- Симон Каин известен далеко за пределами города? Сомневаюсь. Вы были ранее с ним знакомы? Или услышали о нем от кого-то еще?
- Я получил послание от своего коллеги, Исидора Бураха. Он писал, что правитель этого города являет собой пример феноменального долголетия и, возможно, встреча с ним могла бы помочь мне после всех тех гонений, коим подвергли меня Власти. Он даже якобы договорился с Симоном насчет меня… правда, сегодняшний день убедил меня в обратном, - Даниил поморщился. – Ну и знаком я с Каиным, как вы уже поняли, не был, даже представления не имел.
Услышав из уст Данковского имя Исидора Бураха, Сабуров весь словно бы подобрался и сразу стал похож на ищейку, взявшую след.
- Стало быть, вы имели дела с доктором Бурахом? - произнес он с нажимом. - Вы уже встречались с ним по прибытии в город?
- Мы переписывались. Редко, - сухо ответил Данковский. - А с Бурахом я еще не встречался - сразу отправился в Горны, впрочем, безрезультатно. Кстати, наверное, надо будет навестить Исидора; я об этом как-то не подумал.
Сабуров с силой оперся на стол и наклонился вперед. Поймал взгляд бакалавра и уже не отводил глаз.
- Вы хотите сказать, что, приехав в город, первым делом отправились к совершенно незнакомому человеку? Не заручившись поддержкой коллеги, не попросив его сопровождать вас, не осведомившись, в конце-то концов, о том, успел ли он известить о вашем визите интересующее вас лицо? – голос его был буквально пропитан недоверием.
- Именно! - кивнул Даниил. - Да я, в конце концов, не к Бураху приехал. И... поймите меня, я слишком торопился увидеть эту живую легенду. Мое положение на текущий момент оставляет желать лучшего, и Симон для меня был как свет в окне... Впрочем, зачем я вам это рассказываю?
Он вздохнул, потер переносицу.
- Вы подозреваете меня в чем-то?
Александр задумался. Увы, обвинять Данковского в исчезновении Бураха не было никаких оснований. Мотивов нет, улик нет, свидетельских показаний – и тех нет. Пока нет, во всяком случае. И это самое «пока» Сабуров крепко держал в уме.
- Я расследую исчезновение Исидора Бураха, - Сабуров не сводил глаз с собеседника, внимательно наблюдая за его реакцией, отмечая каждый жест, придавая значение любой мелочи, - и если вы каким-то образом причастны к этому…
Многозначительная пауза была выверена до секунды. Ровно столько, сколько необходимо, чтобы бакалавр успел почувствовать всю шаткость своего положения, понять, что здесь, вдалеке от столицы, его громкое имя ничего не значит.
- Сейчас вы можете идти. Но я бы настоятельно не рекомендовал вам пытаться покинуть город до того, как все обстоятельства этого дела будут раскрыты. Вы меня понимаете?
- Понимаю. Последую вашему совету, комендант. Что же... до свидания; мне кажется, мы еще свидимся непременно, и, надеюсь, повод будет не столь безрадостным.
В знак почтения Данковский склонил голову, развернулся на каблуках и вышел.
Значит, Исидор исчез. Симон - тоже, но его Даниил хотя бы успел увидеть, да и услышать кое-что столь же любопытное, сколь непонятное. Планы продолжали рушиться один за другим, как карточный домик от неосторожного вздоха. Не хватало только подозрения в... убийстве? Похищении? Бакалавру не хотелось даже думать об этом.

[Genazi >>>]

Самозванка. Термитник

Семга нервно дернул щекой. Все сегодня у этого заурядного, в общем-то, человечка шло не так как нужно. С утра успел разругаться с женой, голова просто разрывалась после вчерашней посиделки... А может и от воздуха, тяжелого и вязкого воздуха. Твирь цветет в этом году особенно резво, так что ничего удивительного для Семги в этом не было. Удивительное и даже пугающее было в той девчонке, что смотрела на него сейчас с сочувствующим видом. И вроде бы девчонка, как девчонка, бродяжка какая-то. Да только... Минуту назад она пыталась проникнуть в Термитник. Хотя, «проникнуть» звучало бы слишком громко. Клара, как она себя называет, просто прошла мимо охранников с невозмутимым видом, будто бы так и нужно.
«Вот же черт... И чего ей там нужно было?» - подумал патрульный, оттягивая воротник душной кофты.
- Ты...эээ...Значит так, девка, неча тебе там делать, ясно? Неча! – сипло промолвил он, стараясь не смотреть Самозванке в глаза.
- Да что ты с ней мучаешься, Сем? Пускай вон идет, - крикнул Клевец, лениво вертя в руках дубинку. – Иначе поможем.
- Понятно... – Невозмутимо протянула Клара, внимательно изучая черты лица Семги. – А вы точно уверены в том что мне нельзя туда?..
Служивый покрылся неровными красными пятнами. Злоба на этот день, эту малявку, эту работу и этот город, пробила брешь в его непроницаемой плотине внешнего спокойствия.
- Я?! А ну... – договорить он не успел.
Сегодня у Клары был тяжелый день. Ей не нравился этот город, ей не нравился Термитник, в который её, почему-то, неудержимо тянуло, ей не нравился этот тупой постовой...
Поэтому она просто резко взмахнула ладонью, словно разрубая некую незримую нить. И Семга, так и не успевший додумать, что именно сказать наглой малолетке, упал на землю. Сознание его провалилось в глубокую, спасительную тьму. За которой не было ни дыхания, ни жизни, не было ничего.
Мышцы сфинктера разжались, и на штанах того, что было Семгой, появилось мерзкое коричневато-бурое пятно. Воняло немилосердно. К горлу Клары подступила тошнота...
«Да...Да как же так...Я же... Я же не хотела! Не хотела... Он должен был уснуть!» - ошеломленно подумала она, и паника медленно начала охватывать её разум.
- Да ты... - поперхнулся второй, переводя обезумевший взгляд с мертвого Сёма на девочку. - Ах ты паскуда! Убью, г-гадина!..
Клевец хватил по воздуху дубинкой, и чуть не упал, споткнувшись на ровном месте - палка вылетела из переставших слушаться пальцев, глухо стукнув об землю. Глаза патрульного поймались в ловушку глаз Самозванки, и наотрез отказались двигаться.
- Т-т-ты... убирайся, уходи, уходи, ты к-кто такая, господи...
Он пятился, медленно и дрожа всем телом, на подгибающихся ногах почти отползал от Клары, пока не уперся спиной в холодную стену Термитника. Тогда Клевец отчаяно взвизгнул, и что есть духу припустил между Долгим и Коротким корпусом, в сторону Боен, куда проход не загораживала эта... это... создание. Все мысли покинули голову несчастного стража, заместившись одной - бежать, бежать, бежатьбежатьбежать!
Опасно, промелькнуло в голове Клары. Четкое понимание прокрадывалось в затылок - если он сейчас убежит, то потом расскажет остальным. Догнать?
- Стой, стой! – Крикнула Клара, словно цепляясь за соломинку, силясь хоть что-нибудь объяснить непонятливому патрульному, словно пытаясь донести до него простую мысль «Я – Клара, я не несу зла!»...но куда там! Клевец, испуганный до полусмерти, лишь ещё сильнее припустил и вскоре скрылся, оставив Клару наедине с вырубившимся Семгой и смутным беспокойством.
«Во что же мне это вылетит, чем мне придется за это заплатить?»
Клара, она же Самозванка, она же Чудотворница, подавленная, перешагнула через тело патрульного и толкнула двери Термитника.
За ними было темно.
И слышались шорохи и скрипы. Где-то впереди мелькал почти незаметный свет, но в коридоре от входа Клара шла почти на ощупь, касаясь руками истлевших деревянных опор. Опасно, опасно... вдруг следующим шагом она наткнется на труп? И почему тот старик просил "позаботиться о детях"? Со здешними обитателями что-то случилось?.. и где они вообще?
Страшно.
Страшно так, что хотелось самым позорным образом убежать, скрыться, исчезнуть. Темно. Где-то там виднелся маленький маячок света... И Клара шла на него, подобно бабочке, что летит к фонарику. На минутку, в её голову закралась мысль о том, что бабочкам должно быть тоже страшно, одним, в темноте. Вот они и летят... На свет. К огню. К смерти.
- И ночь... Придет к тебе, закроет глазки и из спринцовки посыплет сном реснички... Парам...Парам... – Тихонько пела она, лишь для одной цели – отвлечься. Отвлечься и ни-че-го не слышать. Ни шорохов, ни шума. Страшно.
Коридор поворачивает, и Клару вдруг обнимает большое пустое пространство. Огромное - сюда бы, наверное, поместился пузатый "Сгусток", дом Ольгимских, и еще осталось бы место. Как же много людей здесь живет...
Огоньки помаргивают откуда-то сверху, с ярусов, и тусклый свет дает возможность оценить размеры Долгого корпуса. С балок свисают воловьи туши, потемневшие клочья сырого мяса с коричневыми разводами. На полу - какой-то непонятный покров, несколько разбросанных куч то ли тряпья, то ли костей и шкур...
от них едва уловимый кисло-сладкий затхлый запах. Вот рядом лестница, большая, широкая, где пятеро пройдут свободно в ряд - перегорожена ящиками так, что не подняться. А сверху слышатся голоса, шепоты, говор - как будто один слитный. И не разобрать слов, кажется, что вовсе не по-человечески говорят.
Вскрик и стон. Кто-то хрипит, как задушенная птица, совсем рядом. Клара оглядывается, но здесь, на первом ярусе по-прежнему никого нет. Кроме...
Сверху раздается еще один крик, и Клара видит, как с третьего яруса падает человек. Падает не сам - его сбрасывают. Одетый в лохмотья и весь замотанный в какую-то грубую дерюгу; мелькает неестественно-белое лицо, и с хрустом переломанной куклы он шлепается в кучу на полу. Только тогда приходит понимание - это не отходы с мясных промыслов. Это люди. Много мертвых мясников, сваленных как попало, сброшенных сверху. Они невыносимо смердят, и над ними, кажется, витает грязное бурое облако скалящихся призрачных черепов - иди сюда! поближе! чуть-чуть поближе, и мы тебя приласкаем...
Бежать! Бежать отсюда, с этой свалки трупов!
(наводили ужас Черон и Джен-кун)

Сообщение отредактировал Genazi - 14-09-2008, 20:16

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик с Кларой...в разных позах...

Покинув территорию Стержня, Гаруспик спрятался под козырёк крыльца одного из домов неподалёку и вытащил из нагрудного кармана бумаги, что передал ему спичка. Судя по всему, они были чем-то вроде дневника Исидора: какие-то рецепты, описание приготовления таинственной «мёртвой каши», непонятно, для чего применяемой, странные символы алфавита степняков и совсем уж загадочные значки.
«Что отец имел ввиду? – думал Артемий, просматривая лист за одним. – Рецепты, тут всё ясно, чертежи какие-то, значки… всё это очень странно»
Через некоторое время, он понял, что от бумаг толку мало, во всяком случае, пока. Спать, есть или пить не хотелось, так что, разум Гаруспика вновь вернулся к поискам отца.
- Сабуров говорил о Термитнике, - вслух размышлял Бурах-младший, убирая листы и выходя под дождь. – Всё равно туда надо зайти. Буду приветствовать одонгов и мясников.
От него шарахнулась какая-то девица с лицом Женщины-Трудной-Судьбы, видимо, приняв за сумасшедшего. Гаруспик усмехнулся. Менху, не важно, чем они занимаются, всегда создают такое впечатление у тех, кто не понимает внутренней сути их поступков. Дорога ложилась под ноги без изысков, так отдаётся на сеновале девушка-простушка, так танцует Твириновая Невеста, легко, естественно, как дано от Матери Бодхо.
Да, город изменился, но громаду Боен, веками торчавшую из земли в Степи, было трудно не заметить, так же, как и два корпуса Термитника, прилепившиеся к Бойням, как насекомое-паразит. Когда Гаруспик подошёл ко входу, дождь уже прекратился, но грязь ещё не успела засохнуть. Будь Артемий более наблюдательным, он бы заметил весьма странные, смазанные следы в грязи у входа. Такие, словно кто-то во все лопатки удирал отсюда, но вот скорчившегося и воняющего, как сельский сортир мужчину, он пропустить не мог.
«Что это с ним? – подумал Гаруспик.- Болен…нет, кажется, просто перепил. У меня нет времени»
Толкнув дверь, Артемий вошёл в темноту термитника и улыбнулся. Ему нравилась темнота.
Многие подтвердят, хотя и не скажут это слишком уж уверенно, что темнота – друг полночных зверей, маньяков, убийц, грабителей, но... Никак не входит в этот список маленькая и хрупкая девочка по имени Клара.
А посему, Самозванка, не разбирая дороги, бежала к выходу, падала и поднималась, дыхание её сбилось от страха, а сердце тамтамами стучало в груди.
«Бежать! Бежать отсюда!» - кричал ей истерически рассудок, и она покорилась жуткому приказу...
Как только Гаруспик открыл двери Термитника, из мрачной темноты, выбежала та самая девчонка, что он видел чуть ранее...
Клара, не видя ничего перед глазами, ударилась обо что-то очень твердое (это «что-то», несомненно, было грудью Артемия) и упала на землю все еще ничего не соображая от страха.
Когда в Бураха-младшего врезалось нечто, он от неожиданности, отпрянул и выхватил нож .
- Кто здесь! - волчьи глаза Гаруспика шарили по темноте, надеясь заметить резкое движение, до того, как станет поздно

Клара не ответила. Она, тяжело дыша, лишь молча смотрела на Артемия полными страха глазами. Тонкие ручки Самозванки чуть подрагивали. Казалось, она до конца своей жизни не забудет тот ужас, что увидела минутой раньше. Трупы... Смрад... Темнота... Боль... Куклы. Словно горка кукол. Старых, забытых, сломанных кукол, с которыми уже неинтересно, которым давно пора на свалку.
- Т-та...Т-та-ам... – с дрожью в голосе произнесла Самозванка, слепо щурясь. Сейчас ей был виден лишь грозный силуэт, страшный, очень страшный. Ей казалось, сейчас он возьмет и утащит туда, обратно в темноту.
- Т-та-м...- запинаясь, шептала она, не в силах справиться с предавшим свою хозяйку голосом.
Проморгавшись и привыкнув к новому освещению, Артемий с удивлением обнаружил перед собой ту самую девочку. с которой говорил на улице.
- Успокойся, - сказал он, убирая нож. - Что там случилось?
Он шагнул ближе к Самозванке.
Клара словно бы и не заметила вопроса. Сейчас она была полностью во власти той страшной картинки, что она увидела. Сознание почти покинуло её, и руки перестали дрожать. Некоторое время она невидяще смотрела на Гаруспика, а затем тихим и монотонным голосом промолвила:
- Там... Трупы. Много. Горы. Кровь. Вонь. Грязь. Ужас. Смерть. Там...Скверна.


"Так. Хорошо же я в Термитник сходил!" - подумал он, снова доставая нож.
- Не бойся, я хочу помочь, - Гаруспик осторожно, но крепко прижал руки Клары к её торсу и сделал маленький, еле-еле заметный разрез за ухом. Царапина, из которой выступило всего лишь несколько капель крови.
"Искусство, сын, в том, чтобы малым деянием добиться великих последствий", - учил когда-то Исидор, и сейчас сын старался идти стопами отца.
А девочка и не пыталась вырываться. Устало прикрыв глаза, она даже не заметила прикосновения холодной стали, а лишь твердила, тихо, почти неслышно:
- Там плохо. Там очень плохо. Черепа витают над мертвецами, они зовут, они шепчут, разговаривают с тобой...
Затем, Самозванка перевела дыхание и покачала головой. Когда она вновь начала говорить, в её голосе слышался все еще не до конца исчезнувший страх.
- Не ходи туда, там плохо. Не ходи, пожалуйста...
- Что случилось? - Гаруспик очень старался представить, что перед ним всего лишь пациент, у которого надо взять анамнез. Да, хирургам редко приходится этим заниматься, однако, их этому учат. Вдруг медсестёр рядом не будет? Мораль: любой врач должен уметь говорить с пациентом. А эта девочка пациент, да. Не подозреваемая в нападении на отца., а пациент. О ней позаботиться надо.
- Ты меня слышишь, но не слушаешь! Слушай! Пожалуйста! – вскрикнула Клара, отстранившись от хирурга. – Там... Живодерня. Там... Я не знаю что. Там очень страшно, понимаешь? Не просто ужасы, сказки, а смертельно опасный ужас, веришь?! Там можно умереть...
Самозванка сжала виски ладонями. Вспышки-картинки возникали в её голове помимо воли. Разум тоже предал Клару. Тоже. Вот чучелко из плоти и крови падает, на лице его страх и отчаяние, вот оно падает на гору из таких же чучелок, и становится очередным притоком в реке смерти и боли.
- Мертвые. Там... Не знаю... Не знаю, почему они так жестоки, эти мясники. Они их убивают, своих убивают. Почему? Что же это такое? Они... Они убивают людей. Скидывают их. Трупное разложение, смрад... Но не только, не только. Там есть что-то еще, что-то более ужасное. Как будто монстр, как будто оно живое. Не человек, не зверь, не дух. Это не наваждение, совсем не наваждение.
Клара запнулась, ища подходящее сравнение.
- Так... Представь как будто... У тебя в голове говорят голоса... И они зовут тебя к себе. И ты знаешь что они лживы, и хотят тебе зла, но очень трудно устоять... Не ходи туда.
"Надо", - хотел ответить Гаруспик, но почему-то осёкся. Странное ощущение, словно его собственные линии тела зашевелились под кожей. К горлу подкатил комок, а сфинктер позорно сжался отвечая на холодную волну внизу живота.
- Да, - тихо сказал Артемий. - Надо уходить отсюда. Быстро!
Он не знал, почему именно быстро. Никаких признаков опасности не было, но, Гаруспик был уверен, чем дольше они тут задерживаются, тем короче становятся линии их жизни. Бурах - младший всегда был крепким человеком, а потому, тело Самозванки показалось ему почти невесомым, когда он закинул её на плечо и рванул с места обратно к двери. Бежал он по-волчьи, огромными скачками, покрывая расстояние. Дверь отлетела с пути Гаруспика в сторону, а в глаза ударил свет.
- Мать! - помянул Артемий Бодхо и с трудом затормозил. - К...Клара, ты цела?
Клара довольно долго молчала. Её довольно сильно мутило после увиденного и испытанного, ноги были словно ватные, а в голове плыл серый-серый туман.
- Я... Нет, не в порядке, Бурах. Не в порядке, - сипло ответила она. Находиться в таком положении было довольно тяжело, и Клара боялась, что ее вырвет прямо там.
- ... Нужно кому-нибудь сообщить... Нужно всем сказать... Оно же всех убьет! Ты сам не чувствовал? – Спросила она, помотав головой.
- ...И еще... Опусти меня, пожалуйста.
- Да, надо, - кивнул Гаруспик, осторожно ссаживая девочку. - Здесь нужен Сабуров и его власть. Ты знаешь, где он живёт?
Клара прижала ладонь ко рту и медленно покачала головой. Сдержав рвотные позывы, она глубоко вдохнула и ответила:
- Сабуров...Сабуров, Сабуров... Нет, я его не знаю. Он местный патриарх?.. Но... Я не знаю. Если он правитель, то он должен знать ЧТО творится в его вотчине. И если он знает, выводы напрашиваются сами... Нужен кто-то... Не знаю, Бурах. Я здесь слишком мало пробыла.

- Пойдёшь туда, - гаруспик махнул рукой в нужном направлении, - выйдешь к Горхону...это река такая. Пойдёшь по течению до пересечения с другой рекой, Жилкой. Потом вниз по её набережной, там будет такой дом большой, окружённый оградой. Там и живёт Александр Сабуров. Скажи ему, что пришла от меня, и что в Термитнике творится неладное...расскажешь, в общем! Если заблудишься. спроси у местных, где находится Стержень, так этот дом называется.
Клара, вздрогнула и оглянулась на темную дверь Термитника. В глазах ее промелькнула тень страха. Затем, кивнув, она быстрым шагом ушла из этого жуткого места.

(писано во не здравом уме и не твёрдой памяти, напару с Genazi)

[Черон >>>]

(усталый Гаруспик и немного скромного трагика)

Проводив взглядом поспешно удаляющуюся Самозванку, Гаруспик обернулся к всё ещё постанывающему человеку. Хирургических перчаток у него не было, так что, вместо них он натянул обычные, кожаные и приступил к осмотру. Для начала, хирург перевернул человека на спину и осмотрел.
"Поверждений не видно, мать Бодхо, ну и воняет же он, опростался, наверное, - думал он, быстро прощупывая пульс и ощупывая человека взглядом. - Зрачки сужены, на раздражители не реагирует...почти, линии...Бос Турох, что с его линиями?!"
Скорчившийся у ног Гаруспика патрульный выглядел почти живым комком поселившейся внутри боли. Несмотря на отсутствие ран или порезов, он терзался непрекращающимися судорогами. Мышцы живота, который он обхватил руками, нервно сводило. Бураха он, кажется, то ли не замечал, то ли не имел сил реагировать - просто скрючился в комок плоти, слабо шевелящей ногами, и стонал.
Немного подумав, Артемий достал нож и сильно приложил бедолагу рукоятью в основание черепа, за неимением лучшей анестезии и оставил на месте. Скоро должны были прибыть люди Сабурова, им и разбираться. Патрульный охнул и обмяк, а Гаруспик пожал плечами и зашагал в противоположную Горхону сторону. Искать отца в Степи не было никакого смысла, но он помнил, что Капелла упоминала какого-то Ноткина, живущего на Складах.
"Стоит познакомится с ним, если уж линия его судьбы рядом с моей", - подумал Артемий, неутомимо шагая
Судьба, однако, повернулась к служителю менху неожиданной стороной. Еще до того, как он оставил позади белесые очертания Долгого Корпуса, ставшего мортуарием, подобный которому и не снился школе "Танатика", линия его жизни свернула в сторону.
Нельзя сказать, чтобы ощущение это было неожиданным. Дух Гаруспика взяла непрошенная мысль, она назойливо билась в стенках черепа и твердила свою горькую правду. Мысль говорила, что Артемий Бурах, младший из рода Бурахов, разбирающийся в линиях тел человеческих и звериных, не видит других линий. Линий, покрывающих тело огромного существа, на плоти которого был воздвигнут город... существа, чья сущность была - город! Мысль твердила, что Гаруспик заблудился. Идет, не зная куда, и ищет, не зная, что. Где-то внутри этого огромного живого организма потерялся его отец, и исчезновение это было лишь первым камушком лавины, которая грозила обрушиться - вторым было страшное положение в Термитнике...
Где-то ты пропустил нужную тропинку, линию, которой можно было начать чудовищно сложный ритуал раскрытия этого колосса, и обнаружить тайну, спрятанную в нем.
Но он любит тебя, Гаруспик. Он хочет помочь тебе, хочет лечь под твой нож и умереть, раскрыв тебе тайну.
Проходя мимо Сырых Застроек и сворачивая к Жилке, Артемий встретил свою линию.
Из редкой толпы людей навстречу Гаруспику бросилась женщина. Широко раскрытые глаза, короткие, неопрятно свисающие пакли волос, невысокая, какая-то скошенная и совсем некрасивая, ни осанкой, ни лицом - словно и не человек вовсе.
- Ты! - выдохнула она, хватая его за руку. Ладонь горячая, как будто кровь кипит... - Ты пришел!.. и опоздал.
- Кто ты? - этот вопрос въелся в губы Гаруспика за этот день, как въедается в кожу пыль и твириновая пыльца, если долго идти по Степи весной. - Откуда ты меня знаешь?
- Я, - монотонно уронила она, не отпуская руки Бураха, - я - Саба, я Эспэ-Инун, я вещь, из Степи приходящая. Другие называют меня Оспиной. Я искала тебя, Гаруспик. Догадываешься, зачем?
Гаруспик устал. Нет, не телом или разумом, одна подготовка к выпускному экзамену по оперативной хирургии была куда более выматывающей. чем сегодняшний день. Он устал душой. Тем самым "чем-то", которое окрашивает мир чувствами, делает его ярким и живым, а потому. на встречу с Оспиной он прореагировал весьма бедно.
- Нет, - голос Гаруспика был глух. - Я не знаю, но скажи мне, Приходящая, мой отец в Степи?
Это было не безразличие, а какой-то вязкий кисель, приглушающий всё приходящее снаружи и исходящее изнутри.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. Теперь, совсем Гаруспик.

(всё с тем же скромным трагиком)

- Он в Степи, - был ответ. - Но ты его не найдешь. И тот, кто сбивает сейчас ноги в зарослях твири, доктор, тоже не найдет. Никто не найдет Исидора... пока не будет знать, что искать.
Оспина освободила Гаруспика от своей жгучей хватки, и, рывком подняв голову, нащупала его глаза. Это было сродни апоплексическому удару - в голове потемнело, город померк, остались только темные, разъедающе-коричневые глаза перед лицом Бураха. Он понял, что эти глаза с легкостью съедят его, что в их пустоте поместится не один Артемий, а два, три, много маленьких Гаруспиков, запертых в стенах отчаяния - и это встряхнуло его.
От нее веяло морозным, продирающим холодом.

- Я видела его, - голос ее был таким же пустым, как и взгляд. - Видела ночью прошлого дня, когда он возвращался откуда-то. Может, из Боен, может быть, из Города... Знаешь, Гаруспик, он шел умирать. Я испугалась подойти к нему. Веришь? Потом я рванулась вслед, хотела вернуть его, но так на меня... взглянул, как ударил наотмашь, что я упала прямо на месте, в зарослях ковыля. Ты опоздал, Гаруспик. Твой отец, знающий линии, мертв. Я не знаю, что могло убить его, что могло заставить его уйти умирать. Но он шел за этим.

Гаруспик неожиданно сгорбился. Очень сильно. Словно у него из позвоночника вытащили штырь, позволявший ему весь это день держаться прямо. И колени начали подгибаться как-то нездорово, но это продолжалось лишь прау секунд. Артемий Бурах выпрямился так резко, что позвонки его слышимо хрустнули.
- Я знаю это, ещё с утра, - сказал он, глядя прямо в глаза Оспины, удерживая её взгляд, как держат за горло. - И теперь ты, Эспэ-Инун, будешь свидетелем. что я беру на себя долг и принимаю наследство отца, что я - Артемий, старший в роду Бурахов, менху и Гаруспик. Ты слышала?
- Ты? - она нервно засмеялась, как будто падая в истерику. - Ты? Ты, ты... - Оспина на миг запнулась, поймав взгляд Гаруспика, но не переменив выражения лица, - Да. Я признаю тебя, старший в роду Служителей. Перенимай наследство и готовься. Я не знаю, что наступит, но мне уже хочется вскрыть жилы от ужаса видений грядущего - чтобы не так больно было потом умирать... Ты теперь будешь защищать, Гаруспик. Я, ничтожная, признала тебя, но Мать - еще нет. Верши по воле своей, отмечен будешь по делам своим.
Она немного помолчала, опустив голову, и потом резко снова встрепенулась, застыв в мертвой позе со склоненной набок головой.
- Ты найдешь отца? Предашь его Матери? Прольешь кровь над его могилой?
- Найду, - кивнул менху. Его слегка трясло, непонятно от чего. - У тебя нет права раскрывать тело, даже своё. Ты знаешь, где искать отца?
- Не знаю. Я видела его далеко за Станцией, ищи, ищи... не о том ты думаешь, Гаруспик! - вдруг взвилась она. - Подсказок ждешь, помощи, наставлений... Кончилась твоя учеба - принимай! Думай, слушай Степь, ищи ответы - ты сам!.. Ты пойми, - голос вдруг упал до еле слышного шепота, - Исидор шел умирать. Умирать, понимаешь? Уходил от людей, не хотел оставлять им свое тело. Почему - знаешь? Я не знаю... Но если людей города он хотел сберечь, то и к одонгам бы не пошел. Пошел бы туда, где не живут степняки. Где вообще люди не живут. Ищи, мой милый. Найдешь...
- Найду, - кивнул Гаруспик. - Ты знаешь Ноткина и Таю Тычик? Так вот, передай им, что их я тоже найду. До встречи.
Он пошёл дальше, лишь на миллиметр разминувшись с этим странным существом. Он, Гаруспик, менху, Артемий Бурах знал лишь одно место, куда мог пойти умирать его отец. Древний курган Раги, место для приношений, жертв и смерти. Странное место, узелок в линиях, который нельзя размыкать, но над которым можно размыкать всё. Гаруспик знал, что город туда не дотянулся. Одонги бы не пустили, да, и страшно представить, что случилось бы с безумцами, решившими селиться рядом.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Лара Равель.
(и, конечно, Вуззл)

Уже привычным (в который раз за день?) маршрутом Бакалавр направился к дому Лары. Конечно, в том, что вот уже дважды ему так и не удалось войти внутрь, можно было разглядеть руку провидения, но Данковский в провидение не верил.
Аптека. Полуразрушенная лестница, тянущаяся к небесам. Он сегодня определенно уже видел одну такую, только в другом районе. Вот и маленький аккуратный Приют, примостившийся среди кирпично-пыльных домов обыкновенных горожан. Оглянувшись на всякий случай – не отвлечет ли кто-нибудь еще? – Даниил поднялся на крыльцо. Постучал в дверь.
К счастью, в этот раз Даниила никто не окликнул.
Спустя минуту дверь отворилась. На пороге стояла молодая женщина. Короткие черные волосы зачесаны набок, светлые голубые глаза смотрят печально и ласково... Ее можно было бы счесть красивой, если бы не скорбное выражение, застывшее на лице.
- Чем я могу вам помочь? – слабое движение губ, вероятно, должно было обозначать улыбку.
- Лара Равель - это вы? - вопрос больше звучал как утверждение. - Я Даниил Данковский, бакалавр. Мне сказали, что у вас можно остановиться. Я оказался в не совсем удобной ситуации, приехав в этот город... фактически на улице, и вот ищу приюта.
Он улыбнулся - каламбур вышел невольно.
- Да, конечно, - она чуть отодвинулась в сторону, пропуская гостя в дом. – Я сделаю для вас все, чем смогу. Вам, должно быть, наш город показался негостеприимным? Поверьте мне, это не так. Просто приезжему трудно сразу разобраться в здешних порядках.
- Спасибо вам, - кивнул Даниил. - Негостеприимным... не знаю. После столицы это место выглядит... не знаю даже, как сказать. Странным, пожалуй так. Надеюсь, я не стесню вас?
- Ничуть, - Лара прикрыла дверь за спиной Данковского, – у меня всегда много людей, а сегодня здесь так пусто.. Одиноко.
Она помолчала, словно задумалась о чем-то.
- Только, пожалуйста, говори мне «ты». Я так привыкла, - улыбка не удалась Ларе и на этот раз, но, по крайней мере теперь не казалось, что она готова расплакаться.
Бакалавр поставил саквояж на тумбочку у входа; поискав глазами вешалку, снял плащ.
- Как скажешь, - кивнул он. - У тебя... случилось что-то? Ты так печально выглядишь. Впрочем, я, конечно, не вправе интересоваться.
- Поводов для беспокойства всегда хватает, - ответила Лара уклончиво. – А ты выглядишь усталым. Ох, да что же это я… Ты, должно быть голоден?
Не дожидаясь ответа, она заторопилась на кухню.
Только тут Данковский вспомнил, что с утра во рту не было ни крошки. И ни капли, с горечью подумал он о твирине, который так и не попробовал. Наверное, к счастью – вряд ли Сабуров встретил его благосклоннее, если бы столичный бакалавр был под хмелем.
Интересно, быстро от этого твирина пьянеют? И насколько сильно?
- Голоден, - признался Даниил. – Как собака. Может, я тебе чем-нибудь помогу? – и он отправился следом за Ларой.
Конечно, в кулинарии экспертом он не был, но постоянно пребывая в гордом одиночестве и не имея лишних денег, чтобы обедать в столовых, Даниил научился готовить… по крайней мере, сносно.
- Видела? Нет, - она удивленно распахнула глаза, - просто ты и правда выглядишь измотанным. Значит, я угадала?
На столе перед бакалавром незаметно, как-то само собой появилось нарезанное тонкими ломтиками розовое мясо, несколько ломтей хлеба, шкварчащая яичница.
- Угадала, - эхом повторил Данковский, не отрывая взгляда от своего позднего завтрака. - Восхитительно…
Следующие несколько минут он был занят исключительно утолением голода. Нож и вилка звенели металлом по тарелке, выстукивая немелодичный ритм. Наконец, с едой было покончено.
Довольный донельзя, бакалавр откинулся на спинку стула.
- Да… восхитительно, - еще раз произнес он. – Лара, ты только что спасла мне жизнь.
- Надолго ты к нам? - Лара вопросительно взглянула на бакалавра, но вдруг поняла, сколь двусмысленно прозвучал вопрос. – Нет-нет, – поспешила объяснить она, - ты меня совсем не стесняешь, я и правда рада, что ты заглянул в Приют. Но такие знаменитые люди редко у нас задерживаются. Должно быть, наш город кажется им скучным…
"Знаменитость, да уж", горько подумал он. "Моя "Танатика" потерпела настолько громкий крах, что кто-то услышал о нем даже здесь"
- Дня на два-три, наверное, - вздохнул Даниил. - Потом посмотрим. Я все же не оставляю надежд уладить свои дела. А часто у вас бывают знаменитые люди? Зачем, интересно?..
Немного помолчав, он добавил:
- Рад, что не стесняю, но... как мне отблагодарить тебя за теплый прием и необыкновенно вкусную еду?
- Нечасто, - Лара вздохнула так, словно редкие визиты знаменитостей и правда ее волновали. – Не надо благодарить. Пустой Приют – это так печально… Ты отдыхай пока, можешь поспать, если хочешь. Пойдем, я покажу тебе комнату.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 11-09-2008, 22:12

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик

(с Черроном)

Перебравшись через насыпь железной дороги, и оставив позади кладбищенскую ограду, Гаруспик шёл к кургану Раги. Жёсткие плети степной травы хлестали его по ногам, но высокие, армейского образца, ботинки и плотные брюки защищали ноги от порезов. Ходьба по Степи вызывала воспоминания об отце. Об его уроках, об интересных и мудрых притчах, о терпком запахе твириновых настоев…
«Надо найти лабораторию отца, - кстати подумал Артемий, - Там должен быть перегонный аппарат».
Курган приближался, возвышаясь над Степью горделивым памятником самому себе. Наверх вели стёртые каменные ступени, грозящие осыпаться, а на самой вершине, Гаруспик точно помнил, стояла алтарная плита. Такая древняя, что, казалось, была здесь задолго до прихода первых людей. Гаруспик поставил ногу на первую ступень и медленно пошёл вперёд.
Он поднимался выше и выше, и ветер яростно трепетал его куртку, пока курган не показал свою вершину. Гаруспика ждало тяжкое разочарование - здесь никого не было. Старая, потрескавшаяся и выбеленная дождями плита, стояла девственно чистой, и не было никаких намеков на то, что здесь за последнее время кто-нибудь был. Да и то сказать - пройдет человек, примнется твирь, и выпрямится... Степь не сохраняет следов.
Никого. Совсем никого. Где-то посреди этой грязно-коричневого, дурманно пахнущего моря трав, уходящего под горизонт, блуждает - или уже мертв - Исидор. Загадка Оспины терзает больную голову, и нет ответа, ничего нет, кроме ответа, но и его куда-то спрятали...
- Никто не найдёт Исидора, - вслух повтори Гаруспик слова Оспины, - пока не будет знать, что искать... Пока не будет знать... Что искать. Искать.
Слова. Слова-вопросы, слова-ответы, которые перерождаются в новые вопросы и так далее, ибо вопрос уже несёт в себе ответ, а ответ следующий вопрос. Гаруспику казалось, что если, спросить Степь погромче, она тут же ответит, и он говорил всё тише.
- Где мой отец? - шёпот Артемия сливался с неясным шёпотом вокруг. - Где? Мой отец? Где? Мой? Отец?
"Видела ночью прошлого дня, когда он возвращался откуда-то. Может, из Боен, может быть, из Города...", - вспомнил он слова Оспины.
- Да кто сказал, что отец ушёл в Степь? - менху продолжил размышлять вслух, спускаясь с кургана. - Он мог пойти по железной дороге...на склады и дальше. Да. Да...
На этот раз, Гаруспик бежал, не обращая внимания на траву и ветер, дующий в лицо.
Степь бурым полотном разворачивалась ему навстречу.
Кладбище. Серые каменные стены, кажется промельк какой-то тени, но - никого.
Стучат в ушах маленькие барабанчики, много-много...
Угрюмый завод. Покосившийся забор в тени его... Изгородь, за которой мечутся перепуганные чем-то быки, чей вой еще долго отдается эхом в голове Гаруспика, когда он пробегает мимо. Никого.
Шпалы железной дороги, криво уложенные в насыпь. В той стороне, откуда убегает Бурах, она ведет в Бойни, въезжает прямо в широкий черный зев, Ворота Скорби. Зачем, когда бычьи туши вывозятся по канатной дороге? Что везли по этой дороге, где уже несколько лет, кажется, не было поездов?.. и людей. Никого.
Слева мелькает мост - никого, впереди огромная и ржавая станция - никого, и тишина вокруг, и ноги устают бежать, и склады безнадежно виднеются серым пятном вдали - не надо туда идти, потому что там тоже никого...
Артемий остановился и согнулся, пытаясь отдышаться. Даже его закалённому организму, такие перегрузки бесследно с рук не сходили.
"Надо ходить, - вспомнил он, развернулся и двинулся обратно к заводу.- Ходить и дышать"
Снова знакомые пейзажи... и снова никакого намека на присутствие людей. Кажется, непонятные и тревожные события, развернувшиеся в городе, собрали всех его обитателей внутри, и никому не было дела до происходящего в степи. Гаруспик только сейчас, опершись о хлипкую изгородь, понял, насколько он здесь один. Брошенный заводской корпус, куда никто не придет... и что за дела Исидору могли понадобиться здесь? Он будет искать весь наступающий вечер, всю ночь, а потом в полночь что-то неумолимо переменится, и он поймет, что проиграл, упустил, не нашел...
С другой стороны загороди бродили быки, изредка косясь на человека немыми глазами. То и дело кто-то поднимал морду к небу, и издавал то самое тоскливое мычание, что запомнилось Артемию. Отпевальная - просилось на ум. Траур. О быках забыли, пастух не пришел выгнать их в степь, а может быть, этих отделили на убой, и завтра их погонят в жерло Боен, где мясники будут делать их едой и воздавать подношения Суок.
И здесь не было никого, кроме, пожалуй, приближавшейся со стороны канатной дороги маленькой темной фигурки, с трудом различимой в наступающих сумерках. Кажется, или нет? - она машет рукой, и если кроме Гаруспика здесь одни только дети Боса Нудра, то...
Человек приближался, и было уже ясно, что идет он именно к загону и Гаруспику. Понимание пришло почти сразу - хоть поначалу и мелькнула безумная мысль о том, что отец, Исидор возвращался - но конечно, это был не старейшина Бурахов. Только один человек бродил по Степи этим днем. Искал, сбиваясь с ног, проклинал солнце и тяжелый запах твири, искал то же самое, что и Гаруспик, но не находил - потому что не мог найти.
Стах Рубин, сгорбившись, поднимался по насыпи к железной дороге. Солнце било ему в лицо, он щурился, и тень ползла за его спиной нехотя, как будто хотела остаться позади.
- Я не нашел ничего, - устало выдохнул он, садясь рядом с Гаруспиком. - Как твои поиски?
- Ничего, - покачал головой Артемий. - На кургане Раги отца нет. Его видела Оспина, но куда он пошёл - не знает. Говорила, что его не найдёт никто, пока не узнает, что ищет
- Проклятье!.. - Рубин с бессильной злости врезал кулаком по рельсе, сбив костяшки. - Она сочиняет загадки, а Исидор может быть шабнак знает где... Курган я осмотрел в первую очередь. Прошелся вдоль всей канатной, встречного Червя тряс, что только душу не выбил - молчит, не знает... Был за Станцией, даже за тупиковую ветку уходил - ни следа. Попробовал постучаться к Мишке, но ее не было. А что дома? Или в бумагах? Он не оставлял никакого намека?
Гаруспик вынул из кармана записку, найденную дома.
- "Шесть часов, самое большее - полдня назад.
Чр. - 12, м. - 10.
Согар, Лавга, Малч, Тэхэ, Укюрч." - прочитал он вслух. - Как хочешь, так и понимай.
Стах озадаченно воззрился на бумажку, перевернул ее, и, не обнаружив оборотного текста, вчитался заново.
- Согар, Лавга, Малч... Слышу первый раз. Степное наречие, это точно, но это не названия мест, я во всем городе таких не помню. Может быть, имена? Имена одонгов... Вроде бы похоже, но зачем они Исидору?
- Полдня, шесть часов назад... что было шесть часов назад? Где-то тогда и пропал Исидор, но записка может быть написана когда угодно. Буквы и цифры - понятия не имею, что это значит...
Рубин тряхнул головой. Бессилие накатывало все сильнее и сильнее, а единственный оставшийся путь почему-то казался ему ведущим глубоко в отчаяние.
И все-таки надо было что-то делать, пока не упала ночь.
- Вот что, - он решительно поднялся и обернулся к Артемию. - Я не был еще на болотах. Они за Станцией, к югу, там растекается Глотка. Одному туда соваться под вечер - пропасть как нечего делать, но вдвоем должны пройти. Идешь?
- Пошли, - Артемий потянулся. словно долго-долго сидел в одной позе. - У тебя есть фонарь?

[Genazi >>>]

Самозванка и Анна Ангел. Знакомство

…А Самозванка шла. Шла меж домов, стараясь не оглядываться на страшный Термитник, стараясь не поднимать глаз от дороги, стараясь забыть о пережитом. Может быть, у неё получилось. Может быть – нет. Известно только то, что согбенная, уставшая и напуганная Клара шла, еле-еле передвигая ноги, так до конца и не сумевши отделаться от назойливой мысли:
«Чем же были те голоса, что звучали в моей голове? Чего они хотели?» - вопросы были… Тривиальны. Но что еще можно взять с очень несчастной, в данный момент, девочки, которая только что… Кажется заблудилась.
«И где же я?» - вяло осведомилось она сама у себя, оглядывая одинаковые домики, одинаковые улицы, ничем не отличающиеся от сотен своих собратьев. И сама же себе ответила: «Все еще в этом Городе. Сон все еще не кончился».
Потерев виски, она обернулась в поисках хоть кого-нибудь, кто помог бы ей выбраться из этого лабиринта.
Это было нелегко - люди как будто избегали Клару, вольно или невольно, и вокруг в непосредственной близости не было никого. Возможно, тому виной был сам квартал, слишком близкий к Бойням и Термитником. Гордые и увлеченные люди избирали местом прогулок и философских бесед скверы Узлов и аллеи Каменного Двора, дети предпочитали играть у Театра, да и вообще поближе к людям, и даже пьяницы старались расположиться ближе к реке или какой-никакой крыши над головой. Кожевники были безлюдны.
Вдали показалась крыша Стаматинского кабака и дом, весь построенный как бы в миноре, окаймленный зарослями черного кустарника. Странно, но здесь тоже было почти пустынно - то ли все собрались в кабак, то ли избрали местом своего пребывания иные, более спокойные уголки города. Чувствовали скверну из Термитника, может быть?..
Впрочем, кое-кого Самозванка увидела. Она стояла, опираясь у стены дома с покосившейся вывеской мясной лавки, неподалеку от ржавого мусорного бака... Девушка, молодая и светловолосая, выглядела невероятно усталой. Ее глаза, казалось, безвольно шарили по округе, один раз нашли Клару и проскользнули мимо, как будто не заметив.
Кларе большего и не требовалось. Лишь бы найти человека, который скажет где она, Самозванка, находится и как пройти к особняку Сабуровых. Медлить – непозволительная роскошь, девушка вполне может уйти, а второго шанса может так и не представиться. Посему, Клара осторожно, словно охотник боящийся спугнуть дичь, подошла к незнакомке. Некоторое время Самозванка просто молчала, не зная с чего начать разговор. Наконец, она решилась:
- ...Простите. Вы... Не знаете, где здесь находится имение Сабуровых? «Стержень», кажется...
Беловолосая дева подняла голову, нащупав взглядом Клару - и всю меланхоличную отрешенность снесло с нее, как ударом. Она вскрикнула, попятилась, не рассчитав, и уперлась в стену дома. Колени дрожали, ноги подкосились, и она осела на землю, не сводя смертно перепуганного взгляда с лица девочки.
- Т-ты! - она вскрикнула, попятилась, не рассчитав, и уперлась в стену дома. Колени дрожали, ноги подкосились, и она осела на землю, не сводя смертно перепуганного взгляда с лица девочки.
- Оставьте меня, прекратите, перестаньте, что я вам сделала?!. снова, снова, опять...
Клара уже устала удивляться, пугаться. Сейчас она была просто очень утомившимся ребенком. И ей очень хотелось закричать что-нибудь страшное. Что-нибудь такое, от чего все поймут: она – Клара, человек из плоти и крови, её не нужно пугаться, ей не нужно капать сок савьюра на глаза, не нужно искать под тонкой кожей следы костей и глины.
Но сил не было. Поэтому, Самозванка вымученно улыбнулась, и промолвила мягко:
- Милая, чего ты боишься? Не бойся, видишь – у меня ничего нет в руках. Я просто хотела у тебя спросить где здесь дом Сабуровых. Но тебе, по-моему, помощь требуется больше чем мне. Что случилось, милая?
-Ты... так ты не с ними?..
Кажется, смиренный голос действовал успокаивающе - незнакомка обессиленно склонила голову, подалась навстречу, и неожиданно разрыдалась прямо на руках у Клары.
...они ненавидели ее - все до одного! С того самого дня, как Анна поселилась в "Вербах", ее преследовали угрюмые лица, угрозы расправы и подброшенные записки, а однажды они всю ночь продили под окнами и молчали - только их жуткие собачьи маски скалились в окно, и было так страшно... А хуже всех - этот их предводитель, Хан, и в другой раз всю дверь ей исписали его именем, а под ним подписи других - неровные, кривые, детские... И на ступенях ее дома утром она находила мертвых котят. Ее заперли одну в пустом доме, и кричали, что она никогда не выйдет, а она перепуганная, как подстреленная птица, выбила окно и выпрягнула, едва не сломав ногу. За что, за что они так жестоки с ней? Она ведь никого не обидела, она всегда была добра к каждому. Ты, девочка, ты ведь не с ними, правда?.. ты такая милая, и глаза у тебя теплые, ласковые...

Тяжелым грузом повисла эта несчастная на груди Самозванки. Во всех смыслах. Сострадание, сострадание... Но как тяжело сострадать, когда свои беды льются через край чаши, когда самой хочется повиснуть у кого-нибудь на груди и плакать, плакать, проклинать судьбу, жаловаться, изливать боль. А потом, всхлипывая, поблагодарить за внимательность и спокойно заснуть.
Но. Вестницы не плачут. Вестницы не жалуются. Вестницы не клянут судьбу, чьею волею сами являются.
Поэтому, Клара только лишь тихонько поглаживала светлые и мягкие, как у ангела, волосы, шептала ласковые слова... Впрочем, сейчас, она могла шептать и оскорбления – не суть важно. Главное – интонация. А интонации в голосе Клары были утешающие. Как теплые капельки дождика на покрытую пеплом землю. Тут пока все выжжено, но... Клара умеет творить чудеса. Вестницы не боятся трудностей.
- Тссс, успокойся... Не бойся. Это ведь они тебя боятся. Иначе бы не делали таких глупых вещей. Нет, я не с ними, что ты, милая... Все хорошо, все хорошо...
Анна всхлипнула, отерла рукавом покрасневшие глаза, и попятившись, выпустила Клару из объятий.
- Спасибо... спасибо тебе, добрая девочка... откуда ты такая, ты же не из города? Не может быть в этом проклятом городе таких хороший людей... Ты заходи, заходи ко мне домой, милая, они тебя не тронут. А я тебя обогрею, обниму...
Все же Анна была слишком тяжела. Все-таки Клара была слишком хрупка. Но, с некоторым усилием она все же сдержала порыв самой броситься на шею Анне и воскликнуть: «Да, да! Мне холодно!». Что бы обогрели. Что бы приютили. Но слова незнакомца давили на Самозванку. Ломали её грезы.
«Он был прав, тот высокий человек с мертвыми глазами» - подумала она, кивая Анне со слегка натянутой улыбкой. «Но все же... Я думаю... Совсем немножечко отдыха мне не помешает»
- Спасибо тебе, милая. А меня просто зовут... Кларой. Зови меня Кларой. Да я не из города, я... я... Я пришла искать свою сестру, - В голосе её послышалась легкая неуверенность. Но неуверенность – не то что здесь нужно. Неуверенность – повод. Только дай им подцепить себя на крючок, и все.
- Знаешь, это очень долгая история... А мне так хочется чего-нибудь попить... Горячего.
- Пойдем, пойдем, конечно, - она поднялась, схватила Клару за руку, и побежала, оступаясь и оглядываясь на углах, к двери. Как будто боялась, что неведомые жестокие дети нападут на нее прямо здесь...
"Омут" оказался уродлив и мрачен, несмотря на все попытки хозяйки раскрасить его. Он давил, прижимал к полу, белая кошка из-за рамы картины хищно скалила зуба, а узоры на обоях завораживали взгляд: темнело в глазах, кружилась голова. Анна, усадив гостью за стол, через некоторой время вернулась с двумя бокалами чего-то дымящегося, и почти втиснула его Кларе в руки.
- Грог, - кивнула она, отхлебывая из своего бокала и заходясь тонким, едким кашлем. - Ты ведь... кх-хха!.. большая девочка, ты пьешь такое? Налила бы тебе молока с медом, да нет у меня...
Клара машинально отхлебнула немножко из бокала. Горячая жидкость протекла через глотку, прямо по пищеводу. Маленький огненный шарик загорелся внутри, а пустой желудок быстро расщепил пряное зелье. На вкус... На вкус... На вкус – гадость. Клара зажмурилась. Затем приоткрыла глаз и посмотрела на бокал.
«Нет, пить я это не смогу... Гадость... Но питье конечно противное, а бокал теплый» - так и сидела Самозванка, грея тонкие лапки о горячий бокал:
- Ну... Не знаю. Наверное, все же не настолько. Извини.
Затем, девочка оглянулась. Не то что бы ей здесь не нравилось, но место... Место абсолютно не ассоциировалось с его хозяйкой. Это как если певчую птичку поместить в массивную клетку для орлов... Или что там у этих птиц? А мысли-то путаются потихоньку.
- У тебя здесь... Красиво. Ты сама тут все так сделала? – осторожно спросила она, поглаживая гладкий стеклянный бок чаши.
От вопроса Анна неожиданно вздрогнула, едва не опрокинув бокал.
- Сама?.. Д-да, конечно. А почему ты спрашиваешь? И кстати, как тебя зовут?
Девочка пожала плечами. Реакция хозяйки не то что бы удивила её, но заставила чуть насторожиться. Все же, дети не так жестоки что бы просто так подстерегать невинную.
- Ну... Просто...Это место, оно на тебя не похоже, знаешь? Ты такая светленькая, славная. Хотя, я просто еще мало знаю. А меня зовут Кларой. Я же говорила... Хотя... Может и не говорила.
- Кла-ара... - протянула хозяйка дома, снова примеряясь к бокалу. - Разве они некрасивы, Вербы? Хотя мне и самой тут иногда страшно, милая... одной особенно, да еще когда вокруг эти... А с тобой тепло. Уютно...
- Ну, он странен, вот и все. Здесь, наверное, по ночам бывает очень тихо, да? – Клара и сама толком не понимала, зачем сказала эти слова. С другой стороны – слово – не воробей, и этого никакими чудесами не исправить. – Мне тоже тепло. Хотела бы я иметь что-нибудь свое, собственное. Что бы вот так, иногда, можно было бы приходить и греться. Это как... Ну, своя, собственная территория. Где никто не будет тебя в чем-то обвинять, ругать, кричать. Запереться от мира – и все. Но... Это...как её... Утопия.

...Клара внезапно осеклась, заметив, что Анна как будто не слушает ее. Хозяйка "Верб" застыла, позабыв про бокал и подперев ладонью голову, зачарованно смотрела на Самозванку. Сквозь нее. В глаза - мимо глаз...
- Утопия... - отрешенно повторила она, словно из всей речь услышала только это, последнее слово. - Д-да. Что ты говоришь... Клара? Ах, да-да, это хорошо, прекрасно... и тепло, нужно, чтобы было тепло. Прости, я, наверное, утомила тебя - ты же хотела что-то спросить, правда?
- Утопия, - нерешительно пробормотала, наконец, она, словно пробуя слово на вкус, катая его на языке. – Утопия... Место, которого нет. Мечта. Греза. Ну и так далее, милая. Мы ведь часто мечтаем. Ну и я тоже, потихоньку. Только таким мечтам воли давать не нужно, мне кажется.
Она перевела дыхание и вновь улыбнулась:
- Но тебе то мечтать об этом уже не нужно. У тебя ведь есть свой дом...
- Да, да, да! - не то всхлипнула, не то взвизгнула Анна. - У меня есть... есть свой... - и сорвалась на настоящий крик, - Перестань, ради всего святого!!
Клара отшатнулась. Словно пощечина, резкая фальшивая нота в странной симфонии из слов. Сумасшедшая? Не-е-ет, что-то здесь нечисто. Что-то здесь не так. Что-то её задело. Но что?
- Подожди, подожди... Успокойся, тебя никто не обижает. Никто... Что случилось?
- Не надо... - Анна, кажется, была снова готова разрыдаться, - Пожалуйста, милая... со мной все в порядке, все хорошо. Это прекрасный... дом, тебе он нравится, правда? Приходи, приходи всегда, когда захочешь, только сейчас иди, пожалуйста, у меня болит голова, нужно выпить лекарства... хочешь, я тебя провожу? Куда тебе нужно?

А вот сопротивляться сейчас не нужно. Хотя и очень хочется. Очень любопытно, очень-очень. Но, времени на это нет. Клара вспомнила зачем она вообще подходила к Анне:
- Хорошо, хорошо... Спасибо тебе. Как же тебя зовут? А то я ведь все запоминаю - на добро добром плачу. И тебя запомню. А добраться... мне к Сабуровым нужно.
- Анна. Анна Ангел. - покорно произнесла она, словно выдавая тайну. - Ты только если спрашивать будешь, не верь всякому, что расскажут - на меня наветы и клевета, весь дом этот облепили, как мокрая бумага... А Сабуровы здесь, рядом - пройти по набережной туда, к большой реке. И не ходила бы ты к ним, милая... злые они, угрюмые и грозные, правители.
- Ну что же, Анна Ангел. Я ведь делам верю... Но я к тебе еще приду - очень мне ты понравилась. А Сабуровы... Они меня не тронут. Наверное, - Чуть рассеяно ответила Клара, уже закрывая за собой дверь "Верб". Снова в путь. Сабуровы... Сабуровы.
Бледная арфистка с фальшивыми волосами так и смотрела на закрывшуюся дверь. Сначала она хотела крикнуть "постой!", догнать, вернуть незнакомку, и... откреститься от опрометчивых слов в адрес Сабуровых? взять обещание, что Клара будет молчать о них? или распросить... о чем-то еще?
Но миг колебания прошел.

Сообщение отредактировал Genazi - 15-09-2008, 20:43

[Woozzle >>>]

Приют Лары Равель

- Лара, Лара! - раздался детский крик с улицы; в дверь отчаянно забарабанили.
Хозяйка Приюта вздрогнула от неожиданности и остановилась на полпути, так и не успев проводить бакалавра до отведенной ему спальни.
- Кто бы это? – она тревожно взглянула на Даниила. - Извини, я сейчас.
Быстрым шагом пересекла зал, толкнула незапертую дверь и буквально втащила с крыльца в дом худенькое нескладное существо с неровно обстриженными волосами и затравленным взглядом – узнать в нем девочку можно было только по длинной залатанной юбке. К груди существо прижимало куклу – так крепко, словно кто-то мог позариться на это сокровище. Сокровище, между тем, пугало. Сшитое из лоскутков самых мрачных цветов туловище и зловещее лицо с черными, как сама пустота, пуговичными глазами - есть от чего проснуться в холодном поту, увидев такое во сне. Немудрено, что и сама девочка выглядела перепуганной – с такими игрушками и кошмаров не нужно…
- Мишка, милая, что стряслось? – Лара засуетилась, словно наседка над новорожденным цыпленком.
Девочка тонко всхлипнула, но покосилась на стоящего поодаль бакалавра, словно застыдившись, вытерла глаза ладонью, отвернулась в сторону, сбивчиво заговорила.
- Я… Мне страшно отчего-то. Ты знаешь, я ведь давно одна живу, - она прикусила губу, смолкла, словно вспомнив что-то, но тут же продолжила, - но так страшно... не было, нет. А сегодня такая тишина кругом, Степь молчит, и тревожно так, жутко. Вот как Деда давеча ночью увидела – с тех пор.
Лара слушала, не перебивая. К ней часто шли со своими бедами, а какую помощь способен оказать тот, кто не умеет даже выслушать?
- Он же, дед, добрый всегда, сказки нам рассказывает, а тут… - Мишка снова всхлипнула, зябко обхватила себя за плечи… - накричал на меня. Иди, говорит, домой, и носа не смей высовывать.
- Не плачь, маленькая, не плачь, - Лара обняла девочку и осторожно погладила ее по спине. – Не со зла ведь Исидор тебя обидел. Должно быть, торопился куда-то.
- Да куда же ему торопиться ночью-то? – Мишка подняла заплаканное личико. – Он к болоту пошел, я подглядела. А он заметил и опять заругался, я тогда к себе убежала и сидела там. Мне сначала так страшно не было, только обидно и грустно. Дождь еще всю ночь шел и все утро… Когда дождь по крыше стучит – всегда грустно, правда? А потом он перестал стучать. То есть, дождь был, но я его как будто не слышала. И мне вдруг показалось, что вокруг – пустота. Что совсем никого и нигде нет. И вот тогда стало страшно.
На этот раз Мишка молчала довольно долго. Уже не всхлипывала, но не спешила отстранить Лару, словно теплое плечо хозяйки Приюта и впрямь помогало ей справиться со страхами, успокаивало и придавало сил.
- А потом еще, когда из вагончика вышла, смотрю, крысы на рельсах лежат. Две. Дохлые. Да не боюсь я их! Но противные таки, облезлые… Хвосты еще эти голые… - Мишку передернуло. – Я к Капелле хотела пойти, но ее дома нет. А к себе возвращаться страшно…
- Знаешь что? Оставайся-ка у меня, места хватит. А то одной в этом твоем вагончике – не дело это.
- Нет, я привыкла. Я только немножко тут побуду, а потом пойду. Может, крыс кто-нибудь утащит, - в голосе девочки отчетливо слышалось сомнение.
Лара Равель лишь печально покачала головой.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Рубин. Скорбная ноша.

(соответственно скромный менху и не менее скромный трагик)

На Степь опускалась ночь. Луна, испуганно задергивающая шторы облаков перед своим лицом, не удерживалась и одним глазом косилась вниз, на уродливого механического конструкта-Станцию и двух людей, пересекающих бескрайнее море ковыля.
Рубин торопился, и Гаруспик с трудом поспевал за его широким шагом. Ветер неожиданно стих, и плащ доктора, раньше трепетавший за плечами, как большое уродливое крыло, теперь уныло висел, задеваемый только стеблями твири. Стах был обеспокоен. Керосина для фонаря надолго не хватит, и включать он его намеревался как можно позже, когда что-то отыскать без света будет уже невозможно.
Оставалось пройти Станцию и свернуть через тупиковую ветку к юго-востоку.
- Послушай, - отрывисто бросил Рубин, не поворачивая головы, - ты не спрашивал горожан или Оспину... когда примерно Исидор уходил из дома? Его ведь кто-то должен был видеть!
- Не спрашивал, - покачал головой Гаруспик. - Зря, конечно.
Ему было тяжело. Сумасшедший день, много беготни, обрушившаяся, словно кузнечный молот, ответственность, новости, головоломка, в которую обратилась сама жизнь. Менху было очень тяжело, но он знал - справится.
"Ну или зароют в яму, да"
Рубин бессильно выругался сквозь зубы. Казалось очевидным, что раз Исидор внезапно покинул город, то с ним что-то случилось. Но если учитель был дома... что могло коснуться его там, кроме темной мысли?
- Он оставил записку, значит, что-то узнал... Может, у него был гость? Исидор общался со здешними... созданиями. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть одно приходило в город...
Стах умолк и потемнел лицом. Дальше они шли молча. Пересекли железную дорогу, оставив позади дугу крана-подъемника, миновали несколько вагончиков, оставленных здесь не иначе как с незапамятных времен. Потом под ногами снова зашелестела трава. Очертания Станции за спинами стирались в наступающей темноте, и в воздухе слышался тревожных стрекот - не то цикад, не то кузнечиков...
- Смотри, - сначала Аретмий хотел попытаться объяснить Стаху, что едва ли одонги причинили бы вред главе семьи Бурахов, но потом заметил странный след. - Кажется. здесь кто-то прошёл. Может, отец?
Он подошёл ближе к примятостям, присел на корточки и осмотрел землю.
Луна, освещающая болото справа, давала разглядеть и следы на земле. Гаруспик прищурился. В темноте он видел лучше других, но сейчас пришлось применить руки и ощупать землю.
Рубин, впопыхах зажигая фонарь, поспешил взглянуть на открытие Бураха. Над болотами взметнулся огонек пламени, на который моментально собралось небольшой облачко мошкары - но до нее никому не было дела. Луч фонаря осветил "просеку" в камышиных зарослях.
- След слишком широкий, - покачал головой Стах. - Смотри, за тобой не в пример меньше... Если здесь шел человек, то он мог ползти на корточках - искал что-то? Или, - лицо Рубина, освещенное тусклым светом фонаря, застыло и стало словно вырезанным из камня, - его тащили?
Выводы были неутешительные. Они бросились по следу, скоро обнаружив, что просека выводит в плавни и там след теряется.
- Разделяемся, - Рубин протянул фонарь Гаруспику. - И осмотрим все по кругу. Вдвоем больше заметим.
Гаруспик кивнул и пошёл по своей части следа. Он двигался медленно, осторожно выбирая места, куда наступить. Эти болота всегда были очень коварными, и ему не улыбалось сейчас влипнуть в топь.
"Жаль, что нет палки по-длиннее", - думал он, осторожно ощупывая ботинком очередную кочку перед собой.
...минуты, кажется, замерли. Фонарь горел, ботинки Гаруспика промокли насквозь, он отгонял взмахами ладоней назойливую мошку, и поиски казались все бессмысленней. Ночь окончательно опустилась на город, и луна торопливо скрылась за облаками, задернув шторы - видимо, не верила, что люди что-нибудь найдут.
Сколько они здесь уже? Час, два, больше... Станцию давно не видно, тот самый холм, перед которым шли рельсы, уже скрылся из поля видимости. Над болотом поднимались испарения, образовывая вперемешку с оседающей росой густую дымку, в которой почти ничего нельзя было разглядеть.
Стебли рогоза шелестели по штанине. Откуда-то рядом раздался короткий недовольный крик Рубина - широким острым листом ему порезало руку.
Гаруспик растворился в ночи. Он шёл пригнувшись, ощупывая, осматривая и прислушиваясь. Нож давно перекочевал к нему в руки, а кожаные перчатки защищали руки от неприятностей. вроде той, что случилась со Стахом. След петлял и уходил всё глубже в болота. Гаруспик в прямом смысле слова изучал каждую кочку, каждый листик савьюра.
"Пригодится", - решил он, и срезал несколько цветов. Савьюр следовало собирать очень аккуратно, чтобы не повредить стебель или корень, так что, от этого занятия скоро пришлось отказаться, ввиду темноты и необходимости дальнейших поисков.
Гаруспик всё дальше и дальше погружался в болота. Иди было всё труднее: воды становилось больше, а суши всё меньше, и всё же, след был достаточно чётким.
- А это что? - тихо спросил себя Гаруспик. На белом цветке Савьюра ярко выделялся след от крови.
Артемий сжался и полуприсел, сливаясь с осокой. Нож в его руке опустился вниз, и он медленно пошёл вперёд, стараясь шуметь как можно меньше. Фонарь менху оставил позади, чтобы не выдать себя, а света луны и звёзд вполне хватало, чтобы хоть как-то видеть. Вскоре он понял, что находится почти в центре болот.
И тут он увидел - даже странно, как раньше не заметил темного пятна, скорчившегося и словно облепившего раскинутыми руками землю. Стоило бы Гаруспику поднять голову чуть раньше, посветить вдаль...
...он был определенно мертв. Тело лежало, как изломанная кукла, конечности вывернуты - кто-то как будто поднял его и бросил, или он бился в судорогах... Одет в простую темную куртку, блеснула бусина на вышивке - но это было совершенно излишним. Гаруспик и так прекрасно знал - шестым, тридцать шестым чувством - кто был этот человек.
В границу освещенного фонарем круга чуть правее вышел Рубин - и замер, как будто получив удар под дых.
Нож не выпал из разжавшихся пальцев Гаруспика, нет, напротив, костяшки его кулака побелели, а кожаная обмотка рукоять чуть скрипнула - так он сжал рукоять. Артемий выпрямился и пошёл вперёд. Медлено, опустив голову и так вцепившись в нож, словно это могло воскресить Исидора. Сомнений и так не был, а когда он подошёл ближе, последняя надежда улетчилась. Сын был очень похож на отца и теперь, казалось, смотрел на себя через шестьдесят лет. И мёртвого. Нож всё же вонзился в землю, но не выпавший из безвольных пальцев, а с силой вогнанный в неё. Бурах опустился на колени и осторожно перевернул отца на спину.
Неизбежность, изреченная Оспиной, получила свое воплощение в виде лица с закатившимися белками, слепо взирающего на своего наследника. Казалось, мысль о том, что отец мертв, проросла в Гаруспике уже давно - и как бы не раньше, чем в душу проникли мертвые слова степнячки.
Гнилая вода болотца всхлипнула - Рубин упал на колени над телом, бессильно ударив кулаком в землю.
- Учитель...
Это был Исидор. Даже после десяти лет странствий Гаруспик узнал лицо своего отца, постаревшее, но не утратившее твердости черт. Но как же оно было обезображено! Ужасные язвы покрывали его, кожа на скулах почти разъедена, и проглядывает кость. Глаз вспучен и едва не выдавлен из глазницы, затек гноем... И то же самое - на руках, шее, по всему телу. Ладони покрыты коркой, как подсохшей коростой. Кровь на губах и на земле, мутная, грязная, и с какими-то сгустками.
- Он умер от болезни? - Рубин осторожно прощупал руку и вздрогнул - та была как деревянная. - Нет, нет, смотри...
Пальцы скользнули ниже, и Стах обнажил разрез в одежде Служителя. Маленькая овальная дыра, словно проделанная тупым ножом - и под ней колотая рана. Ровно в сердце, чуть влево от середины. И нанесена спереди.
- Умер, или был убит, - Стах опустил голову; он выглядел совсем пораженным. - Проклятье! Кто посмел... кто мог такое сотворить?!
- Стах, - Гаруспик говорил совершенно ровным голосом, отодвинув куда подальше всё, что в нём было от человека и сына и став почти стопроцентным хирургом. - Одень перчатки. Нам надо забрать тело отца и осмотреть, прежде, чем я предам его матери Бодхо и пролью над могилой кровь.
Ему было бесконечно тяжело говорить это. Мысль о вскрытии отца вызывала приступы тошноты, а глаза жгло изнутри, но Артемий держался. Теперь он гаруспик, а значит, долг выше всего.
- Ты прав, - Рубин наклонил голову. - Будем нести по очереди, второй будет освещать путь.
Он тоже едва держался, подавляя безумие броситься в воду и раскрыть себе сердце прямо здесь, отдав жизнь в нелепой надежде на то, что это могло бы воскресить учителя. И вопросы, дикие, слетевшиеся стаей птиц вопросы - кто мог? Почему в таком безлюдном месте Исидора подстерегал убийца? Или его тело принесли сюда, подальше от города... И почему, во имя тьмы Суок, почему он выглядит словно пораженный чумой?..
Когда они шли обратно - мрачная процессия скорбных ликов Масок, он вспомнил.
- Артемий, - Рубин окликнул Гаруспика, несшего тело, - отнесем тело в мою прозекторскую, на складах. У меня есть подозрения относительно этих язв...
- Потом выскажешь, - Гаруспик, освещавший путь, очень кстати подумал о том, что, возможно, одежду им придётся сжечь. Обоим. - Пошли, мы почти на месте.
Они уже выбрались из болота и теперь идти было много легче. По левую руку высилась ржавая громада станции, впереди темнели склады, а ноги двух врачей коснулись железнодорожного полотна. Гаруспик нёс фонарь, но чувствовал себя так, будто в его руке чьё-то сердце

Сообщение отредактировал Orrofin - 15-09-2008, 19:52

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. И Мишка.
(вместе с Вуззл)

Смотреть на девочку было странно и страшно, а слушать ее – еще страшнее. Бакалавр почувствовал, как по спине пробегает холодок: вагончик на рельсах, в котором девочка (совсем еще крошка, ей же и двенадцати нет!) живет одна и слышит непонятные голоса… а кругом эта жуткая, будто живая Степь.
Какое невероятное место.
- Мишка, - вот еще, что за имя для девочки?! – Мишка, а хочешь, я тебя обратно провожу? – вдруг спросил Даниил, неожиданно для самого себя. – Со мной, наверное, не так боязно будет, я же взрослый.
Он взглянул на Лару – правильно ли делаю? Ему хотелось сделать что-то хорошее, не для самой Мишки, конечно, скорее, для добросердечной Лары, которая сама ничем сейчас помочь ребенку не может.
Девочка тоже посмотрела на Лару – нерешительно, робко. С одной стороны, принять помощь незнакомого и такого серьезного (а он казался таким серьезным, что даже немного страшно) вроде бы неловко. С другой – возвращаться в вагончик одной? Туда, где беззвучный, немой дождь и дышащая тревогой степь? Туда, где валяются у заросших травой колес две дохлые крысы? Нет-нет, это еще хуже! Да и Лара, казалось, была рада предложению мужчины…
- А ты кто? – быстро и как-то скомкано спросила Мишка. – Спасибо…
- Я бакалавр, - ответил Данковский, потом решил, что девочка вряд ли понимает, и добавил: - То есть доктор. Меня Даниил зовут. Я только сегодня из столицы приехал, рано утром.
- Тебе и правда нетрудно? – девочка переступила с ноги на ногу. - Только ведь это далеко…
- Нетрудно, - улыбнулся бакалавр. - Я уже отдохнул немножко. И дальней дороги не боюсь - я быстро ходить умею, видишь, какие у меня ноги длинные? Пойдем, Мишка.
- Тогда пойдем? – девочка шагнула к двери. Даниил кивнул, повернулся к Ларе:
- Я вернусь поздно, наверное. Ты не пугайся, когда постучу.
Сумерки выползали из-за домов, все тот же печальный дождь заштриховывал улочки. Город был похож на незаконченный эскиз, нарисованный простым карандашом и забытый на письменном столе. Лишь яркие опавшие листья выбивались из этой серой картины, казались чуждыми и нелепыми, словно кляксы, оставленные младшим братом художника на забытом наброске.
Бакалавр вдыхал тяжелый от дождя воздух, подставляя каплям лицо. Странно – сейчас город нравился ему больше, чем утром. Пропало ощущение чуждости, отстраненности; людей на улицах почти не было, не было и косых взглядов в сторону незнакомца-приезжего… Ему всегда больше нравились вечера.
- Мишка, почему ты живешь одна? Где твои родители?
Девочка хмуро смотрела на закругленные носки своих стареньких ботинок. В этом небольшом городке, где слухи распространяются быстро, и произошедшее вечером становится известно всем без исключения к полудню следующего дня, ей давно уже не было нужды объяснять чужим людям, почему она живет одна. Вопрос приезжего доктора застал Мишку врасплох, заставил неожиданно остро почувствовать свою неприкаянность. Ей казалось, что она давно привыкла к одиночеству и к своему вагончику, стоящему на отшибе. Привыкла к той независимости, к той свободе, о которой так часто мечтают дети, и, получив которую, перестают быть детьми. Маленькая девочка Мишка не была ребенком уже много-много лет, но сейчас вдруг боль, с которой она успела сродниться за эти годы, тяжелой колючей шалью окутала душу.
- Они умерли… Давно уже, - голос был тихим и тусклым, щуплые плечики поникли и, казалось, заострились еще сильнее.
- А... - протянул бакалавр, чувствуя себя крайне неловко. - Извини, пожалуйста.
Он мог и догадаться, черт возьми. Только зря расстроил ребенка; впрочем, она уже как взрослая - и это-то и пугало Даниила в ней больше всего. Невыносимо грустная девочка.
- А что же тебя никто не возьмет к себе? Вот Лара - мне показалось, она тебе нравится, и ты ей тоже... Или ты не хочешь в городе жить? Если ты отвечать не хочешь, ты только скажи, ладно?
- Лара добрая, да. Только все равно ведь она не мама, понимаешь? – Мишка немного виновато дернула уголком губ. – И я не хочу быть ни для кого обузой. А в вагончике не так уж плохо, ты не думай. Да и не одна я, у меня вот куколка есть. Она ведь живая, правда.
В подтверждение своих слов девочка подняла руку, в которой крепко сжимала лоскутное кукольное тельце. Игрушка одарила бакалавра равнодушным взглядом, лишь на самом дне пуговичных глаз – неужели правда?! Нет, показалось - мелькнул холодный, оценивающий интерес.
- Верю, - кивнул Даниил. - Славная куколка. Но у тебя ведь кроме нее есть друзья?
Он поймал себя на том, что первый раз за очень долгое время разговаривает с ребенком. А непосредственно с Мишкой - почти на равных. Все страннее и страннее... в удивительное место он все-таки попал.
Позади оставались жилые кварталы, похожие один на другой, магазины, аптеки, сквер с пустой водовозной бочкой...
- Далеко до твоего вагончика еще?
- Далеко? – Мишка растерянно оглянулась, словно вовсе не следила за дорогой. – Нет, не очень. Сейчас станцию обогнем, а там по рельсам всего ничего.
Она помолчала немного, словно раздумывая, что ответить на первый вопрос Даниила.
- Друзья… Есть конечно. Капелла – она обо всех заботится. Или Ноткин еще – он на первый взгляд суровый, но на самом деле добрый и отходчивый. Только ведь у каждого должна быть своя жизнь. У Капеллы есть отец и брат, у Ноткина – его двоедушники, у меня – куколка. Все по-честному. А у тебя, - Мишка впервые за весь путь подняла глаза на бакалавра, - у тебя есть друзья? Такие, чтобы жизнь – своя, но общая?
Данковский задумался.
Сколько было таких - молодых, вдохновенных студиозов, которые восхищались "Танатикой", восхищались самим Данковским, таким же, как они, молодым и вдохновенным... Когда все закончилось крахом, Даниил остался совсем один. Нет, не из-за коварства рода людского, или ветрености человеческой натуры. Просто Даниил не был никому интересен как Даниил.
- Нет, Мишка. У меня нет друзей. Так... только знакомые.
- И даже куколки нет, - Мишка печально и понимающе кивнула. – А мы почти пришли. Вот этот вагончик пустой, а в следующем я живу.
Отцепленные вагоны, стоящие здесь, должно быть, очень давно, производили гнетущее впечатление. Как и станция - огромная, заржавленная, нависшая над Степью, она была первой вещью. неприятно удивившей бакалавра за сегодняшний день.
- А крысы эти где? - в темноте, уже сгущающейся, Даниил не мог их разглядеть.
- Вон прямо около ящиков… Можно, я не буду ближе подходить? Жуткие они, - и передернула плечами.
Крысиные тушки и впрямь валялись там, куда указала Мишка, и выглядели они действительно скверно. Не просто облезлые, как сказала девочка Ларе Равель, а в каких-то жутких проплешинах с гнойной коркой.
Крысы явно были больны и, возможно, от болезни и умерли. Странно, они же обычно только переносчики... Бакалавр нахмурился. Если по городу бегают зараженные вот этим крысы... тут он вспомнил про чуму, о которой говорил Симон. Неужели и правда началось?!

[Барон Суббота >>>]

Неожиданная встреча

(с Хаке и Чероном)

Когда Бурах и Рубин проходили мимо одинокого вагончика, из-за ящиков, стоящих рядом, выросла высокая тёмная фигура, с чем-то громоздким в руке и бьющемся за спиной, не то плаще, не то кожистыми крыльями...
Нервы Гаруспика были на пределе, так что, в пришельца моментально полетел фонарь, а нож, сейчас отнюдь не выглядящий хирургическим инструментом, снова покинул ножны.
- Сейчас я их убе... – бакалавр выпрямился и повернулся было к Мишке, но внезапно что-то врезалось ему в затылок, из глаз брызнули искры. Даниил покачнулся, едва устояв на ногах, и схватился за голову, оборачиваясь. - Какого дьявола?!
Рядом с ним валялся керосиновый фонарь, брошенный кем-то из двух странного вида людей... что им здесь надо?
- А ну стоять, - рык у Гаруспика получился впечатляющий. Низкий, как-то вибрирующий, он пробирал до костей, принося из далёкого каменного века угрозу самца, на чью территорию посягнули.
Нож плавно перемещался в руке, не замирая в одной точке. Гаруспик стоял на полусогнутых и сгорбившись, словно боксёр на ринге.
"Бандиты!" - мелькнула мысль у Данковского. Он притянул Мишку к себе и закрыл собой.
- Я и так стою. Можешь опустить оружие... тебе нужны деньги, да?
Гаруспик хотел было максимально доходчиво объяснить вопрошающему. куда он может засунуть свои деньги, но потом решил не рисковать. Вдруг внимание отвлекает.
- Кто такой и что тут делаешь?
- Бакалавр Данковский, приезжий. Провожаю ребенка домой. А вы, господин Меткий Глаз? - последняя фраза прозвучала довольно зло: голова болела адски, к тому же вскочила шишка.
- Данковский, - в голос Гаруспика вкралась нотка сомнения. - Во имя тьмы Суок, почему я должен тебе верить? Отчего тебе не быть бритвенником?
- Кем? - нет, что за нравы у этих людей?! Сначала едва не убьют, потом задают идиотские вопросы. - Вы уверены, что психически стабильны? Фонарь был тяжелый. Нет, какого черта вы швыряетесь, а? - на место боли приходила ярость.
- Не бритвенник, -констатировал Гаруспик, убирая нож на место. - Прости. Было тяжело.
Он сам понимал, что звучит это не слишком убедительно, но ничего лучше придумать не мог.
- А теперь нам надо идти...ойнон.
- "Прости"? Ничего себе! Да вас... а кто вы, кстати, такие? - нахмурился Даниил. - И что вы тащите?
Интересно, законодательная система данного города предусматривает наказание за покушение на убийство? Фонарь вполне тянет на орудие возможного преступления. Будь у него не такая крепкая голова, упал бы без сознания где-нибудь тут... и Мишку они небось напугали. Нет, он это так не оставит.
- Подождите, коллега, - Рубин, поморщившись, опустил тело и взглянул в лицо Данковскому. - Я слышал о вашем прибытии от учителя. Жаль, встретились мы неудачно. Меня зовут Станислав Рубин, я здешний медик...
- Я Артемий Бурах, гаруспик. Мы несём тело Исидора Бураха, моего отца, - короткие рубленные фразы ясно выдавали раздражение Гаруспика.- И это тело, вполне возможно, заражено страшной болезнью. Ещё вопросы есть?
Этот бакалавр явно изучал медицину исключиетльно по книгам и едва ли видел настоящие бубоны.
"Сейчас шарахнется...не важно, лишь бы отстал!" - подумал Гаруспик с чем-то вроде вялого злорадства.
- Вот и первый зараженный, значит, - протянул Даниил вполголоса. - А может, и не первый. Пока не появились вы со своим керосиновым исчадием ада, я имел честь наблюдать двух дохлых крыс, явно убитых болезнью... Хотите взглянуть? А что вы собираетесь делать с телом? Похоронить или сначала провести анализы?
- Ойнон, - устало вздохнул Артемий . - Я кончил курс хирургии с отличием, но таких язв не видел никогда. Книжной медициной тут не поможешь. А крыс покажи.
А ещё медицине не известна такая болезнь, которая образует дырку в три пальца напротив сердца, но об этом Гаруспик решил умолчать
- Идите сюда, - Данковский махнул рукой и первым пошел обратно к ящикам. - Вот, лежат...
- Стах, подожди тут. Не стоит заражаться сразу обоим.
Бурах пошёл вслед за бакалавром, по пути подобрав несколько помятую лампу.
"А у него крепкая голова...тренированная", - некстати подумалось Гаруспику, и он отогнал эти мысли.
В ящиках, куда его вёл Бакалавр действительно обнаружилось несколько трупов крыс. Запах хорошо подгнившей плоти, проплешины и чётко выраженные бубоны. окружённые зеленоватыми гнойниками говорили сами за себя...
- Руками трогал, ойнон? - задумчиво спросил Артемий, не прикасаясь к телам даже ножом.
- Нет. Не успел перчатки достать, как вы... кхм, появились, - Даниил вздохнул. - Убрать бы их куда-нибудь, а?
- Погоди, ойнон, у тебя перчатки медицинские?
- Медицинские, - бакалавр расстегнул саквояж, покопавшись, достал пару перчаток, протянул новому знакомому. - Еще есть скальпель, кетгут, иголка... так, на всякий случай, впрочем, я никогда их не выкладываю.
- Давай их сюда, - Гаруспик забрал из рук Данковского перчатки, натянул одну и, взяв защищённой рукой одну из крыс, поместил её во вторую и крепко завязал. - Так. Этого достаточно. Подержи.
Он протянул перчатку с крысой внутри бакалавру и наклонил над второй крысой погасшую лампу.
- А спички у тебя есть? - спросил он, когда на трупик пролилось достаточно киросина
- Нету, - развел руками бакалавр. - А у вас? Чем-то же вы фонарь разжигали...
- У меня есть спички, - отозвался Рубин, слышавший их разговор. Порылся в карманах плаща, достал коробок, отдал Артемию. - Сжигать собрались? Правильно...
Данковский с тоской смотрел на перчатку с крысиным трупиком. Хвостатые вестники близящейся эпидемии...
Гаруспик аккуратно зажёг единственную спичку, прикрыл ладонью от ветра и поднёс к трупу. Смоченная керосином шерсть крысы вспыхнула моментально, безбожно чадя и распространяя отвратительный запах. Артемий отшагнул и прикрылся рукавом. С этой крысой, увы, не сгорели её блохи, разбежавшиеся примерно через пять минут после смерти, так что, эпидемия теперь неизбежна.
- И она будет на складах, - Гаруспик не заметил, что первую часть предложения вслух не говорил. - Здесь живёт Ноткин и...кажется, её звали Мишка...
- Да вон она, - Даниил кивнул на девочку. - Ее-то я и провожал.
- Не звали, - глухо произнесла до сих пор молчавшая Мишка, чем привела остальных в кратковременный ступор. - Не звали. А зовут. А Дед правда умер?..
- Нда, - Стах покачал головой, первым нарушив слегка оторопелое молчание. - Мишка, слышала ты? Лучше тебе здесь не оставаться. Вернешься к Ларе?
Девочка надула губы. Похоже, перспектива обратного пути через город не радовала ее.
- Не пойду, - покачала она головой. - Я лучше тут останусь. Крыс нет, а вы страшные. И у Деда ниточки обрезали. Бедный...
Рубин бросил быстрый взгляд на участников полуночного консилиума.
- Что решим? С одной стороны, вряд ли ей тут что-то грозит в первые дни, а под утро сможет и перебраться... Пусть остается?
- Пожалуй не стоит, - покачал головой Гаруспик и обернулся к Мишке.
- Послушай, Капелла говорила мне о тебе и она сказала, что ты моя Приближённая. Ты ведь понимаешь, что я теперь должен о тебе заботиться?
- Ну и глупый, - Мишка покачала головой. - Не надо заботиться. Ты же всех не покормишь. Рук не хватит.
- У нас есть дела важнее, - поддержал ее Рубин. - Если даже и начинается эпидемия, за ночь ничего не случится.
Гаруспику что-то не нравилось во всём этом. Совсем-совсем не нравилось, так что он решил хоть как-то исправить ситуацию.
- Мишка, иди к Ноткину. Посидишь у него до завтра, а утром я зайду, и мы подумаем, что делать дальше, - он повернулся к Рубину и протянул ему фонарь:
- Держи, а мы с ойноном понесём отца.

[Хелькэ >>>]

(продолжение; с Оррофином)

Данковский кивнул. Они подхватили безжизненное тело, напоминающее безволием тряпичную куклу, - бакалавр за руки, гаруспик за ноги, - и понесли. Артемий шел впереди.
"Интересно, куда мы" - думал Даниил. "Вряд ли я вернусь к Ларе, разве что под утро." Вслух же он спросил у Бураха:
- Скажи, каким словом ты меня называешь? Что это такое - ойнон?
- Ойноном степняки зовут умного или учёного человека, - не оборачиваясь, ответил Гаруспик.
Из-за раскачивающегося и заметно сдавшего после сожжения крысы пламени фонаря за пределами круга не было видно решительно ничего, но Бурах знал - склады близко. Он обернулся через плечо, проверяя, не отстала ли Мишка?
- А... спасибо.
Так у степняков, выходит, и язык свой. И, судя по строению слова, мало похожий на другие языки... а посмотреть бы на этих жителей Степи; он слышал от машиниста привезшего его поезда что-то про них. И, кажется, это что-то было не очень приятным.
Глухомань... Угораздило же его принять приглашение этого Бураха! Стоп... Бураха?!
- Гаруспик, - окликнул он. - Как, ты сказал, твое имя?
- А я говорил? - послышалось спереди. - Да, говорил. Я - Артемий Бурах. Зови меня гаруспиком или служителем, как хочешь.
- О нет, - простонал Даниил. - Твой отец - Исидор Бурах? Черт, как же я сразу не понял... видимо, все ваш клятый фонарь!.. Никогда еще судьба не удивляла меня настолько неприятно...
- Тебе был нужен отец. Зачем?
Наконец круг света от фонаря выхватил угол высокого деревянного забора, ограждавшего склады. Процессия двинулась вдоль него, в поисках входа или дыры.
- Это он пригласил меня в этот город, написал письмо. Я сразу отправился к Симону с утра, не догадавшись зайти сначала к Исидору... и вот сейчас я все же увидел его, - Данковский скривился, словно от боли.
- Теперь я вместо отца. Тебя нужно свести с Каиным? Хорошо, устрою. Всё равно мне к ним надо будет сходить...потом.
- Не знаю, понадобятся ли они мне еще. Понимаешь, я ведь из-за Симона приехал... а в Горнах мне сегодня сказали, что он умер, - Даниил задел плечом дощатый забор, проходя в проем, где были выломаны доски, прошипел что-то сквозь зубы. - Но самое странное - то, что я видел Симона после этого, даже говорил с ним.
Он помолчал немного. Теперь они снова шли вдоль забора, но уже со стороны складов.
- И он упомянул о чуме.
Некоторое время шли в молчании. Из Степи дул холодный, осенний ветер, заставляя изрядно вымокшего на болоте Гаруспика мелко дрожать. Наконец сплошной забор прервался, и процессия свернула.
- Что ты знаешь о линиях тела, ойнон? - неожиданно спросил Гаруспик, когда неверный свет фонаря заплясал на стенах складов.
- Линии? Ты ведь не о рисунке ладоней и отпечатках пальцев? - нахмурился Данковский.
- Ничего не знаешь, - в голосе Гаруспика послышалось удовлетворение. - Тогда слушай: в городе запрещено раскрывать тела всем, кроме менху. Мы знаем линии, мы можем раскрыть тело правильно. Есть несколько родов, владеющих тайной, а здесь всего два: Бурахи и Оюны. Но они так, подмастерья. Не о них речь. Тебе вскрывать нельзя, поэтому будешь стоять и смотреть. Или посмотришь со Стахом крысу, решай сам.
- Я больше по человеческой анатомии, - покачал головой бакалавр. - Но, черт побери, что у вас за варварские обычаи? Я ведь дипломированный специалист. И что, я не могу вскрыть тело?
- Можешь. У себя в столице можешь. А здесь - нет. На теле любом, даже на теле матери Бодхо, есть линии. Зная как их раскрывать, можно убить или вылечить, а можно просто правильно раскрыть тело. Я учился на хирурга в столице, ойнон, но это совсем другая наука. Не пытайся понять меня, всё равно не сможешь, - Бурах помолчал, они успели свернуть и пересекли ещё две линии железной дороги, обойдя вагоны. Рубин шёл впереди, указывая путь. - А если это не убеждает, то скажи, давно ли ты брал в руки скальпель?

[Genazi >>>]

Самозванка и Александр Сабуров. Ответ веры.
(Трагик. Много Трагика. И совсем немножечко Дженази)


Александр Сабуров, владыка исполнителей и Земли, был обеспокоен творящимся, пожалуй, не менее, чем непосредственные участники событий. Он только что получил известие от дома Каиных о смерти Симона, и насколько мог судить по донесениям, это известие пока было известно весьма немногим людям города. Массы не подозревали ни о чем, хоть слухи и расползались постепенно... Но именно он, Сабуров, уже был в курсе того, о чем завтра будут говорить с содроганием. При всей неприязни к Каиным, Симон был чем-то большим, чем просто адепт их неестественных искусств и чернокнижник. Симон был основой. Без него город прогибался, как мост со сгнившими опорами, и выпадали доски, и тряслись перила... Исчезновение Исидора было первой весточкой - к вечеру Александр уже не чувствовал того спокойствия, с которым он объяснил молодому Бураху все происшедшее стечением обстоятельств. Но если основа сгнила, то должен быть червь, который прогрыз в ней ход и дал слабину...
Этого червя видели, и не раз. Поступали сообщения от патрулей, недавно прибежал вестовой с сообщением о том, что охранники Термитника покинули пост, один был найден раненым, другой - мертвым перед воротами Боен. Немаловажным оказался и разговор с Катериной незадолго до этого... Александр мало понял из ее пророчеств, но уясненного было более чем достаточно. Червь проник в город. А может быть... не один червь?
И что-то подсказывало военачальнику, что они непременно встретятся. Двое визитеров сегодня уже переступали порог этого дома, время за третьим.
Когда часы на столе пробили девять часов и за окном сгустились сумерки, Сабуров взглянул на дверь - и раздался стук, словно момент тот был предвиден.
Он позволил себе небольшую улыбку. Он не умел улыбаться, и ему редко этого хотелось, но это был особый случай.
- Войдите.

Судьба – жестокая хозяйка, и слишком часто, используя один лишь кнут, забывает про сладкий пряник. Но возможно, именно сейчас фатум будет не слишком зол к ней, к Самозванке, и правитель этого города окажется более милосердным и справедливым, чем его поданные. Конечно, это всего лишь надежды, но когда нет ничего иного – то почему бы и нет?
Впрочем, Клара готовилась к худшему. А посему – попыталась морально собраться и успокоиться. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
- Войдите, – Звучит скорее как приказ. Нет, это не просьба – обладатель такого голоса не умеет просить или уговаривать. Изъявлять свою волю, ставить требования – вот к чему привык тот, кто назван Александром Сабуровым.
«А может и не говорить ничего? Просто уйти? Убежать?» - шальная мысль казалась не такой жуткой. В самом деле, разве они не разберутся в случившемся без неё, без Клары? И к тому же, она, Самозванка посыльным не нанималась.
Мысли были трусливенькие. Скользкие на вид и на ощупь.
Предупредить о надвигающейся опасности – добро. А если ты не можешь сделать такое маленькое благо, как можно мечтать о большом Чуде?
Не колеблясь более (ну разве что совсем чуть-чуть), Клара открыла дверь. И тут её решимость улетучилась, решив оставить девочку наедине с Сабуровым.
- Я...я... Меня зовут Клара, мне... Мне сказали что, вы здесь правитель и... – несмело начала она, все сильнее затихая к концу.
- Верно. - кивнул Сабуров. Так вот он каков оказался, третий гость... маленькая и перепуганная насмерть девочка. В ней не чувствовалось ни силы, как в юном Бурахе, ни ореола власти, наподобие того, что окружал столичного ученого. На мгновение его взяли сомнения: не могло ли оказаться, что доносители что-то напутали, и это совершенно обычный ребенок?
- Что привело тебя сюда?
Клара вздохнула. Как раз сейчас, она судорожно приводила в порядок мысли, пытаясь вспомнить, зачем именно пришла в этот дом. Стержень. Стержень. «Этот правитель не так жесток, как мне думалось... Но все же верить ему пока нельзя. Мало ли?» - подумала она, изучая Сабурова.
- Я... Я была в Термитнике, - Почти прошептала она. – То что там было... Там... трупы. Трупы. Много трупов. Люди. Мертвые. Я не знаю, как это вам объяснить. Вам нужно увидеть это самому.
Сабуров сощурился. Она сама раскрывает карты... или может быть, она была не одна?
- Трупы, говоришь... Мертвые? Должно быть, мясники устроили драку? А скажи-ка мне лучше, девочка, - он рывком поднялся из-за стола и в два шага был уже возле Клары, нависая над ней, как грозный, вытесанный из камня лик правосудия, - как ты оказалась в Термитнике? И пропустила ли тебя охрана?
Принцип стальной пружины – она сильней под нажимом. Сабуров, Сабуров, с кем ты решил поиграть в допрос? Ну, играй, если хочешь. Клара меж тем окончательно запуталась в мыслях. Этот страшный человек давил на неё взглядом. Этот страшный человек заставлял дух спрятаться куда-то в темные уголки сознания. Оставляя безволие, трусость и страх наедине с глазами Александра. И итог этой схватки можно было даже не озвучивать?
- Нет. Не так... Мне... То есть они могли, но там было что-то еще, понимаете? Вонь, гниль... И это не просто трупное разложение. Вы можете считать меня сумасшедшей, но мне кажется что там было что-то... Что-то такое, что обычной дракой никак нельзя объяснить. А охрана...
Клара молчала. Она просто не знала, что ей сказать. «Я убила одного патрульного, а второй убежал?», «Я хотела их усыпить?», «Мне просто казалось что валяющимся на земле он станет гораздо симпатичнее?». Глупо.
- Охрана, - Сабуров не повышал голоса, но тон его был жестким, и резал, как лезвие бритвы. - Я задал тебе вопрос. Отвечай же.
Пружина сжалась. До предела. Пан или пропал, сейчас или никогда, и множество других пошлых фраз. Клара сжала ладони, так, что было почти слышна как скрипит её тонкая кожа.
- Они... Вы хотите ответа? - Вдох. Выдох. - Что же... Они должны были меня пропустить. И не захотели. Я чувствовала что там есть зло. Я чувствовала. И кто более порочен средь нас - тот кто пролил каплю крови, что бы вскрыть гнойник, или тот кто боится её вида, оставляя нарыв нетронутым? - её голос дрожал, но был уже чуть увереннее. Нет, она боялась, но...Но та что назвала себя Чудотворницей, будучи припертой к стенке, не станет падать на колени и молить о пощаде.
Александр отступил на шаг и прошелся по комнате. Выглядел он вполне удовлетворенным ответом.
- Итак, - рассудил он, - ты убила их. Не знаю, каким дьявольским способом столь невинное создание как ты смогло это сделать, но один был найден раненым, а другой умер от страха во Вратах Боен. Оставь речи о правде и пороке - здесь правит лишь Закон. И Закон велит карать виновных, а сотворенного тобой достаточно для того, чтобы предать тебя смерти. Смирись, - Сабуров повернулся к гостье и сощурил глаза, - со своей виной и прими ее тяжесть, не пытайся убежать от Закона. Отвечай мне правдиво и не скрываясь. Тебя видели у дома Исидора Бураха перед тем, как он исчез. Правда ли это?

ЗАКОН? Закон! Закон... Закон. Закрой глаза. Успокойся. Дыши, Самозванка. Он может и образован, может и знает о Городе больше. Но он отнюдь не так умен как хочет казаться, если так просто упоминает слово «Закон» при ней, при его Вестнице:
- Это лишь ваши выводы... Я не сказала, что убила их. Я сказала, что они мне мешали. То, что случилось с ними потом – зависит ли от меня? Я смирюсь перед тем, кто ведет меня, не перед вами. Не называйте себя Законом, даже если думаете, что вы - Его полноправный представитель, - голос звучал монотонно. Бесстрастно. И тихо. Блаженная пустота была так приятна после страха и неуверенности. - Я отвечу на ваши вопросы честно. Я не знаю Исидора Бураха, и я не знаю где он живет. Единственный Бурах, которого я видела в этом городе – Артемий.
Клара внимательно, очень внимательно смотрела в глаза Александра. Нет, никакой мистики. Просто взгляд.
- ...Но почему, почему вы не хотите слышать о Термитнике? Почему вы не волнуетесь о судьбе тех, заперт в этом...этом... кладбище, ВАШИМИ стражами? Или...

- Ничто из сказанного тобой не ускользает от меня, - нахмурился Сабуров. - и мои люди проверят Термитник, равно как и опросят его хозяев. Пока же отвечай на вопросы, если хочешь смягчить свое наказание! Ты говоришь, что не была у дома Исидора, но имеется более десятка свидетелей, которые слышали о тебе. Правда, стоит отдать должное, никто не видел тебя собственными глазами, это всего лишь слух - но слух, в одночасье распространившийся среди детей, а позже и среди горожан. Если это не правда, то кому нужна была ложь? Отвечай, кто ты такая. Как имя твое, кто твои родители и где твой дом?
На грубость и жестокость, отвечай спокойствием. Волнам, сколько бы шумны они ни были не разбить скалу. В этом истинное Смирение:
- Я отвечу. Меня зовут Клара. Я не могу дать вам ответа ни про свой дом, ни про своих родителей просто потому что не помню ничего из этого. Я проснулась сегодня здесь. В этом городе. Вот и все.
- Что же, взгляни на происходящее сама - тогда и ты не сможешь упрекнуть меня в том, что я несправедлив к тебе, - Александр простер перед собой ладонь и начал загибать пальцы, - Ты чужая в этом городе и пришла в него только что. Никто не знает тебя, и никому не нужно лгать, чтобы опорочить тебя. Тем менее вероятно, что подобную ложь будут выдавать, не сговариваясь, ребенок и фабричный рабочий, кухарка и мальчик-разносчик, смотрительница кладбища и Хозяйка. Которые, да будет тебе известно, вообще не способны лгать... Так что же, выходит, ты лжешь мне? Есть ли у тебя хоть что-нибудь, чем ты можешь оправдать себя?
Да. Каждое слово Сабурова превращалось в звено цепи, которая медленно, но верно затягивалась на тонкой шее Клары.
Паника? Нет, одного этого слова недостаточно, что бы выразить то, что чувствовала Клара в этот момент. Смятение, страх, неверие, обида, страх-страх-страх... Омерзительно холодными щупальцами он проникал в её душу, заставляя сердце биться чаще, а желудок – судорожно сжиматься в неприятных спазмах.
- Посмотрите мне в глаза... Вы ВЕРИТЕ в то, что я могла так поступить? Верите, что я могла убить? Сама, по злому умыслу?
Самозванка прижала руки к груди. Казалось, прямо сейчас этот жестокий человек громко скажет «Да, я верю» и велит линчевать её, как преступницу, мару...
Сабуров наклонился, и взгляд серо-стальных глаз, как будто сжатых тугими обручами, поймал взгляд Самозванки.
Это длилось неимоверно долго - наверное, целую минуту, растянувшуюся в бесконечность. Клара вдруг поняла, что за серыми глазами нет никакой воли, нет ломящей сопротивление силы, железного бича Закона. Есть усталость и тоска, и только тело, кажется, само поддерживает жизнь, держит спину ровной, подбородок - чуть вздернутым, а голос - огненным. И когда понимание это прокралось в разум, Александр едва вздрогнул, словно увидел что-то в омутах Клары ответ, который искал - и отвел глаза.
- Нет, - голос его звучал глухо, из него разом пропало все предвкушение судилища. - Не понимаю, почему, но я не верю в это. Хоть все факты и указывают на тебя... Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Однако мне не стоит руководствоваться эмоциями. Дело потребует разбирательства. Тебе, Клара, придется побыть под домашним арестом эту ночь, пока не будут найдены истинные причины происходящего.
Кларе тут же захотелось вскрикнуть: «Но у меня же столько дел! Я еще ничего не успела сделать!». Но, прежде чем она успела это сказать, инстинкт самосохранения решил проявить себя и Самозванка лишь обреченно кивнула, на этот раз, выразив покорность обстоятельствам. Страх сменился облегчением. По крайней мере, она сумела посеять в душе Сабурова семена сомнения. Он верит. И это главное.
«Хорошо. Мне не нужно возражать... Положение сейчас явно не в мою пользу. И еще...» - Клара поморщилась и потерла ноющие виски кончиками пальцев – «...Я так устала...»
- Как же мне доказать вам всем, что я – не зло? – Промолвила девочка, обращаясь больше к себе, нежели к Сабурову.
- Комнату тебе отведут наверху, - Сабуров словно не слышал ее. - Еду и воду предоставят. Надеюсь на твое благоразумие, Клара. Воспринимай это как гостеприимство. Видишь, ты не в тюрьме, куда я бросил бы преступницу.
В дверь снова постучали. Тяжелая дверь в очередной раз скрипнула, и вошел патрульный - по-видимому, с донесением. Он покосился на Клару, отдал честь Александру и отчеканил:
- Ваше превосходительство, патруль с Гнилого Поля - они видели бессмертного. И еще - он снова бросил косой взгляд на Клару, размышляя, говорить ли в ее присутствии, - Термитник действительно молчит. Сегодня никто не выходил оттуда, да и не входил. Только их главный - прошел в Бойни. Недавно.
- Расскажешь, - Сабуров, кажется, был рад возможности отделаться от Самозванки. - Да, пусть двое ребят стерегут дом и гостью.
- Слушаюсь... - по лицу патрульного несложно было догадаться, что он нервничает. - И еще, герр Сабуров, я был у водяной башни Каменного Двора - там тоже, говорят, видели бессмертного. Но не мог же он...
- Вздор, - коротко оборвал его Александр. - Показалось. Может, то был его брат... Я разберусь. А ты проведи девочку в комнату и запри дверь. Воды и хлеба ей, сколько требуется.
Патрульный послушно козырнул, отворил дверь, и затем повернулся к Самозванке. Молча указал ей на ступени, ведущие в комнату с красными стенами и картиной с расколотой луной.
Позже он вернулся с двумя бутылками воды и довольно свежей буханкой. Так же молча, настороженно косясь на нее из-под нахмуренных бровей, поставил на тумбу у кровати, и запер дверь.
Клара осталась одна.

Сообщение отредактировал Genazi - 19-09-2008, 10:47

[Барон Суббота >>>]

(продолжение с Хаке)
- Брал в руки - не столь давно, - усмехнулся Данковский, - а вот чтобы еще и воспользоваться им по назначению... Хм, около года назад, пожалуй. Да, это порядочный срок.
О том, что здесь нормально работать ему не дадут, бакалавр догадался еще днем, запутавшись в череде странных событий и сменяющих друг друга лиц. Но, если вдуматься, можно было легко понять - у него здесь вообще ничего нет, кроме собственного имени.
- Вот именно. Это видно, - было не совсем понятно, что Артемию видно затылком в темноте, но говорил он уверенно. - А это, всё же мой отец. Так что, вскрывать буду я, ойнон. Не снимай груза с плеч, всё равно не удержишь.
- Договорились, - выдохнул Даниил. Склады словно начались по новой - мало чем отличаясь от сооружений, оставшихся по ту сторону рельс, они вызывали ясное ощущение дежа вю. Но необходимое помещение оказалось близко: пройдя вдоль забора, они оказались у прозекторской Рубина.
- Стой, - Гаруспик сам остановился и обернулся. Девочка всё ещё держалась рядом с ними.
- Тебе не надо этого видеть, Мишка. Иди к Ноткину и передай, что я просил. Утром свидимся.
- Иду, - буркнула Мишка, обнимая свою страшную куклу. Взгляд ее так и говорил: "Ох уж эти взрослые".
- Как думаешь, с ней ничего не случится? - обеспокоенно спросил Данковский у гаруспика. - Далеко этот Ноткин?
- Мне говорили, что в Складах, - ответил Бурах, двигаясь дальше. - Идём быстрее.
Стах открыл дверь, глухо заскрипевшую железом, и перед Даниилом открылась прозекторская. Да, он примерно так и представлял себе лабораторию, которая могла быть в здешних местах - длинное, узкое (за счет стоявшего вдоль одной из стен стола) помещение, заваленное всевозможными анатомическими пособиями. Полки, прибитые к противоположной входу стене, едва ли не прогибались от изобилия инструментов, бутылочек с непонятным содержимым, линз от микроскопов (а вот и сам микроскоп, на столе)... зачем-то на одной из полок лежал череп быка. Или не быка, а похожего животного.
Свет горел будто вполсилы, тускловатый, желтый. В целом впечатление было довольно мрачное.
Уложив тело отца на прозекторский стол, Артемий отошёл, снял куртку, свитер грубой взяки, рубашку и бросил всё это в дальний угол.
- Стах, у тебя халат есть? Или хотя бы тряпка? И перчатки с инструментами
Рубин, предчувствующий, что сейчас будет, лишь кивнул и протянул Гаруспику мятый, не слишком чистый халат, потом извлёк из ящика кювету с инструментами, обрабатываемыми, судя по запаху, твирином, и пару резиновых перчаток.
Гаруспик быстро облачился, достал из кюветы большие изогнутые ножницы и сноровисто срезал с отца одежду. Взгляду предстало бледное, покрытое язвами и нарывами тело пожившего человека, привыкшего всё делать самостоятельно – жилистое, крепкое, но уже высыхающее. Артемий вздохнул и принялся за работу. Руки его почти не останавливались, порхая над телом Исидора, вернее, нет, просто над телом, как руки пианиста над фортепьяно.
Глубокий разрез от паха до подвздошной области не успевает раскрыться, а рядом с ним, на уровне пупка, ложатся ещё два миниатюрных разреза – царапины на бледной коже, неизвестно зачем нужные. Расходятся края основного разреза, а Гаруспик уже копается во внутренностях, иссекает часть печени, изучает содержимое желудка, даже не поморщившись от тошнотворного трупного запаха смешанного с вонью гниющей полупереваренной еды.
- Смерть наступила около суток назад, - скороговоркой бормочет он. – Органы не поражены ничем похожим на инфекцию.
Скальпель летит в кювету, а менху уже примеривается хрящевым ножом к грудине. Даже привычный к подобным делам Рубин морщится, когда Гаруспик одним мощным движением раскрывает труп, подобно книге. Звук, как от рвущихся куриных хрящиков.
Гаруспик осматривает внутренние органы, по очереди их извлекая.
- Лёгкие не повреждены, но пропитаны никотином, сердце…колющая рана, пробита аорта, сердечная сорочка и плевра. Не понимаю, от чего он умер: от удара или от болезни?
Органы ложатся в кюветы, так что, когда менху заканчивает, тело на столе более всего напоминает пустую картонную коробку.
- Ойнон, ты посмотри…Стах тебе поможет, - Гаруспик обернулся к бледным. Как полотно мужчинам и стянул окровавленные перчатки. – В этом ты лучше разбираешься, но ничего не вскрывайте.
Стащив халат, он отошёл к стене, дотянулся до своей куртки и достал пузырёк твирина. Огненное зелье влилось в глотку Гаруспика практически залпом, но он даже не поморщился. Хуже, чем есть, уже быть не могло.
" Я раскрыл отца. Я раскрыл. Отца. Я. Раскрыл. Отца" - стучало в висках Артемия бешенное крещендо.

Сообщение отредактировал Orrofin - 18-09-2008, 19:54

[Woozzle >>>]

Прозекторская Рубина
вместе с ХаКэ и при неоценимой помощи Оррофина

Данковский с сочувствием поглядел на гаруспика. Удивительные здесь люди - дети с глазами взрослых, взрослые, ведущие себя как дети, мудрые старцы, то появляющиеся, то исчезающие... И вот он, Артемий Бурах, только сегодня потерявший отца. Разрезал его плоть, будто мешковину острыми лезвиями ножниц, обнажил кости и мышцы, точно пух внутри у разорванной подушки.
"Я бы, наверное, не выдержал", подумал бакалавр. "Впрочем, может он только выглядит так твердо и крепко".
- Проверим кровь? - предложил он Стаху. Вытащил пипетку из стаканчика, стоявшего на столе, набрал темно-красной жидкости, капнул на стеклышко и настроил микроскоп. Сморгнул, силясь различить в запотевшем окуляре хоть что-нибудь. Изображение прояснилось. Проба выглядела странно. Эритроциты, лейкоциты… Множественные клетки сложного разветвленного строения, явно свидетельствующие, что Бурах-старший был заражен.... Вот только чем?
Рубин, стоявший по правую руку, деликатно кашлянул.
Данковкий вздрогнул от неожиданности.
- Вот, - он посторонился, пропуская Стаха к микроскопу. - Посмотри. Он болен, но.. внешние симптомы лично мне ни о чем не говорят.
Склонившись над окуляром, Рубин некоторое время сосредоточенно разглядывал пробу. Поправил стеклышко с алой каплей, подкрутил винт тонкой настройки резкости, отрегулировал освещенность – так, словно не верил в умение бакалавра. Или, быть может, не хотел верить своим глазам. Словно надеялся, что стоит лишь лучше настроить микроскоп или чуть изменить угол зрения, и бесстрастный прибор покажет совсем другую картину. Не столь пугающую.
- Я уже видел такое однажды, - тяжело обронил Стах. – А лучше бы не видеть никогда.
Даниил нахмурился.
- Что это? Подобная болезнь когда-то... уже случалась?
Ну точно... Симон оказался, выходит, прав. Угораздило же его приехать именно сейчас...
Рубин невесело, болезненно как-то усмехнулся. Случалось ли.… Да, он хорошо помнил те дни – слишком хорошо, пожалуй. Помнил, как на стенах одного из домов в Сырых Застройках появились первые пятна кровавой плесени, и любопытные мальчишки толпами бегали на нее смотреть. Помнил, как плесень расползалась по кварталу, захватывая все новые и новые дома, как за одни лишь сутки весь район оказался заражен; помнил обезумевших от боли людей, сгорающих стремительно и страшно… И горькое, вязкое чувство полного бессилия помнил тоже – он не знал, как справиться с болезнью. Он, врач – тогда еще молодой, неопытный, но разве это может служить оправданием? - был не в силах помочь несчастным ничем. Учитель – Исидор – тоже не мог победить заразу. Он отдал этой борьбе всего себя, за несчастные пару дней он вымотался так, что сам стал походить на жертву болезни – изможденный, высохший, со впалыми щеками и безумием в глазах, - но так и не смог найти верного средства. Твириновые настои помогали поддерживать иммунитет, но были бесполезны для зараженных.
Тогда болезнь не смогла одолеть Исидора, но явилась за ним сейчас. Какая злая ирония судьбы. Как больно думать о смерти учителя, и особенно – о такой смерти… Рубин на миг прикрыл глаза, сглотнул, загоняя подступивший к горлу ком обратно в глубину.
- Песчаная язва, - наконец ответил он на вопрос Данковского. - Я заподозрил это по внешним признакам, но до последнего надеялся, что это простое совпадение. И все-таки – она... Пять лет назад была вспышка в одном из кварталов. И счастье, что только в одном, - закончил он мрачно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 29-09-2008, 14:41

[Хелькэ >>>]

Даниил вздохнул.
- Как думаешь - распространится?
Место, потерявшееся среди бескрайней Степи, далеко от Столицы со всей ее спешкой и кутерьмой, погрязшее в собственных суевериях и глупых приметах, странное, но... живое. Живое, и его надо было спасать. А ведь кроме них троих, сейчас собравшихся здесь, в прозекторской, медиков в Городе нет.
- Если вам уже приходилось бороться с ней... какие мы должны принять меры?
- Да какие там меры! - Рубин вскинулся; бакалавр, сам того не желая, задел больное место. - Жесточайший карантин да попытки хоть как-то поддерживать иммунитет не заразившихся – вот все, что мы могли сделать. Заколачивать дома с живыми – понимаешь, ты! – с еще живыми людьми и ждать, когда же оттуда перестанут доноситься крики, а эта кровавая дрянь высохнет на стенах!
Он раздосадовано махнул рукой и заходил по прозекторской взад-вперед. Затем, немного успокоившись, продолжил:
- Мы толком не успели ничего понять. Что ее вызывает, как ее лечить, как предотвратить ее в будущем – ни-че-го, - последнее слово он произнес жестко и обреченно, тяжело роняя слоги. – Учитель потом не раз говорил, что победить болезнь мы смогли лишь благодаря удачному стечению обстоятельств.
- Тогда нам придется понять все на этот раз, - твердо произнес Даниил. - Сделать все, что в наших силах. И даже больше.
Он присел на край стола - со стульями здесь было плохо, - и потер лоб. Хотелось спать, но было уже некогда.
- Нужно предупредить людей, - вполголоса добавил он. - Хотя бы градоправителей. И чем быстрее, тем лучше.
Рубин согласно кивнул – Данковский абсолютно прав.
День, проведенный в поисках Исидора, в этой безумной беготне по степи и болотам, день, полный тревожных ожиданий и страшных открытий, не прошел бесследно – усталость пудовыми гирями висела на ногах и сковывала разум свинцовой тяжестью. Но времени на отдых не было.
- Значит, разделимся. Найдешь дорогу к Горнам? А я в Сгусток, к Ольгимскому. Еще бы Сабурова навестить, - Стах вопросительно посмотрел на Артемия. – Может, ты?
- Сделаю, если ты дашь мне новую одежду. Старую всё равно придётся сжечь. К тебе, Стах и тебе, ойнон, это тоже относится.
- С чего это? – Данковский поднял одну бровь. – Материал стерильный, ни вшей, ни блох. Потом продезинфицирую.
- Значит, разделимся. Найдешь дорогу к Горнам? А я в Сгусток, к Ольгимскому. Еще бы Сабурова навестить, - Стах вопросительно посмотрел на Артемия. – Может, ты?
- Сделаю, если ты дашь мне новую одежду. Старую всё равно придётся сжечь. К тебе, Стах и тебе, ойнон, это тоже относится.
- С чего это? – бакалавр поднял одну бровь. – Материал стерильный, ни вшей, ни блох. Потом продезинфицирую.
- А ты знаешь, как передаётся болезнь?
- А ты? - ответил вопросом на вопрос Даниил.
- Вот и я не знаю, ойнон, поэтому вспоминаю, что говорили мудрые профессора о режиме карантина и сжигаю одежду, с которой тесно соприкоснулось заражённое тело. Давно же ты не работал в поле, ойнон, раз таких вещей не помнишь, - Гаруспик говорил монотонно и устало, лицо его было какого-то серого цвета, а глаза пусты.
- Сжигай свою одежду, - пожал плечами Данковский. Но плащ стащил и свернул, убрал в пакет, вынутый из саквояжа. -Сказал же, продезинфицирую. Только время зря уходит на разговоры.

[Барон Суббота >>>]

- Твоё дело, ойнон, - Бурах пожал плечами и взял куртку из угла. Опорожнив её карманы, Артемий переложил бумаги и бутыли с твириновым настоем на стол Рубина, затем сложил свою куртку и свитер на металлический поддон, облил остатками керосина из лампы и поджёг. Через минуту туда же полетела одежда Рубина. Синеватое пламя вгрызлось в плотную материю, сперва неохотно, но потом всё жарче и жарче, так что, вскоре от хорошей одежды осталось лишь немного пепла и изрядно вонючего дыма.
- Извини, Стах. Проветривать придётся.
- Ничего, - Рубин поворошил содержимое ящика, меньше всего похожего на одежный шкафа. - Вот, держи.
В Бураха полетела скомканная рубаха и ветровка из грубого брезента. Покопавшись среди вещей еще немного, он достал толстый свитер, торопливо натянул его на себя, передернул плечами.
- Готовы? Идем, - Стах лязгнул железной дверью и первым шагнул в проем.
Гаруспик посмотрел вслед удаляющемуся Стаху, и кривая ухмылка перекосила его лицо.
- Ойнон, ты поможешь мне отнести тело отца в Степь? - только и спросил он, глядя на Бакалавра
- Сейчас?
- Сейчас.
Гаруспик не стал объяснять, что тело его отца - это не крыса, завязанная в резиновую перчатку. Что это вскрытие будет сниться ему до конца жизни, и что он знал об этом, но всё равно взялся за скальпель, потому что долг для менху превыше. И, самое главное, что если Исидора не похоронить как можно быстрее, последствия будут самыми что ни на есть плачевными.
Да, он не стал объяснять всего этого, потому что, если сам не поймёт, то и словами не убедишь. Не тот случай.
- Гаруспик, эпидемия наступает, - Даниил посмотрел Артемию в глаза. - Каждая минута дорога. Нет, я понимаю тебя, но подумай сам: сколько времени мы потеряем? Степь не так близко, к тому же... тело ведь тоже придется сжечь. Впрочем, оставаться здесь ему тоже не нужно, по крайней мере, надолго.
- Тело не сжечь надо, а закопать. Нас узнают по глазам и наш путь - служение, а когда мы оступаемся, нас бросают в яму. Моего отца надо предать матери Бодхо со всеми изъятыми органами и пролить над ним кровь.
- Он же заражен! Что за... нелепые суеверия! Ты, вернувшись из города, после того как пробыл там... сколько? Лет десять?.. Продолжаешь думать и вести себя как любой из дремучих степняков, это же немысли... - бакалавр осекся, помолчал несколько секунд. - Бурах, это может подождать час? Один час, я успею сходить к Каиным и вернуться.
Гаруспик покачал головой.
- Иди, ойнон, - ответил он.
Данковский кивнул, поморщившись, и уже повернулся, чтобы уйти... но вернулся с порога и, ничего не говоря, пожал Артемию руку. Хлопнул по плечу и вышел, так и не посмотрев еще раз тому в глаза.
Гаруспик стащил с себя халат и переоделся. Тащить тело отца на плече он бы не смог, а волоком за ноги не стал бы даже в очень исключительном случае, так что оставалось лишь сделать нечто вроде волокуши.
Связав рукава халатау покойного на груди и хитрым способом обернув вокруг него халат, Артемий сложил все органы Исидора в разрез, взялся за концы халата и потащил его в ночь. Дорога предстояла не близкая и в полной темноте, но он знал - дотащит. Успеет до рассвета.

[Genazi >>>]

Самозванка. Монолог.

Дверь закрылась, щелкнул замок. Самозванка, наконец, осталась одна, наедине со своими мыслями, страхами и болезненной неуверенностью в самой себе.

Этим утром я проснулась в могиле. Ничего не помня о себе, о своей жизни, имея лишь самое себя и знание того, что я…Кто? Чудотворница. Вестница. Та, что являет волю Закона. Я думала так, я верила в это.
Но может ли называться Чудотворницей и Вестницей та, что сама находится вне этого Закона? Пусть и закона человеческого. Я вижу, как противится это место мне и моим словам. Оно ненавидит меня, оно исторгает меня из своего чрева, как горькое лекарство. Сколько раз за день меня называли Воровкой? Сколько раз за день меня называли Обманщицей? Кого я обманула, и что я украла? Не ведомо.

И все же, чем болен этот город? В нем что-то нарушено, я же чувствую это. Термитник. Трупятник. Там холодно, там страшно и там – смерть. Словно язва на теле, она гниет и скоро заразит кровь. Я еще не вижу, но я это ясно чувствую.

Все это время я не чувствовала за собой руки того, кто ведет меня. Почему? Такое ощущение, будто нити, которыми я была привязана к своему хозяину, резко оборвались, оставив меня одну. И я упала, упала как безвольная марионетка. Кто же поможет мне встать?

Так что же… Что мне делать сейчас? Опять мне нужно будет следовать чужой воле? Играть по правилам логики и принципов, которые выдуманы теми, что возомнили себя служителями Закона, не представляя что он собой представляет? Нет…

Мысли мои пусты, и бессмысленны. Я подчинюсь твоей воле. Веди меня.

[Барон Суббота >>>]

Похороны менху

Гаруспик тащил волокушу со своей драгоценной ношей. Самое сложное, рельсы и гравий рядом с ними, были пройдены и теперь ему под ноги вновь ложилась Степь. По мокрым от выпавшей росы растениям тащить волокушу было много легче, но Артемий всё равно тянул, взявшись двумя руками и двигаясь спиной вперёд, чтобы увидеть, если тело вдруг выпадет.
- По рукам узнают их, - бормотал он сухи, потрескавшимися губами. - По глазам находят их...менху...когда они оступаются...кладут в яму.
Дышать было тяжело, мышцы на руках и спине вздувались и трещали, обещая назавтра лютую боль, но он шёл. Гаруспик знал: где-то рядом есть яма и её надо найти. Она для отца.
Шаг, ещё один, подтянуть халат, который теперь никакими силами этого мира не отстирать от грязи и сока твири.
Ещё шаг. Капли едкого пота ползут на глаза - стряхнуть их кивком головы.
Шаг-шаг, подтянуть. Главное - это не потерять равновесия. Встать вряд ли получится.
Сколько он так шёл? Медленно, словно та черепаха, что гонялась за Ахиллесом, тяжело, как комар, силящийся прорваться сквозь многовековую стену янтаря, в котором он застыл. Долго. Очень долго, но мать Бодхо благоволила к своему новому служителю и слегка потянулась, так, чтобы солнце задержалось за восточном её боком.
Гаруспик не знал, почему он остановился. Просто, вдруг почувствовал, что каблук сапога попирает пустоту и обернулся. Прямо перед ним в земле змеилась узкая, как раз в ширину человеческого тела и длинная - в рост, трещина в земле, полная жидкой грязи.
Когда она появилась? Днём, когда шёл дождь? Или раньше? Артемий знал точно - эта трещина разверзлась именно тогда, когда сердце отца перестало биться.
- Предаю тебя матери Бодхо, менху Исидор Бурах, Гаруспик, пользовавшийся влиянием в Укладе, - громко и нараспев начал говорить Артемий, бережно развязывая тело. - Учитель Станислава Рубина, советник трём родам властителей, друг детей, Дед младшим...отец мой, - его голос дрогнул. Хорошо, что ойнон не пошёл, ведь он-то должен знать, что такие волчьи глаза плакать не могут. Зачем ему ещё одно сотрясение основ? - Будь спокоен, я, Артемий Бурах, последний и старший в роду, взял на себя твою ношу, твои долги и принял твоё наследие. Иди. А я теперь буду вместо тебя.
Тело Исидора полетело в эту жидкую грязь, без единого звука принявшую его в себя и тут же сомкнувшуюся. Мать Бодхо не отвергала своего верного служителя.
- Прощай...папа, - не важно, что там с глазами, руки у Артемия не тряслись, когда он вытащил нож и умело располосовал себе правое предплечье, нанеся три косых раны, из которых в землю тотчас же обильно полилась кровь. В висках застучали тамтамы, а Степь под ногами качнулась. У Гаруспика стремительно темнело перед глазами, но он видел, как бы со стороны, самого себя, стоящего над могилой отца с вытянутый рукой, видел струйку крови, напитывающую мать Бодхо, видел одонгов и Твириновых невест, по очереди приходивших из темноты и бросавших в яму по паре горстей земли.
Когда он очнулся, раны уже не кровоточили, подёрнувшись коркой, могила была засыпана, а ковыль и твирь примяты многочисленными ногами. Гаруспик хотел засунуть нож обратно в специальный карман куртки, но вспомнил, что сжёг свою одежду, и отправил его за голенище правого сапога. Не слишком удобно, но случайно не порежешься и не потеряешь. Заем он повернулся спиной к могиле и довольно быстро, пусть и шатаясь, словно пьяный, пошёл к городу. У него ещё были дела, а солнце встанет совсем скоро.

[Woozzle >>>]

Полночь

(Вместе с нашим прекрасным трагиЧеским другом)

Темнота взирает на сцену тысячей глаз. Темнота слепо щурится, силясь разглядеть хоть что-нибудь. Темнота ждет.

Огни трех прожекторов вспыхивают в один момент. Каждый круг яркого света заключает в себя одну из кукол. Кукла мужчины в плаще из змеиной кожи у правого края сцены, кукла с ножом – у левого, обтрепанная жалкая кукла девушки – у самого задника. Световые пятна приходят в движение, за ними, как привязанные двигаются куклы – к центру, к самому сердцу сцены. Тишину нарушает пронзительный стон скрипки, и куклы замирают – тихо, покорно, безжизненно. Тусклый свет разливается по сцене, являя взору еще двоих участников представления: грозный Исполнитель косится в сторону троицы насмешливым желтым оком, и Трагик, ломкая фигура страдальца, бродит вокруг них, заглядывая каждому в лицо.
Хриплый, каркающий голос разносится по залу, отражается от сводов и, подобно тяжелым камням, падает вниз.
- И что же ты хочешь увидеть в их лицах, мой печальный друг? Разум? Или, быть может, волю?
После заминки ему отвечает голос глубокий и задумчивый, словно застывшие отзвуки стальных струн.
- Я поражаюсь, как пламя завтрашнего дня не бросает тени на их лица. Им удалось невольно увидеть превосходящее - в том первозданном виде, в котором оно никогда не появится более. Ах, стоило бы остаться в этом моменте навсегда!..
- К чему им эта вечность, заключенная в одних сутках? И к чему они этой вечности? Все идет своим чередом, пламя завтрашнего дня сменяется пеплом вчерашнего, о чем тут жалеть?
- Это верно. Но Память!.. Это величайшая экзистенция человеческого разума, которую так воспевают одни знакомые тебе многомудрые господа... Город болен. Память может сохранить все. Каким он был, каким он будет, и каким не будет уже никогда.
- Закону неведомо, что такое память. Закону безразлично и прошлое, и будущее, лишь настоящее имеет смысл, лишь в нем стоит искать корни всего. Сегодня. Вслушайся, в этом слове бьет колокол. Колокол звонит по этому городу, отбивает последние удары его слабого сердца.
- Почтим же их молчанием, мой собрат. Слушайте, слушайте, и не говорите, что не слышали - с тех пор, как отзвучат удары колокола, ничто не станет вновь так, как прежде. Люди уже отдали свои жизни - но что люди?.. Ведь Он умирает.
- Значит, существование его противозаконно.
- Они же трое - величайшие преступники. Поистине, найдется ли суд, что обвинит их?.. Если и так, то это буду не я.
- О нет. Они не смогут преступить Закон, ведь каждый их шаг оборачивается во благо его. И путь, что каждый из них прошел сегодня, извилист, но предсказуем и предсказан.
- Что ж, увидим...
- Увидим.

Скрипка нервно взвизгивает и заходится в бешеном ритме. Пятна света начинают стремительный бег по кругу, порой выхватывая из темноты то одну, то другую фигуру. Куклы дергаются в такт музыке – не танцуют, бьются в припадке падучей болезни. Маски наблюдают за ними: Исполнитель - все так же насмешливо, Трагик – с тревогой. Занавес падает.

[Черон >>>]

Шаг в не-настоящее

(Шагаем вместе с Исполнительным другом)

Она сидела на ступенях Собора и смотрела, как в отдалении размытыми фигурками движутся люди. Еще недавно они стояли перед ней, и огонь горел в их глазах. Отчаяние дало им крылья - черные, изломанные и траурные, но и так они могли подняться к небесам. Она же ясно видела это! Ошибки быть не могло... и тем не менее, она сидела и смотрела на то, как крылатые серафимы становятся муравьями, и в ее груди пускало ростки другое отчаяние. Тихое. Измеряющееся не в ударах судьбы, а в каплях отмеренного ей яда.
Все было не так. Чертежи и картины были прекрасны, и ими непременно можно было отравить не одну сотню великих умов. Но контуры, прораставшие над морем травы, были ничем иным как призрачными замками, фата-морганой. Они складывались, как карточные домики, степной ветер рвал их в клочья, и с каждым таким шквалом ее рыцари-зодчие становились бледны, словно получали новый удар в самое сердце. Закушенные губы, бессильно сжимающиеся кулаки, гордые слова, срывающиеся с уст - и один ответ на все. Ветер...
Казалось бы – так просто… Тот, кто способен облечь чудо в материю, тот, кто в силах выточить грёзу из камня, тот кто знает, как в зеркалах отражаются сны, не сможет ли выстроить дом? Обычный дом, в котором будут жить не сны – люди; в котором будет тепло и уютно, который станет пристанищем для самих ловцов грёз, ныне бездомных бродяжек, поверивших в ее силу… Не велика той силе цена, не согреешь ей замерзающих на осеннем ветру, не укроешь от дождей, не накормишь голодных десятью хлебами. А ветер жесток - он смеется. Он победил.

- Невозможно, - он обессилено садится рядом, и с проклятиями рвет пополам очередной тубус, который сжимал в руке. - Прости. Я обманул тебя. А лучше - не прощай, никогда не прощай, ты же знаешь, мы все готовы отдать на месте жизнь за тебя. Только это не поможет.
Лучше бы он был пьян и безумен. Его брат, все время пропадающий в степи, никогда не придет к этим каменным ступеням. Он-то уже давно потерял голову, и опьянен собственными идеями, возводя их из воображаемого стекла. Но она все равно знала, что он сказал бы. "Невозможно. Здесь нет никого, ради чего стоило бы это строить. А строить другое я не умею".
- Невозможно, - садится рядом маэстро, одна его улыбка из всех все так же не потускнела. - Ты знаешь, что эта игра не имеет конца. Мы заблудились. Я никогда не верил в то, что от ниточек можно освободиться...
"Я оказался прав", - хочет добавить он, но молчит.
"Невозможно", - молчит голос стрельчатых окон. - "Я отдала свою душу этому Собору, но она оказалась никому не нужна. Потому что вам не нужны храмы, пусть они сколь угодно дышат присутствием. Вам ничего не нужно, кроме самих себя".
"Невозможно", - укоризненно смотрит издали тот, кто выбирал между семьей и идеалами, и выбрал – неверно. - "Невозможно", - думает он, - "сестра оказалась права. Она всегда была мудрее, она не тратила время на бессмысленные споры и утопичные прожекты, она просто жила и делала жизнь капельку лучше".
- Невозможно?! – кричит она ему в лицо, каждому из них кричит, каждому из тех, кто, оставаясь рядом до конца, все же предал. Тем, кто, ища запредельного, оказался бессилен в будничном. – Тогда и это, - резким, злым кивком она указывает на зеркальную башню, и иссиня-черные волосы летят вороньим крылом, скользят по щеке, тяжело опадают на плечи, - это невозможно! Надо было сломать эту бесполезную игрушку, ведь для тех, кто ее создал, кто не знал когда-то пределов, сегодня возведены границы возможного!
Ее голос вновь пробуждает их об гибельного сна. Огонь просыпается снова, расправляются плечи и произносятся древние слова, пока безжалостное время не отмеряет новый виток полотна. Все повторяется снова. Жалкая и нелепая игра с незнакомыми правилами, которые оказались не выше, не сильнее, а просто отказались произносить себя людям. Нельзя было ломать законы, когда законы оказывались высечены не на каменных скрижалях, а в воздухе, в запахе твири, в ходе времени.

Она давно разучилась плакать. Она смотрела на Башню, и решимость просыпалась в ней - и угасала, как налетающие порывы горького ветра. Ветра, торжествовавшего победу.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик. Серый час в дурной бесконечности

(с команданте Че)

В который уже раз за этот безумный день преодолев первую часть складов, Гаруспик снова ступил на железную дорогу. Он перешёл Жилку по мосту, грохоча ботинками по металлическому покрытию, осторожно, стараясь не упасть, спустился с насыпи и побрёл вдоль реки к Стержню.
Бураха сильно качало, будто он изрядно перебрал крепкого, но шёл он почти не отклоняясь от направления и довольно быстро. Перед глазами всё слегка плыло, а пальцы мечтали о рукояти ножа, но нагнуться и вытащить его из сапога было выше его сил.
Когда Артемий добрался до имения Сабуровых, ему пришлось повиснуть на ограде - усталость и нервный шок изрядно его подкосили, и только железная воля удерживала от обморока.
-Дойти и рассказать, дойти и рассказать, дойти...дойти, - шептал он, сухими губами, словно поминальный молебен по отцу.
Несколько шагов пришлось пройти без опоры, но потом холодный. влажноватый от росы камень ткнулся в ладонь, и снова стало легче. Гаруспик добрался до двери и, не найдя сил даже на обозначения стука, упал внутрь.
Он почувствовал толчок в спину, а потом его схватили чьи-то руки и вздернули вверх. Мозг, отчаянно жаждущий сна, не сразу различил лицо патрульного - такого же, вроде тех, что Гаруспик видел у Термитника.
- Ты погоди, - страж точно так же маялся нехваткой сна, и судя по зрачкам, сжевал целую горсть кофейных зерен, - Ты кто такой? Зачем сюда в такое время?
Он раскрыл липкое забытьё мыслью так же, как раскрывал тела ножом, даже багряная на сером фоне линия увиделась.
- Я Бурах. Срочно к Александру Сабурову...Срочно...
Лицо патрульного дернулось, повернулось куда-то за кадр размывающейся мути.
- Слышал?
- Угу. Бурах... это сын Исидора, что ли? А вдруг врет?
- Да пусть его... На душегуба непохож, да и еле падает... Проводи его к Сабурову. Он не из тех, кто за подъем среди ночи накажет. А вдруг важное?
- Эй, слышишь? Заходи. Если с ног не свалишься. На вот, сгрызи зернышко, полегче будет...

Ночью дверь почти не видна - темное пятно на серой стене. Усатый стражник открывает ее, и обнажается вход в "Стержень". Он был здесь днем, но сейчас этот дом совсем другой, и дело даже не в тенях, что залегли по углам. Недолгое ожидание у двери спальни. Сабуров - бывший военный, и он привык возвращаться к бодрствованию... Наконец дверь открывается. Удивительно - Александр, кажется, как будто не ложился. Его лицо все так же твердо, как и было в первой встрече.
- Что вам, Бурах? - отрывисто спросил он, минуя формальности. - Раз вы пришли в такое время... что-то важное?
- Очень скоро в городе будет эпидемия. Болезнь смертельна, разносчиками будут крысы, другие способы передачи неизвестны, - отчеканил Гаруспик, держась за стену.
Кофейное зерно помогло, но вот тело-предатель служить отказывалось.
- Я нашёл своего отца...мёртвого. В его крови и была обнаружена болезнь, а в районе складов были замечены заражённые крысы.
Странно, но военачальник, кажется, не был поражен. В его лице, кажется, не дрогнул ни один мускул, он лишь сощурил глаза, вглядываясь в лицо Бураха так же, как несколько часов назад смотрел на Самозванку.
- Вот как, - наконец, промолвил он. - Вы уверены, Бурах? У вас есть подтверждение, что это именно эпидемия, есть еще повторившиеся случаи?.. И что это за болезнь?
- Рубин и ойнон из Столицы подтвердят мои слова. Они смотрели кровь и у них должно остаться ещё, - Артемий задумчиво пожевал губами, припоминая. - Стах говорил, что это Песчанная язва.
- Песчаная Язва?! - Сабуров подался вперед, в глазах его вспыхнула тревога, с которой еще не смиряешься, но которая уже заставляет преклониться перед неизбежным. - Не может быть... через пять лет - и снова?
Его голос вдруг сделался совершенно будничным, как будто и не было этой вспышки волнения.
- Нам остается сражаться. Хоть этот враг может оказаться и смертельным... Вы поможете нам? У нас мало медиков, а Исидор, как вы говорите, мертв... Вам предоставят все, что может понадобиться. Да, кстати, - немного помедлив, продолжил он, - вы не предупреждали другие правящие семьи?
- Рубин и ойнон сейчас говорят с ними, - Гаруспик не стал объъяснять, что скорее всего остальные семьи уже в курсе, чтобы не пришлось рассказывать, где его носило столько времени. - А что до помощи...я - служитель. Гаруспик этого города.
- Лучше займитесь тем, что потребуется от вас, - Александр покачал головой. - Мои люди справятся с оповещением сами. Что ж, я благодарен вам за обещание помощи. Понадобится помещение? Или вы расположитесь в доме вашего отца?
- Устроит, - кивнул Артемий. - Пожалуй, я пойду..., - он не договорил.
Зрёнышко кофе не могло поддерживать его долго, и усталость набросилась на него из-за угла. Гаруспик осёкся, судорожно вцепился в стену и сполз на пол.

[Genazi >>>]

Гаруспик и Самозванка. По рукам узнают их...

Клара настороженно прислушалась к шуму за дверью. Казалось, будто кто-то волочет за собой нечто тяжелое, очень тяжелое, если судить по крепким выражениям, которые были довольно четко слышны в закрытой комнате. Скрипнули запоры, отворилась дверь. Глаза Клары расширились от удивления, ибо на руках у двух патрульных, явно не привыкших таскать подобные тяжести, был никто иной как Артемий Бурах, он же Гаруспик.
«Похоже, судьба действительно любит троицу…» - успела подумать она, прежде чем её самым наглым образом согнали с кровати и примостили на ней менху.
Бурах выглядел, мягко говоря, ужасно. И уж точно на почтенного знатока Линий, в данный момент, Артемий явно не походил. Ввалившиеся щеки, под глазами набрякли жуткого вида мешки, а бурая грязь заляпала штаны и сапоги гаруспика так, что оставалось только догадываться, где именно бродил мужчина этой ночью.
«Что же он делал?» - Глупая и бестолковая мысль промелькнула у Клары.
Патрульные же, выполнив свою работу, быстро вышли из комнаты, стараясь не глядеть на Самозванку. Молва и слухи в этом городе распространялись каким-то особым мистическим образом. Впрочем, Кларе сейчас было не до того. Сразу после того как дверь закрылась за патрульными, девочка несмело подошла к бессознательному телу, что именовалось Гаруспиком.
Артемий падал в вязкую смолянистую массу, обволакивающую всё тело, заползающую через нос и рот внутрь и переполняя ноги, руки, голову... Конца-края этому кошмару не предвиделось, а в ушах звучали стихи на непонятно языке. Чёткой рифмы и ритма уловить не получалось, но Гаруспик был уверен, что это именно стихи, и что в них звучит его обвинительный приговор. Чернота неожиданно покрылась мириадами тонких, оплесцирующих нитей, расходящихся безо всякой системы во все стороны. Менху знал, что должен взять нож, что в сапоге и раскрыть их все, но рука двигалась очень медленно...а сапог был так далеко... Но главными были вовсе не эти обстоятельства, а тот факт, что линии на самом деле были морщинами на лице отца, и теперь он, Артемий, должен был их все раскрыть, после чего отец неминуемого истечёт отравленной кровью, которая будет разъедать мать Бодхо изнутри.
- Помочь? Или?.. – Прошептала девочка тихо, глядя на изможденное лицо менху. Неуверенность цепляла кривым когтем что-то в душе девочки. Чудо может и не произойти. Чуда может не случиться. Но…
«Я не знаю, почему и откуда. Я не знаю, для чего и как возникло то, что сейчас просит помочь тебе, Бурах. Но, долг платежом красен…»
Девочка вздохнула, и вновь бросила взгляд на Гаруспика.
- Пусть же случится то, что должно случиться…
Тонкие бледные руки девочки опустились на лоб и глаза Бураха. Еще несколько мгновений она молчала, прикрыв глаза, словно нащупывая где-то внутри себя ту сверкающую частичку что наделяет её руки чудодейственной силой. Ища что-то хрупкое и эфемерное, похожее на бесплотную химеру, на грани того что отделяет обычные человеческие чувства от изящной вязи из слов, надежд и веры. Тонкие нити пронзали пустоту внутри, переплетались в клубок из фантазмов.
«Это невозможно. Но это подействует. Я верю…»
Мысли Клары сосредоточились на концентрации этой странной, теплой субстанции, что рождалась в её руках и в её душе. Но на мгновение, она ощутила маленький укол неуверенности.
«Что я делаю? Для чего я это делаю? На что надеюсь?»
Но прежде чем эта тонкая иголка превратилась в пустоту, Клара сумела преодолеть соблазн отказаться, соблазн бросить все на усмотрение судьбы и правил.
«Если таково твое решение, то я встану против правил, и выйду из под сени закона… Лишь дай мне совершить то что должно»
И Закон отступил. С тонким звоном рухнул барьер отделяющий Настоящее от Нереального, рождая хрупкое чудо в этом мире. И вместе с пониманием этого, Самозванка почувствовала как сквозь её пальцы, сквозь каждую пору кожи прорывается теплый лучик исцеления. Это было необъяснимо. Это было неправильно. Но это было.
Линии вскрылись самостоятельно и одновременно, но вместо смертоносной крови из них полился свет, заставивший Бураха зажмурится и...проснуться.
Первое, что он увидел, был тот самый свет, режущий глаза.
- Что за? - прохрипел он и закашлялся. Горло сильно пересохло.
Клара вздрогнула. Все происходящее казалось настолько странным и нереальным, что неизвестно кто более был удивлен: Самозванка или сам Гаруспик. Тем не менее, ей каким-то образом удалось выровнять свой голос, и почти полностью убрать из него дрожь:
- Все…Все хорошо, Бурах. Это я, Клара. Ты ведь меня помнишь, да? Ой…
Клара все же заметила, что руки её все еще прикрывают глаза Гаруспика. Вздрогнув, словно замеченная в каком-то проступке, она резко убрала свои руки с лица Артемия и спрятала их за спиной.
Свет исчез, Артемий проморгался и приподнялся на локте, изучая комнату. Когда его взгляд остановился на Кларе он как-то растерянно усмехнулся:
- С-самозванка? - горло всё ещё мешало говорить нормально. - Т-ут есть в-вода?

[Барон Суббота >>>]

(продолжение)
- Вода? А, да…Вода-вода… - Самозванка огляделась в поисках тех самых бутылок, что оставил ей патрульный. Пить не хотелось, есть тоже. Так что неприкосновенный запас остался целым и нетронутым. Наконец найдя искомое, она подбежала к стулу и схватила чуть дрожащими руками бутыль.
Вытащив из пузатой стеклянной емкости пробку, она невольно поморщилась. От воды внутри тянуло чем-то странным. Видимо не всегда, далеко не всегда, эта бутылка вмещала в себя обыкновенную воду.
- Держи, - Сказала она, протягивая Бураху вожделенную воду.
Артемий принял воду и, лишь коротко кивнув в знак благодарности, осушил бутылку чуть ли не в два глотка.
- Где мы и что ты тут делаешь? - спросил он, садясь на постели и спуская ноги на пол.
Странно, после такого нервного шока ему должно быть очень-очень плохо, но нет, голова свежая и вполне на плечах, да и тело почти не тревожит.
- Т-ты…Будешь смеяться, но я здесь в качестве заключенной, - Ответила она, бросив взгляд на дверь. – Мы в доме у Сабурова, как видишь. Я пришла сюда рассказать местному правителю о том что сейчас творится в этом вашем Термитнике, и…
Клара красноречиво развела руками.
- Оказалась здесь. И то хорошо. Местные жители явно не слишком дружелюбно настроены ко мне.
- Понятно, - Артемий окончательно утвердился в сидячем положении, привалился спиной к стене и похлопал по кровати рядом с собой. - Ты садись, Самозванка, не мучай ноги.
- Да нет, засиделась уже... Не беспокойся, мне хуже не станет. Что гораздо важнее, – где ты сам был? Что делал, если так истощился? – Клара внимательно следила за выражением лица Гаруспика. Соврет, или скажет честно и беспристрастно? Все же, несмотря ни на что, Бураху, девочка не особо доверяла.
- Покажи мне сначала свои руки...Клара, - он несколько запнулся, но назвал девочку по имени. - Я отвечу, но сперва дай взглянуть на твои руки.
- Ладони? Зачем? – Чуть настороженно спросила девочка, но противиться не стала. Через некоторое время, Гаруспик увидел бледные и тонкие ладошки, испещренные множеством мелких линий.
- Всё ясно, - Артемий не нашёл ни заноз, ни синяков, ни ссадин на чистых и белых ладонях Самозванки. - Ты не убивала моего отца. Я нашёл его тело на болотах...и похоронил. В городе теперь будет мор, и, похоже. именно его ты видела в Термитнике.
Гаруспик говорил устало, оперевшись на стену спиной и затылком. Ему явно хотелось спать. Просто спать, чтобы восстановить силы, спать без всяких снов.
Клара отшатнулась. Она даже не могла подумать, что Бурах до сих пор мог подозревать её. Где-то внутри начала разгораться обида – как же, спасла, помогла, а он? Впрочем... Самообладание – первое, о чем вспомнила Клара, когда заглянула в глаза Артемия:
- Так значит... Твой отец все же мертв. Что же, сочувствую. И кто же это был, если не я? – Слова её звучали чуть более резко, чем нужно, но в тот момент, об этом как-то не думалось.
- Пока не знаю, - Аремий пожал плечами. - Кто-то сильный и умелый: вбил острый предмет между рёбер, разорвал плевру и лёгочную сорочку... в сердце бил этот кто-то, наверняка.
Он помолчал несколько секунд, потом дотянулся кончиками пальцев до сапога и проверил сохранность ножа.
- Найду, раскрою для Суок, - немного подумав, добавил он.
К горлу девочки подступила тошнота. «Неужели он...» - Подумала она, неверяще глядя на Бураха, что только что совершенно будничным и равнодушным тоном сообщил...
- Ты...Ты вскрыл своего отца?
Бурах неожиданно подался вперёд, так, что его глаза оказались точно напротив глаз Клары. Волчьи, жёлтые глаза Гаруспика пронзали голову насквозь, насаживали на взгляд, как на вертел и не отпускали.
- Да, я раскрыл своего отца. Это долг, который превыше. Это обязанность служителя, которую я принял на себя добровольно. Или ты не согласна, Самозванка?!
Клара не знала, что ей делать. С одной стороны это выглядело дико, это выглядело противоестественно и ужасно. С другой... Нет никакой другой стороны.
- Ты вскрыл своего отца, - Четко, и раздельно повторила она, глядя ему в глаза. – Бурах... Есть ли у тебя хоть что-то святое? Есть ли хоть что-то что превышает долг и обязанность? Следуя своему званию, ты будешь убивать любого кто встанет на пути, будь то старик или младенец? Ответь мне, Бурах...
- По рукам узнают нас, хирургов, по глазам находят нас, менху. Когда мы оступаемся на пути, нас зарывают в яму. Я буду идти по пути, я принесу необходимые жертвы. Это и есть долг. Есть Приближенные, есть удург, которого я ещё найду. У служителя чуткие руки хирурга и он вылечивает ими заразу, Самозванка.
- Не знаю... Видится мне, что твои чуткие руки будут убивать гораздо чаще, чем дарить жизнь... – Прошептала Клара, отведя взгляд.
Гаруспик не ответил. Он встал и, кивнув на прощание, двинулся к двери. Вскоре, из окна стало видно, как он пересекает двор и идёт к выходу. Артемий явно намеревался ночевать дома.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Горны.
(здесь был в основном Черон со своей сегодняшней миазмой)

Усталость медленно начинала давить сверху, с каждым шагом наваливаясь все тяжелее. Все же сутки без отдыха, причем весьма насыщенные событиями и впечатлениями, давали о себе знать. Ладно хоть что-то перехватил у Лары… черт, она ведь, должно быть, волнуется.
А может, и не волнуется – ну чего ей тревожиться о каком-то бакалавре, который хоть и столичная знаменитость, а все-таки чужероден тут, как соринка в глазу. Причем глаз уже начал слезиться.
Выход со складов он нашел не сразу, зато, шагнув через очередную дыру в заборе, обнаружил, что впереди сквер. Весьма удачно. Торопливым шагом он прошел по аллее прямо, затем – мимо домов к реке, через мост (ветер продувал насквозь… какой холодный ветер здесь ночью!), и по Створкам.
Оставалось только надеяться, что поздно ночью Виктор будет более приветлив, чем рано утром. Даниил вздохнул – чтобы разбудить человека, спящего где-то в дальней комнате этого крыла Горнов, в дверь нужно было стучать руками и ногами. Он поставил саквояж на крыльцо, вместе с пакетом, в котором покоился плащ, и несколько раз ударил в дверь. Костяшки пальцев заныли, а ухо приникло к двери – ну что, проснулись, хозяин? Новости ждут.
Дверь открылась призрачно, без единого звука, и в лицо Данковского плеснул свет свечи.
Виктор выглядел усталым - темные круги вокруг глазниц, мечущиеся по лицу тени... И только блики пламени, поблескивающие в глазах, говорили - он не поднят с постели, он не спал всю эту ночь.
- А, - он понимающе кивнул, словно совсем не был удивлен позднему визиту. - Доброй ночи, бакалавр Данковский. Прошу, проходите.
...В правом крыле Горнов было светло - горел камин, на столе расставлены свечи. Странная деревянная фигурка перевернутого на голову младенца в прихожей будто скалится в сторону гостя. Да, Виктор действительно не ложился этой ночью.
- Простите, что не могу предложить вам выпить, - буднично сказал он, указывая на кресло Даниилу, и сам занимая место за своим вечным письменным столом. - Итак, чем обязан?..
- Я принес вам весьма печальную новость, - Даниил смотрел не на Виктора, а почему-то разглядывал бумаги, разбросанные по столу. – Городу грозит Песчаная Язва.
- Чума, - кивнул Виктор. - Я уже почти понял это, как появились вы... и подтвердили все догадки. Да, она приходит снова. А я думал, что сегодняшний день уже исчерпал запас известий, переворачивающих жизнь этого маленького города.
- Вы-то... как поняли? - Данковский был ошеломлен. Он ожидал чего угодно - недоверия, изумления, испуга, но не согласия.
Хотя, быть может, Каин не сидел взаперти весь день, а тоже искал подтверждения ужасной догадки. Или не искал, а просто нашел.
Виктор наклонил голову и некоторое время испытующе смотрел на Данковского, будто проверяя его с какими-то целями. Наконец, он улыбнулся - немного грустно.
- Сочетание некоторых событий, случайных и организованных намеренно... назовем это чем-то вроде знаков. Сначала я думал, что это реакция организма постфактум на смерть Симона... но теперь понимаю, что ошибался в исходной посылке. А вы? Как вы обнаружили следы язвы?
Из всего, сказанного Виктором, бакалавр понял меньшую часть, не переспрашивать не решился.
- Совершенно случайно, - ответил он. - Нашел двух дохлых крыс, там, за станцией, где тупиковая ветка... они были заражены. А потом встретил Артемия Бураха, молодого гаруспика. С трупом его отца. Исидор тоже был заражен, - он невольно содрогнулся, вспоминая ужасные язвы, обезобразившие еще крепкое, по-видимому, тело. - В общем и целом... мы в беде, если все, что я слышал от Стаха Рубина, хоть наполовину правда.
- Исидор Бурах? - с Каина словно сорвали флер усталого спокойствия, он выпрямился и подался вперед. – И он?.. Проклятье! Чума начала свою жатву с самых достойнейших людей, словно ведома военной стратегией... И Симон, должно быть, тоже... - прошептал он едва слышно, и поднял взгляд на визави. - Да, Даниил, мы в большой беде. И вы - особенно.
- Почему? - нахмурился бакалавр.
- У меня есть некоторые подозрения, - ответил Виктор. - Вы и болезнь прибыли в город, который был почти закрыт от случайных посетителей, в один день. Я слышал много о вас... и мне кажется, что противник, с которым вы сражались все эти годы, решил в этом отдаленном месте бросить вам перчатку. Уединенная дуэль наедине от лишних глаз.
Даниил поморщился.
- Мистика... Не знаю, я не рискну судить о болезни в таком роде. Впрочем, события сегодняшнего, точнее, уже вчерашнего дня, заставили меня пересмотреть многое. Да, я еще хотел сказать... Я ведь видел Симона. Живого. Возле Театра.
Виктор покачал головой.
- Этого не может быть. Симон Каин мертв... Откуда вы знаете, что тот, возле Театра, был Симон? Вы ведь не видели его раньше...
- Юля сказала, что это он, - недоуменно пожал плечами бакалавр. - Ну... Юлия Люричева, вы ведь знаете ее?
- Невозможно, - еще раз мотнул головой Каин. - Симон мертв, я сам видел его тело... Хотите, я покажу его вам? Со вчерашнего утра оно не покидало этого дома. Но Юлия не могла бы спутать... Симона очень сложно было принять за кого-то другого. Должно быть, вы видели что-то... вроде эхо, образа. Они иногда появляются у нашего Театра. Я понимаю, вам будет сложно в это поверить...
- А образы могут разговаривать? - усомнился Данковский. - Но, если вам не трудно... я бы взглянул на тело.
- Это случается. Пожалуй, вам лучше будет побеседовать об этом с братом... - Виктор встал и задвинул за собой стул. - Пойдемте.
Идти им пришлось недалеко. Каин проводил гостя в холл, отворил незаметную боковую дверь (проходя мимо деревянной фигурки, бакалавр снова мог бы поклясться, что видел ее блеснувшую улыбку), и перед Данковским открылась спальня.
Вот, наверное, была причина того, почему хозяин дома не спал этой ночью. Продолговатый сверток в импровизированном саване из простыни, с укрытой отрезом ткани головой, лежавший на его кровати, обставленной по углам погасшими огарками свечей.
Виктор коротко поклонился с порога, сел рядом с телом на край кровати и медленно отвернул покров.
...на Бакалавра смотрело бесконечно усталое, худое, обтянутое кожей и обрамленное тиарой рассыпавшихся по подушке пепельных длинных волос, лицо древнего колдуна. То же самое лицо, которое прошлым днем - казалось, совсем недавно - светилось огнем и мудростью, которое видел он у Театра.
Сухая посиневшая кожа...
Симон Каин был мертв.
Даниил склонил голову, закрыв глаза, - не то поклон, не то кивок-подтверждение… да, это Симон. Такой же, только жизни в нем уже нет.
- Мне жаль, - произнес он почти шепотом.
Жаль того, что он приехал сюда. Жаль, что был обманут в своих надеждах. Жаль, что теперь вся его жизнь пойдет крахом – если ему вообще удастся выжить здесь во время эпидемии. Жаль, что он взялся помогать тем, кого видел первый раз в жизни, - и, разумеется, жаль, что он заставил безутешного брата снова входить в эту комнату и смотреть в лицо будущему, которое обещала всем Царица-Чума.
Да, теперь она будет править здесь. Если не вмешаться.
- Извините меня, - попросил он у Виктора прощения. – За то, что… - он неопределенно махнул рукой, указывая на тело. – Что вы намерены делать теперь? После того, как вы уверились в неизбежности эпидемии?
- Сражаться, - глубокий, низкий голос раздался за спиной.
В дверях, не переступая порога, стоял Георгий Каин, и при взгляде на него по спине дребезжали ледяные мурашки. Судья выглядел почти так же, как прошлым днем, но вся воля его словно было собрана в кулак, не оставив и места тому потерянному отчаянию, что плескалось в нем доселе. Он был готов к битве. Старик, которого воображение отчаянно отказывалось представить на войне, выглядел...
- Прошу прощения за наше негостеприимство прошлым утром, - он так же коротко поклонился, не разобрать, Данковскому или комнате, и перешагнул через порог. - Но того требовал ритуал, предусмотренный Симоном, и мы не осмелились нарушить его. Однако с наступлением дня запреты утрачивают силу, и я приветствую вас в нашем городе. И "Горнах". Даже несмотря на обстоятельства вашего прибытия, само оно... вселяет надежду.
- Надеюсь, не напрасную, - бакалавр дотронулся до пуговицы жюстокора, машинально повертел ее в пальцах. – Да… сражаться, как вы понимаете, я буду вместе с вами. Вместе со всеми. Мои, - он задумался. Друзья? Помощники? Случайные знакомые, невольно оказавшиеся в такой же ловушке? – Мои коллеги должны были сообщить об эпидемии Сабурову и Ольгимскому.
- Вы собираетесь остаться, - Виктор не спрашивал, он констатировал факт. - Уверены? Эта болезнь появляется не первый раз, и тогда ее удалось победить чудом. Лекарства от нее не было. Вернее, лекарством был сам Исидор, но теперь он мертв...
- Исидор? - Георгий поднял бровь. - Жатва началась с корней основ... Но вам действительно стоит подумать. Вполне возможно, что следующим окажетесь вы. Из этой дуэли живым выйдет только один.
- Я действительно хочу победить смерть.
Пусть даже об этом попросил его не Симон, а всего лишь "образ" (впрочем, в этой истории еще рано было ставить точку, чувствовал Данковский), но... Город - это люди. И некоторые из этих людей уже стали ему близки - настолько, насколько могут стать таковыми те, кого ты видишь впервые в жизни. Андрей Стаматин, опальный архитектор, проводящий дни и ночи в твириновом притоне. Катерина и Александр Сабуровы, до непонятного несхожие друг с другом муж и жена. Юля Люричева, выдыхающая ароматный дым сигареты клубами в воздух после бешеной гонки за призраком. Лара Равель, хлопочущая на кухне ради приезжего-незнакомца. Девочка со странным именем Мишка, у которой нет никого, кроме куклы. Стах Рубин и Артемий Бурах, согласившиеся разделить с ним, Даниилом, эту борьбу... или это он согласился разделить ее с ними?
Неважно. Фонарь Гаруспику он все равно еще долго не простит.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 29-09-2008, 21:50

[Genazi >>>]

Сабуров и Самозванка. День Второй. Стезя Закона.
За ниточки дергали Woоzzle и Дженази

После ухода Гаруспика в маленькой комнатке наступила неприятная, колючая тишина. Смолкли патрульные за дверью, стихли шаги хозяина дома внизу, даже дождь за окнами прервал свою унылую песню, чтобы не нарушать этой тревожной тишины. Казалось, что все звуки, когда-либо существовавшие в этом мире, вывернулись наизнанку, чтобы стать своей противоположностью – полным, всепоглощающим беззвучием. Безмолвие длилось и длилось, пропитывало стены дома, неслышно вышагивало по комнате, присаживалось рядом с Кларой на кровать и обнимало ее за плечи. Безмолвие сделалось почти родным – самым близким, чем кто-либо другой на недолгой памяти Самозванки, как вдруг его жестоко разрушили крики под окнами.
- Шабнак! Проклятая! Убийца! – кричала улица на разные голоса.
Клара даже почти не удивилась, когда за окном послышались гневные крики. В самом деле, сколько уже можно удивляться, бояться, бежать, оправдываться, уверять других? За все то короткое время, что Самозванка пробыла в этом городе, она успела многое увидеть и многое понять. В частности то, что в этом месте она – человек нежелательный.
Посему девочка лишь вздрогнула. На мгновение в глазах её появилось некоторое подобие опаски, но вскоре сменилось апатией. Молча она подошла к окну, отодвинула занавесь и, сохраняя безразличное выражение лица, всмотрелась в толпу. Люди... Рабочие, праздные гуляки, женщины...
«Мне все равно?» - Подумала она, ища в себе хоть какой-то душевный отклик. Нет. Пусто.
Её не заметили. Слишком были увлечены своей злобой, чтобы смотреть вверх. С толпой всегда так – она умеет кричать, но не умеет ни смотреть, ни слушать. Сейчас для Клары это было даже к лучшему – оставаясь в тени, она могла видеть и слышать, что происходит на улице. И, несмотря на поселившуюся в груди апатию, не спешила отходить от окна. Сквозь стекло ей было видно, как с крыльца спустился Сабуров – такой прямой, словно проглотил длинный стальной стержень; прошел вперед, остановился перед людьми. Видимо он что-то говорил – спокойно и негромко, Клара не слышала его голос и только сверлила взглядом коротко стриженый затылок. Толпа, на время растеряв свой запал, растерянно смолкла. Потом вдруг какая-то женщина бросилась вперед. Женщину схватили, она забилась в чужих руках, закричала – страшно, протяжно, горестно…
Клара молчала. Её лицо не выражало ровно никаких эмоций. Так человек наблюдает за посредственной постановкой – вроде бы и не шедевр, но и уходить особо не хочется.
И вновь порыв ветра унес слова, произнесенные Сабуровым в ответ. Но толпа увяла окончательно. Некоторые люди расходились по домам, кто-то кучковался в сторонке, и лишь та самая женщина всхлипывала в руках крепкого мужчины. Сабуров же, постояв еще немного, развернулся и чеканным шагом вернулся в дом.
Спустя несколько минут на лестнице послышались шаги, щелкнул замок. Клара не обернулась на звук. Все так же безучастно она смотрела в окно, наблюдая, как падают на черную землю высохшие листья.
Александр Сабуров, хозяин дома, давшего Самозванке столь своеобразный приют, молча постоял на пороге – Клара ощущала его присутствие спиной, кожей, натянувшейся на худеньких лопатках.
- Послушай, - сейчас голос этого человека звучал вовсе не так сурово, как вчера вечером, Кларе даже показалось, что она различает в нем виноватые нотки. – Тебе все-таки придется покинуть этот дом. Ты повинна в смерти человека. Что там произошло на самом деле, как велика твоя вина на самом деле – мне еще предстоит выяснить. Но я не могу себе позволить преступать закон, служителем которого являюсь. Патрульные сопроводят тебя в управу, какое-то время тебе придется провести в камере.
- Стезя закона... Представитель Закона. А скажите мне, Сабуров, вы представляете себе, что такое Закон? – Не оборачиваясь, растягивая слова, произнесла она, глядя на плачущую женщину. Быть может, это не последняя её потеря за этот чертов день. Быть может, малой кровью все не окончится. Быть может... То, что она видела в Термитнике, явно не собиралось останавливаться. А быть может, Клара просто сошла с ума и все это бешеный спектакль из морока и фантазма.
- Я...Я, - голос её на мгновение дрогнул, но вновь выровнялся. Стал тихим, и равнодушным. Словно шелест песка под слабым ветром. – Приму то, что мне уготовили. Смирение... есть... все что у меня осталось.
На последней фразе что-то блеснуло в уголке её глаза. Но этого никто не увидел. Дыши. Смирись. Терпи. Если бы знал Сабуров, как ей хочется сейчас закричать, упасть на пол, биться в истерике, ползать в ногах и умолять о прощении. Но. Ничего из этого она не сделает. Просто потому, что Вестницы не просят более того, что им могут дать.
Наконец девочка обернулась к Александру. В груди разбился кувшин с желчью, в глазах щипало, а руки чуть подрагивали. Еще секунда... Нет, выдержит.
- Я готова.
Александр кивнул. Ему было не по себе. Казалось, что сейчас – в эту самую секунду – он совершает ошибку. Величайшую ошибку в своей жизни. Казалось, что соблюсти сейчас букву закона, значит отказаться от духа его. Предать. Кого? Закон? Эту странную девочку? Самого себя? Сабуров чуть заметно поморщился. Что за глупые мысли. Оставить девочку у себя – вот это преступление. Отдать девочку на растерзание толпе – преступление и предательство. Поместить же ее на время разбирательства в камеру – разумное решение.
- Идем, - и, не дожидаясь ответа, стал спускаться вниз.
Клара, бросив последний взгляд в окно, вздохнула и прикрыла занавеси. Затем, потерев ноющие виски, вышла вслед за Сабуровым.

Сообщение отредактировал Genazi - 27-09-2008, 22:48

[Woozzle >>>]

Самозванка. Из огня...
(в гонке участвует неподражаемый Дженази)

Опавшие листья шуршали и вздрагивали под ногами, отчего казались множеством пестрых змей, расползшихся по мостовой. Делаешь шаг, подошва касается яркой спинки, и в ответ раздается недовольное шипение. Того и гляди поднимется треугольная голова, и мелькнет раздвоенный язык. Но нет, эти змеи не могли укусить, лишь шипели в бессильной злобе. Как будто это могло кого-нибудь напугать…
Патрульный, которому было поручено отконвоировать Клару в управу, явно чувствовал себя не в совей тарелке. Народ ведь засмеет… Велика доблесть, в самом деле, - девчонку в тюрьму тащить! О том, что девчонка эта покалечила одного здорового мужика и до смерти напугала другого, он даже не думал. Да и как о таком думать, как в такое поверить, когда вот она, девочка – маленькая, худенькая, бледная... Сирота, небось. Патрульный вздохнул. И жаль ребенка, а служба есть служба.
- Ты не бойся, - он по-отечески глянул на девочку. – В камере тебе долго просидеть не придется. Господин Сабуров быстро разберется, в чем там дело.
Самозванка вздохнула. А затем внимательно посмотрела в глаза патрульного. Во взгляде этом отражалось все, что успела она испытать за все то время, что провела в этом городе. Злость, усталость, раздражение, чуть-чуть страха в самой-самой глубине...
- Не надо... Никто вас ни в чем не винит, верно? Это ваша работа. Да...Это ваша работа.
Повторила она, уже скорее для себя.
Мужчина не ответил, только молча покачал головой. По всему видать, хлебнула девочка лиха – и речи совсем не детские, да и глазищи…. Как глянешь – ух! – мороз пробирает. Одно радует – дорога до управы недолгая: за поворот завернуть, там уже мостик впереди, потом - до лестницы в небо, и пять минут по прямой. Сдать тамошним сторожам девчонку, в словах и глазах которой нет укора, но которая сама по себе укор – всем и каждому… А потом - в кабак, спасаться твирином от непрошенной жалости.
Вывернув из-за домов, патрульный удивленно присвистнул. Что там за сборище на мосту? Ну не утопленника же выловили – Жилка в самом глубоком месте едва ли по грудь будет. Ох не к добру… Он еще продолжал идти вперед, девочка послушно брела рядом, но каждый шаг, что приближал их к застывшим на мосту горожанам, подпитывал прорастающую в груди тревогу.
- Постой-ка, - конвоир остановился, жесткие пальцы сомкнулись на Кларином запястье. – Не нравится мне это.
Клара вздрогнула. В сердце её закрался подлый червячок страха. «Значит, меня уже поджидают... - подумала она, глядя на собравшийся люд. - Может сбежать? Линчуют же... Не посмотрят ни на что. Это ведь уже не люди. Это – толпа. Один организм с множеством голосов. Причем организм крайне тупой и яростный...» Мысли Клары текли в странном направлении, направлении неправильном. Стоило ли сейчас думать о такой излишне философичной теме? Впрочем, попытка сбежать ей явно бы не удалась – патрульный держал её запястье крепко. Почти до боли.
Конвоир и сам не знал, как поступить. Вернуться вместе с девчонкой назад? Отправиться другой дорогой? Но Сабуров распорядился вполне однозначно – доставить задержанную в управу как можно скорее… Ко всему прочему, их, похоже, заметили. Толпа, до сего момента преграждавшая мост, быстрым человеческим ручьем потекла навстречу. А он, за годы спокойной службы привыкший четко следовать инструкциям и выполнять приказы, раздумывал непростительно долго.
- Слушайте меня, и слушайте очень внимательно. Выбирайте сейчас – что вы хотите. Умереть, подняв руку на своего ближнего из-за чужачки, или же решить все очень просто. Дайте мне убежать. Я не сумасшедшая, но, – Клара смотрела прямо в глаза патрульному, гголос её звучал слегка монотонно, - ссейчас вам особого выбора не дано. Вас не будут слушать. Если вы будете противиться, вас убьют. Если отдадите меня им – меня убьют. Всегда есть третий выход...Всегда...
Однако конвоир по-прежнему медлил. Лишь когда стали различимы лица – мрачные, угрюмые, не сулившие ничего хорошего, он принял решение. Быть может, впервые в жизни нарушив приказ. Быть может, опоздав на долю секунды. Быть может, решив тем самым и собственную участь, и судьбу самозванки. Просто понял вдруг, что если с этой странной девочкой что-нибудь случится, до конца жизни он будет видеть один и тот же сон. Один и тот же – из ночи в ночь.
- Иди, – стальная хватка разжалась, даруя Кларе столь желанную свободу. – Быстро!
И Самозванка побежала. Неизвестно куда, не оглядываясь, не сказав ни слова. Так нужно. Так надо. Промедление подобно смерти, а медлить Клара не собиралась. Этот патрульный сделал правильный выбор – так ли глупа она, чтобы загубить его решение? Сердце учащенно билось, как билась в голове одна и та же мысль «Похоже...Долги, долги... Все растут». Долг перед Законом. Долг перед горожанами. Долг перед Сабуровым. Долг перед этим патрульным. Долг. Ты живешь в долг, Самозванка. Твоя жизнь ничего не стоит, она уже на минусовом балансе, не так ли? Так беги! Беги, пока есть силы! Прячься, таись, пока не утихнет буря. Твое время еще не пришло.
Если бы судьба, наблюдающая за злоключениями Самозванки, могла смеяться, сейчас она повеселилась бы от души. Беги, Чудотворица, беги, Вестница! Беги, Воровка… Сбивай дыхание, заплетай следы, ищи лазейку. У судьбы весь город, как на ладони, и ты в нем – бешеная крыса, загнанная в лабиринт. Одна маленькая крыса на свору злых, голодных котов.
Человеческий ручей превратился в горный поток – стремительный, клокочущий, сметающий все на своем пути. Патрульного, ставшего досадной помехой, попросту сбили с ног и, даже не оглянувшись на человеческое тело, распростертое на камнях, бросились в погоню. Клара уже не видела этого, лишь слышала за спиной яростный рёв.

Сообщение отредактировал Woozzle - 29-09-2008, 16:35

[Барон Суббота >>>]

День второй, в котором Гаруспик примеряет личину Самозванки.

Артемий проснулся с первыми лучами солнца. Он не знал, откуда у него это пакостное свойство - с раннего детства, стоило светилу показаться над восточным краем горизонта, Бурах-младший неизменно вылетал из сладких объятий сна. Сегодняшний день исключением не стал, и, хотя голова звенела немилосердно, а тело больше напоминало кашу, Гаруспик проснулся. Некоторое время он лежал на кровати, пытаясь вспомнить, где он, как сюда попал и когда успел раздеться. Мало-помалу, события вчерашнего дня всплыли в его памяти и даже выстроились в какое-то подобие порядка. Артемий вспомнил, что находится в отцовском доме, что вчера был один из самых тяжёлых дней в его жизни и, что сегодня ему надо встретиться со своими Приближёнными.
"Надо встать!" - твёрдо решил он и, по очереди напрягая и расслабляя мышцы, заставил тело повиноваться. Было больно, а плечи мелко подрагивали, но Гаруспик сумел подняться и, держась за стену, побрёл туда, где, как он помнил, находилась кухня.
В этом доме, в отличие от города, мало что изменилось: те же комнаты, та же обстановка, тот же запах твири, пропитавший всё. Вот только, теперь очень не хватало ощущения присутствия отца...
Добравшись до кухни, Артемий открыл странного вида жестяной ящик, на треть заполненный льдом. Мясо, молоко, несколько копчёных рыбёшек, пара яиц и, почему-то, буханка хлеба. Гаруспик, не долго думая, соорудил себе сложный бутерброд и, на ходу жуя его, прошёл дальше по дому в поисках каких-нибудь вещей. Со свитером проблем не возникло - вкусы в одежде у Бурахов совпадали, но вот с верхней одеждой вышла заминка. В шкафу обнаружилась только латанная-перелатанная, старая куртка Исидора, на спине затканная бисером. Артемий не помнил отца без этой куртки, и было вдвойне странно, что он оставил её, уходя.
"Может быть, он специально? Чтобы я нашёл и носил?" - подумал Гаруспик, сомневаясь. Ему казалось диким одеть эту куртку, но на улице шёл дождь, а другой верхней одежды не было.
Куртка легла на плечи Артемия неожиданно тяжело, и он только сейчас догадался проверить её карманы. оказалось, что помимо всякой дребедени, не понятного содержания, которую он тут же выложил на стол, в куртке оказался кисет странно пахнущего табака, старая, почерневшая от времени трубка и зажигалка, сделанная из пулемётной гильзы. Это добро Артемий рассовал по карманам, решив, что может пригодится. Затем он подпоясался ремнём с прицепленными к нему ножнами, убрал во внутренний карман отцовские бумаги и прихватил с собой несколько пузырьков с твирином.
Дверь скрипнула, и дождь положил Гаруспику на плечи свои холодные. но всё же ободряющие ладони. Новый день начался.

Сообщение отредактировал Orrofin - 5-10-2008, 17:14

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День второй.
(здесь были Черон и Кошка)

В Горнах висела настороженная, замершая натянутой струной тишина. Братья Каины молча смотрели на гостя, каждый с разных концов комнаты, совершенно не смущаясь неловкостью бакалавра. Взирали испытующе и расположенно, как умели только одни Каины. Ни капли любви без вызова. Ни капли ненависти без уважения.
Они все-таки были очень похожи. Такие разные внешне, и по возрасту, и по характеру, выдающемуся в рельефах лиц, но... Каины!
Первым молчание нарушил Виктор.
- Я рад, что вы остаетесь, - он бережно укрыл лицо мертвого пологом и поднялся, - Этот вызов был брошен вам, хоть удар направлен и не на вас лично. Но вы не будете один.
- Место на арене ваше, - кивнул Георгий. - Но вооружить дуэлянта и подобрать ему доспехи - в этом мы поможем вам.
- Думаю, не только мы, брат, - Виктор наклонил голову, бросая быстрый взгляд на Данковского. - Наш гость видел Симона. Его Память. Ты знаешь, что это означает?
- Кто мог бы поклясться, что понимает истинную сущность поступков Симона... - Судья, кажется, был совершенно не удивлен известием о видении мертвого. - Эта Память, Даниил... вам явился только образ, или Симон говорил с вами?
- Память? - бакалавр недоуменно поднял левую бровь. - Но, позвольте, как же ее можно видеть? Симон именно что говорил со мной, предупредил о чуме, говорил, что я должен победить этого врага...
Он чувствовал себя ребенком, который тайком пробирается в кабинет отца, рассматривает его бумаги, хотя не умеет читать - и ничего в них не понимает. Но сидеть на стуле, за огромным столом так приятно - и он чувствует себя почти взрослым, вот только узнать бы, что в этих бумажках!
На деле - немного неловко за собственное незнание. Посмеются степняки над доктором Данковским... Впрочем, столичному гостю да простится. Особенно когда он согласился помочь.
- Я с самого утра чувствую, что совершенно вас не понимаю, - добавил он. - Не именно вас, а всех остальных тоже. Что это за память такая?
Братья переглянулись. После небольшой заминки Виктор коротко поклонился, и направился к двери.
- Отдам распоряжения, - бросил он Судье. - Сабуров непременно затребует передачи карт, и я с ним соглашусь.
- И отправь человека в Театр, - добавил Георгий. - Бессмертник сможет помочь... если захочет.
Короткое прощание - не тратя время на расшаркивания, поднятая открытая ладонь - скрип двери, стук засова, и бакалавр остался один на один с грозным Судьей. Не считая мертвеца, конечно...
- Думаю, нам лучше будет поговорить в другом месте, - Георгий немым жестом указал на тело в саване, - Не стоит тревожить покой ушедших. Вернемся в гостинную, и я расскажу вам то, что знаю... только помните, время дорого. Впрочем, выбор между знанием и действиями порой является ужасной ловушкой, поэтому я остерегусь от советов.
Он повернулся, открывая дверь и пропуская бакалавра к выходу из этого домашнего морга, а после сам вышел за ним, повернув напоследок в замке ключ.
Они вернулись в комнату; на этот раз Даниил не остался стоять, а сел в кресло.
Все увиденное не располагало к тому, чтобы переносить это невозмутимо, с ледяным спокойствием, а уж усталость, накатывавшая не волнами, как несколькими часами раньше, а навалившаяся всей тяжестью - тем более. Сжав пальцами виски до боли - так было легче - Данковский кивнул Георгию.
- Повествуйте. Постараюсь воспринять все насколько смогу адекватно.
- Память, - Георгий покачал головой, словно пробуя слово на вкус, и поморщился. - Памятью у нас называется способность удерживать в реальной жизни черты и чувства, составлявшие существо человека, уже умершего. Это определенным образом резонирует и с общепринятым понятием о воспоминаниях. Мы сохраняем в себе представление о человеке, заключающееся в его признаках - поведении, запахе, одежде. Обладая этими признаками в памяти, мы можем мысленно представлять себе этого человека, и не только вспоминать уже случившееся, но и ставить... мысленные спектакли по собственному сценарию с этим человеком в главной роли. Случалось вам когда-нибудь представлять варианты свершившихся событий, встреч, разговоров; размышлять, как все могло бы повернуться по-другому? Как бы отреагировала некая персона, если бы вы в тот раз вели себя иначе, или сработало бы сочетание событий, направляющих результат вашей беседы в выгодное вам русло? Можно сказать так - если вы хорошо знали человека, умершего в раннем возрасте - действительно хорошо знали - то смогли бы написать книгу о его жизни, продолжившейся далее. И события этой книги в точности бы совпали с той жизнью, которая могла бы быть у этого человека, если бы он избежал гибели.
- Пожалуй... - задумчиво отозвался Даниил. - Знаете, это свойственно каждому человеку - проигрывать в уме определенные сцены, пусть даже нереальные. Чаще всего это Esprit d’ Escalier, ну и, разумеется, не только... Но вы, видимо, придаете этой памяти особое значение, так?
- Логика может показаться детской, дорогой бакалавр, но она работает, - в усмешке Георгия явственно сквозил оттенок грусти. - Если человек, сложный комплекс личности, может описываться памятью только как перечисление его признаков, то возможно, одно только прочтение этих признаков может вернуть к жизни сущность, описываемую как дух? Вам встречалось, и не раз, слышать это иносказательно - люди, "живущие в умах", и поколения, вещающие словами гения, который давно покоится в могиле. Как видите, метафора оказывается более чем реальна. Механику же объясняют по-разному... Степняки просто верят, что если долго вспоминать умершего, его душа отзывается из-под земли на произносимое имя. Может быть, вы просто видите оптический обман, и голос, который вы слышите, звучит только у вас в голове. И возможно, вы сами из своих воспоминаний творите то, что называется жизнью, и во всех нас нет ничего кроме памяти других людей... Не знаю. Подобное явление Памяти требует недюжинной работы духа - разумеется, недостаточно мимолетно вспомнить человека, чтобы явить его перед собой. Симон использовал особые... овеществленные конструкции. Трудно сказать, что сыграло роль в вашем случае - может быть, сам Симон решил пойти вам навстречу, или наш Театр оказался резонатором...
- Я бы назвал это мистификацией, если бы не видел тела только что, собственными глазами. Любопытно, ведь сам я ничего не знал о внешности Симона, и не мог его помнить, но встретил и даже более того, услышал голос. Как же сильна, выходит, память о старшем Каине у вас и у прочих людей... Но происходящее все равно продолжает казаться мне дурным сном. Вы помогли мне осмыслить видение у Театра (вот ведь тоже странное место, если подумать!). А теперь... давайте поговорим о том, что мы будем делать с эпидемией. Есть ли возможность вывезти отсюда население?
- Маловероятно, - Георгий, сцепив кончики пальцев, качнул головой. - Здесь всего одна железнодорожная ветка. И, как сами понимаете, въезд в город попадает под карантин. Разве что вам удастся опередить распространение болезни и отделить районы для эвакуации... Но все будет зависеть от того, успеет ли придти поезд.
- Сидеть сложа руки и ждать локомотива? - Даниил покачал головой. - Надо предупредить жителей. Вы отрядите для этого людей? Станислав Рубин и младший Бурах должны были навестить остальных градоправителей, они, должно быть, тоже примут какие-то меры...
- Разумеется. Мы объявим сбор ополчения Каменного Двора, добровольцы поступят в подчинения Сабурову... не сомневаюсь, именно он возьмет в свои руки заботу по установлению порядка. Все дома на этом берегу реки будут оповещены. Снабжение медикаментами из тех, что пока есть в аптеках мы тоже берем на себя. Наша семья не так богата, как Ольгимские, но это не имеет значения. Вам понадобится что-нибудь еще?
- Пока не знаю. Скорее всего, мы будем работать со Станиславом в его прозекторской - вдруг удастся выяснить что-то новое о заболевании... она достаточно оборудована, как мне кажется. Но я ведь смогу обратиться к вам за помощью в случае чего?
- Разумеется, - Георгий наклонил голову, сцепив пальцы. - Позвольте узнать, чем намереваетесь заняться сегодня?
- Думаю собрать сведения о Песчаной Язве, - ответил Данковский. - "Врага нужно знать в лицо", не так ли? У Бураха, моего коллеги, наверняка были бесценные сведения... но они ушли вместе с ним, значит, мне нужны другие источники. Тот же Рубин... вы спрашиваете просто из любопытства?
- Знание о первоначальных очагах заражения... Найдется ли сегодня для нас что-нибудь полезнее? Если вам удастся узнать, откуда распространилась эпидемия, может быть, мы сможем подготовиться и возможно, даже эвакуировать не затронутые районы. Кроме того... - Георгий помедлил, - у меня к вам будет просьба, Даниил. Не связанная с болезнью, но не менее важная. Если у вас найдется время...
- Вполне возможно, что найдется, - он потер слипающиеся глаза: надо будет поспать хотя бы пару-тройку часов. - Что за просьба?
- Загляните в Многогранник, - сказал Судья. И умолк, оценивая реакцию Данковского. После небольшой паузы он продолжил:
- Поднимитесь по лестнице и войдите внутрь. В Башне сейчас обитают дети, образовав что-то вроде закрытого государства. Если вы встретите их пастыря, Каспара... а скорее всего так и случится - передайте ему, чтобы его подопечные не выходили наружу. Не считайте только, что я отправляю вас как посыльного. Мне хотелось бы... увидеть, как примет вас Башня. Это может оказаться важным.
- М... хорошо, я попробую. Обещать не буду, ибо события сегодняшнего дня предсказать не берусь, но попробую.
Даниил поднялся с кресла, забрал саквояж.
- Я пойду. Отдохну немного и примусь за работу; спасибо вам за помощь, Георгий. И за будущую в том числе.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 5-10-2008, 17:33

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Рубин

(с Клювоголовым)

Железная дверь истерично взвизгнула, перебудив всех спящих в округе собак. На пороге возник темный силуэт, спустя минуту разлился тусклый свет, с бесстрастностью опытного хирурга обнажающий внутренности помещения. Первым, что бросилось в глаза Станиславу Рубину, был прозекторский стол. Тот самый, на котором не более двух часов назад было раскрыто тело учителя. Стол был пуст. Стах сглотнул, прислонился лопатками к стене и крепко зажмурился.
Постояв так с минуту, он резко выдохнул и открыл глаза. Полубезумная надежда его была сродни мечтам первоклассника, с трепетом открывающего дневник перед суровым родителем – вот бы перелистнуть сейчас на нужную страницу, а двойки-то и нету! Пожелания Рубина, впрочем, были посерьезнее. До одури хотелось поверить, что все это – мертвый учитель, вскрытие, результаты анализов – лишь привиделось ему с недосыпа. И нет на самом деле никакой Песчанки,
и зря он разбудил посреди ночи бооса Влада, и никогда-никогда ему больше не придется испытать того, что было пережито пять лет назад. Надеждам не суждено было сбыться. Перевернутый вверх дном одежный шкаф, ворох пепла на поддоне, образцы крови, так и оставленные у микроскопа, бурые пятна на столе – все говорило о том, что события сегодняшней ночи Рубину не приснились. Просто кто-то забрал тело. Опять куда-то идти, опять искать. Для чего? Проститься по-человечески? Провести дополнительные исследования? Рубин и сам бы не ответил на этот вопрос. Преданный ученик вступил в противоборство с фанатичным исследователем; тело же не собиралось подчиняться ни тому, ни другому. Ноги подогнулись, Стах сполз по стене на пол. “Сейчас. Только немножко посижу”, - еще успел подумать он, прежде чем веки сомкнулись, и измученный разум нырнул в спасительную пустоту.
Спал Рубин недолго и, к счастью, без сновидений. Из забытья его вырвали голоса, доносившиеся с улицы, - уже рассвело, и беспокойные склады жили своей обычной жизнью.
Кое-как размяв затекшие от неудобного положения ноги, Стах поднялся. Ныло все, что только может ныть, а то, что не может – постанывало из солидарности. Отыскав в ящике пару засохших сухарей и сразу же начав их грызть, Рубин двинулся к двери. Выходя из прозекторской, он мельком подумал о том, что со стороны, должно быть, напоминает марионетку в руках бездарного кукловода – ибо только истинная бездарность могла бы заставить куклу двигаться столь деревянно и неестественно.
Путь Рубина лежал в Кожевенный, к дому Бурахов. По дороге он успел трижды услышать от встречных едва знакомых людей: «Как, вы еще не знаете?! Бессмертный умер!», четырежды уклониться от ответа на вопрос «Ах, неужели и правда чума?!», и ровно семь раз подумать о том, до чего же быстро распространяются слухи в этом городе.
Ему повезло. Явись он на четверть часа позже, и искать Гаруспика пришлось бы куда дольше. Расспрашивать прохожих, отсеивать правду от вымыслов, петлять по кварталам. Но сейчас, в этот самый момент, Бурах-младший еще стоял на крыльце отцовского дома.
- Трудная ночка, а? – не то вопрос, не то утверждение. – То ли еще будет…
Рубин перевел дыхание. Он прекрасно сознавал, насколько идиотски прозвучит его следующий вопрос.
- Это ты…забрал тело отца?
Гаруспик повернулся на голос всем телом, словно собираясь ударить Стаха. Его глаза упёрлись в солнечное сплетение Рубина, а потом пошли выше, миновали грудину, гортань, подбородок, губы, нос и упёрлись в переносицу.
"Да, ойнон, - хотел ответить Гаруспик. - А ты ушёл, забыв о долге ученика."
- Да...Стах, - сказал он вслух. - Я похоронил моего отца и учителя.
Это было низко и недостойно, но Артемий не смог иначе.
Рубин чуть откинул голову, глазами нащупал глаза Бураха, скрипнул зубами. Во взгляде Гаруспика, жестком, ранящем, как острие клинка, читалось много больше, чем было сказано вслух. Но даже это было не самым страшным. Хуже всего было то, что Гаруспик был прав. Но и у него, у Рубина, была своя правда.
- А ты даже больше менху, чем был твой отец, - голос Рубина звучал глухо и сдавленно. – Учитель говорил, что заботиться надо не о мертвых. Заботиться надо о живых. Я не буду оправдываться. Не мне судить, правильно ли я поступил. И ты не суди. Придет мой срок – отвечу за все.
- Я тебя не обвинял, а ты оправдался, - Артемий чуть пожал плечами. - Я обязан следовать путём менху и исполнять закон, а ты нет. Это просто.
- Скажи, менху, - Стах чуть прищурился и теперь изучал лицо Бураха-младшего с каким-то болезненным интересом, словно выискивал знакомые черты, - ты не подумал, что, быть может, лишаешь нас шанса постичь ее природу? Именно сейчас, пока еще не слишком поздно.
- У тебя есть кровь, - пожал плечами Артемий. - А также я оставил иссечёные секции печени, сердечной сорочки и плевры. - Этого мало?
- Мало, - поморщился Рубин. – В этой войне всего будет мало. Ты знаешь… Мне начинает казаться, что она – чума – живая. Не смотри так. А впрочем, смотри, я и вправду похож на сумасшедшего. Но подумай сам, пять лет назад она бежала, бежала, напуганная твоим отцом. А теперь вот вернулась, и как! – Стах провел ладонью по лицу, будто пытаясь стереть жутковатую гримасу. – Она начала с него. Она вернулась - за ним и за всеми, кого не смогла заполучить тогда.
- С кем ты говорил, Стах? - спросил Гаруспик, нащупывая в кармане куртки трубку. Почему-то хотелось вертеть её в руках. - С кем из Глав?
Рубин вновь поморщился. Казалось, что Бурах задал этот вопрос, лишь бы перевести тему, лишь бы не говорить о самом болезненном.
- С Ольгимским. Без толку. Нет, он поможет, чем сумеет - антибиотики, иммунокорректоры, средства защиты… Да только против Песчанки это все – тьфу! И даже бессмертный… - Стах вздрогнул, словно осененный прозрением, и заговорил быстро-быстро, боясь, что собеседник прервет, не дослушает, махнет рукой и уйдет по своим делам, - бессмертный умер. Двести лет, понимаешь ли, жил, а тут вдруг помер! Это тоже она, наверняка! С какой же тщательностью она выбирала первые жертвы…
- Ольгимские это хорошо, - задумчиво произнёс Артемий, таки достав трубку. - Стах, ты не видишь за яркими смертями кое-чего меньшего. Вчера я был в Термитнике, и там произошло что-то. Договорись с боосом Владом, чтобы
Термитник закрыли. Потом надо найти ойнона Данковского и приступить к борьбе с ней. Отец остановил Песчанку, теперь это сделаем мы. Вместе.
Пыла оратора или пафоса проповедника у него не было ни на грош. Спокойный, невыспавшийся человек высказывает свои взгляды, не более того.
Рубин, казалось, не слышал собеседника. Точнее, даже не так – слышал, прекрасно понимал, но думал о чем-то своем. В воспаленных, покрасневших глазах загорался странный огонек. Мысль – дерзкая, отчаянно смелая, полубезумная, билась в глубине расширившихся зрачков. Заговорил он, впрочем, на этот раз медленно, взвешивая каждое слово – слишком важным было то, что он собирался сказать.
- К боосу Владу схожу. Но тут такое дело… Симон. Он тоже подцепил Печсанку, я в этом почти уверен. Как уверен и в том, что возможности его организма в разы превышают возможности любого из нас. И в то, что он умер, вот так просто
взял и умер, ничего не успев предпринять, верится с трудом. Вскрытие бы провести. Но Каины тела не отдадут. Значит, тело нужно забрать самим. Помоги мне, - в голосе Рубина странным образом сплетались мольба и уверенность.
Бурах думал секунды две. Он сам поразился: давным-давно забытый Закон сам всплывал у него в голове, предложение всячески им измерялось, и только после этого выносился вердикт.
- Помогу, Стах. Но я обещал утром быть на
Складах. Поговори с Владом, а потом найди меня в Замке двудушников.
Лицо Рубина просветлело. Он ожидал возражений, готовился к спорам, он был готов даже сделать все один и раскрыть тело не по линиям, совершив величайшее святотатство.
- Спасибо, - он кивнул, но в этом коротком жесте крылось много больше, чем обычная признательность. – Тогда я в Сгусток. Снова, – и зашагал по дороге.

[Хелькэ >>>]

Лара & Бакалавр
И Трагическая Маска.

Предрассветный Город был совсем другим – зловеще мерцал фонарями, недобро ухмылялся в спину, а иногда (хотя, быть может, бакалавру это только казалось) даже посмеивался вослед. Тихонечко, детскими голосами… Еще было очень тихо. Настолько, что можно было различить колыхание травы, на удивление высокой для городка.
То ли дело каменная, вымощенная булыжником Столица, где редкий росток пробивает мостовую насквозь, чтобы тут же быть смятым, растоптанным копытами какого-нибудь экипажа, внутри которого наверняка сидит очень важный и очень спешащий куда-то человек. Что ему до крохотной травинки?
Это были мысли полудремы, сонные, несвязные, навеянные будто мороком. Сначала заплутав – свернул не в ту сторону возле одной из чудного вида руин, - Данковский наконец вышел к той улочке, на которой стоял Приют. Лара, наверное, еще спит; вот только пойти ему больше некуда, так что волей-неволей, разбудить ее придется.
Ничего, он извинится. Даниил постучал, сперва тихо, затем, еще раз – погромче.
Бакалавру пришлось прождать несколько минут, прежде чем дверь отворилась, и в щель выглянуло лицо Лары, сон с которого был сбит испугом. Вот ведь смелая женщина - ночью открыть дверь на стук, при том что за порогом могли ожидать не самые добрые намерения... Смелая, или безрассудная.
- Даниил? - теперь она казалась еще более обеспокоенной, - Господи, я так беспокоилась... куда ты пропадал? Что случилось?
- Со мной все в порядке, - заверил он, - давай зайдем в дом. Я расскажу.
Когда щеколды были задвинуты, и Лара повернулась к нему, бледная, точно призрак - а может, виной тому тусклый свет ночной лампы? - Даниил, глубоко вздохнув, произнес:
- Ты только не волнуйся. Я встретил Стаха Рубина и Артемия Бураха, сына моего коллеги Исидора. Мы... в общем, рассказывать долго, но мы узнали, что в городе начинается эпидемия. Песочная Язва.
Ее лицо было белым, как восковая маска. И губы, губы раскрошившейся трещиной...
- Чума, - прошептала она. - Зачем, зачем снова нас не оставят в покое... Видимо, неспроста мне виделся тот сон, в котором смерть придет к нам одна на всех... Что же теперь делать? Можно ли вообще что-нибудь сделать?..
- Можно, - он потер переносицу, - думаю, можно. Градоправители извещены, если мы найдем очаг эпидемии, попытаемся ее локализовать. Бураху это когда-то удалось... мы будем бороться.
Он бросил пакет с плащом в угол, вместе с саквояжем.
- Я безумно устал, Лара. Иди спать; я тоже пойду. Не тревожься - еще рано тревожиться...
- Я не могу, - бормотала она, повторяя снова и снова. - Я не смогу уснуть... о боже, какие вести ты принес... И я слышала, как скреблись под дверью. Знаешь, я всю эту ночь не спала. А Еве снились тягучие голоса, которые пели песнь без слов под окнами. Я знаю...
- Уезжай, Даниил, - сказала она ему, задергивая полог. - Ты ведь здесь не при чем, ты просто приехал. Эта чума пришла за нами, тебе не нужно...
Было в этом некоторое маленькое предательство - оставить ее, безумную, заламывающую руки, невидящими глазами смотреть в потолок и ждать нескорой смерти. Но сон давил на виски, и тело, почувствовав возможность уснуть, отказывалось действовать.
И - странное дело - какие-то голоса, немые и гулкие, на высоких тонах вдували мелодию в уши бакалавра, когда наступил сон. Краткий сон, обещавший быть беспокойным.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик

(с Белой Маской. Нет, не из Облаков)

Разойдясь с Рубиным, Гаруспик вышел на железную дорогу и пошёл по ней в сторону складов. Ещё вчера он проделал этот путь бегом, а сегодня шёл ходко, но не слишком быстро, осматривая окрестности и запоминая, что и где теперь находится. Минули Бойни, остался за плечами мост, изогнувший спину над Жилкой, и перед менху предстали склады. Железная дорога делила их на две части, дождь скрадывал истинные размеры комплекса, и только сейчас Гаруспик понял, что понятия не имеет, где искать тот самый Замок Двудушников. Пожав плечами, он медленно двинулся вперёд, засунув руки в карманы и заглядывая в проходы между складами.
Складские задворки и в обычное время не могли считаться самым людным местом в городе, а сегодня, ранним утром, они казались совершенно опустевшими. Серо-стальные унылые коробки, пустые баллоны, ящики, двери, запертые на все замки... Где-то здесь Ноткин и его рыцари основали свою крепость и вели тайную войну против Многогранника под предводительством гордого Хана. Когда смерть уже склонилась над городом, и кривым когтем прочертила первую полосу линии, которая раскроет сердца всех и предаст их земле, дети играют в свои нелепые игры в попытках умереть второй, ненастоящей смертью. Как будто мало первой!..
Но действительность оставалась безразлична к мнениям человеков. Игрушечные войны продолжались, скрываться от вездесущий песиголовцев по-прежнему было важнейшим из всех искусство войны, и вокруг не было никого, кто показал бы дорогу к убежищу Ноткина.
Гаруспик дошёл до забора, отделявшего склады от степи и призадумался. Подсказки ждать не приходилось, да и, вспомнив слова Оспины, не очень хотелось. Пора ученичества действительно прошла. Менху уселся под несколько выступающим коньком крыши, укрывавшим его от дождя и достал трубку с кисетом. Он не знал, зачем, это делает, но пальцы уже, неумело и неловко, просыпая большую часть, набивали трубку курительной смесью. Зажигалка зашипела, когда на неё упала одинокая капля, пущенная порывом ветра вкривь, но не погасла, и скоро Гаруспик впервые в своей жизни затянулся. Лёгкие обожгло едкой звежестью, он закашлялся. едва не уронил трубку, но ощущение было даже приятным. В мозгу прояснилось, а после второй затяжки, тоже слишком сильной и вызвавшей кашель, мысли помчались обгоняя друг друга.
Артемий поднялся и снова двинулся в Склады, мысленно разбив их на квадраты и прочёсывая каждый. У дверей он останавливался, прикладывал ухо к влажному дереву и слушал, что за звуки раздаются изнутри?
Застать врасплох Гаруспика не удалось, но он все-таки вздрогнул, когда за спиной тонким хрипловатым голосом - казалось, над самым ухом - произнесли:
- А ты чего это здесь ищешь?
Артемий рывком обернулся, и встретился взглядом с направленной ему в живот доской самодельного арбалета, поскрипывавшего тетивой из закутка на другой стороне улицы. Стрелок выглядел не слишком уверенным в себе, чтобы отправить Гаруспика на тот свет, но - кто знает?.. Кроме того, он был совсем еще мальчиком. И откуда взялся на бывшей только что пустой улице? Впрочем, в здешних лабиринтах мог спокойно кружить целый полк солдат, не замечая один другого.
В отдалении виднелась еще пара детских рожиц, наполовину с любопытством, наполовину испуганно наблюдавших за происходящим.
- Ты, может, вор? - скуластое лицо юного стража выражала настороженность и всяческое недоверие. - Так Гриф пусть знает, что ему сюда дороги не будет...
Гаруспик ещё раз аккуратно затянулся, старясь не раскашляться при этих мальцах, оценил смертоносность оружия, равную примерно нулю с такого расстояния и прищурился.
- Я что-нибудь у тебя украл? - спросил он несколько раздражённо.
- Ну... - тот несколько смутился, и оружие в его руках дрогнуло. Против очевидного идти было некуда. - Нет. Так я же не выстрелил еще... Узнали бы тебя из Грифовых подручных - вытаскивали бы твое тело дружки из Жилки. Мы здесь шутки не шутим. Назовись!
- Можешь звать меня гаруспиком или служителем, - это ответ прыгнул на язык куда быстрее имени, с которым Артемий проходил всю жизнь.
- А имя? - последовал вопрос.
- Артемий Бурах, - почему-то своё имя он отчеканил железом, словно выплюнул два свинцовых шарика. - А вы-то кто такие?
- Бурах... - растерянно протянул парень, совсем опуская оружие. - Неужто Деда родственник?..
"Ой", пискнули за углом. Парень потерянно оглянулся, снова вернул взгляд на наблюдавшего за этой пантомимой Гаруспика, и виновато развел руками:
- Ну, извини, раз такое дело... Прощения просим. А скажи, - с надеждой он взглянул на Бураха, - говорят, Исидор пропал и вовсе умер... Неправда ведь?
- Отец умер и похоронен по полному обряду менху, - хмуро ответил Артемий. - Он вернулся к матери Бодхо.
Рука Гаруспика при этом непроизвольно сжалась на чашечке трубки так, что та едва не треснула. Смерть отца ещё долго будет стоять за плечом Артемия...
- Беда-а... - у него опустились руки. Кем же был для этих детей Исидор, что они так реагировали на его... уход? - И чума снова начинается? Как же мы, без Деда...
- Я за него, - дождевые облака должны были устыдиться, столько хмурости было в голосе Гаруспика. - Как его сын, принявший бремя, долг и путь. А теперь, кто может мне сказать, где я могу найти Ноткина?
Парень, все еще не в силах отогнать набежавшее отчаяние, угрюмо махнул рукой в сторону Степи.
- Большой дом с горящей бочкой, - выдавил он. - Не пропустишь.
Лишь кивнув, Артемий пошёл в указанном направлении. Да, он знал, что детей надо было хоть как-то утешить, поддержать, только вот, что делать с ощущением, что такое молчаливое признание их крепости лучше любых слов? Поймут ли? Не важно. Он идёт по пути.

Склад, указанный мальчишкой, оказалось не так просто найти. Притертый почти к самому забору, за которым заканчивался город и начиналась Степь, он выглядел ничем не отличающимся от своих собратьев - кроме той самой бочки с трухой, которая едва заметно тлела, пуская больше дыма, чем огня. Дверь подалась легко, даже не скрипнув, и Гаруспик шагнул внутрь.
На замок это было совсем не похоже - но все-таки, обиталище двоедушников было пропитано какой-то особой атмосферой, позабытой ныне. Отсветы оранжевых и фиолетовых сполохов метались по стенам, кружева бумаги, изображавшие журавликов и ворон... Поистине, детям удалось оживить место, которое в лучшем случае было когда-то предназначено, чтобы хранить соль.
На него косились - взгляды по большей части любопытные, лишь изредка опасливые, - но провожали молча.
Ноткин, как и полагалось военачальнику, занимал скромное, но почетное место за старым, потертым столом. Чем-то он напоминал Сабурова, хоть и похожести в них не набралось бы, наверное, ни на грамм.
- Здравствуй Ноткин, - обратился Артемий к "генералу". - Я - гаруспик.
Ноткин хмуро смерил Бураха взглядом. Что-то в нем - маленьком, совсем ребенке, уступавшем в росте и сложении даже сверстникам - заставляло относиться к нему - нет, не как к равному, а...
"Так слабые ненавидят свою слабость, а сильные - силу. Чужую силу".
- И ты здравствуй. - ответил он рассеяно, будто совсем не был удивлен появлению Бураха. - Зачем пришел?
- К тебе приходила Мишка? - ответил вопросом на вопрос Гаруспик.
- Приходила, - кивнул Ноткин. - Рассказывала... как есть. Ее сложно бывает понять... но это же правда? Про чуму и Исидора...
- Правда, - Гаруспик склонил голову и скрежетнул зубами. - Истинная, очень поганая правда, но ещё поганей то, что идёт за ней.
- Вот как... кончается игра, - он вдруг вздохнул совершенно по-детски, утратив всю напускную серьезность, и став просто мальчиком, у которого отбирают игрушку. И спросил совершенно неожиданно:
- Тебя ведь Капелла привела? Что она говорит про все это? Про нас, про Хана, про Башню...
- Рассказала, как есть. Что воюете, про порошочки рассказала, про то, что ты - мой Приближенный. А от себя я могу добавить, что вам с Ханом надо завязывать и объединять усилия. Скоро тут всем будет так пыльно, что не до войны...
Ноткин мотнул головой.
- Ты не понимаешь, - он смотрел на Гаруспика с легким оттенком усмешки, как дитя смотрит на умного, но забывающего смысл взрослого, - Только мы одни и можем теперь всех спасти... Это ведь Хан во всем виноват. Не думай, что это я потому, что он мой враг. Но это он и его песиголовцы выпустили чуму. Слышал про незнакомую девочку, которую вчера видели везде? И на пустыре, и у дома Исидора, и на кладбище...
- Видел, - кивнул Гаруспик. - И наслышан куда больше, чем могу понять
- Ее никто не знает, потому что в городе она впервые. Никто, кроме Хана. Спроси у него, кто она такая - если он не обманет тебя, то расскажет. Только вряд ли тебя пустят в Многогранник. Так что ты мне поверь.
- Я пойду туда, но сначала ты должен кое-что знать, - Гаруспик вспомнил о трубке, и ещё раз затянулся, не думая о детях. - Чума началась в Термитнике, и нужно организовать за ним пригляд. Так же, надо немедленно известить меня, если больные люди появятся в городе. Кроме этого, будьте очень осторожны с крысами. не трогайте их и вообще старайтесь не подпускать к себе. Ноткин, забери Мишку к себе или следи за ней. У неё слишком много шансов заболеть. Из Замка старайся не выходить. И любые известия про чуму донеси до меня. Я буду заходить время от времени. Устроит?
- Тебе не откроют двери, - Ноткин повысил голос, стараясь втолковать Гаруспику то, что казалось ему очевидным. - И я сказал тебе, что если мы запремся здесь и будем ждать конца - то он и наступит. Игра заканчивается, но не так, что все рассядутся по местам. Мы, Хан, Капелла, и та, Самозванка...
Он резко осекся, словно почувствовал, что сказал лишнего, и поспешил перевести тему.
- Надо будет помочь - поможем. Я сказал. И новостью, и делом, если будет нужно... А почему Мишка? Она ведь живет далеко за городом... там людей меньше, чем даже здесь. Значит, туда и зараза вряд ли дойдет, уж точно позже, чем сюда... нет?
- Там крысы были. Больные, - Гаруспик чувствовал, что что-то в нём непрерывно меняется, даже говорить он начинал иначе. - Девочка не заразилась, но может. Скажи, Ноткин. Я, гаруспик и менху этого города, могу тебе помочь?
- О чем речь?.. - нахмурился Ноткин. - Ты - одна наша надежда. Всего города. В Первой Вспышке твой отец победил чуму, а значит, сейчас ты будешь тем, кто лечит. В этом здесь никто не сомневается, будь уверен.
- Речь о том, Ноткин, могу ли я сделать для двудушников что-то, что облегчит вам жизнь.
- Сейчас навряд ли. - предводитель двоедушников снова покачал головой. - У тебя свой враг, у нас свой... Вот разве что если у тебя найдутся лишние лекарства - хоть лишних здесь и не будет. Отдай лучше их бедным. А мы справимся.
- Понял и принял, - менху кивнул, понимая, что вековую формулу согласия здесь всё равно не оценят. - А теперь мне нужно идти, Ноткин. Если что-то с кем-то из Приближенных случится - свяжись со мной.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр.

Ночь, вернее, начало дня, выдалась беспокойной – уснул Даниил сразу, обессиленный, будто выпитый до последней капли, но сон был тревожным. Сновидений не было, только ощущение чего-то громоздкого, странно давящего на грудь, дующего в уши холодным отравленным воздухом. Когда он открыл глаза, мокрый от пота, задыхающийся, - на часах было восемь тридцать утра. Он спал около четырех часов.
«Этого хватит», решил бакалавр и встал с постели.
Вспомнив про плащ, оставленный в коридоре, и необходимость дезинфекции, он нашарил в саквояже бутылку с раствором («А поможет он, от Песчаной-то Язвы?» - усомнился Данковский) и осторожно, стараясь не скрипеть половицами, вышел в прихожую.
…На заднем дворике плащ был подвергнут экзекуции и санитаризации, насколько хватило раствора, и повешен на веревки за окном. Утро было холодным, но можно было обойтись и без верхней одежды. Даниил, избегая встречаться с взволнованной его печальным известием Ларой, оставил ей записку, что уходит искать очаг заражения, вернется, наверное, поздно, и просит ее не беспокоиться (что, впрочем, казалось неуместной иронией с его стороны).
В Городе чума. Просьба сохранять спокойствие.
Данковский невесело усмехнулся, кинул взгляд на закрытую дверь в комнату Равель (если она и легла спать, то наверняка недавно) и ушел. Вернуться он намеревался нескоро.

Поиск очагов поначалу представлялся ему занятием весьма туманным. Сперва он хотел зайти к Рубину, чтобы справиться у него, откуда следовало бы начать проверку; но раздумал, решив, что Стах или спит, или тоже бродит где-то в городе. Можно было обойти и все кварталы… но на это ушел бы как раз целый день, а такой роскоши, как двадцать четыре абсолютно ненужных часа, у Даниила не было.
Как искать? Если есть хотя бы один случай заражения, весть разнесется быстро если не по городу, так хотя бы по кварталу. Он шел по знакомым местам – продуктовая лавка, Театр, Сквер, аптека, - приглядываясь, нет ли у какого из домов взволнованной толпы? Не пробежит ли где черная крыса, покрытая зловещими гнойниками? Нет, ни единого признака, значит, Узлы чисты. В Каменном Дворе, у Каиных, он был буквально сегодня, и тоже не заметил ничего такого. Значит, не лишним будет осмотреть… он не знал пока, как называлась третья часть Города, но именно туда и устремился – через уже знакомую ему Станцию, куда прибыл вчера, и дальше, мимо складов, по рельсам.
Непохоже было, что по ним вообще когда-то ходили поезда. Из-под шпал пробивалась густая трава, упрямо стремясь вверх, словно днище вагонов никогда не ломало и не пригибало к земле тускло-зеленые стебли. Эта Степь, она словно бунтовала против железной дороги, Заводов, самого Города – не потому ли появилась Песчанка?
Заводы встретили Даниила железным скрежетом и глухими ударами друг о друга частей непонятного механизма. Он осмотрелся – нет, обшарпанные стены цехов не внушали никакой угрозы, - и не стал сворачивать во дворы заводов, отправившись дальше. В ворота кладбища он только заглянул, почти уверенный, что ничего не найдет и там – да и бродить между могилами не хотелось. Одинокая сторожка, основание которой оплели степные травы, возвышалась унылым хранителем этого места над памятниками и надгробиям, торчащим из земли будто гнилые зубы. И… не послышалось ли? Чей-то тихий голос пел, пел над могилами, где-то с другой стороны кладбища, удивительно красиво.
Он ушел, так и не заставив себя пройти через ворота. Громада Термитника (огромный нарыв на серо-коричневом теле Степи), высящаяся вдалеке, подсказывала – черта города совсем близко. Ну что ж, тогда – к нему, а уже от Термитника и обойдем ... как же ее… ах да, Землю.

… Данковский, как бы странно это ни звучало, ожидал увидеть нечто неожиданное. Вот и увидел – обогнув Термитник, он столкнулся с патрульными, оцепившими один из корпусов. Причем оцепившие так, чтобы оставаться от самого здания как можно дальше.
И за ними, на земле – несколько трупов степняков.

[Genazi >>>]

Самозванка. Тупик.
(И тысяча сланооооооооов!!! Кхм. То есть Дженази и Вуззль)


Серое. Жёлтое. Красное. Снова серое. Осколки недокрашенного города унылым калейдоскопом мелькали перед глазами. Казалось, что здесь нет и не было никогда других цветов - просто не могло их быть. Только серые камни тротуаров и серые стены домов вокруг, только хрупкие тела мертвых листьев под ногами. Серое, желтое. Красное. Цвет крови? Цвет смерти. Не яркой и патетичной, а сухой и скучной, глупой, как эти никому ненужные листья. Беги, Самозванка. Лети, гонимая ветром, как высохший листик по мостовой. Плохо быть листиком. Листиком быть страшно: наступят тяжелым сапогом, раздавят каблуком – походя, в труху, и не заметят даже. Хорошо быть листиком. Стократ лучше, чем Вестницей; уж ее-то заметят наверняка. Не скрыться, не спрятаться, не сделаться неприметной. Никогда не стать одной из многих, всегда просто – одной.
Топот преследователей звучал совсем близко, казалось, что земля вздрагивает под ногами от этих тяжелых звуков, а жаркое дыхание ощущается на затылке. Или это кровь стучит в висках измученной Клары, а дующий в спину ветер обжигает разгоряченное тело… Оглянуться? Потерять драгоценные секунды, но зато, быть может, отогнать хоть немного этот животный страх, это ожидание рук, готовых вцепиться в плечо?..
Бежать! Бежать и не оглядываться, бежать по тонкой-тонкой грани между жизнью и смертью, как бы банально это не звучало. Улица за улицей, дом за домом, скрываться за углами зданий, вперед, и ни секунды промедления. Вырваться из этого города, выпрыгнуть из еще не зажженного, но уже жаркого огня. Куда-нибудь туда, где нет этого страха, туда, где нет крючьев и презрения. Бежать…
Мыслей нет, они просто растворились в потоке паники и ужаса. Разум забился в крайний угол сознания, отказываясь показываться и передав руль управления животным инстинктам.
А за спиной – крики. Все ближе, все громче. Словно река, вышедшая из берегов, словно оползень, скользящий по каменистому склону. Или, быть может, извержение вулкана. Потоки горячей лавы, пожирающей все на своем пути. Куда от него деться? Беги, не беги – исход один. И от своры гончих, уже ощутивших запах крови, уйти не проще. Они взяли след, они чуют запах жертвы, чувствуют ее страх, в их голосах – уже! – торжество. Но пока жертва бежит, игра продолжается.
Надолго ли?...
Переулок, проходной двор, пустырь, снова двор – сейчас петляющей Самозванке позавидовал бы и заяц. Но на самого умного зайца у охотника сыщутся свои средства. Очередной переулок встретил Клару глухой стеной. Тупик. Капкан, расставленный городом на бедную загнанную зверушку.
Ну, вот и все. Конец. Шероховатый холодный кирпич – вот главная преграда, и своеобразная точка в жизни той, что называла себя Чудотворницей – вот что смешно, смешно так, что скулы сводит. Стена встретила удар маленькой ладошки стоически – ей не привыкать. Да и что могло случиться? Это лишь дань обреченности, всплеск мрачной ненависти к неодушевленному предмету. Чудо не работает там, где нет чувства. Чуда не будет.
С этими мыслями в душу Самозванки проникало холодное безразличие, что словно липкими щупальцами сковывало руки и запястья, шептало на ухо о фатуме и роке.
Обернувшись, Самозванка вжалась спиной в стену, словно пытаясь в ней раствориться, или на худой конец, взять от неё немного равнодушия. Не получается. Глаза закрыты. Вдох. Выдох.
А люди – люди?! Загонщики! – уже втекают в узкий проход между домами. Самозванка не видела их, не поднимала устало опущенных век, но чувствовала, ощущала каждой клеточкой естества исходящую от них ненависть. Ненависть и еще страх. И это тоже было смешно: она боялась их, потому что они ее ненавидели, а они – ненавидели, потому что боялись.
Наконец, Клара открыла глаза. Медленно, словно нехотя. За те несколько секунд, она сумела построить в душе небольшой бастион спокойствия – маленький островок разума, который не давал ей сорваться в истерику и панику. И когда горожане-преследователи увидели эти глаза, то почти все из них внутренне содрогнулись – её взгляд был холоден, мрачен и совершенно непостижимым образом спокоен. Не было ни презрения, ни страха. Так, загнанный хищником зверек без страха, но обреченно, дает перекусить яремную вену.
Они остановились. Застыли плотным полукольцом, заключив добычу в перекрестье взглядов. На ее холод – их жар, на ее мрачность – их торжество, на ее спокойствие – их ярость. Один взгляд жег особенно сильно – взгляд той самой женщины, что рыдала утром у дома Сабурова. Но взглядом – самым страшным, самым ненавидящим взглядом - нельзя испепелить, а охотники пока медлили. Не собираясь отступать, но и не делая последнего шага. Продлевая на мгновения такую короткую, такую нелепую жизнь юной вестницы. Даря ей последние кусочки серого неба над головой и влажного воздуха, последние минуты того, что все еще можно было назвать свободой.

- Тот, кто подойдет ко мне первым – будет обречен. Тот, кто обвинит меня в убийстве – будет назван лжецом. Тот, кто первым поднесет факел к сухим веткам под моими ногами – будет навеки проклят. Знайте это, люди, - Монотонно, без ноток эмоций произнесла она. И медленно подняла руку. - Этими руками, я могу вырвать из рук смерти чужую душу. Если на то будет воля Судьбы и Закона. Но этими руками, я могу отдать эту душу во мрак и холод. Если на то будет воля Судьбы и Закона. Тем, кто достоин жизни – даруется жизнь. Тем, кто не заслуживает ничего, кроме смерти – даруется смерть. Верите ли вы в свою чистоту настолько, чтобы без страха и сомнения бросить в меня камень? Безгрешны ли вы настолько, чтобы верить в то, что Закон не коснется вас?
Люди молчали. Толпа, эта хищница, загнавшая Клару в ловушку и минуту назад победно скалившая зубы, безмолвствовала. На некоторых лицах проступала неуверенность, в ком-то поднимался из нутра липкий, обволакивающий душу страх, в чьих-то глазах просыпалась понимание и вера. Кларе даже стало казаться, что ей удалось, удалось уничтожить толпу, разорвать эту хищницу в мелкие клочья, заставить каждый из клочков почувствовать себя человеком. Кто-то был труслив, кто-то добр, кто-то расчетлив, кто-то подл, кто-то фанатичен, но они не были больше единым целым. Убивать поодиночке куда страшнее, чем убивать толпой. Толпа – смогла бы, но сможет ли каждый по отдельности?
Ее надежды треснули хрупким стеклом от истеричного женского крика.
- Лгунья! Это ты лгунья! И убийца! Сыночка моего до смерти извела! Ведьма!
Женщина, которая сама была сейчас похожа на старую, безумную ведьму, бросилась на Клару. Хищные крючковатые пальцы вцепились в лицо, норовя добраться до глаз. Остальные люди, которые будто бы только и ждали, кто первый не побоится вызвать гнев мары, тоже рванулись к девочке.
Желтоватые ногти впились в кожу, но, с не меньшей яростью ответила Самозванка. Неизвестно откуда взялись силы, однако хрупкая на вид девушка с силой оттолкнула от себя старуху и…Раздался громкий хлопок. Это была пощечина. Очень громкая, хлесткая, пощечина. Самозванка вложила в неё всю свою ярость, боль и злость. Все что она ненавидела сейчас в этой толпе, в этой глупости и бестолковой ненависти.
- КАК СМЕЕШЬ ТЫ, ТА, ЧТО НЕ ВЗРАСТИЛА В СВОЕМ СЫНЕ НИ МИЛОСЕРДИЯ, НИ ЧЕСТИ, НИ СМЕЛОСТИ, ОБВИНЯТЬ МЕНЯ В УБИЙСТВЕ?! КАК СМЕЕШЬ ТЫ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ УБИЙЦЕЙ, КОГДА ЕДИНСТВЕННЫЙ, КОГО МОЖНО НАЗВАТЬ ВИНОВНЫМ В УБИЕНИИ – ТВОЙ СОБСТВЕННЫЙ СЫН? ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ, ЧТО СКРЫВАЕТСЯ В ТЕРМИТНИКЕ, НА СТРАЖЕ КОТОРОГО ОН СТОЯЛ?! ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ, КАКОЕ ЗЛО ГОТОВО ВЫРВАТЬСЯ С МОЛЧАЛИВОГО СОГЛАСИЯ ТАКИХ КАК ОН?! Смерть… Там, в Термитнике зараза и разложение, которое хочет вырваться. Вырваться и пожрать вас всех. Вы можете не верить мне, но я чувствую, и я ЗНАЮ, что не пройдет и трех дней, как те, что обвиняли меня во лжи, будут хрипеть в агонии.
Удар не отрезвил безумную. Ни проблеска понимания не мелькнуло в выцветших – от старости? от слез? - голубых глазах. Все то же отчаяние металось в них пойманной птицей, все та же боль. «Убийца! – кричали эти глаза самозванке. – Шабнак!». А узловатые старческие руки вновь тянулись к лицу.
И за ней, за этой страшной старухой, толпа, снова ставшая единым организмом, шла, как войско за знаменем. Её горю и ее ненависти верили сейчас куда больше, чем громким речам Вестницы. Да и могло ли быть иначе?..
Клару ударили по лицу, затем поддых, кто-то трепал ее за волосы, смешная вязаная шапочка упала в грязь, а шарф все сильнее стягивал горло.
- Стойте! – голос из толпы, голос толпы, громкий, режущий, горячечный.– Стойте! Шабнак надо сжечь!
Кларе стянули запястья ее же шарфом, подобрали шапочку из лужи - сгодится на кляп, чтобы ведьма не сыпала проклятиями на каждом шагу, и потащили. Худенькая девочка не была сколько-нибудь заметным грузом для пары мужских рук.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр.
/тут вообще-то Черон, а я так.../

- ...Не велено, - пробасил страж, простирая властную длань перед собой. Выглядел он странно - с одной стороны, уверенным в себе цепным псом на охране, с другой - в маленьких глазках то и дело пробегал нервный блеск, норовивший скосить взгляд за спину, в сторону Термитника. Что-то творилось со здешними бараками неладное. Приглядевшись, Бакалавр мог бы заметить, что окна Долгого корпуса, несмотря на позднее утро, напрочь темны - то ли занавешены изнутри чем-то, то ли...
Мысль продолжалась в неудачном направлении.
Тем временем патрульный успел оценить облик гостя, и несколько смягчить непрошибаемый взгляд рьяного служаки. Похоже, даже без плаща Данковского узнали - либо патруль оповестил предусмотрительный военачальник Сабуров, либо за день своих поисков по городу Даниил успел примелькаться. А может, просто выделялся из небольшого числа жителей поселения, в котором каждый знал друг друга.
- Не велено, говорю, - несколько смущенно повторил он. - Тут, значится, бунт устроили. Вон, глядите, - он кивнул квадратным подбородком на укрытые холстиной трупы, оттащенные в сторонку, - взбесились. И кидаются. Ждем вот трупоносов, а то... пахнут, значится...
Сначала бакалавр решил, что ослышался, но потом все же уточнил:
- Взбесились? То есть?
А сознание уже подсказывало: надо у Рубина узнать, не симптом ли это страшной болезни. Термитник - это огромное количество людей, насколько себе представлял Данковский, а если среди них есть хоть один заболевший - последствия могут быть ужасны.
- То и есть, - нахмурился охранник. - Утром, когда боос Влад... - тут он осекся, поняв, что сболтнул лишку, - в общем, когда пришли наши к воротам, их того, утащили. Потом вышла их, степняков, из ворот целая толпа, и потекли в город. Тут, понятное дело, мы встали, дорогу им того - а они и говорить отказались, Черви их шипят не пойми что, остальные кричат и ломятся. Ну, это... малость разозлились, дошло и до крови, кто был погорячее.
Патрульный передернул плечами. Видимо, вспоминания о стычке с целым гуртом разозленных мясников, каждый из которых не только мог кулаком свалить быка, но неоднократно это проделывал каждым рабочим днем, его не очень радовала.
- В общем, слава Матери, дочка смотрителя их образумила. Что-то им сказала, увела за собой - а то бы и полегли тут все... Мастер Сабуров подкрепление прислал, ждем вот. Они все ходят чего-то, то в один корпус, то в другой, то соберутся снова, то разбредутся... и чего им надо, неведомо.
"Ах, всего лишь убийство", хотел было ответить Данковский, но вовремя спохватился.
Вот до чего дошло за ночь, мысленно укорил он сам себя. Не мора надо бояться, а смерти в первую очередь. И с ней бороться. А здесь была как раз смерть... Термитник еще больше показался похожим на огромную язву, выступившую на теле Степи.
- Бедлам, одним словом, - вздохнул Даниил. - А, вот что спросить хотел: вы тут крыс не видели? Таких, черных, немного... облезлых?
- Крыс... - протянул страж, потерев подбородок, - Крыс вроде как не...
Он задумался, припоминая стершиеся из памяти за слоями бурных событий факты. Однако наступали и следующие события, оказавшиеся столь... стремительными, что о разговоре с Данковским патрульный позабыл начисто.
Из створок корпусов Термитника высыпали наружу люди. Много. Маленькая пестро-коричневая масса, напоминавшая издалека не столько организованную толпу, сколько стадо животных. И звуки, издаваемые ими, были похожи на какое-то звериное мычание и рокот... В момент пришло осознание - это был первый раз, когда Данковский увидел здешних древних обитателей, и при всей общей человечности они были... настолько другими, что поначалу воображение отказывалось воспринимать их как людей. Руки-обрубки, лица, напоминающие морды, и какие-то совершенно нечеловеческие белесые голые черепа с торчащими любопытными глазками... обрывки обмотанной рогожи, кожа и ремни... одноцветное.
Собеседник Данковского наблюдал это сборище, которое, слаженно переговариваясь, шло прямо к растянувшейся их цепи, с беспокойством.
- Черт возьми, быкоголовцы проклятые... - односложно шептал он, сжимая кулаки. - Эй, ребята! - вдруг он заорал во весь голос, замахав рукой остальным. - А ну сюда! Дер-ржать их, сволочей! Держать!..
Черви и мясники надвигались все ближе, патрульные стояли плотно сгрудившейся кучкой, кто-то украдкой потирал свинчатки о ткань, и плевал в кулаки, и над всем этим висело нехорошее молчание.
Кто-то еще успел крикнуть Данковскому "ходу, ходу отсюда!", когда они перешли на бег, и вломились в стену охранников, утробно урча и выкрикивая что-то нечленораздельное, почти заглушаемое хрустом костей.
На раздумья времени не было, Даниил резко развернулся и бросился прочь; глухие крики, доносившиеся сзади, только подстегивали – бежать, бежать! Никогда еще ему не было так страшно – насколько вообще может быть страшно мужчине. Безумная толпа за спиной, готовая рвать и терзать. И, в общем-то, только на это и способная кого угодно заставит испугаться. Он даже не знал, куда его несут ноги: свернув налево, туда, откуда и пришел, он понял, что скрыться не сможет – если в Степь, то догонят, если в какой-нибудь дом… дернув одну дверь, он убедился – заперта, рванулся дальше. «Мясная лавка» - бросилась в глаза вывеска. Деваться было некуда.
Хлопнув дверью так, что лавочник подскочил на стуле, Данковский заорал:
- Запирай дверь! Немедленно, иначе они ворвутся сюда!

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик

(с Чероном)

Недолгое повисшее молчание в замке Двоедушников нарушил скрип открываемой двери. Вошел кто-то из детской гвардии Ноткина - вихрастый рыжий паренек лет десяти - и, с любопытством косясь на Гаруспика, чеканным шагом проследовал прямо к столу военачальника.
Ноткин коротко кивнул Бураху и устремил пытливый взор на докладчика, сразу сделавшись старше по меньшей мере в два раза.
- Слушаю, - говорит.
- Гость к нам, Ноткин, - парень кивнул на дверь, так и оставшуюся прикрытой. - Стах Рубин явился... только не к тебе.
На этот раз он совсем не смог сдержать любопытствующего взгляда на Гаруспика. Слухи здесь, особенно у детей, распространялись, наверное, быстрее самого быстрого невидимого зверя - чумы. О Бурахе уже знали, и как бы не больше, чем представлял о себе он сам.
- Вольно. Твой гость? - хмыкнул Ноткин, обращаясь теперь к Артемию. - Или не ждал?
- Ждал, - ответил Гаруспик. - Договорились мы со Стахом тут встретиться.
- Так пригласи, - кивнул он "гвардейцу", и тот торопливо кинулся к двери. Железные петли снова противни заскрипели, бия по нервам - не смазывают их здесь, что ли? - и в проем, осторожно, согнувшись едва ли не вдвое, ступил Рубин.
Он выглядел еще более обеспокоенным, чем утром. А значит - за это время успел свершиться еще один удар судьбы. Которые с этого дня грозили обрушиться на них и город неумолимо, сродни жестким струям осеннего ливня. Смывая - все.
Он односложно поздоровался с Ноткиным, кивнул Гаруспику и сразу спросил о главном:
- Нашел здесь, что искал?
- Нашёл, - коротко отозвался Артемий, повернувшись к Стаху. - Случилось что-то новое?
- Случилось, - Рубин мотнул головой. - И новое, и старое... Пойдем-ка лучше, поговорим в тихом месте. Не в обиду, Ноткин - тебе доверяю, но что твои ребята знаю, то узнает весь город через час - а нам сейчас паника нужна меньше всего. Ты пойми.
Ноткин, кажется, все-таки оскорбился, хотя и виду не подал.
- Ты гость, твоя воля, - с достоинством ответил он, добавив уже тише: - Шила в мешке все равно не утаишь.
- Пожалуй, - согласился Рубин. - Но все же лучше, чем бросать мешок гвоздей на дорогу... А пока просто держитесь подальше от Термитника.

...они покинули Замок, выбрались из лабиринта складов, и шли по аллеям сквера, где ветер нес по брусчатки пригоршни листьев. Рубин то и дело морщился, чувствуя в запахе ветра, прилетевшего с Боен, что-то неладное - нотку едкой горечи в дурмане твири, что приходил из степи осенью. То был приход чумы, или что-то другое, не менее страшное... а город пока выглядел спящим и не ведающим собственной беды. По такому скверу можно было гулять и год, и два, и три назад.
- Боос Влад, - начал Стах. - Я передал ему слова насчет Термитника, но ничего не вышло. Он оказался еще быстрее нас - представляешь, через несколько минут после моего прихода он уже получал вести от посыльного из Термитника. Отправил он его, понятное дело, еще до того, как я переступил его порог... и кто его предупредил, хотелось бы знать, да еще так рано? В общем, с Термитником беда и похоже, открытый мятеж. Охрану смели, кого-то убили, сейчас Сабуров выставил оцепление и все ждут. Шаткое равновесие, но если мясники соберутся - никакое ополчение их всех не сдержит. Дьявол, - ругнулся он, - мало нам одной чумы, так еще и это... Что думаешь?
- Думаю, что надо узнать, что у них, - сказал Бурах, заново раскуривая трубку. - А ещё. надо спросить с Тычика. Не знаешь, где его найти?
Терпкий. свежий дым сбежал по гортани, наполнил лёгкие, а через них ушёл прямо в голову, вновь делая мысли на диво лёгкими.
- Чего тут спрашивать, - мрачно хмыкнул Стах. - Как думаешь, что могло поднять всю эту толпу на мятеж, да еще не вчера, не месяц назад, а именно сегодня? Кроме чумы и нечего. А когда они узнали, что Влад собирается закрыть Термитник, и обречь их на верную смерть... - он покачал головой. - Нет, я их понимаю, конечно. Такое терпеть нельзя. Но и выпускать их из Термитника - значит распространить болезнь по городу. Слишком их много, а медикаментов нет, санитарный поезд еще только отгрузили, как говорят, и ничего, совсем ничего сделать не можем, вот проклятье...
- Тычика найти, - немного успокоившись, продолжил он, - Знаю. Нам сейчас прямиком в обратную сторону, к Ласке на кладбище. Только если захочешь с ним поговорить, придется тебе звать Георгия или Виктора, а им сейчас, чувствую, не до того будет. Сейчас в Термитнике смотрителя дочка... Тая. Ты ее не знаешь, конечно. Только она там осталась... и если жива, то до нее добраться все равно нельзя.
- Надо закрыть Термитник, - немного подумав, сказал Гаруспик. - Это закон - жертвуя одним, спасаешь другое.
Он не видел себя со стороны и не знал, насколько сейчас похож на отца. Дело даже не в куртке и трубке....голос, решение...взгляд.
- Логично, - кивнул Рубин. - Хоть и жестоко... однако мне кажется, мы не о том думаем. Надо закрыть или не надо - это сейчас даже не вопрос. Сможем ли закрыть, хватит сил остановить их? Болезнь, правда, должна была многих скосить... и все-таки мне кажется, надо подумать о другом для них укрытии. Может быть, увести в степь и поставить санитарный лагерь, если хватит рук... Но это все равно не то, - он рубанул ладонью воздух. - Мясники - это следствие. Бороться нужно будет с причиной, и для этого... думаю, кроме тела Симона нам начинать не с чего. Если хотя бы половина того, что Исидор говорил о силе бессмертного, окажется правдой - мы сможем сотворить лекарство. Вылечить всех - и степняков, и горожан.
Артемий качнул головой, то ли соглашаясь, то ли просто обозначая своё внимание к вопросу. Идея украсть тело Каина не слишком ему нравилась, ибо сказано: мёртвых - к Матери, но он понимал, что это шанс.
- Ты уже знаешь, где Каины держат тело? - спросил Гаруспик негромко.
- Точно - нет. Несомненно, оно в "Горнах" - больше негде... но в каком крыле - Виктора или Георгия? - остается только догадываться. Почти уверен, что не в доме Марии - она не любит мертвых... Здесь бы расспросить Данковского, если он заходил к Каиным - но его уже несколько часов как не слышно. Либо занялся самостоятельным поиском, либо что-то случилось.
- Итак, - Рубин медленно выдохнул, приводя мысли в порядок. - Нам нужно узнать, где тело, затем как-то выманить Каиных из дома (что само по себе непросто - они еще те затворники), и потом вынести труп, не привлекая внимания. Насчет последнего у меня есть мысль - Бессмертник поделился с добровольцами театральным реквизитом, и теперь те, кто переносят трупы, все одеты в птичьи балахоны. Маскировка, по-моему, идеальная. Раздобыть два балахона должно быть несложно...
- Другое дело выманить. Тут я, пожалуй, теряюсь в догадках...
Гаруспик задумался. Они уже пересекли реку и медленно приближались к Горнам. Этот район был ощутимо новее и богаче, чем Седло и тем более Земля. Даже вездесущих пьяниц почти не было видно, но...ощущение угрозы никуда не делось. Болезнь явно не собиралась различать богатых и бедных.
- Что может напугать или разозлить Каиных? - спросил Гаруспик. - Настолько, чтобы они сами вышли из дома.
- Постой-ка, - Рубин сбился с шага и на его лице рваной трещиной проступила неуместная улыбка. - Зачем придумывать... хоть это и кощунственно, можно воспользоваться лучшим предлогом из существующих - раз мы маскируемся под трупоносов, то можем вполне законно проверить Каменный Двор на наличие болезни... ах нет, черт, - он быстро увял. - Нас, выходящих с телом, они непременно остановят.
- Можно ещё поджечь дом, - Артемий был совершенно серьёзен. - Но если нас заметит хоть одна живая или не живая душа...
- Навряд ли, - Стах поддержал игру, - "Горны" каменные... Но все же мысль переодеться Исполнителями кажется мне удачной. Быть может, стоит действовать открыто... в конце концов, даже Каины не будут держать у себя труп вечно. Носильщики приходят в каждый дом, где есть мертвые, а после смерти Симон ничем не отличается от прочих...
- На том и порешим, - закончил он. - Кроме того, если Симон действительно умер от чумы, его и нужно как можно скорее вынести из дома. В склеп Каиных или в прозекторскую... черт возьми, да ко мне же! Мы почти никого и не обманываем... Только скрыть от Георгия то, как будет использоваться тело его брата. Решено, - Стах кивнул собственным мыслям, будто не замечая молчаливой тени Гаруспика, - итак, дело за балахонами Исполнителей.

[Черон >>>]

с господином с ножиком

...разговор из тех, что ведутся тайно, с оглядкой на посторонних, шепотками из-под надвинутых клобуков - из тех, в коих замышляется благо убивающее, кому поют песни молча, а порицают хором. По большей части, разговор в мыслях.
- Ты не знаешь города так, как я, - рассуждал Рубин, обращаясь словно бы не к Гаруспику, а в пространство перед собой. - Я слышал от Ольгимского, что он уже отправил сборщиков тел по кварталам - ума не приложу, зачем. По всем кварталам Узлов нет ни следа болезни, как будто мы рано подняли панику... откуда у него такая осведомленность? Или паранойя?.. впрочем, не важно. Я попробую поискать следы этих его патрулей - а ты, пожалуй, наведайся в Театр. Если Исполнители действуют пока только на территории Узлов, то у Бессмертника еще должна остаться парочка костюмов... Постарайся выменять два - но если не выйдет, то хотя бы один.
- Что знаешь об этом Бессмернике? - голос у Гаруспика на сей раз вышел не привычно раскатистый, а приглушённый, словно придавленный тяжёлым подкованным каблуком. - Расскажи коротко.
- Игрок, - подумав, ответил Стах. - Гедонист, актер, человек-с-сотней-лиц. Единственный, кажется, из этого города, кто одинаково относится ко всем и не нажил себе персональное семейство благородных врагов... Его власть - мистическая, ритуальная, к нему прислушиваются, но никто не воспринимает как силу. Что его, кажется, вовсе не волнует. Одно из этого радует - он не должен особо упорствовать и торговаться... Другое - не очень; не могу даже представить, как он отнесется к вспышке песчанки. Для него она может оказаться всего лишь еще одной веселой игрой.

- Мистическая и ритуальная, говоришь власть? Ну что ж, пообщаюсь с коллегой, - ответил Бурах, развернулся и двинулся в сторону моста через Глотку. Здание театра он успел приметить ранее. Странное, большое, располагающееся на чрезмерной для себя территории, оно чем-то было похоже на Собор. Чем-то на громаду Многогранника, что зависла над городом. Гаруспик миновал периметр ограды и его ботинки зашелестели гравием, которым была посыпана площадка перед главным входом. Театр навис над ним, как Арлекин над избиенным Пьеро, занёс руку-фронтон для последнего удара...и замер. Потому что не был Артемий Бурах безответной жертвой и смотрел сейчас на эту новопостроенную громаду, как на противника. Две раскрылась, словно линия на теле, и её скрип прозвучал болезненным стоном. Гаруспик шагнул внутрь.
В Театре было темно.
Глаза, привыкшие к тусклому свету блеклого утра, не сразу выхватывали из кольца сумрака сцену, не освещенную ничем, кроме - странно сказать! - образов Хозяек, выведенных тушью и белилами на декорациях.
Сцена была пуста, а единственный обитатель этого места теней был единственным зрителем творящегося спектакля пустоты - и занимал почетное место в партере, прямо по центру, с возможностью наблюдать центральные монологи героев с наилучшего расстояния. Однако, сегодня герои почему-то избрали своим появлением не сцену, а дверь...
- ...неужели таким образом хотят разрушить впечатление о себе как о кукле, - протянул голос, лишенный обладателя. - Попытка смелая, стоит сказать... и все же приветствую вас, Гаруспик. Не ожидал увидеть вас здесь.
- И тебе доброго утра, Марк, - поздоровался менху с тяжёлой, громоздкой силой поднимаясь на сцену. В университете столичном никто и никогда не видел такого Артемия Бураха. Движения неторопливы. как и всегда, но кажется, что сдерживает себя, старается аккуратным быть. Оттого и движения плавны, и глаза сосредоточены. Гаруспик до сих пор ещё не знал, насколько похож на своего отца.
Тишину разорвали несколько разрозненных и глухих хлопков - Бессмертник, улыбаясь, аплодировал.
- Неужто решили принять участие в представлении? Готов признать, у вас неплохое чувство сцены... осталось разве что познакомить вас с сюжетом. Но это уже, боюсь, будет несколько слишком... Ах, мое любопытство не находит выхода. В самом деле, что вам до нашего скромного пристанища актеров?

Сообщение отредактировал Черон - 25-10-2008, 22:10

[Барон Суббота >>>]

с господином в маске

- Я пришёл к тебе с делом, Бессмертник, - сказал он, спокойно изучая лицо Марка.- Остались ли у тебя ещё плащи и маски клювоголовых Исполнителей?
- Право слово, - Марк тихо смеялся, роняя отзвуки рассыпающегося восторга на пол, - ваши крючья намного искуснее орудий другого экзекутора душ - вернее, другой - что бродит сейчас по городу, ослепленная. Не поменяться ли вам с ней местами?.. Однако, зачем вам Маски, которые не просто плащи и балахоны? Не уверен, что вы все-таки решили пополнить собой нашу труппу...
Улыбка, словно приклеенная, не сходила с лица импрессарио, однако в его голосе промелькнула легкая смена акцентов. Казалось - ответ для него важен. И в этом царстве лжи и притворства одинаково опасным было и ответить прямо, и неумело уйти.
- Врать не буду - мы не собираемся стать Исполнителями, Марк. Правды тоже не скажу - чем меньше знаешь, тем меньше у тебя проблем. если я провалюсь. Я честен с тобой, Бессмертник, а потому скажу вот ещё что: если согласишься, получишь поддержку гаруспика этого города. Моё слово и помощь.
- Великолепно! - Марк привстал и отвесил короткий, исполненный насмешливого почтения поклон. - Ойнон еще только вошел в город, ставший на краю гибели, а обещает кусочек собственной власти? Браво!.. ох, нет, вы не трагик, совершеннейшим образом. Что ж, - он посерьезнел, - пожалуй, у меня найдется балахон из немногих оставшихся из войска, которое вооружил и защитил Ольгимский (как он думает). Прошу, Артемий, не могу отказать вам в такой безделице... в обмен на другую, столь же легкую и необременительную. Как думаете, что?
- Гаруспиков просят о раскрытии линий и принесении жертв, - явно процитировал менху.
- Ни в коем случае, - улыбнулся визави. - Ритуалы Земли плохо совмещаются со спектаклем, ойнон... А мне нужна от вас самая малость. Знаете ли вы, что в этом городе вас ждали? Где-то здесь была рождена ваша кукла. Одна из множества, надо сказать... но - в некотором роде ваша, изображающая вас. Принесите ее в Театр. Я, разумеется, поверю вам на слово, и передам Маску сейчас - а вы взамен навестите меня с этой игрушкой, когда вам выдастся время. Ведь в самом деле, что за толк тратить время на поиски марионетки, когда гибнут люди... верно? Итак, согласны?
- Согласен, Марк. Когда я приду в следующий раз, у меня будет кукла, - кивнул Бурахи протянул руку для скрепления договора.
- Да будет, - кивнул Марк, и, расцепив длани, удалился в неприметную боковую дверь гримерки. Через некоторое время он вернулся обратно с пестрым коричнево-желтым свертком и устрашающего вида клювастой головой в руках - одеяние Исполнителя, раскопанное неведомо где в кургане посреди великой Степи. Подарок не иначе как Матери Бодхо, и совершенно отличающийся от всего, что она порождала... кажется, маска косилась на Гаруспика собственным недобрым взглядом.
- ...что до удачи, то боюсь, эта капризная госпожа меньше всего сопутствует моим словами. Но я думаю, к вам она явится. Взглянуть на то, какая из вас получилась Маска...
Смех импрессарио обладал неприятным свойством надолго задерживаться в голове. Даже после того, как стены Театра оставались далеко за пределами видимости.

[Woozzle >>>]

Самозванка. Орели или решка, tertium non datur.

(Подобревший Клюв и наконец-то отловленный Дженази)

Плечо, на котором тащили Самозванку, перекинув, слов мешок с соломой, было жестким и больно давило на живот. Связанные руки затекли, ныла от удара левая скула, перед глазами непрерывно маячили чьи-то ноги и все те же листья. От этой красно-желтой кутерьмы уже начинало тошнить. Впрочем, если смотришь на мир, свешиваясь с чужого плеча вниз головой, причиной головокружения и вязкого комка, подступающего к горлу, могут быть не только листья.
Меня убьют. Это я понимаю очень четко. И страшно и холодно. И плакать хочется. Сейчас закрою глаза, закушу губу и заплачу. Плевать на вид, плевать на обязательства. Сейчас я… Сейчас…
Когда сквозь пальцы начинает протекать песок твоей жизни – нужно просто поплотнее сжать их. Нужно собраться, и думать рационально. Так говорят, по крайней мере. Это такая старая и замызганная истина, которую все знаю, но которой никто не пользуется. «От слов – к делу», «Не убий», «Не солги»…
… Не хочу. Не буду. Ни за что. Неужели так все закончится? Бездарно, так глупо, так бестолково? Неужели так все и закончится?
Ты можешь плакать. Ты можешь страдать и говорить, что «Так нечестно». Вселенная, разумеется ответит, «А? Ты не хочешь умирать? Ну что же, живи дальше» и извинится. Нужно только постараться. Подобрать правильные слова. И сказать надлежащим тоном, надлежащее количество раз.
… Не хочу! Не хочу умирать! Я не умру, не умру, не УМРУ, НЕ УМРУ, НЕ УМРУ!!!
Сдвинуть бы руки, да словно свинцовые. Такие маленькие ладошки, и такие тяжелые сейчас.
Время движется медленно, неповоротливо, словно пчела, угодившая в мед – тонкие крылышки слиплись, лапки ослабли, но ведь нужно же ползти, нужно биться, нужно… Кому? Клара бы сейчас, пожалуй, обрадовалась, если бы оно, время, застыло вовсе. Пусть в нелепой этой скрюченной позе, измученная, избитая – лишь бы не конец. Лишь бы не жадные жгучие лапы костра… Но время движется, движется, неуклюже и тяжело выталкивая прожитые минуты. Ничто не может длиться вечно.
Человек, который тащил девушку, остановился, сбросил на землю надоевший груз, помял онемевшее плечо.
Место, куда принесли Клару, было странным и страшным. Поросший высокой, местами пожухлой травой пустырь, обнесенный дощатым забором; огромные каменные глыбы, невесть как сюда попавшие, а возле них – костяной клык, безжалостно раздирающий податливую плоть земли. От одного взгляда на него девушке сделалось зябко – словно чьи-то холодные, безжизненные пальцы пробежались вдоль позвоночника – мягко тронули затылок под волосами, скользнули по тоненькой шее и вниз – к пояснице, оставляя после себя щедрую россыпь колючих мурашек. И чьи-то - свои? чужие?! – мысли в голове, насмешливые и неуместные. Ты ведь мечтала согреться, милая?
Мечты иногда сбываются - как умеют.
Ее снова поставили на ноги. Пять шагов до столба. Сил сопротивляться уже не было, казалось, что вся энергия вытекла из ее измученного тела, до самой последней капли была израсходована на эту сумасшедшую погоню и яростную стычку. Только гордость еще нашептывала на ухо: Держаться… Держаться до последнего... Я все-таки Вестница!
Хорошо бы оттолкнуть чужие неприятные руки и прошествовать к позорному столбу с видом победительницы, всем своим обликом внушая почтение и ужас. Но нет, ватная слабость - в ногах, отчаянное желание жить – в сердце, а сил хватит только на то, чтобы гордо вскинуть голову, и позволить себя тащить – безропотно, молчаливо. Только бы не доставить им радости увидеть свои слезы…
К костяному клыку Самозванку прикрутили быстро и споро, она и охнуть не успела, как все тот же шарф, который раньше согревал ее плечи, крест накрест обхватил щуплую фигурку и был завязан где-то сзади надежным узлом. Крепко-крепко - не пошевелиться, не вздохнуть. А из какой-то подворотни уже тащили охапку хвороста – сырого, кое-где подгнившего, дымить он будет больше, чем гореть, но и гореть, увы, будет.
Хворост кольцом сложили у ног полуобморочной Клары, плеснули на него из канистры; в ноздри ударил резкий запах керосина, вырывая из спасительного забытья. Помутневший мир вновь стал ясным, прозрачным, только в ушах стоял странный гул. Или это не в ушах?
А минуту спустя часть дощатого забора, ограждающего пустырь, была снесена напрочь, и на маленьком пятачке возле костного столба стало тесно. Появившиеся люди сильно отличались от тех горожан, с которыми Клара сталкивалась ранее. Узколицые, смуглые, черноволосые – они были схожи между собой, как бывают похожи дети одной матери. Дети матери Бодхо.
Они дышали гневом, Самозванке была непонятна их клокочущая речь, но в ней отчетливо звучали требовательные нотки. Горожане, однако, не спешили выполнять требований – быть может, не понимали сути претензий, либо просто не хотели уступить. Так и застыли возле Костного Столба: лица мрачны, кулаки стиснуты, разве что скрежета зубов не слышно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 30-10-2008, 14:03

[Genazi >>>]

(Это провокация! В которой принимали участие жутковато добрый Клювоголовый и необязательный Джен-кун)

Вдох. Выдох. Вдох.
Жестокая вещь – надежда. Не зря эта дрянь была в самом потаенном уголке ящичка Пандоры, нет, совсем не зря. Эта хрупкая и большеглазая девочка, что говорит тебе тонким и мелодичным голоском: «Не все потеряно – шагни навстречу, не теряйся…», говорит, но знает, что лишь по прихоти судьбы определится – солгала ли она или нет. Шаг вперед – и ты падаешь вверх. Шаг вперед – и летишь в глубокую пропасть. Орел или решка, tertium non datur. Лишь краткий миг на ребре, пока монетка вертится на гладкой поверхности, словно не решившись, словно боясь упасть куда-то, стать определенностью и данностью. И в это время, надежда берет вверх над обреченностью, страхом и отрешенностью. Одним ударом изящно повергает всех своих противников на лопатки, тихо нашептывая: «Еще не все».
«Еще не все!» – Тонкой вязью из дымных символов и букв вертится в голове Клары. И сердце бьется сильнее, и адреналин толчками в кровь, и глаза начинают блестеть вновь. Словно полет. Вверх. Вниз. Спикируешь на облако, и останешься в мягком пухе, или упадешь вниз, на острые склоны гор. Патетика. Но в такие моменты только патетикой и спасаются.
«Не все. Еще не все. Еще…»
Еще несколько минут. Еще некоторый отрезок времени. Вертится монетка, выбирает твою судьбу, Самозванка.

Одни из смуглых вскинул руку, указывая на Клару, и выкрикнул что-то на своем гортанном наречии. Горожане взревели и бросились на пришлых. Самозванка, привязанная к клыку, не могла видеть всего пустыря, но и того, что происходило прямо перед ней, было достаточно.

Удар.
С хрустом ломается переносица, течет из носа красная, превращая лицо в жутковатую абстракцию. Это даже не драка. Это бойня. Вскрики разлетаются по пустырю, а следом за ними - омерзительно громкие хрусты и смачные шлепки, глухие удары о мягкую плоть.
Удар.
Падает на стоптанную землю рабочий со складов. Падает, силится подняться, но воздуха нет, а руки дрожат. С силой пинок в солнечное сплетение – вновь опускается на землю, хватая ртом спертый воздух, разрываемый острой болью изнутри. Не пошевельнуться, не вздохнуть.
Удар.
Истерично визжит какая-то девка, что громче всех кричала «Сжечь!», кричит, бестолково размахивая длинными руками, не знает куда деваться. Бежит, спасается. В панике, в страхе, в ужасе. Но это только пока. Пока не поскользнется, пока не упадет, а сверху не пройдутся по костлявой спине пара тяжелых сапог. А следом другие, не замечая. И ей уже не подняться. Затопчут. Такова жизнь, сестра – каждый за себя. Меркнет перед глазами мир, исчезает в волнах боли.
Удар.
Крики рвут перепонки, слышатся яростное рычание, убегают кто куда ослепшие и оглушенные паникой горожане – из монстра превратившись в растерянные мешки с мясом, что неуклюже скрываются прочь не замечая ничего. Из волков – в овец. Из стаи – в стадо.
Удар.
А на небольшом возвышении, привязанная к столбу, и прикрывшая от страха глаза, стоит девушка. Что в мыслях ее? «Я не хотела… Не хотела… Так»

Вскоре все было кончено. На пустыре в скрюченных, изломанных позах застыли несколько тел, выжившие горожане бежали прочь, оставляя поле боя и ценный трофей – девчонку, привязанную к столбу, - степнякам.
Победители хищно раздували ноздри, переговаривались – возбужденно, взвинчено, то и дело поглядывая на Клару. Девушка наблюдала за ними настороженным взглядом угодившего в капкан звереныша. Эти, смуглые, не проявляли враждебности, они дрались за нее, значит, зачем-то она была им нужна. Вопрос только, зачем. А впрочем, не спешат поднести спичку к облитому керосином хворосту – уже хорошо. А если еще и узел развяжут, снимут врезавшиеся в тело путы… Хотя бы вдохнуть полной грудью, пошевелить онемевшими руками. И суровое небо, впервые за время, проведенное в этом злом городе, откликнулось на немую мольбу Самозванки. Человек с тонкой царапиной на смуглой щеке, некоторое время напряженно вглядывающийся в лицо девушки, коротко кивнул своим мыслям и шагнул к столбу. Вытащил кляп, затем одним неуловимым движением оказался за спиной Клары; миг спустя развязанный шарф скользнул вниз и спящей змеей свернулся у ее ног.
И ноги подкашиваются. И тихо осесть на землю хочется. Уснуть, не просыпаться долго-долго. Почти вечно. Потом встать, и обнаружить себя где-нибудь в другом месте. Где-нибудь очень и очень далеко. И не хочется верить в эту свободу. Потому что знаешь – стоит поверить, и ударом по вере и по надежде, случится так, что… Ничего хорошего, в общем. Не верую, ибо нелепо. Не надеюсь, ибо боюсь.
- Куда…теперь меня? – Хрипло, почти неслышно.
Мужчина смотрел пытливо и внимательно, чуть наморщив лоб, словно пытался сложить смутно знакомые звуки в одно целое. Наконец, вздохнул и произнес короткую фразу. Мягко и успокаивающе, если только этот рыкающий голос можно назвать мягким. Затем склонился к Кларе и подхватил ее на руки – очень бережно, будто боясь повредить, и шагнул обратно к снесенному забору. Следом потянулись и остальные. Клара не вслушивалась в ускользающие звуки их разговоров – зачем? Смысла все равно не понять.
- Ведьма! – хриплый выкрик ворвался в монотонный говор степняков порывом ураганного ветра.
Клара вздрогнула – неужели опять? И голос такой знакомый…
..Она лежала слева, та самая старуха, что первой бросилась на Клару, что обвинила ее в убийстве своего сына. Слабая, истекающая кровью и – ненавистью. Только ненависть до сих пор заставляла ее держаться и хрипеть слова проклятия, приподнявшись на одном локте, только ненависть до сих пор поддерживала в ней жизнь.
- Ведьма… Все равно тебе гореть… - голос сорвался, но взгляд, все тот же выжигающий душу взгляд, был красноречивее любых слов.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Рубин

(С Исполнителем)

В скверике было спокойно и тихо. По единственной аллее неспешно прогуливался франт в дорогом костюме, склонился к бочке с водой помятый забулдыга, да сам Рубин, воспользовавшись краткой передышкой, примостился на скамейке. Ему невероятно повезло. Длинный плащ невнятного серо-коричневого цвета и клювоголовую маску он раздобыл довольно быстро: поплутав с полчаса по кварталам, наткнулся на человека, судорожно сжимающего это добро в руках. Выглядел тот весьма неважно: губы нервно подрагивали, пальцы ожесточенно стискивали маску, но смотрел он на нее с таким страхом и ненавистью, что казалось – возникни перед ним сейчас сама смерть, даже ее он испугается меньше. После недолгого разговора стало понятно – несчастный прекрасно помнил первую вспышку Песчанки; получив это жутковатое одеяние, он сумел сложить два и два и сделать верные выводы, и теперь привычная, но не слишком приятная работа уже не кажется ему достойным способом заработать на хлеб. Одно дело, носить покойников, умерших от старости или, там от воспаления легких, Песчанка же – дело совсем другое. Он охотно согласился отдать Рубину плащ и маску в обмен на пару упаковок редких антибиотиков, после чего оставалось только сбегать в прозекторскую и вернуться с обещанными лекарствами.
Сейчас, сидя на лавочке в маленьком парке, Стах дожидался Бураха – если тот выберет верный тон в разговоре с Бессмертником, у них будет два костюма, при должном нахальстве вынести тело Симона из дома Каиных будет не так уж сложно. Если же нет, идти за телом придется кому-то одному, это подозрительнее, но все же Рубин верил, что удача не отвернется от них и в этом случае. Просто не может отвернуться, только не сейчас, когда на карту поставлено столь многое. Впрочем, гадать раньше времени не было никакого смысла. Все, что было необходимо – дождаться, когда Артемий вернется из театра, а значит, пока дорога, идущая от Сердечника пуста, можно позволить отдохнуть и сбитым ногам, и издерганному разуму.
Гаруспик не стал рисковать и переоделся заранее, свернув в глухой тупичок между домами. Сперва он разгладил плащ, потёр его ткань между пальцев, словно покупатель в лавке, выбирающий ткань для жены, вздохнул и быстро замотался в плащ прямо поверх курки. Гром не грянул и земля не качнулась. От плаща пахло пылью и, совсем немного, мышами и чем-то неуловимым, вроде запаха твири, и всё же иным.
"Как степной камень, нагретый солнцем", - почему-то подумалось Артемию.
Поняв, что плащ самый обычный, он перестал мешкать и натянул на голову клювастую маску из начищенной меди.
Увидев на дороге мрачную исполинскую фигуру, облаченную в тот же костюм, что лежал в аккуратном свертке на его собственных коленях, Рубин вздрогнул. Память обдала душной волной, скручивая сердце, как мокрую тряпку. Заколоченные дома. Стены, сочащиеся кровью. Крики отчаяния и боли. Все возвращается, тоскливо подумал он. Нет, все уже вернулось.
Стах не сразу понял, почему этот тип в маске движется прямиком к нему, а догадавшись, мысленно обозвал себя идиотом. Ведь тоже мог бы переодеться заранее, сэкономить время. Впрочем, прохлаждаться в сквере в этаком костюме было бы тоже не слишком умно. К чему привлекать к себе лишнее внимание? Он поднялся со скамейки и шагнул навстречу Бураху.
- Ты двигай потихоньку. Я сейчас найду местечко поукромнее, натяну все это, - Стах указал на сверток, - и догоню.
Бурах медленно кивнул в ответ. Выглядело это скорее. как старомодный полупоклон - маска была тяжёлой и просто наклонить в ней голову было почти невозможно.
Брусчатка ложилась под ноги, а прохожие оглядывались через плечо. Гаруспик не знал, почему, но шаг его сделался медленным и плавным, он ссутулил плечи и теперь медленно брёл, словно печальный вестник смерти. Впрочем, в каком-то смысле он им и был.
Рубин догнал Гаруспика уже в Створках, возле Омута. Он семенил торопливо и немного неловко – оказалось, что идти с хорошей скоростью и не путаться в полах почти волочащегося по земле плаща, было не так-то просто. Лишь поравнявшись с Артемием, он вздохнул с облегчением и зашагал – поплыл! – степенно и важно, приноравливаясь к шагу спутника. Сердце гулко бухало под ребрами. Не дергаться, напомнил сам себе Стах. Все будет зависеть от уверенности и естественности. Он искоса глянул на Бураха. Понять, какие мысли обуревают его, какие эмоции скрыты от глаза отсвечивающей медью маской, было невозможно.
- Нервничаешь? – голос звучал глухо, словно все звонкие звуки оседали на внутренней стороне клюва.
- Молчи, - раздалось из под маски. Голос Гаруспика был неузнаваем, манера говорить - тем более. На мгновение Артемию подумалось, что Рубин может и решить, что ошибся, что подошёл просто к очередному Исполнителю. Он улыбнулся под маской.
Они миновали ворота Горнов и уверено взяли направление на дом Виктора.
Возле дверей Стах ненадолго замешкался, успокаивая нервы, медленно втягивая влажный воздух и так же медленно его выпуская. Трижды ударив в дверь кулаком – тяжело, уверенно, веско - он замер, ожидая ответа. Тягучая тишина длилась и длилась – минуту, другую, третью… Стах с тревогой подумал о том, что проникнуть в дом и вынести тело в отсутствие хозяина будет не в пример сложнее, но тут послышались неторопливые, усталые шаги. Дверь распахнулась, Виктор застыл на пороге, удивленно взирая на визитеров.
- Мы пришли исполнить свой долг, - после секундного молчания проговорил Гаруспик. ОН почти чувствовал, как от мельчайшей, не видимой глазу и неощутимой вибрации металлического клюва его голос искажается, становится ещё более низким и приобретает такое звучание, как если бы одну и ту же фразу произнесло три одинаковых Артемия одновременно.

Сообщение отредактировал Orrofin - 30-10-2008, 23:25

[Хелькэ >>>]

Бакалавр etc.
(при помощи когооо?! Правильно, Черона!)

Руки у торгаша тряслись. Похоже, он боялся Данковского, выглядевшего сейчас демоном прямиком из преисподней, гораздо больше чем каких-то неведомых опасностей, от которых следовало запирать двери. Когда засов, отчаяно застревая и цепляясь за каждый сантиметр, все-таки стукнул о дверной косяк, и установилась кратковременная тишина, бакалавр понял, почему на самом деле была испарина на лбу и подгибавшиеся колени.
Здесь, в кусочке отгороженного от страха мира, уже слышался нарастающий гул и топот. Оттуда, из-за спасительных, и таких хрупких полосок дерева.
- Ч-что... - хрипел хозяин, пытаясь справиться с комом в горле, - что там такое?! Кто вы? Что происходит?!
- Эти ваши рабочие из Термитника, - выдохнул Даниил, прислонившись к стене. Так было не спокойней, нет, просто лучше слышно, что там, снаружи. - Будто сошли с ума. Выплеснулись оттуда, бурля и клокоча, убили патруль, и едва не убили - меня. Я даже представить боюсь, что будет с горожанами, которые попадутся им по пути - они сметут все!
Переведя дыхание, он помолчал немного. Потом добавил:
- Да, я Даниил Данковский, доктор. Вчера приехал. Будем знакомы.
- Мясники... - лавочник побледнел, черты его лица сделались будто протравленными и стянутыми в липкие складки, выводя итог короткому разговору лучше всяких слов - знакомство не состоится.
- Они же сейчас будут здесь!..
Гул становился громче, а потом - резко, сразу прыгнул вперед, одновременно с ударом в задрожавшую дверь. За первым ударом последовал второй, третий... поначалу вразнобой, они ложились все ближе, слитно, и петли прогибались, не выдерживая напора, и хозяин лавки пытался спрятать тело под прилавком, и становилось немного нервически смешно от того, что спрятать ему ничего не удавалось...
Странное это ощущение - стоять за готовой рухнуть стеной, и ждать ее падения. Взгляд безошибочно доложил о безнадежности бегства - решетки на окнах, отсутствие черного хода, и даже мебели или занавеси, чтобы спрятаться...
...мор? о нем и вовсе позабылось...
Дверь громко упала, подняв облако пыли. Петли вывернули из дерева с таким же противным хрустом, с которым степняки врезались в цепь Сабуровских охранников.
Данковский отскочил в сторону, сжал кулаки - будь что будет, пусть хоть рвут на куски. Судьба, значит, такая.
С удивлением отметил, что никогда не был фаталистом, а потом мысли просто куда-то ушли... да, говорят, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами, но нет, не пронеслась. Прищуренные черные глаза смотрели только на пыль, взметнувшуюся вверх и медленно оседающую, на силуэты, замелькавшие в проеме...
...они входили по одному.
Совсем не так, как было поначалу - они меньше всего сейчас напоминали безумную толпу. Спокойные, уверенные в себе лю... существа... Хозяева положения. Некоторые из них совсем выбивались из облика человеков - те самые мелькавшие в толпе гладкие белые черепа, маленькие поблескивающие глазки... в которых виделась настороженность и любопытство. Другие - совсем как люди, только очень грубо сработанные неизвестным, но не очень старательным скульптором.
Они медленно обходили бакалавра, становясь полукругом и закрывая дверной проем. За их спинами уже бежали другие, нетерпеливые, становились цепочкой и начинали деловито разбирать мешки с продовольствием, перекидывая их друг другу и возбужденно переговариваясь на каком-то своем повизгивающе-скрипящем языке. На хозяина лавки, съежившегося в углу, никто не обращал внимания.
Те степняки, что обступили Данковского, только коротко переглядывались между собой, почти не бросая фраз. Этот невнятный паритет продолжался целую вечность - несколько неимоверно длинных секунд - пока один из мясников не шагнул вперед.
Против ожиданий, его голос оказался вполне человеческим - может быть, только оттененным невнятным искажением...
- Мы не знаем тебя, ойнон, - хрипло протянул он. - Кто ты такой?
- Я из Столицы, - пересохшее от судорожного дыхания горло отказывалось говорить громко, будто выдавливая слова. - Я врач, моя фамилия Данковский. Приехал по приглашению Исидора Бураха... светлая память... - бакалавр нахмурился. - Почему вы спрашиваете? У тех патрульных вы тоже спросили имена, прежде чем..? - он осекся. Это прорывалась истерика.
Блеск оживления в замерших масках лиц. Тот, кто говорил с бакалавром, даже выступил на полшага вперед - это так подействовало имя Исидора? Не могли же эти дикари слышать о Танатике... Или, вдруг пронеслась совершенно смехотворная и безумная мысль, слава о мастере Данковском, оживляющем мертвых, донеслась и до темных недр здешних скотобоен. А мясники в перерывах между работой обсуждали последние достижения прикладной танатологии...
- Ты тоже менху, ойнон? - каким-то горловым звуком спросил тот, что говорил от имени остальных.
- Нет, но.. очень похоже на то, - Даниил попытался дословно припомнить, что говорил ему Артемий про этих менху, однако тщетно.
Странные люди: то рвут кого-то на куски, то ведут светские беседы. Воистину, неисповедимы пути - не только Господни, Данковский был атеистом, но пути вообще.
- Доктор, - заключил степняк, с трудом переварив непривычное горлу слово. - Ты пойдешь с нами, ойнон. Нам нужны лекарства... нужен менху, но Исидора нет. Ты поможешь нам, ойнон? Мы будем кланяться тебе, если ты прогонишь поветрие, что забралось в наш дом. Оно выгнало нас из дома - ты выгонишь его...
- Если у меня нет выбора, как я могу ответить? Вернее - зачем вам тогда мой ответ?
Бакалавр окинул взглядом мясников и червей еще раз. Слишком много, чтобы сказать "нет", и слишком не хочется говорить "да".
- Гаруспик, сын Бураха, помог бы вам больше, сдается мне.
- Невозможно заставить, - очень серьезно, почти размывая все ощущение звероподобного дикаря, ответил степняк. - Если ойнон не захочет помочь, болезнь не уйдет. Поэтому мы просим тебя.
- Значит, я согласен, - он развел руками. - Болезнь нужно победить. А уж с кем сражаться плечом к плечу - не так уж важно... куда вы отправитесь?

[Черон >>>]

и человек с саквояжем

Даниил Данковский снова оказался конвоируемым, и снова это происходило в каком-то смысле с его полного на то согласия, но не без принуждения. Второй раз за два дня; многовато... Кроме того, сегодня события не предвещали такого мирного исхода, как разговор с Сабуровым - потому что в Земле творились вещи непонятные.
Горожане почти пропали с улиц - но и мертвых тел, разбросанных по мостовым, не было. Если стычка у Термитника распугала народ, все могло обойтись и без жертв... как будто мало их обещает грядущая чума! Как бы то ни было, юго-восточную часть Земли вокруг пустыря с растущим из земли Костным Столбом сейчас полностью занимали степняки. Они хозяйничали в домах, тащили продовольствие, несли бочки с водой (не иначе, с какого-то источника поблизости), и вообще все это выглядело так, словно они собираются обосноваться тут надолго. При всем том не забывали и об охране - пару раз по Данковскому и его сопровождающим скользнули цепкие взгляды часовых.
Из Термитника шли новые и новые степные жители, некоторые тащили в импровизированных носилках других - раненые? больные?!
Среди этих смуглых, зверолицых, гортанно перекликивавшихся между собой на каком-то бычьем языке, Данковский издалека увидел девочку. Обычную, с мягкими чертами лица, совсем еще маленькую - лет пяти. В пестром полосатом желтом платьице. Как ни удивительно, ее, похоже, совсем не беспокоило присутствие вокруг степняков - она даже иногда бросала им какие-то фразы, звучавшие странно-повелительным тоном для тонких интонаций ребенка.
Странности ничуть не прояснились, когда бакалавра подвели к ней со всем возможным почтением и назвали Матерью.
- Привет, - непосредственно кивнула она. - Ты доктор, правда?
- Правда, - сказал Даниил. И зачем-то уточнил: - Бакалавр. А кто ты?
- Я Тая, - подчеркнуто серьезно сказала девочка. - Или меня называют Мать, но ты меня так не называй. Это для детей Бодхо.
- Почему - мать? Ты командуешь ими?
Это казалось смешным, если бы не выглядело правдоподобным. Совсем еще крошка, хорошо, если ей исполнилось шесть - и эти огромные, жуткие...
Дети Бодхо. Так похожие на чудовищ прежде, когда лавиной хлынули из Термитника, и ставшие сейчас людьми - почти людьми. Готовыми повиноваться ребенку.
- Я не командую! - гневно воскликнула Тая, совершенно по-детски надув губки. - Я с ними говорю. Раньше мой папа был смотрителем, он открывал и закрывал Врата Труда. А теперь я. Но это неважно, - подумав, добавила она. - Ты нам поможешь? Термитник заболел, как и сказал дядя Исидор, и мы теперь не можем там жить. Еще вчера оттуда все ушли в Короткий Корпус, но теперь и там появилась болезнь, и они все ушли и оттуда. Они хотят идти в город, а я говорю, нельзя же туда больным - тогда все и в городе заболеют, и дядя Исидор, и Капелла, и другие...
- Это ты верно говоришь, - кивнул бакалавр. - В город им никак нельзя. Только... как же я смогу вам помочь, Тая? Я еще не изучил болезнь, не могу ее прогнать.
- А ты изучи, - упрямо мотнула головой девочка. - Что тебе надо? Скажи - мы все принесем. И лекарства, которые Дед оставил, и больных покажем... только ты осторожно, сам не заболей.
- Дед - это Исидор? Он оставил какие-то лекарства? - поднял бровь Данковский. - Да, они... будут нужны мне. Только я хотел бы попросить тебя кое о чем. Можно мне сегодня повидаться с некоторыми людьми? Я думаю, что буду нуждаться в помощниках...
- Угу. Когда он приходил и смотрел на Тэхэ, он оставил какие-то настои... только они не помогают, - огорченно покачала головой Тая. - Если ты его встретишь, позовешь? Одонги его найти не могут; может быть, ушел...
- Помощники? - переспросила она, пристально вглядываясь в глаза Даниила, и становясь при этом отчего-то очень-очень серьезной. - А ты вернешься? Не забудешь про нас?
- Обязательно вернусь, - пообещал Даниил. - Даю честное слово - веришь? А Исидор, он...
Данковский замялся, не зная, как лучше сказать правда - да и говорить ли вообще? Хотя, Тая ведет себя как взрослая, и, наверное, можно говорить с ней как с равной.
Так странно - глядя сверху вниз.
- Исидор ушел. Совсем. Сын похоронил его в Степи сегодня ночью.
- Не надо честное слово, - она медленно опустила взгляд. - Если Исидора нет, только ты сможешь вылечить... Хорошо, иди. Тебя пропустят. Только еще, - вскинув голову, - пожалуйста, если главные захотят нас выгнать... скажи им, что мы не хотели зла. Мы бы пришли мирно, но они очень обижены, а я не смогла их удержать...
- Хорошо. Если надо будет, я скажу. До свидания, Тая.
Он до последнего думал удержат, заставят остаться. Стоит девочке махнуть рукой - в него вцепятся десятки рук, сотни клыков. Но то ли люди, то ли звери - дети Бодхо - не пошевелились, когда бакалавр вышел с пустыря, оставив их за спиной (как не хотелось подставлять им спину! Они ведь наверняка вооружены).
Даниил, слабо представляя, где именно находится, добрел до водовозной бочки, прислонился к ней спиной, глубоко вдохнул... Виски начинало ломить. Нужно было искать Рубина с Артемием - они помогут, только куда за ними идти?..
Но сначала - анальгетик.

[Woozzle >>>]

Самозванка. Смирение.
(Немножко клюва и чудотворные ножки ручки Дженази)

Боль. Кровь. Ненависть. Огонь, пожирающий изнутри – отражение того костра, так и не зажженного, так и не добравшиеся до тела проклятой шабнак. Лоскутья пламени обжигают душу, оставляя черные обугленные проплешины, заставляя корчиться на земле и хрипеть слова проклятия. Больно любить того, кого больше нет. Больно знать, что виновница не будет наказана. Ненавидеть – больно. А пламя забавляется с изодранной в клочки душой, отгрызая все новые и новые куски, превращая сердце в лохмотья…

Клара вздрогнула. Чужая ненависть – и чужая боль – хлестанула по нервам плетью, заставила вздрогнуть и сжаться в комок. И сразу же захотелось спрятаться, заснуть, впасть в забытье. Старуха скоро умрет, и вместе с ней угаснет эта ненависть и эта боль. Угаснет ли?
«Ты знаешь, что я не смогу так просто уйти от этого, верно?» - обращаясь непонятно к кому, подумала Клара - «Ты знаешь, что если я просто уйду…».
- Опусти меня, - Промолвила девушка, и голос её звучал хоть и слегка неуверенно, но четко. Поймав удивленный взгляд степняка, она уже чуть громче и требовательнее повторила:
- Опусти меня. Здесь… Еще не все закончено так, как нужно, - Она взглядом указала в сторону ненавистной старухи, что все еще сыпала проклятьями и обещаниями разнообразных кар.
- Убить? – Хрипло и кратко осведомился тот, разлепив наконец губы.
- Опусти меня. Просто опусти на землю, вот и все.
Когда её ступни коснулись земли, Клара почувствовала резкий приступ тошноты. Голова все еще кружилась, а почти пустой желудок сжимался в спазмах. Невольно она схватилась за рукав своего спасителя, чтобы не упасть. Но, через секунду придя в себя, она разжала пальцы и, кивнув степняку, медленным шагом направилась в сторону своей немезиды. Та ловила взглядом каждое движение Самозванки, и из груди ее вырывалось тяжелое, с присвистом дыхание.
Восемь шагов до неё. Что ей сказать? Что сделать? Как поступить?
Восемь.
Рассказать о Законе?
Семь.
Просить прощения?
Шесть.
Плюнуть в лицо?
Пять.
Простить?
Четыре.
Попытаться оправдаться?
Три.
Обвинить?
Два.
Спасти?
Один.
Убить?
Ноль.
Клара присела на корточки, и долго-долго смотрела в ненавистное лицо. Сейча этот полотно покрытое морщинами - воплощение ненависти, злости, отчаяния. Женщина попыталась плюнуть ей в лицо, но красный сгусток завяз на губах и подбородке.
- Пришла…Добить хочешь? Да?.. Мара… Шабнак… Не последняя… - Шептала она с ненавистью. – Умрешь…
- Я не Шабнак и не мара, женщина. И, быть может, ты не умрешь здесь и сейчас.
- Да?.. И что же ты тогда хочешь, ты… - Ругательства застыли у неё на языке. Самозванка сжала ладонями затылок женщины, и промолвила:
- Только кое-что проверить.
Старуха вздрогнула и отшатнулась - прочь, подальше от обманчиво ласковых ладоней, вырваться, не позволить осквернить себя. Сил не хватило. Подвела рука, служившая хлипкой, призрачной опорой, подогнулась; враз отяжелевшее тело опустилось на землю – слабое, покорное: делай, что пожелаешь, ведьма, вынимай хоть душу, хоть трепещущее сердце!
Холодные пальцы шабнак мягко коснулись волос. Боль, растекшаяся по всему телу, составляющая сейчас основу естества, вспыхнула с утроенной силой и заструилась по венам. Каждый вздох отдавался в легких горячими толчками; рана под ключицей пульсировала, словно в ней проворачивали раскаленный штырь; в глазах помутнело, и лишь усталое, недетское лицо склонившейся девочки-мары оставалось ясным – до мельчайшей черточки. Глубокая складка на лбу, спутанные пряди волос, заправленные за ухо, бисеринки пота над верхней губой…
Боль все текла и текла, стягивалась в колючий шипастый комок, который с трудом прорывался сквозь ткани. Ржавым гвоздем к магниту – к маленьким рукам, застывшим на затылке.

Пальцы Самозванки холодели все сильнее. Голова наполнилась сизыми комьями тумана – «сейчас» и «тогда» начали переплетаться воедино, разрушая чувство времени. Ком подкатил к горлу, а в желудке словно огненный шар – жжется, пульсирует.
Горячий пот выступил на лбу, и вмиг ошпарил холодом. Во рту пересохло, дыхание резкое и прерывистое.
Все рецепторы сошли с ума – и это было похоже на опьянение. Перед глазами двоилось, троилось, умножалось на сотни и возводилось в степени. Правый бок укололо острой болью, затылок заныл от тупой, руки покрывались десятками уколов, а мышцы ног свело судорогой. Словно кто-то перемалывает тело Самозванки, сжимает в тяжелых ладонях, и дышать уже почти невозможно…
На грани. Почти упала.

В этот миг голова старухи дернулась и откинулась назад; невидимый колючий сгусток забился в Клариных ладонях, царапая кожу. Та, в чьих безумных глазах лишь несколько минут назад полыхала ненависть, смотрела на девочку со странной смесью недоверия и трепета. Она больше не ощущала боли. Она больше не чувствовала, как жизнь тонкой струйкой вытекает из ран, да и сами раны затянулись, стали тонкими белесыми рубцами. И душа – опаленная, в ожогах и пятнах черной копоти – тоже была живой.
- Мара, - слабо прошептала старуха, но в голосе больше не было злобы. Усталость была – безмерная, тягучая усталость. – Зачем мне жить-то, девочка? Для чего?!
- Это твое право свободного выбора. Жить так, как ты хочешь. Придя к тебе, я не знала с чем шла – с жизнью или смертью. Закон решает за меня, и сам выбирает, кому жить, а кому – нет. Мне остается лишь смириться с его волей. Теперь ты понима…
Она не успела договорить. Усталость ударила резко – словно молотом по затылку, выбила сознание из тела.
- Это…смирение… - прошептала она, проваливаясь в спасительную темноту.
Все тот же смуглый мужчина шагнул к бесчувственному телу, поднял его – легко, словно оно вовсе ничего не весит, и, не оглядываясь на старуху, пошел прочь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-11-2008, 21:57

[Хелькэ >>>]

Бакалавр
(при неоценимой помощи Черона)

Головная боль и не думала отступать. Через некоторое время, успокоил себя Даниил, конечно, будет полегче… а пока пусть будет невыносимо горький привкус анальгетика на языке и гримаса на лице как следствие.
Где искать Стаха, кроме прозекторской, бакалавр не представлял, прекрасно понимая при этом – даже такой Город становится весьма большим, когда нужно найти в нем одного конкретного человека. Он прошел мимо какой-то аптеки, мимо дома с лесами (тут еще что-то достраивается?) и оказался на набережной.
«Это же дом Сабурова», подумал он, глядя на темно-серую громаду слева. Отсюда Данковский уже знал дорогу.
По пути попадалось до странного мало людей. Как будто все, узнав об эпидемии и происшествии у Термитника, поспешили закрыться наглухо от мира и ждать в тесных комнатках – придет кто-нибудь или что-нибудь за ними сегодня, или нет.
Он поплутал немного на Складах, не сразу вспомнив, что идя в сторону прозекторской нужно придерживаться забора с левой стороны… вот и знакомая бочка, немилосердно чадящая дымом. Даниил постучал, но открывать никто и не собирался. Он подергал дверь – заперто.
- Ну конечно, - пробормотал он, - я так и думал.
Искать Рубина по всему Городу, действительно, не хотелось, и Даниил решил до поры до времени махнуть рукой. Может, случится где-нибудь встретиться… по дороге в Многогранник. Каин просил зайти туда, когда будет время – а сейчас оно, в общем-то, было. Мясники могут и до вечера подождать.

До Станции он дошел по рельсам, а оттуда – как утром прошлого дня, направился в Каменный двор. Мост, улочка, аптека («Не забыть зайти», отметил врач), Горны и Собор… и Башня.
Почему-то она напоминала ему огромную осу, занесшую над городом дало – на первый взгляд. Со второго же взгляда он отмечал, что «оса» стоит на лесенке, спускающейся с этой конструкции на землю – и тут ему становилось не по себе. Как, черт возьми?..
Поднимался Данковский с опаской. Что мешает Многограннику обрушиться прямо сейчас, под его весом? «Соломинка сломала спину верблюду», разве не так? А ведь там внутри дети (что они там вообще делают? Куда смотрят родители?!).
Он старался не смотреть вниз. Площадки чередовались с лестницами, казавшимися невероятно хрупкими сейчас, когда звучали его шаги – звучали в открытое пространство, вверх до неба и вниз до земли. Наконец последние ступеньки… и очень странный вход. Если эту дыру можно было так назвать.
И - ни следа живой души, которая могла бы подсказать, как спускаться в это жерло. Оставалось стоять в растерянности, наблюдая едва покачивающуюся панораму закутанного в туман города и лениво текущего Горхона. Отсюда, сверху, он казался мирным и чистым - как будто не было ни кровавой драки у Термитника, и жадная тень Песчаной Язвы еще не повисла над жителями.
...однако, как же люди проникают в эту чертову конструкцию?!
- ...вход ищешь? - чуть глухой, тонкий девичий голосок внезапно гулко донесся откуда-то издалека, сзади.
- Напрасно, - голос чуть погрустнел. - Меня сюда тоже не пускают... боятся? Я здесь, сюда смотри!
Наконец бакалавру удалось разобрать, что девочка машет ему рукой с самой земли, у подножия лестницы Многогранника, и зовет спуститься. Странно, но - казалось даже отсюда - было в ней что-то знакомое, вместе с тем что Даниил мог быть уверен - этот голос он слышит в первый раз.
- Я сейчас! - крикнул Данковсикй и заспешил вниз. Впрочем, спешка эта была ровно такой, чтобы не пропустить какой-нибудь поворот... достигнув земли при этом куда быстрее, чем хотелось бы.
Через несколько минут он шагнул на выложенную камнем площадку внизу - на ней распускался звездой багровый цветок. И стояла... да Клара же.
- Что значит - не пускают? Почему?
- Не знаю... - она несмело улыбалась и говорили рассеянно, словно на самом деле ее ничуть не волновал ни нелепый Многогранник, ни ее там присутствие. А заботил ее, выходит, один заблудший туда бакалавр? Что ж, может быть, и так... - Они меня выпустили - выгнали меня! - а назад не пускают... Пойдем домой? Давай я тебя провожу, если хочешь. - и тут она снова на миг показалась будто не принадлежащей себе, заговорив внезапно каким-то отстраненным голосом (так вещать пристало бы юной пророчице, а не мерзнущей в своей рваной куртке девочке).
- Ты ведь не бессмертен на самом деле, - сказала она. - Ты всегда знал, что последует за веками лжи и обмана. И сейчас ты не удивлен.
- Куда пойдем? О чем ты? - нахмурился Даниил.
Ах, эта Клара.. и в тот раз она говорила загадками, и сейчас. Только загадки изменились.
- Бессмертия ведь нет, - добавил он, помолчав несколько секунд. - Но я пытаюсь его придумать.
- Смотри, - она окинула рукой город, который был виден отсюда - часть Каменного Двора, выходящего к реке. - Смотри внимательно, лжец.
...это было медленно, неотвратимо, и больше всего напоминало страшный сон, порожденный мрачными рассказами Рубина, когда Стах болезненно кривился от воспоминаний, словно от застарелой раны. Зрачки подернулись стеклянной пленкой - медленно, в неверном мареве, Данковский видел, как стены домов Двора порастают гнилостной красной пленкой, что выползает из трещинок - похоже на то, как кто-то вытер окровавленные пальцы о город, как о первое, что попалось под руку. Кровавая плесень, мутнеющие окна - о господи, на самом ли деле это, или фантасмагорический кошмар, морфиновое видение?! Клара вела его за руку по площади Собора, и Даниил воочию мог убедиться, что окна его растресканы, что гордые белокаменные дома Каиных все покрылись змеящимися трещинами и пыль осела на них, опустевших. И облака, похожие на оскаленные черепа, и небо, вдруг потемневшее...
Страшно было касаться этих дрожащих стен, не ясно - настоящих ли, или пригрезившихся - сон, это все сон, от которого невозможно пробудиться!
Страшно коснуться, потому что склизская кровавая плесень обнимет руку, потянется выше, и одним слитным движением ты почувствуешь огненный жар по всему телу, охвативший тебя, словно демон. И кашель, застрявший в горле - потому что так убивает чума.
Она поворачивает голову - медленно, продираясь сквозь пелену кошмара.
- Теперь ты видишь?.. Царствие мое грядет, и ложный бог падет первым...
Бакалавр отшатнулся – и мир перед ним завертелся, выбивая землю из-под ног. В самом безумном сне не могло привидеться такое… вокруг мелькали красные (кровь!) пятна, покрывающие каменную кладку, и слышались стоны, хрипы… зловонное, с присвистом дыхания Песчаной Язвы, которая протягивала тонкие костлявые пальцы, Кларины пальцы, к домам, к людям, к нему самому…
Он почувствовал, что падает.
Проваливается. Куда?..

Следующим воспоминанием была раскалывающаяся голова. Ах, нет, не воспоминанием – она действительно раскалывалась, словно в нее ввинчивали бур. И над головой, прямо перед открывшимися глазами почему-то было небо.
Даниил понял, что лежит на площади. Обморок? Попытка встать удалась, но сопровождалась болью – не только в голове, но во всем теле. Ноги отказывались твердо стоять на земле, перед глазами все плыло…
Что это было – видение или явь? От чего он потерял сознание, если все это – и пятна на стенах, и Клара-чума, - ему померещились? Руки дрожали даже сейчас – настолько сильным был вызванный наваждением ужас.
Он никогда не был мистиком, оставаясь человеком науки в любой, самой старнной ситуации. Но сейчас, сейчас он готов был поверить в морок. Ведь вокруг все осталось прежним – Собор, Горны, до…
Дома Каменного Двора, вперед по улице.
На стенах была кровавая плесень.

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и Виктор Каин

(с Трагиком, после сценической паузы)

Виктор не торопился пускать визитеров за порог, задумчиво глядя на мрачные птичьи маски.
- Новости сегодня разносятся быстро, - наконец глухо промолвил он. - Но разве не должно вам заниматься телами погибших от чумы?..
- Наше дело, забирать мёртвых, - отвечал Гаруспик, понимая. что быть узнанным ему не светит. - Не разбираться, кто и от чего. Забирать.
Рубин молчал, предусмотрительно опасаясь выдать себя голосом - и сутулился сильнее, скрывая огромный рост. Впрочем, на руку ему было то, что все Исполнители ходили согбенными, словно тяготясь ношей своих тяжелых масок. Как бы то ни было, держать речь доставалось незнакомому с Каиным Гаруспику.
- И вы сбросите его в трупную яму рядом с прочими прокаженными? - голос Виктора звучал мягко, даже несколько устало. - По обычаям нашей семьи Симон будет покоиться в склепе Каиных. Такой была его воля.
- Значит, мы отнесём его туда.
Артемию сутулиться нужды не было. При его росте и том факте, что одежды были немного велики, он и так казался согбенным. а маска, заставляющая наклонить голову, ещё более усиливала этот эффект.
- Тело будет сопровождать обряд и люди, провожающие Симона в последний путь. - на губах Виктора мелькнула неуместная печальная усмешка. - Боюсь, досточтимые Маски, вы очутились здесь раньше всех... впрочем, если вам под силу подождать около суток, процессия собралась бы без промедления. Впрочем, - его лицо оттенила задумчивость, - я не уверен, что сейчас, с приходом чумы, подходящее время для спешных церемоний...
Некоторое время Каин молча смотрел в нарисованные лики птичьих голов, затем неохотно наклонил голову.
- Справедливо. Но даже в таком случае тело Симона должно быть погребено с соблюдением обрядов Каменного Двора. Известны ли они вам, клювоголовые?
- Назови их.
Виктор нахмурился.
- Назвать? Вы думаете, я устрою вам уроки традиций? Если вы не в силах выполнить свою работу - занимайтесь теми, кем наполняют трупные ямы. Наша семья похоронит Симона так, как требуется для его Памяти. Уходите.
- Мы готовы взять тело и предоставить его врачам, - ответил Гаруспик таким монотонным голосом, что сам почувствовал себя неуютно. - Потом мы вернёмся сюда и поможем вам хоронить его, как предписывают ваши обряды.
- Если Симон погиб от чумы, - гулко добавил Рубин (голос звенел и вибрировал под маской столь же нечеловечески, как и голос Бураха, делая Стаха совершенно неузнаваемым), - то не до церемоний вам, гордые Каины! Его тело будет сожжено так же, как и тела погибших мясников. Песчаной Грязи безразлично, в ком существовать - и тело великого мага станет клоакой язвы, распространяя болезнь на вас и весь двор. Решайте, что вам дороже - обряд или достижение цели, благо Памяти мертвого нет разницы до ваших нелепых ритуалов...
Откуда Стах мог знать подобные подробности?!
Был ли он тайно посвящен в тонкости искусства Каиных, или быть может, сама Маска говорила за него, вкрадчиво нашептывая в уши тайное знание - но Виктор переменился в лице и неохотно склонился на попятную:
- О костре не может быть и речи. Тело Симона должно остаться в целости и сохранности, независимо от присутствия Песчанки в его теле... Хорошо. Я надеюсь, вы исполните свой долг с величайшей осторожностью.
- Всенепременнейше, - отозвался Гаруспик. - Мы сами возьмём тело. Покажи дорогу, Каин.
- Проходите, - Виктор посторонился, с тщательно скрываемой неохотой открывая проход в дом. - И не вздумайте пренебречь правилами, прячущие глаза.
...по глазам его было видно, что Каина занимает уже не столько судьба тела брата, сколько другие, неизвестные соображения - тени призраков из недалекого прошлого.

Сообщение отредактировал Orrofin - 17-11-2008, 21:44

[Хелькэ >>>]

Бакалавр у Георгия.
(деятельное участие принимали Черон и Хелькэ)

Точно такие же, как и в видении – если то было видение, – кровавые и жирные пятна покрывали стены домов. Словно это не люди внутри заразились Песчанкой, а само их жилище.
Вот как это выглядит… смотреть было невозможно, и все же он стоял, и смотрел, и слушал, как бьется его сердце, и как кто-то глухо плачет там, в Створках. «Ах да, Георгий… » - мысль появилась будто случайно. Медленно, шагая с трудом и по-прежнему не отрывая взгляда от багровых пятен на камне, Даниил направился к левому крылу Горнов. Два раза ударил в дверь кулаком, поморщившись от звука.
Плохие вести или встречали его, или следовали за ним эти два дня. Судьба-судьба…Дверь поддалась без всякого сопротивления, тихо скрипнув и отворившись внутрь. Дом старшего Каина выглядел пустым - но огонь в камине был зажжен, и отсветы пламени метались по стенам. Осторожно пройдя вымершую залу, Данковский наконец обнаружил хозяина в рабочей комнате - и в престранном состоянии.
Георгий был похож на восковую фигуру из столичного музея - седой старец восседал в кресле, закрыв глаза, в полной неподвижности - кажется, даже не дыша.
- Приветствую вас, - страшная мысль (еще одна жертва чумы! или дьявольского видения?) по счастью, не успела укрепиться в мыслях. Георгий был жив, но говорил, не открывая глаз и почти не разжимая губ, словно был в трансе. - Прошу простить мою невежливость, но это необходимо... Итак, вы узнали о чуме?
- Я только что видел ее лицо, - пробормотал бакалавр. - Там, у подножия Многогранника... она шествовала по площади, гладила руками стены домов, и на них появлялись пятна. Они и сейчас там... Чума совсем рядом с вами, Георгий.
- Что?! - с Каина в мгновение ока спало напускное спокойствие, и в широко распахнутых глазах заплескалась тревога. - О чем вы говорите, Даниил? Что значит - видели?
- Я не сошел с ума, - предостерег Даниил, - по крайней мере, мне так кажется. Я вовсе не шучу, хотя, верю, слова мои прозвучат странно. Болезнь явилась в этот город в облике маленькой девочки... и я даже знаю ее имя. Она встретилась мне возле Башни. Сказала что-то непонятное, а потом взмахнула рукой - и в Створках поселилась Песчанка.
- Возле Башни... - Георгий даже привстал, не в силах совладать с волнением. - Вот значит, как... теория Виктора получила такое подтверждение, о котором он и не смел мечтать. Думаете, это и есть разносчик?
- Не могу сказать с уверенностью, но... Мне кажется, это стоит проверить. А что за теория Виктора?
- Об этом вам лучше поговорить с ним, но боюсь, сегодня он не вернется... - Судья в отчаянии покачал головой. - Нам нанесли удар с самой неожиданной стороны... Проклятье! До меня дошли слухи о беспорядке в Термитнике - он оказался заражен первым. И теперь - с другого конца города... нас зажимают, как в клещи! Эта девочка - вы не смогли догнать ее?
- Она исчезла, точно ее и не было, - развел руками бакалавр. - А я потерял сознание и очнулся на площади.
Он потер ушибленный затылок и вспомнил о Тае Тычик.
- Да, о восстании... велите, пожалуйста, не трогать мясников, если их увидят в городе. Я буду работать с ними и в Термитнике.
- Сабуров мог уже и отдать приказ о подавлении бунта... Я отправлю к нему посыльного - надеюсь, это окажется не слишком поздно.
Георгий на некоторое время умолк, погруженный в собственные мысли. Его тяжелый взгляд иногда замирал напротив окна, где в тусклых сумерках едва различимо виднелись дома Каменного Двора, подернутые отвратительной плервой. Сначала казалось, что все произошло в одночасье - действительно по мановению руки девы-разносчицы - но теперь можно было разглядеть, что зараженных домов было не так уж много. Большая часть улицы была чиста... на короткое, впрочем, время. Судья прекрасно помнил, как расползалась эта плесень - в считанные дни болезнь проникала к соседям, поднималась по лестницам и прорастала в легких...
Эта девочка, должно быть, еще со вчерашнего дня обходила Двор. Или может быть - ночью, незамеченная никем?
Словно это повторялось не первый раз... ночью...
- Постойте, - Каин отвернулся от оконного стекла и, сощурившись, взглянул на бакалавра. - Если вы были рядом с ней, то вы тоже можете быть заражены.
Голос Судьи не выражал ни нотки страха за себя - в нем, скорее, звучало любопытство ученого, проверяющего, приживутся ли те или иные бактерии.
Даниил снова поморщился.
- Не исключено. Но это ведь можно проверить?
Конечно, он уже может быть больным. Или заразным. Вспомнив рассказы Рубина о том, что происходит с больными, вспомнив, как выглядело тело Исидора, Данковский внутренне содрогнулся. Черт, Язва резко изменила бы все его планы на ближайшее будущее!
"И, пожалуй," горько отметил он, "весьма сокращает это самое будущее. Venit mors velociter, rapit nos atrociter, nemini parcetur..." *
- Может быть, Рубин сможет отличить по памяти зараженную кровь от здоровой... Либо понадобится раздобыть свежий образец. Я не в курсе, к сожалению, особенностей крови степняков - возможно, она не подойдет для сравнения с вашей. Впрочем, - мрачно констатировал Судья, - уже завтра здесь будет множество зараженных горожан, чьи ткани будет пригодна для сличения.
- Надеюсь, вы останетесь живы, - чуть помедлив, добавил он. - Как только прибудет санитарный поезд с медикаментами из ближайшей станции, они поступят в ваше распоряжение. Что-то должно если не окончательно победить болезнь, то хотя бы сдержать ее развитие.
- Я тоже… надеюсь.
Попрощавшись, он вышел, но идти по той же дороге через Створки не хотелось. Бакалавр обошел Горны с другой стороны и по мосту вышел к Театру.
Теперь надо было найти аптеку – купить что-нибудь для повышения иммунитета для мясников. И себе.

-----------
* "смерть приходит внезапно, похищает нас безжалостно, не щадит никого..."

Сообщение отредактировал Хелькэ - 17-11-2008, 20:33

[Genazi >>>]

Самозванка. Правила
(Имели участие мессир Клювоголовый и Gen-kun)

Вечер спустился на мягких лапах, бесшумно и быстро. Тенью скользнул по затянутым тучам небесам, гибким тёмным зверем пробежался по крышам, тронул мостовые, осторожно пробуя когти, и заструился по улицам: неспешный, ленивый, источающий уверенность и силу. Признавая неоспоримую власть вальяжного хищника, день торопился скрыться, затеряться меж домов, раствориться в тусклом отсвете керосиновой лампы. Его невеликие силы заставляли лампу гореть чуть ярче, и оттого лицо, над которым склонились несколько смуглых мужчин и не по годам серьезная девочка, было различимо до самой мелкой черточки. Бледное до синевы, с ссадиной на скуле, с засохшей грязью и кровью в уголках губ, оно, тем не менее, казалось сейчас почти совершенным. Не лицом живого человека, а ликом святой, запечатленным на холсте кистью гениального живописца. Казалось – вырвется порывистый вздох из плотно сомкнутых губ, дрогнут тонкие веки, и из открывшихся глаз мадонны глянет вековая мудрость.
Но реальность, паршивая реальность никогда не входившая в мир пьес и постановок, никогда не учившаяся у величайших драматургов и писателей, подобно пьяному графоману, продолжила на свой лад эту сцену. А вкусом, если честно, реальность никогда не отличалась.
Клара проснулась от странного и нелепого ощущения. Во сне она плыла в темном озере, в бессветной пустоте – не ощущала и не чувствовала почти ничего – только усталость и странно ощущение тяги. Это продолжалось долго, долго, хоть и не «почти бесконечно». На каком-то часе или минуте этого странного состояния, Клара невольно подметила, что кто-то наблюдает за ней. Она всем телом чувствовала это нелепое ощущение, неосязаемый, но явственно чувствуемый взгляд. Взгляды. Много взглядов. Открыть глаза она не могла, да и не хотела – ей казалось, что если она хоть на миг поднимет веки, то увидит сотни тысяч широко распахнутых глаз, удивленных, сонных, насмехающихся, неправильных, серых, голубых, карих… Разных. И от этого ощущения становилось жутко. От этого ощущения в животе сжималась пружина, звеня и ломаясь, и когда этот неслышный звон достиг своего апогея…
… Клара с судорожным вздохом открыла глаза. Свет бил по сетчатке, ослепляя её, и от этого становилось только страшнее. В ушах все еще бились отголоски звона, а в сознание еще не до конца прояснилось.
Наконец, когда Клара чуть успокоилась, и оглянулась, мир вновь стал напоминать дурной сон с дурным постановщиком.
Ибо она увидела глаза. Много-много глаз, что очень внимательно изучали её. Но среди всех них, Клара выцепила лишь один взгляд – отличающийся от остальных. Такой же внимательный, чуть наивный, но странно цепкий, и, где-то в глубине этих карих глаз – жесткий и пугающий.
Именно так Самозванка впервые увидела Таю Тычик.
- Ты – дочь земли, - девочка смотрела тревожно; в ее глазах смешались вопрос, утверждение, ожидание…
Мясники безмолвно отступили назад, за границу освещенного круга. Похоже, странная девочка имела над ними какую-то особую, необъяснимую власть.
Ощущение сюрреализма происходящего не отпускало Клару. Все казалось каким-то странным, чересчур символичным и пафосным. Дочь. Дочь…
- Что это? Вопрос или утверждение? – Наконец промолвила Самозванка, сумев побороть непослушные губы.
- Разве ты не знаешь? Не чувствуешь связи с землей? Родства с детьми Бодхо? - малышка глядела все так же пытливо, словно пытаясь найти подтверждение своим словам в бескровном лице Самозванки.
- Кто такие дети Бодхо? Кто ты и что ты вкладываешь в «связь с землей»? – Вопросами на вопросы ответила Клара. Разговор получался нелепый и дурацкий.
- Мы, - она коротко дернула головой, словно показывая – все те, кто находится там, за ее спиной, и есть дети Бодхо. Те, что вытащили Клару из огня, те, что дрались за ее жизнь, те, что несли ее на руках – бережно и заботливо, как никто раньше.
- Зачем? - Внезапно очень тихо спросила Самозванка, внимательно глядя Тае в глаза. - Зачем вы...
- А чего они? – Тая дернула плечом, жест вышел донельзя обиженным и детским. – Нас вон в Термитнике заперли, а там зараза. Как будто мы не люди. И ты... как будто не человек. Но я же чувствую! Какая из тебя шабнак…
- Действительно, шабнак из меня не получилась, - Пробормотала Клара себе под нос, и потом, уже чуть более громко, продолжила - Заперли... Зараза. Так вот что действительно прогнило... Но чего вы хотите? Чего?
- Жить. Все хотят жить, - и вновь стремительная перемена. Тая, секунду назад казавшаяся раздосадованным ребенком, опять выглядела не по годам серьезной.
- Я тоже хочу, - Очень серьезно ответила Клара, не сводя взгляда с Таи, - Но похоже, судьба имеет другие взгляды на наши желания. Это удручает, но… Наверное, можно её перехитрить. Из этой западни можно выбраться, но только если отбросить их логику и их же законы, которые они, видимо считают истинными…
Неизвестно к кому была обращена последняя фраза, но в голосе её послышались несколько отрешенные и задумчивые нотки.
Тая склонила голову набок и слушала Клару с грустным и чуточку недоуменным выражением лица: так обычно смотрят дети, когда взрослые начинают говорить глупые вещи очень умными словами.
- Судьба… - она меланхолично теребила подол платьица. – Если это то, что играет с нами, как ты ее перехитришь? Ты разве знаешь правила?
- Все просто. Я не хочу знать их правила. Я не хочу их принимать. И мне не нужно знать законы, только для того что бы их потом нарушить, - Клара поморщилась, ибо боль, последствие совсем недавних побоев, шустро напомнила о себе. - Все происходящее уже неправильно. Злая судьба ставит ловушки тут и там - но их можно и нужно обойти... Ответь мне, девочка, которой подвластно так много - разве ты не хочешь изменить свою судьбу?
- А если та, новая, судьба будет намного хуже прежней? – рассудительно спросила Тая. – Нет уж, пусть остается, какая есть. Но ты можешь изменить чью-нибудь другую, – девочка на миг замешкалась, словно сбилась с мысли, но быстро продолжила: - ты ведь умеешь лечить?
- Умею. Лечить… - Клара вздохнула. Слухи летят по этому городу гораздо быстрее любых болезней. – Это только воля. Возможно, я смогу вылечить тебя. Его.
Самозванка махнула рукой в сторону одного из степняков.
- Или его. А вот того, может быть, не смогу. Я не знаю, веришь или нет. Мне неизвестно по каким принципам людям дается исцеление, а по каким – смерть. Я просто возлагаю руки, вот и все.
- А говоришь, что не хочешь знать правил, - невесело улыбнулась Тая. – Даже тех правил, которые решают, жизнь или смерть подарят кому-нибудь твои руки. Хотя, сейчас они нам и не нужны, эти глупые правила. Ведь если кто-то все равно умрет, какая ему разница – от чего? А вдруг повезет?
- Повезет или нет? Не слишком ли просто? «Достойному – жизнь, недостойному – смерть, вот и весь суд», говорят мне. Если это судьба – то я должна сложить руки и тихо умирать, ведь если город умирает, а он умирает, я это чувствую – таково его предназначение, нет? Я и сама в последнее время не знаю против кого и ради чего мне поднимать эти руки, выворачивать себя наизнанку. Нужно ли это, или нет? Не знаю. Когда я задумываюсь об этом, я начинаю запутываться в ниточках – все так непросто.
- А ты забудь про ниточки. Может быть, их и нет вовсе, а запутываешься ты в своих взрослых мыслях. Взрослые умные, но глупые, они всегда запутываются в том, чего нет. А в Термитнике – люди. Пока живые, но им уже все равно от чего умирать. Вдруг повезет, - повторила она, пристально глядя на Клару.
Что же ты хочешь? Чтобы я засучила рукава, и начала работать исцеляющим, а иногда и убивающим автоматом? – Клара усмехнулась, - Я могу. Но меня не хватит на всех. Это не дается мне так просто.
- Можно спасти хоть кого-то, - упрямо возразила девочка. – Но если не просто, то ладно. Ты и на ногах-то не держишься, наверное. Ты, если хочешь, можешь остаться с нами. У нас есть еда и крыша над головой – тут из домов все разбежались.
- Я не знаю, останусь или нет. Время дорого, а я еще не знаю чем буду платить, - лишь промолвила Самозванка тихо.
- Расскажешь мне сказку. Когда-нибудь, - лукаво ответила Тая. Не понять – всерьез ли, в шутку...
- Обязательно. Когда-нибудь, - улыбнулась Клара в ответ, но глаза её не потеплели.

Сообщение отредактировал Genazi - 20-11-2008, 0:15

[Барон Суббота >>>]

Процессия.

(в основном тут Че)

Мрачные вестники смерти шествовали по улицам, и птичьи маски их одаряли прохожих глумливыми ухмылками. Глядите, вещали они - мы провожаем падшего в его последний путь, и погребен он будет без всякой памяти, в огне и земле, не как человек, а как нелепая кукла! Таков будет конец каждого!
Удивительно, как тело бессмертного казалось... обычной человеческой плотью, без следа былого величия. Рубин с легким священным страхом ощущал на руках его тяжесть - и вспоминал, как видел лицо Симона в доме Виктора. Тогда оно казалось поразительно мертвым даже для трупа - очень спокойное, сосредоточенное, но лишенное всякого внутреннего огня, которым был наделен живой Симон Каин.
Таков будет конец каждого...
Масок боялись едва ли не больше, чем чумы, а потому избегали заступать им дорогу. Поэтому никто не слышал, как скорбные вестники судьбы едва слышно, шепотом переговаривались.
- Он так неожиданно легко нам поверил... - протянул Стах. - Сворачиваем здесь, иначе так и выйдем в склеп Каиных. Очень не хочется обманывать Виктора, но...
- Мы не обманем, - отвечал Артемий. - Проведём все необходимые пробы и вскрытие, а потом похороним. Симону-то уже разницы нет, как его похоронят.
Одинокий парнишка захотел перебежать им дорогу, но мать так вцепилась бедолаге в ухо, что тот даже заплакать забыл с перепугу.
- И тем не менее, - невесело хмыкнул Рубин, осторожно перехватывая конец ткани, из отреза которой были сделаны импровизированные носилки, - не думаю, что Виктор и Георгий сильно отблагодарят нас, когда узнают, что из Симона сделали материал для опытов и исследований... Они горды, Каины. Даже если это принесет немыслимую пользу, и может быть, спасет всех нас - они все равно обвинят нас во всех смертных грехах. Когда это откроется... тебе стоит поостеречься. Да и мне тоже.
- Путь превыше. Бойни меня поддержат, как принявешго наследство, Сабуров - тоже, он ведь прагматик. Так что, Каины нас совсем просто не возьмут, - Гаруспик говорил так. словно размышлял вслух. К тому же, у нас будет несколько дней.
- Да ты, я вижу, прямо к бою готовишься... - изумленный голос Рубина донесся из-под маски после некоторой паузы, - Думаю, всем не до того будет - это Каины готовы плюнуть на жизнь ради чести, а остальные предпочтут спасаться от Песчанки... Утром я слышал о каких-то беспорядках в Термитнике, так что Сабурову найдется, кого усмирять и карать. Я даже сомневаюсь, справится ли он один с порядком во всем городе... А Бойни - как знать, жив ли там вообще кто-то еще? Если заражение началось с них, а я не вижу, откуда ему еще взяться, то там, должно быть, одна кипящая клоака - не лучше, чем в Термитнике...
Тяжелые балахоны не давали идти быстро - пришлось семенить мелкими шагами, что создавало впечатление, будто Исполнители стелились над землей, как призраки. Мост через Глотку остался позади, и уже виднелись склады, среди которых и пряталась прозекторская Рубина.
- Мы не знаем, что именно творится в Термитнике и Бойнях, - Гаруспик без всякого почтения поправил клювом грозящуюся упасть руку Симона. - К тому же, в таком случае мы вполне може пользоваться этими одеждами. Не станут же Каины проверять всех Исполнителей?
- Под маской не спрячешься вечно. Кроме того, нам придется работать... А впрочем - потом настанет время позаботиться о собственных шкурах. Сейчас другие дела.
Посреди пустого лабиринта складов (вспоминался визит в замок двоедушников - это было словно целый день назад) звуки шагов Исполнителей раздавались особенно гулко. Солнце уже зашло, и в тусклом свете мерцавших со стороны Узлов фонарей Маски казались марой, обманом, наваждением.
Они с предосторожностями внесли тело в прозекторскую и аккуратно водворили его на операционном столе. Только тогда Рубин, облегченно вздохнув, снял тяжелую маску и выпустил ее из рук.
- Это было безумие, - он неверяще мотнул головой, - Во время чумы мы стали ворами, и подумать только, что именно украли...
- Стах, что сделано, то сделано, - на секунду Гаруспик испугался. что маска не снимется с его головы.
Нет. Снялась, а следом за ней и плащ. - Теперь давай приступим к делу. Времени мало. У тебя ещё халат, маска и перчатки есть?
- Найдется, - Рубин еще раз тряхнул головой; было видно, как его одолевает сонливость. - Проклятье, я не спал всю ночь... Не уверен, что сейчас лучшее время. И поздно, а керосина для лампы осталось всего ничего... Пожалуй, стоит разобраться с этим завтра.
- Я у тебя заночую, чтобы сразу утром и принялись, - утвердительным тоном сказал Артемий. - Найдётся лежак лишний?
- Хорошо. А пока решим, что делать с костюмами...

Сообщение отредактировал Orrofin - 20-11-2008, 22:35

[Хелькэ >>>]

Клара, Тая, Даниил
(Джен-кун, Черонка и Хелькэ соответственно)

Аптека была совершенно не похожа на столичную - никаких склянок в застекленных шкафчиках, никаких услужливых фармацевтов в белых халатах… Довольно грязная, смахивающая на посудную лавочка. И полненький лысый аптекарь, не очень дружелюбно разглядывающий посетителя, вздумавшего вырядиться в жюстокор и повязать платок на шею.
- Добрый вечер, - поздоровался Даниил. – Скажите, а как у вас с бактериостатиками?
Тот поднял одну бровь в знак вежливого недоумения.
- Ну… - растерялся Данковский. - Тетрациклины? Бета-лактамные антибиотики? Хоть что-нибудь?
- Антибиотики, - кивнул аптекарь, услышав наконец хоть что-то знакомое, - конечно… Посмотрите.
В ящиках стола они нашли (толстячок призвал бакалавра на помощь в поисках, сказав что-то вроде: «Вы-то, небось, лучше меня в этом разберетесь») упаковку мономицина и несколько коробочек иммунокорректоров, очень старых.
«Да, это вам не столица», мрачно думал Даниил, возвращаясь в Кожевенный. На таблетки ушла большая часть оставшихся денег… зато он выполнит обещание. Между домами, как муравьи, сновали мясники, от которых у Данковского холодок пробегал по спине; но у одного из них все же пришлось спросить, где Мать – опасливо глядя снизу вверх на татуированную щеку. Почему-то у всех мясников была такая метка.
… в указанном доме Таю обнаружить удалось не сразу – пришлось поплутать по комнатам. Девочка и несколько степняков окружили чью-то кровать, на которой… нет, только не это!
- Ты?! – бакалавр невольно сделал шаг назад. – Ты и сюда решила принести заразу?!
- Быть может и так, - просто ответила Клара, она же Самозванка, она же Чудотворница, смерив Бакалавра мрачным и неприветливым взглядом. – Но есть ли тебе до этого дело? На твоем месте, я бы давно уже шла вдоль шпал и в сторону Столицы – здесь становится слишком жарко для таких как ты, Даниил. Что ты делаешь здесь?
Девушка осторожно встала с постели, неловко покачнулась - утраченные силы медленно восстанавливались в этом проклятом городе.
- И позволь еще один вопрос... Достойно ли это ученого мужа - верить в то, что заразу распространяет какая-то девочка, будь она хоть трижды странной? Не ты ли, ученый, подвергаешь любые суеверия обстрелу из строгих фактов и логических выкладок?
- Не ты ли сегодня в Каменном Дворе коснулась рукою стен и на них расцвели кровавые пятна? - вопросом на вопрос ответил Бакалавр. - Не подходи ко мне. Я уже не знаю, кто ты и что ты, но не смей приближаться ко мне.
Взгляд его стал жестким, губы плотно сжались в тонкую ниточку.
"Ну что, девочка? Будешь оправдываться? Убежишь? Еще что-нибудь вытворишь?" Он ждал сейчас чего угодно.
Однако, Клара лишь очень удивленно посмотрела на сего, с позволения сказать, ученого мужа. А затем рассмеялась. Тихо, но с удовольствием, словно человек, который наконец понял - вся окружающая его бессмыслица, есть глупый розыгрыш, нелепая и неудачная шутка, не более. Отсмеявшись, она, все еще улыбаясь, промолвила:
- Надо же... И когда же я успела это сделать? Когда меня привязывали к позорному столбу? Когда я лежала без сознания? Бакалавр... Я не знаю что ты видел, и видел ли вообще... Но спроси у этих людей - все они ответят тебе что я делала этим днем.
Сказав это, Самозванка обвела тонкой ручкой стоящих подле неё степняков. Затем, уже более серьезным тоном, продолжила:
- Кажется теперь я знаю, кто разносит в этом месте слухи и сплетни. Но я и подумать не могла, что...
- Не видь я этого своими глазами, не говорил бы такого, - нахмурился он. - Девочка с голыми коленками, в такой же шапочке, как была у тебя, в такой же куртке... с таким же лицом, черт побери! Хочешь сходить в Створку - полюбоваться? Пожалуйста.
тут на какую-то минуту у него мелькнула мысль, что вот эта Клара - та же, что разговаривала с ним вчера, у дома Лары Равель; не по годам умная девочка, котоая словно знает больше, чем все остальные, а вот та, которую он встретил у Многогранника - как будто другая.
"Но там, у подножия Башни", подумал Даниил, "она ведь узнала меня."
- Твое лицо и глаза говорят, что… - Клара нахмурилась. Происходящее все больше и больше напоминало какую-то глупую трагикомедию, фарс. - Нет. Это глупость. Какой-то… Какая-то бессмыслица. Послушай. Я… Я не знаю что и кого ты видел, но… Это была не я, понимаешь? Этим существом просто не могла оказаться я.
- Я бы говорил то же самое на твоем месте, - покачал головой бакалавр. И опустил руки, расслабил пальцы, сжатые в кулаки. - Хотя, я здесь видел и слышал уже много такого, что на правду никак не тянуло, и все же оказывалось ею... Значит, тебя тоже приютили здесь?
Он глянул на Таю. Странная малышка с еще более странной властью над силами, ему пока непонятными. Уж она-то, наверное, знает, что делает?
В любом случае, всегда есть мясники, которые по одному мановению крохотного пальчика расправятся с кем угодно. Хоть с чумой, хоть с ним самим.
- Только не думай, что я буду доверять тебе.
- Только не думай, что я на это рассчитывала, - В тон ему ответила Клара, не сводя с Бакалавра внимательного взгляда.
- А за что они тебя хотели сжечь? - поинтересовался Данковский.
- Причины были, - Ответила ему Самозванка, отрешенно улыбнувшись. - Я убила. Убила одного человека, хоть и сама того не желала, и сама о том не ведала. Такой ответ тебя устроит?
- Звучт похоже на правду, - признал Данковский. - Но распространяться на эту тему тебе, должно быть, не хочется?
- Почему же? Все как раз наоборот... - сказала девушка, потерев ноющий висок. - Вчера я ранила одного патрульного. Неосознанно, опять же. Можешь мне не верить, но так было нужно. Второй испугался и убежал. Навстречу своей смерти, как я поняла. Вот и все - более мне ничего не известно. Но, местные жители видимо считали иначе... И причина смерти - пусть и косвенная для них стала настолько важной, что... Последствия ты видишь сам, Бакалавр.
- Да... - протянул он. - Вообще, я не хотел бы видеть многого из того, что мне довелось сегодня увидеть. Но тут уж... - и он неопределенно пожал плечами. Затем вздрогнул, будто вспомнив нечто важное.
- Тая, - обратился он к Матери, - у меня есть таблетки для твоих людей. На всех не хватит, конечно, но вот.
Достав из саквояжа коробку с желтыми иммуниками, он протянул ее девочке. И кивнул Кларе:
- Ты тоже возьми.
- Ой, - Тая крепко стиснула коробку и чуть встряхнула ее ("аскорбинки" с легким стуком перекатывались под крышкой). - Спасибо... А они правда помогают? А ты - девочка повернулась в сторону Самозванки, не дождавшись ответа Данковского - а ты правда убила охранника?
Глаза у нее были очень серьезные, и не понять, отчего - то ли от осознания, что крошечной коробки с иммуниками хватит от силы на десяток-другой степняков, то ли от тяжести Клариных грехов.
- Тогда тебе надо попросить прощения у Матери прощения...
- Я ранила одного. Только потому что он мешал мне пройти к вам. Вот и все. Что случилось с тем, другим - мне неведомо.
- Все равно, - Тая строго покачала пальчиком. Это выглядело бы смешно, если бы не понимание того, что все вокруг могут ждать одного гневного слова Матери, чтобы заставить тех, кто ее обидел, платить по десятикратному счету. - Ты нехорошо поступила... зачем так? Он же ничего тебе не сделал, просто охранял то, что ему сказали. Почему же только, - задумчиво протянула она, постукивая пальцем по губам, - одонхе тебя спасли…
- Помнишь ли ты наш недавний разговор, Мать? - Спросила Клара, устало вздохнув. - То что во мне... Я не могу управлять этим, не могу контролировать это. Силы, которые неведомы мне, решают - кому жить, а кому - нет. И если ты спросишь у меня, зачем вообще я подняла в тот день свои руки - я отвечу что хотела лишь усыпить его, сморить сном - лишь бы не мешал. Этого не случилось.
Самозванка перевела дыхание и продолжила:
- Заслуживающий исцеления - будет исцелен. Заслуживающий смерти...
- Ты не злая, - девочка осторожно кивнула, прикрыв глаза. - Но и не добрая... Ты Дочь Земли, как тебя называют теперь здесь... Но даже любимая дочь должна просить прощения у матери. Не у меня, конечно. Ты сама узнаешь, у кого.
Несколько секунд длилось молчание.
- А... где я могу остаться на ночь? - наконец спросил у Настоятельницы бакалавр. Ему уже хотелось уйти... почему-то. Только бы не находиться сейчас рядом с Кларой, которая, несмотря на все свои признания, все равно внушала опасения.
- В каком-нибудь доме, - Тая повела плечиками, словно это было само собой разумеющееся. - А разве у тебя нет своего?.. Ну, неважно - останься вот, скажем, напротив. Если одонгов не боишься.
- А стоит бояться? - скривил улыбку Данковский.

[Барон Суббота >>>]

Ночью тёмной сны опасны...

Ночь в степи наступала быстро. Вязкие, какие-то бесцветные сумерки тянулись и тянулись, словно желая ещё хоть мгновение повисеть над Городом, а потом кто-то перевернул в небе большую чернильницу и наступила тьма, в которой не было место даже звёздному свету. Фонари, долго и мучительно вынашиваемое детище богатства Ольгимских, пытались приподнять завесу мрака, но попытка выходила жалкой и неубедительной. Чернота неслышно клубилась вокруг светового заслона, в ней виделись смутные тени, словно пришедшие из тех времён, когда древние люди пришли в Степь и жались вокруг крошечного костерка. Неспокойно и тревожно было людям в ту ночь, и такие же сны являлись к Гаруспику, в забытьи судорожно сжимающему кулаки и мечущемуся в постели.

   Вот он сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него всё та же темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигались тени. Человеческие и не очень, громадные и исчезающе маленькие, плотные и подобные туману, они все были лишены объёма и лиц, смазывались, обретая на единственный миг плоть, когда между ними и Гаруспиком был костёр. Волчьи глаза менху смотрели отрешённо, но цепко, выхватывая из общей вереницы лица и, словно скальпелем вглубь плоти, проникая в их прошлое.

   Вот идёт Червь. Его лицо, словно в кинофильме, который пустили задом наперёд, утратило гладкость, страшно смялось, один глаз скрылся под чудовищным кровоподтёком, потом кожа побледнела, черты заострились. Погиб в Кругу, напоив своей кровью Суок.

   Вот Твириновая Невеста. Её походка легка, лицо светло, а под левой грудью, уходя вниз, к лону, раскрывается тонкий, удивительно точный разрез. Принесена в жертву уверенной рукой опытного гаруспика.

   Вот степной дух-пересмешник. Черты переливаются, в бесконечном бурлении адского котла, глаза меняют цвет, форму, размер и положения. Рот, нос, скулы, лоб и подбородок плавают, меняются местами. Неожиданно всё это застывает, корчится судорожной попыткой вернуться к жизни и рассыпается прахом. Изгнан и пожран Суок.

   Вот целая вереница мясников с Боен. Их лица угрюмы ещё более чем при жизни, но длится это недолго – чудовищная метаморфоза сминает черты, словно папиросную бумагу, трескаются черепа, брызжет кровь и показывается наружу желтовато-серая масса мозга. Погибли в Термитнике.

   А вот, Мать Бодхо, неужели это Симон Каин?! Спокойное лицо, уверенная походка, насмешливый взгляд. Он кивает Гаруспику, но с ним ничего не происходит. Пути подобных ему не для того, чтобы их кто-то лицезрел.

   Вот…пустое место. Брешь в круге, разрыв кольца, ничто там, где должно быть что-то. Гаруспик встаёт и шагает прямо в костёр. За миг перед тем, как сгореть дотла он чувствует…

   …Степь. Жёсткие стебли хлещут по ногам, сырой, насыщенный вечерним туманом воздух мягко обволакивает лицо, оставляя в волосах капельки влаги. Рука сжимает плотную, вырезанную из дерева рукоять ножа. Тело движется само, находя себе путь в темноте, в которой нет, не было и не может быть звёзд, а глаза видят впереди что-то. Цель. Весь устремлённый к ней, обращённый в стрелу, которую властная тетива уже швырнула вон из уютного ложа вперёд, Гаруспик неслышным призраком летел сквозь Степь, не замечая того, что её иссохшая, твёрдостью меряющаяся с камнем земля сменилась податливой хлябью болота. Цель приближается, обретает объём и плоть. Лицо.

   Изрезанная каньонами морщин, обветренная и выдубленная кожа, подёрнутая сединой борода и усталые глаза старого волка, спокойно взирающего на смертельный прыжок молодого и сильного преемника. Отец. Он стоит прямо, но в этой прямоте чувствуется надрыв, надломленность.
«Ты принял, - шепчут сухие губы. – Неси»
Нож входит ниже левого соска, чуть сместившись к середине, входит с силой и глубоко, по самую крестовину, до самого сердца, до самой жизни, вспоров главнейшую линию по всей её длине.

   Пальцы отца вцепились Гаруспику в плечи, сжались, словно стремясь утащить, утянуть с собой по ту сторону жизни, но было уже поздно. Язвы открывались на теле Исидора со скоростью лесного пожара, кожа на скулах лопнула, обнажив кость, глаз вспучился и закис гноем. Тошнотворный запах гниения ударил в ноздри, и менху с силой отбросил тело в сторону, почти вывихнув ему суставы. Плеснула вода, и…

   … Вот, он сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него всё та же темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигались тени. Человеческие и не очень, громадные и исчезающе маленькие, плотные и подобные туману, они все были лишены объёма и лиц, смазывались, обретая на единственный миг плоть, когда между ними и Гаруспиком был костёр. Волчьи глаза менху смотрели отрешённо, но цепко, выхватывая из общей вереницы лица и, словно скальпелем вглубь плоти, проникая в их прошлое. Вот идут одонг и Твириновая Невеста, дух-пересмешник и несколько мясников с Боен, Симон Каин и Исидор Бурах. Старый менху пристально и с уважением смотрит в глаза сыну, и, словно повинуясь его взгляду, пламя костра изгибается и дикой кошкой кидается на Гаруспика, охватывает его целиком, обращает кожу в ничто, плоть в золу, а кости в угли. Втыкается в землю почерневший нож и…

   …в судорожно распахнутые глаза кидается потолок прозекторской Рубина. Покрытый пылью, паутиной и разводами. Тяжёлое дыхание, липкое от пота тело, судорожно стиснутые кулаки и наливающиеся синевой странные следы на плечах, словно кто-то вцепился мертвой хваткой.

   Артемий Бурах проснулся и долго лежал в тишине.

Сообщение отредактировал Orrofin - 30-11-2008, 23:09

[Черон >>>]

Полночь.

В Театре, спрятавшись за пыльным бархатом кулис, тоненько плачет скрипка – приглушенно, сдавленно, словно опасаясь выдать свое присутствие. Подмостки освещаются огнями. Мертвенно-бледный голубоватый круг и кукла в змеином плаще, в растерянности застывшая посреди сцены. Круг слепящего света и кукла-мужчина с ножом в руке и лицом, скрытым под клювоголовой маской. Яркий огненно-красный круг и кукла-девочка в нем – потрепанная, со связанными за спиной руками, обложенная охапками хвороста.

- О, что за подлость и коварство! Она ведь пришла сюда с миром, своими холодными руками прогоняя болезнь - и какой прием ей приготовили, неблагодарные?
На границе тьмы и света застыл Трагик, опасливо прижавшись к полу и прикрываясь рукой от сполохов света. Непостижимым образом на бесстрастной маске вытравлено отчаянье и скорбь - он неотрывно смотрит в лицо куклы-девочки.
- Поделом. Она Самозванка, - в хриплом голосе Исполнителя не слышно ни тени сочувствия. – Впрочем, не она одна.
Он грозно нависает над куклой, словно в насмешку нацепившей жуткого вида клюв; желтый взгляд Маски не сулит святотатцу ничего хорошего.
- Когда разгневанная толпа вызывает актера на аутодафе, его роль обязательно стремится кто-то занять. И чаще всего это оказывается тот, кому предназначена совсем другая маска! Что же теперь будет? Болезнь наступает, а люди - подумать только, люди проливают кровь друг друга собственноручно, и строят представления на обмане.
- Люди не меняются. Реки находят новое русло, ветер точит камень, даже степь однажды может стать пустыней, и только люди остаются прежними, люди всегда одинаковы. Умирая, забери с собой врага. Если нет врага – забери друга. Если нет друга – обмани всех и отправь кого-нибудь вместо себя. Вот они – истинные заповеди двуногих. Вот он, закон, над которым не властен даже я.
- Неужели тебе до такой степени безразлично, что произойдет?!
- Что бы там ни произошло, существование отдельных фигур не играет роли. Пьеса должна быть сыграна до конца, невзирая на лица. Сгорит двуликая - легче будет договориться двум другим. Будет повержен в противостоянии с сильными мира сего второй самозванец – победителем выйдет последний оставшийся. Погибнут все трое – какая, право же, разница? Какой-нибудь финал мы увидим в любом случае.
- Право, я удивлен, почему ты до сих пор не оставил этого представления, пресытившись игрой. Ведь знать финал - это еще не все... Важно действие - а результат вторичен, будучи с самого начала исчислен, взвешен и определен.
- Ты даже прав на этот раз, хотя это и кажется невероятным. Важно действие. Действие! Но так ли существенно, какое именно? Костер для зрителя эффектнее, чем чудесное возложение рук. Костер осязаем и ярок, исцеление – дешевый фокус. Твоей юной протеже следовало бы сгореть, тогда ее и впрямь сочли бы святой. Но так – увы, увы. Слава шарлатанки – вот все, что уготовано ей в будущем.
- Порой мне кажется, что ты не вестник смерти, а ее погонщик. Но будущее Самозванки будет раскрашено не твоей излюбленной краской - об этом шепчутся за сценой, и значит, будет так. Но довольно об этом - что ты скажешь про третьего нашего гостя? Он единственный из всех, кто сегодня избежал смены масок. Или все-таки...
- О, этот… Что ж, по крайней мере, ему сегодня ничего не угрожало. Он, в некотором роде, был бессмертным. Какая ирония!
- Ах! Ты исключительно точен в плетении словес, мой собрат... впрочем, и бессмертные умирают. А призраки прошлого порой оказываются подозрительно похожи на неясную фигуру, выступающую из тумана будущего. Итак - это был день Масок. Своеобразный карнавал. Праздник. В нашу ли честь?..
- Праздник ли, будни – Закону все едино. Пусть надевают чужие личины, примеряют чужие имена, присваивают чужие тела и чужие души. Пусть играют. Время еще не вышло.

Прожектора вспыхивают ярче. Девочка-кукла корчится в алом круге, словно объятая настоящим огнем, кукла в голубоватом круге силится сорвать с головы маску – тщетно, кукла в змеиной коже покачивается из стороны в сторону, не замечая бьющего в глаза света. Скрипка, не сдерживаясь, рыдает за сценой. Маски немы и неподвижны - лишь в последний миг перед тем, как занавес падает, удается увидеть Трагика, осторожно ступающего в круг пламени.

[Woozzle >>>]

Шаг в не-настоящее

А ведь тогда казалось, что все и правда получится. Что будет город – живой, яркий, играющий полутонами. Она улыбалась в тот день в Соборе, рассказывая Служителю о грядущем: “Мы раскрасим этот город в новые цвета – в червонное золото и искрящийся янтарь, в нежный сиреневый и жесткий малахитово-черный, в глубокий аспидный уголь и трепетный беж с оттенком утренний зари”. Она бы могла нарисовать его, этот город будущего, так ясно видела залитые солнцем улочки, так отчетливо ощущала дыхание новой жизни. Тогда она еще умела рисовать – не кистью, грезами. Тогда она еще умела мечтать и верить в то, что мечты сбываются.

Скрип колеса – протяжный и жалобный, будто стон. Горестное мычание Боса Туроха. Что мы сделали, мама, мамочка, и что мы делаем?! Рваная рана в теле города там, где когда-то возвышалась зеркальная башня. Горячая кровь в бидонах – боль земли и ее горечь. Мы живем этой болью, мы пьем эту кровь, мы расплачиваемся за нее снами и сказками, мечтами и песнями, но нам уже почти нечем платить. Мы – нищие, у нас не осталось ничего, кроме этих стен – навечно серых.
Песиголовцев больше нет, и старые игры теперь совсем не радуют, хоть мы и пытаемся их оживить. Все стало серое, и когда выходишь на улицу, хочется просто сесть на землю и смотреть в пустоту - все не так, все неправильно, все зря... Мы пьем кровь и живем ей, мы похожи на упырей из сказок, и это так отвратительно - чувствовать, как в горле умирающе пульсирует горячая капля жизни.
Только для мясников, наверное, ничего не изменилось. У них нет игр. Они монотонно, бездушно убивают каждый день. Топор медленно поднимается и опускается, отсекая безличные части мяса, и это похоже на нас - как мы по кусочкам едим Землю, высасывая из ее прокушенной Башней артерии горько-соленую жизнь.
Она, должно быть, ненавидит нас. Она ненавидит нас, а мы не в силах ненавидеть ее. Мы не в силах отказаться от жизни, которую берем взаймы, не в силах выплеснуть поселившуюся в сердце тоску, не в силах заполнить пустоту, заполняющую наши души. Нищие духом. Мальчик, который когда-то был любопытным и отчаянно смелым, теперь практичен и благоразумен; девочка, знавшая цену одиночеству, устраивает в городе безликие праздники, и только Хранительница мертвых остается собой даже сейчас. Значит ли это, что она хранит и себя, и нас? Значит ли это, что мы уже мертвы?!
Кто-то предпочел запереться в себе, стараясь сохранить в четырех тесных стенах отзвуки тех мелодий, что звучали раньше. Быть может, им это удалось - или они просто медленно погружаются в память о самих себе, бывших когда-то живыми. Остальным просто незачем жить. Мы снова и снова приучаем себя не вздрагивать, когда взгляд не находит над крышами домов хрустальной Башни. Мы не знаем, куда идти в лабиринте тускло одинаковых улиц. Что-то кончается - воля терпеть все это, всю эту пыль, что оседает на лицах, и кровь, которой надо питаться.
Мы перестали видеть сны. Ночью мы просто проваливаемся в глухую пустоту, откуда смотрят в отчаянии ослепленные, выколотые глаза. С каждым глотком теплой подземной крови мы перебарываем отвращение, чтобы увидеть следующий блеклый рассвет.
Зачем?..
Затем. Мы уже не верим, но еще надеемся, что все может быть как раньше. Мы все еще помним, что солнечные блики могут радовать глаз и душу, что самые сладкие грезы рождаются в полночь, а вещие сны приходят под утро, что парящая в воздухе мерцающая пыль, отражаясь от зеркальной башни, сплетается в волшебные видения – осязаемые, настоящие, живые. Мы помним призрачную кошку, ведь она же - была? Или мы придумали ее сами – так ли уж это важно, если она сидела на пороге Ласкиной сторожки, точила невидимые когти о грубый косяк, и отметины эти видны до сих пор... Мы умеем выживать, умеем работать, умеем строить! Ведь всего-то и нужно – суметь воссоздать нелепый стеклянный многогранник на тонкой ножке. И все вернется, ведь правда?!
...живи, ухмыляется будто бы ветер. Работай. Строй. Ты силен, ты умел, ты знаешь, как правильно - ну же?!
Мы не умеем долго обманывать себя. Каждый раз, когда отчаянная надежда умирает, мы остро понимаем - невозможно. Тот, кто построил подобное, уже никогда не сможет повторить это. И никто другой не сможет тем более. В месте, где сознательно отказались от мечты, отрезали мечту остро отточенным ножом, настоящая жизнь уже невозможна. И это даже хуже, чем горький вкус крови и тоска при взгляде на небо. Понимание: мы живем для того, чтобы каждой клеточкой больного сердца осознавать - все кончено, и никогда, никогда теперь не будет так, как прежде.

[Барон Суббота >>>]

Вскрытие Бессмертного.

(вскрывали напару с Чероном)

Утро нисколько не напоминало своих тёплых и ласковых собратьев. Ни просыпающихся птиц, ни аккуратных касаний лучей народившегося солнца, только рассеянный, бесцветный и мутный свет, пинком вышвырнувший ночь за горизонт. Гаруспик лежал с открытыми глазами, вперив взор в потолок и почти не дышал. Демоны ночи, ещё не покинувшие его душу, сковали тело невидимыми цепями и нещадно хлестали мечущийся разум. Что это было? Кошмар, дитя напряжения последних дней и шока? Видение, посланное Матерью Бодхо? Дурман, навеянный курительной смесью отца? Или, вообще, невозможный шаг назад во времени, чтобы исполнить должное?
"Я убил отца своей рукой? - спрашивал себя Артемий. - Замкнул круг и сгорел в пламени, чтобы...чтобы что?"
Вопросам не было ни конца, ни ответов с мизерикордами наперевес.
В прозекторской было тихо. Отсюда, из-за тесно сдвинутых стен и прикрытых век, почти не верилось в чуму. В то, что в Земле уже, должно быть, охвачено эпидемией несколько кварталов, и то, что вчера казалось лишь тенью, нависшей над городом, овеществилось.
Взгляд Гаруспика метнулся по стенам, и мертвая, склоненная набок голова Симона как нельзя лучше напомнила ему о том, что смерть приходит не только в ночных кошмарах.
В это время где-то позади скрипнула дверь и тяжелые ботинки Рубина глухо стукнулись о порог. Шелест плаща, вешаемого на крючок...
- Уже не спишь, - прищурился Стах, устало опираясь о стену. - Тем лучше... Я почти ничего не успел узнать, но положение в городе удручающее.

Менху несколько долгих, растянувшихся, словно битум мгновений рассматривал лицо Рубина. Тяжёлый подбородок, обесцвеченные губы, ввалившиеся щёки, туго обтянутые кожей скулы, глаза, набрякшие тёмной усталостью, пересечённый резкой складкой лоб... Гаруспику почти показалось, что через эти черты начинают проступать другие, предсмертные, но нет, показалось. А, может быть, будущее просто ещё не предопределено, в отличие от прошлого.
- Что слышно? - слова вырвались из гортани, завибрировали меж стен и прервались надсадным кашлем. Ободранные вчерашним курением лёгкие жестоко мстили хозяину.
- Не столько слышно, сколько видно, - позволив себе чуть-чуть расслабиться, Рубин, хрипло выдохнув, поднялся, и принялся перебирать хирургические инструменты, сваленные в ящик стола. - В воздухе словно носится какая-то скверна. Я встретил мальчишку из знакомых, двоедушника. Перекинулись всего парой слов, но похоже, дела неладны не только в северной части, но и в Каменном Дворе... Чума распространяется с какой-то совершенно невозможной скоростью. Может быть, кто-то из беглых мясников - если болезнь действительно пришла из Термитника - добрался до владений Каиных... но что-то мне в это не верится.
Гаруспик задумчиво, похрустывая суставами, поднялся и потянулся, прикрыв глаза. Соединить виденное вчера в мысленную карту не выходило, как он ни старался, но было ясно, что с того места, где он недавно встретил ойнона Данковского до Каменных Дворов крысы, эти маленькие стрелы-смертники на службе у эпидемии, добраться вполне могли. Кроме того…
- Надо проверить тело Симона, - сказал он, открыв глаза. – Если его тело заражено, как и….
Внезапная догадка вспыхнула в мозгу вспышкой белого фосфора, опалив серое вещество страшными предчувствиями.
- Стах, тело отца мы нашли в воде. В болоте, которое связано с Глоткой и Горхоном. Вода может быть уже заражена, – сказал Гаруспик безжизненным, сухим и совершенно ему не подходящим тоном.
Рубин устало кивнул головой:
- Верно, пожалуй. Да еще за вчерашний день таких трупов мог набраться не один десяток - то побоище в Земле... Хорошо хоть, что воду город берет из подземных источников. Но от ловли рыбы придется отказаться... Надо будет предупредить коменданта. Хотя Сабуров умен, и сам должен догадаться установить первичные санитарные меры... к которым, скорее всего, припишет нашего знакомого бакалавра.
Стах наскоро разложил на отрезе марли скальпель, кишечные и кровоостанавливающие зажимы, набор щипцов и игл, и принялся протирать их, смачивая в склянке со спиртом.
- Я продезинфицирую инструмент, а ты подготовься.
- Где у тебя халаты, перчатки и прочее хозяйство лежит?
- Халат на крюке, - Стах, не глядя, дернул подбородком. - Перчатки здесь, в ящике.
Артемий принялся, не торопясь, с расстановкой одеваться, давая Рубину время как следует заняться инструментами.
Не слишком свежий халат лёг прямо поверх кожи и синяков на ней, отгородив своей белой бронёй Гаруспика от болезни, маска скрыла лицо, подобно забралу шлема, а перчатки на мгновение налились тяжестью боевых рукавиц.
- Протри и его, - не очень разборчиво сказал менху, кладя в кювету отцовский нож. Мысль о том, что в таком деле, как вскрытие Симона Каина, ему будет сопутствовать какой-то там скальпель, была неприятна.
Гаруспик не ответил. Он шагнул ближе, взял в правую руку нож, пару раз крутанул его между пальцами и....
Бакалавр Данковский наверняка оперировал бы иначе. Ему бы больше пошли сухие медленные, отточенные жесты, хоть сейчас для учебника фотографируй. Вместо этого у стола бушевал небольшой ураган. Резкий взмах, нож входит в подвздошную область и с резким хрустом вскрывает грудную клетку. Рассечённые мышцы и кожа расходятся, а Гаруспик, безликий, утративший индивидуальность и имя, Гаруспик уже раздвигает рёбра, пользуясь специальной распоркой. Ещё несколько молниеносных разрезов, и в таз обильно течёт густая, тёмная кровь. В кюветы по очереди ложатся желудок, печень, почки, селезёнка, небольшая заминка происходит с семиметровым канатом кишечника. который в итоге практически летит в руки Рубину, дескать, разбирайся! Распорка удаляется, рёбра возвращаются на своё место, но лишь для того, чтобы разойтись под восходящим ударом такой силы, что тело выгнуло дугой и швырнуло обратно на стол. Рассечённая грудина напоминает размыкающиеся челюсти, а Гаруспик уже, прямо руками, с каким-то сладострастным хрустом раздвигает рёбра. Громадное лезвие ножа движется со скоростью челнока в швейной машинке, и в кювету ложится ювелирно отслоённая лёгочная сорочка. Сердце, лёгкие и часть трахеи смог бы удалить и студент-первокурсник...

[Черон >>>]

(...продолжение)

- Мозг достанем? - Гаруспик обернулся к Стаху, более похожий на степного демона после сытного пиршества. Белый халат перемазан кровью, глаза горят, на лбу испарина, дыхание частое... Учитывая здоровенный нож в руке, Гаруспик пугал.
- Не стоит, - не отвлекаясь от работы, Рубин быстро заменил таз для крови и мотнул головой. - Песчанка поражает не избирательно. Заметил зараженные области?
Гаруспик кивнул, аккуратно положил нож в чистую кювету и отошёл в угол. Первобытное, дикое наслаждение бурлило в нём, превращая тело в кипящий котёл, заставляя руки дрожать, а глаза сверкать. Артемий Бурах сел на пол, привалившись спиной к стене и склонил голову на грудь, словно собираясь напиться удивительно свежей крови, пропитавшей его халат. Пришла очередь Рубина работать, и один хирург уступил место другому, как один маэстро передаёт другому рояль, во время концерта для двоих.
Бросив косой взгляд на практически выпотрошенное тело, Рубин передвинул таз с органами на соседний стол, где стоял микроскоп, и занялся их изучением.
Впрочем, сложное устройство пока не понадобилось. Делая осторожные надрезы, Стах осмотрел печень, почки, кишечник, и отрицательно мотнул головой:
- Ничего, хотя я еще взгляну под стеклом. Но явных следов поражения нет. И в целом все намного чище, чем в случае учителя... болезнь не получила развития?
Не дождавшись ответа, он отложил образцы в сторону, и перед ним оказалось сердце. Отерев куском марли потеки крови, Рубин присвистнул - здесь не нужно было ничего резать. Все сердце представляло собой один омертвевший, скорченный коричневый ком плоти. Казалось, в нем даже змеились трещины и плавали едва заметные крапинки червоточины. "Поражен в самое сердце", без каких-либо метафор...
- Ерунда какая-то, - Рубин покачал головой, удерживаясь от того, чтобы сплюнуть при покойном. - Все чисто, кроме мышечной ткани в верхней части... да еще горло. И сердце. Такое впечатление, что он не ел и не пил ничего зараженного, и даже не вдыхал - ему как будто сделали инъекцию прямо в сердце. Или в горло, откуда бактерия взяла и целенаправленно, минуя все прочие артерии, добралась до сердца... как живая. Или две инъекции?
Смирить волну внутри себя, что может быть сложнее? Пожалуй, разве что, смирить ту же волну, когда этого делать не хочется, когда она приносит болезненное наслаждение, словно расчёсывание до крови комариного укуса. Артемий поднялся на ноги, и подошёл ближе к телу. Пальцы, затянутые в побуревшую от крови перчатку, растёрли кожу на неповреждённом горле Симона, несколько раз её оттянули и отпустили.
- Ты видишь след от укола?
- Навскидку - нет. Сейчас взгляну еще...
Некоторое время было потрачено на то, чтобы Рубин тщательно осмотрел через чуть треснутое увеличительное стекло сердце и трахею со всех сторон. В конце концов Стах в сердцах откинул линзу в сторону (та, зазвенев, покатилась по столу), и развел руками:
- Ничего. Впрочем, если укол и был, он сделан три дня назад - за это время язва могла так протравить сердце, что след теперь незаметен. Насчет горла я почти уверен - оно чище. Но, скажем, шарик под язык мог дать похожий эффект... Но не представляю, что это могла быть за таблетка с бактерией Песчанки. Скорее уж заражение крови после инъекции.
Нож снова перекочевал в руку Гаруспика и опустился на белое, раскрытое и опустевшее, как выпотрошенная картонная коробка тело Симона. Несколько быстрых взмахов, и на омертвевшей коже разошлась паутинка разрезов.
- Даже малые его линии не были тронуты язвой, - вскрыл повисшую тишину Артемий. - А поражены важнейшие узлы.
- При всем том, - добавил Стах, - что Симону незачем было пользоваться инъектором... Он никогда и ничем не болел. Разве что - для Каиных было довольно обычным делом испытывать на себе новые открытия, в том числе в химии и биологии... Но думаю, Симон давно уже не интересовался областями человеческой науки.
- В любом случае, наше дело - синтезировать вакцину. Но... с этим непонятным заражением лучше бы иметь еще образец ткани для исследования. Желательно - свежей.
Гаруспик отошёл от тела, снял маску и долго, с тщательностью, которая бывает лишь в жестах полного новичка или умудрённого опытом профессионала, он набил и раскурил трубку, наполнив прозекторскую горько-свежим запахом отцовской смеси. Голова тут же стала лёгкой, мысли двигались в ней, словно мыльные пузыри в воздухе. Артемий почти физически это чувствовал, при всём при том, что мышление оставалось совершенно ясным, незамутнённым твириновой дымкой.
- Нужно найти ещё живого больного,- сказал он, выпустив дым через ноздри.
- Этим и займемся, - Рубин кивнул, подводя итог разговору.

Сообщение отредактировал Черон - 2-12-2008, 22:07

[Woozzle >>>]

Самозванка. День третий.
Ассиметрия. Часть первая. Вопросы.
(с символичным Дженази)

Утро не спешило ворваться солнечным светом в задернутое ветхой тканью окно - лишь заглянуло в щелку привычной угрюмой серостью.
В комнате было пусто и тихо – так тихо, что от этого стало жутко. Тишина никогда не сулит ничего хорошего. Тишина похожа на тесный кокон. Глупая гусеница может верить, что эта ласкающая оболочка из мягких волокон позволит ей обернуться бабочкой, расправить искрящиеся яркой пыльцой крылья и взлететь, преодолеть преграду, стать, наконец, собой. Смешно. Нет никаких крыльев – нет и не может быть, есть только плен, только вечное безмолвие – а если что и разорвет его, то что-то еще менее приятное…

С чем же сравнить мое положение? С клеткой? С падением в глубокую бездну, и чем ниже – тем холоднее, тем страшнее и больнее? С чем же? Слова медленно, но совершенно неотвратимо, теряют всякий смысл. Если бы я была писателем, то, наверное, смогла бы выразить знаками то, что творится у меня внутри.
Я умею творить чудеса. Я могу исцелить. Я могу убить. Могу? А что я могу? Могу повиснуть на ниточках, могу плутать в собственном осознании бессилия, могу… Нет.
Без цвета, без запаха и без вкуса – эта серая мгла где-то внутри меня, давит изнутри, сжимает сердце. Я – Чудотворница. Я буду ею, если сказать это с уверенностью и с верой, так? Нет, не так.
Вроде бы все так, как и должно быть, вроде бы все понятно, но все же – я постоянно мучаюсь ощущением неправильности всего происходящего. Люди не могут назвать это, они могут только ощущать это. «Что-то не так» - говорят они, чувствуя странное смятение и щем в груди. Я же могу назвать это просто – искажение. Нарушенный баланс, искривленная соразмерность, асимметрия – названий действительно много. Но помимо всего, это состояние еще и… Неопределенности. Да-да! Неопределенности. Как монетка, что застыла на ребре. Куда она упадет? И ты смотришь на неё с замершим сердцем, ожидая исхода, и сделать можешь, но это нечестно, неправильно… Или?
Неопределенность. Неправильность.
Я устала. Я действительно устала. Когда же все это закончится?

Никогда – торжествует тишина. Никогда тебе не вырваться, никогда не стать бабочкой. Попалась, позволила поймать себя и заключить в кокон, в очередной раз поверила в свои глупые чудеса. Сегодня можно было и не просыпаться…
Клара уже была готова поверить ей, признать ее безоговорочную власть, но неожиданным спасением с улицы, откуда-то издали донеслись протяжные звуки. Глубокие, тоскливые, похожие на странный монотонный напев – словно кто-то, не умея найти слов для своей боли, просто изливал ее в мир. И мир откликался звуками, тихими, незаметными ранее, но заставляющими поверить в реальность пространства за тонкой оболочкой кокона. Навалившаяся апатия шарахнулась прочь. Клара поднялась с постели, ощутив, как противно заныло тело. Пусть. Главное, что не отказывается повиноваться.
На улице было не слишком людно, встречные мясники не обращали на Клару ровным счетом никакого внимания, словно молчаливо признали ее своей. Равной. Девочка брела, бездумно переставляя ноги, не глядя по сторонам – к чему выбирать направление, если все дорожки города все равно приведут ее, Клару, туда, куда будет угодно чему-то непостижимому?
Кажется, она успела миновать часть квартала, захваченную мясниками, когда ее окликнули.
- Эй! Ты, что ли, девочка с кладбища? – мальчишка с поцарапанным носом и с задорными искорками в желтых глазах выжидающе склонил голову.
- Может и так. Но я то с кладбища пришла, а ты туда и уйти можешь. Совсем, - Равнодушно ответила Клара, оглядывая мальчишку чуть неприязненным взором. - Что тебе нужно?
Мальчишка не испугался и не обиделся. Окинул Самозванку оценивающим взглядом и усмехнулся.
- Ишь, языкастая! – фыркнул он и пояснил: - Я же не со зла. Меня попросили девчонку найти ненашенскую, так и сказали – с кладбища, мол, девочка.
- Даже так? - Медленно осведомилась она, растягивая звуки. Затем, не спуская глаз с посланника, с доброжелательной (условно) улыбкой, осведомилась: - И как же зовут этого самого просителя?
- Да Хозяйка Земляная, Катерина. Сабурова. Она тебя вроде бы на кладбище и встретила…
- Хозяйка... Кладбище... Катерина? Да-да, её кажется звали так... Катерина, значит, - Самозванка пожала плечами. - Насколько я помню, при первой нашей встрече она была более чем... неприятно мною удивлена. Интересно, что ей сейчас от меня нужно?
Клара задумчиво огляделась - делать было нечего, причем совершенно. А приглашение Хозяйки - от такого, по-видимому, не отказываются.
- Я знаю где дом Сабуровых - была там, но... Вряд ли найду дорогу. Проведешь меня?
- Нет, здесь оставлю! – беззлобно хихикнул мальчишка.- Так и скажу – простите, мол, госпожа Катерина, нашел вашу девочку, а подбирать сами идите!
Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу и кивнул на подворотню:
- Ну что, пойдем? Тут можно дорогу срезать, я знаю, я все закоулки излазил.
- На пузе? - Невинно ответила Клара в ответ на шпильку. - Меня-то по закоулкам лазить не заставишь, надеюсь? Ну ладно, черт с тобой. Веди меня, Вергилий...
Мальчик шагал шустро, но и на Клару поглядывать не забывал – вдруг отстает? Да и любопытство гложет…
- А ты откуда вообще взялась? Ну... на кладбище-то?
- Молоко да хлеб тырила, - просто ответила Самозванка.
- Не хочешь говорить, ну и ладно, - он насупился и какое-то время шел молча, лишь изредка кивал в ту или иную сторону и коротко указывал: - Сюда.
Наконец, вынырнув из очередного переулка, остановился – так резко, что Клара едва не врезалась ему в спину.
- А вот и пришли. Только с этой стороны вход к самому коменданту, а чтобы к Катерине попасть, нужно дом обойти. Тут-то уж не заблудишься? – и насмешливо глянул снизу вверх.
- Какая галантность! - Фыркнула Клара. - Все больше убеждаюсь - настоящие мужчины еще не перевелись...
Сказав это, Клара пошла дальше, не оглядываясь. Катерина ждет, не так ли?

[Черон >>>]

Главы из переписки.

Леону Курину

Сообщите всю информацию, касающуюся деятельности правительственных специалистов во время Первой Вспышки пять лет назад.
Сонную группу игнорируйте.
Копии материалов расследования Аглаи Лилич высланы вам с нарочным, ожидаю сравнительного анализа.
Закройте доступ к помещению театра для всех, кроме вас лично, и постарайтесь отыскать кого-нибудь из актеров.
Разрешаю допрос любыми методами.

Герман Орф, inq

p. s.:
Теперь не вызывает сомнения то, с какой именно целью сюда были отправлены известные нам лица.
Подавление мора - цель второстепенная.
Не допусти ошибки.
p. p. s.:
Пришли мне все подтверждения исследований Данковского, которые наблюдались за время эпидемии.




Ответ (получен срочной почтой через два дня, 29 октября):

Герману Орфу

Все доступные источники указывают на то, что во время Первой Вспышки город был полностью предоставлен самому себе. Ни одного следа присутствия наблюдателей от Властей в подотчетных документах отыскать не удалось. Проверка была проведена с учетом всех методов шифрования, известных на данный момент. Если правительственные специалисты и находились в городе на тот момент, то их положение было засекречено на высшем уровне.
Касательно Театра: на Соборной Площади удалось обнаружить одного из т.н. Исполнителей и выйти с ним на контакт. По поводу искомого листа и дополнительных к нему (разрозненные части продолжения пьесы были найдены в помещениях Театра и в других домах, чей список прилагаю в конце письма) он высказался в духе "игра ума, безошибочно принятая за действительность". Стоит добавить, что среди описываемых в пьесе событий встречаются расхождения с тем, что случилось на самом деле.
По общей ситуации от него не удалось получить внятных комментариев. Попытка применить силу закончилась... неудачей. Подробности, с вашего разрешения, опускаю.
Что касается исследований Танатики, то картина наблюдается крайне запутанная. Существуют сведения о том, что как минимум один случай подтверждения теории Данковского имел место, однако этим человеком не мог быть глава семьи Каиных, в поисках которого основатель Танатики прибыл в город. Нам удалось проследить судьбу его тела: достоверно известно, что оно было препарировано и вскрыто, и его состояние не удовлетворяло декларируемым Танатикой "Пяти постулатам смерти".
Но связь, несомненно, существует. Не исключаю также, что в одиночку Данковскому удалось добиться неких результатов, принципиально отходящих от догм школы. К сожалению, заполучить какие-либо документы об экспериментах Танатики последнего месяца практически невозможно.
Ожидаю дальнейших указаний.

К.Л.

[Woozzle >>>]

Даниил. И Тая. И кто-то там еще.
(вместе с аццкой БакаКошкой)

Когда Даниил проснулся, утро было в разгаре. В комнатушке, где с трудом умещались кровать и тумбочка, наконец-то стало светло. А вчера, при свете одной керосиновой лампы…
Он понял, почему одонгов можно бояться. Только зайдя в темный коридор и не ожидая там ни с кем столкнуться, он вдруг увидел, как на него плывет бледное пятно, примерно на уровне его груди. Постепенно оно приобрело очертания головы - маленькими, круглыми, неестественно вылезающими из орбит глазками, без носа, без рта. Он прижался спиной к стене, пропуская чудовище мимо себя, туманный взгляд скользнул по нему, из-под тряпок послышалось мычание, и одонг вышел наружу.
При дневном свете они не казались ему такими угрожающими. Впрочем, нет, не угрожающими – мистическими. Было в них что-то словно из другого мира, первобытное, полузвериное, и это не пугало, но заставляло холодок пробегать вдоль позвоночника.
Дверь в выбранную им комнату не закрывалась, мало того, она вообще едва держалась на петлях. Должно быть, около часа Данковский не мог уснуть, наблюдая за тем, как проплывают в темноте коридора мимо его двери бледные лица Детей Бодхо. Из-за темных одежд (если можно было назвать одеждой эти то ли тряпки, то ли звериные шкуры) ночью только и были видны эти обтянутые тонкой кожей безволосые черепа.
Вот и сейчас один из них сунулся в дверной проем, поглядел на проснувшегося бакалавра и проскрипел что-то на своем языке. Данковский так и не понял, к нему это было обращено или нет – а спросить не успел, потому что одонг на удивление быстро исчез.
- И тебе доброе утро, - вздохнул Даниил.

…сегодня он собрался, как и обещал, заняться заболевшими мясниками. В конце концов, нужно что-то узнать о болезни, формах, которые она принимает, путях распространения – да много о чем.
Если принять еще пару таблеток, можно, наверное, не заразиться. Принимая за условие, конечно, то, что он здоров. А если уже нет, то и терять нечего. Подхватив саквояж, Даниил отправился к Тае – вернее, искать Таю.
Искать, впрочем, пришлось недолго. Обратившись на улице к первому встречному степняку, неловко, коротко и предельно просто – так, что понял бы и ребенок, Даниил попросил его проводить. Тот в ответ усмехнулся краешком губ и ответил внятно, но столь же коротко:
- Идем.
Весь недолгий путь по просыпающимся улицам, проделанный в сопровождении мясника, бакалавр осматривался по сторонам - разглядывал серые, похожие друг на друга дома и запоминал дорогу. Занятие было не из веселых, но другого не было – вряд ли он сумел бы расспросить мясника о произошедшем в Термитнике. К счастью, Таю они нашли совсем скоро – не прошло и четверти часа. Она, как всегда окруженная угрюмыми смуглыми мясниками, увидев Даниила, подалась ему навстречу.
- Ты, наверное, здорово набегался вчера. Здесь все давно на ногах. И Клара уже ушла, - непонятно зачем сообщила она Даниилу.
- А куда? - рассеянно спросил тот, сам не поняв, зачем.
- Не знаю, - она пожала плечиками. – Ушла и все. Может, еще вернется? Она мне сказку обещала…
- Наверное, - рассудил Данковский. - Вот, Тая, ты просила меня вчера, чтобы я вам помог. Давай ты мне сначала тоже немножко поможешь? Расскажи про язву в Термитнике.Как болели мясники? Заражались ли друг от друга? И можно ли осмотреть зараженных?
- Я сама всего не видела, - она вздохнула. – Вроде бы у них был жар. И бред. И язвы еще. А когда они уже не могли ходить, они кричали от боли, как будто кто-то кусает их изнутри – и эти крики было слышно даже в коротком корпусе, хотя там не было заразы сначала. А заражались ли они друг от друга… Разве это можно так просто понять, от чего они заражались?
Она помолчала, не зная, что еще добавить и раздумывая над вопросами Даниила.
- А больных мы ведь не брали с собой, - добавила она, вспомнив его последнюю просьбу. - Спасались только те, кто еще сам мог ходить. Правда, у нескольких человек потом началась лихорадка, наверное, они тоже были заражены, просто этого не было заметно. Это называется у вас, докторов, каким-то умным словом, вроде бы. Ты можешь на них посмотреть, конечно, если это нужно – тебя проводят к ним.
- Нужно, - кивнул бакалавр. - Много их?
Из инструментов для осмотра у него ничего не было, ни фонендоскопа, ни зеркальца; что еще хуже - не было респираторной маски. Зато была записная книжка, карандаш и еще немного таблеток.
- Они ведь в каком-то изолированном месте, я надеюсь, куда никто не заходит?
- Нуу.. – Тая качнула головой, жест можно было истолковать в равной степени и как подтверждение, и как отрицание. – Они в одном доме все. Туда никто не ходит, конечно, но никто их там и не стережет.
- Наверное, в этом и необходимости нет, - признал бакалавр. - Пусть кто-нибудь покажет мне дорогу. А там уж я сам...
Что именно "он сам", Даниил пока плохо представлял. Ему почему-то казалось: вот он увидит этих больных, и ему все сразу станет ясно. Впрочем, строить планы - гиблое дело, судьба обязательно решит пошутить, и... Эй, Данковский, с каких это пор ты веришь в судьбу?
Домик, где обустроили временный изолятор, мало чем отличался от десятка таких же на этой улице. Два этаже, серо-бурые каменные стены, покореженная водосточная труба, глубокая трещина поперек бетонного крыльца… Даннил взялся за отполированную многими ладонями дверную ручку, чтобы войти внутрь, но тут взгляд его упал на пятно чуть правее дверного косяка. Странно знакомое, неяркое, словно бутон нераспустившегося цветка. Страшного, хищного цветка.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-12-2008, 22:18

[Хелькэ >>>]

(продолжение)

Поморщившись, он отступил на полшага и открыл саквояж. В маленькую коробочку, где раньше хранились перья от ручек, он вчера положил три таблетки. Решил, что ему хватит, а остальное пусть берут мясники. Впрочем, даже сейчас, проглотив одну ("Только две осталось..."), он не пожалел.
Затем быстренько соорудив из бинта - вот ведь медицинская привычка, таскать с собой всякую ерунду, которая может и не пригодиться, - подобие маски, закрывающей рот и нос, он надел ее и потянул дверь на себя.
Стараясь дышать как можно реже. Слушая стук собственного сердца.
Длинный и тесный коридор встретил бакалавра слабым, едва ощутимым пока что запахом недуга: кисловатый, душный, ватный какой-то воздух просачивался сквозь марлевую повязку, стремясь проникнуть в легкие. Комната на первом этаже оказалась пуста, Даниил оглядел ее мельком и двинулся дальше - наверх. Лестница поскрипывала в такт его шагам, будто жалуясь на свою непростую судьбу. Искомое он обнаружил в спальне на втором этаже. На кровати, скорчившись, лежал человек – неподвижно и беззвучно – лишь хриплое дыхание вырывалось из его груди.
- Эй, - позвал Данковский. Голос сквозь марлю звучал глухо и даже как-то... неестественно, точно принадлежал кому-то другому. - Вы меня слышите? Как вы?
Человек был жив, но в каком состоянии он сейчас находился - этого предугадать было нельзя.
Мужчина открыл глаза и какое-то время обшаривал комнату взглядом, будто вовсе не видя бакалавра и тщетно пытаясь отыскать источник звука. Наконец, взгляд остановился на темном плаще, зацепился за него, как крюк за стену и медленно заскользил вверх - к лицу. На вопрос Даниила он так и не ответил – не расслышал? Или не понял смысла? Или уже не мог говорить?
- Я врач, - произнес бакалавр чуть громче. - Я пришел вас осмотреть.
Он решительно шагнул вперед, приближаясь к кровати.
Человек вздрогнул и закрылся руками, словно опасаясь, что Даниил сейчас его ударит. Дыхание – и без того тяжелое, с присвистом, участилось, став больше похоже на непрерывный хрип – так дышит, должно быть, загнанная лошадь за минуту до того, как белая пена выступит на ее губах. На ладонях, за которыми несчастный пытался спрятать лицо, отчетливо проступали синюшные пятна – еще не язвы, но обещающие вскорости стать ими.
- Что вы чувствуете?
Он решил не дотрагиваться до больного - да и желания не было. Жалость постепенно уступала место... брезгливости? Нет, у докторов это чувство отсутствует. Скорее - ужас перед страданием, которое может закончиться только смертью.
- Вы меня вообще - слышите?..
Человек отнял руки от лица, и Даниил увидел вблизи его лицо. Резкая линия скул, желтая кожа, похожая на ссохшийся пергамент, отмеченный кое-где, будто плесенью, теми же пятнами, что и руки, губы, покрытые запекшейся бурой коркой, и глаза – мутные, слезящиеся, слепо щурящиеся даже от того невеликого света, что проникал в зашторенное окно. Он попытался что-то сказать, но сорвался, захлебнулся словами, как испорченный патефон. Закашлялся – сухо, надрывно, словно пытаясь выплюнуть боль, поселившуюся внутри.
- Бо…лит… Го…ря…чо… Стра… шно… Ум..ру…
Со второй попытки человеку удалось заговорить. Он выталкивал из себя слова с трудом, короткими отрывистыми слогами, делая между ними длинные паузы, в которые пытался хватнуть воздуха – хоть немного, глоток, чтобы только хватило на следующий выдох. Казалось, что слова царапают – нет, раздирают! - ему горло.
- Нет, нет, - Даниил попытался успокоить его, - надежда еще есть. Все... все будет нормально, мы постараемся найти лекарство.
Слова звучали так, как и должны были - словно он сам не верил в произносимое... черт возьми!
- Я могу пока что-нибудь сделать для вас? Сколько здесь еще людей?
Люди? Еще? Здесь? Больной смотрел на Даниила так, что было понятно – смысл вопроса от него ускользает, просто не помещается в сознании, заполненном болью.
- Я… пить, - он с трудом сглотнул вязкую слюну.
- Я сейчас поищу, - пообещал бакалавр и покинул комнату.
Воду, пожалуй, следует искать на кухне, подумал он, но вот найти кухню... на первом этаже, кажется, ее не было.
Бакалавр прошел по коридору в соседнюю комнату, где обнаружил еще человека, уже в бреду, и с раскрывшимися кровоточащими язвами. Поморщившись - невыносимо было слушать эти стоны, едва доносящиеся из-за плотно сомкнутых, искусанных губ, - Данковский проследовал дальше, как раз на кухню.
Вода плескалась в довольно грязной бутылке; хотя, может, просто стекло было мутное? Прикасаться к ней руками не хотелось - у Даниила было стойкое впечатление, что чума поразила не только обитателей этого дома, но и сам дом, каждый предмет, находящийся в нем. Он обернул бутыль платком и отправился назад.
- Вот, возьми... - он протянул ее больному. - Почти полная.
Мужчина взялся за мутное стекло дрожащей рукой, припал к горлышку и вновь закашлялся – от первого же глотка воды внутренности скрутило новой волной боли. Ослабевшие пальцы не удержали бутылку, вода растеклась по полу огромной гротескной кляксой. Человек со странным выражением – недоумения? Удивления? Обиды? – уставился на свою подрагивающую ладонь. Затем закусил губу и с глухим стоном откинулся на спину, не обращая больше внимания на посетителя.
- Я постараюсь помочь... чем-нибудь...
Говорить было больше нечего, а делать - тем более. Да и что тут сделаешь, по крайней мере сейчас? Смотреть, как вода впитывается в дощатый пол, было невыносимо.
Выйдя из зараженного дома (в ушах все еще звучали стоны и хриплое: "Страшно... умру"), Даниил сорвал и отшвырнул маску. А потом вдохнул глубоко-глубоко, и так и стоял, просто вдыхая воздух, впитывая в себя осеннюю прохладу, шуршание опадающих листьев, лучи солнца, с трудом просачивающиеся сквозь облака - всю ту жизнь, которая еще наполняла Город.
Кто знает, надолго ли.

[Барон Суббота >>>]

День третий. Гаруспик

(с неразлучной парочкой: Трагиком и Исполнителем)

Оставив Стаха заканчивать обработку тела, Гаруспик скинул рабочую одежду и, отчищая куском марли лезвие ножа от крови, глубоко задумался. Тело подобно Вселенной, а нож, вскрывающий линии его, подобен менху, меряющему шагами своими линии Космоса. Путь гаруспика - это дорого хирурга, тропа шамана и дело жреца. Его главное предназначение - принести жертву. Уничтожить малое, чтобы его [I]небытие[\I] дало [I]бытие [\I] чего-то большего. Это просто для посвящённого в тайны - вскрыть линии, рассечь узел, но это лишь видимость. Жертву надо ещё и выбрать. Выбор, а не убийства покрывают ранним снегом головы менху. - Это должен быть больной, уже погрузившийся в чуму с головой, но пока что не мёртвый, - проговорил Артемий. - Надо защититься.
- С экипировкой не очень, - бросил Стах, не отрываясь от зашивания тела. - Все, что найдется у меня - марля, немного спирта... Исидор обычно использовал твириновые экстракты, но я не умею их готовить - и драпировку на лицо. Запасаться иммуниками придется в аптеках, но и там навряд ли их будет много. Заодно, - очередь дошла до упаковки емкостей с органами и отправки их на ледник, - попытайся узнать, как передается болезнь. Если по воздуху, то дело плохо...
- Твириновые экстракты, это такие? - спросил Гаруспик, извлекая из кармана куртки прихваченную с собой бутыль. - Это я нашёл дома, когда только вернулся.
Зеленоватая, тяжёлая жидкость нехотя плеснула внутри, напоминая всем присутствующим о своём существовании.
- Похоже на то, - Стах сощурился, оценимая мутное содержимое пыльной бутылочки, и кивнул. - Но они выходят совершенно разные в зависимости от видов твири и консистенции... и на вид их не различить. Исидор, насколько мне известно, разбирал их на вкус. Может, получится опробовать их на индикаторах, но за этим лучше обратись к бакалавру... если он вообще разберется в этом.
- Времени проверять нет, - Гаруспик качнул головой. Как эти экстракты действуют?
- Повышают общий иммунитет плюс обеззараживающее, кажется. Побочным эффектом общая слабость до потери сознания и отравления... но это в тяжелых случаях. Если выпить литра полтора, можно и умереть - но думаю, подобная предосторожность будет необязательной.
Гаруспик хмуро посмотрел на Стаха и единым махом ополовинил пузырёк.
"Правильно, -успел подумать он. - Если не единым махом, так бы и..."
Что "и" - осталось непонятным, потому что в горле вспыхнул жидкий огонь, моментально охвативший весь пищевод, добравшийся до желудка и оттуда стартовавший, как баллистический снаряд, нацеленный прямо в мозг. В голове моментально стало пусто и звонко, глаза выпучились так, словно собирались пробить потолок и улететь в Столицу, а горло выдало серию нечленораздельных хрипов.
Продышаться. Да, вот так. Вдох-выдох. Вдоооох. Выыыыыдох. И слёзы утереть, а то видно плохо. И выпрямиться уже можно, пожалуй да.
- Крепкий, - только и получилось выдохнуть у Гаруспика.
- Размер дозы определять по собственным ощущениям, - заметил Стах, ненадолго отвлекаясь от упаковки тела и с любопытством наблюдая за метаморфозами выражения лица Гару. Впрочем, дальнейшая его речь отнюдь не лучилась оптимизмом:
- Думаю, в эту вспышку Песчанки ты еще научишься хирургически точно отмерять необходимые количества...
За дверями тесной клети прозекторской Рубина просыпался город.
Сегодня он выглядел почти так же, как вчера - не было ни грозной тени, нависшей над кварталами, ни облаков миазм и скверны, стоны умирающих не доносились с другого берега реки. Но кровавая жатва, к сбору которой приступила чума, умножалась незримо.
Впрочем, имеющий глаза имел все шансы увидеть все непосредственно...
- Пойду, - сложные предложения громоздить как-то не хотелось. - Вернусь.
Тяжёлая металлическая дверь заскрипела и хлопнула на все склады. Обычно утренняя Степь была не просто прекрасна - изумительно, но не теперь. Тяжёлая невидимая пелена легла на Город и окрестности, прочно отрезав их от мира. Казалось, что если сейчас перепрыгнуть ограду и бежать, бежать отсюда по путям, то через пару километров столкнёшься с незримой преградой, расшибёшь себе лоб и тебя потащит обратно по рельсам и шпалам. Говорят, судьба ведёт того, кто идёт и тащит того, кто сопротивляется. Ну что же, в данном случае она принесла бы на место измочаленный шмат мяса.
Гаруспик поднял воротник куртки и пошёл в сторону Каменного Двора. Мимо пробежала крыса.
Здесь лежал флер подступающей болезни. И откуда только - вчера квартал еще был чист, а сегодня стены домов покрыты отвратительной багровой слизью, окна занавешаны грязным тряпьем и сладковатый запах гнили, если остановиться у какого-нибудь окна, с охотой скользнет в ноздри.
На улицах было почти пусто. Наипервейшее условие карантина, которое, впрочем, не обещало даже сколь-либо ограничить распространение болезни - с учетом таких темпов, как сегодня.
Кроме того, когда сидеть в домах станет невыносимо, никто не сможет удержать обреченных на смерть внутри. Даже патрульные, если они смогут работать в зараженных районах, долго не протянут...
По рукам узнают их - хирургов. По большим, крепким ладоням, которые легко и естественно держат скальпель и так же сжимаются в кулак. Обычно после этого начинается плохое, но не сейчас. Дверь отзывается стуком.
После нескольких неудачных попыток Гаруспик понял, что никто не отзовется. По счастью, дверь оказалась не заперта...
Дом встретил его тем же гнилостным смрадом и ощущением полного затишья. Ни звука в покрывале тишины, повисшем над кварталом - ни стука шагов, ни спускающихся навстречу незванному гостю хозяев...
Впрочем, красноречивей всего о причинах подобного могильного молчания вещей говорили стены. Набухшие влажные обои, побуревшие уродливыми багряно-коричневыми пятнами...
На первом этаже не было никого. Пустые постели, такое же влажное и в бурых пятнах белье, и все нетронуто со вчерашнего дня. На кухне запах был еще сильнее, хоть никаких продуктов там на первый взгляд и не обнаружилось - либо семьи, обитавшие здесь, не озаботились закупкой (с учетом вчерашнего повышения цен в связи с карантином это было более чем вероятно), либо вынесли еду в более надежное хранилище.
Лестница на второй этаж ужасно скрипела во всей этой тишине - и еще более пугающе выглядел тот, кто стоял наверху, почти полностью загородив проход и искоса взирая на поднимавшегося Бураха.

[Черон >>>]

Клювоголовый демон-трупонос, с виду совершенно неотличимый от всей прочей братии Исполнителей.
- Лекари не теряют времени даром, - гулко проскрипел голос из-под маски. - Пытаетесь ухватить чуму за хвост?
- А тебе что, ходящий по линии мёртвых? Мы делаем то же, что и ты.
Странно, очень странно было смотреть сейчас на эту тяжёлую, медную маску. Казалось - она знает всё о тебе, ибо ты был в ней и оставил там часть себя навсегда. Вестники мора, страшные Исполнители, вдруг показались чем-то...почти родным.
- Совершенно ничего, - если бы интонации были движениями, можно было бы сказать, что Исполнитель пожимает плечами. - Я всего лишь наблюдаю и выношу суждения. И иногда даю подсказки. Впрочем, следовать им или не следовать - не решает совершенно ничего.
- И что же за суждение ты вынесешь теперь, клювоголовый? Мы с тобой вместе по пути твоему часто ходим, мёртвых ведём, только я останавливаюсь у начала, а ты идёшь дальше. Расскажи, вдруг пойму, - Гаруспик и сам, неожиданно для самого себя заговорил, словно на его голове была маска.
Было в этом что-то странное - мёртвый дом, истекающие кровью обои, запах гнили в замершем воздухе и двое нежеланных говорят о необычном.
- Поймешь? – в голосе Маски отчетливо послышалась насмешка. – Ты, примеривший чужую личину, полагаешь, что постиг и саму суть?
- Мы все меряем маски, только вы их носите не снимая, - тон Гаруспика оставался таким же, как и был. - Я говорил о другом пути.
- Может ли судить о другом пути тот, кто слепо идет наугад? Ему предначертана лишь одна дорога, да и то, - Исполнитель повел клювом из стороны в сторону, будто перечеркивая что-то незримое, – два шанса из трех свернуть не туда. Оступишься, потеряешь тропу, перейдешь дорогу не тому человеку – все, пропал!
- Это путь менху. Сворачивая, мы оказываемся в яме и возвращаемся к Матери Бодхо.
Пустой голос, пустой дом и лишь слова, произносимые менху несли смысл, древний, утверждённый веками и поколениями служения.
- Вот тут ты прав. Все земные пути и впрямь ведут в яму. И путь менху в этом смысле так же непритязателен, предсказуем и смешон, как и любой другой. Приходится искать высший смысл хотя бы в этом – хотя откуда бы ему здесь взяться…
- Тело подобно Вселенной, сын наследует отцу, у каждого своя линия, - Гаруспик пожал плечами. - Это просто, не так ли?
Исполнитель хрипло засмеялся. Этот каркающий смех отражался от сен, усиливался эхом, поселившимся в умирающем доме, отчего казалось, что насмехается над невозмутимым Гаруспиком не одинокая Маска, а целое сонмище клювоголовых демонов.
- Это просто, - смех оборвался внезапно и резко, - и твой путь может окончиться столь же печально, как и путь твоего отца. Но истинных фаталистов не испугать такими мелочами. Они занимаются проблемами посерьезнее – воруют трупы и украдкой сцеживают кровь у обреченных на смерть.
- Делаем то, что надо. И будь, что будет, - почему-то на Исполнителя было невозможно разозлиться. Любые эмоции их словно обтекали, пропадая втуне и угасая. - Впрочем, ты наверняка понимаешь, носильщик мертвецов.
- Понимаю, - голова в маске качнулась, голос прозвучал на удивление серьезно, словно клювоголовый, наконец, признал за Бурахом право идти своим путем и совершать свои ошибки. – Дорога к цели нередко бывает пропитана кровью. И хорошо еще, если это кровь несчастного, который и так умрет. Или кровь животного, предназначенного на заклание. Но иногда – это и кровь бога. Или – странной измученной девочки с нездешним глазами и недетской мудростью.
Подумай, менху. Подумай, какой кровью тебе стоит окропить свой путь.
- Жертва - это малое, что сдвигает с места великое. Как бы не казалась страшна жертва - её польза превзойдёт.
Цитаты ложатся на цитаты и приобретают настоящий смысл. Слова отца поднимались из памяти легко, словно пузыри воздуха со дна болота. Границы между "вчера" и "сейчас" больше не было.
И снова усмешка – скрытая маской, но ощутимая, читаемая в желтом огне глаз, в едва уловимом движении клюва, в самой позе.
- Слова, слова. Звучат они возвышенно – не отнять, но так ли красива порожденная ими реальность? Я все сказал, менху. Я все сказал, - бесстрастно закончил Исполнитель и растворился в темноте верхних комнат.

(почти без Трагика)

[Барон Суббота >>>]

Выбор менху.

(с вездесущими Трагиком и Исполнителем)

Демон-трупонос исчез, оставив после себя лёгкий налёт чего-то свинцового на всём окружающем. Гаруспик наконец понял, что именно отталкивало от этих домов. Нет-нет, это были вовсе не кровавые пятна и странная плесень! Ему ли, менху и хирургу бояться таких вещей?! Просто было что-то такое в воздухе, от чего хотелось бежать. Как последний вздох умирающего, который остался здесь, став скорбным воем кладбищенского духа.
Артемий не думал более - ноги сами несли его прочь, дальше из дома, от клювоголовых и красной плесени, от странных ощущений и тихого, едва слышимого детского плача где-то на периферии сознания. Очнулся он уже за рекой, вне Каменных Дворов.
Эта часть города была еще не тронута дыханием чумы - дома как дома, на улицах непривычно много людей - должно быть, тех, кто бежал от Песчанки из других кварталов. На перекрестках расхаживали патрульные, по большей части сурово зыркая по сторонам, нежели пресекая нарушения порядка - каких, по правде сказать, не особенно и было. Однако, при всем этом в воздухе чувствовался... общий страх. Сдавленные взгляды в толпе, убыстряющиеся шаги, никто не останавливался и все куда-то спешили. У лавок с продуктами толпились маленькие группки людей, вокруг которых Сабуровы стражники задерживались чаще, неодобрительно хмурясь в ответ на косые взгляды толпы.
Пустой была только площадь вокруг Театра. Театра, которому было дано обещание... глупое и совершенно неуместное, если вдуматься - но дано.
Обещание - не якорь. Оно лишь разрез, очередная красная ниточка на белоснежном теле Вселенной. Менху - это скальпель Мира, и он меряет своими шагами Степь, оставляя за спиной рассечённую жизнь. Артемий шёл по улицам города туда, в Землю, и ему не заступали дорогу. Нож снова взлетал вверх и ложился в его ладонь, но постовые не трогали его. Шёл менху.
Земля встретила его запахом опустошения.
Здесь прошлась не чума, только начавшая подступать к ее домам, вытирая о стены свое платье, испачканное кровью. Здесь люди - если можно было уравнять обитателей Степи и города - убивали друг друга не дожидаясь, когда за них это сделает болезнь. Пожалуй, такой выбор мог быть истолкован как нежелание идти на поводу у судьбы... если бы не объяснялся иными, куда более простыми причинами.
Каждому хотелось прожить оставшийся кусочек жизни как можно дольше.
Чем дальше Гаруспик углублялся в сторону Кожевников и Сырых Застроек, тем больше замечал вокруг скуластые лица мясников, настороженно следивших за ним от импровизированных лагерей, из захваченных в пользование домов и просто отовсюду, где собирались одонги. Судя по всему, чума добиралась до них первой - в отличие от ближайших к реке кварталов, которые выглядели чистыми, и были закупорены на все замки и засовы, здесь уже не заботились об изоляции. Зато было видно, как несут больных - несколько раз мимо Гаруспика пронесли Червей с совсем изъеденным язвой лицом. Роль Исполнителей здесь выполняли сами поселенцы. Клювоголовые демоны почему-то не заглядывали в этот захватнический лагерь Степи, предпочитая держаться в стороне.
На Гаруспика косились, но не препятствовали.
Речь детей Степи подобна ветру, проходящему сквозь расщелину в холме. Она растянута, гортанна и совершенно непонятна для людей Города, но менху нельзя её не знать.
- Привет вам, дети Матери Бодхо! - за звуками его голоса тут же легла тишина.
Поначалу ответом было угрюмое и настороженное молчание - вокруг Гаруспика мелкими разрозненными группками собирались одонги, так, что он оказался в центре импровизированного круга оратора. Взгляды детей степи не отличались благорасположенностью, но и желания превратить Круг Голоса в Круг Крови в их глазах тоже не было заметно.
Наконец, один из них - должно быть, старший, если судить по вышивке на грубой рабочей куртке - вышел вперед и коротко поклонился.
- Привет тебе, сын знающего линии.
- Я - менху и сын менху, гаруспик Артемий Бурах, вчера принял наследство отца. Принимаете меня? - и снова слова-традиции, слова, которые старше многих из живущих, слова, о которые время стёрло себе зубы до самых корней.
- Есть ли кто-нибудь, кто подтвердит твое наследство? - крикнули откуда-то сзади.
Зачем оборачиваться? Всё идёт ровно так, как и должно, ведь не теперь же менять всё.
- Вы сами бросали землю в его могилу. Есть тот, кто оспорит?
- Не в ритуалах суть, - хмуро промолвил тот, кто выступил вперед. - Ты, сын знающего линии, видишь, что случилось с Землей. Каждое утро трое-пятеро детей Матери не открывают глаз, и доказать свою принадлежность кругу менху ты сможешь делами, а не знаками... и только так. Найди лекарство. Одолей врага, который убил Исидора - и те из одонхе, кто переживут эту осень, превознесут тебя над Укладом... хоть ты и делаешь это не ради возвышения. Мне нечего тебе сказать больше, Гаруспик.
Слово сказано. Не в ритуалах, хотя как раз в них и есть. Может быть даже, только в них и есть.
- Пусть будет так, одонхе. Но не в ритуалах дело, а в сути, которая рождает ритуалы. Мне нужно живое сердце почти умершего от болезни. Это плата, одонхе, и, боюсь, лишь малая её часть.
- Выбери любого из тех, кто при смерти, - лица собравшихся вокруг одонхе остались так же равнодушно-сумрачны на той фразе, которая, без сомнения, привела бы в ужас любого горожанина. - Но послушай еще вот что, Гаруспик... час назад по указу военачальника погонщики вывели всех оставшихся в во Вратах Труда быков на гнилое поле, где их убьют и сожгут, чтобы не допустить заражения. Ты знаешь, что такое кровь Боса?
- Сколько ещё времени? - и замерли листья в своём гибельном вальсе. И секунда растянулось на вечность от вопроса и до ответа. И ещё один груз тебе, менху, на плечи.
- Их должны были уже привести. - говорящий поморщился, не услышав ответа на собственный вопрос, но видимо, решил не упорствовать. - Если ты успеешь, то может быть, еще найдешь часть стада. Может, они окажутся больны и твой поиск будет удачным. А может, военачальник слишком осторожничал, и Босы умерли зря. Степной маре не за что насылать на них чуму, она пришла за людьми...

[Woozzle >>>]

(продолжение. С чероно-белым Трагиком и воплощением наглости Оррофином)

Давным-давно, в совершенно другом Городе и почти нереальной жизни, Исидор Бурах рассказывал своему сыну, как его отец устраивал испытания. Расскажет ситуацию, а ты ему и отвечай тут же, не раздумывая, как бы стал поступать. Для менху это обязательная часть их науки и жизни, но молодой Артемий, живущий по ту сторону времени и событий, оказался лишён этой части. Он слишком рано уехал учиться в Столицу, но там, он сам себе задавал такие задачки и сам же искал ответы. Получалось не всегда, но одно он понял: отправившись одной линией с перепутья, иногда можно направить кого-то ещё по другой.
- Пусть один из умирающих одонхе ждёт меня на железной дороге, недалеко от моста к складам. На границе чумы, - сказал Гаруспик, посмотрев в ту сторону, где за домами и облаками, за заражённым воздухом и кричащими от боли тропами Города лежало Гнилое поле.
- Так просто? – старший смотрел на Гаруспика со странным, болезненным выражением, его скуластое лицо словно заострилось еще сильнее, а руки сплелись в замок на груди. – Кто волен решать, кому из этих людей ждать тебя на границе, гаруспик? Кто заставит любого из них променять последний час жизни на встречу со скальпелем хирурга? Я?! Я мог бы, но не стану. Ты должен выбрать сам. Должен найти свою жертву, заглянуть ей в глаза и увидеть, как надежда сменяется отчаянием.
Путь менху начинается не с жертвы - с выбора. Выбором он является, выбор пересекает его в середине и выбор же становится его завершением. Вечный выбор, словно камень на плечах.
- Пусть тот, кто сам хочет уйти раньше, чем его заберёт Чума, подойдёт ко мне, - каркает ворона, молчат одонхи. Слова режут вязкий, желтушный воздух, словно скальпель больное тело.
Тягостно безмолвие, неподъемно, как тот самый камень – не сдвинуть, не облегчить выбора. Молчат одонхи, каркает ворона, и в крике ее чудится гаруспику саркастический голос недавнего собеседника - клювоголового трупоноса. Ты глуп, каркает ворона. Ты смешон, надрывается она. Тот, кто уже обезумел от боли настолько, что хотел бы уйти раньше – уже не может ходить. Ворона явно знает об этих людях побольше менху, едва принявшего наследство. Или это только кажется?..
Менху смотрел. О да, только у них, служителей, могли быть такие глаза, такой взгляд волчьих глаз, когда кажется, что сквозь эту желтизну и маленькие, словно булавочные головки зрачки смотрит Вечность. Только они могли смотреть так, видя скрытое, заставляя сдвинутся, пугая и приковывая к месту.
- Никто? - и по одонгам прошла волна совершенно не имеющего отношения к погоде холода.
Никто. Молчит ворона, она охрипла от смеха. Кто ты здесь, гаруспик? – уже не может каркнуть она. Кто ты здесь и почему ты считаешь, что твое слово – закон для этих людей?! Выбирай и не смей перекладывать свой груз на чужие плечи – молчит ворона, улетая прочь, черными крыльями распарывая свинцовое небо.
Первый шаг после выбора, который ты предложил, как дар, и который отвергли, как проклятие, делается всегда тяжело. Идёт лезвие, расходится плоть. Идёт менху, расступается толпа. Скальпель холоден, но быстро теплеет от крови. Менху тоже холоден, но его ничто не согреет в такую секунду. Острие не ищет - оно ровно идёт по линии тела, раскрывая её и выпуская наружу содержимое. Оно останавливается. И служитель не ищет - он просто идёт по линии Вселенной, выпуская наружу её содержимое.
- Ты, - это падает, приговор, топором палача. Замёрзшие дочерна зрачки впиваются в воспалённые и опухшие глаза мясника с Боен, чьё лицо - сплошная язва. - Ты пойдёшь к мосту. Ты будешь ждать на границе. Ты умрёшь. Твоё сердце покинет тело. Ты пройдёшь круг на границе света. А я буду сидеть у костра и смотреть на тебя.
- Нет, - отвечает он хрипло, и в голосе его – боль, но нет страха. Его не пугает ни волчий взгляд гаруспика, ни змеиное дыхание чумы, он смотрит прямо и твердо, словно ему открыто знание, недоступное Бураху. - Ты выбрал не того, менху. Старший сказал тебе – из тех, кто при смерти. А я еще жив, и воля моя сильна, – он пожимает плечами, - но ты можешь вернуться, когда придет мой срок, и я не возражу тебе тогда, как сейчас.
- Я сделал выбор, - слова слились с тихим хрустом разошедшейся плоти.
Разные бывают линии и узлы. Бывают и те, рассекая которые менху ставит человека на путь, ведущий к смерти и только к ней. Они не приносят боли. Они не дают сознанию быть. Мясник тяжёлым кулем упал наземь.
Артемий Бурах, принявший наследство Гаруспик вытер нож о рукав куртки и медленно огляделся.
- Отнесите его к мосту. Я заберу его там.
Он повернулся и пошёл во сторону Гнилого Поля. Медленно пошёл, с трудом переставляя ноги, но потом быстрее и быстрее. Границу импровизированной площади он покидал уже несясь стремительным ветром. С ножа в руке менху срывались алые капли. И такими же острыми ножами в спину ему вонзались тяжелые взгляды.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-12-2008, 23:49

[Genazi >>>]

Самозванка.
Ассиметрия. Часть вторая. Не-ответы.
Капитан Очевидность заявляет: к этому посту имели отношение Вуззль и Дженази. Так-то!

Колючий шарик, засевший в виске, то замирал на время, то вздрагивал растревоженной птицей, то начинал пульсировать, обжигая сознание острой болью. Таблетки не приносили облегчения, сон на грани яви и бреда не подарил отдыха, даже морфий не смог растворить в себе этот горячий сгусток. Боль скрывалась, таилась до поры где-то в непроницаемой глубине, чтобы потом возвратиться, с новой силой взяться за измученный разум. Холодные пальцы привычно массировали болевую точку – бесцельно, механически; странно, но эти скупые движения помогали немного отрешиться от засевшей в виске занозы и задуматься о занозе, уколовшей в сердце. Девочка на кладбище – такая хрупкая, такая уязвимая, почти прозрачная… Как же трудно поверить в то, что она может обладать такой огромной злой силой. И как же трудно забыть, как под взглядом ее рушился город. Видения не лгут – никогда. Видения не лгут, но могут быть неверно истолкованы. Катерина прикрыла глаза и откинулась в кресле, ощутив затылком шероховатый гобелен, обтягивающий спинку. Предстоящая встреча страшила, крались по краю сознания малодушные мыслишки – быть может, мальчик, ее случайный посыльный, еще и не сможет отыскать девчонку? Ведь правда же – маленькая девочка в целом городе, поди найди ее… Хозяйка гнала мыслишки прочь, но каждый раз, заслышав шорох на улице, внутренне сжавшись, замирала в кресле.
"Катерина Сабурова. Хозяйка. Странно, но почему мне кажется, что нечем ей хозяйничать?" - Клара в нерешительности остановилась перед входом на крыльцо дома. Почему-то именно сейчас в голову её закрались совершенно ненужные и неприятно скользкие мысли.
"А стоит ли вообще заходить? Что я о ней знаю? Что знает обо мне она? И если у кошек девять жизней, то у меня..." - Дикая мысль закралась в голову, и тихонько, гаденьким голосом продолжила: "...Ни одной".
Некоторое время Самозванка молча изучала дверь, что отделяла её от Земляной Хозяйки.
- Глупо. То убегаешь, то зовешь к себе. Хм... Катерина, Катерина... Я знаю о тебе... Кое-что.
Стук-постук. Тук-тук-тук.
Прижатая к голове ладонь Катерины непроизвольно дернулась. Страх, от которого она пыталась избавиться вот уже третий день, подступил к горлу, перекрутил внутренности, словно мокрую тряпку, выжимая остатки решимости. Вот так. Ждала все утро, убеждала себя, что бояться безвестной девчонки ей – хозяйке! – смешно и постыдно, однако едва дверь отозвалась на удары маленького кулачка барабанной дробью, поняла, что к встрече этой совершенно не готова, да и вряд ли когда-нибудь будет.
В очередной раз коснувшись виска в тщетной надежде придавить боль, как надоедливую букашку, или хотя бы отогнать ее подальше, Катерина поднялась. Мельком глянула в зеркало, поджала губы, оценив бледность щек, постаралась придать лицу царственное выражение. Вышло не очень – высокомерная гримаса лишь подчеркнула смятенное выражение глаз. Махнула рукой – где уж тут выглядеть величественно, на ногах бы удержаться... Странным образом, именно это прогнало с лица затравленное выражение – из зеркала на нее глядела просто усталая, измученная болью женщина.
- Входи, - чуть дрогнувшим голосом сказала она своему страху, стоящему сейчас на крыльце. – Я жду тебя.
Скрипнула неприятно дверь, впуская в комнату запах осеннего ветра и пыли. Причем запах не столько неприятный, сколько непонятный. Нос отказывался классифицировать его, называть приятным или отталкивающим. Пыль как пыль. Осень как осень.
Девочка аккуратно прикрыла за собой дверь и, не оборачиваясь, промолвила:
- Давно ли ждете? А… Впрочем, и не важно, - Голос её был несколько беспокоен, слегка неуверен.
Пальцы побелели, сжались в кулачки. Сердце выполнило сложнейший кульбит и спряталось за желудком. По спине прокатилась волна мелких мурашек.
«Успокойся. Успокойся… Тише. Тише, Клара…»
- Неважно «давно ли», важно «зачем», да?
Зачем?.. Как легко задать простой и четкий вопрос, и как сложно на него порой ответить. Вот и Катерина не смогла ответить на него без заминки – даже себе. Та, чье лицо явил ей вещий сон, стояла на пороге, и не сказать, что чувствовала себя в своей тарелке – обычная девочка, впервые попавшая в чужой дом. Обычная ли? Катерина всматривалась в тонкие черты, силясь отыскать что-то знакомое – то, что напугало так ее тогда, в первую их встречу. Лицо было все тем же, и все же – иным. Исчезла рассеянная доверчивая улыбка, девочка словно стала старше за эти три дня, старше, мудрее и жестче. Хозяйка, словно четки, перебирала образы, осколочки сна, свои мысли и ощущения – те, старые, и сегодняшние. Страх уже не грыз нутро, как хищник прутья клетки, а лишь тихонечко поскуливал из угла.
- Как звать тебя? - Вопрос-проверка, вопрос-испытание. Что скажет, как ответит – строптиво ли, дерзко, или, быть может, спокойно и кротко?
- Меня зовут Кларой, - Негромко ответила ей девочка, и, тут же, невпопад добавила торопливо. - Правда, иногда я прихожу сама, госпожа.
Последнее уточнение показалось злой насмешкой, затихающим эхом страшного сна. Прихожу… Сама…
- Это ведь тебя я видела на кладбище? – а глаза вгрызаются в тонкий контур лица, будто выискиая что-то свое, невысказанное.
«Задавать вопросы – ваша семейная черта. Задавать много вопросов» - Подумала Самозванка, встречая чуть непонимающей улыбкой-ухмылкой взгляд Катерины.
- Мне не дано знать ваших мыслей, и я не ведаю ваших воспоминаний, мотивов, желаний и страхов. Откуда же мне знать без всего этого, кого вы видели в тот день на кладбище? То есть… Кого вы хотели видеть в тот день.
К боли, разрывающей висок, прибавилась тяжелая, ноющая боль в грудной клетке, словно ребра, сжимаясь, давили на сердце, оставляли ему все меньше простора, все меньше воздуха, все меньше жизни.. Катерина не видела сути Клары, не могла ощутить ее, узнать в ней одного из явившихся призраков. Она не видела в девочке зла, но и добра не видела тоже – только ледяную корку, ощетинившуюся коростой показной дерзости. Что за дерзостью? Страх? Усталость? Безразличие? А играть в эти игры можно вечно. Выспрашивать, выкручивать, все намеками да загадками – лишь бы не раскрыть своей тревоги, не показать слабости. Катерина покосилась в зеркало. Было бы что скрывать – вот она вся, как на ладони. Отсвечивающая синевой кожа, лихорадочный блеск глаз, губы кривятся в слабой усмешке…
- А я расскажу тебе о своих страхах, - и снова взгляд – тяжелый, темный, словно в самую душу заглянуть хочет. Хочет, да не может.
- Расскажи, госпожа, - Кивнула девочка, продолжив неожиданно серьезным тоном, - Тогда и сама наверное узнаешь, что ты действительно видела в тот день.
- Сон мне снился, девочка, - Катерина предостерегающе подняла руку, словно заранее стремясь погасить не родившееся еще недоумение. – Вещий сон. Город – в пыль, и ты посреди всего это... Или не ты? Как будто бы и нет. И первая, разрушительница, - не ты, и вторая, спасительница, на тебя не похожа, хоть лицо словно с тебя писали. Вот и думаю я, девочка – кого же из тех двоих я видела на кладбище? И кого вижу сейчас?
- Чудные вещи ты рассказываешь, госпожа - Клара поежилась, словно от холода. - Чудные... и немножко странные, страшные. Посмотри в мои глаза, Хозяйка. Посмотри на мои руки - видишь, каждая венка видна. Этими руками - в пыль? Эти глаза - злые? Я ведь и могла бы соврать. Сказать неправду, полуправду, чистую ложь от начала и до конца. А толку, госпожа? Выбирать-то все равно тебе. Из того, что сердце говорит, что глаза видят, что на ухо сны шепчут.
"А себе веришь, хозяйка?" - Одними глазами спросила девочка, одним взглядом.
- Не мне выбирать, милая, не мне, - устало качнула головой Катерина. – От меня теперь ничего не зависит, хоть все глаза прогляди. А вот от тебя - быть может. Тебе бы в свои глаза заглянуть, да только зеркало здесь не помощник…
- А я в твоих глазах свое отражение вижу, госпожа, - ласково улыбнулась Клара, и в кое-то веки лицо её приобрело более теплое выражение. - Мне и этого хватает. Пока.
Хозяйка испытующе смотрела на самозванку. Было в ней что-то располагающее, но и пугающее – тоже было… Кто ты, девочка?
- Немногое ты в моих глазах разглядишь. Ты поищи все же… ту, в чьих глазах можно увидеть себя.

Сообщение отредактировал Genazi - 9-01-2009, 22:18

[Черон >>>]

с вдохновеннейшим участием Исполнителя

Шаг в не-настоящее.

Черное чрево Театра погружено в тягучую предсмертную полудрему. Качается, чуть поскрипывая, подвешенная к балке керосиновая лампа, свет тусклыми ладонями касается покрова тьмы, то здесь, то там обнажая укрытые ей язвы. Язвы в теле векового здания. Тяжелые складки занавеса провисают заплесневелыми лохмотьями. На стенах – алые потеки, будто безумный художник-сюрреалист творил здесь свое страшное полотно, окуная кисть в собственные раскрытые вены. Подмостки изукрашены бурыми пятнами и откликаются на осторожную ласку шагов болезненным стоном. Хотя, казалось бы, велика ли тяжесть – две Маски, ступающие со сцены? Две Маски, да две бесплотные тени, следующие за ними по пятам? Тень, что стелется первой – бесформенна и несуразна, гротескный нос – клюв?! – плавно покачивается в такт ее невесомым шагам.
- Тут становится слишком мрачно даже для меня, - насмешливо произносит тень, не глядя назад, на того, кто идет следом. – И слишком скучно. В конце концов, наши владения неизмеримо шире, и нас вызывают на бис.
Пауза - заполненная тонким, пронзительным стоном раскачивающейся лампы, что бесстрастно повторяет свой реквием. Тишина неспешно, вкрадчиво озирается, подняв голову - и растекается волной по затхлому залу. В ответ звучит голос, погруженный в собственную глубину, чья маска с грустью взирает на обветшалые декорации. Голос витой бронзовой флейты.
- А может быть, время антракта? - он бережно роняет на пол слова, одновременно торопясь за своим визави, - Время представить следующую часть представления и дать зрителям отдохнуть от лицезрения неизбежно подступающей смерти?.. Будет интересно взглянуть на то, что творилось за этими стенами.
Дверь, граница между разрушенным миром Театра и неизвестностью, открывается без скрипа – будто и нет ржавчины на тяжелых петлях, будто не запятнана она осколками кровавой плесени, будто все эти дни только и ждала одного, только для этого и была создана.
- Антракт? Скорее последний поклон, - ветер с сухим шорохом швыряет листья по площади, и таким же шорохом вторит ему Клювоголовая маска.
- Я бы поклонился не зрителям, а куклам. Они пережили слишком многое. И, как ни ужасно признать поражение - поклон по праву предназначен той самой госпоже, которую мы пригласили на главную роль.
Они медленно шествуют, небрежно поводя взглядами из-под тяжелых масок. Каждый взгляд, кажется, мог бы расколоть этот город пополам - но вместо этого они лишь мягко, сухой кистью касаются его стен, крыш, мостов и оград. Тонкие, точеные пальцы трагика рассеяно плещутся в воздухе, перебирая арпеджио сухих листьев во ветру. Ветер не подчиняется его движению. Просто потому что - незачем...
- Что делать, что делать. Положительные персонажи всегда оказываются куда более скучны и предсказуемы, чем их противники, а публика благоволит злодеям не в пример сильнее. И наши куклы не снискали расположения Города, зато Чума вошла в самое его сердце..
Исполнитель скользит по мостовой, заметая полой плаща кровь, расплесканную по булыжникам; с каждым шагом подол его окрашивается красным, внося новую терпкую ноту в облик бесстрастной Маски - ноту увядания. За ним по серому камню тянется бурая полоса – неотрывно, словно путеводная нить Ариадны. Нить, которая никому уже не укажет дороги к выходу.
И схожими росчерками воздух несмело вспарывают капли дождя - и поспешно умолкают, возвращая небу привычный бледно-серый оттенок. Небесная вода остерегается касаться мостовых, щедро расписанных кровью.
- Ты привязался к этому городу... - тихо шепчет белая маска, всего на миг оборачиваясь в сторону собеседника, и тут же отдергивая взгляд. - А ведь когда-то он был для тебя всего лишь логическим построением на бумаге. Экспериментом. Ловушкой и приманкой воедино. Впрочем, следует признать, что ловушка не удалась...
Едва заметная черная тень сопровождает Маску, скользя за ней в отражениях мутных окон.
Недолгое молчание, бесцветными нитями вплетающееся в скорбную мелодию ветра. Клюв вздымается к небу, туда, где серые руки туч прядут свою сырую пряжу. Век бы молчать, весь – сколько отмерено, лишь бы не признать правоты спутника. А впрочем, найдется с чем поспорить…
- Не удалась? – яд сочится горлом, извечный насмешливый яд. – Ошибаешься, друг мой. Ловушка удалась на славу! Капкан захлопнулся, смотри – он не знал еще такой добычи. Две искалеченные стальными челюстями Маски – чем не повод для триумфа?
Резкий смех растворяется в водяной пыли и каплями повисает в воздухе. Над кем смеешься, Клювоголовый?.. Над собой?!
Смех оборачивается тишиной. Она заполнена звуками ровно до того предела, где кажется живой, но вся эта жизнь - восковая фигура, на ощупь она холодна и скользка. Город уже не мертв. Город перестал быть городом, сделав искореженные чумой тела не символом скорби, а всего лишь разбросанным реквизитом. Он вслушивается в разговор, и его восковой лик кажется отпечатком опустошенности, боли, и немного - злорадства.
- ...что ж, мы предвидели и этот исход, - после долгого молчания слова с трудом прорываются наружу. - Недаром мы предусмотрительно отказались от себя, встав на равных с нашими подопечными - чистые, первозданные формы, неспособные испытывать что-либо кроме заданной роли. Мы закончимся нескоро, друг мой. И это будет... без чувств.

Сообщение отредактировал Черон - 14-01-2009, 7:58

[Хелькэ >>>]

Бакалавр и.
(при активном содействии господина Трагика)
П.С. Дженни, с прошедшим! =)

…Все говорило о чуме. Внешний вид больных(«пустулы(кожная форма?), увеличенные лимфоузлы, температура и лихорадка»), испытываемые ощущения («жажда, бред»). Но эти пятна на стенах… откуда?
«Мутировавший микроб?»
Данковский посидел еще немного, глядя на только что сделанные записи в блокноте. Ничего не прояснилось, как и следовало ожидать. Найти бы Рубина с Бурахом – они ведь наверняка работают над лекарством или хотя бы исследуют материал. Решив, что вряд ли он сейчас понадобится мясникам и Тае, бакалавр покинул Кожевенный, направившись в Узлы. Быть может, болезнь уже распространилась и там.
По мере того, как исчерченные кровавой грязью стены домов оставались позади, а на улицах встречалось все больше людей, впечатление о напавшей на город болезни словно стиралось. Это был все тот же город, который встретил бакалавра Данковского два... всего два дня назад?
Только прохожие на улице напоминали скорее беспокойно стремившиеся потоки воды - сосредоточенные лица, обрывки слов, мешанина серых и неразличимых лиц, сосредоточившихся на островке, который еще не затронула чума.
Торопливый стук каблуков о мостовую - его догоняли сзади.
- Бакалавр Данковский? - низковатый, чуть хриплый женский голос, что успел позабыться за лавиной нахлынувших событий.
- Да? - он обернулся. Знакомый зеленый твид и короткие светлые волосы. - А, Юлия. Добрый день.
- Снова встречаемся на том же месте, - немного рассеяно она протянула руку для пожатия. - Зато теперь вы нашли Симона. А кто-то тем временем нашел нас... Вы позволите немного пройтись с вами? Интересно узнать, что город предпринимает для самозащиты.
- Конечно, пойдемте, - Даниил неопределенно махнул рукой, как оказалось - в сторону Седла. - Бесцельное блуждание куда приятней в компании.
Мостовая под ногами, монотонно серая, казалась, откликалась на шаги легким эхом.
- Если бы точно знать, от чего защищаться, - вздох, взгляд в сторону. - Вы помните первую вспышку?
- Тогда все происходило по-другому, - Юлия передернула плечами, натягивая воротник пальто повыше. - Мы были молоды и сильны. Это было время Каиных. Тогда Нина была в силе, да и Виктория, ее извечная визави... Нынешний город - бледная тень того волшебства, которое творилось здесь пять лет назад. Что удивительнее всего... все эти титаны - для них приход чумы оказался почти незамеченным. С ней справился Исидор, который для неискушенного взгляда, вроде - простите - вашего мог бы показаться всего лишь пастухом. Каины даже не снизошли до того, чтобы сражаться. Сейчас же это затрагивает их напрямую, и первым же ударом они подрублены под корень.
Девушка досадливо прервалась, стряхивая зацепившийся за полу лист.
- С другой стороны, - рассудительным тоном продолжила она, - как бы ни было это для меня сомнительно, но это дает нам надежду. Надежду на то, что болезнь можно одолеть методами логики и ремесла. Простейшими действиями, которые в любых случаях аксиоматичны. С карантинными мерами справятся наши владыки. Остается поиск источника и поиск противоядия.
- Противоядием займется - или уже занимается молодой Бурах, а источником - как раз ваш покорный слуга. Во всяком случае, намеревается, и даже есть подозрения.
"Вот только что с ними делать?" - задумался он. "Если это Термитник - так что же, сравнять его с землей? Впрочем, возможен такой расклад, что сильным Города сего не останется иного выбора. Но еще есть Клара..."
И Клара, пожалуй, пугала бакалавра более всего. Он был почти уверен в том, что его видение был вовсе не видением, и зараза распространилась в Каменном дворе именно из-за нее. "Не становись мистиком, Данковский" - в который раз напомнил он себе. Начиная, впрочем, осознавать, что для предостережений уже поздно.
- Вы верите в то, что такую болезнь можно победить простейшими действиями? Мне, например, не приходилось встречаться с такой формой заболевания, которая поражала бы не только людей, но и, хм, действительно целый город. Включая стены домов - видели эти кровавые цветы?
- Они же как-то объясняются медицинскими терминами? - Юлия поморщилась, - Повышенное потоотделение, да еще и влажность... Кроме того, в этих местах часто развешивают в комнате больного смоченную водой драпировку. Еще, что называется, с незапамятных времен, для облегчения сухого кашля. Сложите два и два, и вот итог - эти прелестные разводы на стенах.
- Впрочем, - ее голос вдруг зазвучал тише, приглушенно, - болен действительно целый город. И болезнь того сорта, которую победить, боюсь, не в силах и вы. Тем более, что вы принадлежите другому обществу, и для вас здешние уклады и порядки могут казаться немного дикими. Но если вы сможете хотя бы спасти некоторое количество невинных жизней... это будет неплохим дополнением к поражению. О, глядите-ка, - она вдруг обернулась, махнув рукой в сторону перекрестка, который они только что прошли. - Кажется, по вашу душу гонец?

С другой стороны улицы к ним направлялась странная фигура - неестественно тонкая, словно обтянутый черной кожей скелет с лицом, укрытым овальной белой маской.
- Почтеннейший Бакалавр? - осведомилась маска, и, не дождавшись ответа, глубоко (и как показалось Данковскому даже сквозь лишенный черт овал - несколько демонстративно) поклонилась, протягивая небрежно придерживаемый двумя пальцами конверт. - Прошу, примите эту срочную корреспонденцию.
- Благодарю, - письмо он принял, с опаской глянув на странного субъекта. – А… почему вы так одеты?
Юлия, вроде бы, не казалась удивленной. Неужели здесь у посыльных такая униформа?
- О, вы, должно быть, еще не знакомы с нашим Театром, - посланец учтиво наклонил голову; улыбка на его лице читалась даже под маской. - Я - его скромный трагический актер. Пожалуйста, не пугайтесь нашего вида... ведь скоро нам придется видеться чаще, почтенный Бакалавр. Даже если вы оставите наши представления - которые мы творим исключительно для вас! - без своего драгоценного внимания. Однако вынужден откланяться - я спешу. До скорой встречи, непременно до скорой...

- Вездесущие наместники Бессмертника, - прокомментировала эту короткую сценку Юлия. - В последнее время их на улицах не меньше, чем переносчиков трупов, которых обрядили в те же театральные костюмы. Составляют компанию, должно быть...
- Зрелище не из тех, каковыми хотелось бы насладиться еще раз, - признался Даниил, провожая взглядом черную фигуру.
Само воплощение гротеска: чернильная клякса в маске, с паучьими лапами вместо рук и ног. Актер? На удивление талантливый и, должно быть, совершенно сумасшедший.
– Ах да, послание... Интересно, кому я понадобился?
Он открыл конверт.
Письмо было коротким. Дорогая бумага с вензелем, чеканный и вычурный почерк, пестрящий завитушками... достаточно, чтобы распознать автора даже без подписи.

"Случилось нечто ужасное, Даниил. Тело Симона похищено. Прошу вас, приходите в "Горны" - это может оказаться важнее, чем поиски лекарства".

Но подпись все же стояла - "Георгий Каин". Собственноручно. Судя по тону письма, с трудом соотносящегося с обычной невозмутимостью Судьи, он был встревожен не на шутку...
Бакалавр поймал себя на том, что перечитывает строки уже в четвертый раз.
Бесцеремонно сложив письмо в несколько раз, он убрал его в карман и обратился к Юлии, стараясь, чтобы голос его прозвучал как можно ровнее:
- Не знаю, стоит ли кому-то еще знать о том, что именно произошло... Но событие весьма пугающее. Что же, теперь мне хотя бы есть куда пойти и чем заняться, - он печально улыбнулся. - Извините, Юлия, наверное, мне придется вас оставить.
- Надеюсь, это скорее плюс, чем минус, - Даниил кивнул, прощаясь, и направился к мосту через Глотку.
Кому понадобилось тело Симона? Данковский признался себе, что в целях эксперимента и сам не отказался бы исследовать тело... если бы это был все тот же Данковский, что два дня назад приехал в Город. Он сам еще не осознал полностью, что именно в нем изменилось, но сейчас твердо знал - тело Бессмертного должно было остаться в" Горнах".
Если только похититель не обладал какой-то информацией насчет тела, которая… здесь оставалось только пожать плечами. Раз украли, значит, для чего-то и по какой-то причине.
Еще оставался вопрос: «Как?» - и вот тут логика отказывалась действовать.
Серое небо над площадью издевательски ухмылялось.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 15-01-2009, 13:41

[Барон Суббота >>>]

Дело менху

(с Трагиком, да пребудет маска его бела вовеки)

Серое небо, взяв на себя роль плакальщицы по жертвам чумы в этой пьесе, старательно соответствовало ей, изливая на Степь бесчисленные потоки дождя. Гаруспик бежал к Гнилому полю, и земля, словно предупреждая о чём-то, хватала его за сапоги, обвисая на них комьями грязи, выворачивалась из-под ног и подставляла многочисленные лужи, но менху не останавливался. Перемахнуть через забор, оттолкнуть в сторону одинокого прохожего, видимо, решившего вернуться к Матери как можно скорее, постоянно оскальзываясь, пробить стену дождя, ограждающую город, и вот оно, Гнилое поле. Гаруспик остановился и огляделся.
Кораль с быками он заметил сразу – впрочем, ее сложно было не заметить посреди опустевшего поля. Обезумевшие босы метались за оградой, изредка поднимая головы к небу и оглашая Степь гулким, полным тревоги ревом.
Пастухи – двое кряжистых мясников, отрывисто переговариваясь, по очереди выводили из заграждения быков и забивали на месте, сваливая тяжелые тела в наспех вырытую яму. Над ней уже поднимался небольшой холм грязно-рыжей плоти – работа шла ходко.
Бурах появился перед ними из дождя, как дух из Степи, мокрый, с мрачно тлеющими углями глаз и паром, вырывающимся на холоде из ноздрей.
– Кто приказал забить потомков Боса? – голос его звучал глухо, тяжело. Слова падали в грязь, припечатывая её своим весом, и оставались там лежать, недвижимые.
Один из пастухов неторопливо повернулся и воззрился на Гаруспика бездумным немигающим взглядом.
– Старшина, – наконец нехотя проворчал он. – По распоряжению бооса Влада.
– Остановитесь! – говоря, Гаруспик ощупывал взглядом пастухов: нет ли на них признаков болезни?
Насколько позволяла увидеть ткань, в которую были закутаны головы обоих, оставляя едва открытыми только лица – эти двое были здоровы. Ни язв на теле, ни кашля... либо заражение не перешло инкубационного периода, либо быков отвели в эту могилу зря.
Тот, кто вел очередного быка из загона, в ответ на предложение Гаруспика только коротко мотнул головой, неразборчиво пробурчав что-то вроде "не велено".
– Я – менху, – фраза-представление? Фраза-пропуск? Фраза-клеймо. – Позвольте мне осмотреть их. Если болезнь есть, я найду её.
– Смотри, – безразлично кивнул второй, сжимавший в руке что-то вроде длинного когтя или выпрямленного серпа. В его голосе как будто промелькнули нотки уважения. – Кого не забили, кого еще не сожгли... Мы ждать не будем.
И сразу же – короткий размашистый удар, приглушенный гортанный стон... и туша недавно еще живого существа валится на землю. Кровь, только сейчас заметил Артемий. Здесь вся трава была выпачкана бычьей кровью, алое пятно на коже Степи. Твирь охотно принимает угощение...
Он присел на корточки рядом с ещё тёплой тушей и достал нож. Маски не было, защиты для рук тоже, но твирин, всё ещё играющий в крови, заменит дезинфекцию, а поднятый воротник куртки и кожаные перчатки – хлор и резину.
Сильный удар прошёл через брюхо быка, раскрывая тушу, как бумажный конверт, несущий вести. Горькие? Радостные? Печень в разрезе казалась чистой, нетронутой болезнью. Впрочем, язва, судя по Симону, бьет наотмашь в сердце.
– Дайте мне ткань, – попросил Гаруспик, начиная раскрывать грудную клетку боса.
Кто-то из пристально наблюдавших за работой менху торопливо рванул клок драпировки и бросил на землю. Оба пастуха, кажется, сразу же позабыли о приказе, увидев осуществленное по всем правилам ритуальное раскрытие по линиям. Как знать – возможно, это было сродни надежде на возвращение покинувшего их Исидора...
Чего они ждали, каких вестей? Или ничего вовсе?
Сердце тоже оказалось нетронуто чумой, как и горло. Дальше можно было не расчерчивать тело узором линий. Бос был жертвой людского страха. Или, быть может, это просто случайность? Еще один бык был вскрыт по линиям так же стремительно и тоже оказался чист.
Хватит. Можно искать Песчаную Язву, смертью приходя к ним, от одного к другому, пока не перебьешь всех – лишь тогда будешь уверен. Но кому нужна уверенность такой ценой?
- Они жили в одной загородке, - медленно сказал Гаруспик. – Ели вместе, пили. Эти – здоровы.
Предназначение потомков Боса Туроха – умирать, на этом стоит Уклад. Но умирать не зря, не просто так, а питать своей смертью жизнь людей. То, что творилось здесь, было почти святотатством.
- У нас распоряжение, - повторил мясник, и Артемий понял – безнадежно. Они не послушают. Распоряжение. Приказ. Слово-щит, слово-броня, за которым можно укрыться от желания думать и необходимости решать. Он сжал рукоять ножа... и тут же отпустил ее. На повиновении тоже стоит Уклад. Почти святотатство, но слово-волосок отделяет его от грани, за которой начинается совсем. А вот он бы перешел границу.
– Я не нашел болезни, – сказал он, ощущая слова обухом палаческого топора. – Знайте об этом, когда будете добивать остальных. Напоите Степь кровью потомков Туроха.
– Раскрой их нам, – неожиданно сказал один из пастухов. – Помоги нам, служитель. Может быть, Степь примет их не как своих обиженных детей, а как жертву ей во славу, и смилостивится. И болезнь уйдет.
– Я не смогу раскрыть всех, пастух, – Артемий не колебался. – Но дело даже не в этом. Вы не приносите их в жертву, а выполняете приказ, потому, даже вскрытие линий не поможет. Это всё равно не станет большей жертвой, чем есть сейчас.
Он говорил спокойно, этот Гаруспик, выросший вдали от дома. Он знал, чувствовал кровью потомка сотен поколений Служителей, что всё обстоит именно так.
– Не надо всех, – его собеседник упрямо наклонил голову, – хотя бы несколько. Мать гневается за то, что мы отпускаем их в муке. Босы вернутся в недра Суок, но если они уйдут обиженными, чума заберет нас.
Время. Время утекало сквозь пальцы с дождевой водой, разбивалось о ботинки и брызгами оседало на землю. Гаруспик чувствовал это, но... но чем же он тогда менху, если откажется от прямого долга?
– Я раскрою линии троих детей Боса, – он протянул свёрток с сердцем одному из пастухов и кивнул другому: – Выводи!
Быки, ведомые на заклание, казались странно присмиревшими и молча, косясь на мрачную фигуру Гаруспика, шли прямо к яме. Погонщики вели их, почти не касаясь.
Нож был тускл в сером свете, и капельки дождя плясали свой рваный танец на его лезвии. Гаруспик, не глядя, шагнул навстречу быкам и одним неизъяснимо плавным и протяжённым движением вскрыл глотки всем троим. Кровь брызнула к его сапогам с мгновенным опозданием, и Артемий поспешил отступить назад. Кровь босов принадлежала земле и никто другой не имел права ни на одну её каплю.
– Не трогайте их, – сказал менху пастухам, – пока кровь не перестанет течь из раны. Потом закопайте тела в яму, и тогда Степь примет от вас жертву.
Ответом Гаруспику было почтительное молчание. Мясники коротко поклонились, и затем, изредка оглядываясь на менху, вновь принялись за дело, ведя свою цепочку обреченных зверей на заклание.
Над ямой только начал появляться смрадный запах гнили. Шелестел дождь, размывая кровь, смешиваясь с ней и уходя глубже в землю туда, где...
Гаруспик стоял, опустив голову, и понимал, почему в соломенных волосах его отца было столько белоснежного хлопка. Он так и остался стоять, в Степи, под дождём, рядом с тушами убитых быков, хотя тело менху, уже не оборачиваясь, шагало через Гнилое поле, через город, не разбирая дороги, кратчайшим путём к тайной прозекторской Стаха Рубина.
Памятью билось и остывало в его руке сердце боса, завернутое в ткань. Слишком поздно, уже не остановишь, не отменишь свершенного – но он должен знать.
Наверное, Артемий смог вернуться в себя, только когда его кулак ударился в металл двери.

[Woozzle >>>]

Самозванка. Передышка.
С Дженази, а вы как думали?

Сухой щелчок двери, закрывшейся за спиной. Горсть мелких капель в лицо, и вечный промозглый ветер. Там, за дверью, осталось тепло чужого дома и странная женщина – несчастная, надломленная, она все еще пытается склеить себя из лоскутков. Клара видела – лопатками ощущала, сквозь толщу дверной створки, сквозь пространство комнат – как, медленно, словно бы с опаской, ступая, Хозяйка подходит к тумбочке, тяжело опирается на резное дерево, ощупью находит пузырек с таблетками. Непослушными пальцами пытается выдернуть плотно притертую пробку. Пальцы срываются, бутылочка со звоном падает на пол и разбивается вдребезги, щедро укрывая паркет осколками темного стекла и белой россыпью таблеток. Тонкая рука с бьющейся жилкой на запястье бессильно скользит по тумбочке. Салфетка, часы, небольшая статуэтка. Наполненный до краев стакан. Ладонь, касаясь стеклянных граней, дрожит, и на салфетке появляется несколько мокрых клякс. Глоток – тягучий, медленный, словно и не вода в стакане, а вязкое прозрачное масло…
"Больно уж жалостливая картина вырисовывается" - подумала девушка, отгоняя непрошеное видение. "В конце-то концов... Несмотря на её странную немощность и болезненный вид, эта женщина все еще Хозяйка. А это значит...". Закончить свою мысль Самозванка так и не смогла - почему-то слово "Хозяйка" вызывало в душе её странный трепет, а почему - неизвестно. Возможно, тот самый трепет который вкладывали в это слово те немногие, с кем Клара уже имела честь разговаривать... вполне возможно, это в некоторой мере передалось и самой Кларе.
- Хозяйка, - Пробормотала она тихо, словно бы смакуя слово. Странно, но само звучание чем-то нравилось ей. И, на минуту, она представила себя - величественную и могущественную, окруженную ореолом чего-то таинственного. Представила себя в роли Хозяйки. Но, суровая реальность не считается с грезами какой-то там девчонки. Вот она, Хозяйка - глазки бегают, ручки трясутся. А в глазах - боль, страх и ожидание чего-то ужасного. Хозяйка...
И снова пять ступенек – теперь уже вниз. Не спеша, нога за ногу – куда торопиться? Пока ступеньки длятся – хоть какая-то ясность, хоть какая-то цель. Вперед, вниз – не стоять же на крыльце целую вечность. А дальше – что? Намеками говорит Катерина, намеками да загадками. Поди, девочка, не знаю куда, найди… хм... Зеркало. Живое зеркало, в чьих глазах разглядишь себя. Кто ж знает, где в этом городе такие зеркала водятся?.. Вот и последняя ступенька, последний шаг. Клара застыла на миг и решительно оттолкнулась от этого островка надежности. Оглянулась, выбирая дорогу, и хмыкнула: возле ограды, подпирая витую решетку плечом, стоял давешний знакомец - мальчишка, что вел ее сюда, петляя дворами и подворотнями не хуже заправского зайца.
Странно об этом даже думать, но всего лишь один вид этого задорного мальчонки снял с Клары какую-то гнетущую пелену. Пелену мрачной таинственности, пелену холода и картин-пауков. Пелену, в которой запуталась Земляная Хозяйка этого города.
«Неужели все вот так вот просто? Неужели это уравнение решается вот так?» - подумала девушка, невольно улыбнувшись. Затем, насмешливо вопросила:
- И давно же ты меня ждешь, добрый молодец?
- Ну… - кажется паренек слегка смутился, - Не очень. Я подумал, ты же города совсем не знаешь, а я тебя завел – небось и выбраться не сможешь. Так уж и быть, поработаю проводником еще раз, – он улыбнулся с хитрецой. – Тебя обратно в Сырые Застройки отвести? Или куда?
- Или куда, - Ответила ему Клара, поправляя шапочку. - Куда хочешь. Я в этом городе недавно... Ничего кроме жителей и не видела. А что у вас здесь есть... Такого?
- Такого? – плечи приподнялись и опустились – много, мол, у нас всякого. – Театр есть. Только там теперь для детей ничего не бывает, - он оценивающе глянул на Клару, - хотя тебя, может и пустят, ты почти большая. Башня есть, хрустальная, ты такой никогда не видела – как цветок на тонкой ножке, представляешь! Или могу еще тебя к двоедушникам отвести, показать наш штаб. С Ноткиным познакомлю.. Он знаешь какой!
- Знаешь... А пожалуй, все интересно. Только вот времени мало. Никогда его не хватало на все-все. Либо на одно, либо на другое - и самой чуточки, малости, секундочки на то что бы охватить... А, ладно. Извини, задумалась. Давай уж, по порядку. Ноткин, говоришь? А веди. Посмотрю "какой".
- Меня, кстати, Ужом тут все зовут. А тебя Клара, да? Ой, – щеки залились румянцем, – я не до конца подслушивал! Да и непонятно там ничего было…
- Мог бы хотя бы соврать для приличия, что слышал от своих мальчишек или же, к примеру, у тебе было видение... Эх ты... - Меланхолично ответила ему Самозванка, выходя за ограду, избавляясь от последних кусочков паутины Стержня.
- Врать нехорошо, - Уж наставительно поднял палец, явно копируя школьного учителя-зануду, вышло это у него на редкость уморительно. - Да и потом, ты бы меня все равно раскусила, ясно же, что никакие мальчишки тебя тут не знают.
За беззаботной болтовней дорога скользила шелковой лентой – свободно и ласково. Мощеная набережная, темная гладь воды и мостик, изогнувший над ней свою горбатую спину. А потом – дома, дома, дома – Клара и не пыталась упомнить, какими дорожками они идут и где сворачивают. Казалось, что улицы ведут ее сами, как вели все эти дни, но не на колючем аркане, как еще вчера, а дружески, за руку - словно простодушная улыбка случайного провожатого стерла, наконец, с лица города гримасу неприязни, смягчила его жесткие черты. Надолго ли?..
После череды одинаковых каменных домов даже серая убогость складского района казалась приятным разнообразием. Уж (вот ведь, подходящее имечко!) уверенно вел Клару вперед, безошибочно огибая тупики, ныряя в узкие проходы и указывая на дыры в заборах. Железная дорога, еще несколько жестяных коробок-зданий; та из них, возле которой они остановились, на вид ничем не отличалась от прочих.
- Вот и пришли! – мальчик дернул дверь, та отозвалась тихим плачем. – Входи.
Странно, но Самозванке все же удалось сдержать невольное "Уже?" связанное больше с удивлением... Да, с удивлением. Она уже сама не могла вспомнить, почему попросила этого парнишку показать ей город. Да и причина "посмотреть на Ноткина" выглядела как минимум неубедительно. Легкая пелена легкомысленности постепенно выветривалась из разума, уступая место тяжелым, грузным мыслям о будущем. Но тем не менее, отвергать приглашение этого юноши, для которого все происходящее видно казалось неким "таинством"... Клара едва заметно вздохнула, и перешагнула порог.
Подсвеченный огнями сумрак комнаты, лишенной окон, мягкой шалью опустился на плечи. Несколько голов разом повернулись в сторону новоприбывших – настороженно, но не враждебно. Доброжелательно кивнули Клариному спутнику, кто-то шагнул навстречу, протягивая руку; на долю самозванки осталась череда быстрых любопытных взглядов.
- Это Клара, - Уж поспешил представить новую знакомую всей компании разом, - она тут недавно.
Несколько спокойных кивков – ну Клара и Клара. Мало ли девочек на свете? Мало ли, каким ветром их может занести в город? Лишь мальчик постарше из противоположного угла смотрел все так же внимательно, пристально, остро.
- А это Ноткин, - новоявленный Кларин приятель дернул девочку за рукав и указал на того, хмурого, в углу.
- Почему-то я сразу догадалась... - Пробормотала девушка в сторону, и, откашлявшись, промолвила уже чуть громче:
- Ну здравствуй, Ноткин.
- Здравствуй, Клара, - странный голос, жесткий, глуховатый, отдающий тревогой. – Недавно, значит? Не из Многогранника ли пожаловала?
Уж, будто шкурой ощущая направленную на Клару неприязнь, растерянно моргнул. Оглянулся, сделал полшага вперед, заслоняя ее плечом от колючего взгляда старшего. Словно это тощее костлявое плечико могло от чего-то заслонить…
- Я бы и сказала что нет, да только не знаю что у вас тут Многогранником зовется, - Просто ответила Клара, спокойно встретив взгляд юноши.
- Многогранник – это башня зеркальная, я тебе говорил, помнишь, - шепнул Уж-заступник, чуть обернувшись к Кларе. И вслух уже, отчаянно и как-то немного жалобно: - Да не из башни она, Ноткин. Она с кладбища! Хочешь – у Земляной Хозяйки спроси.
Было видно, что последний аргумент возымел действие. Взгляд мальчишечьего командира не потеплел, но все же враждебности в нем стало чуть меньше.
Ноткин поднялся. Слегка прихрамывая, обогнул стол, медленно, оберегая ногу - вероятно, травмированную - двинулся вперед. Остановился, чуть склонил голову набок, разглядывая девочку.
"Интересно, может ты мне еще в рот заглянешь?" - Вдруг с неожиданной злостью подумала Клара, сузив глаза и смерив нахального "атамана" взглядом, красноречиво говорящим нечто вроде: "Лучше бы тебе прекратить то, что ты делаешь сейчас, или...". Что именно скрывалось за этим "или" - неизвестно, но тем не менее, было ясно, что с радостью этого ждать не стоит.
- Странное совпадение, - Ноткин, явно расслабляясь, пожал плечами, - и тут девочка, и там девочка. И удивительно похожая, по слухам. Вот только ту девочку я бы у себя в гостях видеть не хотел. А ты извини за не слишком дружелюбный прием, Клара. Времена нынче такие. Хочешь орехов?
Желая загладить недоразумение, он достал из кармана горсточку арахиса и протянул его девушке.
- Мм... Спасибо, честно, я хоть и не голодна, но... - Сказала в ответ Клара, аккуратно принимая...щедрый...дар. - Но спасибо.
Он спокойно кивнул – пожалуйста, мол.
- Ты ведь не просто так зашла? Спросить о чем-то хотела или помощи попросить?
- Не о чем-то... Скорее о "ком-то". Ноткин... Этот вопрос может показаться тебе странным, но - не обращай внимания, - Клара наморщила лоб, словно ища подходящие слова для такого сложного вопроса. - Ты говорил, что слышал что-то о девочке... Похожей на меня? Где ты её видел в последний раз? Проще спросить, "где она?", но я не думаю что тебе это известно.
- Я ее не видел, и ничуть об этом не сожалею, - юноша криво усмехнулся. – Ищешь ее? Ох, не советую… Впрочем, если решила – сходи в Многогранник. Может, там тебе ответят.

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-01-2009, 0:49

[Хелькэ >>>]

"Горны" (Бакалавр, Георгий Каин)
("...и мооой сурооок со мнооою!..." С Чероном.)

Квартал Створок будто бы вымер – на улицах не было ни единого человека. У моста поставили довольно странный предупредительный знак – драпировку, одетую на перекладину длинного шеста. Рядом с ней на веревке болталась дохлая крыса … вспомнив ее, Даниил поморщился.
- Доброе утро, Судья, - поприветствовал он старшего Каина. Впрочем, какое тут «доброе»… - Мне передали ваше письмо.
Принимавший его Георгий кивнул и указал на второе кресло. В этот раз Судья был мрачнее тучи – неудивительно, исходя из присланных новостей.
- Когда это случилось?
- Я рад, что вы вернулись, - Каину с трудом удавалось скрыть беспокойство, фразы приветствия выходили скомканными и пустыми. - Виктор мог бы ответить вам точно, но сейчас... Ясно одно - вчера вечером мой брат поручил тело Симона похоронной процессии. Его должны были поместить в склеп для совершение обряда. Но наутро крипта оказалась пуста! Нас обманули, Даниил, и я понятия не имею, кому это могло понадобиться...
- Интересно... - протянул бакалавр. - Как думаете, его похитили из склепа? Или похоронная процессия могла не донести труп?
- Должно быть, последнее, - нахмурился Георгий, рассеяно перебирая пальцами по лакированной столешнице, - Не представляю, кто мог бы решиться украсть тело прямиком из гробницы. Из местного люда на такое не хватило бы смелости ни у кого - за исключением нескольких людей определенного скептического склада ума. Но я уверен, что за похищением стоит Ольгимский - только ему будет выгодно окончательное низвержение нашей семьи в столь удачный момент...
- Прошу вас, - голос Судьи, что могло бы показаться невероятным, едва заметно дрогнул. Должно быть, опуститься до просьб было для него болезненным переломом, - найдите хотя бы тело! Эти безумцы сами не знают, на что решились в своем желании опорочить нас. Это может показаться всего лишь игрой за влияние в масштабе эпидемии, но последствия будет иметь самые страшные. В этом есть интерес и для вас - Симон был поражен почти за день до начала эпидемии, и возможно, в его смерти вы найдете загадку появления болезни... Я не говорю о деньгах. Все, что вы пожелаете, и все, что в наших силах.
- Да... хорошо, я попробую, - Даниил побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. - Как считаете, мне прямо обратиться к Ольгимскому и сказать, что я осведомлен о его коварстве? Или кто-то еще может подтвердить ваши догадки?
Данковский не совсем понял, как можно добиться низвержения Каиных, похитив тело, - разве что нанести моральный урон и ввергнуть в уныние. К тому же, куда Большому Владу прятать труп? Но история представлялась настолько темной, что догадки были бесполезны.
- Не считайте меня параноиком, - мягко ответил Георгий. - Разумеется, понадобиться начать с начала и закончить в конце, как и следует. С началом я помогу вам, а уж куда выведет след...
- Так вот, начало, - после небольшой паузы продолжил он. - Переносчики тел для защиты от болезни пользуются театральными костюмами. Логично предположить, что те, кому Виктор передал тело, обзавелись этой одеждой... каким-то из возможных способов. Они могли убить или обокрасть настоящих Исполнителей. Или позаимствовать костюмы прямо из Театра.
- Ясно, - кивнул Даниил. - Ваш дья... ваш Театр преследует меня со дня приезда. Теперь у меня будет повод посетить его.
Он поднялся и протянул ладонь Георгию.
- Не опускайте рук, Судья. Сдаваться еще рано. Особенно если все хотят именно того, чтобы вы сдались.
- Благодарю, - кивнул старший Каин, вслед за бакалавром поднимаясь из кресла. – Надежда на вас. И быть может… если вам удастся то, что вы задумали – все еще можно будет вернуть. К тому бессмертию, которое сейчас, как всем кажется, подломлено ударами чумы. Да, и вот еще что… Вы ведь поднимались на Многогранник? Он открылся вам?
Данковский качнул головой.
- Нет, Судья. Не открылся. Я поднялся, но внутрь войти не смог.
"Что же в нем такого важного?.."
В ответ Георгий долго молчал, собрав опустевший взгляд куда-то в точку на столе - обычную, ничем не примечательную точку узора...
- Что ж, - тихо, едва слышно произнес он, не поднимая глаз, - возможно, нам придется... примириться.

[Барон Суббота >>>]

Прозекторская Рубина. Опыты

(с Трагиком в роли окружения)

Даже через перчатку чувствуя жизнь, уходящую из сердца правой рукой, левой Гаруспик нащупал ключ, что дал ему Рубин при прощании, с трудом отыскал замочную скважину и попытался открыть дверь. Замок, судя по всему, был таким же ржавым, как и внешнее покрытие обиталища Рубина, так что Бурах едва не сломал ключ, пытаясь добиться своего, но всё же у него получилось: ровный шелест дождя нарушил истошный скрип, эхом удравший гулять по закоулкам складов, и дверь подалась. Медлить было нельзя и Гаруспик, как был, в уличной одежде и грубых кожаных перчатках, кинулся к хирургическому столу.
Нож работал наперегонки с падением песчинок в часах, отсчитывающих мгновения до того, как живое окончательно станет мертвым. Узел жизни раскрылся, подобно бутону алого мака, сочась последними остатками крови. Артемий быстро набрал немного в шприц и слил большую часть в пробирку, тут же заткнутую пробкой, а последнюю каплю отправил на стёклышко микроскопа. Прильнув глазами к окулярам, он покрутил верньеры, калибруя увеличение.
Все верно, чисто, ни следа того, что он видел немногим меньше двух дней назад. В крови отца... Лишь на миг замедлились движения, а потом вновь стали стремительны и уверены. Он достал склянку, в которой аккуратный Рубин сохранил образцы. Образцы крови человека, пораженного Песчанкой насмерть. Сейчас – думать об этом только так. Их тоже – под микроскоп. Странных клеток, узнанных Рубинным, было меньше, но они еще присутствовали. Впрыснуть мертвую кровь в вырезанный из живого сердца кусок – дело нескольких секунд. Теперь надо подождать, подождать хоть немного. Как ни быстр невидимый враг, это все же не пуля и не острое лезвие, ему нужно время. Которое не стоит терять зря.
Он рассек сердце пополам, и нетронутая половина упокоилась в спирту – странное место для предназначенного сперва к съедению, потом к бесславной смерти. И вряд ли проспиртованное сердце будет пригодно для дальнейших опытов. Но после того, что он видел, кто знает – удастся ли достать другое?
Зараженной крови еще достаточно – запасливый Стах! – и ее можно использовать. Давным-давно отец готовил при нём "мёртвую кашу", и Артемий прекрасно помнил терпкий запах, всякий раз разливавшийся по всему дому. Твириновый настой и больная кровь. Когда они смешивались, то шипели. Вот и сейчас, отлить совсем чуть-чуть... Этого недостаточно для борьбы с инфекцией, но хватит для микроскопа, а большего он сейчас и не хотел.
Когда Гаруспик сдвинул кювету, из-под нее выпал едва замеченный менху листок пожелтевшей бумаги, сложенный пополам.
Артемий снял одну перчатку и развернул листок, полагая, что это записка от Рубина.
Почерк Стаха ему до сих пор видеть не приходилось – но в авторстве записки не возникало никаких сомнений. Торопливые, косо вырисованые буквы, исчеркавшие бумагу – Рубин, должно быть, торопился. А еще – тревожная игла кольнула в виске – зачем-то избегал обращений, словно опасаясь выдать сообщника.
Текст был коротким:

"На некоторое время я в бегах. Нашу затею раскусили, и теперь Каины ловят осквернителей изо всех сил. Будь осторожен, не забывай про вакцину. Связаться со мной сможешь через Спичку.

Стах."

Гаруспик покрутил в руках записку и усмехнулся. Уж назвать его осквернителем язык не повернётся даже у хозяев «Горнов»...
Он бросил ещё один взгляд на кювету. Консистенция смеси на вид не изменилась. Да и вообще, похоже, ничего не происходило. Ни запаха, ни пузырьков, ни потемнения. Похоже, что-то он делает не так, но что? Как же не хватает записей отца!
Гаруспик вернулся к микроскопу. На стекло покорно лег срез ткани, которую он совсем недавно смешал с человеческой кровью. Нет. Заражения не произошло. Ветвистые деревья клеток чумы не прижились на новой почве. Но почему? Не подходит земля или нежизнеспособны саженцы? Бос не может заболеть, либо выдохлась болезнь? Или и то, и другое? Либо четвертое – ошибается, он, Артемий. Все-таки он, Бурах – в первую очередь хирург и знающий линии. А сейчас рядом нет ни Данковского с его явным навыком лабораторной работы, ни Стаха с его опытом практика и ученика отца, ни нужных бумаг Исидора.
Ощущение, что крупицы минут, которые он так отчаянно вырывал, рассыпаются по грязному полу убежища Рубина, нарастало.
Тишина. Нет, вовсе не мёртвая, звуки есть: выстукивает свой вечный и меняющийся ритм дождь на металле крыши, тяжело отбивает мгновения сердце в груди и тихонько поскрипывают сапоги. Гаруспик медленно расхаживал взад-вперёд по прозекторской, раздумывая о будущем. Мгновения падали на пол, где-то в Городе кружила на мягких лапах болезнь, а Бурах всеми силами стремился развеять завесу времени перед мысленным взором, предсказать, что будет. Говорят, Исидор так умел, но его сыну подобное пока не давалось.
– В любом случае, – вслух сказал менху, остановившись перед дверью. – Надо найти Спичку. Ржавый металл оставил на перчатке светло-бурый след, и Артемий вновь подставил голову под удары капель. Дорогу к Замку он запомнил ещё с прошлого раза.

[Genazi >>>]

Самозванка. Символ.

(В состав данного продукта входят только самые отборные Вуззлы, собранные со склонов цейлонских гор... Собранные из всяческих талантов, вот.
И еще кое что: привет Трагику - первый из пяти)

- Может и ответят, - эхом отозвалась девушка, улыбнувшись. – Но ладно, это уже совсем другой вопрос.
Клара едва заметно вздохнула. Было ясно, что та, другая, её зеркальное отражение, коль скоро оно вообще существует, успела сделать многое, но это, вопреки ожиданиям Самозванки, ничуть не облегчало задачу по её нахождению. Впору бросить это занятие, и уделить внимание другим, не менее важным, делам. Город маленький, и, рано или поздно, они все равно встретятся. Но что-то подсказывало ей, что лучше уж рано…
- Ладно, Ноткин… Красивая фамилия, кстати… Я навещу эту вашу Зеркальную Башню, и её обитателей. Но я еще не слишком хорошо ориентируюсь здесь – и большая часть объяснений только запутывает меня все больше. Может, ты оставишь со мной провожатого? В любом случае, это поможет и тебе и мне, верно?
Юноша усмехнулся – иронично и в то же время доброжелательно.
- А ты не пропадешь, верно, Клара? – он сделал шаг назад, сдавленно охнул от боли в поврежденной ноге, махнул рукой. – Ладно, забирай своего рыцаря. Только…
Ноткин замешкался, словно подбирая слова. Фыркнул, небрежно бросил мальчишке, что радостно пританцовывал возле Клары:
- Выйди-ка, посмотри, нет ли бритвенников поблизости. Если все спокойно, там и дождешься свою подружку.
«Рыцарь», раздувшись от гордости – важное дело доверили! – выскользнул на улицу. Одно слово – Уж.
Дождавшись, когда дверь закроется, а чуть слышный отзвук шагов стихнет вовсе, Ноткин продолжил:
- Только ты смотри, береги его, ладно? Тебе, видать, нет другой дороги, кроме как девочку эту искать зеркальную, а вот Ужику к ней приближаться незачем. А я его знаю, ему всюду поспеть нужно…
Возможно, Клара и сказала что-нибудь успокаивающе-обнадеживающее. Но врать ей не хотелось, а обещать что-либо… Как будто не хватает ей данных уже обещаний, к исполнению которых, она, к слову, не придвинулась и на шаг. И с каждым мгновением, эти цепи-обещания становились все осязаемей, тяжелей. Так и сейчас, она тяжело вздохнула, и, встретившись взглядом с Ноткиным, только молча кивнула, и повернулась к выходу.
Замок двоедушников провожал Самозванку молчанием. Не настороженным, как встречал поначалу, не враждебным – сочувствующим. Молчал деловитый серьезный Ноткин, молчали мальчишки, как бы невзначай поглядывающие на странную девочку, молчали острокрылые бумажные птицы, летящие по стенам. И так же молча Клара шагнула в сумеречную морось улицы.
У выхода ее ждали.
- Идем? – Уж дернул замешкавшуюся Клару за рукав. – В Многогранник?..
- В Многогранник, - ккоротко ответила та, стараясь не глядеть Ужу в глаза. Говорить ей не хотелось.
Мальчик, впрочем, не проявил никакой чуткости к мрачному настроению спутницы и молчать явно не собирался.
- А кто она, та девочка, которую ты ищешь? – голос сквозил любопытством и легкой опаской, как в предвкушении жуткой, таинственной сказки.
- А ты умеешь хранить тайны, Уж? – Спросила Клара, внезапно сбавив шаг, и внимательно глядя на своего спутника.
Мальчишка от возмущения сбился с шага. Умеет ли он хранить тайны?! Он?!
- Спрашиваешь! – с оттенком обиды и легким вызовом ответил он. – Конечно, умею!
- Это хорошо, что умеешь, – уулыбнулась девушка вновь влившись в прежний темп. – Эта девочка… Она мой близнец. Сестренка, которую я никогда не знала. А может и нет. Может злой дух, что ходит за мной по пятам, а я за ним, и так по кругу. Куда бы я не шла, везде видели меня, или кого-то очень на меня похожую, совершающую дурные поступки. А может и нет никого… Воздух, воздух у вас тут тяжелый. Веришь мне, Уж?
- Верю, - мальчик кивнул на удивление серьезно, без тени насмешки. – Тут и не такое случается. То кошка стеклянная, то шабнак степная в гости забредет. И воздух, да. Теперь вот, значит, вы с сестренкой. Но разве же так бывает – такие похожие, и такие разные?
- Не знаю, Уж. Может быть, мы и похожи. Просто пока этого не знаем. В любом случае, это все равно что вилами по воде писать – мне её сначала найти надо, а уж потом… - Самозванка, подумав, решила не заканчивать фразы, так как, по сути дела, сама еще не совсем понимала что будет в этом неведомом «потом».
Беззаботность предыдущей прогулки растаяла, растворилась в невеселых мыслях, как кусок сахара в стакане крепкого горячего чая. Уж, не зная, как вернуть новой подружке прежнее задорно-колючее настроение, корил себя за неуемное любопытство и глупые вопросы.
- Найдем мы ее, твою сестренку, - а в голосе – показная бодрость, показная, но – не фальшивая. И правда верит – найдут. – Сейчас вот через мостик, а там уже Створки. А Многогранник уже и отсюда видно, смот..
Вывернув из-за невысокого здания, мальчик вскинул руку, указывая вперед, да так и застыл, не договорив. Возле моста, угрожающе раскинув в сторону перекладины-руки, болталось чучело. Крысы, привязанные к нему за хвосты, щерили облезлые морды в злой усмешке.

Сообщение отредактировал Genazi - 1-02-2009, 0:03

[Хелькэ >>>]

Театр. Бакалавр и Марк Бессмертник
(вместе с Вуззлем =) Второй привет для Трагика)

Городской Театр одним своим видом словно утверждал собственную важность для этого места: величественное здание, в самом сердце города, на площади...
Почему-то не пожелавшее открыть перед ним двери тогда, в первый день. Данковский нахмурился, подходя к дверям. Где-то в глубине души шевелилось, скользя щупальцами внутри грудной клетки, чувство, что это - не просто Театр, что он живой, что он знает о тебе даже больше, чем ты сам... и поэтому смеется над тобой.
Захочу - впущу, захочу - оставлю здесь.
Не каждой марионетке - появляться на сцене.
Однако в этот раз дверь оказалась открыта, и Даниил вошел внутрь. От зрелища пробрал холодок - ступени к высокой сцене, а на стене за ней - странная картина: ночной Город, мрачный и зловещий, выписанный холодными тонами, по бокам от него - огромные фигуры женщин в платьях - светловолосая и нежная в белом, в зеленом - с темными волосами и властным выражением лица. Зрительские места - на балконах, сейчас пустующих.
"Странное место", подумал бакалавр.
Старые доски пола отозвались недовольным скрипом, будто Театр не ждал гостей, не ждал и не хотел их видеть. Или, быть может, чувствовал, что тот, кто потревожил его тревожную полудрему, пришел отнюдь не для того, чтобы насладиться тонкой игрой актеров?..
- Я не смел и надеяться, что в эти непростые дни Театр обретет еще одного зрителя, - негромкое эхо подхватило слова и горстью стекляшек ссыпало их к ногам Даниила. Чуть заметный оттенок насмешки в голосе придавал словам блеска и колкости. – Рад приветствовать вас, господин бакалавр, в обители искусства.
Мужчина, что выступил из тени и теперь неспешно спускался к Данковскому со сцены, словно спорил всем своим обликом с мрачной атмосферой своей вотчины. Нарочитая изысканность движений, улыбка, которая, кажется, разгоняет сумрак сцены, в глазах плещется небо – зачерпнуть бы да выплеснуть ввысь, хоть чуть-чуть разбавить надоевшие серые тучи…
- Марк Бессмертник, лицедей и кукольник, владыка всего этого великолепия, - мужчина шутливо поклонился, не сводя с гостя насмешливого взора.
Бакалавр сухо кивнул новому знакомому. Слишком много было в том нарочитости для того, чтобы сразу снискать расположение ученого.
- Мне, видимо, нет нужды представляться, - произнес он, - но все же назовусь - Даниил Данковский. И прибыл я, увы, не из праздного любопытства, а по важному и серьезному делу, - на слове "серьезному" он сделал особое ударение. - Скажите, Марк, вы знаете всех, кто облачен в театральные костюмы Исполнителей?
- Не тратите времени попусту? – голос Бессмертника не изменился ни на полтона, словно он и не заметил демонстративной холодности собеседника. Все то же насмешливое добродушие, все та же улыбка на устах. – Впрочем, вы правы, вы правы, время нынче дорого.
Театр затаился в предвкушении. Эти стены видели немало представлений и знали наверняка: то, что происходит в антракте, ничуть не скучнее, а подчас и интереснее спектакля, идущего на сцене.
- Но помилуйте, - Марк всплеснул руками, гибкие кисти взлетели птицами и плавно скользнули вниз, - разве же я могу знать всех, кто носит костюмы? Сегодня под масками скрываются не только и не столько актеры…
Даниил прикрыл глаза, соглашаясь:
- Вот именно. Не только актеры, но даже преступники.
Он заложил руки за спину и прошелся вдоль края сцены, поглядывая на Бессмертника.
- В доме Каиных было совершено возмутительное деяние, о котором я не хочу распространяться, но самое любопытное в том, что злоумышленники были облачены в театральные костюмы. И вполне возможно, что костюмы эти были получены из ваших рук... маэстро. Что вы думаете об этом?
- Что я думаю? – Маэстро, не стирая усмешки с лица, картинно приподнял брови. – Я не раздаю костюмов бандитам, бакалавр. И если маска каким-то образом попала в руки преступника, - Марк проговорил это слово подчеркнуто серьезно, копируя интонации гостя, - очевидно, он заполучил ее любым из сотни иных возможных способов. Увы, я не властен над тем, что происходит вне этих стен.
- Но уж над тем-то, что происходит внутри самого Театра...! - воскликнул было Данковский, но вовремя спохватился - еще не хватало вспылить. - Да, я понял вас, но все же - к вам лично никто не обращался с просьбой о предоставлении костюма... или даже нескольких? Если вы ответите "нет", я не стану больше докучать вам вопросами и покину это место.
- О, несомненно! – голос струился неторопливой рекой – плавно, мягко, обходя большие подводные камни и ласково перекатывая гладкие круглые голыши. – Полтора десятка масок с плащами я отдал по просьбе коменданта Сабурова. В них обряжают тех, кто отправляет мертвых в последний путь – увы, в эти смутные времена даже искусство состоит на службе у смерти!
Бессмертник удрученно покачал головой, впрочем удрученность эта отдавала комедиантством, словно все происходящее казалось ему лишь еще одной увлекательной пьесой.
- Ах да, как же я мог забыть, - лицедей вскинул голову и вновь улыбнулся – широко, обезоруживающе, так, что сразу не осталось никаких сомнений: этот человек не забывает ничего и никогда, - еще меня просил об одолжении молодой гаруспик, наследник Исидора. Артемий Бурах, не знакомы? Весьма достойный молодой человек, я счел возможным пойти ему навстречу и отдал костюм. Но нет, вы же не подозреваете его в этом чудовищном злодеянии?!
- Бурах? - Даниил вскинул брови. Весьма удачно, он все равно собирался искать гаруспика. - Знаком, как же.
Да, шишка на затылке до сих пор побаливала, и теперь, похоже, представился случай припомнить ее Артемию - хотя бы показав, что о похищении ему, бакалавру, кое-что известно. И, кажется, даже больше, чем хотелось бы - вряд ли тело было похищено (разумеется, в том случае, если Бурах действительно к этому причастен) для каких-то кощунственных целей... скорее всего, гаруспик занялся тем же, чем мечтал бы заняться и сам Данковский - исследованием тканей бессмертного.
Правда, способ получения тела был несколько... некрасив. Что ж, им предстоит серьезный разговор при встрече.
- Не мне судить, мог ли он совершить это злодейство, однако навестить его я теперь обязан. Благодарю вас, Марк - возможно, вы действительно помогли. Разрешите откланяться? - и Даниил едва заметно усмехнулся.
- Разве я смею вас задерживать, бакалавр? – в тон собеседнику откликнулся Бессмертник. – Не забывайте нас, заглядывайте как-нибудь на представление. Я понимаю, вы занятой человек, но все же, все же... Уверяю, вы получите массу удовольствия.
- И... по каким дням у вас дают спектакли? - с некоторой долей сомнения поинтересовался Данковский. - Сейчас, надо сказать, это место выглядит довольно уныло.
- Мы готовимся к премьере, я обязательно пришлю вам приглашение с нарочным. Впрочем, если угодно, репетиции тоже зрелище весьма…– Марк замешкался на миг, – впечатляющее.
- Возможно, я зайду как-нибудь. Но обещать не буду - пока что у меня весьма двойственные ощущения от Театра. Равно как и от его владельца, - добавил бакалавр, искоса взглянув на Бессмертника.
Бессмертник засмеялся и трижды ударил в ладоши, отдавая дань искренности собеседника. Театр аплодировал вместе с ним.

[Woozzle >>>]

Самозванка. За шаг до...
(Без Дженази не обошлось)
Третий привет, дадада

Один только вид этой… дряни вызывал дрожь в коленках. Причем зрелище было не столько страшным, сколько омерзительным. И хотя Клара не знала, что именно обозначает это странное чучело, почему-то возникало ощущение, что связано это с тем, что она видела в Термитнике.
- Уж?..
- Не знаю… - он растерянно мотнул головой. – Я такого никогда не видел…
Небо не перевернулось. Подумаешь, мальчишка, облазивший весь город, знающий каждый его камень до последней щербинки, признался, что может здесь существовать и нечто ему незнакомое. Небо не перевернулось, но мальчик явно чувствовал себя уязвленным.
- Подожди-ка здесь. Я сейчас, - уверенно, чуть косолапя, он двинулся к мосту.
«Только ты смотри, береги его, ладно?»
На миг, Самозванка вспомнила, что же она видела за крепкими дверьми Термитника. Запах трупного гниения, от которого нестерпимо режет глаза, темнота, холод, и огромная пирамида из мертвых тел, которая медленно разлагается, исходит гноем и смрадом, и стоны, стоны еще живых, где-то там, где-то внутри…
И бледное, тонкое, исполненное смертного ужаса лицо человека, что падает откуда-то сверху, падает прямо в эту мерзкую массу.
На миг, Самозванка представила, что это лицо принадлежит Ужу, и с трудом удержалась от вскрика. Вместо этого, она только спросила:
- Уж… А не лучше ли сейчас пойти и рассказать об этом Ноткину? Я не думаю, что он будет рад, если узнает что ты пошел неизвестно куда, да и я… Куда я без провожатого? Уж… Давай уйдем, а? Страшно тут.
Мальчик притормозил, глянул на Клару - вполоборота, через плечо. Послушать умного совета, уйти - подальше от этого места, подальше от мрачной фигуры, от одного вида которой скручивает внутренности, и страх липкими ладонями скользит вдоль позвоночника? Сбежать. И можно сколько угодно твердить потом себе, что с ним девочка, всего лишь девочка которой не зазорно бояться, и которую он взялся оберегать. Можно сколько угодно оправдываться тем, что необходимо срочно рассказать Ноткину о творящемся в Каменном дворе – себя не обманешь, не убежишь от правды, хоть все пятки истопчи до кровавых мозолей. Уйти сейчас – означает струсить. Подвести Клару, которой зачем-то очень нужно найти свою странную близняшку, подвести Ноткина, всех подвести. Потому что ясно ведь – что-то нехорошее, по-настоящему страшное приходит в их жизнь, ядовитой змеей вползает в недетские игры, что-то, о чем они пока совсем ничего не знают. А это значит, кому-то из двоедушников все равно придется идти в Створки, выяснять, что там творится и как этому противостоять. Он оказался здесь раньше остальных, так почему бы не разведать все самому, и не явиться в штаб героем, приносящим ценные сведения? Решено. Нужно только успокоить Клару.
- Подумаешь, мешок на крестовине да пара плешивых крыс, - бросил паренек, небрежно растягивая звуки. Вышло довольно убедительно, показная бравада потеснила, загнала куда-то в глубину души страх, он ворчливо огрызался оттуда, но не смел высунуться. – Ты постой здесь, я мигом. Может, у патрульных выспрошу, в чем там дело, да и вернусь, а там уже решим, что дальше.
Глядя на этого непонятливого и глупого мальчишку, Клара почувствовала вполне объяснимое глухое раздражение, что колючим клубком свилось где-то в груди.
Раздражение. Злость. На этого Ужа, которому нелепая гордость явно решила заменить мозги, на это место, что заставляло её испытывать неприятное и холодное чувство страха, на этот Город, на Ноткина, на свое молчаливое согласие, на все, решительно на все в этом маленьком мире, который к ней, Кларе, испытывал, по-видимому, ответное чувство неприязни.
- Что с тобой делать… Если ты точно хочешь туда идти… - Девушка некоторое время внимательно смотрела ему в глаза, а затем, словно поняв что все бесполезно, только махнула рукой. – Делай, как считаешь нужным.
Клара дернула щекой, и перевела взгляд на ужасающую «скульптуру»:
- Но знай, если там с тобой что-то случится, что-то нехорошее… Я тебя не прощу.
Мальчик в ответ лишь дернул плечом – со мной?! Пфе! – и с независимым видом зашагал вперед. Притормозил на миг возле моста, словно набираясь решимости, но тут же двинулся вперед.
- Эй, мелюзга! – патрульный, что до этого момента безмолвным изваянием стоял возле перил, заступил дорогу. – А ну брысь отсюда!
- Пустите, дяденька, - заканючил Уж. – Мне очень нужно… Пустите, а?
- Марш, я сказал! – страж и не подумал освободить проход. – Нечего делать. Чума там, понял?
Мальчик насупился и чуть отступил назад, но уходить пока не спешил. Привстав на цыпочки, он изо всех сил пытался разглядеть, что же происходит там, в Створках, за широкой спиной патрульного. Видно было немного, но и того хватило, чтобы спина покрылась липкими мурашками. По мостовой – вдаль, к многограннику уходила цепочка грязно-бурых пятен – словно огромные кровавые следы в дорожной грязи. На стенах ближайшего дома даже отсюда можно было разглядеть поросль мерзкой алой плесени, а закутанные в балахоны из серой мешковины фигуры, что сомнамбулически перемещались по улице, казались ожившими мертвецами – было страшно даже подумать о том, чтобы оказаться с ними рядом. Уж передернул плечами. Может, и к лучшему, что пройти в квартал не удалось?.. Собираясь возвращаться обратно, он кинул последний взгляд на зараженный квартал и обомлел. Невдалеке, плавно скользя меж угрюмых серых теней, шла девочка. Юбка чуть выше колена, темная курточка, шапочка и широкий серый шарф… Мальчик судорожно вздохнул и оглянулся. Клара стояла на том самом месте, где он ее оставил несколько минут назад. Вот так. Одна Клара стояла, слегка переминаясь, позади, а вторая – неспешно шагала по Створкам. Он резко выдохнул и побежал к Кларе. К той Кларе, которую знал.

Сообщение отредактировал Woozzle - 6-02-2009, 16:28

[Барон Суббота >>>]

Гаруспик и все-все-все...двудушники
Четвёртый привет для Трагика

Путь от прозекторской Стаха до штаба двоедушников не занял много времени, благо и идти было всего ничего: десяток минут быстрым шагом по лабиринту складов, и вот он, маячит впереди, неотличимый от прочих убогих коробок этого района.
На этот раз Гаруспик заметил дозорных раньше, чем они его, да и немудрено: от холода и дождя, явно намеревающегося длиться вечно, один из них звонко чихнул, а другой не менее звонко отвесил ему подзатыльник.
- Ноткин на месте? - спросил менху, неслышно возникая за спинами неосторожной парочки.
Мальчишки разве что не подпрыгнули, так их впечатлило внезапное появление Бураха. Переглянулись. Один, тот, что понаглее, невразумительно фыркнул: дожили, мол, скоро от собственной тени шарахаться будем. Второй молча кивнул – на месте, а как же. Куда ему, с такой-то ногой.
- Что-то зачастили к нам гости в последние дни, - глубокомысленно изрек первый. – По делу или как?
- Я-то по делу, - отвечал Артемий. - А кто ещё приходил и зачем?
- А вот Ноткин и расскажет, - нахально, но без особого вызова заявили в ответ. – Если захочет. Проходи, не отвлекай. Неровен час, нагрянет кто, а мы тут с тобой лясы точим…
- Ну-ну, сторожите...охраннички! - хмыкнул Гаруспик и прошёл дальше в Замок, встретивший его, как и всегда, смесью запахов керосиновой копоти, застарелого детского пота и чего-то неуловимого, вызывающего в памяти институтские аудитории и листы бумаги, исписанные крупным, неровным почерком с обилием клякс.
И еще – повисшей в воздухе настороженностью. Нет, его узнали и - это чувствовалось – приветствовали как своего, но атмосфера… Атмосфера была гнетущей. Было видно, что нынче в этом месте не ждали добрых вестей от приходящих.
- Здорово, - Ноткин сделал попытку подняться, поморщился и опустился на место, прямо через стол протянув Бураху не по-мальчишечьи широкую ладонь. – С чем пожаловал?
В вопросе не было дерзости. Лишь усталое тревожное ожидание, заставляющее вглядываться в лица, выискивать отпечатки свершившихся событий и гадать, пока еще страшное не произнесено, - прошла беда стороной или уже за плечом гостя стоит, улыбается да по-хозяйски оглядывает новый дом.
- Здравствуй, Ноткин, - ответил Гаруспик, пожимая протянутую ладонь. - С вопросом я пожаловал и с просьбой. С чего начнём?
Ноткин пожал плечами – какая разница с чего начинать?.. Вот если бы вопросы и просьбы могли таять в тепле керосиновой лампы, как случайно занесенный с улицы снег, имело бы смысл подумать, что отложить на потом. А так…
- И что же за вопросы?..
- Где я могу найти Спичку? - Артемий секунду помолчал и тут же уточнил. - Он должен помочь мне кое в чём.
- Кто ж его знает? – усмехнулся юноша. – Спичка, что ветер в степи, сетями не выловишь. Здесь со вчерашнего дня не появлялся, так что, думаю, занят по обыкновению каким-нибудь очень важным делом. Дома, стало быть, можешь не искать. Ты знаешь что.. Сходи-ка к Мишке, после той истории с крысами, она сама не своя, может он ее взялся опекать?.. Надолго его не хватит, конечно, но чем шабнак не шутит – может он ее сказками развлекает, чтобы не было времени о дурном думать?
- Схожу, - кивнул менху. - В любом случае, это нужно. А теперь, Ноткин, просьба: если мой отец когда-то, кому-то что-то давал на хранение - сейчас самое время вернуть. С чумой просто так не справится, нам нужны его рецепты.
- Не думаю, - он потер переносицу, пытаясь что-нибудь припомнить, - что слышал о таком. Какие-то записи были у того же Спички, но он их тебе вроде бы отдал? Хотя ты спроси его еще раз, может, и забыл что-то в суматохе.
- Спроси и своим скажи, что если вдруг что-то где-то найдётся - то сейчас это нужнее, чем когда-либо ещё, - Гаруспик помолчал и спросил: - Как ваши-то дела сейчас?
Что на это сказать? Все у нас в порядке, все живы-здоровы, только душное чувство висит в воздухе. Чувство, что скоро небо обрушится на город. Обрушится и придавит собой, и погребет под обломками слабых. Сильных тоже придавит, не спрячешься, но сильным не так страшно. А значит – будем сильными.
- Ты за нас не беспокойся, - с достоинством ответил Ноткин. – Делай свое дело. А мы будем делать то, что умеем. Сдается мне, скоро и наши умения пригодятся.
- Пригодятся, но, ты уж извини, беспокоиться я за вас буду. Ты наверное и сам не знаешь, насколько вы важны, Ноткин, - Артемий вдруг вспомнил слова часовых. - Кстати, кто заходил к тебе передо мной, не расскажешь?
- Девчонка пришлая. Я сначала подумал, что... ну.. – Ноткин замялся, боясь показаться суеверным, – плохая она, беду приносит. Но нет, не та. Нормальная девчонка, глазищи только как колодцы бездонные. Кларой звать. Искала, представляешь, ту, что на нее как две капли воды похожа. К Многограннику ушла.
- Берегись её...и ту, которая как она. Эти две всегда появляются там, где творится неладное.
Паренек хотел было что-то возразить, но в этот момент дверь, громыхнув, распахнулась. Ударилась о стену, жалобно завибрировала, и внутрь влетел сияющий Спичка. Комната сразу наполнилась оживленным гвалтом, словно этот шустрый пацаненок принес с собой маленький смерч. Шумно приветствуя всех, он, наконец, добрался и до стола Ноткина, и только тогда увидел гаруспика.
- О! А я тебя искал! – радостно заявил мальчик.
- Спичка, - утвердительно сказал Бурах, несколько обескураженный таким появлением. - Ну, здравствуй.
- Я же чего вспомнил! Бумаги-то я тебе отдал – которые подобрал, когда из дома Исидора убегал сломя голову. А еще ведь другие были записи, мне их твой отец за день до того дал, а потом все так завертелось… - он виновато засопел, - в общем, вылетело из головы. Ты не думай, я их себе оставить не хотел. Просто забыл, честно.
- Верю, - Артемий кивнул.
Спичка полез за пазуху и через секунду извлек на свет несколько плотно исписанных листов. Даже не взяв их в руки, гаруспик узнал знакомый торопливый почерк. Сердце защемило.
Артемий сглотнул. Отец отправился в Землю, слился с матерью Бодхо, как и должно быть, но молодой менху до сих пор не мог его отпустить. Столько не скзанного, не пережитого...не прощённого! Все эти "не" впивались в душу Гаруспика, как крючки на тонких верёвочках, и она корчилась от боли при любом натяжении.
"Терпи, менху, - мог бы услышать Артемий, пройди он по пути чуть дальше. - Да-да, губы в нитку, прищурься, сглотни, всё правильно делаешь, но терпи. И поблагодари мальчика, что ли..."
Наверное, он всё же услышал последний совет, а может просто нужно было что-то сказать, потому что губы Гаруспика разлепились и он с трудом, глухим голосом сказал:
- Спасибо, Спичка.

(с Исполнителем, во поте клюва своего отдувающегося за всю мастрескую команду)

Сообщение отредактировал Orrofin - 6-02-2009, 18:17

[Хелькэ >>>]

Гаруспик/Бакалавр (NC-17)
(Здесь Были Кошки. Да, пятый привет Трагику)

Даниил с трудом представлял, где можно найти Артемия Бураха – особенно если его подозрения насчет похитителя тела Симона верны. Ведь в таком случае Гаруспику следовало бы прятаться как можно дальше… а в этом Городе, кажется, самая простая шкатулка – и та с двойным дном. Если менху решил затаиться, то обнаружить его будет почти невозможно.
Но с другой стороны, больше никто не знает, что искать нужно именно Бураха.
И то, все это – только в том случае, если догадки верны. Данковский решил отправиться к Рубину: если менху не у него, то Стах наверняка знает, где именно.
Однако судьба, вопреки своему обыкновению запутывать события еще больше, неожиданно улыбнулась бакалавру. Идя по железной дороге в сторону складов, он увидел, как из-за забора появляется знакомая широкоплечая фигура …
- Гаруспик! – окликнул того Даниил.
Артемий остановился посреди железной дороги так резко, как если бы налетел на что-нибудь.
"Привыкай! - ехидно прошелестела дождевая завеса. - Теперь твоё имя звучит именно так!"
- Здравствуй, ойнон, - он обернулся к человеку в змеином плаще, чья фигура казалось странно зыбкой и нереальной в мокрой пелене.
Бакалавр кивнул.
- Не скажу, что день добрый... но тем не менее. Я как раз искал тебя.
- Ты нашёл, - утвердительная интонация, пристальный взгляд. Волосы липнут ко лбу.
Их разделяло всего несколько шагов по рельсовому полотну и чудовищная пропасть. Лишь на секунду сравнив себя с Бакалавром, менху поразился, тому, насколько они разные.
...А Исидор, наверное, усмехнулся бы. Куда уж его сыну видеть подлинное сходство и различие?
Даниил замялся, не зная, как лучше начать. Капля дождя, холодная, поползла вниз по щеке с виска.
- Где тело Симона? - спросил он прямо.
Говорят, Хозяйкам соврать не может никто, но за это они расплачиваются тем, что и сами говорят только правду, поэтому в такие моменты Гаруспик благодарил судьбу, что путь менху - совсем иной.
- Не знаю, - ответил он так же прямо.
Данковский усмехнулся.
- Тогда... где оно было после того, как ты вынес его из Горнов? Мне нужно знать.
- С чего ты взял, что нужное тебе знаю именно я? - Гаруспик прекрасно понимал, что именно будет значить открытое признание вслух и потому не спешил.
- Марк Бессмертник, этот безумный шут во фраке, навел меня на некую интересную мысль. У меня нет иных предположений, с какой целью Артемий Бурах стал бы наряжаться в костюм Исполнителя иначе как для похищения тела Бессмертного, - Даниил сделал шаг вперед, чтобы оказаться почти вплотную к Артемию. - Да, это в любом случае останется между нами - потому что мне еще нужна будет твоя помощь.
- Ты идешь вперед, - Данковский посторонился, сделал приглашающий жест ладонью. - Вдруг ты прячешь за спиной еще парочку тяжелых фонарей.
Гаруспик усмехнулся, припомнив, с чего началось их знакомство, и красноречивым жестом развёл руки в разные стороны, демонстрируя, что в них ничего нет.
- Пойдём рядом.
Они тронулись дальше по путям, через склады мимо ржавеющих вагонов, которые стояли здесь, должно быть, с десяток лет, так что поросли мхом, затем по мосту…
- Значит, это все же был ты, Бурах? – продолжил разговор бакалавр.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 9-02-2009, 21:01

[Барон Суббота >>>]

- Кто знает, ойнон, кто знает, - Гаруспик пожал плечами. - Люди видели, что двое клювоголовых трупоноса тело из Горнов вынесли, а уж кто под маской был - то только слова.
- Так их было двое. Надо же, Каин не сказал мне об этом, - он помолчал немного, нарочно не глядя в сторону собеседника - И чего только не говорят люди...
- Всякое, ойнон, всякое, - Бурах покивал. - А тебе-то зачем знать, какая судьба тело Симоново постигла?
- О, это даже не одно "зачем", а целых два. Во-первых, Георгий просил его найти - он считает, что похищение предпринято, или по крайней мере спланировано Ольгимским в корыстных целях. Во-вторых - и это то, о чем я думал с тех пор, как узнал о болезни, - я охотно исследовал бы ткани тела Симона. Если он прожил столь долгую жизнь, не содержится ли в его крови особых тел, каковые могли бы помочь бороться с Песчаной Язвой? Но на этот вопрос ответа я, кажется, так и не получу.
- Знаешь, ойнон, мы, менху, не только лини раскрываем, мы ещё и советы даём иногда, - тут Гаруспик несколько покривил душой, но не объяснять же столичному доктору, что вскрыть линию тела скальпелем и линию судьбы словом - одно и тоже. - Хочешь один такой? - Грех отказываться, раз предлагаешь.
- Найдём Рубина, ойнон. Думается мне, что втроём мы сделаем больше, чем каждый по отдельности.
- Идет, - согласился бакалавр. - Да, я хотел попросить твоей - или вашей со Стахом помощи. Собираюсь исследовать Термитник - есть подозрения, что болезнь берет начало оттуда...
- Я уже говорил тебе, ойнон, - они почти пересекли мост, - так оно и есть, скорее всего, но, ты прав, проверить не помешает.
Железобетонные опоры вгрызлись в берег Жилки, и Гаруспик понял, что тела одонга - нет! Просто нет и всё. Он прикинул, сколько прошло времени.
- Ты умеешь быстро бегать, ойнон?
- Умею, - усмехнулся Даниил. - Юля Люричева научила.
"Вот только не очень ясно, куда бежать и за кем. Или от кого?"
- Тогда, за мной! - Артемий глубоко вздохнул и сорвался с места так, словно ему в спину вонзила когти Шабнак.
Дождевая пелена летела ему навстречу, лезла в глаза и с размаху колотила в лоб, но Гаруспик не сбавлял темпа и не менял пути. Где-то рядом, наверное, бился крылатой тенью змеиный плащ ойнона, а может и нет - пусть. Секунды стекали по лицу, мешались с ударами сердца.
Рельсы извивались в мокрой степной траве двумя серебристыми дождевыми червями, вылезшими на свет в предчувствии небесной влаги, а шпалы мелькали, так и норовя попасться под ноги, но он не замечал. Он бежал.
Даниил старался не оставать, хотя дыхание сбивалось все больше, и приходилось глотать этот странный, до сих пор непривычный воздух, в котором смешалось все - близость степи, осень, прохлада дня, пыль... и, быть может, витающий здесь дух болезни.
Железнодорожные пути привели их в Землю - туда, откуда бакалавр начал сегодня свой путь.
Все замыкается в круг...
- Куда... дальше? - на выдохе спросил-выкрикнул он.
Гаруспик метнулся ему наперерез, свернул в глубь квартала к месту, где совсем недавно он стоял один, против толпы одонгов и говорил с ними, чуствуя, что древние обычаи трещат и шатаются. Его глаза пылали яростью, а рука лежала на ноже. Как бы там ни было, бешеный менху был готов кормить своим гневом одонгов досыта. Всех. Но Пустырь оправдал своё название. Он был пуст

[Черон >>>]

(Маски вдохновенным дуэтом)

Шепот мокрых трав был задумчив и горек, словно в каждом чуть слышном шорохе свивались грусть и желание тепла. Но разве травам может быть грустно? Разве может быть холодно жгучей твири? Не верится. Скорей уж ветер ловит ниточки настроения шершавыми лапами, ловит и сплетает их в плотную сеть с твириновыми стеблями, источающими пряный аромат. Вот и она, Мишка, увязла намертво в этих сетях. Грустно, одиноко, холодно – плакать хочется. Дождь же плачет, а ей – нельзя? Она вздохнула и зябко обняла себя за плечи. Степь колыхалась слева и справа, рельсы стальной нитью тянулись в неизвестность. Кукла смотрела темными пуговичными глазами и все-все понимала.
- Знаешь, ходит она тут каждую ночь, - склонившись близко-близко к тряпочной голове, шептала Мишка. - Вот вчера я только проснулась ночью, как слышу, кругами ходит... и стучит глиняными пальцами, так тихо-тихо.
Кукла понимающе смотрела на нее, и в блестящих глазах было совсем пусто, как будто она ничем не могла помочь. Поежившись от налетевшего ветра, девочка прижала игрушку покрепче к себе, положив голову ей на плечо и рассеяно глядя куда-то в степь, в сторону убегавших от города рельс. Где-то за холмом тупиковая ветка. А наверху большой странный камень, который постоянно обходят одонги.
- Там, наверное, она и живет, - она подтянула ноги, усадив куклу на колени и махнула рукой в сторону менгира. - Прячется в земле, закапывается железными когтями, а ночью выбирается наверх и бродит всюду.
Кукла чуть заметно кивнула головой, хотя она и не понимала толком, о чем говорит девочка. Ну бродит. Ну скребет железными когтями. Ветер вон тоже бродит и скребет, что ж теперь – бояться его?
- Угу, - девочка мрачно кивнула в ответ на невысказанные мысли куколки. – Когда ветер скребет – тоже... неуютно. Но он – свой. Я привыкла уже. А она – откуда она взялась?!
Слабое движение тряпичного тельца, будто кукла пожала плечами. Откуда ей, набитой, знать, что здесь откуда берется? Хозяйка умная, ей виднее.
- А вчера, ты помнишь? – Мишка плотнее запахнула ветхое пальтишко. – В дверь царапалась, войти хотела. А если опять придет?..
Все тот же молчаливый, понимающий взгляд в ответ. Бедная ты моя, милая... И странно ведь - почти не страшно. Только плохо. Плохо от того, что эта никак не успокоится и не уснет в своем холме под камнем, от того, что Дед больше не позовет их послушать сказки (тут она не удержалась, и украдкой, чтобы кукла не видела, шмыгнула носом). И люди где-то там бегают, в своем городе. И далеко, и совсем близко. А здесь, рядом с железкой и вагонами твирь начинает сохнуть, проступает кровавыми каплями наутро вместо росы...
- Интересно, а этот новый, Гаруспик, знает какие-нибудь сказки? Или нет, он ведь из города. Там, наверное, не говорят. Или что-то совсем другое... - снова налетевшие струи ветра треплют волосы и назойливо дергают за размотавшийся шарф. Мишка аккуратно опустила ноги на подставленную под вагончик пустую бочку и сползла, зябко поежившись от прикосновений травинок к голым ногам. Взяла куклу за руку - и пошла, вяло передвигая ноги, прочь мимо камня на холме и куда-то в сторону болот...
- А говорят, - бормотала она едва слышно, - что если идти в степь, идти и не оглядываться, то можно что-нибудь увидеть. Вот тот, из Театра, увидел маски. А Дед увидел смерть, и Оюн тоже увидел смерть. А Гаруспик ничего не увидел, только отца. А пойдем с тобой?..
Кукла не кивнула в ответ, но и возражать не стала. В степь? Что ж, ничем не хуже, чем сидеть на рельсах возле вагончика. Осенний ветер, что пробирает до костей, нипочем тряпичному тельцу, холодая морось, которая сыплет небо вот уже который день – тоже не страшна. А мокрая твирь пахнет так горько, так маняще…
Девочка поднялась медленно, будто нехотя, сжала в ладони тонкую кукольную руку – она казалась теплой, и от этого было удивительно спокойно. Будто не одна уходишь в степь, а с добрым другом, который и приободрит, и поддержит, и в беде не бросит.
Мишка шагала по мокрым шпалам, то перепрыгивая через одну, то наоборот мелко семеня, чтобы наступить на каждую. Город за спиной растворялся в дымке дождя, очертания его словно стирались мягким ластиком – вроде бы и виден контур, но какой-то размытый, зыбкий, нереальный.
И осталась одна дорога со шпалами, выложенными кое-как, так что приходилось постоянно менять шаг. То размашисто, придерживая растрепавшийся шарф, чтобы не улетел, а то мелко семенить, бережно придерживая под руку свою подружку...
Здесь повсюду плыл чуть мокрый, оттененный дождем сладковато-терпкий запах твири. Бежевую дымку словно видно в воздухе - или это туман спустился? Так или иначе, чуть кружилась голова, и было совершенно не страшно даже когда рядом с ней, по другую сторону дороге, шел непрошенный попутчик, неловко перебирая короткими деревянными ножками. Шел, не глядя на Мишку, и не мог перейти на другую сторону дороги - это она знала точно. Не мог, и все. Было даже немного жалко его, обреченного вот так следовать до самого конца ветки...
- Ты с той стороны, да? - осторожно спросила его девочка, продолжая зачаровано ступать по шпалам. Вперед, и вперед, и еще вперед. - А ты видел там Деда? Или шабнак-адыр?
- Нет, - отвечало оно, не поворачивая головы. Голос у него оказался низким и глухим, как будто трещотка бычьего пастуха из сухой бузины. - Нет, там никого нет...
- Но ты же – оттуда? – полушепотом спросила Мишка. Шелестящим эхом откликнулась кукла, кивая лоскутной головой: - Оттуда…
А существо не ответило, только еще быстрее принялось перебирать короткими ножками, чтобы не отстать от спутницы. А что отвечать, когда и так все ясно?
Минуты сыпались на землю холодным дождевыми каплями, незаметно, мелко, невесомо, и оттого время, что впитывалось в красную степную почву, казалось бесконечным.
- Ну что ты идешь за мной?! – в вопросе и злость, и отчаяние, и обида. Не этого ведь искала, нелепого, ни на что непохожего. Ну что за судьба? Кому маски, кому смерть, кому твириновые сказки, а ей – бочонок на ножках… Как будто в насмешку.
И снова молчание, будто это, странное, чует, что не ждет девочка ответа на свой вопрос.
Как хоть звать-то тебя? – невысказанное обидное слово ”чучело” повисло на нитях дождя.
Оно как будто не слышало - так и шло, покачиваясь из стороны в сторону, маленькое, какое-то все мертвое, с высохшим лицом, размалеванным отшелушивающейся белой краской... Идет, перебирая ножками, идет, и - останавливается.
- Здесь река, - глухой шепот едва-едва слышен в свисте ветра и каплях дождя. - Река из оставленной позади крови. По ней идут только мертвые, а по бокам их сопровождают живые, касаясь теплыми телами и прыгая через реку то туда, то обратно. Теперь мертвые перестали уходить, а живые куда-то исчезли... Я не знаю, куда мне идти...
На миг Мишке стало его жалко. Почудилось вдруг, что они похожи, что они родные, что они – одно целое. Несчастное это существо совсем как она - такое же неприкаянное, никому не нужное. Иди куда хочешь – вся степь твоя, никто не окликнет, никто не бросится вдогонку, никто не заплачет, если сгинешь. У нее-то, ладно, хоть кукла есть, а оно?
- Но ты же приш… - Мишка замешкалась, не зная, как обратиться к созданию, – пришло откуда-то? Значит, тебе есть куда возвращаться, - и украдкой вздохнула, вспомнив свой вагончик. Почему-то он показался вдруг удивительно уютным и желанным. И очень-очень далеким.
- Раньше было по-другому, - оно, казалось, совсем не слышало тонкий голосок Мишки. Для него здесь все еще звучал оглушающий грохот стальных колес, бегущих куда-то бесконечных поездов железной реки. - Раньше не было ничего... Смотри, осторожней, за тобой идет. Когда встретишь его, спроси, не сможет ли он перевести через эту реку...
Кажется, только протянуть руку. Его уже нет - ветер рвет в клочья туманную фигуру из глины и костей, разбрызгивая ее по мокрым шпалам и унося в сторону дымящих труб на Задворках. Был он на самом деле? Или привиделся? Только цепочка следов - маленьких, кукольных - одиноко вьется дальше вдоль нескончаемой ветки, уводящей в Степь.
И сразу стало по-настоящему страшно. Идет? Кто идет?! Девочка оглянулась назад – никого, только ветер играет верхушками трав, треплет и клонит их к земле. Чего еще искать, куда идти? И город уже почти растворился в тумане, словно его и не было никогда и нигде, словно Мишка придумала его, чтобы не было совсем уж тоскливо жить на этом свете. Но если очень быстро побежать – наверное еще можно вернуться? Быть может, маленький, мокнущий под дождем вагончик еще ждет?..
Девочка бежала. Гибкие стебли стегали по ногам. Вагончик, приросший к рельсам неподалеку от станции, ждал. Дождь стучал по его крыше замерзшими пальцами.

Сообщение отредактировал Черон - 23-02-2009, 2:52

[Хелькэ >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Поиски.
(вместе с Оррофином, да воздастся ему за труды)

Даниил наконец-то перевел дыхание, пусть оно оставалось судорожно глубоким и рваным, но все же - более спокойным.
- Зачем нас сюда занесло, Бурах? - поинтересовался он, тоже оглядывая Пустырь. - Забыл тут что-то?
- Забыл, - ответил Гаруспик, не оборачиваясь. - Кого-то. Как же я сразу не понял, что они меня слушать не будут и сделают по-своему?! Ах, чего там! Ты знаешь, где находится городское кладбище, ойнон?
Бакалавр кивнул.
- Приходилось как-то прогуливаться мимо. Мрачное место...
- Тогда бежим туда. Быстрее! - последнее слово донеслось уже из-за дождевых капель, старательно заращивающих прорванную очередным броском бешеного менху пелену дождя.
Артемий не проявлял к своему несчастному, категорически недовольному такой жизнью, телу никакого снисхождения. Поэтому сапоги снова погружались в полужидкую грязь, поэтому стылый осенний воздух почти вколачивался в лёгкие, поэтому секущий дождь в глаза. Гаруспик бегал наперегонки со временем.
- Издеваешься? - только и успел воскликнуть Данковский, как ему тут же пришлось догонять менху, сорвавшегося с места подобно ужаленному... куда-нибудь.
Покинув двор (и подивившись заодно тому, как можно запутать две улочки с помощью нескольких поставленных в нужных местах заборов), они свернули к Бойням и дальше к южной черте города, мимо низеньких, каких-то испачканно-кирпичных домов, изгородей (опять!), серой громады Заводов, гудящей и звенящей железом...
Там, за путями, было кладбище - высокие каменные стены вокруг, деревянные ворота, даже не ворота - Врата!.. В царство мертвых.
- Стой, ойнон, - Гаруспик обнаружился застывшим в неестественно прямой позе у самых ворот кладбища. - Ты чувствуешь?
- Нет, - признался Даниил. - Что именно?
Ничего не ощущалось - ни в небе, ни в воздухе, ни где-либо еще. Разве что теперь, после вопроса Бураха, пришла легкая настороженность.
Артемий отступил на шаг и содрогнулся так, что это стало видно. В глубине кладбища, как раз там, где туман клубился над неровной кучей со смутными очертаниями, было что-то. Ужас. То самое, что выкинуло их с Самозванкой из Термитника.
Гаруспик уже почти сдался. Почти ушёл, но вдруг всё исчезло. Туман стал просто туманом, куча - просто кучей тел. Бурах вздохнул и шагнул вперёд. Он сделал это так, словно ожидал наткнуться на препятствие, но этого не случилось: менху вошёл на территорию кладбища и тут же двинулся к трупам одонгов.
Бакалавр зашагал следом за ним, но остановился на большем расстоянии от сваленных вместе тел.
Да, те же будто бы тряпичные неправильные фигурки, что так пугали его в опустевшем доме Кожевенного ночью... Черви. Собиратели трав. Едва не сочтенные им за мистических чудовищ, пришедших из кошмаров, впрочем, в дрожащем свете одного-единственного тусклого фонаря...
- Их убила Язва?
- Не всех, - ответил Бурах, двигаясь параллельно Данковскому. - Я надеюсь, во всяком случае.
Даниил смутился.
- Тогда... Какого дьявола мы тут вообще делаем?
- Ищи Червя с раной в животе, - Гаруспик обогнул кучу трупов и присмотрелся внимательней. - Мне нужно его сердце.
Ученый поперхнулся.
- Зачем?
Подходить к мертвецам желания не было. Ни малейшего - одонги и живыми вызывали у Данковского не самые приятные чувства.
- Затем, что один из них должен мне своё живое, ещё тёплое сердце. Он должен был умереть пятнадцать минут назад, - ответил менху совершенно спокойно, словно говоря о долге в пару монет. - Я поищу среди тел, ойнон, а ты иди спроси у смотрителя, приносили его сюда вообще или нет.
- Ладно, - уж лучше так, чем копаться в трупах.
Смотритель, скорее всего, находился в сторожке - где, должно быть, и жил. Довольно мрачно, представил Даниил, одному, на погосте, изо дня в день…

[Барон Суббота >>>]

Постучав в дверь, потрескавшуюся и уже начавшую заваливаться набок, он потянул на себя большое железное кольцо, служившее ручкой. И увидел девочку, лет пятнадцати, не больше, удивительно бледную и с пронзительными глазами.
- Здравствуй, - произнес бакалавр. - Не знаешь, где смотритель кладбища?
Девочка, тоненькая и бледная до прозрачности, внимательно посмотрела в лицо Данковскому и склонила голову к плечу:
- Зачем я тебе, приезжий?
- Ты? Это ты... следишь за кладбищем? - удивлению не было предела, но скоро оно уступило место возмущению. Как девочка, почти ребенок, может... ?!
Но посмотрев еще раз в ее глаза, он понял - может.
- Я хотел узнать про одного... усопшего. Да, меня зовут Даниил. Даниил Данковский, врач.
- Я знаю. В городе такие вести быстро расходятся, - девочка продолжала смотреть на него, не моргая и не двигаясь. - О ком из моих гостей ты хотел бы знать?
- Одонг. С раной на животе.
Девочка задумалась. Это никак не отразилось ни на её узком личике, ни даже в глазах, продолжавших цепко держать взгляд Бакалавра, но что-то в атмосфере сторожки изменилось, словно помещение дышало в ритм с хозяйкой.
- Нет, - наконец последовал ответ. - Такого гостя у меня не было.
- Ты уверена? - нахмурился бакалавр.
- Конечно, - девочка впервые улыбнулась. - Я всех своих гостей помню, а этого – нет.
- Хорошо... - протянул Данковский. - Спасибо тебе. До... до свиданья.
"Надеюсь, нескорого", подумал он про себя. Слишком странное впечатление произвела на него смотрительница.
- Артемий, - окликнул он гаруспика, выйдя из сторожки. - Говорят, такого мертвеца не было.
- Чего орёшь? - голос Служителя раздался совсем рядом и чуть сзади. - От таких воплей и мёртвый проснётся, ойнон.
Гаруспик, как выяснилось, сидел на корточках, привалившись спиной к стене сторожки, и медленно набивал трубку.
- Если одонга здесь нет, значит, его унесли в Степь. Мы его там не найдём.
- Я надеюсь, мы и не собираемся искать. Может, объяснишь, наконец, для чего тебе сдался несчастный Червь? Это ты его убил?
- Я. Его сердце должно было быть свежим. Рубин нашёл, что Песчаная Язва распространяется именно там, потому и находят её в крови, - трубка была набита, вспыхнул огонь, и клуб пахнущего свежестью дыма поднялся к серому небу. - Будь у нас свежее сердце, мы смогли бы изучить живую бактерию.
Даниил помолчал немного. Да, видимо, Бураху удалось продвинуться в своих исследованиях куда больше, чем ему.
- Жаль, - произнес он. – Можем предпринять что-нибудь еще?
- Можем, - Артемий утвердительно качнул трубкой. - Мой род из поколения в поколение передаёт не только тайны линий, но и составы целебных снадобий, что готовят степняки из твири. Пожалуй, это может нам помочь.
- И ты знаешь, как готовить эти составы? Они могут остановить развитие болезни?
- Не знаю, ойнон, отец не успел передать их мне, но он мог записать, хоть что-то. В любом случае, если что-то и есть, то оно спрятано в моём доме.
- Quaerite et invenietis, - усмехнулся бакалавр. И увидев выражение лица гаруспика, спешно добавил: - Ищите да обрящете. Почему до сих пор не отыскал?
- Я не был дома, ойнон.
- Почему? Ты же... ты уже несколько дней здесь, верно? Не дыми так, у меня и от травы здешней голова кругом.
Артемий с некоторым удивлением взглянул на Данковского и выдул струю дыма противоположным уголком рта.
- Не до того мне было, чтобы вещи разбирать. Но, мы можем пойти прямо сейчас.
- Тогда пойдем. Я бы и сам не отказался взглянуть на эти составы.

[Хелькэ >>>]

(очередное долгожданное продолжение, Хакэ & Оррофин)

Осталось позади кладбище, легла под ноги двух врачей железная дорога, а потом и набережная, ушли назад застывшие шеренги домов, и вот обиталище рода Бурахов, наконец, явилось из-за дождевой пелены. Гаруспик тихонько вздохнул. За всю дорогу он не произнёс ни слова, мерно шагая, и думая о чём-то таком, что он не смог бы выразить словами.
- Мы пришли, - он раскрыл тишину так же резко и решительно, как линию на теле больного. - Это мой дом.
Показалось Артемию или он действительно выделил слово "мой" сильнее, чем хотел?
Даниил кивнул, скорее в ответ собственным мыслям, нежели словам гаруспика. Надо же, ведь мясники и одонги под началом маленькой Таи гнездятся совсем рядом.
Сейчас было странно... Он будто не домой сейчас шел, этот Бурах, а куда-то в незнакомое место, где не рады, не ждут - впрочем, кому здесь радоваться, особенно в эти дни, будь трижды проклята эта чума.
"Он ведь давно здесь не был". Неужели это сочувствие, мэтр Данковский? Что делает с вами этот пряный степной воздух? Вы ведь собирались уехать как можно быстрее, вам ведь совершенно не стоит здесь оставаться и заниматься тем, чем вы собираетесь заниматься. Это ведь кто-то другой в вашей голове, марионеточник, захвативший нити куклы в свои руки.
- Что за бред, - произнес он одними губами. И после добавил, уже в голос: - Ключ ведь у тебя есть, да?
- Есть, - они подошли к двери, и Артемий, стянув с правой кисти мокрую перчатку, достал из кармана ключ, отданный ему Сабуровым, и отпер дверь. - Заходи!
Из дома пахнуло чем-то затхлым и одновременно острым, мазнуло по лицу Гаруспика, шевельнуло волосы Данковского... и исчезло, вобралось обратно, затаившись по тёмным углам и многочисленным щелям. Дом приветствовал гостей на свой лад.
Доски скрипнули под ногами идущих. Коридор был слишком узким, чтобы двое взрослых мужчин могли пройти плечом к плечу, и бакалавр пропустил Бураха вперед. В конце концов, он теперь тут хозяин, а уж чего именно хозяин - это им и предстоит выяснить.
Сырость, свойственная домам, заброшенным хотя бы на несколько дней, мешала вдыхать полной грудью - да и не хотелось. Слишком темно, слишком мрачно, - и удивительно острое ощущение собственной чужеродности. Не просто гость в этом Городе - чужак. Лишний. Во всяком случае, когда-то, а теперь пытающийся вплестись в узор этих мест... и все равно Даниилу было здесь неуютно.
Артемий прошёл по коридору несколько шагов, остановился и повёл плечами, словно сбрасывая что-то, и обернулся к Данковскому.
- Вот мы и на месте, - он неопределённо развёл руками. – Будем искать.
Даниил огляделся. Коридор переходил в небольшой кабинет с письменным столом, тумбой и входом в следующую комнату.
- Ты туда, - кивнул он Бураху, - а я посмотрю в ящиках. Как я понимаю, мы ищем бумаги, тетради и прочее в этом роде?
Обозревая то, чем была завалена поверхность стола, он уже понял – разобраться тут будет непросто. Карты и обрывки карт, книжка, раскрытая на странице с рисунком какого-то здания, череп… череп? Коровий, судя по виду. Чего еще ожидать в доме сельского знахаря?
Исидор всегда виделся Данковскому человеком несколько не от мира сего. При неоспоримом факте его учености, он был слишком подвержен предрассудкам, суевериям, и казался куда ближе к традиционной – для этих областей, с далекими от столичных нововведений порядками, - медицине. И связанным с ней культам, мысленно вздохнул бакалавр, отодвигая череп.
- Или пучки высушенной травы, - отвечал Артемий из другой комнаты. – Если найдёшь такие, ойнон, не трогай – это рецепты.
В двёрном проёме было видно, что Бурах опустился на одно колено перед тумбочкой, сделанной, судя по размерам, великаном. Внутри, увы, не оказалось ничего нужного – пара смен постельного белья и объёмистый бумажный мешок с курительной смесью. Проверив бельё, Гаруспик поднялся и посмотрел на Данковского:
- Нашёл что-нибудь?
Тот пожал плечами, поворачиваясь:
- Несколько анатомических рисунков, не думаю, что тебе пригодятся, – если ты уже умеешь отличать пясть от плюсны. Может, он хранил рецепты в каком-нибудь тайнике? Под половицами или внутри стен…
Но от их затеи с поисками уже сейчас так и сквозило провалом.
- Гмм, - Гаруспик оценил перспективу вскрытия полов и стен в родовом гнезде, и она ему пришлась совсем не по нраву.
В задумчивости он запустил руку в карман с трубкой и кисетом, но его пальцы натолкнулись на какие-то бумаги. Артемий запоздало вспомнил о записях, переданных Спичкой, и пробежал глазами первую страницу.
«Два стебля бурой, один чёрной, один лист савьюра», - было выведено в самом верху, а ниже шли зарисовки каких-то приборов, более всего напоминающих самогонный аппарат, во всяком случае, змеевик и фильтр явно присутствовали.
- Ойнон… кажется, я нашёл рецепты отца, - проговорил менху несколько растерянно.
Даниил помолчал некоторое время.
- Чудесно, - сказал он наконец. – Я рад. Мне и не припомнить, когда я в последний раз тратил драгоценное время так бездарно, - побарабанив пальцами по столешнице, бакалавр тяжело вздохнул. - Теперь у тебя есть с чем работать.
- Осталось малое – найти… это, - Артемий ткнул пальцем в странный агрегат, изображённый на листе. - Впрочем, это уже моя забота. Ты хотел узнать о теле бессмертного, ойнон? Что же, слушай. Симон Каин действительно был заражён Песчаной язвой, но очень странно. Его сердце, гортань и верхняя треть трахеи поражены очень сильно, словно ему сделали прямую инъекцию в эти места. В остальном же, даже малые линии его организма не затронуты. Более ничего тебе сказать не могу – Рубин исчез вместе с телом, наказав искать его через мальчика по имени Спичка.
- Значит, тело у Стаха? – Даниил нахмурился. – Каины хотели, чтобы я нашел его. Они-то подозревали, что похищение – часть заговора, во главе которого стоит почтенный негоциант Ольгимский-старший. И что мне сказать Георгию? Наверное, не стоит разубеждать его в подозрениях?
Гаруспик нахмурился. Он знал, что три семьи, являющиеся опорами, на которых покоится город, вечно ведут сложную интригу, направленную друг против друга. Пока всё оставалось в относительном равновесии, но кто знает, что станется, если одна из фамилий вдруг падёт?
- Скажи, ойнон, что не нашёл ни подтверждений, ни опровержений этого. Если Каины ударят по Ольгимским сейчас… нет, такого допускать нельзя.
- Ты прав, - согласился Данковский. – Однако, сударь Бурах, при всем уважении – и при все моей бескорыстности – ваша сегодняшняя беспечность даром вам не пройдет! - он кивнул на удивительным образом обнаруженные записи. – Завтра отправишься со мной в Термитник. Будем искать источник заразы.

[Woozzle >>>]

(Здесь были Маски. Если кто-нибудь еще помнит, кто это)

Дорога от речных ворот Горнов вилась вдоль каменной ограды, почти пропадая из глаз, забросанная мокрыми палыми листьями. Впрочем, видеть свой путь Георгию было совершенно необязательно – ноги сами помнили, куда поставить следующий шаг, выполняя ритуал, затверженный годами. Беззвучные струны дождя шептали в воздухе латинские заклинания, сопровождающие вызов духов – но здесь, в пределах склепа Каиных, в этом месте, огражденном тишиной от безумствующего города, они звучали тем, чем и должны были быть – всего лишь шелестом капающей с неба воды.
Темную ломкую фигурку (резко очерченный угольный контур волос, мраморно вскинутая голова) впереди Судья видел издалека – и рассеяно думал, кивая в такт своим шагам – знает ли она, как похожа в такие моменты на устремленный в небо лик бронзовой статуи, Алой Хозяйки?
Мария коснулась бронзовой ручки на двери склепа, задумчиво постояла, глядя под ноги. Ладно соскользнула вниз. Почему-то не хотелось туда, в мрачную сырость склепа, хотя его атмосфера была давно привычна, а иногда – желанна. Но и уходить не хотелось тоже. Влажный воздух, пахнущий травами – здесь, возле семейного захоронения Каиных они были густы, как в самой степи – дразнил ноздри. Она вдохнула – глубоко, полной грудью, впитывая не только сам воздух, не только резкие запахи, но и тревогу, которую всегда хранит это место. Всегда, а сейчас – особенно.
Затем она ощутила, что не одна. Ее не часто тревожили здесь, а оттого чужое присутствие казалось странным. Взгляд через плечо.
- Дядя? – в голосе звучал не то вопрос, не то удивление. – Не думала, что ты любишь приходить сюда…
- Не люблю, - Георгий покачал головой, остановившись перед спуском, словно перед раскрытой пастью. – Но события последних дней таковы, что мертвые зовут нас – и мы приходим.
Некоторое время он молча смотрел, запрокинув голову, в лицо статуи Нины – как всегда, бесстрастное и словно бы оплавленное.
- Совсем недавно, - ответил он, ловя невысказанный вопрос в устремленном на него взгляде. – Эта Память еще не успела покрыться следом времени, да и немудрено, когда голос Нины звучит все ярче. Скажи, Мария… что ты слышишь?
- Я видела сон, - задумчиво и словно бы совсем о своем заговорила Мария. - Просто сон, удивительно, правда?. Маму и себя – совсем маленькой. Была весна, степь расцветала – ты знаешь, как она прекрасна, когда трава еще не жесткая, высушенная солнцем, когда она мягче шелка, и твирь пахнет тонко, вместо тяжелого дурмана даруя легкую дымку. Я бежала, трава щекотала босые пятки. Мама смеялась.
Мария прозрачно улыбнулась своим воспоминаниям, запрокинула голову вверх, ловя капли дождя. Продолжила:
- Это было... волшебно. Потом я проснулась. За окном была осень. Ах, если бы только осень…
- Осень, - с горечью повторил Георгий. – Дурные предзнаменования слетаются, как стая воронов… хотя что они теперь, после того, как Симона нет? Я видел знаки. Я не могу чувствовать это, как ты, но я знаю, что их голоса становятся сильнее. Они уже рядом с нами, они протягивают тебе руку и пытаются направить… но куда?
- Я думал, что все еще может вернуться, - слова удивительно тяжело давались ему, падая на землю, как свинцовые листья. – Думал, что это просто очередной необходимый шаг для них, новая форма. Если тело брата не будет найдено, я, наверное, смирюсь с тем, что его забрал сам город в знак того, чтобы мы не пытались превратить бабочку обратно в куколку. Они звучат болью и торжественностью, как будто заранее предвидели все это…
- Не говори так, дядя, - в ее глазах загорелся тот же огонь, что отличал взгляд неистовой Нины. – Эта «куколка» могла перекраивать законы самой жизни по своему желанию. Для него не существовало слова «невозможно». Это он диктовал свою волю городу, пространству, миру! И не городу решать, так ли ему нужно оставаться бабочкой. Не городу. Только ему самому, слышишь! Только Симону.
- Я боюсь… что мы все будем обмануты, - с трудом произнес Судья под огненным взором Марии. – Возвращение назад – еще одна ловушка. Невозможно примириться к удару, ставящему нас на колени, и бессмысленно - пытаться вернуть все как было, просить воду в реке вернуться на прежнее место. Я не знаю, что нам делать. Тот, кто обещал спасти город, запутался в противоборстве; он готовился к дуэли, а оказался в лабиринте. Я буду слушать слова брата и звать его Память, пока еще могу кричать в темноту... А ты? Ты, которая скоро поведешь нас – что ты собираешься делать, Мария?..
- Я протяну тебе руку, если это будет в моих силах, - мраморное лицо, будто подсвеченное внутренним огнем, казалось невыразимо прекрасным. – И если за пределами моих сил – тоже. Но я нужна еще и городу. Он тоже молит о помощи, слышишь?..
Горькое завывание ветра и впрямь напоминало мольбу – полную отчаяния, боли, тоски. Безысходностью шелестели травы. Страдальчески всхлипывала приоткрытая дверь семейного склепа. Город плакал дождем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 12-03-2009, 22:13

[Genazi >>>]

Самозванка. Мэллон.
(Навык persuade повысился на три пункта. Level up. Благодабря сиему человеку.)

Мальчик мчался так быстро, как только мог, больно впечатывая подошвы в мощеную дорогу. Он не знал, почему было так важно поскорее рассказать Кларе об увиденном, и что потом делать, но был уверен – времени совсем немного.
- Что? - Только и смогла спросить девушка, вглядываясь в изумленное и немного испуганное лицо Ужа. Сам факт того, что он мог увидеть там нечто похожее на... То что было в Термитнике, заставляло Клару содрогаться от холодных мурашек. - Что ты видел?
- Там… - он запыхался от быстрого бега и говорил теперь прерывисто, делая паузы, чтобы вздохнуть, - Там... чума. Страшно. Но это еще что! – он набрал воздуха и выпалил на едином дыхании: Я там твою сестренку видел - недалеко совсем, гуляет себе среди всего этого ужаса…
Клара вздрогнула. Чума. Ужас. Холод. Грязь. Она словно бы почувствовала смрадный запах гниющих тел, и услышала стоны, увидела омерзительно мокрые, влажные язвы на коже и кашель, и крики, и...
И посреди всего этого она - Клара. Вернее... Нет, не она, другая, близнец, сестра, отражение, вещь из степи.
- Где она?
- Там, в Створках, - он махнул рукой в сторону моста. - Неподалеку от Омута, мы бы могли ее догнать, наверное, она медленно так идет, как будто и вправду гуляет. Только…
Мальчик замялся. Как сказать, что туда не пройти? Что на пути к цели, к той цели, которая нужна Кларе, не только страшная чума, не только похожие на порождение кошмара фигуры в балахонах, но и вполне осязаемая преграда? Патрульный, которого обойти будет ничуть не проще.
- Только туда не пускают, вот, - и понуро опустил голову.
- Не пускают? Тогда как же прошел ты? - Чисто машинально спросила Клара, все еще глядя в сторону зараженного квартала. Понимание того, что она сейчас попусту теряет драгоценное время, а та, другая, уходит, исчезает... А еще был страх. Страх перед лицом самой себя. Два этих странных, диаметрально противоположных ощущения мучали её. Но поделать с этим она ровным счетом ничего не могла.
- А я не прошел, - мальчик виновато вздохнул. – С патрульным на мосту препираться бесполезно, я издали посмотрел и бегом к тебе.
- В любом случае, это неважно, - Несколько рассеяно ответила девушка, а затем продолжила, уже более жестким тоном. - Знаешь, мне кажется, что на этот раз, именно тебе лучше подождать здесь. А я... Найду как договориться с этой... Преградой.
- Вот еще! – вскинулся Уж. – Не пущу я тебя одну туда! А прогонишь – следом пойду. Проскользну, хоть под мостом проплыву, не сомневайся!
- Нашла провожатого. На свою голову, - пробормотала Самозванка, уже было направив стопы в сторону патрульного. - Делай что хочешь.
Последняя её фраза была своего рода белым флагом. Уже поняв, что препираться с Ужом - терять время, которого и так слишком мало, она быстрым шагом двинулась к жутковатому "тотему".
Мальчишка, не отставая, зашагал рядом.
Патрульный стоял на прежнем месте, покуривая и лениво стряхивая пепел в воду.
- Опять ты?! – недокуренная сигарета полетела с моста, мужчина шагнул навстречу. – Сказал же, не суйся!
- На этот раз не только он, - Довольно громко ответила Клара, с легким раздражением оглядывая помеху на пути к своему двойнику. Время утекало сквозь пальцы, и девушка почти слышала как тихонько тикают какие-то неведомые часы, отсчитывающие мгновения между "еще успеешь" и "уже поздно".
Мужчина смерил девчонку неприязненным взглядом - еще одна морока на его голову. И не ребенок вроде уже, а мозгов, видать, не больше, чем у пацана. Все им кажется, что в игрушки играют. С чумой в игрушки. Ох, лучше бы со спичками...
- Тебя тоже касается, - коротко откликнулся патрульный. - Шли бы вы, ребята...
- А ты пропусти - и мы пойдем, - с нажимом и легким вызовом промолвила Самозванка в ответ, - А лучше, знаешь что... Лучше сам иди, добрый человек. Честное слово. Место-то здесь гиблое. Не чувствуешь, пахнет? Да нет, уже и не "пахнет", а смердит откровенно, мил человек. А живое такие запахи не разносит - только мертвое. Которое совсем недавно было живым. Каких-то два-три часа назад, наверное...
Не отводя взгляда от лица патрульного, Клара продолжила после короткой паузы:
- Чувствуешь, мил человек? А это - только начало. Вслед за запахом и его причина может появиться. И не спасут тебя никакие таблеточки и настоечки, и куртка твердая, дубленая, тоже не спасет. Не страшно тебе, а, служивый? А за родных и близких? На кого их оставишь, если сам сейчас на корм костяной хозяйке пойдешь? Слышишь - она уже почти рядом...
Патрульный сглотнул – нервно как-то, неуверенно. Было видно, что слова девочки производят на него впечатление, затрагивают что-то в душе, словно тонкие девичьи пальцы осторожно, робко пока перебирают струнки-нервы, подкручивают колки – натягивают здесь, ослабляют там, чтобы вновь попробовать сыграть свою мелодию, уже чисто, без фальши, без ошибки. Он еще сопротивлялся, еще находил в себе силы помнить о долге, но страх мутным ядовитым дымом уже проникал в разум и застил глаза.
- У меня-то служба, - хриплым голосом проговорил он. – А вам что, жить надоело?
- Служба? А грязи и язвам есть до неё дело? И чем ты служишь, чем помогаешь? Эта зараза уже просочилась, уже ползет по улицам, медленно-медленно, но ползет, сжирает дома, людей, отравляет воздух и воды, гниль за собой несет, ядом разъедает - что ты со своей службой сделаешь? Кого спасешь? Или ты думаешь, что также легко сможешь сказать чуме "стой" и она остановится? А если нет? Что ты тогда будешь делать, служивый? Спасайся сам, семью спасай - беги, беги, по шпалам, в степь, куда угодно - но отсюда подальше. Беги пока не остановили, беги пока еще можешь, потому как смерть от усталости, изнеможение, голода или даже пули - все легче чем медленная погибель в корчах и в язвах. Кашлять будешь своею кровью, то жариться как на костре, то замерзать как в стужу, и дышать не сможешь, и сам просить будешь чтобы закончилось все поскорее. А если все еще не веришь, то зайди в дом, откуда стоны слышны, походи там - и когда найдешь кого-нибудь, посмотри ему в глаза. Чем ты от них отличаешься? Такая же плоть и кровь. Для язвы разницы нет - что человек на службе, что без неё...
Патрульный смотрел в глаза этой странной девочки, и ему казалось, что его затягивает вязка болотная жижа. Щиколотки, колени, бедра… Вот уже по грудь провалился, по шею, и все труднее дышать, и паника охватывает сознание - ничего нельзя сделать. Не вырваться, не спастись, так и утонешь в этом болоте… Мужчина стал совсем бледным, лицо приобрело землистый оттенок, на лбу выступили бисеринки пота. Клара все говорила и говорила, а он все барахтался в ее глазах, улавливая лишь интонации голоса – смысл слов терялся, ускользал, утекал, как туман в решето. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Никогда в жизни не было такого ощущения безнадежности, обреченности – так, должно быть, чувствует себя приговоренный к повешению за минуту до того, как выбьют из под его ног грубую скамью. А потом вдруг резко отпустило, трясина расступилась, позволяя вдохнуть, пошевелить рукой, рвануться. Патрульный судорожно дернулся и нелепо заковылял прочь – быстрее, быстрее, пока, наконец, не перешел на неровный сбивающийся бег.

Сообщение отредактировал Genazi - 13-03-2009, 21:55

[Woozzle >>>]

(продолжаем. С Дженази и Чероном)

Странное ощущение. Да, я – Клара. Да, я – Чудотворница, Вестник… Мне известно, что суть моя полна добра и сострадания, но почему тогда…Почему тогда мне, Кларе, мне, Чудотворнице, кажется, будто бы впервые я… Испытываю страх за кого-то, кроме себя? Ведь мой путь был долог, и немало мест я видела до этого – вот только вспомнить никак не могу, будто туман – серый, рваный, искажающий память. Я с такой уверенностью принимала факт того, что существовала где-то и до этого момента, но где - неизвестно. Или известно, но… Туман. Везде туман.

И медленно нарастающая неуверенность, будто из под ног исчезает опора, будто растворяется все, на чем зиждется само «я» Самозванки, её эго. И, когда растворялись эти недосказанности, условности, недовоспоминания - возникло ощущение, будто бы…

Стоп. Потом. Все потом…

- Мне страшно.
Он только кивнул – к чему слова, когда и так все ясно, а время ускользает проворной змеей? Нужно идти.
Первый шаг за границу зараженного квартала дался непросто – словно пришлось переступить незримую черту не только на брусчатке, но и внутри себя, оттолкнуться от страха, брезгливости, нерешительности, броситься в неизвестность, как в обжигающе холодную прорубь.
Ржавая плесень на камнях, ржавая плесень на стенах – все здесь было исписано этим жуткими разводами, все здесь выло и стонало – наверное, это изнемогали от боли зараженные люди, но казалось, что это сама улица заходится в предсмертном крике.
- Я видел ее возле Омута, значит пока идем прямо, - Уж шагал чуть впереди, указывая путь и аккуратно лавируя меж бурых пятен, разбрызганных по дороге, - осторожно, не встань в эту дрянь.
Чем дальше они шли, тем больше Клара удивлялась собственной глупости. И тем сильнее разгоралось где-то внутри неё тихое раздражение. Все. Абсолютно все кричало о бессмысленности и заведомой неправильности любого её поступка. Шаг влево – ошибка. Шаг вправо – ошибка. Вперед – это просто непростительный промах. Но куда же тогда идти? Назад? Убежать?..
А, собственно… Почему нет? Почему нельзя? Или лучше тихонько кашлять кровью где-то в уголке?
Вопросы оставались без ответов, раздражение перешло в тупую и ноющую боль. Когда же все это закончится? Ответов как нет, так и не было.
Лишь только странный, покачивающийся, зыбкий и размытый силуэт виден чуть поодаль. Клара не знала что или кто это, но на её самозваную сестру это явно было не похоже.
Она моргнула, мутная пелена расступилась, и силуэт приобрел отчетливые очертания человеческой фигуры, закутанной в грубую мешковину. Человек брел, словно сомнамбула, медленно, неуверенно, не глядя по сторонам, и от странной размазанности его движений бросало в дрожь. Он казался неотъемлемой частью истекающей болью улицы, одной из ее душ – еще не мертвый, но принадлежащий уже совсем другому миру. Человек плыл – мимо, ему не было дела ни до Клары, ни до ее маленького рыцаря – какое может быть дело этому потустороннему существу до детей, бродящих по городу?.. Никакого. И все же, почти поравнявшись с ними, он вдруг вскинулся, будто чья-то рука дернула его за невидимые нити. Резко поменял направление и шагнул навстречу. Из-под темного балахона на миг мелькнуло покрытая язвами рука – и тут же скрылась вновь.
Язвы. Гниющие кусочки тела, мокрая буровато-серая корка, которая еще совсем недавно была кожей – упругой и теплой. И запах, странный запах, который что-то переклинивает в разуме, заставляя тебя испытывать дикий, хоть и вполне осознанный, страх.
- Н-не… не подходи.
А за темным провалом балахона – ничего. Словно бы и нет лица, нет блеска глаз – совсем ничего. Человек… Человек ли это вообще?
- Не подходи!
Он не замер, не дрогнул даже, руки, укрытые грязной мешковиной, все так же тянулись навстречу, будто в немой мольбе; только шаг, один единственный, короткий, как жизнь, шаг – и покрытые коростой пальцы коснутся лица… Чувствительный, почти болезненный тычок прервал эту неприятную, вязкую мысль. И тут же, окончательно разбивая оторопь, Клару бесцеремонно дернули за локоть – это Уж поволок ее на себя, испугавшись странного оцепенения.
- Ты чего?! – мальчишка ошарашено перевел взгляд с Клары на фигуру в балахоне и обратно. – Он же наверняка заразный! Пошли, не стой! – и, не дожидаясь ответа, потащил девочку за собой, уже не выпуская ее руки.
Притормозив на миг напротив черной витой ограды, задумался.
- Вот тут она была, возле Омута. А потом... – Уж растерянно оглянулся, - могла, наверное, во дворы уйти.
Еще несколько поворотов; одинаковые дома – не серые теперь, а багровые, словно кровоточащие лепестки каменной розы; теплая рука, сжимающая запястье… Мальчик вел Клару за собой, постоянно что-то бормоча – не для спутницы, а словно разговаривая с собой, рассуждая вслух. И вдруг замер, резко оборвав себя. Так и стоял, глядя на девочку, что стояла впереди, небрежно прислонившись к перепачканной сукровицей стене. Непонимающе глядел, удивленно – словно и не ее они искали все это время.
Странно. Это было действительно странно. Наблюдать за кем-то (чем-то?) настолько похожим на тебя, что… Нет, это не иллюзия. Нет такого ощущения, будто бы это твой близнец, нет такого ощущения, будто бы это не ты сама.
Движения, наклон головы, одежда, все от начала и до конца настолько похоже, что…
С чем это сравнимо? На что это похоже? Если бы Клара сама могла понять, если бы она могла сравнить… Но никакие сравнения, никакие попытки сказать что-то наподобие «Это похоже на...» не срабатывали. Потому что это ни на что не было похоже.
Очень несмелый шаг вперед. Еще один. И еще.
Мир вокруг исчез – исчез вместе с заразой, вместе с тенями людей в балахонах, вместе с Ужом. Остались только две девочки. Или все же одна?
Мгновение – и шаг срывается на бег.
Она не поменял позы, не повернулась даже, только чуть приподняла голову, да рассеянный взгляд стал выжидающим, цепким. Тонкие пальцы поигрывали с краем шарфа, ласковая, печальная полуулыбка, застывшая на губах, казалась почему-то приклеенной. Намертво.
Самозванка бежала, но время и расстояние словно играли с ней в какую-то нелепую игру – девочка-близнец не становилась ближе. Несуществующий – для Клары – мир застыл каплей крови, сорвавшейся с острия да так и не долетевшей до земли. Потом мальчик, оставшийся за спиной, сделал шаг. Мир-капля с глухим шлепком ударился о мостовую, разбрызгиваясь на тысячи мелких брызг, возвращая краски, звуки, запахи окружающему пространству. И сразу оборвалась игра. Всего-то несколько шагов, и вот уже Клара смотрит в свои же глаза – серые, пронзительные, и слышит сбивчивое дыхание – чье? Свое? Или той, что напротив? Ах нет, это мальчик Уж стоит рядом, хотя лучше бы ему сейчас оказаться на другом конце города. А еще лучше – в другом мире.
- Здравствуй… сестренка, - приклеенная улыбка двойника лучилась любовью.
Ну вот и все. Они встретились – мир не разрушился, не искривился, не исчез, не отреагировал совершенно никак. Словно обычная встреча, обычных людей, в обычной обстановке. «Здравствуй-здравствуй-как живешь?». Вот только встреча была не самой обычной. Да и все что окружало нормальным не назовешь. А люди…
Клара хотела что-то ответить, но язык, словно каменный – ни звука не вырвалось. И подойти бы поближе, рассмотреть повнимательнее, прикоснуться – нет, не удается. Морская фигура замерла.
Три шага до своей копии – казалось бы, какой пустяк? Но воли не хватает приблизиться, сил не хватает прикоснуться.
- Что же ты молчишь, милая? – теплый голос обволакивал, баюкал, струился ласковой рекой. – Разве ты не искала меня, разве не шла по моему следу?
Блеснула в глазах острая стеклянная крошка, блеснула и спряталась, будто и не было. И снова она смотрит, ждет ответа – обычная девочка, почти ничем не отличимая от сотен других. И уж точно неотличимая от Клары.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-03-2009, 21:59

[Genazi >>>]

Самозванка. Диалоги с зеркалом.
Он мне угрожал, чесна-чесна.

- Искала. Но что нашла? – Спросила Клара у самой себя. Спросила бесцветным, монотонным голосом, все еще не придя в себя, все еще не до конца осознав эту странную, абсурдную ситуацию. И даже несмотря на понимание того, что всего этого следовало ожидать, что все это правильно… Шок отступал медленно. А следом за ним появлялось волнение. Что сказать? Что сделать? Что спросить?
- Меня? – невинно улыбнулась вторая Клара. – Или себя? Мы ведь одно как одно целое, сестренка, сестренка. Ты все время хочешь согреться – и я тоже. Ты не знаешь, где проведешь следующую ночь – и я тоже. Тебя ненавидит это город – и меня тоже. Как много общего, правда?..
- Тоже… - Каким-то совершенно невообразимым усилием воли Кларе, наконец, удалось совладать со своим волнением и отвратительно липким страхом. Сердце медленно успокаивалось, переходя с бешеного ритма на более спокойный, еще прерывистый, но уже почти неслышный, тихий.
- Да, тоже. Мы так похожи с тобой, и если бы я не была уверена полностью, то могла бы подумать, о зеркале и отражении… - Голос её изменился. Уже не взволнованный, еще не спокойный, но то и дело в нем проскальзывали те самые нотки, от которых сознание и разум иных людей невольно обращались в вязкую и тягучую массу.
- Непременно бы подумала. Но даже отражения разнятся: правое становится левым, и облик человека неизменно искажается в этой глади… Почему я думаю о том, что здесь ситуация точно такая же… Сестра моя?
- Страх сам приходит к тому, кто одинок среди людей, - голос сестры звучал неподдельно-грустно, как будто - вдруг подумалось - эта маленькая девочка несла мир (или... полмира?) на своих плечах. - Но ты же видишь, я блуждаю в этом городе так же, как и ты. Его кривые, окольные тропы съели меня, я не могу найти выход, и только и иду что на твой голос, едва завидев край твоего платья промелькнувшим в лабиринте. Мы ведь даже не знаем собственных имен, правда, сестра моя?.. Так есть ли хоть что-то, доказывающее нашу близость лучше, чем это? Ты все еще боишься меня?..
- Ты продолжаешь говорить о сходстве, когда более важными мне видятся различия, - Промолвила ей Клара в ответ, благоразумно миновав своим вниманием вопрос. Было ли разумным, было ли рациональным, было ли правильным признаваться в своем страхе, перед живым воплощением этих страхов?
- Даже принимая нашу близость, я не скажу о том, что эта близость… Правильна. Потому что…
«Потому что я вижу твои глаза и, кажется, узнаю то, что за ними, в их глубине» - Скользкая мысль просилась обратиться в звук. Но почему-то, уже зная кого назвать виновным, зная, как ей казалось, причины и следствия… Почему-то вместо того, чтобы обвинить, она лишь спросила. Как будто бы это могло что-то изменить.
- Не важно. Это все не важно. Ты и так достаточно спросила у меня, сестра, и я ответила тебе даже больше чем нужно. Ответь же мне: почему во всех случаях неприятных и двусмысленных, случаях непрерывно связанных со смертью людей и проявлениями этой заразы, люди видят причину именно во мне, сестра? Почему они говорят о том, что видели меня там, где меня не было никогда?
- Разве тебе мало различий? - был ответ. - В этом вселенском театре и без того хватает масок, и каждая не похожа на другую... и вот здесь, посреди чумного карнавала, вдруг встретились двое с одинаковыми лицами, замерли друг напротив друга - и дрожат в страхе. Почему, почему ты меня боишься?.. Разве не я обнимала тебя во сне? Разве не я всюду следовала за тобой, и разве не моя любовь проросла в тебе возможностью исцелять?.. да, так же, как и убивать, потому что ты боишься. Видно, такова судьба моя, что пожелав прикоснуться к страждущему, я делаюсь твоим страхом, тем, что называют здесь болезнью... Не знаю. Не знаю, сестра моя. Не ищи виновных. Все, все в этом городе пропитано отчаяньем и виной перед самим сущим...
- Даже если это так… Даже если я на секунду поверю в то, что город и его жители виновны перед ликом тех, кто взял на себя смелость вынести приговор, и привести его в исполнение... Думаешь ли ты, что я соглашусь с ним? – В голосе девушки появились нотки раздражения, тихой злости, что постепенно нарастает и нарастает.
- Нет, сестра моя. Даже если маски одинаковы, даже если они схожи до последней черты – думаешь ли ты, что это скрасит то разочарование, которое непременно возникнет тогда, когда придет час эти маски снять? Не тешь себя мыслью о сходствах, здесь и сейчас, в этом месте, в этом городе именно различия определяющи.
- Ты явь, и ты - сон, - вздохнула девочка-близнец, подходя ближе, ступая легко, едва касаясь земли. - Ты ищешь осязаемое, твердое, плотное, вцепляешься в эту землю, чтобы тебя не снес грохочущий поток... Ты, как брошенный в колодец, не знаешь, где ты, и что тебя ждет, и не можешь проснуться. А я с самого начала знала, что ты, моя милая сестренка, что всю эту дорогу, уставленную силками и западнями на тебя, прохожу я ради тебя одной, и маски мне - не важны...
Она протянула руку - детскую, худую и угловатую - и коснулась пальцами лба мальчика, рыцаря Клары. Едва-едва, почти невесомо. Он глядел на нее, словно завороженный, не решаясь сделать шаг назад.
- Скажи, малыш, неужели я лгу? - мягкий голос. Теплый, как патока. - Скажи, кто из нас настоящая?..
Он молчал, не шевеля и пальцем, и так же зачарованно глядя прямо ей в лицо, где медленно расцветала мягкая, под стать голосу, улыбка.
- Видишь, - кивнула она, - ты тоже не можешь солгать. Прямо как Хозяйка... До встречи, сестрица. Ты тоже скоро не сможешь лгать, ты тоже увидишь...
Она легко взъерошила мальчику волосы, пройдясь узкой ладошкой по макушке, и повернувшись, побежала по улице - маленькая, печальная фигурка, растворившаяся в тенях.
Клара еще смотрела ей вслед, когда Уж судорожно всхлипнул и осел на на отмеченные кровью камни мостовой.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Преступление и наказание.
(с Чероном в нескольких ролях)

Договорившись с Бурахом насчет завтрашней экспедиции Термитника, бакалавр направился в Горны. Предстоял нелегкий – он это предчувствовал – разговор с Георгием.
Что может быть выгоднее сделки с собственной совестью? Выдавать Артемия и Стаха было бы по меньшей мере глупо с его стороны – это лишило бы его лаборатории, редких рецептов и многих сведений о заболевании. К тому же, эти двое сделали то, чего ему самому не удалось – а он бы не стал переживать из-за древних суеверий, окажись под его микроскопом плоть Бессмертного Симона. А уж за ловкость и хитрость, с которой похитители совершили свою аферу, оставалось только молча аплодировать им.
Если бы не Марк Бессмертник- ниточка, потянув за которую, даже Даниил смог распутать этот клубок. Главное, чтобы больше никто не догадался постучать в гостеприимные двери Театра с этим вопросом…
Площадь Мост. Много открытого, свободного пространства, двумя громадами на нем торчат «Горны» и мрачный собор, не то в готическом, не то в барочном стиле – Данковский разбирался в архитектуре довольно дурно. Здесь должен был быть широкий мост, на котором проводили бы ярмарки, устраивали балаганы, выступали бы какие-нибудь бродячие циркачи – но теперь тут была площадь, а почему, бакалавр так и не догадался спросить у встреченного пару дней назад мальчишки. Теперь направо, знакомые двери, коридор – и кабинет Судьи.
Обстановка комнаты носила следы долгого отсутствия хозяина - погасший камин, мокрый плащ, висящий на крючке над полкой. Обиталище Георгия было погружено в полутьму - только горела, дрожа на легком сквозняке, оплавившаяся свеча на столе, щедро разбрасывая по стенам неверные отсветы вперемешку с игрой теней.
- Да? - Судья вскинул голову, отрываясь от перелистывания разложенного перед ним альманаха, и в его взгляде промелькнуло беспокойство - нечто, разбавляющее этот отрешенный покой, взвесью заполнивший дом Каиных. - Добро пожаловать, бакалавр Данковский. Удалось разузнать что-нибудь?
Даниил замялся.
- Как сказать... Я, в общем-то, с печальными новостями. Похитители не найдены, тот, кто поручил им это гнусное дело - тоже не найден, если он вообще есть, - бакалавр вздохнул. - Что же конкретно до Ольгимского-старшего... прямых указаний на него нет. Да и косвенных. В Театре замкнулись все звенья едва начавшей появляться цепочки.
Лицо Судьи на миг исказилось, перечеркнутое словно судорогой - странное выражение, в котором в равных алхимических пропорциях смешано разочарование, потерянная надежда и мрачная уверенность.
- Это точно? - сухие пальцы, дрогнув, смяли кончик лежавшего на столе пера. - Я не стану вас расспрашивать, разумеется, но прошу, перед тем, как вынести окончательный вердикт... не было ли намека, зацепки? Хоть чего-нибудь, что указывало бы на похитителя?
- Абсолютно, - он покачал головой, прикрыв глаза. - Я надеялся, что существуют ответственные лица, которые распределяют балахоны Исполнителей и следят за теми, кто их носит. Но, увы, получилось так, что узнать, кто скрыт под клювоголовой маской, совершенно невозможно.
Молчание длиной в несколько секунд и ладони, раскрывшиеся и снова сжатые в кулаки.
- Я сожалею, Судья.
- Что ж... - пауза, растянулась на мучительно долгую минуту, звеня в воздухе, как натянутая струна.
Наконец Георгий прикрыл глаза и качнул головой, отложив в сторону перо.
- Мы продолжим поиски. Хоть это не удалось вам, руки опускать рано, - последовал бесстрастный ответ. - Со своей стороны я прошу прощения, что поручил вам это дело, которое может казаться для вас бессмысленным... поверьте, это далеко не так.
- Благодарю вас за попытку помочь, - Георгий коротко пристукнул по столу ладонью, подводя безнадежный итог разговору. - Надеюсь, в борьбе с вашим противником удача будет сопутствовать вам в большей степени.
- Благодарить пока не за что, - покачал головой Данковский. - Но вы всегда можете на меня рассчитывать. Я постараюсь помогать, насколько это в моих силах.
Попрощавшись, он снова вышел на площадь.
Хотелось остаться равнодушным, но ощущения были скверные. Даже если бы Каин в лицо заявил ему, что все его слова - ложь, и то было бы легче. "Забудь", приказал себе Даниил, "мир от этого не стал хуже, чтобы бороться с Песчанкой, надо располагать хоть каким-то оружием, а без Бураха какое было бы оружие?" Пересекая мост и направляясь к кварталу Седло, он почти уже не беспокоился.
Несмотря на слухи о промышлявших под покровом темноты бандитах-бритвенниках, ночной город все же набрасывал на себя некое покрывало спокойствия. Если не замечать наскоро возведенных ворот перед зараженными областями, можно даже поверить, что никакой чумы нет, все это - не более чем дурной сон...
От города остались тени. Тени домов, отшатнувшиеся от одинокого уличного фонаря, тени деревьев, раскидывающие по мостовой сеть из переплетенных ветвей, тень самого бакалавра - бестолковый попутчик, всякий раз старающийся то убежать вперед, то задержаться подальше...
И сгорбленная тень уже знакомого клювоголового силуэта, преграждающая дорогу.
- Почтеннейший бакалавр, - насмешливый скрипучий голос звучал в тишине гулко и словно несколько неестественно. - Радостная встреча... не так ли?
- Куда уж радостней, - криво улыбнулся Даниил, останавливаясь. И делая полшага назад, чтобы оказаться подальше от мерзкого клюва, так напоминающего острый коготь, направленный прямо на него. - Чем обязан, таинственный сударь в маске?
Неожиданное столкновение вряд ли предвещало что-то хорошее.
- О, никакой таинственности, - если бы балахон Исполнителя позволял, он бы, наверное, развел бы руками. - Ее у вас было в избытке в вашем преследовании похитителей в масках... Время разбрасывать камни ушло в прошлое, отныне время камни собирать. Довольны итогами ушедшего дня? Что потеряли, а что приобрели?
- Почему тебя это так интересует, непрошенный гость? - Данковский нахмурился. - Я сам прекрасно знаю, что приобрел. И что потерял, если потерял вообще.
"Какого черта", подумал он с усталой злостью, "надо мной в этом городе как будто все смеются".
- Потому что я несу вам новость, почтеннейший бакалавр, - голос Маски звучал непередаваемым сарказмом. - Знайте, что вы совершили ошибку, и возможно - непоправимую. Судьба разочарована вашим движением по доске, поэтому она жертвует одну из соседних фигурок - видимо, питает к вам некоторую привязанность. Однако за свой неверный выбор вы расплатитесь жизнью одного из Приближенных. Кого именно?.. Этого не знаю даже я.
Бакалавр опешил. Эта игра - какой забавной игрой казалось происходящее, словно актеры играют актеров, которые знают о том, что они актеры, и смеются друг над другом! - перестала быть смешной.
- Жизнью одного из... кого? Ты что имеешь в виду, птица?
- Ах, вы не осведомлены о подобном... круге лиц? - клювоголовый понимающе покачал головой. - Что ж, не стану лишать вас прекрасной возможности разобраться в сплетении этих людей самому. Этот круг... объединен вокруг вас. Признательностью, сходными убеждениями, порой - ненавистью, часто - иррациональным доверием... впрочем, последнее - не в вашем случае, о нет. Кто именно? Расспросите об этом любезную Алую Хозяйку. Одно имя вы завтра точно, хе-хе, узнаете... по вестнику у его дверей!
Кто бы ни послал этого шутника, он еще поплатится. Смутное подозрение падало на Марка Бессмертника, за которым Данковский с первого взгляда увидел нездоровую любовь к тонким насмешкам и трагикомическому фарсу. Впрочем, и с самим субъектом под маской нечего было церемониться.
- Алую Хозяйку, значит, - Даниил сощурился, шагнул вперед, вскинув правую руку. - Прочь с дороги, демон. Ударю.
Хриплый смех был ему ответом. Безмолвно, чуть покачивая клювастой головой, фигура развернулась - и растворилась в темноте, будто ее и не было.

[Черон >>>]

Театр сумрачно смотрит в ночь единственным зрачком приоткрытой двери - жалобно скрипя, покачивается створка, создавая еще большую иллюзию сходства с трепещущим оком. Иногда ветер вскрикивает особенно сильно - и тогда изнутри доносятся едва слышные звуки приглушенно рыдающей, захлебывающейся тростниковой флейты.
Сцена освещена дрожащим, призрачным пламенем свечей, которые актеры держат в ладонях. Мужские куклы изображают сиамских близнецов, словно пришитых друг к другу. Их как будто бросила на сцену неаккуратная хозяйка - вывернутые колени, нелепо разбросанные руки, безвольно склоненный на грудь подбородок. Чуть в стороне стоит девочка, раскрашенная пополам углем и мелом - стоит робко, озираясь по сторонам, словно остерегаясь каждой тени.

Мрачные фигуры демиургов взирают на это издалека, заключенные в круг сияющего света.

- Что ты об этом скажешь? – Клювоголовый насмешливым взглядом окидывает фигурки, чьи кукольные ладони обжигает расплавленный воск. – Ангельские создания, ты только взгляни на них.
- Трогательная преданность, - усмехается Трагик, отстраненно следя за трепещущими на ветру язычками пламени. - И не менее трогательное стремление узнать истину направлений и различий. Пожалуй, я слишком часто на этой сцене говорил слова "им еще предстоит", так что - просто полюбуюсь ситуацией. Все это выглядит... передышкой, после которой уже звучат аккорды бурного потока, сметающего все на своем пути. А нет - так болота, поглощающего с не меньшей охотой.
- О, трясина уже явила свою необоримую власть. На этот раз их спасли ниточки. Но ниточки так непрочны… Вот у одной – не из этих, помельче, - они лопнули. Цена ошибки, друг мой, цена ошибки. Ошибки тех, у кого есть не только вага, но и твоя драгоценная Воля.
- Так вот как ей пришлось проявиться... Должно быть, ты не разочарован, друг мой? Кто так твердил об отсутствии этой категории, как не ты? Однако в недеянии тоже видится некий... крик в небо. Ах, воля все-таки существует. И когда она падет - значит, Неизбежность уже делает шаг с полотна нашей сцены в зрительский зал. Скажи, не этого ли мы добивались?..
- Не знаю как ты, мой прекраснодушный собрат, а я ощущаю взгляд этой прекрасной дамы – Неизбежность! Воистину прекрасное имя – уже давно. Она – главный наш зритель, для нее танцуют, срываясь с ниточек, наши наивные подопечные, для нее поет эта визгливая скрипка… И я счастлив наконец увидеть не тень ее присутствия, а исполненный таинственной горечи лик.
- Счастлив? Скажи еще раз, друг мой?.. Мне почудилась в твоем голосе нотка горечи. Впрочем, это, должно быть, эхо виновато... Впрочем, взгляни на наших добрых подопечных! Вступившая в зал гостья своим присутствием только заставляет их - о, как это трогательно! - покрепче прижаться друг к другу в поисках поддержки. Девочка ищет свою сестру и наконец находит, врачеватели успешно объединяются в борьбе против общего врага - только враг оказывается не там, где они ожидают...
- И к лучшему друг мой, к лучшему, думаю, даже ты не станешь со мной спорить в этом. Найди они врага сегодня – что сумели бы противопоставить ему? Чем уязвить? Сплетенными в дружеском пожатии руками? Увы, увы – этого слишком мало. Потребуется нечто большее. И во имя большего, быть может, придется пожертвовать рукопожатиями.
- Что ж, понаблюдаем, решатся ли они разомкнуть цепь. Ослабить себя, встать в одиночку против врага, с которым они могли бороться вместе? Но иногда цепи только крепче душат то, что пытаются удержать...
- Пусть так, зато третья наша подопечная, рвется из любых цепей с яростью, удивительной для столь хрупкого создания. Что там дружеские – даже родственные узы оказались слабы. Скажи, какая из двух сестер тебе больше по нраву? И есть ли разница?
- Я, право, в замешательстве. Сходства и различия порой оказываются столь равнозначны, что впору допустить то, что подобный вопрос и впрямь разрешается слепой верой. Так уж ли много родства между нашими гостьями?.. А может, наоборот - ближе, чем думают даже они сами?
- И я тоже не дам на этот вопрос однозначного ответа. В конце концов, даже нам открыто не все, и в этом есть своя прелесть – иначе эта пьеса была бы невыразимо скучна. Надеюсь, они определятся… к финалу. Будет слишком обидно, если такие смышленые куколки умудрятся запутаться в собственных ниточках.
- Итак - играем, друг мой.

Играем – молчит Клювоголовый. Играем – безмолвствует жадная тьма оркестровой ямы за сценой. Играем – гаснут мощные прожектора, пряча в тени скорбные лики Масок.
Ярче вспыхивают свечи, горят – стремительно, ярко, пылают маленькими кострами в кукольных ладошках. Струйками стекает горячий воск, и в отблесках пламени можно разглядеть, как кривятся от боли тряпичные лица. Свечи догорают. Театр погружается в пахнущую церковным дымом тьму.

[Woozzle >>>]

Шаг в не-настоящее.
(По традиции с Чероном)

..А первое, о чем она подумала тогда – наконец-то в этот город вернулось солнце. Наконец-то залитые промозглой осенью улицы вспомнят, что бывает не только дождливая серость, что есть еще и другие цвета – дрожащая синева небес, яркое золото, льющееся с высоты, теплая зелень оживающей степи… Она все ждала, ждала – синевы, золота, зелени, но что-то случилось с глазами. Глаза лгали, ведь не могло же и в самом деле быть - так?!

Небеса нависают багровым пологом, солнце обжигает россыпью алых отблесков, степь прорастает бурой твирью – самой злой, самой страшной, самой горькой из трав. Два цвета вместо одного отныне: серый – привычный, уютный, почти родной и красный - цвет человеческой крови и боли. Цвет ошибки и вечного искупления. Не чужеродными пятнами на мостовых, не бутонами плесени на жилых домах – внутренней сутью, основой основ. Кровь впиталась в ткань этого города, серые стены отсвечивают алым – как на закате. Для города нет теперь другого времени суток, только вечный закат. Для города нет теперь другого цвета и имени другого нет – Алтарь. Алтарь всегда пропитан кровью. И застарелый, тяжелый дух ползет по улицам, и черные лоснящиеся крысы лижут булыжники мостовых. И дети строят замки из влажного песка - дети почти привыкли, только все страшнее смотреть на руки, что не отмываются уже никаким мылом.

Страха не было. О нет. Что угодно, только не это. Порой хотелось звать его, распахивать застегнутую крест-накрест душу и пригоршнями швырять в нее холод до тех пор, пока не исчезнет чувство тупой покорности. Всего и вся. Кажется, даже Та, в откуп от которой и был возведен алтарь, страшная гостья однажды наклонилась над городом, дохнула… и отшатнулась в страхе от увиденного.
Осажденные – обреченные, сломленные, уверенные в том, что им нечего терять – открыли ворота завоевателю, и медленно, наслаждаясь каждым моментом своей наконец-то обрывающейся боли перерезали себе глотки. Раскрасили свой дворец цветами – багровым, алым, карминовым… Мор испугался маски чумного доктора. Смерть – устрашилась безумия обреченности. То, что ждало у порога, ушло, а они, готовые умереть – остались. Последним ударом приговоренные к жизни.

А она все вспоминала и вспоминала свой сон, все больше понимая, что ошиблась. Доверилась призрачному дару и выбрала из двух зол – единственную. Фальшивая пророчица, поддельная Хозяйка не сумела различить в нежности вымученной улыбки оборотную сторону беды, стала первой овцой, добровольно согласившейся на заклание. Жертвой во имя Чумы – ибо как еще назвать эту жертву? Чума победила. Чума не просто собрала обильную жатву, она стала властительницей душ – навеки. Один лишь шаг в сторону от положенного ритуала, одна лишь вольная мысль в головах тех, кто покорно ожидает своей участи, и она вернется. Явит свой исковерканный язвами лик городу – захваченному, оставленному на время, но не забытому.
А может быть, она никуда и не уходила…
Неизбежность просто выбрала себе подходящее лицо. Устроила игру для собственного развлечения, тасуя две одинаковые карты в колоде, а потом, когда выбор, казавшийся мучительным, был совершен – рассмеялась в лицо победившей. Та, кто своими руками соорудила этот алтарь – страдает ли она, глядя на дело рук своих?.. Каково ей – ей, почитавшейся за святую! – понимать, что она своими детскими пальчиками разрушила утопию, стала чумой – и держит жизнь агонизирующего города за горло, отрешенно наблюдая за конвульсиями. Милосердие? Это – милосердие?!
Алое, серое, багровое и темное…

Душно!..
Давит на грудь приторный запах крови, держит за глотку ощущение неизбежности, водят призрачные хороводы те, кому выпало уйти раньше. И уже не порвать цепь – иначе все прошлые жертвы будут напрасны.
Нас, грешников, искупающих свою вину – какой бы призрачной она не казалась – почти не осталось. Что станет с городом, когда пористый камень впитает последние капли нашей крови? Что станет с людьми, живущими этой кровью? Не думать. Не думать об этом сейчас – иначе не хватит решимости идти до конца. Только в вере мы черпали силу, только вера была залогом успеха – хотя бы такого. Без веры наша жертва – ничто. Пшик. Спектакль. Самоубийство на потеху девочкам-близнецам - смешное, нелепое, никчемное.
…в конце концов, мы обрекли себя на заклание с самого начала. Каждый из нас втрое охотнее отдаст себя на алтарь, если будет знать, что его жертва не напрасна.
Но иногда, стоит только взглянуть в лицо города – и в страшных пророческих снах наяву просыпается другая обреченность, щедро сдобренная болью где-то в области сердца.
Мы лишь вгоняем костяной зуб глубже в его огромное живое тело.
Мы продлеваем его агонию.
Когда-нибудь это кончится, когда-нибудь Чума вернется – не гостьей, полноправной хозяйкой, и не найдется того, кто захочет лечь на алтарь, подставить горло кривому лезвию, стать очередным даром для Неизбежности. И вот тогда мы поймем – все было напрасно. Мне хотелось бы верить, что этого мы – умершие во славу ее - уже не увидим. Мне хотелось бы верить. Хотелось бы, но…

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-03-2009, 23:35

[Барон Суббота >>>]

Ночью тёмной сны всё ещё опасны.

   Ночь в Степи наступает быстро. Каждый раз она идёт новым путём, будто играя в какую-то свою, особую игру, смысл и правила которой не понятны простым смертным. Предугадать её тропу было невозможно, и если вчера она упала на беззащитный Город сверху, то теперь Её Тёмное Величество овладела улицами, скрыв лик вуалью туманов. Коварство удалось: серая, лишь местами подсвеченная огнями фонарей дымка дурила жителей до последнего, а потом стало поздно – Ночь полновластно воцарилась на улицах, своей чернотой потеснив даже другую властительницу, что огнём терзает сердца своих рабов.

   Похожий, пусть и не тот же самый огонь терзал душу Гаруспика, вновь не нашедшего покой в царстве снов. Он снова был в Степи. Он снова сидел посреди Степи у костра, ревущего и жарящего так, что обжигало даже сквозь одежду, а по самой кромке света и тьмы вновь двигались тени, но на этот раз былого разнообразия не было. В массивных, неуклюжих, перекатывающихся с место на место фигурах ясно узнавались одонги.
Каждый из них обходит круг, становится напротив, и в пламенном ореоле ревущего пламени возникают до боли одинаковые лица: искажённые, изъязвлённые, почерневшие, с закисшими глазами и лопнувшими губами. Чума рядила Червей на карнавал Смерти, и её маски не отличались разнообразием. А Гаруспик всё смотрел и запоминал, вбирал в себя. Чувствовал смертный пот, выступающий на лбу, вкус могильных червей на языке, огонь в животе и сердце, а потом отпускал, и они шли дальше, за Смерть и туда, где взор менху уже был бессилен что-либо разглядеть.

Одонг.
Одонг.
Одонг.

   Пустое место? Опять?! Нет! Просто ещё один одонг. С абсолютно чистым, не тронутым болезнью лицом. Он очень бледен, а в животе его глубокая рана.

«Ты убил меня, - говорят его неподвижные глаза. – Убил и не принёс в жертву.»
«Ты бы всё равно умер через два часа», - Гаруспик отвечает прямо и твёрдо, так, как и надо принимать долги. Любые.
« Я бы жил эти два часа.»
«В мучениях!»
«Но жил!»
«Мы сочтёмся, одонхе.»
«Мы сочтёмся, менху.»

   Гаруспик встал. Нож покинул ножны абсолютно бесшумно. Одонг на той стороне костра набычился, опустил голову и… бросок! Оба метнулись прямо сквозь огненную бездну друг к другу, стремясь вцепиться, пронзить, сокрушить! Всё смешалось. Тела упали в костёр, белый дым стал черным, и слитный вопль боли огласил Степь. Где-то далеко откликнулся аврокс.

   Он снова был в Степи. Он снова сидел посреди Степи у костра, ревущего и жарящего так, что обжигало даже сквозь одежду, а по самой кромке света и тьмы вновь двигались тени, но на этот раз былого разнообразия не было. В массивных, неуклюжих, перекатывающихся с место на место фигурах ясно узнавались одонги. Гаруспик уже знал, что будет дальше, и терпеливо ждал, пока все Черви не растают во тьме. Пламя погасло, и он встал. Темнота выждала полмгновения и навалилась со всех сторон.

   Артемий проснулся и долго лежал с открытыми глазами. За окном светало.

Сообщение отредактировал Orrofin - 22-03-2009, 12:36

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День все-таки четвертый.
(с Чероном, который очень долго думал, какой же это день)

Утро, ухмыляясь, протянуло сквозь ставни свои блеклые серые щупальца, пахнущие плесенью, сыростью и смертельной болезнью. Вздохнув по исчезнувшему (должно быть, навеки) солнцу, Даниил поднялся. И не сразу вспомнил, где он находится.
Бесконечно добродушная Лара Равель не отказала в приюте гостю, который не принес ей, кажется, еще ни одной радостной вести. Не отказала и в ужине, от чего ему стало еще более совестно, как бывало и всегда, если он чувствовал, что относятся к нему незаслуженно хорошо. Но не идти же ему было вчера через три квартала посреди ночи... а она еще не спала, свет горел в одном окошке. "Впрочем", подумал, он, "все это оправдания перед самим собой". Решив, что надо будет чем-нибудь помочь девушке, бакалавр оделся и вышел в кухню.
Лара и еще один ее гость - сумрачного вида молодой человек, которого она представила как давнего друга и назвала только прозвище "Арфист" - раскладывали коробки с продовольствием, доставшиеся по карантинным ценам наверняка немалой ценой. Промасленные свертки копченой рыбы, тощие окорока, извлеченные из спешно опустошаемых погребов... Казалось удивительным, что изможденная работой Лара, которой и раньше, словно птичке, было достаточно глотка воды и куска хлеба, вдруг обзавелась содержимым целой лавки. Баклаги молока, ключевой воды из городских источников, сухие лепешки, сыр, с десяток лимонов...
- Доброе утро, - хозяйка, услышав шаги, подняла взгляд и устало улыбнулась гостю. Только сейчас стало заметно, как на ней отозвались все эти переживания: бедняжка Лара сама выглядела словно чумная. Бледные руки, впалые щеки и круги под глазами... еще пару дней без сна, и наверняка свалится.
Заметив вопросительный взгляд, она пояснила:
- Зараженных с каждым днем становятся все больше, их придется где-то размещать... Я решила отдать для этого "Приют". Соберем снеди на несколько дней, запрем двери и заклеим щели вощеной бумагой - получится изолятор. Сегодня известим Сабурова...
- Доброе, - Данковский поморщился: прозвучало фальшиво. Впрочем, сейчас, пока по телу еще не пошли кровоточащие язвы, а внутренности не выжигает невидимым огнем, то каждое утро, когда глаза еще открываются - доброе.
Изолятор, значит.
- Лара, а где поселишься ты? - спросил он. - Это очень... - нужное слово никак не хотело отыскиваться, - это важно и очень хорошо, что появится изолятор. Но если здесь будут больные, то тебе никак нельзя остаться. Вероятность заражения более чем высока.
- Не волнуйся, - она покачала головой, отбросив со лба упавшие волосы. - У меня останется комната, в ней станут жить те, кто будет ухаживать за больными... Арфист обещал найти плащи и повязки, а если сможем достать иммуников, то продержимся достаточно, чтобы поставить на ноги многих.
Продержимся.
- Тебе, наверное, не получится здесь остаться. Прости, мне жаль... но каждое лишнее место, может быть, спасет чью-то жизнь. А ты наверняка не захочешь помогать сестрам милосердия...
- И рад бы. Но у меня будет другая задача. Предотвратить распространение Песчанки, а уже потом заниматься больными. Впрочем, если я смогу быть вам полезным, то бакалавр Данковский к вашим услугам, - произнес он серьезно. - Тебе сейчас еще нужно что-нибудь? Пока я еще здесь...
Бедная, бедная Лара, замыслившая совершить подвиг во имя милосердия! Даниил был почти уверен - это смертный приговор.
- Нет-нет, - Лара вновь мотнула головой, выдавив изможденную улыбку. - Ты иди. У тебя свой враг, Даниил. Если только сможешь где-нибудь найти немного лекарств для нас... ты не думай, я заплачу!
Она потянулась к кошелю на столе - когда-то изрядно набитой, а сейчас порядком прохудившейся сумке - и черпнула пригоршню монет, быстро перебрав их в ладони.
- Вот, возьми. И скажи, пожалуйста, чтобы в Дом Живых привезли еще. У нас будут деньги. Если конечно, - Лара опустила взгляд, - санитарный поезд вообще приедет...
Данковский ссыпал монеты во внутренний карман плаща. Вернее, половину монет.
- Это оставь, - покачал он головой. - На всякий случай. Я заплачу, у меня еще есть деньги... Иммуники, да?
"Пусть не столь много", мысленно добавил он, "зато здесь не будут умирать с голоду".
- Только прежде чем я пойду, расскажи мне - кого у вас в городе называют Алой Хозяйкой?
- Алой?.. - Лара наморщила лоб, бросив косой взгляд на еще не разобранные корзины. - Алая Нина - это жена Виктора. Она умерла несколько лет назад. Ты, может быть, видел фреску в Театре, где изображена она... а еще в склепе Каиных стоит статуя Хозяйки. На самом деле это не имя одной только Нины... Алая Хозяйка - это, скорее, титулование... После смерти Нины ей должна стать Мария, дочь Виктора. Но говорят, она еще слишком молода. А почему ты спрашиваешь?
- Как странно, - пробормотал Даниил. - Нет, это просто так... ну почти. Мне вчера посоветовали расспросить именно ее, Хозяйку эту, о некоторых людях. Ерунда, по-моему, - добавил он в сердцах.
Выходит, Мария. Не фреску же эту спрашивать, что за Приближенные такие. А что, той женщине на изображении весьма и весьма подходил этот "титул" - алая Хозяйка. Рубиновые шелка, кровь, власть, страсть, безумие... интересно будет посмотреть на ее дочь.
- Спасибо тебе.
Птицу-падальщика в маскарадном костюме вспоминать не хотелось, но бакалавр чувствовал, что не выдержит, и сперва пойдет к Марии, а не Бураху. Во-первых, ближе, во-вторых, тот все равно никуда не денется.
- Будь осторожнее, Даниил. - напоследок сказала Лара, провожая его у двери. - Я мало знаю о Марии, но не говори с ней так, как со мной и прочими. Может статься, она даже не заметила этот мор - а может быть, он и вовсе питает ее. Смерть и пожирающий огонь, - она зябко поежилась - то ли из-за ветра, тоскливо свистящего в дверях, то ли от произнесенных слов - в их ореоле Каины жили всегда...

Город четвертого дня от начала эпидемии был словно вымершим. Неужели больше не осталось живых, способных выйти из дома туда, где тоскливо бродит, одергивая подол, смерть в лице людоедки-шабнак или смертоносной бактерии? Не сразу и скажешь, чье лицо страшнее - нарисованное сказками степняков, или то, настоящее, увиденное в прозекторской Рубина...
Идти по кварталу было жутко. Над ним словно висело плотное мутно-зеленое марево, отбивающее желание дышать здешним воздухом, пропитанным новым, крайне коварным ядом. Даниил почти кожей ощущал, как яд этот стремится пробраться внутрь через поры, раствориться в крови и заполнить сердце едкой чернотой.
- Постой... - хриплый, надломленный голос, измученный болью. Даниил обернулся. У ступенек, выводящих к Сердечнику, сидел... да, это все же был человек, облаченный в какие-то ужасные одежды. Приглядевшись, Данковский понял - драпировки. Чумной.
Уже ничем не поможешь. Поспешно отвернувшись, он сделал шаг - нет, еще не успел сделать шага, - как тот встал на колени, медленно-медленно поворачиваясь, как сломанная игрушка.
- Помоги мне...- гортань, наверняка иссохшая и изможденная криком, выплевывала слова вместе с болезнью, засевшей внутри, захлебывалась, давилась. - Помоги мне! - это уже не просьба, а яростное требование, но требующий стоял на коленях; нет, уже не стоял, полз за возможным избавителем, надеясь не то на исцеление, не то на более скорую смерть.
Бакалавр зашагал прочь, быстрее, быстрее, едва не доходя до бега, и скоро, стон вдали затих, хотя человек в коричневых одеждах продолжал ползти, до границы зараженного квартала, где патруль заметил его.
Звук выстрела Даниил услышал, перейдя мост.

В районе вокруг Горнов заколотили дома, и теперь окна были слепы, только иногда в щели между закрывавшими их отныне досками показывался... кто-то. Больные ли, здоровые, мародеры ли, решившие разжиться ценностями и не брезгующие предметами из зараженного квартала - кто знает. Без труда найдя крыло, принадлежавшее Марии, Даниил постучал.
Дома ли ты, Алая Хозяйка, или забыла вернуться из мира своих алых грез?
Спустя минутную паузу из глухой глубины дома донеслось властное "входите". Женский голос, не разобрать на слух - одновременно и юный, и напитанный, словно кровью, чем-то мрачным, сродни вибрирующим звукам виолончели.
Дверь оказалась незапертой.

[Черон >>>]

(...прямое продолжение - с Марией. Нет-нет, все идет по плану)

Шелково-гладкое, скользящее по коже и щекочущее губы алое марево рассеивалось дымкой, снова открывая мир. Казалось, стоит закрыть глаза - и снова провалишься в этот омут из обрывков будущего, прошлого, иногда, редко - настоящего... а закрывать глаза было приятно. Пелена видений обнимала ласково, как родная мать.
Холод по коже. Если бы ложь...
Однажды - Мария мечтала - она закроет глаза, а проснется вместо нее другая. Та, которая узнала о приходе гостя, пусть незваного, задолго до того, как он сам решил пойти сегодня именно этой дорогой и постучаться именно в эту дверь. Ах да, гость.
- Эн-Даниил, - будущая Хозяйка поигрывала жемчужной нитью, перебирая в пальцах перламутр. - Да, ты именно такой, каким я видела тебя.
Алое и черное. Этот дом больше всего почему-то походил на спящего дракона - резкие, нарочито грубые тени изломанной мозаикой по стенам, мрачные карминовые мазки краски. Казалось - неуместная сейчас мысль - что болезнь сюда проникнуть просто не сможет. Вспыхнет, изойдет едким дымом и сгорит в прах. Здешняя хозяйка (и кажется, становится понятно, за что ее именуют с почтением большой буквы) не боится.
- Здравствуй, Мария, - Даниил коротко поклонился, пытаясь при этом соотнести этот огненный взгляд, плещущиеся нитями тьмы волосы и облик королевы-ведьмы с Виктором или Георгием. Не выходило. - Так значит, ты ждала меня?
- Ждала, - согласилась девушка, улыбнувшись - но улыбка эта не вызывала ощущения ни добродушия, с которым встречают желанного гостя, ни насмешки, которую почти не пытаются скрыть под маской.
Скорее так - подчеркивание своего превосходства, некой тайны, доступной только ей одной. И - необычной, дикой красоты, которую так дополняет эта улыбка.
- Или даже знала, - добавила Мария. - А вот зачем придешь - этого не знала. И зачем ты пришел, врач, похожий скорее на коварного соблазнителя?
- Это... странная история, Мария, - Даниил покачал головой, припоминая неясную фигуру клювоголового возвестника, которая за прошедшую ночь почти стерлась в памяти, превратившись в деталь сна.
- Один из демонов-трупоносов сказал мне, что за мое поражение в бою с чумой каждый день будет уплачиваться жизнь... он назвал их "Приближенными". Я первый раз слышу об этом, - бакалавр развел руками, - и все это не особенно вызывает доверия... Клювоголовый сказал, что Хозяйка сможет объяснить все это. И назвал мне твое имя.
Тонкие пальцы, держащие за жемчужную ниточку, напряглись - та лопнула, бусины рассыпались по ковру.
- Это было очень глупо, эн-Даниил, - девушка посмотрела на него с укоризной, - почему ты сразу не пришел ко мне? Если бы я успела тебя предупредить!.. Впрочем, ничего уже не изменишь.
Она кивнула гостю на стул - беседа предстояла слишком долгой для того, чтобы слушать ее стоя, - сама же присела на край кровати. Острый носок туфельки задумчиво катал по полу жемчужинку, а Мария рассказывала:
- Наш город удивил тебя, - утверждая, не спрашивая, - но ты еще не видел и половины чудес, которые в нем скрыты. Надеюсь, некоторых и не увидишь. А вот с людьми которых у нас называют Приближенными (только запомни, чтобы правильно говорить - как "блаженные")... При-бли-жен-ны-ми, или Кругом Города, или, на местном наречии, Таглур Гобо. Их всего около двадцати, но они очень важны. На них Город и держится. К тому же, с несколькими из них связана твоя судьба - или это их судьба связана с твоей?.. Ты сам это узнаешь - ведь у тебя будет шанс вмешаться в течение жизни каждого из них, предотвратить какие-то события, или ускорить их - на твой выбор. И этот выбор непременно скажется на тебе самом, - глаза Хозяйки словно сверкнули. - Нельзя допустить, чтобы кто-то из Приближенных погиб. Иначе - конец всему.
Она помолчала немного, разглаживая складки на шелковом покрывале, застилающем кровать.
- Я назову тебе их имена: некоторые ты, возможно, уже слышал, - это сын Влада Ольгимского, Младший Влад, куда больше похожий на отца, чем сам бы того хотел.
Братья Стаматины, последние годы находящие источник счастья не в творчестве, как было раньше, а в горьком твирине и жестоких пирах. Красавица Ева Ян, готовая отдаться первому встречному, - Мария едва заметно усмехнулась, - но чистая душой. Марк Бессмертник, господин марионеток, безраздельно властвующий на единственной нашей сцене. Старшие члены моей семьи - отец и дядя. И, конечно, я. Разные, как снежинки в вечернюю метель - у каждой свой узор, но их несет вперед один и тот же ветер. Так и нас объединяет вера в чудо. Мы верим в чудеса, эн-Даниил - и умеем их творить.
Некоторое время он молча слушал, только иногда открывая рот, чтобы задать вопрос - и проглатывая его. Все это звучало как отменная бессмыслица, но...
- Постой, - Даниил простер перед собой ладони, пытаясь украсть минуту для всех этих проглоченных вопросов, которые вздумали вдруг попроситься наружу. - Как может быть связана судьба?.. Да ведь всех этих людей - кроме Андрея, с которым мы вместе учились, и то виделись едва ли несколько раз - я впервые знаю!
- И что с того? - Мария подняла бровь, изогнувшуюся дугой. - Так и должно быть. Ведь все они - именно здесь, здесь и сейчас. Ты будешь решать их судьбу, стараясь победить заодно и болезнь, а в это время решаться будет и твоя судьба. Ты обязательно заметишь.
- Судьба... - бакалавр помотал головой, стараясь стряхнуть наваждение, - Мне все больше кажется, что это она, а не болезнь - ее маска - пришла и расположилась в этом городе. Или это мы трое привезли ее с собой, и не будь нас - не было бы и этих противоестественных ниточек, повязавших людей... Но скажи, Мария, - он рывком поднял взгляд, - обещание клювоголового - это правда? Неужели за прошедшую ночь кто-то из этих людей на самом деле умер?
- Никто не умер.
Девушка прикрыла глаза, вцепившись пальцами в кровавый шелк.
- Заболел дядя. Ты принес нам горе, эн-Даниил, а я ведь наперед знала, что начнется с твоим приездом дурное. Видишь, Шабнак-адыр уже протянула к нам руки, зовет успокоиться в ее смертельных объятьях...
- Георгий?!.. - Даниил приподнялся в кресле, не скрывая охватившего его волнения - на глазах страшный сон становился правдой... - Как это случилось? Он выходил в зараженные районы? Или к нему кого-то впускали?..
- Судья не выходил и никого не принимал вчера после тебя. Может, это ты заражен? Но нет, ты стоишь на ногах, язвы не раскрываются на твоем теле, ты не мечешься в бреду. Значит, ты не болен. Болен он, потому что платит за твою ошибку. Ты сделал вчера что-то такое, Даниил, чего нельзя оправдать. Солгал? Был дерзок с кем-то, с кем не стоит быть дерзким? Пошел на поводу у чьей-то прихоти, хотя душа твоя возмущалась? - она пожала плечами. - Тебе это лучше знать. Я не хочу заглядывать в твою душу.
- Не может быть... - в отчаянии Даниил почувствовал, как опускаются руки. Болезнь, распространяющаяся сама собой... проклятье, после того, что он видел на Площади Собора, можно поверить во что угодно, даже в это.
- Словно игра, в которой мне отвели роль, не озаботившись выдать текст, - он сжал кулаки. - Что-то, что нельзя оправдать... Как бы то ни было - я сражаюсь с болезнью, и видит небо, сделал вчера для этого все, что мог. И каждый неверный шаг - это еще один обреченный... Я могу увидеть Георгия? Или скажи мне по крайней мере, какова стадия поражения? На антибиотиках можно продержаться достаточно долго - когда-нибудь мы должны создать сыворотку...
- Я не знаю, - выдохнула Мария, - ты спрашиваешь странное. Я ведь не выхожу отсюда... так, чтобы видеть глазами и трогать руками. Но я чувствую его боль и жар, ощущаю, как стены его комнаты пульсируют ядом, и это отвратительное чувство, поэтому я решила, что больше не буду к нему заглядывать. Ты ведь не дашь ему умереть, - и снова не вопрос, а утверждение, если не приказ. - Но двери больных Приближенных охраняют, лекарства придется передавать через стражей, - она тихонько рассмеялась, - мрачных стражей с железными клювами и, наверное, вырванными когда-то крыльями - чтобы не вздумали покинуть поста и вернуться в небо.
- Я достану лекарства, - мрачно кивнул он в ответ. - Если хоть так я смогу искупить неведомую ошибку... Жди меня к вечеру, Мария. Я не дам ему умереть. И спасибо, что открыла мне глаза... Хозяйка. Твоя правда темна и странна - но теперь я, по крайней мере, знаю, кто режиссер в этой пьесе, где играют в человеческую жизнь.

[Барон Суббота >>>]

Преемственность поколений

(с Клювом)

Нежданный никем лучик солнца, видимо переняв вкрадчивость у своей почтенной предшественницы-темноты, пробрался сквозь не очень чистые стёкла, брезгливо потемнев, потянулся к ложу Гаруспика и изумился, не обнаружив оного на месте. Артемий Бурах, чадящий трубкой, как подбитый паровоз, обнаружился несколько правее и дальше в комнату, за монументальным письменным столом Исидора, вчитываясь в полученные вчера бумаги при свете старой керосинки.
Листы, покрытые тонкой вязью знакомого почерка, тревожно вздрагивали под пальцами, сплетали строки в хитрый узор, нехотя поддающийся чужому взгляду. Подробные описания трав, снабженные эскизами, сделанными умелой рукой, Гаруспик просмотрел бегло – их наверняка стоило прочесть внимательнее, но позже, позже. Коротенькие заметки на полях «савьюр – кладбище, бурая – курган, кровавая – станция» тоже могли пригодиться в будущем. Сейчас же внимание Гаруспика привлекла схема, начерченная наспех, - так кто-то, стремясь запомнить с чужих слов незнакомый маршрут, штрихами бросает на бумагу здания, дороги, повороты, путеводным пунктиром обозначая путь к цели.
Артемий поморщился, когда любопытный солнечный луч, явно требуя внимания, ткнулся ему в глаз, и с силой потёр лицо. Керосин в лампе уже заканчивался, и не было никакого смысла её выключать, так что Гаруспик вернулся к чтению, а точнее, к разбору карты.
Пунктир разрезал надвое Кожевенники, пронзал насквозь Жильники и Сырые Застройки и заканчивался жирной точкой, прорвавшей бумагу, на одном из заводских цехов. Никаких пометок, подсказок – ни намека на то, для чего здесь была начертана эта схема. Но резкие, торопливые штрихи не просто говорили – кричали: это важно, важно, важно!
- Гмм, - невнятно пробурчал Гаруспик, обнаружив, что табак прогорел и трубка погасла. - Что бы это могло быть?
Ответа, естественно, не было. Артемий понимал, что оставлять подобного рода записи без внимания, как минимум, не осмотрительно, но и с ойноном они уже договорились.
Поразмыслив и взглянув на часы, он нашёл среди бумаг отца чистый лист, нацарапал на нём свинцовым карандашом несколько строчек и покинул дом. Записку ойнону он тщательно сложил и засунул в замочную скважину, так, чтобы можно было легко её заметить.
Хмурые дома Кожевников смотрели на спешащего Бураха равнодушными окнами. Их каменные души, корнями вросшие в землю, не понимали суеты, но суть двуногих, чей век так короток, успели изучить уже давно и оттого не удивлялись. Дождь, что всю ночь отстукивал по крышам свое монотонное соло, к утру наконец-то стих, и тревожащий отзвук быстрых шагов стихнет тоже – нужно просто подождать. Но бессонное эхо множило и множило отголоски – будто назло.
Гаруспик не заглядывал в записи, чтобы свериться со схемой, вспомнить, где пролегает линия пути – он сам был сейчас этой линией, вектором, он сам рвал улицы города размашистым пунктиром шагов.
Линии жизни, линии вселенной, линии судьбы...или просто пунктир на карте. Менху следовал им всю свою жизнь, так что, сейчас всё было так же. Дорога под ногами, встающее солнце бьёт в глаза, и вдруг всё прерывается. Линия кончилась, и Гаруспик поднял глаза. Металлический ангар, запертая дверь, вытоптанная трава у входа. Несомненно, это то самое место, отмеченное рваной точкой на схеме в записях отца. Гаруспик задумчиво толкнул дверь, обошел вокруг ангара, вернулся.
- Эй, парень, - раздался заинтересованный голос из-за плеча, - ищешь кого-то?
Артемий резко обернулся, одновременно отшагивая чуть назад - спиной к стене.
Работяга смотрел изучающе и спокойно, без тени неприязни - словно искал знакомые черты. Искал и находил.
- Ты, стало быть, Исидора наследник будешь?
- Стало быть, - согласился Артемий. - А что, так похож на него?
- Да не сказать, что очень, - протянул рабочий, – лицом-то вроде и не в него удался, а только родство все равно видать. Во взгляде, что ли? В повадках?.. Не застал, значит, батю, - он сочувственно покачал головой. – Ты подожди-ка здесь минутку, ключ-то у меня от этой его… лабуратории.
Он быстро пересек пустырь и нырнул в проем соседнего цеха.
Бурах удивился. Он подозревал, что отец нарисовал карту к чем-то важному, но чтобы лаборатория...в складах, да ещё и рабочие об этом знают.
"Интересно, а кто ещё в курсе?" - скользнула нехорошая мысль, но развиться ей Гаруспик не дал. Он привалился к стене, только что избранной надёжным тылом и погрузился в ожидание, наслаждаясь теплом рождающегося дня.
Ждать пришлось недолго. Когда работяга показался вновь, в руке его болтался ключ на коротком витом шнурке.
- Держи вот, - ключ перекочевал в ладонь Артемия, замер в пальцах серебристым кузнечиком. – Ну, удачи тебе. Пойду, а ты обращайся, если что.
-Погоди, - ключ крутанулся меж крупных, но неожиданно ловких пальцев Гаруспика. - Скажи лучше, часто ли...папа тут бывал?
- Да по всякому случалось, - пожал мужчина плечами уже на ходу. - Бывало, неделями не показывался, а иногда – наведывался чуть не каждый день. И ночевал даже временами, но это нечасто. Ну бывай… Работать мне надо.
Артемий проводил работягу взглядом, вздохнул, преодолевая невольную робость, и вставил ключ в скважину. Раздался ржавый лязг, внутри двери что-то зловеще заскрипело, пришло в движение и смолкло. Бурах потянул на себя, вдохнул затхлый, немного сыроватый воздух, ударивший в лицо и перешагнул через порог. Наследство отца ждало.
Дверь скрипнула, качнулась за спиной, будто подталкивая – иди. Он сделал шаг. Полоса свет, что проникал в дверной проем, становилась все уже, пока не превратилась в узкую желтоватую ленту, брошенную на пыльный пол. Сумрак старого ангара пах не просто сыростью, теперь Гаруспик отчетливо это ощущал. Особый, горьковатый дух увядающей степи касался губ, щекотал ноздри и горло. Пряной дурманящей твирью пахло в лаборатории отца и печалью осеннего дождя.
Зачадила, разгораясь, керосиновая лампа – бледная лента, тянущаяся от двери, давала слишком мало света. Тусклый огонь осветил нехитрое убранство: письменный стол, старенький топчан да допотопного вида конструкция из затертого, местами помятого алюминия. На стенах, отбрасывая мохнатые тени, чуть заметно покачивались пучки засушенных трав.
Артемий прошёлся вдоль стены, узнавая разные сорта твири и листья савьюра, провёл пальцем по пыльной столешнице и осмотрел письменный стол. Отец мог оставить какие-то документы, и Гаруспик не хотел соваться наобум во что-то, что было - он чувствовал это! - очень важным.
Стол неприветливо оскалился пустыми ящиками, лишь в нижнем сиротливо белел испещренный цифрами листок. Листок насмехался – ну и что ты надеялся здесь разобрать, Гаруспик? Цифры, цифры, цифры, без каких-либо пометок - тому, кто это писал, они были не нужны. Очевидно, он не думал, что черновая, рабочая запись может пригодиться кому-то еще.
Артемий подумал, сдержался от искуса помянуть папу тихим, незлым словом и закрыл ящик. Было ясно, что здесь старый менху делал что-то с твирью, но что...
Бурах достал из нагрудного кармана бумаги, ещё раз внимательно их изучил, сравнил набросок с реальным агрегатом и понимающе кивнул. Следующие полчаса, сняв куртку и поминутно почёсывая отросшую щетину, он со всех сторон, снаружи и изнутри изучал агрегаты отца, в конце-концов, поняв, как примерно они работают и для чего нужны.
- Ага, - Артемий выбрал на стене пару пучков чёрной твири и пару бурой, - Твирь - сюда. А спирт сюда. Открыть этот кран, завинтить это винт, сюда поставить бутыль...да, это так.
Вскоре пыльная, найденная им под столом бутылка была полна твирина, причём, судя по запаху, крепчайшего. Пробовать Гаруспик не решился, инстинктивно чувствуя, что ник чему хорошему это не приведёт.
Воткнув в бутылку найденную под столом же пробку, Гаруспик снял ещё несколько пучков твири и, сверяясь с рецептами отца, наполнил ещё три бутылки. От дальнейших экспериментов его остановила вполне простая вещь: тара кончилась, так что, на настоящий момент в руках Артемия были четыри тёмно-зелёные бутыли с разными настоями.
"Ну, и на ком проверять? - подумал он, почёсывая подбородок. - Хмм, кто-то, кто разбирается в твирине. Кто-то...хм. Нет, кое-кто."
Собрав бутыли и едва уместив их по карманам, Гаруспик покинул подвал, тщательно закрыв за собой дверь и двинулся в сторону набережной. Он шёл в кабак.

[Genazi >>>]

Самозванка. Ты - это точно ты?

Где-то на улицах города таяли следы бегущей девочки. Сестра растворилась в отражениях оконных стекол, рассыпавшись дождем, оставив после себя исключительно странные слова - и оставив Самозванку в одиночестве.
Впрочем, в одиночестве ли?.. Взамен неверной сестре Клару приходила навестить другие: ночь, темнота, усталость, и холод - приемный братец. Единственные верные друзья, готовые обнять девочку и не отпускать до тех пор, пока она не свалится в дорожную пыль. Они, да еще скорчившийся у ног слабо стонущий Уж.
Руки едва заметно подрагивали.
Таинственная, непонятная и пугающая. Странная девочка, словно бы каким-то неведомым чудом сумевшая пронзить, сломать тот прозрачно-серебристый барьер, разделяющий тех, кто смотрит в зеркало и тех, что смотрят из зеркала.
Что сумела бы прояснить, какие двери приоткрыть, если бы достало ума у Клары задать хотя бы один правильный вопрос? А так – не ответила, только запутала, смутила, вскружила голову и исчезла. Мара…
Самозванка опустилась на колени, чувствуя озябшей кожей ног холодные и гладкие камни. Чуть рассеянным взглядом окинула умирающего человечка, что почти уже не дышал.
Рука, совершенно инстинктивно, дернулась к лицу прокаженного, пальцы аккуратно откинули со лба омерзительно влажную прядь волос и.... остановились, дернулись в нерешительности.
Настоящая. Настоящая Клара может исцелять людей прикосновением, может видеть правду и ложь, может цеплять людские сердца словами-крючками. Если все так – то все просто. Или нет?
- Я спасу тебя… Спасу… Все просто.
Язык не слушается, а пальцы скользят со лба на впалые щеки, оттуда – к шее, на которой чуть вздрагивают, останавливаются в нерешительности… А потом, резко, словно испугавшись, хватаются за худые плечи и переворачивают на спину.
- Да, все просто. Все просто не может быть по-другому. Пожалуйста…
Сложенные дрожащей лодочкой руки опускаются на солнечное сплетение.
- Пожалуйста.
И дрянная мысль промелькнувшая в голове: «Прошу не за него ведь»
...а на ощупь - как странно! - мальчик был горячим, как будто кровь кипела в жилах. От неожиданности она дернулась, едва не упав, словно могла обжечься о его вдруг побледневшую кожу.
Снежная королева, вдруг почему-то подумалось. Не вдохнуть жизнь, а наоборот - вдуть в него холод, заморозить, чтобы не лопнула кожа, брызгая горячей кровью из трещин... Тише, тише, глупый, спи...
Кажется, он успокаивался. И дышал тихо. Спокойно. С каждым разом - все медленнее. Размеренно... еще медленней, пока не вдохнул совсем глубоко - и тут черты его лица заострились, стали сухими, как будто небрежно обрисованные карандашными штрихами - неужели все?!
Нет. Живой... И сердце бьется, как обычно, а не колотится птицей о реберную клетку. Только глаз не открывает.
«Устал. Он просто устал. Наверное. Надеюсь» - думала Клара, облегченно переводя дыхание. Но даже в этом вдохе все еще чувствовались маленькие и липкие крупицы страха – необъяснимого и оттого более неприятного.
Мальчик жив. Сейчас жив. А потом? Смогла ли Самозванка выгнать, сжечь, уничтожить ту заразу? И если смогла, то до конца ли? И что делать сейчас с ним, все никак не просыпающимся?
- Эй… Уж… Проснись.
Клара легонько толкнула мальчика в плечо.
- Эй.
Уж тихонько простонал и открыл глаза, щурясь от неяркого света фонарей. Что бы он ни увидел, выглядел мальчик явно испуганным.
- Ты... - он поперхнулся и сделал попытку отползти. - это ты - или другая?..
Вполне возможно, Клара бы ответила нечто вроде "Да, я - это я" или "Да, это та Клара, которую ты знаешь". Но ни сил, ни желания отвечать на подобные вопросы не было. А и были бы... Посему, Самозванка просто кивнула, сохраняя на лице усталое выражение, которое обычно возникает у человека, который уже и так слишком сильно вымотался, чтобы еще и что-то там говорить.
- А-аа... - слабо донеслось в ответ, и Уж, цепляясь за стену и скребя ногтями, кое-как поднялся на ноги, проявив несколько меньшую подозрительность во взгляде. Его едва заметно трясло.
- Пойдем отсюда, а?.. - жалобно спросил он. Рыцарю-защитнику святой девы был нанесен удар в самое сердце, но он все еще держался. - Или ты хочешь ее догнать?..
Очередной вопрос растворился в пустоте, чем-то похожий на выстрел в воздух. Отвечать Кларе не хотелось, не хотелось размыкать слипшиеся губы, не хотелось в очередной раз говорить совершенно "пустые" фразы. Хотелось уйти куда-то, где её никто не найдет, где не нужно будет куда-то идти, что-то делать... Хотелось спать. Отдохнуть. Перевести дух. Не двигаться. Уснуть и проснуться тогда, когда все уже кончится. А как - дело уже десятое.
- Идем, - наконец ответила она, ладонью потирая занемевшую шею. - Идем. Скорее.
В наброшенной на город полутени их было едва заметное - двое, которые шли сюда как воин и королева, а возвращались, как двое измученных детей, едва не держась за руки.
Уже было совсем темно, когда Уж, продравшись сквозь вывернувшиеся откуда-то кусты терновника, постучался в дверь, выбранную словно по какому-то наитию среди десятка таких же.
Перед тем, как она открылась, Клара успела понять - "Вербы". Дом Анны.
А потом - кажется, тишина.

Сообщение отредактировал Genazi - 12-04-2009, 20:51

[Барон Суббота >>>]

Суровые мужские посиделки суровых степных мужиков

(В роли сурового Стаматина не менее суровый Трагик)

Подвальчик Стаматина, прибившийся на самом краю Земли и косо поглядывающий в ее сторону зрачком разбитого сердца на вывеске, был не тем местом, куда сегодня - да и пожалуй, за все время с начала эпидемии - стремились люди. Эта чума зорко приглядывалась к тем, кто пировал в ее время, и властно входила в дом незванной гостью, присаживаясь за стол.
После пира поднимались немногие. Впрочем, Андрей Стаматин был, не иначе, из числа этих любимчиков судьбы.
Скрипнула входная дверь, душный запах гнили с улицы сменился приторно-сладким твириновым ароматом... почти пусто, усталый бармен, танцовщица, одетая как Травяная Невеста, за дальним столиком - хозяин, топящий очередное безумство в кружке с пьяным, дымящим, дымным...
Гаруспик толкнул тяжёлую дверь и размашисто шагнул в вязкий, пропитанный твириновым духом воздух кабака. Хозяина было заметно сразу: словно исполин из древних легенд, он почти лучился бешеной пляской, которой тяжко в тесной человеческой груди, так тяжко, что она иногда вырывается наружу.
Огненный вихрь, а не человек, и к нему сейчас через всю комнату, не обращая внимания ни на кого, шёл не Артемий Бурах, а степной ветер, всей своей массой обратившийся в человека.
- Здравствуй, - слово легло на стол, как карта, вытесанная из гранитной плиты.
Андрей, оторвавшись от наполовину опустошенного бокала, рассеяно поднял взгляд навстречу гостю. Глаза у хозяина были черные, полные плещущегося и мутного, сродни тому же, что плескалось в бокале.
- А! Гаруспик пожаловали! - преувеличенно-торжественно изобразив поклон кивком, Андрей изобразил левой, здоровой рукой тост в честь посетителя. - Наслышан, как же. Выпьешь?
Менху кивнул на оба вопроса разом. Да, дескать, пожаловали, и, да, буду, причём слова у него с делом не разошлись: огненный твирин даже не из желудка, сразу изо рта бросился в голову, сделав мир горячим и ярким и отступил, оставляя звенящуюю лёгкость. Гаруспик опустился на стул рядом со Стаматиным и молча выставил три бутылки, свежеполученного экстракта.
- Продать хочешь? - отпив краем рта, Андрей отставил бокал и сощурился, смерив оценивающим взглядом бутылки и выражение лица Бураха. - Отчего же, возьму. Мастер по твирину у меня вот только пропал, так что - если сподобишься перегнать, заплачу и поболее. Или что другое надо?..
- Другое. Я по отцову рецепту эти сделал, а ты здесь в городе после менху первый, кто в экстрактах наших понимает. Что скажешь про них?
Вместо ответа Андрей потянулся к бутылочкам, не без натуги откупорил одну, принюхался к прянувшему терпкому запаху и сморщился. Затем отпил немного, покатал на языке, затем смешал еще одну порцию с недопитым твирином, но пить не стал - едва пригубив - и наконец, отставив, вынес вердикт:
- Вытяжка и есть. Ничего, крепкая... Почище можно было, но и так неплохо. С черной поаккуратнее, стеблей не клади, а белая плеть - она хоть и не твирь, но, как еще Исидор, память ему, рассказывал - мертвятину из настоя гонит. Да, зачем тебе вдруг?
- Думаю, не спроста отец записал эти рецепты. Как бы не оказалось лекарством, - Гаруспик тоже понюхал бутылки, сравнил с запахом из бокала и кивнул. Его экстракты были крепче. Куда крепче! - А тебе, Андрей, спасибо за знания. Чем-то кроме слов отблагодарить могу?
- Да ладно тебе, - отмахнулся Стаматин, вытаскивая откуда-то из-под стола с ловкостью заправского фокусника еще одну бутылку. - Вот, выпей еще лучше... Да, погоди, пока не ушел - расскажи, что творится в городе? Про то, что мясники встали вокруг Костного Столба я слышал, конечно... но вот знакомец-Червь тут передавал, что Термитник-то, оказывается, чист! А с ним и прилежащие кварталы... Неужели правда?
Менху аккуратно приложился к бутылке и, чуть пристукнув, поставил её обратно. Понимание, что если он глотнёт ещё, то до вечера отсюда уже не выйдет, невзначай поскреблось в уже несколько замутнённый разум Артемия и он решительно мотнул головой.
- Не знаю точно! Сегодня и проверю. А что до мясников...странно у них. Очень странно.
- Ну! - Андрей, прищурившись, воззрился на Гаруспика. - И как? И впрямь городских к себе не пускают?
- Не удивлюсь, если так. Со мной, и то говорили постольку-поскольку.
- И как только Сабуров терпит, - покачал головой архитектор. - Впрочем, пусть их. Думается, от чумы они далеко не уйдут, что в Термитнике, что в Земле... пропащие души, дети степи. А лекарство, говоришь, так и не нашли? Был у меня в гостях старый друг, Данила, однокашник - но последние три дня я о нем только с чужих слов и слышу. Но похоже, не преуспел.
- А что Сабуров? Если Сабуров дёрнется резче, чем надо, мясники с одногами просто вынесут его на тот берег Жилки вместе со всеми волонтёрами! А Данила твой...вместе мы теперь работаем, с ойноном Данилой. Может чего и преуспеем.
- Ну это ты, друг, хватил... Не люблю его, паскуду, конечно, но дело он свое знает. Да и патрульные у него сильны и организованы... А там, глядишь, день, два - и санитарная армия, как слухи говорят. И тогда уж точно, - вздохнул Андрей, - шаг за порог дома без разрешения - расстрел на месте. Уж и не дожить бы до тех счастливых дней. Но ты, верно, торопишься? - спохватился он, отставляя в сторону бутылку.
- Верно, - Артемий кивнул, рассовал бутылки с экстрактом обратно по карманам и протянул Стаматину руку, - тороплюсь. Хорошо у тебя тут, Андрей, но меня, скорее всего уже ждут. Доброго тебе дня.
"Если конечно теперь дни могут быть хоть сколько-нибудь добрыми", - додумал он, пожав руку кабатчика и двигаясь к выходу. До складов было десять минут ходьбы, так что,, Гаруспику стоило поторопиться. Его ждал Данковский.

Сообщение отредактировал Orrofin - 14-04-2009, 20:30

[Черон >>>]

Всю ночь под окном, как большой бездомный пес, ворочался ветер – шуршал опавшей листвой, устраиваясь поудобнее, пытался свернуться в клубок и поскуливал от холода. Всю ночь, словно откликаясь на тоскливый зов, вздрагивала земля, шелестела травами – будто кто-то снизу дергает тонкие корни-струны, выводя горькую мелодию. Всю ночь тревога гладила сердце неприятными влажными пальцами. Кто там, под землей, пробует играть на белесых нервах увядающей твири? Кому не спится ночью под уютную колыбельную дождевых капель? Никому – скулил под окнами продрогший ветер. Никому – тяжело вздыхала вымокшая земля. Ни-ко-му – усмехалась тревога, выводя коготком узоры на маленьком сердце.
Она поднималась, дрожащими руками отодвигала запор, выходила - босыми ногами по мокрой траве - глухое утробное пение, вой из разбухших, вздутых животов спящих под землей. На разные голоса - одно и то же, до дрожи тоскливое, шепчущее, причмокивающее - скользкие, соленые от земли губы слабо шевелятся, вторя песне без слов. Съежиться, лечь рядом, обняв руками холодное - заворочается в полусне. Плеснуть, не глядя, пьяным твирином на упокой - и говор зашепчет еще громче, обнимая за ноги пальцами, вырастающими вместо травы.
Обезумевшая, она возвращалась, чтобы через час, не выдержав, проснуться вновь.
Сегодня все покрывало мертвых устлано ее прядями, которые она рвала из волос, бросая к изголовьям погостов.
Спите, шептала она, скорчившись на жестком топчане и подтянув колени к подбородку. Спите, баю-бай. Сон не шел – ни к ним, несчастным, измученным бесконечной ночью, ни к ней, приросшей сердцем к умершим. Утром, шептала она. Утром вам станет полегче, мои бедные. Утром уйдет это собачий ветер или заснет наконец – и вы тогда сможете поспать тоже. Ветер и правда утих к рассвету, но это не принесло покоя мертвым. Напротив, зашевелились, заворочались еще сильнее, вот-вот вскроют ветхую ткань погоста…
Оставив в лавке последние монеты, Ласка вернулась с тремя бутылками молока и пошла вдоль могил по кругу, орошая надгробья белыми каплями. Баю-бай - тихая песня вплеталась в кладбищенскую тишину, проникала в поры земли. Баю-бай – стекало молоко невыплаканными слезами. Баю-бай – послушно повторяли мертвые, даже не думая засыпать.
Их разбудили шаги другой, новой смотрительницы, тенью следовавшей за девочкой, водившей с ней хороводы. Скоро, шептала та, другая, скоро вы уснете навечно, и не придется ворочаться в мерзлой земле, просыпаться от холодных, завораживающих снов с той стороны. Опадут туго натянутые ниточки, что не отпускают вас даже во сне. Не раздастся сверху шороха и шепота, никто не потревожит вас - ни стук шагов по каменным плитам, ни карканье ворона, ни тоскливый, захлебывающийся вой собаки.
Скоро все замолчит.
И Ласка, беспокойно оглядываясь назад, на тень, скорбно следившую ее путь среди могил, увидела только, как капли молока, пролитые на камень, становились черными в неверном свете восхода.
Бессильно дрожали тонкие, прозрачные руки – даже пустые бутыли казались неподъемной тяжестью. Она не знала, что еще можно сделать. Чем помочь им, нашедшим здесь свой последний дом – многолюдный, тесный, промозглый. Неуютный, да другого-то нету, и куда им идти, коли не спится?
Ежась от колючей сырости осеннего утра, Ласка вернулась в сторожку. Оставить бы беспокойство за порогом, хлопнуть тяжелой дверью – погуляй пока… Пусть приляжет среди могилок, задремлет хоть ненадолго, растворяя свое дыхание в горьком воздухе.
Тревога просочилась в дом запахом прелых листьев и сбивчивым пульсом.
Шептала - не беги, девочка, не надо. Зря.
Расстели себе постель из прошлогодней травы, окуни руки в землю и закрой глаза. Перекрести руки, как велено, скажи себе не дышать. Да не забудь спеть колыбельную.
И тогда они уснут – вместе с тобой.

(Письма с того света. Мертвые пишут вместе с Лаской)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Улица, аптека, фонарь Стержень.
(и героический Вуззл)

Он шел молча, опустив голову и спрятав руки в глубоких карманах плаща.
Повторяя про себя имена
Абсурд, глупость, нелепица, находящая себе такие неопровержимые подтверждения, что впору завыть волком, смиряясь с необходимостью и отсутствием выбора. Что за роль в этой пьесе твоя, бакалавр? А может, ты и не актер вовсе, а драматург?
Вон сколько персонажей, в чью жизнь вмешивайся - не хочу.
И правда не хотелось. Как насмешка… ну что здесь может зависеть от него? А вот зависит же, у дверей Георгия – черная птица, падальщик-Исполнитель. Беседовать с ним Даниилу не хотелось, и он свернул к аптеке, чтобы выполнить обещания – Ларе, Марии…
Мария. До безумия прекрасная, до прекрасного безумная, как раз для этого города. Хозяйка? Алая? А ведь и правда хозяйка. Есть у нее что-то, чего у других нет, и очень важное это «что-то», непонятное только, как и сама Мария... бакалавр не видел таких никогда. И сейчас был уверен: он придет к ней еще не раз.
Расплатившись с аптекарем (как меняются цены изо дня в день!), Даниил направился в Кожевенный квартал. Надеясь, что Гаруспик не забыл об их уговоре.
До Кожевников он не дошел всего ничего – похоже, этот город, находил особое удовольствие в том, чтобы вмешиваться в планы молодого бакалавра Данковскго самым бесцеремонным образом. Неподалеку от пустыря, где среди густой травы одиноко торчала нелепая лестница, пронзающая небеса, его окликнули. Даниил не поручился бы, что это был тот же самый патрульный, который конвоировал его два дня назад к дому местного коменданта, но лицо показалось смутно знакомым. Смотрел он, впрочем, куда благосклоннее – на сей раз столичного гостя не подозревали во всех мыслимых и немыслимых грехах.
Патрульный был лаконичен и деловит: передав на словах пожелание господина Сабурова как можно скорее увидеть бакалавра Данковского, он откланялся и поспешил по каким-то служебным делам. Очевидно, приказа тащить бакалавра к начальству хоть на аркане не поступало, а потому на это раз Даниилу была оставлена возможность проделать короткий путь до Стержня без наручников и почетного караула за спиной.
Посещение коменданта не входило изначально в планы Данковского - его ждал Артемий. Но то ли любопытство, свойственное натуре, то ли сам факт того, что просьба исходила от главы одной из правящих семей (что определенно предвещает или нечто дурное, или нечто важное) - одно из двух этих обстоятельств, а то и оба сразу, заставили Даниила несколько изменить путь.
Бакалавр направился в Стержень, надеясь зайти к Бураху потом. А также на то, что гаруспик догадается его подождать, не пойдя куда-нибудь по своим делам.
Дом Сабуровых взирал на гостя с мрачной решимостью, но за стеклянной мутью окон, где-то в самой глубине занавешенных глаз, нервно вздрагивала тревога. Та же самая тревога дохнула бакалавру в лицо, едва он переступил порог. Казалось, неуверенность, плененная, связанная по рукам и ногам, но не утратившая норова, тонко улыбалась из угла комнаты.
Александр поднялся из-за рабочего стола навстречу гостю, протянул руку для приветствия, кивком указал на стул.
- Вас быстро отыскали, - лицо Сабурова странно осунулось за последние дни и казалось сейчас затвердевшей маской, надежно укрывающей любые проявления слабости. – Хорошо. Дело не терпит отлагательств. Чем скорее мы разберемся с этой проблемой, тем быстрее сможем победить эпидемию. Или хотя бы не допустить распространения заразы.
- И что это за дело? - спросил Даниил, садясь. - Не поймите превратно, но на сегодняшний день у меня уже были планы, так что... Это, видимо, первостепенно, если от сего вопроса зависит победа над чумой.
- Понимаете, Даниил, - Сабуров пытливо всматривался в лицо собеседника, - ничего не появляется из ниоткуда. Ничего. И если несколько дней назад чумы не было, а сегодня она есть, значит кому-то это было нужно, кто-то за этим стоит. Впрочем, выяснять это – не ваша задача. А вот поискать корни проблемы вы, как человек науки, человек с особым, аналитическим складом ума вполне бы могли.
- Этим и занят, комендант, - откликнулся бакалавр. Каины, должно быть, не поставили Александра в известность о том, чем он тут занимается... впрочем, Данковский и сам уже забыл, давал ли знать об этом Каиным. - Пока у меня есть версия, что началось все с Термитника, но версия, как и подобает любому, даже самому наивному предположению, требует проверки.
Он сцепил кончики пальцев и подался вперед, чувствуя, что почему-то вместо того, чтобы расслабиться, удобно усевшись, он только ощущает большее напряжение под взглядом Сабурова.
- Но у вас, возможно, есть другие варианты?.. - вопрос повис в воздухе оборванной нитью.
Комендант не спешил отвечать. Молчал, выстукивая несложный ритм по затертой столешнице. Та откликалась охотно, будто тугой барабан.
- Термитник… - сбивчивая дробь перекатывалась по комнате, выдавая замешательство хозяина. – Да, это выглядит правдоподобным. Слишком правдоподобным, как мне кажется, но вы правы, исключать нельзя ни самых невероятных версий, ни самых простодушных. Проверьте, Даниил. Термитник проверьте, Гнилое поле, кладбище. В Бойни вам не попасть, и я тут помочь бессилен. Что еще? Да что угодно! Водопровод или колодец этот, что младший Ольгимский выкопал. А может, реки из болот заразу разносят.
- Колодец? - насторожился бакалавр. - А чем примечателен именно колодец Ольгимского, что вы о нем вспомнили? Разве в городе не полно других колодцев?
- Не полно, - пальцы выдали новую серию отрывистых звуков. – Собственно, это колодец – единственный источник, ведущий под землю. И вырыт совсем недавно. Заставляет задуматься, не так ли?
- Черт возьми, - согласился Данковский, хмурясь, - в самом деле. Нужно будет потолковать с ним. Подземный источник заражения... это может быть вполне реально, vae*. Вы знаете, как найти этого господина?
- Знать – это моя работа, - Сабуров скрипнул зубами.
Вот только в последние дни я выполняю ее не слишком успешно – невысказанная мысль повисла в воздухе горькой пылью.
- Ольгимский-младший живет в домишке возле станции, - Александр встряхнулся, треснувшая было маска уверенности обрела былую твердость, - с тех пор, как их разногласия с отцом стали… неразрешимыми.
- Благодарю. Думаю, с него мы и начнем. С вашего позволения...
Даниил поднялся, подхватив саквояж.
- Если, конечно, это все, что вы хотели сказать, комендант, - рядом с эти человеком хотелось говорить таким же чеканным, твердым армейским тоном, держать осанку и... избегать встречаться глазами. Сейчас Сабуров казался жестче, злее, чем в первую встречу.
И более уставшим.
- Это все, - Александр отрывисто кивнул. – Не буду больше задерживать, и вам, и мне есть чем заняться. Если будут новости, - он проглотил вертящееся на языке “немедленно доложить”, - дайте знать.

-----
* - увы (лат.)

[Барон Суббота >>>]

Бака и Гару
(с Хелькэ)

С некоторым облегчением, что Сабуров не только не помешал его планам, но и добавил пищи для размышлений, Даниил Данковский продолжил путь в Кожевенный квартал. Надеясь вместе с тем, что Артемию не пришло в голову покинуть дом, раз уж бакалавр не явился в условленное время.
Заглянуть в окно не вышло - ставни предупредительно-глухи. Даниил, как и подобает приличному человеку, отправился к двери, пробормотав: "Mihi janua frequentes..."*
Стук вышел, однако, неприлично громким.
Гаруспик, не очень торопясь шёл к дому отца. Нет, он шёл к своему дому, к родовому гнезду семьи менху, который сейчас был всего-навсего местом встречи.
Аретмий невольно улыбнулся, когда понял, насколько его мысли торжественны и неуместны. Он свернул от Костного столба и увидел, нет, сперва услышал, что ойнон Данковский уже на месте. Грохот, который издавала обманчиво изнеженная рука Даниила встречаясь с дверью разносился по всему переулку, так что, Гаруспик подошёл к нему незамеченным, хотя и не скрывался.
- Доброе утро, ойнон, - негромко сказал он.
Тот резко обернулся, насторожившись, но успокоился, узнав Бураха.
- Доброе. Я тут несколько припозднился по милости коменданта Сабурова, и уже не думал застать тебя. Кажется, вполне оправданно... однако случайность снова свела нас. Что выманило менху из дома в такую рань?
- Наследие отца, - коротко ответил Артемий. - А что от тебя хотел комендант?
- Как выяснилось, того же, чего хотел я сам, - пожал плечами Данковский. - Поиск источника, Бурах... и он назвал многие из возможных, о которых я не имел представления. Гнилое поле (ты знаешь, что это?), кладбище, тот же Термитник, и, что самое любопытное - колодец, который выкопал Младший Влад.
- Колодец? Об остальном я знаю и уже думал, но что это за колодец, ойнон?
- Вроде бы его недавно прорыли, - припомнил бакалавр. – И Сабуров, как мне показалось, несколько обеспокоен из-за этого колодца – вроде бы у вас их не принято копать, или что-то в этом роде, - Даниил вздохнул, всем своим видом говоря: «Дремучая все-таки провинция!», и передразнил гаруспика: - Но что это за суеверие, менху?
- Это не суеверие, ойнон. Даже степные духи, и те не причём. Просто источники можно копать только там, где указала Хозяйка Земли, иначе воды нормальной не будет - одни неприятности. Раньше такого бы вообще не допустили, а сейчас... сейчас я даже не могу понять, есть ли в Городе Хозяйка!
- Есть, - уверенно сказал Данковский. - Мария же, Алая Хозяйка. Я с ней утром беседовал. Правда, эти ваши Хозяйки, те еще... - он махнул рукой. - Загадочные очень.
Артемий зачем-то оглянулся, потом молча отпер дверь и почти втолкнул Данковского внутрь.
- Марию эту, ойнон, я не видел ещё, но чувствую - не вошла она в силу! Она же Алая, власть такой пропустить трудно будет.
"А вообще, надо бы узнать, кто тут в наследницах ходит, и поговорить с ними. Всё же, вместе жить потом... возможно."
- Тебе виднее, - отозвался бакалавр, шагая по коридорчику. Дойдя до кабинета, он поразмыслил секунду, затем присел на край стола, кинув на пол саквояж, и вопросил: - Так что, куда отправимся? Я бы предложил сначала к Владу. Кстати, что ты думаешь об этом, Гнилом поле и кладбище? Стоит искать там истоки заражения?
- На гнилое поле свозят отходы из Боен. Я был там недавно и видел, как в выгребную яму бросают туши заражённых быков. Болезнь там может и есть, но источник её где-то ещё, ойнон. Что до кладбища...да, может и там, - Гаруспик на несколько секунд задумался, поднеся руку к подбородку и поглаживая уже изрядно отросшую светлую щетину. - Если мы пойдём к Владу, то потом сможем пройти через склады и добраться до Термитника по железной дороге, а по пути завернём на кладбище. Проверим всё, ойнон, но идти придётся быстро. Готов ли ты?
- Конечно.
"С того самого дня, что я тут появился", с горечью подумал он, "я постоянно бегаю. То за кем-то, то от кого-то. Или вместе с кем-то. Fata mea, за что?!"**
Артемий повернулся было к двери, но кое-что вспомнил и остановился.
- Попробуй, ойнон, - на стол рядом с Данковским были выставлены бутыли с экстрактами.
- Попробовать..? - Даниил изумленно поднял брови. - Ты же не имеешь в виду, чтобы я это выпил?
- Почему нет? Это спиртовая настойка сочетания сортов твири по рецептам моего отца. Улучшает сопротивляемость болезни, а это, мне кажется, лишним не будет.
Гаруспик прикинул, стоит ли ему показать пример и решил, что нет - не стоит. Нехватало ещё опьянеть...

- А ты уверен, что все правильно приготовлено? Побочные эффекты есть? Еще и спирт... Бурах, ты не шутишь?
Жидкость в бутылках доверия не вызывала.
- Нет, ойнон, я не шучу. Это уже пили я и Андрей Стаматин, побочных эффектов не заметили.
Данковский дернул плечом.
- Это еще ни о чем не говорит. Ладно, допустим... - он протянул руку к одной из бутылочек. - Везде одинаковые, да?
- Да, - Бурах решил не тревожить тонкую нервную систему столичного гостя и несколько покривил душой. В конце концов, там всюду настой твирина...
Откупорив священный сосуд (и внутренне содрогнувшись), бакалавр все же поднес его ко рту и сделал пару глотков. Уже от первого глаза его округлились, и третий глоток стал последним, к счастью, не буквально.
Настойка отдавала свежими травами и не совсем свежим алкоголем.
- Хуже коньяка, - пожаловался Даниил. - Иммунитет, значит, повышает?
- Повышает, - кивнул Гаруспик, покопался в кармане и извлёк на свет половину сухаря. - Закусишь?
- Хвалю твою предусмотрительность, - проворчал врач, покорно "закусывая". - Учти, Бурах, если через несколько часов я скончаюсь в страшных муках, оставив город на произвол судьбы, это будет на твоей совести, буде таковая имеется.
- Как скажешь, - покладисто кивнул Артемий и протянул Данковскому одну из бутылей. - Возьми и носи с собой. Я потом ещё сделаю.
- Спасибо, - убирая "лекарство" в саквояж, Даниил подумал: как было бы славно, если бы некоторые из необходимых вещей были бы... не такими необходимыми. - Ну что, к Ольгимскому?
- К Ольгимскому, - кивнул менху. - Путь знаешь?
- Знаю. Сабуров подсказал. К Станции нам, и искать домик рядом с ней.
- Тогда двинемся.
"Нехорошее место выбрал Младший Влад!" - подумалось Гаруспику вслед. - "Чую."

__________
*- «двери мне часто открывались»
** - «судьба моя»

Сообщение отредактировал Orrofin - 7-05-2009, 21:06

[Woozzle >>>]

Самозванка. Письма на тот свет.
(..а пока игроки занимаются всякой фигней учатся, мастера развлекаются сами.)

Когда пелена липкого, обессиленного забытья неохотно потянулась вверх, выпуская Клару из объятий сна - открыв глаза и слабо сощурившись, она увидела:
Кошка.
...совсем не напоминающая милого домашнего зверя: хищница-альбиноска, навострившая когти, и казалось, озирающаяся из картинной рамы, где были заперта, по сторонам - кто здесь? нет ли опасности? прыгнуть?!
Завораживающий блеск багрово-алых глаз. Кошка была ей знакома, но память капризно морщилась, стоило только попробовать вспомнить, в чьем доме висит эта картина, неуловимо похожая на саму хозяйку дома. Такие же гордость, оскал, напоминающий улыбку, и примятый в душе, упрятанный поглубже страх чего-то вокруг.
- Слава богу, ты очнулась!.. - взволнованный, чуть резкий голос, изобилующий нервными скрипичными вскриками, откуда-то сзади. - Хочешь пить? Ты совсем бледная, не заболела ли, девочка? Ах, и почему я не осталась дома...
Хозяйка обошла диван, на котором под грудой пестрых одеял была устроена девочка, и сразу же сходство с кошачьим портретом на стене получило немедленное подтверждение: Анна Ангел, певица из Каравана... Так значит, меркнущее сознание не подвело, и дом, до порога которого они едва доползли, действительно оказался "Вербами".
Клара помнила, каким вязким был воздух – будто город всерьез задался целью помешать ей добраться сюда. Помнила, как мучительно давался каждый шаг. Как отзывался резью в правом подреберье и накатывающей волнами тошнотой. Как саднило пересохшее горло. Как кусачим жуком-древогрызом боль ввинчивалась в висок и забиралась все глубже и глубже. Помнила мысль – единственную – добраться, дойти, доползти. Не помнила только одного. Зачем?.. Что тянуло ее сюда – именно сюда, в «Вербы», что заставило проделать весь этот путь? И.. что-то еще? Клара прикрыла глаза, силясь вспомнить, что же она упустила из виду.
Мальчик. Ну конечно же, мальчик, Уж. Рядом его не было, а разглядеть всю комнату не позволял ворох одеял, навалившийся душной тяжестью на грудь.
- А я… - голос не подчинился, сорвался иссохшим листом. – Разве я была одна?..
- Я возвращалась из лавки с продуктами, - Анна всплеснула руками, едва не уронив предложенную девочке кружку с чем-то дымящимся, пристроенную на трюмо. – И увидела вас двоих на ступенях; тогда еще подумала, такие маленькие - и песчанка… Позвала патрульных. Того мальчика они унесли, сказали, что он болен. А тебя оставили, помогли занести внутрь… Ты правда не чумная? – хозяйка непроизвольно отшатнулась. – Что с тобой случилось? Ну не молчи!
Тяжелое молчание, должно быть, действовало на Анну угнетающе - процарапывая иглами горло, наружу рвались слова - бессвязные, дрожащие, взволнованные...
Все-таки болен… Будто чьи-то холодные, жесткие пальцы сжали Кларино горло. Жалость? Страх? Не то, нет. Обида – горький лед. На того, кто вкладывал силу в ее руки, на того, кто решал, разить она будет или исцелять. Но чтобы вот так… Душу вынуть, все жилы вытянуть, перевить их в жизнь для другого – так ли важно, для него ли старалась, для себя ли, для своей совести – и все зря?!
- Кто же знает, не чумная ли? – бескровные губы сложились в узкую полосочку. – Да ты не бойся, милая, теперь ведь уже поздно бояться… если что.
Казалось, Анна сейчас не остановится и побежит - подальше от неумолимой, быть может, смерти, которую она сама обогрела и укрыла. Но всплеснувшийся волной страх в глазах все-таки успокоился темной водой омута, и Ангел поникла:
- Ах, и правда, девочка... Почему-то я тебе верю... тебе, слышишь? Сама не знаю, взглянешь на тебя - и слова против не сказать. Ты пей, пей, не стесняйся! - чуть дрогнувшая рука махнула в сторону остывающего чая. - Или тебе принести чего-нибудь?
Не дождавшись ответа, Анна, помедлив, присела на краешек кресла напротив - и замерла, глядя на Клару. Изредка по-птичьи наклоняя голову, то вправо, то влево, будто рассматривала красивую и опасную игрушку.
- Может и правду говорят, что ты из святых? - восковой змейкой прокрался вопрос, обращенный вроде бы в пустоту. - Рассказывали, видели тебя в чумных кварталах, как ты шла среди больных, касаясь их рукой, и выходила оттуда живой и здоровой, как ни в чем не бывало...
- Рассказывают, - устало кивнула головой Клара. – Чего только не рассказываю про меня, милая. Поверишь ли – уже и сама не знаю, где правда, где ложь. Была я в чумных кварталах, и вышла, видишь… живой и здоровой. Вот только не скажу, что как ни в чем не бывало.
Тонкая рука выбралась из-под одеяла, потянулась к стакану. Первый глоток подарил вместо желаемого облегчения новый комок боли, ощетинился иглами, прокатился по пищеводу. Потом стало легче. Теплый чай, казалось, разливался по всему телу, согревая, баюкая, унося горькие мысли.
- А из святых ли, - девочка откинулась на подушки, - это людям виднее. Уж лучше бы – из простых, из обычных. Святым-то не в пример тяжелее живется…
- С них и спрос другой, - Анна дернула подбородком, отводя взгляд. - Совсем другой, милая... Знаешь, я тебе соврала. Не из лавки я шла, с кладбища. Не могу больше - как во сне вижу этих, кричащих, так что-то тянет идти, шептать им молитвы и провожать... Видно такова судьба всех нас, кому отвратителен этот пир во время поветрия - не оставаться в стороне...
Знакомые, окрепшие нотки - голос актера, почувствовавшего под собой спасительные подмостки. Легкая взвесь приправ, придающих голосу трагической убедительности и сладкой горечи.
- Знаешь, я только тебя попрошу, когда окрепнешь - ты пей, я еще заварю!.. - поможешь мне, правда? Не за себя ведь прошу, за других. Мне-то ничего не нужно, уж ты знаешь, милая...
Самозванка не удивилась. Чему удивляться - тут ведь все просто, в этом городе… Для одних она, Клара, - шабнак, проклятая ведьма, и костер уже давно выплясывает жгучий танец, ждет не дождется, мечтает обнять, закружить в вихре огненных искр. Для других – святая, а значит – нужная, полезная. Если и привечали ее здесь, кров ли давали, пищу, стакан чая – то только в расчете на помощь. А впрочем… Нет, не только. Вспомнился глупый храбрый мальчик Уж, который не побоялся пойти и в чумной квартал. Вспомнился угрюмый юноша Ноткин и горсточка подаренного им арахиса. Вспомнилась прозрачная девочка Ласка, отломившая для нее краюху от каравая и ничего не попросившая взамен - с кладбища девочка.
- Не так много я могу, - дрогнули ресницы, скрывая мелькнувшее в глазах сожаление. – Не так много, как ты думаешь. И не так много, как мне хотелось бы. Но ты расскажи, что там, на кладбище, может и сумею чем помочь…
- Думаешь, я за свою помощь расплачиваться тебя буду заставлять? - Анна вспыхнула, краска прильнула к лицу мягкими мазками невидимой кисти, - Ложь, все ложь! Я только хотела помочь, мне стало так жалко тебя... Неужели никто, совсем никто в этом городе мне не верит? Кому как не тебе знать это, чудотворица? - последнее слово она едва ли не выкрикнула Кларе прямо в лицо. - Ты, которую клеймят за твоей спиной и называют виновником всех бед; я-то думала, ты поймешь меня...
Опустив голову изваянием скорбящей души, Анна едва заметно искоса метнула взгляд на Клару и отвернулась.
- Веришь, нет, - глухо раздалось из-за спины, - ничего мне от тебя не надо. Хотела только попросить, чтобы ты навестила бедняжку Ласку. Ей так одиноко там, а со мной она не говорит... Придешь? Я тебе хлеба и молока там, поднести мертвым. И цветов на могилы. Видишь, ничего мне не жалко…
Ах, какой искренней она казалась, какой настоящей обидной звенел ее голос – будто чистая, прозрачная душа плакала хрустальными слезами. Подлинная, неподдельная скорбь – без единой ноты фальши, правильная, как… идеально сыгранная роль. В каждом жесте Анны, в каждом ее слове сквозила отточенность, натура актрисы, впитавшаяся в кровь, въевшаяся в кости, неотделимая теперь от естества. Наверное, она даже сама верила в то, что говорила. И Самозванка поверила тоже – с опаской, с оглядкой, но все же поверила.
- Схожу, - кивнула она и попыталась подняться, но тут же обессилено опустилась обратно. – И цветов отнесу, и молока, и Ласку утешу. Вот только посижу… еще минутку…
Девочка одним глотком допила холодный чай и закрыла глаза.
- Конечно, отдыхай, милая!.. Сколько угодно, сколько пожелаешь. - оказавшись рядом, Анна набросила ей на плечи плед, отпустив чуть позже, чем можно было. Ее руки были словно кукольные - белые, ломкие и жесткие, не привыкшие к тяжелой работе или уходу за больным. - Мой дом всегда для тебя открыт. Я буду в зале. Не хочу тебе мешать. Вот корзинка для Ласки, и знаешь что - не говори ей, что это от меня. Хотя бедная девочка и так почти не спрашивает...
Звук шагов вкупе со затихающим голосом скоро растворился в тишине коридора, и в комнате Самозванки долгое время было слышно только потрескивание дров в камине. Тихий, едва слышный звук заставил ее вздрогнуть, вспомнив такой же - только в несколько раз больше - костер перед столбом, к которому привязывали ведьму, злодейку, шабнак-адыр... Но жар, исходящий от очага, был совсем другим – не злым, жадным, норовящим пожрать все вокруг, а ласковым, томным, убаюкивающим. Клара, которая и правда собиралась отдохнуть совсем чуть-чуть, сама не заметила, как комната растворилась в этом тепле, оставив лишь маленький кокон-плед. Кокон, ставший для нее целыми миром – уютным и любящим.

[Черон >>>]

(...и продолжают развлекаться)

Потом она проснулась – резко, как от толчка. Нахлынуло странное, невесть откуда взявшееся ощущение – время, время утекает, как вода в сухой песок, нужно куда-то идти, что-то делать, торопиться жить. Она судорожно отбросила плед – как липкую паутину, сковывающую движения.
На этот раз ровная поверхность пола не норовила выскользнуть из-под ног, и Кларе без особого труда удалось сделать несколько шагов. Хищная кошка-альбинос с картины пристально следила за каждым жестом – наверное, точно так же она провожала бы взглядом убегающую из комнаты мышь.
Корзинка для Ласки оказалась довольно увесистой – не поскупилась Анна в трудные времена, видать и впрямь от всего сердца помочь хотела.
Паркет под ногами отзывался глухим стуком на каждый шаг.
- Зря ты не разбудила меня, милая, - тонко улыбнулась Клара, выходя в зал. – Так ведь и всю жизнь проспать можно… Пойду я - к Ласке, как обещала. А за чай тебе спасибо. И за приют.
Анна рассеянно смотрела на огонь. Когда шаги Самозванки разбудили хрупкую тишину, повисшую в доме, она встрепенулась и сделала несколько шагов навстречу девочке, все еще стараясь не встречаться с ней взглядом.
- Глупости какие, - бледная улыбка, которая очень старается, но так и не может быть искренней, - Кто угодно сделал бы так же... Разве можно было тебя бросить на улице, такую несчастную? Ты иди, не бойся. Ласку утешь... добрая девочка. Заходи как-нибудь еще? Я буду очень ждать...
Дверь на цепочке Анна приоткрыла едва на столько, чтобы можно было протиснуться - и тут же захлопнула, словно боялась, что с первым же дуновением ветра в дом прокрадется вездесущая Песчаная Язва, иссушив горло на вдохе. Гулкий удар, раскатившийся по полупустой набережной - и "Вербы" застыли мертвым обликом, ничем не отличаясь от заколоченных, покинутых домов.
Потом и в самом деле подул ветер. Но сейчас он не казался таким холодным – должно быть огонь камина подарил Кларе маленькую частичку себя, поселился в ее груди и теперь горел, слабо вздрагивая в такт дыханию девочки. Дорога сама ложилась под ноги – ровной, гладкой лентой, не петляя, не запутывая, не насмехаясь щербинками и выбитыми булыжниками. Иди, девочка, там твой дом. Небо пристально смотрело сверху - не заблудилась бы, не свернула с пути; подстегивало упругими нитями дождя. Клара покорно брела, стараясь лишь сберечь частицу тепла внутри себя, но чувствовала, как она тает, тает с каждой минутой. Там твой дом – монотонный мотив, что нашептывал город, что мурлыкал ветер и бессвязно бормотал дождь, накрепко засел в голове. И правда – где же, если не там?.. Черная яма – твоя колыбель, даже первый твой кусок хлеба одолжен у мертвых. Клара ежилась – от этих мыслей и от капель, ледяной сталью скользящих по щекам. И от страха, царапающего нутро – все сильнее с каждым шагом, приближающим ее к кладбищу.
Деревянная створка ворот, спрятавшаяся за горизонтом железнодорожной насыпи, безвольно полуоткрыта. Она жалобно скрипела, когда безжалостный ветер мотал ее туда-обратно, и этот тоскливый стон высохшего дерева оставался единственным звуком, взрезающим - во всех смыслах - повисшую вокруг могильную тишину.
За воротами - расчерченное невидимыми линиями шахматное поле с одинаковыми серыми каменными клеточками. Фигуры уже съели друг друга, партия окончена, игроки - огромный иссушенный силуэт женщины-демона, и коленопреклоненная девочка, чьи растрепавшиеся волосы дергает вездесущий ветер - замерли с обеих сторон доски.
На которую падали все новые и новые фигуры.
Ласка безлично брела между рядов надгробий, едва различимая среди шелестящего моря травы. Остановилась - бледные, холодные пальцы легли на камень и замерли на длительность утекающего момента.
Хлесткий порыв ветра бил по щекам, отрезвляя - и обход продолжался вновь.
Смотреть на хрупкую фигурку, кружащую по кладбищу в ритуальном шествии, было жутковато, но Клара не могла отвести глаз. Так и стояла в проем приоткрытых ворот, взявшись за тяжелую створку – чтобы тягучий скрип не прервал обряда, не отвлек маленькую смотрительницу, не сбил с положенного круга. Казалось, стоит ей отвлечься лишь на минуту, вернуться из своего зыбкого полузабытья в мир живых, и мир рухнет. Задрожит бездушное небо над головой, расколется надвое, рассыплет хлопья серого пепла – на кладбище, взбухшее гнойным нарывом, на обессиленный город, на увядающую степь. Клара даже дышать перестала, и только дождь беззастенчиво стучал по крыше маленькой сторожки.
...кажущеся-равнодушные шаги измеряют землю, перед глазами движутся каменные маски уснувших в земле - все, как одна, неотличимые на вид. Кто придумал хоронить таких разных людей под одной личиной?.. Земля молчит. Только едва слышно отзывается стоном под ногами - под дрожащими лучами прозрачного солнца ей душно, она снова зовет ночь, под покрывалом которой ее спящие дети смогут петь. Снова камень с навершием в виде бычьих рогов. И еще один. Нелепое, робкое подношение каплей оставшегося еще собственного тепла - если привычные дары вы отказываетесь принимать, то возьмите этот, настоящий!..
Казалось, в своем исступленном шествии Ласка и не заметит - пройдет мимо, не разобрав, как будто вместо живой плоти перед ней сухой гранитный лик, требующий подношения.
Но все-таки - нет.
Она замерла, запнувшись на полушаге, и медленно подняла взгляд, не сразу встретившись глазами с Самозванкой. На смотрительницу было страшно смотреть - разметавшиеся волосы словно побледнели и выцвели, впавшие щеки, заострившийся нос...
Только тогда Клара почувствовала, как мучительно не хватает воздуха – почувствовала и тут же вдохнула полной грудью. Легкие обожгло холодом – будто не водной взвесью наполнено все вокруг, а колкой ледяной кошкой. Светлые до прозрачности глаза Ласки все еще выжидающе смотрели в лицо, и Клара заторопилась, опасаясь, что девочка, так и не вымолив ни слова, двинется дальше, вернется к своим мертвым…
- Здравствуй, милая, не знаю, помнишь ли меня… А я сердечности твоей не забыла, - Самозванка неловко протянула корзину. – Возьми вот – тут молоко, и хлеб, и цветы еще, говорят. Нет, не от меня это все – люди добрые передали…
Молчание. Тоненькая, исхудавшая ручка едва удерживала перенятый гостинец, словно кукольная. Сухие губы вдруг треснули горизонтально, скупо плеснув на свободу словами - такими же мертвенными и пересохшими:
- Спасибо... Только зря. Они ничего не хотят, только все время шепчутся и зовут что-то... или кого-то. Может быть, тебя?
Клара отшатнулась. В ноздри вдруг ударил острый запах свежей земли, щедро перевитый с терпким духом кладбищенских трав. Здесь твой дом, девочка. И колыбель уже вырыта.
- Что ты говоришь такое, - голос звенел показной беззаботностью, выдавали глаза, затуманенные суеверным страхом, – зачем я им, скажи на милость?
- Не знаю, - Ласка безвольно мотнула головой, оборачиваясь через плечо назад - к своим, едва ли не родным, тех, которого нельзя было оторвать от себя даже на минуту. - Говорят, все люди зовут смерть. Но им-то звать ее незачем... не знаю... Помоги мне, - вдруг вспыхнуло едва сдерживаемым, прорвавшимся наружу отчаянием. Девочка ломко наклонилась вперед, едва не выронив корзинку из рук. - подойти к ним... Скажи им в ответ то, что они хотят услышать. Мне почему-то кажется, что ты сможешь... а если нет - помоги поискать, что их беспокоит. Если еще одна такая ночь...
Уже не робким туманом - бешеным вихрем – метнулся по нутру страх. Подойти к ним? Ощутить их неслышное дыхание, что колышет землю под ногами? Позволить стеблям трав обнять лодыжки, вытягивая силы, волю, жизнь? Нет-нет, она ничем не может помочь!
Губы Ласки шевелились, но Клара уже не слышала ее бледного голоса – вместо него визгливыми колокольчиками звенели в ушах слова Анны Ангел – говорят, что ты из святых...
Нет, тряхнула головой Клара. Не из святых, нет. Жаль – молчала в ответ маленькая смотрительница кладбища. Без укоризны молчала, с горькой бесцветной обреченностью. А Кларе вдруг снова вспомнился свежий каравай в ее ладонях и ноздреватая краюха, роняющая теплые крошки.
- Ну хорошо, - против воли Клара шагнула вперед. – Посмотрю, что у тебя за напасть.

[Woozzle >>>]

(..и все еще продолжают..)

Безликое серое поле, уставленное менгирами - каждый посвящен всего лишь самому себе, маленькому богу - молчало. Стоило положить руку на камень, однако, как становилась понятна причина беспокойства Ласки - под пальцами ощутимо чувствовалась дрожь, отзывающаяся надсадной болью где-то в области сердца.
Еще один удар хлыста-ветра по качнувшимся вершинкам травы.
Даже здесь - в месте, где должно было закончиться все, терзавшее этих несчастных при жизни - и даже здесь им нет покоя...
Дрожь земли отдавалась дрожью во всем Кларином теле – а может быть, это пробирающийся под одежду холод делал свое дело, выгрызая из девочки остатки тепла. Того тепла, которое она унесла из дома Анны Ангел, которое бережно хранила весь неблизкий путь.
Пустая могила под ногами заставила сердце сжаться в ледяной комок. Та самая могила, что, наверное, хранит еще отпечаток ее, Клариного тела, - ждет ее, не хочет принять никакой другой жертвы. Нет. Не та. И совсем в другой стороне даже, как можно было так обознаться?..
Клара помотала головой, прогоняя навязчивый липкий страх, отвернулась от пустующей ямы и склонилась к надгробью. Серый гранит, тонкая вязь букв по поверхности, выбитый рисунок – птица, парящая над степью. Бледные ладони с траурной каймой под обломанными ногтями легко коснулись камня – чуть шершавого и неожиданно теплого на ощупь. Клара не знала, что еще делать. Как говорить с ними – давно умершими, укрытыми земляным одеялом от всех ветров.
- Что же не спится тебе?.. – ветер подхватил тихие слова и отшвырнул в сторону.
Нет ответа. Да и какой может быть ответ, когда вся суть, тело земли дрожит, словно наполненная гноем рана, которая грозится вот-вот треснуть по затянутому шву?.. Так и представлялось, как поперек степи проходил рваный разрез, захлебываясь толчками истекающей кровью - как будто мертвые каким-то чудом удерживали ее в своих телах, даже будучи похоронены десятки лет назад.
На плечо Самозванки - легко, почти невесомо, как высушенная, легла холодная рука.
- Я пойду вокруг ограды, - прошептала Ласка. - Может быть, дождем вымыло камень, и их ложе пересеклось водой... Ты пойдешь - тоже?
Не дождавшись ответа, смотрительница невесомо, силуэтом из веточек и сухих травинок, подхваченных ветром, подалась назад, отстранившись из каменного кольца кладбища. Она пошла по краю, держась руками за ограду - словно боялась упасть.
Зря, твердила внутренняя уверенность.
Зря.
Но Клара покорно шагала за Лаской – след в след, не отставая. Рассеянно скользила взглядом по спине с острыми лопатками – тонкой и хрупкой, как болотный камыш. Как же ее не колышет ветром, подумалось невзначай.
Рука скользил по грубой каменной кладке кладбищенского забора, будто вторя движениям смотрительницы. Щекотливым комом в груди шевелилось непонимание – зачем? Зачем она здесь? Чем она может помочь?..
- Послушай, - тишина треснула, как первый лед под тяжестью стопы. – Если бы ручей пробил себе путь на погост, это было бы заметно?
- Наверное... - слабо кивнула Ласка. Странно - но казалось, что здесь, отгороженной кладкой стены от запертых за ней могил, девочке становилось только хуже. - А почему ты спрашиваешь?
Минутное молчание - передышка, возможность собраться с мыслями, облечь смутные предчувствия в слова. Еще часть ограды, оставшаяся за спиной – без единой выбоины.
- Это трудно объяснить, - наконец заговорила Клара, - но думаю, ты меня поймешь. Ты ведь тоже умеешь чувствовать то, что неподвластно другим. Просто вот здесь, - девочка приложила ладонь к груди, - бьется что-то, будто выстукивает – «не то, не то, не там». Я еще не знаю, можно ли ему верить, все это так… непривычно. Наверное, все-таки нужно дойти до конца.
- Не знаю... - юная смотрительница выглядела совсем удрученно-потерянной. - Наверное, одна Хозяйка Земли и может сказать. Не сможем помочь - пойду к Катерине, поклонюсь и взмолюсь, чтобы поговорила с ними...
Ограда растянулась неожиданно далеко. Изнутри она казалась намного меньше, а сейчас - все длилась, не собираясь заканчиваться, глухой стеной разделяя степь пополам на два мира - живой, опустевший и бескрайний, и сдавленный в каменных оковах мертвый мир.
И второй собирался стать первым.
- Смотри, - Ласка вытянула руку, указывая куда-то вглубь степи. - Что это такое?..
- Что? – степь была подернута туманной дымкой, и Клара, сколько ни вглядывалась, не могла рассмотреть ничего необычного. – Разве там что-то есть? Трава… Камень какой-то…
Самозванка осеклась. “Камень” вдруг приподнялся и, неуклюже ковыляя, направился к девочкам. Немая оторопь зашила губы грубыми стежками, повисла на плечах, корнями проросла в ноги.
Чем ближе существо подходило, тем более странным казалось. Странным? Нереальным, невероятным, невозможным. Порождение нелепого бреда на грани сна и яви, когда муть дремоты еще не отступила до конца, и едва пробудившееся сознание бродит впотьмах, натыкаясь на углы и рисуя безумные картины по ломким очертаниям предметов.
- ...к-кто ты? - первой не выдержала Ласка. Она едва стояла на подкашивающихся ногах, округлившимися глазами следя за приближением степного существа. Толстые ножки-обрубки мерно перебирали шаги, подтаскивая округлое, словно бы глиняное тело ближе - глаза отказывались верить, подернувшись маревом, рассудок твердил "все это сон, подобного не может быть"...
Существо не ответило. Беззвучно поводя в воздухе гибкой шеей, оно повернулось - если у нее на самом деле имелось лицо - в сторону Самозванки. И застыло, покачивая головой, словно змея перед гипнотизером.
Робость холодной шелковой лентой скользнула вдоль позвонков и растаяла без следа. Странно, но Клара больше не ощущала страха – то ли уже устала бояться, то ли привыкла к причудам этого невозможного города. То ли просто осознала, что порой тот, кто выглядит точь-в-точь как ты, бывает стократ опаснее самого нелепого из чудовищ.
В глазах странного существа Клара видела себя – чумазую девочку с усталым взглядом, и на миг ей показалось, что это не просто отражение.
А вот слов – нужных слов – не было. Молчание становилось неприятным и вязким, как прогорклое масло.
- ..или что ты? – продолжила Самозванка вопрос смотрительницы.
- Я ищу хозяев, - глухой, продолжающий непрошенную мысль о змее шелест в ответ. Как будто с треском пересыпаются высушенные зерна... да звучит ли на самом деле этот голос, или он появляется в голове?
- Ты знаешь их, девочка без лица?..
- Откуда же мне знать, если я тебя не видела никогда?..
Ответ прозвучал раньше, чем Клара успела задуматься, и лишь потом каленым жалом в висок вонзилось понимание – девочка без лица. Пальцы неуверенно скользнули по линии скул, по глазам, по подбородку, будто проверяя – есть ли? Не оплавилось ли огарком отгоревшей свечи, не смялось в комок бездушной глины? Есть. Не смялось.
- Почему ты назвал меня так? – голос тлел недоумением и еще – чуть заметной обидой.
- Потому что я вижу тебя такой, - был ответ. Такой же свистящий и мертвенный, но вдруг едва блеснувший - или это только казалось? - затаенной интонацией сожаления... или сострадания? - Ты ломаешь пальцами кукол и собираешь из обломков новых. Как они. Уходи отсюда, - существо, чуть завалившись, качнулось назад, всплеснув глиняными ручками. - Эти люди не любят безлицых. Они прогонят и тебя.

[Черон >>>]

(...и вы не поверите...)

Неожиданно оборвав речь, пришелец из степи развернулся и поспешно, переваливаясь, зашагал в сторону канатной дороги, откуда и явился. Словно и впрямь морок, сотканный ветром - только что был, а сейчас протираешь глаза, пытаясь понять - на самом деле? или дымная твирь, ударившая в голову, заставила пригрезиться?..
- Подожди, постой! – окрик рассыпался пылью по верхушкам трав.
Клара все еще вглядывалась в степь – до рези в глазах, ожидая, что он вернется, расскажет больше, объяснит. Тщетно.
- Странное оно, - в долгом взгляде, впившемся в Ласку, дрожала настороженность. – Странное и непонятное. Ты ведь видишь мое лицо?
- Вижу, - после заминки кивнула Ласка, и зябко повела плечами. - Кто оно такое?.. Может, это был дух? Как тот, про которых рассказывал дед Исидор?..
- Какого же хозяина может искать дух? – возразила Клара, без особой, впрочем, уверенности. – Кем бы оно ни было… Может быть, это оно тревожит погост? Плачет, зовет, печалится… Вот они и не спят, бедные, слыша его шелестящую поступь, чувствуя его смятение?
- Я не думаю, - смотрительница медленно, неуверенно покачала головой. - Ты слышала, как оно говорило?.. Мне кажется, оно само - несчастно и покинуто. Как будто оно уже очень давно живет в степи, и вместе с тем вышло блуждать совсем недавно... может, хозяева - это Нина и Виктория, которые умерли?
- Вот оно и ищет своего хозяина – среди мертвых, не умея различить их, не зная, как позвать, - Кларе казалось, что слова Ласки даже подтверждают ее случайную мысль.
- Может быть... - она снова мотнула головой. - Только разве можно не узнать Хозяйку? Даже мертвых, их слышат все, кто только подойдет к склепу, они оставляют свой след везде - в воздухе, земле, как будто там другой город. И... - тонкие губы чуть скривились, с сомнением выпустив на свободу недосказанную фразу, - это существо сказало "моих хозяев", а ни разу в жизни не было, чтобы Нина с Викторией владели чем-то вместе. Может быть только людьми, - совсем тихо добавила Ласка, - Всеми людьми вместе. Городом.
Самозванка не стала спорить. Даже если и правда это неуклюжее создание будит своей скорбью тех, кто должен спать вечно – сейчас оно ушло, растворилось в терпком степном тумане, и правды спросить не у кого.
- А время уже, наверное, к полудню, - рассеянно обронила она. – Пойдем дальше? Обойдем ограду, быть может и отыщем что…
Не произнося ни слова в ответ, смотрительница последовала за Кларой - так же отрешенно, придерживаясь руками за поверхность стены... но взгляд ее все чаще испуганной птицей бросался в сторону - туда, где простиралось море шелестящей твири.
Оставленный было в ворохе трав след таинственного скитальца в считанные минуты выровняло ветром - и действительно казалось - может и вправду не было здесь никого?..
Тоскливые шепоты лежащих под землей были ответом.
Каменная стена все длилась и длилась – казалось, что ей не будет конца, что она просто рассекает степь надвое. Там, за этой стеной, остался холодный серый город – с визгливым лаем дворовых собак, с оголтелыми криками фанатиков, с черными крысами, снующими по мостовым. С пятнами алого пульсирующего мха на стенах домов в зараженных кварталах… Здесь – отныне и навсегда – только ветер, плещущий запахом твири, только небо, прожигающее холодным взглядом, только тихие голоса неупокоенных из-под земли. Да две девочки, в молчании бредущие вдоль ограды – до конца времен. От этих мыслей сначала сделалось тревожно и зябко, а потом вдруг повеяло уютным усталым безразличием – в самом деле, если уж не суждено согреться, может и лучше вот так идти неизвестно куда, не просить помощи и не возвращать долгов, не ждать ничего и ничего не обещать… Не быть святой и не быть ведьмой.
Клара уже смирилась с этой долей, она плыла в туманном полузабытьи, сминая тугие травы, но бесконечная стена - будто назло – вдруг завернула влево. Впереди замаячила насыпь, по которой стальным ручьем текли рельсы.
Не быть.
Содрать опостылевшую маску собственного лица...
- Спасибо тебе, - обернувшись, Ласка поклонилась ей - так, что хотелось сорваться с места и поддержать, чтобы ее, как бумажную, не уронил ветер, - Не знаю, станет ли от этой стражи лучше... Все-таки, наверное, нужно говорить с Хозяйкой. А это... существо, - снова чуть неуверенная пауза, слова ледяными каплями жгут губы, - оно приходило к тебе. Мне кажется, я когда-то видела его, но только издалека. А с тобой оно заговорило... Знаешь, - смотрительница чуть склонила голову набок, - вы как будто похожи...
- Похожи? Чем же? – вспомнив несуразное создание, его безжизненный голос и прозрачный взгляд, Клара зябко передернула плечами. – Я ведь хозяев не ищу, я сама себе хозяйка.
Последние слова прозвучали с вызовом – слабым, чуть заметным, как дыхание спящего ребенка, но от щекочущей двусмысленности сказанного Самозванка почувствовала себя неловко. Однако глаз не опустила и поправляться не стала.
- Кто знает, - дрогнули, чуть опустившись, белесые веки. - Не зря ведь он заговорил с тобой... Куда же ты теперь пойдешь, милая? Если ты сама себе хозяйка - есть у тебя, где укрыться от холода и дождя? Я бы с радостью приютила тебя, только негде...
Податься и впрямь было некуда – только обрюзгшее небо верно служило ей крышей над головой все эти дни, да иногда укрывала от непогоды случайная милость горожан – ненадежная, как первый ледок на речке.
- А я еще не решила, милая, - и даже душой кривить не пришлось. Клара сорвала гибкий стебелек и рассеянно повертела его в пальцах, думая о своем. Затем, чуть улыбнувшись, добавила: - Я ведь помочь тебе обещала, верно? Хочешь, схожу к Катерине, расскажу ей о твоей беде. Чтобы не оставлять тебе их, сирых, надолго…
- Правда? - Ласка вскинула голову, в глазах льдистой крошкой недоверие перемешалось с надеждой, - Зачем тебе это делать?.. Или ты хочешь замолвить словечко перед Катериной? Впрочем, как бы то ни было... - помявшись, девочка коротко склонилась; тяжелые, спутанные волосы спадали едва ли не до земли, - спасибо тебе. Я думала, чудотворицам нет дела до мертвых, и их заботят одни только живые, но оказалось, все совсем не так...
- Так ведь горько им там, слышу я их шепот – и сердце заходится. Как будто в ладонях холодных качается – вверх и вниз, вверх и вниз, - бледные губы сложились в тонкую линию. – Уж не знаю, как ты это выдерживаешь…
- Привыкла я, милая, - узкие плечи снова дрогнули, словно по ним пробежал холодок. - Всегда. С самого детства, как мой папа... Они мне теперь все родные. - Ласка коротко обвела рукой могильное поле, скалившееся гнилыми каменными зубами. - И мама с папой давно умерли, а я все равно их слышу... И они меня.
- Бедная ты… И семья рядом, а совета не попросишь и от невзгод не укроешь… разве что колыбельную на ночь споешь… - слова прозвучали горьким шелестящим выдохом. – Пойду я – может, Катерина что и подскажет. А ты бы отдохнула, милая. Ты ведь как колосок в бурю – того и гляди вырвет с корнем.
Клара не стала дожидаться ответа – что проку в пустых словах? Тяжелые створки, провожая гостью, скрипнули с затаенной надеждой.
Силуэт смотрительницы, смотревшей ей вслед, казался почти окаменелым.
Застывший посреди кладбищенского поля еще одним надгробием, чуть повыше прочих - и в отличие от них, прижизненном.
Ветер насмешливо хлопал по плечам тонкую фигурку – на фоне ярких палых листьев она казалась серой, вырезанной из мятой газетной бумаги.

[Барон Суббота >>>]

В глубины

(с Бакалавром)
Дорога от дома Бурахов до убежища Младего Влада не заняла много времени. Сейчас, подставив бока лучам нежданного солнца, на первый взгляд Город уже не напоминал смертельно больное животное. Но то - на первый. Артемий содрогался, каждой жилкой чувствуя, как что-то чужое пропитывает улицы, заглядывает невидимо в глаза прохожим, тянется невесомыми щупальцами в самые отдалённые уголки. Даже там, где пока не было видно никаких следов болезни, Бурах подозрительно озирался, так что, когда два врача миновали небольшой парк и их взглядам предстал дощатый забор, менху пребывал в не самом лучшем расположении духа.
- Надеюсь, мы застанем его, - высказал опасения бакалавр, поглядывающий на кирпичный домик с заколоченными окнами. "Он там что, этот Влад, без света живет?" - Бурах, а ты знаком с ним?
- Не могу вспомнить, - качнул головой менху. - Хотя мы примерно одного возраста и видеться когда-то могли.
- Понятно, - вздохнул Даниил. Попытка получить хоть какое-то представление до непосредственного знакомства благополучно провалилась.
Он постучал в дверь, и сразу ему захотелось воровато оглянуться по сторонам - не видит ли их кто-то из прохожих? Это место, расположитьяс в котором Влада побудили некие весьма странные с точки зрения бакалавра стремления, вызывало исключительно подозрения. Небольшой домик, окна забиты, на самой окраине да еще и рядом со станцией, которую Даниил принял бы за заброшенную уже много лет как, не приедь он сюда на поезде... сколько-сколько? Четыре дня назад!
Целая вечность.
Отзвук раскатистой дроби уже давно растворился в горьковатом осеннем воздухе, а дом с глухими окнами по-прежнему хранил тишину. Ни ответа, ни стука шагов, ни случайного шороха – ничего. То ли ошибся Сабуров, и тут, на отшибе, никто не жил кроме вездесущих крыс, то ли хозяин попросту отправился куда-то по делам. Чуть слышно шуршало время, облетевшими листьями отмеряя свой бег. Тоскливо взирали заколоченные ставни, неподкупным стражем молчала заколоченная дверь – здесь никого нет. Один лишь колодец казался неподвластным всеобщей меланхолии. Подставлял новенькие кирпичные бока редким солнечным лучам и с любопытством косился на гостей.
- Кажется, наследник Проекта Быков нас не ждёт, - хмуро произнёс Гаруспик и подошёл к колодцу. - Впрочем, он подождёт. Не о нём речь. Ойнон, у тебя есть носовой платок? Или какая-нибудь тряпка?
- Пожалуйста, - Даниил вытянул из кармана безобразно белый платок и протянул Бураху. - Интересно, для чего.
- Спасибо, - Артемий принял платок, достал из кармана бутыль и в считанные секунды пропитал платок твирином. Всё это было проделанно аккуратно, с хирургической чёткостью и точностью, так, что на кожу перчаток не попало ни капли.
- Я хотел бы узнать, как глубоко копал землю Младший Влад, - пояснил он, чиркнул спичкой и бросил моментально вспыхнувший платок вниз.
Бакалавр задумчиво проводил взглядом вещицу и мрачно взглянул на гаруспика.
- Видимо, фонаря тебе было мало, - ядовито произнес он. - А на нем была красивая вышивка.
Огонек стал совсем крошечным где-то далеко внизу...
- Метров тридцать, - констатировал Данковский. - И что дальше?
- Глубоко, - констатировал менху и сел, привалившись спиной к колодцу. - Раньше такие копать не осмеливались. Эх, Влад, что же ты наделал...
Он закрыл глаза и с силой вжал затылок в холодные камни. Было во всяём этом море что-то неправильное. Что-то ошибочное, изначально искажённое, как если бы причина, породившая его была бы лишь следствием совсем другого гниения, того, что внутри.
- Ойнон, нам надо найти очень длинную верёвку с грузом и спустить её вниз., - сказал Бурах спустя несколько мгновений и открыл глаза. - Посмотрим, что за воду собирался достать Ольгимский. Куда там мы собирались дальше?
Бакалавр вздохнул, присев на край колодца и машинально проводя пальцем по блестящему, чуть шероховатому кирпичу.
- Потом, наверное, кладбище, - "как символично", подумал он тут же, "особенно если что-нибудь пойдет не так". - Тут прямо по рельсам, не очень далеко. Потом через город сразу к Термитнику, а по пути... впрочем, погоди, я посмотрю вокруг дома, вдруг повезет, - тут Даниил вдруг запнулся. – Стой, ты что же, Бурах, лезть внутрь собрался?!
- Именно так, а ты мне поможешь, - кивнул Гаруспик. - Так что там с верёвкой?
Он понимал, что спускаться вниз при условии, что источник болезни там - почти самоубийство, и сейчас продумывал методы предосторожности.
- И ещё, одолжи шарф. Верну.
- Жечь не будешь? - Данковский уже возвращался с веревкой, которую, видимо, хотели опустить в колодец, но не успели надстроить верх, и потому повесили на гвоздь с обратной стороны дома. - Надо привязать к чему-нибудь... сколько весишь, Бурах? Вдруг оборвется.
- Не оборвётся, - он поднялся, немного подумал и стащил с себя куртку. - И жечь не буду, честное слово.
Бакалавр размотал кроваво-алую ткань и протянул гаруспику.
- Пожалуйста.
Затем он привязал один конец веревки к столбику, торчащему из земли (видимо, заготовка для какой-то будущей пристройки), а второй бросил в колодец.
- Если ты не вернешься оттуда, - печально сказал он Артемию, - я буду очень переживать из-за шарфа.
Курткой Бурах не ограничился. Следом за ней к ногам Данковского легло всё содержимое его карманов и сапоги с портянками в придачу.
- Верю, - так же серьёзно покивал он, принимая шарф. - Но я не собираюсь отвязывать от себя верёвку. Вытащишь тело если что.
Бутылка с твирином перекочевала в его пальцы так непринуждённо, что момент, когда её содержимое переместилось на шарф Данковского был абсолютно неуловим.
- Ну, я пошёл, - сказал Гаруспик, невозмутимо завязывая благоухающей твирином тканью нижнюю часть лица, затянул верёвочную петлю вокруг пояса и встал на край колодца. - Готов?
- Готов, - откликнулся Даниил, придерживая веревку. - Тебя подтолкнуть, менху?
Искоса глядя на Бураха, бакалавр подумал, что и сам бы не прочь спуститься туда - детство и юность его прошли без подобных авантюр (возможно, потому он и стоял сейчас здесь, целый невредимый), но что-то странное и непривычное внутри так и подначивало наверстать упущенное.
Впрочем, Данковский сразу же списал это на чувство легкого опьянения, явно вызванное настойкой гаруспика.
Менху молча лез вниз. Особых трудностей это не вызывало - ни силой ни выносливостью его природа не обидела, так что единственной проблемой был чрезвычайно узкий лаз, за который он вечно задевал плечами и головой.
А ещё света становилось всё меньше и меньше. И от запаха твирина начинала кружиться голова, но на последнее он предпочитал не жаловаться, понимая, что это может спасти ему жизнь.
- Ойнон, - позвал он погромче. - У тебя фонарь с собой есть?
- Издеваешься? - крикнул ему вниз Данковский. - Хотя, вообще-то есть!
Похвалив свою предусмотрительность, бакалавр дотянулся одной рукой до саквояжа, открыл его и извлек наружу средних размеров масляный фонарь.
- И как прикажешь его спустить? - задумчиво вопросил он у черноты, в которой все-таки виднелись широкие плечи и задранная вверх голова Артемия..
"Бросай!" - хотел было саркастически ответить Гаруспик, но вспомнил некоторые подробности их первой встречи и решил не рисковать.
- Сейчас я поднимусь, - отозвался он и принялся двигаться вверх.
Через несколько минут, его торс вновь показался над краями колодца.
- Привяжи её к верёвке рядом со мной.

Сообщение отредактировал Orrofin - 5-06-2009, 21:20

[Хелькэ >>>]

(продолжение)

- Как будет угодно моему дорогому коллеге, - пропел Данковский, улыбнувшись, но тут же посерьезнел. - Как там, внутри? Глубоко спустился?
- Обычный колодец пока, - Артемий уселся на край и тщательно проверил узел у себя на поясе. - Только щели очень плотно замазаны.
- Воды еще не видно? - скоро привязывание фонаря завершилось. - Спички у тебя есть, можешь продолжить изыскания.
- Воды нет. А спички в куртке.
Даниил смерил его мрачным взглядом, нашарил коробок в одном из карманов и сунул Артемию.
- Знаете, сэр Ланселот, - сообщил он с кислой миной, - вам скоро придется поискать нового оруженосца по причине преждевременного износа прежнего.
- Отдохни, ойнон, - серьёзно ответил менху, одновременно возясь с разжиганием лампы. - Может быть, скоро придётся меня вытаскивать.
С этими словами Гаруспик снова двинулся вниз. На этот раз к списку неудобств прибавилась ещё и лампа, медленно, но верно нагревающая и постоянно прикасающаяся к животу.
"Надеюсь, колодец кончится быстрее, чем запахнет палёным", - подумал Артемий, и, словно в ответ на его мысли, лаз стал сужаться, пока окончательно не превратился в шкуродёр. Это, впрочем, длилось не долго - ноги менху коснулись глинистой почты.
- Ойнон, ты меня слышишь? - прокричал он , подняв голову вверх.
- Слышу, слышу, - слышно было, конечно, плохо, поэтому Данковский ответил как можно громче. - Тебя что, уже назад тащить?
- Неет! Я ещё осмотрюсь!
Он отвязал лампу и поднял её повыше. Подрагивающий, желтоватый луч света выхватил из темноты глинистые стены, покрытые багряными прожилками. Запаха менху ощутить не мог, но кожей чувствовал, что воздух тут влажный, тёплый, будто в кишечнике гигантского животного. Это вызывало оторопь.
- Тут тоннель! - прокричал он. - Я пойду дальше!
Лампа нещадно чадила, добавляя к затхлому запаху подземелья едкую нотку гари. Свод тоннеля нависал склизкими наростами, заставляя мощного Бураха все больше сгибаться – будто тяжесть многих метров земли, оставшихся сверху, непосильной ношей давила на плечи. Тонкой иглой непонятное беспокойство сверлило висок. Причины для тревог, несомненно, были, но то, что именно сейчас царапало душу, оставалось пока туманным и неясным. Невнятная мысль надоедливой мухой билась о стенки черепной коробки, но не давалась в руки. Зачем Младшему Владу колодец такой глубины? И этот странный тоннель?.. И сколько сил было потрачено, чтобы прокопать его?.. Стоп. Рука с фонарем метнулась в сторону, вверх, снова в сторону, вырывая у темноты куски стен, будто обрывки землистого пергамента. Бугристая, спрессованная почва, набухшие вены матери Бодхо, странные наросты-опухоли, истекающие влагой – полно, да разве это может быть создано человеком?!
А пока гаруспик пробирался по подземному тоннелю, Даниил стоял над колодцем, нагнувшись, и кричал в безответную глубину:
- Куда это – «дальше»?! Какой тоннель, черт тебя дери? А ну возвращайся!
Артемий не спешил ни вернуться, ни хотя бы ответить на вопросы, и бакалавр так и представлял себе, как тот злорадно ухмыляется, скрываясь в темноте и слушая его возмущенные вопли.
- Эй! Если ты сейчас же не вернешься, мне придется оставить твои вещи и лезть за тобой!
Но угроза не подействовала, и Данковский принял решение спуститься. Вытянув веревку и обвязав ее вокруг пояса, в точности как Бурах, он подергал за нее («Держится вроде крепко») и начал спуск. Ему, человеку скорее научной, нежели физической, деятельности, было довольно трудно, и иногда он упирался ногами в стены колодца и останавливался, чтобы дать отдохнуть рукам. Затем путь в глубину продолжался; воздух становился все более спертым, а светлый круглый кусочек неба где-то над головой все уменьшался и уменьшался… Еще было удивительно темно, а лампу утащил в коридор Бурах.
Наконец, когда сил уже почти не осталось, он достиг земли – и поразился тому, что было вокруг. Стены – если можно было их так назвать – напоминали скорее чьи-то внутренности, чем пласты земли, багровые, алые, с редкими прожилками. И, кажется, даже сочились кровью.
Находиться тут было откровенно неприятно… тем более, в одиночестве.
- Гару-у-успик! – крикнул он, уже идя по туннелю. – Я надеюсь, ты не ушел далеко?
Артемий подпрыгнул от неожиданности, когда сзади раздался истошный, явно нечеловеческий вопль. Последствия такого акробатического этюда представить легко: потолок радостно приветствовал его затылок, а горячая лампа так и прильнула к груди.
- Аррргх, ойнон?! - с трудом подавляя проклятия, Гаруспик смог обернуться и узреть долговязую фигуру Данковского.
- Ойнон, ты идиот!
- Вообще-то, я бакалавр, - оскорбился Даниил. - И я подумал, что раз ты не отвечаешь, с тобой случилось что-нибудь плохое. Например, эта... шабнак-адыр вылезла и утащила тебя в свое логово. Или оползень. Или ты просто заблудился.
- Я тебя сейчас сам вылезу и утащу в своё логово! И оползнем там заблужу!!! - фонарь в руке бушующего Гаруспика качался с явной угрозой, свет метался по его лицу, повязка колыхалась. Всё это придавало менху облик скорее хтонического чудовища, чем человека.
- А если здесь Песчаная Язва?! Я зачем, по-твоему, лицо завязал?! А ну, живо наверх, и пока не сделаешь себе такой же намордник, чтоб не возвращался!
Он перевёл дух и добавил, уже спокойнее:
- Возьми мою портянку, вылей на неё половину из любой бутылки - и будет нормально. Эх, теоретик ты, ойнон, сразу видно.
- Да в гробу я видел твои портянки, менху, - радостно отвечал Данковский. – Сам-то ты почему-то шарф у меня взял вместо того, чтобы их на себя намотать. Или это у вас такие обычаи установления дружбы в степи – я одену на голову твои портянки, ты мои, и пока Песчаная Язва не разлучит нас? И потом, кто мне утром сказал, что настойка повышает иммунитет и сопротивление болезни?
- Так что я, совсем дурак что ли с ног на лицо мотать, если ещё что-то есть? - удивился Артемий. - А настойка, конечно, иммунитет повышает, но если здесь источник, то лишняя осторожность нам не повредит.
- А я, по-твоему, выходит, совсем дурак? - снова оскорбился бакалавр. - Замечательно. И какое может быть сотрудничество в таких условиях?
В порыве он взмахнул рукой и задел стену, после чего с содроганием отдернул руку и обеспокоенно принялся ее рассматривать. Стена была неприятно теплой и влажной, и словно пульсировала...
- Не совсем, всё же, - вздохнул Гаруспик. - Но у тебя что, есть выбор? Или ты таскаешь с собой смену шарфов?
- Лучше умереть от Песчанки, - с кривой улыбкой произнес Даниил. - А ты и так достаточно надо мной поиздевался. Кстати, у тебя в руке фонарь и я за ним слежу. Пусть он только попробует сделать неосторожное движение в мою сторону.
Артемий долго собирался что-то ответить, подбирал слова, потом взглядом прикинул расстояние от фонаря до головы Данковского, понял, что вытащить оглушённого бакалавра он отсюда не сможет, и со вздохом развернулся лицом к тоннелю.
- Идём. И учти, завтрашнее утро станет для тебя кошмаром, ойнон!
- Я выпил не так много настойки, - попытался протестовать бакалавр.
- Да, но когда мы отсюда выберемся, я в тебя волью ещё бутылку крепчайшего, что смогу сделать, - мрачно пообещал грозный менху. - И не думай сопротивляться - это в лечебных целях!

[Genazi >>>]

Самозванка. Волны гасят ветер.
... И крыса в цили... Вуззлы.

Идти вперед. Идти вперед, бережливо отмеривая порции тяжелого воздуха, что медленно стекая в легкие, застывает в каждом их пузырьке капелькой хладно-душного студня.
Идти вперед. Идти вперед, малодушно подумывая то ли о самоубийстве, то ли просто об убийстве, все еще тоскливым голосом спрашивая у себя самой: а с какой стороны зеркала, собственно, находится враг?
Идти вперед. Идти вперед, стараясь не замечать проходящие мимо размытые фигурки-гестальты, что то тут, то там, застывают в различных позах, изображая то ли ужас, то ли благоговение.
Идти вперед. Просто идти вперед.
…

Имение Сабуровых, издалека напоминало скорее католического покроя церковь, нежели жилое помещение. Нечто очень строгое, мрачное и серое – похожее на те самые виды церквей, в которые прихожане ходят не из интереса, или какой-либо надобности, а скорее из страха перед зданием, и тем, что оно олицетворяет – Божественный Закон, никак не меньше. Впрочем, чем ближе Клара подходила к дому Сабуровых, тем слабее становился морок, покрывавший глаза, из церкви-инквизитора превращаясь в тусклый и унылый дом, от которого словно бы веяло усталостью и гнетом долгих лет.

…

Девичий ободранный кулачок дробно стучится в дверь. Тук-тук-тук, Катерина. Это опять я.
Голодная тишина в ответ. Тишина, в которую, как в ненасытное брюхо, уходят звуки, чтобы раствориться без следа. И стук костяшек о потрескавшееся дерево, и сбивчивое дыхание, и склочный ветер, воющий из-за плеча – все сгодится на корм ненасытной утробе.
От случайного движения всхлипнула и подалась дверь – входи, девочка, утроба примет и тебя.
Дом, затаившись, ждал.
Самозванка только лишь улыбнулась, открывая дверь шире, и пронизывая тьму тусклыми лучами солнечного света – уж она-то видела слишком много, чтобы теперь бояться какой-то там темноты. Ну, или того, что за нею скрывалось.
Гулкий отзвук шагов рассыпался по светлому паркету деревянной дробью. Плотно зашторенные окна гильотинным ножом отсекали комнату от остального мира – будто для той, что жила здесь, сегодня было невыносимо даже то блеклое солнце, что изредка выныривало из туч.
Взгляд бегло скользил по неброским деталям интерьера. Пробежался по обитым малахитовой зеленью стенам, коснулся маленького столика, зацепился, как за досадную помеху, за бокал, перекатывающий по полу. Двинулся дальше – к спинке кресла, развернутого от двери, и застыл, не в силах оторваться от руки, безжизненно свисающей с подлокотника.
Первая же, самая простая, самая очевидная мысль, что возникла в голове Клары, как только она увидела эту руку, прошибла девушку холодным потом и стайкою острых игл, что легко пробежались по спине, исчезая где-то под лопатками.
Глядя на эту руку, сейчас больше похожую на вялую плеть, Самозванка с ужасом прокручивала перед глазами образы обвиняющих взглядов судий, что едва ли поверят «проходившей мимо и заметившей случайно» девочке, на которой и так уже полным полно подозрений. А теперь еще и это…
Душные кольца страха сомкнулись на тонкой шее, постепенно стягиваясь, становясь все уже, наполняя дыхание дрожью и хрипами.
- Госпожа?.. – наконец тихо спросила она, осторожно прикоснувшись к обтянутому черною тканью плечу.
Тело, обвисшее в кресле, дернулось, будто прошитое острой судорогой, и на Кларином запястье больно сомкнулась рука, больше похожая на высохшую птичью лапу. Катерина медленно обернулась, из ее глаз на Самозванку – в самую душу – глянула застывшая пустота. Страдальческий излом губ дрогнул, силясь выпустить царапающие горло слова.
- Отыскала ты… - сбивчивый хриплый выдох прервал вопрос, - своё зеркало?..
Мутная волна ужаса отступила, впрочем лишь для того, чтобы уступить место страху иного толка. Этот страх, возникший от одного лишь пугающего взгляда этих глаз, в глубине зрачков которых, плескалась темно-серая, слепая пустота, проникал, казалось было, в сами кости, замораживал движения и мысли, оставляя несчастную жертву тщетно пытаться сказать хоть что-нибудь осмысленное.
- Я… Да, - медленно ответила Хозяйке Клара, все еще не в силах оторвать взгляда от этой тянущей пустоты. – Да, я отыскала.
- Хорошо, - почти беззвучно выдохнула Катерина, выдохнула так, будто совсем не была уверена в том, хорошо ли. – И что же увидела?
- А что я должна была увидеть? – вопросом на вопрос ответила Клара, глядя в глаза уже смелее – та пустота, что так пугала девушку, на проверку оказалась не более, чем стылым осадком усталости, уже знакомым ей, Самозванке, по взглядам большинства женщин, что жили в трущобах.
Цепкие пальцы, что по-прежнему стискивали запястье, сжались сильнее, бескровное лицо Хозяйки будто бы стало еще ближе.
- Значит, ничего, - холодно кивнула она. - Зачем же явилась тогда?
Глаза же Клары сузились, превратившись в две щелки, с неприязнью изучающие лицо Катерины:
- Осторожнее с выводами, Госпожа. Вдруг, да невзначай соврете?.. Каждое ваше слово стоило бы взвешивать на трех весах, и только потом облачать его в реальную оболочку...
- Ты ведь за помощью пришла, девочка, - все тот же обжигающий лед в голосе, все та же болезненная муть в глазах. – Ты бы спесь свою за дверью оставила – глядишь, и выветрилась бы на холодке.
- Да неужели мне помощь нужнее, чем вам, Хозяйка? – ответила Клара, и во взгляде её виднелись лезвийно-острые осколки от короны той, что когда-то звали Чудотворницей.
- Ты пока и себе-то помочь не можешь, Чудотворница, - змеиное шипение обожгло губы.
Клара, еще некоторое время внимательно изучала искаженное в гневной гримасе лицо, отпечатывая в памяти гневно сощуренные глаза и сжатый в змеиную линию контур бледных губ. И на долю мгновения, ей показалось, что лик этот не выглядит яростным, перекошенным ненавистью – скорее обиженным. Разочарованным.
Эдакая замесь усталости, уныния и непрерывной боли, что вспыхнула от нечаянного прикосновения.
- Вам наверное будет приятно слышать, но я это прекрасно понимаю. Более того, понимаю яснее и четче, чем кто бы то ни был… - ответила она, отведя взгляд в сторону. – Другой вопрос, чем это может нам помочь…
И тут же, будто напор волны, что остервенело бьется в случайную преграду, но вновь обретает плавность, едва устранив ее, иссякла озлобленность Катерины. Оставила после себя лишь привычную чуть отрешенную усталость да горечь на языке.
- Что в этом может быть приятного, - ресницы дрогнули, прикрывая утомленные глаза, - когда мой город, мой дом, на пороге смерти…
- Вы забыли упомянуть о себе, госпожа, - обронила Клара, теперь уже спокойно и почти безразлично глядя на свою собеседницу. – Но об этом ли сейчас нужно говорить? Это ли вы хотели мне сказать с самого начала?
- Разве это я пришла в твой дом, нарушила твое уединение, впустила в твой отрешенный покой колючие звуки? – слабо усмехнулась Катерина. – Что хотела сказать ты, Клара?
- Девочка Ласка, - сказала только Клара, и остановилась, словно поток слов-мыслей, готовый превратиться в звук, бессильно ударился о стены плотины и застыл. – Кладбище…
Взгляд Самозванки приобрел некую отрешенность – девушка прокручивала в памяти образ странного, непонятного и жалкого существа, что видела сегодня. Как назвать то, чего прежде не видел никогда? Какое имя подарить тому, что никогда не должно было существовать?
- Сегодня я видела нечто странное. На кладбище. Нечто, похожее то ли на духа, то ли на демона, то ли на уродливую куклу…
Губы её теперь еле двигались, голос стал почти неслышен, приобретая некие странные нотки, что можно было наречь «потусторонними».
- Так вот это нечто искало своих хозяев. И, мне кажется, что именно это беспокоит тех, что опекает Ласка.
- Кладбище неспокойно? - Катерина прикоснулась пальцами к вискам и долго, медленно их массировала. – Это дурной знак. Как странно, как пугающе начинает сбываться мой сон. Скоро кладбище будет повсюду… Дух этот... Чую его, но не могу разглядеть его сути. Не так быстро. Не так просто, девочка. Ты вот что – сходи пока, найди для меня кое-кого, а как вернешься – будет тебе ответ. А может быть, и сама разгадаешь все свои загадки.
- И к кому же вы хотите меня отправить, госпожа? – смиренно, хоть и несколько вымученно, вопросила Клара. Однако это было почти незаметно - только лишь чуть нервно дернулась сжатая в кулак ладонь.
- К чему такой страдальческий тон? Я оказываю тебе услугу, давая возможность свести знакомство с этим… - Катерина на миг запнулась, - существом. Ты найдешь его в Театре, или где-нибудь около.
Какое-то время Хозяйка молчала, словно подбирая слова. Пальцы механически скользил взад-вперед по подлокотнику кресла.
- Его зовут Крысиный Пророк. Да, это крыса, - наконец закончила она.
Взгляд Самозванки был столь красноречив, что и слов не нужно было для полного выражения всего того, что она думает о подобном предложении:
- К-крысу?.. – наконец спросила она, чуть отступив назад.
- Не совсем обычную крысу. То есть совсем необычную. И сотри, пожалуйста, это выражение с лица, - легкий ветерок раздражения вплелся в голос и тут же растаял без следа. – Чему ты удивляешься? Разве ты не видела в этом городе вещей более странных, чем крыса в сюртуке и цилиндре?
«Видела. Немолодую уже женщину, просящую найти ей крысу в сюртуке и с цилиндром» - подумала Клара, глубоко вдохнув.
- Хо-хорошо… - наконец сумела сказать она, - И что мне передать этой… крысе?
- А ничего. Привет передай. От Земляной Хозяйки, - коротко откликнулась Сабурова.
… Когда дверь дома Катерины захлопнулась за спиною Самозванки, та вдруг вспомнила старую сказку, где герою предлагают «найти то, не знаю что, пойти туда, не знаю куда». Клара знала куда ей нужно идти, и кого искать, но легче от этого явно не становилась.
Впустив в легкие душный воздух улиц, она еле слышно пробормотала:
- Крыса… В цилиндре?
Крыса - подтвердили скрипуче ступени. В цилиндре - зло хохотнул неугомонный ветер. Этот город привык не удивляться ничему.

Сообщение отредактировал Genazi - 13-06-2009, 23:16

[Woozzle >>>]

Самозванка. Крысиный Вергилий.
Вот теперь - и правда крыса. Нет, это я не про Дженази, хотя он тоже здесь есть.

Сомнения и странные мысли поглощали её целиком и полностью, вытесняя ощущение времени, а образ канализационной крысы во фраке и при цилиндре, что вот уже минут двадцать мелькал перед глазами, казалось, скоро доведет её до нервного тремора.
Дома, улицы, люди – все это превратилось в одно большое буро-серое пятно, и цепляющееся за реальность сознание не могло зацепиться, соскальзывая взглядом неприметным стенам домов. Только лишь на горизонте виднелся жирный, отвратительно живо выглядящий, словно клещ-паразит… Только лишь на горизонте виднелся Многогранник.
Клара так засмотрелась на эту невозможную махину, что, завернув в очередной раз, едва не врезалась в знакомое уже сооружение – мрачное чумное чучело с дохлыми крысами, подвешенными за длинные хвосты. Ветер трогал плешивые тушки, покачивал их взад и вперед – будто не мог найти себе другой, более увлекательной игры. Крысы скалили белые зубы – злорадно и весело, им уже давно все было безразлично.
Разом вспомнились все неурядицы вчерашнего дня. И долгий, выматывающий, тянущий силы разговор с постовым, и стены домов, поросшие кровавой плесенью, и крики обреченных, рвущиеся из заколоченных окон. И люди – совсем не похожие на людей – бездумно плывущие в этом океане боли и горечи.
Постовой, впрочем, не бросился наперерез - остановить, задержать, как тот, давешний. За минувшие сутки работы у них прибавилось, хотя идиотов, желающих проникнуть в зараженный район стало куда меньше. Останется чумазая девчонка по эту сторону заграждения или рискнет, чтобы стать одной из скомканных страданием кукол – какая право разница?..
Пугающе абсурдная, кажущаяся нереальной, картина – хлипкая деревянная перегородка, что, будто бы обладая неведомой и чудодейственной силой, отделяла мир живой, но тусклый, от мира мертвого, но исполненного красок и запахов. Это место играло на контрастах и противопоставлениях – чистые, пыльные стены незримо соперничали с влажно-бурыми наростами на своих менее удачливых соседках. Пряный, тяжелый воздух превращался в холодную, неповоротливую и отвратительную массу, которую, казалось, можно резать ножом на аккуратные порции и подавать на стол своим врагам…
Жаль, что врага, который мог бы распробовать это блюдо, все еще не предвидится. А вот другой, что змеится злорадной ухмылкой силуэтами чумного квартала – слишком близок, слишком реален, слишком…
Клара сделала шаг.
Ничего не изменилось – как будто. Пульсирующая, казавшаяся жадно-живой бурая поросль на стенах домов не выбросила гибкие щупальца, чтобы скрутить нарушительницу, тяжелый, наполненный терпким тленом воздух не обжигал горла и не застревал в легких, ворохи перепачканных тягучим кармином листьев под ногами отзывались горьким шелестом – точь-в-точь таким же, как всегда. Только извечный задира-ветер взметнул впереди клубы зловонной мусорной пыли и затаился – до поры.
Шаг за шагом, вперед, до боли сжимая напряженные ладони, ногтями впиваясь в кожу - скрывая постыдную дрожь в руках, словно давя в кулаке маленький страх, что мелко пакостит, нашептывая на ухо патетичные позывы к спасению тела, прокручивает перед глазами образы мертвых девичьих тел, превращает ноги в сырые глиняные трубки.
Но в подобном сравнении кроется мелкое, но явное заблуждение – ибо страх не был порождением разума Клары.
Являясь существом более грозным и могущественным, он проявлял себя извне – словно экспериментатор-садист, он наводил мороки, иллюзии, обращая дома в клетки, из которых вот-вот выпрыгнут бесплотные звери, вгрызающиеся в плоть ядовитыми зубами. Он давил на сознание, то тут, то там являя полуразмытые фигурки, будто бы специально слепленные для того, чтобы помогать делу страха – безглазые, безносые, еще не мертвые, но уже не живые, словно самоходные куклы одетые в жутковатые одежды…
Все это пульсировало в странном ритме, выделяя неприятно-мокрую, хладную субстанцию, что, проникая через беззащитные поры кожи, стекала в кости, замораживая, иссушая, грозя обратить в еще одну деталь картины – закономерную, правильную.
Живому здесь не должно быть – оно портит гармонию из грязи, стонов и воющих ветров, что катят беспорядочно мелкие крупицы яда вперемешку с обрывками мертвой материи.
Живому здесь быть не должно – и Клара стремилась покинуть эту юдоль скорби так быстро, как только могла – хотя каждый шаг приходилось делать с оглядкой. Не тронуть липких багровых стен, не ступить в облако серый пыли, взвивающейся из-под ног, не коснуться покрытых язвами рук, что тянутся со всех сторон – истово, будто молят о помощи. Беги, чудотворница. Как поможешь им, если и одного мальчишку, верного своего рыцаря спасти не сумела?..
Клара бежала. Когда впереди показалась очередная криво сколоченная крестовина с наспех накинутым балахоном и строгие силуэты патрульных, облегчение захлестнуло ватной, поглощающей волной.
И вместе с облегчением, вместе с радостью и осознанием того, что ловушка захлопнулась, оставив жертву вне своей клетки – вместе со всем этим Клара чувствовала нечто вроде стыда. Стыда и сомнения – такое чувствует арестант, принимающий свою вину, но тем не менее, сбегающий из хладной темницы.
Но ощущение это было так мимолетно, что таяло по мере того, как зона свободы и жизни становилась все ближе…
Ни взгляда на патрульного, что неуклюже пытался не заметить её, ни взгляда на мерзкие чумные знаки, что служат гораздо более эффективным заслоном от невольных самоубийц – только облегчение…
Клара сделала шаг. И сразу стало легче дышать – будто граница, отделяющая владения госпожи Чумы, была не просто чертой, проведенной людьми, но стеклянной стеной, за которую нет хода страшной хозяйке зараженных домов. Даже дождь, который осыпал хрупкие плечи колючими каплями, казался здесь иным – живым, отдающим запахом мокрой шерсти и прелых листьев, а не жгучим смрадом гниения. Словно там, за незримой стенкой, остались все страдания города, вся его боль, здесь же бурлила жизнь. Бодро шагали по своим делам рабочие, опасливо оглядываясь, спешили домой усталые женщины, на лавочке возле Театра пьянчуга любовно разглядывал бутыль с мутным пойлом.
Театр. Большое, и немного пугающее здание, здесь, в тесном захолустном городишке выглядевшее… Немного странно. И эта странность заключалась не в архитектуре, не в размерах и даже не в его предназначении – совсем нет. Скорее, в неком ощущении отличности ото всех остальных зданий. Ощущении чуждости этого строения, даже несмотря на какую-то общность, и…
Путающиеся мысли, глупые, неуместные мысли. Какое ей, Кларе, дело до какого-то там театра? Важно то, что находится внутри него. Ну, или где-то около.
С опаскою оглянувшись на пьянчугу, Клара быстрым шагом направилась к дверям дома представлений. Ладонь немного неуверенно ткнулась в прохладное и шершавое дерево.
Можешь сразу продолжить еще чуть-чуть: дверь закрыта)
Ладонь немного неуверенно толкнула прохладную и шершавую поверхность. Затем чуть сильнее. Затем – уже в полную силу и с некоторым напряжением.
Закрыто.

Сообщение отредактировал Woozzle - 27-06-2009, 17:54

[Genazi >>>]

... Крыса. Крыса-крыса... Но кто сказал что крыса? Зато Вуззлы тут есть действительно.



«Ну что ж – видимо это судьба» - торопливо откликнулась пугливая частичка разума, все еще считающая затею с крысами, фраками и Хозяйками-морфинистками, немного глупой. Ну, или много глупой – смотря как посмотреть.
«Ну что ж – видимо придется идти другим путем» - ответила ей другая часть, которую все еще мучило немного брезгливое любопытство.
- Эй, многоуважаемый! – окликнула она пьяницу, что все еще гипнотизировал мутным взглядом бутылку. – А давно ли закрыт театр?
Бродяга поднял на нее глаза – воспаленные, больные, в сеточке мелких красных прожилок-нитей. Казалось, смысл заданного вопроса доходит до него с трудом – он сосредоточенно морщил лоб, ожесточенно тер пальцами небритый подбородок и грыз пересохшие губы.
- Да кто ж его знает, Театр этот, когда его открывают, когда закрывают, - наконец флегматично изрек он. - Ить собственной жизнью живет, как хочет.
Ехидно каркнув, будто подтверждая слова мужчины, с крыши здания серным смерчем сорвалась ворона. Сделала круг над площадью и, тяжело вспарывая вязкие небеса, улетела прочь. Пьяница проводил ее тоскующим взором.
- Водички не найдется у тебя, деточка?.. – мутный взгляд вновь прицепился к лицу Самозванки. – Пить хочется, сил нет.
- А если я скажу нет – ты не сильно обидишься? – Самозванка чуть рассеянно развела руками. – У самой в горле пересохло, да так, что дыхание горло дерет.
Все еще озираясь на двери театра, словно бы ожидая, что они вот-вот откроются сами собою, она отстраненным тоном спросила:
- А не видел ли ты здесь… Крысу? Ну, особенную крысу?
- Да тут полно крыс, - он отчетливо поморщился. – И все, как на подбор, особенные. Черные, здоровые. Гадость.
Проследив за Клариным взглядом, пьянчуга тоже покосился на мрачное здание театра и хрипло добавил в пространство:
- А там, на задворках, ить фонтан был. Передохну вот еще немного и доковыляю не спеша…
- Работающий? – Клара встрепенулась – Может, мне стоит сходить - заодно и тебе попить принесу, м? Только вот в чем…
- А вот я сейчас… - пьяница полез во внутренний карман видавшей виды куртки и извлек на свет бутыль – точь-в-точь такую же, что сжимал в руке, но пустую. – Спасибо тебе, деточка. Добрая такая. Святая ить, не иначе, - он вытер ладонью глаза и громко сглотнул.
- «Святая», значит? - повторила почти неслышно Клара, прислушиваясь к звучанию слова, катая его на языке, пробуя на вкус. Неприятно-незаслуженное, чуть горьковатое, но вместе с тем приторно-сладкое слово.
«Удивительно, как легко некоторые разбрасываются не то, что словами, даже целыми титулами…» - подумала она, уже направившись прямиком к фонтану – бутылка в её руках была неприятно липкой, а стеклянные бока её были заляпаны следами чьих-то грязных пальцев.
Чуть живая струйка обтрепанного уличного фонтанчика заворчала, наполняя бутыль. Медленно, тягуче, будто нехотя – так, должно быть, бежит время, заполняя мутный сосуд жизни. На четверть, на половину, на две трети – все кажется, что ему не будет конца. Остается ждать, переминаться с ноги на ногу да смотреть по сторонам. Не пропустить бы только момент, когда захлестнет, хлынет из горлышка, смывая налет с зеленоватого стекла, холодом окатит пальцы. Вода перельется – не страшно, девочка, а вот если время…
Пустырь позади Театра порос колючей травой, вторя ветру и ворчливому фонтану, она шептала на разные голоса. Низкий свистящий тон перевивался с высоким и ласковым, горькому возражал случайно-теплый… Не разобрать смысла, да и не нужно – пусть шепчутся.
- Никак по воду пришла, Чудотворница? – от общего месива шепчущих голосов вдруг отделился один, насмешливо-едкий.
Какими-то обрывками здравого смысла, что еще не до конца успел уничтожить ядовитый воздух этого города, Клара поняла, что в страхе оглядываться по сторонам и спрашивать «кто здесь!?» - явно не самый лучший выход их ситуации. Кроме того, что-то подсказывало девушка, что обладатель голоса и являлся…
- По воду, конечно по воду. Что еще здесь может быть полезного, кроме воды? – спокойно ответила Самозванка, чувствуя как холодная вода, захлестнув, морозит чуть дрожащие пальцы влажным прикосновением.
- И правда – что же еще. Смотри не пролей, когда обратно понесешь, бутыль уж больно велика, - тихий, но выразительный смешок в ответ – тот, кто задал вопрос, явно наслаждался ситуацией. – Да что же ты ручки свои чудодейственные морозишь?.. Живой воды из этой затхлой струйки даже ты не сотворишь.
- Тут бы обычную было бы где получить… - Клара вздохнула, а затем медленно, затаивая дыхание, словно бы наугад пуская стрелу в темноту. – Земляная Хозяйка просила передавать привет.
- Мне? – деланно удивился голос. – И ведь нашла кого прислать, право. А впрочем, так и есть: кому еще быть девочкой на посылках, как не Вестнице, - снизу донеслось отчетливое хихиканье.
- Вестница, да. Только обрадуешься ли ты этим вестям в следующий раз, франт во фраке? – вспылив, спросила Клара, опуская взгляд.
Крыса и правда выглядела заправским щеголем. Отутюженный, с иголочки фрак, цилиндр, изящная трость, едва касающаяся земли. Статуэтка из сувенирной лавки, да и только - если бы не хитрая звериная мордочка с остро поблескивающими черными глазками да пришептывающий ехидный голосок.
- Как невежливо, - ухмыльнулся Пророк, обнажив ряд острых зубов. – А что же за вести ты несешь нынче? Ведь не считать же вестями привет от бессильной Катерины…
- Бессильной?.. - эхом отозвалась Клара, что все еще внимательно разглядывала каждую деталь костюма странного существа. До сих пор не верилось в живость этой искусно вылепленной куколки, ибо даже в то существо что было на погосте... Даже его можно было назвать живым без сомнений. Но это... - Катерины?
- Я сказал бессильной? Ах, какая оплошность, - Крыса продолжала скалиться так многозначаще, что само слово «оплошность» казалось насмешкой. – Конечно же я имел ввиду – болезненной. Бедняжка, она так страдает. Я навещаю ее иногда. Ну так что – поделишься своими вестями?
- Но я очень ясно слышала, как... – Клара замерла, а затем, вздохнув и не закончив предложение, ответила. – Впрочем, ладно. Не слышал ли ты, любезный собеседник, о тех недавних событиях, что произошли на кладбище? Просто, мне почему-то кажется, что твои собратья давным-давно все тебе рассказали…
- Неспокойное кладбище – не лучшее место для добропорядочной крысы, - Пророк картинно покачал головой, увенчанной цилиндром. – Продуктовые лавки, погреба и мусорные баки – вот тут есть чем поживиться, а что, скажи на милость, делать крысе рядом с перешептывающимися покойниками?
Самозванка пожала плечами:
- Даже если взять в учет то, что там оставляет юная смотрительница? Или у крыс с некоторых пор появились моральные принципы, касающиеся еды и мертвых?.. Да и склады как раз рядом – что-то вы точно должны были слышать, скажешь нет?
- Моральные принципы, - покрытая шерстью мордочка сморщилась, усы мелко задрожали – Крыс смеялся так, будто услышал очень удачную шутку. Наконец, отерев свободной лапкой заслезившиеся от смеха глаза, он продолжил: Конечно же, нет. Но воровать у мертвых покойников и у покойников живых – не одинаково безопасно. А ты, значит, успокоить их хочешь? Знаю, как же. И кто виноват знаю, и как найти виновника.
- У меня такое ощущение, что скажешь ты мне это отнюдь не задаром, так ведь?
Клара вздохнула, и, сама того не замечая, приложилась к грязному горлышку бутылки. Слабая волна тошноты пришла прямо после осознания того, что эта бутылка, возможно, многое видела...
- Кха!.. Ффф... Впрочем, это не так важно. Так скажешь, или нет?
- Совершенно задаром, - довольно сощурился Пророк, - в конце концов, крысиному народу это только на пользу, ведь подарки маленькой смотрительницы пропадают зря. Идем, покажу тебе кое-что.
Крыс чинно прошествовал вперед, почти скрывшись среди густой травы, затянувшей пустырь. Несколько шагов вслед за ним, и Кларе открылся люк, прикрытый тяжелой чугунной крышкой.
- Спускайся, - скомандовал Пророк. – Пройдя сквозь землю, найдешь то, что ищешь. Да смотри, не упусти снова, - напутственная речь закончилась язвительным смешком.
Тяжелая крышка медленно и со скрипом смещалась с отверстия, открывая Кларе неуютную темноту, что слепо глядела не девушку из под земли.
- Ммм… Жаль что со мною нету клубка. Хотя, едва ли ты согласишься его подержать, или согласишься, но… Впрочем, к чему об этом думать? На роль Ариадны ты явно не годишься, сударь.
Пальцы Самозванки коснулись влажного и холодного металла лестницы. Но прежде тело её полностью скрылось в плещущейся в отверстии темноте, она успела сказать кое-что еще.
- А, и да… Я никогда не видела такой прелестной маски. Правда, тебе следует её чуть переделать – я видела твои уши.

[Барон Суббота >>>]

Дальше они шли молча - по крайней мере, некоторое время. Даниил был обижен, мрачен и всячески пытался показать это Артемию (ох уж это коренное население!..), но выходило не очень успешно. Чем глубже уводили коридоры в эти зловещие багровые пещеры с потеками на стенах, тем труднее - и просто неприятнее - становилось дышать, но, к скорому удивлению бакалавра, тем быстрее выветривался хмель.
"Впрочем, наверное, твирь не стоит именовать хмелем - абсолютно ничего общего", подумал Данковский и все-таки нарушил молчание:
- Бурах... мы все еще надеемся здесь что-то найти?
Гаруспик продолжал шагать, время от времени поводя плечами, как борец перед схваткой. Он кожей чувствовал какую-то запретность, инаковость этого места, и всё его естество убеждало убираться отсюда, но линия пути менху не давала ему свернуть.
- Думаю, ойнон, да, мы надеемся здесь что-то найти.
- Мне кажется, самого вида этих подземелий вполне достаточно, чтобы назвать этот колодец источником... - тут Даниил осекся.
Заразы? Здесь ничто не указывало на Песчаную Язву, хотя эти туннели и являли собой средоточие мерзости. Как ни прискорбно было признать, но возвращаться им, действительно, было еще рано - вот если бы обнаружить здесь нечто такое...
"Может, просто почва?" - бакалавр снова осторожно дотронулся до стены, теплой, чуть влажной и липкой. Следов на пальцах не осталось; это вселяло некую уверенность.
И все-таки в воздухе – в вязком, душном воздухе подземелья – дрожала тревога, неотступной тенью следуя за огнем, рассекающим темноту. В липкие сети эха ловила отзвуки уверенных шагов, подбирала оброненные слова и повторяла их ядовитым шепотом, щекотливыми пальцами мягко перебирала волосы на затылке. Заглушить ее вкрадчивый голос не могла нервная бравада недавнего разговора, а уж сейчас, когда воцарилась тишина, она и вовсе почувствовала себя хозяйкой положения.
Шли медленно - неровный пол тоннеля услужливо бросал под ноги кочки и впадины, любой неосторожный шаг мог закончиться падением. Слабеющий отсвет керосиновой лампы метался по стенам, не в силах охватить сколь бы то ни было значимого отрезка пути. Лучом скользнул по полу, дернулся вперед и вместо ожидаемой черноты тоннеля уткнулся в багровую стену. Тупик? Луч нервно рванулся влево – проход был. Узкий, дышащий жаркой влагой.. Пройти по нему в рост смог бы разве отощавший подросток. Фонарь нервно дернулся, луч ушел правее, высветив еще один проем – тоже не слишком просторный для взрослого мужчины, но все же обещающий хоть какую-то возможность пробираться вперед иначе, чем ползком.
Артемий прислушался к своим ощущениям, поскрёб щетину на подбородке и решительно вручил фонарь Бакалавру.
- Держи, ойнон. Я поползу туда, - сказал он, опускаясь на корточки и втискиваясь в узкий лаз.
Почему наследник менху сделал именно такой выбор? Он не мог бы объяснить этого даже себе. Это было наитие, подобное тому, что вело его нож по линиям тела. Гаруспик спокойно и без лишней суеты шёл по своему пути, пусть даже для этого приходилось встать на колени и протискиваться, отвоёвывая каждый миллиметр у враждебного пространства. Струйка пота влажными змейками стекали по его лбу и спине, падали на пол, и казалось, что багряная масса жадно впитывает солёную влагу, тихонько дрожа в ответ.
- Опять полез грудью на амбразуру, - усмехнулся Даниил, даже не заботясь, услышит его еще не успевший достаточно удалиться гаруспик или не услышит.
Была в этом человеке какая-то необъяснимая тяга к геройству, и даже не совсем к геройству - просто он первым шел вперед, не думая, что его место мог занять и кто-то другой; и даже, наверное, не совсем тяга - просто он не умел по-другому. И за это, несмотря на презрение к провинции и ее методам, копившееся годами, бакалавр все же уважал Бураха.
Хотя иногда - вот как часом ранее, к примеру, - это и бывало сложно.
- Есть там что? - через некоторое время окликнул Даниил.
- Там много чего есть, Бакалавр, - раздалось откуда-то сбоку тихое и чуть отстраненное. – Правда, никогда не думала, что человеку науки, ученому, потребуется что-то из здешних катакомб. Зачем ты здесь, столичный гость?
Голос был задумчив, и казалось, что говорящий сам же задает себе точно такой же вопрос.
Данковский резко обернулся, едва не расплескав все масло из фонаря.
- Ты? - он нахмурился. - И какая на этот раз?

Кого тут только нет! Много кого нет, но вот Хелькэ, Woozle, Джен-кун и некий скромный я здесь точно есть!

[Genazi >>>]

Неровный, дрожащий свет фонаря вычертил из тьмы худенькую девушку, почти девочку, что внимательным, тяжелым взглядом следила за лицом Даниила.
- Какая?.. Я? Бакалавр, что с тобою? Лицо у тебя… Странное. К чему хмуришься, к чему злишься? – девочка, названная Кларой, подошла к собеседнику чуть ближе, все еще не сводя с него взгляда, словно бы что-то выискивая на дне темных зрачков «столичного доктора»
- Что ты так смотришь на меня? Я не кусаюсь.
- Кто тебя знает, - бакалавр дернул плечом. - Я все никак не могу забыть одну из наших встреч. Не слишком радостную для меня... даже если ты и другая, ты поймешь, о чем я.
Он поднес свет поближе к ее лицу - рассмотреть внимательней, словно истинная сущность должна была яснее проявиться вблизи от фонаря.
Нет, та же Клара, что и всегда - проблема лишь в том, что Клара бывала... разной.
- Я здесь ищу источник мора. Со мной Бурах... а вот что ты здесь делаешь?
Клара покачала головою, закусив, кажущуюся бледной в свете фонаря, губу.
- Нет, все не так. Ты же сам говоришь, что видел. Другую, что принесла тебе проблемы, верно? Я могу только догадываться, что именно она сделала, но многие в последнее время обвиняют меня в этой эпидемии, пусть ложно, но все же… Если ты поверил своим глазам, поверил, что это – правда, тогда что ты делаешь здесь, ища… Причину мора? Где твоя логика, столичный доктор?
Данковский усмехнулся.
- А твоя? Видишь, я искал здесь источник болезни - а нашел тебя. Это подтверждает или опровергает слухи о том, что чума и ты - одно лицо, как думаешь?
Впрочем, почти сразу после того, как он произнес эти слова, его лицо посерьезнело:
- Однако я пока склонен искать причину заражения в другом. Не в тебе.
- Не играйся со словами, Бакалавр, - ответила ему Клара, внезапно посерьезнев. – Ты надеялся найти здесь ту причину, с которой тебе будет сподручней расправиться – с мелким, невидимым глазу, существом, которое вгрызается в плоть и загрязняет кровь – так ведь? Если так, то тогда перестань делать такое лицо, будто бы увидел чумную кухарку. Я же здесь… По причинам, которые раскрыть тебе не могу. В этом месте у каждого есть свои секреты, и руки каждого из держащих эти секреты связаны цепочками слов и обещаний. Твои руки. Мои руки. Руки Гаруспика.
Она быстро, словно бы выжидая момент, цепко схватила Даниила за запястье. Прохладная, немного влажная и грязная ладошка была худенькой, почти неосязаемой.
- Чувствуешь? Руки у меня теплые. Похожа ли я на степное отродье, на вещь мертвую, с соком травы вместо крови? Верь мне, верь, Даниил Данковский.
Бакалавр внимательно посмотрел на Клару - и отнял руку, убрав ее за спину.
- Верю. Но ты не трогай. Эти кровавые цветы на стенах мне постоянно снятся.
Снились не только они... еще были губы, растрескавшиеся и спекшиеся, которые с трудом выговаривали "Воды...", кожа, покрытая струпьями и гноящимися язвами, был человек в бинтах и холщовых тряпках, скрывавших лицо, и человек полз на коленях по переулку, умоляя убить его, взывая к милосердию...
Мор прорывался в сознание. Впрочем, там у него почти не было шансов победить бакалавра Данковского.
- Да, я ищу другой источник. Микроб. Клетку. Вирус. Дело не может быть в одной шабнак-адыр и ее отравляющем прикосновении.
- И все же, Бакалавр, ты опять обманываешь сам себя, - Клара вздохнула, с невольным отвращением изучая свои руки. Человеческие. Обычные, немного худые… Но все же человеческие! – Ища микроба, ища научное объяснение этой загадки, ты все еще «на всякий случай» поддаешься суеверию. Если ты так и будешь делать, то ничего у тебя не получится. Это как гнаться за двумя волками…
Клара опустила руки и улыбнулась.
- И в конечном итоге, быть убитым обоими. Выбери себе врага, Бакалавр. И когда выберешь, затачивай свое оружие только под него. Те средства, которые ты готовишь для микроба – не подойдут для девочки-чумы. Равно как и то, чем ты будешь бороться против чумы в человеческом обличье, может не сгодиться для мельчайшего существа в крови.
Сказав это, она направилась в сторону туннеля, из которого пришли Данковский и Бурах.
- Разумеется, можно бороться и с тем и другим, видеть обе стороны одной монеты, - Клара остановилась, - Но чаще всего, для этого требуется зеркало, Данковский. Зеркала у тебя нет. По крайней мере…
Девочка кивнула в сторону дыры, в которой исчез Гаруспик:
-По крайней мере, не искривленного. Удачи тебе, столичный гость.
- Чем богаты... - пробормотал Даниил, не то озадаченный, не то смущенный. - До свидания, Клара. Мы наверняка встретимся еще.

[Черон >>>]

Человеческая жизнь – валюта, поверженная сезонным колебаниям рынка, кому как не Ольгимским было в этом разбираться. Не имело значения, продается ли его рабочая сила, руки мясника или мастерового, ум инженера, или же дружеское расположение определенных людей в городе (которое подчас значило больше, чем десяток оттягощенных револьверами крепких рук) – все имело свою цену. И цена эта дрожала и билась в судорогах, словно тоже подхватила смертоносный тремор Песчанки.
Обычно жизнь измеряется годами.
Сейчас, сопровождаемая несмолкаемым ораторием умирающих, она перевела счет на часы.
И вечерний час, отмеченный глухим раскатом колокола, застал Младшего Влада врасплох не хуже подкравшегося из-за угла бритвенника.
– Проклятье, – повторил он, в третий раз оглядываясь по сторонам в поисках кого-нибудь из прохожих. Увы, желающих в сумерки забрести в почти заброшенную окраину Станции не находилось.
Вновь переведя взгляд на издевательски свисающую с края колодца веревку, он попытался рассуждать логично. Итак, если рабочие спустились в колодец в неурочное время и ни один из них не отзывается, значит...
Воображение услужливо рисовало картины одну страшнее другой – во время работ Ольгимскому пришлось наслышаться сказок о детях Суок, пожирающих незванных гостей ее недр (степняков, должно быть, удивило бы то, что их наниматель знал в подробностях и различных версиях каждую из передаваемых шепотом легенд), и разумеется, обладал достаточной долей разума, чтобы относиться к этому с приличествующим исследователю скептицизмом. Но стоило наклониться над провалом поглубже...
– Кто-нибудь меня слышит, черт возьми?!
Глухое эхо вернуло его голос россыпью расколотых слов. Из колодца повеяло теплой сыростью, будто огромный зверь, укрывшийся в глубине, вздохнул – осторожно и тихо, стремясь не выдать своего присутствия.
Ответ – настоящий, а не отраженный от бурых земляных стен провала – прозвучал из-за спины.
– Земля может и не вернуть того, что забрала, – знакомый, чуть отрешенный голос мягко коснулся слуха. – Да и просишь ты неправильно…
Влад рывком обернулся.
– Ты здесь?.. – и сразу же заметил Капеллу, как всегда в одиночестве, сумрачно улыбающуюся каким-то своим грустным мыслям. Он успел поймать промелькнувшую против воли нотку участия и задушить несчастную в зародыше. Вместо этого пришло легкое раздражение. Как всегда – когда нужно действовать, принимать решения и выполнять, приходится выслушивать туманные возвестия...
– Ну, в таком случае, почему бы не попросить тебе? – слегка смягчившись, предложил Ольгимский. – Что до Земли, то раз уж она позволила вырыть этот колодец... не поздно ли одумалась?
Прозрачный, будто бы невидящий взгляд Капеллы рассеянно скользнул по его лицу, затем метнулся дальше – к колодцу.
– Зато ты бы мог одуматься вовремя, – несколько шагов, разделявшие их, растаяли, и тонкая ладошка Капеллы коснулась руки брата. – Зачем тебе эта яма? – она, поежившись, взглянула вниз.
– Мне не нравится, что мои люди сгинули неизвестно где, – честно ответил Влад, слегка вздрогнув от неожиданного прикосновения. Немного помедлив, он успокаивающе накрыл своей рукой ладонь сестры – та едва заметно дрожала. – По крайней мере, уберечь их я должен был, пусть даже и от гнева Земли – в конце концов, это был мой замысел...
Он вздохнул, опираясь локтями о парапет и устало глядя вниз.
– Я же рассказывал тебе. Это просто разработки. Нельзя же вечно зависеть от источников, половина из которых сейчас еще и считается чумными... – младший Ольгимский старательно пытался не смотреть сестре прямо в глаза, спасаясь в темном провале колодца. – Как думаешь... кто-нибудь из детей мог залезть сюда поиграть? Если они знали о колодце, то надеюсь, были достаточно умны, чтобы спускать на веревке хотя бы кошку, а не друг друга...
– Кошку они бы не стали, – без улыбки ответила Капелла. Тихие слова размеренно падали в черную глубину и где-то далеко внизу застывали мелкими камушками. – Спичку я сегодня не видела… – коротко, словно бы невпопад.
Порыв ветра растрепал волосы, бросил на лицо медную прядь, взметнул под ногами клуб рыжих листьев и умчался прочь.
– Беспокойно, – недолгое молчание оборвалось едва различимым шепотом. – Что там, на дне?
"Песок, красная глина, соляной пласт, уходящий на юго-запад. Вода... Песчаник, мергель..."
– Не знаю, – после долгого молчания ответил Влад, мотнув коротко остриженной головой. – Людей там не едят, точно тебе говорю... – шутка вышла натянутой.
– Во всяком случае, я спускался почти до конца, – продолжил он после заминки. – Мы пробились в какие-то старые ходы – судя по глубине, они будут старше Симона. Глухо, сыро... и тепло. Странно, но так. Один из рабочих клялся, что приложил руку к стене, и она была горячей. Проклятье, что же теперь делать... если обращаться за помощью к Сабурову, слухи о моем колодце сразу расползутся по всей округе, а ты знаешь, как здесь относятся к подобным вещам. Может быть, – в его глазах мелькнула слабая надежда, – никто и не спускался? Хотя ума не приложу, кому понадобилось скинуть веревку и оставить ее так...
– Шила в мешке не утаишь, – тонкие девичьи пальцы выбрались из теплой ладони, и коснулись чуть влажной кирпичной кладки. – Да и как утаить, когда все на виду?
Капелла смотрела странно. Пытливо, напряженно, будто силясь отыскать что-то в лице брата, который все так же старательно избегал ее взгляда. Она всегда была такой – не по-детски серьезной, не по-детски рассудительной – той особой пронзительной рассудительностью, которая заставляет взрослых чувствовать себя неуютно.
– Помощи просить все равно придется, – девочка коротко вздохнула. – Если, конечно, ты не собираешься отправиться туда сам. Ты ведь не собираешься?
– Не хотелось бы, – передернул плечами брат, отворачиваясь от безмятежной пустоты в провале. – Но просить об этом Сабурова – все равно что самому рыть себе могилу... Он ведь готов ухватиться за любое, пусть даже сфабрикованное обвинение, чтобы сбросить с себя тот груз ответственности, который на него возложен. Он ведь на самом деле боится их – Влад горько усмехнулся, махнув рукой в сторону реки, за которой прижалось к берегу мрачное тело "Стержня". – всех тех, кого оберегает и хранит...
– Но даже к нему ты пойдешь скорее, чем… – Капелла не договорила, горечь тронула уголки губ, заставив их дрогнуть. – Может быть, все-таки попросишь папу? Он мог бы помочь. Он ведь все равно тебя любит, хотя вы и спорите все время.
– Ни за что. – резкий ответ оборвал Викторию на полуслове. – Я уверен, что он с большой радостью воспримет новость о том, что у меня что-то не так – если все еще тешит себя надеждой, что его наследник наконец "возьмется за ум"...
Тягучее, отравленное молчание некоторое время висело, разлитое в воздухе.
– Попробую упросить кого-нибудь из знакомых одонхе, – скорее для себя, чем для сестры, пробормотал Влад. – Других вариантов нет. Ты-то зачем сюда пришла?.. Отец не любит, когда ты бегаешь в, – он делано-страдальчески оттянул уголки рта, – грязных кварталах получеловеков.
– Вы такие разные, – хрупкие плечи опустились, рука скользнула вниз, даже голос, казалось, сник, стал тише и глуше, – но в чем-то совсем одинаковые. И ни один не хочет переступить через свое упрямство.
На вопрос брата она так и не ответила. Замолчала, вскинула голову и долго смотрела в небо – привычно угрюмое, вспухшее свинцовыми тучами в прожилках дождевых вен. Небо копило воду, чтобы вновь выплеснуть ее на измученный город.

(и Клювоголовый под маской Капеллы)

[Барон Суббота >>>]

В глубинах Бодхо

С Чероном

Тем временем, Артемий продолжал пробираться всё дальше в глубины подземного лабиринта. Он уже полностью разуверился в гипотезе, что всё это прорыл Ольгимский. Менее всего это место походило на нечто рукотворное. Тёплые, мягкие и чуть пульсирующие стены, пронзительные шёпоты темноты, далёкое, басовитое биение, заставляющее внутренности вибрировать, всё это создавало впечатление нахождения в громадной утробе.
"Как младенец в лоне матери, - подумалось Бураху. - Или, как комочек пищи в желудке..."
Тоннель уводил вперед, извиваясь и то ныряя глубже, то закручиваясь спиралью. Иногда на пути попадались небольшие пещеры, словно вздутия на пищеводе Бодхо - из них уводили в стороны лазы поменьше, и создавалось впечатление, что все пространство под городом пронизано этими ходами - как, в конце концов, центральные кварталы еще не рухнули под землю?
Неожиданно ход, изогнув свой хребет вправо, обнажил в стороне одну из таких пещер, выдающуюся в сторону еще дальше обычного. Но внимание Гаруспика привлекло не это - а то, что полумрак пещеры освещала неприкаянная четверка факелов в кольцах, вбитых в стену.
Пламя чадило и давало совсем немного света - похоже, кто бы тут ни был, навещал это место он довольно давно.
Артемий опустил лампу и поморгал, привыкая к свету факелов. Когда пляшущий и извивающийся под пальцами пламени полумрак вновь стал прозрачен для его глаз, менху взялся за рукоять ножа и медленно пошёл по кругу пещеры, внимательно рассматривая всё на своём пути.
Под ногой неприятно хрустнуло: череп. Воображение спешно нарисовало картину узника, прикованного к стене, но поторопилось - через оказался всего лишь крысиным. Чуть поодаль валялся еще один.
Истлевшие доски, покрывающие пол. Глиняный черепок. Пригоршня рассыпанных и изрядно проржавелых гильз, как навскидку определил глаз - пистолетных. Какая-то куча тряпья... Глина здесь плотнее, чем в тоннеле - только вот следов не разобрать...
Пещера сделала небольшой изгиб, не пытаясь, тем не менее, перерасти дальше в тоннель - однако в конце ее все равно было на что посмотреть. Во-первых, со стены свисала довольно крепкая на вид лестница из просмоленной веревки, уводившая в еще один прокопанный недавно, гораздо более грубый, чем основные тоннели, колодец.
Где-то там наверху виднелся закрытый люк. А почти под ним, на полу глиняной пещеры, там, куда опускалась лестница, была свалена еще одна куча тряпья - но эта, в отличие от первой, выглядела гораздо основательней.
А еще она была свалена не из одних только тряпок.
Из-под скомканой грязной рубахи торчала неестественно согнутая рука, застывшая в попытке процарапать глиняный пол. Сведенные судорогой пальцы. Серая, покрытая струпьями кожа... Хотя эти наблюдения были даже не обязательными - от кучи несло так, что запах заставлял морщиться за пару десятков шагов.
Гаруспик поправил на лице шарф, закрываясь запахом твирина от вони разлагающегося тела и подошёл ближе. Руки действовали словно сами по себе: перевернуть труп, достать нож, аккуратно разрезать тряпьё, быстро, еле касаясь раскрыть линию на плече.
"Всё зависит от цвета крови, - вспомнилось наставление отца. - У больного не бывает яркой крови"
Лужица алой ртути послушно, хоть и несколько неохотно, расплылась на плече, медленно стекая по предплечью. Темная и загустевшая, она все-таки не напоминала цветом о Песчанке, вторя другим признакам - отсутствию язв, гнойников, и в целом более-менее здоровому состоянию тел. Правда, беглый осмотр позволил заключить, что ран - во всяком случае, открыто видимых - на телах тоже не было. У некоторых были сломаны кости, но если они и правда были сброшены через люк сверху, то это могло случиться и после смерти...
Вытаращенные глаза мертвеца обреченно смотрели в потолок, сквозь склонившегося над ним Гаруспика, словно игнорировали бледную тень жизни. Ты умрешь, говорили они. Мы умерли, и уже давно (несколько дней назад, не меньше), скоро твоя очередь. А потом - всех остальных.
Выражение на лицах покойников - если посмертную маску можно наделить какими-то чувствами, кроме боли и ужаса - вызывало к жизни весьма неприятные мысли. В частности, о том, что чума - это далеко не все, из-за чего продолжают умирать люди.
Глаза Артемия встретили с глазами покойного, и труп содрогнулся бы, если бы мог: живой не испытывал никакого трепета перед картиной краха чьей-то личной Вселенной. Он просто делал своё дело, шёл по своей линии, исполняя предназначение, и многие поколения Бурахов, поступавших так же, одобрительно смотрели на последнего представителя рода, глядя в его широкую спину.
Гаруспик резал, аккуратно, точными движениями, он раскрывал тело сегмент за сегментом, стараясь определить причину смерти. И конечно же, в полном соответствии с медицинской наукой, он проверял внешние признаки: нет ли странгуляционной борозды, как располагаются трупные пятна, как шло окоченение и так далее. Менху работал и не замечал, что губы его шепчут Слова Прощания, настолько древние, что даже память об их истинном смысле истёрлась о жёсткие жернова эпох.
Есть!
Предчувствие не обмануло служителя - мягкие ткани вокруг легких были выжжены Песчаной язвой. Это не было похоже на то, что случилось с Симоном или отцом - здесь зараженные клетки едва присутствовали, как будто болезнь, едва укоренившись внутри, убила человека на ранней стадии и сама остановила развитие. Или смерть все-таки наступила по иным причинам... которые упорно не желали открываться менху. Как будто убитый и впрямь был сброшен головой вниз в колодец и свернул себе шею.
"В конце концов, а почему бы и нет? К тому же, это легко проверить", - Артемий ещё раз перевернул труп и внимательнейшим образом осмотрел тёмные следы под кожей трупа. Гематомы, пятна, слежалости, чуткие пальцы хирурга не пропускали ничего. Для опытного практика мёртвое тело подобно книге, написанной на иностранном языке. Вчитайся в хитросплетения непривычных оборотов и конструкций, и смысл текста станет тебе понятен. Если человек умер до того, как его сбросили в колодец - следы будут располагаться иначе, чем если бы он погиб от удара. Причём, сразу ли он погиб или медленно испускал дух - тоже будет отражено.
Окоченевшее тело с трудом поддавалось пальцам; мертвое дерево. Следов от ударов, во всяком случае, не наблюдалось - только неприятно двигались под кожей переломанные позвонки.
"Убили?" - спросили пальцы менху, нажимая на каждую косточку. - "Свернули шею?"
Ответ вырисовывался неутешительный. Люк, виднеющийся в колодце, внезапно стал выглядеть более угрожающим, чем казался на первый взгляд. Кто бы ни вырыл этот колодец, сделал он это явно не с той же целью, что и Младший Влад...
Гаруспик немного подумал, потом достал из кармана пустой пузырёк и поместил туда образцы поражённых песчанкой тканей. Затем он тщательно отчистил нож о лохмотья умершего и убрал его в ножны. Бурах припомнил неудачные вчерашние опыты с кровью Исидора, и у него сложилась интересная гипотеза: Песчаная Язва гибнет со смертью носителя. Это обстоятельство давало надежду, слабую и трепетную, освещённую лишь мрачными факелами тяжёлых решений, но единственную.
Бурах бросил последний взгляд на тело, давшее ему столь многие знания. По совести, долгу и правилу, эти останки следовало похоронить верным образом, но, увы, мгновения утекали и проносились мимо, безжалостные и краткоживущие. Времени было слишком мало, а потому, Артемий, сознавая свою неправоту, развернулся и пошёл обратно. Следовало поделиться узнанным с ойноном Данковским.

[Woozzle >>>]

( С Чероном, а как же)

- ...в городе гуляет бред, - коротко, отрывисто бросил он. - Рассказывали историю о горбатом водовозе, который тянул вдоль по рукаву Жилки бочку якобы из Сугага, а вода, которую он продавал, через час начинала свертываться и загустевать в кровь. Каково, а? Сказание об Улгое-Хромце, чуть ли не слово в слово... Сугуг Хадуг едва не разнесли по камушку, теперь на улице даже произносить это слово небезопасно. Тебе не кажется, сестра, - Влад коротко усмехнулся, - что этим людям уже не нужна никакая чума?
- Ты думаешь, это смешно? Ты думаешь, люди выдумывают себе сказки для развлечения? – Виктория смотрела без улыбки – прямо и будто бы сквозь. – Только ведь это не люди. Это все страх. Он в каждом доме – бродит по пятам, скрипит половицами, поет колыбельные на ночь. Потом их пересказывают друг другу на улицах, а страх идет следом и слушает – все ли так? Не упустили ли чего?..
- Страх, страдание, вина, - не оборачиваясь, Влад отрешенно кивнул, - В любой поэме, в любой самой примитивной детской сказке их ты обнаружишь с избытком. И даже не столько страх... Степное общество всегда поражало меня своей монолитной иерархией беспрекословного подчинения, роли в которой могут не меняться десятилетиями. Как будто каждый из них рождается не собой, а частью роя, поддерживающегося жизнедеятельность матки - Земли.
Пальцы, судорожно стискивающие каменный парапет, побелели.
- Я был во временном круге, который обосновался у Костного Столба. Поговорить с кем-нибудь из Уклада оказалось едва ли не сложнее, чем присутствовать при церемонии соларной жертвы! Впрочем, отец... - поджатые губы искривились горькой усмешкой, - ему, как видно, по-прежнему позволено все, словно он выторговал у нынешнего старшины душу. Неважно. Они не боятся, сестренка, - Влад обернулся, встретив бездонный взгляд юной Хозяйки, - Они даже не используют слово "болезнь". Кажется, они не вполне понимают, что началась чума - хотя это ерунда, обязаны понимать, только не показывают... Их "забирает Бодхо", и они уходят. Безропотно.
- Таков Уклад, - девочка печально кивнула. – Да и что они могут сделать? Роптать – много ли проку... Та, что бродит сейчас по улицам – неприкаянная, чужая, страшная - не услышит проклятий. А Смиренники говорят – кара. Судьба. Но и они своей судьбы боятся - и тоже не показывают. Как будто это можно скрыть.
Сумерки серым полотном стелились по крышам домов, спадали вниз, клочьями повисая на незрячих фонарях. Капелла поежилась – промозглый ветер привычно гладил по щекам, а странный, горчащий разговор оставлял зябкое чувство где-то глубоко внутри.
- Мы все одинаковые, видишь, - в отрешенном, прозрачном голосе звучала недетская усталость. – Мы не хотим звать ее по имени, словно все еще надеемся, что она уберется прочь. А она пришла насовсем. Какое имя дадите ей вы?
- Мы? - нотки непонимания напоминают интонацией опасный хруст тонкого льда; разве может быть теперь какое-то "мы" перед лицом неминуемой смерти? - Я не знаю. И не уверен, что хочу знать. Кажется, последнее, о чем я думаю, так это о том, что отсутствие имени - как страха перед смертью - тоже является частью какой-то исполинской ловушки, предусматривающей все. Когда тебя занимает работа, не слишком-то успеешь испугаться судьбы - время давит сильнее, чем страх. Но мне кажется... - его голос дрогнул, впервые сломив мерзлое напускное спокойствие по-настоящему, - что по этому городу бродит гостья страшнее костяной людоедки. Она еще не стучалась в мою дверь, но звуков ее имени мне хватило, чтобы во мне зародилось сомнение...
Аккомпанемент слов все медленнее сопровождает наступающую ночь, как монотонная речь погонщика - зверя, ведомого на убой. Солнце, вспыхивая последним беззвучным криком, увядает к горизонту.
- Ты знаешь, о ком я говорю.
- Знаю, - в слабом выдохе – шелест опавших листьев. - А ты, выходит, тоже сказки слушаешь? Откуда ж иначе тебе знать о ней. Но имя у нее хорошее, тут ты сплетням не верь. Ясное имя, светлое, да и сама она… - сомнение рассыпалось короткой дробью – тонкие пальчики пробежались по каменной кладке и застыли, не завершив движения. – И сама она не злая. Несчастная. Одинокая. Странная. Только в глазах у нее – метель, и растопить некому.
- Сказки... - голос плеснул едва прорывающимся наружу отчаянием. - Такие сказки, что подходят на улице и властно берут за руку - их попробуй не услышь!.. Ты, конечно, видишь людские души насквозь. Вот только она - не человек. Несчастная, одинокая... и с каждым ее словом к ней тянутся другие такие же, несчастные, не объединенные ничем, кроме боли... Чем не знамя для легиона? - в сильном волнении, невольно сжимая кулаки, он вновь метнулся к колодцу, словно ища спасения в слепой черноте провала, - Я знаю, что она опасна... но не могу остаться в стороне. Что-то словно тянет меня, и хорошо, если это всего лишь проклятое любопытство исследователя.
Чуть дрожащие руки сами по себе, невольно, перехватили веревку и принялись наматывать поперек ладони, где сразу же залегла красная полоса.
- Тебе ведь ведомо будущее, сестра.
- Нет сейчас будущего, - светлое небо в глазах Виктории сделалось хмурым, совсем таким же, как то, другое, что тревожно смотрело с высоты и грозило обрушиться на город мириадами дождевых капель. – Все повисло на ниточках, на тоненьких паутинках, и они рвутся одна за другой. Когда-то их было много, теперь – только три. Та, что окажется прочнее других, станет будущим. А может быть, ни одна не выдержит. Подумай только – вся жизнь на одной ниточке. Твоя, моя, каждого. Это ведь такой груз…
На ниточке, эхом повторяет ветер, завывающий где-то неподалеку в железных нутрах Станции – и непрошенной иллюстрацией к этом грозному пророчеству покачивается веревка, вытянутая из колодца.
- Уж не околдовала ли она и тебя?.. - сумрачно поинтересовался Влад, перебирая в пальцах моток, словно змею. – Иногда твое всеобъемлющее милосердие кажется мне… почти равнодушием. Мы должны спасать тех, кого можем… пока еще можно бороться. Если это и неизбежность, чей удар нельзя отразить – то можно хотя бы уйти из-под удара! И увести…
- Ты – не ниточка, - странное спокойствие в голосе Капеллы и впрямь можно было принять за равнодушие – если бы не побледневшие губы да лед пальцев, коснувшихся ладони брата. – Ты не знаешь, как это – держать все и не сметь оборваться. А потому не понимаешь до конца. Уйти из-под удара можно, если тебя бьют плетью. А если небо падает сверху? Куда ты убежишь от него, где спрячешься? Кого сумеешь спасти?..
- Уехать. - брат осторожно сжал пальцы маленькой Виктории, заглядывая в глаза-омуты, - Ты не можешь, да и я нужнее здесь – но другие?.. Падает не небо – это разрушаются узлы нашего города. Хтонические места, здания – Бойни, Многогранник, еще Театр, который, кажется, накопил для себя смерти с избытком, но все еще стоит... Право, иногда мне кажется, что моя Станция – ничуть не менее значимое место силы, чем прочие. По крайней мере, - тихий невеселый смешок, - только она может подарить спасение.
Капелла отвернулась от черного провала колодца и бросила горький взгляд в сторону Станции. Неуклюжая махина будто бы стала от слов Влада изящнее и горделивее.
Вновь начавшийся дождь рассыпал унылую дробь по вековой ржавчине металлической крыши.
- Ты ведь понимаешь, - тихие слова сплетались с порывами ветра и улетали прочь, едва коснувшись слуха, - скоро этот путь закроют. И не будет спасения ни для кого. Вот разве что ниточки спасут. Ты вспомни об этом, если в твою дверь однажды постучатся. Она или кто-то другой – кто мог бы выдержать всю тяжесть.
Молчание: шепоток травинок, прислушивающихся к разговору. Ветер, бредущий из Степи одноногим калекой, наконец добрался и сюда, плеснув холодом вперемешку со сладкой горечью трав – должно быть, именно так пахнет моровое поветрие… Тянется, жадно пытаясь обнять рукой живое, теплое – и в ужасе отдергивается, обнаруживая на теле своего Искомого стремительно разрастающуюся язву – еще не смерть, но предвестник скорой.
Двое - мужчина и девочка, уходили от жилы в земле, от края города, обрывающегося в степь. Двое - чем-то неуловимо похожи, но каждый словно шествовал по собственному стеклянному коридору.
Сладковатый запах неизбежности крался по пятам.

[Хелькэ >>>]

В недрах.
(С Оррофином)

После того, как девочка растворилась во тьме тоннеля, исчезнув вполне привычно и оставив после себя больше вопросов, нежели ответов (что также было привычно), бакалавр Данковский снова погрузился в тишину. Ничем не нарушаемую... даже подземный гул, ощущавшийся прежде, перестал слышаться из глубин земли.
Смущало, однако, то, что от Артемия тоже ничего не было слышно. Куда же вел этот маленький коридорчик, в который так опрометчиво направился гаруспик? Тишина только казалась мирной... это обманчиво звучащее Ничто...
Шорох! Бакалавр встрепенулся. Звуки из ответвления постепенно становились все громче и громче, и не было никаких сомнений, что Бурах возвращается ("Если только это не подземные демоны степей", скептически подумал Даниил). Демонам, что и говорить, тут было самое место.
- О... назад тем же путем? - усмехнулся врач, когда из лаза показались босые ноги Артемия. - Что-нибудь есть?
Толи лаз неким мистическим образом изменил свою ширину, то ли протискиваться из широкого в узкое всё же проще, но вернуться, повторив путь наоборот у Артемия не вышло. Каким образом решение проблемы пришло в его голову - решительно не ясно, однако, потомок рода Бурахов опустился на колени спиной к отверстию и пополз назад, изо всех сил отталкиваясь руками. Видимо, тот факт, что бёдра у него оказались уже, чем плечи сыграл свою роль: сантиметр за сантиметром Гаруспик втиснулся в лаз и медленно двинулся обратно, к ойнону. Выбравшись, он встал, расправил изрядно затёкшие плечи и, наконец, ответил:
- Да, ойнон, кое-что я нашёл. У тебя есть микроскоп?
- C собой? - брови Данковского поползли вверх. - Нет, конечно! А вот наверху - да, есть.
- Тогда пошли. Я кое-что нашёл, - Бурах поднял лампу на уровень глаз, проверил количество керосина и качнул головой. - Плохо. До выхода может не хватить. Пойдём быстрее.
- Да уж не заблудимся, наверное, - махнул рукой Данковский. Остановился на пару секунд. - Или..? Слушай, Бурах, угадай-ка, кого я встретил, пока ты ползал по норам?
- Шабнак-адыр, - честно попытался менху, сосредоточенно топающий к выходу и время от времени задевающий плечами стены.
- Почти, - мрачно посмотрел на него бакалавр. - Девочку, Клару.
- Ну, почему же тогда почти? - пробормотал себе под нос Артемий и спросил, уже громче: - И что же она тут позабыла?
Даниил пожал плечами. Его тень на стене, почти сливающаяся с темным багрянцем почвы, задрожала.
- Она так и не сказала, хотя я спрашивал. Как обычно, говорила что-то малопонятное. О болезни. Обо мне... о тебе.
- Что она говорила? Попробуй вспомнить, это важно, ойнон. Ты можешь в такое не верить, но оно может быть важнее всего, что мы узнали до этого момента, - Гаруспик темпа не снизил, но его голос зазвучал напряжённо, слова проскакивали быстрее, а предложения стали более пространны.
- Ерунду, - фыркнул врач. – Знаешь, эта ее привычка говорить загадками к добру для нее же самой не приведет, так я считаю. Посоветовала мне выбрать врага и не поддаваться суеверию «на всякий случай». Или микроб, или шабнак-адыр. Вроде как у песочной Язвы может быть только одна причина… вернее, бороться я должен только с одной. Ибо слаб вельми для того, чтобы супротив двух бороться! – мрачно продекламировал он. – Ну как?
- Она была бы мудра, - отозвался менху задумчиво, - если бы хоть на секунду взглянула бы на мир глазами не с высоты. Впрочем, истины в её словах это не умаляет. Тебе действительно стоит разобраться, во что на самом деле ты веришь: в Мор или в Песчаную язву. Сможешь ответить сейчас?
Они уже добрались до верёвки, и Гаруспик остановился, развернувшись лицом к Данковскому и пристально глядя ему в глаза. Или ещё куда-то, Бакалавр вряд ли мог этого разглядеть из-за слепящего света лампы.
Даниил пожал плечами.
- Верю в болезнь. В то, что люди умирают. В смерть верю. А в причину этого всего надо не верить - искать ее надо, Бурах. И бороться с ней, какой бы она ни оказалась. Впрочем, я могу сказать, что мне было бы привычнее бороться с микробом... а тебе, должно быть, со всякими демонами, да? Не подумай, что я издеваюсь, - уточнил он, - но если мы вздумаем объединиться, то обязанности придется разделять.
- Вера часто определяет реальность, потом преломляется в ней, рождая изменчивость. Ты ещё поймёшь это, ойнон, а пока, да, давай объединимся и разделим обязанности. Но для начала давай выберемся отсюда, а то масло скоро закончится. Ты первый.
Бурах посторонился и сделал приглашающий жест.
Данковский в недоумении остановился - на том самом месте, куда попал, едва спустившись, не так давно.
- Э... Конечно. Разумеется, сейчас. Вот только найду новую веревку... потому что старая исчезла.
- Это плохо, - менху не сразу поверил, но потом убедился, что путь наверх действительно был закрыт. Он со степняковской обстоятельностью проверил, нельзя ли выбраться из колодца без неё и лишь после этого подытожил: - Это очень плохо, ойнон!
Лампа с шипением погасла.

[Барон Суббота >>>]

Продолжение похождений бравых Бакалавра и Гаруспика под землёй

Темнота. Вязкая и непроницаемая, не разгоняемая даже серым маревом сверху, она превращала глаза в ненужный атавизм, в бессмысленную роскошь, но вместо утраченных картинок сознание моментально наполнялось звуками и запахами. Капает где-то далеко вода. Тихое, басовитое гудение. Влажный шелест и еле различимый скрип. Пахнет странно. Стоячей водой? Нет, не то. Уксусом? Тоже не то. Терпкий, одновременно и мягкий и пробирающий до костей запах ненавязчиво наполнял лёгкие с каждым вздохом.
- Это очень плохо, - в третий раз повторил менху. - Знаешь, ойнон, похоже, что наша линия готовится к рубцеванию. Странно это, когда дела идут хуже и хуже с такой плавностью. Нам придётся идти обратно.
- Похоже, что... о небо, ну куда могла деться эта треклятая веревка? - Данковский с силой и злостью ударил кулаком по стене, наконец-то не испугавшись ее странного тепла и влажности. - Какой умник мог ее втащить наружу?! Когда мы отсюда выберемся, я найду его и собственноручно...
Бакалавр осекся. Свод над головой начал неприятно давить, создавая ощущение собственной хрупкости - здесь, в недрах земли, где над тобой тонны и тонны камней и песка, а заодно и пара-тройка домов, может статься.
- Если мы отсюда выберемся, - поправился он. - Обратно - это куда, по-твоему?
- Туда, откуда сейчас пришли. Поищем иной выход. Их всегда больше, чем два, - в полной темноте Гаруспик как можно более аккуратно начинял свою трубку, извлечённую из кармана штанов. Получалось не очень.
Травяная смесь просыпалась и падала на пол туннеля, сама трубка так и норовила вывернуться из пальцев, а когда дело дошло до закуривания, менху сломал несколько спичек, прежде чем смог добыть огонь.
- Хоть как-то свет, - пояснил он, озаряя своё лицо багровым всполохом от затяжки. Получилось инфернально.
- Еще и дымить здесь будешь? У меня и от вашего надземного воздуха голова кругом, так ты еще тут, в духоте, собираешься трубочку курить? - Данковский поморщился. - Да и света-то не ахти как много.
Ситуация получалась сомнительная. Даниил, например, совсем не был уверен, что выходов обязательно два. Хотя Клара же откуда-то пришла... или спустилась по их веревке?
"Да нет", подумал он, "девчонка же..."
Впрочем, если она все-таки смогла по ней спуститься, почему ей не подняться тем же путем и не забрать веревку с собой по каким-то мистическим причинам? Мысли становились все мрачнее.
- А там, куда ты ползал, нет второго выхода - по какой-нибудь счастливой случайности? Подарок фатума, милость степных богов или еще что?..
- Вполне может быть, что есть, - туманно ответил менху. - Идём, ойнон и посмотрим, каково это место в темноте.
- Посмотрим в темноте, да, - кивнул Даниил. - Наверняка разглядим все до мельчайших подробностей.
- Ты можешь не прикрываться щитом неверия, ойнон, это не была метафора. Мир теней отличается от привычного нам. Здесь выход может и найтись.
Огонёк трубки проплыл мимо Данковского, а его локтя коснулась выставленная вперёд рука Бураха. У менху слова не расходились с делом, и он снова шёл в глубины катакомб, как к себе домой.
Бакалавр удивленно посмотрел на него.
- Хочешь сказать, при нормальном освещении выход мог не найтись?
Идти вперед за огоньком, в то время как самого "факелоносца" видно почти не было, казалось Даниилу... довольно забавным. Правда, лишь до такой степени, чтобы вызвать на лице кислую улыбку.
- Fiat lux, - пробормотал он себе под нос, стараясь нигде не споткнуться.
- И да, и нет, ойнон, - голос менху гулял и дробился, обрастая обертонами и отражаясь от стен, он приобретал мистическое звучание, покрывающее маревом и без того не слишком понятные слова. - Скажи мне, ойнон Данковский, приходилось ли тебе студентом гулять по ночной Столице?
- Конечно, - хмыкнул Даниил. - Да еще как гулять... и на столах плясали, и драки устраивали, и... ночью в Столице друга жизнь. Не такая, как днем.
Пожалуй, он скучал по тем временам. Ведь именно им он был обязан своим выбором - бороться не с болезнями, не со старостью, не с редкими видами микробов, а с самой смертью. Что означало - бороться со всеми проявлениями вышеперечисленного включая также причины их появления.
Почему неизлечимая болезнь выбирает именно этого человека?
Почему кто-то находит у себя седые волосы в пятьдесят лет, а кто-то - в тридцать?
Можно ли дать научное объяснение любому облику, в котором смерть является людям? Или есть что-то выше, что-то "над", что-то...
- Хорошее было время, - прервав свои мысли, добавил он.

[Хелькэ >>>]

(все те же и там же... и такие же бравые)

- Тогда ты понимаешь. Другая жизнь. Другие люди. Другие места. Темнота меняет всё, - спереди донеслось тихое хмыканье. - Впрочем, ойнон, прости и продолжай не верить в суеверия. Ведь я не смогу вместо тебя выстраивать ровные теории, так? Кстати, мы дошли обратно до сужения. Придётся ползти.
Странный он был человек, этот доктор из Столицы, последний раз видевший живого пациента во время практики в Университете. Теоретик, высоколобый и хладный, что сердцем, что разумом, на поверку он оказывался удивительно чувствительным духовно, способным понять линии мира если не во всей полноте, то хотя бы сердцем. Одна жалость - сильно мешал ему разум, на всякое, что не соответствовало книжной мудрости, ставящий клеймо: "Не бывает". Интересно, приходило ли ему в голову, что теоретическая наука - вещь куда более эфемерная и основанная на вере, чем любое "суеверие"? Менху этого не знал, но очень надеялся, что да.
Второй раз за этот день (или там, наверху, уже вечер?..) Данковский воззрился на лаз, чернеющий своей глубиной.
- Ты ползи первым, - кивнул он вперед, - источник света у тебя, о Люцифер.
«Сколько же трубок», подумал вместе с тем Даниил, «тебе придется выкурить до того, как мы выберемся наружу? И хватит ли табаку?»
А Бурах уже скрывался в лазе, успевшим стать почти привычным. Трубку он держал в зубах и очень скоро пожалел об этом из-за едкого дыма, раздражающего глаза. Секунды тянулись одна за одной, лаз вновь стал шкуродёром и наконец прекратился. Артемий отполз в сторону и сел прямо на землю, протирая безбожно слезящиеся глаза.
- Неприятно, - сдержанно высказался бакалавр, вылезая, вставая на ноги и отряхиваясь. Попытался оглядеться в темноте: трубка давала мало света, но глаза уже привыкли.
Груда тряпья на полу, что-то свисает со стены… вроде лестницы.
- А вот и вых… - начал Даниил, шагнув вперед, но тут же осекся, увидев, что это было за тряпье. – М-мать… здесь трупы?! Какого черта здесь делают трупы?!
- Лежат, - совершенно серьёзно ответил Бурах. - И мумифицируются, судя по отсутствию вони.
Даниил перевел дыхание. В пещере стало намного неуютнее.
- Это что же, их Младший Влад сюда собирает?.. Как думаешь?
- Может, и не он. Зачем тогда два хода рыть?
- Откуда мне знать? Может, это вообще все те, кто до нас спускался в колодец и тоже не смог вернуться тем же путем, что спустился.
- Ойнон, неужели ты и вправду последний раз настоящее тело видел во времена студенческой скамьи? - Артемий последний раз протёр глаза и подошёл к одному из трупов. - Смотри, у этого слизистая начала разлагаться лишь недавно, мягкие ткани, опять же, ещё не ссохлись, да и следы болезни, мной найденные не могут быть старыми. Нет, во всяком случае некоторых бросили сюда недавно.
- Неужели ты думаешь, я вижу так прекрасно, что мне отсюда видно слизистую? - огрызнулся Данковский. - А ты вообще герой, Бурах, ни слова мне не сказал о том, что тут нашел, и видимо, нарочно. От чего они умерли?
- От Песчаной Язвы, - не понятно почему, но слова менху дали необычно гулкое эхо, обратившись из констатации неприятного факта в окончательный приговор. - Я взял образцы тканей. Потому и спрашивал тебя про микроскоп.
- Понятно, - вздохнул Даниил. Обратил взгляд к лестнице, ведущей наверх, в темноту. - Не пора ли нам выбираться отсюда? Хотя бы для исследования этих тканей... впрочем, я не оставляю надежды заглянуть еще и в Термитник. Если все пойдет нормально.
- Пойдём, ойнон, - согласился Артемий и как всегда первым подверг прочность лестницы серьёзному испытанию. Несмотря на немалый вес крепкого, пусть и низкорослого менху, путь наверх затрещал, но выдержал.

[Черон >>>]

(на этот раз маски - собачьи)

Винтовая лестница, отмеченная цветами ржавчины на древнем кружеве металла, аукалась с раскатистым эхом: частые отзвуки шагов вспыхивали дробью, чтобы слиться в равномерный монотонный гул. Так же монотонно, в такт, поскрипывала дужка старенькой лампы, плещущей неровными сполохами. Темнота, привыкшая к уютному, тихому одиночеству в заброшенной башне, испуганно жалась к углам.
- Не скачи! – возмущенный шепот вклинился в звучную мелодию железных ступеней, прервав маленького виртуоза, отбивающего ритм стоптанными подошвами. – Топаешь так… так…что тебя даже в Бойнях слышно, вот!
Мальчишка, похожий на тонконого жеребенка, остановился и обиженно засопел. Эхо, лишившись ведущего голоса, разочарованно смокло.
- Ну и что такого! – насупленный взгляд из-под бровей. - Башня-то на отшибе, кругом степь… Ничего и не слышно.
- Сказано тебе – дело секретное. А ну как сюда двоедушники заявятся, да не вдвоем, а целой бандой? Объясняй им потом, чего мы тут забыли…
- Так уж и явятся... - проворчал в ответ мальчик, меняя ритм шагов на осторожное легато. - Откуда им знать? Разве что души доносят...
Темнота промолчала: как знать, может и вправду чья-то беззвучная душа затаилась в ее теле, прислушиваясь к торжественному шепоту разговора? Мгновение - и ее разделило пополам бабочкой огня: одна часть темноты осталась безмолвной и безликой, а другая - одетые в тень силуэты, украдкой переговаривающиеся между собой - двинулась по лестнице вслед. Выше и выше по ржавым ступеням.
- Говорят, схрон недавно нашли?
- Пытали пленного бандита. Раскололся на третий день, но не обманул...
Голоса смолкли, словно почувствовав, что нутро старой башни напряженно прислушивается, внемлет каждому слову – схрон? Двое, принесшие с собой свет, явились не просто так?.. Не стучать каблуками по проржавевшему металлу, не перекликаться с одичавшим эхом, не разглядывать потрепанную кладку стен. Двое явились за сокровищем, спрятанным здесь давным-давно и бережно хранимым долгие годы. Тьме не было дела до сокровищ, тьма не цепной пес, несущий вечную стражу, но привычка к заведенному порядку вещей, заставляла ее мягко красться по пятам, выжидая, когда двое потеряют осторожность и продолжат разговор. Привычка, а еще – любопытство.
- Почему нельзя сделать еще?..
- Ш-шш, - тень прижала палец ко рту, вернее - к пасти, потому что ночные гости собакоголовы. Плюшевые уши напряженно ловили эхо осторожных шагов. - Секрет безнадежно утрачен. Теперь - война за оставшиеся тайники. И хорошо, что дело еще не дошло до оружия...
Песьи головы торжественно-мрачно переглянулись: за то, что хранится здесь, каждый был готов рискнуть жизнью без лишних слов. Темнота наблюдала. Ей неведома была ценность сокровища - но она знала ценность крови.
Лестница мертвой змеей выгнула витую спину вверх.
- От восточного окна пятый камень. Где здесь окна?
- На самом верху. Тише...
В воздухе ощутимо пахло сыростью и – предвкушением. С каждой минованной ступенью, с каждым шагом вверх запах сырости становился слабее, зато предвкушение расплескивало свой особый будоражащий дух щедрыми волнами.
В окна тоже заглядывала тьма – пришлая, незваная, охочая до чужих тайн, и раздраженная хозяйка башни поневоле отвлеклась от силуэтов, скользящих вдоль стены.
Схватка была короткой и незаметной для чужих глаз – лишь пламя в тонком стекле яростно вскинулось, ощутив движение потоков. Две тьмы слились в одну; она все так же силилась заглянуть через плечо, но опасалась оскаленной пасти огня.
- Может быть, потушить? – собачья морда вопросительно указала на лампу. – Свет-то, поди, далеко видать...
- А как потом нужное место искать? - шикнули из темноты, приближая фонарь к стене: по кладке нехотя разбежались бледные тени. - Ничего, окна высокие, из города не увидят...
За годы, в течение которых это место было покинуто, темнота, как червь, проточила ходы сквозь стены, спасавшие от дождя, холода и любопытных глаз - но не от времени. Крошево разбитого стекла еще хрустело где-то на подошвах, сквозь ослепленные рамы порывом ворвался ветер - и замер, завороженный таинственностью момента. Короткопалая детская ладошка (неожиданно: где же когтистая собачья лапа?) коснулась стены - камень, второй, третий...
- Здесь шатается.
- Выбивать? - пламя лампы дрогнуло, потревоженное боязливой репликой. - А не развалится?..
Выбивать! – непременно бы откликнулась темнота, но душа, оживившая ее, была безголосой. Так и стояла за спинами, немо глядя на замурованный тайник.
Но ответа и не ждали. Звуки осторожных ударов, подхваченные заскучавшим было эхом, звонкими градинами покатились вниз по лестнице – подпрыгивая, ударяясь о перила, отражаясь от стен.
Испуганная этой сумасшедшей дробью, темнота металась по башне, и огонь, жадно облизываясь, следил за ее нервным танцем.
Камень шатался, но не спешил явить незваным гостям свои тайны.
- Ты не так стучишь! Дай мне!
Тени на миг переплелись, меняясь местами. Короткие, точеные удары вновь обрушились на заветный кирпич.
В конце концов он поддался, провалившись в нишу в стене и взметнув облачко пыли, искрящееся в неровных отсветах лампы. Благоговейно замершие руки вытащили его наружу, освободив тайник, в который тут же заглянул любопытный огонь - впервые за пять лет.
- Это правда оно?..
- Похоже… - шепот звучал теперь совсем иначе: трепетно, восторженно, на одном выдохе.
Картонная коробка, извлеченная из беззубой каменной пасти, не выглядела таким уж сокровищем. Ветхая, местами подгнившая, перетянутая разлохматившейся бечевкой – она, казалось, готова была развалиться от неосторожного движения, рассыпаться прахом, исчезнуть вместе со всем своим содержимым.
Торжественно опустив добычу на пол, силуэты склонились, как пред древним идолом – почтительные, немые, готовые свершить обряд. Бечева, покорная движениям пальцев – почти ритуальным – опала, свернувшись петлей. Крышка с тихим шорохом отошла, открывая пыльное нутро клада.
Пальцы благоговейно скользнули по маленьким перевязанным коробочкам внутри, осторожно вскрывая, размешивая ровную серую смесь порошка, пробуя на вкус - чуть-чуть, на кончике... Чудотворное снадобье, над созданием которого годами бьются ученые и целители, панацея, извлеченная не сквозь увеличительные стекла и колонки цифр, а протянутая на ладони детской игры. Это ведь так просто - возьми немного этого, затем другого, смешай с закрытыми глазами, ни в коем случае не подглядывая, добавь третьего... Это лечит от простуды, это утихомиривает боль, это от желудочных колик а взятое вместе - вытащит из рук смерти. Костяных цепких коготков, от которых не может не быть спасения, в конце концов разве смерть - не просто еще одна болезнь?..
Темнота потеряла дар речи вместе с охотниками, против воли влившись в потрясенное созерцание. Впрочем, это ненадолго - уж ей-то, вседлящейся и всеобъемлющей, удивляться детским играм?
- Теперь главное не попасться врагу, - хриплым голосом трепещет пламя лампы. - Обратный путь вдвойне рискованней...
Тени уходили медленно, будто став разом взрослее на целую сотню лет. Давил на плечи груз ответственности, ценность обретенной ноши, заставляя нервно коситься по сторонам и вздрагивать от малейшего движения воздуха. Опечаленное эхо робко перекатывало редкие шорохи, и тут же теряло их в черной, смолистой тишине.

[Woozzle >>>]

Самозванка. "Скажи 'друг' и войди"
(мелом на стене: здесь был Черон)

Темнота свивалась в упругие жгуты и струилась меж пальцев - легкая, как бесконечная шелковая пряжа, и такая же мягкая. Клара ощущала эти тонкие нити каждой клеточкой и шла по ним, не ведая других знаков. Выставленная перед собой ладонь – слабо белеющая звезда, бессильный охранный знак. Ни тьму рассеять, ни отогнать порождение подземного мрака - если таковое вдруг пожелает полакомиться девчонкой, забредшей в глубину тоннелей. Порождений, впрочем, не было. И тревоги, привычно угнездившейся в груди, не было тоже. Даже холод, вечный спутник, здесь, в этом странном месте отступил, съежился, будто придавленный тоннами камня – городом, оставшимся над головой. Рука касалась стен, чуть влажных особой испариной – теплой и дышащей, и эти прикосновения были на удивление приятны. Так, уютно и ласково, встречают ладонь хозяина стены родного дома, покинутого надолго, дождавшегося возвращения и вновь предощущающего разлуку.
Тоннель вел Клару, петляя и извиваясь, бросая под ноги мягко пружинящую почву без камней и выбоин – ты только верь, девочка. Верь и следуй – вперед, за своей рукой, скользящей по бесплотным нитям.
Нить оборвалась внезапно. Не было больше дороги, и Клара в растерянности озиралась – не видя ничего в колючей тьме и не смея вновь поверить своему осязанию, намагниченной стрелке, запрятанной в ладони. Дом обманул, обернулся непролазной чащобой – как забрела, как выбраться обратно?.. Пальцы лихорадочно ощупывали стены – несколько мучительно долгих секунд, тяжелыми ртутными каплями падающих на сердце. Все та же едва заметно пульсирующая земля – слева, справа – и ничего кроме.
Клара закрыла глаза, веками-шторами отгородившись от подступающей паники. Намагниченная стрелка дернулась вверх. Слепо, будто во сне, девочка потянулась за ней – рука коснулась истертой веревки. Лестница.
Клара уцепилась, неловко подтянулась и все так же, не открывая плотно сомкнутых век, медленно двинулась вверх. Нависающий свод становился все ближе – незримый, но ощущаемый, как давящий груз. Ближе и ближе, пока наконец не лег на плечи. Клара набрала в грудь воздуха и открыла глаза. Квадратный контур над головой был слабо подведен желтоватым светом, пробивающимся в тонкую щель. Оставалось только толкнуть люк – и встретить того, кто зажег лампу над ним. О том, как он отнесется к незваной гостье, явившейся из подземелья, Клара старалась не думать.
Блики неровного света вырезали из темноты совершенно неожиданную в этих подземельях фигуру - Клара беззвучно вскрикнула, едва не выпустив веревки из рук - в тусклом пламени огня змеилась аспидно-черная звериная голова, поблескивая огромными глазами. Собака вроде тех вестников - пугающие воспоминания сами прыгнули в голову - что выли вокруг кладбища, когда она проснулась первый раз...
- Т-ты кто такая? - вдруг обескураживающе вопросил человеческим голосом зверь. Вместо собачьего рыка у него оказался тонкий, мальчишеский срывающийся голосок - конечно же, маска, какие любят носить здешние дети... от облегчения она чуть не выпустила веревку второй раз.
- А ты всегда так радушно гостей встречаешь, песья твоя голова? - отголоском пережитого страха явилась дерзость – еще более едкая, чем обычно.
- А ты молодец! - неожиданно развеселился дозорный песиглавец, протягивая незваной гостье руку, - Отчаянная!.. Лезь сюда давай, так и быть - мы тут в Башне внизу никого не бросаем. Обет такой дан, - уточнил он, когда Клара оказалась рядом с ним. - Даже двудушников, хотя их звери в темноту обычно боятся. Ты часом, не из них будешь? Не из зверей, понятное дело...
- Не из них, - успокоила мальчишку Клара, не став уточнять, что знать не знает, кто это такие. – А что за Башня? Мне сказали… - и прикусила язык.
«Крыса сказала. Пойди туда, не знаю куда, найди то… В который уже раз?»
- Что у вас здесь? - взгляд бегло скользил по обветшалым стенам, исчерченным резкими тенями в отсвете керосиновой лампы.
- Сейчас, разбежалась, - хмыкнул дозорный, по-мальчишески вежливо, но упрямо подталкивая Клару в сторону от люка, который вслед за этим немедленно закрыл. - Ты кто такая вообще? Откуда здесь взялась? А если ты шпионка? Мы тебя выпустим, а ты побежишь Ноткину доносить, что песиголовцы раскопали схрон Башни Алхими... ой! - парень зажал себе рот руками поверх маски, и точь-в-точь с человеческим страхом на плюшевой собачьей морде покосился в сторону Клары.
- Ну и что вы со мной сделаете? Замуруете здесь навсегда?
Внутри колючим кустарником прорастало раздражение. На мальчишку с его глупыми играми. На Пророка с его подземными лабиринтами. На Хозяйку с ее немощью. На Ласку с ее беспокойными покойниками. На весь этот город, который вот уже который день то гнал Клару из одного капкана в другой, то вдруг отпускал на все четыре стороны, но на каждой из дорог подсовывал нелепицу за нелепицей. Клара резко дернула за собачье ухо, и голова-маска, бессильно оскалившись, повисла у нее в руке.
- Т-ты чего?.. - под маской парень оказался белобрысым и растерянным донельзя - в его голове, казалось, не укладывалось, что эта девчонка совершенно его не боится. Пятясь в сторону от Клары, он нащупал за спиной ржавую дверь, толкнул ее, и выбежал по ступеням наверх, что-то отрывисто крича - расслышать мешало эхо.
Оно же донесло Самозванке топот ног откуда-то сверху.
Клара вздохнула и подняла повыше плюшевую морду. Та равнодушно усмехалась – вот так, мол.
- Что же ты за зверь такой, хозяин сбежал, а ты ухмыляешься…
Маска не устыдилась. Подумав, Самозванка бросила ее на пол – не на себя же натягивать?..
Торопливое стаккато шагов по лестнице громыхало раскатисто и гулко, и девочке вдруг стало неуютно – кто знает, кого там принесет на смену белобрысому дозорному, чья отвага оказалась не длиннее собачьего носа сорванной маски? Люк поглядывал темным глазом, обещая приютить, укрыть, спасти, и Клара не спешила шагнуть от него к распахнутой двери.
В проем после кратковременного затишья сунулась еще одна голова. Увидев гостью и маску у ее ног, она тихо ойкнула и подалась назад, скрывшись из виду. Однако, та еще гвардия у песиголовцев... Впрочем, причина заминки открылась Кларе почти сразу - вместе с яростным глухим шепотом, донесшим слово "Самозванка!.."
Помедлив, железная дверь подвала скрипнула еще раз, впуская на этот раз троих визитеров - вернее, хозяев - на этот раз без собачьих масок. Угрюмые настороженные лицо, совсем не детские взгляды исподлобья... с приходом ли мора здесь разучились улыбаться?..
Предводитель, коротко стриженый хмурый парень, сухо и демонстративно по-мужски протянул гостье руку:
- Станек. Ты и правда чудотворица?
Клара чуть не поморщилась в ответ, как от зубной боли. Легкокрылые, яркие бабочки слухов разлетались быстро – никаким сачком не отловишь.
- А что же – тебе чудо сотворить нужно? – Клара улыбнулась, но в голосе за обманчивой мягкостью сверкнуло – и спряталось – стальное острие.
- А что, - немедленно заинтересовавшись, Станек вскинул голову, - сделаешь? И дорого берешь?
Кто-то за спинами приглушенно хихикнул. "Говорят, она с Ноткиным", прозвучало затем - и осталось без внимания.
- А все-таки, как ты сюда забралась? - глаза главаря песиголовцев пылали жгучим интересом. - Ты не думай, мы тут не в игрушки играем. Не расскажешь - и впрямь замуруем. Сама спасибо скажешь - здесь у нас как в Мгногограннике, никакой мор не достает...
Клара не стерла с лица улыбки. Напряжение отступало. Обычные мальчишки – такие же как те, что бродят по улицам, такие же, как Уж, и Нотктин, и вся его ватага. Было бы кого бояться...
- Так ведь я же чудотворица, - тонкая ладонь потянулась вперед и замерла, почти касаясь впалой мальчишеской щеки. – Я в другие игры играю. Что мне ваши затворы? Как сюда пришла – так и уйду, не тебе меня удержать.
- Ты правда творишь чудеса?.. - несмело спросили откуда-то сзади.
- И правда можешь лечить болезнь?
- А правда, что пятеро бандитов умерли от твоего взгляда? - пискнул самый маленький мальчик, на которого немедленно зашикали, но так и не избавили от пылающего любопытством взгляда. Обитатели башни почти вмиг превратились из суровых привратников, казавшихся неуместно повзрослевшими, в тех, кем являлись на самом деле - маленькую толпу совсем еще детей, которые тянули к ней руки, одновременно боясь и желая коснуться, как какой-то диковиной вещи - настоящая чудотворица, про которую столько рассказывают...
Они не боялись ее и не падали на колени. Удивительная, загадочная, интересная... вещь. И Клара, привыкшая к другим интонациями, к другим взглядам растерялась. Не нее смотрели уже без всякой неприязни, но и неприятного заискивающего блеска – тоже знакомого – в глазах здешних обитателей не было. Так – любопытно и живо – смотрели случайные знакомые со складов. Так смотрел смешной маленький мальчик, которого она потеряла на мозаичных ступенях Верб. И так никогда не смотрят враги.
- Да я бандитов-то не видела, - Саамозванка вздохнула – без особого, впрочем, сожаления. – А болезнь лечить… Могу, наверное. Только не всегда выходит.
- А почему?.. - разочарованно выдохнул Станек, словно переживал разрушению образа всемогущей святой, как самому себе, и непонятно, было, о к чему это относилось - к болезни, или все же к бандитам. - Ты откуда, кстати, сюда забралась? И что ищешь?..
- У нас здесь старая водонапорная башня, - разъяснила рыжеволосая девочка постарше. - Форпост Зеркальной Крепости в городе, мы тут собираем новости и присматриваем за Двудушниками.
- А о тебе говорил Хан, - непоследовательно добавил вслед за ней один из троицы парламентеров. - Погоди, выходит, ты была в Многограннике?..
Вопросов было так много, казалось, они рухнули сверху мягким сугробом, погребая под собой остатки самоуверенности. Клара переводила взгляд с одного лица на другое: курносый нос, ехидный прищур глаз, коротко стриженный ежик, собачья маска, жесткая медь девчоночьих волос – все это мелькало цветастым калейдоскопом; такими же яркими осколками пересыпались чьи-то голоса и обрывки слов. Кому отвечать? И отвечать ли?
- Там лестница, - наконец кивнула она на люк, - веревочная. Прошла по тоннелю и залезла. А кто такой Хан? И что вы с Ноткиным не поделили?
- А тоннель?
- От Театра, наверное, - кивнул все тот же мальчик, осведомленный о Хане. - В доме у Горхона сейчас карантин и не пускают.
- Ты не знаешь, кто такой Хан? - округлил глаза Станек. - Он предводитель Песиголовцев, военачальник и главнокомандующий... по-настоящему его зовут Каспар, его отец - Виктор Каин, чернокнижник и колдун. Но Хан действительно передавал о тебе, говорил всем детям, чтобы... - тут он смутился, отведя взгляд, что не совсем вязалось с его обликом. - Чтобы не чинили препятствий и не вставали на пути.
Не обо мне он говорил. Не обо мне. Клара теребила воспоминания, будто ворох шерстяных нитей – подбирала одну к другой, связывала концы прочными узелками, сматывала пряжу в клубок. Многогранник и девочка, что похожа на нее, как отражение в самом искреннем из зеркал, переплетались все плотнее – не разорвать. Все-таки придется навестить эту стеклянную громадину – не сейчас, позже, но обязательно придется.
- А вы, значит, предводителя не слушаете? Дверь загородили да еще замуровать грозились, - беззлобно усмехнулась Самозванка. - Где у вас тут выход?
И куда дальше?.. Из головы не шли слова Пророка. Пройдя сквозь землю, найдешь то, что ищешь. Посмеялась Крыса, обманула? Не этих же... собакомордых Клара искала, в самом деле...
- Мы думали... - Станек было пытался оправдаться, но осекся, отведя взгляд и посторонившись. Невысказанное так и осталось скрытым, и чувствовалось, что правды уже не вытрясешь даже руками, творящими чудо - единственное, наверное, чего они не могли добиться. Думали... ее ли в самом деле здесь ждали?
- Проходи, чудотворица, - они кланялись ей, махая на прощание. Девочка поднялась по скрипучим железным ступеням, ведя за собой Клару, остальные следовали за ней, переговариваясь. Подвал действительно вырастал в башню - старую, проржавелую изнутри, пересохшую и давно не видевшую воды. Потолок истончился, и сквозь рваную дыру сюда осторожно заглядывали звезды, не подозреваемые в доносительстве на двоедушных. В самом деле, куда далеким светилам…
- Вот дверь, - повозившись с ключами, Станек отпер железную створку, отворив ее наружу так, чтобы можно было пролезть - дальше старые петли не поворачивались. Снаружи пахнуло горьким ветром и запахом трав. - Иди куда пожелаешь. Только смотри, до города далеко. Скажи... - помявшись, задал он вопрос перед тем, как выпустить ее, - правда, что тебя изгнали из Башни?
- Неправда, - с легким сердцем ответила Клара и шагнула в темноту, оставляя за спиной все незаданные вопросы. – Я там даже не была.
Шепчущий сумрак трав ласково обнял ее лодыжки.

[Барон Суббота >>>]

Наверх - к мордобою.

(с Хелькэ и Чероном)

Артемий не стал торопиться и откидывать люк полностью. Чуть приподняв его, менху осмотрелся, одновременно чутко прислушиваясь, и пытаясь разобраться в волне нахлынувших запахов.
Медленно, осторожно, безо всякого доверия к окружающему, он разбирался в том, куда же ведёт люк и, что самое главное, есть ли там кто-нибудь живой.
Помещение снаружи казалось безлюдным - какой-то хозяйственный склад, каких много на южной окраине города... Он был полуосвещен - откуда-то из-за груд ящиков, между которыми был расчищен проход, мерцали отблески слабого света, как от свечи - но никаких звуков или голосов.
Бакалавр, поднимавшийся следом, нетерпеливо постучал по крышке люка с той стороны.
- Дай мне вылезти, Бурах. Или уже задумал оставить меня тут навеки?
- Молчи. Я не знаю, куда мы выберемся и есть ли там кто-то, - едва-едва слышно прошипел Артемий. - Скажу, когда можно будет, а пока, сиди тут тихо.
С этими словами он приподнял люк и быстро выскользнул наружу, опустив за собой крышку так, чтобы она не хлопнула.
Тени, разбросанные по стенам мягкой кистью, вздрогнули, точно порыв воздуха из люка потревожил скрытое где-то пламя свечи... и успокоились. Где-то вдалеке послышалось попискивание крысы - мелькнула еще одна тень, быстрая и юркая, пробежавшая вдоль стены, и напомнила о новом страхе, который охватил город только прошлым днем - домовые зверьки и степные мыши, которые сначала стали первыми жертвами чумы, оказались разносчиками, от которых не спасали ни заколоченные двери, ни занавешенные окна.
От нашествий крыс, словно обезумевших перед эпидемией и сбивавшихся в стаи, страдали в первую очередь продовольственные склады. Впрочем, эту охотницу сюда занесло, видимо, случайно...
Артемий потянулся к ножу. Оставлять крысу в живых у него не было никакого желания, но достаточной сноровкой в метании он не обладал, да и широкий клинок мало подходил для этой цели. Так что, Гаруспик сосредоточился. Весь мир был одной Линией, но она состояла из других, много меньших. Их было много, очень много. Бесконечность, объединённая в монолит, и пресечь одну из них было можно. Оставалось только выждать момента, когда эта линия окажется поближе к его. Ну или кинется.
Усатый зверек, видимо, счел Гаруспика слишком устрашающим противником - пискнув, крыса скользнула в норку за ящиками и пропала. Данковский тем временем (наконец-то!) выбрался наружу и стал оглядываться. Ощущение легкой тревоги, хотя самое дурное, казалось бы, уже осталось позади, почему-то легонько царапало изнутри грудную клетку.
Маленькими и острыми коготками.
- Ты знаешь, где мы? - шепотом спросил Даниил.
Интересно, зачем ход из колодца прорыт именно сюда? Или это отсюда прорыт ход к колодцу?
- Мы не уходили далеко и я не слышу реки, значит это либо станция, либо склады. Причём второе вероятнее, - прошептал менху. - В остальном же...чувствую, люди стремились под землю, а не что-то из-под земли к людям. Последний вариант, он вообще редок...химеры слишком устали и хотят только покоя.
Он покачал головой и убрал нож. Ему казалось, что что-то невидимое и старое до полной неощутимости схватило его там, внизу, за горло и держит, не отпускает до сих пор, заклиная вернуться. Алкая толи крови, греющей его вены, толи духа, тлящего огонёк на дне зрачков. Менху потряс головой и расправил плечи, так, что бисер на его куртке сверкнул доспехами. Ощущение отступило...отступило, но не ушло окончательно. Древнее что-то всё равно было рядом.
- Мрачно, - пробормотал Даниил. Здесь не хотелось даже глубоко дышать, чтобы не выдать себя присутствием... но кому? На первый взгляд, непохоже было, чтобы кто-то здесь находился.
Разве что крысы, но крысы не в счет. Хотя могут быть и опаснее многих людей - например, тем, что сейчас это первые разносчики заразы.
- Выбираемся? - он кивнул Артемию. - Ума не приложу, сколько времени мы провели в этих пещерах... у меня еще полно дел.
- У нас полно дел, ойнон. И, знай, я не забыл обещание, - мрачно произнёс Гаруспик, как-то уж очень многообещающе усмехаясь. - Идём, поищем выход. Оставайся чуть позади.
Он шагнул вперёд, чуть согнув ноги и ссутулив плечи, набычившись и собравшись в кулак, в визжащую от силы натяга пружину. Двигался он медленно, осматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, не снимая руки с ножа.
Этот склад, кажется, последний раз открывался едва ли не со времен ухода Гаруспика из города - внутри он был почти пуст, партии ящиков сгрудились в самом конце, у дальней стены, невзначай прикрывая и так достаточно потайной люк в подземье. Судя по легкому осадку пыли, он пустовал уже очень давно... и тем не менее, факелы внизу кто-то зажигал - а тела были сброшены как минимум несколько дней назад.
Ответ на невысказанный вопрос последовал незамедлительно - совсем рядом с дверью обнаружился и источник тусклого света в виде тлеющего фонаря.
Когда до выхода оставалось едва ли десяток шагов, тронутая ржавчиной железная дверь душераздирающе скрипнула и распахнулась, впуская в полумрак четверых изумленных людей, единственный взгляд на которых мог предоставить исчерпывающие сведения по поводу из взаимоотношений с религиозными запретами на пронзание человеческих тел железом.
Запреты у публики были явно не в фаворе.
- Господа-а, - удивленно протянул самый низкий, худощавый, по виду - предводитель. - Да к нам, никак, забралась сама шабнак-адыр с дружком! Замки нетронуты, а тут внутри - гляди-ка...
- Ваша дырка? - вместо ответа поинтересовался Гаруспик, выпрямляясь и разглядывая вошедших очень неприятным, волчьим, взглядом, которым во все времена славилась семья Бурахов. Пальцы замерли на ножен, и менху замер, балансируя на хрупкой паутинке сплетающихся Линий. Большая часть краснели в ближайшем будущем, но ему было всё равно. Путь будет пройден.
"Из огня да в полымя", подумалось бакалавру, остатки радости которого испарились окончательно. Счастливое возвращение на поверхность, да...
- Бурах, друг мой,- шепнул он гаруспику, - тебе не кажется, что вот это, насчет дырки, было несколько... чересчур?
Рука скользнула в карман - может, хотя бы скальпель?
Предводитель переменился в лице - едва заметно мягкие скулы обострило чем-то вроде раздраженного беспокойства, разом делая из безобидного горожанина голодного пса, который только и задумывается о том, как бы ловчее разодрать загнанной жертве горло.
- Вот оно как, значит, - протянул он, поигрывая тонкими пальцами в воздухе. - Славно бы побалакали, жаль, спешу... хотел, чтобы вы тут посидели, но вижу, не выйдет. А ну не упрямиться и больно не будет, - шипяще прозвучало отрывистой командой, и вслед за ним - Свяжите-ка их, ребята! Недосуг мне с каждым кротом сегодня разбираться...
Троица оставшихся бандитов, видимо, над приказами раздумывать не привыкла. Блеснули непонятно откуда вынутые лезвия, и заслонив спинами главаря, который на их фоне казался совсем тщедушным, громилы молча, как цепные собаки, бросились вперед.

[Хелькэ >>>]

(продолжение, те же)

...И скальпель нашелся. Пообещав себе поблагодарить фатум, рок, судьбу и иные виды предопределений, в том случае, если останется жив и здоров, Данковский выхватил оружие из кармана и, держа его перед собой, стал отступать к ближайшей стене.
Вот когда пригодится университетская наука Андрея Стаматина... надо будет и его поблагодарить, опять же, если выпадет удача.
Правда, если дать им себя связать, намного хуже не станет - но бакалавру очень не хотелось терять и без того ценное время. Да и неизвестно, как тут поступают с пленными.
Линии дружно перепутались, сплетаясь новым узором, но Бурах уже не думал, он летел влево, туда, где стояли два особо крупных ящика, образуя между собой довольно узкий проход. Там практически квадратным амбала не удастся его окружить... ойнона, конечно, жалко, но тут уж ничем не поможешь.
Попутно менху выхватил нож, слёту "расписываясь" в воздухе замысловатым зигзагом. Лезвие встретило сопротивление, но он уже двигался дальше, вглубь склада.
...Сегодня господам приезжим наконец выпал шанс познакомиться с негостеприимной стороной этого города. Вдобавок к пренебрежению правилами приличий, вооруженные господа, похоже, не ценили и правила ножевого фехтования - удар Гаруспика встретил под собой грубую ткань куртки, и прорезав ее, едва дотянулся до кожи - во всяком случае, рассмотреть повреждения поближе было невозможно по единственной причине: на плечи отпрыгнувшегося в дальний угол склада Гаруспика обрушился чуть ли не центнер веса, сбивая его на грубо утоптанный земляной пол и падая вместе с ним.
Бакалавру пришлось не слаще - у одного из бритвенников в руках оказался какой-то ящик, который незамедлительно был запущен метким броском с ближней дистанции, выбивая из рук скальпель - и в следующее мгновение неулыбчивый собрат метателя уже очутился рядом, пусть безоружный, но не менее опасный...
В такой ситуации о спасительной стене можно было на некоторое время забыть. О скальпеле - тоже, до тех пор пока не попадется на глаза сам собой, а отвлекаться, чтобы поискать его - вообще дело гиблое. Положиться на силу своих кулаков?
Ученому? Бакалавру?
Если больше ничего не остается, то - да. Защищаясь, но не нападая, и в то же время пытаясь поймать противника в самый уязвимый для него момент.
"Не упасть на нож!" - успел подумать Гаруспик и обезопасил себя от этого печального исхода наиболее простым способом: молниеносно оный перехватив и вонзив куда придётся повисшему. Останавливаться на этом менху не собирался и в падении изо всех сил пнул нападающего в колено, до предела выведя собственную ногу вперёд. Сзади что-то хрустнуло, а потом на него навалилась тяжёлая туша. Что-то оказалось рядом с лицом и Бурах немедленно вцепился в это зубами, тихо надеясь, что оно не сапог. Попутно он извернулся и очень старался найти пальцами горло врага.
Данковского смели почти сразу, отбросив плечом к стене и пару раз приложив о листовое железо. Противнику Гаруспика повезло меньше - сзади что-то приглушенно взвыло, и хватка на поясе сразу же ослабла. После удара в горло (пальцы безошибочно нашли выступ кадыка и ударили в мягкое) бандит скорчился, разом позабыв о каком-либо сопротивлении.
"Запрещено раскрывать тем, кто не познал линий", - вспомнил менху и тут же что-то ледяное хрустнуло у него внутри, отразившись под пальцами. Ойнон на его месте мог бы долго теоретизировать, что случилось, но махровый практик Артемий Бурах знал, по многочисленным телам в морге, что сейчас адамово яблоко бугая мягко, почти нежно оказалось интубированно в его же трахею, начисто перекрыв доступ кислорода.
Потом всё рвануло дальше на прежних скоростях. Быстро, одним движением руки тянущейся к другой освободить нож от враждебной плоти и вывернуться. Секунды летели, а Гаруспик уже, прямо с пола, толкнувшись правой ногой, бежал, по ходу распрямляясь к тщедушному главарю, по своей ошибке оставшемуся без прикрытия. Свободная рука стрельнула ему в лицо, а та, что с ножом так и осталась наготове.
Стратегия была бы удачной, но увы, главарь оказался не так прост - он молниеносно вскинул руку от бедра, тусклый полумрак разодрала рваная вспышка, и правую ногу Бураха обожгло невыносимо острым так, что она, не выдержав, подкосилась. Подоспевшие бритвенники быстро скрутили его, вывернув руки за спину и упершись в спину коленом.
- Ай как нехорошо, - покачал головой главарь, показно дуя на дымящийся ствол. - Зачем мне материал портишь, мил человек?.. Уж не взыщи, придется тебя того, придержать...
Гаруспик молчал. Молчал, не дёргался и очень внимательно смотрел на этого плюгавца, каким-то образом получившим власть над бритвенниками. Волчий взгляд приговаривал. Впрочем, играть в гляделки Артемий не стал: хорошенько запомнил лицо и отвёл глаза, не забыв, как бы ненароком, напрячь мышцы и чуть-чуть развести руки в тот момент, когда их стягивали.
- Нехорошо, - поцокав языком, прорезюмировал тот, и развернулся, бросив через плечо, - Заприте-ка их в Чумке - мы же не хотим лишней крови, правда?.. И суньте того несколько раз в бочку с холодной водой, - последний жест был в сторону все еще корчащегося бандита, зажимавшего горло. - Утром расспросим.
Железная дверь простонала еще раз - душный воздух склада сменился легким ветром с едва заметным привкусом твири - перемена, которая обрадовала бы любого, выбравшегося из тесного подземья... Если только его не выносили, спеленутого, на руках.
Путь со связанными руками предстоял недолгим - насколько Гаруспик успел заметить, их вели где-то в районе приречных складов, похожих один на другой как две капли воды - и через несколько одинаково-серых домиков втолкнули в ничем с виду не примечательную дверь. Глухой лязг замка, грохот замкнувшейся двери - и тишина, вместе с вечером обрушившаяся на город, наконец приняла в свои объятия двух пленников.

[Genazi >>>]

Самозванка. "Я прошу всего только руку. Если можно..."
По ночной степи бродили вместе с Вуззлом.

Ночная степь. Что бы отдали вы, мастера пера и холста, только лишь за одно мгновение, только лишь за кусочек картинки между смеженными веками, за один обрывок этой темной панорамы? Молчите – все ведь ясно и так.
И хотя купол неба нельзя было назвать хрустальным, пусть звезды не сияли блестящими шляпками серебряных гвоздиков, и луны почти не было видно за мертвенно-серыми, похожими на клоки грязной ваты, облаками – неизменное, тягучее, обволакивающее очарование таилось в этой ночи.
Жутковатое такое. Тихое, безразличное само по себе – оно проходилось по коже будоражащей, покалывающей волной страха. И ветер не пел – он шипел и шептал. И травы не шелестели под его ладонью – только беззвучно покачивались, пригибались к земле, словно показывая «туда иди, туда, Самозванка».
И Самозванка шла – а что ей оставалось делать? Луна уже скрылась за грязными тучами, оставляя девочку наедине с ветром и травами. И на минутку, на секунду, совсем на чуть-чуть захотелось ей обернуться, возвратиться – да только путь назад уже не виден, и ветхая башня растворилась в сумраке, словно и не было её вовсе. И ругать себя поздно, да уже и не хочется – сил хватает на то, чтобы только идти вперед, то и дело спотыкаясь о камни да кочки. Колют кожу бурые стебли, словно бы не желая давать ей проходу. С тихим треском-стоном, прогибаются под подошвами стебли черные. И только лишь легкие стебли багровые, словно кровью крапленые, сами клонятся вниз, будто расступаясь перед дорогою Клары.
А может быть и правда – расступаясь, указывают путь. Ведут куда-то - ведь обещал же Пророк, что найдется искомое, нужно лишь пройти подземными жилами города… Вот только стоит ли верить – крысе?
После слепой тьмы тоннелей, степная ночь казалась мягкой, будто разбавленной – закрашенного углем горизонта не разглядеть, но видно пушистые метелки, гнущиеся по ветру, видно волны, расходящиеся по траве от медленных, усталых шагов, видно… Видно, как неуклюже переваливаясь, выныривает из этих волн давешний знакомец, глиняное порождение вязкого кошмарного сна. И как застывает его лик, как идет мелкими трещинами удивления – тоже видно.
- Теперь я знаю, почему у тебя нет лица, - сухой, надтреснутый голос смял тишину, перерезал шорохи трав, только шипение ветра не захлебнулось, не смолкло, на растворилось в этом странном говоре.
Вот и стой перед этой забытой, сломанной игрушкой, Самозванка – стой и думай, что тебе делать теперь. Бороться со страхом, выплевывая слова вместе с волной тошноты? Собраться, и грозно спросить, он ли тревожит и без того беспокойных подопечных Ласки? Вглядеться в линии уродливого лица, искать окончание странного, теребящего нервы «он ведь чем-то похож на…»?
Стой и думай, почему это грустное существо так чуждо и так близко одновременно. Стой и думай, какие слова должны быть сказаны, чтобы разом вскрылись все тайные линии, чтобы все стало ясно и просто – как решенная функция, как подобранная рифма, как чистый аккорд. Как наконец пойманная рыбка, соблазнившаяся пустым крючком.
Треснувшие губы шершавые, неприятные, сухие – такими губами сложно двигать, и слова выходят какие-то хрупкие, ломкие, словно пластинки застывшей грязи:
- Почему у меня нет лица?
Упала дробно на землю первая пластинка, расколовшись напополам.
Неловкое, скомканное молчание в ответ. Обвивают твириновые стебли короткие ножки, словно спеленать хотят, утянуть под землю, не видит их, не чувствует, стоит, покачивает головой на гибкой шее – болван глиняный, бессловесный.
- Ты – степь, - трещина рта разошлась, выпуская слова-обрубки. - Куда не поверни – ты будешь везде. У степи много лиц – так много, что они смазываются.
Губы вновь сомкнулись – намертво, будто были немы вечно. Существо переступило с ноги на ногу, и травы опали с разочарованным змеиным шелестом.
И на секунду Кларе показалось, что не разомкнется эта щель никогда, и что не жив он – мертв давно уже, камень причудливый, вросший в землю и ветром отесанный. И что не будет больше ни ответов, ни вопросов, а только крючок, на который сама же она попалась, острием пробила легкое – вон, дыхание уже с хрипом, с легким стоном, тяжелое, словно тяжесть всех твириновых паров свернулась в груди.
- Не верю, - сказала она, выдохнув.
Сказала, словно обернулась невидимой стеной – и нету ничего за нею, нету странных, пугающих слов, нету пахнущей травами степи. Но знала, что достаточно малейшей прорехи, мельчайшего отверстия, въедливого «А ты уверена?» чтобы...
Не верь, равнодушно промолчало оно. Не верь, мне-то что, я и сам не верю. Вот она – степь, куда не пойди. И вот она – ты. Лица-то нет.
Первым не выдержал заклубившейся тишины ветер. Налетел – с визгом, ударил наотмашь, закачалась маленькая голова на гибкой шее, того гляди оторвется.
Существо снова помялось, огляделось растерянно и, развернувшись, засеменило прочь – к кладбищу. Медленно, будто нехотя. Будто все еще надеясь – остановят, хоть тонким девичьими руками, хоть корнями, пришивающими к степной глине.
- Зачем тебе туда? Что ты там потерял? Что тебе там нужно? – вопрос за вопросом задавала Клара, следуя за глиняной фигуркой, не спуская глаз, не закрывая век – будто лишний раз моргнет и все, исчезнет, истает, оставит наедине с ветром. Шла по пятам, но на два шага позади – боялась. Чего боялась и почему – неизвестно. Но страху не нужны были причины, страх жил привольно и без них, омерзительным холодным слизнем проползая по спине и вышибая пот на посеревшем лбу.
- Оставь их. Добром прошу.
- Нет дорог, - монотонно бормотало существо, не останавливаясь, но и не спеша прибавить шаг, избавиться от надоедливой девчонки. – Нет дорог, некуда идти. По одну сторону – капкан в каменных крышах, по другую – степь канатом оборвана. Впереди – скала, пропитанная мертвым духом босов, куда идти?! Позади… - существо обернулось, в темном безжизненном взгляде мелькнуло и растаяло сожаление, оставив после себя лишь зябкую дымку обреченности. – Позади вода.
Лицо Самозванки чуть-чуть изменилось – слегка прояснился взгляд, храня на дне зрачков облегченное понимание – странное существо что-то чувствует! Не просто холодная и безразличная куколка, на которую не хватило ткани, а из валявшейся без дела глины сделали тело, да позабыли про сердце – нет, что-то там было, ведь не просто же эта тень в глазах, мелькнувшая так быстро, что можно было и не заметить, но…
- Тебе ведь нужно туда? – она оглянулась в сторону еще не болота, но уже не реки, про себя гадая, что же он там потерял, и что бы искал. А, может быть, даже «кого»? – Да?
Показалось, или лик его – неподвижный, перекошенный лик – и вправду вдруг потеплел, откликнулся на произнесенное слово не выкрикнутым, но рвущимся изнутри “Да!”?
Он запнулся. Пустые глаза пристально следили за Самозванкой – не видя лица, но пытаясь разглядеть скрытые за ним чувства и помыслы.
- Хозяева, - медленно и словно опасливо кивнуло существо. – Здесь их нет. Ни здесь, – рука взлетела, широким жестом обведя степь, - ни там, - взгляд метнулся в сторону кладбища. – А вода – черная, быстрая, страшная. Не перейти – размоет, утащит, смешает с болотным илом…
Клара отвернулась от двух маленьких внимательных глаз, что напоминали сейчас дырки на не особо-то искусной маске – её взгляд был направлен в сторону вод. Ночью, пусть не через топкое, но все же болото. Идти вместе с глиняным уродцем, ищущим своих… Хозяев.
Думая об этом, она чувствовала внимательный взгляд стылых, застывших глаз.
- Хорошо, - сказала она, бросив на него краткий взгляд через плечо. – Но взамен, ты расскажешь мне, почему так боятся тебя мертвые.
- Не боятся, - сухой шепотом запутался в стеблях травы и повис невнятными клочьями слов. - Чуют... родство? Живое-не-живое, принадлежащее земле – ходит, ищет, чувствует. Они завидуют. Они ведь такие же – почти. Зовут, просят, тянут жилы: открой секрет, научи, как встать с холодного ложа, как разорвать корни, проросшие сквозь землю – в тело.
И сразу же поникли плечи, будто назначенная – и отданная - плата была непосильной ношей для обожженной глины.
С каждым звуком монотонного, ровного голоса все сильнее и сильнее тяжелеют веки – ночь, пусть даже и степная, создана для того, чтобы убаюкивать, говорить «смотри, нет никакой разницы между открытыми глазами и закрытыми - так что лучше спи, отдохни». Ноги наливаются свинцом, а рот наполняется горькой слюною, и кажется, будто можно лечь прямо здесь – ведь разницы особой нет… Степь во плоти ни один зверь не примет, ни одна птица не клюнет.
- И все-таки не соврал крыс, - пробормотала Клара тихо, на секунду забывшись – перед закрытыми глазами промелькнула серая вытянутая морда. Выглядела она довольно ехидно. – Идем.
Куда только делась вся его неуклюжесть? Колченогое, нескладное создание скользило над степью и травы едва колыхались под его стопами. Лишь когда впереди забрезжила черная гладь воды, оно спотыкнулось и застыло на месте. Поднялась и слепо зашарила в воздухе беспалая рука, ища опоры. И ей не могли стать ни гибкие стебли твири, ни ветер, послушной собакой бредущий следом. Только Кларина ладонь – живая, теплая, полная той силы, что может преодолеть не только текущую реку, но даже горный поток.
И эта беспомощно машущая рука испарила в небольшом огоньке жалости последние крохи страха – вот он, маленький, пытающийся найти её ладонь в темноте. И она даже может отойти в сторону, убежать к городу, чтобы глиняный человечек остался один, безразлично выглядящий, но раздавленный изнутри. Постоит он, наверное, тогда у потока, безмолвно качая стебельком шеи, а потом медленно развернется на дорогу к кладбищу, чтобы снова беспокоить мертвых, изводя их осклизлой, трупной завистью.
Мысль мерзкая, холодная промелькнула, да исчезла все в том же огоньке – осторожно, все еще подавляя почти неощущаемую, инстинктивную то ли брезгливость, то ли просто осторожность, она обхватила ладонью руку-палочку, похожую на те, что рисуют дети – без пальцев, словно какой-то обрубок, копытце.
А затем пошла вперед, потянув за собою спутника, чувствуя, еще не войдя в реку, влажное её дыхание.

Сообщение отредактировал Genazi - 17-10-2009, 15:45

[Woozzle >>>]

Самозванка. "Значит, нету разлук. Значит, зря мы просили прощенья у своих мертвецов."
(С Дженази, который мур)

Неспешное течение мягко обхватило щиколотки, затем – икры, колени…
Скользил по рябой поверхности блеклый серп луны, скользило под ногами илистое дно.
Он ступал осторожно, след в след, ежесекундно боясь оступиться, этот страх дрожал, тек по руке-обрубку, и Клара ощущала его под пальцами как сбивчивое, нервное биение пульса. Но шаг за шагом, преодолевая страх, как вялый холодный поток, он все-таки шел - черпая силы из ладони хрупкой девочки, у которой и у самой-то их было негусто. Редкие кочки – островки спокойствия – манили шатким равновесием, каждый раз ступая на них, он замирал, желая прекратить наконец эту пытку. Но, покорный своей худенькой проводнице, обреченно двигался дальше, едва ощущал требовательное движение ее руки. Берег приближался.
Когда черная лента реки осталась за спиной, когда ноги-палки ступили на твердую почву, голова на гибкой шее благодарно качнулась.
А Клара чувствовала неуверенность. Часто прощание несет неловкость, странное ощущение искусственности – ведь нельзя же просто сказать «Ну, я пошла. Пока!». Казалось, будто есть какие-то слова, что наиболее правильно вплетутся в узор событий, но… Нет, только холодный ветер студит мокрые ноги и отвратительно влажно чавкает в ботинках.
- И где же твои Хозяева?
Внимательный взгляд в ответ. Существо зябко передернуло плечами – казалось, ему, глиняному, тоже холодно на ветру. Или это вода, вкрадчиво мурлычущая рядом, напоминает о себе, тянется мокрыми коготками к упущенной добыче?..
- Они близко, - трескучий голос, нарочито громкий, будто тщащийся заглушить мурлыкание кошки-реки. – Травы пахнут ими, ветер говорит о них, даже небо наполнено ими. Земля хранит след – давний, но все еще теплый. Нужно идти. Искать. Снова искать… - печаль струилась меж слов, переплетая их ажурной нитью.
- И кто же они, эти твои Хозяева, раз они слышны везде? – спросила Клара торопливо, облизнув вновь ставшие сухими губы. – Кто они такие, если земля таит след их шагов, а травы собирают запах?
- Не знаю, - выгнутая шея клонилась под тяжестью нелепого ответа - все ближе и ближе к земле, будто существо и впрямь пыталось идти по следу, ориентируясь на нюх, как собака-ищейка. – Нужно искать.
Колыхнулись стебли твири, расступилась в стороны тьма и сомкнулась за спиной уходящего. Прянул в лицо горький степной ветер, принес с собой сухое, чуть слышное спасибо. Или послышалось?..
Оставшись одна, девочка неуверенно оглянулась – казалось ей, будто что-то осталось недосказанным, скрывшись в ночи вместе с глиняным человечком. Но, это ощущение испарилось так же быстро, как и появилось – в последний раз она взглянула в ту сторону, где исчез её спутник.
Ночная степь, быть может, и очаровательна, но… Как же холодно иногда здесь. Обернувшись в сторону реки, она пошла вдоль берега – найти хоть какое-нибудь подобие моста, лишь бы не погружаться в стылые воды опять. А в голове вертелись неизменно соблазнительные образы сухой, теплой комнаты и горячего питья.
Над землей стелилась белесая туманная дымка, и Клара шагала, утопая в ней, как в молоке – прочь от топкого месива болота.
Вскоре из темноты проступил громоздкий скелет железнодорожного моста – отполированные временем ребра гиганта-аврокса, нависшего над узкой речушкой да так и застывшего до скончания времен. А сквозь них – стальные нити рельс. Онемевшие, но еще помнящие лязг колес, несущих тяжелые составы - дань города большому миру.
За мостом тревожно и чутко спал город; тягучие, горчащие сны бродили по его улицам, крадучись, пробирались в дома, гладили лица людей бесплотными ладонями.
И знала Клара, что если увидит её кто-нибудь из бессонных жителей, что решили вдруг прогуляться по ночному городу – не хорошее он о ней подумает, если узнает кто она. Пророки и самозванцы гуляющие во время воров и грабителей вызывают особенные подозрения.
Но ничего другого ей не оставалось – не идти же опять через холодную реку, а потому – она только вздохнула и, держась за морозящие пальцы ребра моста, пошла вперед. Ласка ждет. Интересно, сможет ли весть об успокоении мертвых высечь хоть искру радости на её вечно грустном лице?
Смолистые шпалы откликались на прикосновение подошв гулким стуком; шагать по ним было неудобно – прыгать через одну не хватало сил, приходилось семенить, ступая на каждую.
Рельсы казались границей, межой, отсекающей город от великой степи. И Клара, скользящая по этой черте, не принадлежала сейчас ни бескрайним, источающим пряный запах травам, ни каменным зданиям, тающим в тусклом мерцании фонарей. Только самой себе – как в тот день, когда она открыла глаза и увидела вокруг земляные стены свежей могилы. Только самой себе – своим чувствам, мыслям. Своим страхам.
Ветер подталкивал в спину: скоро полночь, девочка, и неспешно брести по рельсам – все равно что прогуливаться по тонкой нити, натянутой над пропастью. Или ты до сих пор не знаешь?!
Но куда идти, если нигде не ждут Самозванку? В какую сторону упасть, если город неодобрительно смотрит за каждым твоим движением, а степь голодно обвивает ноги травами, желая поглотить, утянуть в сырую землю?
Именно поэтому она шла по единственному пути, что был у неё – между, по рельсам. Подрагивать на грани, словно медная монетка вот-вот готовая упасть, но все еще держащаяся на ребре.
Впереди медленно проявлялись первые, смутные очертания кладбищенских стен.
А возле стен – Самозванка скорее угадала по тонкому контуру, чем разглядела – стояла, вглядываясь в степь, маленькая смотрительница. Чем ближе подходила Клара, тем четче проступал силуэт: недвижимая, будто выточенная из камня Ласка, напряжение прошивает тонкую фигурку насквозь, ветер бросает на лицо спутанные светлые пряди…
- И кого же ты ждешь так поздно? – спросила Клара, еще за несколько метров до смотрительницы, невольно повышая голос. – Темно ведь. Холодно.
Ласка вздрогнула и медленно повернулась на голос.
- Тебя жду, - просто ответила она; в глазах мелькнуло облегчение и быстрая, пугливая, как белка, радость, но улыбка не тронула бескровных губ. – Темно ведь. И холодно.
Омерзительно наигранная радость, легкость давила изнутри еще сильнее, чем безропотный, но в чем-то требовательный взгляд: «Помоги мне! Дай мне тобою согреться!». И Клара знала, что не позволит сейчас себе говорить о том, как она устала, и как ей холодно, что в ногах слабость, что в глазах песок, что в руках дрожь, а в голове – туман.
Поэтому она наклеит на лицо растянутую невидимыми ножами улыбку, что колет щеки, и скажет:
- Вот как? А я все думала у тебя согреться – а ты вон и сама дрожишь. Пойдем что ли в сторожку? Чего здесь студиться почем зря?
- Уснули они… - невпопад ответила Ласка, прозрачным взглядом сдирая фальшивую улыбку с Клариного лица. – Уснули наконец, бедные. Спасибо тебе, родная.
Качнулась вперед, тонкими руками – неожиданно теплыми - обняла Клару за плечи; дыханием обожгла щеку.
И Самозванка немного расслабилась, поддаваясь невольно теплу исходящему от девочки-смотрительницы. После холодных объятий ветра, после стылого копытца Альбиноса - тепло было жизненно необходимо.
- Есть за что, - тихо сказала девочка, прикрывая усталые глаза. Зачем отказываться от «спасибо», когда не знаешь, как скоро его придется услышать опять? – Ушло оно. Не будет теперь дразниться.
Клара осторожно отстранилась, сняв с плеч теплые тонкие руки – неохотно, но решительно.
- Знаешь, - продолжила она, с ноткой грустного смеха. – Если бы он остался в свете последних событий, шум и гомон наверняка свел бы тебя с ума.
- Это оно, то самое? Как же ты отвадила его? А если вернется? – бесцветный голос налился тревогой.
Ласка беспокойно вглядывалась в Кларино лицо, ожидая ответа и ища его – в глазах, в случайном движении губ, в тени, коснувшейся гладкого лба… А видела - холод, усталость, улыбку, натянутую как лук – на пределе сил.
- Как же ты на ногах-то держишься, - тихо выдохнула она, - пойдем, пойдем… У меня нет огня, но я тебя укрою, согрею. Топчан узкий, ну да ничего, как-нибудь…
Теплый браслет пальцев сомкнулся на запястье Самозванки.
Сон это второй ужин. Правда, первого-то и в помине не было.
- Не вернется. Не сейчас, - ответила ей девочка, неохотно шевеля сухими губами, сонно двигаясь вслед. – Но уж если придет… Ты его не бойся. Не подходи, подходить не стоит, но и не пугайся слишком.
Клара говорила медленно, почти не заботясь о смысле своих слов – сознание не желало работать, вяло отбрыкиваясь, порождая бессвязные обрывки фраз:
- А цена была не так уж высока, знаешь. Ничего особенного мне делать не пришлось, ты не беспокойся. Правда, холодно было.
Ветер остался за оградой. Кладбище встретило тишиной – утомленные его постояльцы спали крепко, травы, укрывающие могилы и густым ковром лежащие у ворот, чуть колыхались от их глубокого мерного дыхания. В этом не было больше никакой угрозы – лишь величавый, наполненный скорбью покой. Маленькая смотрительница окинула заботливым взглядом свою вотчину и дернула деревянную скрипучую дверь.
В сторожке царила все так же промозглая осень, разве что укрытая от дождя камнем, вдоволь напившимся воды. Ломоть вчерашнего хлеба, кружка молока - жалкая подачка для голода, грызущего нутро, но больше у Ласки ничего не нашлось.
- Я ведь все им отдаю, - виновато вымолвила она, протягивая Самозванке нехитрую снедь. – А самой мне много не надо.
Пару секунд Клара даже чувствовала некоторое смущение – словно отбирала последнее у нищего на улице. С нынешними ценами, с нынешней ситуацией каждый кусок хлеба, каждая кружка с молоком может оказаться последней. Да и сама Ласка - худенькая, бледная, тонкая, словно ветка осенью…
Впрочем, сжавшийся желудок быстро расставил акценты и приоритеты по местам, заставив Самозванку почти вырвать еду из рук смотрительницы – вырвать, а затем голодно вгрызться в чуть черствое угощение, запивая чуть кислым молоком.
- А людям? Живым, настоящим? Скажи, Ласка – если бы к тебе заявился голодный человек, нищий, бездомный… Кого бы ты обделила – себя, мертвых? Или, может, его самого? – Клара бросила внимательный взгляд на хозяйку сторожки, поневоле чувствуя тихую злость и раздражение.
Взволнованная, Ласка прошлась по сторожке, сцепив в замок побелевшие пальцы и прижав их к губам. На бледных щеках проступил лихорадочный румянец обиды.
- Ты ведь тоже сегодня видела, как им плохо? – горькое непонимание тонкой ленточкой переплело голос. – Неужели мне их обделить, у них забрать последнее? Разве мало им невзгод – даже там, за последней чертой?..
Клара закрыла глаза. А затем взорвалась. Она чувствовала, что совершает нечто неправильное, она чувствовала, что нельзя ей, Самозванке, так говорить, что нельзя ей, Ласке, так говорить, но…
- И что ты будешь делать, если их станет слишком много? Что ты будешь делать, когда те, которым еще помочь, превратятся в тех, кому уже не помочь? Разорвешься от жалости на тысячу кусочков, напитаешь их всех своей кровью, чтобы они только на секунду вернулись, а потом, раздразненные твоей подачкой, ушли обратно? – Холодные пальцы с силою сжали бока кружки. Взгляд Чудотворницы встретился с серыми, немного водянистыми глазами смотрительницы. – Ласка…
Имя повисло в тишине, и казалось, будто голос Клары напоролся на невидимую стенку, оборвался, готовый сказать что-то важное, или что-то страшное:
- Ласка. Я знаю… - Каждое слово срывалось с губ девочки словно через силу, будто через сомнение. – О тебе, что ты веришь, будто все мы обречены, будто все это – наказание за чьи-то грехи, и спасаешь мертвых, потому что не веришь в спасенье живых. Погрузишься ли ты в Глубину? Ответишь ли на мои вопросы честно и беспристрастно?
С минуту висело молчание – жадное, в ожидании хоть каких-нибудь слов выхватывающее дыхание прямо из губ, и растворяющее в себе. Молчала, ожидая, Клара, молчала маленькая смотрительница, застигнутая врасплох этим неожиданным напором.
- Не поэтому, - наконец ответила Ласка – неожиданно звонко, и голос ее заметался в тесных стенах сторожки, ища выход. – Я забочусь о них, потому что… кто же еще? Если даже тебе их не жаль. Но я отвечу на твои вопросы – честно, как сумею. Ты ведь спасла их сегодня. Всех.
Молчание ведь тоже может звучать. Подавленно. Пусто. Напряженно. Оно может звучать, но слышим мы его не ушами. Это молчание было больше усталым, чем каким-либо еще.
- Все обо всем заботятся. Кто-то о химерах, кто-то о конструктах, кто-то об укладе, кто-то о чем-то... Ты о мертвых. А кто будет сторожить самих сторожей? – Клара поставила на пол кружку, а затем поднялась на ноги. – Спасибо за хлеб, смотрительница. Теперь я могу сказать, что у меня был ужин.
- А о сторожах позаботится небо, - слабая, чуть заметная, улыбка спряталась в уголках губ – не понять, серьезно говорит маленькая смотрительница или не хочет продолжать пустой спор. – Сегодня вот прислало тебя… Только ты совсем измучалась, родная, - теплота, притаившаяся на дне светлых Ласкиных глаз, робко выглянула из своего убежища. – Ты ложись, поспи. Вдвоем нам здесь не поместиться, но это ничего, я посижу. Посторожу, - и невольно улыбнулась еще раз, уже смелее.
Шерстяной плед, густая звериная шкура сверху – уютная тяжесть придавила Самозванку к топчану, даря долгожданное тепло.
Ласка, примостившись на краешке, мягко поправила одеяло.
- Отдыхай. А я буду отгонять дурные сны, - и застыла немым изваянием – до утра.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-10-2009, 23:31

[Черон >>>]

Полночь

На сцене, скупо освещенной пульсирующими сгустками багрянца, безмолвно застыли куклы. Сгорбившись, сидит на краю сцены мужчина в щегольском кожаном плаще. Рядом, устало привалившись к его плечу – второй; выпавший из его руки нож рассекает острием алые блики, превращая их в мелкие кровавые брызги. Позади, опустив хрупкие ладони на плечи сидящих, возвышается девочка – юная, тонкая, с отрешенной ласковой улыбкой.
Маски наблюдают за картиной издали, разгоняя тягостную тишину Театра эхом гулко падающих слов.

- Невероятно, - насмешка скользит в хриплом голосе, вспыхивает колючей искрой и гаснет на дне немигающих желтых глаз. – Как переплелись судьбы этих троих. Из всех путей – даже под землей! – они выбирают тот, что приведет их друг к другу. Боюсь, их нити уже не распутать. Впрочем, всегда можно взять в руки ножницы…
- Примирить непокорные нити судьбы ради того, чтобы одержать верх над невозможным! - высокий, взволнованный голос торопится составить партию первому, - Поддаться, затем победить... Они умны, это бесспорно. Но знают ли они, что болезнь в первую очередь поражает важнейшие места пересечения линий, уязвимые центры, клубки?.. Человеческое сердце. Мозг. Рассудок.
- Умны? Рассудок?! Право, ты ищешь его не там, где следовало бы. Совершить столько глупостей за один короткий день, и все-таки выжить – пока… Впору вспомнить пословицу о везении и тех, кому оно сопутствует. Впрочем, не будем оскорблять слух наших подопечных. Но все же – не странно ли, что сама земля доверяет им свои тайны?..
- Боюсь, у госпожи Удачи появилась серьезная соперница. Вот она, безглазая, уже бредет среди могильников; вот она уже по пояс в земле. Фортуне придется потесниться со своей благосклонностью... Ах, земля, друг мой? Что нам до этой мертвой плоти! Она охотно покоряется тем, кто раскрывает ее глубину колодцами, пытаясь добраться до ее секретов - все равно право увидеть получит лишь тот, кто умеет смотреть.
- Умение смотреть и умение видеть – воистину неразделимы. Но много ли можно разглядеть, блуждая на ощупь? Больше того, не зная, что ищешь? Это все равно что сделать шаг и лишь затем открыть глаза – нет ли под ногами пропасти. Сегодня стопы коснулись твердой почвы, но кто поручится за завтра?
- Ш-шшш... Тише! А может быть, как знать - завтра вообще не наступит? Невидимый враг коварен, и кто знает, когда он нанесет свой удар?.. Болезнь обнаружена. Уже известны обстоятельства и симптомы. Но попробуйте сказать, что теперь наши глаза открыты - и она тут же нанесет удар оттуда, где его будут ждать менее всего. Поистине, этот мор словно обладает разумом...
- Ну что ж, тем интереснее – одна сторона в этой схватке разумна, зато другая может взять числом. В противном случае, эту пьесу было бы слишком скучно смотреть. А впрочем… Исход предрешен в любом случае. Или, быть может, ты сожалеешь об этом?
- Да. Смотри, они уже поднимаются вверх, из чрева бездны к свету! И разве то, что создано одним человеком, не может сохранить другой, сберечь от жадной хватки слепых сил разрушения и распада? Твой Закон жесток и беспощаден.
- То, что создано вопреки Закону, не может существовать. Не может выжить уродец, сочетающий несочетаемое. И тот, кого они пытаются спасти сейчас – гомункул, преступный по природе своей - должен исчезнуть. Закон не жесток, Закон разумен. Справедлив.
- Что ж... я умываю руки. И все-таки даже Закон можно переписать.
- Кто бы мог подумать… Под равнодушной белизной этой маски – змеящийся клубок крамольных мыслей. Переписать – и как же?
- Как знать, друг мой - может, тебе еще удастся увидеть это! Увидеть, как огненные слова сжигают пыль ветхих страниц, слова той же природы, что и гибель утопий... Ведь разве Закон - не утопия?!
- Утопия – это фантом! Причудливая иллюзия, лживая фата-моргана, существующая лишь в воображении. Закон же – единственная реальность, существующая во плоти.
- Ах... конечно, друг мой. Конечно, это было всего лишь допущение. Фантазия. Закон объявляет начало следующего акта?

Весомое, тягучее движение клюва – вместо ответа. Гулким кашлем в повисшую тишину врезается голос проснувшегося за сценой барабана. В такт его ритмичному, хриплому дыханию вздрагивают куклы. Багровые отблески мечутся по сцене, скользят по молчаливым фигурам, язвами раскрашивают нарисованные лица. Маски, неспешно стелясь над сценой, нисходят к ступеням. Софиты приглушенных взглядов скользят по залу, рассеивая сумрак голодных глаз. Занавес, скрипнув лебедкой, на миг провисает, словно в сомнениях - опуститься? пасть?! снизойти?..
Шепот барабана достигает агонии, утробно всхлипывает, и захлебывается еле слышным перестуком брошенных костей.

[Woozzle >>>]

Шаг в не-настоящее

Мне было предречено принести великую жертву и пролить реки крови. Не стараясь обмануть судьбу - потому что она меняет правила с легкостью завзятого игрока - я предпочитал туманным предсказаниям биение говорящих линий под моими пальцами и слово "долг". Кукловод перехитрил сам себя. Жертва - красивая и бесполезная игрушка, которую забросили даже ее создатели. Ребенок будет плакать, когда узнает, что остался без любимой игры - но это ничтожная цена рядом с теми, что грозилась взыскать Земля с его родителей. Кровь пролита, как и было обещано - но не из-за убийства, а наоборот, в дар и спасение всем.
Мне было предречено стать убийцей.
Ей - убитой.
Словно в насмешку, ей были вручены власть и знание, превосходящие мои десятикратно. Ей было обещано, что каждый шаг, ведущий к победе, приблизит ее поражение. Каждый удар в плоть невидимого врага отзовется ликованием толпы на ее казни. Она поддалась мести - не из жажды отыграться на давно мертвой сопернице, о нет! - а лишь для того, чтобы забыть хоть на миг о своих узах.
Линии, связывающие кукольника с марионеткой - единственные, которые неподвластны ни мне, ни отцу, ни кому-то из живущих.
Ни даже судьбе, потому что связь эта обоюдна.
Нам было обещано умереть.
Мы выжили.
Наперекор всему.
Судьба, что вечно жульничает, играя в орлянку, постаралась - монетка встала на ребро. Мы выжили. Потому что иначе было бы слишком просто. Слишком просто умереть, зная, что сделал все возможное и даже немного больше. И слишком скучно – для тех, кто следит за рваными движениями подвешенной на нитях куклы.
Пытка жизнью – стократ изысканнее. Дыши! Смотри, как осыпается замок из песка, как холодные волны, накатывая с неотвратимостью самого фатума, слизывают стены, оставляя на месте твердыни изувеченный остов.
Я дышу. Хрипло, с трудом, выталкивая из легких сгустки боли, но все еще дышу. Ради того, чтобы дойти до конца и увидеть – все. Увидеть, как город, вырванный из чумных когтей-крючьев, теряет память и душу. Увидеть, как расплескивают остатки детства, остатки тепла и радости мои маленькие Приближенные. Увидеть, как нити, связавшие меня с лучшей из женщин, становятся цепями – тягостными, неподъемными, мучительными.
Правящие молчат, не осмеливаясь ни отвергнуть меня, ни признать стоящим над ними. Я знаю, что мне достаточно войти во Врата Скорби, пройти коридором, отмеченным тавро, воззвать - и они склонятся. Все, как один, несмотря на ропот и недовольства, несмотря на шепотки о невыполненном обязательстве и так и не принесенной жертве. Они знают цену настоящей жертвы - это не стеклянная игрушка, и тем более не женщина, которая любит меня.
Настоящая жертва - это судьба, которая встала передо мной на колени, улыбаясь волчьими глазами, и вложила в руку нож, указав на себя.
Кто еще может сказать про себя, что раскрыл по линиям собственную предопределенность?
Но я молчу. Потому что даже здесь у меня не было выбора. Быть обреченным на настоящую свободу - значит быть скованным по рукам и ногам.
Отец мой, иногда в воспаленном бреду мне грезится, что ты умер не зря...
Мы восседаем на плахе, переделанной на скорую руку под двойной трон - и понимаем, что были обречены на победу.
Нам было предсказано дышать.
Вдох.
Воздух полон холодной серой мороси - небо не простило нас.
Выдох.
Не вырвать из груди колючего чувства вины, хоть раскрой себя, выпотроши, выверни наизнанку.
Вдох.
Не вырвать, не заглушить, как не заглушить горестного стона искореженной земли, трубного гласа Боса Туроха.
Выдох.
А если бы знать – тогда?
Разгадать ловушку, расставленную хитроумной судьбой. Принять путы, как должное. Выполнить предначертанное.
Каким был бы город? Каким был бы камень, придавивший душу? Тот, что сейчас – давит могильной плитой. Ледяной мрамор надгробия – при жизни.
Нам было предсказано умереть. Нам было предсказано жить. Мы оказались сильнее - застыли в липкой паузе между.

(с многоликим Трагиком)

[Genazi >>>]

Клара видела сон.

Смотри.
Это бык-исполин раскрывает от горизонта до горизонта свою пасть, поглощая, погребая в чреве своем вещь, что пришла из мерзлой пустоты.
Смотри.
Это мириады ядовитых крупинок разлетаются горьким, удушливым ветром по улицам забывшегося в лихорадке города.
Смотри.
Это небо и земля на секунду слились в союзе, порождая хрупкое, полуживое существо из каменных костей и земляной плоти.

Не смей закрывать глаза. Ибо слепая Вестница не сможет рассказать о том, где искать причины этого Мора. Не пытайся отвернуться. Ибо малодушная Чудотворница не сумеет сотворить настоящее Чудо. Не пытайся слезами размыть свой взгляд. Ибо орудие Закона, вопреки недалеким толкам и ядовитым насмешкам, не может быть слепо.

Слушай.
Это кричит от боли и гнева великий Бык, пожираемый изнутри вещью, что пришла из холодной бездны.
Слушай.
Это хрипит в предсмертной агонии жертва, чья кровь превратилась в кипящую смолу, а чрево – в исходящий кровью сосуд.
Слушай.
Это стонет неслышно больная химера, которую оттолкнуло небо, и не приняла земля.

Не смей закрывать уши. Ибо глухая Вестница не сможет изречь правды. Не пытайся забыть. Ибо равнодушная Чудотворница не имеет силы над материей Чуда. Не пытайся кричать. Ибо орудие Закона, вопреки злым наветам и досужим сплетням, не может быть глухо.

Действуй.
Иначе разорвутся линии, иначе порвется чрево быка-исполина, а из окровавленного брюха вылезет вещь, порожденная пустотою.
Действуй.
Иначе умолкнут все дома, превращая город спящий в город мертвый – огромный памятник мелкой твари, что нельзя увидеть глазом.
Действуй.
Иначе разобьется с хрустальным звоном химера, чьи осколки не станут звездами, чьи осколки не будут алмазами.

Не смей бояться. Ибо трусливая Вестница не узнает правды. Не пытайся бездействовать. Ибо тогда Чудотворница превратится в шарлатанку. Не пытайся отказаться от решения. Ибо орудие Закона, вопреки смешной обиде и пустому пренебрежению, не может не исполнить предназначения.

Действуй, иначе на что тебе были даны твои руки?

[Woozzle >>>]

Самозванка. День пятый.
"Мимо"
(С Дженази, который - всем срочно брать пример! - сам пнул мастера)

Утренний холод вместе с теплом вытянул и остатки тяжелых, душных снов – Клара проснулась, и долгим, немигающим взглядом смотрела на паутину тонких трещин, что неряшливым рисунком покрыла потолок её пристанища.
Посиневшие ладони и озябшие ноги затекли, и девочка знала, что стоит ей только пошевельнуть пальцем – как мигом десятки маленьких, острых иголок пройдутся по коже, а мышцы сведутся судорогой. Именно поэтому она просто лежала, стараясь не двигаться, стараясь отдалить тот миг, когда ей придется встать, и, с давящей тяжестью в голове, войти в объятия Города утреннего.
Словно чувствуя ее желание отдалить встречу, Город явился к ней сам, разрушив хрупкую тишину холодного убежища. Пока еще деликатный, стеснительный, как незваный гость, Город напомнил о себе унылым скрипом двери, клубом влажного воздуха, вползшего в проем, и прорвавшимся следом лаем дворняг. А еще - тихим звуком шагов.
- Ты проснулась… - знакомый мягкий голос растворил в себе оттенки интонаций – вопрос? Удивление? Просто слова. – А там снова дождь. Как будто небо прохудилось и совсем не держит воду – как решето.
Кларе не хотелось говорить – пересохшее горло, чью нежную кожу царапают любые неосторожные звуки, меньше всего располагало к какой бы то ни было беседе. Но промолчать сейчас - значит выказать неуважение к единственному, наверное, человеку в этом городе, что приютил её по доброй воле. Пусть даже если этот человек – всего лишь маленькая и молчаливая девочка-смотрительница.
- Знаешь, я даже не удивлена, - Не сказала, а почти каркнула Самозванка, - Мне еще вчера казалось, что утром будет что-то обязательно… неприятное. Опаляющая жара, обжигающий холод, может даже землетрясение. Признаться честно, я даже разочарована – всего лишь ливень.
Девушка вздохнула и, закрыв глаза, одним резким движением скинула тяжелые, словно чужие, словно мертвые ноги с топчана. Впрочем, едва ли мертвые члены могут чувствовать это омерзительное ощущение.
Ласка грустно улыбнулась; уголки бледных губ, искривившись, придали ее тонкому лицу горькое, даже болезненное выражение. Она видела полчище крыс, шныряющих меж могилами - наглых, упитанных, не спешащих брызнуть в стороны при ее появлении. Она выходила в город. Она видела мертвых, которым нет и не будет упокоения, она видела живых с мертвыми глазами; наверное сейчас и землятресение не показалось ей бедой более страшной.
Тонкие руки дрогнули, тут только Клара заметила, что девочка цепко обнимает пальцами большую кружку с островками отбитой эмали. Она и сама, казалось, совсем об этом забыла и вспомнила вот только сейчас, едва не выронив.
- Я ходила в лавку, - как-то обреченно вздохнула она. – Только купить ничего не смогла… Но лавочник дал кипятку. Остыл, конечно, пока шла, но все равно…
Она быстро шагнула вперед, и прогретый металл кружки коснулся замерзших Клариных ладоней.
Почти теплая вода. Не горячая, не холодная. Теплая. Слегка отдающая ржавчиной и еще чем-то почти неуловимым, но все же неприятным. Клара никогда не считала себя особо привередливой, но после пары глотков этой воды, она почувствовала легкую тошноту, предупредительный спазм сонного и недовольного желудка. Впрочем, сильной жажды девочка не чувствовала – только лишь царапающую сухость во рту и горле.
- Спасибо, Ласка, - пробормотала Клара, утирая рукавом влагу с губ. – А в лавках… Вообще ничего нет?
- В ближней нет ни хлеба, ни молока, - глаза – прозрачная голубая вода - не выражали почти ничего, лишь на самом дне колыхались водоросли усталой горечи. - Мясо есть. Сырое. Только стоит оно… так, наверное, раньше целый бык стоил – хотя я никогда не покупала быков. Да и не приготовить его здесь, даже если бы деньги были.
Ласка убрала с лица мокрые пряди и стерла ладонью влажные дорожки со щек. Она была так потусторонне бледна, что казалось, уже начала растворяться в этой воде. Или всегда принадлежала ей? Маленькая несчастная русалка, сменявшая рыбий хвост и морское царство на пару ног да пост вечного стража при мертвом принце.
В глаза Ласке девочка старалась не смотреть. В них, конечно, не увидеть и капли упрека, но… эта давящая обреченность, эта усталая бледность. Одним лишь своим видом смотрительница служила немым укором тем, что так неосторожно играется с нитями их судеб. Возможно, именно поэтому, Клара поставила на край топчана полупустую кружку и, поднявшись, слабо улыбнулась.
- Пожалуй, я тогда пойду – узнаю, нет ли какой-нибудь… Помощи. В конце концов, должны же они помочь вам хоть чем-нибудь?..
В глаза Ласке девочка старалась не смотреть.
Ласка кивнула – молча, вдруг пожалев последних отзвуков Клариного голоса, желая сохранить эхо ее слов в стенах своего дома, словно маленький кусочек тепла. Другого очага здесь не было никогда и никогда не будет, и оттого простое человеческое тепло сырые камни сторожки ощущают куда острее и ценят куда больше, чем другие дома.
Она вышла за порог – проводить. Вскинула тонкую ладонь, да так и не решилась прикоснуться.
- Ты… береги себя, - слова-напутствие, слова, привычные и обыденные для кого-то, лишенные для кого-то особого смысла, Ласка произнесла как молитву – короткую и кроткую, исполненную мольбы. И больше не смогла проронить ни слова.
И на секунду, на краткий миг, Кларе вдруг захотелось крикнуть ей, непутевой, маленькой девочке, что дарит остатки своего тепла мертвым, поет им колыбельные, студя и без того еле живое тело… Хотелось крикнуть, что она-то, Самозванка, воровка, сама за собою присмотрит, перехитрит кого угодно, запутает всех, выживет несмотря ни на что, а вот ты, беззаветная, тихая хранительница спящих, останешься в живых едва ли, коли сама себя беречь не хочешь, да и не можешь. Хотелось крикнуть, да не крикнула. До боли закусила бледную губу, молча кивнула. И ушла, не прощаясь.
Город, казалось, обрадовался Кларе, но не тепло и искренне, а с ноткой ехидства – явилась! Не смогла навеки укрыться за прочной кладкой кладбищенских стен, не смогла убежать от дождя и ветра - которые будто только ее и ждали: прянули в лицо со страстью влюбленного, заскучавшего в разлуке.
Впрочем, особой злобы в приветствии Города не было, утешив первый порыв, он притих вопросительно и чуточку насмешливо – какую дорогу выберет прекрасная чумазая мадемуазель сегодня? Подземные лабиринты, могилы и прочие норы – все у твоих ног! Даже дождь примолк, заинтересованно ожидая ее ответа.
Клара выбрала дорогу. Самую обычную, мощеную грубым булыжником, истоптанную тысячами сапог. Сейчас – влажно блестящую, покрытую то тут, то там, небольшими лужицами и тонкими ручьями мутной, грязной влаги.
А вот куда по ней идти – вопрос уже другой. Пойти ли прямо – чтобы найти чету Сабуровых, рассказать Земляной Хозяйке о том, кого видела, и что сделала? Испросить совета у знающей, но усталой до безразличия женщины о том, что ей делать дальше? Правда, ценою за помощь будет, скорее всего, ненавидящий, колючий взгляд Катерины, что желает только одного – остаться, наконец, в одиночестве.
Или вернуться назад, через угрюмые Заводы, идя к штабу Двудушников, во главе с Ноткиным? Вернуться, чтобы спиною чувствовать тяжелый взгляд Города и мрачных, полуслепых Боен? Вот только Клара не знала, что и как сказать этому юноше, чтобы не чувствовать больше острых уколов стыда и сожаления, за… Несдержанное обещание.
А может, стоит свернуть налево – долгим путем, через Жилку и Глотку, идя к огромной Башне, чьи угловатые, грубые очертания видны даже отсюда? К Башне, из которой не так давно, по слухам, выгнали кого-то дивно напоминающего её, Клару?..
Самозванка втянула носом прохладный утренний воздух и, потирая озябшие руки, направилась в сторону дворов, стараясь не смотреть лишний раз на застывший вдалеке Многогранник.
Мимо угрюмых заспанных домов, только-только продравших глаза-окна. Мимо чумных крестовин с плешивыми крысами, грозно возвышающихся над кварталами. Мимо патрулей, косящихся на шагающую девочку без особого интереса. Мимо редких прохожих, озирающихся в страхе – кто знает, из какой подворотни мелькнет серебристый блик ножа, брошенного умелой рукой?.. Мимо неторопливых вод мелкой речушки, мимо мостов, мимо… Мимо, мимо, мимо – так проходит вся ее жизнь. И только кажется, что цель – Многогранник, гигантским комаром вонзившийся в тело города – уже прямо перед тобой. В конце концов он так же останется в стороне – промежуточная веха, незначащая точка, метка на карте сгоревших дней. Один из пунктов маршрута ”мимо”.

[Genazi >>>]

Самозванка. А почему у тебя такие большие уши?..
C Woozzle, которая читер мастер.

Уже подходя к ступенькам странной, словно сделанной из какого-то неведомого материала, лестнице, Клара внезапно осознала, почему вокруг этой Башни ходит столько разговоров. И дело не столько в причудливой форме, или непонятной насмешке над законами притяжения, нет…
Словно кусочек плоти, с кровью выдранный из другого, непонятного мира, и приживленный миру этому – так возвышался над Городом Многогранник. Подняться по лестнице цвета старой, желтой бумаги, что испачкана чернилами и покрыта вязью неровных букв – значит забыть на время о Море, о чумных улицах, что полны удушливого дыма и стонов умирающих. Идти, стараясь ступать, как можно легче, по пролетам – значит растворить в памяти гору разлагающихся трупов Термитника, что становится все выше и выше, и стереть воспоминания о тревожных взглядах и пальцах липкого ужаса, что гладят тебя по лицу.
Этот маленький мир, отрывок чьей-то фантазии, не пустит в себя и мысль о заразе – он просто выветрит её, высушит прохладным дыханием.
По-крайней мере – именно так сейчас казалось Кларе. Пролет за пролетом – сначала легко, будто несомая незримыми крыльями, затем медленнее, словно ощущая груз всей земли на своих подошвах… Когда же она закончится, эта невообразимо длинная лестница? И – чем? Вопрос не просто зарождался в сознании, он вползал в ноздри вместе с воздухом: и хотелось бы легко шагать вверх, беззвучно отсчитывая ступени, но попробуй-ка не дышать… А башня отвечать не собиралась. Площадка с непонятными, будоражащими душу чертежами, ступени, снова площадка… теперь воздух нес в себе подозрительность – а кончается ли эта лестница? Есть ли там, вверху хоть что-то или это самая страшная, сама изощренная ловушка города, и Клара теперь обречена вечно болтаться между небом и землей, вечно шагать по этим ступеням?..
- Стой, ты! – голос, испуганный до звонкости, взрезал прозрачную тишину.
Он стоял чуть выше, на очередной площадке – еще один пленник бесконечный лестницы или ее страж. Знакомая уже собачья голова, будто насаженная на тело подростка, чутко водила носом по ветру. В глазах метался нешуточный страх, но бежать мальчишка не спешил.
- Зачем опять явилась? Уходи! Убирайся, тебе нет сюда хода! Нет здесь твоей власти, понятно, - тонкая мальчишечья рука, выставленная вперед, вряд ли смогла бы остановить Клару. Но за спиной у стража вырастали новые и новые собачьи головы.
Здесь нет твоей власти, здесь нет твоей власти, здесь нет твоей власти – повторяли они на разные голоса, как заклинание; слова сливались в монотонный гул.
Не зря это чудо-строение напоминало Кларе огромный улей – первые встревоженные осы уже вылетели встречать её. Осы с собачьими головами… Забавный образ. До жути забавный. Особенно сейчас, когда они пусть и испуганно, но с каждым разом все четче и четче повторяют «волшебную» фразу-оберег.
- Я не знаю, кого вы намеревались этим отпугнуть, - как можно громче, стараясь перекрыть гул, сказала Клара. – Но если вы уже встречались с той, другой… с самозванкой, вы должны знать, что это не поможет.
Девочка закусила губу. Кажется, вот так просто ей не поверят. Но ведь всегда же можно попытаться:
- А что до меня – то я здесь не была раньше, псиноголовые.
Монотонный гул продолжался. Ей не верили. Ее боялись. Не для нее – для себя повторяли сейчас одни и те же слова, словно из кирпичиков строя из них призрачную стену. Стену, которая на деле была тоньше промокашки.
Потом в гуле послышался новый, непонятный пока тон, пришли в движение песьи головы – они расступались в стороны: сначала те, кто стоял сзади, потом ближе, еще ближе – будто пропускали кого-то невидимого. Или очень маленького - запоздало поняла Клара, когда, бесцеремонно отодвинув ближайшего песигоолвца, перед ней возникло белокурое создание лет пяти. Девочка сжимала в кулаке увядший цветок, и он казался задушенным маленькой рукой: безвольно поникшая головка бутона, свисающие синие языки лепестков…
- Тихо, - обычный голосок обычного ребенка. В меру звонкий, в меру живой, в меру теплый. Но мальчишки – вечно ощетиненные подростки! – послушно смолкли, будто признавая за ней право решать. И говорить от их имени.
Девочка между тем неторопливо спустилась по ступеням. Остановилась – теперь от Клары ее отделяло всего две ступени. Она смотрела. Обычные глаза обычного ребенка. В меру пытливые, в меру заинтересованные… Не в меру проницательные, впрочем.
- Может быть, ты и не врешь, - цветок в кулаке печально качнул головой. – А может быть и врешь, откуда нам знать? Уж больно похожа, хотя та была не такая вредная.
- Что похожа – знаю, спорить не буду, - миролюбиво согласилась с девочкою Клара, ловя себя на мысли о том, что слишком уж много необычных детей в этом городе. – Но поскольку сама с нею виделась, знаю и то, чем мы с нею отличаемся. Жаль, что для твоих… друзей это не так очевидно.
Самозванка вздохнула. Доказывать что-то окружающим начинало входить в привычку – не особо приятную, но, тем не менее, необходимую.
- Мне всего-то нужно узнать – что она делала здесь, эта «не-такая-вредная» и зачем приходила. А потом я уйду.
- Так это тебе только Хан может сказать, - мигом поскучнело ангельское создание. – А к Хану тебя так просто не пропустят, хоть ты та, хоть не та. Тут ведь все друг друга знают, кто-то свой, кто-то чужой, все ясно. А вот с тобой… Впрочем, если хочешь пройти… - она замолкла и вопросительно посмотрела из-под ресниц. Взглядом невинного ягненка, поймавшего прекрасного откормленного волка и решающего – съесть его сразу или отпустить погулять.
Улыбнувшись настолько мило, насколько это только было возможно в её нынешнем настроении, Клара чуть опустила голову к малышке и, ласковым голосом промолвила:
- Конфеток достать или цветочков на венок нарвать?..
Девочка улыбнулась. Обычной улыбкой обычного ребенка. В меру лукавой, в меру застенчивой. В меру демонстрирующей острые белые зубки. Ягненок был явно доволен своим волком.
- К Хозяйкам сходить, - а вот голосок был серьезным донельзя. - К Алой и к Белой. А к Земляной можешь не ходить, она нам не указ. Впрочем, - улыбка заструилась медом, - конфеты тоже приноси. Если найдешь.
- Если найду, то да, обязательно, - кивнула Клара в ответ. – Но скажи мне лучше, кого в этом Городе зовут Хозяйками? Я слышала о них пару раз, вскользь… То что Катерину Сабурову зовут Земляной Хозяйкой – знаю. Но кто остальные?
- Алая – Мария Каина, она сестра Хана, - благосклонно разъяснил ангелочек. - Живет тут неподалеку, напротив Собора – мимо не пройдешь. А Белая – Капелла, дойдешь до Утробы, там расспросишь, где найти.
Самозванка только лишь кивнула, вспоминая кем-то оброненную недавно фразу. О чем теперь говорить?
И действительно – о чем теперь говорить... Здесь? Ясно как день то, что без августейшего решения двух особ, у неё, Клары, будут связаны руки.

И, уже спускаясь вниз, по узкой лестнице, она пробормотала тихо, только лишь для себя:
- Мария, Капелла… Я ведь умею творить чудеса. И вы развяжете мне руки.
- Или завяжут узлом язык… - невинно прокомментировали за спиной. Если бы голос не лучился такими знакомыми интонациями, было бы очень трудно поверить, что последние слова сказаны милой девочкой с трогательным цветком в руке. Маленькая паршивка в довершение ко всему обладала очень острым слухом.
Мальчишки хихикнули, почувствовав мстительное удовольствие - звание псиноголовых явно не пришлось им по вкусу.

Сообщение отредактировал Genazi - 31-10-2009, 23:25

[Woozzle >>>]

Самозванка. Горны и стержни.
(и Дженази - скромный, но наглый))

Спускаться вниз было ничуть не легче, чем подниматься вверх – высокие, узкие лестницы, без каких-либо признаков перил, заставляли пригибаться, неловко вскидывать тонкие руки в подобии балансира. От подобной пытки в голове начинали плодиться невеселые мысли, что говорили не столько о сумасшествии архитектора сего здания, сколько о его злонамеренности и склонности к садизму.
Тем не менее, сквозь сдавленные, с шипением пролезающие между сжатыми зубами, проклятия и судорожные вдохи, Клара все-таки спустилась на твердую, надежную землю, и с нескрываемым облегчением притопнула – ответом ей был глухой, но теперь такой приятный отзвук каменного пола. Она простояла так еще некоторое время, ощущая как слабеют волны головокружения и легкой тошноты – все-таки, люди не созданы для того, чтобы находиться на таких высотах.
А затем, наконец, полностью успокоившись, она медленно пошла в сторону тех мрачных строений, что здесь зовутся Горнами.
Внешне они вполне соответствовали своему названию, в них и правда было что-то от огромных закопченных печей, грозных, мощных, уверенных в своей силе. В них плавится даже сталь, а уж тебя-то, девочка, они переплавят без малейшего усилия…
Дверная ручка, вопреки ожиданиям не обожгла ладонь – напротив, встретила равнодушным колючим холодом. И таким же холодом – только властным и надменным – откликнулся голос из-за двери. Женский голос. Под его повелительным хлыстом растаяли последние сомнения – дом, выбранный наугад, оказался тем самым домом. И его Хозяйка не просила – приказывала – войти.
Обжигающий, колющий сотней иголок холод протек через сосуды на пальцах к сердцу, и, достигнув его морозным ветром, свернулся, пронзив судорогой тело. А на шее часто-часто забилась жилка, словно вторя непререкаемому эху в сознании, что отбивало раз за разом - «Войди!». Клара зажмурилась, пытаясь развеять хотя бы отголоски этого приказа, пытаясь растворить его под волной лихорадочных, глупых мыслей о том, что ей делать и как себя вести – пусто. Он, не утихая, прорывал слои наносной чепухи, становясь все медленнее и медленнее с затихающим, успокаивающимся сердцем. Когда же он, наконец, истаял, оставив после себя только неявный, мутный страх и тягостную неуверенность, Самозванка, глубоко вдохнув, открыла дверь и осторожно ступая, зашла внутрь.
Голос молчал, но что-то такое висело в воздухе – эхо, незримая нить, бесплотная рука, тянущая Клару за собой – через пустой холл в комнату, посреди которой…
Она была потрясающе красива. Надменно вскинутый подбородок, смоль волос, небрежно отброшенных с высокого лба. Пронзительный синий взгляд – оценивающий, резкий, лишенный всякого тепла. Хозяйка молчала, не спеша завести разговор, лишь внимательно разглядывала незваную гостью. Молчала так, будто заранее знала все о Кларе, о том, кто она такая и зачем явилась.
Была эта красота особенной – не столько услаждаешь себя одним лишь видом этого слепящего, холодного великолепия, сколько понимаешь – насколько ты сам уродлив, ущербен по сравнению с ней. Напротив теплого сияния иных красавиц, этот свет был яркий, выжигающий, словно бы выделяющий жирным контуром все твои изъяны и недостатки – именно поэтому Клара острее почувствовала неряшливость своего наряда, грязь на пальцах и коричневые мазки земли на сбитых своих коленках. Мария, Алая Хозяйка, пока только куколка, кризалида… Уже сейчас могла заставить трепетать даже тех, перед кем трепещут все остальные. Что же с нею будет, когда она войдет в зенит своей страшной силы? И что еще интереснее, таким, нехорошим, жутковатым интересом – найдется ли кто-нибудь, кто сможет противостоять ей?
- Здравствуй, - начала Клара, легким усилием подавив предательское «те». – Та, о которой говорят как об Алой Хозяйке. Меня зовут Клара, я пришла от… От детей Многогранника.
- Здравствуй, - ее голос вполне мог бы покрыть ледяной коркой небольшое озерцо, - та, о которой говорят больше, чем она того заслуживает. Каспар так стремится досадить отцу, что… Впрочем, нет. Ты еще не была в Многограннике?..
Вопрос, звучащий как утверждение. Мраморное, неподвижное лицо. Взгляд, будто бы проникающий за глазные яблоки и без смущения перебирающий там нечто скрытое, потаенное, личное.
Это ведь простейшая игра, простейшая и примитивная. Тебе глядят в глаза – а ты не моргай, сделай зрачки черными дырами, в которых утонет давящий тебя взглядом. Преврати их в два слюдяных зеркальца, в которых отразится твой противник – маленький, безвольный, совсем ничтожный. Взглядом отвечай на взгляд, будь волной, морем принимающим удар глупых царей и божков этого искаженного мирка. Пытайся… Что-то ведь должно получится, ведь верно?
- Нет, меня в нем не было, - ответила ей Клара, не отводя взгляда. – Хоть некоторые и считают иначе. Именно поэтому я сейчас здесь.
- Они боятся тебя, - со странным оттенком удивления отметила Мария. – Потому и прислали. Боятся. Но почему?..
Хозяйка и не думала тонуть в черных дырах, которыми стали Кларины глаза. Только теперь уже не казалось, что ее взгляд пронзает насквозь – он просто заключал в себя весь мир, и Клара была частью этого мира - маленькой, хрупкой куколкой, затертой полярными льдами.
И все-таки что-то было не так. Не так, как ожидала гордая Мария. Хрупкая куколка под тонким фарфором прятала стальной стержень, да такой стали, что не всякий горн справится.
- Почему? – на этот раз вопрос действительно был обращен к Самозванке.
Клара глубоко вдохнула, чувствуя где-то в груди неприятное, давящее ощущение того, что она уже проиграла. И не столько этой красивой оболочке, этой девушке, что известна под именем Мария Каина, нет. Сколько той силе, непонятной сущности, что сгущается за её спиной и глядит на неё, Самозванку, через темные зрачки будущей Хозяйки. Еще не вошедшая в зенит, но уже ясно чувствуемая в воздухе этой комнаты – уже сейчас смогла задавить на корню слабые попытки защититься, отгородиться, не быть в её власти. И страшно даже подумать, что будет, когда сила Алой Хозяйки достигнет своего расцвета.
- Наверное, обжегшись на молоке, решили дуть на воду, - наконец, ответила Клара, стараясь как можно безразличней пожать плечами. - Ты ведь будущая Хозяйка, и должна знать, что я в этом городе не одна.
- Пожалуй, - Хозяйка снисходительно кивнула. - Вы совсем не похожи – в тебе нет никакой силы, но, если смотреть только глазами, вас было бы нетрудно спутать. А видеть глубже может не всякий. Каспар и его воинство, - усмешка чуть заметно искривила красивые губы, - могли не узнать. Но если они и правда боятся - значит, уже встречались со второй. В Многограннике?!
Темнокрылая тень удивления коснулась лица Марии – на миг, чтобы тут же укрыться в надежном убежище непроницаемых глаз. Под синим жестким льдом.
- Они хотят, чтобы я поручилась за тебя? – она вновь вспомнила о гостье и подарила Кларе еще один острый взгляд. - Думаешь, я умею читать мысли?.. Увы – только те, что написаны на лбу. Иначе знала бы, отчего Каспар счел нужным скрыть столь впечатляющее знакомство.
- Это так, - смиренно ответила Клара, опуская взгляд. Самодовольство этой девушки навевало мысли о том, что она - всего лишь ребенок, которому, волею судеб, была отдана в руки власть. Но думать так было бы опрометчиво, опасно. В особенности – когда глядишь объекту своих мыслей в глаза. – Но, если во мне нет никакой силы, этот вопрос уже не столь важен?
- Если и важен – то только для тебя, - в царственном движении плеч скользнуло равнодушное недоумение. – Ты не опасна для Многогранника, я это ясно вижу. Ступай. Встретишь братца – передай мое приглашение.
- Всенепременно, - ответила Клара, почтительно отступая. Треснул, с легким хрустальным звоном один из двух замочков, преграждающих путь в Многогранник.

[Барон Суббота >>>]

О киноцефалах, договорах со связанными руками и звучной кодой в конце.

Серое небо над Городом и над Степью, как ни крути его, как ни разгоняй облака и не пытайся замазать праздничной лазурью - серое. Прорывается этот мерзкий цвет через незаметные щёлочки, просачивается и постепенно вновь занимает почти всю полусферу, которой кто-то когда-то накрыл мир.
"Опять ночью дождь будет. Совсем почву размоет", - отстранённо думал Артемий Бурах, пока его на руках несли куда-то. Нет-нет, он не сопротивлялся и не пытался осложнить процесс транспортировки его бренного тела, нет. Просто позволял нести себя неведомо куда, изучая небо и то, что проплывало мимо. Вот крыши складов, одинаковые, чуть скошенные. Серые. Вот старый вагон, грязно-бурый от ржавчины, чуть покосившийся. Вот опоры моста, снова серые, но со стальным отливом. Впрочем, не долго их несли, видимо, не хотели трудиться лишний раз. Дощатая дверь, бетонные ступени, сырость подвала и довольно болезненный удар спиной об пол, когда его, не очень-то церемонясь, сбросили вниз. Артемий скрежетнул зубами, но смолчал. Рядом глухо шлёпнулся ойнон Данковский.
Когда тупая боль (подумалось вдруг, что тупая боль бывает, когда незажившую еще рану ковыряют тупым ножом) в ушибленных местах до поры до времени унялась, Данил прислонился к холодной стене, добравшись до нее на манер змеи с переломанным позвоночником - ползком, неловко, будто собираясь замереть и испустить дух в любую секунду.
Самое время, чтобы проклянуть себя за опрометчивое вступление в драку с неравным противником. И что ему в голову ударило?..
Впрочем, сейчас-то особенно хорошо ощущалось - самым существенным, что ударило ему в голову, была пара чьих-то крепких кулаков. Ничего более неподходящего, решил бакалавр, с ним в этот день случиться не могло - он же обещал Ларе сходить за лекарствами. Да и Георгий... о нем тоже нужно было позаботиться.
Вряд ли кто-то из них вспоминает в этот момент Даниила Данковского теплыми словами... вряд ли кто-то вспоминает вообще. А если таковой человек найдется и обеспокоится судьбой бакалавра - то уж, конечно, никакие намеки фортуны не приведут этого человека к мысли, что столичный доктор попал в руки бандитов.
Подумает Лара, что он сбежал с деньгами, или не подумает?..
Он тихо выругался сквозь зубы, надеясь, что гаруспик не поймет, кто является адресатом короткого, но емкого проклятия.
Артемий то ли действительно не понял, то ли понял, но не принял близко к сердцу.
- Ты жив, ойнон, - сказал он спокойно. - Это хорошо. Ничего не сломали тебе?
- Вроде нет, - Даниил скривил улыбку, которую с трудом можно было разглядеть в еще не столь привычной темноте помещения. - Славно повоевали-то, коллега... Разбойники эти, наверное, до сих пор насмеяться не могут.
Злость на самого себя боролась где-то глубоко внутри со злостью на спутника; и вспомнилось, что спутник этот, составлявший поначалу вполне добрую компанию, принес за все время знакомства куда больше бед, чем истинной пользы.
Вторая злость была чернее, злее - возможно, потому что была менее обоснованной, чем первая?
- Хорошо, - менху несколько раз напряг и расслабил все мышцы, проверяя собственную целостность, и нашёл её вполне удовлетворительной. - Ойнон, я сейчас к тебе подползу. Попробуй перегрызть верёвку у меня на руках, выше запястий.
Слова с делом у него не разошлись: в полумраке зашуршало, Бурах изогнулся гусеницей и таки смог переползти выше и в сторону так, что очень скоро перед благородным профилем Данковского оказались крупные кисти Гаруспика, обмотанные плотной верёвкой.
Выяснение отношений прервал неожиданный шорох, раздавшийся откуда-то справа. Крысы - была первая напрашивающаяся мысль, омрачающая и без того достаточно тяжелое положение - было бы воистину изощренной шуткой судьбы подхватить здесь песчанку.
Изломанные тени, разбросанные по дальней стене пробивающимся сквозь единственное окошко тусклым светом утра, дрогнули, и после краткого раздумья от них отделилась одна, напоминающая контуром звериный лик. Впрочем, привычка к здешним маскам, которые без разбору носили и дети, и взрослые, успевала сработать быстрее страха. Еще один пленник импровизированной тюрьмы оказался песиголовцем.
- Хей, - осторожно донеслось от стены. - Очнулись?
Даниил непроизвольно вздрогнул, потом мотнул головой (внутри отозвалось все той же тупой болью) и бросил гаруспику:
- Отойди, - и повернул голову к новому знакомцу. - Очнулись... и хорошо бы узнать, где. А ты кто будешь, неведомая скрытная личность?
Артемий сохранил молчание, лишь убрал руки от лица Данковского
- Плюха, - мальчик с собачьей головой хмыкнул, оставив без объяснений собственное не то имя, не то кличку. Когда он подошел поближе, стало видно, что руки у него связаны спереди. - Я уж думал, опять трупы носят... Это какой-то из складов Грифа, раньше мы с мальчишками воровали здесь патроны, но сейчас все разобрали... - он коротко сплюнул. - Вас-то за что сюда?
- Не понравились, - нейтрально ответил Бурах. - А скажи, Плюха, это Грифа склад, значит и люди его?
- Чьи же еще, - делано по-взрослому усмехнулся он, сплевывая еще раз. - Что, бритвенников ни разу не видел?
- А я недавно приехал. Бритвенники, говоришь? Что, лезвия для форсу носят или действительно порезать могут?
- Ты как будто не понял, что могут, - снова скривился Данковский. - А ты, Плюха, чего тут забыл?
- Поймали, - не менее лаконично ответил тот, обходя высвеченный участок пола. Собачья маска смешно сползала с головы влево, норовя упасть, и Плюха, как мог, поправил ее связанными руками. - Слышали штуку? Недавно нашли схрон порошочков, переправляли в Башню, и какая-то крыса подстроила засаду. Не иначе из Двудушников, чтоб их. В темноте кто разбежался, кого смогли - похватали... вот и меня. Пытать собирались, - уточнил Плюха. - Только я им пока ничего не сказал. И не скажу. Пусть хоть насмерть забьют. А вообще, - оживился он, - я тут только вас и ждал... видите окошко?
Окно, на которое показывал сцепленными запястьями песиголовец, выглядело достаточно сомнительным для побега. Крохотное, узкое, едва ли не под потолком, куда самому мальчишке было не дотянуться... Для взрослого человека протиснуться было невозможно, но вот ребенку...
- Можно, - немного подумав, согласился Бурах. - Только, раз уж ойнон не хочет, ты сперва перегрызи мне верёвки на руках или разрежь, если есть чем, и скажи: резали кого уже бритвенники или нет. Это важно. Очень.
- Хочешь меня без зубов оставить? - предложение перегрызть веревку, похоже, подействовали не слишком ободряюще. - Вон хотя бы дверные петли, на них ржавчины всяко больше, чем на мне... А про бритвенников - как будто по твоей ноге не видно, - хмыкнул он. - Говорю же, сам трупы видел, хотя не присматривался. Может и задушили, здешние на это запросто. А с другой стороны, зачем-то же носят с собой заточки... - Плюха сглотнул, ощутимо побледнев, и перешел на быстрый шепот: - Хей, меня бы только подсадить, а? Я-то ничего им не отдам, даже если резать будут, но Хану без бойцов никак, а уж каждый порошочек вообще смерть как важен. - его рука дернулась, сжимая что-то за пазухой. - Он же песчанку лечит, значит... кого угодно вернуть может!

(с Кошкой и Чероном, да пребудет их ва нерушимой)

[Хелькэ >>>]

Данковский вскинул брови.
- Порошочек... который лечит песчанку? Ты уверен?
- А то, - последовал ответ. - Ты что, про Первую Вспышку ничего не знаешь? Погоди-ка... - собачья маска наклонилась поближе, словно собираясь сощуриться, - Что-то я тебя не знаю, а одежда приметная... и друга твоего тоже... Вы откуда-то взялись?
- Я Артемий Бурах, сын Исидора, наследник рода Знающих Линии, - заученной, пришедшей из далёкого детства формулой, понятной каждому жителю Степи, ответил Гаруспик. - Со мной Даниил Данковский, ойнон. Расскажи нам, что это за порошочки и какова была Первая вспышка?
Плюха присвистнул.
- Доктора... Как же вы про порошочки-то не знаете! Это ж единственное средство против чумы, больше ни одного не изобретено. Слушай, - снова зашептал он, оглядываясь по сторонам, - они утром обещали придти, если я сейчас начну рассказывать, то совсем без языка останусь, только подсадите... Обещаю, потом выручу, подмогу приведу!
- Обещание - это слова, - качнул головой бакалавр, - а пустые слова уносятся ветром так же легко, как произносятся. Откуда мы узнаем, вернешься ты или нет? Я совсем не против помочь тебе, мальчик, но мне и самому хотелось бы выйти отсюда целым... У тебя с собой нет ничего ценного? Такого, за чем ты вернулся бы обязательно?
Глаза его прищурились, глядя на руку парнишки, придерживающую за пазухой что-то небольшое, но интригующее.
- А в том, что вернём потом, не сомневайся. В том моё слово, - всё так же спокойно поддержал Данковского Артемий.
Нога его болела всё сильнее, сделалась горячей и будто наливалась свинцом. Бурах терпел и старался не думать о том, как придется промывать рану крепчайшим твирином, а после шить по живому.
Из-под маски раздалось шипение, Плюха несколько раз дернул головой, переводя "взгляд" плюшевых глаз то на окно, то куда-то в пол...
- Ладно, ладно, идет, - в сердцах произнес он, вытаскивая из-за ворота рубашки небольшую коричневую коробочку и кидая ее на пол. - Может, у вас хоть так просто не отберут, побоятся, небось, прикончить столичного доктора и Дедовского наследника... Ну теперь-то верите?
- Теперь верим, - подтвердил Даниил. - Давай теперь подумаем, как тебя подсадить...
- Верим, - Гаруспик поспешил успокоить Псиглавца, подбираясь к заветному порошочку и от греха подальше пряча его в ладонях
Бакалавр презрительно хмыкнул, глядя на Бураха. "Ну-ну, менху... припасешь, наверное, для спасения своего степного народа?"
- Ты отойди, - сказал Даниил, поднимаясь - медленно, все так же упираясь спиной в стену. - И не дергайся сильно, и так крови сколько вылилось... Парень, иди сюда.
С ощутимым усилием передвигая ноги, Данковский подошел под самое окошко, опустился на колени. Руки, связанные за спиной, создавали еще больше неудобств.
- Залезай на плечи.
- Другое дело, - ухмыльнулся Плюха, напоследок с сожалением скользнув взглядом по Гаруспику, завладевшему маленьким сокровищем. - Может и хорошо, что я вам его отдал. Вас, небось, обыскивать не станут...
Примерившись, он одним прыжком подтянулся, опираясь на плечи и цепляясь за край проема. Данковский пошатнулся - парень был явно постарше и потяжелее встреченных ранее песьеголовых собратьев, или же потасовка на складе не прошла даром. Впрочем, уже через мгновение Плюха перегнулся через раму, напоследок успев крикнуть "Я мигом, к Сабурову!" - и, извиваясь ужом, пролез сквозь тесное окошко.
Топот ног, приглушенный травой и коробочка в руках Бураха - все, что осталась от их сокамерника.
- Интересно, его там никто не услышал? - скривился Даниил, выпрямляясь.
Знать бы, где точно они находятся, тогда было бы спокойнее ждать возвращения мальчишки, прикидывая время и вычитая секунды из минут, а минуты из четвертей часа.
Оглянувшись на гаруспика, он неопределенно кивнул куда-то в сторону.
- Пробу бы взять... из порошочка этого.
- Для начала его надо вынести отсюда, - Гаруспик пожал плечами и попытался переместится ближе к стене, но потревожил ногу и остался неподвижным. - А для этого надо выбраться. Ойнон, ты сможешь развязать на мне верёвки, если твои руки будут свободны?
- Конечно. Главное, чтобы не зубами.. ты не видишь тут ничего острого?
- Не вижу. Иди сюда, поднеси руки к моему лицу и потерпи немного.
- Как скажешь, - вздохнул бакалавр.
Сейчас ему, пожалуй, больше всего хотелось сесть где-нибудь в углу и, уронив голову на грудь, покориться неизвестной судьбе. Ничего не делать. Никуда не идти. Только он и его боль.
Но - нельзя.
Подойдя к Артемию, он развернулся спиной, вытянул руки, насколько мог - плечи тут же отозвались ломотой.
Гаруспик приступил к делу без лишних слов. Верёвки были жёсткие, горькие, но терпения Бураху, видимо, было не занимать. Дело спорилось медленно, несколько раз он случайно прихватывал необычно острыми зубами белую кожу Бакалавра, но постепенно верёвка ослабевала.
Даниил кривился, но терпел. Было в этом что-то унизительное - и в том, что связаны руки, и в том, что освобождаться приходится таким путем, и в том, что теперь они всецело отдали свою судьбу в руки неизвестному мальчишке.
Скоро Данковский смог окончательно избавиться от веревок, рванув запястья в стороны. Он размял затекшие руки, опустился перед Артемием на одно колено и кивнул ему:
- Теперь ты.
Бурах, морщась из-за того, что пришлось беспокоить начавшую отекать ногу, перевернулся и подставил свои путы пальцам или зубам Бакалавра.
Даниил, предсказывая самому себе, что окончательно заслужит за это репутацию "столичного неженки", грызть грязные веревки не стал, а попытался развязать их руками. В конце концов, если их завязали узлами такие же люди, как и он, особого труда это не должно составить... помогало и то, что гаруспик догадался напрячь мышцы перед тем, как быть связанным, и путы не столь плотно прилегали к коже, не были затянуты совсем уж туго.
"Не потеряй я скальпель..." - с тоской подумал он.
Артемий помогал, что было сил: тёр запястья друг о друга и попеременно то разводил руки, насколько это возможно, то сводил их опять. Вскоре, путы не выдержали совместного натиска и со скользнули с ободранных кистей менху.
- Спасибо, ойнон, - Бурах развёл руки и принялся растирать запястья, гоня кровь по капиллярам. - Теперь будем искать выход.
- Нет, - покачал головой бакалавр. - Сначала еще кое-что.
Он взглянул на свои ладони, с ободранной тыльной стороной, потом сжал их в кулаки.
- Я должен извиниться, Бурах, но попробуй понять. Если бы я не внял тебе, не последовал за тобой, сейчас я уже успел бы сделать то, о чем меня очень просили. Я обязательно должен был успеть сегодня. Но я доверился тебе, и я здесь, возможно, без надежды на спасение, в то время как там, снаружи, возможно, умирают люди, которых я не в силах спасти. Я признаю то, что это моим решением было полезть за тобой в тот люк. Но если бы ты не ввязался в драку, все могло кончиться иначе. Поэтому… я не питаю к тебе личной неприязни, Артемий, и вряд ли когда-нибудь буду, но повторяю – извини. Вот за это.
И, размахнувшись, Данковский ударил гаруспика кулаком в лицо – не с силой, но зло.
- Извини, - повторил он.
- Справедливо, - немного подумав, осторожно качнул головой менху. - Заслуженно.

[Genazi >>>]

Самозванка. Иммолекулярная микроконцепция.

Чем дальше Самозванка удалялась от негостеприимных Горнов, тем бледнее и незаметней становилось то давящее, стягивающее легкие в тисках, ощущение - отступая неохотно, отступая медленно, легким покалыванием в груди давая знать, что стоит только тебе, Самозванка, вернуться, как вновь окажешься связанной, безвольной, подчиненной чужой и явно недоброжелательной воле.
Впрочем, страх слабел, шаги становились тверже, очертания улиц виднелись четче, и даже вроде бы, гостеприимней. Правда, напрасно обманываться Клара не собиралась, изредка озираясь по сторонам - быстрым, чуть тревожным взглядом вора... Или просто испуганной девушки, что невольно оказалась вплетена в ткань разыгрываемой трагедии.
Когда за поворотом показалось громада Сгустка, чье раздувшееся брюхо выглядело едва ли не еще одной формой поразившей город язвы - на этот раз в проявлении болезни стен - она сразу же увидела худую фигурку Капеллы, остановившуюся по ту сторону витой решетки дома. Ворота в ее крыло были заперты, и девочка-Хозяйка ждала, сжимая в ладонях железные прутья - незваного гостя, порыва дождя, или людоедку-шабнак, подступавшую к кварталам Узлов.
Сумрачное лицо младшей Виктории казалось от этого одиночества неестественно взрослым - даже когда она заметила Клару и улыбнулась ей через улицу, подняв приветственно ладонь.
- Здравствуй, милая, - и голос. Может быть, всего лишь простужен... - Отец закрыл дом на карантин, боится беженцев из Земли... так что я не смогу сегодня принять тебя, как хозяйка, - вольно это было сказано именно так или невольно, но на последнем слове девочка слегка запнулась. - Что привело тебя сюда?..
Это грустное лицо, эти пальцы с силой сжимающие прутья ворот... Создавали образ кого угодно - наказанной дочери, запертой принцессы или, быть может, жертвенного агнца, что будет с мрачным спокойствием наблюдать за пришествием невидимой мары. Кого угодно - но не Хозяйки. Не той, что сможет одним взмахом руки превратить звезды в пыль, а другим - пыль в звезды. Не той, чье дыхание даже после смерти будет превращать сны жителей в изысканнейшие грезы или же отвратительные в своей утонченности кошмары. Не той...
Клара на миг зажмурилась, стирая из памяти образ Марии Каиной. Нет, представительница семьи чернокнижников и укротителей химер не могла бы сделать этого тоже, но, глядя на неё верилось, что когда-нибудь... Здесь же Клара ощущала лишь слабый, тускловатый, словно бы от гнилушки-лампадки, огонек свечки.
- Здравствуй, Капелла, - ответила девушка мягко, подходя ближе - так, чтобы лучше разглядеть лицо. Так, чтобы понять - кого же здесь, и главное - заслуженно ли, нарекают Белой Хозяйкой. - Я...
Клара смолкла, собираясь с мыслями, а затем, словно бы оценив некую иронию, улыбнулась:
- ...Пришла к тебе как просительница - к Хозяйке.
Голос её невольно выделил последнее слово - почти незаметной паузой и легким нажимом.
- Хозяйка, - легкая улыбка на веснушчатом лице была омрачена грустью - так же, как дыхание косого дождя подернуло водянистой поволокой окна дома, что за спиной Капеллы. - Полно, милая, я ведь не Мария, не ты, и даже не Катерина, чей призрак былого величия до сих пор бродит по душам ее последователей. Души - они ведь достаточно тяжелые, чтобы в них обитали и призраки... А я - просто щепка во всем этом водовороте. Только в отличие от всех остальных, я знаю, что мне суждено выплыть из него невредимой - и послужить соломинкой, за которую схватится утопающий...
Она замолчала на миг, безошибочно находя глаза Клары.
- Ты знаешь, как тяжело принимать... это?
Она тряхнула головой, и намокшие волосы разметались по худым плечам.
- Тебе нужно слово, чтобы войти в Многогранник, - юная Виктория не спрашивала, она утверждала, легонько кивая головой в такт своим словам. - Я помню, ты просила меня об этом не один раз... Сейчас, должно быть, время настало.
Слишком много людей в этом городе утверждают, что видели её и... Сил возражать уже нет.
Тот максимум эмоций, что можно было бы себе позволить, не показав при этом колющего кончики пальцев раздражения - усталая полуулыбка пополам с тенью тревоги:
- Просила? Когда?
Задержав свой взгляд, Капелла вдруг улыбнулась - открыто, той самой улыбкой, которая заставляла детей ради нее устраивать игрушечные войны - как будто улыбалась ребенку, который решил, что ему не достанется подарка.
- Не словами, - добавила она, не отводя глаз. - Я видела это каждый раз, как говорила с тобой. В самые первые дни... мне казалось, словно ты сама родом оттуда - поэтому тебя здесь никто и не знал. Скажи только... зачем? Ты думаешь найти там то, отчего пришла чума?
"Ты думаешь найти там то, отчего пришла чума" - какая же все-таки изящная формулировка. Клара прикусила губу.
"Ты думаешь найти там свою блудную сестру, под ладонью которой земля превращается в гниль, а стены покрываются розами язв".
Прикрыла глаза.
"Ты думаешь найти там свое кривое отражение, что пугает тебя одним лишь только фактом собственного существования"
И сделала медленный вдох.
"Ты думаешь найти там то, чего сама боишься, но все же, с упорством смертника, ищешь, ищешь, ищешь..."
И ответила:
- Да, Хозяйка. Я... Ищу то, отчего пришла чума.
Капелла покачала головой.
- Башня - бессильная жертва во всей этой игре. Те, кому действительно есть дело до этой земли, собрались у ее подножия... А те, кто внутри - играют с собственными отражениям. Хан ослеплен, он все еще считает происходящее игрой... - пальцы в немом отчаянии сжались так, что побелели. - Ты пройдешь - кто здесь сможет препятствовать тебе... Но можешь ли ты хотя бы помочь мне - пройти через эту зеркальную галерею не как зритель, которому нет дела ни до чего? Поговори с Ханом. Расспроси его... у тебя наверняка накопилось много вопросов. И передай ему, что время игры кончилось... и скоро настанет время власти.
Она вскинула голову.
- Сделаешь?
Последнее предложение, последние слова сказанные юной Капеллой, заставили Клару вздрогнуть, а затем, внимательно и с легким недоверием посмотреть на бледное, веснушчатое лицо :
- Капелла... Значит ли это, что ты хочешь заставить детей... выйти из Башни? Сюда, в Город? Из обманчивого, но безопасного убежища - в место, где умереть так же легко, как сказать "раз"?
Эта догадка, еще ничем не подкрепленная, слабая догадка казалась девушке чем-то совершенно немыслимым - да нет, невозможно, зачем же Капелле, той, рядом с которой всегда чувствовалась ласка и забота, той, что вскорости примет бармы Белой Хозяйки, зачем ей хотеть... подобного?
Ее улыбка, перечеркнутая прутьями решетки, словно у узника, как никогда казалась улыбкой человека, не властного над обстоятельствами.
- А ты взгляни вокруг, милая Клара, - тихо произнесла она. - И спроси себя - много ли ты видела заболевших детей с того самого первого дня?..
На этой загадочной фразе Виктория умолкла, осторожно протянув сквозь железо ладонь, сжимавшую покачивающееся на цепочке простое медное кольцо, потускневшее от касаний пальцев.
- Вот, возьми это. Будет тебе пропуском, а потом... отдашь его Хану. Он поймет.
Цепочка с тихим, почти нерегистрируемым перепонками, звуком упала в протянутую горсть, приятно холодя чуть влажную кожу ладони.
- Я надеюсь, Капелла, ты знаешь что делаешь, - сказала девушка, опуская подарок-пропуск в карман. - И да... Я передам Хану твои слова.
"Да, я надеюсь. Но мне все чаще кажется, что надежда в этом городе - лишь разновидность самообмана" - подумала она, и, кивнув на прощание, направилась в сторону Башни - дела этого дня, требующие незамедлительного решения, должны быть закончены так или иначе... Даже если мотивы их совершения еще не совсем ясны.

Сообщение отредактировал Genazi - 11-12-2009, 22:14

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Гаруспик как декорация и Гриф, птица вещая.
(вдвоем с Вуззлем)

В оконце, под самым потолком распахнувшее свой узкий зев, нехотя вливалось серое, безрадостное небо. Стелилось по полу рваными обрывками теней, брезгливо огибая пятна подсыхающей крови.
Бессонная ночь въелась в уставшие веки сухой резью, и даже на этот робкий, невзрачный свет, смотреть становилось все больнее.
Город оживал. Звуки за стенами склада сплетались в бессмысленный хоровод – невнятные голоса и стук подошв по тротуару, далекий лай, разбавленный монотонной моросью… Резкий, разрывающий эту блеклую пелену скрежет ключа в замке, а затем – тяжелый железный грохот.
Свет, хлынувший в раскрытую дверь, на миг обжег глаза, перечеркивая вошедших людей, оставляя лишь размытый бесформенный контур.
- Так, и что у нас тут за птички?.. – голос, источающий глумливую надменную самоуверенность, втек в темницу, и дверь захлопнулась вновь.
- И тебе доброе утро, - отозвался чуть хрипло бакалавр. Он закрыл глаза - свет был слишком ярким для того, кто за ночь вынужденного бодрствования привык к темноте.
Кроме того, рассматривать вошедшего даже и не хотелось. Если мальчишка сбежал и решил забыть про спасителей - так тому и быть, и теперь уже всё равно. Всё равно...
Печальные размышления Даниила о дальнейшей их судьбе были неожиданно прерваны глухим стоном Бураха.
Будто забыв о явившемся разбойнике (а это несомненно был разбойник!), а заодно и о том, что было сказано им гаруспику этой ночью, бакалавр повернулся к раненому и спросил вполголоса:
- Нога?..
Тот не ответил - лицо его мучительно исказилось, закатились глаза, и Артемий как-то расслабился, обмяк, прислонившись к стене. "Обморок", понял Данковский, "болевой шок". Слишком много крови потерял менху... тем опаснее было для них обоих теперешнее положение.
- Боюсь, вам, сударь, придется иметь дело только со мной, - кисло улыбнулся Даниил.
- Это очень, очень прискорбно… сударь, - издевательски копируя интонации Данковского, откликнулся голос от двери. И тут же, меняя тон, становясь одновременно вкрадчивым и неприятно-резким, приблизился вплотную. – Ты кто же такой будешь? Что-то рожа мне твоя незнакома. Да и плащик… Хороший плащик, приметный. Я б такой запомнил…
Теперь, когда говорящий стоял, нависая над пленниками, его можно было разглядеть – для этого вполне хватало зыбкого сероватого света, что впускала разинутая пасть окна.
Человек не внушал особого трепета, весь он был какой-то пегий, тусклый и невыразительный, вот только блеклые голубые глаза смотрели колко, оценивающе, пристально. Ощупывали лицо Бакалавра, словно пальцы скульптора, лепящего посмертную маску.
Даниилу стало откровенно тягостно находиться здесь и сейчас в обществе именно этого человека; он чувствовал, что будь на его месте кто угодно другой, посмотреть в ответ было бы не в пример легче.
Словно попал в липкую, клейкую паутину, если шевельнешься - запутаешься в ней еще больше.
И захотелось почему-то умыться, словно взгляд незнакомца мог испачкать.
- Твоя рожа мне тоже незнакома, - заверил его Бакалавр. - Суть в том, что я прибыл в Город четыре дня назад, и по случайности вышло так, что я не успел познакомиться с каждым его жителем. Во всяком случае, с каждым из здравствующих... а вот большинство чумных известны мне в лицо. Я врач. А моего коллегу ты наверняка знаешь - это сын Исидора Бураха, Артемий, - голос его, спокойный, размеренный и твердый, вдруг обратился резким. - Полагаю, ты соизволишь представиться в ответ?
Не соизволил – лишь криво ухмыльнулся.
- Наследник Уклада, стало быть, - цепкий взгляд на миг отпустил Даниила, чтобы бегло скользнуть по бесчувственному телу Бураха – и вновь вонзиться в лицо. – И заезжая шишка. Известный, поди, врач-то?.. Модный? По плащику видать. Ну, ребятки, задали вы мне задачку…
Последние слова он процедил с заметным отвращением; кому адресовалось опасно-ласковое «ребятки» - самим пленниками или громилам, маячащим за спиной – осталось загадкой.
- А скажи-ка мне, доктор, - бандит прищурился, - что ты в моих тоннелях забыл? По подземельям-то только крысам шастать вольготно, а докторам - ой как не к лицу. Да и здоровью не на пользу, - и сочувственно прищелкнул языком.
Данковский дернул плечом. Если он выйдет отсюда в плаще, ему повезет. Впрочем, с другой стороны, ему повезет, даже если он выйдет без него.
- Это я уже понял, - скривился Даниил. - Только ты мне, приятель, тоже задачку задал не из легких. Зачем я, собственно, в Городе?.. источник заразы этой ищу. И посоветовали мне... нам с наследником Уклада пискать у Младшего Вллада в колодце - а то, говорят, примета нехорошая - колодцы в здешних места копать, - говорил Бакалавр словно бы и простодушно, а все же чувствовалась в этом некоторая... угроза? не может быть, слишком уж смешно, слишком неправдоподобно для жалкого пленника. - И вот спустились мы в этот колодец - а там, оказывается, целая система подземных ходов налажена. Тоннели эти, опять же... ты уж поверь, мы бы на складе вашем ни за что не оказались, если б некий добрый человек веревку не вытащил, по которой мы вниз спустились. Пришлось другой выход искать - вот и нашли.
С деланно безразличным видом Данковский уставился в потолок.
- В общем-то, плевать и мне, и Бураху, что там трупы лежали. Вот другое дело в том, что они все Язвой больны. Чем же тебе Город этот не угодил, что ты заразу по нему распространяешь?
- Слышь, Гриф, да чё ты с ним возишься! Финку между рёбер – и все дела! - развязно хохотнули из переплетения теней.
- Тихо, - лениво выплюнул пегий, не оборачиваясь.
На складе повисла тишина, растворившая в себе шепотки и шорохи, лишь прерывистое дыхание Бураха резало ее на тягучие неровные отрезки.
- Ну ты ж не дурак, доктор, - всё с тем же прищуром укоризненно протянул тот, кого назвали Грифом. – Дураков-то в докторах не держат. Вот и подумай - какой мне резон чумой город травить? К рукам ее не приберешь, прыгать по щелчку на заставишь, тапочки приносить не научишь. А явится по твою душу – ножом-то, небось, не отобьешься. Так что промахнулся ты, голубок залетный.
Данковский присвистнул. Свист получился приглушенный, даже с каким-то шипением, и оттого жутковатый.
- Как же я мог допустить такой промах? - он покачал головой. - Впрочем, может, это не я промахнулся, а? Скажи-ка, Сабуров тоже твердо в тебе уверен, знает, что ты не станешь Песчаную Язву под землей разводить? Хотя, даже если ты и не нарочно... вдруг случайно так получилось? Прирезали кого-нибудь, а он внезапно больной оказался; сбросили труп в яму, а оттуда уж микроб все тела поразил, а потом чума и саму землю пропитала - да наружу и выползла... Вдруг ты нечаянно шабнака приманил, а, Гриф? И вдруг об этом узнают? Скверно ведь получится, не так ли, друг мой?
- А вот угрожать мне не нужно, - премерзкая улыбка будто приклеилась к губам Грифа. – Не в том ты положении, чтобы угрожать, ох не в том. Шкура, небось, одна, и не казенная, не Сабуровская... А ну как спустят шкуру-то? Укоротят язык на целую голову. И тебе, и дружку твоему, - он несильно поддел Бураха носком сапога. - А концы в воду. Страшно тебе, доктор?
- Нестрашно, - буркнул Данковский. - Когда концы, с позволения сказать, в воде будут - уже всяко будет все равно. Это раз. А два, сударь Гриф... вы же со своими дружками не думаете, что потом сухими из той воды выйдете.. куда концы-то, ага? Не знаю, кто станет менху искать, а вот меня и Каины станут, и Сабуровы. Потому что уже знают, где искать. Не договориться ли нам в таком случае по-хорошему?
Гриф флегматично крутанул невесть откуда извлеченный нож. Серебристый блик метнулся меж пальцев, взлетел вверх и аккуратно опустился в ладонь. Неприкрытое пижонство – уж конечно он не собирался резать пленников прямо сейчас, да еще и собственноручно.
- Договориться? – белесая бровь выгнулась вопросительным знаком. – По-хорошему? Это я тебя по-хорошему отпускаю, а ты по-хорошему ищеек науськиваешь?
В картинной задумчивости Гриф прошелся взад вперед. Вдруг вскинулся, огляделся и резко шагнул к бакалавру.
- Куда щенок делся? - бесцветное лицо приблизилось почти вплотную, сузившиеся глаза неприятно выцеливали переносицу.
- О, заметил наконец, - хмыкнул доктор. - Вот теперь смотри, Гриф. Если до полудня мы с Бурахом не вернемся в Город, вас накроют. Парнишка об этом позаботится. А если вернемся, то никто ни о тебе, ни о трупах у тебя в тоннелях не узнает. Ты, конечно, спросишь, чем я могу сие гарантировать... может, слышал ты про такую вещь, как "слово чести"? Если существует в вашей среде понятие "честь", то пусть она мне порукой и послужит. Ну как?
...почему-то показалось Даниилу, что если сердце у него сейчас станет биться сильнее, то Гриф непременно услышит и начнет над ним насмехаться. Поэтому он на всякий случай задержал дыхание - вдруг замрут предсердия и желудочки, вдруг случится все-таки чудо, в которое ученым верить не положено?
- Уж больно гарантии ненадежные, - Гриф ухмыльнулся. – Я и тебя-то самого знать не знаю, а уж чести твоей и вовсе в глаза не видал. Вот наглости тебе хватает, не отнимешь, а с честью вопрос неясный – то ли есть она, то ли нет, поди разбери.
Свинцовое утро, подглядывающее в оконце, брызнуло слезами; несколько мелких капель коснулось щеки бандита. Поморщившись, он отер их ладонью и отступил назад, в тень, подальше от колючей мороси.
- Отпустить тебя, говоришь? А что – и отпущу, я ж себе не враг, таких редких пташек в клетке держать, - он разом потерял к пленникам интерес и отвернулся к громилам, ожидающим распоряжения главного. – Жбан, Рыжий, Боров… Проводите гостей. Только чтоб быстро, тихо и чисто.
Выразительно почесав кадык, Гриф вышел. Железный лязг двери оглушительно ударил по перепонкам.
"Быстро, тихо и чисто?" С ощущением ледяного ртутного холода внутри Даниил толкнул Гаруспика - очнись, мол, всё, приехали. "Ну теперь точно - конец".

[Genazi >>>]

Самозванка. Изнутри и снаружи.
(*монотонно* Вуззззззззззззззззл... Вуззззззззззззл... Вуууузззззззл)

Предвкушение. Нетерпеливое ожидание заставляет сердце гнать тяжелую, вязкую кровь по венам и легкую, алую – по артериям… быстрее. Быстрее, отрывистей делать вдохи и выдохи, быстрее, резче делать шаги, почти срываясь на бег – скоро, она, Самозванка, прикоснется, увидит изнутри одно из самых странных мест этого города. Узнает, что именно прячется в чреве этого бумажно-хрупкого паразита.
И это ощущение заставляло Клару идти быстрее, размывало, смазывало в серое пятно улицы и дома, оставляя неизменно-четким только одно – Многогранник.
Не это ли чувствует бабочка, что летит на огонек?
А что чувствует сам огонь, ожидая, когда мотылек ворвется в его изменчивый, плюющийся жаром чертог? Что чувствует пламя за миг до того, как легкие крылья потеряют краски, оплывут податливым воском и наконец осыплются золой? Жаждет первого прикосновения и слияния в агонии смертельного танца – или боится его? Когда сгорает мотылек – огонь умирает вместе с ним. Раз за разом оставляя в сером пепле обрывки своей души. И вновь расправляя залатанные крылья навстречу чужому полету – в тщетной надежде поймать бабочку, которая сумеет жить в пылающей клетке.
Многогранник, впрочем, не был огнем, расставившим силки на беззаботного мотылька. Если он и ждал Клару – то спокойно и гордо, не распахивая горячих объятий и не вспыхивая фейерверком искр.
Спокойно, гордо, и немного надменно: воплощенное в бумаге и камне чудо ожидало прихода чуда из плоти и крови, и Кларе невольно казалось, что ожидало со скепсисом. Впрочем, это уже издержки фантазии – если вид Многогранника о чем-то и говорил ей, то только о странном чувстве прекрасного у его создателя. И только легкое напряжение в груди вкупе с чуть дрожащими пальцами убеждали её в том, что все это лишь внешнее, наносное, словно серая и невзрачная крышка ракушки, скрывающая нежный, переливающийся перламутр внутри.
И чем ближе Клара подбиралась к Многограннику, тем сильнее становилось это напряжение – уже поднимаясь по бесконечным ступеням наверх, она почти слышала монотонный, резонирующий с туго-натянутыми нервами, звук.
И на каждой площадке ожидала увидеть живую стену, ощетиненную собачьими мордами. Горящую недобрыми (и изрядно напуганными) взорами сквозь прорези на плюшевых масках. Звенящую возмущением и гневом, неразделимым на отдельные голоса.
На котором пролете они встретили ее в первый раз? Казалось, что сейчас она забралась выше, много выше – но лестницы оставались пусты, будто обитатели Башни, отправив незваную гостью к Хозяйкам, забыли о ее существовании. Или уверовали в то, что вернуться сюда она уже не сможет.
Холодный воздух – свежий и чуточку горчащий, как после грозы, царапал горло. Бесконечные ступени ложились под ноги – покорно, как смертник ложится небритой щекой на задубевшую от пролитой крови плаху. Безразлично – как лист бумаги ложится под коверкающее движение пера.
Затем бумажная лестница кончилась – внезапно и резко, бросив к носкам стоптанных Клариных ботинок круглую углубленную площадку с жадно распахнутой пастью воронки в центре. Входи, милая. Теперь – можно.
Теперь можно, задержав дыхание, и делая мелкие шаги, спускаться по наклонной – к входу. Холодный, пронизывающий ветер дул в спину, словно бы и ему хотелось, чтобы она, Клара, поскорее исчезла в чреве непонятного здания. Поскорее встретилась с тем, ради чего бросили внешний мир дети этого города. Ради чего они, оскалив нарисованные на масках зубы, шипели «Нет тебе хода», по всей видимости, защищая нечто им дорогое.
Быть может, в какой-нибудь другой день Самозванка почувствовала бы некий азарт, колкое любопытство, что породили те особые интонации, которыми здешние жители выделяют слово «Многогранник»…
Но сейчас – только сжатые в кулак пальцы, сейчас – только судорожный вдох и широкий шаг в сторону центра воронки-входа. Сейчас – только медленно расплывающиеся перед глазами очертания бумажных арок и серого-серого неба.
Потом…
Потом – миг, когда размытые контуры дробятся на осколки и складывается вновь. Миг бесконечно короткий, но длящийся и длящийся, затягивающий в вязкий водоворот изломанных линий и мелькающих темных пятен. И воздух, твердеющий под рукой.
Когда раздробленный мир стал цельным, вместо мутного неба над головой нависал потолок.
- Молчит, - ехидный девичий голосок, прозвучавший из-за спины, был смутно знакомым. – Может, ей и правда язык прищемили?..
- Даже если и так, руки мне, во всяком случае, оставили, - Не оборачиваясь, промолвила Клара. – И это была почти угроза.
Мозаика, расколотый витраж перед глазами собрался вновь, явив Самозванке более или менее четкую картину окружающего её пространства. И она даже почувствовала легкий укол разочарования – слишком… Неподходящим выглядело это место. Оно было странным, это так. Чуть-чуть пугающим. Но…
Мысль оборвалась, когда Клара встретила холодный и недоверчивый взгляд юноши, что стоял, перекатываясь с носка на пятку, в двух шагах от неё.
- Это вы зовете Многогранником? – Спросила она, стараясь пропускать в голос как можно меньше ноток скепсиса.
- Мы зовем? – парень слегка недоуменно пожал плечами. – Он есть – Многогранник. Как бы ты его не назвала, суть не изменится. Внутренняя суть. Грань – это ведь не только то, что можно увидеть глазами, верно?
- Думаешь, она тебя понимает? – маленькая бестия, что так ловко уняла толпу мальчишек на лестнице, нахальства явно не потеряла. Она выплыла из-за спины, театрально обошла Клару по кругу и, картинно покачав головой, продолжила: - Внутренняя суть, внутренние грани… Большинству бывает довольно и внешних – благо их тоже хватает.
- Полагаю, создатель этой конструкции будет польщен, узнав, что наиболее ярым ценителем его труда стала, - Клара вздохнула, и, пожевав губами, продолжила. – Некая юная госпожа, что, возможно, понимает его творение даже лучше, чем он сам. Но то создатель, а я… пришла сюда с несколько иной целью.
Улыбнувшись, и чуть отодвинув девочку, что во время своего эффектного шествия успела встать между ней и Ханом, Клара сделала шаг вперед:
- Итак, это ты – Хан, брат будущей Алой Хозяйки и «атаман» этого… места?
- Он самый, - юноша ухмыльнулся, словно звание «атаман» чем-то его позабавило. – Но со мной-то все понятно, догадаться не трудно.. А вот ты откуда взялась?
- Ах, сейчас она всю правду и поведает, - сочащийся ядом голосок не заставил себя ждать, Клара и рта раскрыть не успела.
- Мелочь, уймись, а? – беззлобно посоветовал нахалке Хан. – Хватит задираться. Ее пропустили.
«Мелочь» тихонько фыркнула, но сочла за благо промолчать.
- Так откуда? – внимательный взгляд юного Каина вновь обратился к Самозванке.
- Из могилы, - лаконично ответила Клара, не отводя взгляда. – Из грязной ямы, вырытой на дальнем краю кладбища, под печальный шепот оберегаемых Лаской, я вышла в этот Город. Но, не думаю, что это действительно столь важно. В отличие от слов той, от которой я пришла прямо сейчас.
Против воли, девушка бросила взгляд на «мелочь», что, храня молчание, внимательно следила за происходящим здесь. Интересно, как она воспримет подобные новости?
- Время игры кончилось, сказала она. И пришло… - Самозванка смолкла, а затем протянула Хану раскрытую ладонь, на которой покоилось тусклое медное кольцо перевитое серебряной цепочкой, - Время власти.
- Капелла… - похоже, это имя вызывало у Хана не самые приятные мысли – выдыхая звонкие, весенне-певческие звуки, он прикусил губу; гладкий лоб прорезали глубокие продольные складки. – Она все думает, что мы здесь играем. Хозяйка! Где ее хваленая проницательность? Что же - Стаматин игрушку сделал? Симон – в игрушки играл?!
Он резко сгреб кольцо с Клариной ладони – на миг показалось, что безделушка с размаху полетит в стену. Но нет - сжал в кулаке так, что побелели костяшки пальцев. Помолчал.
- Хорошо, - рука, сжимающая кольцо опустилась в карман, да так там и осталась. Голос звучал почти спокойно, только легкая заминка на первом слоге выдала внутреннее напряжение. – Я обдумаю ее слова. Но мне трудно поверить, что Виктория не нашла посыльного… попроще. Так что… ты ведь не за этим пришла? Выкладывай.
- Тогда ответь мне, Хан, что же такого, целиком и полностью отличного от игры вы здесь творите? – спросила Самозванка, сжимая и разжимая оцарапанную резким движением ладонь. – Что же делают здесь дети, спрятавшись от взрослых, от своих отцов и матерей, что, вполне возможно, задыхаются в Молчащих Домах, сдирая кашлем язвы с легких? Готовят чудесную панацею? Зовут с той стороны Грезы сказочных фей, что излечат страждущих касанием волшебной палочки? Или…
Самозванка прищурилась, подойдя чуть ближе к властителю этого места:
- Или до сих пор играются в песочницах собственной фантазии? – Она улыбнулась, и, повернувшись, обратилась к маленькой язве с ангельским голосом. – А может, вы просто прячетесь? Давайте, признайтесь, в этом нет ничего зазорного. В этом нет ничего плохого. Песочная грязь ведь не видит разницы между ребенком и взрослым – от её гнилого дыхания умирают все. А здесь ведь так… безопасно. Возможно, именно из-за этой безопасности кое-кто не смог сдержать вовремя свою… Уязвленную гордость.
- Ты зря смеешься, - Каспар одарил ее угрюмым взглядом. – У нас здесь, в городе, игра – это всегда больше, чем игра. Все настоящее творится только играя. Порошочки – слышала? Капелла тоже все твердила – ах, опасная игра. Но Песчанку-то они убивают, а? А с Башней еще сложнее. Фея с той стороны Грезы, может и явится, вот только знать бы заранее – добрая? Злая? А может быть в одной фее тоже… граней много? Внутренних. Одной гранью блеснет – добрая фея. Другой – беги без оглядки. Может быть ты тоже – фея многогранная, а?
- Да уж, - не выдержала в своем углу притихшая было малявка, для которой роль бессловесного манекена, очевидно, была сложна и непривычна, - от этих ее граней аж в глазах рябит.
- Кстати о гранях, - вставила Клара, вновь повернувшись к Хану. – Вернее, о грани, той, которая была здесь совсем недавно. Такая…
Пальцы её невольно сжались в кулак, а вслед за ними почти незаметно начало дергаться левое веко:
- … Похожая на меня. Она говорила о том, что ей здесь было нужно? Говорила о том, зачем пришла? И из-за чего ушла от вас?..
Подвижное, выразительное мальчишеское лицо застыло. Белая, искусно вылепленная алебастровая маска, на которой лишь глаза - живут, плещут испугом и еще чем-то, что никак не удается поймать и рассмотреть повнимательнее.
Кое-как совладав с собой, Хан отвел взгляд.
- Я… расскажу, - он вытащил из кармана и принялся вертеть на тонкой цепочке Капеллино кольцо. Руки заметно подрагивали. – Расскажу. Только, знаешь… Ты сначала осмотрись в Башне. Так будет лучше. Тебе будет проще понять, а мне – объяснить.

Сообщение отредактировал Genazi - 29-12-2009, 1:05

[Барон Суббота >>>]

Бакалавр, Гаруспик и несколько бритвенников.

(Хелькэ, Клюв и некий кот)

Гаруспик не открывал глаз. Толкнуть его сильнее? Данковский опасался потревожить раненую ногу.
- Ну, тут уж ничего не поделаешь, - пробормотал Бакалавр, размахнулся и влепил Бураху порядочную оплеуху.
На этот раз - против собственного желания, но вынужденно, покоряясь судьбе. Судьба уже распахнула гостеприимные врата свои и ожидала странников, только вот не показывала пока, что там за вратами - ад ли, рай... или, может статься еще одни врата...
- Гаруспик! - окликнул он. - Если сейчас не придешь в себя, получишь еще раз!
Пробуждение не было ни простым, ни быстрым. Артемий выползал из вязкой, мутной слизи забытья, как муха из приторного сиропа. Чувства возвращались постепенно, и первой явилась Госпожа Боль. Она пауком сидел на его ноге запустив жвалы в пулевое отверстие и временами пошевеливая ими. Будто проверяла, сволочь, жив ли он. А ещё кто-то превратил его щёку в уголь, вынутый из костра. Интересно, кто бы это мог быть? Всё прочее вернулось быстрее и как-то сразу. Менху закашлялся резким, холодным воздухом, сощурил глаза, пытаясь защититься от безжалостного света, и дерзнул встать. Госпожа Боль резко ему возразила.
- Ойнон, тебе не надоело? - выдавил Артемий, морщась от того возражения.
- Прости, - покачал головой Даниил, - это было необходимо. Дело в том, что нас сейчас ждет... нечто, - он оглянулся на бандитов.
Это определенно было "нечто", настолько не предвещающее хорошего, что даже мысли о страхе куда-то исчезли.
- Хватит чирикать, птенчики, - один из бандитов, обладатель медно-рыжей шевелюры, скроил задумчивую мину, будто всерьез размышляя – помочь пленнику окончательно прийти в себя хорошим пинком, либо же прекратить его мучения прямо сейчас.
Бурах огляделся, смерил взглядами конвоиров и вновь попытался встать.
- Помоги, ойнон, - тихо попросил он, понимая, что нога снова подламывается.
Даниил подхватил его под руку, потянул вверх, поднимая.
- За шею держись, - сказал он, перехватывая Артемия сзади, - так легче будет.
Посмотрел на громил, вздохнул, улыбнулся краешком губ.
- Ну что, господа, будем прощаться?..
Бурах молчал. Он опёрся на подставленное плечо Бакалавра и смотрел на бритвенников так, как смотрят в прицел перед тем, как спустить курок. Спокойно, почти безразлично. Целясь.
Ответом на холодный взгляд Бураха стал другой взгляд, такой же безразличный, бестрепетный, жесткий – черный взгляд револьверного ствола.
- Не терпится? – глумливо ухмыльнулся рыжий. – Успеем еще попрощаться-то.
Второй бандит шагнул к двери, высунулся. Фигура его, перечеркнутая серым дождем, казалась размытой и какой-то нездешней.
- Здесь все чисто, Жбан, - а вот голос был груб и почти осязаем.
- Давай, на выход, - мертвый зрачок ствола недвусмысленно качнулся, указывая путь.
- Как прикажешь, - фыркнул Данковский и потащил Артемия к дверям. Было не слишком удобно, но сейчас Даниил старался максимально облегчить положение менху.
Воздуха в легких не хватало, и самый затылок почти физически сверлило ощущение чего-то ввинчивающегося, острого, палящего. "Вот сейчас", думал он, "непременно сейчас".
Вился под ногами Путь, вихлял и истончался. Волосок рядом с ним - широкий мост, паутинка - несокрушимая твердь. Вился Путь взбесившейся змеёй, плясал, скользил из-под ног.
Бурах шёл. Не прямо и гордо - качаясь и оскальзываясь, но шёл и вовсе не думал о том, когда Путь оборвётся. Быть может - сейчас. А может, завтра или через сто лет. Разницы-то, в общем и нет, разве не так?
Путь не кончался. Лающий звук выстрела не рвал стылый, загустевший воздух за спиной. Не била под левую лопатку злая железная птица. Высасывающий душу револьверный взгляд, ощутимый затылком, стал рассеяннее и снисходительнее. Их – обоих – уже списали со счетов, в них не видели угрозы, и черное дуло лениво поглядывало в пол, уверенное в своей абсолютной власти.
- Слышь, Жбан? – просительно протянул бандит от дверей. - Вы ж без меня справитесь? У Рыжего вон пушка, а этот, - небрежный кивок в сторону Бураха, - считай, уже покойник. Да и до стоков рукой подать. А мне бы сбегать кое-куда. Позарез нужно, а?
- Приспичило, - обходя пленников, огрызнулся третий разбойник, доселе молчавший и скрытый тенью. Остроносый, верткий, он походил на крысу, жесткая щеточка редких усов топорщилась над губой, придавая еще большее сходство. – Вечно тебе позарез нужно, когда работка неприбыльная.
- Да брось, Жбан! - просительные нотки в голосе сменились нажимом. - Тут двоим-то делать нечего. А за мной не заржавеет, ты ж знаешь. Будет улов – поделюсь.
- Ладно, вали давай. Пока я не передумал, - он сплюнул на пол и усмехнулся, глядя, как в дожде тают очертания подельника. – Ну? - последнее предназначалось Данковскому.
- Не нукай, не запряг, - пробормотал Даниил себе под нос: слышать мог только Артемий. И уже громче добавил: - Да иду я. Не бегом же, в самом деле...
"Их стало меньше", думал он, "стало, но это нас разве спасет? Их двое, вооруженных, а я не просто с пустыми руками, но и с раненым товарищем; впрочем, даже будь у меня оружие, успел бы я?.."
Было, впрочем, еще одно - даже если бы не успел, у одного из них был бы, наверное, шанс. Какой-нибудь ничтожный, но все-таки...
Интересно, мальчишка не добежал до Сабурова или Сабуров не пожелал помочь? Все-таки, у них с гаруспиком этот таинственный "порошочек", спасение от чумы. Не может быть, чтобы оно никому не было нужно!
А если может, то они, скорее всего, обречены.
Артемий начал приволакивать ногу чуть сильнее.
- Ойнон, - это был почти не шёпот, скорее без двух минут чревовещание, - я могу прыгнуть на одного и повалить. Справишься со вторым? Кивни, если да.
Он громко закашлялся, и сухой, похожий на карканье звук заметался меж складов.
Данковский задумался. Если сразу хватать за ту руку, в которой револьвер... не успеет ведь выстрелить?
Почти неуловимый кивок был ответом менху.
- Налево, - коротко скомандовали сзади, и несильно, скорей для порядка, ткнули Даниила в спину.
Убогие, мрачные складские стены петляли лабиринтом. Налево, направо, снова направо – от однообразия окружающего пейзажа уже рябило в глазах. Даже мокрые булыжники мостовой, льнущие к подошвам, казалось, отличаются друг от друга больше, чем окружающие постройки.
Под ноги шарахнулась лоснящаяся черная крыса, глянула ошалело и метнулась прочь – подальше от опасной компании.
Бакалавр стиснул плечо Бураха покрепче - чтобы удобнее было придерживать. Нет, наверное, он все-таки слабоват... они оба.
А выбор обычно бывает минимум из двух вариантов.
- Господа, - сказал он негромко, - как вы считаете, нет ли нам резона договориться?
- Договориться? – бандит, небрежно сжимающий револьвер, обошел пленников и глумливо уставился на Бакалавра. Спадающие влажные пряди расчертили его лоб темно-рыжими штрихами. – И что ж вы такого предложить можете, чтобы ради этого стоило Грифу дорогу переходить?
Показалось – или злую насмешку в тоне и впрямь разбавил бледный, призрачный интерес?
- Кое-что можем, - через силу улыбнулся Данковский. Улыбка все равно вышла кривая, неправильная; неважно. - Допустим, вы нас убиваете. И живете потом долго и счастливо... впрочем, нет, я ошибся. Счастливо, но недолго. Потому что чума распространится по всему городу очень быстро и пожрет каждого из вас. Даже вашего всесильного главаря; это не шутки, вирус изучить я успел. Хотя, я могу снова ошибиться, и окажется, что чума вам не страшна. Или страшна, а?
Чуть понизив голос, он добавил:
- Если соображаете, то должны понимать - я не просто так говорю именно об этом.
Ухмылка рыжего стала шире, обнажив выбитый зуб и придав своему владельцу совершенно пиратский вид. Прекрасно соответствующий сути, впрочем.
- Понял, понял, к чему клонишь, - он презрительно сплюнул, - без тебя мы тут все умрем, а ты – спаситель наш, ага?
- Нет, ты не понял, - поморщился Данковский. - Без меня вы... необязательно умрете. А вот без лекарства подохнете. Кстати, не забывай, что мы с приятелем вылезли из подвала, где горкой были сложены зараженные трупы. Чума передается воздушно-капельным путем. Хочешь, выдохну в твою сторону? - тут ему стало по-настоящему смешно. - Не исключено, что ты уже заражен. Но есть лекарство, которое точно помогает. Вот только от трупа вы его не получите.
Бурах молчал. В нём кипела тяжёлая ярость к этим...бритвенникам и он понимал, что лучше дать красноречивому ойнону попытаться договориться с ними. Так будет проще, а уж потом он, менху, своего не упустит.
- Я аж дрожу весь, - проникновенно выдохнул бандит, глядя в глаза Данковскому. – Но лекарство - это хорошо... Его продать можно. Выгодно. При себе? - он качнулся вперед, приблизившись почти вплотную.
- Так я тебе и сказал, - в тон ему ответил Даниил. - Вот если оружие положите - тогда поговорим.
Рыжий заржал. Громко, заливисто, демонстративно: запрокинув голову и обнажив ряд гнилых зубов.
- Ну ты шутник, - фыркнул он, отсмеявшись. – Я так думаю, нет у тебя никакого лекарства, а то бы с Грифом ты по-другому разговор вел. Так что – давай, пошел! - Он махнул рукой с зажатым револьвером в переплетение складских проходов.
- Ага, - печально вздохнул Данковский. И кивнул.
И в этот момент Гаруспик прыгнул. Это было нелегко, он не мог верить простреленной ноге, и приходилось толкаться лишь одной, уцелевшей, но бандит был совсем рядом. Правый кулак Артемия вошёл ему в челюсть со всей силы ненависти потомственного менху к тем, кто нарушил главнейший запрет, а левая рука клещами впилась в запястье и кисть с револьвером. Бурах наседал, пытаясь обрушить своего врага на землю, а в голове вертелось почти бессмысленное: "Давай же, ойнон! Давай!"
Одновременно с гаруспиком Данковский прянул в сторону, бросаясь на второго бандита. Расчет был, кончено, не на схватку, что там - просто сбить с ног или хотя бы лишить равновесия. Ударить, словно приобнимая, но приложив всю силу, что могла найтись в теле... не забыть и двинуть коленом в пах - противник вряд ли будет думать о том, чтобы защитить эту часть тела... да противник вообще не должен думать сейчас ни о чем!
Помогла бы старая наука Андрюхи Стаматина. Сколько раз ведь было, в кабаках...
Потом, почти сразу, накатило чудное ощущение почти звериной жестокости - когда врагу хочется вцепиться в горло и рвать прямо зубами, захлебываясь кровью. И он уже был готов - и вцепиться, и рвать, и захлебываться.
Выстрел раздробил звенящую тишину – это рыжий, силясь стряхнуть с себя гаруспика, нажал на курок. Пуля ушла в небо, раня его серую туманную плоть. Небу все равно. Небо опухло от слез, и несколько лишних капель уже не заметит никто.
Затем воздух наполнился звуками. Заскулил, сложившись пополам от резкого удара, остроносый противник бакалавра, грязно выругался рыжий, не зная, как освободиться от бульдожьей хватки Бураха, а эхо все вертело и вертело звонкую игрушку – уходящий в небеса гром.

Сообщение отредактировал Orrofin - 10-01-2010, 1:01

[Woozzle >>>]

Самозванка. Вверх по лестнице, ведущей вниз.

В Многограннике не растет твирь. Проверено Кларой.
Там растет что-то другое. Проверено Клювом.

Курили вдвоем с Дженази.

Бессмысленный рисунок под ногами, истершиеся линии – переплетение хищных лиан. Ждут, манят, извиваются. Кажется, шагни – взметнутся гибкими руками, обовьют лодыжки, нежно, трепетно. Утянут за собой. Куда?
- Ну что же ты? – мальчишеский голос за спиной, удивленный, нетерпеливый голос. И взгляд, ощущаемый седьмым позвонком, как тонкая игла, едва прикоснувшаяся к коже – вроде бы не чувствительно, но не заметить?!
- Не бойся, - а в девичьем нет знакомого ехидства. Так – спокойно, серьезно, уверенно – могла бы сказать сестра. Чтобы разделить ношу.
Сестра? Холодная дрожь по телу от случайно всплывшего слова, и ноги сами делают шаг. А гибкие стебли линий и впрямь тянутся к щиколоткам, а затем – выше, выше, скользят по ногам, по бедрам, к талии, груди, льнут к щекам… Растворяют Клару в себе. Где-то за гранью остается насупленный юноша с властным прозвищем Хан и притихшая девочка, его верный наперсник. Где-то вне граней остается промокший до костей город и его верные жители. И только Клара – пока еще на грани, но уже через миг…
Темнота. Или вспышка?
Потом возвращается зрение – тревожит оттенками фиолетового и желтого, то мелькающих, то свивающихся в холодный розовый. Блики дрожат на ресницах и щекочут веки. Глаза придется открыть.
Голые стены – будто бумажные, исписанные чьим-то убористым почерком, а затем щедро омытые водой. Не разобрать надписей, струящихся от пола до потолка. Фонари, свисающие с цепей и бросающие неяркий свет. Лестница, спиралью уходящая вверх. И там, высоко-высоко, журавлики из тонкой бумаги. Нежны, хрупки, трогательны – и огромны. Птицы, на которых можно улететь прочь.
На краткий миг Кларе захотелось раствориться в этом ощущении, позволить ему просочиться сквозь поры и чуть расширенные зрачки – внутрь, туда, где все еще держится колючее недоверие. Недоверие, и понимание того, что все это – чуждое, может быть, даже неправильное, этому миру не принадлежащее. Что-то такое, правда, чуть более сильное, испытывает посетитель паноптикума, разглядывая наиболее противоестественного, наиболее причудливого уродца.
Дыхание, от волнения, становится прерывистым, теряет размеренный ритм и вместе с этим – становится страшно. Страшно сделать хотя бы шаг – настолько хрупок, настолько неустойчив этот мир. Смогут ли рукописи мечтателя удержать, выдержать шага девочки, что совсем недавно видела, как расползаются по каменным стенам кровавые цветы о стеблях из сукровицы? Насколько крепка и прочна здешняя мечта?
Клара вновь закрыла глаза, и, борясь с желанием по-детски зажмуриться и сжать кулачки, шагнула вперед.
По венам растекся пульсирующий жар. Весь этот город – старый, продрогший каменный пес над последней костью – прятал от Клары свое тепло, скалил зубы, гнал от бледных очагов. Здесь же, в Башне, ей стало по-настоящему тепло – жарко! - без всякого огня, словно пылающий цветок пробивался из груди. Клара видела его так ясно: слепящий багрянец лепестков, рваных, изменчивых и нервных; червонное золото тонких прожилок, наполненных силой; запах пепла – не привычно горький, а ласковый, с оттенком ванили. И обугленная дыра вместо сердца.
Гори! – пляшет цветок, лижет горло – Гори, только так и стоит жить!
И возможно, только сейчас она понимает, почему и ради чего местные дети, словно обозленные волчата, кричали ей вслед «нет тебе хода». Почему вышли из хрупкого, но прочного убежища, к той, что вполне возможно, могла оказаться костяным уродцем, прикрывающимся маскою чудотворницы.
Да – это понимание цветет в груди, словно бы причащая её, Клару, к тайне детей-заговорщиков. Согревающий детский секрет – я знаю, а ты – нет. Секрет, тщательно охраняемый от промозглых улиц, от грязных подворотен, от нестройных лестниц в никуда и пожухших осенних листьев. Но более всего – от взрослых.
Известное, старое правило: если есть секрет, если есть тайна – взрослым, надменным, всезнающим – ни слова. Иначе тайна сломается – доверительно шептали ей надписи на бумажных стенах. Иначе игра не получится – заговорщицки добавляли угловатые птицы. Иначе волшебство развеется – говорили ей затуманенные, подернутые серебристой поволокой, глаза грезящих детей.
Клара шагнула вперед, неуверенно, чуть покачиваясь. А затем, прикрыв глаза, и стряхнув с подметок последние крупицы городской пыли, она полетела вниз по кривой, закрученной в ломаную спираль, лестнице – зная, что упасть и разбиться ей не грозит. Не сейчас.
Лестница тянулась к звездам. Неважным, а значит, не существующим стало знание о том, что никаких звезд здесь, в этой огромной стеклянной колбе, попросту не может быть. Неважным, а значит, не существующим стало воспоминание о настоящем небе - безрадостном мутном мареве, норовящем пригвоздить тебя к земле, не позволить поднять головы, расправить плеч - какие уж тут звезды...
Змеясь, скручиваясь в узлы-платформы, выбрасывая тонкие невесомые отростки, текли вверх не ступени – живые искры млечного пути. Текли – и рассыпались пылью под ногами, оставляя после себя глубокую, упругую темноту. Но даже она держала надежно, как чьи-то заботливые, ласковые ладони.
Разрезая черный бархат пространства, плыли рядом журавли, мерно взмахивали крыльями из клетчатой бумаги, рождая ветер. Ветер пел. Там, за гранью этого мира, ветер мог выть, реветь, стонать. Здесь его голос был чист и светел, и тонкие его руки вплетали в Кларины волосы атлас шелестящих лент.
Кто сказал, что нельзя дотянуться до звезд?..
И она поверила. Здесь и сейчас, все еще девочка, все еще ребенок - верящий, что можно оттолкнуться от грязи и боли, ступая по крышам молчащих домов - вверх, к звездам. Коснуться, сгрести в ладонь горсть ярко-сияющих небесных драгоценностей и спуститься вниз, спрятав их за пазухой.
Вниз. К городу, где живут и умирают, где боятся и ждут, желают и не хотят. Где хлещет кровь из рассеченного горла быка, где горькие запахи твири и погребальных костров смешались в один, а по улицам, улыбаясь, бредет девочка с легким, неслышным, почти невесомым шагом воровки.
Вниз. К городу, где нет времени поднять взгляд на звезды, где небо - замесь свинца и ржавчины, а дома, что недавно были кричащими, стонущими и плачущими, становятся молчащими.
"Вниз, к городу" - прошептала Клара, до боли закусывая губу, впиваясь ногтями в ладони. Не хотела, не желала. Но... Сама не зная, почему, повторяла про себя, тихо, смаргивая непрошенные слезы - "Вниз, к городу".
А звезды плавились. Растекались вокруг патокой и застывали – холодными осколками зеркал. Клара ловила в них свои отражения – размытые и невозможно четкие. Улыбалась себе с одних граней и хмурилась с других. Сильная, гордая, властная – держала на ладони город. Ничтожная, маленькая, испуганная – жалась к холодной стене. Летела – белая чайка, вольно раскинувшая крылья. Бежала. Задыхаясь, спотыкаясь, падая – загнанная крыса в лабиринте. Умирала, сжимая в горсти сухие, испачканные алым листья. Жила – назло всему и всем.
Лицо – свое собственное, знакомое до мельчайшей черточки, но каждый раз новое, чужое, всплывало из ниоткуда, чтобы тут же раствориться, уступая дорогу новой Кларе, рвущейся из звезд. Ты – это я, говорила каждая Клара. Смеясь или плача, мягким шепотом или криком на грани истерики. Ты – это я! Выбери? Возьмешь меня за руку? Протягивали тонкие ладошки – обломанные ногти, царапина на запястье – точь-в-точь, как собственные. Которая я – это ты?.. Карусель вращалась. Лица сливались в одно и рассыпались на десятки, сотни, тысячи…
Которая из тысяч? Которая из сотен, разных и одинаковых, летящих к небу и падающих к земле - ты? Находящая и теряющая, закрытая ото всех и понятная всем же - ты, настоящая, ты, единственно верная... Где ты?
Растворяются, просачиваясь сквозь пальцы звезды, гниют в руках янтарные листья, разбиваются зеркала - и в осколках - плачущая, потерявшаяся среди бессчетных отражений Клара, разрывающая на сотни мелких кусочков свое "я".
На перекрестке сотен дорог стояла девочка, сжимаясь в комок и глотая слезы, не зная куда идти, не зная, что именно выбрать.
Выбрать себя, одну единственную, забывая всех остальных - это ли не ловушка?
Разорваться на сотни кусков, пытаясь стать всеми - это ли не ловушка?
Оставить выбор в стороне, и закрыть уставшие, покрасневшие от слез глаза - это ли не ловушка?
Выбирать, зная, что все равно придется чем-то пожертвовать... Это ли не ловушка?
Испарялись, слой за слоем, границы между "я не знаю" и "должна ответить". Все быстрее и быстрее двигались осколки - и из каждого отражения смотрели на неё чьи-то глаза. До тех пор, пока с тихим хрустальным звоном не рухнула последняя из преград.
После нескольких секунд тяжелого молчания, грезу прорвал дикий, полный страха и отчаяния, крик.
Треснули зеркала. Черные надломы вскрыли сияющую поверхность звездных граней, исковеркав отражения девичьих лиц. Эхо билось в осколках, дробя их в мелкое крошево. Пыль осыпалась к ногам и складывалась в лестницу. Не к небу – от него.
- Выбирать трудно, да? – вкрадчивый голос, знакомые интонации. И никого вокруг. Словно сама Башня, впитав в себя души не выбранных, разбитых Клар, шепчет на ухо.
- Замолчи! - резко, громко и в то же время глухо. Так говорят те, что станут умолять и скулить, если не помогут угрозы. Так говорят почти сломленные, но все же - еще живые, пусть и порядком потрепанные. - Не говори. Молчи. Исчезни.
Смеется. Горько. Так смеются те, кому невыносимо больно. Так смеются те, кого предали, растоптали, выбросили. Так смеются те, кому завтра умирать, нет – кто уже умер.
- Ты забрала отсюда кое-что. Горсть блестящих безделушек, - она и правда исчезает. Голос все тише, и приходится ловить перекатывающие по ступеням отзвуки, чтобы различить слова. – Вспомни о них завтра. И у тебя будут крылья. Звезды. Только завтра. Вспомни…
Уже не голос, но выдох. Мертвые бумажные птицы вокруг. Отблески фонарей. Дети, счастливые в своем зазеркалье.
Огненный цветок, умирающий в груди, серым пеплом затягивающий обугленную рану над сердцем.
И шаги. Тяжелые, будто каждый из них - последний. Вверх по лестнице, ведущей вниз. К городу.

Сообщение отредактировал Woozzle - 19-01-2010, 0:15

[Хелькэ >>>]

Похождения Баки и Гару
(Оррофин, Хелькэ, и Черон на вспомогательных ролях)

Сухое эхо выстрела еще слышалось в звенящем воздухе, спугнув доверчивую птицу с крыши ближайшего склада, но скоропостижная схватка уже оборвалась - так же стремительно, как и началась. Скорчившийся силуэт, скребущий пальцами грязь мостовой, одинаково-безразличные складские стены... Серое на сером. Нет крови. Как будто ничего и не произошло - всего лишь очередные жертвы, застигнутые в подворотне госпожой Песчанкой, только двоим по какой-то загадочной иронии судьбы на этот раз повезло.
Карканье одинокой вороны, вспорхнувшей в небо наперегонки с револьверным выстрелом, наконец растаяло в тишине.
Гаруспик тяжело дышал, его ногу пронзала крутящая, сверлом ввинчивающаяся в плоть и кости боль, но менху держался. Не спеша выпускать запястье вооружённой руки врага, он сильно и резко ударил кулаком под челюсть, туда, где за рябой, покрытой щетиной кожей рельефно проступал кадык. Лишь после этого выпускник столичного медицинского университета позволил себе пощупать пульс.
Почувствовав слабое биение под пальцами, он поморщился и вцепился свободной рукой в шею бритвенника, одновременно приподнимаяясь на колени.
"Умирай, умирай, умирай!" - билось в голове Гаруспика, а губы поперёк воли произносили древние слова:
- Преступивший, нарушивший, взявшийся за недозволенное, уходи Путём извилистым, неровным, иди по равнинам каменистым, по степи выженной, по болоту беспощадному. Сгинь навеки и забери с собой грехи свои и память о себе.
Обмякший бритвенник выгнулся, захрипев и пытаясь судорожно вцепиться в руку, перехватившую ему горло, но спустя несколько томительно долгих ударов сердца пальцы разжались и он бессильно повалился у ног Бураха. Мертв, в этом не было никаких сомнений.
Когда остроносый бандит согнулся от боли, Данковский, не задумываясь, ударил его правым предплечьем по шее, у основания черепа. В голове между тем само собой всплыло: «Первый шейный позвонок – атлант, второй – осевой, после семи шейных идут грудные»…
Vertebra. Позвонок.
Если подумать, человек – ужасно хрупкое создание. Все эти косточки, хрящики, тонкий кожный покров, легко рвущиеся мышцы… Дитя странных прихотей природы. Дитя, быстро научившееся убивать других ее детей. И себе подобных – тоже.
Мысли никак не согласовались с движениями, но так было с бакалавром всегда в те моменты, когда рядом с ним совершалось нечто крайне важное.
Противник, издав полусвистящий-полухрипящий звук (или то был вздох?), весь обмяк и повалился под ноги Даниилу. Пощупав пульс, врач убедился – всё.
Вопреки ожиданиям, никаких особых ощущений не возникло. Оглянуться – справился ли гаруспик (конечно, справился), одним взглядом спросить – что дальше?
Нужно было уходить отсюда. И как можно скорее.
Артемий, не вставая, быстро и как-то безразлично-деловито обхлопал карманы бритвенника, но ничего, кроме нескольких монет не нашёл. Впрочем, оно особо и не надеялся, потому что главное, на настоящий момент сокровище нарушитель закона сжимал уже начавшей холодеть рукой. Револьвер был старым, но вполне рабочим, вычищенным и смазанным.
- Помоги встать, ойнон, - попросил менху, проверяя барабан и предохранитель. - Выстрел могли слышать.
- Могли. Просто этим выстрелом должны были убивать кого-то из нас, а не наоборот.
Данковский подставил Бураху плечо, вытянул его наверх, стараясь быть как можно аккуратней.
- Знаешь, куда идти?
- Нет. Куда-нибудь подальше, сначала, а потом разберёмся.
Даниил пожал плечами - вернее, одним, так как второе было занято гаруспиком. Огляделся, кивнул в сторону дощатого забора.
- Попробуем пока вдоль ограды?.. Может, попадется выход. Перелезть ты, верно, не сможешь.
- Не смогу, - кивнул Бурах. - Но где-то в углу должна быть дыра, проделанная детьми, которые не могут перекарабкиваться поверху.
- Думаешь, детям нравится играть там, где полно бандитов? - скептически поднял бровь бакалавр.- В любом случае, хорошо бы ты знал, где именно находится этот угол...
- Не знаю. Давно не был в городе, - пламя, всё это время пожиравшее ногу, постепенно превращалось в свинец, неведомым образом заполнявший всё тело. Мысли делались тупыми и тяжёлыми, рука на плече бакалавра наливалась дурным весом, прижимая обоих к земле. - Идём, ойнон. Если что, пусть скажут тебе, как пройти к дому Бураха. Там всё. Там есть. Там...
- Если - что? - холодно, резко спросил Данковский.
- Если я лишусь сознания. Например.
- Попробуй только, - процедил бакалавр сквозь зубы.
Забор все тянулся и тянулся вдаль, и единственным жланием Даниила было, чтобы он кончился как можно скорее. И еще - чтобы тот склад, откуда их вывели под прицелом, оказался как можно дальше от них... или они - от него.
Артемий полностью сосредотчоился на револьвере в собственной руке. Его тёплая, тяжёлая рукоять помогала хоть как-то зацепиться за мир и не дать ускользающему сознанию окончательно провалиться в тёмную и клокочущую пучину.
Погони слышно не было. Возможно, лишь пока?.. Бакалар предпочел об этом не думать. Подумать следовало, скорее, о том, что он скажет Сабурову, когда окажется в Стержне. Сказать нужно было многое. И не очень приятное.
Но это будет потом... а сейчас - доски, доски...

[Барон Суббота >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Конец злоключений.

(Оррофин, Хелькэ и далее – великий и ужасный Исполнитель. В преданном ожидании второго мастера и третьей куколки)

- Ойнон, какой самый тяжелый вес тебе приходилось носить на себе? - тихо и как-то задумчиво спросил Бурах, когда они миновали дыру в заборе и углубились в сплетение городских переулков. - Это важно.
- Самый?.. Помню, я как-то тащил на себе Андрея Стаматина после одной из университетских пирушек. Правда, он был не ранен, а мертвецки пьян, да и я был... не в лучшем состоянии. Но это было давно. Почему ты спрашиваешь, менху?
- Это хорошо, - мудрым голосом изрёк Артемий. - Опыт, как известно, лучший учитель.
С этими словами он повалился на Даниила, выронив револьвер. Глаза Гаруспика закатились.
- Спасибо, друг, - с чувством произнес Данковский. Чуть тише добавил: - Как же я тебя сейчас ненавижу...
С трудом нагнувшись, подобрал револьвер и сунул в карман плаща. Затем, стараясь не упасть вместе с Артемием (а он оказался достаточно тяжелым), перекинул его руку себе через шею, покрепче прижал в поясе другой рукой.
Если он правильно представлял себе дорогу к дому Исидора Бураха, идти нужно было прямо до моста, а перейдя его, поворачивать во дворы. Неблизко.
Главное - чтобы не было погони...

...погони не было. Ключа от дверей - тоже, а двери были заперты. Ну и задачку задал ему менху, врагу не пожелаешь!
Кое-как устроив того на крыльце и прислонив к двери (плечо, на котором он тащил Артемия, ужасно ныло), бакалавр с наслаждением отвесил ему пару пощечин.
- ...! - простонал менху. - Ойнон, ты...нехороший человек. Зачем по голове-то?
- Ты не лучше. Не мог сознание не терять? Чем я дверь открою, не тобой же?
- Нехороший ты человек, - повторил Артемий и начал медленно шарить по карманам. - Вот ключ. Да.
Даниил вздохнул, отпер замок... поблагодарил фатум за то, что дверь открывалась внутрь.
- Идти уже можешь, нет?
- Встать помоги.
- Конечно, мой повелитель, - фыркнул Данковский. Потянул Артемия вверх, не стал дожидаться от него инициативных проявлений и втащил в дом. - Где тут ближайшая кровать? Ага, не здесь, а дальше, вижу...
Заниматься комфортным устройством Бураха ему не хотелось, поэтому гаруспик оказался буквально сброшен на постель - но все же с некоторой предусмотрительностью. Простреленная нога все-таки не была виновата в том, что такой у нее дурной обладатель.
- Порошочек где? Не потерял? - буркнул Данковский.
- Не потерял. Ойнон, мне сейчас нужен скальпель, зажим, игла с нитками и твирин. Всё это либо в столе, либо на столе в соседней комнате. Принесешь?
… когда бакалавр наконец вышел из дома и по глазам резануло светом, перед взором невольно понеслась недавняя картина: затхлый воздух, полутьма, и этот сумасшедший, безрассудный человек разрезает скальпелем собственное бедро; достает пулю, затем сшивает наживую – и использует в качестве обезболивающего и антисептика горький, дымный твирин. Льется кровь, гаруспик чертыхается и старается не морщиться от боли. Отказывается принимать помощь.
«Варвар», подумал Данковский. «Безумец».
И с горечью подумал, что не сможет перестать уважать этого человека, как бы ему ни хотелось.

Сообщение отредактировал Orrofin - 14-03-2010, 23:22

[Woozzle >>>]

(то самое "Далее". C Хелькэ.)

Даниилу казалось, что его телом управляет кто-то другой. Он шел, глядя на носки ботинок, перемазанных в грязи, и явственно ощущал, что ноги слушаются не его нервных импульсов, а идут сами по себе. Медленно-медленно, покачивая тело, как заводная игрушка, как бычок из детского стишка по тонкой деревянной дощечке.
Как будто ноги вообще не его. Какие-то чужие. Идут, потому что не умеют ничего другого, а не потому что он, бакалавр Данкосвский хочет, не потому что ему нужно попасть к Сабурову, и скорее, скорее..!
Ноги не хотели идти скорее. И голова, словно наливаясь изнутри плавленым чугуном, норовила опуститься совсем низко, уронить веки. Забыть обо всем, предаться спасительному сну, где не будет ничего и где - самое главное! - ничего не было. Четырех.. или пяти, шести?.. дней в проклятом городе, с проклятой болезнью, выползшей на улицы, со страшными сказками. Со смертью, постоянно протягивающей костлявые пальцы из-за угла - ладошкой двенадцатилетней девчонки с голыми кленками, или крепкой, затянутой в кожаную перчатку рукой, сжимающей револьвер.
"Стержень", выросший прямо перед ним, показался смешны кукольным домиком. Бакалавр заколотил в дверь, втайне желая увидеть, как игрушечный домик складывается, рассыпается под ударами его кулаков.
Дверь поддалась напору кулака, проем дохнул затхлым теплом комнат и колючим раздражением возникшего на пороге мужчины. Выглядел комендант не лучшим образом. Воспаленные глаза, сухие, сжатые в тонкую линию губы, но самое главное - казалось, что внутренний стержень, который заставляет этого человека держаться прямо, готов рассыпаться. Словно позвоночник господина Сабурова изъеден молью, и лишь привычка – да остатки силы воли – не позволяют ему согнуться под тяжестью давящего на плечи неба.
- Что вы, черт побери!.. – комендант осекся, напоровшись взглядом на изможденное лицо Бакалавра. Раздражение вспыхнуло спичкой и потухло, затаившись в жесткой складке на переносице. – Данковский. В какую авантюру вы ввязались?
Ворох ссохшихся листьев с крыльца метнулся за порог – к теплу, к свету, подальше от промозглости каменных ступеней.
- Зайдите в дом, - Сабуров посторонился. – Разговор предстоит долгий.
- Это точно, - скривился бакалавр. Прошел вперед, в комнату, упал в кресло, не дожидаясь приглашения... Теплая шероховатость обивки заключила его в объятья, заставила расслабиться, стать мягким и беззащитным. Наконец-то можно никуда не идти, не тащить никого на себе, не спускаться по жестким веревкам, обдирая ладони, и не убивать незнакомых людей.
Интересно, а убил он того все-таки?.. Или есть крохотный шанс, что бандит жив? Бывают же и в медицине чудеса.
Правда, постфактум и их возможно научно объяснить.
"Хотя", подумал он, "если и не убил, ничего это не меняет".
- Александр, я посылал к вам мальчишку, - прикрыв глаза и обращаясь таким образом скорее к внутренней стороне собственных век, чем к коменданту, произнес Даниил. - Видимо, он так и не дошел до вас?
- Мальчишка, - он кивнул, нависая над бакалавром. – Пылающий, в бреду, все бормотал про какие-то склады, порошочек… Его отвели в изолятор. У него песчанка, Данковский. Вы, врач, куда вы смотрели, о чем думали, когда отправляли с заданием больного ребенка?!
Буравящий взгляд Сабурова, проникая даже сквозь закрытые веки бакалавра, обжигал глазные яблоки.
Тот стиснул зубы, выругался про себя - стало легче.
- У него песья морда была на голове. Разглядишь на ней песчанку, как же. А о чем вы думали, когда приняли его слова за бред? Я не просто отправлял его с заданием - мне и молодому Бураху, который был, к слову говоря, ранен, угрожала смертельная опасность. Поверьте, это не красивая метафора.
Сабуров подобрался, как перед прыжком. Бледные впалые щеки тронул лихорадочный румянец.
- Младший Бурах был с вами? Когда вы разговаривали с мальчиком? – даже тон его голоса резко изменился. Вместо звенящего металлом возмущения в нем теперь ворочалось глухая невнятная тревога.
- Ну да, - насторожившись, ответил Данковский. - Он вас как-то особенно волнует?
- Сходится… - широкие доски пола зашлись нервным скрипом, Сабуров, как и всегда в минуты волнения, резал комнату четкими мерными шагами. – Это вам угрожает смертельная опасность, Данковский. Впрочем, всем нам – чума не делает исключений. Но сейчас не об этом. Моя жена –провидица, вы ведь уже знаете?
Даниил негромко кашлянул.
- М... Да-да. Разумеется.
"Увертюра "Беспокойный комендант" окончена. Начинается ария "Сон Кассандры в летнюю ночь", мрачно подумал бакалавр.
- Ей, позвольте угадать, поме... явилось нечто важное?
- Она утверждает, что за вашим другом идет чума – по пятам, след в след. Вы можете усмехаться сколько угодно, бакалавр, - Сабуров дернул плечом, словно отбрасывая сомнения, – но мальчик - болен. Мальчик, который совсем недавно разговаривал с вами и с Бурахом. Он был достаточно бодр, чтобы вы отправили его с поручением. Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.

[Хелькэ >>>]

- Вас там не было, или я ошибаюсь? - нахмурился Даниил. - Вы... можете уверять меня в своей правоте сколько угодно, но вам не может быть известно больше моего. Свидетельство вашей супруги - фактом не является, уж извините. Что бы там ни шло по пятам за Артемием, оно еще не догнало его. И не догонит, надеюсь, - он дернул плечом. - Вообще-то я пришел сообщить некую новость, которая суть несомненный факт и наверняка прольет свет хотя бы на один из источников заразы. Выслушаете? Или мне усмехнуться и уйти?
- Вы скептик, Данковский, - лихорадочное возбуждение Сабурова погасло, лишенный этой поддержки, этого внутреннего огня, он выглядел усталым и выжатым. Опустошенным. – Советую вам все же быть осторожнее и предупредить Бураха. В том городе нельзя жить одним лишь разумом – ваш друг гаруспик со мной согласился бы. Но как знаете. Что вам удалось выяснить?
- Предупредить-то не жалко, - кивнул бакалавр. - Так вот, колодец младшего Влада имеет одно интересное ответвление, ведущее в пещерку. Пещерка эта находится под одним из складов, где обосновались ваши местные бандиты во главе с неким Грифом. И набита она трупами, притом - зараженными песчанкой. Что думаете по этому поводу?
- Гриф… - комендант поморщился, будто глотнул неразбавленного уксуса. – Вопросов у меня к нему и так предостаточно, вот только ответов пока получить не выходит. Скользкий, все равно что угорь. Колодец проверим. Ольгимский сам что об этом говорит?
- Ничего... потому как с ним никто по этому поводу не говорил, - признался Данковский.
Раздражение, встретившее бакалавра на пороге и сокрывшееся в морщинках Сабуровского лица, всколыхнулось. Дернуло вверх ровные брови, набухло жилкой у виска, заставило коменданта сжать зубы.
- Данковский. Вы… в игрушки играете? – Сабуров тяжело облокотился на стол и взглядом вдавил собеседника в кресло. – Лезете под землю, потом на склад к бандитам, посылаете ко мне чуть живого гонца, И все это – до того, как поговорить с хозяином колодца? Я не просил вас геройствовать, бакалавр! Я не просил вас засовывать голову в петлю, дергать тигра за усы, играть в русскую рулетку. Я просил вас побеседовать с Ольгимским. Я просил вас подумать о причинах эпидемии... – комендант сглотнул, загоняя внутрь вязкий комок недовольства, и закончил ровно, почти спокойно, привычным чеканным тоном: И я прошу вас быть осмотрительнее впредь. У нас не так много врачей, доктор Данковский.
- Если прикинуть, людей в городе тоже не так много, - бакалавр посмотрел на него исподлобья. - Во всяком случае, не так много для того, чтобы о причинах чумы можно было лишь думать. Нужно было делать, комендант, а не думать, иначе... почему нам тогда не запереться у себя на чердаках и не подумать хорошенько, пока какие-то люди, лиц которых мы даже не помним, будут умирать на улицах? Если вы до сих пор не заперлись, значит, вы тоже уже играете в русскую рулетку. А что до Ольгимского, так его не было дома, я не был настроен бегать по всему городу в его поисках. Я решил действовать. И, смею напомнить вам, небезрезультатно. Займитесь лучше бандитами, Сабуров, это принесет много пользы. Тела под землей следует предать огню, тем паче что пробу тканей мы взяли, - он пробарабанил пальцами странную мелодию по подлокотнику кресла, подался вперед, чтобы встать, но прервал движение, вспомнив кое-что. - Да, еще мы достали один из так называемых "порошочков".
- Дьявольская смесь… - Александр, полностью вернувший самообладание, передернул плечами.. – Я видел тех, кто принимал это… с позволения сказать, лекарство во время первой вспышки. И я не знаю, что было бы для них лучше – умереть от песчанки, отнюдь не легко, но по-крайней мере быстро, или жить, медленно выгорая изнутри. Мучительно, страшно. И очень долго. На какое-то время им помогает морфий, потом приступы боли становятся такими, что и наркотик оказывается бессилен. Но все же… Вы бы могли понять, почему эти порошочки, эта невероятная мешанина, размолотая в песочнице из десятка каких-то таблеток – работает?
- Нет. Я надеюсь на более детальное исследование... может, совершенно случайно оказались подобраны нужные компоненты, или произошла реакция между составными частями. Не могу ничего сказать, но хотел бы, поверьте. Есть надежда, что на основе этих порошочков получится изготовить настоящее лекарство, - Данковский понизил голос, - которое не будет выжигать внутренности.
- Если такое и правда возможно, ваша находка может стать спасением для города, - настроение господина Сабурова сегодня менялось, как погода. Совсем еще недавно раздосадованный самодеятельностью Данковского, сейчас он готов был поверить в то, что эта самодеятельность обернется большой удачей. – Займитесь этим безотлагательно, - и, помедлив, добавил: - пожалуйста.
- Конечно, - кивнул Даниил. Поднялся, протянул руку коменданту. - Думаю, на этом стоит счесть мой визит оконченным.
Александр коротко кивнул, пожимая протянутую ладонь.
Тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь – замерзший город ждал бакалавра, чтобы поделиться своим дождем.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Приют героев. Трое, не считая массовки.
(с Хелькэ)

Ливень пах имбирем.
Имбирные капли струились по кожаному плащу серебристыми змейками... впрочем, в некоторые мгновенья бакалавр готов был поклясться, что видит в этих каплях кровавые отблески.
"Imber - ливень", повторял он про себя. "Imber - имбирь. Почему они так похожи?"
Мысли, лезшие в голову непрошеными гостями, сбивали с толку, но лучше было думать о глоссах, чем о том, что ему скажет Лара Равель, когда он вернется. Нет, даже не вернется - придет. Вернуться можно, если ушел недавно. Или - если покинул место, с которым связан слишком крепко; у Данковского не было ни того, ни другого, а были - какое счастье, что он нигде не выронил плоскую коробочку! - лекарства, обещанные женщине. Если только еще не слишком поздно...
Несколько тонких блистеров с таблетками – сокровище по нынешним временам. Сокровище, которое никого не может спасти, только лишь отсрочить неизбежный конец. Несколько лишних часов жизни для обреченного, священная ноша бакалавра.
А дом Лары Равель – жил. Выбрасывал в дождь негромкие голоса и привычно ежился под размеренными касаниями капель. Ждал.
- Здравствуй, - просто сказал Лара. Так, будто проводила его час назад, будто не было этих суток в мучительной тревожной неизвестности. – Я знала, что ты придешь.
Люди – первые постояльцы этого скромного приюта – смотрели на бакалавра без особого интереса. Госпожа Чума вытравила в душах любопытство – важным было только то, что помогало выжить.
- И ты здравствуй, - он был рад ее видеть. Живой, здоровой, что сейчас было редкостью. - Мне бы хоть каплю твоей уверенности, Лара. Прости, что не смог прийти вчера - я был... пожалуй, в серьезной беде.
Даниил протянул женщине лекарства.
- Я надеюсь, они спасут чью-нибудь жизнь. Жаль, что не могу пока сделать больше... Как идут дела в твоем "убежище"?
Мельком оглядеть лица собравшихся в доме, словно невзначай. Словно - простое любопытство, а не попытка определить наличие болезни по внешним признакам. А лица – уставшие, обреченные, мертвые лица. Мертвые лица живых людей. Они уже не верят – ни в силу лекарств, ни в силу этого дома, пока еще хранящего их от самой страшной из напастей.
- Спасибо, - короткий кивок в ответ. – Спасибо, мы… справляемся. Мне помогают, кто чем может. Кто лекарствами, кто советом, кто продуктами. Рубин приходил совсем недавно… И Влад еще – вы знакомы? - Лара бросила взгляд на молодого широкоплечего мужчину поодаль. – Не знаю, что бы я без него делала…
Данковский вздрогнул, проследив за этим взглядом.
- Это Влад? Младший...? Ольгимский? - он нахмурился. Не отступать, не отступать ни на шаг, ни на полшага, несмотря на то, что хочется сейчас отступить, или вообще - уйти, повернувшись, скорей.
"Почему чувствую себя зверем, загнанным в угол железной клетки? Почему боюсь, что обернется ко мне?"
Не поверить ли тебе, бакалавр, сейчас в судьбу?
А мужчина, словно назло немой мольбе бакалавра – или повинуясь его жадному ищущему взгляду? – уже поворачивался. Медленно, будто персонаж немого фильма, вплавленный в черно-белую пленку. До тех пор, пока глаза – темные, чайного цвета и серые, стальные – не скрестились в безмолвной схватке.
"Смотри!"
Он вскинул подбородок, чуть нахмурил брови - и смотрел, изучая. Ольгимский был... вероятно, сильным человеком, волевым, смелым. Угадывалось за чернотой его зрачков нечто стальное, несгибаемое.
Но бакалавр нарушил молчание первым.
- Добрый день, - произнес он, - мы не представлены. Я Даниил Данковский, врач. Возможно, вы слышали.
Бакалавр нарушил молчание первым, а Ольгимский – первым сделал шаг навстречу. Протянул ладонь – широкую, мозолистую, крепкую, сдержанно кивнул, не опуская глаз.
- Наслышан, как же. Удача для нас, что вы здесь. Боюсь только, что вы для себя не назовете это удачей.
Данковский пожал протянутую руку, ощутив легкую шероховатость кожи. Впрочем, его собственные ладони - после вечерних злоключений - были едва не грубее.
- Я не жалуюсь, - он дернул плечом. - Раз уж я здесь, делаю все, что могу.
- Как и все мы, - согласился Влад. – Что толку жаловаться – ничего не изменить. Разница в одном – это наш город, наше будущее. Наша жизнь. А вы – как солдат на чужой войне. Рискуете и подставляетесь под пули без всякой выгоды для себя.
- Поступить иначе означало бы сразу сдаться врагу, без надежды на помилование... - будто вспомнив что-то важное, Данковский встрепенулся. - А знаете, Влад, я как раз хотел с вами поговорить, и удивительно, что вы оказались тут именно в этот самый момент.
- Со мной? – бровь удивленно приподнялась, но не слишком, самую малость. Этот человек твердо стоял на земле и очевидно был готов к самым разным неожиданностям. - О чем же, простите? Чем я вообще мог заинтересовать такого человека, как вы?
Данковский сделал пригласительный жест в комнату.
- Лара, ты не возражаешь, если мы у тебя побеседуем?
Лара, которая до этого с молчаливым спокойствием наблюдала за разговором двух мужчин и всем своим нутром ощущала растущее, словно сжимаемое в тугую пружину напряжение, улыбнулась. Почему-то любая ее улыбка казалось вымученной.
- Конечно. Пройдите в спальню, там вам никто не будет мешать. А я пока займусь моими… гостями.
Влад шагнул в комнату первым, оставив бакалавра сверлить взглядом его широкую, обтянутую замшей спину.
- Спасибо, - Данковский кивнул ей, стараясь, чтобы жест этот вышел... теплым.
Сейчас, когда дождь барабанил в стекла, желая прорваться в дом, это казалось особенно важно.
- Так вот, - начал он, когда они с Ольгимским остались наедине, - заинтересовали меня не вы напрямую, но тот колодец, что прорыт у вас во дворе.

[Хелькэ >>>]

(...и пернатый друг Бакалавра...)

- Ах, это… - лицо Младшего Влада приобрело выражение человека, уставшего от однообразности жизни. - Ну что ж – вы вероятно уже знаете, что здешние… порядки, – слово было выплюнуто с плохо скрываемым отвращением, – говорят на сей счет. Но не думал, что человек просвещенный, каким вы без сомнения являетесь, будет разделять эти суеверия.
- А по-вашему, трупы в колодце - это хорошая примета? - удивился Данковский.
- Что вы несете, какие трупы! – Ольгимский дернулся, растеряв изрядную часть своей невозмутимости. – Мы наткнулись на тоннели – невесть кем прорытые тоннели под городом. Разветелвенная система ходов – мои люди не успели обследовать их до конца. Но трупы?!
- Так, значит, тоннели не вы прорыли... это успокаивает, - Данковский поморщился, вспомнив свои блуждания в липкой, пахнущей кровью темноте. - За одним из поворотов - пещера, где свалена целая гора мертвых тел, притом зараженных Песчанкой. Если подняться из пещеры наверх, попадаешь на склад, где квартирует некий Гриф сотоварищи, возможно, вам знакомый. Да-да, вы совершенно правильно смотрите на меня с таким выражением - я там был.
Ольгимский невнятно выругался. Вспомнилась веревка, безжизненной змеей свисающая в черный зев колодца.
- Какого дьявола вы туда полезли? – он устало опустился в кресло. – И как вам – в одиночку! – удалось обшарить больший отрезок тоннелей, чем моим людям за несколько дней?.. Все эти развилки, тупики – вы смогли бы начертить схему?
- Ну, положим, не совсем в одиночку, - бакалавр почувствовал укол стыда. - Вообще, это было нужно. До меня дошел слух как раз из того рода суеверий, о котором вы толковали, мол, негоже в теле матери-земли дырки проковыривать... Вот я и решил проверить, что там, в теле матери-земли. Серьезно, Влад, я не сделал бы этого без вашего спросу, окажись вы дома. Но дело было срочное и важное - как видите, результат вышел вполне... ошеломляющий. Но на ту самую пещеру мы наткнулись едва не случайно. Думаю, примерный план нам удалось бы восстановить в памяти вместе с моим, если можно так сказать, компаньоном.
Легкая тень пробежала по лицу Даниила.
- Хоть я и пообещал себе больше не связываться с ним, - вполголоса добавил он.
Жесткая усмешка перечеркнула лицо Ольгимского.
- Да уж… ошеломляющий… - он задумчиво потер подбородок, взъерошив аккуратную бородку. – Я начинаю понимать смысл выражения – «жить как на пороховой бочке». Логово бандитов, чумное захоронение… И выход к моему крыльцу. Может быть, ну его, этот план? Завалить колодец, и дело с концом. Но какие тоннели, Даниил, какие тоннели! У меня дух захватывает, когда я думаю о том, кем они были прорыты. Уж точно не ребятами Грифа – если это вообще работа человека.
- А чья же, если не человека? - Данковский был озадачен. - Если у вас, конечно, есть гипотезы...
- Пустоты природного происхождения? – неуверенно предположил Влад. – Версия, конечно, невероятная, но еще труднее согласиться, что некто в силах – тайно! – проделать систему ходов такого масштаба под городом. Впрочем, вряд ли выход на склад к бандитам может иметь естественное происхождение, а следовательно моя гипотеза терпит сокрушительный крах. Увы, - он развел руками. – Да не так уж это и важно в свете последних событий.
- Кто знает, сколько лет этим подземным лабиринтам. Выглядят они, признаюсь, достаточно недавними - но только потому, что стенки коридоров влажные, липкие и... словно сочатся какой-то мерзостью, - от воспоминания, еще свежего, бакалавр поморщился. Захотелось погрузить руки по локоть в дезинфицирующий раствор. - В любом случае, откуда бы ни взялись эти туннели, вам нужно подумать о дальнейших действиях. Свяжитесь с Сабуровым. Я рассказал ему про яму с трупами и, надеюсь, он придумает, как ликвидировать этот рассадник заразы. Вместе с тем рассадником заразы, который находится над этой ямой.
Глухая напряженная тишина взяла комнату в кольцо. По-прежнему дробился о стекла дождь, звучали шаги и разговоры за стеной – но звуки покорно осыпались, словно напоровшись на штыки безмолвных часовых.
- Вот уж с кем я хотел бы связываться в последнюю очередь, - наконец нарушил молчание Ольгимский. Голос отчетливо сочился неприязнью. – И насколько я его знаю – рассадник заразы будет «ликвидирован» простейшим из способов. Сабуров попросту прикажет завалить колодец. Исследовать тоннели сейчас у него возможности нет – ни людей, ни времени, а с бандитами он и на поверхности никак не совладает.
Но он же комендант, - нахмурился Даниил. - Представитель исполнительной власти. Это его обязанность - разобраться с бандитами... разве нет? Хотя, я не исключаю, что у вас некая личная неприязнь, как это говорится, "idi:a echtra:", и в это мне лезть не стоит.
"В колодец - тоже не стоило", почувствовал он еще один укол совести.
- Личная неприязнь тут ни при чем, - пожал плечами Влад, - хотя и не буду скрывать – она есть. И я не стану говорить, что Сабуров не делает ничего, чтобы справиться с ситуацией. Но он оказался не готов – да и кто из нас встретил госпожу Чуму во всеоружии? Я стараюсь быть объективным, Даниил, только и всего. И трезво оцениваю положение вещей.
- Если оценивать положение вещей трезво, то... не лучшим ли вариантом будет засыпать колодец? Если совсем уж по совести - залить раствором бетона, но столько бетона мы не найдем. Я серьезно опасаюсь, что чума может распространяться через почву, и этот ход для нее следует закрыть. Хотя бы этот.
- Я и сам об этом думаю, поверите ли, - кривая усмешка, раскрашенная горечью. - Тем более, что использовать колодец по прямому назначению невозможно, и пользы от него никакой. Как быть с другими ходами, правда, остается неясным.
Даниил прикрыл глаза, вспоминая что-то важное, но постоянно ускользающее - как слово, что вертится на кончике языка, но никак не желает слетать с уст.
- А ведь был там еще один ход, и правда, - сказал он наконец. - Не тот, что к бандитам. Узнать бы, куда он ведет. Впрочем, пустое... мне не остается ничего, кроме как оставить это на ваш откуп. Хотел еще поинтересоваться - почему вы здесь? Тоже помогаете Ларе?
- Тем малым, что я могу, - кивнул Влад. – Признаться, я скептик и не верю в спасительный борт ковчега посреди всеобщего потопа. Но не подать руку помощи тому из немногих, кто пытается хоть что-то делать?.. Как знать, быть может для кого-то Приют и правда станет спасением.
- Я тоже надеюсь на это, - Даниил улыбнулся. - Пусть я тоже скептик, но я упорно хочу верить и знать, что у нас есть хотя бы малый шанс в этой неравной борьбе с чумой. И то, что Приют просто есть - это делает наш шанс уже не столь малым.
- Вы правы, бакалавр, без сомнения… - несколько рассеянно произнес Ольгимский – так, словно был уже не здесь. И, встряхнувшись, продолжил: Боюсь, меня ждет встреча куда менее приятная – тем предпочтительнее поскорее ее закончить. Я вас покину – если у вас нет больше вопросов.
- Нет вопросов, - эхом отозвался Данковский. - Удачи вам, Влад. Я рад, что случай свел нас сегодня.
Случай беззвучно рассмеялся – он мог позволить себе быть щедрым. Иногда.

[Черон >>>]

(И кто бы вы думали - волшебный кро- Исполнитель!)

На перекрестке неподалеку от Костного Столба праздновали маленькую смерть.
- Почтеннейшая публика!..
Неслышный ветер, изредка выдающий свое излишнее любопытство шелестом пожухлой травы и запахом едва уловимой едкой горечи, подкрался к кругу людей, желая подслушать, о чем говорят между собой живые. Медленно, не дыша, вздымая от нетерпения крохотные вихри кружащейся листвы, он змейкой бродил среди хоровода, забирался в растрепанные волосы, шепча подслушанные заклинания степных Червей, вслушиваясь в ответы - но не понимал. Люди занимались бессмыслицей. Семеро, или около того - детей, с непривычно-серьезными глазами, внимали собравшему их здесь взрослому - если его на самом деле можно было причислить к лику людей. Ветер недоуменно затих, оставив в воздухе только взвесь пряного запаха и оглушающий звон тишины - оратор был тощ, как плетеная фигурка из стеблей тростника, черен, а лицо его полностью скрывала белая маска.
- Почтеннейшая публика! - с губ актера непрестанно срывались слова, он говорил взахлеб, словно в любой момент мог забыть нетвердо выученный текст. - Позвольте представить вам замысел пьесы, господа, замысел, овеществленный во плоти; идею, которая не была порождена ни одним умом режиссера - которая зародилась сама собой, и поэтому, почтеннейшая публика, является и гениальнейшим сценарием, и самым талантливым из всех присутствующих здесь актеров, коих мы, скромные статисты, дерзнули сопровождать и поддерживать в начинаниях. Многие, и не без основания, с опаской относятся к подобным бродячим идеям - тем, что пускают корни в рассудках и умах, и существуют без спроса на моду, необходимость и потребности зрителя, тем, что дремлют, дожидаясь своего часа, в каждом из нас - везде и нигде. Многие, и не без основания, считают, что подобные самозародившиеся творения суть скверна и выживают человеческий разум, как выживает кроветворную жизнь опасная бактерия. Но, господа, позвольте разубедить вас в этом примитивном суеверии...
Ветер вновь поднялся, заглушая слова безумного актера, донося из-за реки шум лязгающих машин и отзываясь в поредевших кронах деревьев. Ветру было скучно. Он хватал детей за одежду, дергал трепещущие в воздухе полосы ткани, но те, как завороженные, не отрывали взгляд от куклы-оратора, сопровождавшего свою речь заламываниями рук, будто бы исполненных боли.
- В чем же сущность этого дьявольского, но гениального замысла, господа? Несомненно, вам знакомо высказывание, будто гениальное суть просто, и присмотревшись, вы без труда распознаете в витках замысловатой фабулы нехитрый драматический прием, недоступный ранее никому. Прием, который низвергает сцену, который уравнивает в правах актеров и зрителей, делая всех одинаково беспомощными - перед чем?..
Актер запнулся на полуслове, словно почувствовав, что сказал лишнее, и на него обращено некое гневное и рассерженное внимание. Если это было бы возможно - то казалось бы, что мраморно-белая маска побледнела еще сильнее.
Ветер встревоженно умолк, чувствуя чье-то присутствие. Шаги. Почти неслышные шаги со стороны Костного Столба.
Ближе. Отчетливее. Громче. Шелест листьев под тяжелой поступью – сливающийся в заунывный траурный шепот. Будто мертвое, давно окоченевшее тело волокли по припорошенной желтым иссохшим крошевом брусчатке.
Равнодушное небо наблюдало, как мнутся у подножия импровизированной сцены маленькие зрители скорбного клоуна, поделенного кистью на две неравные половины – угольная тьма силуэта и слепящая белизна вместо лица. Детям отчего-то было зябко, и выступление лицедея растворялось в этом ознобе, не оставляя после себя ничего. Аркан завораживающего голоса, мистерия гипнотически ломких движений – все рассыпалось в миг. Остались лишь тающие под осенним дождем слова. Незначащие, зыбкие, не способные ни согреть – ни защитить. Небо вздернуло косматые брови туч – удивленно? настороженно? – и серая морось стихла, каплями набухая вдоль края неожиданной синевы над головой.
Как будто мало здешние дети слышали шагов, приносящих беду, чтобы не узнать их издали. Узнать - по шипящим вскрикам палых листьев, по горькому запаху боли, стелящемуся окрест, по дрожащему в тягучем воздухе предчувствию.
Всего несколько секунд - капли, зависшие в вышине, уже срывались и вновь летели к земле, а стайка детей бусинами с порванной нитки разбегалась по ближайшим подворотням. Звонким стуком подошв оповещая таких же, как они сами - умеющих слушать и слышать – берегись! Улицы пустели, внемля предостережению. Зоркие окна пристально глядели с высоты – кто?..
Он вышел к домам, тяжело переступая, словно бы волоча свой немалый вес, используя подпорки-ноги. Один из детей Бодхо, носящих неприятное скользкое имя. Червь. Изодранный в клочья, как когтями Шабнак-адыр; сочащийся темной нутряной кровью. Почти мертвый, но все-таки шагающий вперед, будто ведомый чьей-то волей. Хриплое дыхание бритвой взрезало жесткую кромку рта.
Он прошел в шаге от мраморноликого кривляки в черном; скользнул мутными бельмами глаз – не видя, и продолжил свой мучительный путь. К дому Исидора Бураха, куда уже вела одна цепочка окрашенных алым листьев-следов. К дому зализывающего раны наследника-менху.
Подойдя к двери, он тяжело замер, скособочившись узлами перетянутых мышц и жил, словно борясь с желанием опереться на створку всем изодранным телом и замереть. Уродливые пальцы проскребли по дереву нечто, отдаленно напоминающее стук в дверь - звук, изданный раненым животным в последней попытке дотянуться до спасительного выхода из змеиной норы.
Черно-белый комедиант несмело попятился, скрываясь из виду в переплетении перекрестка.
Ветер сбежал еще раньше.
В полной тишине мертвенный скрежет повторился еще раз.

[Барон Суббота >>>]

А Артемий Бурах не спал. Праотцовское искусство в его руках приносило долгожданное облегчение самому менху - нож в его руках, прокалённый и омытый спиртом, с обманчивой лёгкостью гулял по бедру. Линии были видны столь чётко, что почти пульсировали на бледной коже. Они оплетали место раны, будто пауки, тщащиеся заткать дыру в своей паутине. Они мешали друг-другу. Им нужно было помочь.
Всё это было не слишком сложно - вскрыть рану заново, выдавить пулю, отвести дурную, порченную кровь. А то, что обезболивающих нет, так то не слишком высокая цена за исцеление. Оставалось только перевязать, чем менху и занялся. Чистая марля и бинты в доме были, практические навыки его рук не покинули, а потому повязка была вскоре готова.
Нужно было отдохнуть, но сон бежал глаз Бураха, прятался по тёмным углам, танцуя с тенями от керосиновой лампы. Артемий устроился в старом, добротном кресле своего отца, примостил раненную ногу на табурет и принялся тщательно изучать трофейный револьвер. Оружие находилось отнюдь не в худшем состоянии - предыдущий владелец его явно недавно чистил, смазывал и перебирал. Пистолет был полностью готов к бою, что было весьма кстати.
Артемий убрал револьвер в карман и погрузился в мутное, дремотное полузабытье. Его взгляд блуждал по комнате не останавливаясь ни на чём, и менху чудились диковинные. Время исчезло. Пространство подёрнулось пеленой болезненной ясности. Такой резкой, что можно было заметить тонкое дрожание призрачных нитей, срывающихся с кистей и лодыжек.
"Линии, - подмуал кукла-гаруспик. - Что будет если их раскрыть?"
Мысль застряла в голове, заметалась в ней, отскакивая от стенок черепа с тихим, сухим постукиванием. В себя его привёл скрежет. На первый взгляд звук был вполне обычен, но почему-то душу пронзало ощущение его неестественности и неправильности.
Артемий поднялся. Револьвер самостоятельно ткнулся рукоятью в его ладонь, а нож скользнул за пояс. Менху поднялся. Опухоль с бедра спала, и хотя нога отзывалась на попытки использовать её в качестве опоры ноющей болью, подламываться и отказываться повиноваться она перестала. Прохромав в коридор, противоположный конец которого заканчивался входной дверью, Гаруспик поднял пистолет и громко поинтересовался:
- Кто здесь?

[Черон >>>]

(и Гаруспик)

В ответ - тишина. Словно тот, кто рискнул постучаться в дверь дома Исидора (который события последних дней успели облечь краткой, но на редкость недоброй славой) одумался и выбрал более безопасное место, чтобы просить подаяния.
Молочно-вязкая, завораживающая тишина - в звенящем воздухе растворились и пропали детские голоса, которые еще недавно доносились с пустыря, даже шум ветра и то притих, словно боялся вспугнуть что-то. Осталось только собственное дыхание, отзвуки шагов и едва слышный лязг курка револьвера.
Стук повторился еще раз, совершенно внезапно, разбив вдребезги застывший момент - и звучал на этот раз короче и словно бы рваным.
- Дверь открыта, - всё так же громко сказал Гаруспик, большим пальцем взводя пистолет.
Она очень медленно подалась внутрь, отворяясь и пропуская существо снаружи. Против ожидания, не было ни подходящего моменту скрипа, ни скрежета - незванный гость вобрался внутрь почти неслышно.
...и чего это ему стоило - оставалось только гадать. Это был Червь, изуродованный до состояния, при котором - наметанный глаз хирурга быстро подметил глубокую рану под ребром, по-птичьи скошеную набок шею - вряд ли можно было добраться до обиталища Гаруспика даже ползком. Однако этот - добрался. Темная, почти черная кровь сочилась из открытых ран, кожу его покрывали язвы, опасно напоминающие о вездесущей Песчанке... и мутный взгляд глубоко посаженых глаз смотрел сквозь, словно этот сын Бодхо пребывал уже в другом мире, не имеющем никакого отношения к живым.
- Ты... - хрипло проклокотало откуда-то из нутра гостя. - Кровный...
Артемий опустил пистолет.
- Я сын Исидора Бураха, - кивнул он. - Кровный наследник рода менху. Кто ты, сын Бодхо и чего хочешь?
Револьвер он держал в руке опущенным, но в карман не убирал.
- Меня прислал тот... кто страшнее твоей воли, - отсутствующим, неживым голосом бормотал степняк. - Он прислал меня, чтобы передать тебе... весть. И забрать меня отсюда. Забрать навсегда. Его пальцы... - он вздрогнул, словно от боли, - пальцы вложены в мои раны. Помоги. Помоги, Кровный... Не дай... умереть.
- Кто тебя прислал и что за весть? - спросил Артемий, но одёрнул себя. - Нет, подожди. Оставайся у входа, я сейчас.
Менху быстро, почти бегом, насколько позволяла раненная нога заковылял в комнату. Отцовский шкаф с одеждой был подвергнут жестокому потрошению, после чего Бурах вернулся в коридор. Он был с ног до головы закутан в какую-то матерчатую хламиду, лицо прикрыл каким-то шарфом, а на руках были тканевые перчатки. Револьвер скрылся где-то в недрах его одеяния, а на смену ему пришёл нож.
- Выйди за дверь и ложись на землю, - приказал Гаруспик, приближаясь.
- Ты не равен... - жадный глоток воздуха. Он неожиданно замолчал, продолжая смотреть куда-то мимо. - Теперь я понимаю... о чем мне говорилось. Слушай. Сначала слушай... я могу не дожить... до последнего звука.
- Меня спасла она, - монотонным речетативом начал гость, закрыв глаза - и в поток запинающихся слов изредка как будто льдинками вспыхивал знакомый чужой голос. - Она знала, что я умираю. Я был... может быть, я уже был мертв. Она шла мимо и остановилась. Она протянула мне руку. Сказала, что даст мне жизнь в обмен на услугу. Тебе. Передать весть... Бураху. Сказала, что если я захочу жить - то смогу попросить у тебя жизнь. Но я...
- Говори, - нож коснулся тела одонхэ, будто бы в нерешительности, а потом наискось чиркнул его через грудь.
когда первый разрез был сделан и выступило немного крови, менху заработал быстрее. Руки, торс, нога - он раскрывал линии тела дитя Бодхо и знал: сейчас тому становится легче. Страдания, боль, изжигающий жар - это всё отходит на второй план, уменьшается, скрывается в туманной дымке.
- Она, - очередной сдавленный хрип вырвался из груди степняка, словно высвобожденный ножом, когда он подался навстречу боли. Он заговорил быстрее, торопясь, - Тот, кому ты доверяешь, уничтожит твое дело. Он сам не знает, что распространяет ту смерть, от которой берется лечить. Другой. Холодный демон. В нем - чума, и каждый кого он коснется, обречен на смерть, не зная причины. Берегись. Берегись сам и... спаси их...
Голос Червя упал до неразличимого шепота - он упал на подломившиеся колени, впиваясь пальцами в стены и стараясь удержать дрожащий взгляд.
- Я... больше не нужен... Не прикасайся, Кровный. Подхватишь... заразу. Ты должен оставаться чист, должен...
- Кто с тобой говорил, - менху поднялся с колен и поймал взгляд одонхэ своим взглядом. Как за горло взял. - Отвечай.
Остекленевшие глаза не отзывались.
Червь еще дышал - израненная грудь еле заметно вздрагивала (или то были судороги?) - но сознание покинуло его.
Есть вещи, которые делать нельзя. Есть те, которые делать нельзя ни в коем случае, как бы не вилась Линия. Увы, есть узлы, которые нельзя рассекать, а потому Гаруспик возблагодарил Бодхо, за то, что крошечная точка на шее в число таких не входила. Нож коснулся её быстро и тут же отдёрнулся. Так цапля бьёт клювом, стремясь изловить лягушку. На желтушной коже одонхэ выступила единственная капелька крови.
"Должен придти в себя. Пусть ненадолго, но должен!"
Тело одонга скорчило судорогой - он выгнулся, запрокинув низко посаженную голову. Мертвый взгляд уставился в потолок. Казалось невероятным, но жизнь покинула его почти мгновенно - как будто почувствовала, что некто собирается ее позвать.
...тишина вернулась.
Мягкая, обволакивающая, звенящая в ушах и свистящая змеиным шепотом. Она всегда была здесь - наблюдая, слушая, впитывая каждое слово. Казалось, она смеется - и смех ее был голосом умирающего одонга.

[Хелькэ >>>]

(не без Клювика, за что ему огромное)

«Куда теперь?»
Вопрос донимал бакалавра Данковского назойливой мухой, из тех, что нахально садятся на страницы книги, что ты читаешь, и отвратительно медленно переползают со строчки на строчку. И ровно в тот момент, когда уже думаешь: «Ну погоди, вот сейчас!» - она стремительно взлетает с издевательским жужжанием.
Вопрос донимал — а ответ никак не давался. Одно Даниил знал точно — к молодому гаруспику (вот еще выдумали профессию; назовись Бурах знахарем, это ничего бы не изменило) он не пойдет. Пусть у него этот целебный порошок... ах да, столь же целебный, сколь и убивающий, выжигающий внутренности... но это вечером. А сейчас — к кому? Куда?
Совсем, казалось бы, некстати, он вспомнил, что когда собирался в Термитник, так и не смог туда попасть. А ведь говорили, что источник болезни может быть и там.
Тень прошедших дней набежала на его лицо, обрамляя мягкие, но отнюдь не спокойные его черты. Бегущие Черви... мясники с татуировками... маленькая Тая, королева поганого, зараженного язвой муравейника, нелепая карикатурка на взрослую, которой, тем не менее, подчиняются все как один...
Решено -Термитник.
Мелкий дождь растекался слезинками по щекам. Смешно,должно быть, это выглядит, подумал бакалавр невпопад, - светило столичной медицины, ученый муж (как там? Не мальчик, но муж?), он идет по насквозь больному городу... и будто бы плачет.
Кисло улыбнувшись, Даниил зашагал по Кожевенному кварталу.
Дорога уныло плелась среди домов, ноги бакалавра вязли в месиве бурой листвы – будто жадная топь льнула к ступням, отчаянно цепляясь за заблудшего путника.
Ты мой – бормотала влажным горячечным шепотом. Ты мой, ты уже опоздал – всюду.
Хлесткие удары подошв дробили шепот в труху бессмысленных звуков. Ветер сметал их прочь, расчищая путь.
Термитник встречал гостя знаменами развевающейся ветоши, изодранными крыльями из мешковины, развешенной между зданиями. Тяжелые бараки прочно вросли в землю, и крылья бились на ветру, не в силах совладать с якорными корнями.
Мягко, крадучись отошла дверь, впуская бакалавра…
В темноту.
В удушающее зловоние гниющего мяса.
В гулкий кошмар, множащий звуки его – и только его – шагов.
Аве, бакалавр Данковский! Ушедшие на смерть приветствуют тебя.
Дышать было страшно. Идти было страшно, слушать, как раскатами грома раздается стук от подошв его ботинок, - еще страшнее.
И совсем жутко - остановиться, за-мереть... у-мереть?
Помещение, что открылось за дверью, было поистине огромным, и половину его занимала... темнота. "Как же здесь работают люди?" - подумал Даниил удивленно. Потом вспомнил: ах да, не люди, одонги. Впрочем, много ли разницы? Разве что они лучше видят в таком вот полумраке.
Термитник был похож, представилось ему, на большой гроб. Уже заколоченный. Старый, ветхий гроб, присыпанный землей. Вместо тела - когда-то живые мясники и Черви. Бегали здесь, должно быть, сновали муравьями ("Термитами!"); сейчас вот - уже не бегают.
Разоренный муравейник. Разоренный не мальчишками-хулиганами - чумой.
Покинутые лабиринты комнат нехотя, будто стесняясь, обнажали пред бакалавром свое неприглядное нутро. Немо вздыхали – зачем?.. Зачем тревожить гробницу, последний приют несчастных, замученных песчанкой или растоптанных рвущейся к жизни толпой? Знаешь ли ты сам, бакалавр Данковский, чего ты ищешь здесь, попирая подгнившие доски перекрытий и осторожно огибая нелепые исковерканные тела? Несуществующих ответов на вопросы? Небесного озарения? Собственной смерти? Чего?!
И так же безмолвно, не ожидая ответа: ищи. Вскрывай – как скальпель вскрывает плоть – уставшие от молчания двери, разбивай дыханием застоявшийся воздух, корми голодные лестницы отпечатками подошв – первый этаж, второй, третий… Ищи!
- Ищущий да обрящет.
Тишина обрела голос. Давящийся насмешкой голос простуженной вороны.
Даниил замер на месте соляным столпом. Оглядываться не стал, удивив даже самого себя – просто остановился во времени, остановив время.
- Кто здесь? - спросил он.
- Три десятка издохших крыс, полсотни трупов одонхе, несколько бычьих туш… - насмешка сочилась из стен, играя с тенями в прятки. – Ты собирался беседовать с кем-то из них?
- Скорее, с кем-то, кто мне ответит, - усмехнулся бакалавр. - Доброго... времени, мой неведомый собеседник; насколько оно сейчас может быть добрым.
Поза его стала менее напряженной - позвоночник, будто вытянутый струной, чуть изогнулся, руки легли в карманы "змеиного" плаща; на губах блуждало подобие улыбки.
- И тебе не хворать, - тень выступила их тьмы птичьим клювом. - Это каких же ответов ты собрался искать у здешних убогих?
Тяжелая маска-клюв выразительно качнулась, обводя невидимых и неслышимых обитателей Термитника.
- Ты, - улыбка изломала тонко очерченный рот бакалавра. превратившись в гримасу боли. - Или не ты? Вас, трупоносов, вроде бы много, и все вы одинаковые, но отчего-то у меня чувство, что на самом деле есть лишь один.
Прищурившись, он смотрел, как играют на заостренной меди золотистые блики - совсем крошечные. Свет едва пробивался сюда сквозь доски заколоченных окон.
- Ответ же я ищу примерно такой - не отсюда ли пошла Песчаная Язва? Я помню, что творилось в Термитнике несколько дней назад.
- А ты умнее, чем кажешься, - ухмыльнулся голос под маской. – Глядишь, и выживешь. Хотя нет, это вряд ли. Не тех ответов ищешь. Тебе какое дело, где она началась? Искал бы лучше, где и как она закончится.
Клювоголовый одарил бакалавра колким, вызывающим взглядом.
- Науке известно, - проникновенным голосом начал Данковский, - что у некоторых вещей, прошу простить мою вульгарность, конец там же, где и начало. Известны науке и, скажем, мифы про Мирового Змея, пожирающего собственный хвост. А еще известна шутливая поговорка... в духе опального архитектора Стаматина, как мне кажется... "выход из безвыходной ситуации там же, где и вход".
Даниил развел руками, будто бы извиняясь.
- Не что чтобы я всецело доверял змеям и подобным присказкам, но я надеюсь, что, обнаружив источник, я скорее смогу понять, как закончить всё это.
- Источник, - понимающе покивал Исполнитель. – Не то чтобы я всецело доверял трупам, - передразнил он Бакалавра, - но об источнике они молчат… молчат, я бы сказал, как мертвые.
Он придвинулся ближе, сминая расстояние в комок.
- Она сбежала, - голос Клювоглового растерял изрядную часть желчи и звучал теперь жестким металлическим скрежетом. – Сейчас здесь чисто, но что ты сможешь сказать о прошлом?
- Ну... - Даниил приподнял одну бровь в искреннем недоумении, - когда-то в прошлом здесь тоже наверняка было чисто. Если может быть чисто в таких антисанитарных условиях, какие просматриваются здесь даже без учета болезни. Сколько здесь было рабочих? Большинство - одонги... не думаю, что они имеют представление о гигиене труда. Если ты, конечно, об этом.
Язвительный хриплый смех был ему ответом. Темнота старательно ловила звуки, горстями бросала их о стены и возвращала обратно – россыпью ядовитых стрел.
- Шутник, - отсмеявшись, фыркнул Клювоголовый. – Или шут?.. Ты знаешь, о чем я. Ищи источник. Ищи, пораспрашивай местных – может, они захотят тебе ответить?
Эхо еще бросало в Бакалавра последние стрелы, а клювоголовая тень уже слилась с промозглым сумраком - было? Не было?
- Вот так, да?.. - растерянно спросил у темноты бакалавр Данковский. - Ищи? Расспрашивай?
От внезапно нахлынувшего отчаяния хотелось заломить руки, впиваясь пальцами в глазницы, вскинуть лицо к небесам, пусть здесь вместо неба - дощатый потолок, подгнивший, в кровавых потеках...
Скажите мне, кто-нибудь, что мне делать?!
Поздно.
Невозможно.
Ответа нет.
Ссутулив плечи, Даниил зашагал вниз по лестнице.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 22-05-2010, 19:57

[Черон >>>]

("отныне и вовек". Кто?)

Ступени Собора, словно изуродованные геометрией конечности застывшего каменного тела, нависали над опустевшей площадью. Пепельный лабрадорит источал молчаливое, покорное спокойствие - единственное из всех тел, кому не была страшна правившая бал чума. Совершенное тело, как назвали бы его степные жители, загадка, которую не раскрыть.
Что ж, еще бы - как отнять жизнь у того, кто мертворожден изначально?
Окна Собора, бесстрастный взгляд холодного исполина, смотрели на Горны. Это противостояние - творения и мастера, мертвого и живого - длилось долго, обещало длится вечно, и оборвалось несколько дней назад, когда окна дома Каиных, не выдержав, застлались тканью - они сдались другому врагу, который не тратил время на вызов, а бил сразу - и насмерть.
Тонкая фигура, стоящая у самого входа нефа, сама казалась сошедшей с пьедестала статуей - ветер не осмеливался коснуться ни складок пурпурой ткани платья, ни тем более, агатово-черных прядей волос. Словно его отгонял взгляд - тяжелый, стальной, сосредоточенный, и в то же время рассеяно устремленный в никуда.
Пальцы иногда срывались, нетерпеливо пробегая по камню - но даже и тогда он не отвечал ничем.
Камень был холоден и не чувствовал таящегося под кожей жара; камень был нем – и стертый булыжник тротуара выводил свое звонкое стаккато соло. Резкий, отрывистый, четкий речитатив мальчишеских шагов. Так идут на казнь. Так идут на войну – каждым шагом отсекая себя от прошлого, отчаянной показной бравадой стирая грань. И вязкое, томительное «не хочу» плавится, теряет контур, сбивается с пульса. Становится беспощадным колючим «могу».
- Ну здравствуй, сестрица, - взъерошенный подросток смотрел на алую красавицу настороженно и хмуро, слова ворочались, выставляя острые ребра напоказ. – Что же ты сама в гости не зашла? Или цепи взлететь не дают?..
- Ты слишком увлекся своим игрушечным замком, - стоило Марии повернуть голову и ответить, как ветер, воспользовавшись моментом, взвихрил волосы в змеином танце. - Хочу, чтобы ты увидел, где твое настоящее место. Или корона из листьев и перьев пришлась тебе по нраву?
- Из листьев и перьев, говоришь? А хоть бы даже из терновых веток! – вскинулся мальчик. – Не всем же звезды ладонями черпать, Хозяйка!
Слепые окна Собора безразлично взирали на хрупкие фигурки, трепещущие на ветру.
- Игрушечный, значит, замок? – он нахмурился, брови сошлись к переносице. – Но рыцарей-то своих верно бережет. Где ты сейчас еще найдешь такие стены?
- Вот значит, как король намерен беречь своих подданных? - тонко очерченные брови дрогнули, нахмурившись. - Запереться в четырех стенах, разложить себя на отражения... И ты намерен отсиживаться там вечно? Плохо ты усвоил урок... Каспар, - приглушенные блики в оконных витражах при звуках имени дрогнули - или показалось?
- А я твоих уроков и учить не собираюсь!
Ты мне не мать! – перехватило дыхание, застряла в горле непрошенная горечь, колкое воспоминание о той, которую он так мало знал – и на которую так была похожа неистовая Мария.
- Ты мне не нянька, – вместо проглоченных истинных слов выдохнул Хан. – Ну, выйду я, и что? Кто нас спасет – здесь?! Может быть, тебе поклониться, просить о помощи?
Последний вопрос остался без ответа. Хозяйка рывком отвернула голову - впрочем, ее гнев можно было ощутить с закрытыми глазами, кожей.
- У меня нет времени успокаивать тебя, - остужающие слова резали, как бритвой, и можно было поклясться, что сестра не вкладывала в них и капли сочувствия. - Если считаешь себя взрослым - то не жди помощи, а действуй. Ты знаешь, что Виктория назначила тебе главную роль в своем плане - после того, как нынешний город, по ее мнению, погибнет? - Мария вновь в упор взглянула на брата, чуть теплее, оценивающе. - От тебя ждут многого. Большего, чем мог сделать сейчас даже Симон...
- Ошибаешься, сестрица, - горько усмехнулся Хан. Вся его ощетиненность, ядовитые колючки слов, нацеленных в Марию, казались сейчас бессмысленными и глупыми – как когти новорожденного котенка, вздумавшего сразиться с рысью. Плечи устало поникли, но в глазах еще дрожал упрямый огонек. – Ошибаешься. Главную роль она назначила себе. Точно так же, как ты. Вы ведь – обе – Хозяйки. И сходство на этом не заканчивается. Зачем же вам обеим так нужно, чтобы Башня была пуста?
В непроницаемых глазах Марии на миг словно дрогнул и погас едва уловимый огонек. Она опустилась на одно колено, касаясь детского плеча ладонью, и отвела взгляд - словно какая-то чудовищная метаморфоза заставила исчезнуть Хозяйку, оставив усталую, измученную бессонными ночами совсем еще девочку.
- Никогда и никто из Хозяек не будет править здесь, - тихо произнесла она. - Нина попыталась - то, что сейчас съедает до основания дома, вырвало ее власть дуновением ветра. Маленькая Виктория, как и ее мать, никогда и не мечтала о большем, чем держать руку на плече правящего, а я... - горькая усмешка на миг трещиной раскалывает выражение лица - а я, может быть, просто умнее матери. Так или иначе, - она выпрямилась, - Виктория ждет, что на твоих плечах будет лежать судьба города. Я считаю иначе, но как бы то ни было, Башня для тебя - ловушка. Хотя бы потому, что еще день или два - и озверевшая толпа не выдержит, и бросится линчевать то, что по их мнению, навлекло на них чуму. И ты знаешь, что первым привлечет их - когда в горячке отчаяния они позабудут, что внутри и их собственные дети тоже. Тем более когда они не откликнутся на зов извне.
Молчание упало плотной сетью, накрыло, отрезало от города, от чумы, от злых застывших туч. Редкие звуки – теплое дыхание, пунктир бьющегося сердца, шелест багряного платья – мотыльками рвались сквозь тишину, бились, ломая крылья, и умирали, так и не увидев неба.
Насупленный мальчишка грыз губу и смотрел в сторону – не умея ни втянуть проросших шипов, ни воспользоваться ими.
- Значит, мы будем защищаться, - коротко, сухо, отрывисто будто стремясь спрятать нарастающий в груди металлический звон. Зачем – разве она услышит, как болит под ребрами сердце?.. Не сердце - траурный медный колокол, поющий последнюю битву. – Мы добудем оружие, и пусть попробуют нас достать.
- Ты собираешься защищать свою крепость отрядом из сотни мальчишек? С арбалетами и рогатками? Против озлобленной толпы людей, которым нечего терять - против санитарной армии, которая непременно прибудет сюда?
- Это уже наше дело, с какими рогатками мы будем защищать свой дом, - на последнем слове Хан на миг запнулся, а после выговорил его с вызывающим нажимом. – А про санитарную армию – так и вовсе вилами на воде писано, что они к нам полезут. Заболевших у нас нет и не было – ни единого! – а большего военным знать неоткуда…
Медный колокол в груди бухнул и испуганно замер, немо отсчитывая мгновения.
- А что будет потом? - Мария склонилась ниже, как будто пытаясь заглянуть по другую сторону человека, стоящего перед ней. - Ради чего вы будете умирать и убивать? Пусть даже вы отстоите свое сокровище - что будет потом, если вы, единственные, переживете мор в хрустальном замке? Захотите ли выйти наружу?
Мертвая, обезображенная земля. Иссохшие тела на дорогах, на ступенях зданий, у основания Многогранника. Ветер, скитающийся меж опустевших домов, заглядывающий в окна в тщетной надежде отыскать не-мертвых. Город, в котором одна лишь стеклянна Башня – живет. Хан зажмурился и замотал головой, будто пытаясь вытрясти из нее страшное видение. Он никогда не думал о происходящем – так. Пережить, переждать, сохранить тех, кто признал его старшим – только это казалось важным, только в это стоило верить. Но если город умрет…
- Потом - суп с котом, - надтреснутым голосом огрызнулся он. Хотелось сесть на ступени Собора и ни о чем больше не думать. Вообще. – Мы выйдем только тогда, когда не останется выбора. Или когда от нас будет что-то зависеть. Это ведь глупо – умереть только затем, чтобы разделить чью-то участь?..
Она долго смотрела на него.
Ветер успел облететь Собор, закружился на опустевшей площади, вздымая вихри пыли. Ветер пробрался холодными пальцами под кожу, застывая, перерастая в тишину - гнетущую и пробирающую льдом еще сильнее.
- Что ж, ты выбрал, - кивнула она.
Он хотел спросить – и что это значит… для тебя? Он хотел сказать – я хотел бы, чтобы ты ошиблась. Он хотел – впервые за долгое время – обнять ее и молчать, уткнувшись носом в родной запах.
Вместо этого он кивнул – и не оглядываясь пошел к своей хрустальной тюрьме. Надсмотрщик и узник, слитые воедино.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Незапертые двери.

Король умер, да здравствует король
В роли Гаруспика отныне и впредь - Хигф.


Молчал старый дом Бурахов – дом, который помнил шаги Исидора, голос его, слова, тени его мыслей, брошенные торопливым пером на лист бумаги… Ни подсказки, ни упрека, ни затаенного вздоха сожаления – лишь пристальный, давящий взгляд в затылок. Молчал. Оценивал.
Кругами расходилась тишина: по комнате, по улице, и в центре круга – он, Гаруспик. Он да еще – тело одонга, перечеркнутое по линиям. Тусклым рубином на горле – последний подарок гаруспикова ножа. В тесной клетушке ребер – еще теплое, еще вздрагивающее сердце. И остывающий вопрос в затянутых мутью глазах: что теперь, менху?.. Что теперь?!
Артемий подбросил в руке отцовский нож, словно надеясь прочитать в его бликах подсказку от прежнего владельца. Увидеть, где нанести новый разрез, который укажет путь, разгонит тишину. Разрез... Постой-ка! Червь больше не скажет ни слова – но его тело еще может кое-что ответить Служителю. Те раны, которые нанесены не Гаруспиком, те, что с виду должны были убить сразу, но как будто спрятали в себе смерть до нужного момента – не покажутся ли знакомыми? Не так ли делал бы он сам, будь подобная нужда? Молодой менху склонился над телом – знающий линии поймет, если их вскрывал другой знающий.
Нет. Тот, кто изувечил одонга – не думал о линиях. Не было в ранах холодного векового знания, не было родства руки, совершающей ритуал, живой, передающей биение пульса стали и открытого, как книга, тела. Эти раны – были нанесены не ножом. Страшные были раны, немые - такие же немые, как и сам умерший червь. Зато язвы, сплошь покрывающие его лицо и тело – красноречивее некуда. Говорили – кричали! – с этим не живут, не ходят, не выталкивают окровавленных слов из сведенного горла!
Кто вдохнул немного жизни в мертвое уже тело? Как волки, что пятятся, завидев волкодава, и бросаются, лишь собравшись стаей – неизбежность на время отступила. Чья рука отогнала ее? Не узнаешь – смеется тишина. Поздно – вторит неподвижность мертвых губ. Отсечены нити.
Воля страшнее воли Гаруспика погнала больного одонга с вестью. Воля, оказавшаяся на целый час, пусть – полчаса, превыше смерти – заставила его дойти. Не много ли затрачено сил, чтоб Артемий узнал, что чума идет след в след за ойноном? Ой много... И добра ли ему хотят?
Но это потом. Сейчас у него другая линия.
Тряпки, которыми укутывался Гаруспик, пошли в дело. На скорую руку захлестнув петлей из них Червя, Бурах, стараясь упираться только здоровой ногой и часто ругаясь, вытащил его из своего дома и прислонил к стене соседнего. Будет работа Клювоголовым!
Затем он вернулся к себе. Оставшиеся настои – в один карман, пробы из колодца найдут себе место в другом, вместе с револьвером и некоторыми из бумаг отца.
Прихрамывая, Артемий обогнул соседний дом и двинулся к Горхону. Спичка должен знать, где искать Стаха... если, конечно, беспокойный мальчишка у себя.
Дорога горячим пульсом отзывалась в простреленной ноге. Каждый шаг – раскаленная игла, прошивающее бедро. И серый город по обочинам – мутным монотонным маревом, нитью, продетой в ушко. Безликий. Тягучий. Усыпанный узелками домов, почти неотличимых друг от друга.
И дом Спички – такой же узелок. Последний – ткнулось в ноги укрытое листьями крыльцо. Пока последний – откликнулось раскаленное шило чуть выше колена.
Дверь словно ждала легкого толчка, отошла с легким шорохом, поманила теплом из проема. Мальчишки никогда не меняются. По городу может бродить чума, шайки бандитов и мародеров; маленький Спичка по-прежнему будет считать, что он бессмертнее самого Симона. В тот день, когда он научится запирать двери – он станет взрослым. И, быть может, судьба, что хранит паренька, отступит в тот день прочь, растворится в тенях, оставив его самому себе.
Не сваливай все на рок, Гаруспик! Ты тоже не должен забывать о Приближенном. Быть может, именно сейчас, делая то, что должен, ты отводишь от него касание шабнак. А время, неумолимое и лишенное даже намека на чувства, идет за тобой. Отсчитывает часы. Катит солнце к горизонту. Множит жертвы. Не медли!
Запустение в этом доме показалось знакомым и родным – может быть, потому, что его не принес мор, оно было раньше, оставалось клочком прошлого. Здесь легче идти, чем на улице. Можно опираться о давно небеленую стену, оставляя в пыли отпечатки ладоней. А вот и комната самого Спички. Хоть бы оказался на месте!
Холодная серость, льющаяся из затянутого паутиной окна, очертила серые неструганные ящики, смятый контур матраса поверх, облупившуюся штукатурку стен, дощатый пол, украшенный ржавыми шляпками гвоздей... Мальчика не было.

[higf >>>]

- Шабнак крадется за тобой следом… - замогильный змеиный шелест за спиной. – Костяная шабнак уже совсем рядом…
Бурах рванулся, поворачиваясь – и его шипение, от боли в который раз потревоженной ноге, было бы не менее страшным, дай только ему вырваться! Не дал. Стиснул зубы. Рука уже была в кармане, сжимала теплую рукоять револьвера.
Взгляд нащупал пустоту. И лишь скользнув ниже, уткнулся в конопатую мальчишечью физиономию.
- Здорово я тебя напугал, а? – Спичка довольно ухмылялся. - Ты аж подпрыгнул от неожиданности!
Еще миг глаза Гаруспика смотрели, как в прорезь прицела, а потом черты лица медленно приняли обычное выражение – тоже, впрочем, не самое благожелательное в городе. Сделав глубокий вдох, он сурово сообщил, глядя вниз:
- Здорово. Знаешь, когда я был в твоем возрасте, мы в таких случаях говорили – за такие шутки в зубах бывают промежутки.
Тень улыбки – оттуда, из детства, - все-таки на миг прорвалась, чуть приподняв уголки губ.
- И сейчас так же говорят! – радостно сообщил мальчуган. – Но ты ж со мной драться не будешь?
Он оценивающе, с чуть заметной опаской, окинул Гаруспика взором. Будто и правда прикидывал – а ну как полезет сейчас вихры драть?.. Удовлетворенный осмотром, кивнул:
- Не, не будешь. Воспитывать меня все равно уже поздно, да ты небось и не за этим пришел.
- Поважнее дела есть, - согласился Артемий. – Что ты про Стаха знаешь?
- Залег на дно, - отрапортовал Спичка, едва не раздуваясь от важности. – Чем-то он Каиным насолил, вроде. А он тебе зачем?
«Меньше знаешь – спокойней спишь» явно не успокоило бы мальчишку. Не для таких сказано.
- Дело у нас с ним было важное, - Бурах говорил доверительно, словно тайну сообщал. – Он мне записку оставил – к тебе обратиться, ежели понадобится.
- Где он скрывается, я тебе не скажу – сам не знаю, - в голос лисицей скользнуло сожаление, мелькнуло пушистым хвостом и затаилось. – Не сказал он мне. Не потому что не доверяет, ты не думай! Для безопасности, говорит. А вот записку в условленном месте оставить могу. Что передать-то нужно?
Как бы не доверить предательнице-бумаге, одинаково дружной со всеми, лишних деталей?
- Напиши - видеть его хочу. Лучше всего там, где я в первый раз ночевал, как сюда приехал, и поскорее. Если нет - пусть меня найдет или даст знать. Есть что спросить, есть что рассказать. Договорились?
«А где ты ночевал?» - любопытный чертенок выглянул из светлых мальчишеских глаз, но смолчал. Понял – ответа все равно не дождется.
- Договорились, - солидно сказал, весомо, по-детски копируя интонации Гаруспика. – Прямо сейчас и побегу. Если повезет, Стах послание уже сегодня найдет.
Спичка уже пританцовывал на месте, как тонконогий, нервный жеребенок, готовый сорваться с места и помчаться, ловя упругое течение ветра.
- Ты погоди, - остановил его Бурах. Улетит ведь – не догонишь. – Скажи, что в городе нового слышно? Важного.
- Да какое там важное… Сейчас каждый день только одна новость – то здесь песчанка буйствует, то там. А хотя… - задумчиво протянул Спичка. – Склады, говорят, оцепили – не ночью, как водится. Днем уже. Вот не повезло Грифу!
Он хихикнул без всякого сочувствия.
- У Ноткина-то в штабе чисто, разведчики донесли, а у Грифа все доверенные люди разом слегли. Да и сам он, по слухам, неважно себя чувствует. Сам не видел, врать не буду. За что купил, за то и продаю. А склад с порошочками у него прямо из-под носа увели. Псиглавцы. Эх, жаль не нашим достался…
Так-так – пронеслось в мыслях. Так-так – выбили пальцы на стене. Будто пытались достучаться до смысла, соединить в один мотив хрип Червя и слова конопатого мальчишки. Сплести в одну линию. Правда? Совпадение?
- Поделом ему... Ты еще одну огромную услугу можешь оказать. Если найдешь трость или что-то похожее.
- Трость – это вряд ли, - Спичка виновато передернул плечами, - но что-нибудь поищу.
Залихватски развернувшись на пятках, он скрылся в изломанном коридоре дома.
- А я сразу заметил, что ты хромаешь! Очень болит, да? А где это ты так? – голос переплетался с грохотом, звоном, металлическим лязгом, словно там, в полутемных проходах дома, мальчишка сражался с железным драконом. Исключительно большим и сердитым.
- Вот! – сияя веснушками, зубами и глазами, он вновь возник на пороге комнаты, сжимая в руках добытый в битве трофей – крепкую лыжную палку. – Сгодится?
- Болит, конечно. Неудачно познакомился с нехорошими людьми, - не стал отпираться Артемий. – Спасибо, Спичка! Сгодится.
Сейчас ему было абсолютно все равно, на что опираться. Лишь бы не ломалось.
- Пойду я, пожалуй. Жду вестей! - Бурах поднял руку в прощальном жесте.
- А я следом. Вот только найду, откуда листок для записки выдрать – и сразу.
Провожая гостя, Спичка неумело насвистывал бодрый мотивчик, в предвкушении важного дела. А что дело по совместительству – еще и увлекательная игра в шпионов, так кому от этого хуже?
Мальчишки никогда не меняются. Дверь, салютуя Гаруспику, оглушительно хлобыстнула – и осталась незапертой.

(лыжную палку вручал Клюв в роли Спички)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Шипы и розы.
(и прекрасный Клюв в роли Таи Тычик)

Даниил Данковский, бакалавр, исследователь-танатолог, столичная знаменитость, не раз в своей жизни испытывал на себе, что значит "земля уходит из-под ног". Там - когда закрыли "Танатику", здесь - когда он узнал, что бессмертный Симон Каин погиб... и еще не рез, не раз в этом Городе этот печальный опыт повторялся.
Даниил Данковский был уже готов привыкнуть. Перестать удивляться, следовать течению, создавая иллюзию борьбы... для кого - не понять, но ему было все равно.
Какое-то время.
Но сегодня, сейчас, в эту самую минуту, когда он сделал третий шаг с порога Термитника, ему показалось, что мир закончился. Просто закончился, и больше ничего уже не будет. Даже не нужно опускать руки, они почему-то уже опущены.
И насмешливый блеск медного клюва где-то за кулисами...
- Ну нет, - сказал себе Даниил твердо, - вот уж дудки.
Крепко сжал кулаки, так что скрипнула кожа старых уже перчаток. "Это я... я подумал, что можно сдаться?!" Нет, пожалуй, это был кто-то другой, на краткий миг захвативший власть над его разумом и нашептавший эти мысли, пропитанные обреченностью. Больше этот другой не вернется. Бакалавр Данковский ему не позволит.
Значит, порасспрашивать местных? Прекрасно, Маска! Трупы мясников и Червей, конечно, молчат, но ведь есть еще живые мясники и Черви. Каким же олухом он был, что не спросил у Таи Тычик сразу, не добился от каждого из беглецов, с кем встретился на второй день своего пребывания в Городе, подробного рассказа о том, как именно все началось...
Время собирать камни. Даниил возвращался в Кожевенный.
Неуверенным пунктиром между домами. Если так пойдет дальше, он выучит этот район до последнего сарая, но пока приходилось оглядываться, вспоминая – здесь свернуть? Или чуть дальше? И здесь ли до сих пор беженцы, или в тех домах, где обосновался во второй день степной табор, теперь живет только эхо? А может быть, госпожа Чума сейчас единоличная хозяйка здешних мест?..
Ветер принес горсть звуков, стекляшками бросил в ладони – играй, доктор. Глядишь, и выиграешь у сомнений несколько лишних минут. Скрип открывающихся ставень, гортанный отрывистый говор, тягучий монотонный напев… Хороши безделицы? – смеется подсказчик-ветер. Недурны, - сомнения отступают в тень. Степняки все еще здесь, и звуки насаживаются на нить, протянутую меж домов. Путеводную – ухватив кончик, уже не свернешь с верной дороги, не заплутаешь в подворотнях.
Не заплутал - несмотря на то, что дома вокруг (да и не только вокруг, во всем Городе) казались ему совершенно одинаковыми, уныло-коричневыми, с желтоватой мозаикой окон, бакалавр сразу узнал нужную дверь. Он уже входил в нее, уже выходил... ему показалось, что порог приветствовал его скрипом, как старого знакомого.
А вон там, из-за плеча - обернуться, бросив взгляд в сторону, - стоит еще один знакомец. Дом в два этажа, глядит окнами прямо в душу. Тогда (позавчера! не позже!) стены его были в маслянистых кровавых цветках, а внутри умирали люди. Он был там.
Где сейчас тот человек, что просил у него воды? Должно быть, уже на погосте.
- Где... - вопрос, который он хотел задать мяснику, попавшемуся навстречу в коридоре, задержался на языке. - Где я могу найти Мать?
На смуглом обветренном лице не промелькнуло ни тени. Узнавания, удивления, хоть чего-нибудь?! Словно маска из крашенного папье-маше, жесткая, негнущаяся маска, намертво приклеена к коже.
- Зачем? – слово гирей ударилось об пол.
- Нужно поговорить с ней, - развел руками бакалавр, не ждавший встречного вопроса, - зачем же еще. Я уже был здесь, приносил вам лекарства. Я врач... ойнон.
Папье-маше качнулось, обозначая согласие. Врач. Ойнон. Слышал. Живыми на лице по-прежнему казались только глаза да чуть кривящийся рот.
- Наверху, - а вот голос поменялся, стал мягче и будто теплее. Или показалось?
Выразив коротким кивком благодарность, Данковский поднялся по лестнице. Поднялся быстро, запоздало заметив, что в этот раз не сработала старая привычка считать про себя ступени.
В какой же комнате... недолго думая, он толкнул первую от себя дверь, заглянул внутрь.
Три пары глаз скрестились на вошедшем, и Бакалавр на миг почувствовал себя мишенью.
Таи здесь не было.
Затем была следующая дверь, и еще одна, и еще. За каждой Даниила ждал острый, оценивающий взгляд-прицел, а затем - молчаливое признание: свой.
Наконец ему повезло.
- Тая! - воскликнул он, снова поражаясь очевидному несоответствию между возрастом этой хрупкой кареглазой девочки и властью, которой она была наделена. - Здравствуй... я вернулся, чтобы поговорить.
Он ступил в комнату, прикрывая за собой дверь - не хотел, чтоб помешали, - и остановился перед Матерью.

[Woozzle >>>]

(продолжение с Хелькэ. В роли Бакалавра, само собой)

- Что же, ты хочешь рассказать мне сказку? – она смотрела без улыбки, требовательно, чуть склонив голову набок.
- Как-нибудь обязательно расскажу, - пообещал Даниил. - Но мне сейчас надо чтобы ты рассказала. Не сказку, а несколько важных вещей. Ты помнишь, с чего в Термитнике началась болезнь?
- Не забудь, - кротко вздохнула Тая. – Клара вот тоже пообещала – когда-нибудь. А я жду…
Заглянул в окно любопытный ветер, прильнул к щелям – секретничать? Без меня?!
- А болезнь… Кто же знает, с чего она началась, - Тая задумчиво крутила темную прядь. Вспоминала. Думала. – Просто вернулись люди – а вскоре жар у них. Дед приходил, осматривал. Головой качал – плохо дело. Потом велел заболевших в дальнее крыло отселить и не подходить к ним. Потом ушел и больше уже не вернулся.
"Не вернулся", эхом откликнулось в голове Даниила. Мертвого Исидора он тоже помнил.
- Откуда вернулись? - настороженно нахмурился бакалавр. - Куда они ходили?
- В Бойни, в город, в степь, - Тая дернула плечом, словно дивясь странным вопросам. – Я ведь не пастух им! Хотя постой-ка… - она сосредоточенно прикусила губу. – Кажется те, кто заболели первыми, накануне работали в Бойнях. Да, я теперь точно уверена. Ну… почти.
"Доступ в Бойни закрыт". Так говорил Сабуров. Интересно, кто может...?
- В Бойни ведь нельзя попасть сейчас, верно? - уточнил Данковский.
- Что ты! Бойни отрезаны, и сейчас, сегодня, даже я не могу открыть для тебя ворота.
- Так-так... - он постучал себя указательным пальцем по подбородку. Скверная выходила история. - А что там, собственно, происходит сейчас? И как долго такое продлится? Если, конечно, об этом можно судить...
- Да ничего. Бойни встали – какая уж тут работа, если боос Влад велел всех быков забить и отдать матери Бодхо, - темные, тепло-карие глаза Таи стали почти черными. Жесткими. Злыми. - А Старшина не посмел открыто перечить, но младших детей Боса Туроха пожалел. Будь даже и правда взрослые быки больны – у телят отдельный загон. А чтобы слухи не ходили и чума не просочилась – ворота в Бойни заперты.
Бакалавр кивнул.
- Разумное решение. Правда, со стороны Ольгимского странно... ладно, не моего ума дело. Скажи, Тая, а что за место у вас называют Гнилым полем?
- Это в степи, неподалеку от кургана Раги… Если мимо Боен идти – до самой канатной дороги, то в него и упрешься. А почему ты спросил? Ведь как раз там босы упокоились. В тесной яме, едва присыпанные землей. Мать плачет над ними – и роса на листьях савьюра там теперь красного цвета.
- Как я понял, существует версия... - Даниил поймал себя на том, что говорит с девочкой, как, скажем, говорил бы с коллегой-ученым. Поправился: - Словом, болезнь могла оттуда начаться. Или с кладбища. Мне бы все осмотреть, а где это Поле искать, я и не знал.
Тая с сомнением покачала головой, но возражать не стала. Отвернулась, откинула крышку старой коробки – бережно, будто не потертого картона касалась, а тонкого стекла, готового пойти морозными трещинами от случайного вздоха.
- Ты… знаешь что? Если пойдешь туда, передай вот это детям Боса? – она протянула маленький замшевый мешочек. – Просто рассыпь. Дождь вобьет семена в землю, может быть, весной там взойдут цветы…
Даниил кивнул, принимая мешочек.
- Хорошо. Обязательно сделаю. А теперь, Тая, слушай сказку... Видела когда-нибудь такие цветы - розы?
- Конечно! – Тая и сама расцвела как та самая роза. Печальная серьезность глаз сменилась недоверием, а затем – искрами радости. – Они такие… красивые. И пахнут, даже когда сухие.
- Так вот, розы когда-то давным давно создала одна волшебница. Она взяла цвет у первого снега, чистого-чистого, взяла запах у пьянящего и легкого вина, ровно столько, чтоб хватило на миг забыться, взяла нежность для лепестков у утреннего тумана... в общем, брала она понемногу и отовсюду - так она хотела, чтобы цветок получился самым прекрасным. И взяла еще кое-что - капельку своей любви. Был у волшебницы возлюбленный, - Данковский на секунду призадумался, - отважный и смелый рыцарь. И свои чувства к нему она тоже вложила в эти цветы. Вышли они и правда чудесные. Белые-белые. А потом волшебница узнала, что ее любимый рыцарь погиб на войне. Тогда она пошла в свой сад, сорвала розу, не боясь колючих шипов, и крепко-крепко прижала ее к груди. И прижимала так, пока шипы не проникли глубоко в ее тело, а лепестки розы - не окрасились ее кровью. С тех пор розы бывают и белые, и красные... говорят, что красные - это те, что растут на земле, где когда-то пролилась кровь.
- Скажи, а из чего же получились шипы у этой прекрасной розы? Неужели, это ее любовь?
- Нет, конечно, нет. Шипы - это боль. Когда уколешь пальцы, ведь больно, так? Это чтобы цветок мог себя защитить.
- Это так… неправильно, - губы снова сложились в скорбную линию, как до этого, когда Тая говорила об убитых быках. – Всем нужны шипы, даже цветам. Только ранят они вечно не тех, кого нужно. Спасибо тебе. Хорошая сказка, только очень печальная. Так всегда бывает, я знаю. Самые хорошие сказки – всегда грустные.
"Интересно", задумался бакалавр, "моя сказка выйдет плохой или грустной?"
- Ты права, - сказал он, - но это ничего. Есть разные сказки. Я пойду - туда, где еще не был, а должен был. Спасибо и тебе, Тая... Мать. Ты заслужила называться так, теперь я это ясно вижу.
Он улыбнулся и... в самом ли деле? - поклонился ей.
- Когда-нибудь ты расскажешь мне сказку про нас? Чтобы хорошая – и не грустная… Иди, и пусть степь будет добра к тебе.
Тая глянула в окно, и ветер, что подслушивал разговор и плакал над сказкой мелким дождем, отпрянул прочь. В детских глаза плескался космос.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-06-2010, 21:04

[higf >>>]

Гаруспик. Наследники
(с Woozzle, которая так и не закурила трубку)

Небо продолжало быть дождем.
Оно неспешно роняло себя каплями на крыши, разбивалось вдребезги о камни, впитывалось в землю. А та, казалось, готова было поглотить сколько угодно, словно Бос Турох задыхался от жажды этой осенью. Сможет ли он выпить все небо?
Артемий постоял, вспоминая дорогу. Когда-то мальчишкой он мог чуть не с закрытыми глазами пробежать в любой уголок города, но годы слегка подтерли память о детстве. И вечный дождь тоже стерли. Неужели так всегда было в месяц цветения твири?
Он узнавал и не узнавал, сличая то, что представало перед глазами и то, что виделось в памяти. А может, тому виной, что сейчас все ежедневно менялось? После алых цветов даже камни кажутся изменившимися.
Самый краткий путь пролегал между домами, наискосок. Не заходя, менху миновал вывеску лавки, торгующей всякой всячиной, и вскоре вышел к ограде «Стержня». Свернул к реке. Неплохо было бы пойти другой дорогой, ближе к Термитнику и сперва заглянуть в лабораторию отца, пополнить запасы настоев. Раньше он так и сделал бы, но не сейчас.
Гаруспик вспомнил, как в первый после приезда день бежал-летел над Степью, метался между домом отца, Термитником, болотами. Вспомнил, как ругался и задыхался позже спешивший за ним ойнон, и усмехнулся. Теперь главным было просто дойти, стуча о камни лыжной палкой. С ней было легче, и боль из выстрелов превратилась в тупое нытье.
Дом Сабуровых казался расчерченным по линиям странным узорам решетки, будто гигантское тело.
И между смыкающихся ребер, возле самых ворот, истово спорили двое. Дождь вбивал их резкие отрывистые реплики в землю, в серые камни, разбивал на сотни бессмысленных капель.
- Это… Это не просто недосмотр, это не просто глупость! Это преступная глупость, вы понимаете?! Вас нужно арестовать, как пособника!
Прямая напряженная спина, обтянутая темным форменным сукном, даже лопатками выражала негодование. Сабуров. Не нужно было видеть лица говорящего, даже голоса можно было не слышать, чтобы узнать эту выправку, эти четкие, рубленые жесты… Не нужно было видеть лица говорящего, чтобы понять – комендант находится в крайне дурном расположении духа.
- Не стоит мне угрожать. Я прекрасно изучил Ваши повадки - если бы Вам доставало улик обвинить меня хоть в чем-нибудь, я бы уже сидел за решеткой. Заметьте, я пришел сюда сам. Добровольно. Я дал согласие засыпать колодец, который стоил мне столько сил и средств, я согласился оказывать посильное содействие – но это не значит, что я намерен сносить клевету и угрозы.
Второй собеседник стоял к Гаруспику лицом, и оно казалось смутно знакомыми, но дождь смазывал мысли. Не давая сосредоточиться, смешивая черты лица, произнесенные слова и опавшие листья в бурую шуршащую кашу.
- Улики?! Колодец, прорытый в Вашем дворе, ведет прямиком в логово бандитов – у меня нет причин не доверять человеку, который проделал этот путь лично. Не думайте, что сегодня вас спасает от ареста Ваш отец и подвластный ему Уклад. Я борюсь с преступниками, но не с глупцами. Только поэтому вы до сих пор на свободе.
Голос Сабурова отчетливо полыхнул льдом. Он не стал дожидаться ответа – печатно, гулко, так и не заметив подходящего Гаруспика, пошел к дому.
Значит, ойнон уже известил коменданта. Если бы того не требовалось догонять, Бурах сам сказал бы пару слов о не пришедшей помощи.
Теперь уже не нужно было вглядываться, чтобы понять кто перед ним, почему оказались знакомы черты – родовые. Собственник колодца и наследник семейного предприятия стоял, словно бы не зная, что дальше делать и, похоже, не замечал Артемия.
- Влад? – спросил тот, оказавшись рядом.
Долгий взгляд в ответ - глубокий, темный, с оттенком... узнавания?
- Артемий? Бурах?! – выдохнул изумленно, ошарашено, рвано.
Так бывает - ветер приносит слухи. Ты отмечаешь их на полях сознания тонкой галочкой, едва видимой чертой, и тут же забываешь. Чтобы в день, когда слухи встанут пред тобой во плоти, смотреть вот так.
- Слышал, слышал, что вернулся, - кивнул головой младший Ольгимский, - но как-то все… мимо прошло. Сигарета есть?
Нервно ударила дверь Стержня, впустив хозяина в дом; так же нервно оглянулся Влад.
- Или револьвер… - странно добавил он, сжав побелевшие пальцы в кулак.
- Лучше уж закури, - неразлучная теперь трубка покинула карман, за ней – кисет, который прикрыла от воды ладонь, отчего он стал похож на маленький домик. И без предисловий менху продолжил: - А в колодце я был.
Ольгимский вертел в руках трубку, не спеша поднести огонь к чашке.
- Колодец, - поморщился он. – Из колодцев обычно… воду берут. Черт меня дернул его копать. Но кто ж знал, что там вместо воды – дыры подземные?!
- Странные дыры, - перед глазами встали стены в красных прожилках, рука будто снова ощутила легкое тепло. – А ты там был, Влад?
- Я спускался, - Ольгимский задумчиво прикусил мундштук и вновь сжал трубку в пальцах. – Да не знаю я, что это, Бурах, не знаю! Я уже и с приятелем твоим столичным говорил, и Сабуров ярится... Я, признаться, даже рад, что тоннели эти еще выход имеют – хоть у бандитов на складах, хоть у черта на рогах. Если там дрянь какая-то таилась, то не мой колодец ей выход в город дал.
Гаруспик с некоторым сожалением посмотрел на трубку в чужой руке. Скажи ему о таком кто пять дней назад – не поверил бы.
- Сдается мне, если там дрянь и есть, то лишь та, что люди принесли. А то, что до них было... Хотел бы я знать, да у кого спросишь?.. Скажи, а что сейчас с Укладом?
- Бардак, - коротко выразился Влад. Трубка сделала замысловатое движение, просыпав часть табака. – У отца сейчас власти, считай, никакой. Оюн из Боен не высовывается, будто и нет его. Беженцами из Термитника заправляет Тая. Тычика помнишь? Так он три года как помер, а на дочку его там все чуть не молятся. Каждое слово ловят и выполняют немедля. Впрочем, кабы не она – был бы не просто бардак. Вакханалия.
Гаруспик помотал головой. Услышанное плохо укладывалось в голове. Ветер бросил в лицо капли, словно насмехаясь, повторяя – бардак. Вакханалия. Он, ветер, казался довольным, словно уже прошелся по опустевшим комнатам строгого здания с фундаментом из векового порядка.
- Подожди. Тычика – помню. Так не было у него никакой дочки, когда я уезжал! Он вообще женат-то был уже? И сколько ж ей лет тогда?
- Да малявка совсем, - отмахнулся Ольгимский. – Точно не скажу, но вроде около семи, не больше. Удивлен? Вот то-то. У нас теперь так. Что в Укладе, что на кладбище – тоже дочка смотрителя на себе все держит. Прозрачная, того гляди от ветерка переломится. А сестрица моя, Виктория – Хозяйка. Дети… Страшно за них.
- Да, - менху коротко кивнул. – Рано им. Будто нарочно кто старшее поколение выкосил... А потом – чума! А что отец-то твой не так сделал? И Оюн – разве может Старшина прятаться, когда такое творится?!
Он помнил огромного главу Уклада. Тот казался воплощением мощи, столпом, на который можно каменный свод Боен опустить – удержит. Поговаривали, что в нем текла кровь быка – и тот, кто видел, не стал бы отрицать такую возможность. Далеко не слабый парень, Артемий слегка завидовал могучей силе Старшины. Правда, линии, как отец говорил, Бурахи все равно знали лучше.
- Я Оюна не видел, как всё это… - Влад выразительно повел головой, - началось. Может, ему в Бойнях забот хватает…
Словно исчерпав запас слов, Ольгимский с недоумением уставился на трубку, которую так и не закурил. Щеки его пылали все тем же лихорадочным румянцем, нервными, колючими казались потрескавшиеся губы, но пальцы, сжимавшие чубук, как оружие – расслабились, стали мягче, кричащая, яростная белизна костяшек поблекла и сжалась в мелкие точки.
- Ну, бывай, - он вернул трубку Артемию. – Да… Слышал про Исидора.. Ты держись.
Тяжелая ладонь ободряюще коснулась плеча Бураха.
- Ты – тоже.
Гаруспик в ответ хлопнул Влада-младшего по предплечью, задумчиво уставился на трубку, будто от этого зависело что-то важное. Потом спрятал ее, так и не задымившуюся, обратно и зашагал дальше по набережной Жилки. Наверное, он забавно выглядел сейчас, хромающий, с дурацкой лыжной палкой под падающим каплями небом. Вот только раненому чумой городу и его жителям было не до смеха.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Сердце в ладони
(с Хигфом, который скоро сделает боевую пику из лыжной палки)

Неглубокое дно Жилки мелькало справа, потом, когда горбатый мостик остался позади – слева. Дождь почти затих, будто остался на том берегу, а впереди неприветливыми жестяными коробками вырастали склады. Все-таки трость была бы лучше, и не только из-за удобства. Гаруспик убедился в этом, когда ударил шмыгнувшую к нему черную крысу, но, похоже, не причинил заметного вреда – она издала неприятный звук, отскочила, но тут же кинулась вперед вновь. То ли одурела от боли, то ли привыкла к безнаказанности. Крысы чувствовали себя хозяевами города, и это было даже не страшно – противно. Опершись на здоровую ногу, Артемий с силой ударил носком тяжелого ботинка прямо в острую мордочку. В ране словно провернули лезвие, но зато животное, отлетев на несколько шагов, осталось лежать неподвижно.
Менху оскалился, постоял немного неподвижно, пока не уляжется в мышцах жгучая волна, не рассосется по телу – и достал из-за голенища нож. Случайный прохожий кинулся в сторону – то ли не узнал, то ли просто, на всякий случай. В первый день никому и в голову не приходило шарахаться, но сейчас страх прочно поселился в городе. Выглядывал из-за углов крысиными мордочками, расцветал на стенах и телах багровым, играл на ножах бандитов.
Или преграждал дорогу, повиснув грязным полотнищем – именно такое болталось на ветру у входа на Склады.
Покосившееся чучело, скорбный символ, врастающий в зараженную землю у самой границы – будто безмолвный страж, стерегущий чуму. Там, за невидимой чертой, веселился обезумевший ветер. Хлестал наотмашь бесформенные фигуры, укрытые мешковиной. Хохоча, всплескивал крошево листьев, орошенных порченной кровью. Искал, кого закружить в смертельном танце, к чьей щеке прильнуть влажными губами, кому подарить на память алый цветок песчанки. Там. Здесь же воздух был акварельно чист, и небо пахло прелой осенью, горьким шуршащим тленом. Словно чумной балахон стража-чучела и оскаленные морды плешивых крыс были для ветра непреодолимой преградой.
Для тех, кто недавно считался людьми, а теперь – доживающими отмеренные часы покойниками, чучело преградой не было. Они рвались из липких объятий ветра – дотянуться до неба, вдохнуть акварели, найти людей… Рвались и умирали, настигнутые крепкими кулаками патрульных. Мертвым не место среди живых.
Зато живым есть место среди мертвых. Каждый имеет право войти в ад – и даже вернуться, если найдет дорогу, если жадная преисподняя не отметит его кровавыми печатями. Если...
Гаруспик прошел мимо пограничного столба-крестовины невозмутимо, не позволяя себя колебаться, хоть и шел не вдоль линии сейчас, а поперек, разрывая границы ветра собой. Твириновый настой из откупоренной бутылки хлынул в горло. Рецепты отца – ненадежная защита от безумия ада, но лучше, чем никакой. Он свернул к ограде, влево, уходя от нескольких качающихся фигур и из поля зрения патрульных.
Воздух был тягуч и вязок. Болото, не воздух – липкими руками обнимал за щиколотки, обжигал кожу, забивался в ноздри смрадной ватой. Каждый шаг – за три. Каждый вздох – за три. Каждый миг – за целую жизнь.
Ветер колючим смерчем взвинтил горсть мелкого мусора, осклабился, швырнул, метя в лицо. Промахнулся.
Плечо вскользь коснулось железа, вспышкой явилось воспоминание: кровавая плесень, ползущая по стенам домов. Здесь стены были чисты. Словно холодный металл складских коробок был губителен для этих страшных цветов. Только камень. Древний, живой, впитавший дым очага и тепло человеческих рук.
Мор. Живое, голодное и злое существо, которому хоть частичка живой души. А выпив до дна, он, похоже, покидал тело. Умереть – значит спастись. Но спастись – не значит умереть. Берегись, шабнак! Ему, Бураху, тоже сейчас нужна была живая плоть, чтобы сразиться с врагом на его территории.

Артемий продолжает опираться на палку, но шаг его становится более упругим. Внутри – легкий холодок напряжения. Взгляд обегает стены, слух ловит отзвуки стонов – те, что не унес ветер. Опасность дышит в лицо, заставляя его окаменеть. Менху сейчас – зверь, обложенный флажками. Менху сейчас – охотник.
Менху сейчас – судьба.
И тот, кто сгорбившись шагает навстречу - человек, мертвец, воплощение мора, которому хоть частичку живой души - тянет в молитвенном жесте руки. Менху, судьба – позволь припасть к тебе, напои ледяные ладони своим теплом. Подари последний огонь перед дальней дорогой.
Рок не знает выбора. Затравленный зверь не сомневается. Охотник не колеблется. Необходимость сама по себе право. Шаг вперед, быстрый, плавный, несмотря на то, что нужна дополнительная опора. И движение – такое же плавное. Грубая ткань не мешает видеть линии. Одним движением вскрывается горло – и тело, миг постояв, падает.
Жертва. Это слово значит больше, чем думают те, кто затер его.
А Гаруспик не думает – он проводит черту на груди, стараясь не дышать. Другую. Быстро, гораздо быстрее, чем когда вскрывал Симона или отца. Ему сейчас нужно только изуродованное заразой сердце – и оно бьется в объятиях черной перчатки. Еще бьется. Теперь – быстрее, плевать на боль, быстрее к заветной двери, затерявшейся среди десятков других!
Ржаво стонет ключ в замочной скважине. Всхлипывают петли, впуская чужака в святая святых. Беснуется за стенами ветер, упустивший потеху, рычит, колотится, грозится – и, устав, убирается прочь.
Темнота прозекторской Стаха тяжело опускается на плечи, дышит в лицо запахом спирта и застарелой крови. Оглушает.
Гулко постукивает палка, выверяя путь к рабочему столу. Где-то здесь должна быть лампа – вырезанное сердце жжет ладонь, но не дает света.
Огонь вспыхивает – тревожный, неровный. Ему тяжело гореть в этом вязком воздухе. Он тоже вдохнул глоток яда снаружи. Гаруспик первым делом бросает взгляд на колбу, которую заполнил позавчера. Ничего не вышло, и так ясно.
Перчатки летят на пол, он достает из шкафа другие. Последние? Предпоследние. Твириновый настой и отравленная язвой кровь смешиваются – и раздается наконец знакомое шипение. Едкий запах, после всего остального, уже не заставляет сморщиться. Добавить еще и того, и другого, на этот раз должно получиться! Гаруспик работает лихорадочно быстро, не замедляясь даже, когда нужно шагнуть от стола. Сейчас не до опоры, нужны обе руки. И не до боли. Еще крови – смешать с живой, чистой. Другого материала нет – и скальпель, взятый из дезинфицирующего настоя, бесстрастно проводит линию на руке. Наполняется ярко-алым, чистым пузырек. Жгут, повязка – стремительные движение. Но только после того, как капля больной крови упала в пробирку со здоровой. Жаль, что сердце боса уже не годится для опыта.
Микроскоп ждет, тускло поблескивая стеклом. Побольше света. Пламя в лампе взлетает – хватило бы керосина! Живая Песчанка выглядит иначе, чем мертвая. Древовидные бактерии не искривлены. как мертвый кустарник. Они густо раскидывают ветви, хватая эритроциты, и те становятся кроной. Это деревья питаются от листьев, не от корней. Вот прямо на глазах одно из них, набрав силы, делится на два, поменьше. Редкие антитела походят на одиноких воинов, которые редкой цепочкой пытаются остановить армию.
Вот ты какая...

Капля заразы, добавленная в пробирку с кровью Гаруспика, подтвердила – язва в живых тканях смертоносна. Ветвистые хищники быстро умножались в числе, готовя свой триумф и свою гибель.

[higf >>>]

Гаруспик. Сны опасны не только ночью

Крупные буквы ложились на бумагу неровными рядами. На рисунках ломкие ветви болезнетворных образований казались не такими уж страшными. Цифры – примерное время от добычи образца до опыта, интервалы между проверками. Буквы – короткие, емкие слова, только самое нужное. Стах поймет, ойнон тоже, если записи попадут им в руки. С ним самим может приключиться многое, но результаты не должны пропасть.
Снятые и отброшенные куртка и перчатки так и остались лежать в углу комком. Надо было стереть с черной кожи кровь, но не хотелось вставать.
Нога мстила за минуты пренебрежения, теперь пытаясь сосредоточить на ране все внимание, непрерывно напоминая о себе то короткими жгучими вспышками, то упорным громким нытьем. Он сжимал зубы и, примостившись на лежанке, делал заметки. Ручка становилась все тяжелее, норовя выпасть из рук, в глазах то и дело воцарялась ночь. Лампа гаснет? Да нет, просто веки слипаются.
Рядом умирала болезнь. Ничтожный, мелочный, но столь важный реванш за то, что творится снаружи. Жаль, что нет часов, но ничего, секунды здесь не так важны. Десять минут, двадцать... Плотоядный лес чах. Минут через сорок зараженное сердце мертво полностью, в нем нет отголосков жизни человека, тянувшего руки к менху-судьбе, в нем нет живой Песчанки. Только скукожившиеся останки чумы, которым никогда не воскреснуть.
Это важно, очень важно, это поможет организовать карантин, об этом должны знать городские власти. Только поможет ли? Патрульные и так тщатся сдержать болезнь, сдержать ветер. И все же...
Но сама мысль о том, что надо еще куда-то идти, отозвалась новым приступом боли. Веки налились кровью. Кажется, что они превратились в два тяжелых театральных занавеса с пропитанными пылью складками, и когда силишься поднять – немилосердно царапают глаза. Гаруспик не спал этой ночью, если не считать сном провалы в беспамятство от боли и потери крови. Хотелось есть, хотя он пообедал до прихода Червя, но голод сейчас был готов подождать, уступая усталости права на пытающегося поднять непосильную ношу человека.
Надо бы... еще одну копию записей – мелькнула мысль, следуя за размазанной в кляксу точкой. Но чуть позже.
Гаруспик откинулся назад, вытянулся во весь рост, и нога ответила благодарным ноющим облегчением. Глаза закрылись. Человек спал, обессиленный. Доберись до него, сумасшедший ветер! Коснись липкими пальцами заживающего пореза на руке, впрысни смертельный яд – и он твой! Менху сейчас – беззащитен.
Вязкие, холодные порывы жадно толкнулись в обитую сталью дверь, проверяя ее на прочность, заставили заскрипеть. Еще чуть-чуть!.. Нет, петли не изменят, створка не приоткроется, предавая человека. Они несут свою службу. Он не твой, ветер.
Смерч понял: отступил, притаился. Или принялся искать иной путь?

Ночь еще не наступила в Степи, но что сну часы? Гаруспик сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него смеется темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигаются тени.
Сегодня они держатся дальше, прячутся, не желая, чтобы служитель видел их лица. Только одна приближается и смотрит сквозь огонь. Медно-рыжие волосы почти сливаются с языками пламени.
– Ты убил меня, – в голосе больше удивления, чем ненависти. Как же это могло случиться?
– Вы все заслуживаете смерти. Вы нарушили запреты, – а в словах Гаруспика только отменное равнодушие.
– Твой запрет слишком стар. Ваше время прошло! – как-то не по-человечески шипит рыжий бритвенник, и лицо его плывет. Из глаз смотрит вязкий серый ветер.
Тени раздаются в стороны, разливается холодок, костер, встрепенувшись, припадает к ветвям, а Бурах, сжав рукоять ножа, готовится к схватке. Здесь он здоров, а обе ноги – послушны. Бандит выхватывает пистолет, тот самый, что в действительности лежит в кармане молодого менху. Выстрел гремит в тот же момент, что над испуганным огнем мелькает навстречу стальное лезвие. Все исчезает в яркой вспышке, а когда костер опадает – рана ноет, как наяву, но противник пропал. На его месте, покачиваясь, стоит одонг, которого Артемий оставил возле своего дома.
– Ты не подарил мне жизнь, служитель.
– Ты уже не был жив, – нож вновь греет руку, но острие опущено к терпеливой земле, запуталось среди наполнявшего ночь медовым дурманом ковыля.
Червь не уходит, смотрит с укоризной, но другая фигура отодвигает его – в рассеченной по линиям мешковине. Медленно скрещивает руки на груди и благодарно склоняет голову.
– Я и тебе не мог подарить жизнь, – Гаруспик твердо смотрит в глазные прорези. – Дал, что мог.
– Ты подарил мне смерть. Этого достаточно, – голос глух, неузнаваем, безлик.
И тени уходят дальше и дальше в ночную Степь, а когда они исчезают вовсе – пламя разрастается взрывом, поглощая Артемия целиком.
Но это еще не конец.
В почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...

[Woozzle >>>]

Гаруспик. "Иди куда хочешь"

(С кем?
У Бакалавра - сессия. Самозванка сгинула в застенках Многогранника. Трагик улетел, но обещал вернуться.
С Хигфом!)

Вечер сползал на город густым туманом. Тронул острый шпиль Многогранника – укололся, отпрянул прочь, окрасил багрянцем потертый бархат небес. Вновь заскользил вниз – осторожным, умелым вором, мягко обтекая опасную Башню. Спрятал от лишних глаз замершие часы на вершине Собора и резные решетки стрельчатых окон. Укрыл грозный колокол, не потревожив даже дыханием, не пробудив глубокого голоса бронзы. Огладил тяжелой ладонью исполинские Бойни. Ступил на замшелые ступени разбитых Лестниц в небо, величественных и жалких одновременно; спустился вниз и заструился по улицам. Между домов – серых или тронутых красной плесенью, между деревьев, вздрагивающих от зябких прикосновений, между безликих складских коробок.
Гаруспик проснулся рывком, будто украденные туманом башенные часы отбили для него – и только для него – обжигающий, зовущий сигнал.
Время вышло!
Часы солгали.
Время еще было – зыбкое, прозрачное, трусливое время, убегающее прочь. От Гаруспика. От всего этого города с его крысами, шныряющими повсюду, с его бандитами, готовыми всадить нож за десяток резко обесценившихся монет, с его проклятой, безжалостной чумой.
Время еще было – но это «было» стремительно утекало сквозь пальцы. Оно беспрепятственно просачивалось сюда, сквозь запертые двери, как не умели ни ветер, ни вечер – ибо вокруг царила мгла, давно не тревожимая светом лампы – керосин отдал себя огню целиком.
Еще несколько секунд Артемий лежал, вспоминая, что было перед сном и там, возле костра в Степи. Еще несколько секунд оттягивал необходимость потревожить ногу – но не больше. Он протянул руку, и коробок спичек зашуршал под ней пойманной мышью. Заиграло крошечное пламя, высвечивая комнату, в которой относительный порядок был только на операционном столе. Еще нескольких крошечных факелов хватило на то, чтобы залить лампу из бидончика, дать фитилю зажить огоньком.
Гаруспик отмыл спиртом перчатки от бурых пятен, натянул куртку и огляделся. Так, записи остались здесь. Может, сделать еще копию?
Нельзя, толкнуло в плечо время, а то я обижусь и уйду вовсе.
Артемий подумал и махнул рукой. Главное можно было сказать вслух в несколько слов...
Когда он, опираясь на ставший уже привычным импровизированный костыль, выбрался наружу, угасающий свет неба был таким же бурым, как пятна на камнях. Неужели еще вечер? Или он проспал сутки? Нет, не может быть... Гаруспик уже решил, куда идти – обратно, к выходу из ада, в который он окунулся. Карманы рядом с остатками настойки оттягивала склянка с мертвой кашей. Нож, подумав, он пока заткнул за пояс.
Туман расходился волнами. Захваченный Песчанкой район складов тонул в этих волнах, как потерпевший крушение корабль. Из темной глубины доносились всхлипы, стонали те, кто еще держался на поверхности, скулили дверные петли, не в силах сдержать безумия, мечущегося из двери в дверь.
Устилающие мостовую листья принимали колючие удары карикатурной гаруспиковой трости, как избавление. Благодарили молитвенным шепотом – и умирали второй, истинной смертью.
Чумное чучело взглянуло на покидающего скорбный предел сверху вниз – равнодушно, бессмысленно. Ступай, Служитель. Даже если в тебе затаился здешний безумный ветер – мне ли бежать за ним? Безногому не догнать даже хромого…
Смолчали патрульные, признавая за уходящим – Право. Право входить в ад, покидать его или уносить его в себе – по своему усмотрению.
И за линией, которую он снова пересек, осторожный туманный вечер встретил тишиной. Боль, которая сначала играла рваный мотив на нервах, немного отступила. Почти тишиной – если забыть о том, что за плечами, не слышать царапающих спину криков, которые все слабей и слабей. Вот позади осталась груда бочек, угрюмо глянул из-за решетки «Сгусток». Его ограда не походила на линии тела, как у Сабуровых – прямые, острые копья-часовые. Гаруспик прошел мимо, толкнул дверь жилища бооса.
Ольгимский, казалось, за минувшие дни еще более обрюзг, лицо его, хранившее вечный отпечаток недовольства, тронула усталость – темной кистью прошлась по векам, расчертила алыми прожилками глазные яблоки, тяжким грузом повисла на уголках губ.
– А, мастер Бурах, – голос сочился бодростью, но в глазах отражалась все та же усталость – и ничего больше. – Сказал бы, что рад видеть, да в нынешние времена радость – роскошь из недоступных. С чем пожаловали?
Казалось, оба не замечают лыжную палку. Все правильно, все так и надо. Похоже, хозяин не поразился бы, опирайся Гаруспик хоть на телескоп. Удивление тоже стало роскошью.
– У меня есть важные новости. И чем скорее их узнают все, кто отвечает за порядок, тем лучше, а вам легче известить, боос Влад. Песчанка живет в мертвом теле чуть меньше часа, и становится безопасной и нежизнеспособной.
Кивнул. Не спросил, откуда новости, и чем пришлось младшему Бураху пожертвовать, что совершить ради них. Праздное удивление было для Ольгимского роскошью уже давно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 16-06-2010, 22:50

[higf >>>]

(на этот раз Клюв прятался под маской Тяжелого Влада)

– С этим бы к Сабурову, – с видимой неприязнью обронил он. – Карантином занимается комендант, хотя, похоже, что недостаточно... занимается. Но у вас травма... Понимаю. Я отправлю человечка. Хотя... – он нарочито скорбно покачал головой – настолько правдиво и естественно, что поневоле возникали сомнения в его искренности, – хотя догадываюсь, что сие будет воспринято превратно. Дорвавшиеся до власти Сабуровы сейчас более чем когда-либо склонны видеть во всем интриги. Никто не верит в прямодушие и бескорыстие.
Гаруспик ненадолго перевел взгляд с хозяина на единственное украшение его комнаты – картину с разливающейся из Врат Скорби кровью. Бойни, приземистые и угрюмые, своим видом очень подходили дому. Комнате. Хозяину.
– А вы – верите? – он посмотрел прямо в лицо.
Было заметно, что под прямым, будто раскрывающим по линиям, взглядом менху, босс Влад почувствовал себя неуютно. Крайне неуютно. Суетливо скользнул взгляд, дернулся кадык, пальцы, сложенные в замок, несколько раз расплелись и сплелись вновь.
– Конечно, мальчик мой, – Ольгимский сбился на покровительственный тон. – Когда и верить в это, если не сейчас? Когда и открывать – в других и в себе – лучшие черты? Сегодня кому-то поможешь ты, завтра протянут руку тебе... – фальшь искрилась и пряталась в блестящих зеркалах слов.
– Тогда скажите прямо и бескорыстно, – тон Артемия был ровен, как площадь перед Театром. Добавить бы немного беспечности – и можно подумать, послушав, будто давние знакомые беседуют за чаем. Но откуда ее взять – беспечность... – Почему одонгами и мясниками в одиночку заправляет Мать-Настоятельница? Что делает Старшина?
– Старшина, – прямо и бескорыстно взвился Ольгимский, – заперся в Бойнях, а маленькая мерзавка делает все наперекор!
Дернулся уголок глаза, задрожала обвисшая бульдожья щека Ольгимского – тема оказалась болезненной для хозяина Сгутска.
– Впрочем, – Тяжелый Влад взял себя в руки, – оно и к лучшему. – Вы понимаете, в таких условиях... Даже лучше, когда решения принимаются на местах. Для безопасности людей. Да. Старшина вместе с частью рабочих находятся в Бойнях, таким образом изолировав себя от опасности. А девочка, нужно признать, несмотря на юный возраст и строптивый нрав, неплохо управляется с остальными.
– Оюн – хороший Старшина? – Артемий задавал вопросы, и тень сомнения в своем праве посещала его не более, чем в тот миг, когда нож прорезал мешковину и раскрыл больную плоть...
– О, безусловно, – на сей раз ответ последовал без заминки, и, похоже, вполне искренний. – Если не принимать во внимание некоторые недоразумения последних дней (а недоразумений теперь хватает везде), я был вполне им доволен. Бойни работали без сбоев, распоряжения выполнялись беспрекословно. Как же все это будет непросто вернуть на круги своя, когда все закончится... – последние слова Ольгимский проговорил скорее для себя, чем обращаясь к собеседнику.
Эта похвала царапнула Гаруспика. Кое-что здесь было неправильно, не так, как должно быть. Линия раскрыта не по правилам.
– Сейчас надо думать о том, чтоб все закончилось благополучно, – хмуро произнес он. – А что вы не поделили с Укладом в последние дни?
Раздражение стерло черты Ольгимского, нарисовав лицо заново. Раздувающиеся ноздри, прищуренные глаза, искривленная линия рта – все в нем сейчас говорило, рычало: Берегись! Сам Каин когда-то назвал меня яростным – остерегись дергать зверя за усы!
– Вы злоупотребляете моим гостеприимством и добрым отношением к вашей семье, – демонстративно холодно проронил боос Влад. – Но я отвечу. Мне нечего делить с Укладом – кроме самого Уклада. Который и так принадлежит мне.
Лицо Гаруспика стало еще более спокойным. Словно бы черты Ольгимского вобрали напряженные складки у рта, прищур глаз – и не заметили мелкого притока в бурном течении.
– Я спрашивал не за себя, боос – за отца. Вы бы ответили Исидору Бураху? Мне нужно лишь то, что необходимо знать Служителю. Спросите меня, если хотите что-либо знать – и я отвечу так же прямо.
– Ответьте мне, когда это закончится, – неожиданная горечь раскрасила голос Ольгимского в тона меланхолии. – Как по мне – это единственный вопрос, заслуживающий ответа. Не знаете? Вот что я вам скажу, мастер Бурах... Не туда вы копаете. Я ведь всегда и отцу вашему помогал, чем мог, и вас помню бойким мальчуганом с вечной ссадиной на коленке… Не туда копаете… – повторил Влад и тяжело, по-стариковски вздохнул.
– Честно – пока не знаю, когда... – такого Ольгимского было непривычно видеть. Его нельзя было в эту минуту назвать Тяжелым, скорее – отяжелевшим, обмякшим. И бесстрастие покинуло голос Артемия, уступив место горячности, которая иногда так сродни горечи – и прозвучала отголоском тона собеседника, только не усталым – порывистым. – А хочу знать! И то, что отец хотел сказать, зачем звал. Я опоздал всего на день...
За рыбьей холодностью глаз Ольгимского еще виднелась дымка прорвавшейся горечи – но все бледнее, слабее, призрачнее.
– Нужно не опоздать в другом, мой мальчик, – раковина, приоткрывшая на миг эмоции Ольгимского, захлопнулась, слова вновь покатились крашеными безделицами. – Я верю в ваши способности, как всегда верил ваш отец. Если кому и под силу разобраться во всем этом – то только вам.
Бурах только кивнул и сказал отрывисто, словно бы спеша – не опоздать.
– Мне пора. Не забудьте известить Сабурова, боос.
Флегматично качнул головой Ольгимский; давняя неприязнь отпечаталась складками в уголках губ, но осталась нема.
Рваная дробь шагов Гаруспика рассыпалась было по плитке, но утонула в мягком ворсе ковра у дверей.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Сны опасны не только для менху.
Все права на название поста, впоследствии одобренное Данковским как единственно верное, принадлежат Клюву, с которым этот пост и.

Не придумав, как бы срезать путь через дворы (да и что греха таить, не знал Данковский этих дворов в Земле, кроме Кожевенного), бакалавр отправился к Термитнику. «Мимо Боен», сказала Тая. Значит, обходить вокруг.
Громада Термитника уже не поражала воображение, как в первый раз. Это тоже завод, в конце концов, такой же, какие бывают в Столице, пусть и немного… архаизированный. Да, это слово подходило по смыслу (Даниил усмехнулся своим мыслям), но лишь формально. Какой-нибудь вид каллиграфического письма может быть «архаизированным», или, скажем, язык поэмы, или архитектурный стиль. То, что заведомо представляет из себя некую упорядоченность, то, что имеет свод правил.
Но не Термитник, нет. Его корпуса, вздувшиеся от болезни и пропитанные ядом, были древними, варварскими, хтоническими; они напоминали о тех временах, когда человек еще не знал огня и верил, что молния – это знак, ниспосланный неведомым богом… напоминали о временах, когда человек боялся темноты и не знал еще ни письма, ни речи.
«Одонги умеют говорить», вспомнил бакалавр. «Интересно, умеют ли писать?»
Сейчас эта нелепая постройка уже не удивляла его, нет. Она выглядела подходящей для Города. Очень.
Для Города, украшенного вспухшими наростами Песчаной язвы на стенах. Для Города, тонущего в беспробудном тянущем дожде. Для Города, который в наплывающих сумерках сам казался чудовищем – старым, несчастным, неизлечимо больным. Неприветливым.
Сейчас, острее чем когда-либо прежде, казалось, что он так и не признал Даниила. Так впускают в дом нелюбимого пасынка – выделяя кров, но не принимая сердцем. Попрекая куском жесткого хлеба. Шпыняя на каждом шагу.
Ветер – беззлобный городской дурачок – толкнул Даниила в грудь. Темнотой хлестнул по глазам сгустившийся вечер, разошелся кругами, обухом ударил по темени. Качнулся тротуар, насмехаясь, грозя выдернуть из-под ног свою серую ленту.
- Эй, чего это с вами, а?
Маслянистые темные пятна медленно растворялись в окружающем сумраке, прорисовывая мальчишескую физиономию, густо усыпанную веснушками.
Тонкая рука сомкнулась на запястье. Странно, но эта ненадежная опора остановила скольжение убегающей прочь мостовой. Даниил стоял. Не слишком твердо, нутром еще ощущая колышущуюся внутри дурноту, но все же – стоял.
- Ну и вид у вас, не позавидуешь… - сочувственно продолжал мальчишка, не дожидаясь ответа. - Как будто три дня в засаде сидели – не ели, не спали и… - он хихикнул, – и вообще.
- Особенно "вообще", - хмыкнул Данковский. Тряхнул головой, отгоняя морок (и что такое, в самом деле?), смерил изучающим взглядом паренька. - Вот и не завидуй. Ты откуда такой?
И подумал про себя "А ведь поесть-то, и правда, забыл". Да и спал он последний раз... давно уже. О чем следовало бы вспомнить раньше; но почему же не вспомнилось?!
- Как это, откуда? - вздернул нос конопатый. - Живу я здесь недалеко. Ну то есть.. не очень далеко. Меня Спичкой звать. А вы – доктор из Столицы, да? Про вас все говорят, что вы чуму победите.
Любопытные светлые глаза беззастенчиво изучали Даниила. Взгляд миновал изрядно запачканные ботинки, скользнул по щегольскому плащу и надолго остановился на лице.
- Я доктор, из Столицы, - послушно согласился бакалавр. - А что говорят... это уж я не знаю, потому как мне эти говорящие люди не говорили, видимо, ничего. А победить я бы рад, конечно...
От взгляда мальчика ему почему-то стало не по себе. Не из-за обыкновенного мальчишеского интереса Спички, конечно, чему тут удивляться, чего бояться? Но Даниил словно увидел себя сейчас чужими глазами, подумал, что глупо, должно быть выглядит в этом городе столичный ученый, и всегда будет выглядеть глупо, что бы ни делал.
Победить чуму?
Ха-ха!
Куда как глупо, бакалавр. И взгляд Спички... Спички?!
- Минуточку, - Данковский поднял вверх указательный палец. - А ведь и я про тебя слышал что-то. От кого-то.
- Ух ты! – восхитился мальчишка. – это что же… я, значит, известная личность, так? Вообще-то у нас небольшой городок, и многие друг друга знают. Но если вам рассказали… - он засиял от гордости, - наверное, я должен что-то важное сделать? Вы будете чуму побеждать, а я…
Гладкий мальчишеский лоб прочертили две складки, каждая из которых в полной мере отражала размышления о грядущих подвигах.
- А я буду помогать побеждать, - закончил он, так и не определившись, как именно будет помогать. – Да?
- Точно, - серьезно кивнул Данковский. Задумчиво потер подбородок и несказанно удивился, обнаружив на нем щетину.
Как же это он утром не побрился?
Горькой улыбкой - несмотря на то, что побывали на складе у банды бритвенников.
- Будешь помогать информацией. Скажи мне, Спичка, ты ведь Станислава Рубина знаешь?
- Рубин всем сегодня нужен, - не удивился Спичка. – Знаю, конечно. Говорю же – городок небольшой. Только не спрашивай, где его искать, ага?
- Издеваешься? - Данковский вымученно посмотрел на паренька. - Ты думаешь, я почему спрашиваю, просто так, что ли? А в чем дело, и кто еще его ищет?
- Бурах... Ну то есть не Дед, а его сын, знаешь?.. - паренек запнулся. - Ой. Вообще-то это дело секретное. Но тебе-то можно доверять! Вы ведь с ним заодно? – Спичка пытливо вглядывался в осунувшееся лицо Бакалавра.
- Определенно заодно, - уверил его Даниил. - Можешь не сомневаться. Так что, Артемий его, стало быть, тоже искал и не нашел?
- Искал, - откликнулся успокоенный мальчуган. – А уж нашел ли – не знаю. Это вы у него сами спросите.
Он как-то неуверенно оглянулся вокруг. Ночь кралась по улицам, заглядывала в подсвеченные окна, сверкала в тайных подворотнях острыми клыками бандитских лезвий.
- Ну я побегу. Поздно уже, бритвенники небось повылезали. Это ничего, я их не боюсь, честно! – он уже отвернулся, готовый скользнуть в ближайший переулок, но вдруг остановился, обернулся, взглядом протянул нить вдоль боен – вдаль, прочь от непрочного уюта городских домов. – А вы-то куда, неужто в степь на ночь глядя? – неприкрытый восторг рванулся из глубины зрачков. – Ну вы отчаянный! Я бы, наверное, побоялся – ночью, один... да места вам еще незнакомые!
"Вот пока ты об этом не заговорил", мрачно подумал бакалавр, "я в себе ничуть даже не сомневался".
- Мне до Гнилого поля, - произнес же он вслух, - и обратно. Что про бритвенников, с ними сегодня комендант Сабуров обещал разобраться...
Впрочем, встретить кого-нибудь из бандитов Данковскому все равно не хотелось.
- Скажи-ка, пока не ушел - ты Бураха где видел? Он не у себя дома сейчас? Мне бы и его тоже найти не помешало.
- Видел-то я его давно, днем еще, он сам ко мне приходил, так что где он сейчас… - Спичка выразительно пожал плечами. – А на Гнилое поле… Вы бы лучше завтра, а? Вас и так вон мотает.
Будто в подтверждение этих слов, Данковского вновь ощутимо повело в сторону.
- Дождитесь утра в Кожевниках, здесь сейчас хватает пустующих домов... А утром уж идите куда хотите.
- Дело говоришь, - согласился бакалавр, морщась от поскребшейся изнутри рези в желудке. - Слушай... тут еды где-нибудь достать можно? Я ведь и правда этих дворов совсем не знаю.
- Вон за тем углом, - мальчик махнул рукой, указывая направление, - продуктовая лавка. Только там, наверное, закрыто уже. А хотите яблоко?
Движением заправского фокусника (и с такой же отменно хитрой физиономией) он извлек из кармана курточки зеленое яблоко, подбросил его, поймал – и протянул Бакалавру.
Данковский одобрительно кивнул и показал мальчишке большой палец.
- За мной должок, - сказал он. - Отдам, когда будет, чем. Спасибо, парень.
Яблоко хрустело, брызгало соком и казалось воистину райским. С тоской Даниил подумал о том, что сейчас, впрочем, любая еда - хоть жареная крыса - пришлась бы кстати.
Может, повезло, и лавка все-таки работает?..
Лавка работала. Скудный ассортимент оказался в сговоре с изрядно отощавшим кошельком Бакалавра; несвежий хлеб да ряды консервных банок с этикеткой, надежно укрытой ржавчиной – вот все, чем мог похвастаться засаленный прилавок.
Поздний завтрак Данковский устроил прямо на ступеньках, выйдя из лавочки. С сокрушением представил, что сказали бы, увидев сию картину, его столичные коллеги, покачал головой (тихо радуясь, что они этого не увидят), и отправился на поиски ночлега где-нибудь поблизости.
Соседний с бакалеей домик, с высоким крыльцом, показался ему в достаточной мере опустевшим. Бакалавр дернул на себя дверь, надеясь, что не столкнется ни с хозяевами, ни с возможными мародерами...
Заскучавшее в отсутствие хозяев эхо встретило Даниила звучно и радостно. Сметая с пола отзвуки шагов, провело по коридору, проводило в дремлющую комнату, торопливо приглушило скрип кровати. Притихло рядом, оберегая покой случайного гостя.
Стены и слепой зрачок окна напротив растворились, впуская в сон Данковского сумасшедшую карусель - гротескную, изуродованную копию той, что вертелась перед его глазами весь прошедший день.

Ржавые стены бандитского склада подступают, сходятся, оставляя все меньше пространства, все меньше воздуха, все меньше жизни.
Подросток с собачьей мордой вместо лица затравленно оглядывается в поисках выхода – тщетно, сжимающаяся клетка выпускает пленников только в смерть. Данковский кладет на щуплое мальчишеское плечо руку – успокоить, утешить, подарить хоть немного сил; вторая ладонь – тяжелая, мозолистая ладонь Артемия Бураха – опускается на другое плечо. Подросток вздрагивает и, обмякнув, оседает на пол. В застывших глаз – мертвый, ледяной ужас, по собачьей маске ползут гнойные струпья язв, разъедая ее, сжирая без остатка. На это страшно смотреть, и Данковский на миг отводит глаза.
Сходящиеся стены складов прорастают хищными стальными шипами.
- Мальчишка... – голос Сабурова взвивается из-под ног. – Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.
Мальчик был здоров! Был! – взвизгивает эхо, мечется меж стен и умирает, напоровшись на растущие из них шпаги.
Даниил опускает взгляд – на тело мертвого ребенка, говорящего голосом коменданта.
Язвы обглодали собачью маску дочиста, оставив вместо плюшевой морды – восковое женское лицо. Заострившийся подбородок, впалые щеки, взгляд безумной вороны. Екатерина Сабурова – вспоминает Бакалавр ту единственную встречу, когда видел это лицо.
- След в след, - механически двигаются губы, выпуская слова. Слова и голос Александра. – За вашим другом идет чума. По пятам.
- След в след! – истерично повторяет Катерина и поднимается, глядя прямо перед собой.
Рывком сдвигаются стены, сплющивая пространство в слепящее ничто.
Даниил не может видеть ничего, кроме обжигающей белизны; но белизна обладает голосом. Хриплым, злым, насмешливым.
- Как символично, - насмехается ничто. – Ты бегаешь за чумой по всему городу, и отпускаешь, когда она так близко, что можно схватить рукой.
Бакалавр разлепляет веки, сквозь яростную резь проступает маска-клюв. Он тянется, чтобы содрать наконец эту бесстрастную личину, увидеть, что скрывается под ней; тянется, даже не веря, что это возможно. Пальцы сжимаются на неожиданно горячей меди клюва.
Рывок. Из-под сорванной маски на Даниила смотрит изъязвленное лицо Артемия Бураха.
Белизна расплавленным металлом льется в глаза, Даниил больше не может видеть. Единственный звук, который раскрашивает наступившую слепоту – хриплый удаляющийся хохот.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 20-06-2010, 20:11

[higf >>>]

Гаруспик. Право судить
(о высших материях и куклах беседовали с Вуззль)

Серп растущего месяца вскрыл острием тучи, протиснулся в сочащуюся густой синевой рану на теле небес, горьким взглядом окинул уплывающий в ночь город. Город разучился спать ночами – если только не считать сном тот рваный кровавый бред, что охватывал улицы с приходом темноты. Безмятежность, верный спутник сна подлинного, таяла в вое одичавших собак, в стонах людей, умирающих от чумы и от бандитского ножа, в карканье пирующего воронья. В словах прощания и в надсадном скрипе дверей, выпускающих уходящего в неизвестность – быть может, в последний раз.
Неизвестность, что ждала Гаруспика на этот раз, по крайней мере не смотрела в его глаза колючим зрачком револьверного ствола.
Неизвестность имела смуглые скуластые лица, пристальные темные глаза и угрюмую схожесть повадок. Мясники. Дети Бодхо, явившиеся за своим непризнанным Служителем.
– Мать Настоятельница велела отыскать тебя. Идем, она ждет.
Темнота делала схожие лица совсем одинаковыми, особенно после того, как глаза привыкли к освещению в доме. Косой взгляд на вторую дверь, до которой он так и не добрался, пожатие плечами, кивок. Вопрос, не передала ли она чего-нибудь, был сдержан. Это Уклад. Если бы они должны были что-то добавить, сказали бы.
– Идем.
Сопровождающие менху мясники шли неторопливо, в тон коротким неровным шагам Гаруспика. Молчание переплеталось с цоканьем острия палки по камням и с далекими отзвуками ночи.
Темнота струилась плавной рекой, вливалась в неглубокие воды Жилки и вытекала из них влажной и обновленной. Качнулся в волнах болезненно бледный месяц, протянул тонкие лучи к выгнутому мостику – и торопливо отдернул их из-под ног шагающих людей. А потом воровато крался следом – до самых Кожевников.
Кожевники не спали, и окна захваченных Укладом домов разгоняли темноту нервным светом.
– Это ты, выходит, наследник Исидора? – в слабо очерченный светлый круг шагнула девочка, качнула головой, и двое сопровождающих Бураха детей Бодхо бесшумно отступили в тень.
Гаруспик невольно проводил их взглядом. Может быть, они стояли напротив два дня назад, и эти лица были кирпичиками в стене, вдруг отгородившей тогда Артемия от Уклада? Кто знает... Слишком многое требовалось запомнить. Не удержишь воду событий в горсти, с ручейками вдоль мостовых уплывают детали, расползаются плохо сотканными нитями подробности...
Не забыть бы о главном.
Тая Тычик была совсем крошкой, и Бурах невольно подавил возникшее на миг желание опуститься перед ней на коленки. Не преклоняясь, а как иногда делают взрослые, говоря с ребенком. Но даже не представляй это сейчас труда – перед ним была Мать Настоятельница, и с ней надлежало держаться, как с равной. Как минимум.
– Я, Мать.
– По глазам узнают их, хирургов... – задумчиво протянула она ритуальную фразу, вглядываясь в лицо Гаруспика. Так, словно и правда могла узнать – по глазам. – По делам судят их, знающих линии. Вот тебя – по каким делам судить?
Маленькая Тая смотрела на Бураха снизу вверх, но в ее прищуренных глазах не было ни тени сомнения в своем праве судить Служителя.
– Обычно тот, кто собирается судить, выбирает это сам.
Ухмылка Гаруспика не была снисходительной. Он будто втихомолку смеялся, но не над собеседницей – над собой. И горечь привкусом миндаля делала смех невеселым.
– Все правильно, – Тая кивнула. – Выбирать каждый должен сам – не только тот, кто собирается судить. Только если каждому воздать по делам его, каждому – только то, что он заслужил, мир, наверное, рухнет.
Желтые отсветы окна касались темных прядей, вплетались золотистым ореолом, делая ее облик невозможно прозрачным. Нездешним.
– Впрочем, – взгляд Таи смягчился – или это отблески света оттенили глубину карих глаз? – тогда и время можно выбирать. Пока еще можно, Служитель. Вот и решай сам, по каким делам Уклад станет судить тебя.
Артемий плотно сжал губы, посмотрел прямо перед собой. Когда хотят разорвать взгляды, чтобы на мгновение обрести иллюзию уединения, часто смотрят вниз. Сейчас было наоборот, и потому возникало странное ощущение.
Слова Таи кольнули острой иглой под ноготь. Как будто близкий человек смотрит в лицо, обдавая внутренним холодом, и все равно больно – неважно, прав ты или виноват. Уклад, которому его готовили служить все детство, Уклад, в котором он должен был заменить отца, двигал губами этой девочки, говоря о суде. Это слово имеет много оттенков, но все равно встает стеной, барьером, канатом – между тем, кто судит и тем, кого судят.
Вновь он посмотрел вниз.
– Я всегда готов давать ответ за свои ошибки и свои дела, Мать. Но лучше было бы перед этим успеть их закончить.
Молчаливым согласием – движение век и неприметный изгиб губ. Еще не улыбка, но – признание.
– Исидор готовил для нас настои из трав, – совсем уже буднично поделилась Тая. – Еще до того, как Песчанка взялась за серп и отправилась на жатву. Чтобы болезни, говорил, стороной обходили. Если ты принял его ношу, то должен знать.
Вместо ответа менху опустил руку в карман, выбрал из двух бутылочек ту, что была побольше, с экстрактом – и протянул девочке.
– Возьми. У меня есть рецепты и травы, могу сделать для вас еще. Только трав может не хватить, – тут он не то чтобы покривил душой – просто не прикидывал, насколько велики запасы отца.
Она приняла из его рук бутылочку, покатала в ладони, согревая. Протянула обратно, будто не зная, куда еще деть.
– Не нужно последнюю. Ее слишком мало для нас всех – и может оказаться слишком много для тебя одного. Твирь сейчас в самой силе, а одонхе хорошо знают травы. Они отправятся в степь с рассветом, и принесут все, что смогут собрать, на Заводы, в убежище твоего отца.
Бурах медленно кивнул. Встреча со Стахом отодвигалась – но ведь не проводить же целые дни и ночи в прозекторской? Он выплеснет болезни в ее покрытое язвами лицо все, что может. И пусть она хотя бы отступит на шаг, пока Гаруспик ищет смертельный для Песчанки состав.
– Я заберу оставшиеся в моем доме бумаги, – на этот раз «в моем доме» прозвучало уже почти привычно, – и приду туда. Скажи, Тая, – вдруг в памяти всплыл недавний сон и так и не заданный после него Капелле вопрос, – ты не слышала про куколку, которая, – как же там говорил Бессмертник? Плохо помнится, – чем-то похожа на меня?
– Куколку, похожую на тебя? – интерес вспыхнул румянцем на щеках, с головой выдав в могущественной Матери Настоятельнице не просто ребенка – девочку. – Нет, такой я не видела. У меня в Термитнике была кукла, но... – она скептически оглядела Гаруспика, – совсем не похожая на тебя. Красивая... А зачем тебе? Ты разве маленький – в куклы играть?
– А я некрасивый? – Артемий снова отвел взгляд – на этот раз чтобы сдержать улыбку. Просто улыбку – без едкости сарказма, без горечи, занозой колющей сердце, без пустоты за скривившимися губами, которые пытаются скрыть боль. В последние дни не хватало возможности улыбнуться – так. – Нужна не мне. Ее просили в благодарность за одну услугу.
– Не знаю, – серьезно ответила Тая. – Но куколка из тебя бы вышла зловещая. Как у Мишки – а может быть даже лучше. Я бы от такой не отказалась – жаль, что ты ее уже обещал кому-то.
Вспомнилась девочка, что молчаливой тенью шла за ними к Складам, волоча тряпичное чудище. А потом так стремилась вернуться назад, в свой вагончик. Одинокий призрак, порожденный границей между бескрайней Степью и станцией, пронзившей равнину лезвиями рельсов. Как там она сейчас?
– Не знаешь, как она? – повторил Артемий вслух.
– Сейчас только плохие вести доходят быстро. Скоро люди научатся радоваться тому, что не услышали сегодня ничего нового, – вздохнула девочка. – Я давно не слышала о Мишке. Наверное, это хорошо.
Менху кивнул, склонив голову еще ниже.
Тая говорила так, будто кто-то вдохнул в малышку все, что положено знать на ее месте, все, чему нельзя научиться за семь коротких лет. Где она постигла это, как? Ребенок прятался где-то в глубине, лишь иногда выглядывая наружу. Была ли для нее оболочка Матери Настоятельницы одеждой – или тюрьмой?
– Мне пора идти, чтобы успеть вовремя. Береги... – он хотел сказать – себя, но поправился. Ребенок сейчас был слишком глубоко, – Уклад.
– Пора, – тихим эхом откликнулся ветер.
– Пора, – кивнула Тая.
Окно за ее спиной, заключавшее говорящих в круг теплого золота, погасло. Ночь дышала в висок.

[Woozzle >>>]

Полночь
(Традиционно - с Че)

Тревожный свет, зарождаясь в пространстве над сценой, скользит по куклам, охваченным незримой дуэлью. Застывшие в противоборстве, смертоносном танце покоя, оба напряженно и с вызовом вглядываются в своих визави - Масок. Резаные тени из черной бумаги облегают их лица, и можно уловить только глубоко затаенную тревогу в глазах куклы, облеченной плащом - ответом ему непроницаемый взор Исполнителя - и мрачную решимость в облике второго. Трагик отводит пустой взгляд дырочек маски - словно ловит промелькнувшую тень за кулисами.
Третья кукла участвует в своем поединке наравне со всеми. Потерянно сгорбившись, она стоит в одиночестве между актерами, незамеченная.
Ее восковые пальцы сжимают осколок зеркала.

- Вот так и расходятся дороги… - колючий голос, укрытый маской-клювом, вспарывает сухую тишину сцены. Желтый огонь в прорезях глаз все так же прожигает лицо куклы-бакалавра, но слова обращены во тьму, сжавшуюся под другой маской – белой. – Смотри, их подгоняет время – и вряд ли они в силах противиться ему. Сегодня они бегут в разные стороны, полагая, что гонятся за одним врагом. А враг смеется, глядя в удаляющиеся спины.
- Враг безжалостен, а потому справедлив, - был ответ. - Ему не нужны жизни изгоев, пришельцев, гонимых ветром, как осенние листья. Он пришел сюда за тем, что принадлежит ему по праву, и в бегстве нет необходимости - можно обернуть лицо к творящейся гекатомбе, и наблюдать в спокойствии. Вместе ли, поодиночке - все едино. Но не видя настоящего противника, они обращаются к ложным, построенным механически. Право, мне обидно лишь одно - что они упустят происходящее соло примадонны.
- Будь спокоен, когда она начнет свою главную арию – ее заметят все. Блаженные, стремящиеся к познанию механизмов и начал, и даже влекомые зеркалами – все вынуждены будут взглянуть в ее глаза. Взглянуть – и увидеть судьбу. Но до того дня они вольны бежать хоть вспять, хоть по кругу, вольны питать иллюзии. Ах, эти сладчайшие призраки! В конечном итоге они работают на руку ее величеству Чуме - ибо туманят разум. Воля – пособник Неизбежности, как тебе это нравится?
- Она всегда была им. Прежде чем проникнуть в тело больного хирургическим ножом, не задев здоровых тканей, необходимо узнать тайну его устройства. Раскрыть его разумом, изучив каждую жилку - куда глубже и точнее, чем можно это сделать стальным орудием. Некоторые тела - подобные этому - столь хрупки, что познание устройства разрушает его. Поэтому задача предстает сложнейшей - работать вслепую, по наитию. Пусть намерения тех, кто умеет резать, устремляют их в погоню за призраками. Меня куда больше беспокоит та, что умеет сшивать разделенное.
- Ты все еще веришь, что это возможно? Искромсать живое на части, превратив его в мертвое - несложно. Отрезать кусок от целого, и оставить обрубок жить – такое случается. Но если сшить раздельное, результат будет плачевен. Чудовище Франкенштейна, воплощенный ужас – это ли предел твоих мечтаний?! Право, друг мой, я лучше бы положился на чуткие руки прозектора.
- О, я слежу за ней с нарастающим интересом, друг мой. И неужели ты затеял этот спектакль, не допуская даже крошечной надежды на победу?
- Победы игр воображения над непреложными законами? Если я и возжелал бы проявить милосердие - здесь негде укрыться надежде. Даже самой безумной из них нужно нечто материальное. Почва, плоть – а не досужие вымыслы доброхотов!
- Тогда почему, друг мой, если тебе известен конец спектакля - ты все еще здесь?
- К концу можно идти разными путями. Любопытство не порок, не так ли?
- Чего же ты ждешь от них? Полностью покорных твоей воле?

Смеется Клювоголовый, рассыпая по сцене хлесткие отзвуки. В такт смеху резко, рвано всхрипывает за сценой барабан. Вздрагивают черные бумажные тени – взгляды кукол ловят движения Масок, будто приклеенные.
Паутиной трещин покрывается зеркало в пальцах у девочки и крошится в мелкие острые осколки. Она вглядывается в них, силясь разглядеть свое лицо – но кукольные пальцы пятнают отражения кровью.
Наползает темнота. Сглатывает безмолвных, бездыханных зрителей театра, укрывает подмостки, приглушает отголоски смеха.
В зал приходит молчание.

[Черон >>>]

Шаг в не-настоящее
(с Вуззль)

Они спрашивали меня - зачем я сражался. Немые, безглазые резаные лица, они спрашивали - почему я пытался ниспровергнуть то, что неотделимо от природы человека. Даже если я преуспею, скрипуче смеялись они, какова будет награда? Не окажется ли исцеление страшнее болезни?
Я не слушал их - потому что они были уже мертвы. Их было уже не вернуть - подобно тому, как ничто не может сделать главным героем пьесы раскрашенный деревянный манекен-статист, чья роль - прятаться в тени, выдавая себя за человека.
И именно поэтому я - единственный из всех - понял, что проиграю.
Другие были полны надежд: перед ним был враг, которого можно было остановить, пусть тяжелой ценой утраты себя - но что такое, в конце концов, восхождение на алтарь во имя столь великой цели? Для меня не существовало даже этой жертвы: позор жизни был брошен мне небрежно, как должное, не отягощая чувством вины за то, что я сделал с этим городом.
Я не мог поступить иначе. Потому что однажды город рассмеялся мне в лицо - рассмеялся, как смертельно больной под скальпелем в дрожащих от напряжения руках хирурга.
Он знал, что умирает. Знал, что та жизнь, которую я мог - я мог! - ему подарить, невозможна для него. Город смеялся, не чувствуя боли, как будто она существовала только для меня.
И тогда я убил его.
Не в милосердии, не как смертельного больного, знающего, что он безнадежен - нет. В тот момент я ненавидел город.
Я хотел заставить его почувствовать то, что он должен был чувствовать.
Я проиграл и в этом. Он снова обманул меня - что может чувствовать пепелище?!
Но когда огонь вгрызался в податливую плоть города, когда рушился мир, возомнивший себя живым, – ненависть горела и корчилась во мне. Осыпалась пеплом, оставляя после себя дыру. Дождь, это ненавистный серый плакальщик, боялся коснуться моего лица – и навсегда перестать быть.
Я уезжал, оставляя руины за спиной.
Я уезжал, унося руины в себе.
Я уезжал в руины – но еще не знал этого.
Мертвая, разрубленная рельсами степь провожала молчанием, заполняя дыру внутри меня лишь монотонным перестуком колес. И это было куда страшнее, чем клокочущая пена ненависти.
Я вернулся домой. Столица встретила меня разрушенной лабораторией, стыдливо отводимыми глазами, дверями, захлопывающимися перед носом.
Дыра внутри меня поглотила и это.
Пытаясь справиться с величайшей болезнью человечества, я, повинуясь скрежещущим жерновам фатума, сам встал на острие ее удара, выполняя доверенную роль палача. Я проиграл - потому что все это время спасал не их, а себя.
Потому что их смерть называлась Судьбой. Потому что она объяла их еще раньше, чем болезнь принялась за их тела, она вела их все это время сквозь череду заготовленных событий и спектаклей, а мы - кем для них были мы? Назойливые мухи, бьющиеся по ту сторону стекла, тщащиеся разбить его и прервать представление, которое мы не могли даже ощутить.
Этот город был построен, чтобы умереть. Он был воздвигнуть на древних костях теми, кто знал, что мертвое веками стоит на мертвом, и через сотню лет еще один исполинский скотомогильник присоединится к своим предшественникам. Этот город не жалел никого - ни собственное тело, равнодушно отданное на заклание, ни нас.
Обманутых.
Поверивших, что все вокруг - настоящее.
Поэтому, когда декорации наконец сорвали, у меня опустились руки.
Я согласился играть дальше. Играть, повинуясь движению чьей-то руки – и все чаще ощущая пустоту на том конце нитей-нервов. Быть куклой, поначалу избранной, вершащей волю – а после заброшенной в пыльный ящик. И захлебываться, как дымным пьянящим твирином, воспоминаниями о тех двенадцати днях жизни.
Жизнь закончилась с истечением срока. Но игра – продолжается.

Сообщение отредактировал Черон - 29-06-2010, 17:13

[higf >>>]

Гаруспик. День шестой. Удар в спину
(неожиданно и коварно нанесенный Вуззль)

Темнота проводила Артемия по извивам улиц, темнота встретила дома, вездесущая и безразличная. Он решил не гнать настойчивую гостью. Тело само вспоминало, сколько шагов нужно сделать, чтоб не наткнуться на стенку, как не задеть ногой тумбочку. Гаруспик торопливо разделся и почти рухнул на кровать. Недавний краткий отдых казался перед навалившейся усталостью двух последних суток горстью песка, которой пытаются запрудить быстрый ручей.
Бурах думал, что уснет теперь мгновенно. В детстве отец не раз брал его на несколько дней в степь, а годы странствий и учебы добавили умения не только чутко спать под шелест трав, но и провалиться в беспамятство под галдеж товарищей-студентов. Тем не менее, раненая нога, которую так бесцеремонно нагружали, брала свое при первой возможности. Гаруспик успел повернуться на правый бок, на левый, на спину и даже на живот, прежде чем боль угомонилась на время, достаточное для того, чтоб забыться беспокойными видениями.
На этот раз не было никакого костра – друг друга сменяли тревожные видения, которые менху не смог бы связно вспомнить, даже если б от этого зависело прекращение эпидемии. За ним гнались тени без лиц, он гнался за ними, голос Стаха вещал о скором экзамене, а смутно знакомый студент сидел за столом Сабурова в его мундире, но это не казалось в тот момент смешным и нелепым. Нити тревоги сшивали все в единое полотно, по которому метался непризнанный Служитель – и не успевал.
Потом он увидел свет – и не сразу понял, что это наяву. Утро уже вытеснило темноту и начало строить мостик ко дню. Повернув голову, Бурах сквозь строгий четырехугольник рамы увидел небо. Оно, казалось, не могло решить, каким стать сегодня. Прямо на глазах подернулось серой пеленой, которая даже издалека дышала влагой, а потом распалась и унеслась за каменную кромку видимости, сменившись голубыми и белыми лоскутками.
Артемий еще несколько минут полежал так, а потом сел и принялся осматривать ногу. За ночь краснота и отек спали – уже хорошо, пусть даже ненадолго. Он, морщась, сменил повязку и принялся за сборы. Вакантные места в коричневой кожаной сумке заняли все бумаги отца, которые удалось отыскать, и две склянки. Неожиданно Бурах наткнулся на взятый у мальчишки порошочек, и, поколебавшись, присоединил его к прочим лекарствам. Револьвер остался в кармане, а нож привычно занял место за голенищем. Последним предметом экипировки была уже неразлучная лыжная палка – и менху, заперев за собой дверь, двинулся через Пустырь Костного столба.
- Эй! Подожди! – звонкое эхо мягко толкнулось в спину. – Подожди!
Торопливо шагая от отцовского дома, то и дело сбиваясь на бег, Гаруспика нагонял незнакомец. Взъерошенный, запыхавшийся, тощенький незнакомец, едва ли разменявший дюжину лет.
- Уф, как здорово, что я успел тебя перехватить. А то ушел бы по делам, и бегай потом, ищи по всему городу! А Капелла просила срочно, - мальчишка частил, говорил без перерыва, лишь изредка хватая ртом воздух – похоже, он бежал от самого Сгустка, и теперь никак не мог угомонить сердце, тикающее взбесившимися часами. – Вот, записку передала. И на словах еще сказала, что это очень серьезно. Очень важно.
Тонкая, похожая на птичью лапку, рука гонца выудила из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. Любопытный ветер встрепенулся, резко дернул за край – тщетно. Пальцы держали послание крепко. Сказано же – важно.
Сердце кольнуло тревогой – беда? Быть может – достаточно было зайти вчера, чтоб ее предотвратить... Прочь гадания и сожаления! Гаруспик протянул руку. Ему можно, он – не гуляка-ветер. Листок раскрылся сам, словно ждал, когда попадет в нужные руки.
Торопливые тонкие буквы, безжалостно подгоняя друг друга, бежали по разлинованному листу – и казалось, что они задыхаются так же, как и мальчишка-посланец.
«Случилось кое-что очень плохое. Пожалуйста, приходи скорее.»
Всего несколько слов. Несколько слов, способных опрокинуть небо в хлюпающую под ногами грязь, а в душу человека плеснуть едкими каплями горечи. Ошибся. Не успел. В который раз. Что скажешь, менху?
А что можно сказать небу? Что ответить ветру? Какие слова подобрать для этого мальчишки?
Никаких. Дела ответят красноречивее.
Сжалась в кулак рука.
- Спасибо. Мне надо спешить.
Серьезно, по-взрослому кивнул быстроногий гонец Капеллы. Обиженно фыркнул ветер, отчаявшись дотянуться до листка, зажатого в каменном кулаке менху. Смятая записка пульсировала колючей обжигающей тревогой.
Арками Собора встал проход между домами, скрывая за собой алтарь. Ничем и никем не замеченный на усыпанной листьями улице. Самый древний и правильный алтарь выбора: с двумя дорогами – направо и налево.
К лаборатории отца, где надо разобрать бумаги и начать готовить смеси – и к мосту, к «Сгустку». Налево – и скоро одонги начнут приносить траву и забирать целебные, полные твириновой горечи настои. А девочка, которая накормила его в первый день и рассказала о Приближенных, останется без помощи. Направо – чтобы отогнать беду от той, кому почему-то хочется верить, просто поглядев в глаза; и кто знает, не придут ли Черви к закрытой двери?
Шагнешь – и листья захрустят под ногами, рассыпаясь в крошево и смешиваясь с грязью. Другие, на которые пока не наступил, останутся целыми. Куда ни пойди – будет так. Хрустят под ногами осколки судьбы, и весь выбор – какое из возможных будущих уничтожить.
Выбирай, менху, и не бойся убивать. Кто из нас не поразил насмерть чужие надежды, не вскрыл чье-то сердце, не пресек линии судьбы? Просто сделав шаг.
Мысли кружились вокруг, словно ветер стремился завести хоровод в голове, лишить решимости. Гаруспик не пустил их к себе. Остановился на миг – и принес одно будущее в жертву. Повернул направо.
Боль уже стала привычкой. Отступила, дожидаясь минуты покоя, еще раньше, чем показался «Сгусток», раньше, чем он постучал в знакомую дверь.
Казалось, маленькая Виктория ждала его на пороге - дверь распахнулась, едва костяшки пальцев коснулись шероховатого дерева, чтобы ударить. Прежде, чем эхо успело подхватить звук.
- Ты пришел… - выдохнула Капелла, отступая вглубь комнаты. Тихо выдохнула, бледно, будто сил хватило только на сами слова – а наполнить их жизнью уже не достало воздуха. – Ты еще не знаешь?..
Она смотрела требовательно и вместе с тем жалобно, выискивая ответ на непрозвучавшее – в складках на лбу, в рисунке бровей, в изгибе губ. В глубине зрачков – и в самом сердце.
Казалось, что даже колючие ветви степного кустарника в кадках напряглись в ожидании ответа, трепеща красными каплями цветков.
- Нет, - твердо ответил Гаруспик. – Скажи.
Ничто из того, что он знал, не могло повергнуть будущую Хозяйку в такое состояние. Только сама чума – а она началась не вчера.
- Так легко поверить, что с теми, кто тебе дорог, не случится ничего плохого. Что именно их обойдет беда, не коснется, отвернется в нужный момент. Кажется – до тех пор, пока ты делаешь, что должен, твоя любовь и твоя вера хранят их. А все не так. Совсем не так… - тоскливый твириновый шелест трав звучал в ее голосе. Не для Артемия – просто горечи было тесно внутри, горечь рвалась наружу и выплескивалась словами.
Гаруспик покачал головой. Нельзя сейчас дать ей уйти в сожаления, и лучшее лекарство в таких случаях – действовать. Или хотя бы думать над действиями, а не пить собственную боль. Это поможет, даже если не принесет больше никакой пользы.
- Кто знает... С кем стряслась беда, Капелла?
Виктория кивнула невпопад, словно все еще была не здесь, а где-то далеко, в затягивающей глубине своих мыслей. Но все-таки подняла взгляд – светлое небо в ее глазах казалось обжигающе холодным. Одиноким. Слепым.
- Брат заболел… - дрогнул воздух, сорвав с потрескавшихся губ тихие слова. – И Тая. И Спичка.
Мягкий голос девочки прозвучал раскатами грома. Неожиданный удар был так страшен, что каменные плитки пола качнулись под ногами, норовя выскользнуть из-под человека, рука вцепилась в палку. И первое слово, которое сорвалось с губ, было не из тех, что должны звучать в этих стенах. После этого понадобилось несколько долгих секунд, чтобы справиться с собой – и то не до конца. Голос был низок и хрипловат:
- Не может быть! Я видел Таю несколько часов назад. Насколько это точно и правдиво?
- Я бы тоже хотела не верить – хоть несколько лишних минут… Но я знаю наверняка. Это вот здесь, - она приложила сжатую в кулак ладонь к груди. – Это в воздухе. Кажется, даже стены шепчут об этом. Воздух, стены – разве они могут ошибаться? Даже если люди, принесшие весть – ошиблись.
Он обещал беречь своих Приближенных, тех, от чьи судьбы переплетены с его; детей – и не сберег. Кулаки снова сжались – до боли в натянувшейся на костяшках коже.
- Хорошо, - тяжело кивнул Бурах. – Ты Хозяйка – значит, ты знаешь. Им нужно помочь.
- Я ведь для этого и позвала тебя, - встрепенулась Капелла. – Чтобы помочь. Вот смотри, здесь антибиотики… Ты отнеси им, пожалуйста? Может быть, тогда болезнь не сожжет их сразу… И скажи, что жизнь не кончилась, что все еще будет – тебе поверят, я знаю. Если кому и поверят – то только тебе.
- У меня еще по рецептам отца средство есть, на твири. Но я его не проверял, - Гаруспик принял лекарства и уложил их в сумку. – Я буду искать лекарство, Капелла. И я его найду.
Он спокойно посмотрел девочке в глаза, повернулся и пошел к двери.
Ему поверят. Поверить бы еще самому.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День шестой.
"Драгоценные семена сердца..."
(с нашим пернатым другом Исполнителем)

Когда Даниил Данковский проснулся, в ушах у него все еще звучал насмешливый, издевательский хохот, а перед глазами стояло лицо Бураха - в крови и язвах.
Раньше бакалавр считал, что выражение "проснуться в холодном поту" - так, всего лишь метафора. Холодный пот, покрывший лоб и сгибы рук крупными каплями, явился красноречивым опровержением. С неявным пока ужасом Даниил думал о том, что ему нужно будет сегодня найти гаруспика, обязательно найти... и понимал, что ему совсем не хочется с ним теперь встречаться.
- Брось, - сказал он себе вслух. - Просто сон. Это всё Катерина.
Кто бы унял безумную пророчицу...
За ночь в доме ничего не изменилось. Владельцы не вернулись. Чума не прокралась внутрь, разукрасив жиром и маслянистой кровью обшитые деревянными панелями стены - если судить по этой комнате. Данковский решил на всякий случай осмотреть и остальные. Вдруг да найдется что-то полезное.
В комоде за стенкой обнаружилась пара упаковок альфа-таблеток, которые местные дети метко прозвали аскорбинкой. Пользы от них было не много, но все-таки лучше, чем ничего – иммуники перекочевали в карман кожаного плаща.
Найденный в буфете подсохший батон стал Даниилу завтраком – роскошным по нынешним временам. Увы, дом больше ничем не мог порадовать своего нежданного гостя, хотя и старался угодить изо всех сил: плескал серым, бессолнечным утром в запыленные стекла, отзывался теплым скрипом половиц на широкие шаги, распахивал нутро покинутых комнат – как в последний раз.
Задерживаться дольше необходимого не было смысла. Выйдя наружу (тускло, полутемно, почему-то немного сыро), бакалавр заспешил туда, куда так и не смог дойти вчера – к Гнилому полю. Обойти кругом Термитник, сначала по мощеной улочке, затем по твердой степной земле, поросшей грязно-желтой травой.
Город переходил в Степь очень легко. Нельзя было остановиться, ткнуть пальцем, мол, вот здесь-то и проходит граница... о нет, границы не было. А было – какое-то безумное, гротескное смешение двух противоположностей; одна выглядывала из-под другой, сквозь другую, так что и не поймешь, какая главнее. И есть ли вообще она, главная.
Впрочем, это уже перестало удивлять. Вся жизнь здесь была такой, это бакалавр понял.
Однако, когда свой черный зев разверзли перед ним Врата Скорби, Данковскому волей-неволей пришлось удивиться.
Замереть на месте, вглядеться в черноту. Прислушаться к звукам, что – как ему показалось – шли из глубины туннеля, негромкие, но раскатистые и гулкие, словно далеко-далеко кто-то ударял в гонг.
- О господи, - сказал вслух бакалавр, давно уже бывший атеистом. И заспешил дальше, к канатной дороге, стараясь не смотреть назад.
Бездна, в которую он вглядывался, тоже смерила его взглядом на прощанье, с нескрываемой насмешкой.
Бездна смотрела вслед, и дыхание ее было смрадным. Оно отравляло путь – воздух, казалось, был тягучим, как масло. Воздух пах смертью. Не горячей, стремительной, сиюминутной – с отблеском стали или гортанным криком старой винтовки, нет. Застарелой, уставшей, беззубой смертью, плетущейся по пятам – но не смеющей обнажить клыков.
Пустующий загон - огороженная плешь среди степных трав, вытоптанная, обнаженная, скорбная.
Едва присыпанный землей холм – пахнущий той же смертью, что и черный зев Врат.
Натянутый нерв канатной дороги, уходящий от боен в зелено-желтую колышущуюся неизвестность.
И ветер, играющий на этом нерве свое тоскливое адажио. Струна отзывалась болью.
Здесь не было ничего, что могло бы дать ответы на вопросы. Ничего - выводил смычок ветра, заставляя скрипку плакать дождем. Ничего – плакал дождь, и степь принимала острые капли слез, как должное. Ничего – молчала пронзенная дождем земля, безмолвно склоняя непокорные стебли твири.
Степь была безжизненной. Ни зверька, ни птицы, ни единого звука, кроме шороха трав, ударяемых мелкими каплями и колеблемых дуновением, дыханием ветра.
Здесь живет только твирь. Куда же ушло все остальное, что жило?..
Даниил подошел к насыпи – под ней упокоились быки, забитые по решению Старшины. Были ли больны, не были… теперь уже неважно, теперь уже поздно.
«Интересно», подумал бакалавр, «а для нас – еще не поздно?» Может, они все уже заражены? Или не так – все они обречены? Бороться со смертью – это ли не безнадежнейшая из всех битв, заранее обреченная на поражение?
Жизнь предлагает ему проверить, так он решил. Хочешь бороться со смертью – вот тебе расклад, Данковский, вот твои карты: город (трефовый туз), чума (бубновый туз), и ты сам, не хуже любого пикового валета (почему валета? почему пикового?). Ну как, найдутся в твоей колоде козыри?
Бакалавр решил – какой-нибудь да сыщется. Развязал полотняный мешочек, данный маленькой Таей.
«Передай это детям Боса» - прозвенел капелью ее голосок.
Семена упали на мокрую землю.
Степь приняла подарок благодарно. Земля, черным покрывалом укутавшая последнее пристанище босов, бережно укрыла семена в себе – до весны.
Тепло, по-дружески коснулся виска ветер, стирая капли дождя. И в горьком шепоте твири почудилось что-то новое – монотонный, невнятный шелест распадался на мягкие звуки и осыпался словами, молитвой уходил в небо. Даниил не знал языка, но молитвенный говор трав оседал под сердцем ноющим терпким смятением.
Небеса молчали. Небеса были глухи – и отражали молитву вечным зеркальным дождем.

[higf >>>]

Гаруспик. Дом на отшибе
(с Woozzle)

Город вдыхал осень, словно дымок из трубки, в которой вместо табака были мокрая земля, твирь и болезнь. Тяжелый воздух давил на плечи.
Как могли заболеть его Приближенные? Еще полчаса назад он считал, что это невозможно, пока его шаги вскрывают по линиям долга этот город. Он, гаруспик, сбился с пути? Не оправдал тех надежд, которые впитались вместе с чернилами в скупые строки отцовских писем?
Или дело в другом?
Отчаяние стервятником кружило в воздухе, примеривалось, ждало момента, но пока не могло угнездиться в душе человека. Пока воля заставляет побыстрее ковылять к Станции, пока не опустились руки – еще не могло.
Короткий путь был усыпан молчанием. Молчали тротуары, сжимаясь под колючими ударами палки. Молчал сквер, безлюдный, замерзший, сонный. Молчали дома, приоткрывшие веки ставень и встречающие утро подозрительным взглядом.
Молчал и темный силуэт, застывший у дверей жилища Ольгимского-младшего. Клювастый силуэт – немой укор всем, кто еще мог ходить по этим улицам и вдыхать вязкую горечь осеннего воздуха.
– Что ты здесь делаешь, Маска? – требовательно спросил Артемий.
– Сторожу Смерть, – голос под медным клювом дробился в мелкие насмешливые брызги. – Даже сейчас хватает безумцев, желающих войти в ее чертог.
– Влад действительно болен?.. – Это прозвучало полувопросом, полуутверждением самому себе. И беспощадным приговором надежде на ошибку. – Тогда мне тем более нужно к нему – я принес лекарства.
– Мое дело – предупредить безумцев, а не удерживать их. Входи, – посторонился Исполнитель. – Но имей в виду: если даже воля и делает любой выбор правильным, вряд ли она может послужить щитом.
Гаруспик задумчиво кивнул, соглашаясь:
– Это ты верно напомнил.
Перед тем, как отворить дверь, он извлек из кармана последнюю бутылочку. Спасибо Тае – не взяла. А может, тогда была бы здорова... как он. Горький вкус и возникший на время шум внутри черепа был уже привычен. Бурах помотал головой – редкая гадость, однако, куда там Андрееву твирину! Защитит ли?
Дом встретил влажной, горячей затхлостью. Еще не ползли по стенам багровые бутоны Песчанки, но воздух вокруг был наполнен ее жарким дыханием. Будто клейкая паутина свисала с потолка, покачиваясь, касалась кожи, укрывала плечи, липла к рукам.
Влад лежал на тюфяке в углу, метался в липких сетях – осунувшийся и лишь отдаленно напоминающий человека, которого Гаруспик видел вчера. Человека, смотрящего сквозь закрытую дверь Стержня, как в прицел. Человека, сжимающего трубку, словно револьвер.
Есть в этом какая-то несправедливость: во сне, в бреду, в обмороке волевые и умные люди ничем не отличаются от прочих. Утраченное, поврежденное сознание сразу почти стирает отпечаток личности. Наследник Ольгимских, заболев, ничем не отличается от простого мясника. Спящяя Хозяйка так же бессильна и беспомощна, как спящий ребенок.
Обстановка вызвала знакомую дрожь, желание сделать шаг назад, спрятаться от горячего поцелуя Песчаной Язвы за спасительную дверь и бежать, бежать!
Вместо этого Артемий поискал и нашел стакан воды, придвинул его ближе к больному и достал упаковку таблеток.
– Влад! – оклик был попыткой разорвать удушливую тишину.
Дрогнули веки – и застыли, не в силах совладать с неподъемной тяжестью. Короткая судорога прошла по вытянутому телу, рваной мелодией боли тронула мышцы, обняла пальцы каменной нежностью.
– Кто?.. – треснула маска лица, разошлась черным провалом по линии рта. Напряжение проступило крупными каплями на лбу.
Смотреть на это было тягуче-жутко. Гаруспик поспешно протянул затянутой в перчатку рукой таблетки и воду.
– Бурах. Я принес лекарства, прими.
Несколько болезненно-долгих мгновений комната полнилась тишиной – плотной, густой, целительной. Неподвижный человек впитывал молчание по капле и возвращал его – ломаным пунктиром дыхания. Затем, будто набравшись решимости, сел – в движениях сквозила болезненная, скомканная угловатость. Нащупав взглядом лицо Гаруспика, Влад какое-то время сидел так, свыкаясь с иглами, прорастающими в тело, ожидая, когда притупятся жгучие острия.
Рука, принявшая стакан и лекарство из ладони Бураха, почти не дрожала – лишь все та же рваная медлительность выдавала напряжение, да побелевшие пальцы слишком сильно сжались на стеклянных гранях.
В маленькой комнате не было удобного места, чтобы присесть – кроме того, что занимал хозяин. Но Гаруспик все равно бы не сел. Казалось, стоит этой тишине дать принять в себя человека – и не выберешься.
– Пей, – повторил он. – Где это тебя угораздило?
Говорить менху старался небрежно, будто речь шла о насморке.
Влад поморщился – то ли от вязкой горечи таблеток на языке, то ли от прозвучавшего вопроса.
– Да кто ж его знает… – голос был чужой. Незнакомый хриплый голос, разрывающий стенки гортани. Непокорный, он подводил владельца, то срываясь в жутковатый свистящий шепот, то обретая странную глубину. – В оцепленные кварталы не совался, а так… не взаперти же сидеть.
С губ менху чуть не сорвалось, что, возможно, это было бы самым мудрым, но кривая усмешка перекрыла путь словам. А он-то сам?
Гаруспик отвернулся, рассматривая жилье ушедшего из дома наследника и пытаясь угадать, чем оно дышало до болезни. Первым, что ему бросилось в глаза, были кривые змеи черных штрихов, рассекавшие стены, потолок, заколоченные окна. Дом будто готовился ко вскрытию по линиям, напрашивался на лезвие судьбы. Как и хозяин?
Скупая обстановка – вода, какие-то ящики и тюки – то ли осталось от прежних владельцев, то ли вещи Ольгимского. Подобие столика, на котором стоит лампа, еще одна – перед полочкой с аккуратно лежащими коробками и пакетами. Это уж точно – нынешнего жильца. И криво, наперекор порядку, повешенный лист бумаги с контурами быка. Они что-то напомнили Гаруспику, но освещение было слишком тусклым, а дыхание чумы мешало сосредоточиться.
Вот протрубят сбор – и человек быстро соберет вещи и двинется дальше. Нет ничего, пустившего здесь корни. Влад Ольгимский жил, как в походе.
– А мы над лекарством работаем, – сказал менху ни к чему не обязывающую правду. – Чтоб Песчанку исцелять. Не так, как порошочком.
– Ну я-то уже не доживу... – кривая усмешка чиркнула по лицу. – Хотя чем шабнак не шутит… Жаль, врачей в городе – ты да Рубин. Да еще приятеля твоего столичного, бакалавра – Д…Данковский, кажется? – видел вчера. Серьезный мужик, основательный.
Душный воздух внезапно будто превратился в горячую воду – больно плеснул в лицо воспоминанием. Сквозь трещины-линии проступил на мгновение пол родного дома. Обварил лицо горячечный шепот умирающего – мертвого! – Червя: «... и каждый, кого он коснется...» Язык ворочался во рту неохотно, будто его и впрямь обожгли кипятком.
– Да, основательный... Доживешь, Влад, обязательно доживешь. Это скоро будет. Может, через три дня, может, завтра. Пей таблетки – с ними долго продержишься.
– Спасибо, – Влад откинулся на жесткую подушку и зашипел сквозь зубы – от неловкого движения притаившаяся боль вновь полоснула изнутри когтями. – Ты… иди. Знаю, минуты считаешь. Иди. А я отдохну.
Заострившийся профиль Ольгимского отливал воском. Песчанка пила его силы, припав жадным ртом к прокушенной вене. Принесенный Бурахом антибиотик – яд, растворенный в крови, – не мог убить ее, не мог заставить прервать пиршество и лишь оттягивал неизбежную развязку.
Выйти из этого дома было облегчением. После комнаты больного тяжелый дух цветущей твири казался почти невесомым. Гаруспик втянул его полной грудью – и достал из кармана трубку. Словно табачный дым мог изгнать из легких частички смерти, из памяти – лицо Влада, а из мыслей – водоворот сомнений и предположений. Дымок вился, стремясь к небу, но вряд ли ему суждено было достигнуть облаков, какими бы низкими те ни были.
Докуривая на ходу, Гаруспик, решительно направился к складам. Дома, мимо которых он проходил, молчаливо ждали – когда их вновь коснется алая плесень, заставляя неслышно стонать камень. Им некуда было бежать. Всему городу некуда было бежать.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Больное сердце Уклада.
(в качестве кардиолога - Хигф)


Склады после вчерашней агонии походили на покойника. Мертвая тишина легла на них ватным одеялом, лишь за забором журчала речка, да иногда попискивали крысы. Одна метнулась под ноги, но Артемий был настороже – на этот раз он не стал бить ее палкой, а просто приподнял ту, а затем с силой насадил противную тварь, как на копье. Серая крыса дернулась несколько раз и издохла. Остальных это, кажется, впечатлило.
Ветра сейчас не было – вчерашний, дышавший слизкой отравой, уже наигрался с жестяными коробками, а обычный, осенний – не смел еще просочиться туда, где недавно царил его собрат. Чистому дыханию Степи тоже было страшно.
В прозекторской ничего не изменилось, и Гаруспик, черканув еще несколько коротких слов, направился дальше.
Который раз он идет от Складов к мосту через Жилку? Начиная с того, самого первого, когда Артемий направлялся домой, еще надеясь вопреки всему застать там отца... Не первый, не второй – и наверняка не последний. Наверное, можно было бы уже сосчитать количество шагов от лестницы в несколько ступеней до каменного горбика, соединяющего берега. Можно, только зачем? Тогда он шел быстрее и легче, а кому нужно считать неровные шаги, в тихий звук которых ритмичным постукиванием боли вплетается звук палки?
И дальше, к знакомому дому, где был только вчера. Тоже с тайной надеждой обмануться в худшем. Нет, с тенью ее. За пять дней менху привык – худшее неизменно сбывается, будто не чума захватила город, а злая судьба.
Но и тень надежды истаяла, бежала прочь, испуганная другой тенью, стелящейся с крыльца, по брусчатке – к самым ногам подходящего Гаруспика. Тенью Клювоголового, несущего свою скорбную стражу.
Медленно, весомо повернулась маска. Прорези глаз обожгли насмешливым пониманием. Узнаванием. Колючим и зябким ощущением - это уже было.
Словно не два разных Исполнителя заслоняли двери Влада и маленькой Таи, а один и тот же желтоглазый демон, подчинивший себе пространство. Пронзающий собой искалеченный город – от Каменного двора до Боен. И слова, которые он произнесет сейчас – будут точным эхом тех, что уже звучали сегодня. «Я сторожу Смерть».
Не сказал. Не стал сотрясать воздух – полоснул еще раз понимающей желтизной взгляда, усмехнулся беззвучно и отступил в сторону. Ровно на шаг.
Вновь скрипнула тяжелая дверь дома, который был одним из многих, а стал сердцем Уклада. Зараженным сердцем. И вновь то же ощущение горячего дыхания – «Здравствуй, менху. Ты всегда будешь приходить ко мне. И я буду ближе с каждым разом, пока однажды ты не останешься в жарких объятиях. Моя страсть – последняя».
Бред! Полный бред. Надо бы меньше пить твиринового настоя – да нельзя.
Гаруспик двинулся в глубь помещения.
Ряд запертых дверей вдоль длинного прохода; каждая из них отзывалась на легкий толчок угрюмой неподвижностью. И только лестница, извиваясь, манила в разверстый зев второго этажа.
Жалобно всхлипывали под ногами ступени. Кованые перила, напротив, принимали тяжесть затянутой в перчатку руки, как должное – немо, безропотно, покорно. А в плач старой, усталой лестницы все отчетливее вплетался еще один голос. Негромкий, ломкий, рисующий несколько горьких нот – заунывный степной напев.
Голос бескрайнего простора, из которого вырос Уклад, служил маяком для служителя. Он бы сейчас с удовольствием ушел в Степь и бродил там. Собирал травы, слушая их голоса и ловя запахи; смотрел в далекое небо...
Узкая лестничная клетка открылась в большую комнату, откуда вели еще три двери. Гаруспик прислушался и пошел на голос, который был уже совсем близко.
Тая смотрела в окно, прижавшись лбом к запыленному стеклу. Пела – себе, опустевшему дому, городу, который не мог ее слышать. И немного – Гаруспику, стоящему на пороге комнаты.
– Я и не думала, что увижу тебя так скоро, – закончив песню, девочка повернулась к Артемию.
Чума обошлась с ней милосерднее, чем с Ольгимским. Мазнула по векам темной кистью, плеснула в глаза воспаленным блеском, исчертила белки розовыми прожилками. Выбелила до прозрачной синевы кожу. Высушила губы до мелких трещин. Вытянула жилы из тонких рук, оставив взамен противную слабость. Но не тронула голоса, не отняла ног, не впрыснула в тело скручивающей, невыносимой боли. Пока – не впрыснула.
До сих пор Гаруспику не встречались больные дети – казалось, Песочная Язва обходит их. Нет, менху, конечно, слышал и знал, что болезнь не щадит и детей, но не видел. Смотреть на маленькую Таю было страшно. Особенно – в силу того, что она все понимала. Если Влад был солдатом, раненым в безнадежном бою, то крошечная Тая – случайной, безвинной жертвой.
– По такому поводу лучше бы и не встречаться, – угрюмо произнес он, раскрывая сумку. – Тая, я тебе тут лекарство принес.
– Что за лекарство? – Тая недоверчиво наморщила лоб, черные брови изогнулись дугой. – Не верю я в них… Вот аскорбинки или настои на травах – они, конечно, полезные. Но сейчас-то уже поздно, от Песчанки все равно не вылечат.
– Хорошее, – успокоил Артемий. В глубине души он сам верил, что против этой чумы, казавшейся больше, чем болезнью, твирь поможет лучше антибиотиков. Верил, хотя логика и годы учебы твердили обратное. - Это Капелла передала. Вылечить оно – не вылечит, врать не буду, а вот дотянуть до тех пор, как найдем то, что болезнь убивает – поможет.
Тая все еще хмурилась. Недоверие ко всему, что плохо сочетается с привычным укладом – и что не является привычным Укладу – давно пустило корни, и выкорчевать его было не так-то просто.
– Капелла… – звонко повторила девочка певучее имя будущей Хозяйки. – Ну если Капелла – то ладно. Выпью. Давай.
Зажмурив глаза, Тая положила таблетку на язык и сморщилась.
– Горькое…
– Твирь тоже горькая, – пожал плечами Артемий. – Тая, у меня к тебе будут просьба и вопрос. Просьба – пошли кого-нибудь к убежищу моего отца. Мне еще надо к Спичке сходить, так что если одонги траву принесут – пусть оставляют там да кто-то покараулит. А вопрос... – он помедлил лишь секунду, сам не зная, чему удивляется больше – своим подозрениям или нежеланию вскрыть лезвием слов линию сомнений. – Ты вчера с ойноном Данковского встречалась?
– Конечно! – ее бледное, полупрозрачное лицо, вспыхнуло изнутри теплым светом. – Он был здесь. Сказку мне рассказал – красивую очень, только грустную… Не здешняя сказка, не степная – я такой я не знала.
Она смолкла на минуту, улыбнулась, прикрыла глаза, будто купаясь в воспоминаниях о нечаянной сказке. Потом встряхнулась, возвращаясь из мира, где растут прекрасные розы, впитавшие нежность утренней зари и искрящуюся белизну снега, и которым тоже приходится носить шипы – потому что не бывает жизни без боли. Встряхнулась. Вспомнила о мире, который – здесь. О котором все еще нужно заботиться – пока хватает сил.
- А насчет одонхе ты не беспокойся. Они будут ждать столько, сколько нужно.
- Хорошо. Мы еще встретимся при лучших обстоятельствах, Мать. Не забывай про таблетки.
Лестница отсчитывала стуком его шаги. Что-то внутри отсчитывало время. Растраченные слова по крупицам отсчитывали веру в будущее. Словно выдавая надежду за уверенность, внушая ее другим – он забирал ее у себя, по капле заменяя упрямством.
Держись, Мать-Настоятельница, выполняй свой долг. Кто еще удержит Уклад?
Живи, маленькая Тая!..
Клювастая тень зловещим силуэтом накрыла следы уходящего от дома Гаруспика.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. На тот свет.
(спускались в Аид вместе с Клювоголовым)

Дождь, мелкий и серый, дробно стучал по коже плаща. Как старого друга хлопал по плечу - эй, ну как ты здесь? Устал, наверное?
А у нас, знаешь, небо. Широкое, все в облаках. Тучи, конечно, зачастили последнее время, но это ведь так, ненадолго.
Данковский не отвечал дождю. Шел дальше, ссутулив плечи, глядя строго перед собой. Не озираясь - он уже понял, что в степи, такой просторной, такой бескрайней, ему ничего нового уже не увидеть.
Впереди все вырастала и вырастала стена городского кладбища, выложенная светло-коричневым камнем. Ворота, чуть приоткрытые, гостеприимно впустили бакалавра.
Добро пожаловать на погост.
Сразу у входа оказалась сторожка, крошечная по сравнению с размерами всего кладбища. Подумав немного, Данковский постучался, толкнул дверь.
В сторожке было холодно – словно та же промозглая, дрожащая степь укрылась от вечного дождя под крышей. Укрылась, да так и не смогла согреться. Здесь не было очага – и единственный блеклый огонь, дышащий сыростью каменных стен, бился о прозрачные стенки керосиновой лампы. И тонкое, хрупкое стекло было надежнее любой клетки.
Ветер, ворвавшийся вместе с Даниилом, заскулил, заскребся в дверь – ветру было тесно здесь. Прозрачный, похожий на дождь, взгляд девочки-смотрительницы скользнул мимо ветра. А вот бакалавра – не миновал.
- Здравствуй, Ласка, - кивнул Даниил, заходя. - Я бакалавр... помнишь меня?
- Помню, – девочка кивнула головой – медленно будто воздух был вязок и тягуч. – Конечно, помню. Ты доктор. Искал здесь кого-то из своих знакомых, да так и не нашел.
- Не нашел, - откликнулся эхом Данковский. Печальным, задумчивым эхом. - Много-много покойников тому назад. Ласка, как же ты тут живешь? Тебе здесь... не плохо?
- Отчего же мне должно быть плохо? - прозрачно, в тон взгляду, выдохнула Ласка. – Сколько себя помню – вокруг шепот трав и шепот мертвых. Раньше мой отец присматривал за ними, а с тех пор, как его не стало – я. Им ведь нужен… кто-то. Кто будет помнить о них – что бы ни случилось. Приносить хлеб и цветы. Петь колыбельные.
"Забавно", подумал Даниил, не видя, впрочем, тут ничего действительно забавного, "обычно ведь кто-то смотрит за могилами, не за мертвыми".
- Это правильно, - кивнул он. - Память... обязательно должна быть. Оставаться. Если больше ничего не осталось... Ласка, я пришел спросить тебя кое о чем. Ты в последнее время не замечала здесь, у себя, ничего необычного? Может, хоронили больных, или крысы появлялись... в последние пять дней. Не помнишь?
- Крысы… - поникшим цветком качнулась голова. – В последние дни совсем страх потеряли. Воруют подношения с надгробий, а замахнешься на них – усы топорщат. Во всем городе так – я в лавку ходила, видела. А больных теперь не хоронят, - голос, и до этого дождливый, наполнился тоскливой горечью. – Сначала они в Театре лежали, а теперь вот…
Ласка сглотнула рвущиеся слова, сжавшиеся губы перечеркнули лицо скорбной линией. В глазах плескалась неподдельная боль.
- Теперь просто в яму сбрасывают, здесь неподалеку. Говорят, места на кладбище все равно не хватит, и могилы некому рыть, - она отвернулась, пряча влажные дорожки на бледных щеках.
Данковский ощутил, как комок подступает к горлу - отвращение. И немного злости.
- Посмотреть бы... на того, кто приказ такой отдал, - процедил он. - Зараженные тела в яме... В таких случаях - предают огню! Что о себе возомнили...
Бакалавр помотал головой.
- А еще, Ласка? Еще что-нибудь?
Она задумалась, честно пытаясь вспомнить. Вздрагивали бледные губы, пересчитывая события минувших дней, билась голубая жилка на виске, отсчитывая мгновения, молчание мерило шагами тесную клетушку сторожки.
- Ничего, - наконец мотнула головой Ласка. – Мертвые вот беспокоились… Шептались, звали, плакали – все никак уснуть не могли. А не знала, чем им помочь. Им шабнак мешала, но Клара ее прогнала – теперь мертвые спят спокойно. Только вы ведь не о том спрашиваете?..
- Шабнак? Клара? - бакалавр нахмурился. - Расскажи-ка, что они обе тут делали... А потом - проведи меня по кладбищу. Тебе не трудно будет?
"Ох уж эта Клара", мысленно вздохнул он. "Многогранник - она, колодец - снова она, кладбище... вот вам опять, пожалуйста".
Это уже не было совпадением. Не могло.
- Шабнак… Ее здесь не было, - Ласка нахмурилась, сомнение затаилось в морщинках возле глаз – и в уголках губ. – Она бродила за оградой, а мертвые слышали, как твирь стонет под ее шагами – и не могли спать. Я ведь тоже ее видела. Я раньше думала, что она как живая женщина, только из глины, но эта была похожа на бочонок с ногами-спичками и длинной шеей. А Клара – она пришла мне помочь. Мне – и им. Потому что тоже слышала их боль и их тревогу. Она очень хорошая…
- Клара... разная, - Даниил чуть поморщился, вспоминая прежние встречи с этой странной девчушкой. Огромные глаза, куртка с чужого плеча, голые коленки - и абсолютное несоответствие внешности ее речам.
Так бывает с людьми. Снаружи одно, внутри другое.
Или, как сказал бы один его знакомый хирург, как раз внутри-то все одинаковые.
- А что это за шабнак такая странная, на бочонок похожая? Мне про такую даже Катерина не рассказывала.
- Оно из степи пришло, - вздохнув, пояснила Ласка. В светлых глазах мелькнула тень – горькое воспоминание о несуразном существе. – Вот почему-то про шабнак все говорят – она, а это… про него так не скажешь. Оно – и все тут. Неуклюжее, непонятное… Грустное. Появилось из степного марева, в марево и ушло. Как будто и не было.
Мысленно Даниил усмехнулся. "Здесь что угодно может исчезнуть так, как будто и не было".
- Ну ладно, - пожал он плечами, - может, и к лучшему, что оно ушло. Чудной, – мелькнуло на грани сознания -"чумной", – у вас Город. Если ничего больше мертвых не беспокоило - пройдешься со мной по кладбищу?
Экскурсия в мир иной. Что-то скажут о тебе мертвецы, бакалавр?
Ласка услышит. А ты - не услышишь.
- Пойдем, - она толкнула дверь и первой шагнула в мелкую морось. Следом вырвался ветер, все это время жавшийся к углам.
Надгробия молчали – величественно и скорбно. Точно так же, как молчали небеса, глухие к степным молитвам.
Ласка шагала меж поросших травой холмиков, склоняясь то там, то здесь, одаривая то тихим словом, то виноватой улыбкой. Травы под ее стопой не сминались – а лишь склонялись, чтобы тут же выпрямиться вновь. Словно она и впрямь была не живым человеком из плоти и крови, а духом, отпущенным на землю заботиться о своих братьях.
Даниилу нечего было сказать тем людям, что лежали под землей.
Кроме, разве что...
Впрочем, этого он никогда не скажет вслух.
"Простите меня за то, что я жив. Жив, и еще не придумал, как избавить от смерти других живых. Я не успел, пока вы были еще живы. Я не успел, пока жива была моя лаборатория. Я безнадежно, отчаянно не успеваю сейчас, когда живых вокруг, кажется, уже несравненно меньше, чем мертвых... но шанс еще есть. Я постараюсь победить смерть, обещаю".
Может, лишь ветер, что сопровождал их, услышал его мысли.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Оковы.
(Скованные одной цепью с Хелькэ)

У дверей Горнов стояла черная птица.
Бакалавр заметил ее еще издали - черная метка, напоминание о собственных ошибках. О том, что решил пойти на поводу у... у чего же? У жалости, у совести, у минутного проявления дружелюбия?
Нет. Гаруспик не заслужил того, чтоб его выдали Каиным. Он, Даниил Данковский, сам принял это решение, и если судьба велела расплачиваться за это, будет расплачиваться.
Собирать камни, разбрасывать камни... ай, нет, наоборот. Даниилу не хотелось говорить с Исполнителем. Опять. Поэтому, подойдя к углу ограды, он свернул - направился в крыло Хозяйки. Ждет ли его Мария, помнит ли?
Должна. И должна знать, что он явится - поэтому вошел бакалавр без стука. Только скрипом половиц дал знать о себе, только звуком шагов, что не приглушали ковры.
Мария потянулась ему навстречу и замерла, не завершив движения. Словно наткнулась на стеклянную, невидимую – но оттого не менее крепкую – стену.
- Эн-Даниил… - в голосе птицей билась радость – и мука. – Я уже хотела посылать за тобой. Дядя совсем плох – порой, проходя мимо его окон, можно слышать, как он мечется и бредит.
Даниил опустил глаза. Кивнул, и за изломанными бровями, за искривленными губами не скрылось чувство вины.
- Я принес лекарства, - он открыл саквояж, вытащил оттуда пузырек с капсулами. - Должен был вчера. Прости меня, если сможешь.
- Ты успел, - просто ответила она. – Для жизни существует только одна грань, за которой будет безоговорочно поздно. Теперь ему станет лучше. Я скоро вернусь, дождись меня, пожалуйста.
Тонкие пальцы сомкнулись на темном стекле; вздрогнули от случайного движения капсулы в склянке – но их шорох затерялся в дробной россыпи шагов.
Дождь отбивал секунды по стеклу, слагал в минуты; они тянулись мокрыми струйками и не кончались, не кончались – пока не хлопнула дверь.
Мария и правда вернулась – скоро.
Глубокие, дышащие синевой бездны глаз скользнули по лицу Бакалавра – словно не узнавая. Выискивая в осунувшемся, небритом, усталом человеке черты столичного щеголя, возникшего на пороге этого дома всего лишь несколько дней назад.
- Неважно выглядишь, эн-Даниил, - Мария отводила взгляд, но он вновь и вновь касался впалой щеки, виска с тонкой царапиной, пересохших губ. – Не спишь?..
- Редко. И ем не чаще, - признался он, разводя руками. - Была тут одна история...
Стараясь не касаться подробностей, он обрисовал позавчерашнее приключение с бритвенниками, растянувшееся до вчерашнего - и не принесшее ни сытости, ни отдыха.
- ... вот так, - бакалавр, опершийся о косяк, прислонился к нему и лбом, словно голова стала вдруг тяжелее. - Сегодня только выспался. Знаешь, я уже забываю, что я живой человек, что мне надо... ну... есть, спать. Помню только - надо бороться с Язвой. Искать, изучать; остального как будто нет. Глупо, наверное.
- Тебе, должно быть, покажется странным… - в звучном, властном голосе Хозяйки мерцала странная неуверенность, – но ты и правда больше, чем живой человек. Ты – символ. Знамя. Ты – тот единственный, в чьих силах выиграть это сражение, я все отчетливее вижу это в своих видениях.
Мария шагнула ближе – так, что тепло ее дыхания ощущалось кожей. Ладонь – неожиданно холодная – легла на пылающий лоб.
- Но отдыхать все-таки нужно, эн-Даниил.
Он прикрыл глаза на миг, и эта комната представилась по-другому, как в прошлый раз. Мария, загадочная и такая волшебная, смотрит сквозь него, и под острыми каблуками ее рассыпаются красные бусины с оборвавшихся четок.
Сейчас она была... живее.
Данковский сказал совсем не то, что хотел:
- Ты странно называешь меня, Хозяйка. И когда называешь, вот так - будто к себе приковываешь. Потому что больше никто... - не договорил. Вместо этого поднял руку и кончиками пальцев коснулся ее запястья, чувствуя себя так, словно делает что-то запрещенное.
Нервно вздрогнула голубая жилка под прозрачной кожей, откликаясь на зов его пальцев. Вспыхнула рваным пунктиром, будто сердце зашлось – пойманное, спрятанное в ладони сердце.
Холодная тонкая рука скользнула по виску – наискосок, задержалась на колючей щеке, мельком, случайно тронула губы, ловя щекочущий выдох. Отдернулась, словно обжегшись.
- Разве можно тебя приковать? – синяя вода взгляда захлестнула, обняла, потянула в безбрежную глубину. – Разве можно заставить тебя поступить против воли, против совести? Это мы все прикованы к тебе, но мало кто ощущает эти оковы. Они прозрачны и бесплотны – легче тончайшей паутины.
- Легче ли? - на секунду он нахмурился. - Я иногда как в кандалах себя чувствую, потому что знаю - многим что-то должен, а что - не понять.
Потом его взгляд прояснился. Ветер разогнал набежавшие облака, и едва заметная улыбка просияла лучиком солнца.
- Но не сейчас. Сейчас - никаких оков... почему с тобой так свободно, Мария?
Темные глаза щурятся, веселые морщинки появляются в уголках глаз. Даниил боялся сделать шаг вперед, и шаг назад - тоже боялся; стоял, не шевелясь, ловя ее дыхание.
- А с тобой? Почему с тобой – так, словно в груди поселился ветер? - Мария впитывала и отражала его улыбку – и улыбалась тоже. Иначе – так улыбается тайна, пойманная сачком. Тайна, которая никогда не будет раскрыта. Тронь ее, коснись холодным скальпелем познания – рассыплется мерцающей пыльцой.
- Может, потому что я нездешний? - предположил Даниил. - Другой, непохожий на вас. Чем-то, наверное, чужой.
Замолчать на секунду, и повторить потом, превратив в вопрос:
- Чужой?
"Если да", говорили его глаза, "я пойму. Это ничего. Наверное, иначе не может быть. Или невозможное все-таки возможно, Хозяйка? Невозможно... возможно ли то, что я сейчас делаю?"
Кладу руки ей на плечи. Мягко, легко - она нежная и тонкая, но в то же время хлесткая и гибкая, как ивовая ветка. Может ударить, оставляя вспухший рубец. А может скользнуть в пальцах, поддаваясь...
Вопрос висел в воздухе. Кроме вопроса между ними почти ничего не было сейчас. Даже расстояния.
“Нет”, - ответила бездонная синева, накрывая с головой, отрезая от мира, от воздуха, от всего, что осталось вовне.
Колкий воздух сомкнулся коконом.
“Нет”, - взлетели волосы вороным крылом, скользнули по лицу, дурманя запахом трав.
Растворились в черном скользящем шелке звуки, будто в беззвездной ночи.
“Нет”, - безмолвно повторили губы. Мягкие, жаркие, пряные.
И совсем не пришло мыслей о том, что всё это, быть может, лишь наваждение, волшебство Хозяйки, призванное безумить непосвященных и морочить им головы.
Есть чары, которым воспротивиться нельзя.
Как знать, вероятно, позже бакалавр и скажет себе, что не сошел бы с выбранной дороги, если бы ранее он не сошел с ума... а сейчас было так, что даже сойти с ума - хотелось.
Мыслей не пришло. Совсем. Ни одной. Змеиная кожа шуршала, сползая.
И в тон, мягким шелестом, откликался атласный пурпур платья – теплый, впитавший жар раскаленных плеч. И слепящая белизна кожи, сбросившей оковы одежд, казалась тоньше того атласа.
Где-то в переплетении рук билось пойманное сердце – одно на двоих. Билось, задыхалось от счастья – и разрывалось от боли, оставаясь - единым.
И губы пили хмельную улыбку, похожую на тайну, и дарили в ответ – свою.
Где-то на другом краю света, другом краю мира, вселенной, застывали сверкающие песчинки в песочных часах. Потом, позже, струйка песка снова побежит вниз, и они вдвоем вернутся в этот мир, словно вынырнув из-под толщи воды всех мировых океанов, и задохнутся воздухом, которого внезапно станет для них слишком много...
Но это будет потом и позже.
За спиной словно бились невидимые крылья. В такт.
... а закончилось все поцелуем в висок, ласковым, чуть робким. Вот так, вместо всяких признаний, обещаний и покаяний. Он не знал, что сказать - у него не осталось слов.

Сообщение отредактировал Woozzle - 7-07-2010, 21:45

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. "Я слышу твое сердце"
(и чудесный Вуззль)

…когда обессиленное время, задыхаясь, вернулось в колею…
…когда сердце, вспыхивая медленными толчками, перестало быть общим и разделилось на два, соединенные тонкой нитью…
… когда атлас и змеиная кожа беззвучно обтекли два силуэта, возвращая им облик – и имена…

Дождь отпрянул от окна – поспешно, будто опасаясь быть замеченным.
- Теперь я всегда буду слышать, как бьется твое сердце… - Мария тронула прядь волос, глянула вскользь, вновь обжигая беспроглядной синевой.
- Для тебя. Оно бьется для тебя. Но ты ведь и так знаешь.
Внутри, показалось Даниилу, было теперь еще что-то, кроме сердца. Такое же - а может быть, и более, - важное. И оно нашептывало в ухо: "теперь все будет иначе, все изменится... теперь есть, зачем жить здесь... зачем выживать..."
Да. Но осталось еще то, что не изменится.
За дверью по-прежнему ждала чума.
И почувствовал – почти услышал – как эхом, резонансной горькой нотой отдалась эта мысль у нее внутри – глубоко, звонко, болезненно.
Чума. Чума ждет – ах если бы. Чума не ждет.
- Тебе нужно идти? – за натянутой струной вопроса – полынная горечь знания.
- Да, - идти не хотелось, отвечать на вопрос этот - тоже... хотелось забыть о нем сразу же, будто и задан не был, и по-прежнему была тишина, и покой, но идти было нужно.
Правда - горькая вещь.
- Мне надо найти Артемия Бураха, знать бы только, где искать. У него порошочек, который мы достали вчера.
- Порошочек… - улыбка на ее лице отдавала оскоминой. – Какие пришли времена – столь высокие ставки принимаются даже на детские игры. Смертельно опасные игры.
Тихо скрипнула дверь, Мария первой вышла на крыльцо. Заскучавший в одиночестве дождь обрадовано прянул навстречу – россыпью мелких капель.
- Я не буду тебя учить, эн-Даниил, но… Прежде чем ты отправишься искать Бураха – ты бы мог выполнить мою просьбу?
- Конечно, - "и она могла в этом сомневаться?".
Секундой позже - осознание. Нет, не могла. Это на самом деле не вопрос. Вернее, он из тех, которые иногда хочется произнести вслух, чтобы услышать ответ, который и так знаешь.
- Что за просьба?
- Произошло нечто… странное. Странное - и страшное, - Мария невесело усмехнулась, поняв, что этим словами можно было бы описать все события последних дней. – Куда более странное, чем обычно. Заболели люди, нет, не перебивай!
Ладонь взлетела вверх, резким жестом отсекая недоумение.
- Не обычные люди. Из круга Таглур Гобо, те, чьи судьбы связаны с городом крепче всего… - она на миг запнулась, подбирая слова. – Спичка, мальчишка, которого водила за руку судьба, оберегая его, куда бы он ни пошел. Тая, душа Уклада, хранящая его и хранимая им. Младший Влад, Харон – и одного его прозвища достаточно, чтобы понять, что смерть смотрит на него сквозь пальцы. Гриф – проныра, сумевший подчинить себе разбойничью вольницу – в дни, когда любой другой, посягнувший на эту роль, всплыл бы в Горхоне с ножом в спине. Это невозможно, эн-Даниил, но это – есть. Узнай – не для меня, для города – как?
- Спичка? Гриф?.. - Данковский заморгал. - Подожди, они же все...
"Постой", шептал внутренний голос.
"Не делай поспешных выводов".
"Как же Тая, как же Влад? Ты про них ничего не знаешь".
- Нет. Не стоит, наверное, говорить, если я не уверен.
- Ты мудр, - синий взгляд скользнул за ветром, клубящим листья от крыльца к ограде, - и вернулся к Даниилу, теплый, но пронзительно печальный. – Конечно, это слишком сложно, чтобы дать ответ сразу – иначе я не просила бы твоей помощи. Возможно, если поговорить с ними, станет понятно, что соединяет звенья – в цепь.
Кривая улыбка на лице - один уголок рта поднимается, второй неподвижен.
- С Грифом поговорить вряд ли получится, - бакалавр серьезен. - Он меня пристрелит, не иначе.
- Грифу теперь не до этого, - тонкая, понимающая улыбка в ответ. – Но если уравнение решается и без него – кто станет жалеть? Нужно найти ответ. А какой неизвестной станет Гриф – первой, последней или отсутствующей – велика ли разница?
- Ты права, - кивок. - Хорошо, я навещу их всех; мы обязательно узнаем, в чем дело.
Замереть на секунду, еще не сойдя с последней ступени... взять за узкую ладонь и прижать к губам, на прощание.
- До встречи, Мария.
Она долго молчала, не отнимая руки. Ветер бездомным псом жался к ее ногам.
- До встречи, эн-Даниил. И помни - я слышу твое сердце.
Беззвучно закрылась дверь. Ветер, оставленный за порогом, обиженно заскулил - и отправился следом за Данковским.

[higf >>>]

Гаруспик. По следам болезни
(и везде встречающий меня Клюв)

Петля канатом заборов и каменными узелками домов захлестнула участок бывшей Степи, да так и не заковала его в пластинчатую броню мостовой. Город оставил небольшой кусочек земли, поросший травой – невысокой, уступающей вольным собратьям. Смоченные дождем листья падали между темными стеблями, ложась пятнами недолговечного червленого золота.
Идти было совсем недалеко – между хмурых жилищ, большей частью занятых Укладом. Здесь никого не было, и в этой пустоте казалось, что жизнь уже покинула город. Первый ее признак, впрочем, не обрадовал Гаруспика.
Темный нахохленный силуэт Исполнителя ждал Артемия – последним узлом на протянутом канате пути.
Беззвучно хохотало небо – уж не думал ли ты, увечный, обогнать его на этой дистанции? Не надеялся ли успеть первым и увидеть мальчишку не задетым обжигающим дыханием Чумы?
Беззвучно хохотало небо – до слез.
Вестник беды, укрывший под вороньей маской воронью душу, равнодушно взирал, как шагает по дороге фигурка-менху, нелепо припадая на правую ногу.
Дошагала – словно во сне, где шаги – единственное, что отмеряет время. Прошла мимо, стряхнув резким движением головы на темный балахон капли воды с волос. Скрипнула дверью – все еще незапертой. Да и чего уже бояться – теперь?
Холодом кольнул желтый взгляд, напомнив, как в затылок дышало смертью вороненое дуло ствола, заставляя вздох за вздохом ожидать вспышки. Кольнул – и остался с той стороны двери, закрывшейся с хриплым кашлем.
Хозяин выбежал навстречу, звонко щелкая подошвами, – быстрый, порывистый, совершенно обычный Спичка. Лишь веснушки словно бы выцвели на ярком лице – превратив мальчишку в глазастую тонконогую тень. Тень, отмеченную алыми пятнами на шее – и клювастым знаком у дома.
– Вот здорово, что ты пришел! – обрадовался Спичка. – Скучно одному сидеть, сил нет! На крыльцо сунулся, а там… этот. Как зыркнет!
Мальчик сумрачно шмыгнул носом, вспоминая неприятный взгляд клювоголового сторожа.
Улыбка осветила хмурое лицо Гаруспика – вызовом всему увиденному сегодня. Пускай птица-смерть – казалось, одинаковые Исполнители проклюнулись из яиц ее огромной кладки – свила гнездо в доме Влада. Пускай грустный напев протекает рекой через обиталище Таи. Но Спичка все еще прежний, словно язва зацепила его когтем, но дух ее не в силах пройти сквозь незапертую дверь. Пока не в силах. И за это пока – стоит бороться.
– Пусть зыркает, – хмыкнул Артемий. – Ничего, не клюнет. Но ты действительно лучше дома посиди. Книги какие-нибудь откопай, что ли – все веселее. А я тебе лекарство принес. Как положено – горькое, но ты же не боишься?
– Боюсь, придумал тоже! Я даже без воды могу, спорим?
Не дожидаясь ответа, Спичка сграбастал пузырек, выкатил на ладонь глянцевую капсулу и мужественно положил на язык. Несколько мгновений лицо его выражало довольство и гордость, затем брови сложились домиком, переносица отчаянно сморщилась, округлился рот, силясь залить вязкую горечь хотя бы воздухом.
– Фу, гадость! – прочувствованно выдохнул он, сглотнув отдающую хиной слюну, и хихикнул: – Я раньше думал, что лекарства специально такие противные. Ну... Чтобы никто не говорил, что заболел, а сам таблетку выпил и вместо школы – гулять до вечера... Правда, это давно было.
– Давно, – согласился Гаруспик. Все, что случилось до того дня, когда он встретил Стаха у Станции – было давно. – Не знаешь, как там дела у столичного доктора? Я его со вчерашнего утра не видел.
– А я видел вечером! – с бесхитростной радостью поделился Спичка. – Голодный он был и измученный, чуть с ног не валился. Но живой. А сейчас это, сам понимаешь, уже немало. Я его яблоком накормил, чтоб совсем не помер... – мальчик помолчал, вспоминая подробности. – Он, кстати, тоже про тебя спрашивал. Где ты можешь быть.
Подозрения слипались в уверенность, как рыхлый снег – в снежок. Вот только рука все не хотела его метать. Вот только точило, вопреки всему, неясное сомнение.
– Встретимся. А когда ты... Почувствовал себя неважно? – почему-то не хотелось произносить – заболел.
Тоскливая болотная зелень колыхнулась на дне карих мальчишеских глаз, словно Гаруспик задел тему, о которой было не просто неприятно или болезненно – невыносимо говорить.
– А я... нормально себя чувствую, – неуверенно выдавил паренек. – Ничего не болит, но... как будто внутри личинка зреет. Ты еще не ощущаешь, что она тебя ест, но точно знаешь, вот она, внутри. Можно накормить ее этой гадостью, – он кивнул на пузырек с капсулами, – и она будет спать. Но это ничего не меняет.
Время выдохами отмеряло секунды молчания. Спичка все глубже уходил в топкую тину своих мыслей. Затем, будто резко выныривая на поверхность, вздохнул:
– Ну так вот, – привычный золотистый оттенок глаз понемногу теснил муть из глаз, – засыпал я – личинки еще не было. А проснулся – сидит.
Артемий почувствовал себя неловко – будто нечаянно коснулся человеческой кожи раскаленным железом. И поспешил сменить тему.
– Пора мне. Надо идти – зелья из твири делать, – он подмигнул мальчишке. – Когда мы с неприятностями разберемся и появится время, я тебе как-нибудь покажу, как я это делаю.
Веснушчатое лицо вспыхнуло: сначала тоской, затем – интересом.
– Ладно, – Спичка вздохнул, шагнул к двери, провожая гостя. – Ты заходи еще? А то я от скуки раньше, чем от Песчанки, помру.
– Буду рядом – обязательно. Как же я без тебя? – менху усмехнулся.
Уходя к заводу, он впервые за этот день не чувствовал, что, подавая надежду больному, расплатился за это своей. Наоборот – после разговора с самым жизнерадостным из его Приближенных к нему вернулась уверенность. И даже оставленный позади мрачный страж сейчас не казался воплощением безысходности. По его маске скатывались обычные капли дождя.

[Genazi >>>]

Самозванка. Я-ты. Ты-я.
(А мы напоминаем, что экскурс по замечательным местам нашего города проводят Вуззл и Дженази)

”И когда нас выловят между строк, и когда нас выучат наизусть, и когда нас выговорят взахлеб, перепишут в ноты и станут играть – все закончится. Я им скажу, что скоро найду тебя и вернусь. Знаешь, им в голову не пришло бы, что я тоже могу соврать.”

- Екатерина Перченкова

Хорошо тебе в этом городе, сестра. Смотреть на лица и не замечать глаза, не слышать голоса, и смотреть куда-то… А они все ко мне тянутся, протягивают пальцы холодные, взглядами пугливыми меня сверлят, а все ведь из-за тебя. Все ведь из-за тебя – сладко, сладко говорится.
Все из-за тебя, сестра – видишь, вот я вскидываю руки и спускаюсь вниз, и по следам моим не растет гнилая трава, камни не ест язва, неживая вода не течет.
Все из-за тебя, сестра! Видишь, вот я поднимаю к небу глаза, и ночные облака не покрываются янтарной, гниющей коркой.
Все из-за тебя, сестра. Видишь, вот я иду вдоль улиц, и шаги мои тихи, и пусто, и никто не видит. И мне даже можно улыбнуться, так, как это сделала бы ты, но нет никого – кому уж мне тут улыбаться?
Если ты вдруг меня слышишь, если ты вдруг меня видишь, сестра – вот мои слова. Я обязательно найду тебя. Чтоб оставить след на правой щеке, и, если справедливость есть, ты повернешься ко мне левой.
Найдешь – шепчет в ответ листва. Горько шепчет, понимающе, без насмешки. Или я найду тебя, но это не важно, ведь я – это ты.
Важно, чтобы раньше тебя не нашла ночь. У нее острые пальцы – стальные, они тоже ищут тепла. Как ты. Как я. У нее острые глаза – они тоже могут видеть насквозь. Как я. Как ты. У нее острый нюх – она чует самую слабую – самую сладкую – дичь. Как мы.
Колышется туман, бросая к ногам сухие шкурки звуков, вырванных из паутины дворов: хриплое дыхание города, дробный топот, перекатывающийся по брусчатке, короткий вскрик. И вновь тишина, но уже другая. Оглушительная, зябкая, путающая шаги ватной тяжестью.
Куда же ты пойдешь в этой тишине, такой страшной, такой хищной?.. Слепо улыбается улица пятнами редких фонарей. Все улицы этого города давно знают – некуда идти девочке с улыбкой Мадонны.
Тишина, вязкая, холодная, выступающая ледяным потом впитывается в одежду, скрадывает дыхание. Слева шаг. Справа дыхание. Позади чей-то тяжелый взгляд. Впереди… нет, впереди пусто. Все еще, или пока только.
Я знаю, сестра – это только в твоих силах, идти вдоль улиц неслышной поступью. В твоих только силах отводить им глаза одним лишь взмахом ладони, дуть в лоб ядовитым дыханием, смешанным с ветром. Я не прошу твои тайны, мне не нужны твои силы – кроме одной. Позволь мне спрятаться.
Затаиться в тенях больших домов, стать частью местной промозглой ночи и закрыть глаза, чтоб не видели блеска глаз.
Позволь мне спрятаться. Я забьюсь в угол, я закрою глаза, я сожмусь в клубок. Пусть этот дом станет твоей ладонью, пусть эта тень станет твоим взглядом, пусть запах этой земли станет твоим дыханием.
Я не требую большего. Я не прошу твоей крови, мне не нужна твоя улыбка и кроющееся за ней бесстрашие.
Мне страшно. Но это нормально. Ты ведь и сейчас со мной рядом, правда?
Охрани меня этой ночью.
- Чем же мне укрыть тебя, сестра? – голос прорастает из тени, вкрадчивый, мягкий голос, знакомый до колкой дрожи в горле.
Следом за голосом тьму размыкает тонкая ладонь, плечо, лицо – и вот уже Клара смотрит в глаза той, кого звала, чью щеку грозилась отметить отпечатком ладони, чьей защиты просила.
- Чем же мне укрыть тебя? - повторяет она, и голос дышит безмятежностью. – Под этим небом не спрятаться ни тебе, ни мне. Зря ты ушла из Многогранника, Сестрица. Там ведь не бывает ночи.
- Если я возьму тебя за руку – ты исчезнешь, - почему-то понимание этого приходит так просто, так легко. Так исчезает сон, если ты пытаешься удержать его, так проходит сквозь пальцы туман, если ты пытаешься сжать его в горсти. – Ведь верно?
Пальцы тянутся к её ладони – взять с собой, увести в Многогранник, спрятать и спрятаться, чтобы не нашли. Сжать до боли свою-чужую ладонь и сказать глазами: «Пойдем со мной, только будь тихой, прошу, иначе - прогонят». Только бы дотянуться, только бы схватиться покрепче – все остальное будет потом, а сейчас…
- Меня не пустят, - качает головой не-Клара, но не отдергивает руки. Ладонь не растворяется в пальцах, гибкая, живая ладонь, из плоти и крови – только очень холодная. – А если бы и пустили – я теперь сама не вернусь. Нет мне там места, в этом фальшивом Зазеркалье. Но ты не бойся, я провожу тебя до самых ступеней.
Она отводит лицо, и темнота покорно сминается, готовая выстилать путь – ей и той, кого она поведет за собой.
Не пустят, я знала, конечно. Но если бы рядом была я, если бы мое слово против их, если бы мой взгляд и голос, и перезвон крючков на груди, то… Хотя, чего уж тут думать. Можно только покрепче сжать ладонь.
- Ты ведь его убила, тогда, - голос мой глух, и слышен как будто бы только мне. Вернее, так хотелось бы, чтобы только мне. – А я не могу тебя винить. Не могу разозлиться, и сжать ладонь так, чтобы пальцы твои, живые пальцы хрустнули, душу вытянуть крючками из тела…
И ведь все это нужно говорить себе – вот она, рядом, можно достать, порвать глотку себе-чужой. Где же ты, злость моя, холодная, поднимающаяся из глубин, сжимающая, душащая?
- Ты ведь его убила тогда, - голос мой сух, пуст, полый камешек стучащий по дереву. – А он ни в чем не виноват был, смелый маленький мальчик... Ты вообще слышишь меня?!
Крик тоже может быть тихим, и ладонь сжимается – и рука холодная и рука горячая, обе ведь должны стать теплыми… Но не становятся.
Ты (я?) ведь его убила тогда. Ты-я ведь его убила тогда. Ты и я его ведь убили тогда.
Взгляд скользит по улицам, пока не останавливается на каменном уродце, неживом Соборе, высоком и неприступном.
- Туда?
Улыбается. Смотрит. На мрачные гранитные стены Собора. На Клару. На мертвые листья, целующие цепочку следов. Улыбается и идет по ступеням, не отпуская руки, не позволяя остановиться, передумать, вновь повернуть к игле Многогранника с чудовищно раздутым ушком.
- Туда, - и в голосе отражается, переворачивается, обретает второй смысл и второе дыхание колючий тон Клары. Сухость – ласковым шелестом. Пустота – гулкой глубиной. – Я-ты убила его, - улыбка не тает в глазах. – А ты-я его спасла. Теперь твой глупый маленький рыцарь – навсегда твой.
Я тебе верю. Не хочу, не могу, но верю. Все дело в том, что себя можно обмануть хоть сотню раз – это ничего не изменит. Потому что ты – это ты. Верно?
- Рыцарь без принцессы – это грустно, знаешь, - я не оборачиваюсь, не смотрю по сторонам. Когда-нибудь, верю, ты обманешь меня, а я обману тебя. Но, наверное, не сегодня. – Зато он всегда сможет различить нас.
Она толкает дверь – и это завораживает, так легко, беззвучно поддается огромная створка касанию ее ладони. Будто мягким шелком выстелен ход, а петли пропитаны розовым маслом.
Темнота Собора – пустая, величественная, бездушная – принимает их в себя. Вздыхает на крыльце вороватая ночь, упустившая добычу. И руки – горячая и холодная – становятся теплыми.
Добрых снов, сестра.

Сообщение отредактировал Genazi - 17-07-2010, 2:03

[higf >>>]

Гаруспик. Разговор с прошлым
С Вуззль в формате дневника, и не только

По обе стороны узкого прохода дома впитывают с водой шелест листьев под ногами. Справа поднимается то ли обелиском, то ли надгробием башенка «Стержня». Мостовая отбрасывает неровный стук каблуков и палки. Раскрыло объятия перил навстречу крыльцо «Верб» – заходи, укройся от дождя. Дышит сыростью падающая листва, пахнет травами и тоской падающая вода.
Мимо.
Мимо побуревших кустов, мимо редких прохожих, мимо нахохлившихся домов, радующихся, что не их пока коснулась отпечатками кровавая рука мора.
Только в лавку заглянул Гаруспик, купил себе хлеба – перекусить в лаборатории, а заодно пожалел, что не прихватил ничего из дома. Кошелек его не отличался не то что толщиной, но даже припухлостью.
И снова в узкий проход мимо покосившегося забора, навстречу лязгающему даже сейчас заводу, навстречу железнодорожной насыпи.
Гулкие прежде рельсы встречали молчанием – они давно не слышали скрежещущей песни тяжелых составов, и эхо, хранимое в знойной прогретой стали, ушло. Выстудилось мелкой моросью, бежало, гонимое колючим ветром – ищи его теперь в степи. Ищи, не найдешь.
Меж заводских цехов-исполинов шептались травы. Впитывали маслянистый дух железа, качали его на тонких стеблях, сплетая со своим терпким, чуть горчащим ароматом, – и отпускали дальше. Гаруспик мог уловить в этой смеси ноту подсыхающего ковыля, пряную мелодию давно отцветшего шалфея, тонкое дыхание увядшей таволги – и в этой музыке гулким рокочущим барабаном звучал аромат твири. Твири, почти покинувшей предел, занятый человеком, нашедшей приют за чертой выросшего города – расплескивающей свой тяжелый дурман волнами, рождающимися далеко в степи и тающими к жиле Горхона.
Сейчас и здесь этот дух был силен – кто-то принес саму степь сюда, к железным чудищам заводов. Кто-то, кого очень ждал Гаруспик, и кто, хотелось бы верить, все еще ждал его.
Ждал не так, как безликие тени в одинаковых накидках, вездесущие, насмешливые и равнодушные. Иначе – с даром этой земли. Некоторые из менху, как говорил отец, гадали – была трава, которая не росла нигде более, проклятием Суок или благословением Боса Туроха. А может быть, подарком Матери Бодхо. Исидор не гадал – она просто была. Не гадал сейчас и Артемий – он вбирал дыхание твири, выравнивая собственное – перебраться через насыпь оказалось неожиданно трудно... Еще несколько шагов – из пелены дождя выныривают у исцарапанных дверей связки, укрытые куском плотной ткани. Это они распространяют запах, который в сентябре затапливает городок.
Уже достав ключ, Бурах обернулся и увидел одонга, стоящего неподалеку. Тяжелая, как запах цветущей Степи, коренастая фигура.
– Мать прислала травы, – и такой же, как Степь, безбрежный голос – гулкий, ровный. Ни вызова, ни покорности, ни различимой теплоты. – Земля уже обещала себя осени, и твирь не так густа – но мы принесем все, что сможем собрать.
Гаруспику всегда казалось, что пучины глаз одонхе глубже, чем у людей. Может быть, потому, что на гладком лице в них сосредотачивается почти вся индивидуальность?
– Я принял травы, – в тон Червю ответил Бурах. – Пусть кто-нибудь будет здесь – если понадобится передать настои.
Он не ждал ответа – заскрежетал ключом в замке. Дверь открылось легко, будто ждала.
Сухая, пыльная, пахнущая спиртом и травами тьма лаборатории приняла его жадно – впитывая и влажное дыхание улицы, и аромат свежей, только что срезанной степи, и звуки, несущие жизнь – скрипучий голос ключа, колкое шарканье, нервное постукивание палки… Зачадила лампа, добавляя к сплетению запахов тонкую струйку гари, а в негромкий спор звуков – трескучее ворчание разгорающегося огня.
Язычок забился в ней маленьким голодным зверьком, жадно поглядывая на сухие охапки в углу и еще влажные – с улицы. Но он был надежно заперт за стеклом.
Артемий аккуратно повесил просыхать вечно мокрую сейчас куртку и принялся подтягивать к перегонному аппарату пустые ящики, соорудив из них некое подобие табурета и тумбочки. Нога недвусмысленно указывала, что не собирается терпеть стояние в несколько часов.
Вскоре на втором ящике уже были разложены рецепты, а еще через некоторое время загруженное на полную мощность изобретение Исидора работало вовсю, а его наследник перелистывал бумаги. Он уже отметил несколько подходящих сочетаний трав, и сейчас скользил взглядом мимо записей «белая плеть – одна доля, черная твирь – две...», пытаясь отыскать нечто иное. Следы того, зачем звал Исидор своего блудного наследника – строки, предвещающие случившуюся беду. Следы трагедии пятилетней давности – строки, запечатлевшие беду. Следы на тропинках судеб Уклада, которые привели к тому, что вся тяжесть его судьбы легла на плечи Таи Тычик.
А еще он просто хотел вырвать у времени и судьбы то, чего лишился навсегда – последний разговор с отцом. Через невнятицу путаных строк, под бульканье в трубках – пусть.
Хоть так.
Ненумерованные листы бились в ладонях, как замерзшие птицы – Артемий согревал их своим теплом, касаясь тонких крыльев, изукрашенных отцовской рукой. Клокотали, заключенные в белую бумажную клетку, ломкие строки, метались меж страниц, не в силах найти себе место.
Где начинается полет этой стаи – и куда он ведет?
Гаруспик не знал ответа.
Листок, будто выхваченный из середины, обжег горячечным бредом:
"Чума пропитала Землю и пожирает людей горстями. Безжалостный, черный карантин – единственное оружие на сегодняшний день. Но он должен выжить. Выжить во что бы то ни стало. Сколько же мертвой каши придется сварить, чтобы это гигантское сердце продолжало биться?"
Казалось, что на слове «он» ручка впилась в бумагу сильнее, словно спеша продавить. Он? Кто?
Артемий провел рукой по лбу, стирая едкие капли пота, и попытался оживить воспоминания десятилетней давности – где еще можно нащупать ответ? Прошлое играло в театр теней, смеясь над менху. Нет, не было, пожалуй, в городе человека, ради которого Исидор Бурах пошел бы на все. Гигантское сердце... Сказал бы так отец о ком-то?
Особенно сильное бурление прервало мысли. Гаруспик поднялся и сменил ведерко, куда стекал готовый состав, поменял травы. Все это время оставленный листочек неслышно звал, пытался что-то шепнуть. Он мог бы о многом рассказать, если бы знал иной язык, кроме начертанных человеческой рукой символов.
Если бы.
Вернувшись к записям, Артемий принялся искать дальше – продолжения ли, начала...
Следующая страница целиком была исчерчена короткими, скомканными пометками: знакомые уже названия настоев, каждое из которых тянуло за собой цепочку имен и – приговор. Заражен. Заражен. Заражен. И редкими проблесками надежды – Здоров. Неуверенно, бледно, без нажима – с проглядывающим сквозь буквы бессильным “пока”. Тогда, во время первой вспышки, отец оценивал действенность сочетаний трав единственным возможным путем – и люди становились его добровольными подопытными, и ложились в журнал сотнями горьких отметок.
Артемию повезло хотя бы в этом. Ему не пришлось долго тыкаться вслепую, отметая настои, которые больше калечили, чем защищали, выискивая единственно верное. Тот листок, что он нашел несколько дней назад – скупая выжимка, зерно истины – содержал только те рецепты, что отец счел подходящими. Сегодня, перебирая взглядом цепочки имен, намертво связанных с отцовскими рецептами, он видел, какой состав действительно давал серьезную защиту.
Стебель черной твири. Стебель бурой. И два – савьюра.
В другое время он проверил бы многое сам, поискал новые сочетания, но сейчас не было этого – другого – времени. Даже то, единственное, которое есть у каждого, утекало вместе с падающими из змеевика каплями.
Савьюр кончится раньше – и пусть. Еще много, и не время отмерять запасы. Каждый листок, возможно, равен жизни. Каждый не заболевший – живое звено цепи, ограждающей очаги болезни. Чумы, рвавшейся к чьему-то гигантскому сердцу.
Мог ли отец сказать так об Укладе? Сомнение прочертило морщину на лбу, но другие предположения были еще дальше от его собственного сердца.
Новый лист обжег пальцы нервными крючками букв.
“Я совершил ошибку.
Я добился отсрочки, но какой ценой?!
Удург выживет – на этот раз – и люди перестанут умирать. Язва отступит, и яд ее впитается в землю. Язва отступит – чтобы вернуться. Потом, когда нам уже нечем будет ей возразить.”
Следующие строки были вымараны, и за вязью резких росчерков Гаруспик сумел разобрать лишь несколько слов. Вновь повторяющееся, странное, звучащее утробной степной памятью – удург. Знакомое, отдающееся ритуальной болью в подреберье – Жертвенная кровь. И отчаяние, перед звучанием которого оказалась бессильная вязкая мешанина росчерков: Безнадежно.
Дальше почерк становился рваным и злым, будто вызов – самому себе, всему миру.
“Не важно. Время еще есть. Мы немало заплатили за отсрочку, и должны – обязаны! – ей воспользоваться. Я буду искать, чем встретить ее.
Если же не найду… Прости меня, сын мой. Эта тяжесть ляжет на твои плечи. Вся тяжесть моей ошибки. Весь груз моего….»
Белизна кромки отрезала окончание фразы.
Вот так.
Разговор, которого хотел Артемий, состоялся. Долгожданный – и неожиданный. Невольно он закрыл глаза – и увидел отца. Исидор Бурах, менху и целитель, сидел на ящике у стола совсем рядом, за спиной. Он только что обронил ненужный листок, и тот чудом удержался на краю, не спорхнув в скопившуюся пыль. Низкий голос звучал глухо из-за того, что знающий линии уронил голову на руки, глядя вниз, на грубо оструганные доски. Спина его сгорбилась – сын никогда не видел отца таким, и не слышал неровного скрежета с трудом перебарываемого страха перед будущим в голосе.
Наследник ловил слова – роняемые тжким грузом, неразборчивые, затихающие. Умиравшие в воздухе и во времени. Удерживал каждый звук, пытался разглядеть лицо, но мешала туманная дымка перед сомкнутыми веками.
Не выдержав, Артемий вскочил и обернулся. За столом никого не было. Ниточка оборвалась.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Нити сходятся.
(Клюв в роли себя и Младшего Влада)

Мир изменился.
Неуловимо, тонко, словно надорвалась одна ниточка в затейливой паутинке, - муха все равно попадется, но узор уже другой. Ветер пел иначе, захлебываясь переливами невидимой флейты. Мостовая под каблуками ботинок отзывалась по-другому, приветливо прогибаясь навстречу.
Уже не чужой, не незнакомый город. Почти родной. Самую малость.
Всего лишь потому, что где-то там – она, и теперь все не так, все лучше, обязательно будет лучше.
Осталось победить чуму – и все будет хорошо. Такая мелочь. Бакалавр Данковский улыбнулся – не горько, не насмехаясь над самим собой, но искренне. Все будет хорошо.
Первым делом Даниил решил навестить младшего Влада Ольгимского – его странный дом, с забитыми наглухо ставнями, был совсем близко, через мост. Проходя мимо колодца, бакалавр не удержался от вздоха. Их с Артемием крестовый поход по тоннелям представлялся сейчас невообразимо глупым.
Ветер, что всю дорогу брел за Даниилом, заметая его следы рыжим хвостом листьев, отстал. Завертелся у колодца, заглянул в слепой зрачок бездны – все лучше, чем взлететь на крыльцо и увидеть…
Черная птица.
Казалось, Клювоголовый явился сюда, чтобы настоять на встрече – крайне неприятной встрече - которой Бакалавру удалось избежать раньше, возле дома Каиных.
- Парад планет, - странно прокомментировал мрачный вестник появление Данковского. Желтый взгляд блестел колючим удовлетворением. – Зачем пришел? Позаботиться о страждущем? Опоздал, до тебя позаботились.
- В самом деле? Да быть не может, - в голосе бакалавра угадывалась ирония. - Впрочем, я не заботиться пришел, а так, повидаться. Побеседовать. Порассуждать на философские темы, если угодно...
Он пригляделся к сверкающей клювом маске, с прищуром - не проглядывает ли где часть лица. Не проглядывала.
- А я все думаю, - добавил он потише, - это ты один такой на весь город, просто шустрый, или вас много, но все одинаково нахальные? Тоже философская тема, между прочим.
- В твоем положении, - клюв доверительно приблизился, прозрачным медленным дымом выдыхая насмешку в лицо, - беседовать на философские темы - непозволительная роскошь. Песок-то бежит, часики тикают…
- Вот и подвинься, - нетерпеливо взмахнул рукой Даниил, - не задерживай. Мне сегодня еще двух таких же, как ты, повидать придется.
- Не задерживаю, - Исполнитель отступил, склонив увенчанную маской голову – с шутовской подчеркнутой почтительностью; прорези глаз источали яд. – Не смею.
Вздрогнула дверь от ледяного дыхания, текущего словами. Вздрогнула и поспешила закрыться, оставив за спиной насмешку и холод, небо и листья – всё.
Бакалавр огляделся, войдя в дом: одна комната, не разделенная никакими перегородками, довольно унылая, деревянные балки тут и там, как остов разрушенного корабля – или как скелет давно мертвого животного, с голыми ребрами. Недострой (и почему это наследник Ольгимских обитает здесь?). Запах штукатурки.
И болезни. Запах, который невозможно разложить на составляющие. Запах, который невозможно спутать ни с каким другим.
На тумбочке возле кровати - распечатанный пузырек с антибиотками и ополовиненный стакан.
Сам хозяин спал рваным, тяжелым сном, оттеняемым резкими свистящими выдохами - словно легкие пытались вытолкать, вышвырнуть из себя чуму.
Данковский нашарил во внутреннем кармане пузырек с таблетками, найденный утром. Там было всего несколько желтых капсул - и одну он немедленно извлек, вытряхнув из упаковки, и проглотил.
Теперь предстояло сделать то, чего совсем не хотелось...
- Влад, - позвал он. Сначала тихо, потом повторил уже громче: - Влад! Очнитесь...
Ладонь осторожно легла на плечо больного.
Ольгимский открыл глаза. Взгляд его, против ожидания не затянутый мутной пеленой боли – тревожный и цепкий взгляд – скользнул по комнате и остановился на госте.
- Даниил, - а вот голос звучал простуженной трубой. Влад закашлялся, прогоняя колючий хрип. – Мы не все обсудили... вчера?
- Прости, что тревожу, - бакалавр поджал губы, выказывая искреннее сожаление, - мне надо узнать, как ты заболел. Я не отниму много времени... давай, подам воды?
Влад мотнул головой, то ли отказываясь, то ли благодаря.
- Не надо воды, - потрескавшиеся губы выцеживали слова медленно, по капле. – В горло не лезет. Я дотянусь сам, если будет нужно.
- Значит, ты не так плох, - усмехнулся Даниил. - Слушай вопрос. Когда впервые почувствовал себя дурно? И с кем общался до этого?
"Давай", думал врач, "скажи, что не он". Была одна вещь, слышать которую он не хотел.
- Как заболел… - горькая усмешка надорвала натянутую кожу возле рта. – Как заболевают этой гадостью – все?! На сотни счет идет, скоро за тысячу перевалит…
За внезапной вспышкой – пепел молчания. Словно силы сгорели тонким хворостом, и теперь, чтобы запалить огонек – даже самый слабый – нужно найти лучину. Сухую лучину в насквозь промокшем лесу.
- Ночью проснулся, подумал, воздух вокруг горит. Ан нет, не вокруг. Внутри. Сразу понял – она, - Влад все-таки потянулся к стакану, пергаментные пальцы сомкнулись на грубом стекле. – Общался… да много с кем. В лавку ходил, затем к Ларе. Со столичной знаменитостью познакомился, кстати, - короткий кивок Бакалавру и такой же короткий глоток, комком прокатившийся по горлу. – Потом навестил С..Сабурова… - свистящий выдох на последнем слове можно было бы принять за спазм, скрутивший связки – если бы не бешенство, полыхнувшее в глазах. – Артемия там же повстречал. Всё, пожалуй.
Утомленный длинной тирадой, Влад прикрыл глаза.
- Артемия, значит, - Данковский поморщился, потом прикрыл глаза и заставил себя сосчитать до пяти, медленно.
Не делать поспешных выводов. Это не напоминание, это закон. Однако сон и пророчество пани Катерины настойчиво убеждали бакалавра в том, в чем он и сам уже давно готов был убедиться.
- И... как выглядел Бурах? Он был здоров? Или, может, несколько не в себе?
- Здоров? - дрогнули сухие веки, взгляд кольнул удивлением. – Думаешь, у него тоже?.. Да нет, не может быть. Он заходил сегодня... Таблетки принес.
- Похвально с его стороны, - кивнул Данковский, - но у меня есть серьезные опасения, что он разносчик заразы. Из тех, кто встречался с ним в последние дни заболели как минимум трое, включая тебя - а я ведь еще остальных не проверил.
"Минуточку!" - попросил назойливый внутренний голос.
"Да ведь ты сам с ним встречался!" - напомнил внутренний голос.
"Интересно, здоров ли ты, Даниил?"- насмешливо спросил он. И Данковский невольно вздрогнул.
- А почему ты сказал "не может быть"? Когда я тебя видел, тоже не подумал бы, что на следующий день сляжешь.
- Не знаю, - Влад устало мотнул головой, тяжело сглотнул вязкую слюну. – Это как-то… не укладывается. Не знаю.
Рука Ольгимского, все еще сжимающая стакан, дернулась.
Расплескавшаяся вода расходилась по темной одежде пятном – будто кровь.
В глазах все отчетливее колыхалась туманная пелена.
- Хорошо... я узнал, что хотел. Спасибо тебе, - Даниил помолчал немного. - Помощь точно не нужна?
- Точно.
Хриплое обессилевшее эхо обронило отголосок слова под ноги, покатило к дверям, замерло у порога – выпустишь? - просительно, немо.
- Тогда поправляйся, - бакалавр кивнул на прощанье. - Уж ты-то сможешь, я верю.
И вышел наружу. Клювастый страж на крыльце не снизошел до беседы. Нахохлившись, ловил капли дождя, поглядывал в небо – и привычная желтизна в прорезях глаз казалось потухшей. Пустой.
Мертвой.

[higf >>>]

Гаруспик. Смерть по линиям
(С кем? Клюв - он и есть Клюв)

Настоящее напомнило о себе требовательным всхлипом настаиваемой твири. Тряхнув головой, Гаруспик перелистнул еще несколько страниц, но там были лишь заметки по лечению, и отнюдь не только Песчаной Язвы. Этого следовало ожидать... Отец вряд ли вел дневник в обычном смысле слова, и то, что часть мыслей вырвалось на бумагу, показывает, как Исидор был потрясен тогда.
Ведерко почти наполнилось, и Артемий поковылял с ним к двери, открыл ее, проверяя, на месте ли одонг.
Ветер гонял по Заводам мелкий мусор и забавлялся со стебельками, пробивающими утоптанную землю. Червь метнулся навстречу, будто и он был игрушкой ветра – легкой, послушной игрушкой.
– Травяной настой? – взгляд странных, нечеловечески круглых глаз, прильнул к ведру, словно уже пил эту пряную целительную горечь.
– Да.
Артемий оставил палку прислоненной к столу, и теперь с полным ведром удерживал равновесие, почти на одной ноге. Не хватало еще менху шлепнуться перед одонгом. Степь не любит слабых, лишь иногда терпит. Обычно недолго.
– Будет еще, – продолжил он. – Приходите. Этого – нельзя пить много и не пей по дороге. Передай Матери – разлить по бутылочкам и выдавать понемногу. Не забудешь?
Строгий вопросительный взгляд уперся в Червя, казалось, даже чуть надавил.
Одонг кивнул, легко принимая драгоценную ношу. Тяжелый взгляд менху увяз в его невозмутимости, как в зеркале – не царапая, не пугая, отражаясь равнодушно и холодно. Следующий порыв ветра сдернул червя с места – большими скачками он несся прочь, и железнодорожная струна гудела, откликаясь на его бег.
Гаруспик проследил, как темная фигура мелькнула на фоне подпирающих серое небо труб и, уменьшившись, растаяла. Он медленно, не спеша вдыхал прохладный воздух. Ветерок из Степи смахнул капли пота с небритых щек и затих, опасливо заглядывая в город через насыпь.
Где-то здесь билось гигантское сердце того, кого отец называл удургом. Сколько же травяного настоя придется сварить, чтобы...
С кривой усмешкой Артемий вернулся в пропитанное паром помещение.
Гаруспик шел к столу, и тишина ползала вокруг него на брюхе, ежеминутно вздрагивая – от неровного звука шагов, от гулкого дыхания, от редких капель, которые ронял остывающий дистиллятор.
Когда за спиной открылась дверь, тишина взвизгнула и выскользнула вон. Наполняя убежище влажным шелестом плаща, гость проводил беглянку коротким взглядом. Хмурый клювоголовый гость.
Бурах обернулся на шум, и рука невольно скользнула к лежавшему на столе ножу прежде, чем он заметил блеск на медном клюве. Потом с неохотой отпустила рукоять, и та тихо стукнула деревом по дереву. Тебе надоело меня встречать, и ты пришел сам? – хотел спросить он. Что тебе нужно? – хотел спросить он. Ты решил занять пост у моих дверей? – хотел спросить он. А еще хотел знать, почему несущие вахту Исполнители говорят так, словно им диктует слова кто-то один. Почему они непохожи на волонтеров в костюмах, который носил и он сам. Почему?.. Но все это, не в силах уместиться в словах, вылилось в один вопрос:
– Ты кто?
Глаза Гаруспика невольно сузились, а черты лица окаменели, словно тоже пытались уподобиться маске.
– Не узнал? – гулко хмыкнул гость. – И хорошо. Не ты один.
Рука, появившаяся из складок плаща-накидки, не без труда стянула с головы клювастую маску. Под маской обнаружилась взъерошенная голова Станислава Рубина.
– Как они в этом дышат, ума не приложу, – свободной рукой Стах откинул волосы со лба, усыпанного мелким бисером пота.
– Может, им не надо дышать, – Гаруспик коротко засмеялся собственной невеселой шутке, разряжая мгновенно возникшее напряжение. – Стоят себе... и не дышат. Представляешь?
К концу фразы собственные слова уже не были смешны, и Артемий поспешил добавить:
– А я тебя искал, Стах.
– Я знаю, – кивнул Рубин, продолжая избавляться от надоевшего костюма. Маска полетела на пол, намокший плащ небрежно накрыл нагромождение ящиков, – получил записку от Спички. Еще до того... – он на мгновение смолк; рот искривился горькой ломаной линией. – Шабнак задери, ну как же так?! Ведь заговоренный же мальчишка, в любую щель пролезет, из любой петли вылезет!
Рубин нервно метнулся по тесной клетушке лаборатории – два шага вперед, два шага назад. Затем зло тряхнул головой, остановился.
– Я был у себя, смотрел записи, что ты оставил. Если в мертвых тканях бактерия сохраняет активность не больше часа... – Стах криво усмехнулся, – выходит, самое безопасное место нынче – мортуарий?
– Выходит, так, – сжал правую руку в кулак Артемий. – Только не превратишь же город в одно... «безопасное место». Здоровых можно переселять туда, где накануне прокатился мор. Не знаешь – сегодня были вспышки?
Гаруспик ничего не ответил на слова о Спичке – ему не хотелось делиться с Рубиным своим тяжелым подозрением. Да он и сам хотел бы, чтоб эта история оказалась нелепой ошибкой.
– Видел, что оцеплено Седло. Наверняка и еще где-то есть, но расспрашивать мне, сам понимаешь, с таким маскарадом не с руки, – Стах качнул головой в сторону валяющейся неподалеку маски. – Переселять... Не уверен, что это выход. Болезнь может быть неразличима на ранних стадиях, а при сильном иммунитете – организм способен сопротивляться достаточно долго. Долго, разумеется, по общим меркам – но тем не менее. И даже если предположить, что мы найдем способ отделить здоровых от кажущихся здоровыми – запереть их? Это же люди, менху... – то ли горечь в словах, то ли гордость. – Люди. Они не могут сидеть в загоне. А оцепить каждый район, засадив в резервации отдельно больных, здоровых и вероятных носителей, перекрыть каждую улицу, каждую дыру в заборе – у Сабурова не хватит патрульных.
– Отец ведь смог изолировать заразу, – возразил Бурах, продолжив про себя – «А я – нет». Не упреком – упрекать было поздно. Просто факт.
– Смог, – кивнул Рубин. – Он многое мог, твой отец, но что-то из этого – приходит только с годами. Опыт. Мудрость. Но порой мне кажется... – неуверенная дробь пальцами по столешнице заполнила паузу, – что тогда было еще что-то. Какой-то груз, который Учитель нес в одиночку. А карантин – оставил печать на всех нас.
Гаруспик не стал спрашивать Стаха об удурге. В нем окрепла уверенность, что ученик отца ничего не знает об этом. Он не пытался подкрепить это чувство – просто видел, что не по этой линии нужно вскрывать словом. Присев на заскрипевший ящик, Бурах кивнул гостю в сторону другого.
– Что-нибудь узнал? Каины до сих пор ищут тебя?
– Ищут... наверное. Не очень хочу проверять. Не сейчас. Там кое-что важное, особенно в свете твоих последних выводов. Смотри, – Рубин не стал садиться. Шагнул к Артемию, склонился, доставая записи. – Вот твои пробы зараженной крови: живая и мертвая. А вот это – Симона Каина. Сравни.
Рядом с набросками, сделанными вчера рукой Бураха, лег другой лист. Жадная ветка бактерии, густо облепленная эритроцитами в образце живой крови и съежившаяся, размагниченная, пустая – в образце крови мертвой, на рисунке Рубина выглядела иначе. Некоторые щупальца-отростки еще тянули к себе красные кровяные тельца, но большая часть – топорщилась иглами в пустоту.
Пальцы Артемия с неожиданной силой сжали край бумажки. В душном, густом воздухе ему вдруг стало холодно – будто зима властной ледяной рукой отстранила осень. Глаза не хотели верить увиденному
– Постой... Что ты хочешь сказать – он не живой, не мертвый?! Я ведь сам... – Гаруспик сглотнул, вспоминая запятнанный блеск ножа и извлеченную печень.
– Он был не живой и не мертвый, – с тоскливой обреченностью поправил Стах. – Теперь-то уж – какие сомнения... Моя вина. Моя затея.
Избегая взгляда Гаруспика, он отошел к ящику, грузно опустился.
– Не понимаю, как такое возможно: дыхания – не было, сокращения сердца – не было. Но кровь выглядит так, словно организм все еще борется с болезнью. Я вчера проверил образцы с ледника – до сих пор! – Рубин снова смолк, усмиряя бушующее внутри пламя.
Гаруспик работает, как одержимый. Красные линии будто сами появляется на теле, и оно раскрывается навстречу стали. Руки в перчатках рассекают густую сеть вен и артерий и выдергивают остановленное Песчанкой сердце. Небьющееся. Не живое.
Не мертвое.
– Это я его убил, Стах, – холодная рука сдавила горло, превращая голос в хрип. – Я убил бессмертного Симона Каина. По линиям.
Кулаки вновь инстинктивно сжались.
Он привык бороться. Умел постоять за себя в студенческой потасовке или врезать по зубам мерзавцу, пытавшемуся обидеть девушку. Отлично орудовал скальпелем, вскрывая загноившуюся рану или вырезая аппендикс. Можно было потерпеть поражение, да, но совсем иное – когда твои же дела оборачиваются против тебя.
Куда здесь нанесешь удар, и кто будет сплевывать кровь после него?
– Вина... – в пространство проговорил Стах. – Вот тот груз, что каждый несет в одиночку. По каждому – своя плеть.
Вязкое молчание текло по воздуху, впитывая оседающий твириновый пар.
– Пусть, – Рубин вскинулся. – Я готов ответить, но не раньше, чем сделаю все, что смогу. Действовать надо, действовать! – он вскочил. Снова зашагал, рассекая широкими шагами комнату. – Она борется с болезнью... Его кровь до сих пор борется. Что же в ней такого особенного? А что если...
Рубин замер, боясь спугнуть случайную мысль. Глубоко вдохнул, медленно повернулся, взглядом прожигая перегонный куб.
– Что если добавить ее в это твоё пойло?..
– Мертвая каша? – на ходу поймал мысль Артемий. Пружинистым движением, опираясь не левую ногу, встал. – Да, такой еще не было! У тебя кровь с собой?
– Немного, – пробирка с плотно притертой пробкой блеснула алым. – Если что-то выйдет, к вечеру принесу с ледника остатки.
Пальцы Гаруспика осторожно и плотно сомкнулись на стекле. Он бережно поставил бутылочку рядом со вторым агрегатом отца, поменьше. Маленьким черпачком он аккуратно зачерпнул дымящуюся жидкость и слил в воронку. Через другую трубочку добавил половину крови, смерил на глаз и решительно влил остальное.
– Пусть настаивается. У меня есть мертвая каша из крови обычного зараженного, – плотное стекло стукнуло донышком о стол, – потом сравним. – Ты где обосновался, кстати, если не секрет? А то прежним путем уже не сыщешь, – Артемий нахмурился, вспомнив визит к Спичке.
– Знать бы еще, как сравнивать, – лоб Станислава разрезали две глубокие морщины. – Обосновался... Не поверишь – на Станции. Народу там мало, спокойно. Холодно только ночами, ну и лабораторию не устроить. Все равно приходится к себе наведываться.
– Как сравнивать... По науке, как говорили наши профессора, и сказал бы ойнон Данковский, наверное, – в голосе Бураха прорезалась ирония студенческих времен, – надо проводить лабораторные исследования тканей, химический анализ, опыты на крысах... А сейчас я скажу – проверять надо, – и тяжело добавил: – На людях.
– Опытным путем, значит? Впрочем, не до сантиментов. Только много ли из этой пробирки получится – на одного-то хватит? Я схожу за... материалом.
Рубин закутался во все еще влажную робу, с видимым отвращением поднял маску.
– Скоро буду, – голос, искажаемый медью, звучал незнакомо и жутко, словно даже само облачение Исполнителя накладывало незримую печать на того кто, рискнул его надеть.
– Не закрывай дверь, – Бурах сделал глубокий вдох. – А то воздух сейчас такой, что хоть Андрею продавай.
Клювоголовый – сейчас его невозможно было назвать иначе, так велико было сходство, сквозившее в каждом движении – оглянулся на пороге. Кивнул и медленно растворился в дожде.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Цветы смерти.
И меня пролистав, ты под утро уснешь; что ты мне запоешь, от заразы устав?...(с)
и Вуззль


А город жил. Истерично, взвинчено и будто бы напоказ. Люди спешили куда-то – так, словно и вправду еще оставалось куда спешить. Словно не лопнули разом все нити в тот день, когда была объявлена чума. Словно мир не рухнул – и чтобы он продолжал стоять, нужно заполнить его повседневностью до краев. Ходить на прогулку и в лавку, на работу и к соседке за солью. Не запирать детей, не прятать от страшной участи – пусть бегают, играют в свои непонятные игры, наполняют переулки птичьим гомоном. Лишь бы она не подумала, что уже победила.
Слезы дождя то высыхали на бугристых щеках мостовых, то вновь чертили влажные дорожки; день переглядывался с сумерками. Город – жил.
От Влада Данковский отправился к маленькой Тае - прошел по рельсам, поросшим густой травой. Ее тяжелый запах давно уже стал привычным, однако в голове все равно начало гудеть. По пути навестил ту лавку, у которой его поймал давеча Спичка...
Страшно было видеть детей - больными. Страшно был думать о том, что если вдруг Язва одержит верх - они никогда уже не станут взрослыми.
И этого допускать было нельзя.

- А семена я сегодня бросил в землю , - сказал Матери бакалавр. - Дождь прибил их к земле - надеюсь, прорастут.
- Спасибо, - улыбнулась кареглазая Тая. – Хорошо бы там получился настоящий ковер из цветов! Но ты ведь… пришел не для того, чтобы меня порадовать?
- Нет. Я пришел задать очень важный вопрос. С кем ты общалась до того, как заболеть?
- С тобой. С Укладом. Со Служителем. Но почему ты спрашиваешь?
- Потому что, если только я не ошибся, заболели все, кто недавно общался с сыном Исидора Бураха. Влад, Гриф, мальчишка-песиголовец, ты, Спичка... - он потер переносицу двумя пальцами. - Понимаешь, что это значит?
"Только плохое", - ответил он на свой вопрос мысленно, но вслух того не сказал.
- Может, значит что-то, а может быть, и нет. Ниточки так запутались – никак не поймешь, - вздохнула она тогда.

Когда Даниил уходил, окна дома смотрели вслед – печально и понимающе. И так же – печально и понимающе – смотрела из-за стекла Тая. Как будто у нее и у этого мрачного дома была одна душа на двоих.
К Спичке ему идти не хотелось. Была на свете одна вещь, которой бакалавр Данковский боялся, - война, - и две вещи, которые он ненавидел.
Слабость, болезнь, - и смерть.
Веселый, живой, мальчишка (вспомнилось сразу: "Вы будете чуму побеждать, а я… я буду помогать побеждать, да?"), который только вчера выглядел совершенно здоровым - в чем у Даниила не возникало никаких сомнений - теперь носит в себе Песчанку.
Даниил, наверное, готов был уже поверить в Бога - лишь бы не видеть, как умирают эти люди. И дети.

- Как умудрился-то? - качал головой Даниил, разглядывая заострившиеся, будто подточенные чумой черты мальчишеского лица. - Выкладывай, где лазил, что делал, с кем разговаривал.
- Ну вы и спросили, - снисходительно фыркнул в ответ Спичка. - Проще сказать, куда не лазил. В бойни вот не лазил… Не пускают потому что. И на кладбище еще не ходил, чего там делать. В чумные районы старался без нужды не соваться. А так – везде побывал. А уж с кем разговаривал – и до утра не перечислить!
- Вот что скажи - с Артемием сегодня разговаривал? - бакалавр замер в ожидании ответа.
- Ага. Он мне вон таблетки принес. А вы что же – так и не нашли его?
- Не нашел. Вот решил, может, ты мне поможешь. Куда он отправился?
Знать бы еще, мысленно сокрушался он, что делать с менху и что говорить ему при встрече.
- А я что-то не спросил, - казалось, Спичка и сам удивился подобной оплошности. Как это, он – и не спросил?.. – Если дома его нет – может, на заводах? Там у Деда была эта… Лаборатория, вот.
- На заводах... - машинально повторил Данковский. - Ладно. Схожу и туда, и туда - тут по дороге. Спасибо, парень. Ты тут... держись, понял? Что-нибудь еще нужно?
- Хм... – хитреца, выглянувшая из глаз, подсветила веснушки, сделав мальчишеское лицо шкодным донельзя. – Есть одно дело... Хотя нет, вряд ли. Вы же не сможете незаметно подсунуть шутиху под плащ тому зануде, который у дверей? Вот была бы потеха!
- Совершенно согласен с вами, коллега, - Данковский еле сдержался, чтоб не прыснуть, - но боюсь, что не смогу. Ростом я для этого великоват... вот тебе в самый раз было бы - так что ты поправляйся, возьмем с собой шутих побольше и пройдем по Городу - эти птицы у меня самого уже в печенках сидят!..

Когда бакалавр выходил из домика Спички, на душе у него было совсем погано.
Три дома, отмеченных черными галочками клювастых вестников. Три сердца, тронутых дыханием чумы. Три разговора, наполнивших душу полынной горечью.
Сколько их будет еще?
Усмехнулось небо, бросив в глаза сотканную из капель картинку: умирающий город. Красная плесень повсюду. И у каждого – у каждого! – крыльца темный силуэт Исполнителя. Даниил идет сквозь их мрачный строй, как по живому коридору, и желтые взгляды прицелом скрещиваются на его затылке. В этот прицел не выстрелит никто и никогда, потому что – зачем?.. Кто казнит тебя лучше, чем ты сам, живой в мертвом городе?
Дом Исидора Бураха был наглухо заперт - ни малейшего следа чьего-либо присутствия. Он стучал в дверь, в окно, но никто не вышел, не отозвался.
Значит - дальше, к Заводам.
"Иди", шептал дождь, "иди".

[Genazi >>>]

Самозванка. Хлеб насущный.
(Хрррр...)

Тонкие нити снов сплетались в черное глухое беспамятство – одна к одной. Тонкие нити дыхания перевивались упругим жгутом, не разобрать уже – одно, два, или это и вовсе холодные губы Собора мерно роняют хрупкие выдохи.
Ночь отступала. Огрызаясь, скаля зубы в рассвет, медленно ползла по улицам, припадая к брусчатке. Утро било по оскаленной черной морде жгучим хлыстом. Утро настигало в низких подворотнях и в тесных комнатах домов, щуривших сонные окна – всюду. Задыхаясь на пологих ступенях Собора, изодранная в клочья темнота, проскользнула под дверью и затаилась меж каменных скамей.
Спи, шептала ночь. Спи, утро никогда не настанет – не для тебя, не здесь.
Где-то над степью за громоздкой грядой туч катилось солнце - и его мутный, почти слепой взгляд пророчил полдень.
Где-то. Но здесь – ночь баюкала Клару, и тонкие нити снов плели и плели свое беззвездное полотно.
Это несправедливо, что лекарство ото сна еще не придумали. Это несправедливо, что ночь лживыми посулами уговаривает тебя отдать ей драгоценные кусочки своего времени, и даже более того – своей жизни. И даже более того – своих возможностей.
Стеклышко изумрудное – ты могла бы вставить его в витраж, и Город пророс бы зеленью, пробились бы сквозь камни мостовых первые стебли, увенчанные стеклянными бутонами.
Стеклышко пурпурное – ты могла бы посмотреть сквозь него, и увидеть кровь и плоть этой Клетки, почувствовать мерное и тяжелое дыхание земли под твоими ногами.
Стеклышко янтарное – положив его под язык, ты услышала бы, о чем шепчутся листья и почему плачут здешние деревья.
Это несправедливо, что лекарство от времени еще не придумали. Ведь возможно, тогда бы ты нашла то самое стеклышко, которое можно сжать в кулаке до боли и выступившей из разреза кровью исцелить мучимых, успокоить испуганных, утереть глаза плачущим.
Клара проснулась - сон не принес ей отдохновения, оставив после себя лишь смутное желание сделать что-то. Хоть что-нибудь…
С тихой улыбкой встала напротив та, что обняла вчера холодной ладонью жаркие пальцы; та, что вывела из страшной ночи в ночь пустую и спокойную - Сестра.
- Что же, ты готова уже бежать куда-то, гнаться за этим своим ускользающим временем, исцелять страждущих своей кровью?.. А о тебе и позаботиться некому – даже ты сама не умеешь. Только я, я одна. Я ведь люблю тебя, Сестрица, - слова иссохшими травинками шелестели по полу.
Самозванка оглянулась на двери Собора – уходящее время, исчезающие возможности требовали от неё бежать прямо сейчас, искать выходы и находить решения, но…
- Я голодна, - невпопад ответила она, прижимая руку к пустому животу. – Меня мучает жажда. Наверное, и тебя тоже. Пойдем. Скорее.
Мысли её путались, речь поневоле становилась обрывистой – длинные фразы и сложные предложения вытеснял краткий и сжатый императив. Пойдем. Скорее. Быстрее. Сделаем. Сейчас. Прямо сейчас.
Заворочалась под ногами тьма, встрепенулась тревожно – куда? Из благословенного одиночества - в пасмурно-колючий день, наполненный беготней, голосами, серым вязким светом? Не ходи, не надо, зачем! Встрепенулась и улеглась, собачьими глазами глядя вслед – потому что не-Клара уже к дверям, и каждое ее движение сквозило прозрачной звенящей легкостью. Как удержать того, кто уходит – так?
- Конечно. Пойдем, - пальцы-веточки сомкнулись на запястье, даруя часть этого легкого звона, этой воздушной дрожи – так вибрирует натянутая струна, рождая звук.
День сворой разъяренных гончих хлынул в проем, схватил за глотку притаившуюся волчицу-ночь. Тьма умирала – беззвучно, яростно выгрызая клочья бесплотной клубящейся шерсти, но двое, спускающиеся со ступеней, этого уже не видели.
- Ты видишь, как они безжалостны… - голос воспринимался не слухом – рукою, плотно обхваченной кольцом холодных пальцев. – Как надменны, видишь?!
Неумолимо приближались холодные Горны, пронзая память вчерашним разговором, презрительным взглядом гордой Марии, мерзлыми ледышками слов.
- Разве предложат они кров или кусок хлеба безродной бродяжке вроде тебя? Если только кто-нибудь столь же одинокий и обездоленный, как ты сама… - Горны остались позади, и теперь не-Клара влекла ее за собой через маленькие дворики, между домов и замерзших деревьев, немо глядящих в горькие небеса. – Это все потому, что своих мертвых они любят больше, чем живых. Мертвым они приносят дары, но для живых – не найдут и доброго слова.
Несколько шагов по увядшему разнотравью – к высокой каменной ограде и в раствор неплотно закрытых ворот.
- Это место… Ты здесь часто бываешь? – спросила Клара, и голос её звучал прерывисто – измученное тело изо всех сил пыталось подстроиться под скорый ритм Сестры, но голод и общая слабость сказывались тяжелым дыханием и саднящей болью в легких, – Я вот – ни разу, так что…
Признаться честно, Самозванка совсем не жалела о том, что не была здесь раньше – как не жалела бы, если б могла забыть Город и все, что его населяет. Не проходящее чувство тяжести, не исчезающее наваждение – кажется, будто время здесь остановилось, захваченное в каплю янтаря.
Об этом говорили пустые скамьи, об этом шептали сухие и голые деревья и каменные стены склепа. Об этом молчала каменная статуя, дева замершая на долгое, долгое время…
Время. Время здесь почти не чувствовалось. И Кларе это не нравилось.
- Сердцем вижу, как тебе тревожно, Сестрица. Отчего это – разе не спокойно здесь, не тихо, не безопасно? Даже дождь стих, будто небо стало зонтом. - Не-Клара шла вперед, к изваянию, и стебли трав почти не сминались под ее стопами. Остановившись у подножия, она подняла глаза и без всякого трепета посмотрела в слепое лицо, едва тронутое рукой резчика. - Если в гранит можно заключить душу – как ей должно быть холодно в этом вместилище…
Клара шла след в след – поступью человека, поступью девушки, девочки, но никак не той, под чьими стопами земля начинает прорастать бурыми стеблями.
- Если бы кому-то и пришло бы в голову заточить душу в камне, то едва ли его попытка оказалась успешной. Дух в состоянии неизменности умирает. А что до моих ощущений, то да – здесь тихо, но…
Клара оглянулась. Стены, быть может, укроют их от чужих глаз, но прутья ворот…
- Вот что касается безопасности… Зачем мы сюда пришли, сестра?
- Потому что мертвым они приносят дары, - с непонятной улыбкой повторила она свои слова и скользнула прочь от статуи – к склепу.
На гладких мраморных ступенях дожидалось своего языческого бога – богиню! – царское подношение. Крынка молока и свежий каравай, не тронутый крысиным воинством. Крысам тоже было неуютно здесь - это время, текущее расплавленным янтарем, падало на шерстинки, заставляя бежать прочь – бежать без оглядки.

[higf >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Ты или я?
(с Кошколавром)

Вечернее небо казалось тяжелым и будто давило на плечи. Металлические громады Заводов, выросшие с боков и впереди, усиливали ощущение замкнутости – ты пойман, нет никакой возможности бегства.
Сейчас Данковскому казалось, что он загоняет себя в ловушку. Дорожка, по которой нельзя не идти, но заведомо знаешь, что в конце ждет нечто дурное, страшное. Что же он скажет, когда найдет Артемия? Может, правду? Может, признается?
Для начала следовало признаться самому себе – иду туда, не потому что хочу, а потому что так нужно. И об этом – о просьбе Марии – пришлось еще раз напомнить себе, чтобы не повернуться спиной и не уйти... куда-нибудь.
Бакалавр не знал, где искать ту загадочную лабораторию Исидора, о которой рассказал Спичка – но приоткрытую дверь в одном из зданий, через рельсовые пути, заметил. Спустился с насыпи, заглянул внутрь – небольшой пятачок пространства и темный коридорчик, уходящий вбок.
Без приглашения, пожалуй, не стоит, решил он.
– Эй! – негромко позвал Данковский. – Есть кто?
Голос почти растворился в парах твири. Почти – но все же остался достаточно узнаваем, чтобы заставить перебирающего бумаги Артемия вздрогнуть и подняться на ноги. Мерещится?
– Кто там? – откликнулся он.
– Бакалавр Данковский, – голос звучал уже громче. – Бурах, это ты? Я зайду?
Больше всего Даниил боялся встретиться глазами с тем Артемием, что приснился ему этой ночью – с язвами, рассыпавшимися по лицу безобразным узором, ввалившимися глазами, тянущим к нему руки...
"Только сон" – твердо сказал он сам себе.
– Заходи, ойнон.
Молчание предшествовало этим двум словам – недолгое, но такое глубокое, что в нем можно было утонуть вернее, чем в болоте. Полное попыток собрать все мысли, слова и события, наслоившиеся после недавнего, вроде бы, расставания.
Артемий стоял, глядя в сторону входу и не опираясь ни на стоявшую неподалеку палку, ни на стол.
Перегонный аппарат продолжал бурлить, понемногу наполняя новое ведро.
Приглушенный стук шагов; чуть поскрипывают под ногами деревянные половицы, нехотя принимают незваного гостя.
Данковский спустился по коридору, берущему вниз – и не стал проходить дальше, в комнату. Так и встал – ни там, ни здесь, то ли решаясь на что-то, то ли, наоборот, не решаясь.
– Я... второй день тебя ищу, – неловко заговорил Даниил. – Ну, насчет того порошочка.
– Порошочка? – неуклюжесть слов повисла в воздухе между ними гуще запаха Степи. – Зачем тебе?
– Для анализа. Собственно, я и за несколько крупиц буду благодарен – мне бы проверить на компоненты, на то, как он действует на бактерию... – бакалавр развел руками, предлагая гаруспику самому предположить все остальное. – Вот...
Давно он не терялся – настолько.
Бурах, в свою очередь, вглядывался в лицо столичного гостя, будто пытаясь там отыскать подтверждение или опровержение своих догадок. Нет – все то же лицо человека, который на себе вытащил его от складов, с которым вместе дрались с бандитами.
Он открыл сумку и порылся в ней. Прихрамывая, приблизился к гостю, подавляя желание отшатнуться. Раскрыл ладонь, на которой темнела упаковка.
– Возьми, – сжал зубы и продолжил глухо, – я верю, что ты не замышляешь плохого, ойнон. Я хотел бы ошибаться. Но... держись подальше от моих Приближенных.
Бакалавр не протянул руки – наклонил голову, в свою очередь присматриваясь к Бураху. Вдруг да проступит из-под его личины страшная маска шабнак?
– Что? – спросил он, щурясь. – Подальше?.. И это мне ты говоришь?
Непонимание проступило на лице Гаруспика.
– Я думаю, должен пояснить. Ко мне пришел... вестник. И предупредил, что ты можешь быть опасен. Нет, не как Гриф и его подручные – иначе, сам не ведая того. Приближенные, с которыми ты виделся вчера – больны, ойнон.
Даниил не выдержал, отступил на полшага.
– Нет, – сказал он, – ты ошибся. Или вестник ошибся – потому что больны те люди, с которыми виделся ты. Этого не оспоришь, они сами сказали, что встречались с тобой накануне...
"А сейчас мы стоим друг напротив друга, дышим одним воздухом", мелькнула мысль, "и что же с нами случится потом?.."
– Если все это не чья-то глупая шутка, – добавил бакалавр. – Это Катерина сказала, что за тобой идет чума.
И менху тоже хотел отступить – но остался стоять, на месте, только пальцы сомкнулись, скрывая пакет с порошком. Лицо залила бледность. Ему впервые пришла в голову подобная мысль, слишком странно и страшно было самому предположить такое. Бумага зашуршала и смылась кулаке, и в голове промелькнула мысль – как бы не порвать упаковку, не рассыпать то, что может принести кому-то спасение.
– Мы. Оба. Виделись. С. Ними. Оба, – наконец произнес он глухо. – Вот этого – не оспоришь.
Данковский сунул руки в карманы плаща, поджал губы. Наиболее правильное сейчас решение проступало перед ним, словно из тумана – еще мгновение, и вот...
– Да. Поэтому знаешь-ка что?
Он прошел к столу, осторожно поставил на край саквояж и щелкнул замком. Уж в одном из карманов наверняка... не может быть, чтобы он не взял с собой...
Даниил протянул гаруспику упаковку со шприцами.
– Возьми у меня кровь, – сказал он, – проверь. Если найдешь микроб, значит, я болен.
Не колеблясь, Артемий аккуратно извлек один шприц из упаковки. На лбу пролегла морщина.
– Давай руку. Потом ты у меня возьмешь. Пробирки-то есть? А то у меня здесь больше бидоны и ведра, сам видишь, – он невесело улыбнулся и продолжил: – Только знаешь, что я думаю? Проверить надо, но не решит это ничего, хоть десять раз анализируй! Если б кто из нас был просто болен – друг друга той ночью у Грифа наверняка бы заразили. Эта болезнь, странная она. Может, нам просто не надо с одними и теми же людьми видеться? Не думай, что я спятил. Доказать не могу, но поверь, ойнон, не все пробирками и микроскопами исчерпывается, по крайней мере в нашем городе. Здесь не Столица.
– Так, может, мы друг друга и заразили? А Песчанка прячется до поры до времени... – Даниил пошарил еще в саквояже. Пробирки нашлись, но было их всего две. – Знаешь, это все глупо звучит – как это мы можем не видеться с одними и теми же людьми? Здесь совсем не Столица, ты прав, а Город ведь маленький. Хочешь не хочешь, а только если у меня есть дело к Тае Тычик, я к ней пойду, если к Спичке есть дело – к нему пойду.
Данковский закатал рукав и протянул гаруспику руку. Уже не боясь – почему-то.
– От чего болеют Приближенные, менху? Разве от чужих ошибок?
Игла пронзила кожу – она давно ждала этого часа в коробке. Ждала, чтобы выполнить свое предназначение. Человек выполнял свое.
– Я так думал. Теперь – не знаю. Но не верю, что все просто. Посмотри на Влада. На Спичку. У нас уже были бы внешние признаки, если бы мы заразили друг друга тогда. Полагаю, что в этом мы не опасны друг для друга, – голос Артемия был тих и нетороплив, будто он сидел за костром в степи и рассматривал тени между искрами. – И – ты хочешь, чтобы это продолжилось? Да, должен тебе, но только свою жизнь, и не позволю в счет долга забирать чужие.
Последние слова были будто вбиты молотком в землю, – тяжело и глухо. Кровь потекла по стеклянной стенке. Бурах закатал измазанный рукав.
Данковский извлек из упаковки второй шприц – острие угрожающе блеснуло в полусвете.
– Я не хочу, чтобы в этом Городе вообще кто-то заболевал. Неважно, Приближенные это или обычные люди. Я хочу только того, чтоб Язва ушла и смерти прекратились.
Цилиндр потихоньку наполнялся темно-красным, поршень медленно выползал наружу. Бакалавр был очень осторожен.
– Если я не болен сам, то слова загадочного вестника, что явился к тебе, равно как и слова Катерины – не имеют под собой достаточного основания, чтобы слепо им верить. Если только ты не хочешь сказать мне что-то еще... Знаешь, Георгий Каин заболел, как мне сказали, из-за того, что я поступил неправильно. Может, мы поступаем неправильно единственно тем, что доверяемся ложным наветам?
Менху поглядел насмешливо.
– Может, ты действительно болен или наглотался твиринового дыма, ойнон? И начал путать местами причины и следствия? Они заболели раньше, чем возникли подозрения. Но... в чем-то ты прав. Кто может желать поссорить нас? Знаешь, тот, кто позаботился, чтобы одонг с предупреждением добрался до меня, был очень силен. Он уговорил подождать смерть.

[Хелькэ >>>]

(с... эээ... Хигфенху?)

– Раньше? – Данковский хмыкнул. – Может, тебе лучше знать – во всяком случае, про твои подозрения. Но не раньше, чем Катерина изрекла свое пророчество, это точно...
Он перевел взгляд на колбы, перегонный аппарат, капельки жидкости, падающие в ведро и разбивающиеся о гладкую поверхность.
Странные же опыты, пожалуй, были тут у Исидора. А теперь вот у Артемия.
– Поссорить нас? Давай-ка вспомним, кому невыгодны твои или мои... а может, здесь даже не "или", а только "и"... наши действия. Кому-то третьему, кто добивается того же? Со странными, но действующими здесь силами, природа которых неизвестна...
Гаруспик протер руку чистой тканью, смоченной твириновым настоем.
– Катерина? – предположил он.– Или... сдается мне, ты думаешь о том же, о ком и я.
– О девочке с голыми коленками и талантом оказываться в самых неожиданных местах, – подытожил бакалавр. – Так?
– Именно, – Артемий наконец присел. – Она, пожалуй, могла, хотя заморочить голову Хозяйке... – Бурах покачал головой. – Надо бы разузнать о ней побольше. Но есть и не менее важные вещи. Ты знаешь, что бактерия недолго живет без пищи?
И он в двух словах пересказал итоги своих исследований – умолчав, впрочем, об исследованиях Рубина.
– То есть заразиться от мертвых тел уже невозможно? – заключил бакалавр. – Отлично. Я-то хотел было идти к Сабурову, жаловаться на то, что трупы сваливают в яме, в черте города – буквально в двадцати метрах от кладбища.
– Через час покойники уже безопасны, – подтвердил Гаруспик, аккуратно вскрыв-таки упаковку и заворачивая несколько крупинок детского порошка в чистую бумажку. – Хотя тебе не помешало бы поостеречься. Возьмешь моего настоя?.. Слушай, а где ты кровь собрался смотреть? Здесь микроскопа нет.
– У меня с собой, – не без гордости сообщил Даниил. – Можно сказать, что в моем саквояже всё, что осталось от лаборатории "Танатика". В том числе и вот это...
Из сумки были извлечены несколько деталей, свинтив которые, в самом деле, возможно было получить микроскоп.
– Ты про какой настой, кстати? – стеклышко с каплей крови из первой пробирки легло на предметный столик, напротив объектива. – Опять твирин?
Бурах усмехнулся – впрочем, не без гордости. Казалось, его не очень волнуют результаты анализа – или он все для себя решил.
– А что ж еще! Рецепт отца. Почки не радуются, конечно, но не больше, чем с Андреева кабака, а шансы заболеть Язвой сильно уменьшаются.
На миг взгляд менху наполнился тревогой – время идет, а сейчас не хотелось, чтобы Рубин и Данковский встретились здесь. Но этого гость не видел.
– Так, – сказал Данковский, подкручивая винт наводки, – ты здоров. Абсолютно точно. Смотреть будешь?
– Нет, – небрежно отмахнулся тот. – Гляди свою.
Даниил заменил стекло, снова покрутил винт – прищурился, глядя в окуляр.
– Что-то я не...
И вдруг отодвинулся. Лицо его резко изменило выражение, с сосредоточенного на растерянное.
– Бурах. Посмотри теперь. И скажи, что там только клетки крови, а я просто переутомился, иначе... – он как-то беспомощно развел руками и подвинул микроскоп к Артемию.
На ноги менху буквально вскочил и зашипел от боли. Впервые за все время тяжелого разговора, который то и дело повисал на коротком поводке молчания, грозившем задушить, на его лице проступило изумление.
– Ч-черт!
Бурах сделал два шага и прильнул к микроскопу, глядя в зрачок, словно в прорезь прицела. И, словно в прорези, на перекрестье прицела оказался враг. Еще не торжествующий полную победу, как вчера, в пробе из зараженного сердца, но зато и далекий от гибели.
Артемий был потрясен до глубины души. Он готов был поверить, что чума стоит за плечом Данковского и ступает по его следам, как шабнак-адыр, в ночи. Но был абсолютно уверен, что медицине никогда не установить этого, что любой анализ покажет – оба здоровы.
– Если мы с тобой только что не пили, то... Ты болен.
– Значит, не переутомился, – как-то сухо и отстраненно сказал Даниил. – Вот оно как. Ясно.
Взглядом он был словно "не здесь", хотя речь была вполне осмысленной.
Ровно до того момента, как Данковский выпрямился, стиснул зубы и ударил кулаком по столу так, что микроскоп подскочил.
– Черт! – почти прорычал он. – Черт, черт, черт! Как такое может быть?!
Быстрый взгляд на Бураха:
– Не подходи. Я сейчас уйду. Выпей своего настоя, прими таблетку, если есть, проветри помещение или что там положено делать... – предупреждающе вытянув руку вперед, бакалавр двинулся назад, к коридору.
– Стой, Даниил! – ударило ему в спину.
Менху не обдумывал решения – но уже принял его где-то в глубине души. Обернувшийся Данковский видел, как он зачерпнул настой из ведра и залпом сглотнул его. На миг глаза Артемия подернулись мутной пленкой, и он чуть не закашлялся, но затем яростный и ясный блеск в зрачках сорвал твириновую поволоку.
Протянув руку, Гаруспик щелкнул чем-то и извлек из недр второго агрегата, поменьше, небольшую плошку.
– Выпей, – сказал он. – Что такое «мертвая каша» – слышал?
– Не слышал, – мотнул головой Даниил. – Но... зачем мне пить? Разве что это убьет меня на месте.
"Как же так?" – билось в висках. "Я ведь уверился, что победа близко! Я ведь решил – все налаживается!" Впору было сойти с ума от одного только осознания: ты теперь не один, вас двое – ты и болезнь внутри тебя. Ехидная, едкая, колкая, вот она смеется где-то у тебя под сердцем.
Умрешь, говорит, обязательно умрешь. Готовься.
– Обязательно умрешь, – вторил Гаруспик его мыслям и глаза по-волчьи сверкнули. Его голос был резок и насмешлив, но никак не зол. – Дело твое, если твердо решил, я мешать не буду. Только тогда уж пользу принеси сперва. Мертвая каша – вроде антибиотика, полностью не лечит, но заразу сбивает. Готовится на основе твири и... неважно сейчас чего. У меня тут новый состав есть, очень важно узнать его силу, и не будь тебя – пришлось бы ловить добровольца для опытов.
– Ах вот оно что, – бакалавр едва не выхватил у него плошку, потом снова отступил на несколько шагов; должно быть, боялся... – Ладно. Как думаешь, мне есть что терять?
На бледном – только сейчас он понял, что это не от недосыпа или усталости, это же Язва точит его изнутри! – лице Данковского мелькнула такая улыбка, что впору было усомниться, сохранил ли он рассудок.
Не присматриваясь даже к содержимому посудины, он опрокинул ее в себя целиком; и в глазах его мелькнул ужас.
– Ну... и... дрянь же, – сообщил он едва слышно.
– А как же, – подтвердил Гаруспик все тем же тоном. – Это ты еще не знаешь, что там, ну да ладно. Еще бы твириновые ванны, но столько настоя у меня нет. Знаешь, жаль, что язвы еще не пошли – результат был бы очевидней. А так придется тебе через полчасика еще один анализ своей крови сделать. Или еще какие идеи есть?
– Твириновая ванна – это к Андрюхе Стаматину, – отдышавшись, усмехнулся Даниил. – Полчаса, значит. Попробую.
Он посмотрел Бураху в глаза, как-то уж слишком серьезно, и добавил:
– Свою потом посмотреть не забудь. Знаешь, тебе рядом со мной быть... не надо. Никому не надо – теперь.
Гаруспик только кивнул. Предупреждения держаться подальше от его Приближенных теперь были не нужны.
– Не забудь известить, как подействовало. А ты сам узнал-то чего?
– А ничего, – дернул плечом Данковский. – Я собирался порошком этим заняться. Потом Мария, – под сердцем что-то больно укололо, – сказала – узнай, почему Приближенные заболели. Я ведь на тебя думал, думал, что права Катерина... оказалось, всё я.
Мария.
Как громом ударило.
– Мне надо найти лекарства, – пробормотал он, поднимая голову. Взгляд его снова перестал быть ясным. – Я... я пойду. Пришлю записку... да, записку...
Артемий кивнул и, порывшись в сумке, вынул бутылку настоя, которая пропутешествовала с ними по подземельям – последнюю из старого запаса. Шагнул к бакалавру и рукой в перчатке протянул ему.
– Возьми, ойнон. Только не злоупотребляй. И – удачи!
Даниил лихорадочно кивнул, принимая бутыль.
– Спасибо, – выпалил он через плечо, уже взбегая наверх по доскам, – спасибо за все!
Ночь проглотила его тень, едва та оказалась за порогом.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 28-07-2010, 21:39

[Genazi >>>]

Самозванка. Скорбная помощь.
(Манч? Это не манч. Это Мо-о-о-о-о-ор! И вообще, невиноватая я, она сама пришла.)

Поразительное ощущение – голод. Казалось бы, совершенно прозаическое чувство, незначительное, неприметное. Но, тем не менее, набрав достаточную силу, оно может затмить все или почти все – табу, моральные догмы, волю и разум…
Ярче всего голод вспыхивает прямо перед началом трапезы – так тлеющие уголья охватывает огонь под сильным порывом ветра. Но, как и любой огонь, голод следует обуздывать. Последствия безграничного потакания своему желудку Клара смутно понимала, а потому все же удержалась от недостойных действий – только лишь шумно сглотнула вдруг подступившую слюну.
Нравственная же сторона вопроса Самозванку не столь волновала – сейчас ей казалось, что наиболее важным является не столько сам предмет подношения, сколько действие. Чувства и мысли подносящего, его воля, его…
- Ведь не ее ты боишься разгневать? – не-Клара небрежным кивком указала на окаменевшую деву. – Она и взглядом не одарит эту землю, на что же ей пища земная?..
Легкие шаги по граниту, изукрашенному сетью светлых прожилок. Тонкие руки, переломившие каравай надвое.
Как ей дается эта легкость во всем; чем наполнено ее тело – сухой, невесомой твирью?!
- Ешь, - хлеб будто сам лег в ладонь – дышащим теплом сердцем.
Клара старалась есть медленно. Клара пыталась насыщаться с толком, чувствуя вкус своей трапезы. Нельзя сказать, что ей это совсем не удалось, ведь несмотря на то, что еда исчезала быстро, сам вкус она ощущала в мельчайших подробностях – чуть сладковатое, теплое молоко и солоноватый хлеб с легким привкусом пыли и запахом земли. Странное сочетание.
И так же медленно тек здешний горчащий воздух. Время, плененное тягучим янтарем, не хотело быть единственной пойманной мошкой. Пусть Клара разделит с ним драгоценные минуты, часы… Пусть. Куда ей спешить?
Мягко улыбалась Сестра, присевшая у подножия склепа.
И только ветер, странный, беспокойно-заботливый ветер, теребил подол. Заглядывал в глаза, тянул за пальцы – будто звал куда-то.
Клара чуть слышно вздохнула – голод поутих, стал почти не ощущаем, но явно ненадолго. Через пару часов от мимолетного чувства насыщения не останется и следа, а значит… Думать, о том, что же будет дальше, Самозванка не хотела.
- Кого мне благодарить – даже не знаю, - сказала она, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – То ли тебя, сестра, то ли того, кого уважили свежим хлебом… Или же вовсе – того, кто уважил. На всякий случай, благодарю всех.
Улыбка её казалась неуверенной. Все же, чувствовалась в этом всем некая нотка фальши. Почти незаметная и почти неслышная. Почти.
- Спасибо, - на лице Клары мелькнуло странное выражение – так выглядят люди, которые должны сделать что-то не слишком-то нужное, но все же необходимое – по некоторым причинам. – Спасибо.
Ветер не желал ждать – он уже почти гнал Самозванку из этого места.
- Пойдем?
Не-Клара не шевельнулась.
- Зачем? Разве есть тебе, куда идти, сестрица? – все та же ласковая улыбка в глазах и в голосе, и только нить, протянутая от сердца к сердцу, дрожит напряжением. - Разве ждут тебя хоть где-нибудь?
Есть – волновался ветер стебельками трав. Ждут. Я покажу, я напомню, ну же?
- Нет, - ответила девушка, и улыбнулась. Чуть шире, чуть свободнее. – Но ведь меня же зовут Самозванкой. Я прихожу сама, не спросившись.
«Нет», - ответила Клара сама себе. – «Никто меня не зовет и не ждет. Кроме, разве что, ветра. Но тебе об этом знать и вправду не обязательно».
Ответила – и шагнула к воротам.
Помедлив, поднялась со ступеней Сестра, пошла позади прозрачной тенью – непривычно молчаливая, строгая. Чужая.
А ветер бесновался. Швырял в лицо крошево листьев – острыми осколками недавней грезы.
”И у тебя будут крылья. Звезды. Только завтра…” – шептал исчезающим голосом слова из вчерашнего дня.
Словно на аркане, тянул за собой, ухватив за конец шарфа - по прежней дороге, через дворики, к колючим Горнам. К крыльцу, возле которого застыл зловещий клювастый силуэт.
Вспомнила? Поняла? – и осторожно подтолкнул в спину.
Мерцающая щекотка тронула лопатки – будто там, под перепачканной ветхой курткой, и правда пробивались сквозь кожу слабые, покрытые пухом крылья.
Ветер труслив – он бросил Клару, затих, стоило ей только зайти за ограду. Та не обиделась – не заметила. Мир вокруг неё тускнел, становился размытым и нечетким, оставляя в поле зрения только крыльцо и скорбную, сгорбленную фигуру Исполнителя – вскоре и она исчезла, став частью чего-то совершенно ненужного, лишнего здесь.
Неизменным, единственно важным оставался только почти неощущаемый запах тления и пыли. Клара шла, следуя этому запаху – он тянул её за собой, тянул к себе, ближе и ближе. И Самозванка следовала.
- Уходи отсюда. Тебе здесь больше нечего делать, - голос её звучал без надменности, без намека на какую-либо враждебность – только констатируя факт, что гораздо обидней, возможно. – Уходи, уходи быстро, и не оглядываясь.
Пальцы девушки сжались на дверной ручке.
- Уходи отсюда, - повторила она неизвестно кому и толкнула дверь.
И насмешливый клювоголовый демон не ответил колкостью. Острым взглядом коснулся лопаток – незримых пробивающихся крыльев! – и отвернулся. Неспешно, будто бы невзначай – что на нее смотреть, на эту девчонку с тощими коленками?..
Дверь подалась под пальцами ускользающим мороком. Колыхнулся в лицо острый запах немощи – напугать, прогнать чужака, посмевшего нарушить зыбкий, наполненный горечью покой этого дома.
Шагнула следом Сестра, оглянулась вокруг, зябко передернула плечами – и пошла по комнатам. Будто не в первый раз, бродяжкой с улицы – а добрым другом, желанной гостьей. Заглянула в кабинет, затем - в спальню. Шагнула к кровати, где метался в неспокойном сне измученный болезнью старик. Коснулась холодной ладонью лба, покрытого бисеринами пота. Кольнула Клару боязливым взглядом.
Самозванка осторожно прикрыла дверь за собою и последовала за Сестрой. Шла держась стен, стараясь не оглядываться по сторонам, шла, следуя становящемуся все сильней, запаху.
Подошла к Сестре, остановившейся у изголовья кровати – и сжала руку на её запястье, отводя холодные пальцы в сторону.
- Что тебе до него? – в голосе не-Клары пробивался нервный росток. – Он платит за чужие ошибки. Поступивший неверно - не осознает вины, если не увидит последствий своих решений. Так почему же ты гонишь меня отсюда – ведь я несу добро!
- Смерть ничему его не научит, – ответила Клара, обнимая-удерживая Сестру, всматриваясь в заострившиеся черты лица Георга Каина, известного как Судия, оставшегося в памяти иных как «Брат Симона». – Он ведь не мистик, он не поймет, не захочет поверить в такое наказание. Смерть для него – событие, за которым не кроется ничего, кроме стечения обстоятельств – и никакого рока, никаких последствий, за которые он якобы должен платить. Как ни странно – он прав. Расплата за ошибки найдет его чуть позже. Не сейчас. Я напомню ему об этом случае…
Кларе вдруг показалось, что стоит ей чуть глубже вдохнуть этот воздух – и она умрет, непременно умрет. Но наваждение исчезло так же быстро, как и появилось.
- А ты, Сестра, остерегайся таких речей, – Клара сжала руки крепче. – Не добро ты несешь, а наказание. Закономерность. Которую, я собираюсь нарушить. Наверное, как-то так и происходит Чудо.
- Пусти, - сухие жесткие ладони толкнулись в плечи. – Любишь ли ты меня или только свои чудеса? Мы разные, но я ведь сестра тебе! Разве он тебе роднее?
Не-Клара вырвалась из крепких объятий Самозванки, взглянула ощетиненным волчонком. Губы ее дрожали.
Короткая судорога прошла по лицу Георгия Каина, дернула веко, исказила линию рта. Сестра наблюдала за ним со странной жадной печалью.
- Что же, - кивнула она, не отрывая взгляда от перекошенного лица Судии. – Пусть будет по-твоему. На этот раз – пусть.
Клара кивнула – молча, отсекая от своего восприятия образ Сестры. Так надо, так необходимо. Чтобы перед глазами остались только искаженные черты лица, чтобы слышалось только судорожное дыхание. Вот она – один на один с Законом.
И чуть теплые пальцы касаются лба, и узкая ладонь ложится на грудь. Кто сказал, что чудо – это всегда надрыв? Кто говорит, что чудо – это прыжок выше головы?
Можете верить им, они почти не лгут. Можете верить им, они просто видели другие чудеса. Но здесь – не так.
Просто однажды приходит девочка в грязной куртке и с чумазым лицом – заглядывает в глаза и качает головой.
К тем, кто отчаялся, к тем, кто не ждет уже, к тем, кто не помнит, что надо ждать. Приходит и смотрит печально, может быть, даже не зная, кто они, может, не зная за что это им, ей, впрочем, даже не надо знать.
Она не всегда такая, конечно, просто бывают особые дни – когда можно и даже нужно придти. Без крика, без шума, спокойно и тихо… Совершить чудо.
И вот ломается что-то в воздухе, исчезает что-то с лица – и будто бы дышится легче, и будто в глазах светлее.
Вот так скучно и просто, совсем неинтересно.
Мы ведь не знаем, как это, не сможем понять. А она не сможет рассказать. Или не захочет.
И только пальцы дрожат, только губа до крови закушена, а жилка на шее бьется часто-часто. Но никто этого не увидит, потому что некому на это смотреть. Да и не нужно.
…когда Клара выходила из дома Георгия Каина, клювоголового стража у дверей не было. Что ему сторожить здесь теперь?
Прянул навстречу ветер – обрадовано и чуточку виновато, обдал влажным, пахнущим прелой листвой дыханием. Снова потянул за собой – время, время!
Странно идти вот так, не зная ни цели своего пути, ни длины его – просто шагать за ветром, слушаясь его невнятного шепота да намагниченной стрелки под сердцем, указывающей направление. Дернется стрелка вперед и немного вправо – шагай через Створки к неуклюжему мостику над Глоткой. Крутанется резко, едва не срываясь с резьбы – поворачивай к грузной махине Станции. Вздрогнула и замерла, направив нервное острие на очередного вестника, мортуса, караулящего смерть – заходи в дом, твори свое непонятное чудо. Только не заглядывай в глаза той, что всю дорогу тенью следует за спиной. Лучше – не смотри.
Быстро и не оглядываясь, спряталась Клара за дверью неказистого домика. То ли домика, то ли сторожки – непонятного жилища неизвестного Кларе человека.
И первое что заметила она – запах. Изменившийся, не такой затхлый, не такой тяжкий, более… Молодой запах. Клара могла бы улыбнуться, ведь сейчас ко всем её ощущениям так трудно было приклеить ярлыки-слова. Но Клара не улыбнулась. Спиною чувствовала её дыхание, затылком ощущала взгляд.
- Не коснись его. Я пришла сюда первой, а значит – тебе остается только наблюдать, - сказала Самозванка, шагнув к лежаку, где в тяжком забытье метался Младший Влад.
- Значит, надо мне бежать вперед, чтобы успеть первой – всюду, куда ты захочешь войти?
Сестра не сделала последнего шага, не тронула осунувшейся щеки больного, только взгляд ее нежно, лаская, скользил по его лицу. Отвечая на этот взгляд, дрогнули сухие пергаментные веки. Влад смотрел молча – напряженно, цепко и, вместе с тем, беспомощно. Словно не мог понять, что происходит с ним – странный сон, в котором две девочки спорят о праве коснуться его, или изувеченная болезнью реальность, двоящая в глазах случайную гостью, пропускающая обыденные слова сквозь призму бреда...
- Можешь попытаться, да только вряд ли это поможет, - ответила Самозванка, склонившись над Хароном, - А ты спи. Мы тебе снимся.
Пальцы её легли на влажный лоб – мягко, почти не касаясь.
- За что ты их так ненавидишь? Что они тебе сделали, Сестра?
- Я умею только любить, - эхом откликнулась не-Клара. – Ты возлагаешь ладони на лоб его, потому что должна, для меня же это – счастье. Я приросла к нему сердцем – к нему и к каждому, кто встречался на моем пути.
Глаза, ловящие каждое движение рук Самозванки, обжигали жаждой. Казалось, она не выдержит, облизнет пересохшие губы, бросится на Клару – оттолкнуть, помешать, вырвать из тонкой паутины пальцев этого человека. Нет. Сдержалась. Вздохнула горестно и отвернулась – лишь бы не видеть.
- Скажешь, есть такой долг – совершать чудеса? - Клара закрыла глаза. – Значит, есть такой долг – идти против Закона?
Клара втянула носом холодный воздух и судорожно выдохнула. «Это ли не ловушка?» - незаданный вопрос стучит в висках. Вырвать холодный комок из груди, сжать в руках вены и артерии, рассечь все линии тела, чтобы потом зарастить их вновь – есть такая обязанность? Посмеяться над табу и правилами, непреложными условиями и причинами, Гордиев узел развязать касанием – есть такая профессия?
Страх и неуверенность подбираются вновь. И снова перед глазами – дороги, тропинки, пути, по которым могла бы пойти, но не стала. Бегут, извиваются – и обрываются еще до линии горизонта. Или просто растворяются в туманном мареве? Остается только одна. Только одна дорога рассекает даль, насколько хватит взгляда. Та, что под ногами.
Восковая бледность схлынула с щек Ольгимского – и будто перетекла на серьезное лицо Сестры. Она шагнула к дверям; привычная скользящая легкость в жестах поблекла.
Остановилась на пороге, глянула вопросительно – идешь?..
И снова стрелка, дергающаяся в такт ветру. Флюгер?.. Компас.
Вдоль заборов, мимо жестяных складских коробок, сквозь подступившие вплотную сумерки. Куда?
Исполнитель, несущий вахту возле одного из складов, на этот раз покосился с насмешливым сочувствием.
- И сюда не побоишься войти? – ухмылка от уха до уха была надежно скрыта медью маски, но отчетливо читалась в голосе. – Полагаешь, бандит, подцепивший песчанку, в придачу заражается милосердием?
- А ты, в свою очередь, считаешь, что бандит подцепивший песчанку, в придачу заражается глупостью? – в тон Исполнителю ответила Клара, хоть и в голосе помимо её воли проскользнула нотка страха. – В любом случае, может тогда зайдешь вместе со мной, храбрая маска? Защитишь, встанешь стеной, покараешь своим острым клювом осмелившихся напасть? Если нет – то уходи уже.
«Может быть, я тогда тоже поостерегусь», - трусливенькая, скользкая мысль мелькнула в районе затылка и исчезла. – «И может быть, ему поможет кто-нибудь другой».
А может и нет. К тем, кто отчаялся, к тем, кто не ждет уже…
Клара сделала шаг.
Острые оценивающие взгляды, скользкие усмешки, двусмысленные шепотки где-то за гранью сознания. Если идти сквозь них, не позволяя просочиться за границу обтекающего тебя кокона – их будто бы и нет. И осекаются, будто срезанные холодным безразличием нездешней девочки, гадкие слова, и дробятся об отрешенную улыбку сальные взгляды.
Рядом шла Сестра, рука об руку, не отставая ни на полшага.
- Он ведь отверженный, - обогнала, заступила дорогу. – Преступник. Спроси любого за пределами этих стен – обрадует ли кого-нибудь твое чудо?! Или на этот раз даже они, ненавидящие меня, признают, что именно мое чудо – истинно?
- Твое чудо? – откликнулась Самозванка, - Чудо – это всегда выбор, и его последствия. Чудо – это миллион дорог, где каждая – неверна и неправильна, но ты… Непостижимым образом находишь одну единственную, ведущую к спасению. Я бы многое тебе сказала, но о чем теперь говорить, если ты везде и всегда видишь только одну дорогу… По которой пойдешь в любом случае?
Не оглядываясь, Клара шла вперед – к тому, что зовется Филином, но который называет себя Грифом.
- У тебя и выбора-то нет, Сестра, - пробормотала она, подходя к недужному бандиту и душегубу. – А значит, нет и чуда.
Гриф дернулся под ее ладонями, выгнулся дугой, хрипло застонал. Болезнь уже пустила корни глубоко в сердце, и вырвать - выполоть - ее оттуда было не так-то просто. Пена выступила в уголках рта, рука скрюченной птичьей лапой сомкнулась на запястье Самозванки. В распахнутых глазах бурлило безумие.
Сестра смотрела с отчаянной жалостью, немо говорила что-то – звуки засыхали на ее губах коркой.
- Ты заставляешь его страдать, видишь?! – шептала она, но воздух не слышал слов. – Так кто же из нас двоих жесток?..
- А я и не говорила, что любезна, - со злостью прошипела Самозванка, все теснее сжимая зубы - И никогда не ставила жалость во главу всего. Воспринимай… это… как искупление. Ты же сама еще минуту назад хотела убить его, Сестра.
Пальцы сжимаются, словно бы собирая в горсти зараженные вены, отравленные артерии, загубленные нити. Пальцы скрючиваются, будто бы сжимаясь на горле болезни, на стебле ядовитого сорняка.
Чтобы одним сильным рывком вырвать из тела нечто невидимое, нечто неосязаемое.
И одновременно с рывком вспыхнула пелена безумия на глазах. Вспыхнула и сгорела – дотла. Взгляд менялся – от бесцветного непонимания к неуверенной надежде и зыбкому осознанию. И дальше – к немой отчаянной восторженности. Так не смотрел на Клару никто и никогда.
А Сестра – глаза прятала. Прятала, пока шла мимо ошалевших бритвенников, пока шагала между складских коробок, пока следовала за Кларой – и за ее зовущей стрелкой – по темным улицам, в дома, занятые Укладом. Туда, где когда-то очень давно – всего несколько дней или целую жизнь назад - Самозванку приютила маленькая принцесса одонгов. Кареглазая Тая Тычик.
Клара шла все быстрее, почти бежала – если позади Сестра, а впереди Тая, девочка с хитрым взглядом, маленькая хозяйка Уклада, то у неё, Самозванки, не остается почти ничего, кроме как спешить изо всех сил. Которых почти не было.
Бесцветным пятном она скользнула мимо Исполнителя, не удостоив того даже мимолетным взглядом – ветер подгонял, ветер давал сил на последний рывок.
- Ты отбираешь у меня всех, - не-Клара поднималась по лестнице следом за Самозванкой, и слова ее острыми льдинками кололи спину. – Хочешь оставить меня в одиночестве. Может быть ты и не Сестра мне вовсе? Может быть, ты… костяная шабнак, которой в этом городе пугают детей?
Клара не ответила. Время дорого.
Ступени перекатывались под ногами кубиками из звонкого дерева – наверх, наверх, к Тае.
Девочка не металась в беспамятстве, не обжигала безумием, рвущимся из глаз, не сжималась в зыбкий комок от боли, распирающей грудь. Она просто ждала – спокойно и тихо.
- Здравствуй, - эхо играло ее словами, как детской погремушкой. – Я все ждала, когда же ты придешь рассказать мне сказку… Ждала, ждала – и… Не дождалась. Ты ведь и сегодня не сможешь, верно? Ты очень спешишь, я вижу. Запыхалась, и шарф сбился.
- Какую сказку ты хочешь? – хрипло спросила Клара, подходя к девочке, что держала в хрупком кулачке весь Уклад – за горло. – Ту, где все кончилось хорошо, или ту, где все кончилось плохо?
- Конечно ту, где хорошо! Где все плохо – хватает и без сказок.
- Тогда слушай. Жила на свете одна девочка, по имени Мара, - ладонь Самозванки чуть сжала тонкие пальчики Смотрительницы. – Не в землянке жила и не в доме маленьком, а в настоящем дворце с огромными цветными окнами и длинными коридорами. Дворец тот был чудесным – были в нем комнаты с расписными птицами, которые пели только по ночам, были в нем комнаты с красными цветами, что цвели раз в десять лет и вместо сердцевины у них были алые рубины. Много всяких чудес там было, много всяких комнат, но нравилась Маре только одна – комната с множеством зеркал. Ведь во дворце было так одиноко, так пусто… А в комнате с зеркалами наоборот – было очень людно. Много-много девочек так похожих на неё. Но не точь-в-точь – создатель комнаты сделал так, чтобы каждое зеркало отражало глядящего в него немного по-другому. Самую малость. Были там девочки с огромными носами, были там девочки с разноцветными глазами и девочки с узкими губами. И когда Мара улыбалась, они улыбались ей в ответ.
Клара перевела дыхание. Рассказывать сказки, плести нити. Можно ли так спеленать чуму? Можно ли так спасти от настоящей Шабнак?
Тая, чуть склонив голову набок, слушала - внимательно и чутко. Но куда более жадно ловила слова Самозванки стоящая за плечом Сестра.
- И что же с ней случилось потом? – поторопила Клару хранительница Уклада, когда та ненадолго смолкла. Любопытство плескалось рыбками в омутах глаз.
- И что случилось со всеми ее отражениями? – молча, одним лишь затаенным дыханием, спросила Сестра.
-Так шло много дней и много ночей – иногда Мара смеялась, и девочки заливались хохотом вместе с ней, иногда она топала ногами и злилась – и девочки кривили свои лица в страшных гримасах. Так и жила бы Мара, если бы не заметила, в один из дней, что все девочки – с красными руками, с синими глазами, с белыми губами, все-все… Смеются ей в ответ, и плачут когда она плачет. А только одна всегда поступает наоборот. Стоило Маре улыбнуться, и этастранная девочка хмурилась чернее тучи. А стоило Маре заплакать, как девочка по ту сторону зеркала заливалась звонким смехом. И сказала тогда Мара: «Все мои подруги злятся со мною, а ты не злишься!» и топнула ногой. И ответила девочка-отражение с улыбкой: «А я не злюсь». И сказала тогда Мара во второй раз: «Все мои подруги веселятся со мною, а ты не веселишься!» и топнула ногой еще пуще. И ответила девочка-отражение хмуро: «А я не веселюсь». И сказала тогда Мара в третий раз так громко, что зазвенели все зеркала в комнате: «Все мои подруги плачут со мною, а ты не плачешь!» и топнула ногой так, что некоторые из них упали и разбились. И ответила девочка-отражение спокойно: «А я не плачу».
- Потому что вредная? – серьезно предположила Тая.
- Потому что живая, - безмолнво возразила Сестра. – Единственная из всех.
- Разъярилась тогда Мара, завизжала страшно и замахала руками – злость её была столь сильна, что не заметила она, как случайно порезалась об один из осколков зеркала. И так больно ей стало, так обидно, что крикнула она громко девочке-по-ту-сторону: «Все из-за тебя, глупое отражение! Ты ведь даже не половинка меня, ты еще меньше, совсем ничего – я накрою тебя покрывалом и ты исчезнешь, я сломаю тебя камнем и ты исчезнешь!». А девочка-по-ту-сторону лишь улыбнулась: «Правда? Давай, попробуй».
Выбежала Мара в сад, взяла самый грязный и тяжелый камень, и вернулась обратно в комнату. А там её уже ждала девочка-по-ту-сторону, сжимая в руках точь-в-точь такой же камень. «А, испугалась?» - обрадовалась Мара, - «Ничего у тебя не получится, ведь я – настоящая! А значит, я всегда буду тебя лучше». А девочка по ту сторону сказала: «Правда?». И они обе кинули камень. Разбилось зеркало, с грохотом упали на каменный пол осколки. «Вот так, глупое мое отражение» - довольно сказала Мара, отряхивая ручки, - «Будешь знать, кто из нас настоящий!». «Так кто же?» - спросила насмешливо девочка-по-ту-сторону, отряхивая руки и смотря на Мару уже из другого зеркала.
- Вот здорово! - Тая захлопала в ладоши. – Только как бы они совсем не перепутались. Что же будет, если по улицам пойдет бродить отражение, а настоящая девочка – затеряется в зеркалах?
Тонко улыбнулась Сестра. Улыбнулась, ничего не ответила – ни рассказчице, ни восторженной Тае. Молча обошла Клару, встала перед ней, положила ладони на плечи. В ясных глазах тоненькой девушки с перепачканными коленками отражалась тоненькая девушка. Точь-в-точь такая же. Поди разбери, которая настоящая. Та, в чьем взгляде больше горечи, а в улыбке – растерянности? Или та, в чьих жестах сквозит ветер? Или обе они – всего лишь отражения в фальшивом зеркале глаз?..
- И говорила Мара: «Настоящая – я!», плача и тыча себя пальчиком в грудь, - продолжала Клара одними глазами. – И отвечала ей девочка-по-ту-сторону «Настоящая – я!» касаясь пальцем груди. Пока в один из дней, заплаканная и разбитая, Мара не увидела, что отражение улыбается ей. Но не злобно, мягко и ласково. Догадка пришла к ней так внезапно, что Мара даже не сразу поняла, когда подняла руку и ткнула пальцем в холодную гладь зеркала. А девочка-по-ту сторону кивнула, и ответила ей тем же… Но об этом, пожалуй, никому знать не нужно.
- Какая странная сказка, - проговорила Тая побледневшими губами. – Нет, хорошая, очень хорошая, но у меня так жжет внутри… Как будто огонь. Очистительный, я знаю, я чувствую! То, что во мне поселилось – это оно горит и корчится, оно плачет, не я! Вот какие твои сказки, выходит… Непростые.
Сестра отвела взгляд и обреченно шагнула к лестнице. И в этом доме для нее больше не осталось места.
Клара кивнула – что ей еще сказать? Сказка закончена, маленькая Тая Тычик скоро останется без кампании Исполнителя. Не отнять, не прибавить – жили они долго и счастливо. Может быть.
Ветер стукнулся в окно, ненавязчиво напоминая о себе. Мол, не расслабляйся, иди, девочка. И Самозванка пошла.
Хищной кошкой по пятам кралась усталость. Только замешкайся, позволь себе остановиться в бесконечной погоне за ветром – прыгнет на плечи, переломит хребет, ударом когтистой лапы разобьет хрупкий компас… Нужно идти – пока вертится стрелка, пока в голосе ветра слышится слабый зов.
Клара шла – и темнота шарахалась от ее тени. Или это распластавшаяся впереди тень Исполнителя заставила темноту жаться к стенам домов?..
- Опять ты?.. - каркнул Клювоголовый, одарив Самозванку колючим взглядом.
Только теперь она заметила, что не ощущает дыхания за плечом.
Неизвестно откуда взялись силы – только лишь поняв, о чем говорит Исполнитель, Клара опрометью кинулась к двери. Чтобы услышать голоса – тонкий мальчишечий и ласковый девичий, знакомый до дрожи в коленях.
Несколько шагов по коридору - по удару сердца на каждый - длиннее бесконечности.
А в комнате – Спичка, мальчишка-солнышко, конопатый, улыбчивый, протягивал тонкую ладошку сестре, и та уже касалась пальцев.
- Зря ты пришла сюда, Сестра, - улыбка не таяла на губах – но застывала, покрываясь ледяной коркой. – Ему хорошо со мной, посмотри сама.
«В той сказке, Маре не удалось совсем изгнать девочку по ту сторону» - рассеянно подумала Клара, срываясь на бег. – «Но в тот короткий момент, когда осколки зеркала падали на пол – она была одна. А мне большего и не нужно».
Едва ли в уставшем теле девочки нашлись бы силы для достойного удара. Максимум – слабая оплеуха, чуть ли не толчок. Но и этого ей было достаточно.
Не-Клара отшатнулась, так и не сомкнув кольцо пальцев на запястье мальчика – он так и замер, протягивая руку своему чарующе-странному видению.
- Вот она какая, твоя сестринская любовь! - глаза Сестры плеснули нешуточной обидой. – Я уступаю тебе раз за разом, лишь бы не обидеть, не увидеть твоих слез, но ты не ценишь моей жертвы. И его ты заберешь тоже, а я снова не смогу воспротивиться тебе – пока не смогу. Но подумай, стоят ли они все – меня?..
- Ты постоянно путаешься, Сестра, - отвечала Клара, кладя руки на плечи мальчика. – То говоришь мне, что любишь их, то заводишь разговор о цене. И уж коль скоро ты задаешь такие вопросы, то пожалуй да – стоят.
- Хорошо же, - как-то разом сникла она. - Будь по-твоему. Забирай и его тоже, но потом я уйду – и посмотрим тогда, чего стоят твои чудеса без меня. Много ли ты сможешь, если меня не будет рядом. Ты поймешь, станешь звать меня, искать в этих каменных дебрях - только я уже не откликнусь.
Она вышла в коридор; повисшая тишина поглотила легкие шаги и тягучий скрип дверных петель.
- За все приходится платить, паренек, - пробормотала Самозванка, чувствуя слабый укол неуверенности. – В особенности – за чьи-то жизни. И я даже не знаю, чем же мне пришлось заплатить за твою.
Ладони её легли на щуплую грудь Спички, все еще холодные, но начинающие теплеть:
- Потерпи еще немного. Скоро станет лучше.
Когда мальчик заснул спокойным и светлым сном, Клара вышла на пустынную улицу – мрачный клювогловый мортус уже покинул свой пост.
Ночь упала сверху, сминая незримые крылья. От горсти обжигающих звезд, подаренных Многогранником, осталась только жгучая пыль на пальцах. Даже ветер-предатель умчался куда-то – и не позвал за собой. Только намагниченная стрелка бешено вращалась внутри – иди себе, девочка. Все дороги открыты.

Сообщение отредактировал Genazi - 4-08-2010, 22:19

[Woozzle >>>]

Полночь

За сценой всхлипывает заунывный, монотонный варган. Сумрак сцены, едва разбавленный слабым дыханием прожекторов, дрожит напряжением. Молчат, обжигают друг друга глазами куклы: та, что сжимает нож в опущенной руке, могла бы сейчас и взглядом раскрыть по линиям; не менее острый, скальпельный, взгляд у куклы, облаченной в кожаный плащ.
Кукла-девочка замерла, раскинув руки, будто растянутая незримыми канатами.
Клювоголовый демон стоит над ними – без всякой опоры, и рассеянные взоры софитов, скользя, избегают его мрачного силуэта.
У края сцены застыла изломанная тень, скрывающая под белой маской отсутствие лица.

- Кто бы мог подумать – половина пути позади, а они все еще живы… – голос больной, простуженной меди падает на подмостки, не задевая замерших кукол. – Еще барахтаются, еще плывут к берегу – не зная, что вожделенная полоска на горизонте – всего лишь цепочка безжизненных скал. Возможность умереть на суше, не более. Молчишь?..
- Или возможность вздохнуть и плыть дальше? – помедлив, откликается черная фигура без лица. – Посмотри, в них еще жива надежда, в каждом! Не она ли – огонь в ночи и источник сил?
- Надежда! Самообман, иллюзия, отражение в кривом зеркале, сродни тем, которых полно в этой нелепой башне, – вот что она такое. Впрочем, одного у них не отнимешь. Упрямство. Разве же не оно не позволяет опустить руки, не дает погрузиться в покойное безветрие? Вот уж воистину неиссякаемый источник! Вода точит камень – ибо что ей еще остается?
- Пусть так. Но если путь будет пройден, а выход – найден, так ли важно, к каким ручьям приходилось припасть, чтобы напиться? Взгляни – вот тот, на кого обрушилась безжалостная весть. Он не сломлен, он прям, он горд – словно в позвоночнике у него стальной стержень.
- Слишком рано судить, что там у него вместо хребта – стальной стержень или огарок свечи. Застывший воск тоже тверд, но огонь шутя заставит его плакать. Быть может, завтра от него останется лишь талая лужица?
- О нет! Ведь он не одинок. Ему протянут руку знание и чудо. Признай, и первое, и второе одержали сегодня, пусть небольшую, но победу – и Чума не покарала их. Не нашла, чем ответить.
- Не обольщайся - у этой дамы всегда найдется козырь в рукаве. Она припрятала его сегодня – тем больнее будет удар завтра. В конце концов – будем оптимистами – стакан наполовину полон. Первый акт завершен, зато второй едва начат – и до падения занавеса шесть долгих дней. Объявляй окончание антракта.
- Приветствуем наших актеров аплодисментами?
- Я воздержусь.

Одинокие хлопки белолицей тени бессильно осыпаются – темнота глотает их, растворяя в себе, обращая в ничто. Варган плачет, заливается тоской, все протяжнее, все громче, все горестнее.
Куклы слепо смотрят в зал – ждут прихода чудовища, затаившегося вне сполохов софитов. А тьма крадется сзади, невидимая, неслышимая – и накрывает их собой.
Прожектора задыхаются под плотным пологом.
В переплетение звуков змеей вползает шелест плаща, вбиваются странно-грузные шаги – Исполнитель покидает сцену. Только тогда умирает варган.

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее

Я верю.
Верю, что тогда сделала единственно возможный выбор. Целители спасают больного, пуская ему кровь... Это лучше, чем откатившаяся в сторону голова, наполненная грезами. Это лучше, чем сожженное тело, от которого осталась бы лишь клетка каменных ребер.
Я иду.
Иду по улицам, на которых прежде таилась от прохожих, прижимаясь к шершавым камням стен – и ныне мне вслед смотрят с благоговением. Я святая, спасительница, чудотворица. Хозяйка.
Я знаю...
Знаю – так нужно, сохранять химеру, которую только чудом и можно сохранить.
Я верю в свою правоту, особенно днем, когда вокруг десятки дел и десятки людей. Так – правильно. Так нужно. Я умею творить чудеса.
Но я не верю в саму себя. Мне кажется, сестра не ушла после совета, когда голоса пятерых (четверых?!) собравшихся били в высокие своды колоколами судьбы. Сестра...
Одинокими ночами в «Стержне» меня мучит бессонница, и я пытаюсь забыть, где хранится оставшийся от Катерины морфий. А когда веки смыкаются – неумолимо, как маятник, возвращается видение.
Собор. Там еще нет гулкой пустоты. Там люди, множество здоровых людей. Десятки, сотни, тысячи. Рабочие, дети, утописты, горожанки... Они тянутся ко мне, но я отклоняюсь. На всякий случай, ведь я пришла из зараженного района. Хотя я не могу заболеть, но вдруг коварная чума прицепилась к одежде? Да, да, все хорошо. Твой сон был ошибочен, Капелла. Я жестом успокаиваю их, поворачиваюсь и выхожу. Точнее – открываю дверь, и в тот миг, когда раздается скрип, мое сознание замирает на краткую вечность. Я ничего не вижу, не слышу, не ощущаю.
Но откуда же в памяти то, чего помнить не могу? Капризный девчоночий голосок:
– Нет, ты неправильно играешь! Отдай!
Пухлая ручка перехватывает меня поперек тела и разворачивает. Вновь скрип огромной двери.
– Клара! Клара вернулась!
– Нам страшно тут. Как там, снаружи?
– Дотронься до меня!
– И до меня!
Мои глаза горят недобрым огнем, черты лица перекошены кривой усмешкой, но они не замечают этого. Они видят маленькую святую. Я иду и касаюсь их...
А потом – все кончилось на удивление быстро – прохожу между изуродованными Песчанкой телами и кладу бусины в изъязвленные рты.
Решительно толкаю дверь – и вновь ничто проглатывает меня и, кажется, вновь рука. Другая. Сестра...
Я удивленно оглядываюсь – кажется, солнце слишком низко. Но не могла же я уснуть на крыльце! Скорее, скорее к Капелле – сказать, что все живы.
Мертвый Собор, который возник прежде веры, смотрит мне в спину и молчит.
«Ты всегда была одна»...
Я пытаюсь прогнать это из мыслей и до утра со сладкой ненавистью вспоминаю искаженное страхом лицо маленькой девочки в саду с песочницей. Иногда только это согревает душу, оставшуюся в промозглой осени падающим листом.
Бакалавр перед отъездом рассказал мне сказку. Столичную, не степную. Про крылатого змея – дракона, которому скармливали людей. И про храброго воина, который победил его и стал драконом. Я понимаю, что он хотел сказать.
Сегодня мне нужно принести жертву, вновь повторяя страшный выбор.
А для кого страшный?
Для мясников и Червей кровь и смерть – привычка, повседневность. А утописты... Утописты? Мечтатели в большинстве своем – жестокие люди. Они всегда и везде умеют идти к грядущему рассвету по настоящим трупам. Конечно, не одни обитатели Термитника и приверженцы Каиных живут в городе, но умирают ведь немногие, а остальные научились ничего не замечать. Марк прав. Очень легко перенести несчастье ближнего.
Впрочем, те, на кого я возлагаю руки, тоже не боятся. Они верят мне. Нескольких слов, которые так трудно сказать, достаточно, чтоб они испытали восторг от мысли о своей судьбе и с радостью отдали себя по капле крови.
Я убийца, хладнокровно выбирающий жертв. Я дракон, которому скармливают людей. Я служитель, который это делает, и я же воин, который сражается с драконом. Мне не надо убивать чудище – я и так все они в одном лице.
И все же Данковский неправ.
Что такое жертва? То, от чего отказываются? Нет. Выкинутая в мусор пустая бутылка – не жертва. Лишь то, что любишь, чего безумно жаль – можно принести на алтарь. Так кому же единственному больно?!
Я же не хочу убивать! Мне жаль их всех, каждого!
Ослепший город не приносит жертв мне. Он приносит в жертву одного человека – меня.
Каждый день, каждый час, каждую минуту – и этим продлевает себе жизнь.
Распятая на алтаре города, я кричу под собственным ножом.
Понимает это хоть кто-нибудь? Я вижу восторг на лицах. Даже гордая Мария глядит на спасительницу с почтением. Лишь бакалавр, когда приезжает из Столицы, избегает встреч; да лицо главы Уклада всегда при разговорах с Хозяйкой Земли превращается в камень, и у меня нет крючков, чтоб узнать мысли, спрятанные за желтыми глазами.
Разве что Капелла... Иногда она смотрит на меня так, что кажется – понимает.
Смотрит сверху вниз – ведь я так и не выросла ни на миллиметр за все эти годы. Все та же девочка Клара.
Я верю.
Я иду.
Я знаю.
Драконы плачут по ночам.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Беспокойная ночь.

В груди гулко билось сердце, разрывало ребра, отчаянно просясь наружу. Удары его отдавались в ушах, кровь, казалось, вскипала – он готов был задохнуться холодным осенним воздухом, проникающим в легкие быстрее воды, когда тонешь. Захлебнуться, упасть, увидев, как над головой смыкаются волны-небо…
Не болезнь, нет – Чума, наоборот, успокаивалась. Просто бакалавр бежал – быстрее, чем привык, и, пожалуй, быстрее, чем умел.
Боялся опоздать, знал, что опоздает, а еще бежал через смерть, а смерть наступала на пятки, смеялась в затылок, и ее холодное дыхание он чувствовал физически.
Район, в который он выбежал, перескочив через насыпь и пройдя мост, был заражен. Следующий по направлению к Каменному Двору, Жерло, – тоже. Песчанка решила поселиться в Узлах.
Данковскому уже нечего было терять, однако неспешную прогулку по чумному району он пообещал себе только в том случае, когда твердо уверится, что больше надежды нет.
Где-то возле Площади Мост, он помнил, была аптека. Правда, вряд ли аптекарь будет ждать посетителей после полуночи, вряд ли, но попробовать стоило.
А пока – бежать вдоль запертых домов, за стенами которых, бакалавр знал наверняка, умирали люди. За испещренными жирными, маслянистыми багровыми пятнами каменными стенами. Порой почему-то попадался под ногами песок, тоже пропитанный чем-то жирным и маслянистым. Отрывались от стен, вставали перед порогами странные серые тени – вырастали, загораживая дорогу, ухмылялись оскалом черепов… Данковский готов был решить – галлюцинация, но даже будучи уверенным в не-настоящести этих теней, он не решился приблизиться ни к одной, старательно уворачиваясь, отшатываясь в сторону.
Тени не преследовали – оставались там же на время, потом прятались. До поры.
Преследовали другие. Люди. Зараженные, медленно бредущие сквозь воздух, как сквозь толщу воды, преодолевая невидимое сопротивление. Протягивающие руки под грязно-коричневыми драпировками. Умоляющие о смерти.
- Пос-стой… помоги…
Голоса их, хриплые, сухие, преследовали Даниила до самого моста через Глотку.
А аптека была закрыта.
Данковский стучал – не очень громко, боясь разбудить людей, что жили в этом же доме, - звал, просил открыть, потому что у его действительно важное дело… но никто не открыл, никто не пришел, ничьих шагов за дверью не было слышно. Бакалавр опустился на ступеньки, накрыв голову руками. Всё рушилось.
- Нет, - сказал он себе, - нет. Есть выход. Выход всегда есть.
Ему не нравилось то, что можно было сделать, но он понимал – этот выход сейчас единственный, учитывая то, что бакалавр должен был сделать. Данковский обмотал плащом правую руку и с силой ударил кулаком в окно возле двери. С приглушенным звоном осыпалось стекло. Бакалавр быстро вытащил из рамы оставшиеся торчать сверху острые куски стекла и влез внутрь. Осторожно выглянул на улицу – не спешит ли патруль, но никого не было; все-таки вход в аптеку был со двора. Облегчение граничило со странным чувством стыда… и с не менее странным желанием, чтобы патруль действительно пришел – тогда все кончилось бы намного, намного быстрее.
Лекарств он нашел много – десятка три пачек антибиотиков, большая упаковка иммуников, бинты, стерильные перчатки… Данковский взял две пачки антибиотиков, бета-таблеток пересыпал совсем немного, проклиная себя… да было за что проклинать. Оставив на прилавке все деньги, что у него были, он ушел через тоже окно. Приметный плащ предусмотрительно не стал надевать, убрав в саквояж, а нижнюю часть лица прикрыл ладонью. Почти бегом бросился через дворы к Горнам…и с удивлением наткнулся на оцепление, такое же, как в Жерле. Этот район тоже был заражен.
«Это все ты», шептал ему внутренний голос, «все из-за тебя». Возразить было нечего.
Осторожно обходя Горны вдоль высокого забора, по кругу, бакалавр вдруг понял, что не заметил привычной огромной тени с блестящим клювом у крыла Георгия Каина. Ночь, должно быть, ее просто не видно – так он решил.
Но у дверей Марии Исполнителя он заметил издалека.
- Значит, все-таки…
Нет, бакалавр. Утром ты принес этому дому не избавление. Ты совершил самую большую ошибку из всех, что были возможны. Сделал так, что быть хуже не может.
Время собирать камни.
Даниил поднялся на одну ступень, посмотрел на Птицу исподлобья.
- Ты передашь Хозяйке лекарства, - сказал он твердо, - и письмо. Не говори мне ничего.
Он писал эти строки прямо там и тогда, на каменных ступенях, под пристальным желтым взглядом безмолвной Птицы, закрывая лист бумаги собой от мелкого косого дождя.
Он так и не смог написать всего, что хотел. Написал лишь то, что считал нужным.

«Я виноват, и теперь уже поздно говорить, чем, Хозяйка. Эта вина не из тех, что возможно искупить, как ни старайся. Я считал, что Артемий – разносчик Язвы. И ошибся. Это я. Из-за меня болеют Приближенные.
Вместе с письмом оставляю лекарства. В ближайшие дни у тебя не будет в них недостатка, я обещаю.
Постарайся не вспоминать меня, никогда. Неважно, умру ли я от болезни, или найду, как остановить Чуму; я не сдаюсь, не сдавайся и ты, но… нашим путям не следует уже пересекаться. Прости, если сможешь, Мария.
Д.Д.»

Уходил он через Площадь, пройдя Горны насквозь. У дверей Георгия действительно не было черной птицы.
«Неужели можно поправиться от Песчаной Язвы?» - озадачился бакалавр. Он даже потянулся к двери, чтобы взяться за ручку, но вспомнил…
Теперь ему нельзя к Георгию. Ему вообще никуда и ни к кому нельзя.
Щербатая луна мрачно ухмылялась сквозь облака.

Место, где можно было заночевать, Данковский нашел с некоторым трудом – удобнее было бы отыскать покинутый дом в Каменном Дворе, или рядом с убежищем Гаруспика, но везде было оцепление. «А ведь тебе, Даниил», напомнил себе бакалавр, «теперь самое место в зараженном доме»… но в зараженный дом его не тянуло.
Он обыскал Створки, но в домах, судя по окнам, присутствовали их хозяева – или такие же бродяги, как он, что заняли опустевшие по той или иной причине квартиры. Данковский двинулся дальше, через Глотку – и напротив лавки в Седле обнаружил пустующее жилье. Не самое чистое, не самое уютное… из окон был виден угол «Приюта» Лары Равель.
Жаль, что он ее больше не увидит. Наверное, не увидит… не должен.
Настало время выполнить обещание, данное Гаруспику. Данковский вытащил из саквояжа шприц, взял пробу крови из собственной вены, поморщившись из-за неудобства… даже если ты врач, делать уколы самому себе не становится проще. Собрав микроскоп, он подкрутил окуляр, заранее зная, что кроме обычных кровяных телец увидит бактерию…
- Да быть не может, - поразился бакалавр.
Судя по пробе, бактерия была неактивна. Как будто уснула на время, если только может уснуть смертельная болезнь; Даниил готов был даже предположить, что оставайся его кровь в таком же состоянии, он даже не будет заразен, - но однажды он уже обжегся, считая, что просто устал, и болезнь просто не может поразить именно его.
На ошибках следует учиться.
Записку с описанием результатов исследования он отнес Бураху – вставил в зазор между входной дверью и косяком, надеясь, что не поднимется вдруг сильный ветер. Подумав, он добавил еще и приписку: «Живу в Седле, напротив продуктового магазина. Узнаешь, где искать Клару - сообщи».
Вернувшись, Данковский лег спать – надеясь, что утром ему удастся проснуться.
Сон пришел далеко не сразу. Угрызения совести пришли куда раньше.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 8-08-2010, 23:29

[higf >>>]

Гаруспик. День седьмой. Жертва Исидора
(с Woozzle в качестве записей)

Солнце разметало серые скомканные покрывала туч, и глядело теперь вниз лишь сквозь тонкую вуаль белесых, еле заметных облаков, то и дело поливая золотом гордо теряющие листву деревья и угрюмо цепляющиеся за жизнь травы. Колышущееся буро-зеленое море доходило до домов и смирялось, проникало в город лишь островками между зданий. Но в одном из помещений дух трав стоял гуще, пожалуй, чем в самой степи.
Давно утих, уронив последние капли, перегонный аппарат, остыл в ведре и не парил настой – но убежище Бураха все равно пропахло твирью. Даже камень жадно впитал ее пары – словно надеялся, что они хоть на день защитят шершавые стены от красных пятен.
Человек на старом топчане дернулся, сжал кулаки... И проснулся, резко открыв глаза. Некоторое время он смотрел в старый потолок, будто припоминал, где он, потом взгляд обрел ясность. Артемий осторожно сел и сделал несколько движений, разминая мышцы. Сменил вчерашнюю повязку. Рана не стала хуже и, возможно, затягивалась бы быстрее, если бы Гаруспик так не нагружал ногу.
Наполовину пустое, наполовину полное ведро призывало к действию, и менху, снова запустив перегонку, вернулся к бумагам. Одна стопка была – просмотренные, те, в которых содержались рецепты, время сбора трав, схемы линий и еще многое из мудрости отца, которую предстоит воскресить в памяти или изучить. Этого хватит на много дней... потом! Когда жизнь и смерть перестанут сражаться за город.
Неровно сложенных листков, в которых можно было найти что-то еще – более важное, нужное, срочное сейчас, осталось совсем мало.
Тепло бумаги под пальцами, тепло строк, написанных родной рукой – за сумасшедшей пляской букв вновь проступала склонившаяся над столом фигура отца, лицо, исчерченное тревогой, сосредоточенный взгляд.
«...и какова будет цена? Абсолютная панацея. Мне принесли решение, готовое решение на блюде – и именно сейчас, когда все яснее становится, что мы не в силах сдержать чуму, что она готова вырваться из оцепления и пойти по городу. Когда все меньше веры в собственные силы, в мудрость степи – или она покинула меня?!
Это знание – дар матери Бодхо или приманка Суок? Неведомо. Кто в силах проникнуть мыслью столь глубоко, познать, что кровь Высших способна изгнать песчанку из жил?
Я не смею верить, но и не верить – не смею. Это риск – но и шанс. Жертва велика – но и цель тоже. Я поклялся хранить удурга и потому приму дар – лишь бы не оказался он троянским конем. Я раскрою аврокса и напою город его кровью».
Точка, прорвавшая бумагу насквозь, – знак принятого решения. И отчерк, разделяющий две записи. Две жизни.
Удург. Аврокс. Почему он не знает этого? Артемий помнил, как отец рассказывал ему легенды. Большинство полустерлось в книге памяти, оставив бледные следы – будто записи, выцветшие на солнце. Помнил, как отец показывал линии тела – и они запечатлелись куда четче, словно выведенные теми единственными чернилами, какими должны быть выведены – кровью.
Будто знал, что придет день, и по ним наследник вскроет его самого...
Бурах с силой стиснул зубы, и лицо его исказилось такой гримасой, что окажись здесь кто-то знакомый – мог бы не узнать.
Не думать, не думать об этом!..
Это было важно для отца, но почему тогда он не помнит ничего? Сам отец узнал позже? Говорил вскользь? Или просто не считал достаточно взрослым?
Аврокс. Удург. Кровь, способная изгнать... Как? Менху из рода Бурахов чаще всего пользовались кровью в мертвой каше. Но кто, во имя Бодхо, этот Высший? И еще одно «кто?» всплыло в рое вопросов...
Артемий вернулся к чтению.
Следующая запись открылась рваной раной.
«Какая совершенная ловушка!
Видимость победы – сегодня, и грядущее поражение, которое не отменит уже ничто.
Ритуал свершился. Последний из Высших быков раскрыт, и кровь его втекает в удурга, смешиваясь с зараженной кровью, текущей по его венам, становясь – отравой.
Той панацеи, что изготовили из крови сейчас, хватит ровно на то, чтобы отогнать Песчанку. Исцелить всех, кто болен, остановить вспышку.
Ликуйте!
Я один знаю, что за этим последует. Завтра, спустя месяц, в будущем году – сколько бы времени ни дала она нам, насмехаясь, – его не будет достаточно.
Жилы Бодхо несут яд – и противоядие смешалось с ним в этом сосуде».
Страница захлебнулась словами, записанными так тесно, будто их хотели уместить сюда все, сколько есть.
Ты знаешь, что написано дальше, – щетинились буквы, выхватывая листок из памяти вчерашнего дня. – Я совершил ошибку.
Нет – подумал сын, безмолвно отвечая отцу. Ты был прав, ибо заставить смерть дать отсрочку – уже победа. Уже шанс. Все мы смертны. Кроме, может быть Симона – но и его не спасло бессмертие.
И когда на одной чаше весов – годы жизни, а на другой – смерть... Мысль рванула болью, как тупая бритва: какой же тогда должна быть жертва, чтобы целитель пожалел о ней?!
Он сидел несколько минут, а где-то там, глубоко внутри, слова выстраивались в новую линию, по которой надо следовать сегодня.
Ведро наполнилось. Если Стах не придет и сейчас – он уйдет сам. Еще несколько минут. Еще несколько листков.
Снова схемы, пропорции, снова имена, отмеченные короткими пояснениями. Листы шли вразнобой, и Гаруспик просматривал их торопливо, бегло – потом, потом! Сейчас важнее другое. Или на этом – всё?
Последний лист обнажил свое нутро – белизна, отмеченная бурыми пятнами да парой отрывистых строк.
«...преступления. Ибо преступно совершить такое и скрыть – ото всех. Не карантин остановил вспышку. Не твириновые зелья. Жертва – и жертва несоразмерная.
И если ты, сын, читаешь все это – значит, я не смог найти выхода. И уже не смогу помочь в поисках тебе».
Вот теперь – всё. Больше бумаги не скажут ничего о том, что сейчас нужнее всего. О пути Исидора Бураха и жертве, которую он принес.
Я должен буду выбрать – стучало молоточками по височным костям изнутри, и кости казались такими хрупкими. Пойти тем же путем и... Нет. Тем же – не смогу. Кто бы ни был тот Высший – написано, что он был последним. И все же...
Разгадка где-то рядом. Нужно знать!
Гаруспик аккуратно сложил вчетверо те листки, на которых Исидор запечатлел свои метания. Если они помогут всего лишь иногда слышать голос отца – дело уже стоит того. Остальное пусть полежит здесь. Он решительно поднялся и потянул к себе сумку.

[Woozzle >>>]

Самозванка. День седьмой. Одиночество.

Горстью пыли по глазам – размолотое в труху “вчера”. Хлестнуло, затянуло мутно-красной пеленой – или это дома вокруг расцветают бутонами алой плесени?..
Хотелось протереть глаза, отвести взгляд, зажмуриться.
Смотри – сжимала тисками окрашенная в кармин улица. Смотри, девочка.
Ты отняла у Чумы пятерых – видишь, сколько еще осталось? Они тянут к тебе руки, просят тепла – излечи их, ну?!
Они были повсюду. Грязная мешковина надежно скрывала лица, позволяя поверить – не люди, такие же, как ты, бредут, слепо протягивая изъязвленные ладони. Не люди. Обезумевшие призраки из кошмарного сна.
Клара неуверенно оглянулась, где-то под сердцем слабой лучиной тлела надежда, что там, за плечом, молчаливой обиженной тенью следует Сестра. Тогда – было бы не так страшно.
Тщетно. Ветер протянул холодные руки, раскрыл грудную клетку и пальцами затушил, задавил робкий огонек.
Черная пустота внутри показалась едва ли не страшнее багрового безумия снаружи. Клара всхлипнула и побежала, не разбирая пути, плутая меж домов кругами, но не смея остановиться и выбрать дорогу. Ту, что выведет ее из чумного карнавала, из мешанины бурых силуэтов, из криков, дробящих барабанные перепонки.
Когда впереди выросло чумное чучело, отмечающее границы квартала, наступающий рассвет уже разбавлял темноту туманной серостью.
Крысой, вырвавшейся из лабиринта – измученно, опустошенной, едва живой – Клара брела по улице, вдыхая тишину. Мимо зловещей Лестницы в небо, мимо одежной лавки, мимо детской площадки с покосившейся ржавой горкой… Без цели – ибо компас, что вел ее вчера, больше не видел полюса и вертелся взбесившейся белкой. Пока не распался, осыпав душу серым пеплом.
Сил идти дальше не было – да и куда? Зачем? Самозванка устало опустилась на крыльцо, с тоскливым упреком посмотрело в небо. Небо ответило дождем.
Чуть дальше под навес от жгуче-холодных капель – и можно привалиться к двери.
Дверь мягко поддалась под ее плечом. Из темноты потянуло теплом.
Шаг за порог – и ожидание окрика.
Клара и сама толком не знала, зачем бесшумно крадется по коридору, стараясь ступать в такт сонному дыханию дома.
Найти темный угол под лестницей, свернуться клубком и нырнуть в мутный, неровный сон – пока разбуженные блеклым светом жильцы не найдут незваную гостью и не погонят прочь тумаками?
Отыскать на кухне кусок хлеба и торопливо, пока не заметили и не отняли, проглотить его, почти не жуя?
Зайти в комнату и увидеть…
…кожаный плащ, брошенный на спинку кровати, и молодого мужчину, мечущегося в рваном забытьи.
Клара подошла ближе, вглядываясь в знакомые черты, обострившиеся, очерченные резкими тенями, и различила сквозь них – печать.
Клювогловый вестник не стоял у дверей этого дома, но Клара отчетливо видела, что Бакалавр отмечен Чумою.
Сомнение толкнулось в висок. Пальцы казались чужими, мертвыми, но память еще хранила вчерашний бег через город и пять пульсирующих – живых! – точек на этом пути.
Она сделала еще шаг. Узкая ладонь легла на бледный лоб Данковского.
Прикосновение отозвалось тянущей пустотой под ребрами.
- Я ведь умею творить чудеса… - в голосе не было ни тени уверенности, в голосе дрожала тоска.
Ныло сердце, будто половину отхватили острым ножом. Оно билось – где-то далеко, Клара чувствовала, слышала, знала! – но отдельно, не в такт. Будто чужое.
- Пожалуйста, не оставляй меня…
Пустота. Молчание. Сбивчивое дыхание Бакалавра.
Горечь, разливающаяся по венам.
-Ты ничего не можешь без меня, - пела пустота Клариным голосом. – Ничего. А я уже не вернусь – к тебе. Я всегда буду где-то неподалеку – но не с тобой.
- Спи, - шептала Самозванка Бакалавру, не зная, что еще сделать или сказать. – Спи...
Соль текла по ее щекам.

Сообщение отредактировал Woozzle - 20-08-2010, 9:08

[higf >>>]

Гаруспик. Странные вести
Как обычно, с Клювом

Снаружи бродила осень. Баюкала увядшие травы, укрывала дождем осипший глас заводов – вместо гулких утробных гудков и рычания машин меж корпусов перекатывались лишь редкие шорохи и обрывки фраз.
Воздуха не было. Был запах твири и спирта, были записи из отцовского дневника, обретающие плоть, рваными строками бьющие по нервам, заглушающие голос осени, что доносился из-за стен.
Скрип двери разорвал наваждение, разбил записи на слова, вернул их на сухие страницы.
Кто-то шел. Из осени, из чумного ада города в персональный ад Артемия Бураха, где самой страшной из пыток станет – выбор. Кто-то, кто носил тяжелую клювастую маску – не по праву, но по необходимости.
– Ну и дух у тебя тут! Поядренее, чем в кабаке у Стаматина... – как и в первый раз, Станислав Рубин поспешил скорее избавиться от облачения Исполнителя, словно этот костюм давил на него. – Тебе письмо. Почтальон почему-то не захотел представиться – оставил в дверях. Держи.
– Я уж думал, тебя эти поймали и заклевали. За то, что слишком часто носишь их одежду, – мрачно пошутил Бурах, разворачивая записку.
Он сразу понял, кто автор. Наверное, обычно эти угловатые буквы клонились под одинаковым углом и стояли стройными рядами, на раз и навсегда определенном месте. Но сейчас они, выдавая спешку, метались беспорядочно, как листья на ветру.
Артемий почти не ожидал, что Данковский вспомнит об уговоре – такое безумно-потерянное выражение было вчера на его лице. Но тот вспомнил.
– Задержался, да. Дольше, чем планировал. Там такое... – Стах провел ладонью по лбу, стирая испарину. – Светопреставление. Полгорода оцеплено, и бандиты лютуют. Дождался утра в прозекторской, с рассветом – сразу к тебе. Странные вещи в городе говорят... Ох, странные.
Осень за стенами насторожилась. Шикнула на разгулявшийся ветер, прильнула к тонкому металлу, прислушалась. Это только людям многие знания – лишние печали, а ей, рыжехвостой, все сгодится.
– Какие? Расскажи, – менху наконец удалось построить кривые ряды написанных букв в слова, словно опытному сержанту – новобранцев в шеренгу. Вопросы и ответы бились внутри за право быть высказанными. – А тут, похоже, есть то, что будет интересно тебе.
Стах задумчиво повертел в руках маску. Щелкнул по медному клюву – тот откликнулся тревожным гулом. Пустые прорези глаз оскалились обидой.
– Говорят, что черные Вестники, те, что вчера занимали посты (говорят также, что их было пятеро) куда-то делись. Исчезли. Испарились. А наш общий друг Спичка – сам видел! – с утра скачет по улицам, как ни в чем не бывало. Не впрок наука. Ремнем бы по заднице… Ну да ладно. Сегодня Клювоголовый сторожит только одно крыльцо. Крыльцо Алой Хозяйки. Прекрасной Марии, – взгляд перечеркнул маску и рассеянно скользнул по записке в Артемиевой руке. – Что там?
– Там? – откликнулся Бурах, будто не слыша. – Там? Погоди. Они здоровы? И Спичка, Влад, и Тая? – улыбка расплылась по лицу, несмотря на тревогу. – Это же... отлично! Но как?!
– Вот это меня и настораживает. Как, шабнак подери?! От Песчанки нет лекарства! Если бы оно было – кто знал бы о нем, кто нес бы его зараженным? Ты. Я. Даниил. Больше – некому. И что тогда исцелило их? И – правда ли исцелило или, быть может, лишь отсрочило неизбежное, запутало Стражей?.. Я не боюсь того, что не в силах понять. Не боюсь, но – опасаюсь.
Дымная хмарь беспокойства вновь заставила потемнеть лицо менху. Он наконец присел на край ящика, продолжая смотреть на Стаха.
– Ладно. С этим надо разобраться. А пока... Знаешь, я вчера настоял мертвую кашу на крови Симона и дал ее ойнону Даниилу. Да, он болен!.. Здесь пишет, что после приема результат анализов изменился, и сейчас он, хоть и не совсем здоров, но и пока не заразен. Коли не врет, конечно – но я ему верю. Похоже на то, что случилось с другими – но ведь никто, кроме меня, не мог изготовить настой!
– Да и кровь Симона, – мрачно кивнул Рубин, – из Горхона не зачерпнешь. Как ни жаль... – он достал из сумки, перекинутой через плечо, узкогорлую бутыль, наполненную густым багрянцем, затем еще одну; выложил на стол стальной бокс с сердцем и печенью. – Это то, что оставалось на леднике. Если годятся и мягкие ткани – по частям перенесу и их.
Тягучее молчание взяло в кольцо, словно дань памяти Бессмертному, о котором теперь говорили – так. «Мягкие ткани. По частям».
– Жаль, что Каин не был великаном, – вновь невеселая ирония стала упрямой данью привычке. Среди студентов-медиков ходили шуточки и почернее. Все это звучит забавно и остроумно... пока не касается тебя самого и того, что тебе дорого. В этом случае на губах остается вкус горечи, даже если ты не пил напитка из бурой твири. – Спасибо, Стах. Скажи, – недавно возникший во время чтения вопрос пробился на поверхность, заставив голос зазвучать иначе – тише, но настойчивее, – в те дни, пять лет назад... Отец с кем-нибудь разговаривал во время вспышки? Я имею в виду необычную беседу, после которой он был взволнован больше обычного или задумчив?
Болезненная сосредоточенность во взгляде: Рубин выискивал в лице Гаруспика намек, тень причины, породившей вопрос. Чтобы отыскать верный путь – нужно знать, куда идти. Чтобы найти верный ответ – понимать, что на самом деле хочет узнать спрашивающий.
– Нет... – Стах медленно покачал головой; в глазах вспыхивали и гасли разворошенные угли памяти. – Ничего, что можно было выделить как-то особенно. Он часто разговаривал с Сабуровым, с Ольгимскими, с Каиным – и часто после этих разговоров бывал взволнован. Я не знаю, что ты ищешь, но в любом случае, попробуй поискать в Укладе. Уклад всегда стоял особняком и хранил свои секреты в отдельных шкафах.
Делиться прочитанным, даже частью, не хотелось. Нет, не из желания обладать большим знанием и даже не только из чувства, что выдает родовые тайны. Просто это были записи, которые принадлежали только ему, Артемию. Никому больше. И Рубин ничем не сможет ему помочь, если речь идет о быках.
– Хорошо, я поговорю. Наведывайся. И остерегайся все же ойнона Даниила – кто знает, как поведет себя болезнь. Возьмешь настоя?
Рубин не ответил. Смотрел все так же напряженно и вопросительно, словно все еще оставалось что-то – недосказанное. Жилкой на виске билась странная, самим до конца не понятая мысль.
– Я все думаю... – он вздохнул, потер висок, пальцами надавил на бьющуюся жилку. – Спичка, Тая, Влад... Георгий. Неужели они правда здоровы? Есть ведь способ узнать наверняка. Доступный только тебе. Менху.
Сперва Бурах уставился непонимающе, но только на мгновение. Да... Только он. Сейчас даже показалось странным, что вчера менху так легко позволил бакалавру взять кровь шприцом – но тогда это выглядело естественным и привычным, словно бы Данковский носил с собой кусок такой далекой Столицы, где нет Уклада и его обычаев. Эх ты, служитель...
– Ты прав. У тебя не найдется с собой пробирок?
– Я захватил, – несколько пробирок с пришлифованными пробками стеклянной россыпью легли на стол. – Как услышал об этом – так из головы не идет. Как же я ненавижу бездействие…
– Вечером заходи, – понимающе кивнул Артемий. – Посмотреть надо будет, а у меня здесь микроскопа нет, да и обращаешься ты с ним ловчее. Хотя я, может, зайду в твое логово на Складах. Говоришь, пятеро исполнителей было? Я троих видел, да про Георгия от ойнона слышал. А Хозяйка здорова была, он бы сказал...
– Пятый – Гриф, – кривая усмешка оттянула уголок рта. – Вот уж у чьих дверей Исполнитель никак не был лишним. Сторожил бы лучше его – вместо Каиной. Значит, жду тебя на складах? Будь осторожнее, там чума сегодня. И если бы только там...
– Жаль – Песчанка этого стервятника не забрала, – нахмурился Бурах, вспоминая их «знакомство». – Такое, видать, не тонет. Ну и ты осторожней! Удачи!
– А у меня вон, – Рубин коротко кивнул, натягивая маску, – верное средство есть. Этой морды даже чума боится.
Дверь растворилась молча, выпуская Клювастую тень. Отпрянула от стен застигнутая осень и побежала по городу. Сжимая в горсти подслушанное. Заметая следы рыжим хвостом.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр; Самозванка. Пир во время чумы.
в главных ролях Вуззль и Кошка

Он проснулся от того, что рядом был кто-то.
Возможно, Даниилу лишь показалось, и незваный гость приходил во сне, и тот шепот, что он слышал, тоже был во сне, как и касание холодной, странно маленькой руки. Он не помнил самого сна, но гадкое ощущение того, что ты больше не один, потому что в тебе - болезнь, не покидало с того самого момента в лаборатории Бураха.
Наверное, это болезнь ему снилась; трогала, нашептывала что-то, должно быть, мерзкое. Он проснулся именно с таким ощущением. Открыл глаза, очнувшись от полубреда, и увидел...
Клару.
- Ты! - вскричал он, резко садясь на постели, и оттолкнул ее руку. Почувствовал что-то влажное на своем лице... может, пот?..
Девочка отшатнулась, испуганная его пробуждением. В глазах ее блуждала странная растерянность – и казалось, что не только гневная вспышка Данковского была причиной ее испуга. Она смотрела так, словно Бакалавр застал ее за чем-то непристойным, увидел нечто, не предназначенное для его взгляда..
- Ты стонал во сне! – Клара закрылась скрещенными руками, защищаясь; сейчас она была похожа на зверька, загнанного в угол. Жалкого, дрожащего, голодного зверька. – Я хотела помочь! Я зашла случайно, мне некуда идти! Если ты, знаменитость из столицы, ночуешь в брошенных хибарах, то подумай – куда деваться мне? Обратно на кладбище?!
На щеках ее отчетливо блестели мокрые дорожки.
- Обратно в туннели, - обычно мягкое, только слишком уж исхудалое за последнее время лицо Данковского вдруг исказилось от злости. - Это там ты подарила мне Песчанку? Или еще раньше, на площади Мост? Это твоих рук дело?
Он говорил... а злость почему-то угасала, и уже не хотелось сжать кулаки и...
"И что, интересно? Даниил, ты и в самом деле ударил бы ребенка? Девочку? Даже если считаешь ее чумой?"
Нет, ответил он сам себе и вздохнул.
- В какие тоннели? - она выглядела по-настоящему обескураженной. Глядя в изумленно распахнутые глаза, так легко было поверить, что она и вправду не понимает, о чем речь. Или прекрасно играет заученную роль?..
- Ты, наверное, бредишь… Может, у тебя жар? - Клара снова потянулась к его лбу, но отдернула руку, ожегшись об острый взгляд. – Ну да, я была в тоннелях! Один раз. Я прошла город под землей и никого там не встретила. Никого! И уж конечно, не я подарила тебе Песчанку! Я пыталась тебя от нее избавить! Я умею творить чудеса! – и осеклась, сорвавшись с напористо-уверенного тона на горький шепот.
- Заразить меня, должно быть, тоже было из рода этих чудес, - бакалавр провел рукой по лицу, стирая влагу. - Конечно, это все делала не ты, конечно, это был кто-то другой, как две капли воды похожий... и как же ты пыталась избавить меня от чумы? Нашла ведь, влезла сюда! - он тряхнул головой, рассыпав волосы по лицу. - Погоди, может, я сплю, а ты мне снишься? Нет, я чувствовал, как ты меня трогаешь, а проснулся уже потом. Рассказывай.
Голос его звучал твердо, намекая - лучше не спорить. И не противиться.
Клара облизнула соленые губы. Такой Бакалавр пугал ее еще больше, чем разъяренный, каким он был в начале. Мелькнула мысль – беги, спасайся, он безумен, как те балахоны, что кружили вокруг тебя ночью, он уже полностью принадлежит своим химерам, разве станет он тебя слушать?! Но и собственное измученное тело не хотело слушать Клару. Бежать – в холод, в дождь, ноющими ступнями вбирая удары мостовых?.. Нет.
- Говорю же, я зашла случайно! – голос звенел. То ли слезами, то ли напряжением, то ли – вызовом. – Увидела тебя – и болезнь внутри тебя. Я хотела ее прогнать! Я умею! – и вновь голос подвел, слетев с высот – к шелесту. - То есть… у меня получалось... Вчера.
- А что было вчера? - нахмурился Данковский. Потер подбородок, заросший щетиной... когда бы теперь побриться? И, главное, зачем?
Теперь он почти поверил - не врет. Но в то же время это казалось едва возможным.
- Вчера… - она вздохнула. - Вчера мне казалось, что невозможного – не бывает. Вчера я верила, что небо – доброе, близкое, теплое. Вчера я не была такой одинокой…
Клара приложила ладонь к груди, будто силясь уловить сердцебиение – и не слыша его.
- Но тебе ведь не это интересно, - горечь дымкой затянула взгляд. – Тебе нужны... факты? То, что можно увидеть, а лучше – потрогать? Так знай – вчера я прогнала черных стражей с пяти порогов. Просто – им нечего больше там сторожить.
- Надеюсь, ты не хочешь сказать, что обитатели тех домов теперь переселились на кладбище, - проворчал Даниил. Потом вспомнил, что у дверей Георгия было неожиданно пусто, и спросил, подняв бровь: - Так ты была у старшего Каина?
Похлопал ладонью по кровати рядом с собой - садись уж, в ногах правды нет.
Клара присела – все еще опасливо, подальше от Даниила, чье настроение сегодня менялось так резко. Слишком резко для усталой девочки, даже если она и вправду умеет творить чудеса.
- И у Каина, - кивнула Самозванка. – И у Таи, и у Спички, и в доме с колодцем, и…
Некстати вспомнились слова Сестры “Спроси любого за пределами этих стен – обрадует ли кого-нибудь твое чудо?!”. Об этом визите, о бандитском логове в сердце Складов, Клара решила пока умолчать. На всякий случай.
Данковский спрятал лицо в ладонях и глубоко-глубоко вдохнул.
- Так, - сказал он после недолгого молчания, - и ты пришла, чтобы мне помочь? Тебя не Бурах отправил?
- Не Бурах. Я случайно… - в третий раз повторила Самозванка. Устало и совершенно искренне. – Только… - она подняла свои ладони и долго рассматривала их на просвет. – Ничего не выходит. Они как будто высохли. Или что-то высохло внутри меня.
- Если ты уже многих спасла, то неважно, умру я или нет, - вымученно улыбнулся Данковский. - А я умру.
Странно, но будучи озвученной, эта мысль показалось не такой уж страшной. Конечно, он умрет - все равно умер бы, даже не будь Песчанки, ведь после закрытия "Танатики" у него почти не было шансов на дальнейшие исследования, и средство от смерти найти бы не удалось.
Раньше, позже - какая, по сути, разница? За то недолгое время, что ему осталось, он должен успеть как можно больше. Чтобы не жалко, не совестно было потом закрыть глаза раз и навсегда, чтобы - без сожалений.
- Обо мне не печалься, - добавил Даниил, осторожно касаясь ее плеча. "Ребенок... страшный, странный, но все-таки ребенок".
Она не отодвинулась – но и не стала ближе. Все так же сидела на краю постели замерзшей нахохленной птицей. Не это тепло могло ее согреть. Не эта рука. А та, что смогла бы – теперь вряд ли захочет.
- Я есть хочу, - вздохнула Клара, отворачиваясь. Говорить о важном было тошно. Просто не хватало сил. – Это и правда ничей дом? Значит, если мы здесь что-то найдем – оно наше?..
Даниил кивнул. Стараясь не думать о том, куда и как исчезли прежние хозяева.
По правде сказать, даже если бы оно было “чье-то” - это не сильно смутило бы Клару. Червь голода точил нутро, и некрасивое слово “воровка” казалось абсолютно пустым. Лишенным смысла, окраски – просто слово. Одно из имен для того, кто очень голоден.
Она встала и исчезла в проеме двери – чтобы вернуться спустя несколько минут с добычей. Добычи было немного: несколько высохших кусков хлеба, горсть подтаявших карамелек в кармане и большая надтреснутая кружка с водой.
- Может, там еще что-то есть, - пара сухарей и несколько конфет легли в ладонь Бакалавра. – Я проверила только буфет.
- Пир во время чумы, - усмехнулся Данковский. Уже по-доброму. Развернул леденец, зашуршав оберткой, сунул за щеку, как в детстве, - вкусно. - Ну, давай завтракать, Клара.

[higf >>>]

Гаруспик. Попробуй догнать ветер
Зато можно догнать Вуззль, с которой пост и написан

На все корки кроя исчезнувшего к утру одонга, Бурах тащился через пути, затем мимо заводских корпусов, приникших к земле, но тянущихся к небу трубами. С уже привычной палкой и полным настоя ведром идти было очень неудобно и, памятуя слова о бандитах, Артемий ощущал себя уязвимым. Это не прибавляло оптимизма. Он дважды чуть не упал, спускаясь с насыпи, и лишь чудом не разлил ведро. Город остался глух к проклятиям и равнодушен к страхам, послав навстречу лишь несколько прохожих, но те сторонились хмурого, хромающего, небритого Гаруспика – и это было не худшим из возможных исходов. Пару раз попадались крысы, деловито шныряющие между домами, как разведчики болезни. Когда они приближались – палка вновь становилась оружием.
В ту же сторону, что и менху, не шел никто, и причина заколыхалась на ветру, сразу остывшем, парусом проклятого корабля. А его бортами были покрытые буро-кровавой плесенью стены. Чума, сделав круг, вернулась в Кожевенники, и ветер свистел меж домов, пересчитывая оставшиеся жертвы.
Они бродили здесь, все на одно лицо без черт, лицо из грубой ткани – будто тот, у которого служитель вырвал сердце, вернулся потребовать долг и теперь протягивает руки.
Руки, смертоносные для тех, кто ответит пожатием – как у ойнона. Какое чудо уберегло самого служителя? Остановившись, Бурах с усилием поднес ведро к губам, глотнул прямо из него, и чуть-чуть обрызгал одежду.
Это не поможет, если после вчерашней встречи в нем уже живет болезнь.
Быстрее, к дому, где остановилась Тая – между теми, кто тянется к Гаруспику, как к последнему осколку мира вокруг, мира живых, куда им не было больше хода.
Мостовая, казалось, еще хранила его следы, вбитые в мокрые камни, еще помнила его неровную поступь – и уверенно вела к знакомому крыльцу, словно черным штрихом отмеченную силуэтом Исполнителя.
Сегодня ступени были пусты; никто не приветствовал Гаруспика резким словом, никто не ожег острым взглядом, не ударил насмешкой в спину.
Тихо закрылась дверь, разделяя мир надвое – не как вчера, иначе, и это ощущалось в воздухе. В чистом, звонком воздухе этого дома – тогда как за окнами бесновалась чума.
Мягко откликнулись доски пола, оберегая раненную ногу – путь на второй этаж даже с ведром, наполненным твириновым настоем, оказался удивительно легок, словно Артемия снова вела путеводная песня. Стены помнили каждый звук.
Как быстро течет время – и меняется, будто оборотень. Так недавно он впервые познакомился с Матерью-Настоятельницей. Удивился, улыбнулся, пожалел и восхитился. Потом пала вечерняя тень обреченности, что казалась преддверием вечной ночи – и вновь утро. Не только восход солнца, но и рассвет надежды для маленькой девочки.
Пробравшись по лестнице, Гаруспик поставил ведро на пол.
– Я принес еще, Мать.
– Может быть, сегодня это спасет кого-то из детей Бодхо, – в чуть прищуренных глазах Таи плескалась горечь. Волнами, способными накрыть с головой. – Видишь, чума оставила меня, чтобы приняться за них. Они как будто платят за мою жизнь – собой.
В первую мир будто заволокло молчанием, соединившим их, давая ощутить все молча. Но потом слова пришли, сами просясь сорваться в тягучий воздух с губ.
– Они все равно умирали бы. Твоя гибель не спасла бы их жизнь, лишь еще больше ранила бы надежду. Но каким образом ты вылечилась?
– Мне рассказали сказку, – непонятно улыбнулась Тая. – Особенную сказку. Про девочку Мару и другую, из зеркала, которая совсем как настоящая. И болезнь убежала. Я и сама не знаю, чего она испугалась – мне вот было совсем не страшно.
Так не бывает, сказал себе Бурах, недавний студент. Бывает и так – возразил откуда-то из глубины, настолько глубоко, что еле слышно, мальчик Тёма, тоже слушавший степные сказки. Бывает... но не так, покачал головой менху, знающий линии. Не всегда требуются таблетки или уколы, но у мудрости Степи свои законы, которые знают служители. И в этих законах ничего не говорилось про то, что можно просто рассказать сказку. Или это новая линия, Гаруспик?
Будто повеяло скорой зимой.
– А кто ее рассказал?
– Клара.
Эхо старого дома, совсем робкое, жмущееся к углам, заинтересовалось именем-погремушкой. Подхватило, покатило по стенам, звонкой россыпью бросило в стекло – а потом долго собирало разбежавшиеся дробинки звуков.
– Она мне обещала, давно, когда все только началось, – продолжила Тая, когда эхо наигралось и оставило имя Самозванки в покое. – А вчера пришла… вернуть долг.
Девчонка, которую видели после исчезновения отца у Костного столба, две встречи с ней – все это успело истереться в памяти. Что же было в ней такого? Испуг у Термитника, вода в доме Сабурова, чистые ладони, горькие слова... Ах да, еще подземелье, где ее она встречалась с ойноном. И он... просил сказать, где ее искать.
– Только сказка, и больше ничего... Хорошая сказка, наверное. А куда она потом пошла?
– Очень хорошая, – Тая задумчиво кивнула – не то про сказку ответила, не то про саму рассказчицу. – А потом… Она очень спешила. Но я не спросила, куда.
– Куда?.. – чуть слышно усмехнулось эхо. И, помолчав, добавило совсем беззвучно: – Поди попробуй догнать ветер…
Догони – насмешливо пропел за стеной холодный липкий ветер. Догони, и я овею тебя...
– Я должен убедиться, что болезнь действительно испугалась, а не просто спряталась, – сдвинул брови менху. – Для этого мне нужно немного твоей крови, Тая.
– Ты менху. Тебе открыты линии, – Тая бесстрашно протянула руку; в этот момент она была куда больше Мать-Настоятельница, чем просто маленькая девочка. – Но разве я могла бы спутать после того, как носила ее в себе?
Она улыбнулась. Пронзительно мудро. Невыносимо грустно.
Вместо ответа острое лезвие быстрым, легким касанием нанесло мелкий порез. Алые капли тяжело, будто нехотя, упали в пробирку, а Гаруспик протер настоем порез.
– Благодарю. И еще, Мать, – теперь это слово, торжественное и властное, вновь вытеснило короткое имя, – что ты знаешь о Высших?
– Авроксы? Их уже не осталось сейчас, – вздох разомкнул губы. – Говорят, они были огромны, как гора, и до последней линии подобны Босу Туроху.
– И давно они исчезли?
– Они ведь не исчезли внезапно: были, и вдруг – нет, – терпеливо пояснила Тая. – Дети Бодхо рассказывают, что в старые времена степь приводила авроксов каждую весну и на закате осени, потом они стали приходить все реже и реже. И вот уже несколько лет одонхе не видят в степи их следов.
Несколько лет. Не пять ли круговоротов жары и снега прошло с тех пор, как степи некого стало приводить?
– Мать, не знаешь ли ты из рассказов своего отца или еще чьих-то – с кем мой отец мог говорить о болезни и Высших? Кто мог дать ему совет. Или хотя бы кто может подсказать мне это?
– Про это мне не рассказывали, – девочка мотнула головой. – Это ведь совсем не похоже на сказки. Может, Оспина знает? Или Старшина – но до него тебе не добраться, Бойни сейчас закрыты.
– И мне они тоже не откроют? – нахмурился Артемий.
– Тебе – нет. Если только мне. Но я не могу пойти туда сегодня – как же я оставлю без присмотра тех, кто здесь?
Гнев черной птицей мелькнул в глазах и исчез, ибо не должен был коснуться стоящей перед ним. Уклад все еще сторонится его? Хорошо же...
– Я поговорю с Оспиной. А ты – береги себя.
Впрочем, когда Гаруспик покинул дом, он не свернул к жилищу Оспины. Повторяя маршрут дня вчерашнего, он зашагал в противоположную сторону – на север.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Маски, часть первая: Влюбленный Коломбина; Моретта.
В роли Клары-Моретты - Вуззль

- Послушай, Клара...
"Почему, интересно, тебя так зовут? Кто тебя так назвал?" В темных глазах искоркой сверкает любопытство, а не ужас или злость. Ни тени неприятия, хотя, казалось бы, с чего врагу так резко становиться другом...
Нет, напомнил себе Бакалавр, это ты сам определил ее в свои враги. Как и Артемия когда-то принял за разносчика. Собирай камни, Данковский.
- Послушай, Клара, я хотел бы...
Слово было не тем, не правильным. Он не столько хотел, сколько убеждал себя - надо. Не для Города, не для опытов Бураха - для себя. Просто чтобы знать, совершает он сейчас ошибку или нет, позволяя ей находиться с собою рядом так близко. Вдруг она все-таки не та, за кого себя выдает?
"А кто тогда?"
- Хотел бы попросить тебя кое о чем. Это очень серьезно. Ты позволишь мне проверить твою кровь?
Клара ответила не сразу. Кровь. Какое неприятное слово…
Страх пойманной пичугой бился в висок, трепетал крыльям, теряя перья, пока, обессиленный, не затих. Что может рассказать Бакалвру маленькая алая капля? Ничего. То, что Клара хотела бы скрыть – таится не в крови. Вряд ли это можно поймать и рассмотреть под микроскопом.
Сестра. Болезненно сжалась оставшаяся половина сердца.
- Что же, - она пожала плечами, - если ты не веришь мне на слово… - в голосе за зеркальным звоном безразличия слышалась обида. Показная, подлинная ли – не понять.
- Я убедился на собственном примере, - это горькое "собственном" Даниил подчеркнул особенно, - что даже о себе самом можно знать не все. Можно не видеть очевидного, а то, что у тебя в крови - разве оно для тебя очевидно? Ты можешь и не знать. Это раз. А два... вдруг мне удастся понять, почему ты такая особенная?
Он встал, достал из микроскопа, так и не разобранного вчера, предметное стекло с застывшей, уже бледной каплей и отшвырнул в угол. Звякнуло. Достал из саквояжа запасное, чистое; поставил.
- Закатай рукав.
Поддернув рукав курточки, Клара вытянула руку – тонкую до прозрачности. Под бледной голубоватой кожей отчетливо проступали нити вен. Одна, самая яркая, набухшая, отчаянно билась, истекая пульсом.
Самозванка отвернулась, чтобы не видеть острого жала иглы, уже наметившего цель. Вместо мистической тревоги, вместо сомнений о том, что увидит бакалавр на своем стекле, подступал страх иного рода. Подступал тошнотой, комком в горле, желанием отдернуть руку. Клара боялась укола. Это было бы смешным, если бы не было таким реальным, осязаемым и гадким.
- Это ведь быстро?.. – она закусила губу и зажмурилась.
- Даже не почувствуешь, - качнул головой Даниил. - Ну-ка. Посмотри мне в глаза.
Глаза у смертельно больного врача почему-то смеялись. Морщинки-лучики пролегли от уголков глаз, так, словно им это было непривычно - наверное, он чаще хмурился, чем улыбался.
Ватка, смоченная резко пахнущим, едким, быстро скользнула по руке, под сгибом локтя.
- Вот и все. Придержи пока...
На предметное стекло капнула кровь.
Объектив приблизился к капле, размывая ее для глаз до невнятного пятна.
Не отрываясь от окуляра, Даниил подкрутил верньер: грубая настройка вернула пятну резко очерченный контур.
Пальцы касались винта мягко, почти ласково, продолжая вращать его, заставляя объектив выхватывать из алой мешанины все более точные детали – пока наконец не замерли, опасаясь потревожить кристальную четкость изображения.
Лейкоциты. Эритроциты. Тромбоциты.
Кровь Клары ничем не отличалась от крови любой другой девочки. Измотанной, очень плохо питающейся, но совершенно обычной девочки.
- Так, - вот теперь Данковский нахмурился.
Нет, все было нормально. Он опасался худшего.
- Или тебе надо питаться больше, - строго сказал он, - либо чаще. Но Чумы в тебе нет, Клара... это хорошо.
Впору было смеяться. Несколько крошек от найденных в буфете сухарей просыпалось на пол – но вряд ли именно их не хватило, чтобы чувство теплой тяжести поселилось в желудке. Совет питаться больше и чаще был очень дельным. Очень заманчивым. Очень… сладким. Но невыполнимым.
- Хорошо, - Клара натянуто улыбнулась. Ватная тяжесть клонила голову не хуже свинца. Мучительно хотелось закрыть глаза. Вытянуть ноги. Позволить мыслям раствориться в накатывающей волнами темноте. – И что теперь?
- Теперь... - Данковский взлохматил воолсы на затылке, порядком отросшие. - Знаешь, не сочти за наглость, но мне нужно кое-что от тебя. Так, вспомнилось. Не знаешь, что за странное существо появилось возле кладбища?
Смысл вопроса ускользал, Клара вслушивалась в него, вертя так и эдак, пока наконец не вспомнила.
Нелепое существо из глины, покачивающееся на тонких ногах. Тоскливый шелест трав в голосе. Нервная дрожь руки-копытца. Вода, играющая лунными бликами.
- Оно уже ушло… - слова с трудом пробивались сквозь топкую полудрему. Все лишнее – детали, объяснения, воспоминания – вязло; на поверхность вырывалась едва ли третья часть того, что колыхалось в глубине. Только то, что казалось самым важным. – Оно не будет больше тревожить мертвых.
- Понятно, - на самом деле бакалавр ничего не понял, но... ушло, и ладно.
"Значит, на кладбище была ты. Не та, другая - если это другая". Было и еще кое-что, вспомнившееся вдруг, еще когда не начал даже преподавать на кафедре.
Расстройство личности. Это бывает с людьми. Как будто тебя делят на две половинки, и одна не знает о том, что творит другая. Ему приходилось наблюдать подобный случай - женщина, после попытки наложить на себя руки. Одна половинка хотела убить другую.
- И в последнюю очередь, если тебе это будет несложно - зайди к Алой Хозяйке, Марии. Она больна. Посмотри, не удастся ли тебе сделать что-нибудь с этим... хорошо? Знаешь, я чувствую, что для меня нет возможности исцелиться, потому что я заслужил чуму. А она - не заслужила.
Клара отвела взгляд. Так, безмолвно, пряча вину на дне глаз, отворачиваются взрослые, не в силах выполнить просьбу ребенка, сломать его хрупкую веру в чудо - и не желая врать. Выискивая глубоко внутри слова, которые смогут смягчить удар.
Мельком вспомнилось надменно-холодное лицо Алой Хозяйки. Неприязнь тронула душу холодной ладонью – но растаяла, не успев набрать силы.
- Я… - она сглотнула горечь, уставилась на свои руки. Тонкие исцарапанные пальцы, обломанные ногти с траурной каймой. Мертвые руки.– Я зайду. Не сегодня. Когда… Когда не будет зря.
Когда я отыщу тебя.

[higf >>>]

Гаруспик. Чей взгляд зорче?
об остроте зрения рассказывала Вуззуль

Там, где вчера Артемий ступал уверенно, хоть и с чугунной тяжестью на душе – сегодня он крался, стараясь не выходить на открытое место и в то же время не прижиматься к стенам с кровавыми печатями. Будто от болезни можно было спрятаться, будто можно проскользнуть между ее заунывными выдохами, незаметно окутывающими людей. Тех, кто еще считал, что можно надеяться и тех, кто знал, что уже обречен.
Болезненная муть витала в квартале Кожевенников. Казалось, еще чуть-чуть напрячь зрение – и можно будет без всякого микроскопа разглядеть бактерий, роящихся в воздухе, как мошкара.
В роду Бурахов не было трусов, но когда Гаруспик наконец оставил позади шест и патрульных возле него – он вздохнул с облегчением. Было очень холодно, и отнюдь не из-за дождя, падающего с хмурых туч, прочно закрывших полуденное солнце. Изнутри.
Там казалось, что внимательные глаза наблюдают за ним, глаза существа, неизмеримо более древнего, могущественного и коварного, чем человек. Там все время было ощущение, что вот-вот незримая рука нанесет исподтишка удар, от которого не защитишься, и даже не поймешь сразу, что смертельно ранен. Там ядом была разлита безнадежность, замешанная на крови.
И немного крови менху уносил оттуда – как надеялся, не пораженной чумой и уж точно не пораженной безнадежностью. Уносил из дома Спички.
Он повторил один из маршрутов первого дня – тогда Артемий вернулся оттуда ни с чем. Вот-вот покажется дверь, и у нее, чудилось, будет стоять фигура в длинном балахоне, которая не вернулась в театр или в бездну – уж откуда они там вышли, а просто перелетела без всяких крыльев, как опережала Бураха накануне.
Нет. Исполнителя дома Оспины не было, и Гаруспик вошел внутрь, не постучав.
Темная, с горьким запахом пыли, тишина обступила Артемия – даже скрип закрывшихся дверей не посмел разрушить ее царства, даже эхо, подбирающее звуки шагов, вязло в ее ватной истоме.
Впору было подумать, что дом снова пуст – а может, совсем покинут, и потому встречает гостей скорбным молчанием.
Шаги кроили длинный коридор на неровные отрезки – все больше за спиной, все меньше до пятна света, разлитого из комнаты.
Три.
Так тихо, что кажется – пробеги сейчас таракан по стене, стук его лапок отзовется оглушительной дробью.
Два.
Ни звука из комнаты, ни шороха, ни вздоха.
Один.
Бурах шагнул в проем, почти поверив тишине этого дома, почти поверив, что снова не найдет здесь никого, что пришел зря...
И сразу грянули звуки. Смех ветра за окном и колкие удары острия палки, сбивчивое дыхание Артемия и ровное – той, что стояла напротив. Он уже видел ее однажды и сейчас, всматриваясь в странные, неправильные черты, узнавал заново. Некрасивое лицо, взлохмаченные волосы – и глаза. В них бурлила лава.
После стылого ветра и фигур в мешковине, после пришибленных и безлюдных окрестных улиц с людьми, которых страх перед болезнью словно бы лишил индивидуальности, наложив общую печать – здесь опять была жизнь. Будто шел по пустыне, пересыпающей людей-песчинок, от одного оазиса к другому – Тая, Спичка, и теперь Оспина.
– Здравствуй, Эспэ-Инун. Спасибо, ты помогла мне в день моего приезда, – Гаруспик запнулся, но потом четко выговорил, заставляя себя не сминать концовку фразы, – найти тело отца.
– Земля скорбит по твоему отцу, – откликнулась Оспина. – Но теперь ты – старший в роду Служителей. Вполне ты перенял знания Долгого таглура? Признала тебя Мать?
Взгляд ее, казалось, сдирал кожу с лица Гаруспика, выискивал под ней новое в лице Артемия Бураха – отметки потерь, следы понимания, печать принятого груза – и находил сполна. Словно не шесть коротких дней перекраивали лицо и душу молодого менху, а шесть тягучих лет.
– Она назвала меня Служителем, – хмуро кивнул Артемий. – Но сказала, что Бойни пока не откроются передо мной. А жаль – думаю, там скрыто много важного.
– Придет день, и они покорятся. Уклад пойдет за сильным, а Бурахи всегда были тверды и рукой, и духом. Я вижу в тебе это, сын своего отца.
Лишь тень законной гордости пробудили эти слова. Такую же блеклую, невидимую, как тени там, снаружи, где солнце закрыто тучами. Придет день...
– Сперва надо, чтобы он пришел для нас. Тебе ведомо многое об Укладе, Эспэ-Инун. Скажи, видела ли ты моего отца пять лет назад?
– Видела ли я его пять лет назад? – отдающее полынной горечью благоговение в голосе. – Вряд ли тогда, во время первой вспышки, в Сырых застройках нашелся бы хоть один дом, где не видели Исидора Бураха. Или тень его – их нетрудно было перепутать в те дни.
Молнией блеснула в душе гордость. Раскатами погребального звона ответила память. Тревога тут же погасила вспышку бури в душе.
– Мне нужно знать, с кем он мог говорить о Высших тогда. Это был очень важный разговор. Этот кто-то дал ему совет, и после этого разговора он, наверное, выглядел... особенно.
Бурах уставился на женщину, словно взглядом пытаясь вскрыть сундуки памяти, которые она, наверное, запирала как можно прочнее. Памяти о страшных днях.
– Ты говоришь странное... – Оспина убрала волосы со лба, обнажив глубокую складку между бровями, оставленную ножом раздумий. – Никто не давал советов твоему отцу – да и кто мог знать больше?.. Но если такой разговор был – он был не для чужого глаза, и ветру не досталось слухов. Но если ты хочешь узнать запретное... Осмелюсь я учить тебя, ойнон?
Почему-то Бурах представил, как ему отвечает такое преподаватель в университете, и едва не рассмеялся нервным смехом. Впрочем, ответил серьезно:
– Всем приходится учиться, особенно при столкновении с неведомым. Я слушаю тебя.
– Глаза любящего слепы. Зато глаза того, кто ненавидит – видят стократно. Хочешь узнать тайное – не ищи среди друзей. Ищи среди врагов. Среди тех, кто зорок, как коршун, кто ловит каждое движение, кто следит за неудачами с ярым восторгом, а за успехами – с ревнивой злобой.
Холод разлился в маленькой комнате. Не сырой, осенний, а зимний, с когтями-ледышками.
– Кто? – едва разжались губы. – Кто был врагом моего отца?
Она коротко качнула головой.
– Врагов явных – честных, готовых встать в круге Суок – у Исидора не было. А кому он был неудобен – это все домыслы, наветы, сплетни, что из них выудить. Но вот что я скажу – взгляд Старшины в последнее время был пристален. Куда более пристален, чем слепые глаза любящих.
Тишина запеклась коркой на ране, пока Гаруспик не сорвал ее, заговорив глухо и отрывисто:
– Спасибо тебе. То, что я сейчас скажу, мало кто знает – и не нужно. На теле отца, кроме следов болезни, была рана. Дыра в груди. Непонятно, что убило его – Песчанка или рука недруга. И потому я хочу знать всех, кто мог это сделать. Всех!
– Вот значит как… – выдохнула чуть слышно, задумчиво, мёрзло. – Выходит, у тебя есть еще один повод, чтобы заставить отвориться врата Боен.
– Ты знаешь, как туда войти?
– Сейчас – нет. Можно просить помощи – у Матери или у кровопийцы Ольгимского, но захотят ли они помочь и смогут ли – неведомо. Можно ждать – раньше ли, позже, но Бойни откроются. Тебе решать.
Поиск упирался в тупик, а точнее – в каменную стену, в громадный купол. Внутри них можно было узнать о Высших и об отце. О том, что было пять лет назад и о том, что произошло перед его приездом.
Бойни... Отсюда начался город и здесь возник Уклад. Нет, не возник – он пришел из Степи, он существовал издревле, но таким, как есть, стал, когда люди сделали смерть босов не просто средством добыть пищу, а промыслом.
Ему нужно было внутрь – но оставалось только ждать.
– Еще один вопрос, который покажется тебе странным, наверное. Я видел в твоем доме куклу, одетую, как девочка, которую в городе называют Кларой или Самозванкой. Ты знаешь ее?
– Та, которую то шабнаком кличут, то чудотворницей? – презрительно изогнулась бровь, усмешка искривила губы. – Не встречала, а слышать – слышала. Самозванка и есть. Будь и вправду шабнаком – костер бы давно косточки глодал, а уж святой чудотворнице не пришлось бы по помойкам скитаться. Мигом бы сыскались желающие приютить – да не без пользы для себя.
Ее тон, ее лицо твердили без слов – сейчас лучше не поминать чудесное исцеление. Пусть другой донесет слух об исчезнувших Исполнителях.
– А кукла откуда? – настойчиво повторил Артемий. – Не сочти за глупость, но я один человек за услугу попросил у меня подобную... Только тряпки на ней должны быть другие. Может, знаешь?
– Одонги на болотах нашли. Злая, говорят, кукла – травы уводит. Места богатые, хмельные, знакомые пустыми становятся, а вокруг куклы твирь так и вьется – да только поди сыщи, на месте ей не сидится. Попросили приглядеть, – короткий взгляд на нелепое тряпичное тельце, – чтобы не баловала.
– Ну если одонги так говорят... – недоверчиво пожал плечами Артемий. – Но здесь она, похоже, смирно лежит. Значит, про другую ничего не знаешь? Она одета... – он слегка замялся, – как я. Во всяком случае, так тот человек говорил. Может, конечно, он малость того.
– Другой у меня нет. Но если черви принесут еще одну похитительницу твири, я велю им отдать ее тебе, – она даже не улыбнулась. Будто и вправду верила, что кукла может приманивать травы.
– Спасибо, – идиотская просьба Марка определенно действовала на нервы. – Чем я могу отблагодарить тебя?
– Займи место, которое принадлежит тебе по праву. Укладу нужна сильная рука – так пусть эта рука будет твоей.
Слова-просьба, слова-напутствие, слова-благословение проводили его до двери и, выпустив в молчаливый сумрачный день, смолкли – но долго казалось, что ветер перебирает их мягкими лапами и бережно несет следом.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Маски, часть вторая: Доктор Чумы.

Клара уснула. Какое-то время Даниил наблюдал за ней, просто так - не зная, чем еще себя занять, и удивлялся, насколько же она еще ребенок. Повторилось то первое впечатление, какое было в первую их встречу... когда? Пять дней назад, вроде бы у дома Лары? Или нет?..
Развеялось это впечатление спустя несколько секунд после начала беседы с ней - впрочем, сейчас Данковский не был уверен, а с Кларой ли он говорил. Ее причудливая двойственность пугала... и бакалавр лишь надеялся на то, что она проснется той же, кем и уснула.
Потом он отправился на поиски.
Должно же в доме найтись хоть сколько-нибудь плотной ткани...

В тяжелых болезнях - если даже не брать в расчет именно Песчанку, в любой тяжелой или трудно протекающей болезни, - был один и тот же минус, смириться с которым Данковский не мог. Это невозможность вести тот же образ жизни, что и до болезни. В совсем плохом случае - постельный режим, в том, который имел место быть сейчас - нежелательность общения с другими людьми.
Он уже доказал себе, что является не потенциальным, а вполне реальным распространителем инфекции, источником заразы. Обезопасить себя для окружающих, по его мнению до вчерашней ночи, можно было только одним способом - пулей в лоб.
А потом, после "мертвой каши" Гаруспика стало ясно - порог содержания бактерий в крови можно искусственно понизить. Это уже плюс - вопрос лишь в том, надолго ли. Иммуники тоже помогут, но их не столь много. Защитная маска... вот оно. Защитная маска.
Сразу на ум пришли Исполнители (или Исполнитель?..) и их блестящие медью острые клювы. Должно быть, в этих клювах - какие-то вещества, может, травы, которые благотворно действуют на иммунитет, а то и антибактерициды. Что ж, ничего такого в руках Даниила не было, но простая повязка в несколько слоев все равно будет существенно полезна.
Или не совсем простая...

Дом казался не спящим - мертвым. Дом без дверей, с завешенными окнами, без хозяев. Где они - переехали, мертвы и давно похоронены, или, быть может, лежат в той яме напротив ворот кладбища?
В груди кольнуло - ты ведь был у Смотрительницы, Данковский. Что, теперь и она тоже?..
В одном из шкафов отыскался старый, не совсем еще обветшавший халат. В тумбочке, вероятно, служившей хранилищем для слесарных инструментов - медная проволока. Хирургическая игла у Даниила была, нитки - тоже, и хотя он знал, что времени уйдет полно (с его-то талантом шитья) за дело бакалавр взялся прямо на месте - примостившись на кривоногом стуле у шкафа, в комнате напротив той, где спала Клара.
Сначала - проволочную основу, каркас для будущего лица...
Особенно прочно закрепить "клюв", где можно будет держать травяные смеси...
"Бурах", заметил он себе, "можно будет спросить у него".
Потом - ткань... в несколько слоев, и прошить, прикрепляя к проволоке...
Пояс от халата пошел за завязки для маски...
В разбитом зеркале он не узнал сам себя.
Доктор Чумы, El Medico della Peste. Вестник Песчаной Язвы.
Сомнений не было - те, кто увидят его на улице, предпочтут обойти стороной.
В разбитом зеркале он не узнал...

Сообщение отредактировал Хелькэ - 4-09-2010, 20:42

[higf >>>]

Гаруспик. Улитка в раковине
(постоянно идет дождь, и с такой же регулярностью мы пишем с Вуззль)

Шел заунывный шелестящий дождь. Хотелось, чтобы выл с тоской ветер, рокотал гневом гром, молния обжигала, как подозрения, а туча налились свинцом, отражая тяжесть на сердце. Хотелось урагана, чтоб сорвал наконец эту нависшую пелену. Грязную и унылую, то и дело милостиво раскрывавшуюся синими прорехами, а потом опять смыкавшуюся. Хотелось страшного шторма, после которого, наконец, наступит очищение!
Но шел заунывный, шелестящий дождь.
Он сопровождал Гаруспика на пути к мосту через Жилку, нашептывая, что так будет всегда. Или, по крайней мере, столько, сколько понадобится смерти.
Смерть терпелива – у нее в запасе вечность. Жаль, у Гаруспика в запасе нет и ничтожной ее доли. Даже жизни, простой, короткой человеческой жизни нет в запасе – все поставлено на карту. Отыграй этот город – или проиграй себя. Пока не ударит гонг. Пока не погаснет небо.
Мелкая Жилка кормилась дождем, мечтая выйти из берегов, но течение ее было все так же неторопливо; ссутуленный мост держался за берега и подставлял свою спину всякому просящему. Шаги Гаруспика, сдобренные острыми металлическими ударами, он принял безмолвно и покорно.
Узлы, ласкаемые холодными ладонями дождя, раскрылись дорогами-линиями. Прямо – через Сгусток к Театру, налево – к Складам, направо – к Хребту и Ребрам. Линии верили ему. Линии слышали голос крови Бурахов.
И он замер, как острие клинка, на миг – словно проверяя, не передумал ли. Нет, не передумал. Не надо идти далеко. Дверь, которую он отворит в первую очередь, совсем рядом, в нескольких шагах. Она ведет в «Сгусток» – к человеку, который может быть, откроет врата Боен для Служителя.
Прутья ограды щетинились, как колючая проволока, их наконечники словно предназначены были цепляться и рвать. Но Бураха сторожевые пики пропустили безропотно – не осмелились тронуть. Себе дороже. Пусть хозяин разбирается сам – у него бульдожья хватка, да и лицом похож.
Ольгимский-старший встретил Гаруспика с тем показным радушием, что отчетливо говорит о желании спровадить гостя побыстрее, либо просто – о привычке скрывать свои истинные чувства и намерения.
– Мастер Бурах! Рад видеть вас, рад. Здесь ведь как в раковине – ни гостей, ни новостей. И на улицу лишний раз не выглянешь – не чума, так бандиты.
– Мне люди Грифа не встретились, – Гаруспик нехорошо усмехнулся. – Им путь – к Суок.
– Так то – вы, – толстый Влад чуть суетливо всплеснул руками. – Стервятники силу чуют, вот и обходят вас за версту – те, кому жадность разум не затмила. А человеку слабому по улицам теперь ходить опасно.
– А новости все те же – чума вокруг, и все больше. Но есть и хорошая – я слышал, ваш сын вылечился, – вдруг улыбнулся менху. – Знаете?
– Да как же? – недоверчивая радость окрасила рыбьи глаза Ольгимского теплом. Хрупким, пугливым, готовым спрятаться за зеркальной гладью – но все же заметным. – И ведь даже не известил, паршивец! Но неужели лекарство изобрели? Что же это значит – конец всем этим ужасам?
Наверное, только Бураху удалось за последние годы два раза в три дня видеть на лице Тяжелого Влада не хмурое выражение и даже не вежливую маску – а чувства из глубины души, которые не желали быть похороненными навсегда.
– Не изобрели, – он искренне сожалел, что приходится гасить лучик надежды. – А как – я не знаю. И никто, наверное, не знает, кроме девчонки, которая называет себя Кларой.
– Клара? – оживление Ольгимского заметно поутихло. – Что же вы, мастер Бурах, станете повторять эти слухи? Чудеса… – бульдожье выражение вновь вернулось на его лицо. – Слышал, как же. За чудесами тот прячется, кому работать лень.
– Это не слух. Мне сказала Тая Тычик – а ее Клара тоже исцелила, – хмурый тон служил предостережением – не проявлять недоверия к Матери-Настоятельнице. – Впрочем, у меня к вам просьба. Я хотел бы попасть в Бойни, боос Влад.
– Я и рад бы помочь вам, – спустя несколько долгих мгновений откликнулся Старший Влад, – вы ведь знаете, как я относился к вашему отцу, как я отношусь к вам... А уж за новость, что вы сегодня принесли – если она правдива – можно много отдать. Но Бойни... – очередная неловкая пауза вклинилась в его речь длинным выдохом, – Бойни сейчас не подчиняются мне. Ворота заперты без моего распоряжения и боюсь, что по моему слову они не откроются.
Этого можно было ждать, и Гаруспик ждал – не удивился, лишь кивнул.
– Тогда я, пожалуй, пойду. Время дорого... И помните, боос, что вы из тех, кто может помочь многим другим, хотя бы малым.
Ольгимский кивнул – как-то скомкано и нервно. Пожевал губами, мучительно перебирая слова.
– Я надеюсь, мастер Бурах, – короткие толстые пальцы, сцепленные на животе в замок, переплелись еще теснее, – что наш разговор не выйдет за пределы этих стен. Мне бы очень не хотелось, чтоб о моих... затруднениях стало известно в городе. Что Сабуров, что Каины теперь только и ждут, когда можно будет вцепиться в горло тому, кто покажет себя слабым.
Гаруспик отступил на шаг, посмотрел на залитые то ли закатным солнцем, то ли кровью Бойни на картине за спиной Тяжелого Влада. Вполоборота, немного сверху – на самого хозяина.
– Вас уважал отец, вы помогали мне. Не волнуйтесь, боос, наш разговор останется в тайне. Только неудивительно, что в Городе творится такое, если даже тогда, когда вот-вот вымрут все до единого – правящие семьи могут думать о переделе власти.
И он вышел, не дожидаясь ответа, почти не опираясь на палку, несмотря на боль при каждом широком шаге.
Лишь портрету одонга в круглой раме он кивнул на прощание – уголок рта при этом дернулся, и вышел, захлопнув за собой дверь. У крыльца остановился и, несмотря на все еще моросящий дождь, принялся набивать трубку. Огонек зажигалки осветил сердитое лицо со стиснутыми губами.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Посланник судьбы.
(...и будем писать с Хигфом, даже если дождь прекратится совсем)

Табачный дым кольцами рвался в небо – но оседал на мокрых камнях мостовых, прибитый тяжелыми каплями. Дождь – надежный сторож, а небеса здесь закрыты для всех. Закрыты для горького духа степных трав и чада сигнальных костров. Закрыты для криков умирающих и плача живых. Одна зеркальная башня смеет пронзать небосвод собой – но и на нее найдется управа. А пока – дождь сторожил город не хуже цепного пса.
День рассыпался на множество коротких отрезков – от дома к дому, от разговора к разговору, от одного прочерка к другому. Сторожевой дождь скалил клыки, не давая свернуть с пути.
Хромая, Гаруспик уходил прочь от «Сгустка», оставлял его за спиной. Левее остались Склады, вновь склонившиеся перед косой смерти, а Станция все приближалась. Ее железная обшивка была поражена ржавчиной, словно Песчанкой. Казалось – вот-вот рассыплется трухой, но здание стояло. Где-то там скрывался Рубин, а у подножия, на маленьком пустыре находился домик, из которого прогнали болезнь. Домик, который встретил гостя не затхлым запахом тления, а – почему-то – тонким, едва заметным ароматом влажной земли. И хозяин его, еще не полностью одолевший слабость, еще не прогнавший землистую бледность со впалых щек, все-таки выглядел сегодня – живым. Дыхание его не прерывалось вспышками едкого кашля, а слова не приходилось выплевывать через силу, превозмогая боль в распухшем горле. Отвечая на сжатые вопросы Гаруспика, Младший Влад мерил шагами комнату, словно проверяя свое едва оправившееся от болезни тело на прочность – или каждой клеточкой радуясь вновь обретенной способности двигаться, желая насытиться ей, отыграться за мучительно долгие часы полузабытья.
Затем, неотрывно глядя, как стекают в тонкое стекло пробирки маслянисто-алые капли, монотонно пересыпая бусины слов, вспоминал странный бред – единственный из мешанины наведенных чумой мороков, больно врезавшийся в память.
Девочка с холодными руками касается покрытого испариной лба. Сердце падает подстреленной птицей. Мир двоится в глазах – и ясноглазая гостья двоится вместе с ним. Мы тебе снимся, говорит она. Мы. Тебе. Снимся. Калейдоскоп ярких пятен затмевает ее лицо.
Само появление Клары не было удивительно, скорее наоборот, но Гаруспик поймал за крыло легкое воспоминание – Тая говорит о девочке и ее упрямом отражении. Это могло что-то значить. Это не значило пока ничего. Одно Артемий знал точно – ничто не случается просто так. Даже в чуде есть свои законы и ритуалы, даже милость Боса Туроха дается не просто так, а тем, кто следует линиям. И не обязательно для этого быть Гаруспиком – у каждого в жизни своя линия, и не все проходят ножом по человеческому телу. Так из каких же разрезов в душе мира выступает кровь, дающая силу Самозванке?
– Ты бы помирился с отцом, – произнес он, когда Влад замолчал.
– Все кругом желают добра. И ты туда же, мало мне сестрицы… – Ольгимский коротко усмехнулся. – Бывают, знаешь ли, неразрешимые противоречия.
– Бывают, – угрюмо согласился служитель, так недавно унаследовавший это место. – Вот как эпидемия закончится, так успеете опять поссориться, если оба живы будете. А если нет – что вспоминать потом, когда вообще все – поздно? Противоречия?.. Ну бывай, пойду я.
Угрюмое молчание подтолкнуло в спину – и это был добрый знак. Харон не стал искать возражений, не ответил колкой насмешкой или безразличным движением плеча. Харон молчал – не потому ли, что горькие слова Гаруспика засели занозой под сердцем?..
Снаружи продолжался дождь, и чуть просохшие волосы вновь прилипли прядями ко лбу, вискам и затылку, а куртка неприятно касалась спины. Вечерний сумрак только начал бродить прозрачной кошкой в серости дождевых струй.
В такую погоду хорошо сидеть у очага и пить маленькими глотками горячий напиток из степных трав, а то и дурманящий твирин, уложив на колени книгу или хоть тетрадь с рецептами, и время от времени пробегая страницы все реже разлепляющимися глазами...
Заманчивая картина принадлежала другому миру, которого не было и, наверное, не будет, а будет только этот дождь и крики от Складов, которые становятся все громче. Тут всего-то – обогнуть забор и пару домов, и вот впереди уже виднеется старая ограда из досок и лабиринт металлических коробок за ней.
– Постойте, любезнейший, – вкрадчивый, но непреклонный, голос из-за спины догнал хромающего Гаруспика.
Заунывный дождь притих, будто приняв просьбу на свой счет. Просьбу, на которую даже он не мог ответить – нет. Артемий с удивлением обернулся. Обращение казалось странным и неуместным здесь и сейчас.
Еще более странным и неуместным казался обладатель голоса – гротескно-тонкий затянутый в черное трико человек, ломкие нелепые движения и белая маска вместо лица. Темнота просверлила на гладком алебастре три удивленно-круглых отверстия и теперь смотрела сквозь них прямо в глаза менху.
– Вам надлежит явиться в Собор, – все тем же не терпящим возражений тоном сообщила темнота. – Немедленно.
Если требовательный голос рассчитывал, что Гаруспик прямо сейчас и побежит или хотя бы похромает, не задавая вопросов... да нет, вряд ли он на такое рассчитывал.
– С какой стати? – поинтересовался менху угрюмо. – И кто ты такой?
– Ах, вы еще не знаете… – черный человек картинно всплеснул непропорционально длинными руками. – Сегодня в город прибыл правительственный инквизитор. Наделенный в связи с эпидемией абсолютными полномочиями.
– Ого! – удивился Артемий, и некоторое время не говорил ничего, обдумывая новость. Затем потер мокрый лоб ладонью и проворчал: – Вот как? Исцелять прикосновением и кормить голодных пятью хлебами. Хорошо, а я-то ему зачем сдался?
– Вы сможете задать этот вопрос в Соборе, – тонкие пальцы посланника переплелись с ветром, дергая за невидимые нити. Дождь, вздрогнув, обронил несколько капель на белую маску. – Рискну предположить, что для представления полной картины происходящего.
– Так это в инквизиции теперь форма такая? – полюбопытствовал упрямый и дотошный адресат послания, все еще не трогаясь с места.
– Ну что вы… – если темнота и улыбнулась под маской, это ничем не оттенило звучание ее голоса. – Я всего лишь вестник, несущий приглашение. Актер местного театра. Порой приходится пробовать себя в весьма неожиданных ролях.
– А, вот как. Я уже знаком с вашими клювоголовыми коллегами. Они несколько... необычны.
– Полностью с вами согласен! – тонкая усмешка тенью вплелась в слова. – Но прошу меня простить – время не ждет, а мне нужно доставить еще несколько посланий. Очень советую вам отправиться в Собор, не мешкая.
Короткий кивок заменил и согласие, и пожелание удачи, которая была сейчас необходима просто для того, чтоб пройти несколько улиц и не быть отмеченным невидимой смертью. Оставляя за спиной Склады и опираясь на палку, Бурах направился к скверу.
По его нынешним меркам до Собора было далеко.

[higf >>>]

Гаруспик. Менху и Инквизитор
(кто бы к нам не приезжал, им руководит мастерский клюв)

В Каменном дворе Артемий был после возвращения лишь единожды, и смотрел на мир из прорезей-прицелов клювастой маски. Тогда он не обратил внимания, как выросла эта часть города за десять лет, едва обратил и сейчас, занятый мыслями о грядущей встрече.
Все дома различались не больше, чем лица женщин под густой вуалью, делясь на два типа. На одних лежала незримая печать пришибленности, которую служитель не видел, но ощущал. Багровые отметины покрывали другие, окружившие площадь между собором и домом Каиных в замершем танце прокаженных.
Собор вырастал нетронутым, но, как ни был горд – мерк перед высоким безумием, выраставшим за ним. Многогранник, как и менху, жаждал грозы вместо беспрестанной мороси и вызывал на себя молнию, и Гаруспик ощутил странное сочувствие. Но, похоже, прошедшие над ним грозы боялись нанести удар в заостренную вершину.
Взойдя на крыльцо, Бурах обернулся на дом Георгия Каина. Клювоголового не было и здесь, но заходить не хотелось.
Он потянул огромную дверь, открывшуюся на удивление легко.
Нутро Собора оскалилось лепниной серых стен. Здесь было душно, и небо все так же давило на плечи, приплюсовав к своей тяжести вес потолочных плит – невообразимо высоких, и все же – грозящих раздавить, погрести под собой.
Узорчатые плиты пола выстилали путь меж грубых каменных скамей – к алому витражу, играющему бликами крови, к железному трону, похожему на пыточное кресло.
К женщине, чья прямая спина и волевое спокойное лицо, должно быть, оставались бы одинаково твердыми и на троне, и в камере пыток.
Цепкий темный взгляд, казалось, пересчитывал прегрешения Гаруспика, отыскивая их в усталых морщинках, в припухших веках, в красных, исчертивших глаза прожилках.
Служитель мотнул головой, отряхивая капли дождя, которые все еще текли по лицу, и встретил ее взгляд своим, усталым и немного упрямым. Сказал коротко:
– Я Артемий Бурах, – ничего сверх необходимого.
– Аглая Лилич, правительственный инквизитор – жесткая линия рта едва разомкнулась, выпуская приветствие. – Я изучила ситуацию в городе и успела понять, что помимо трех правящих семейств – довольно пассивных в создавшемся положении, есть еще несколько действующих фигур. Мне доложили, вы ведете поиски вакцины?
– У вас хорошие информаторы. Веду, – согласился Бурах, пытаясь ощутить – хватит ли силы, заложенной в этой женщине, на то, чтоб изменить положение дел. Противостояние Каиных, Сабуровых и Ольгимских на глазах теряло смысл. – Но пока мои средства могут лишь замедлить течение болезни или уменьшить вероятность заражения. Этого мало.
– Этого мало, – кивнула она. – Это не спасет ни вас, ни меня.
Гулкое эхо Собора, привыкшее считать себя полноправным владельцем здешних стен, нервно жалось к стенам. Теперь здесь властвовал другой голос.
– Мои... информаторы, – жесткий взгляд Аглаи Лилич на миг затянула дымка неуверенности, – мало могут рассказать о сути ваших исследований. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли: я союзник, а не враг вам. Союзник тем более могущественный, чем больше знаний вы разделите с ним. О составе, повышающих общий иммунитет, мне известно. Настои степных трав на спирту – быть может, не вполне научно, но действенно, и сила их подтверждена веками. Но они не способны замедлить течение болезни, я знаю это наверняка.
В этом месте, казалось, вечно жила своя музыка, не требующая клавиш и струн, и Гаруспик хотел ощутить ее – он был здесь впервые в жизни. Нет, не слышно. Только собеседницу.
– Откуда? – удивился он.
Такая осведомленность посланца из Столицы была поразительна. Да что там – даже в городе кто мог бы похвастаться, что знает действие настоев на Песчанку? Очень немногие...
– В отчетах о первой вспышке был отдельный раздел, посвященный исследованиям вашего отца. Схематично. Слишком мало для того, чтобы изготовить настой, но вполне достаточно, чтобы получить представление об его свойствах, – она говорила открыто, быстро, не задумываясь, словно подчеркивая каждым словом – я не скрываю ничего, видишь?.. И рассчитываю на такую же искренность.
Артемий никогда не задумывался надолго, терзаясь выбором и взвешивая аргументы, если задача не имела точного решения. Что можно доверить Инквизитору, что нет – разум быстро перебрал варианты, не нашел однозначно лучшего, и уступил место линии, направление которой задавали толчки сердца. Иногда он ошибался, и это доказывало, что менху далек от совершенства, слушая голос души, предков и Боса Туроха.
Но разве не дает сбоев сверкающий ясно и больно, как наточенный скальпель, механизм разума?
– Способны. Если добавить к ним некоторые необычные ингридиенты. Увы, действительно эффективных... мало.
Нехватка Симона – насмешливо и холодно сказал внутренний голос.
– Что за ингредиенты?
Острый взгляд прошелся по лицу – но не рассек щеки, а лишь тронул кожу ледяной кромкой. Глаза инквизитора щадили Артемия Бураха – бог весть по какой причине.
А он не просил пощады – лишь упорно стучало в сердце: нет времени. Совсем нет времени на скрытность и осторожность. У Песчаной Язвы оно есть, а у Гаруспика – нет.
Интересно, не так ли думал Исидор Бурах, когда свершил то, что считал своей роковой ошибкой?
Нет времени. Скалится вокруг острыми крючьями безобидный цветочный орнамент. Полыхает угольями витраж за неудобным креслом. Отсекает слова по линиям пауз голос.
– Это кровь и плоть больных. Лучше – кровь.
– Значит, в загадке кроется и решение? – хрупкие пальцы железной леди стиснули неудобные подлокотники трона. – Если зараженная кровь, разбавленная травяным настоем, может приостановить развитие болезни... – задумчивость отметила тенями уголки рта и глаз. – Может ли существовать особенная кровь, способная стать преградой для чумы?
Замерло эхо, боясь вдохнуть – слишком нелепым, слишком кощунственным был вопрос новой хозяйки Собора.
«... дар матери Бодхо или приманка Суок? Неведомо. Кто в силах проникнуть мыслью столь глубоко, познать, что кровь Высших...»Знакомый голос, повторял эти слова с застывшим в неизменности удивлением. И ему вторил стук сердца.
Кто?
– Ты знаешь? – растворилось в неподвижном воздухе. – Знаешь?!
Темная печаль в ее взгляде – печаль понимания, впитавшая в себя и внезапную вспышку Гаруспика, и его резкое «Ты». Словно дистанция вдруг сократилась до слов, звучащих не вслух – иглами вонзающихся в висок.
– Нет. Я не знаю.
Казалось, что на ее плечи легла потолочная плита. Спина инквизитора была все так же пряма, но менху вдруг увидел – почувствовал! – какой невероятной силы, какого напряжения требует эта гордая посадка головы и бесстрастное выражение лица.
– Я не знаю, – повторила Аглая, и за голосом ее – абсолютно ровным – Артемий различил сожаление и просьбу о прощении. – Я лишь закрашиваю пробелы – твоими словами и обрывками донесений пятилетней давности.
В этом проникновении взглядов пояснения уходили в каменный пол, как в песок, и он ничего не говорил. Лишь дождавшись, когда сердце вновь забьется ровно, кивнул.
– Кровь авроксов, Высших быков. Но их больше не осталось, пять лет назад ушел последний. Хотя я бы хотел ошибиться.
– Ты будешь искать? – в вопросе не было вопроса. Была уверенность сродни той, что испытывает человек, ступая на зыбкую, опасную дорогу, но точно зная, иной – нет, и собственные следы за спиной уже осыпаются прахом. – Если тебе нужно что-то… Знание, которое от тебя пытаются скрыть. Двери, которые остаются запертыми. Я смогу в этом помочь.
– Я буду искать, – подтверждение было ненужным, вроде бы лишним, но только – вроде. Аглая Лилич, это слишком кстати, чтобы быть совпадением, тебя послала судьба – мог бы сказать он. Только не знаю, добрая, или злая, как не знал отец... И это менху мог сказать, но не сказал: молчащее эхо подсказало ему – не стоит. – И мне надо попасть в Бойни.
– Завтра. Завтра Бойни откроются тебе, – сталь, скрытая до поры, блеснула в словах отточенным клинком; казалось, одним ее голосом можно было распороть врата, как ветхий ситец. – И еще. Тот настой, что уже есть у тебя, способный замедлить развитие болезни. Нужно организовать его раздачу в зараженных кварталах. Этим могли бы заняться здешние… дирижеры, но они больше заняты друг другом, чем чумой. Что ты скажешь о столичном докторе, Данковском?
– Я не смогу сделать столько, чтоб хватило на весь город, – усталое, тусклое, как помутневшее зеркало, сожаление о том, что было заманчиво, но давно отвергнуто. – Твири хватит – но не того, что надо к ней добавлять... Этого нельзя больше получить... – Гаруспик закусил губу, но решительно продолжил: – На честность и энергию Даниила Данковского можно положиться, только он тоже болен. Я испробовал на нем самый эффективный из имеющихся у меня составов, но не знаю – надолго ли это поможет.
– Вот как... – эхо, уставшее жаться к стенам, незаметно прокралось в ее голос. Горькое, замерзшее эхо, мечтающее согреться дыханием. – Ну что же. Значит, этим займется кто-то из триады.
– Мне проще будет работать с Ольгимскими, – откровенно произнес Артемий. Он посмотрел вверх, на головокружительно далекий тяжелый свод Собора, который продолжит давить на плечи Аглаю Лилич, когда он сам покинет здание. – Могу ли я помочь тебе?
– Можешь, – она улыбнулась – впервые за весь разговор, но улыбка отдавала полынью. – Всего-то нужно – спасти этот город. Найти решение прежде, чем власти введут войска. У нас очень мало времени. Даже меньше, чем ты думаешь.
Почему-то последние слова не изумили Бураха. Нет, он знал, что должен удивиться, но...
– Войска? Я думал, Власти нам помогут медикаментами и врачами! Все давно этого ждали.
– У них нет таких медикаментов и таких врачей. Зато есть санитарная армия, – прямой, глаза в глаза, взгляд был откровеннее произнесенных слов и говорил много больше.
Холодная, как дыхание шабнак, ненависть к тем, кто принял решение, заползла в сердце. Глаза вспыхнули диким огоньком, унаследованным от предков-степняков.
– Я буду знать, – произнес менху. – А теперь мне надо спешить.
Он вышел в вечер, запятнанный алыми отметинами чумы и тусклыми шарами фонарей.
Тонкая и прямая, как стальная спица, женщина, принявшая на плечи всю тяжесть каменного свода, прижала ладони к пылающим щекам. Пальцы обожгло льдом.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Кровь исцеленная.
(в компании Хигфа и микроскопа)

Вечер уже вступил в полную силу и, промокший, готовился уступать постылую вахту ночи. Кое-где горели фонари, но их стало меньше, чем в прежние дни. Возможно, руки, которые должны были зажигать некоторые огоньки, сейчас перетаскивали тела или вовсе – закоченели навсегда.
Ветер осени – обычный ветер, которому оставалось все меньше места в городе – то и дело доносил стоны умирающих, а потом, когда Гаруспик вступил в Почки, застыл в липком холоде больного воздуха. Сгущающаяся мгла обещала недобрые встречи, и пару раз он чудом уклонялся от смертоносного столкновения с зараженными. Безумие, витавшее в воздухе самого городка и заставлявшее добропорядочных прежде людей брать в руки запретное оружие и идти к Грифу в подручные, стучалось в голову. Напряжение отзывалось диким желанием перестать красться и шарахаться, выхватить нож и проложить дорогу отсюда. Но вместо этого он шаг за шагом заставлял себя идти дальше. Миновал забор складов, углубился в пересечение узких проходов. К тесной коробке Рубина, в которой несколько дней назад Песчанка показала свое лицо. Оскалилась в окуляр микроскопа – ну что, видишь?! Я пришла. Попробуй меня прогнать!
Запертая дверь отозвалась на короткий стук гулким железным эхом. Вечер, не отстающий от Гаруспика ни на шаг, мялся у порога, надеялся проскользнуть следом – подальше от ядовитого воздуха, от безумных людей, в мольбе протягивающих руки. Надеялся – но не успел. Едва менху оказался внутри – дверь захлопнулась. Неяркий отсвет керосиновой лампы перечеркнули две длинные тени.
– Поздно ты, – Рубин лязгнул задвижкой; вечер оставшийся на улице, разочарованно взвыл ветром. – Вот ведь времена настали – задержки на час достаточно, чтобы заподозрить худшее.
Бурах прошел внутрь и тяжело присел на край тумбочки, примостившейся недалеко от лампы. Нога, с которой после долгого пути был снят, наконец, груз, откликнулась толчком боли и блаженной истомой расслабления.
– Смотрел Собор и знакомился с присланным из Столицы инквизитором, – откликнулся он.
– Уже успел? – Стах уважительно хмыкнул. – И как он тебе?
В коротком вопросе спрессовалось многое. Присланные никогда, никому, ничем не могут помочь – читалось в резком выдохе. Разве можно спасать по распоряжению свыше? – слышалось в паузах между слов. Он хотя бы не будет нам мешать? – повисло надеждой в тишине.
На простой с виду, короткий вопрос иногда отвечаешь длинно и сложно, даже себе.
Часто это значит – ты просто пытаешься себя запутать, считая основное слишком кратким, слишком однобоким. Главное обычно чувствуется в глубине души – но не всегда находит выход.
– Не он - она. Аглая Лилич. Возьмет и удержит власть в городе... до прихода санитарной армии. Да-да, армии. Обещала открыть для меня Бойни. – Добавил с усмешкой: – И верит в твириновый настой.
Это главное. По крайней мере сейчас и для Рубина – чтобы он смог ответить на свои вопросы.
Принес шабнак, уже почти заикнулся Рубин, но смолчал. Ладно, сказал одним глазами. Ладно. Там будет видно, с чем явилась в город Аглая Лилич. Сейчас – о другом.
– Ты взял пробы крови? – не дожидаясь ответа, Рубин переставил лампу поближе к микроскопу. Язык огня встрепенулся, лизнул хрупкую стеклянную стенку и, успокоившись, очертил ровным теплым кругом рабочий стол.
Три склянки появились на свет из утробы сумки, нервно звякнули, перекочевав на лабораторный стол. На пробках были нацарапаны метки.
– Спичка, Влад и Тая, – пояснил Артемий. – К Георгию не ходил, к Грифу – тем более.
Теперь уже в глубине его зрачков подрагивало невысказанное. Застывало, как насекомое в янтаре. Правда – здоровы? Правда – Песчанка, удовлетворившись множеством жертв, небрежно отпустила троих?
Рубин, не глядя, взял одну из пробирок. Пальцы сомкнулись твердо, не выдав волнения. Выдала линия губ – дрогнувшим уголком. Выдало движение кадыка – комком, прокатившимся по горлу. Выдало дыхание, сбившееся на несколько секунд с привычного ритма.
– Посмотрим... Ольгимский? – на столешницу легла пробка с кривой отметиной “В”.
Красное пятно расплылось по предметному стеклу. Стах склонился над окуляром – серьезный, сосредоточенный, казалось, сейчас он ощущает микроскоп частью себя. Рука-проводник не крутит настройку резкости – передает сигнал. И все более четкое изображение отпечатывается на сетчатке глаза.
– Он здоров, – голос оказался неожиданно хриплым и – недоверчиво-радостным. – Невероятно... Ее словно заперли в клетку.
Хищная ветка бактерии, распятая под увеличительным стеклом, была блокирована плотной стеной антител.

Сообщение отредактировал Woozzle - 10-09-2010, 22:51

[higf >>>]

– Дай-ка глянуть, – нетерпеливо произнес Бурах, вставая. Заняв место у микроскопа, он всмотрелся – действительно, картина была характерна для уже прошедших болезней. – Значит, все правда. Тем лучше... Только вот я не смогу повторить этот путь исцеления, и кто сможет?..
– Но как-то же они излечились! – Рубин резко тряхнул головой, отбрасывая с лица отросшие пряди. – Сами они что говорят?
– Самозванка, – мрачно и односложно откликнулся менху.
– Чудотворница, значит?
Сомнение, лентой вплетающееся в голос Рубина, стало прозрачным и бледным, стоило ему взглянуть на микроскоп. Трудно не верить в чудо, когда результат можно потрогать руками.
– Что ж, может и правда. В таком случае, вряд ли другие пробы покажут иной результат. Но все-таки... – отмеченное кровью стекло аккуратно легло в кювету, на чистое – упала капля из пробирки со знаком “Т”. – Все-таки нужно проверить.
На этот раз Рубин молчал дольше. Вращал туда-сюда винт настройки, вглядывался в окуляр. Оторвался, протер глаза – и снова приник к микроскопу.
– Ну и дела... – выдохнул он, откидываясь на спинку стула. – Ни шабнака не понимаю.
– Что такое? – встрепенулся Гаруспик, явно уверенный в результате и задумавшийся уже о планах на будущий день.
– Вот и я хотел бы понять – что, – Стах потер ладонью щетинистый подбородок. – Я ожидал подобия – не точного, самого собой. Общего. Но здесь...
– Хм... – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, тем более это не требовало никаких усилий. Артемий снова оттеснил Рубина от микроскопа.
Кровь ярилась и буйствовала под пристальным взглядом объектива.
– Видишь? – хрипло спросил Рубин из-за плеча. – Бактерия так же блокирована антителами, она неактивна, как и в первой пробе. Но в крови Влада и сами антитела, выполнив задачу, оказались связаны. Здесь же они присутствуют еще и в свободной форме. В достаточном количестве, чтобы не считать это случайным отличием.
Гаруспик почесал голову, однако это не очень стимулировало мыслительный процесс.
– Надеюсь, они не причинят вреда организму, мало ли... Давай Спичку смотреть. Если бы знал – зашел бы и к Георгию, я-то думал – все одинаковые будут.
Новое стекло и капля на нем. Лихорадочная, нервная работа пальцев, ловящих резкость, будто нужную волну.
– У Спички то же самое, – Рубин отнял ладонь от верньера, поднял лицо – выражение мучительной, не находящей выхода задумчивости лежало на нем печатью. – Понять бы причину...
– Тая и Спичка мои Приближенные, – с нервным смешком сказал озадаченный Гаруспик. – Но дело вряд ли в этом. Чувствую, настало пора возобновить знакомство с Кларой... Как я понимаю, это означает, что их организм теперь имеет шанс справиться, если вдруг снова?..
Фраза осталось незаконченной и чувствовалось, что Бураху очень не хочется договаривать ее, будто беда, прошедшая было стороной, могла услышать и вернуться.
– Пожалуй... – задумчиво откликнулся Стах и – вскинулся. Сжал зубы. Зажмурился. Стиснул ладонями виски. Словно в голове у него билась мысль – и ей никак нельзя было дать ускользнуть из клетки. – А если... Если эти свободные антитела ввести зараженному?..
Сейчас он казался безумцем. Или гением – что, по сути, не многим лучше.
Идея казалось такой простой, как всякая блестящая идея, что в душе Гаруспика сразу вспыхнул ответный огонек – быстрее, чем уставший разум успел ворочал тяжелые, неповоротливые мысли.
– Или добавить в твириновый настой! – вспомнил он о более привычном способе. И тут же сник. – И что потом, Стах? Разве если после добавки кровь зараженного приобретет те же свойства. Иначе... – Продолжение вновь повисло в воздухе, и после паузы менху устало закончил: – Но попробовать надо.
Пробирки с образцами крови снова легли в сумку, в мягкую, бережную темноту, умеющую хранить такие сокровища. Скомкано кивнул на прощение Рубин, все еще пребывающий во власти лихорадочной задумчивости. Тусклая лампа на миг подсветила клочок города, лежащий за порогом, и оставила Гаруспика наедине с ночью.
Он шел домой – в последние дни лаборатория в заводском цеху стала вторым (если не первым) домом. Он шел домой – и тьма выстилала ему путь.

(с Вуззль; микроскоп текст не набирал)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Гаруспик. Medice, cura te ipsum
с Хигфом

Казалось, что ночь перед ним расступается, разрывается, как тонкая ткань, напоровшись на бритвенно-острый клюв – как расходятся полы занавеса, приоткрывая тот мир, что находится на сцене.
Но клюв его вовсе не был бритвенно-острым, да и ночь, отступая, не открывала ничего за собой. Может, просто – казалось так из-за маски. Редкие вечерние прохожие шарахались, переходили на другую сторону улицы или вовсе резко разворачивались и скрывались из виду, едва не бегом. Он даже услышал издалека громкий шепот: "Чумной!".
Впрочем, нельзя было сказать, что люди ошибались.
Расчеты бакалавра Данковского оправдались, как ни прискорбно. "Интересно", размышлял он, пробираясь по путям к Заводам, "что бы мне сказал кто-нибудь из Исполнителей, попадись они навстречу?"
Дойдя до уже знакомой двери, Даниил постучал – вполне вероятно, что Бурах (если он вообще там) занят, спит или не желает видеть незваных гостей. Особенно – гостя в таком наряде...
– Войдите, – глухо раздалось изнутри.
Артемий явно еще не ложился спать и, было похоже, только что вернулся к себе. Сейчас хозяин сидел на ящике у перегонного аппарата и заправлял в него травы. Лицо, повернутое к гостю, было бледным, с капельками пота. Завидев гостя, он моргнул, будто подумал, что Данковский – только порождение усталых глаз.
– А, – только и произнес он. – Ну как?
– Живой, как видишь, – сам тому удивляясь, ответил бакалавр и поправил клюв. – Вот, решил – чтобы близко не подходил никто, а заодно и не распространять заразу... Записку мою прочел?
– Да, – кивнул Артемий. – Спасибо очень помогло. Я вот собираюсь сейчас еще такой каши приготовить, как ты вчера... поужинал.
Он встряхнул головой, явно пытаясь сосредоточиться.
– Думаешь, это? – палец показал на маску, – поможет? Чем, собственно?
– Хотя бы держит народ от меня подальше, – ухмылки не было видно за белой тканью, но в голосе чувствовалась она прекрасно. – Только вот практическая польза для меня лично... ах да, я ведь потому и пришел. Задумался, уж не положить ли каких травяных смесей в клюв этот – может, есть что-то, что помогает хоть как. А по травам здешним у нас ты специалист.
Бакалавр развел руками.
Гаруспик долго молчал – рылся в кладовых своей памяти. Давно закрытых и не посещаемых за ненадобностью, но сейчас вдруг востребованных.
– Знаешь, – наконец неторопливо произнес он, – вообще твирь пить надо, по-хорошему. Есть у нас обычаи – пучки трав раскладывать или развешивать в доме у больного, но это так... вспомогательное. Толку – чуть, да ты сам наверняка понимаешь. Я тебе, конечно, такой соберу, но лучше настоя возьми. Только у меня лишних бутылочек нет.
– У меня со спиртом есть... в ней, правда, спирт, – резонно заметил Данковский. – Тебе нужен? Если да, то на здоровье, если нет – вылью, чего жалеть. Твириновый настой от него по крепости недалеко ушел.
Он вытащил из саквояжа бутылочку с плоскими боками и предоставил Бураху разбираться с ней самому. Из рук в руки не передал, хоть и был в перчатках, – поставил на какой-то ящик.
– У меня, представь себе, побывала Клара. Сказала, что ты ее не посылал, хотя я готов был поверить в обратное.
Спирт Гаруспику – который тоже был в перчатках – пригодился сразу же, извергнутый в недра его загадочной перегонной машины, а пузырек он подставил под кран, слегка открутив его. Полилась тонкая темная струйка.
– Клара? Да, ты искал ее... Я не нашел, хотя слышал немало. Ты знаешь, что это она исцелила пять человек?
– Конечно. Она рассказала... даже больше, она и меня пыталась исцелить.
Данковский вздохнул – не получилось скрыть досаду.
– ... однако не вышло. Впрочем, может оно и к лучшему – буду бороться сам.
– Не к лучшему, но бороться надо, – упрямо мотнул головой Гаруспик. Вдруг усталый взгляд снова стал цепким, даже жадным. – Рассказала? Как она это делает, Даниил? Как?
Пожатие плечами было ответом:
– Разве тут поймешь, как именно, если у нее один ответ на все "Я умею творить чудеса"? Но знаешь, я готов ей поверить. Ведь Каин действительно выздоровел после того, как она у него побывала... да ты-то, наверное, получше меня знаешь, что больных в городе поубавилось? Клара просто исцелила их, вот и все. Твоих Приближенных, моих... кроме Марии, – уголок его рта болезненно дернулся. – А потом, по ее же словам, у нее внутри что-то высохло и она больше не может лечить.

------
*врач, исцели себя сам.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 14-09-2010, 21:59

[higf >>>]

Вздох был бы непростительной уступкой отчаянию, потому Гаруспик просто скрипнул зубами, затем хмуро сказал:
– Чудеса – ненадежная материя. Буду искать свой путь.
Подумав, он пододвинул под краник большой бидон, весь в потеках. Жидкость со звоном начала стекать туда, к ней Артемий вылил и то, что набрал для Бакалавра. Затем, сильно хромая, подошел к другому столу, выйдя из поля зрения стоявшего в проходе Даниила. Послышался звон, затем Бурах вернулся и поставил на ящик бутылочку. Рядом легли пучки трав, и Гаруспик отступил.
– Это пей, если как вчера – станет хуже и Песчанка возьмет за горло.
– Спасибо, – Данковский кивнул – даже не кивнул, почти поклонился.
Сложил все в сумку, напомнив себе разобраться с травами сегодня же.
– Кстати, – вспомнил он, – я ведь решил, ну... проверить кровь у Клары, когда она заходила. Мне в чудеса тоже тогда не верилось. К тому же, я всерьез считал и ее – разносчиком болезни.
– Судя по тому, что ты говоришь «считал» – чиста? – поинтересовался Бурах.
– Чиста. И мало того... совершенно обычная девочка. Я, конечно, крови чудотворцев раньше в глаза не видел, но и тут – разницы, как оказалось, никакой, – Даниил наклонил голову, темные глаза за белой маской сверкнули.
Гаруспик кивнул в ответ, и вдруг сказал невпопад, отвечая на то, что прозвучало уже несколько минут назад:
– Больных в городе не стало меньше. На одного выздоровевшего – десятки заразившихся. Здесь живут не только Приближенные...
– Да... – Бакалавр поджал губы, но видно этого не было. – И что самое скверное лично для меня – я бесполезен как врач, при всех моих навыках. Я не могу позволить себе работать с больными, пока сам заражен – даже будь эта бактерия неактивна, – голос звучал, точно надломанный, то и дело показывая острые края-нотки.
– Врач может быть полезен не только этим, – сухо сказал Артемий. – Я, пока шел из Каменного Двора, мимо, через кварталы, то зараженные, то нет – думал. Обычно эпидемия распространяется, как круги по воде. А здесь... никакого смысла. Перебрасывается с одних кварталов на другие, возвращается. Словно ее ветер носит. Искать начальный источник, как мы хотели, наверное, уже поздно и бессмысленно. Но если бы понять, как и почему зараза распространяется...
– Осмотреть зараженные кварталы, – прикинул Данковский. – Расспросить жителей в тех домах, что заколочены. Я бы занялся – прямо завтра. Вряд ли, ой вряд ли это ветер ее носит!.. Но, если честно, я боюсь, чтобы не вышло как в прошлый раз. Искал разносчика, а вышло вон что...
Бакалавр постучал себя по белому матерчатому клюву. В ответ Бурах пожал плечами.
– А теперь-то уж чего бояться – извини, конечно?
– Себе я хуже не сделаю, – признал Даниил, уже не особенно расстраиваясь мыслями о чуме, – а вот кому-нибудь другому – должно быть, могу. Одна надежда на твои снадобья.
Артемия отвлекло особенно громкое бульканье. Он повернулся к аппарату, неловко опершись о больную ногу, покачнулся и не упал, только опершись руками о стол. Похоже, сегодня он ходил много больше, чем следовало бы.
– Смотри сам, – глухо ответил он и, поправив жестяную трубку, вновь развернулся. По лбу стекали капли пота.
Данковский неопределенно повел плечом.
– Чем ты-то здесь занимаешься? Кроме как этими настойками...
– Я ищу панацею от чумы. Потому что простыми отварами можно лишь затянуть агонию.
Еще один вздох, уже невольный, все-таки вырвался из груди столичного доктора.
– Успехи есть?
Пауза была заполнена внимательным, изучающим взглядом. Нет. Нельзя было отпускать усталого, измученного, больного бакалавра без надежды.
– Да. Я знаю, из чего ее делать и надеюсь найти недостающие компоненты.
Данковский поднял сжатый кулак и потряс им в воздухе:
– Здорово! Нет, серьезно, Бурах – вот это настоящий шанс. Если понадобится помощь... знаешь ведь, где искать? Правда, из меня помощник, должно быть, неважнецкий – в твоем-то деле.
Улыбка Гаруспика выглядела вымученной.
– Я запомню. Но, – заговорил он медленно, явно подбирая слова, – это касается Уклада, и тут вмешательство... приезжего может скорее повредить. Понимаешь?
Даниил медленно кивнул.
– Конечно. Я... главное, чтобы все получилось, правильно ведь? Просто буду делать, что смогу. Может, чуть больше...
Он как-то неловко, словно смущаясь, указал в сторону двери:
– Я тогда пойду. Спасибо тебе.
Рука Бураха протянулась вперед, а потом, неловко зависнув, взлетела вверх – будто с самого начала был задуман именно взмах.
– Удачи!

(и Кошка)

[Woozzle >>>]

Полночь

Гулкое чрево Театра наполняет влажный монотонный шорох – будто и сюда, в святая святых внимательных Масок и замерзших муз, сегодня проник дождь.
Лучи трех прожекторов рыщут по сцене и наконец замирают, выбрав себе жертву по вкусу.
Белый луч цепко держит за плечи куклу в кожаном плаще; бакалавр стоит спиной к залу, и жадный, требовательный взгляд темноты не видит его лица.
Вторая кукла и луч багрянца переплелись в единое целое. Алыми брызгами играет нож в тряпичных руках, алыми сполохами костра ярятся зрачки на криво сшитом лице, алый огонь подсвечивает куклу-гаруспика будто бы не снаружи – изнутри.
Бледный, мертвенно-синий свет поймал куклу-девочку в упругий кокон, она висит в нем безвольно – но нити, не дающие ей повалиться на пол бесформенным тряпьем, дрожат напряжением.
Фигурам наблюдателей – демонов? Демиургов? – не хватило софитов. Их голоса приходят из тьмы.

- Какое стойкое ощущение déjà vu, - хрипло каркает птица-мортус, злоязыкий пересмешник, укрывшийся в дождливой темноте. – Не поручусь за точное повторение деталей, но, похоже, мы уже видели все это? Ярость и решимость во взглядах и жестах, гневные окрики и робко протянутая навстречу рука…
- Договор нужно скрепить кровью, - второй голос кажется ожившим шелестом дождя, отыскавшим слова в океане небесной воды. – Только тогда он вступает в силу, только тогда обретает власть. Доверие, не отмеченное своевременно каплей-печатью, так хрупко… Однако ты ошибся не только в деталях, но и в лицах. Все движется не по кругу – но по спирали.
- Ах да! В прошлый раз шабнак с голыми коленками чуть было не поймал другой. Да и личиной Закона был вдохновлен не этот. Нужно признать, предыдущему комедианту с реквизитом повезло больше. Впрочем, чтобы пугать прохожих на улицах – сгодится и такой. Но что же выходит – по правилу спирали к следующему витку нам нужно ожидать третьего самозванца с маской-клювом на лице? Или лучше сразу сказать – Самозванку?
- Теперь все изменится. Теперь в спектакле появится еще одна фигура, еще одна сила. Ее вектор может превратить спираль в стрелу, летящую к цели.
- Пусть хоть в зигзаг, раз уж сегодня мы говорим метафорами. Но почему я не вижу ее на сцене, этой твоей фигуры?
- Загадка, достойная лучших голов. Ведь тот, кто обладает силой, обычно стремится сразу о ней заявить. Но только тот, кто обладает истинной силой – и умом! – предпочтет какое-то время смотреть и слушать молча.

В шелест бумажных лент – в фальшивую театральную морось – громом врезается раскатистый удар гонга. Темнота еще успевает увидеть, как мешком оседает Самозванка, будто разом обрываются все нити. Как оборачивается бакалавр, прижимая к лицу гротескную маску-клюв. Как подается вперед Гаруспик – словно слышит что-то, не доступное более никому.
Затем вздрагивают, бросая выбранных кукол, лучи прожекторов. Нервными рывками мечутся по сцене – пока в перекрестье белого, синего и красного не возникает неподвижная женщина-шпага. Прямая, строгая, острая. Лучи отскакивают, обрезавшись, и - гаснут. Только шорох дождя из бумаги все звучит и звучит, заполняя собой всё.

[Woozzle >>>]

Шаг в не-настоящее

Я умирал медленно. Это для тебя все закончилось через двенадцать дней, с двенадцатым ударом часов, отрезавшим твою жизнь от моей смерти. Это ты сказал “я отказываюсь делать выбор”, и сразу стал вне этой кукольной Утопии – вне и над ней. Это ты прошел по двенадцати кругам ада стремительно и покинул их невредимым.
Ты – но не я. Агония длится долго.
Едкий чад чумных костров тонул в небесах, воздух давно уже не пах твирью – только дымом, горьким, как моя память.
Ветер заметал улицы пеплом – рыжим пеплом догорающей осени и черным, перемолотым в огне прахом тех, кого ты привык называть людьми.
Потом костры погасли, задавленные беспросветной моросью – небо не хотело больше дышать этой гарью. Умирай молча, цедило оно холодными губами дождя. Умирай молча, и не смей травить меня своей болью.
Но я не мог – молча. Дома, изуродованные алой плесенью, кричали. Те, что были – сегодня – чисты, оплакивали свое тоскливое вчера и безнадежное завтра. Небо закрывалось свинцовой завесой туч. Небо мечтало оглохнуть.
Я научился бояться. Не чумы, которая держала меня за горло изъязвленными руками. Не черного бездонного зрачка пушки, которая так и не подарила мне избавление. Я боялся крыс. Полчища лоснящихся тварей, вскормленных человечиной, хозяйничали в моем сердце. Выгрызали меня изнутри.
Осень не выдержала первой. Рассыпалась крошевом листьев по лужам, скованным первым ледком; ветер схоронил ее душу среди иссохших трав.
Моих последних умерших некому было оплакать – даже дождь не пришел попрощаться. Колкий снег хлестал навеки застывшие восковые лица.
Небеса вздохнули свободно – я больше не мог кричать. Я захлебывался тишиной.
Агония длится долго.
И прервется, лишь когда за мной придет степь. Прошьет злыми стежками твири замерзшие ладони улиц. Разотрет ветрами стены заколоченных домов – в труху. Топкими болотами перережет стальную артерию рельс. Корнями-шупальцами выпьет Чудо, хранимое Многогранником. Он так и останется стоять – увядшим хрустальным цветком на моей могиле. Надгробием городу, который предали. Городу, который не захотели спасти и поленились – добить.

[higf >>>]

Гаруспик. День восьмой. Время отдавать долги
(и многоклювыйликий Woozzle)

Колышущаяся завеса сна зияла прорехами. На смену мутным лохмотьям наспех очерченных лиц приходило гулкое беспамятство. Ручейки голосов свивались в мерно гудящее море – чтобы вновь разделиться на глубокие басы и звонкие сопрано. Отчетливо звучащие слова разбивались о пустоту и возрождались вновь, столь же бессмысленные, как и прежде.
Измученный разум выстраивал преграды мыслям, протянутым из дня – и сам же снова и снова пытался их преодолеть.
Серое утро явилось незваным: громыхнуло кулаком в железную дверь, в труху раскрошив остатки сна. Прервать мучительную полуявь было почти блаженством.
Гаруспик проснулся, как хищный зверь – сразу в ясном сознании. По-волчьи стремительно сел, умудрившись даже не потревожить ногу.
– Сейчас!
На этот раз он заперся на время сна и теперь, надев штаны и накинув куртку, аккуратно заковылял к двери.
– Кого там принесло?
Грохот не повторялся. Кто бы ни явился вестником нового дня, ему достало терпения дождаться, когда Бурах, хромая, пересечет клетушку лаборатории, минует полутемный коридор и лязгнет тяжелой задвижкой.
Утро стояло на пороге. Хмурое, осунувшееся утро – у него были высокие кирзовые сапоги, плотный брезентовый плащ и лицо Влада Ольгимского. Харона, вернувшегося с переправы.
– Здорово, – Влад протянул широкую ладонь и шагнул вперед. Уверенно, спокойно и твердо – только пергаментная сухость кожи да впалые щеки сейчас напоминали о том, что этот человек прошелся по самой кромке.
– И тебе, – рукопожатие Гаруспика было коротким, но сильным. – Если подумать, то пожелание здоровья – то, в чем мы все нуждаемся. Заходи.
– Мне уже выдали больше, чем было отмеряно, – усмехнулся Влад. – Время возвращать долги.
Железо за его спиной грохнуло, недвусмысленно повелев утру оставаться снаружи. В убежище Бураха царила полутьма, едва разбавленная дремлющим огнем.
Проснулся только хозяин – ночная дрема еще витала в воздухе, свивалась в углах. Даже его странная аппаратура отдыхала. Скоро ей придется снова давиться дурманом, спиртом и кровью, чтобы сплюнуть настоем. Но чуть позже, есть еще время...
– И какие же? – поинтересовался Артемий, присев на край стола.
Ольгимский кивком указал на перегонный куб, которому уже недолго оставалось спать.
– У тебя же был разговор с инквизитором. Твои настои – те, что позволят людям продержаться чуть дольше. Кто-то должен их разносить по районам. Странно, что мы не додумались до этого сами – раньше. Раз уж того, что есть в аптеках, катастрофически не хватает, грех не воспользоваться даром степи. Уж в твири-то точно недостатка нет, – напряженный взгляд скользнул по охапке сохнущих стеблей. – Или?..
Беспокойным взглядом окинул менху запасы. Конечно, еще далеко не пришло время брать в руки последнюю связку – но все же отчетливо стало понятно, что, даже если считать оставшееся от отца – резерв не беспределен.
– Надо будет – еще попрошу, – махнул рукой он. – Вряд ли в Степи вся твирь вышла, уж Стаматин-то ее побольше моего потребляет, и на весь год хватает. Другое дело, что если я сутками буду сидеть у машины – это мало что изменит.
– Оставлять без присмотра это твое чудовище нельзя? – Влад хмыкнул, отвел взгляд от угловатой конструкции.– Требует внимания, как всякий домашний питомец… – закончил он в пространство.
Артемий покачал головой.
– Увы, надолго не оставишь. Я, конечно, буду делать, сколько смогу и приму твою помощь. Но это против болезни – лишь броня. Даже не панцирь – так, легкая кольчуга. А воин в одной кольчуге, без меча – рано или поздно пропустит удар. И скорее рано.
– Может быть, попросить кого-нибудь приглядеть за изготовлением кольчуг? – в тон откликнулся Ольгимский. – Пока ты ищешь меч.
Простое предложение – но с одной его стороны стояло нарушение традиций, согласно которым не следует показывать лишнее непосвященным; с другой – жизни людей. Несложный выбор, но лишь на первый взгляд. Неизвестно, что упустит другой – и чем это обернется. Да и традиции возникают не на пустом месте. Если подумать – можно проследить их корни, их глубокий и здравый смысл...
– Да, в некоторых случаях это возможно, – отмерил ответ Бурах.
Влад понимающе кивнул.
– Даже если тебе кажется, что ты в силах волочь на себе целый мир – это иллюзия. Самообман. Никто не в силах контролировать все, и уж конечно, никто не властен над временем, – в голосе отчетливо слышалось сожаление. – Вот и подбери себе… кузнеца потолковее. Для некоторых случаев.
Мигнул огонек лампы – не то кивая, не то подвергая сомнению подслушанное. Прошуршало что-то за дверью – то ли шаги, то ли ветер.
– Может, посоветуешь? – не стал откладывать в долгий ящик вопрос Гаруспик.
Минутное раздумье тенью скользнуло по высокому лбу Ольгимского и спряталось в тепло-карей глубине глаз.
– Нет, – он покачал головой – вроде бы виновато и немного скованно. – Кому ты можешь доверить часть своей ноши – решать только тебе. Я бы вызвался, но у меня – другие долги.
– Хорошо, – если разочарование и пыталось отбросить свою тень на лицо Гаруспика, то она была прозрачнее любой вуали. – Только у меня сейчас не очень много, а вот тара неудобная. – Он толкнул ногой стоявший рядом большой бидон – тот откликнулся гулким эхом, покачнулся – явно был далеко не полон. Внутри слабо плеснуло содержимое. – Вот чем бы ты мне очень помог – это если б нашел еще ведер и бутылочек всяких.
– Будет, – коротко откликнулся Влад и, несуетливо сжав тонкую дужку бидона, пошел к выходу.
Раздавать жизнь, взятую взаймы. Возвращать долги сторицей.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День восьмой. Неотправленные письма.
Первое письмо.

Проснулся он до рассвета - отчего-то не спалось. Проглотил пару иммуников, единственно для того, чтобы увериться - сегодня Чуме его не победить. Травы, отданные Артемием (Даниил сходил с ума, не зная, чем и как вернуть долг), он поместил в кончик клюва своей маски. Клюв немедленно загнулся вниз, еще больше напоминая птичий - страшный, острый, предвещающий беду.
Он лежал на кровати, глядя в обшарпанный, с темными потеками потолок; его мучали мысли, выходить на улицу было еще рано.
Невысказанное давило, мешало дышать.
Крышка гроба, подумал он, вот на что это похоже. Оно отрезает тебя от мира, застит глаза, пугает обреченностью.
Будь он кем-нибудь другим (да вот хотя бы - тем же бакалавром Данковским, только неделю назад!), напился бы пьяным и забыл тоску.
А тут - не забудешь ее, не зальешь твирином.
Он решил написать ей письмо.
Не тоске, конечно.

"Еще одна причина, по которой я не отправлю это письмо - внезапно просыпающееся во мне в минуты волнения косноязычие, необоримое и чрезвычайно острое, острее приступа любой болезни.
Связно излагать свои мысли, складывая их в словесные конструкции, легкие и ясные, я, кажется, разучился совсем. Если бы ты только знала... вот, к примеру, сейчас - я не знаю, как к тебе обратиться. Я начал с совершеннейшей ерунды, с первого, что пришло в голову, не заботясь о последовательности мысли. Но дойдя до этой строки, понимаю, что начал я именно так просто потому, что не знал, как назвать тебя.
Ты ведь не хуже меня знаешь все эти: "Уважаемая", "Дорогая", или того хуже, "Любезная". Что, кстати, весьма близко по смыслу к "любимой", но...
Если я когда-нибудь заслужу право так назвать тебя - не в письме, но с глазу на глаз, и не боясь при этом выглядеть законченным идиотом, вероятно, это и будет счастьем.
Совершенно другая проблема в том, что для того, чтоб оказаться с тобою с глазу на глаз, нужно поправиться. Кажется, нам обоим. Звучит (то есть выглядит), как дурацкая шутка; сама знаешь, в этом нет ничего смешного.
Я вспоминал сегодня о том, как... нет, об этом не стоит даже на бумаге, даже наедине с собой. Я скажу так - "Я вспоминал тебя". Вспоминал, какая ты, неразгаданная загадка, капелька янтаря с радужнокрылым насекомым внутри, горный хрусталь... Я отравил; я испортил; я принес болезнь. Меня выворачивает от этого наизнанку, как только я подумаю, что то высочайшее, дарованное неведомо какой высшей силой из-за меня превратилось в мерзкое...
Нет. Не могу.
Я надеюсь, что тебе хватит лекарств. На первое время. Я достану еще, если смогу, я заплачу любую цену (хотя и за этот раз - какая же дрянь! - стоило бы расплатиться вдесятеро), я хочу - на самом-то деле, только сегодня понял это, - чтобы у тебя и твоего Города все было хорошо. Неважно, со мной или без меня. Я уже натворил тут столько, что...
Столько многоточий на одно письмо. Жалкий бумажный лист, выдранный из записной книжки.
Отправь я его каким-нибудь способом - передав с кем-то, сунув в щель под твоей дверью, бросив на пороге, - смогла бы ты разобрать этот почерк? Я пишу слишком быстро. Потому что, должно быть, волнуюсь. Мысли растрепались окончательно, связываются друг с другом совсем скверно.
Может быть, однажды я наберусь смелости и...
Но не сейчас".

Письмо он перечитал - и разорвал на кусочки.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. На костёр.
(с Кошкой. В плаще и в клюве)

Свеча истекла восковыми слезами и умерла, оставив Данковского в одиночестве. В одиночестве, но не в темноте – туманное утро, что уже ползло по городу, пробивалось сквозь ветхую занавесь, грубыми тенями обводило контуры мебели, высветляло клочки бумаги, рассыпанные по столу.
Затем явился ветер. Стукнулся в стекло, пробуя на прочность, и усвистал подбирать хвосты по улицам – чтобы обрушиться в полную силу. Жалобно звякнул разболтанный шпингалет, яростно громыхнула распахнувшаяся фрамуга, снежными хлопьями взвились обрывки письма. Ветер зачерпнул их горстью и унес за собой, мешая написанные чернилами слова с желтой хрупкостью падающих листьев. Оставив взамен украденных обрывков - голоса.
- Точно тебе говорю! – взбудоражено и оглушительно-звонко, как умеют только сорванцы с вечно ободранными коленками, шептал кто-то под окнами. – Шабнак, говорят, девчонкой прикинулась – шарфик, шапочка, губки бантиком… Но наших-то не проведешь! Все равно поймали и жечь повели!
- Да враки все, - громко фыркнул в ответ голос, истекающий насмешливым недоверием. – Давеча вон тоже на весь город шуму было – и что? Только забор у Костного столба поломали, а шабнак-то никакой и не было!
- Ну и как хочешь! – рассердился первый.- Беги домой к мамочке, а я на пустырь пойду, и сам все увижу – шабнак там или не шабнак. Грызи потом локти, что самое интересное пропустил.
Ветер рассыпал по тротуару звучное щелканье подошв, оставив возле дома лишь одинокое, чуточку разочарованное сопение.
Разговор насторожил, оставив на недопитом донышке души что-то холодное и липкое. Бакалавр подошел к раскрытому окну - ветер неласково запустил длинные пальцы ему в волосы, заставляя их открыть высокий лоб и сведенные к переносице брови.
Даниил выглянул наружу - стоишь ли? ушел?
"Шабнак.... девчонкой..."
Мальчишка был здесь. Маленький, тощий, белобрысый – он смотрел вслед убегающему товарищу, и на лице его читалось многое. Сомнение. Интерес. Досада.
Однако же он был не настолько погружен в свои мысли, чтобы не заметить, что на сцене появилось новое действующее лицо. Неохотно, насуплено он перевел взгляд на Бакалавра – чего, мол? В глазах все еще читалось раздумье – бежать следом?.. Топать домой? Или, может, пойти полазить по Лестнице, благо до нее совсем недалеко?..
- Эй, парень, - позвал Данковский, поймав взгляд мальца. - Чего ты там про шабнак говорил, не расскажешь ли?
- То не я говорил, а Рафа, - ворчливо откликнулся тот, снова бросив взгляд на дорогу – уже опустевшую. – Поймали, говорят, и жечь будут. На Пустыре костного столба, как положено. А вы если подслушивали – чего спрашиваете?
Даниил хмыкнул.
- Да я думал, ты знаешь - как поймали, когда... жечь только будут, а? Не успели еще?
- Не, только-только поймали на рассвете, Рафа сказал. В дом какой-то забралась – а тут ее и хвать! Я вот думаю - вранье все это, небось? Про шабнак-то? Чего бы ей поутру по чужим домам шастать, когда вся ночь была – гуляй, не стесняйся…
- Молодец, верно мыслишь, - вроде и похвалил его бакалавр, но с таким задумчивым, почти настороженным лицом, что странно было от такой похвалы. - Где этот ваш пустырь? Который со столбом?
-Так в Кожевенном же, - мальчишка явно дивился – взрослый, солидный дядька, а простых вещей не знает. – Если через Дубильщиков идти, то от Верб – сначала прямо в сторону Термитника, а потом в подворотню нырнуть.. Что, тоже посмотреть хотите?
- Еще как хочу, - честно сказал Данковский. - Погоди-ка, там дом Исидора Бураха ведь неподалеку, так?
Рука сама нашла белую маску на тумбе.
- А, ну раз вы это знаете – тогда легко найдете. Там совсем рядом! А я не пойду... – мальчик снова насупился. – Шабнак там или не шабнак. Не хочу я смотреть, как девчонку жечь станут, - он резко вскинул лицо, будто ожидая насмешки и готовясь ее принять с достоинством.
Данковский впервые за всю беседу посмотрел на паренька серьезно.
- А мы еще посмотрим, станут или нет, - короткая, быстрая усмешка взрезала лицо.
Отступив от окна, он закрыл его, прекрасно зная, впрочем, что сильному порыву ветра это не помешает погулять по комнате.
Надел маску (в лицо пахнуло горькими степными травами) и спустился вниз, считая шаги по скрипучей лестнице.
На пороге ждал новый день. Промозглый, дождливый и вялый, но совершенно обыденный. Улицы, по которым шел Бакалавр, казалось, не помнили о том, что в городе бушует чума. Редкие люди с сонными лицами, запах прелой травы, опавшие листья на мостовых – желтое на сером, и никакого кроваво-алого в гамме. Эти дома алая плесень пощадила – сегодня. Завтра все изменится.
Он двигался быстрым шагом, боясь не успеть. Радовался, что дорога была знакомой - до определенного момента, слушал, как бьют каблуки о влажную мостовую. Щурился на мир через прорези страшной маски, сжимал кулаки в карманах до боли.
Даже если это не Клара... Такого нельзя было допустить.
Бакалавр не знал, как собирается помешать. Но он просто должен был попытаться!
Шум он услышал, еще не дойдя до дома Бураха, и дальше гомон человеческой толпы вел его не хуже путеводной нити. Или – путеводной струны, дрожащей от напряжения и звучащей все громче, громче, громче. «Шабнак! Проклятая! Ведьма!» - слова человеческого языка свивались в гулкое пчелиное гудение. Пусть. Все лучше, чем ниточка дыма, ведущая к уже свершившемуся.
Мимо домов, вдоль забора, по узкому вытоптанному проходу – на пустырь, посреди которого прямо из земли рос гигантский, заостренный, отполированный временем рог и стражами возвышались серые валуны. Люди на пустыре (глаз успел отметить – много!) были испуганны и оттого злы; в чьих-то цепких руках билась девушка – не Клара. Такая же чумазая, такая же неприкаянная, даже издали видно – такая же замерзшая. Но другая.
Шаг его едва не перешел на бег.
- Именем Властей, - крикнул Данковский, подходя ближе и вытянув руку перед собой, - прекратить самосуд!
Его заметили. Даже говори он шепотом – незамеченным бы остаться не пришлось. Слишком неуместным, слишком чуждым было здесь, в этом гудящем рое, обращение к Властям. За ту неделю, что минула с начала эпидемии, многие успели поверить, что нет иной власти помимо чумы.

[Хелькэ >>>]

(с Вуззль - что примечательно, в том же.))

Взгляды жгли каленым железом. Пробивали насквозь и щегольской кожаный плащ и уродливую, криво скроенную маску.
- А ты кто таков? – хрипло выплюнул кто-то, чьего лица Даннил не разглядел за стеной других лиц.
- Врач. Бакалавр Данковский, прибыл в город на прошлой неделе. Представитель дома Георгия и Виктора Каиных, если вам любопытно, - он сказал это не без задней мысли, но при этом будучи полностью уверенным в своих словах. - И не припомню, чтобы я переходил с вами на "ты"... Что здесь творится?
Голос его был резким - настолько, что об него можно было пораниться.
По пустырю, заполненному людьми, волной прошелся шепот. Встать на пути у влиятельных Каинов - не каждому по нутру. Самые робкие и расчетливые спешили незаметно ускользнуть с пустыря – благо жутковатая фигура пришлого загораживала лишь один выход, второй же оставался свободен.
Были и те, кому громкие имена – все равно что розовый цвет плаща-капоте для разъяренного быка. Они сдвинулись плотнее, закрывая от Данковского свою добычу – скрученную девчонку-шабнак.
- Врач, - хмыкнул бугай с блеклыми глазами навыкате, изучая Бакалавра очень знакомым взглядом. Так – совсем недавно – на него смотрели бандиты Грифа. – Экое ты страшилище на морду натянул, врач. Чумы боишься, поди?
- Вы совершенно правы, - усмешку под маской разглядеть было невозможно, но вот услышать - более чем вероятно. - А теперь, не соблаговолите ли наконец объяснить, что - здесь - происходит?
Скрипнула кожа перчаток, натянувшись на сжатых кулаках.
- Шабнак жжем, - бугай пожал плечами, тон его был наигранно будничным. - Полезное дело делаем, проходи, не мешай, а не то… - бесцветные глаза угрожающе сузились.
- А не то что? - живо поинтересовался Данковский. - Я не люблю угрозы. Кстати, об угрозах - вы серьезно полагаете, что сжечь шабнак, будь эта девчушка действительно ею, является решением проблемы? Сдается мне, вы сделаете себе только хуже. Если только не уверены, что демон, которому в скорости грозит костер, абсолютно...
Он позволил себе наклонить голову, чуть приподняв подбородок - так, чтобы улыбка все-таки стала видна.
- ...безобиден?
Секундный испуг отпечатался пощечиной на бычьем лице здоровяка. Бакалавру удалось испугать его – нет, всех их.
И это было ошибкой. Испуганная крыса стократ злее; люди, что здесь остались, в этом были крысам сродни. Страх сплотил их, сделал стеной, грозно качнувшейся навстречу Данквовскому – растоптать, смять, прогнать прочь чужака, дерзнувшего тронуть запретные нити, заставившего их вздрогнуть, унизившего их. И этого унижения они простить не могли.
- А ты защитничек, значит? – прошипел кто-то, и взгляд каждого – каждого! – отразил эти же слова. – Убирайся!
Потом был короткий свист – и камень, слабо чиркнувший по плечу.
Даниил сделал шаг назад, поднимая руки.
- Я не собирался ее защищать! - воскликнул он. - Я собирался предложить сделку!
Настороженное молчаливое внимание в ответ – но следующий камень уже занесен для броска. И ладно бы только один…
- Если вы отвечаете на мои вопросы и ответы удовлетворяют меня как ученого, я ухожу, - быстро проговорил он. - И об этом случае никто из представителей главенствующих домов не узнает. Если же у меня остаются сомнения, я буду вынужден забрать... демоницу с собой, чтобы исследовать ее кровь. Окажись она настоящей, она будет уничтожена. окажись она невиновной, об этом случае, тем не менее, опять-таки никто не узнает. Но если вы продолжите оказывать сопротивление... - он сделал еще шаг назад, к тому проходу, которым явился, - я вернусь с патрульными.
Внутри натягивалась струна. Натягивалась, готовясь лопнуть.
И, отзываясь на его напряжение, вибрировала другая струна – струна людей, что стояли напротив. Скрученная из пары десятков тонких струнок, дрожащих яростью, но еще и испугом. Струнки не хотели вопросов. Струнки хотели огня. Но какая-то из них оборвалась, породив звук:
- И что за вопросы?
Остальные откликнулись гулом.
- Почему вы сочли виновной эту девушку? - без обиняков спросил Данковский.
Не спеша, однако, опускать руки и расслабляться. Опасность была рядом - бродила кругами, заглядывала время от времени в глаза: "Страшшшно?.."
Человеческая волна замешкалась лишь на миг – а затем обрушилась выкриками.
- Да она в мой дом залезла, ведьма! А кошка как на нее шипела – на живую девку нипочем бы так не взъелась!
- И колени у нее в глине! Сразу видать – только из земли поднялась.
- И холодная, как смерть! И огня боится!
- Минутку, - прервал поток обвинений бакалавр, - а что она делала в доме? Что именно?
Глаза искали первого заговорившего.
- Да одно у них на уме, - невзрачный мужичок в кепке, сдвинутой на затылок, злобно оглянулся на девчонку (та давно обвисла в руках палачей и лишь вздрагивала от холода и страха). – Уморить хотела, чего ж еще. Вот так проснешься утром… - он смолк, сделался сер лицом, очевидно, представляя варианты пробуждения, и вдруг закончил неожиданно: А может, и вовсе не проснешься.
- Нет, вы не поняли, - Даниил едва сдержал вздох раздражения. - Быть может, она прикасалась к вам? Проводила руками по стенам, от чего на них вырастали кровавые цветы? Плевала в молоко, на худой конец?!
И добавил:
- Видимо, нет, раз уж вы проснулись. И сразу решили ее схватить?
- Так ведь сразу же видно… - уверенности в своей правоте у мужичка не убавилось – это читалось по лицу, но что возразить чужаку, он не знал. Велика ли победа – в былые времена в споре с Данковским собирали аргументы, будто разбежавшиеся бусины, куда более зубастые ораторы.
Люди вокруг настороженно переглядывались – они уже чувствовали, что их провели. Что этот клювастый демон в змеиной коже вывернет любое слово наизнанку, докажет, что черное – это белое, а шабнак – на самом деле невинная овечка. Но ведь черное - это черное?!
- Да чего с ним разговаривать? – гаркнули слева. – Видишь же, за шабнак дружок пришел. Тоже небось глиняный!
Струны, жаждущие огня, взорвались. Град камней еще не обрушился на Данковского, злой костер не заплясал над хворостом у торчащего из земли рога – но воздух вокруг распух предвкушением крови.
Когда казалось, что ничего уже не избежать, ничего не решить словами, женский голос ледяной отточенной кромкой взрезал человеческий гул.
- Прекратить! - коротко приказали из-за спины Данковского.
Тишина застыла треснувшим стеклом.

[higf >>>]

Гаруспик. К вратам Боен

По невесть какому движению души сегодня казалось, что все помещение напоминает – спеши. Или просто – уходи. Странная атмосфера царила под дощатым перекрытием. В него вгрызались куски колючей проволоки – шабнак знает, зачем и куда она тянулась. Трубы выходили из стен и входили обратно, не ответвляясь здесь. На полу валялись неубранные за нехваткой времени доски.
Здесь не задерживаются – говорили стены. Все здесь временно – скрипел пол. Не убежище – проходной двор – шипело в трубах. Будто лаборатория задалась целью окружить неуютом, побыстрее прогнать на улицу, к чуме, вслед за Хароном.
– Подожди, – глухо сказал Бурах. – Скоро уйду.
Усмехнулся невесело:
– Что бы сказал ойнон – со стенами разговариваю...
Но прежде нужно было проверить озарение Стаха. Разбудить огромные баки перегонного аппарата и маленький – словно ребенок по сравнению с ними – бачок для изготовления мертвой каши. Тот растопырился на столе, почему-то напомнив Артемию микроскоп.
Он же весь настой отдал Владу! Ладно, сейчас начнет сочиться новый, превращая дар Степи в целебную – хотя безвредную ли? – жидкость, а пока нужно заняться подготовкой.
Он выставил пробы крови Приближенных и части тела Симона. Сейчас Артемий старался относиться к этому, как мясник к своей работе, как должен хирург с дипломом относиться к операциям. Вот только врачам в университете не советовали оперировать близких...
Встряхнул головой.
Итак, ингредиенты, которые надо еще куда-то разливать. Пора грабить аптеку – усмехнулся он. Забирать пустые бутылочки. Кстати!.. Менху поморщился, но что делать? Опираясь на палку, он проковылял во двор и отодвинул крышку с мусорного бака. Воистину пути пьяниц не ведает никто, если даже здесь, возле уединенного корпуса, нашлось четыре пустых бутылки из-под твирина, которые Артемий выудил на поверхность. Вернувшись, он тщательно промыл их внутри и снаружи начавшим тихо капать настоем.
Кусочек сердца Симона – какое-то странное подобие... нет, не жизни, а не-смерти еще теплится в нем, иначе ткань бы уже начала разлагаться. Кровь Таи, Спички и – для контроля – Влада. Четыре бутылочки. Много? Мало? Достаточно? Только чума может ответить, чума да Бос Турох – но он никогда не говорит прямо, заставляя выискивать нить правды в узлах ложных линий, в мимолетных знамениях.
Пусть настаивается, а теперь надо перекусить на дорогу. Гаруспик подошел к полке возле лежака и... выругался. Оказывается, сам не заметив, он доел последние запасы еще вчера, и теперь придется потуже затянуть пояс, чтоб не так ощущать, как подводит живот голод. Хорошо, что у него есть с собой немного денег. Немного – самое точное слово по нынешним ценам. Способ добычи средств к существованию – торговля твириновыми настоями, Бурах и Ко...
Снова кривая усмешка. Когда ему в последний раз удавалась шутка без горечи?
Ну что же ты? Здесь не задерживаются – напоминал бульканье перегонного аппарата, вступившего в сговор со стенами.
Но потребовалось еще больше получаса, чтобы Артемий покинул лабораторию и принялся карабкаться на железнодорожную насыпь. Привычные места заняли нож и револьвер, в сумке при резких движениях тихо позвякивали монеты и бутылки. Спустившись и с облегчением вздохнув, он наискосок прошел подальше от Ямы, где концентрированная смерть, казалось, осела кристаллами, выделившись в чистом виде.
Стиснутый кладбищем, железной дорогой и домами, оскверненный общей могилой – этот участок уже не был Степью в полной мире. И все же здесь еще была слышна тихая песня ковыля – отголосок бескрайней свободы. В городе, возникшем из Степи, родившемся на крови многочисленных стад – многие научились бояться своей прародины. Не любили покидать город, пугали детей шабнак и боялись сами. Да, снаружи тоже есть свои страхи – но не больше, чем таится между сложенными из хмурых камней домами. И Гаруспик был убежден – нынешняя погибель рождена не в просторах трав, она – не угроза извне. Нет, что-то в городе породило, разбудило, призвало ее. Что-то или, скорее, кто-то. Он, как обычно, не мог объяснить последнюю мысль.
Артемий с детства любил бывать в Степи с отцом, ночевать у костра или в палатке. Запоминать вид и запах трав и слушать долгие истории под треск огня. Смотреть вверх и представлять, что он стоит на небе, а таким, далеко вверху, черная равнина, дышащая своими травами, с яркими цветами, которые видны сквозь бездну ночи. Как ни странно для мальчишки – любил даже спокойную неторопливость, внушаемую поросшей ковылем и твирью простором. Степь давала ощущения вечности. Незыблемости бытия.
Да и сейчас помогала неблагодарному городу соками твири.
У забора, где он еще раньше приметил пролом. Бурах обернулся, вздохнул, затем лицо стало жестким, и он нырнул внутрь. Навстречу чуме, которую было видно даже сквозь щель. Навстречу стону, который, казалось, издавали не люди, а дома – так прочно он поселился здесь, таким монотонным был. Навстречу бурым печатям злых узоров на стенах. Навстречу дышащему болезнью воздуху.
Нож в руках не пугал больных – казалось, многие из них готовы были раскрыть навстречу служителю свои грудные клетки, чтоб избавиться от продлевающего мучения стука сердца. Он старался ступать тихо, не обращать на себя внимания этих людей – благо мешковина позволяла им смотреть только перед собой. Один раз его чуть не загнали в угол, с двух сторон глядели внимательные, просящие глаза, и пришлось заскочить в дверь. Внутрь никто не последовал, но он сам недолго смог простоять здесь. Если снаружи были алые цветы, то на внутренней стороне стен разрослись сплошной сетью их черные корни. Казалось, с каждым выдохом истекает немного жизни, и с каждым вдохом – возвращается немного смерти.
Не выдержав, Артемий опять распахнул дверь. Ему, менху, хирургу, Потрошителю – было страшно. Не обнаружив никого рядом, он поспешно заковылял дальше, стараясь даже дышать неглубоко – будто бы эта смешная предосторожность могла чем-то помочь... И, покинув Сырые Застройки, сумел не позволить себе облегченно выдохнуть и привалиться к чистой стене Боен.
А ведь он мог спасти кого-то из этих людей благодаря тому, что было в бутылочках. Может, одного. Может, двух или трех. Или четверых. Мог – и прошел мимо. Врач. Менху. Конечно, эксперимент надо проводить возле микроскопа, чтобы проконтролировать его результаты, и не на улице в зараженном квартале, и это чтобы победить болезнь, а истратив бутылочку на одного, он не сможет помочь другому – но это мало помогало избавиться от чувства вины.
Голод он утолил, зайдя в лавку и купив кусок вяленого мяса и хлеба. С наслаждением впился в мясо зубами, а хлеб оставил на потом. Вряд ли тот мог стать еще тверже, им и так вполне можно было прихлопнуть наглую крысу.
Ступив наконец на вымощенный досками – не хватило камня, не успели, не захотели? – проход в Термитник и дальше – в Бойни, Артемий не испытал желанного облегчения. Новые сомнения нахлынули на него. Успела ли Аглая Лилич открыть для него путь? Да и вообще – под силу ли это инквизитору? Уклад далеко не всегда желал подчиняться какому-либо закону, кроме собственного, а уж в пещерах и переходах каменной громады не было иного слова, кроме слова Старшины.
Там, в Соборе, который гулкой музыкой наполняла уверенность этой натянутой, как струна, женщины – он был почти уверен в ее успехе. Но не здесь и не сейчас. Дорожка сделала поворот – и взгляду открылся вход в Бойни.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Голоса Боен
(изучали степное наречие с Хигфом)

Проход, стиснутый с двух сторон корпусами Термитника, вел в густую, неразбавленную темноту. Серый день остался за спиной: сначала грубым полотном, отмеченным цветами камня и травы, затем светлым лоскутком без рисунка и наконец – холодным маяком для того, кто ищет возвращения. Гаруспик – не искал.
Дыхание мешалось с сырым воздухом, тщетно пытаясь согреть его собой. Неровные шаги падали во мрак; дробные отзвуки убегали вперед, звонко оповещая – дорога чиста. Пока не разбились о вставшую на пути преграду.
Тяжелые врата, что надежно хранили Бойни от незваных гостей, не дрогнули под кулаком Артемия, но откликнулись раскатистым грохотом, а затем – голосом с той стороны.
– Нэрлэхэ.*
Гортанное степное наречие отозвалось в жилах вибрирующим эхом. Напомнило – Уклад жив.
Не тот, что растекся по городу сотнями отчаявшихся людей, а иной: древний, как земля и прочный, как камень. Говорящий на языке Степи, последний отзвук которого затих в ушах больше десяти лет назад. Он слышаля все реже – даже Черви между собой иногда говорили речью тех, кто построил город и провел артерию рельсов. И все же сейчас он звучал – не в ритуале, а в простом вопросе.
– Я Служитель из рода Бурахов, – слова вслед за рукой ударились в стальные створки.
Врата впитали ответ до последнего гаснущего звука и вернули – лязгом засова. В приоткрывшийся раствор плеснуло отблеском огня.
– Чамд зэвшээрэх орох, – лицо мясника, впустившего Гаруспика, не отражало никаких эмоций и казалось застывшей маской, лишь пляшущие отсветы факела перебирали тени на широких скулах.
Артемий кивнул ему. На лице не было ни улыбки, ни напряжения – никто б не сказал, что недавно он сомневался в том, что сможет войти.
– Мэндлэх, – припомнил он. – Мне нужен Старшина Оюн.
– Тэнд.
Скуластый мясник кивком указал на единственный проход, ведущий от ворот, и отвернулся. Тому, кто пришел сюда – не назначают провожатых. Предложить провести по лабиринтам Боен Служителя, менху – это ли не оскорбление? Знающий линии отыщет и линию пути.
Вокруг Артемия поднялись своды, сравнимые по высоте с собором. Только здесь не было колонн, равномерно распределяющих между собой нагрузку. Колоссальная мощь опор заменяла расчет. Свет негусто расположенных факелов рассеивался и отражался мелкими вкраплениями кварца – каменные стены здесь дышали рассеянным светом. И все же величественная мрачность осеняла не только внешний, но и внутренний облик Боен.
Он был здесь впервые в жизни. Жаль. Может быть, отец считал, что еще не наступил нужный день, а может, просто не успел – кто теперь скажет?
Гаруспик ступал тяжело, лыжная палка, странная и привычная, отстукивала неловкий ритм. Вокруг сновали мясники и одонги, лишь изредка задевая пришельца равнодушным взглядом. По каким делам они идут сейчас, когда босы упокоились в Степи? Торопятся – значит, Уклад жив. Уклад – жив? Или это предсмертные вздохи?! Когда человек уже умирает и нечего нельзя сделать – легкие еще продолжают втягивать и выталкивать воздух, а сердце – биться. Тук, тук, тук...
Он шел вперед, то и дела поворачивая там, где были повороты, доверяясь более интуиции и судьбе, чем попыткам высчитать путь. Пересек большую пещеру, где мостки перекрывали огромную нишу, а другие – вели наверх. Будто бы этот зал предназначался для того, чтобы уложить тушу огромного быка и потом взбираться на нее и отрезать кусочки... Но нет, это все фантазии – тогда проходы должны быть шире.
Не спрашивать, то и дело замирая, чтоб идти туда, куда ведет линия. Не сворачивать в боковые узкие тоннели. Тук, тук... По дереву гулко, раскатисто. По камню глухо, замирая.
И непрестанно его сопровождали скорбные голоса босов. Словно сам камень за века пропитался тоскливым мычанием, болью, истекающей из раскрытых жил – и теперь исторгал его, заполняя пустоту загонов. Или перекликаясь с глупым молодняком, не принесенным в жертву чуме – в обход приказа.
Бойни вели Гаруспика дальше. Очередной поворот, расчерченный на светлое и темное закрепленным в стену факелом, открыл перед ним пещеру – резким обрывом линии. Точкой, завершающей путь, был алтарь, сложенный из отесанных, тщательно подогнанных камней; череп исполинского быка, венчающий изогнутые колонны, немо приветствовал Служителя. В темных провалах глаз чудилось понимание.
Иначе смотрел человек, стоявший возле алтаря. Настороженно смотрел, жестко – словно заранее не верил тому, что скажет явившийся извне.
Он был огромен – точно не ниже здоровяка Стаха – а может быть, и выше. Мышцы, игравшие на обнаженных руках, казались совершенно не человеческими, исполненными древней силы – как эти своды, как эти стены. Такой мог испугать, даже не будь пронзительного, недоброжелательного взгляда светлых глаз. Не выцветших – скорее пылающих.
Он выглядел незыблемым, как сам Уклад.
– Гаруспик Артемий Бурах приветствует Старшину Боен, – торжественно произнес Артемий.
Наверное, есть другая, точная ритуальная форма... А, и шабнак с ней!
– Старший – так ты должен называть меня. С чем пришел, Кровный? С чем пришел ты, выросший вдали от Уклада, чуждый ему? – недоверия в глазах Оюна не убавилось ни на йоту.
– С вопросом... Старший, – пауза получилась короткой, но густой и темной, как капля крови. – С тем же вопросом, с каким приходил мой отец пять лет назад, когда Песчанка впервые набросилась на город.
– Разве есть у тебя право задавать здесь вопросы? – Оюн по-бычьи наклонил голову, мощная шея набухла жилами. – И ждать на них ответа – сейчас, когда ты ничем не доказал, что достоин? Имя достается сыну от отца по крови, знание – по прилежанию, но это еще не все наследие.
Нет, он определенно был выше Стаха. И готовности помочь в общем деле, которая была в Рубине, не чувствовалось.
– Чего же еще тебе нужно, кроме крови и знания, Старший? – вскинутое вверх лицо Гаруспика, напротив, было слишком спокойным для того, чтобы это спокойствие было истинным. – Мать признала меня.
– Степь не признала тебя, – голос скользнул по пещере холодом. – Истинный ли ты менху, ответит только Мать Бодхо. Можно выучить линии тела, но линии земли – нужно чувствовать. Ступай на восход от Кургана Раги, отыщешь урочище в гранитном кольце. Раскрой землю – и если Степь признает тебя, принеси мне знак. Я сказал.
Противоположные чувства столкнулись в душе Артемия, словно два упершихся рогами быка. Нетерпение, вызванное тихим шорохом уходящего времени на краю сознания, соединилось с гневом на того, кто не хочет признавать его частью Уклада. Но победило другое – воспоминание о том, как он отодвигает в сторону Данковского, чтобы раскрыть тело, ибо не должно чужаку здесь браться за нож, распахивая тело миру.
– Да будет так, Старший, – глухо и отчетливо произнес Бурах – будто слова ритуала. – Жди. Я приду.
Он не склонил голову – просто перестал откидывать ее назад, что делал, чтобы смотреть в лицо Оюну. Повернулся и медленно, чтоб не так видна была хромота, покинул пещеру.

--------------------------
* Нэрлэхэ – назовись
Чамд зэвшээрэх орох – тебе дозволено войти
Мэндлэх – приветствую
Тэнд – там

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-10-2010, 19:57

[higf >>>]

Гаруспик. Прямой путь
(и брели по Степи с Вуззль)

И вновь потянулись каменные тоннели, слишком огромные для людей. Вспомнились слышанные в каком-то кабаке Столицы слова случайного собутыльника, утверждавшего, что он поэт.
Артемий (тогда еще не Гаруспик) не узнал его имени, не узнал, правда ли он поэт, и какой – настоящий или накропавший пару не очень корявых стишат во второсортную газетенку. Кто ж его привел... Кто-то из приятелей-студентов. Нет, все уже были недостаточно трезвы, чтобы придавать значения, кто есть кто за столом, и откуда взялся. Так вот, этот человек говорил: архитектура – это застывшая музыка. И утверждал, что это шаблон, который стыдно даже вставлять в стихи, а он вставляет, потому что не хватает таланта на свое. Но ему хотя бы стыдно, в отличие от некоторых коллег.
Тогда Бурах только засмеялся и заговорил о чем-то своем, но сейчас вдруг ощутил, что в городе ему все чаще мерещится, будто он слышит странные мелодии там, где их не может петь ветер или выстукивать вода. Мощные своды Боен отзывались громким, гулким эхом далеких барабанов – тех, на которых любят играть степняки. Монотонным и непрекращающимся гулом. И это никак не было связано с настоящими звуками...
Ему не хотелось лишний раз идти через Сырые Застройки, да и вновь пить настой – тоже. Твирь иногда давала о себе знать отзывалась легким покалыванием в животе, напоминая, что даже относительная защита не дается даром.
Гаруспик вспомнил о Вратах Скорби, через которые по канатной дороге на Станцию переправлялись туши. Войти в них – значило идти против течения смерти. Лишиться защиты Боса Туроха и открыть себя для Суок. А безумцам, которые осмелились бы нарушить строжайший запрет, путь преграждали тяжелые створки, которые никогда не открывались на стук снаружи.
Но для тех, кто хотел выйти – никаких препятствий не было. Прикинув направление, Артемий свернул за двумя огромными камнями в проход, который, по его прикидкам, вел в нужную сторону. Он не был уверен в своей правоте – слишком много поворотов... И обрадовался, наткнувшись на рельсы, которые вели наружу. Ох и намучились же при их прокладке – но запрет соблюли, хотя путь все равно стоял заброшенным – старая канатка оказалась проще и дешевле.
Он сам отодвинул засов – одонг, стоявший рядом, не сделал ни одного движения. Лишь потом, когда служитель вышел – лязгнуло, становясь на место, железо за спиной. Бурах оглянулся. Врата, нарочито лишенные даже подобия окошка, абсолютно гладкие снаружи. Глухие в полном смысле слова.
Здесь, снаружи, вновь шел дождь, изредка громыхал гром, сверкала молния – и все же это не было той яростной, сокрушающей грозой, после которой наступает облегчение. Лишь сердитое ворчание неба, застланного потрепанным серым ковром.
Менху уже почти перестал замечать холодные струи – так часто он намокал и высыхал. Идти здесь было сложнее – палка, заменявшая трость, то и дело уходила во влажную землю. Проклиная Грифа и все его бандитское отродья, место которому лишь в бычьем навозе, Артемий побрел мимо загородки к кургану. Канатная дорога тянулась справа провисшим нервом. Нервом Боен, что совсем недавно жил движением, отзываясь упругой силой на касания мозолистых рук.
Мокрые стебли трав стегали закованные в высокие ботинки щиколотки, но не оставляли на прочной коже следа – лишь размывали капли, оброненные дождем.
Ветер бился за пазухой. Здесь он был совсем не тот, что в городе – словно каменные стены, пытаясь лишить свободы, заставляли его быть резче, злее, отчаяннее. В степи всё было иначе. За неукротимой, не знающей преград силой звучал страх одиночества и горечь вечной осени. Ветер был рад Артемию – и грелся его сердцем.
Горящие огни Кургана Раги, что звали из мороси бледным маяком, остались позади. Теперь нужно было идти, следуя лишь туманному указанию Старшины – на восход. Да еще верить собственному чутью, что ведет в степи любого из детей Бодхо.
Линии натянулись нитями. Нитями дождя и трав. Нитями неба и земли. Нитями ветра, спрятавшегося за ворот. Нитями долга.
Нитями прямого пути. Сколько раз Гаруспик шел по своим и чужим следам, поворачивал... наверное, отмечай кто на карте его дорогу в последние дни – давно запутался бы в линиях. И все же это была дорога, с которой нельзя сойти. И, даже временно заблудившись, он каждый раз возвращался с обочины, с неверных тропок, каждый раз находил свой прямой путь.
Сколько раз казалось, что он прошел мимо, что гранитное кольцо осталось позади, затерялось россыпью камешков в бескрайней Степи. Что он будет идти и идти, удаляясь от города. Что Оюн просто обманул его, и никакого урочища нет, и не было. Что он зря теряет время, пока за спиной бьется в агонии город, с которым ветер не так добр, как с ним.
И в то же время хотелось просто остаться здесь, никуда не спешить, а слиться с миром в гармонии, потерянной там, позади. Иногда, когда нога начинала ныть особенно сильно, Гаруспик позволял себе немного отдыха. Садился на землю и смотрел туда, где колышущийся ковыль растворялся в небе, покачивая его на своих стеблях. Покой Степи касался его, но входить не успевал – каких-то пять минут, и опять вперед. Чутье подсказывало – не зря.
Прямой путь. Через желто-зеленые волны трав – как по морю – к неведомому острову, terra incognita великой степи. Покуда прибрежные скалы, вытесанные из гранита, не разорвали зыбкую кисею тумана.
Неужели?..
Ветер притих за пазухой, словно боялся дышать вблизи от заповедного места; в молчании его чудилась ускользающая грусть. Ты нашел, что искал, тоскливо молчал ветер. Ты нашел, и скоро уйдешь. Все дороги когда-нибудь заканчиваются, и только мне скитаться вечно. Всегда – одному.
Гаруспик ускорил шаг. Зубьями щерился навстречу гранит – вросшие в землю валуны и острые обломки в крапинках слюды. А за ними – островок, буйно поросший твирью. Черной твирью-печальницей.
Он оставил свою палку за кругом, повинуясь какому-то неясному чувству. Шагнул вперед, тяжело и неловко опустился на колени – нога гнулась плохо, будто у куклы. Достал верный нож, перехватил поудобнее и провел им, чтобы срезать твирь, обнажая тело матери Бодхо.
Первобытный, не оттененный рассудком протест захлестнул разум. Будто кровь, хранящая вековую память предков, взбунтовалась, отвела руку, по незнанию занесенную над святыней. Нельзя! – бурлила в жилах древняя мудрость Уклада. Эти травы запретны, не оскверни их сталью. Слушай землю. Слушай корни. Слушай сердце.
Артемий замер – как врач перед операцией, как мясник перед разделкой туши, как жрец перед жертвоприношением. Бурахи хорошо знали – эти три пути на самом деле суть части одного, и совмещающий их – истинный менху, знающий линии. Он слушал тоскующий ветер, касался пальцами влажной почвы, вдыхал запах ковыля и твири, ощущал на губах вкус тяжелого воздуха и смотрел пред собой, стараясь не мигать, дожидаясь, пока от напряжения перед глазами не пойдут пятна и не выстроятся в черту. Линию. Путь. Пока мир вокруг – не только туманный, напоенный дождем воздух, но и сама земля – не станет прозрачным, обнажая скрытое в недрах. Бьющимся сердцем в паутине – искомое. Пульсирующая сеть корней – линии наоборот. Нельзя – мгновенно вскинулась кровь.
Эта твирь не была даром Степи человеку, ей было предназначено иное. Что – пока не знал даже менху. Но он коснулся острием влажной кожи Бодхо и осторожно сделал надрез. Углублял его аккуратно – будто каждый из стеблей и корней был живым сердцем, из которого хлынет кровь, чуть надрежь – и вся операция будет напрасна.
Земля поддавалась молча, не чувствуя боли – чуткие руки хирурга гасили дрожь, идущую из глубин. Растворяли ее в себе, но с каждым движением ножа, с каждым корневищем, скользнувшим в опасной близости от отточенного лезвия, впитывать дрожь земли становилось все труднее. Напряжение, не в силах вырваться трепетом пальцев, проступало крупными каплями на висках. Дождь торопился смыть их, но, неловкий, застилал глаза, мешая видеть. И все же Гаруспик продолжал работу, бережно обходя запретные линии трав. Разрез к разрезу, тонко, филигранно, пока грудь Бодхо не раскрылась, отдавая Бураху сердце. Признавая его право.
Мягкий сверток, похожий на саван, лег в ладони менху. Он заколебался – очень хотелось развернуть и посмотреть, но нет... Первым делом хороший хирург должен наложить шов. Он отложил свое приобретение и, сняв перчатки, аккуратно, любовно он заглаживал надрез. Пока почва не стала вновь казаться целой. Или – быть ей. Лишь потом вновь обратил внимание на загадочный предмет. Он был довольно длинным и мягким на ощупь. Не кости, не камни, и лежит... наверное, не так давно, иначе сгнил бы.
Оюн просил принести знак, но не говорил, что самому Артемию тот должен остаться неизвестен.
Аккуратно разворачивая ткань, Гаруспик чувствовал легкую дрожь, и кто мог бы сказать – от священного трепета или нехороших предчувствий?
Углы лоскута разошлись лепестками, открыв сердцевину: тряпичную куклу с лицом, собранным из кусочков, с желтыми пуговицами глаз и кривой, жесткой линией рта. Куклу в одежде Гаруспика. И старое, почерневшее от времени тавро, притянутое к кукольной шее просмоленным шнурком.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Инквизитор. Стань моим голосом
(и Woozzle, разумеется)

Огонь угасал, не успев вспыхнуть. Ледяная волна уверенности, исходившая от этой женщины, гасила ярость сборища, оставляя лишь шипящие угли недовольства. Люди расходились, искоса поглядывая на оставленную шабнак, на напряженного бакалавра, на саму пришелицу – властную, прямую и холодную, похожую на снежную королеву. Снежную королеву в глухом платье из серого форменного сукна. Она следила за уходящими бесстрастно, острым взглядом рассекая текущее в воздухе раздражение. Молчала – до тех пор, пока на пустыре не остались лишь трое. Обожгла мимолетным интересом перепуганную девчонку и, не найдя ее заслуживающей внимания, шагнула к Даниилу.
- Бакалавр Данковский? – скорее констатировала, чем спросила она. В глубине ореховых глаз медленно таяло крошево льдинок.
- Я, - глаза в прорезях уродливой маски настороженно блеснули, а острый клюв качнулся вниз, в приветственном поклоне. - А вы, осмелюсь спросить?.. Не видел вас прежде.
"И готов поспорить", не договорил он, "это потому, что прежде вас тут и не было".
- Правительственный инквизитор, - в голосе прятался металл. – Аглая Лилич. Соблаговолите снять маску, прошу вас. Я привыкла смотреть собеседнику в лицо.
"Инквизитор, вот как. Дождались", мысленно протянул Даниил.
- Это не маскарад, а меры предосторожности, - пояснил он. - Я заражен Песчаной Язвой. Вас это не беспокоит?
- Мне это известно, - она кивнула, оценив искренность. – И все же я рискну – снимите. Если знать, что искать, лицо может сказать о человеке гораздо больше, чем его речи. И уж коль скоро я собираюсь предложить вам союз, больше того, просить вашей помощи, - короткая пауза отбила ответную откровенность, - эта информация мне необходима.
Бакалавр тяжко вздохнул. Он знал, конечно, что ничего особенного госпожа Лилич не увидит - разве что порядком осунувшегося, давно уже не бритого мужчину средних лет, с залегшими глубоко под глазами тенями. Ни язв, ни струпьев - ничего такого, что, казалось бы, и призвана скрывать маска.
Еще он знал, что не помоги ему Артемий, были бы и язвы, и струпья.
Глаза его смотрели с легким недоумением.
- Союз, инквизитор? Что вы имеете в виду?
Несколько долгих мгновений Аглая Лилич молчала, пристально вглядываясь в лицо Данковского. Взгляд ее был плотным, почти осязаемым, но сейчас вовсе не таким холодным и обжигающе-острым - колотый лед утонул на дне глаз.
- Разве это не очевидно? Фигуры на доске расставлены таким образом, что мы с вами просто не можем не быть союзниками. У нас ведь общая цель. Вы хотите сохранить город? И я желаю того же. Но нам не выиграть этой партии, если не объединить усилия.
Данковский наклонил голову чуть вбок. Нахмурился, теребя в руках маску.
- Если вы покажете мне хоть одного человека здесь, кто не хотел бы сохранить город, - заметил он, - я буду поражен. Мы, те, кто борется с чумой - мы все сейчас союзники. Однако что вам пользы от меня?.. Видите, я опасаюсь даже открыть лицо, чтобы самому не явиться источником заразы. Как я могу быть полезен вам, Инквизитор?
- Город готов вспыхнуть. То, что вы видели здесь, - скупым движение руки она обвела пустырь, кивком указала на кость, распоровшую землю, - лишь малая часть того, что произойдет сегодня. Произойдет, если никто не вмешается. Возмущение вызрело и жаждет выплеснуть себя. Эту девочку вы успели спасти, а в двух кварталах отсюда – камнями забили женщину. Степь не рождала столько ведьм, сколько их рождает человеческая молва. А фанатики, выжигающие заразу огнем? Через заграждение швыряют бутылки со взрывчатой смесью. Запах дыма, чувствуете? В Сырых Застройках горят дома. Патрульные не препятствуют – работы меньше. Но это мое дело. Мое дело окоротить свору Сабурова и прекратить поджоги. Есть и еще кое-что. Зараженные – те, у кого Песчанка еще не отняла разум, тоже на грани бунта. Их можно понять. Они согласились умирать в загоне, без надежды на спасение, без помощи, без лекарств – но терпеть еще и огонь?.. Им уже нечего терять. Сегодня оцеплено три района. Вы представляете, что будет, бакалавр, если больные сомнут кордон и пойдут мстить городу?
Даниил невольно вздрогнул. Чем дольше он слушал Аглаю, тем яснее ему казалось - это не тот Город, куда он приехал неделю назад, это никак не может быть тот Город!..
Сойти с ума сейчас, в такое время - ничего хуже не могло случиться с горожанами. Убивать "ведьм", зараженных...
Он бежал от войны. Он всегда боялся войны. И вот теперь попал в самое её пекло; только это была другая война - за жизнь.
- Я представляю. Хотел бы не представлять, но... - он снова вздохнул. - И что вы мне скажете? У вас, инквизитор, есть силы, чтобы предотвратить все это? Нет, не предотвратить - уже остановить...
- Мне бы хватило сил, - в словах инквизитора не было ни капли позерства – спокойная, уверенная констатация факта. – Но не хватит времени. Я не могу быть в нескольких местах одновременно. Поэтому вы, бакалавр, станете моим голосом – там, куда не успею я.
Докучливый ветер, что трепал отворот кожаного плаща и играл листьями у ног Данковский, отпрянул. Ему вдруг стало холодно здесь – холодно и очень тревожно.
- Легко, - согласился Даниил. С некоторым... облегчением, или показалось?
Пальцы в нерешительности разглаживали матерчатый клюв. Внутри шуршали пряные степные травы.
- Куда мне отправиться? Что сказать? И самое главное - как мне подтвердить перед остальными, что я говорю именно от вашего лица? Сами видели, инквизитор - тут сейчас коротки на расправу.
- Вам нет нужды представляться посланником. Вы будете говорить от своего лица – я видела, как вы это умеете. Вы почти справились здесь. Нет, не почти – справились. Вы выиграли время – и выиграли бы сражение, если бы эти люди не были так напуганы. Там, куда вы пойдете, уже ничего не боятся. В Сырые застройки. Говорите… да что угодно! Что поджигатели будут наказаны – и они действительно будут, что ведется раздача поддерживающих лекарств, что вы сами, в конце концов, больны – но не теряете ни разума, ни человеческого достоинства. Вселите в них надежду. Или научите бояться. Если нам удастся сдержать эту волну, не позволить ей вырваться, у нас будет шанс сохранить город.
"Научить бояться?.." Данковский хмыкнул.
- Я не хотел бы, сказать по правде, - произнес он задумчиво, - чтоб меня здесь боялись. Куда лучше оставить о себе добрую память... насколько это возможно.
Белая маска вернулась на его лицо.
- Значит, Сырые застройки... Ах да! Совсем забыл спросить, госпожа Лилич - почему именно я? Ведь вы могли попросить о том же кого угодно, начиная с Георгия Каина и заканчивая молодым Бурахом. Почему я?
Слова на миг застыли на губах инквизитора, словно подбирая себя, как ключ, к смутным чувствам, идущим из нутра.
- Потому что вы действуете. Вы не сдались – и я вижу в вашем лице, в этих запавших глаза и выступающих скулах, что готовы биться еще долго. Не вы один, это верно. Но именно вы оказались здесь – и сейчас.
Бакалавр коротко кивнул.
- Хороший ответ, - подумал: "И хочется верить, что честный". - Что ж, я отправляюсь. Где вас искать потом?
- В Соборе – если возникнет нужда. Меня можно застать там в те часы, когда я не веду любезных бесед - или затяжных боёв – на улицах города.
- Я запомню, - еще один кивок. - До встречи, инквизитор.
Уходя, он огляделся - не прячется ли где-нибудь поблизости девочка, едва не растерзанная толпой? Не пряталась. Впрочем, сбежать для нее было лучшим выходом.
И Данковский мысленно пожелал ей удачи.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 8-10-2010, 21:02

[higf >>>]

Гаруспик. Я понесу тебя на руках...

Бурах неловко, рывком схватил куклу за грудь, но пальцы не обнаружили плоти – ни живой, ни мертвой. Лишь покорно смялось тряпье.
Кто-то пришел сюда, далеко в Степь. Зарыл сверток – неторопливо, аккуратно, не трогая сети корней, точными, как у хирурга, движениями. Точными, как у хирурга... Имя Исидора Бураха словно повисло в пропитанном цветущей твирью воздухе, начерченное бесплотными руками памяти.
Отец?
Вспомнилось лицо Старшины, его грубые, сильные пальцы, всплыли повторенные гулким эхом пещеры слова. Знал ли вообще Оюн о том, что находится в далеком урочище или хотел узнать с его помощью? Зачем уносить тавро, прятать от всех, даже от Уклада? Словно бы чья-то длинная рука тянулась к нему – но бессильна была так далеко от города. Это было еще постижимо, но зачем прилагать к древнему и наверняка важному символу куклу, так похожую на Гаруспика – такого, каким он появился позже?
Кому нужно прятать то, что искал лукавый лицедей? Хозяин того Театра, который сейчас, во вселенной, состоящей из Степи, неба и менху, казался нереальным – ему просто не было места. И все же эти миры перекрещивались и сплетались то ли в объятиях, то ли в схватке, порождая ответы, на которые даже не находилось правильных вопросов.
А рука ли была – или плоть Матери сама по воле Боса Туроха породила этот странный плод? Или же это злая шутка ненасытной Суок, которой он еще не посвятил ни одну победу в Круге?
Он посмотрел вверх. День подмигивал просветами в облаках, и небо здесь было чище, светлее, выше и в то же время ближе, чем давящий, но недоступный свод над городом. Казалось, достаточно посмотреть прямо вверх, а затем сделать шаг, другой – и ты будешь только подниматься, важно лишь не отводить взгляда...
Ветер коснулся щеки, обдул прохладой – легкий и неуловимый, напоминая о таком же стремительном и невозвратимом времени. Шепнул на ухо: мне веселей с тобой – но поспеши, Гаруспик. Ведь тебя ждут. Или ты намерен переждать здесь мор, думая о вечном, целым и невредимым вернуться на руины, когда Песчанка пожрет саму себя?
Нет, не намерен. И снова взгляд остановился на клейме.
Резким, дерганым рывком, словно кто-то неловко потянул за ниточку, он поднес сшитое из кусочков лицо к своему, и долго глядел в издевательские пуговицы, словно надеясь обнаружить там хоть что-то. Хоть издевку. Хоть пустоту. Ничего – только исцарапанное дерево и нитки, которые привязывают глаза к голове, как душу, к телу.
Какими нитками пришита твоя душа?
У кого-то страшные шутки.
Отдашь знак, кукла? Ты не можешь сопротивляться, не можешь помешать, когда руки хирурга снимают просмоленную нить и одевают на собственную шею. Ты не можешь даже смеяться – но смеешься: примеришь и глаза-пуговицы? Поменяемся, а? Ведь могу и я пойти в город и понести тебя на руках...
Он почти слышит эти слова, будто в одно ухо шепчет вольный ветер, а в другое шабнак, подкравшаяся незаметно. Но не оглядывается, знает, что никого не увидит. Вещь, из Степи приходящая, сейчас бродит по городу, оставляя причудливые багряные следы, ей не до одинокого менху. И если и есть сейчас с ним частичка ее, то лишь принесенная в себе.
В себе... Возможно, он уже болен – и от этой мысли накатила внезапная слабость, капли пота выступили на лбу. Ойнон проверял – но сколько раз после Артемий проходил по следам Песчаной Язвы? Это могло случиться десяток раз, да хоть сегодня утром в Сырых Застройках. Он может нести смерть с собой, как случилось с Данковским, щедро рассеивая по следу. Никогда нельзя знать этого.
Сомнения мгновенно проросли, словно волшебная Золотая Твирь из сказки, вымахали с него ростом, мороком затуманили мысли.
«Так я понесу тебя?»
И вновь пришел на выручку ветер – бросил в лицо ароматы Степи, запах Матери Бодхо, и вдох полной грудью прогнал призраков.
Гарсупик встряхнулся, будто степной волк, вышедший из реки.
Нет уж, это я понесу тебя.
Нарочито неторопливым движением завернул куклу в ткань, устроил сверток за спиной и повернулся к городу, оставляя позади священное место.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Один - за всех.
(огромнейшую благодарность выражаю Woozzle, без которой бы не))

Где-то рядом с Термитником, вспомнил Бакалавр, обходя пустырь костного столба, что едва не стал местом кровожадного, жестокого преступления... задуманного в общем-то не злыми, но вконец отчаявшимися людьми. Отчаяние иногда страшнее любой ярости, любой злобы.
Он знал это по себе.
А это место, этот квартал был где-то рядом с Термитником. Совсем близко, выходит - громадину цеха, ржаво-коричневую, похожую на уродливый нарост на теле Города, было хорошо видно уже отсюда.
Данковский шел, оглядываясь по сторонам - маска немного уменьшала обзор, а любая пропущенная деталь могла оказаться важной.
"Аглая-Аглая", думал он, "на что же вы меня посылаете?"
Запах гари, казавшийся поначалу слабым, далеким, прозрачным, становился плотнее, забивался в ноздри колючей ватой, едким инеем оседал в легких.
Не дыши - молчал город, плотнее закрывая створки своих окон.
Не дыши – ворчал дождь, напившийся дыма.
Дыши – шептали мертвые листья под ногами – дыши, это совсем не страшно. Ты ведь тоже горишь – изнутри, тебе ли бояться огня?
Делай что хочешь – смеялся ветер, подбрасывая на ладони снежные хлопья пепла. Все равно ничего не изменится.
Данковский дышал через раз.
Дорога, ведущая к Термитнику, вильнула хвостом; привычно-жуткое чучело за оскалилось плешивыми мордами дохлых крыс, развешенных по перекладинам. Но раньше, чем чумной символ, раньше, чем усиленный кордон патрульных, Даниил увидел пламя. Больное пламя, выедающее изнутри дом, покрытый алой плесенью. Его не тушили. Лишь дождь уныло, безнадежно бросал в лопнувшие глазницы окон холодные брызги.
Черная тень в белой маске, он метнулся к патрульным - сквозь прорези тканевых глазниц смотрело само возмущение, пока что сдерживаемое.
- Что происходит? Почему пожар? - гневно воскликнул он, подбегая. - Почему пламя не заливают?
- Чем? – флегматично поинтересовался один из стражей. – Из Горхона воду ведрами таскать? А на посту стоять кто будет? Наше дело – не допускать распространения заразы, а не пожары тушить. Пускай горит, пока само не потухнет - и заразы меньше, опять же, - он оценивающе взглянул на огонь, слепо выглядывающий в окна. - На соседние дома небось не перекинется в эдакую-то сырость.
- Ах, здесь выжигают заразу, - взгляд Даниила стал откровенно недобрым; впрочем, обращен он был не на исполнителей закона, а на окна, из которых выглядывали, насмешливо сверкая, языки огня. - Мне сегодня едва не довелось стать свидетелем подобного, только в том случае заразой сочли молодую девушку и попытались "не допустить распространения".
Он мрачно хмыкнул, повел плечом.
- Так с чего начался пожар? Я слышал, здесь стали орудовать поджигатели.
- Точно. Ну и прыткие ребята, я тебе скажу... – патрульный не выглядел особо расстроенным, но рассказывал, похоже, искренне. - Мы ж не ждали ничего такого – к самой границе-то разве что от большой нужды кто подходит. Вот и не успели… пресечь, стало быть. Уж не знаю, чего у них там в бутылках было, а только огонь разгорается – любо дорого... Кхм. Быстро то есть. Моргнуть не успеешь. Человек вспыхивает – не хуже факела. Да и в окно, видать, удачно попали – эк занялось-то…
- И людей они, получается, тоже... сжигают, - Даниил поправил маску. - И много их здесь, волонтеров по борьбе с эпидемией? Ими занимаются? - задумчиво приподнятая бровь намекает: хотелось бы, чтобы ответ был положительным. - Ловят? Скольких уже задержали?
Ответом было выразительное пожатие плечами - мне-то откуда знать? Я человек маленький.
- Инквизитор занимается, - хмыкнул другой патрульный, до этого молчавший. – Такая, говорят, дамочка… с характером. Вот лично всех и изловит, - насмешка в голосе оттенялась опасливым уважением.
- Лично-не лично, - неопределенно пробормотал Данковский. Вдруг он вздрогнул всем телом, словно между лопаток легла чья-то обжигающе холодная ладонь... нет, он почти почувствовал эту ладонь!
Как же он сразу не...
- В доме были люди? Больные - были? - почти выкрикнул он.
- Выбежать успели, - порыв бакалавра заставил патрульного отступить на шаг и отвести глаза. С таким же стыдливым безразличием отводило взгляд серое небо – досуг ли считать, сколько больных было в доме, сколько мельтешило в окнах, силясь задавить разошедшийся огонь ветхим тряпьем, сколько – вырвалось из дверей, когда стало ясно, что пламя не уймется, пока не возьмет все, что ему по вкусу.
Даниил поправил воротник плаща - казалось, тот стал сжимать чуть туже, сильнее.
Петлей на горле.
- Где они сейчас? - спросил он, сглотнув. - Есть кто-нибудь из них, с кем можно поговорить?
- Где-то в квартале. Вон туда, - страж махнул рукой на ряды домов-близнецов, съежившихся под промозглым дождем, - они все сегодня стекаются. Кто еще не совсем… того. А здесь пусто… - он поежился. – Непривычно даже.
Данковский кивнул, бросил быстрый взгляд в указанную сторону.
- Я пойду поищу их... Мне, пожалуй, есть о чем с ними поговорить, - маска, намокнув, отяжелела и чуть опустилась на лице, а клюв изогнулся еще больше, все-таки скрыв горькую усмешку.
Да, ему было о чем поговорить с прокаженными. Пожелав удачи патрульным, бакалавр покинул их и двинулся в глубь квартала. Запах гари крался следом, обгонял, заглядывал в лицо.
Дождь выстилал путь каплями на прелых листьях. Редкие встречные – безмолвные тени в балахонах – тянулись к Бакалавру, желая прильнуть к живому теплу, и отступали. Словно каким-то глубинным чутьем ощущая Песчанку, притаившуюся в сердце Даниила Данковского.
Пунктир пустынных улиц вел меж домов: вперед, налево, еще раз налево, пока наконец не вывел к людям. Они были чем-то похожи на тех, с кем Бакалавру пришлось столкнуться на пустыре Костного столба – та же напряженность жестов, те же повышенные тона, растворяющие в общем гуле отдельные слова. Та же звучащая между строк ненависть. Только воздух не вибрировал страхом, вырвавшимся из легких. Город считал этих людей мертвыми – да они и сами поверили в это.
Данковский приблизился осторожно... впрочем, нет, не приблизился - оставил между собой и больными несколько шагов. Он не знал, что они скажут ему, что сделают; а ведь не далее как сегодня утром он, проявив всего лишь толику логики, едва не стал жертвой расправы. Если бы не Инквизитор - но сейчас она вряд ли появится и спасет.
Отчаявшиеся на многое способны. Почти на все. Бакалавр хорошо это знал.
- Простите, - врач кашлянул, привлекая к себе внимание. - Я бакалавр Данковский, и хотел бы побеседовать с вами о... недавних событиях.
Несколько десятков колючих взглядов скрестились на нем. Чужаков нигде не любят – и узнают их нутром, не глазами. Впрочем, и внешне Даниил в своем щегольском (хотя и изрядно запачканном) плаще, в своей клювастой маске выглядел пришлым. И все же… Мало кто из здоровых рискнет войти в зараженный квартал, значит пришедший либо свой, либо отчаянно смел. Первое заслуживало приятия, второе – уважения. Люди молчали. Люди были готовы слушать странного чужака, ведомого дождем.
Встретившись с тишиной, бакалавр смутился. Однако, лишь ненадолго.
- Я только сегодня узнал, - начал он, время от времени поджимая пересохшие губы, - о жестоких расправах, которые здесь начались. О поджигателях, которые считают, что вправе творить суд и бороться с тем, с чем заведомо не смогут справиться. О том, что здесь.. не слишком заботятся о тех, кто болен, и не стараются спасти. Глупцы, - уголки его губ опустились в сожалении, пополам со злостью. - Что вы можете рассказать мне об этом?
Все-таки чужой, с досадой признала тишина. Свой – не стал бы говорить так. Свой – повторил бы то, что чем дышал здешний ветер несколько минут назад.
- Заразиться-то не боишься?
Насмешливый надтреснутый голос разорвал безмолвие и оборвался сам - свистящим сухим кашлем. Дождь вбивал колючие звуки в землю, как гвозди в гулкую крышку гроба.
- Не боюсь, - последовал ответ. Твердо, сухо.
Пальцы поправили белую маску, откинули влажные пряди с высокого лба. И финальным аккордом - в миноре - вдруг звучит:
- Я уже.
Ему поверили – сразу и без оговорок. Таким не шутят, о таком не лгут ради минутной выгоды. Его приняли – горячая ладонь Песчанки стирает различия, оставляя лишь общее. Единственно общее – дыхание смерти на губах. Последний поцелуй, данный взаймы.
Загомонили все и разом, всколыхнулась волна затаенной боли.
- Теперь еще и дома жгут!
- Брат у меня сгорел заживо… Так и стоит перед глазами, как огонь его лицо лижет, а он кричит, кричит, бьется… Хорошо, недолго помнить осталось...
- А у меня – отец задохнулся. Вытащил я его из дома-то, да только поздно уже. Может, и к лучшему? Отмучался…
От этих воспоминаний Даниилу сделалось не по себе. Картины возникали перед мысленным взором, услужливо останавливаясь на мелких подробностях - и отзываясь болью в сердце, неподдельной, чистой.
В том же сердце, где пускала корни, норовя прорасти наружу, Песчанка.
И все же он взял себя в руки.
- Подождите, - его ладони поднялись в предупреждающем жесте, - не стоит так. Я не верю, что вы радуетесь скорой смерти. И - нет, вы ведь не радуетесь! Просто признаете свое поражение. Это, по-вашему, дело? Сидеть и безропотно ждать конца? Ведь у вас хватило сил выйти на улицы, у вас хватает их и сейчас на то, чтобы вести разговор - а иные не могут и этого! - одна из ладоней, затянутая в черную перчатку, протянулась вперед, словно приглашая. - Я предлагаю бороться. Жизнь того стоит, разве не так?
- Сколько ее осталось, той жизни?
Множество голосов, множество разных слов переплелись, но в общем гудении Даниил различил горечь ответа-вопроса. И тут же, меняя тон, вспыхнули иные слова:
- А безропотно сидеть не будем, верно говоришь. Вот утром еще – готовы были безропотно-то, но теперь уж – дудки!
Ветер хохотал, расшвыривая гневные выкрики по улице, стекла домов отражали их – неумело, криво, бездарно – делая еще уродливее и злее.
Что-то в изменившемся настроении было неладно. Словно трещина, пробежавшая по зеркалу аккурат поперек лица за гранью из амальгамы, на месте улыбки.
- И что вы станете делать теперь, хотел бы я знать? Что мы станем делать? Я пришел сюда, потому что услышал о бесчинствах, что творят теперь поджигатели... и их надлежит прекратить. Прекратить - не значит породить новые. Разве не так? - снова прозвучал этот вопрос.
Замешательство в толпе - крохотный островок тишины посреди ярящегося моря – стало маленькой победой бакалавра.
- Так что же, позволить им жечь нас, как падаль?! – уже не ненависть бурлила меж домов, разносимая ветром. Обида. Простая человеческая обида на тех, кто были соседями, а стали – загонщиками.
- Ни в коем случае, - жарко возразил тот. - Но прекращать все силой означает стать еще хуже, чем они. Потому что они совершают эти гнусности, опасаясь за свои жизни... а нам с вами нечего уже опасаться, - улыбка, злая, но честная, взрезала его рот. - Мы заведомо сильнее. Поступим как сильные. И будем мудрее. Я уже знаю, что патрульные тут не помощники - они тоже боятся. Однако есть иная сила, способная навести порядок. Не стихийная, подобно толпе, не буйная - абсолютно законная сила, к которой мы можем обратиться за помощью. Вы верите мне?
Притих дождь, будто завороженный жаром речей Данковского. Притих ветер, выжидая, что же произойдет дальше. Притихли люди, отвыкшие одаривать своим доверием незнакомцев. Но верить – хотелось. Хотелось оставаться человеком – даже если тебя уже похоронили заживо. Хотелось представить, что завтра будет иным – путь уже не для тебя. Хотелось вновь научиться не искать в словах подвоха, а видеть истину. Хотелось каждому.
Небо хмурило седые брови, скорей по привычке, чем всерьез. Небо уже знало – Даннилу Данковскому удалось.

[higf >>>]

Гаруспик. Знаки
(которые подает нам мастер, совместно с ним и написано)

Обратный путь был не короче, но все же – быстрее. Степные волны окатывали влажной зеленью ноги, оставалось лишь плыть по течению. Исчезло шершнем звенящее у виска ощущение бескрайности. Линии степи, что вели Гаруспика к твириновому урочищу исподволь, теперь разматывались путеводным клубком – и конец его не просто скользил меж пальцев Артемия, нет. Петлей захлестывал горло, тонкой просмоленной петлей, и вел к городу – неумолимо, страстно, сладко. Тавро на груди жгло кожу сквозь одежду, оставляя отметину на сердце, как оставляет клеймо на шкуре готовых к закланию босов.
Кукла за спиной молчала – да и могло ли быть иначе? Ветер, вновь напросившийся в попутчики, негромко усмехался – он-то знал, на что порой бывают способны куклы. Знал, но не спешил поделиться знанием с молодым менху, бредущим меж трав. Не по силам ему эта ноша. Не по времени.
Бойни росли медленно, будто поднималась выше голова огромного и очень неторопливого существа. Далеко за ними в ставшем прозрачным воздухе, не пронизанном сейчас дождем, прорезались контуры Собора, и Гаруспику показалось, что он все это уже видел, причем не один раз и совсем недавно. Он остановился и тревожно вгляделся... Картина на стене у Капеллы! Кто бы ее ни писал – находился этот человек примерно здесь... Нет, ближе. Еще тогда над собором не нависала, жаля удивленное небо, еле различимая гигантская оса. И чище, ярче были краски, а сейчас они, казалось, блекнут на глазах, пока менху приближается к городу. И не вечер в том виноват.
Вернулся – почти услышал он у незримой черты, огибая каменную громаду. Вернулся? – спросили камни грустно, но с надеждой.
Вернулся! – злорадно шепнул отравленный воздух.
– Вернулся, – вслух сказал Артемий.
Вернулся в ад, пахнущий болью, обреченностью, и лишь немного – пряной, приходящей извне горечью трав. Был и еще один запах. Тот, которого Артемий не чувствовал, проходя утром по зараженному кварталу. Запах отплясавшего огня, волочащегося едким хвостом вдоль домов. Гаруспик шел по улице, прильнувшей к Бойням, и шлейф гари становился все отчетливее, заполняя собой тягучие сумерки. Пока не ударил плетью, восстав за поворотом зримым воплощением – слепым, обожженным домом. С мертвыми провалами окон, зияющих черной горелой пустотой. С искалеченными, обугленными дверьми. С кровлей, запятнанной жирной копотью. Застывшая в камне гримаса страдания, впитавшая огонь, дождь и смерть.
Гаруспик закрыл глаза, надеясь, что картина исчезнет. Хотя что лучше – огонь или чума? Смешное противопоставление...
Не исчезло. Кто же разжег огонь? Слепой случай? Быть может – в фантасмагории яда и черно-бурых пятен возможно было все. Или все же воля людей? Бурах не знал, и не хотел бы знать, если бы сейчас от какого-нибудь знания можно было открещиваться. Осторожно приблизившись, он заглянул внутрь, в черноту.
Вечер, придавивший темной тушей и без того блеклый свет, играл не на руку. Оплавленные осколки стекла на полу, искалеченный остов дивана у ближней стены – вот все, что удалось разглядеть. Запах гари разъедал ноздри и глаза – огонь бушевал здесь совсем недавно, а может быть, тихо тлел до сих пор, мечтая взвиться вновь. Побежденный, беззубый, но не сдавшийся. Пройдут часы, прежде чем он умрет в темнице отсыревшей ветоши – но даже тогда стойкий дух пожарища будет висеть над районом, пока дождь не вколотит его в землю.
Бурых пятен было не разобрать, словно багровый цветок пожух в алом пламени. Чума боится огня и смерти. Но и в том, и в другом она ненадолго, но переживает человека. Отвернувшись, Гаруспик побрел дальше, к Бойням, оглядываясь вокруг.
Ветер нес крупицы ядовитого воздуха. Неприкаянные тени в балахонах, призраки, ненадолго застывшие на границе жизни и смерти, медленно плыли навстречу, вспыхивали лихорадочной надеждой, ощутив близость живого тепла, с мольбой тянули руки. Картина, ставшая уже привычной – если только к такому можно привыкнуть.
А недалеко от поста, когда ветер развевал перед ним на шесте мешковину, будто флаг пиратского корабля, и покачивал дохлых крыс – Артемий увидел еще один вылизанный огнем черный дом. Было смешно думать, что кто-то случайно опрокинул сразу две плиты. Неужели патрульные? Но они стоят на месте, да и есть ли смысл жечь один дом? Особенно теперь, когда кольца змеи-чумы окончательно оплели весь город. Кто же тогда?
Миновав заграждение, Гаруспик ускорил шаг. Улицы вечернего города таили много неприятных сюрпризов, но все же в зараженном квартале натянутые нервы были поводьями, заставляя идти медленно, осторожно, выверяя каждый шаг. Здесь стало легче.
И вновь дома, лавка, знакомый поворот, проход между двумя корпусами. Будто во сне, когда раз за разом совершаешь одни и те же действия, застревая в удушающей петле повторов. Бурах закурил, не доходя до врат – просто чтобы избавиться от этого впечатления, совершить нечто, чего не было в предыдущем круге.
Как извилист бывает прямой путь. Запутанный след.
В Бойнях не было ни дня, ни ночи. Казалось, время навсегда застыло здесь, вросло в камни и спало под ощущаемую только им музыку. И вместе со временем замер Уклад – или то, что осталось от него. И лишь человек изменился. Он шел не так, как утром, хромая гораздо сильнее – и тяжелее дышал. Вряд ли удалось скрыть след усталости от Оюна, когда Бурах остановился перед ним и вытянул за шнурок тавро.
– Я принес знак от Матери Бодхо, Старший.
Тяжелый оценивающий взгляд уперся в грудь, вдавливая тавро в тело. Не разобрать, доволен Старший явленным знаком, раздражен ли, или вовсе равнодушен.
– Это все, что дала тебе степь, Кровный?
Факел плеснул светом в лицо – Старшина желал видеть, не пытается ли что-нибудь скрыть молодой Бурах.
Тени, прячась от огня, дрогнули, заострили черты. Но сами линии остались тверды, почти неподвижны. Может быть, потому, что человек слишком выдохся. Лишь губы шевельнулись:
– Не все. Но это – знак. Я – менху.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – глаза Оюна налились кровью, хриплый вдох оборвал слова. – Но я прощаю тебя – ты всего лишь чужак. Тебе нечего больше показать, значит, степь не приняла тебя. Ступай. Бойни больше не откроются пред тобой.
– Ты спрашиваешь, есть ли у меня еще что-то, Старший? – все так же бесстрастно спросил Бурах. После раскрытия матери Бодхо, после взгляда в пуговицы, после черных глазниц выгоревшего дома у него не был сил пугаться красных прожилок вокруг зрачков главы Уклада. – Да.
Он распустил узел и перекинул сверток на грудь. Бережно, точно бинт, размотал сверток.
Тишина темной неподвижной водой затопила пещеру. Застыл, не вырвавшись из легких, хриплый выдох Оюна, растворился в накатившем молчании треск чадящего факела, даже мычание босов, пропитавшее Бойни насквозь, смолкло – или осталось по ту сторону стены, убивающей звуки.
Старшина не двигаясь смотрел на куклу в руках Гаруспика, словно увязнув во взгляде пуговиц-глаз. Кукла криво ухмылялась в ответ.
– Мать Бодхо подтвердила твое право, – голос грубо разорвал тишину. – Ты можешь задать свой вопрос, Кровный. Но это еще не значит, что ты равен мне.
Глаза Гаруспика расширились, словно впитывая в себя эту сцену. Потом резко сузились – почти в щелочки. Он не усмехался. Он не хотел быть похожим на куклу. Слова упали в уже разорванное безмолвие вслед словам Оюна. Замерли – тяжелые, угловатые.
– Мне нужна кровь Высшего, Старший. Много. Как найти?
Оюн взвился, словно его хлестанули наотмашь.
– Высших больше нет, – бычьи глаза плеснули яростью. – Одонги не приводят авроксов из степи вот уже пять лет. Твой отец убил последнего из Подобных быков, – гнев клокотал в горле, прорываясь рычанием.
Голова менху склонилась – не в страхе, а в скорби по прерванной линии Высших.
– Не ты ли сказал ему, что эта кровь может победить чуму? – столь частая в голосе Бураха резкость как будто устыдилась своего увеличенного отражения в зеркале речи Оюна, ушла, и он говорил мягко. Почти как с капризным ребенком. – Я хотел бы знать, кто дал такой совет?
– Я?! – гнев Старшины разгорался, как пламя в охапке сухого хвороста. – Суок, Суок нашептала ему, а твой отец был слеп и поверил этому мороку. Теперь все мы пожинаем плоды его слепоты. Он последовал напеву Суок, он принял запретное знание, хоть я и предостерегал его.
Линия из прошлого ушла не в стену – в пустоту. Словно никто из живущих не говорил Исидору Бураху о крови Высшего, и он действительно слышал голос из-под земли. Хотелось надеяться, что Боса Туроха. Гнев за отца вспыхнул под пеплом спокойствия и усталости, заставив закусить губу – и вновь угас, когда перед глазами всплыли неровные строки. Тот ведь и сам сомневался... Приступ злости осыпался в угрюмом ответе:
– Он хотел, чтобы выжили Уклад и город. Знаешь ли ты, Старший, как сейчас бороться с Песчаной Язвой?
– Зачем мне это знать? Бос Турох хранит своих сыновей, здесь никто не заболел за все это время. Чума не войдет в Бойни, а мы не выйдем к ней. Когда все кончится – Уклад будет чист.
Каменное эхо, что играло упавшими словами, перекатывая их по пещере, торжествующе подтвердило – чист!
Усталое безразличие не выдержало, потрескалось коркой на ране. Вскипело бурными водами весеннего Горхона изумление. Глаза вспыхнули, пытаясь осветить закоулки чужой души.
– Ты хочешь подождать, пока умрет весь город? И Мать-Настоятельница? И те наши братья, что вышли из Термитника?! Я не ослышался, Старший?
– Что ты знаешь о жертве, Кровный?! – глухой рокот грозы проснулся в голосе Оюна. – Твой долг и твоя жертва еще не определены, что ты можешь знать об этом?! Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего. Это закон! Я скорблю о тех сыновьях Бодхо, что отданы городу и чуме, я приношу их в жертву. Я спасаю Уклад. Такова цена долга.
– Когда придет моя пора, – отчеканил Артемий, – я пожертвую тем, что должно быть принесено в жертву – ради того, что должно быть спасено. Не наоборот. Они – тоже Уклад.
Он тоже напрягся, готовый к действию – если вдруг понадобится.
– Ты ничего не понял о жертве, – слова дохнули презрением. – Ты не услышал меня. Ты хотел бы отдать неважное и назвать это жертвой. Они – тоже Уклад. Иначе жертва не была бы равновеликой. Теперь уходи. Степь дала тебе знак, но не дала мудрости.
– Мудрости? Я хотел бы верить, что ты ошибаешься. Я ухожу думать о жертве. До нового пересечения линий, Старший.
Жар кипел в крови, делал движения резкими. Он выходил, точно военачальник, получивший гибельный приказ от правителя – не хватало только взметнувшегося за спиной плаща. Да лишней была палка.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Ход конем.
(и чудесный Вуззль в роли чудесного Инквизитора)

Даниил Данковский наконец почувствовал себя в этом городе нужным. Не лишним, не чужаком... вернее, как раз таки чужаком, но таким, который пришелся очень к месту, очень кстати. Потому что занят был сейчас истинно своим делом.
Пожалуй, будь он сейчас в каком-нибудь зале лаборатории "Танатика" (да-да, скажем, в конференц-зале с огромными окнами, удобном и светлом), за главным столом, все эти люди, что окружили его, как нельзя лучше подошли бы на роль посетителей его семинара. "Сначала я рассказываю", усмехался он в ткань белой маски, доставая записную книжку и карандаш, "потом задаю вопросы, а они отвечают. Чем не дискурс?"
Правда, дышать одним воздухом с этими слушателями опасно.
Впрочем, будь он здоров...
"Когда-нибудь - буду", твердо пообещал бакалавр сам себе и сказал:
- Теперь вернемся к делу. Я не зря заговорил о поджигателях, о том, что следует бороться с ними... и тут мне понадобится ваша помощь. О нет, я бы даже сказал - она-то мне и необходима в первую очередь. Господа! Я призываю вас вспомнить, что за банда поджигателей здесь орудует, знаете ли вы членов ее в лицо, и совсем славно будет, если вы назовете мне их имена.
Карандаш, блеснув, точно карающая сталь, замер над бумагой, готовясь вершить приговоры.
Неуверенный шорох скользнул среди людей – подобный шепоту ветра, в котором порой чудятся сова.
Вспомнить так сразу было непросто: слишком неожиданным было нападение, слишком яркими и страшными – первые минуты, когда в районе занялся огонь, слишком горьким – послевкусие недавних событий. Но все же какие-то детали чётко проступали из человеческого гомона и ложились сжатыми символами на листок Бакалавра, какие-то – осыпались, показавшись неважными, какие-то – перемалывались в муку, чтобы отсеять лишнее и выделить суть.
Из четырех нападавших отчетливо смогли припомнить двоих. Тот, что был у поджигателей за главного, выделялся и статью, и одет был приметно. Высокий, широкоплечий, из тех, про кого в народе говорят «косая сажень в плечах», затянутый в армейское хаки. Лица разглядеть не удалось – до того ли было? Вторым назвали лысого, приземистого и пухлого – добродушного и неповоротливого на вид. Видимость оказалась обманчивой – бутылки лысый швырял метко и безжалостно.
Про двух других помнили мало. Вроде бы звучала в общем шуме кличка Крюк, вроде бы один был невысок и худ, будто подросток, а может баба – потому что и голосок слышался ломкий, визгливый какой-то.
Картина вырисовывалась не то чтоб стройная – всего лишь контур, обозначенный пунктиром. И все же за эти ниточки можно было потянуть, чтобы размотать клубок.
Поблагодарив в отдельности каждого, ободрив на прощанье, даже похлопав некоторых по плечу - выше нос, ведь мы живы еще! - Данковский распрощался с больными.
Что-то оставила в нем эта встреча и эта беседа... что-то новое, нежданное. Как никогда остро за последние дни он понял, что не один такой, что есть еще люди, над которыми зависло острое лезвие косы Разлучительницы Собраний. Собственный случай уже не касался ему таким исключительным и необыкновенным, и от этого он чувствовал себя много спокойнее.
По дороге к Собору он наткнулся на страшный знак - натянутое бурое полотнище, с подвешенными за хвост крысами, - на знак чумы еще дважды. Был заражен Сердечник (страшное представление разыгралось вокруг Марка Бессмертника, воистину так!) и Створки, совсем рядом с Собором. Болезнь действовала будто без всяких видимых побуждений и оказывалась совсем не там, где ее ждали... Этим нужно будет заняться позднее, напомнил он себе.
Границу он миновал без помех; патрульные покосились на Бакалавра, скрывшего лицо под маской, но не преградили пути, нее остановили ни словом, ни жестом. Огромной тучей надвигался Многогранник, извергнутая им молния вонзалась в город, прочно связав его с землей. Горны, мрачные и гордые, стояли ладьями на шахматном поле – тремя против всяких правил. Собор – всегда одинокий, величественный, молчаливый – стелил мрамор ступеней к ногам.
Плавно, несоразмерно мягко отворилась тяжелая дверь. Прозрачная, высокая тишина приветствовала Данковского отзвуком его же шагов – по проходу, мимо вросших в пол скамей. К железному трону Аглаи Лилич.
- Инквизитор, - Даниил поднял руку в приветственном жесте, кивнул строгой, как из кости выточенной женщине, что спасла его утром. - Надеялся, что все же застану вас здесь, и не ошибся.
- И я не ошиблась тоже, - она не улыбнулась, лишь едва заметно смягчились уголки губ, отражая симпатию. – Не ошиблась в вас. Итак, вы стоите здесь, целы и невредимы, и волна недовольства не захлестнула улицы. Миссия увенчалась успехом.
- И я сам, - горько пошутил Данковский, - весьма этим удивлен. Словом, давайте-ка сразу к делу: я не только успокоил больных, но и собрал некоторую информацию. Думаю, что она окажется полезной.
Вытащив записную книжку, он осторожно вырвал из нее листок, прижимая с края, и передал Аглае.
- Ознакомьтесь, я записал достаточно подробно. Здесь о шайке поджигателей, что орудует в Сырых застройках, описана внешность некоторых из них... даже кличку тут вспомнили одну... Если это поможет поймать их и предать правосудию - значит, миссия действительно увенчалась успехом.
Аглая приняла листок из его руки, хрупкие пальцы обожгли холодом. Взгляд – внимательный, острый, с оттенком удивления – задержался на лице Бакалавра, словно пытаясь найти в нем нечто, не замеченное при первой встрече. Затем – переметнулся на бумагу, заскользил, бегло выхватывая строки.
- Да, - в коротком выдохе звучало многое. Признание, благодарность, уважение. – Здесь есть за что зацепиться. С этим действительно многое можно сделать. Благодарю вас, Даниил. Теперь я вижу, что все-таки ошиблась – но в иную сторону. Я не считала вас пешкой в этой партии – скорее конем. Маневренной фигурой, способной совершать неожиданные ходы. Но вы фигура покрупнее. Вы идете дальше, видите шире и действуете увереннее, чем можно было предположить. В этом деле вам удалось добиться большего, чем даже мне. Я рада, что мы играем на одной стороне.
- Я тоже, - бакалавр ответил ей полупоклоном. Он был и в самом деле этому рад.
Когда он вышел, попрощавшись с Аглаей, на улицах уже стемнело.
"Странный день", отметил про себя Данковский, провожая взглядом удаляющиеся тени от тусклых фонарей. "И всего страннее то, что он не принес мне никакой беды".

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Комедия абсурда.
(С Хигфом. Он назвал меня сволочью!)

Вспышка злости – на Старшего, на чуму, на себя – гнала Артемия вперед. Через город, утопающий в сумерках и безропотно погружающийся в пучину милосердной ночи, которая скроет если язвы если не от глаза, то хоть от слуха. Упрямство толкало его вперед, к Узлам, заставляя забывать в жажде действия о разрастающейся боли в ране. И все же, хотя чувства могут приподняться над плотью и заставить ее выполнять свои желания – их торжество не бывает вечным.
Бос Турох устроил так, что душа зависит от своего вместилища, он и сам использовал собственную плоть, создавая мир. И когда попутный ветер неутоленной ярости начал угасать, Гаруспик все замедлял шаг. Нога пульсировала, словно в ней разрастался огонь; выбивался из перевязанной раны, язычками лизал ногу. Пожар расползался вверх и вниз. Заставляя себя сделать каждый новый шаг, Бурах был почти уверен, что стоит разрезать штанину – и он увидит обугленную пламенем боли, почерневшую, как дом в Сырых Застройках, плоть. Он мог пойти в лабораторию, мог свернуть домой – ведь проходил совсем рядом. Теперь, по эту сторону Жилки, возвращаться было поздно.
Надо было раз за разом опираться на больную ногу, которая мстительно напоминала о долгом пути по Степи. Рука, державшая палку, на которую приходилась все больше и больше веса, тоже ныла тупо и сердито, но ее протест был почти не слышен.
Шаг – вспышка. Шаг – вспышка. В ноге, потом – в глазах.
Тряпка перед Сердечником обиженно повисла в безветрии, недовольная тем, что осталось почти незамеченной. Густые плотные тени скрыли человека, словно бы Театр послал их навстречу – их, верных актеров, молчаливых слуг искусства. Подтолкнули в спину у ограды – здесь открыто, мы не можем тебе помочь, но осталось совсем немного, иди... Шаг – огонь разгорается, доставая до бедра...
Шаг... Ступени – как маленькие скалы. Взобраться еще на одну – и рука вцепляется в дверь в поисках опоры, затем, когда человек обретает равновесие – медленно тянет ручку.
И так же медленно отходит створка – без звука, будто опасаясь потревожить покой этих стен. Мертвый покой.
Прянул в глаза яркий, неестественный свет, дробя в зрачках остатки темноты, принесенной с улицы, заставил зажмуриться, веками отсечь себя от лучей, пронзающих насквозь. Следом явился голос, насмешливый и мягкий, заструился по залу, заслоняя собой свет.
– Я бы сказал, что рад приветствовать на репетиции, но – ах, это лицо, эти сведенные брови и плотно сжатые губы… Они выдают вас с головой. Увы мне, вы пришли отнюдь не прикоснуться к театральному искусству.
Теперь можно было смотреть, и не чувствовать себя слепым. Смотреть и видеть – пристанище Марка Бессмертника, ставшее приютом смерти. Безмолвных, навеки застывших зрителей, рядами сложенных в проходах. И самого хозяина, улыбающегося со сцены так же безоблачно, как в те дни, когда Театр еще не был мортуарием.
Бурах и смотрел – пока не ушли цветные пятна перед глазами, пока не стало ясно – это не игра истерзанного болью воображения. Даже, наверное, не чья-то насмешка, а жестокая случайность, обусловленная необходимостью. Не было других мест. Это не нарочно кто-то разложил тела так, что казалось – горожане пришли смотреть спектакль, а потом Песчанка, которая вышла на сцену потешить публику, выросла. Становилась все больше. Раскинула руки, заполнив собой весь зал. И один за другим люди замирали, уже почти неотличимые друг от друга. С лицами-язвами, с телами – окровавленным мясом. А болезнь стояла и смеялась – зрителем на сцене, глядя на актеров в зале. Там, где стоит сейчас Марк...
Пауза замерла между ними – затянувшаяся, будто слова роли забыты, своих нет, а будка суфлера поста.
– Я пришел, как обещал, – наконец прозвучала реплика.
Не думалось.
Бессмертник, не смущенный ни тягучей паузой, ни скомканным ответом, сделал шаг со сцены – навстречу.
– Отплатить за одну небольшую услугу, должно быть? Признаться, я почти забыл об обещании – так давно это было, – маэстро оперся на щегольскую трость, отражая – вольно или невольно – позу Гаруспика, сжимающего лыжную палку.– Удивительно, пути кукол нынче ничуть не менее извилисты, чем дороги людей.
– Я сам почти забыл.
От разговора остро веяло неестественностью. И это поветрие усилилось, когда Гаруспик снова перекинул сверток и принялся разматывать его – как если бы вернулся во времени на час-другой. Вряд ли можно было представить более непохожих людей, чем эти двое – Марк и Оюн, и все же кукла глядела на них с одинаковой кривой ухмылкой.
– Она действительно ушла очень далеко.
– Как же вам удалось поймать беглянку? – шутовская серьезность оттенила голос Бессмертника новыми обертонами – глубокими, темными, гулкими. – Ах, эта тряпичная братия, никак они не желают ходить на ниточках!
Он притворно погрозил кукле пальцем, вернул ей усмешку.
Глаза-пуговицы смотрели бесстрастно. Пусто. Ломаная линия рта не дрогнула. И все же казалось, что между этими двоими идет молчаливый разговор – понятный лишь им одним. Разговор не для посторонних.

Сообщение отредактировал Woozzle - 24-10-2010, 21:18

[higf >>>]

(не игрока, а персонажа назвал с Вуззль)

Вновь напомнило о себе пламя боли – Гаруспик слишком долго стоял, не меняя позы. Он шагнул вперед, мимо режиссера, уселся на ведущие к сцене ступени. Разрывая диалог взглядов, меняя хоть немного навязанную композицию странной сцены. Давая отдохнуть блаженно занывшей ноге. Кукла покачнулась в руках, вновь уставилась на владельца Театра. Мертвые выжидательно молчали – они были терпеливыми слушателями.
– Мне вернула ее Степь, – ответил менху. – Откуда ты знал об этой кукле, Марк?
– Помилуйте, мог ли я не знать о ней! – Марк всплеснул руками, не последовав за Гаруспиком, даже не обернувшись, будто обращался не к своему визави, а по давней привычке – к залу. К залу, что немо ловил каждый жест лицедея. – Это, если угодно, вопрос профессионального чутья. Как менху знает и чувствует линии? Так и кукловод слышит тончайшие изменения в мире марионеток. Поверите ли, об этой своенравной госпоже (или правильнее будет сказать господине?) шепчутся все куколки в гримерке. Но уж теперь-то ему придется познакомиться с ниточками.
Короткий, исполненный лукавства взгляд через плечо был предназначен не Артемию –кукле, обмякшей на его коленях.
И все же Гаруспик вздрогнул. Будто и для него на миг в глубине пуговиц увиделось нечто большее, чем блик. Не то мольба, не то насмешка, не то сочувствие...
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк? Кто мог спрятать ее на груди Матери Бодхо?
– А вот об этом куколки не шепчутся, – поза вполоборота, вальяжная, плавная грация сытого хищника, улыбчивое небо в глазах. – Даже предположить не могу, кто желал бы укрыть от меня это строптивое создание. Вы позволите?
Бессмертник мягко шагнул к сцене и протянул руку, почти коснувшись тряпичного тела.
Если бы не это движение – каким кот цепляет когтями беспомощную мышь; если бы не только что мелькнувший взгляд-морок; если бы не рука, которая сама, без воли хозяина, накрыла куколку – Гаруспик отдал бы ее. А сейчас, опомнившись – не отодвинул широкую ладонь, лишь пытливо глянул в безмятежное лицо. Повторил вопросы, которые Бессмертник так легко пропустил:
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк?
– О, неужели вам стало жаль своего трофея? – широкие брови изогнулись вопросительной дугой – очень выразительно, очень эффектно, очень картинно. – Или слово менху так недорого стоит – как, впрочем, и всё в эти дни? Это было бы очень, очень досадно. Тем более, что вам она действительно ни к чему. Здесь же она будет на своем месте. В театре. В труппе. На ниточках. Я в некотором роде… – Маэстро вновь улыбнулся – и вновь слишком открыто и искренне, – коллекционер. Как всякий коллекционер, я теряю покой, когда столь редкий экземпляр неподвластен мне.
Был ли кто-то еще столь чуждый Укладу, Степи и Матери Бодхо человек, как этот безупречный щеголь – словно перенесенный сюда из Столицы, прямо со светского приема? Нет, не так: не чуждый. Далекий.
Он был далек и от Уклада, и от Собора, и от всего города и его жителей – и в то же время даже среди мертвых ухитрялся быть уместным. Он ничему и никому не был чужд.
– Кто такой удург? Ты ведь знаешь, Марк!
Глаза менху нацелились в кусочки неба на лице режиссера, как ножи. Готовясь надрезами отделить ложь от правды.
На миг почудилось, что лицедей обескуражен вопросом, что Гаруспику наконец удалось сбить его с толку, заставить почувствовать себя не в своей тарелке. Затем смех Бессмертника разбил эту иллюзию, как звонкое стекло.
– Какая ирония! – в бездонных колодцах зрачков вспыхивали и гасли насмешливые искры. – Я давно отказался от мысли, что действо, в котором мы все участвуем – чистая трагедия, и все более склонялся к смешению жанров. Теперь же я ясно вижу – это комедия абсурда. Вам, менху, спрашивать о подобном у меня?! Ну что же, жанр требует, чтобы ответ был дан – и именно мной, – немеркнущую улыбку будто сняли с лица импресарио, отложив в сундук с нафталином до лучших времен. – Удургом посвященные вашего Уклада называют того, кто несет внутри много больше, чем видно снаружи. Живое существо. Тело, заключившее в себе мир.
Вот она, разгадка! Вот он – ответ. Раскрытие тайны, запечатленной в записях отца. То, ради чего Исидор, наверное, и звал к себе сына, опоздавшего на какой-то день – а с тем же успехом мог опоздать на вечность. Забыта была кукла, беспомощно замершая на коленях. Не замечена была ирония Бессмертника. Артемий подался вперед:
– И кто же это?
– Театр, – Марк оставался все так же непривычно, невозможно серьезен. – Но это, как вы понимаете, мой ответ. Мой удург. Подсказать, как зовут вашего, не в силах даже я.
Взгляд-лезвие замер на линии. Надолго – на целую бескрайнюю минуту. А потом опустился, скользнул по ярусам-настилам, по телам – уже не вскрывая; незаточенной стороной. Бурах вновь откинулся назад и отвел руку, закрывавшую куклу.
– Благодарю. Ты недоговариваешь, но ведь и я тогда не сказал, зачем нужен был костюм Исполнителя. И знаешь что: где есть место стольким покойникам – найдется и одному живому. Я уже никуда не смогу уйти сегодня – нога слишком болит.
Голос теперь звучал совсем просто – словно они сидели за кружкой чая... или за бутылкой твирина.
– В таком случае нынешней ночью вы увидите нечто необычное. Надеюсь, – привычная насмешливость вплелась в слова лицедея, заструилась над сценой, наполняя собой тишину, – ваш рассудок достаточно крепок, чтобы выдержать подобное. Эй! – три коротких хлопка осыпались с ладоней Бессмертника. – Готовим реквизит. Сегодня у нас живой зритель!
Зал откликнулся гулким эхом – Театр-удург услышал своего режиссера.

[Woozzle >>>]

Полночь

Тихо.
Над сценой разлит клубящийся серый дым. Куклы тонут в нем, едва различимые.
Мужчина в кожаном плаще раздвигает туманную завесу вытянутой вперед ладонью, словно слепец, идущий на ощупь. Но в жесте нет беспомощности - лишь отчаянная решимость.
Вторая кукла прорастает десятками нитей – они пронзают тело и уходят в дымную темноту. Хищный нож замер в тряпичных руках за миг до движения. Не понять – рассечет одним ударом привязь или опустится, не причинив вреда.
В третьей кукле нет жизни. Она лежит, раскинув руки, на грубой деревянной скамье, потемневшей от времени, запятнанной бурыми потеками. Две Маски склоняются над ней, вглядываются в лицо, будто силясь уловить тень дыхания. Тщетно.

- Могло ли быть иначе? – хриплые слова, лишенные оттенка сочувствия, злой вороной гонят тишину по залу; та рвется вверх, под самые своды – но и там не находит спасения. – Мы всегда знали, что так называемый герой – всего лишь груда тряпья. Отрез ткани, раскроенный наспех, без лекал и эскизов, сшитый суровыми нитками через край, как придется. Да еще горсть гнилой соломы внутри. Ты что-то говорил о воле? И где бы она могла разместиться… Не желаешь провести вскрытие и продемонстрировать мне сей рудимент?
- Её не отыскать в теле! – взволнованно вскидывает гибкие, бескостные руки тот, кто укрылся под белой маской. – Разве можно увидеть дух, поймать в клетку движение? Нет, застывшее, оно умрет. Та сила, что ведет их, не позволяя опустить рук, заставляя бороться – с тобой, с миром, с собственными пороками и слабостями – та сила, что и есть воля! – эфемерна и недоступна самым чутким приборам. И все же она есть. Взгляни туда – разве были бы они так тверды и исполнены достоинства, если бы за ними не стояло нечто большее? Отрез ткани не ведает ни сомнений, ни желаний, горсть гнилой соломы не поплывет против течения!
- Но как уверенно она может плыть по течению – и для этого даже не требуется твоей хваленой воли. Быть может, она - те нити, что прекрасно видны отсюда? Но в этом кроется бес противоречия. Или бес иронии – вдумайся! У них, несомненно, есть воля, но эта воля – чужая. Но уж тогда – лучше бы ее не было вовсе.
- Не все так просто! Если бы только нити вели их – они были бы покорны и предсказуемы. Но разве не приходилось тебе испытывать удивление, наблюдая за ходом событий?
- Довольно об этом. Тому, что нельзя отыскать и зафиксировать, тому, во что приходится верить слепо, и так уделено непростительно много внимания. Сделай отметку – существование не доказано.
- Существование не опровергнуто!
- Ничья.

Вспыхивает за стеной гулкий трубный глас, вобравший в себя мычание босов и рев ветра в дымоходе. Далеким перестуком колес вклинивается барабан.
Отблеском падает вскинутый нож, но не рассекает нити, опутавшие куклу-гаруспика, а лишь раздвигая их, заставляя принять иной порядок.
Делает уверенный, резкий шаг кукла в кожаном плаще – дым трусливо бежит от его вытянутой руки.
Лишь тряпичная девочка все так же безжизненна, да демоны-демиурги неподвижно следят за сценой сквозь прорези в масках. Переглядываются. Кивают - без слов.
Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал.

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее
(с Woozzle)

Когда остановились часы, когда куклы стали выбирать себе судьбу – мы оказались лишними. Чужими для города, который строили из песка и обломков гранита, убегая к нему, как в сказку – от скуки, от родительских поучений, от страха, который однажды взглянул мертвым лицом дедушки. Город вышел больным, а мы не знали, как его вылечить. Мы велели куклам решать самим – ведь это же их город тоже?
Там – колокол отбивает семь ударов. Звонко, неумолимо. Открываются с тихим скрипом огромные двери – и захлопываются. Раз – за усталым мужчиной в плаще из змеиной кожи. Два – за еще одним, пошире в плечах, в простой куртке. Три – за девочкой в вязаной шапочке.
И никого больше не видно. Тихо, будто все умерли, кроме клювоголового Исполнителя, что стоит на крыльце. Но они не умерли. Они ждут – даже те, кто не знает.
Здесь – мы тоже ждем. Как они. Смотрим вниз, сквозь их небо, на высокую башню из песка. Игра почти окончена и больше ничего нельзя сделать. Нет, конечно, мы можем объявить, что все-все останутся живы – даже те, кто умер. Получат новые ноги, руки, глаза. Можем прислать новое лекарство из Столицы или сделать кровью аврокса воду в Горхоне. Мы все можем. Но это будет хуже падения Башни, хуже, чем сломать все домики, хуже, чем...
Если нарушить правила игры – останутся только куличики, стеклянная банка и куклы, которые даже не шевельнутся сами, не скажут того, чего не скажем мы. И неба над городом – не будет.
Бессильны всемогущие Власти.
Стрелки почти не двигаются. Время спит, пока никто не тревожит.
О чем они шепчутся там, на своем совете? О чем спорят, пока мы – не слышим? Им сейчас легче, ведь каждый уверен, что только его решение верное, нужно лишь убедить в этом остальных. Мы – знаем. Верных решений нет.
И хочется ударить по высокой башне кулаком, заставить ее осыпаться горкой песка – все равно придется сломать, так зачем это ожидание, от которого щиплет в носу и скребет в горле?
Сухие листья клена лежат в песочнице красными кляксами. Наш больной город привык к осени, он не знает других цветов и другой погоды. Но, уставшему, ему сейчас снится память. О лете, когда все еще было хорошо, и только Исидор Бурах – мы не нашли для него целой куклы – тревожился и писал письма в Столицу. О весне, когда Степь была зеленой, а не бурой, и Многогранник терялся в синем-синем небе. О зиме, не той, что будет, а прошлой – когда степняки прятались по своим юртам, а дети лепили снеговиков.
Город не знает, что этого не было.
Мы рассказали им, всем троим. Надеялись, что это поможет, что они снова станут нас слушаться.
Но двери Собора закрыты плотно – от осени, от чумы. От нас.
Зря мы поверили, что все всерьез. Зря открылись им. Кто теперь поручится, чего они хотят больше: сохранить свой – и наш! – город или досадить Всемогущим Властям?
Так странно – видеть настоящее в стеклянных глазах куклы. Недоумение. Обида. Злость. Им не понравилось быть игрушечными. Сначала они не могли в это поверить, теперь – не могут забыть. Даже Самозванка не может, хотя мы ей и сказали, что с ней было интереснее всего. Так смотрела, что мурашки по коже бежали. Будто знает то, чего мы не знаем - но ведь так не бывает! Да чего она такого может знать?..
А правда – чего?!
Зябко, хотя у нас дождя нет. А там – дождь. Это не мы придумали его. Не мы придумали чуму. Но дождь все идет и идет, уже промочил все дома насквозь, а Песчанка разъедает стены. Не мы придумали их – но мы их впустили. Теперь они – всемогущие, а Власти сидят у разбитой песочницы и ждут. Ждут, что ничего хорошего уже не будет. Ждут, когда стрелки часов двинутся снова, и те, кто закрылся в Соборе, выйдут с решением.
Когда куклы скажут нам, что делать.
Мы поменялись ролями? Нити натягиваются с другой стороны?
Наш город... Танцуя в замкнутом круге решений, они принесут жертву, которая станет потерей – и он больше никогда не будет таким, какой мы полюбили, не заметив. Никогда.
Что бы они ни решили – игра закончится. Самая лучшая игра. Она уходит от нас, и мы отчаянно тянем ее обратно изо всех сил, но мы слишком слабые. Город одновременно и остается здесь, и отдаляется. Нам не удержать его надолго после полуночи, которая пробьет совсем скоро. Нам больше никогда-никогда не придумать такое, даже когда мы проживем целую вечность и станем взрослыми.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День девятый. Неотправленные письма.
Письмо второе.

"Ла-ра.
У тебя красивое имя. В нем удивительно сочетаются мягкое и твердое, ласковое и жесткое, гибкое и несгибаемое. Ты похожа на свое имя. Ты кажешься очень доб нежной, почти до робости, и в то же время в тебе столько силы, что я не уставал удивляться, видя, как ты отдаешь все силы, все время своему Приюту и тех, кого он принял в своих стенах.
Я так давно не видел тебя, что успел заскучать, но вот незадача! Вряд ли мы увидимся скоро.
И, честно, не пожелал бы я тебе такого свидания, такой встречи. Потому что я болен (о да! Это та самая болезнь, о которой ты думаешь, хотя и не хочешь, даже боишься подумать), и как бы я с ней ни боролся, она заразна ровно настолько, чтобы я не боялся общаться лишь с теми, кто сам уже болен. Я уже явился причиной болезни одной моей одного человека и не хоетл бы повторения этого случая.
Если ты вспоминаешь меня – а я надеюсь, что ты вспоминаешь хотя бы иногда, изредка, - и, волею случая, тебе доводилось беспокоиться о моей судьбе, знай: со мной все в порядке. Во всем прочем, я имею в виду, что не касается Песчанки. Впрочем, и она не доставляет многих неудобств. Я не считаю даже постоянного страха смерти – он притупился, хоть и вылезает порой наружу, недобро щерясь.
Сам недоумеваю, как мне удалось так измениться за несколько дней. Сколько там… два, всего два полных дня прошло с момента, как я узнал о том, что болен (а болен я к тому моменту был… должно быть, не менее трех дней), а я считаю себя – небезосновательно! верь! – совершенно иным человеком.
По крайней мере, в некоторых отношениях. В других – хотелось бы быть и посовершенней.
(Видишь, я пытаюсь шутить! Видно, все не так плохо)
Стал думать о том, что мне не хватает разговоров с людьми. Не с людьми в целом… тут-то я как раз наверстал упущенное, не далее как вчера. По поручению Инквизитора (знаешь ведь о том, что она прибыла в Город? и это, к всеобщему удивлению, действительно она, кого бы там на этот пост ни прочили) проводил некоторые изыскания в Застройках, разговаривал с заболевшими. Представляешь, они держатся. Выходят на улицу, пока на ногах, мало-помалу даже раздумали считать, что жизнь твердо окончена (не буду скромничать, упомяну – не без моей поддержки, хоть она и была ничтожна). Надеюсь, в твоем Приюте не бытуют упаднические настроения?
Впрочем, это все пустое. О разговорах же… мне не хватает вас, всех тех, кого я успел узнать в этом городе, с кем успел подружиться (или хотя бы подумать, что успел). Посиделок в трактире с Андрюхой Стаматиным, этим вечно пьяным – а когда не пьяным, то похмельным, - безумцем-архитектором, словесных дуэлей с умницей Юлей Люричевой, не хватает мистических философствований Георгия Каина, насмешек Марка, будь он неладен, Бессмертника, и…
Да, еще и тебя. Поэтому я и пишу. Представляю, как ты ответила бы мне на те или иные пассажи, как улыбалась бы своей милой улыбкой, кивала, прижимала к сердцу длинные свои ладони, расчувствовавшись…
Мы обязательно встретимся, если я поправлюсь.
Надеюсь, что не раньше.
Безмерно скучающий по тебе,
Даниил Данковский."

[higf >>>]

Гаруспик. День девятый. Шаг в не-явь

Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал, в котором единственная пара глаз сверкает живым блеском. Злым – на шутника режиссера. Недоуменным. Жалкий фарс, достойный лишь ярмарки? Глубина, доступная только искушенным в софизмах философам? Попытка предвидения – или нечто большее?
Молчат подмостки, прижимает палец к губам мгла, бесшумно жмутся в занавесях невидимые статисты-тени. Истратил слова щедрыми устами актеров режиссер, уснул его удург. Не получить ответов.
Молчит менху, устраивается спать у погасшей рампы – подальше от мертвых. Непроглядный мрак и безмолвие стирают границу сна и яви.
...в почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...
Прожектор замирает на них, безжалостным светом подчеркивая шероховатости кое-как проведенных линий. Внезапно режиссер отпускает свою пленницу, ставит на сцену и та, покачиваясь, остается на ногах. Искусственность рисовки еще более подчеркивает яркость эмоции. Ненависть, не оставляющая места для полутонов – во взгляде, устремленном вверх. Кукольный менху ненавидит владельца Театра, как зверь ненавидит дрессировщика, что хочет добиться не любви, а повиновения. Сейчас в его руках нет ножа. Зачем нужен клинок, если взгляд – как раскаленное лезвие?
Но тот, чей удург – Театр, давно не боится такого оружия. У него внутри ледяная броня, которая видна в бойницах глаз. И взгляд тряпичного артиста переходит на Артемия, в нем мешаются ирония в искривленной черте губ, затаенная просьба в отсвете пуговиц и упрек, которому негде поместиться, но который отчетливо ощутим.
Только на миг – потом двойник, который вел его партию в странном представлении, обмякает, оседая на сцену.
– Не думай, – говорит Марк хорошо поставленным голосом. – Это не жертва. Слишком мало и слишком легко, – голос становится громче, в него диссонансом входят хриплые нотки. – Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего, – режиссер прибавляет в росте и уже рычит последние слова. На сцене – Старшина Оюн. – А ты не знаешь, кто твоя жертва. Ты даже не знаешь, кто удург.
– А ты превышаешь свое право, принося ту жертву, которую выбрал! – тишина давно разлетелось в осколки, и один из них будто вонзился в сердце. Бурах больно, и он кричит. – Ты не имеешь такого права!
– Менху имеет право принести любую жертву, исполняя свой долг, – хриплый голос наполняется угрозой. – Любую.
– Только вот достаточно ли хорошо ты знаешь линии, чтобы судить? – Артемий делает шаг, скрипя зубами от боли в ноге и в сердце, но Оюна уже нет в перекрестье лучей. Там стоит Тая Тычик, держа в руках игрушечного бычка.
– Ты должен кого-нибудь убить, – по-детски серьезно говорит она, склонив голову к плечу. – Так все менху делают. Но не как быка – просто так... Что-то важное. Папа говорил, для этого нужно любить. И поэтому Оюн не смог...
– Чего? Чего не смог Оюн? – еще шаг. Тая начинает растворяться в воздухе. Сделав еще одно движение, служитель пытается поймать ее, но Матери-Настоятельницы уже нет, рука хватает лишь игрушку. Вместо морды бычка глазами-пуговицами смотрит, не мигая, безжизненная пародия на него самого.
– Верхний свет! – командует откуда-то Марк, и прожектора гаснут. Вместо этого включаются лампы наверху и озаряют сцену. Вокруг нет ни зрительного зала, ни стен – лишь тоннели, в которых были они с ойноном. Со стенам, похожими на стены сосудов.
– Я поклялся хранить удурга, – сказал знакомый до боли голос. – Я раскрою аврокса и напою город его кровью.
– Отец! Кто твой удург?
Тишина. Лишь бьется что-то неподалеку – мерно и ритмично, как пульс, и стены вздрагивают в такт этим ударам. В молчании пирамидой громоздится напряжение, и из отверстий выходят фигуры в плащах и клювастых масках. Надвигаются молча. Бурах выхватывает нож, и некому сейчас сказать ему, что он сейчас очень похож на куклу – какой она была недавно. Сейчас его подобие жмется к ногам. Узор стен внезапно бросается в глаза – сеть тоненьких сосудов. Линии, линии, линии. Они сходят со своего места и сплетаются в воздухе перед глазами – множество линий, не проследить и сотой доли. Гаруспик начинает путаться в них, голова кружится.
Внезапно из ряда Масок выходит одна фигура, и сбрасывает свой головной убор.
Эти черты знает любой житель города, родившийся за последние два века.
– Слишком много мертвых, – говорит Симон Каин. – Ты не сможешь увидеть всех, кого убил или мог спасти. Слишком много.
Его рука раздвигает узор линий, и внезапно менху видит ту, которой надо следовать, и удивляется, что не понял это раньше, ведь так просто...

Откуда-то слабо пробивался дневной свет, отшатывался от мертвецов, пробегал по границе сцены наверху. Гаруспик проснулся.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. "Доброе утро" или мыло и веревка
(с Хигфом, который все-таки не повесился, что бы там ни обещало название.)

Дремлющий Театр нехотя впускал тусклый свет сквозь плотно смеженные веки оконных ставней: как всякий полуночник он почитал утро пыткой. Ежедневной изощренной пыткой, не имеющей никакого смысла, и оттого еще более мучительной.
Узкая светлая полоса петлей легла на шею пробудившегося Гаруспика, потянула мягко, но властно: смотри!
Кукла. Образ из странного, сбивчивого сна; предмет несостоявшегося ночного спора, нелепая копия самого Артемия – она лежала возле него. Будто спала, обхватив тряпичными руками простреленную ногу – легко, не причиняя боли, даже не тревожа. Обвивая куклу, стелились нити, пронзающие руки, ноги, голову... Нити, которых не было вчера.
Картины видений обычно летят прочь, ускользают и растворяются по эту сторону яви. Но сейчас они замелькали перед сознанием Артемия, то и дело приближаясь, замирая. Стоп-кадр: ненависть на нарисованном лице – крупным планом. Стоп-кадр: бычок незаметно превратился в...
Гаруспик мотнул головой, отгоняя кошмар – кошмар ли?! – и осторожно посадил куклу рядом.
Зато взгляд, брошенный вокруг, был быстрым и раздраженным: где же этот шутник-хозяин, стерший для себя границу сцены и жизни?
– Не погрешу ли я против истины, сказав «Доброе утро»? – сцена была пуста, словно Марк Бессмертник ушел, оставив Театру лишь свой голос, мягкий, вкрадчивый, играющий всеми оттенками улыбки. Голос падал сверху – кружился осенними листьями, не познавшими непогоды.
– Есть дела поважнее, чем обдумывать уместность этих слов, так что доброе утро! – откликнулся Бурах, пытаясь отыскать источник вездесущего голоса. Перевел взгляд выше – неужели режиссер поднялся туда, в ряды зрителей – проверить билеты? Неудобная, неуместная, скользкая мысль. – Ты потерял свою куклу.
Бессмертник и правда стоял наверху, изящно облокотившись о бортик второго яруса. Смотрел на Артемия сверху вниз – вот только зрители никогда не смотрят так. Так – оценивающе, фиксируя каждый жест, отмечая тончайшие ноты фальши. Видя не только движения тела, но и порывы души. Наваждение взгляда-прожектора, взгляда-рентгена схлынуло талой водой. Марк улыбался. Впрочем, как и всегда.
– Вам придется забрать этого пройдоху с собой, – отстукивая тростью звонкое стаккато – и не снимая улыбки с лица – он спустился по лестнице. – Мы заключили с ним небольшое соглашение. Надеюсь, он обременит вас не слишком – ведь помнится мне, вы сомневались, стоит ли оставлять безвинную куколку в этом вертепе.
– Что-то часто ты меняешь мнения, – усмехнулся Гаруспик. – А как же коллекция?
– Это формальность, – смеющийся взгляд едва коснулся куклы, но та – показалось?! – вздрогнула, словно властные пальцы дернули за проросшие в тело ниточки. – Я говорил не о владении, но о власти; теперь, когда он связан нитями – нитями слова в том числе – не играет роли, где он будет играть свою роль. Не правда ли, прелестный каламбур?
Вопрос, казалось, был обращен не к Артемию, а к его тряпичной копии, но та – молчала.
Зато вспыхнул взгляд менху. Вспыхнул – и угас, словно бы огонь в нем тоже был окутан паутиной нитей. Он не мог себе объяснить, ни того, почему изнутри всплыло слово «паук», ни причины, по которой оно осталось на дне моргнувших глаз, стертое движением век.
– Хорошо, я возьму ее, – скучно упали слова. – А что за пьеса была здесь ночью? Зачем этот фарс, Марк, и когда ты успел его подготовить?
– А я все ждал, когда же вы спросите, – пробравшийся в нутро Театра утренний свет запутался в пшеничных кудрях режиссера, забился, дрожа, и, и не сумев вырваться, замер. Притворился золотой прядью. – Надеюсь, вам понравился спектакль? Впрочем, о чем я! Понравился – совершенно неподходящее слово. Впечатлил – так будет точнее. Право, жаль, что я не мог видеть вашего лица во время пьесы. Вот где, должно быть, разыгралось настоящее представление!
Глаза Гаруспика снова закрылись, а затем широко распахнулись. Скулы очертились острее.
– Ты устроил все это, чтобы впечатлить меня? Или есть и другой смысл?!
– Весь этот мир вертится вокруг вас, – ирония брезжила в голосе едва заметным огоньком – вспыхивала, таяла в темной глубине и вновь разгоралась. – А здесь всего лишь сцена – так стоит ли удивляться? Ах, не обращайте внимания, эта шутка вышла неловкой. Другой смысл – это, знаете ли, такая категория... Его можно найти всегда и во всем, стоит лишь проявить рвение.
Рассматривать Марка сквозь ресницы было странно. Облик помутнел, а ресницы исчертили лицо и фигуру – линиями.
– Нет, – сказал Бурах сухо. – Это не просто шутка. Сдается, ты знаешь что-то эдакое, но прямо не скажешь. Удург не велит?
– О, этот прекраснейший из тиранов! – воскликнул Марк, вскидывая руки, будто призывая в свидетели немых зрителей. – Каждое слово – на его весах. Иные расплачиваются жизнью за фальшивую ноту в звучании роли... – благоговение и скорбь в словах лицедея были почти подлинными. Почти – но уголки губ все так же, подрагивая, приподнимались в усмешке.

[higf >>>]

Еще с минуту Гаруспик смотрел одновременно и на режиссера, и сквозь него, будто сличал видимое обычным зрением с ощущением линий, потом махнул рукой.
– Я, пожалуй, попрошу еще об одной услуге. Здесь найдутся бумага, перо, чернильница и мыло?
– Мыло? – вскинул бровь Бессмертник. – Я не был бы так удивлен, попроси вы еще и веревку. Безусловно, у меня найдется все, что вам нужно, но утолите моё любопытство – зачем?!
Бурах неожиданно для самого себя фыркнул. Может, и засмеялся бы, не опасайся, что в веселье отдастся фальшивой нотой истерика.
– Веревка у меня найдется своя... Знаешь, Марк, ты чересчур привык к представлениям. Не все в жизни символично. Мне надо написать письмо, а еще хочется умыть лицо и побриться. Я не делал последнего целую вечность.
– Несомненно, вы правы, – тонко усмехнулся лощеный, безупречно выбритый Марк. – Увлеченный своею музой, я абсолютно упускаю из виду бытовые мелочи. Прошу вас, сюда. Не буду вам мешать.
Настенное зеркало отразило хмурого, заросшего щетиной Артемия; тени под его глазами будто были начерчены углем, зачерпнутым в одной из баночек здесь же, в маленькой гримерной за сценой.
Хорошо, что здесь была вода. Ей Бурах запил хлеб, припасенный со вчера и с трудом разгрызенный даже его крепкими, привычными к студенческой пище зубами. Она же вместе с мылом и ножом послужила делу удаления с лица недельной поросли. Правду сказать, показать молодого служителя в приличном обществе и теперь было нельзя. Тем более – сравнить с Бессмертником, но некоторый прогресс имелся. Можно сказать, налицо.
Хмыкнув, Артемий заскрипел по бумаге пером – и поразился, как рука быстро отвыкла от письма. Первые буквы вышли кривыми, как ярмарочные уродцы, и менху невольно вспомнил нашумевшее дело Каравана Бубнового Туза. Но потом слова выровняли свои ряды. Будто санитарная армия, которую скоро должны прислать, по словам Аглаи.

«Стах!
Вчерашний день кое-что принес, но по пути исследования лекарства от Песчанки я почти не продвинулся. Сегодня хотел бы провести эксперименты, и для этого мне понадобится твоя помощь. Мы можем встретиться возле дома в Седле напротив продуктового магазина. Возьми микроскоп.
Да, есть еще одно дело – мне может понадобиться сообразительный и не болтливый человек – присматривать за тем, как готовятся настои. Найдешь?
Возможно, письмо не сразу найдет тебя. Буду ждать некоторое время. Если не дождусь – оставлю в дверной щели записку.
Артемий».

Осталось собрать поклажу. Он был в городе, как в походе. Проверив, все ли на месте, менху задержался по дороге у сцены, обернулся к Бессмертнику, который будто собирался начать новое представление.
– Марк, как можно побыстрее отправить письмо?
– С нарочным, разумеется, – очевидный, единственно верный ответ из уст режиссера прозвучал пародией на самое себя. – Стоит лишь найти безумца, согласного рисковать собственным благополучием по чужой надобности. Вижу, у вас нет таких знакомых? Прискорбно, прискорбно... – взгляд Бессмертника прозрачной водой скользил по лицу менху, обтекая его, будто камень. – Но раз уж нынче я ваш добрый гений... Ликуйте!
Марк звонко щелкнул пальцами, как фокусник, щегольским жестом предваряющий появление кролика из шляпы. Эхо покатало по залу звук щелчка, перемешивая его с тишиной – несколько секунд, до полного растворения.
Негромкий шорох за спиной заставил Гаруспика обернуться. И встретиться взглядом с темнотой, выжидательно взирающей сквозь прорези в белой маске.
Бурах сдержал рвущуюся с губ колкость. Даже не так – не позволил ей сформироваться, выбрать между темами доброго гения и актера-письмоносца. Лишь вгляделся в маску – глазницы были сделаны так, что виден зрачок да немного белка. Ни ресниц, ни век – будто их и нет там. Одни глаза там, внутри.
– Благодарю, – но руку с письмом не протянул. – Что я буду должен?
– Сущую безделицу, – сверкнул зубами златокудрый пересмешник. – Душу.
Время отмерило паузу длиной в полтора вздоха.
– Ах, под этим взглядом я чувствую себя, как на расстреле, – споря с произнесенными словами, голос лицедея струился безмятежностью. – Конечно же, это была шутка. Эта услуга не будет вам стоить ровным счетом ничего. Пристало ли доброму гению взимать плату за свои дары?
Вновь вспомнился сон. Ледяная броня под кожей режиссера, проглядывающая только в холодных зеркалах глаз и защищающая от любого чувства. Не пробиться. Не добраться до его собственной души – а на месте ли?
На обороте сложенного конвертом листа Артемий нарисовал схему. Про Станцию говорить не стал – остерегся.
– Пойдешь на Склады, – негромко сказал он, шагнув к актеру. Найдешь вот эту дверь, – палец ткнул в жирную точку, – постучишь. Отдашь человеку, который там будет, или оставишь в дверной щели. Не разворачивай. Я узнаю.
Тонкие паучьи пальцы взяли конверт за уголок. Трагик склонил голову – почтительно до ёрничества – и, не сказав ни слова, вышел, будто ведомый чьей-то уверенной рукой. Рукой режиссера судеб.

(с Клювом, и пусть он не надеется, что повешусь!)

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Нож и микроскоп
(сперва один, потом вдвоем с кошкой...)

Небо встретило покинувшего Театр Артемия влажными поцелуями мороси – холодной и безжизненной. Мертвые листья падали, будто осыпались с погребального венка. Болезнь к утру покинула Сердечник, но словно очистила квартал от людей. Пустынная улица – лишь кое-где лежат еще не унесенные трупы. Затихли крики и стоны в домах. Песочная Язва, делая круг за кругом, смеялась над всеми усилиями. Не напоить твириновым настоем весь город, не отшибет он нюх у болезни, разве что продлит муки.
Сквозь прутья ограды виднеется вывеска аптеки, обесцвеченная серой пеленой. Шаг, еще шаг. Стучит палка, стучат ботинки в тишине.
Да остались ли здесь еще живые?
Остались – подтвердила тень движения за каменным столбом.
Негромкое шлепанье капель заглушило еще более тихий свист рассекаемого воздуха, и только звериное чутье, жившее где-то глубоко внутри потомка степняков, заставило дернуться в сторону. Брусчатка приняла упавший металл со звоном.
Нож – мелькнуло на грани сознания, пробудившегося от навеянного мертвым утром оцепенения.
Люди были еще живы, а значит, продолжали убивать друг друга.
Темное пятно мелькнуло за забором и превратилось в человека с искаженным злостью и досадой лицом. Из кулака росла полоска стали – брошенное оружие было не единственным. Гаруспик отступил на шаг и ткнул в сторону противника острым концом лыжной палки. Как в крысу.
Но эта тварь была покрупнее, ее не остановил укол, хотя на левом рукаве куртки и появилось красное пятнышко. Парень – а нападавший показался на вид довольно молодым и даже щуплым, отпрыгнул, а затем пружинистым шагом пошел вокруг. Патрульные сторожат где-то чуму. Может быть, рядом, может, далеко. Впрочем, менху, зовущий на помощь, чтобы наказать нарушителя обычаев, посягнувшего на священное право знающих линии раскрывать тела – не смешно ли?
Театр жадно смотрел на эту трагикомедию, разыгрывающуюся на открытой сцене двора.
Левой рукой Гаруспик нашарил заткнутый за пояс нож – палку слишком легко перехватить. Но пока она заставляла рыцаря чужих кошельков и жизней кружить на расстоянии и ждать, когда припадающий на правую ногу противник сделает неловкое движение. Бурах попробовал наступать и прижать грабителя к ограде – но пространства для маневра было слишком много. Сцена затягивалась и где-то невидимый и неведомый режиссер, должно быть, наморщил лоб, глядя на своего начавшего скучать зрителя – и выпустил на сцену нового актера.
Гаруспик скосил глаза на звук шагов – и холодок пробежал по спине, словно дождь уже проник под куртку. Мясницкий тесак в руке еще одного мужчины – покрупнее и постарше – не оставлял сомнений, что у бандита оказался сообщник. Ухмылка пробежала по губам парня, когда Бурах отступил на пару шагов, стараясь держать в поле зрения обоих. А они отработанным, похоже, манером начали обходить его с двух сторон. До спасительной – спасительной ли? – стены здания не добраться хромому. Внезапным резким движением Артемий выбросил вперед левую кисть. Нож полетел в только что появившегося врага, но просвистел мимо – хирургов учат резать, а не метать. Лыжная палка осталась единственным оружием.
Призрак рыжего подручного Грифа мстительно засмеялся за сценой.
И в этот же момент запущенные в сумку в поисках хоть чего-нибудь полезного пальцы сжались на железе. На ребристом железе рукояти выпавшего из памяти, но таскаемого с собой трофейного револьвера, доставшегося в ту ночь вместе с раной. Когда из руки беспомощного пятившейся добычи, выдернутой из нутра сумки, плюнуло огнем и свинцом – ухмылка не успела сойти с губ парня. Удар в грудь не стер ее – только перекосил, пока враз ставшее непослушным тело оседало на камни. Зато его товарищ оказался понятливее – Бурах услышал топот и, обернувшись, увидел, как силуэт скрывается за углом. Левая рука вытянулась вслед, словно змея со стальной головой, бросившаяся вслед добыче, но выстрел так и не прозвучал. Поздно.
Менху аккуратно подобрал свой нож, взятый из отцовского дома, и только после этого склонился над раненым. Тот доживал последние минуты – пуля пробила легкое и, возможно, зацепила сердце. Губы покрывала кровавая пена. Еще несколько вздохов – каждый все тише – и они застыли, искривленные навсегда.
Единственный актер, оставшийся на сцене, задержался ненадолго. Зритель-Театр аплодировал ударами капель по крыше.
Крючья его ограды сопровождали Гаруспика, складываясь в уродливые, плачущие под дождем маски. Хмурый замок Бессмертника надменно глядел узкими глазами окон поверх этого подобия крепостных стен. С другой стороны бесформенными багровыми зрачками смотрела Песчанка – и этот взгляд был не менее пронзителен и неприятен. Но уже привычен, так что менху почти не дрогнул, когда пришла пора спускаться по коротенькой лестнице в Седло. Почти.
Дверь магазина издевательски выходила в сторону владения Марка, заставив призадуматься, что же имел в виду Даниил под словом «напротив».
Начал Артемий с ближайшего – по ту сторону дороги, свернув направо и постучав в дверь. Чувствуя спиной насмешливый взгляд здания за оградой, он подумал, что указания могли быть и поточней. Ладно, тут, если что, подходящих домов два-три, а дверей пять-шесть. Выставит себя идиотом – не в первый раз. Хорошо, что не перед Укладом.
Минут через пять – ждать здесь было неуютно, и Гаруспик уже хотел идти дальше – дверь открылась... только это была дверь другого, соседнего подъезда.
– А я-то думаю, – приподняв маску, произнес вышедший на крыльцо Данковский, – кому тут стучать понадобилось. Хорошо, что я уже не спал – а то долго тебе бы стоять тут пришлось... Доброго утра, Артемий.
– По крайней мере, ты не спрашиваешь, стоит ли его желать, – усмехнулся Бурах. – Как некоторые. И тебе доброго. Но в следующий раз указывай адрес поточнее...
Данковский нахмурился, вспоминая, что вообще написал в той записке, которую давеча оставлял Гаруспику. Вспоминалось с трудом – кроме того лишь факта, что про собственное место пребывания он написал как-то очень уж коротко.
– Извини уж, – он виновато пожал плечами, – я спешил. Пройдешь внутрь или ты ненадолго?
– Надолго-надолго, – заверил Артемий. – Более того, я рассчитываю, что потом ты пойдешь со мной... но начать можем прямо здесь.
И он, хромая приблизился – и остановился, потому что трудно было пройти дальше, не задев Данковского.
Бакалавр не сдержал сочувственного кивка – больно уж хорошо помнил, как досталась Бураху эта пуля, – и пропустил его вперед, посторонившись.
– Если ко мне надо, то вверх по лестнице, но я могу просто вещи сюда перенести, какие нужны – а ты пока в кухне устройся, – посоветовал он, закрывая тем временем входную дверь.
– Захвати микроскоп!
В этот дом черная плесень не проникла, но воздух казался таким же кладбищенским, а точнее – предкладбищенским, как и снаружи. Прежде, чем сесть, Артемий снял со спины сверток и положил его на стол. Рядом легла сумка, но, подумав, Гаруспик не стал пока ее открывать, только протер в ожидании нож. Дождавшись возвращения Даниила, гость сказал серьезно:
– Прежде, чем начать, надо опять проверить нас обоих. Я возьму немного крови, а ты посмотришь.

[Хелькэ >>>]

(а потом втроем с Вуззль)

– Идет, – согласился Бакалавр. Закатал рукав: – Из вены ведь? – и сжал кулак, напрягая руку. Голубоватые жилы проступили почти сразу.
Микроскоп зловеще блеснул окуляром, поймав невесть откуда взявшийся блик.
Лезвие удивительно легко коснулась кожи, притворяясь скальпелем. И отдернулось. Капелька заалела на руке – крошечное подобие цветов Песчанки. Прорастающих с кожи – на предметное стекло.
Колесо настройки размазало блик до слепого пятна и растворило среди кровяных телец. Бактерия была здесь. Свернувшаяся эмбрионом, вялая – и все же… Отдельные ветки-щупальца уже тянули к себе эритроциты. Болезнь набиралась сил после непродолжительного сна.
– Ага, – щурясь, проговорил Даниил. – Разумеется, дорогая гостья-Чума и не подумала уходить. Впрочем, могло быть и хуже. Теперь – твою кровь, Бурах.
Красное пятнышко на кончике ножа – крохотное, еле заметное, глядело выжидательно. И Гаруспик смотрел на него. Ты уже безопасна? – немо спрашивал взгляд. Нет. А если бы она и солгала – его не один год учили не верить.
– Какая стадия? – поинтересовался Бурах. – Слушай, у тебя тут твирина нет?
– Пока что ранняя, но развитие идет. Вчера была как сонная, сегодня вот – просыпается. А твирин... кто бы знал, а! Я пройдусь по этажам, посмотрю.
В одном из платяных шкафов наверху, спрятанная под грудой тряпья (видно, кто-то не хотел, чтобы его пристрастие к пагубной жидкости обнаружилось), действительно отыскалась бутыль – наполовину пустая.
– Знаешь, – сказал Данковский, ставя ее на стол перед Артемием, – я бы на твоем месте все равно не рисковал, чтобы – тем же лезвием. Твоей болезни еще не хватало.
Артемий смочил тряпочку и тщательно протер ею нож. Даже после того, как пятно исчезло без следа, он сделал еще несколько движений, объясняя себе, что обеспечивает чистоту опыта. И сознался – ему, в отличие от Бакалавра, было чего бояться.
– У тебя есть другое, более дезинфицированное?
– Более?.. Нет, – печально подтвердил Даниил.
И все же когда сталь нашла линию – он повернул нож и слегка прошелся лезвием. Место пересечение оставило тонкую, как волос, красную полоску. Капля упала на чистое стеклышко.
Микроскоп выцеливал пробу долго, тщательно подбирая границу резкости. Тихо пересыпались секунды – пылинками на подоконнике, неслышным дыханием, скупым шорохом движений.
Кровь была чиста. Песчанка, то и дело пересекающая путь молодого менху, пока не пересеклась с его линиями. Данковский облегченно вздохнул:
– Здоров. Совершенно.
Чтобы скрыть облегчение на лице, Артемий отвернулся – ему казалось, что при Данииле как-то нехорошо этому чересчур радоваться. Пока нехорошо. И, отвернувшись, увидел в окно знакомую высокую фигуру – темный плащ скрывал ее очертания, клюв поворачивался то к одному, то к другому дома – словно выискивая добычу.
– Смотри! – показал Бурах.
– Опять эти... – поморщился Бакалавр, разглядывая клювастую тень. – Однако, с чего бы Исполнителю здесь крутиться? Не иначе как с дурными вестями.
– Да нет, подожди, – присмотрелся Артемий повнимательнее. – Точно. Посмотри на рост, во всем городе вместе с Бойнями таких только двое. Это Стах! Я его тоже позвал. Надо встретить.
Даниил удивленно поднял брови.
– Однако... – повторил он. – Ладно, я сейчас.
"А маски-то", подумал врач печально, "нынче, видимо, в моде". Он прошел в коридор, отворил дверь и помахал с порога рукой, привлекая внимание Рубина (и надеясь, что это действительно он).
– Хорош у тебя клюв, – заметил он, усмехнувшись, – моему не чета.
Человек в костюме Исполнителя недоуменно обернулся на голос, сбился с шага, разглядывая Бакалавра: расслабленная поза в проеме двери, отогнутая ветром пола кожаного плаща, тканевая маска на лице.
– Я думал, что ищу Бураха, – голос, искаженный гулкой медью, звучал непривычно, но интонации были знакомы. – А нашел тебя. Здравствуй. Как... ты?
Какое именно как имеется в виду не прозвучало – повисло неловкой паузой.
– Да живой, видишь же, – под маской показалась улыбка. Искренняя. – Нормально. Насколько это возможно. А ты нас обоих нашел, – Даниил качнул головой, – Бурах ведь здесь уже. Проходи, – отступил чуть в сторону, впуская очередного гостя, и затворил дверь за ним тоже.
На миг замешкавшись, Стах все-таки снял птичью маску, предпочтя сомнительной защите глоток свежего воздуха.
Тяжелые шаги отпечатались звуками на дощатом полу. Прямо, потом налево – будто звериный нюх вел Станислава Рубина туда, где ожидал микроскоп, нож, продезинфицированный дымным твирином, и Гаруспик, сидящий на колченогом табурете.
Когда в кухне собрались все трое, Данковский, прислонясь к дверному косяку, предположил:
– Надо думать, ты, Артемий, собрал тут нас всех с какой-то конкретной целью?
Гаруспик кивнул, собираясь с мыслями – хотя, казалось бы, все уже было передумано, и не раз.
– Да. Я хочу провести опыт. Даже не так – несколько опытов. У меня есть четыре образца мертвой каше. Не простой – вроде той, что я дал тебе, ойнон, – кивнул он Данковскому. – Они, наверное, будут по-разному эффективны, но я надеюсь... быть может, на чудо. Мне нужно испытать ее на четырех больных. Думаю, одним из них должен стать ты, Даниил. Кстати, Стах, ты уверен, что сейчас здоров?
– Проверь, – Стах протянул руку не мешкая. Закатанный рукав обнажил переплетение выпирающих синих вен.
Нож коснулся его руки привычно, уже без боязни.
Рубин сам шагнул к столу – резким порывом человека, привыкшего отвечать за свою судьбу. Лишь короткий взгляд, обращенный к владельцу микроскопа – можно?..
– Чисто, – спустя полминуты кивнул он, отрываясь от окуляра. – Я же говорил, что она боится этой морды...
– Да кто хочешь испугается, – фыркнул Данковский, вспоминая свою первую встречу с клювоголовым посланником в сумерках, при неверном свете единственного фонаря. – Да, Бурах... я, естественно, согласен. Как и обещал.
– Составы, о которых мы говорили?.. – казалось, Стах понял Гаруспика раньше, чем тот сделал первый вдох.
– Те самые,– кивнул тот. – Полагаю, испытывать на нашем друге тот же самый состав смысла не имеет, и контрольный тоже. Ему стоит принять один из тех... двух. И нам нужны еще трое. Или, возможно, двое – один, скорее всего, будет пустышкой. После опыта здесь я хочу наведаться в Горны.
Он замолчал как-то очень резко, словно стесав половинку буквы.
– В Горны? – бакалавр встрепенулся, в глазах его сверкнуло что-то, выдавая внезапное оживление. – К кому?
– К Алой Хозяйке. Давно не толковал с этими, – Бурах кивнул на маску Рубина.
Даниил кивнул, отчего-то – чуть отвернувшись.
– Расскажи потом, как она.
Рубин не вмешивался, словно ощущая повисшее в воздухе напряжение. Напряжение, не терпящее праздного любопытства.
Во взгляде Гаруспика отразилось изумление.
– Я думал, мы пойдем вместе. И ты проверишь результат через микроскоп. Что случилось, ойнон?

[Woozzle >>>]

(и по-прежнему с двумя Х Хигфом и Хелькэ)

– Я... – Даниил смутился. – Я не могу там появиться. В силу некоторых обстоятельств. Во всяком случае, пока я болен, и пока она больна, и... – он пожал плечами, словно извиняясь за такое путаное объяснение. – Но помощь я ей обещал в любом случае. Можете пойти без меня. Даже так – будет лучше, если вы пойдете без меня. Наверное.
– Мне очень обрадуются в Горнах, – Рубин скривил лицо, усмешка обернулась гримасой. – Только я не готов к этой встрече. Пока – не готов. Слишком мало сделано.
– Что же, тогда кроме Артемия и идти-то некому, – невесело усмехнулся Данковский.
Менху поднялся и посмотрел на них мрачно – этого препятствия он совсем не предвидел.
– Не могу сказать, что я большой специалист в микроскопии. Впрочем, еще есть время подумать.
На свет из сумки показались четыре пузырька. Рассмотрев закорючки на пробках, Гаруспик протянул один Даниилу. Неожиданно горло стиснуло волнением – как в детстве, когда отвечал отцу, как отличить савьюр от похожей на него нечай-травы.
– Пей.
Бакалавр выдохнул в сторону, будто собирался пить коньяк, и опрокинул в себя содержимое. Походило на ту же настойку, которой Бурах потчевал его в прошлый раз.
– Теперь надо подождать немного, – пожал плечами Гаруспик. – Может, будут мысли получше моей? В конце концов, вокруг немало больных...
Он замолчал и принялся разворачивать сверток, занимавший угол стола. Пуговицы равнодушно блеснули на лице. Тряпичное тело, одетое, как Артемий, было безжизненно. Неподвижно свисали нити.
Данковский, вопреки всем предписаниям вежливости, все-таки решил поинтересоваться вещью, о которой сам Артемий ничего пока сообщать не стал:
– Что это у тебя? Неужели игрушка?
Губы Бураха так искривились, будто он хотел улыбнуться, да не вышло.
– Игрушка. Вот если бы ты еще видел, как на нее смотрели Старшина Боен и Марк Бессмертник... Кстати, был ночью в Театре. Весьма... впечатляющее представление.
Даниил даже присвистнул.
– В такое время представления все-таки идут? Поражаюсь оптимизму господина Бессмертника. И что же, зрители тоже приходят?
Рубин в разговоре не участвовал. Стоял, скрестив на груди руки, глядя прямо перед собой – и словно сквозь все, что оказывалось на линии взгляда. Лицо его казалось лицом человека, у которого в голове спрятан метроном, отсчитывающий минуты. Или машина, перебирающая десятки вариантов решения за один удар сердца.
Время в комнате не шло, отстукивая шаги маятником; не шуршало песчинками. Оно стояло здесь и неслышно вдыхало и выдыхало ожидание. Там, в организме бакалавра зелье уже делало свою работу – разрушительную ли, созидательную... Или не делало ничего.
– Живых – был один я, – мрачно буркнул Гаруспик. – Сходи. Они... в нас играют.
Он сейчас не глядел на лицо собеседника, будто боялся, что это может помешать. Хотя ни помешать, ни помочь было нельзя. Но дыхание времени требовало делать что-то, чтоб отмечать его ход – и руки менху были заняты. Он повертел куклу в руках, прищурился, взялся за рукоять ножа...
– В нас тут и без этого играют, – пробормотал Данковский, – по крайней мере, ощущение такое... – он не договорил, тревожно оглянувшись на микроскоп. Словно от прибора что-то зависело.
Внутренне – будто бы ничего не изменялось. А как хотелось вдруг почувствовать себя здоровым, свободным от этой дряни, чтобы, как в поговорке, "точно рукой сняло"!.. Нет, не появилась еще та рука. Наверное.
– Может быть. Важно не уклоняться от своих линий, – напряженным голосом сказал менху, все так же разглядывая куклу одним глазом, и добавил: – По своей воле.
Нож, острый, как судьба, даже не заметил нить, отделяя куклу от нее – или ее от тряпичного тела. Следующая тоже не издала ни звука, хотя казалось – лопнув, зазвенит. Это было не сложнее, чем раскрывать по линиям человеческую плоть. Но и – почему-то – не легче.
Ничего не изменилось. Да и могло ли? Ниточки, протянутые сквозь тряпичное тело, держат не небесный свод – одну только куклу. И все же…
Чёрные дыры пуговичных глаз казались бездонными, затягивая хуже трясины. И там, в топкой глубине, они становились одним – Артемий и его нелепая игрушка. И что-то чуждое билось в висках – осколки не-своих мыслей, ранящие разум острыми краями.
Зря. Зря, теперь все будет неправильно. Только отвечать за это – будешь не ты. Он не хозяин тебе, над тобой властна совсем другая рука.
Он был внутри куклы, он видел нити, проходящие сквозь тело, как кровеносные сосуды, и казалось, что через обрубленные концы вытекает… не жизнь, не кровь, нет. Нечто более ценное. Желание отстаивать право на самого себя. Воля – вспомнилось слово, что так часто звучало в Театре этой ночью.
Ты хотел помочь?
Кукла криво усмехалась. Не зло. Обреченно. Страшно.
Спасибо.
Мороз сковал комнату, и Артемий удивился, что Данковский, который, оставшись на месте, стал вдруг очень далеким – не покрыт инеем. Потом понял, что холод – в нем самом. Как колония бактерий Песчанки, оседает на сердце. Царапает изнутри артерии льдинками смерзшейся крови. Лишь на левом виске горячо, вулканом среди снегов, билась жилка.
Я ошибся? – спросил он у пуговиц, не шевеля губами. Я не хотел так. Отнести тебя обратно – к нему?
Он не захочет помочь. Или захочет? Я не знаю. Я теперь ничего не знаю.
Глаза мутнели, выталкивая менху на поверхность – в голове, набитой соломой, оставалось слишком мало места для разума. Лицо, нарисованное на грубой холстине, не казалось сейчас ни живым, ни хоть сколько-то осмысленным. Лицо идиота – не хватало только слюны, стекающей из уголка криво очерченного рта. Но даже для этого оно было – слишком ненастоящим.
Даниил, присев на край стола, наблюдал. Уголком глаза, не то чтобы делал вид, будто не смотрит... но и не показывал открыто того, что смотрит. Чувство было – как, проходя мимо окон дома, увидел из-за занавески частичку чужого, глубокого, личного... чего-то, что не предназначалось для чьих-то еще глаз.
Увидел, пошел дальше, но отчего-то – не смог сразу же забыть, выкинуть из головы.
Спросить, уточнить что-то казалось кощунственным. Поэтому он просто молчал. Ждал.
Что-то треснуло внутри. Сердце ушло в полет – не птичий; полет надломившейся сосульки. Первый. Последний. Единственный. Казалось, оно не забьется больше. Глухой удар в груди, раздавшийся в срок, показался почти святотатством.
– Я плохой менху. Я путаю линии. Ждите, я скоро вернусь. Здесь рядом.
Он подхватил куклу и сумку – пузырьки так и остались лежать на столе – и, опираясь на палку, быстро заковылял к двери.
– Ты куда? – воскликнул Даниил, вскакивая с места. – Почему сейчас?
Вскинулся Рубин, выбитый из ритма своего метронома – резким жестом Гаруспика и голосом Бакалавра, рванувшимся следом.
– Я не могу пояснить, ойнон, – отрывисто сказал Бурах. – Это бред, но так надо.
Точкой хлопнула дверь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-11-2010, 22:28

[higf >>>]

Гаруспик. Мастер паутины
(в роли всеми любимого тролля Марка традиционно Woozzle)

Путь обратно был зеркальным отражением только что проделанного. Ограда теперь справа, Язва – слева, и к ней предстоит вернуться. Все еще безлюдно, лишь какой-то пьяница прошел мимо: видно, твирин заглушил страх и инстинкт самосохранения. Пуст и дворик – недавняя сцена. Даже неудачливого актера убрали. Видимо, вместе с жертвами чумы.
Дверь не поддалась толчку, и Гаруспик ударил в нее кулаком.
Молчание в ответ на подхваченный ветром стук – только дождь привычно опадал горечью с небес. Шорох листьев растворялся в нем, как в море. Вымершая улица наблюдала десятками пустых окон; тишина подступала сзади, нежные пальцы ее касались горла. Легко, ласкающе – но от этих прикосновений было больно дышать
Тебе некуда спешить, молчала она. Ты всюду опоздал, менху.
Он снова стукнул кулаком по деревянной створке, чтобы стук рикошетом разбил тишину.
– Марк! Открой!
Дверь неожиданно поддалась, сама собой, словно вовсе не по приказу насмешника-режиссера – волей самого Театра. Изнутри дохнуло теплом – будто Гаруспика и впрямь встречал не пустой зрительный зал-мортуарий, а дышащее чрево живого существа. Темное, жаркое, пульсирующее. Но после трепетного удушья тишиной этот воздух глотался, как свежий – по крайней мере, первые мгновения.
Ничего не изменилось здесь. Разве что некоторые зрители лежали по-другому. Словно мертвые только что выходили наружу в антракте – покурить, глотнуть воздуха неживыми легкими, обсудить спектакль. Потом вернулись и заняли свои места, чуть изменив позы.
Шаги за сценой развеяли морок, и Бурах искренне обрадовался, увидев режиссера, а не запоздалого покойника.
– Марк! Мне нужна помощь!
– Снова мыло? Веревку? Забытое письмо? – смешливое эхо приняло слова Бессмертника россыпью звонких градин. – Только не еще одну маску – в костюмерной осталась последняя, и как, скажите на милость, без нее обойтись на представлениях?!
Артемий не принял шутливого тона – заковылял навстречу и, приблизившись, протянул режиссеру безвольно обвисшее тело куклы, с которого не свисали ниточки. Молча, словно ожидая, что его поймут и так. Слова казались ему лишними.
Удушливая тишина просочилась под дверью, присвоив себе зал на несколько коротких мгновений – затем язвительный голос Марка вышвырнул ее прочь, как приблудного котенка.
– Вы хотели спасти ее от меня, – кивнул он, не протягивая рук к уродливому существу с перерубленными ниточками. – А теперь хотите, чтобы я спас ее.
Небо всколыхнулось в глазах – такое же далекое и бездушное, как то, что нависало на городом. Оно отличалось только цветом – в солнечной прозрачной синеве не было ни тени тепла.
Наконец ладонь, изящная, гибкая, не чета широкой гаруспиковой лапе, перехватила куклу – небрежно, поперек обмякшего туловища.
– Быстро же завершился твой путь...
Усмешка ушла в пространство, предназначенная не тому, кто мог бы ее понять. Не Артемию, застывшему столбом у сцены – кукле, которая сейчас не умела ответить ни дерзким взглядом, ни злой ухмылкой угольного рта.
Сердце Бураха дрогнуло. Он смотрел на режиссера, как на посланца небес или, быть может, ада – но не умел сказать, чего хочет от него, потому что сам не знал, как выразить это словами. И не мог извиниться – просто потому, что не у Марка надо было просить прощения. Лишь выдавил:
– Помоги. Пожалуйста...
Бессмертник не взглянул на Бураха – он рассматривало куклу, и во взгляде его было что-то знакомое. Так, остро и оценивающе, смотрит хирург на безнадежного пациента, готовясь раскрыть скальпелем грудную клетку. Так мог бы смотреть сам Гаруспик много лет спустя. Нет. Не так. Менху не смог бы улыбаться. Марк – мог.
Жесткие пальцы сомкнулись на тряпичной груди, потянули за едва заметный обрывок нити, резко дернули и завертелись, как над веретеном.
Взгляд тянулся за нитью, выпрядаемой из воздуха, будто был намертво связан с ней; даже пожелай Гаруспик сейчас отвернуться – не сумел бы. Паук ткал свою паутину, и в хищной скупости его движений была немая, притягательная власть. Мертвая кукла плескалась в этой власти, как лодка, отданная шторму.
Грудь, мягкие ноги, ладони-варежки – нити вновь прорастали сквозь тело, удлинялись, отсвечивали алым и влажным – кровь?!
Немеркнущая улыбка Марка стала оскалом, золотые пряди, спадающие на лоб, намокли. Пальцы вращали веретено.
Даже после чумы, после пожаров и бандитов – Артемию было страшно. И в то же время он сознавал, что первый и, быть может, последний раз видит настоящего Марка. Человека, шагнувшего за грань обычного, как и Симон Каин, и творящего по иным, непостижимым законам. Мастера, сплетающего жуткое и притягательное, возможно, недоброе, но – чудо. Жреца своего удурга. Служителя своих линий.
Он молчал, да и что тут можно было сказать? Иногда зрители должны быть немы.
С короткими щелчками пальцев опадали нити, запаянные на концах в узлы. В узлы, замыкающие круг. Бессмертник дернул за последнюю ниточку; голова откликнулась покорным кивком, но на дне пуговичных глаз – показалось?! – блеснул вызов. И тут же утонул в волне сонного безразличия.
– Отойдешь, – в оскаленной гримасе Бессмертника вновь проступала зеркальная улыбка лицедея. – Или стоило сразу распороть тебя на лоскуты?..
Кривая линия нарисованного рта неприязненно дернулась. Марк удовлетворенно кивнул – и протянул куклу Гаруспику.
– Это был последний... эксперимент, я надеюсь?
Невольная улыбка на лице менху отразила облегчение. Восхищаться пауком, даже великим, сложно – и все же благодарность сейчас захлестнула, делая лицо почти таким же бессмысленным, каким оно недавно было у куклы.
– Да, – фраза формулировалась с трудом, словно теплая волна внутри размыла смыслы, – последний. Спасибо, Марк!
– Когда-нибудь я попрошу отплатить, – небо в глазах звенело прозрачным смехом. – Когда-нибудь. Не сейчас.
Бессмертник знал, что Гаруспик не сумеет ответить «нет». Кровеносные нити, проросшие сквозь куклу, прочно держали на привязи молодого менху. Нужно только знать, за которую дернуть.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Линии крови.
(втроем - с Вуззль и Хигфом)

После того, как за Артемием хлопнула входная дверь, отрезая все возможные пути для дальнейших вопросов, бакалавр Данковский непонимающе обратился к Рубину:
– Не знаешь, в чем дело? – спросил он, слабо, впрочем, надеясь на положительный ответ. – Сначала эта игрушка, теперь вот... – и Даниил пожал плечами, выказывая непонимание.
– Не успел понять, – недоумение прочертило озабоченную складку между бровями Стаха. – Вспомнил о важном деле? Но ума не приложу, что может быть важнее, чем... – он коротко кивнул на склянки, забытые Бурахом на столе.
– Вот об этом и речь, – согласился Данковский. – Впрочем, его дело; к тому же, он, конечно, вернется. А времени уже не так много осталось...
Он, хоть и старался не выдать волнения, нервно пробарабанил пальцами по столешнице.
"Даже если улучшений и нет", подумалось ему, "лишь бы хуже не стало".
– Через час будем смотреть. С Бурахом или без него.
Он нас простит – читалось в плотно сомкнутых губах. Он и сам поступил бы так же.
И снова – неслышное тиканье метронома, тревожное, и, казалось, замедляющееся с каждым ударом. Словно время хотело застыть, навсегда стать жуком в янтаре – спокойным, бессмысленным, счастливым.
Тягучие молчаливые минуты сближали больше, чем мог бы самый откровенный разговор. Двое отсчитывали назначенный час злыми толчками пульса под кожей; пуль звучал в такт.
– Пора, – Рубин оттолкнулся лопатками от стены ровно в ту минуту, когда и сам Бакалавр был готов произнести это слово.
И снова обрывок бинта, смоченный дымным твирином, прошелся по лезвию ножа, а само лезвие – по руке Бакалавра. Собрав кровь на стекло (пальцы дрожали предательски), он поместил его под микроскоп, подкрутил винт, и боясь, и одновременно с тем – ужасно желая увидеть, что же покажет проба.
Под пристальным взором окуляра шла битва. Отчаянная – не на жизнь, а на смерть. Угловатые антитела выстраивались вокруг ветки Песчаной язвы, силясь взять ее в оцепление, но их было мало. Слишком мало – и отростки бактерии отбрасывали их прочь, не давая замкнуть круг.
Тяжелый, обреченный вздох вырвался из груди Даниила. Надежда на внезапное, чудесное спасение – угасла. Но шанс, тут же твердо сказал он себе, шанс все-таки появился!
– Это уже что-то, – проговорил Данковский, а на лице его точно застывала каменная маска, слепок – на той части его лица, что не была скрыта маской. – Да... уже что-то. Посмотришь? – предложил он Рубину.
Тот молча кивнул, нависая над столом своим немалым ростом. Стараясь не дышать. Не думать – что же там, под бесстрастным дулом объектива. Узловатые пальцы привычно поправили стекло.
В этот момент дверь с резким скрипом отворилась. Будто чума решила прийти за теми, кто вздумал бороться и святотатственно разглядывать ее в микроскоп. Вместо шабнак-адыр на пороге, однако, стоял Артемий Бурах, все так же неловко придерживая левой рукой куклу, от рук, ног, головы и туловища которой тянулись тонкие ниточки... Лицо его было сумрачно-тревожным.
– Что там? – спросил он быстро.
– Есть антитела, – Даниил, усевшийся уже на табурет и подперевший голову руками, поднял лицо к вошедшему, – больше, чем было до того, как я эту... настойку выпил, но их все равно слишком мало. Они не блокируют бактерию.
– Всё так, – Рубин оторвался от микроскопа с выражением болезненной задумчивости на лице. Будто мысль, что билась в голове, никак не могла найти выхода, рвалась все сильнее, грозясь раздробить виски. – Что это был за состав?
Взгляд слепо нащупал лицо Бураха – почти не видя.
– Мертвая каша, – коротко ответил менху. – Почти такая же, как прежняя, только в этот раз я добавил не... – он покосился на Данковского и осекся, – не тот ингредиент. Здесь – проба крови Спички, который пережил Песчанку. Которого вылечила Клара.
Он все еще держал в руках куклу, не находя, куда ее положить.
Даниил изумленно моргнул несколько раз. Кровь Спички?..
Замечание Гаруспика о "прежней" смеси заронило зерно подозрений в его душу – не зря же, выходит, Артемий ему еще в первый раз сказал: лучше, мол, тебе, Данковский, не знать, из чего эта мертвая каша.
– Со свободными антителами? – Стах снова припал к микроскопу и долгое время молчал, разглядывая пробу, распятую под объективом. – Выглядит так, будто составу не хватает сил. Привнесенные антитела не только борются с болезнью, но и порождают новые – уже собственные, но время, время! Песчанка действует быстрее. Если бы мы сумели увеличить число введенных антител – активность состава выросла бы в разы. Но как?!
Он поник, сжал виски ладонями. На закушенной губе проступила алая капля.
– Число, Стах? – Бурах выговаривал слова медленно, нехотя. Его взгляд переходил с лица Рубина на пробирку. – Это значит – больше крови?
– Да, – резко и как-то зло выдохнул Стах, не отрывая взгляда от потертой столешницы. – Больше крови. Для одной пробы... миллилитров хотя бы пятьдесят. И вводить – внутримышечно, тогда нам удастся сократить стадию всасывания – и потерю антител в процессе. Но – кровь плюс твириновый экстракт.. – закатать сто кубов?.. Невозможно. Нужно искать способ извлечь антитела. Отделить их от балласта.
– Нужно, – согласился Артемий. – Но тут я, как и говорил, не очень силен.
Он произнес это как-то безучастно. В глазах блеск – похоже, внутри, за ними, мысли бежали лихорадочно быстро. Понимающий блик мелькнул на пуговицах, но его никто не заметил. Затем менху шагнул ближе к Рубину:
– Пятьдесят миллилитров? Для одной пробы? Стах, это кровь Спички, понимаешь?!

[higf >>>]

– Я понимаю. Понимаю, – Рубин с силой надавил пальцами на глаза, будто желая выдавить их вместе с мыслями. – Понимаю! А ты – понимаешь?! У нас нет выбора. Эта дрянь выкосила полгорода. И убила учителя – тоже она. Мы должны прижать ей хвост... – пересохшие губы выбрасывали слова нервными очередями. – Мы должны найти лекарство. Хотя бы убедиться, что это – возможно. Перешагнуть черту бессилия. Разве знание того, что она – не всесильна – не стоит пятидесяти миллилитров крови?! Крови ребенка, ш-шабнак.
Последние слова смыли лихорадочную одержимость с его лица, будто ведро ледяной воды.
– Все равно, – устало и упрямо выдавил Стах. – Все равно, надо хотя бы узнать – возможно ли. Это ведь не так много. Четверть стакана. Просто – узнать.
– Нет, – Гаруспик вздохнул и наконец, не глядя, отложил куклу на край стола. – Не много, чтобы убедиться. Но если этого будет достаточно? И если ойнон Данковский не сумеет добиться того, чтобы антитела размножались сами до столкновения с болезнью? Что тогда будет следующим шагом? Что, Стах? Ответь самому себе.
– Тогда ответь и ты – для чего ты создал это состав? Зачем смешивал кровь с травяным настоем, если не готов идти до конца? Зачем было протягивать руку, если не хочешь сжать пальцы, чтобы получить панацею?!
Даниил же, проведя пальцами вдоль края маски, стащил ее, бросил на стол и устало потер переносицу.
– Я предлагаю все-таки, – сказал он, уставившись на стол, – сражаться с Чумой. С Песчаной язвой, с Шабнак-адыр, с... да как там ее еще называют, только – не друг с другом!
Теперь уже лицо Артемия изменилось. Он выдохнул, будто получил неожиданный удар под дых, а затем неожиданно спокойно сказал:
– Не знаю. Это казалось просто одним из экспериментов. Удобный случай. А вдруг бы хватило капли... – безвольно-непривычный для менху взмах рукой. – Что теперь... Наверное, я вообще зря затеял этот опыт.
Он провел ладонью по лицу, будто пытаясь стереть усталость, но не преуспел.
– Ты прав, Даниил...
– Мы должны попробовать, – Рубин перевел напряженный, требовательный взгляд с Бураха на Данковского – и обратно. – Если у нас есть шанс найти лекарство – мы просто не имеем права им не воспользоваться! Ты спрашивал, что дальше? Хорошо. Если панацея будет действовать – сколько-то порций лекарства можно будет получить, не жертвуя здоровьем донора. Спасти пусть несколько – но жизней. В городе есть и другие дети, Артемий. И сейчас, вот в эту самую минуту, кто-то из них умирает от Песчанки. Сегодня это кто-то, кого ты не знаешь. А завтра это может быть Мишка – там, в своем вагончике, совсем одна – забытая, никому не нужная. Или юная хозяйка Капелла – и сила не спасет ее. А немного крови ее друга Спички – спасут. Нужно действовать, пойми. Медлить – преступно.
Напор ученика Исидора был почти физически ощутим. И сын Исидора, помедлив еще, склонил голову.
– Хорошо. Мы проведем опыт.
– Проведем... – горечь чиркнула по лтцу Стаха кривой усмешкой. – Весь этот спор лишен смысла – до тех пор, пока мы не сумеем выделить антитела. А я даже не уверен, что это возможно.
– Конечно, возможно, – Данковский взглянул на него, приподняв одну бровь. – Не скажу, что это будет легко и просто, к тому же, не пообещаю, что метод сработает на сто процентов. В Столице его освоили совсем недавно.
Поднявшись, он сунул руки в карманы, уставился на носки собственных ботинок, мучительно вызывая из памяти какие-то тонкости, что могли бы помешать или помочь в работе – не ускользнула бы какая-нибудь деталь! Ведь незначительных тут – нет.
Кажется, не ускользнула.
– Как и всякий белок, антитела можно вывести в осадок из начальной сыворотки высаливанием, – наконец произнес он, глухо и сосредоточенно. – Можно, думаю, неполное насыщение... – слова звучали все непонятнее, – водную оболочку соль растворит и так... соль! Нам нужна соль.
– Любая? – мрачно поинтересовался Рубин, взглянув исподлобья. – Эта твоя революционная методика... Что – она настолько нечувствительна к реагентам?
Данковский хмыкнул, представляя, как опорожняет в кювету с сывороткой крови – солонку.
– Конечно, нет. Лучше всего подойдет сульфат аммония. Если здесь кто-нибудь занимается садоводством... или цветы, на худой конец, выращивает – у такого человека должны найтись удобрения с этим сульфатом.
– А потом? – Стах подался вперед, жадно впиваясь глазами в лицо Данковского, нащупывая в переплетении тонких, едва проявляющихся морщинок надежду. – В осадке будет не только белок, но и соль. Вводить неочищенные антитела? Это... риск.
– И на этот риск, – отрезал Даниил, – мы пойти не можем. Очищать. Фильтровать. Соль задержит какая-нибудь мембрана... полупроницаемая... – он закусил губу, размышляя. – Да, верно. Целлофан подойдет. Белок останется на нем, соли отфильтруются... все просто!
– Ты уверен, что соли пройдут через целлофан? – Гаруспик, казалось, был несколько не в себе, и с трудом следил за обсуждением.
– Ну, как низкомолекулярные соединения – да, – кивнул Данковский. – Белки же она не пропустит. Во всяком случае, именно те, о которых речь идет в нашем случае; другие соединения, может, и пропустила бы – но мы можем не беспокоиться на этот счет.
– Стало быть, нам нужны азотистые удобрения, целлофановая пленка, – подытожил Стах и тяжело взглянул на Гаруспика, – а также кровь, содержащая свободные антитела. И это единственное, что не могу найти я сам я сам. Артемий?
– Мы же договорились, – хмуро отозвался тот. – Сейчас пойду. Видимо, не судьба сегодня попасть в Каменный двор... Только нет смысла встречаться здесь – нам понадобится твириновый настой. Так что лучше всего будет встретиться в моем убежище на заводах. Вы оба знаете, где это.
– Договорились, – кивнул Данковский.
Всхлипнул дверью дом, выпуская за порог троих. Дороги разошлись в разные стороны, но оставались при этом – одной.

(все те же лица и клавиатуры)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Под прицелом.
(в роли прицела - разумеется, Вуззль))

Данковский вышел из дома, зябко кутаясь в плащ. Не только и не столько от холода, скорее внутреннего, чем внешнего, сколько – от того, что было вокруг. Маячило за оградой уродливое чучело – знак зараженного района; и еще какие-то баррикады, которых вроде бы не было раньше, и, кажется, патрульные в другой форме… Он не обратил особенного внимания, так как шел сейчас в другую сторону. К «Приюту».
Дом Лары Равель по сравнению с царственным особняком-замком четы Сабуровых, крепостью Каиных, да что там – даже с тем домом в Каменном дворе, где жил кто-то, неизвестный Бакалавру, он был крошечным. И от того казался в сто, тысячу раз уютней любого из них. Под стать своей владелице…
Рука поглаживала во внутреннем кармане, у сердца, написанное с утра письмо. Осторожно, стараясь не помять; как будто оно было живое.
Стараясь, чтобы шаги его были неслышны, Даниил поднялся на крыльцо. Осмотрелся – нет, здесь было принято передавать письма из рук в руки, через посыльных или посредников, поэтому никакого почтового ящика возле «Приюта» не было. Поразмыслив, он наклонился. Так и есть – щель под дверью была достаточно широка, чтобы письмо прошло. Пальцы, затянутые в перчатку, бережно вытянули сложенный лист за уголок и, опустившись едва не на колени, Данковский просунул письмо по ту сторону – на самый, должно быть, порог.
Лара, вероятно, удивится, - подумал он с улыбкой.
И, как преступник, чтобы не быть замеченным на месте совершения некоего беззакония, Даниил заспешил вниз по ступеням, оглядываясь на окна дома – вдруг кто-нибудь все же видел его? Впрочем, что беспокоиться – на нем же маска, разве что плащ выдает, да саквояж.
«Это письмо я отправил. Но сколько же неотправленных у меня останется, если…»
Нет. Не думать.
Зачем только Гаруспик напомнил ему сегодня про Горны?!
Мысль послушно метнулись в другом направлении – Гаруспик. Эти опыты, что Артемий ставил и, возможно, будет продолжать… было в этом что-то жуткое. Спичка, смешной, простой мальчишка, готовый последним яблоком поделиться (бакалавр усмехнулся), - отдает свою кровь как основу для препарата. У кого еще, интересно, Бурах брал кровь? И куда их заведут такие исследования? Уж не придется ли…
Снова – не думать. Впрочем, теперь и не пришлось нарочно отвлекать себя какой-то иной темой, потому что это и так случилось, само собой.
Потому что – вместо обычного патруля на выходе из квартала стояли военные.
Напряженные, тренированные, щеголяющие особой армейской выправкой – и новенькими винтовками, выцеливающими нарушителей, - они почему-то казались новой волной безумия, пришедшей в город. Безумия холодного и расчетливого, умеющего убивать равнодушно и без лишней суеты.
Стылое дыхание ветра обожгло затылок, вырвало из памяти забытое уже ощущение – черное дуло пистолета, усмехающееся в спину, заставило обернуться. Нет. Винтовки смотрели только в лицо.
- Выходить из района запрещено, - карабин в руках одного из военных недвусмысленно вскинулся, когда до границы, отмеченной крестовиной с дохлыми крысами, осталось всего несколько шагов.
- Что, простите? - скрыть возмущение в голосе не удалось. - Я врач!
Однако замереть на месте пришлось.
"Неужели", пришло в голову, "регулярная армия?.. И - только сейчас?"
- Имя? – услышал он резкий вопрос и ощутил виском, лишенным призрачной защиты маски, еще один жгучий взгляд. Ствол карабина смотрел в лицо. Брандспойт огнемета задумчиво разглядывал профиль.
- Даниил Данковский, - глаза из прорезей маски прищурились под сведенными бровями. - Я из Столицы, прибыл... девять дней тому назад.
В голосе звучал металл куда тверже, чем свинец, которым могли - а может, даже собирались, - плюнуть ему в лицо.
Зашуршала бумага, борясь с ветром: по ту сторону баррикады сверялись со списком. Даниил не видел строк, чернильными стежками прошивших желтоватый лист, а ветер не спешил поделиться подсмотренным. Впрочем, ждать пришлось недолго.
- У вас есть право прохода в зараженные кварталы, - неприятное ощущение прицела, колющего переносицу, смягчилось, а затем пропало вовсе – дуло теперь смотрело вниз. И только огнемет, вроде бы и не нацеленный на Данковского, казался настороженным. Словно его огненное нутро, уже научившееся выжигать Песчанку, чуяло семена заразы в крови столичного доктора. Персоны intacta*, которому позволено ходить всюду. Которого придется отпустить.
Губы Даниила сложились в беззвучном: "Чудесно", хоть и чуда в этом всем было не больше, чем в щелчке предохранителя, или в притягивающем взгляд маячке прицела.
Вслух же он произнес:
- Позвольте осведомиться, как давно прибыла армия? Я еще ничего не слышал ни об этом... ни о том, кто командующий.
- Войсками вошли в город три часа назад. Командующий – генерал Блок, - по-военному четко, но без особого рвения ответил тот, что искал имя Даниила в желтоватом списке. Ответил ровно на заданный вопрос – и ни словом больше.
- Благодарю, - сдержанно ответил бакалавр, сопроводив слова легким кивком. И поспешил удалиться, через Сердечник и Утробу - к заводам, убежищу Бураха… где тоже встретит, радушной хозяйкой, Песчаная Язва.
А там, дальше - ждать.

---------
*intactus - неприкосновенный (лат.)

Сообщение отредактировал Хелькэ - 12-11-2010, 23:40

[higf >>>]

Гаруспик. От чумы до чумы

Песчанка отделала ковер мостовой клочьями мешковины – видно, уже не нужной кому-то: отжившему. Раскрасила ткань бурыми пятнами под цвет опавшей, утратившей яркость листвы. Послала навстречу почетный караул из молчаливых безликих фигур.
Гаруспик не оценил ее усилий, не раскрыл объятия навстречу. Даже – вот обида – казалось, едва замечал, как заботливо приготовлены декорации. В его глазах тускло отражался измученный болезнью квартал, а тело, казалось, само совершало нужные действия – отступить подальше от зачумленного, замереть в тени за углом или, наоборот, ускорить шаг. Страшная привычка вела его – и самое жуткое в ней было то, что и к этому можно привыкнуть.
Когда он замер на месте, то сперва не понял – почему. Что-то изменилось в картине мира вокруг и теперь требовалось вмешательство рассудка – оценить, взвесить, проверить на пригодность механизм из отработанных рефлексов.
Дома, мешок, Песчанка, патрульные... Стоп! Не что-то – кто-то. Людей Сабурова сменили другие: военная выправка, карабины в руках, форма. Взгляды из-под армейских кепи – то ли оценивающие, то ли прицельные.
В метаниях между домом в Седле и Театром, за результатами проверки и спором с Рубиным он пропустил тот момент, когда город вздрогнул в тактм ударов солдатских ботинок, и в город вошла армия. Санитарная армия.
Губы искривились. Лечить? Нет, делать вскрытие. Если эти санитары и могут быть медиками, то лишь хирургами, только вот резать они будут без всяких линий и без всякой жалости. Подходя к посту, Бурах замедлил шаг, ожидая – оклика? Выстрела? Сторожко взлетел карабин, пока еще не для того, чтобы плюнуть огнем, но готовый к этому. Но к солдату шагнул патрульный – единственный на этом посту, он как-то затерялся и стушевался среди военных. Что-то зашептал, показывая на Артемия.
Оружие опустилось по сложной дуге, указав – проходи.
Что ж, могло быть хуже. Хорошо уже то, что они вошли, а не окружили город снаружи, чтобы дождаться конца и не выпустить никого из котла. Это давало надежду.
Когда Артемий пересек границу, болезнь отстала.
Но чумной ветер, холодный и липкий – не отстал. Он, не раз терпевший неудачу, торжествовал сейчас в мыслях молодого Бураха, одновременно далеких и близких от этой улицы, от гордо и бесполезно торчавшей впереди в небо лестницы за ненужным, давно не крашеным забором.
Иди – говорил ветер. Иди, забери кровь Спички второй раз – больше, чем в первый. Сколько ее понадобится в третий? Но ты не стесняйся, Потрошитель! Бери сколько надо!
Сон, уже начавший забываться, всплыл на поверхность, не стесняясь дня. Бросил в лицо картинку: кусок сцены освещен, и в перекрестье лучей малышка Тая Тычик, Мать-Настоятельница, вертит в руках игрушечного бычка.
- Ты должен кого-то убить. - И добавляет – а этого уже не было ночью! - может быть, меня? У меня тоже такая кровь.
И неуверенно улыбается.
Гаруспик остановился и помотал головой – уже нет вокруг больных, сейчас надо обогнуть мертворожденное строение и свернуть к мосту, а он чуть не врезался прямо в забор. Случайный прохожий оглянулся и поспешил перейти на другую сторону улицы.
Вчера – мысли ковыляли в такт шагам, - вчера Артемий почти что бросил в лицо Старшему обвинения в подлости сделанного выбора. А теперь судьба шаг за шагом тянет его к подобному, если не тому же самому приношению. Да, менху приходится принести жертву, но неужели дети, его Приближенные?! Нет, так не должно быть! Ветер в нем закружился вихрем – смеясь, выметая веру в себя и в возможность успеха.
Может, нет, а может, и да. Разве ты можешь определить правильную жертву? Ты плохой менху.
Служитель может принимать неправильные решение в жизни, как и любой. Но когда он поднимает нож, чтобы провести разрез по линиям, которые видит; когда повинуется врожденному, передаваемому поколениями чутью; когда его ведет инстинкт, который в больших городах называют интуицией – он имеет меньше прав на ошибку, чем обычный врач. И не больше, чем сапер.
Немая свидетельница и жертва обманувшей и обманутой веры, за спиной болталась кукла. Молчала: не осуждала и не утешала. Да полно, не глупо ли? Не могло ли все почудиться от голода и усталости? Ведь этого не могло быть, потому что... Но Гаруспик твердо знал, что спутал линии.
Чужак – говорил Оюн. Может быть, он был прав? Почему так легко было вместо ножа поднять пистолет? Отнять жизнь у нарушителя традиции – и нарушить ее самому. Не потому ли, что он впитал за десять лет слишком много чужого и чуждого? Предвидел ли это отец?..
Вопросы, вопросы, одни вопросы – они кружились в голове, оставляли отпечатки на душе. Ранили в кровь.
За мостом через Жилку его вновь встретила болезнь. Она играла с Артемием в кошки-мышки – хищная, сильная, быстрая, уверенная в себе кошка. Она вновь звала полюбоваться своей мрачной красотой.
Бурах не знал, что ответить. Не выражаемая в словах, глубинная, но очень прочная вера в свою дорогу, которая была еще вчера, покинула менху. Ответы ушли от негодного служителя за горизонт, в Степь. Он больше не чувствовал перед собой невидимой линии. Он не ощущал себя острием ножа, делающего нужный надрез на ткани мироздания.
Пал его прямой путь.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Бери сколько нужно.
(с кровопийцей Хигфом)

Кто бы ни командовал войсками – действовал он стремительно. И возле этого моста на посту вместо патрульных несли стражу солдаты, успев даже соорудить баррикаду из собранных где-то ящиков и бочек. Будто их врага можно было остановить рвами, валами и окопами...
Впрочем, утренняя встреча во дворе Театра ясно говорила, что меры предосторожности не были бесполезны.
Менху свернул вдоль реки. Висевшая над ней серая морось, размывавшая противоположный берег до общих контуров, была больше под стать его настроению, чем картина квартала Дубильщиков – красочная, в багровых тонах. Стоны и крики больных то и дело перекрывались хлопками выстрелов. Кто служил мишенями – стервятники, пировавшие на поле смерти? А может быть, люди, которых голод толкнул на преступление? Или же пули доставались несчастным в серых драпировках? Гаруспик не знал, и сейчас у него было недостаточно внутренних сил, чтобы хотеть знать.
Жилку сменил Горхон, отбросив другой берег вдаль, смахнув с него дома и покрыв травой. Он тянулся, как рубеж между стонущим городом и остальным миром.
Перед тем, как подняться к дому Спички, пришлось распугать стайку крыс, но менху уже наловчился орудовать палкой. За знакомой дверью Артемия встретил знакомый беспорядок.
И знакомая веснушчатая, по-лисьему хитрая мордашка, высунувшаяся в коридор навстречу нежданному гостю.
– Ого! Вовремя ты, я вот как раз уходить хотел... по делам, – мальчишка довольно хмыкнул, завидев знакомую палку в руках Артемия. – Сгодилась? Удобно? – и затараторил дальше, не дожидаясь ответа: – Видел, какие теперь патрули? Карабины у каждого! Вот бы...
Спичка мечтательно зажмурился, но договаривать не стал. Впрочем, что именно “вот бы” – было ясно и так.
Что же ты молчишь, менху – имеющий наследственное право раскрывать по линиям, вскрывший отца? Почему комок стоит в твоем горле, хирург, за годы учебы навидавшийся и операционных, и моргов? Почему не можешь сказать, зачем пришел?
– Спасибо, очень сгодилась, – слабо усмехнулся Артемий. – А куда это ты собрался? Поосторожней бы с солдатами.
А то схватишь пулю, и твоя кровь пропадет зря – швырнул ветер внутри липкую, чужую, больную мысль.
– Да я осторожно, – беззаботно отмахнулся тот от наставлений. – Разведаю только, что да как. Что же ты думаешь, они сразу – стрелять?
Спичка на миг задумался, будто пытаясь представить баррикаду, ощетинившуюся винтовками, и осиный рой пуль, метящих в лицо. Мотнул головой – уже не так уверенно. И все же упрямо сказал:
– Нет... Если в каждого стрелять, кто не так посмотрит, то чего пришли-то? Могли же сразу из пушки. Пушка у них, говорят, ого! Я сам-то еще не видел...
В углах губ появилась хищная отметка-складочка. Пушку. Не видел. Эта неожиданная мысль явно затмила карабины.
– Эй, – забеспокоился Бурах, которого последняя идея слегка встряхнула, – я еще не знаю, что там за пушка, но если действительно ого – то ее уж точно охраняют такие, что сразу будут стрелять. Близко хоть не подходи, – тщетность просьбы не ходить совсем была очевидна. – А не знаешь, что Алая Хозяйка и Инквизитор?
Оттягивать то, что неизбежно – малодушие, правда? Правда. Продолжай.
– Инквизитор свои порядки наводит. Ну то есть – наводила. Теперь-то порядки наводить будут военные. А может, нет. Я еще не понял. А Мария... болеет, – паренек насупился, солнечная веснушчатая физиономия стала мрачной, словно в том, что кто-то еще болеет в этом городе – есть его вина, – А Клара к ней почему-то не идет. Я думал, она всех вылечит... – он вздохнул совсем по-взрослому. – Так не бывает, да?..
Гаруспик сперва хотел ответить «нет». Потом, подумав, покачал головой.
– Бывает. Но потом про такие истории говорят, что это сказка, и в них никто не верит. Потому что это очень редко. – И наконец выдохнул: – Помнишь, я у тебя кровь на пробу брал?
Спичка быстро кивнул. Конечно, он помнит. Трудно забыть и жаркие пальцы Песчанки, гладящие сердце, и ледяные – девочки, сумевшей прогнать чуму, и жесткие, но бережные – врача, ставящего на коже порез-печать “Здоров”.
Холод внутри пришлось нещадно давить, чтобы вместо менху не говорила безысходность. Но он на этот раз справился и заставил вихрь в себе утихнуть прежде, чем произнес:
– Так вот, у тебя оказалась очень интересная кровь. Может быть, с ее помощью удастся что-то сделать с Песчанкой, но нужно еще... с полстакана. Ты... не бойся, это не так много, надо только потом поесть – если, конечно, согласен. У тебя есть еда?
– Ух ты! – глаза загорелись азартом – Согласен, конечно! Что мне, крови жалко для хорошего дела! И еда есть. Но как это? Нипочем не поверю, что ты поймал живую шабнак-разносчицу, и будешь ее моей кровью поить...
Мальчишка пытливо уставился на Гаруспика, пытаясь разгадать – не разыгрывает ли? Неужто и правда что-то такое особенное в его крови?
А Бураха его слова, его готовность, его задор – будто резали тупым лезвием.
– Если б мне шабнак увидеть, я бы ее не так напоил и накормил, – мрачно произнес менху. Пальцы сжались в кулаки. – Но поди найди, кто ведет чуму, хоть и странно она ходит. Нет, Спичка, тут другое. Бакалавр собирается обработать твою кровь и сделать из нее лекарство.
– Вот здорово... А я сразу понял, что он умный! – тоненькая, полупрозрачная рука не дрогнула, когда Спичка бесстрашно протянул ее Гаруспику. – Вот, бери сколько нужно. Ее же много, крови-то. Я прошлым летом ногу распорол – так кровь целый час шла, и то вся не вытекла. Ходить только потом больно было. Целых три дня хромал, как дурак! Ой, – смущение окрасило оттопыренные уши в пунцовый цвет – мальчишка вспомнил про хромоту самого Артемия.
Вновь увидел свет нож. Сегодня был его бенефис: время оставлять зарубки. Кровь тонкой теплой струйкой стекала в промытую бутылку из-под твирина и Бурах, разбавляя ожидание, спросил:
– Мы вот Клару вспоминали. А не знаешь, где она сейчас, что делает?
– Она ко мне не заходила с тех пор, как... Ну, с тех самых, – мотнул головой Спичка, заворожено глядя на быструю череду капель, бегущих по стеклу. Губы побелели, выдавая волнение. – Ее видят то там, то здесь. Говорят... Говорят, что она совсем не в себе. Сумасшедшая, значит. Как будто все время ищет кого-то, а то вдруг – бежит без оглядки. Или улыбается, но не как все, а словно ничего не видит вокруг.
– Жаль.
Действительно, жаль – чудо оказалось ненадежной материей, здесь он был прав. Похоже, нового источника не предвиделось: Спичка да Тая. Может быть, еще Гриф и Судья? Хотя кто знает – ведь кровь Влада выглядела под микроскопом иначе. Хоть выходи в Степь и зови до хрипоты, до сорванного горла, до молчания, надеясь на другое чудо – аврокса...
Время меряется перетекающей кровью. Вместо песка – только эти часы не перевернуть, не вернуть взятое обратно в жилы.
Когда было взято достаточно, даже немного больше, чем говорили – Артемий не был уверен, что выдержит эту пытку искренней готовностью еще раз, если вдруг Данковский ошибся в расчетах, – служитель аккуратно перемотал надрез.
– Спасибо тебе, Спичка. Я тебе потом расскажу, как оно вышло.
Мальчишка кивнул, нетерпеливо косясь на дверь. Как оно вышло – это будет очень интересно. Очень, но только потом. Сейчас его ждала пушка, которую он – вот растяпа-то! – до сих пор не видел. Пушка, которой по силам разрушить мир.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-11-2010, 21:56

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Панацея?
(вся толпа оставшихся участников прикла. Втроем то бишь)))

По дороге Артемий зашел домой. За эти дни на мебели успел накопиться тонкий слой пыли, но Гаруспик не стал бороться с ней, оставив хозяйничать. Потом... если это «потом» наступит. Пока же он лишь оставил отпечатки, порывшись в ящиках, выгреб последние несколько монет, обнаружил, что съестного не осталось вовсе и прихватил пару найденных пустых бутылок. На всякий случай.
Мерным шагом миновал Пустырь Костного столба, на котором не было ни одного человека. Только из-за ограды справа глядели красные цветы-зрачки; в них менху чудилась снисходительная насмешка. Ускорив шаг, он прошел в арку между домами и оставил болезнь позади.
Впрочем, она опять встретила Бураха, смеясь – теперь от меня уже не уйти! Теперь город в моей власти, и ты можешь сколько угодно мотаться без цели и смысла.
Артемий не знал, что ответить, огибая зараженные Заводы. Отметины чумы усеяли часть здания, в котором таилось его убежище, но дверь и стены возле нее были чисты – может быть, дух твирина на время сдержал поступь заразы...
Он, этот запах, царил и за открытой дверью, где его встретила одна из знакомых масок – та, что с клювом покороче и помягче. Голова странной птицы на обтянутом змеиной кожей теле.
– Вот и ты, – облегченно кивнув, Бакалавр поднял руку в приветствии. В пальцах, обтянутых черной кожей перчаток, поблескивал ключ (Даниил никак не мог с ним расстаться, вертя его в руках – от беспокойства): – Держи. Взял... кровь?
Под маской этого видно не было, но на краткий миг лицо Данковского болезненно исказилось.
Перчатка приняла из перчатки ключ – как символы границ между здоровыми и больными. Хрупких рубежей, выстроенных из-за чумы. Будь обе были латными и лязгни при встрече – это было бы совсем символично.
– Взял. Мальчишка сам... с готовностью. Он и больше бы отдал.
Артемий говорил быстро, но не очень уверенно. Еще немного – и начнет перебивать себя.
От последней фразы Данковскому стало не по себе.
– Он в порядке, надеюсь? Все-таки... ты и сам не хуже меня понимаешь, что лишних жертв нам не надо, – хоть бакалавр и старался, но прозвучали эти слова как вопрос. – Сколько бы они ни были готовы отдать.
Спокойный, насколько это было возможно, слегка насмешливый и уверенный в себе Бурах сейчас чуть не взорвался. Пальцы разжались, обронив ключ – короткий звон стал нотой диссонанса.
– Ты считаешь, я из него литр взял?! Не беспокойся, в порядке.
Данковский опустил взгляд и, уставившись в сторону, произнес отстраненно:
– Он – ребенок. Просто нужно быть осторожней – но ты ведь знаешь свое дело, – Данковский повел плечом, будто извиняясь.
Дождь гулко стучал по тонким жестяным стенам, вплетался в молчание, будто силясь смыть возникшую нервозность – и не знал, как дотянуться.
На помощь дождю явился короткий звук открывшейся двери – и звучный грохот следом.
– Я последний? – в каморку, пропитанную твириновым духом и неловкой тишиной, заглянул Рубин, уже успевший стянуть с головы свою жутковатую маску. – Пришлось побегать. Но у нас есть все, что нужно.
Из-под широкой полы на свет явилась аккуратно свернутая похрустывающая пленка, холщевый мешок без надписей и блестящая стальная коробка.
– Здесь несколько шприцов, – пояснил Стах и криво усмехнулся, – правда, традиции их не одобряют.
Бурах даже ничего не сказал, просто махнул рукой. Бакалавр же, до того старательно принимавший безразличный вид, наоборот, оживился и собрался. Движения его стали точны и экономны – забрав из рук Рубина принесенные предметы, он разместил их на столе, освободив побольше места. Замер, опершись о столешницу кончиками пальцев, нахмурился; губы его сжались в тонкую и совершенно прямую нить.
Мучительное вспоминание, кропотливые подсчеты – не упустили ли они... нет, не так. Не упустил ли он чего-нибудь важного? Какова вероятность удачного исхода? Какова – неудачного?..
– Начнем, – сказал он не более чем через минуту. Повернулся к Артемию, обозначая направление взгляда кончиком маски-клюва: – Кровь.
Бутылка перекочевала в руки врача. Отдавая ее, Бурах подумал – действительно ли в стеблях твири течет доля злой крови Суок, как говорят предания?
Следовало заняться раствором сульфата. Соль должна была хорошо растворяться в воде...
– Что-нибудь вроде кюветы есть? – поинтересовался Данковский, раскрывая мешок.
– Миска пойдет? – Гаруспик, обыскивая взглядом помещение, ответил вопросом на вопрос.
– Давай сюда. А вода? Питьевая, или – дистиллят, если есть.
Менху дохромал до полки недалеко от лежака, прихватил оттуда жестяную миску и обернулся:
– Откуда? Здесь один дистиллятор, и тот пропах твирью. А питьевая – недалеко от него, в ведре. Уж извини, не столичная лаборатория...
Даниил подавил страдальческий вздох и кивнул. Забрав у Бураха миску, он плеснул в нее немного воды из ведра; пересыпал туда же белые кристаллы соли, почти сразу ставшие прозрачными. Порыскав взглядом по поверхности стола, Бакалавр отыскал на нем видавшую виды ложку и осторожно перемешал содержимое миски. Выждал какое-то время, чтобы сульфат растворился целиком.
– Кажется, можно, – пробормотал он скорее себе под нос, чем для наблюдателей. – Но попробуем сначала...
Вытащив из коробки шприц и сняв иглу с колпачком, Даниил набрал в него немного раствора. Затем, взяв пробу крови из бутылки, капнул на заранее подготовленное стеклышко под микроскопом и добавил сульфат. Чуть дрожащими пальцами покрутил винт:
– Есть! Осадок идет. Можно смешивать.
Это значило – пропорции и соотношения рассчитаны верно.
Несколько напряженных минут (Артемий и Стах могли отчетливо видеть, что Данковский слишком уж осторожен – потому что не хотят повиноваться руки), и сыворотка – та самая, из которой и предстояло выделить антитела, замешанная на крови с раствором сульфата аммония, – была готова.
– Еще одна миска найдется? – спросил врач у Бураха, расправляя целлофановую пленку.
Тот снова направился к ящику и долго рылся в нем, прежде чем извлечь нечто напоминавшее данную посуду. Известная доля воды ушла на смывание пыли.
– Только мне склянки принесли, – он покосился на развязанный мешок, который блестел пузырьками и бутылочками; частью, правда, не выдержавшими транспортировки – но все равно спасибо Владу, – как жестянки понадобились. Никогда не думал, что самым сложным в борьбе с чумой будет поиск тары.
Шутка? Веселости в голосе не было – напряжение момента заставляло его подрагивать. Мрачные мысли гасили блеск глаз – казалось, пуговицы с лица куклы, которая лежала неподалеку на столе, смотрят живее.
Даниил со вздохом согласился, признав, что и его эта проблема ранее не волновала, и перетянул посудину целлофаном – так, что пленка закрывала верх.
– Думаю, будет медленно, – заметил он, аккуратно выливая часть сыворотки, совсем малую, на полупрозрачную поверхность. Она собралась розоватой лужицей в центре, и первая капля, действительно, упала на жестяное дно нескоро.
– А как мы это, собственно, проверим? – поинтересовался Гаруспик.
– Проверим что? – вскинулся Данковский. Его мысли были где-то в иных далях, и будущей проверки явно пока не касались.
Бурах посмотрел с удивлением и сейчас, наконец, глаза блеснули.
– Медикаментозное действие нового лекарственного средства, полученного с помощью новейших достижений фармацевтики... Как оно работает, ойнон? Не все ж тебя травить!

[Хелькэ >>>]

Рубин, долгое время молчавший – и лишь ловивший жадным, напряженным взглядом каждое движение Бакалавра – на миг отвлекся от рук, колдующих над сывороткой. Провел ладонью по пересохшим губам, невпопад мотнул головой.
– Вряд ли это можно проверить... теоретическим путем. Слишком много факторов, которые мы не в силах учесть. Можно смешать сыворотку с зараженной кровью – и исследовать образец под микроскопом, но это лишь первый этап. Думаю, в живом организме сыворотка будет действовать совсем иначе. Так что в любом случае придется испытывать образец опытным путем. Вопрос только в одном – имеем ли мы право рисковать твоей жизнью, Даниил. Если... – короткая пауза заглушила имя беды. – Никто из нас не сможет продолжить этот эксперимент.
– К тому же ты уже принимал одно средство сегодня, и опыт не будет чистым, – вставил Артемий.
– Вот именно, – не смог не согласиться Даниил. – Однако сыворотки у нас достаточно, чтобы проверить и зараженную кровь, и зараженного... хм... подопытного. Артемий, есть образцы тканей, или кровь больных Песчанкой?
– Нет смысла хранить, – передернул плечами Бурах. – Болезнь ненадолго переживает больного. В этом смысле она не слишком хорошо приспособилась... Хотя странно говорить такое про Песчанку.
– Уж для того-то, чтобы проверить, как будут взаимодействовать сыворотка и бактерия при смешении на стекле, достаточно нескольких капель, – откликнулся Рубин, – и это вполне может быть кровь Даниила. Хотя я вижу в этом не слишком много смысла. Мы уже знаем, видели, как свободные антитела влияют на Песчанку. Спорный момент заключается в том, какого количества будет достаточно, чтобы победить болезнь полностью. Этого не определить, не вводя препарата больному.
Данковский развел руками:
– Дело стало только за больным! И Песчаная Язва сейчас как раз в Заводах. Мы... можем спасти жизнь любого человека, можем облагодетельствовать первого встречного – я сомневаюсь, чтоб кто-то из жителей здешних дворов отказался. Но это может быть и приговором. С расчетом количества вполне возможно ошибиться, и мельчайший просчет... – он покачал головой.
– Если честно – я хотел опробовать не на случайном человеке. Сырье... слишком редкое, – мрачно, без доли юмора произнес Артемий. – Но в такой ситуации не вижу выхода, как кому-то из вас привести человека...
Он пересек комнату и заглянул в ведро – пусто, все забрали вчера. Город пил горечь земли – и этого было совершенно недостаточно. Слишком велико огромное тело... Бурах подставил бутыль и налег на бак дистиллятора, слегка накреняя его. Вниз полилась тонкая струйка со дна.
– Я приведу, – вызвался Бакалавр. – Доверимся судьбе, и пусть она сделает этот выбор за нас. Ждите.
Он подошел было к одному из ящиков, чтобы забрать с него поставленный туда саквояж – потом, впрочем, решил, что тот не понадобится. До жилых домов отсюда недолгая дорога...
Шаги Даниила, когда он удалялся, были быстрыми. Завершить опыт казалось необходимым как можно скорее.

Чума, исказившая облик этого квартала, царила повсюду – багряные цветы облепили стены и пороги цеховых помещений, гнойно-желтые следы, словно присыпанные песком, вымостили дороги и тротуары. Сам воздух был пропитан Язвой – тяжелый, терпкий, отдающий гниением.
Глаза Бакалавра в прорезях маски, две сузившиеся щели, высматривали движение. Он твердо решил, что поведет в лабораторию первого же, кто попадется на глаза – пусть действительно решит судьба.
И пусть это окажется спасенная – а не загубленная напрасно жизнь.
Но прежде, чем нашли цель внимательные глаза, что вглядывались в колышущиеся тени, слух уловил стон.
Бесформенный куль у мусорного бачка в перепачканной одежде – он сжимал в пальцах, унизанных перстнями язв, мутную бутыль с остатками воды на дне. Как величайшее из сокровищ, добытое огромной ценой. Как последнюю отраду.
Человек медленно припал к отбитому горлу, не опасаясь пораниться, не оберегая пересохших губ; одним глотком осушил бутылку. Закашлялся – мучительно, долго, свистяще.
Даниил не подошел – подбежал к нему, опустился рядом, присев, и даже дотронулся до плеча.
– Эй, – позвал он негромко. – Слышите меня?
– Да?.. – загноившиеся глаза нехотя раскрылись, плеснули в лицо Даниилу кислым туманом. – Что?
– Я врач. Я хочу предложить вам помощь. Можете идти?
– Помощь? – он плохо понимал слова, с трудом разглядывая их в калейдоскопе смысла. – Идти. Куда? Зачем?
– Здесь недалеко, – Данковский, хоть это и далось ему с трудом, постарался говорить медленнее и четче. – В одном из заводских помещений – лаборатория. Нам нужно проверить, работает ли лекарство.
– Вода... – он отбросил прочь пустую бутылку, та разлетелась сотней звонких брызг: ярких, нелепых, неуместных здесь, в самом сердце смерти. – Там есть вода?
Лекарство – звучало слишком невозможно, слишком непонятно для отравленного чумой рай разума.
– Конечно, есть, – кивнул Даниил. – И не только она. Пойдемте? Я вам помогу.
Мужчина поднялся, опираясь на локоть Данковского; несмотря на кажущуюся худобу, руку свело от тяжести повисшего жернова.
Путь обратно был долгим. Это сюда Даннил едва ли не бежал, подгоняемый желанием узнать результат опыта. Сейчас – приходилось идти, отсекая паузой на вдох каждый шаг, и останавливаясь, чтобы переждать приступы свистящего кашля. Шаркающие шаги растирали по брусчатке сухие листья, бурые отметины Песчанки и осеннюю грязь.
– Держитесь, – не уставал повторять Бакалавр. – Осталось немного.
Это всегда действовало. Даже на него самого – он был уверен в этом, – подействовало бы: достаточно верить, что большая часть пути за спиной, и идти уже гораздо легче, даже если с трудом передвигаешь ноги.
Он вспоминал, как старался обходить стороной заболевших, обернутых в драпировки, в первые дни, дни прихода Песчанки. Вспомнил, обнимая больного, – и устыдился самого себя.
Когда рука уже тянулась к двери лаборатории Бураха, когда сил уже почти не осталось – ни у бакалавра, ни у его случайно выбранного спутника – воздух, наполненный ветром и хриплым дыханием, раздробили новые звуки. Несколько лающих, отрывистых выстрелов – и снова тишина, перевитая болезнью. Стреляли не в городе. Звуки пришли с другой стороны, оттуда, где рельсы, убегая от чумы, разрезали надвое увядающую степь.
От неожиданности Данковский вздрогнул, чувствуя, как выстрелы отдаются эхом в самом его сознании. "Что же творится?.."
Он толкнул дверь, заставив себя забыть на время об этом странном происшествии. Сейчас, наконец, выяснится, чего они добились. Продолжая помогать зараженному идти, Даниил стал спускаться в убежище.
– Я вернулся, – дал он знать о себе заранее, еще с порога, – готовьте шприц.
Его ждали. Ждал Рубин – хмурый, сосредоточенный и немногословный. Ждал Бурах – такой же молчаливый, но скорее ушедший в себя, чем собранный.
Артемий то и дело вставал с ящика, перебирал бумаги, вчитывался, откладывал, снова садился и опять вставал. Попытался рассортировать тару, но бросил на середине. Сухой, горячий треск снаружи еще больше разогрел тревогу, которая дошла почти до точки кипения. Кажется, стреляли не стой стороны, куда ушел Даниил, но что творится снаружи? Менху уже собирался предложить идти – но опять передумал.
Ждала бакалавра мертвая каша, в которой смешался твириновый настой и изготовленный им дистиллят – и она была самой равнодушной из ожидающих.

[Woozzle >>>]

– Наконец-то!
Темная жидкость через стальной хоботок начала всасываться, заполнять стеклянный цилиндр шприца в руках Бураха. Игла, направленная рукой менху, вонзилось в руку чуть выше локтя, найдя между холмов-язвочек свободное место. Лекарство? Отрава? Пустышка? Что бы это ни было – теперь оно расходилось по телу.
Больной дернулся, но, удерживаемый бережной, твердой рукой Данковского, притих – лишь шумно сглатывал вязкую, будто наполненную толченым стеклом слюну.
– В-воды... – чуть слышно напомнил он, не глядя на иглу, прокусившую кожу. Голос прерывался и дрожал.
Рубин поспешно протянул ему кружку.
– Ты бы все-таки соблюдал предосторожности, ойнон, – посоветовал Гаруспик.
– О чем ты? – Даниил с трудом переключил внимание со шприца, поршень которого медленно доползал до упора, на Бураха.
Менху удивился такому простодушию, слегка вскинул брови.
– О том, как ты его вел в обнимку.
– Ах, это, – тот чуть нахмурился. – Во-первых, иного способа не было, сам видишь, в каком он состоянии... во-вторых же, это куда как малая жертва. Я ведь ничего не теряю, – Бакалавр печально улыбнулся. – Потому и вызвался идти за больным.
– Слушай, ойнон, у тебя теория с практикой расходятся, – инъекция была закончена и, отступив, Гаруспик внимательно на собеседника. – Сам же рассказывал, как важно количество и концентрация антител, и чем их больше, тем сложнее их победить. Так ведь заразы это наверняка тоже касается, а у тебя она сейчас в придушенном состоянии – как раз от настоев. Сам посуди – ты, конечно, болен и люди на улицах тоже. Но многие из них за день сгорают, а ты все ходишь. Разница есть?
– Пока что есть, – из печальной улыбка превратилась в горькую. – Но знаешь... не уверен я насчет теории с практикой, которые у меня, как ты говоришь, расходятся, зато в другом уверен: вот с этим, – он постучал себя пальцем по груди, с левой стороны, – у меня теперь практика не расходится.
– Ты прости, конечно... Я тебя понимаю, но нам все-таки сейчас твоя голова нужнее, чем твое геройство.
– Вечно герои остаются непризнанными, – нервный смешок все-таки выдал волнение Данковского. – Да нет, я все это тоже – понимаю. Но иначе не могу.
Бурах махнул рукой, завершая спор. В глубине души с сожалением, ибо больше заняться было нечем. Хотя нет!
Менху принялся решительно загружать в перегонный аппарат траву.
Пряный аромат, успевший стать частью этих стен, их бесплотным духом-хранителем, струйкой потек по воздуху. Человек, приведенный Даниилом, вновь закашлялся, давясь своим дыханием – а затем вдруг стал дышать свободнее и легче. Тягучие хрипы не оставили легкие, но стали мягче – словно резкий запах трав разбавил их собой. Или – шепотом спросила несмелая надежда – сыворотка действует?..
– Ему... лучше?.. – отчаянное желание верить смотрело из глаз Стаха, изучая тени на лице больного, язвы, подрагивающие губы. – Сколько прошло времени? Проверим кровь?
– Давайте подождем еще минут пять – Артемий обернулся, голос его слегка дрогнул.
Минуты растягивались в века. Каждый миг, каждый вздох был орудием пытки в руках умелого палача. Секунды вонзались иглами – в мысли, в душу. В сердце.
– Хватит, – первым не выдержал Рубин – снова. – Первичную картину уже наверняка можно представить.
Бурах оторвался от изготовления настоя словно бы нехотя. От стола до стола всего пара шагов – но они как выход на сцену. Рука уверенно взяла со стола нож. Тишина – лишь вдалеке, за ржавой проволокой, за толстыми стенами, за железной дорогой что-то загудело, почти замычало, будто завод тоже был огромным быком. Движения уже привычны, лишь еще более осторожны, чем когда Бурах брал кровь Даниила.
Запятнанное стеклышко легло под равнодушный микроскоп, в который смотрели не равнодушные глаза.
Данковский замер рядом, точно изваяние, даже, казалось, не дыша. Если бы только...
Ему было страшно.
Стах припал к окуляру. Пружинное молчание убило все звуки – и голос ветра за стенами, и плач дождя, и нервную одышку аппарата, пьющего сок из степных трав. Тишину рассекали лишь четыре нити, четыре струны – дыхание людей, собравшихся в маленькой клетушке. И струна случайного подопытного звучала сейчас в унисон с тремя другими. Словно разум его прояснился и теперь отчаянно жаждал чуда – чуда, о котором не смел даже мечтать.
Молчание затягивалось. Пальцы Рубина – узловатые, с обломанными ногтями, окаймленными потрескавшейся кожей – давно оставили колесо настройки. Он просто смотрел, не отрывая взгляда, будто зачарованный – не понять, удачей или поражением.
На Стаха смотрел безглазый человек из корней и стеблей – схема Исидора. Складывалась в вопросительный знак уходящая в стену проволока. Нетерпеливо булькал твириновый настой. Но они не могли вывести человека за микроскопом из оцепенения. Спроси же, спроси – словно услышал в голове Артемий, будто еще один зритель – или актер? который не мог сам подать голос, подтолкнул его.
– Как? – выдавил менху.
И неподвижен был рисунок, сделанный руками, и рисунок линий из ржавого железа. Даже трубки перегонного аппарата прекратили журчать в ожидании ответа.
– Оно... работает... – потрясенный, хриплый голос. – Шабнак меня дери, оно работает!
Рубин вскинул лицо; в глазах плескалось счастье – на грани безумия. А губы – уже неслышно – повторяли и повторяли два коротких слова. Оно работает.
Взгляд метался от бакалавра к гаруспику и к больному – бывшему больному! – не в силах остановиться на ком-то одном. Казалось, Рубин готов обнять весь мир. Но вместо этого – отвернулся, пряча вспышку, которую не мог сдержать.
Даниил выдохнул – не просто облегченно; гора упала с плеч, стальные обручи, сковавшие грудную клетку, распались.
Он тихо и счастливо рассмеялся, покачав головой:
– Я так... я рад, что у нас получилось. Я почти не верил уже.
– Получилось, – повторил менху и не смог сдержать улыбки. – Да.
И тоже отвернулся, как и Стах. Но не стесняясь счастья – а чтобы не портить хотя бы первые секунды триумфа соратникам. В душу холодом плеснуло воспоминание – «бери сколько хочешь...». И веселое конопатое лицо. Нет. Не надо. Хотя бы сейчас. Пусть порадуются. Посчитай до десяти прежде, чем заговорить, менху. Посчитай до десяти прежде, чем вернуть их к действительности.
Раз, два...
Да и сам радуйся, пока в голове раскачивается маятник. Радуйся, что чуму можно победить. Хоть как-то – можно.
Три, четыре, пять...
Вот. Так. Разделить с ними миг торжества. До десяти.
Данковский заговорил снова чуть позже, как будто тоже дожидался, пока счет дойдет до десяти.
– Теперь у нас в руках – ключ к спасению, – сказал он уверенно, однако уверенность скоро переросла в настороженность. – Лишь бы суметь распорядиться им достойно.
Ловя обрывки непрозвучавшего счета, накрытый волной запоздалого осознания, обернулся Рубин. Лихорадочное счастье в его глазах билось в силках тоски. Звериной, безысходной, ломающей хрупкие кости радости.
Три струны звучали горечью: триумф обернулся западней. И только в одном дыхании все еще слышался восторг. В дыхании безымянного человека, которому подарили – ни много ни мало – жизнь. И только он один сейчас верил, что невозможное – возможно. Но верил – за всех четверых.

(по-прежнему все вместе)

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-11-2010, 17:16

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Отрезвление
(снова втроем)

Радость чистая, незамутненная была до обидного недолгой. Слишком рано, с горечью подумал Данковский, слишком рано пришло осознание того, что с открытием нужно будет что-то делать.
Как хотелось бы – выйти на улицы, сказать: «Вот оно, спасение!», и оделить всех панацеей, исцелить страждущих до последнего!
Как хотелось бы... но сейчас это было невозможно.
Горько становилось и от того, что нужно было заговорить об этом, и это означало – посеять зерно здравомыслия, отравляющее, сорное, на благодатной и плодородной почве едва лишь испытанного восторга. Восторга от собственного всесилия – как же, нашли способ победить чуму!
– Это еще не победа, – тихо сказал Даниил, но услышали его четко. – И мне... безумно жаль, что это все же не победа. Что дальше?
– Первым делом, – начал Артемий, и осекся. Взгляд его упал на неизвестного исцеленного. Теперь – по-новому, и он закончил иначе, чем собирался: – Первым делом, думаю, нам не стоит больше задерживать этого доброго человека.
– Не могу согласиться. Скажите, – Бакалавр обернулся к приведенному им больному... что не был больше больным, – куда вы отправитесь, после этого всего? Вернее, куда думаете отправиться?
– Я... Я не знаю... – он выглядел растерянным. – Наверное, домой?
Мужчина осекся, вспомнив алый мох, ползущий по стенам дома. На его лице, совсем недавно хранящем печать костлявой чумной руки, теперь лежали просто резкие тени. Тени живых. Усталость. Радость. Страх – сейчас он проступил особенно четко. Выйти из этого заколдованного круга, очерченного запахом трав и творящимся странным – было жутко. Снова окунуться из подаренной надежды в отчаяние, в чуму, в агонию. И понять, что все это было лишь предсмертным бредом... Он нервно сглотнул и инстинктивно подался ближе к Данковскому.
– Если и в доме вашем – Песчаная Язва, то возвращаться туда совсем не с руки, – Даниил усмехнулся. – Не для того же вылечили вас, чтобы вы снова подхватили эту заразу, правда ведь? Есть и еще кое-что... В самом квартале Заводов сейчас болезнь. Боюсь, что выходить наружу наименее опасно только мне. Да, заодно...
Он отошел к дальней стене, увеличив расстояние между собой и выздоровевшим в разы.
– Держитесь дальше, я ведь сам заражен, – он повел плечом, немного нервно. – Да, едва не забыл. Друзья, как по-вашему, какие настроения в городе вызовет известие о том, что нам удалось получить панацею?
– Ликование, – без запинки ответил Бурах, который и сам размышлял о том же. Посторонний сейчас, несмотря на все сочувствие к нему, был обузой. Камешком, который, если неосторожно толкнуть – может вызвать ту самую лавину, которой опасаешься. – А потом дикое разочарование, если поймут, как мало ее может быть. И тогда очень многие захотят заполучить ее лично для себя, даже если для этого придется... В общем, любой ценой. Кстати, Даниил, это не на Заводах стреляли, когда ты ходил?
– Где-то далеко, за путями, – Бакалавр покачал головой. – В Степи. Да, ведь здесь еще и армия... не представляю, что может из этого выйти. А касательно ликования, – из-под белой маски мелькнула мрачная усмешка, – знаешь, уже завтра обезумевшие больные могут начать штурм твоего убежища, уверенные в том, что здесь есть лекарство. А ведь его – нет!
– Волна быстро схлынет, – негромко вставил Рубин – Так уже было – совсем недавно. Когда Клара... помните? Два дня город шумел. Два дня ее искали, наделяли святостью и верили, что вот оно – спасение. А потом увидели просто девочку. Замерзшую. Потерянную. Безумную. И она снова никому не нужна. Пустоцвет. Нам тоже, – жесткая усмешка разрезала лицо, – нужно выдержать всего пару дней.
– Почему? Почему вы говорите, что лекарства нет? Меня-то вы спасли! Что же это было тогда?
Человек, излеченный от Песчанки, смотрел непонимающе и будто обиженно – в самые прорези белой бакалавровой маски.
– Я говорю так потому, что лекарства больше нет, – Данковский выделил голосом это "больше", от чего прозвучало оно совсем печально. – Это было лишь испытание. Оно прошло успешно. У нас есть только способ... а самого лекарства – нет.
Быстрый, обжигающий взгляд менху тоже устремился к прорези для глаз на маске – как копье ищет щель в забрале. Не только взгляд – и слова были стремительны и жарки, как ветер над Степью в ясный летний день.
– За путями? Даниил, Спичка собирался пойти посмотреть пушку, когда я с ним разговаривал. Понимаешь?!
Брови Данковского взлетели вверх.
Стах резко вскинул голову:
– Ее же охраняют так, что... Ох, понесло! Да нет. Это не может быть он. Не может. Он же удачлив, как никто...
Слова выглядели попыткой убедить самого себя. Бесполезной попыткой.
– Нужно идти, – закончил он, разом перечеркивая сказанное.
– Нужно, – согласился Бакалавр. – Сейчас же.
– Я, – встревожено сжал и разжал кулаки Бурах. – Всем незачем, только за подозрительных сойдем.
Даниил с сомнением взглянул на него:
– Надеюсь, что тебе виднее, Артемий.
Бураха эти слова смутили сильнее, чем можно ожидать. Он, уже поднявшись, задумался, потом переглянулся. Не с Данковским, не со Рубиным, даже не с безымянным для него выздоравливающим. С пятым, кто был здесь, обреченным на молчание.
– И что ты навоюешь один? – набычился Стах. – Там десяток карабинов, и стреляют они, по слухам, охотнее, чем разговаривают. Я тоже иду.
– Твое присутствие поможет от десяти карабинов? – ровным тоном спросил менху.
– Понятия не имею, – огрызнулся Рубин в ответ. – Но сидеть здесь – и ждать?
– А мне вы, кажется, именно это и предлагаете, – заметил вскользь Данковский.
Артемий покосился на требовательно булькнувший нутром бака аппарат.
– Кому-то надо остаться, присмотреть, – подбородком он обвел сразу единственный в городе источник твиринового настоя и их невольного гостя.
Бакалавр поморщился – но кривая усмешка исчезла из-под белой маски довольно скоро.
– Если некому больше оставаться, то я останусь, – сказал он серьезно. – Рубину пойти будет нелишним, это я признаю. Но тебе, менху... – взгляд его устремился в пол. – Нет, в любом случае, это твое решение.
– Понимаю, – Бурах опустил голову и принялся сверлить взглядом чашечку лыжной палки. – Но... это же мой Приближенный...
Он представил, как будет ковылять через железнодорожный мост, как будут оглядываться и сбавлять шаг Стах и Даниил. А Спичка, может быть, истекает кровью – и неважно сейчас, драгоценной ли! Или как они уйдут вперед, а он будет продолжать хромать вслед – глупо и бесполезно...
– Возвращайтесь быстрее, – губы сжались в линию, будто ножницами отрезав слова.
– Уверен? – Стах вопросительно взглянул на менху. – Ты же свихнешься тут от неведения, пока мы вернемся. – Слова звучали неловко и скомкано.
– Если до сих пор не свихнулся от всего этого... – рука служителя обвела... кусок стены? город? страх и боль, незримые и вездесущие? – Выбора на самом деле нет, Стах.
– Понимаю, – Рубин кивнул, отводя взгляд. – Постараемся не задерживаться без нужды. Не кисни тут – может, там вообще учения какие-нибудь. Или ошалевшие от безделья вояки по суркам палят.
"Хотел бы я", подумал Данковский, "чтобы так оно и было".
Подумал – и сам себе не поверил.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Темное на темном
(также снимались: Клювоголовый в роли Станислава Рубина и всех остальных, кто не Данковский. Клювоголовому же принадлежат права на название и 60% от кассовых сборов)

Ветер раскачивал небеса. Хлестким ударом, перевитым с сухим крошевом листьев – влево. Злым рывком, вобравшим цепкую силу ветвей – вправо. Бахрома дождинок, готовых сорваться с полога, колыхалась в такт.
Шли быстро, считая широкими шагами просмоленные шпалы – через одну. Чумной символ, раскинувший палки-руки, преграждая железнодорожный мост, не пытался их задержать. Лишь черные дула карабинов проводили долгим взглядом – пока сумерки не проглотили идущих.
Молчание тянулось хвостом – сплетенное из тревоги и рваных мыслей – одно на двоих.
- Ты говорил, я помню, - заставить тишину заговорить, разорвать ее словами Данковскому было сложно. Но верилось, что любые слова успокоят хотя бы немного, - что Спичка везучий. Значит, часто бывает в переделках?
Никакого деланного спокойствия. Только искреннее, неподдельное беспокойство.
- На самом деле – куда реже, чем мог бы. При таком-то норове… - голос, укрытый от лишних глаз медным клювом, звучал с теплой насмешкой. – Кажется, только он один способен залезть в самую невероятную дыру, напугать всех до полусмерти, и выбраться без единой царапины. А потом еще удивляться – что это все так всполошились?! Подумаешь, погулять сходил…
- Чудной, - дернул плечом Даниил. - Впрочем, и я в его годы... только я и царапинами не отделывался. Я надеюсь, у него хватило ума не соваться к солдатам близко. А у них - хватило ума понять, что это ребенок... - и вырвалось все-таки, с сомнением и нескрываемой надеждой: - Если там действительно, конечно, он.
Стах кивнул. Слова, разрывающие молчание, растворились в густом беспокойстве, и тишина, кружившая неподалеку, вновь пристроилась рядом.
По обе стороны от рельсов громоздились склады – жестяными кубиками, разбросанными как придется. Впереди нависала махина станции – ржавая, казавшаяся заброшенной и забытой.
- Сюда, - коротко позвал Рубин, ныряя в узкий проход, оставляя за спиной больной город.
Стальная нить железной дороги уходила в степь.
Бакалавр чувствовал, как изнутри рвут его на части два противоположных желания, два страха.
Увидеть - и не увидеть.
Что там, за станцией, на которую прибыл когда-то, вечность назад, столичный доктор Даниил Данковский на стареньком локомотиве, а сегодня утром - прибыл генерал Блок, герой гражданской войны, с санитарной (санитарной ли?) армией и... артиллерийским вооружением?
Он не хотел увидеть там Спичку. И кого-либо еще. И самого генерала Пепла, с его солдатами и пушкой... эта степь, с ее огромными камнями-клыками, скалящимися в небо, должна была быть чистой!
Редкие вагоны – бусинами на блестящей леске рельс. Подступающая темнота сглаживала их очертания, делая округлыми и бесформенными.
Где-то здесь обустроила себе жилище пронзительно-серьезная девочка со странным, не девчоночьим именем – Мишка. Где-то здесь на Даниила впервые взглянула чума – оскаленными мордами плешивых крыс, издохших у вагончика. Где-то здесь долгих девять дней назад (девять дней? Нет, целую вечность) он встретил Артемия и Стаха.
Армейский состав и зловещая пушка тоже была где-то здесь – немного дальше, но это “дальше” становилось короче с каждым шагом. Рубин шел впереди, до боли в глазах вглядываясь в нагромождение вагонов.
- Шабнак! - фыркнул он, споткнувшись. – Стоило захватить фонарь, чтобы… - Он не договорил. Лишь через несколько секунд снова выругался, быстро мазнув пальцами по рельсам и поднося ладонь к лицу: Шабнак…
- Что такое? - Даниил тут же наклонился пониже, разглядывая порядком проржавевшие, поросшие травой железные балки.
- Кровь, - порыв ветра сорвал с губ короткое соленое слово и швырнул в лицо Даниилу – наотмашь.
Тот сдернул маску с лица, опустился на колени, проверяя... да. Кровь.
Он выругался тихо, но куда крепче, чем можно было ожидать от кабинетного ученого.
- Идем, - зло сказал он после, поднявшись. - Быстро.
Глаза его сверкали сталью - той сталью, что может убить не только острием, но и лезвием.
- Постой, - Рубин придержал бакалавра за локоть. – Если кровь здесь, то скорее всего нет смысла торопиться туда. Это - потом. Сейчас важнее найти, куда ведет след.
Он подобрал полы громоздкого плаща, присел, выискивая на темном еще более темное. Вечер ухмылялся сумраком.
Даниил присоединился к нему, несколько помедлив.
- А я бы предпочел узнать, кто стрелял и где сейчас он. Потому что своими руками я бы... Но ты прав. Солдаты ведь могли и не забрать... - нет, он все же не сказал "тело", - раненого.
- Смотри, еще…
Густая россыпь капель была почти незаметна. Почти - если не разглядывать пристально, внимательно, ощупывая каждую пядь земли не только глазами – сердцем. На траве, на угольно-черных шпалах, на ободе колеса, приросшего у путям. На ящиках, сложенных лесенкой.
- Это Мишкин вагон, - Стах наконец-то стянул с себя маску, растерянность прочертила две жесткие линии на его переносице.
- Чей бы он ни был, - Данковский поджал губы, стянувшиеся в тонкую прямую линию. - Нельзя... так оставлять.
Он двинулся туда первым, махнув Рубину рукой - идем. Вспрыгнул на ящики, ладонью налег на дверь - заперта ли? Не заперта.
Нутро вагона дохнуло сиротской неприкаянностью – той, что, вовсе не имея запаха, все равно ощущается нюхом.
Скудный свет керосиновой лампы очертил хрупкую фигурку возле лежанки: напряженная поза, угловатость движений, резкий поворот головы. И вторую, укрытую тенью – такую же маленькую.
Замерев на пороге - и подняв обе руки заодно, чтобы видели, что он не опасен (только в левой болталась на веревочке маска), - Даниил позвал осторожно:
- Мишка?.. Что случилось? -кивнул в неосвещенный угол: - Это раненый?
Взгляд, скользнувший по лицу Бакалавра, затеплился узнаванием – все более уверенным, затем переметнулся на Рубина, вошедшего следом; плечи девочки как-то разом опустились, словно из нее вынули стержень, что заставлял спину держаться вызывающе прямо.
- Я хотела забинтовать… Но кровь все идет и идет, - Мишка чуть отодвинулась, сминая тень, укутавшую лежанку.
Мальчишка, приподнявшийся на локте навстречу нежданным гостям, глядел со странной смесью надежды и опасения, так волчонок, попавшийся в капкан, смотрит на человека: схватит за шкирку или отпустит?
Расцарапанный нос, упрямые бесенята в глазах, шило в известном месте, что легко определяется по выражению лица – он был чем-то похож на Спичку. Похож – и только.
Бакалавр вздохнул с облегчением; однако облегчение это было неполным... и недолгим.
- Значит, так, - произнес он твердо, - парень. Я врач, Даниил Данковский, из Столицы, со мной еще Стах Рубин - знаешь такого? Мы врачи. И с раной твоей сейчас разберемся.
Он посторонился, пропуская и Рубина.
"Как хорошо, что это не он... но как же скверно, что этим солдатам ничего не стоит выстрелить в ребенка!"
Полоски ветхой ткани, пущенной Мишкой на бинты, намокли и потемнели. Стах осторожно снял их, обнажив плечо, осмотрел рану, скривился.
- Скверно, - бросил он Бакалавру. – Пуля в мягких тканях. Нужно нести его к Бураху.
Не дожидаясь ответа, он легко поднял парнишку на руки, шагнул к двери.
- Погодите, - заверещал тот. – Я же не один был! А Спичка? А Денек? Что, они там и останутся, у этих?!
- Так все-таки?.. - Данковский с досады ударил кулаком одной руки по ладони другой. Кое-как совладав с собой, поинтересовался почти спокойно: - Что же выходит, мальчишки - у солдат?
- Ага… - он виновато шмыгнул носом. - Мы незаметно к этой пушке подобрались, очень близко, посмотреть хотелось. Их и сцапали. А я вывернулся – поэтому и стреляли. Кричали сначала, мимо палили. А потом зацепили – только я уже далеко был. Хотел бежать на помощь звать – да не знаю кого, и слабость такая противная… Голова кружится. Думал, Мишка меня перевяжет – можно будет дальше идти.
Даниил кивнул - сначала пареньку, затем Рубину:
- Все ясно... Уноси его, Стах. На Заводы. А я пойду вызволять этих... оболтусов.
Оберегая свою драгоценную ношу от резких толчков, Рубин спустился по ящикам, мягко сошел на рельсы.
- Удачи. И будь осторожен. Сам видишь, стреляют без разбора.
Прощальное напутствие толкнулось в спину порывом ветра – неожиданно теплым. Вечер стелился по степи.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 22-11-2010, 22:47

[higf >>>]

Гаруспик. Ждать
(ждали вместе с Вуззль)

Выбора не было – и все же не оставляло ощущение несделанного шага. Казалось, именно его там не хватит, когда будет висеть на волоске судьба мальчишки... если, конечно, эти выстрелы вообще имели отношение к Спичке. Чутье твердило, что да... Но мог ли он теперь верить чутью?
Твирь отдавала соки, стебли превращались в размякшую кашицу, которой одна дорога – в мусор. Груда бесформенных тел, – пришло в голову Гаруспик, когда он менял траву в баке. Это их Яма.
Он невольно покосился в ту сторону, где принимала безымянных жертв общая могила – и наткнулся взглядом на лицо исцеленного. Пара секунд ушла на осознание того, кто это такой и что тут делает – он успел позабыть о невольном госте.
– Тебя как зовут-то? – нарушил затянувшуюся тишину Артемий.
– Богданом зовут, – откликнулся тот. Похоже, он чувствовал себя не слишком-то уютно под пристальным гаруспиковым взглядом. Благодарность мешалась в серых воспаленных глазах с опаской.
– На заводе работаешь, наверное? – вопросы срывались с губ сами, банальные до одури – будто они знакомились в кабаке Андрея. Запах твири, набившийся во все щели и трещины, усилил сходство.
– На заводе, где ж тут еще... – разговор не клеился. Слова притягивались к словам винтами, оставляя ощущение плохо подогнанного механизма. – А ты... вроде как здешний по повадкам, а вроде и не совсем?
Менху хмыкнул. Оказывается, он незаметно для себя успел привыкнуть к узнаванию, и сейчас был удивлен и неожиданно для себя слегка уязвлен.
– Артемий Бурах... сын Исидора.
– Отца твоего здесь уважали,– опасливый взгляд согрелся проблеском доверия, – да ты и сам знаешь, наверное. Редкий был человек. За всех у него душа болела, за каждого – словно бы за одного, самого родного. Только себя не жалел совсем.
Обычные вроде бы слова согрели. Может быть, мало их слышал за последние дни молодой Бурах – обычных?.. Согрели, растопили непрочную ледяную корку, закрывшую свежую рану.
– А я вот так к нему и не успел... – вслух произнес менху.
Вновь перед глазами всплыло в болоте тело; вспомнился блеск собственного ножа, мчащегося по линиям в убежище Рубина. В туманной дымке мелькнули предрассветные похороны. Вновь зазвучал надломленный страшной победой голос – такой, каким он никогда не слышал голос отца наяву, но отчетливо представлял, читая записки.
Победой, ради которой Исидор не пожалел последнего из авроксов, потому что на кону было нечто важнее линии Босов Примигениусов. Что?.. Что берег отец тогда и после?«За каждого – словно бы за одного, самого родного». Что-то было в этой мысли, но оно не давалось Гаруспику, ускользало за грань осознания.
– Не успел, – повторил он.
– Ты... Себя-то не казни. Кто же мог знать-то.
Неловкая тишина пролилась вязким киселем. В молчании слышалось виноватое сочувствие. Перегонный куб истекал твириновой струйкой – тяжелой и звонкой. Время истекало минутами. Их никто не считал. Их никто не пытался удержать – тем, кому выпало ждать, это ни к чему.
В вязкое ожидание грохотом двери ворвался ветер. Запыхавшийся ветер в грязном, промокшем насквозь плаще исполнителя. Ветер с лицом Станислава Рубина. На руках, бережно прижимая к себе, он нес мальчишку – светловолосого, тонкого, с перебинтованным ветошью плечом. Кровь темнела расплывающимся пятном.
– Нужно извлечь пулю, – сдавленно выговорил Стах, опуская паренька на Артемиев топчан. Все прочие слова сейчас были лишними.
Бурах сразу понял, что это не был его беспокойный Приближенный. Это был просто мальчик. Просто... мальчик. Подстреленный ребенок. Один из тех «всех», о которых болела душа отца.
Движения сделались четкими до бессознательности. Кавалерист не прикидывает каждый раз, как вскочить в седло. Рабочий у конвейера не обдумывает, как снять с него банку – он делал это много раз. «Техника, молодые люди, должна быть не в голове, а на кончиках пальцев» – говорил один из преподавателей Артемия.
Если что Гаруспик и обдумывал, то лишь поправку на больную ногу. Да осмысленно дрогнула рука перед тем, взяться за нож... Ты ошибся сегодня – напомнил он себе. Себе же и ответил: если сомневаться даже в линиях тела, что останется? Кто сделает это за него? И захлопнул дверь перед всеми лишними сейчас мыслями.
Артемий быстро размотал тряпку и осмотрел рану. Пуля чиркнула по ключице – пальцы аккуратно ощупали хрупкую кость – к счастью, не сломав ее, и ушла ниже. Легкое вряд ли задето.
– Ничего страшного, – успокаивающе сказал он мальчишке, посмотрев ему прямо в глаза.
Аккуратно прощупал плечо, и со стороны это могло напомнить кому-то движения пианиста, касающегося клавиш.
Наверняка, если поискать здесь, найдутся травы, обеспечивающие глубокий крепкий сон, но сколько времени нужно, чтобы их настоять? Менху пожалел об отсутствии анестезии, но увы – как местный, так и общий наркоз были столь же недоступны, как и сонный отвар, и даже более. Впрочем... Пальцы замерли, затем слегка надавили. Мальчишка застонал, Артемий остался серьезен, только кивнул самому себе.
– Закрой глаза. Будет больно, но немного.
Менху аккуратно взял нож, придерживая плечо, замер, будто охотник, тщательно выцеливающий зверя. С ножом, острие которого почти уткнулось в ребенка, это смотрелось жутковато. И дрожь наверняка прошла по коже если не у Рубина, то у Богдана, когда рука сделала мгновенное движение, напомнившее удар. Наверное, так быстро и умело служители приносят жертвы Босу Туроху...
Вот только лезвие не коснулось раны, а чиркнуло красным по невредимой спине, едва погрузившись в нее – и тут же отдернулось, а затем, одновременно со вскриком, что-то маленькое и красное упало на доски.
– Можешь открыть, – отозвался Гаруспик на короткий детский вскрик, а затем положил перед мальчишкой, предварительно обтерев тряпкой, маленький кусочек свинца. – Возьмешь на память?
И аккуратно промыл раствором неглубокий разрез, пояснив Рубину:
– Почти навылет прошло.
Мальчишка держался молодцом – только дышал часто-часто да все время облизывал побелевшие губы. От пули, впрочем, не отказался – да и кто ж откажется от такого сувенира? Сжал в кулаке, побоявшись доверить освященное кровью сокровище ненадежным карманам.
– Можно сказать, повезло, – Стах проводил тяжелым взглядом пулю, скрывшуюся в чумазой ладошке. – Чуть-чуть бы ниже – и всё.
От этого хлесткого, беспощадного «всё» в убежище, пропитанном травяным жаром, стало зябко. Словно осень свила гнездо в ящике у стены – и дышит оттуда холодом умерших листьев.
– Давай перебинтую, – встряхнулся Рубин, резким движением отогнав подступивший озноб.
Отстраняясь, Гаруспик кивнул. Он, тяжело ступая, прошел к полочке над большим ящиком, служившим здесь шкафом. Взял чайник и только теперь, когда ненужные прежде мысли, отталкивая друг друга, ворвались через открывшуюся дверь, спросил:
– А Спичка?
Бинт ложился на омытую твирином рану плотно, ровно, слой за слоем оттягивая ответ. Всего лишь на несколько секунд – но и их хватило, чтобы голос не сорвался тревогой.
– У военных. Этот герой, – сосредоточенный взгляд не отрывался от костлявой ключицы, – оказался самым шустрым. Двух других пошел отбивать Даниил.
– С-с... Суок! – прошипел Артемий, покосившись на мальчишку, и чуть не выронил чайник.
Накатил порыв действовать, куда-то бежать. Накатил – и увяз в осознании бессилия, распался на маленькие смерчики, натянувшие нервы, словно колки – гитарные струны. Как хотелось иметь двойника, который мог бы успеть там, где не успевает он, а еще лучше – десяток. Увы, единственный имеющийся полусидел, неподвижно глядя в стену, свесив тряпичные руки. И ничем не мог помочь.
– Сейчас уже нет смысла, – уловив порыв Гаруспика, покачал головой Рубин. – Темень. Мимо пушки не пройдешь, само собой, а вот с Даниилом – можем и разминуться. Если к утру не вернется... – он решительно оборвал себя. – Вернется. Должен.
Осень, притаившаяся в ящике, сжалась в комок. Ей было тесно.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Педагогическая поэма.
(и клювоносный Вуззль в роли всех, кроме Бакалавра!)

Вперед вели отчаяние, злость, тревога - странное смешение эмоций, напрочь стершее всякое выражение с бледного лица Бакалавра.
В спину ехидно посмеивался страх. Не боишься выстрела? Мальчишке повезло, ведь могли и убить наповал, а повезет ли тебе? "Не знаю", отвечал сам себе, отгоняя назойливые видения собственной смерти, "не знаю, но остановиться не могу".
Страх мастером марионеток тянул ниточки к рукам и ногам, опутывая их, в безумии дергая, призывая непослушную куклу хотя бы замедлить шаг - напрасно. Даниил знал, конечно, что будет желанной мишенью - вокруг Степь, и темная фигура в плаще, приближающаяся к пушке, вряд ли вызовет что-нибудь, кроме ружейного огня... он заранее поднял руки. Так и шел - держа их над собой, и в левой сжимая белым флагом маску.
Впрочем, подступившая вплотную ночь играла на стороне Даниила, скрадывая движение. Давала дополнительный шанс, дополнительный шаг – возможность подойти на расстояние, когда будут говорить не винтовки, а люди.
Рельсы тянулись путеводной нитью – не собьешься с пути, не утонешь в бескрайней степи, будь ты хоть трижды чужак, не знающий здешних мест.
Несколько сотен метров от сиротливого вагончика до вылепленного из темноты орудия, что заслоняет собой небо.
Фигуры людей были едва различимы, но уже отчетливо слышались голоса – им не было нужды таиться. В них никто не стал бы стрелять на звук.
Данковский шел, не стараясь скрыться нарочно, не приглушал звука шагов, не задерживал дыхания... и по-прежнему не замедлял шага. Будь он облачен в военную форму, сошел бы за своего - он приближался как к давно знакомому месту, как едва ли не к себе домой. Ему нечего утаивать, нечего стесняться.
Может, это и не достойно ничего, кроме кусочка смертоносного свинца, но...
Спичка.
Бакалавр остановился на расстоянии, когда заговорить показалось наиболее удобным и безопасным. Они хотя бы взглянут в лицо, прежде чем выстрелить.
- Эй, - окликнул он, поспешно добавляя: - я пришел поговорить с командованием. Можно?
И снова – как несколько часов назад, но злее, намного злее – ощерились стволами винтовки. Они умели смотреть в лицо куда пронзительнее, чем те, кто держал их в руках.
Но пулей не одарили - и на том спасибо.
- Не там ищешь, - лениво откликнулся кто-то из десятка охранников. – Командование в Управе.
- В Управе, выходит... - медленно повторил Данковский. - Хорошо. Спасибо. Есть, правда, и к вам вопрос, к вам всем лично - вы разрешите обратиться?
Что-то пряталось за этой учтивостью. Хладнокровие смертника.
Откликаясь на случайное движение, прозвучал выстрел; пуля взрыла землю у ног, словно предупреждая – осторожнее. Осторожнее, бакалавр Данковский.
- Ну?.. – поторопил суровый голос, не уточнив, что именно “ну”: валяй, спрашивай, или – иди давай.
- Я тут ищу одних ребят, знакомых мальчишек, - стал объяснять Даниил. - Кажется, они шли в эту сторону, когда я их видел. И я слышал выстрелы. Знаете, я забеспокоился - оболтусы ведь могли и сюда сунуться, к орудиям...
Вместо того, чтобы задать вопрос прямо, он лишь брови поднял - было? Не было?
Недолгое молчание, разодранное ветром на лоскутки, осыпалось угрюмыми словами:
- Следить нужно лучше за своими оболтусами. Чтоб не лезли, куда не следует. А уж коли залезли – чтобы мозгов хватило сидеть смирно, когда поймают.
- Ох, - огорчился Бакалавр, - значит, все-таки залезли, дурни. Вы простите, но иногда черта с два уследишь. Что же теперь с ними будет?
Всё, что нужно, прозвучало в этом голосе - и собственное раздражение из-за беспечности юнцов, и беспокойство из-за нарушения правопорядка и секретности, и честное, наивное даже непризнание возможного дурного исхода.
И небо, будто подкупленное Данииловой наивностью, расщедрилось. Не плеснуло в лицо ледяным “поздно”, не ударило наотмашь обещанием грядущей кары.
- Что будет, что будет… А что с ними сделаешь? Пусть родители заберут, да выдерут хорошенько.
Бакалавр отвел глаза, погрустнев. Маска была у него в руке, но на лице как будто волшебством оказалась еще одна. Трагическая.
Дайте свет!.. Ах да, здесь же не сцена, да и ночь подступает.
- Это невозможно, - он поджал губы. - У них нет родителей, - чуть дрогнули его плечи, которыми он не решался пожать. - Уже нет. Этих мальчиков некому забрать.
И когда последние отзвуки в тишине отдрожали свое, Данковский добавил:
- Разве вот, кроме меня.
- А вы сумеете их выдрать? – военный окинул Даниил придирчивым взглядом; в голосе отчетливо проступило сомнение. – Без хорошей порки урок не впрок. В следующий раз им может повезти меньше.
- Это я отлично понимаю, - что именно из всего этого Бакалавр понимал, осталось загадкой. - Насчет порки уж не беспокойтесь, они так старались ее заслужить, что ремня им не миновать. А если меня рассердить, - серьезно и строго сказал он, - рука у меня тяжелая.
"Может, и правда их выдрать?" - скользнула мысль. "Дважды я их не вытащу, если что".
Мальчишек вывели из дальнего вагона, приткнувшегося за пушкой. Спичка, завидев Даниила, заулыбался щербатым ртом, ткнул локтем хмурого товарища:
- Ну я ж говорил, что кто-нибудь за нами обязательно придет! А не пришли бы – так все равно отпустили бы. Кому мы нужны-то!
Мужчина, небрежно, но не зло подталкивающий мальчишек в спину, хмыкнул, поспешно спрятал улыбку; лицо его – одно из многих одинаковых военных лиц - оказалось неожиданно человеческим.
- Забирайте свое сокровище. Да следите получше. Все-таки.
- Непременно, - Данковский поблагодарил его кивком головы, но после добавил и обычное, куда более теплое: - Спасибо вам. И извините за их поведение.
Затем - обратился к ребятам, вложив в голос всю возможную суровость:
- Вы двое, ни на шаг от меня. Идем, - и даже погрозил кулаком.
Правда, улучив момент, повернул лицо к Спичке так, чтоб выражение его незаметно было солдатам, и подмигнул. Тот в ответ оттопырил большой палец.
Ночь обняла за плечи троих, шагающих по степи. Высокий мужчина – и двое мальчишек по обе стороны. Травы впитывали шаги, и казалось, что все беды – позади. Впереди было долгих полчаса до города. Долгих полчаса до чумы.

[Woozzle >>>]

Полночь

Темнота шепчет сотнями голосов. В шепоте не разобрать слов, но отчетливо слышится проблеск надежды.
Рассеянный свет проливается на сцену тусклой моросью, отнимая у мрака…
Стол.
Зловеще поблескивающий микроскоп.
Две фигуры, склонившиеся над ним – голова к голове. Змеиная кожа щегольского плаща - и грубый брезент рабочей куртки. Белая маска с коротким загнутым клювом – и стертые сумраком черты лица. Скальпель - и нож.
Безлицые куклы, разбросанные по полу.
Маски-демиурги принадлежат тьме. Или они сами – тьма?

- Смотри же, смотри! – высокий голос взволнованным ручейком вливается в шепот, струящийся по залу. – Вот это уже – вызов. Признай наконец, что они отважны – так безоглядно, так яростно броситься в схватку сможет не каждый. Иные не смеют и глаз поднять, когда госпожа Чума гуляет поблизости.
- Воистину! - каркающий смех обрывает перешептывающиеся голоса тяжелой точкой. Там, где смеются так, не остается места надежде. – Воистину, друг мой, но разве я обвинял их в трусости? Это было бы слишком пресно. Покорность всегда скучна – покорность врагу, собственному страху, обстоятельствам… Рыба, что отчаянно рвется из невода, куда забавнее той, что смирно лежит на сковородке.
- А если ей удастся использовать шанс – крохотный, призрачный, но все же! – избежать кипящего масла? Что ты скажешь об этой рыбе тогда?
- Не тот случай. Чем отчаяннее они бьются, тем сильнее запутываются. К сетям, что забросила судьба, они добавляют собственные. Сети морали. Сети принципов. Сети жалости. Порвешь одну – наготове другая. Они нашли лекарство, но не смеют им воспользоваться - а Чума не станет ждать. Чума сильнее уже потому, что ей неведомы терзания нравственности. Она всегда права – что бы ни лежало на другой чаше весов.
- Но есть еще время! Есть время найти иной способ – или на худой конец понять, что в этой войне хороши любые средства. Коль скоро они нащупали нужную нить – я верю, они уже не выпустят ее из рук!
- Время есть. Каждому отмеряно, а уж этим-то – побольше всех прочих. Что же до тех, чье время истекло – кому они интересны? Бессловесный хлам, которому уже и в яме не остается места. Придется выкопать еще одну - нужно же все это убрать?..

Взвизгивает за сценой скрипка – и захлебывается, оборвав жилы струн.
Рывком поднимаются безлицые марионетки, словно десятки кукловодов разом дергают за невидимые ниточки. Куклы тянут руки к двоим, замершим над микроскопом, неуклюже идут вперед. Шепот зарождается гулом, нарастает, прорывается острыми словами.
Нас уже не спасти. Наше время – вышло. Скоро здесь не останется никого. Никого!
Свет бежит в зал, обезумевшие прожектора больше не могут смотреть на сцену. Слепые зрители жадно ловят звуки.
Маски смотрят молча: Клювоголовый – бесстрастно и насмешливо, Трагик – встревожено.
Занавес падает лезвием гильотины, обезглавленный Театр становится нем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 2-12-2010, 22:40

[Хелькэ >>>]

Шаг в не-настоящее

Он не приехал.
Сломленный, разбитый горем, придавленный мертвым грузом несбывшихся надежд, он заперся в квартире, когда-то выделенной университетом как научному сотруднику, и не читал больше писем, чтобы не приходилось на них отвечать.
Что он скажет бывшим коллегам?
Что скажет студентам в ответ на вопрос: как же дальше с Танатикой?
Ее больше нет.
Локомотив унесется в ночь без него, через промышленные районы, через леса, по старой ржавой двухколейке, и дальше - в Степь, где цветут нездешние, пряно-горькие травы, запаха которых он никогда не узнает, и неведомый ему Город не встретит его дождем в лицо; перед ним не откроются резные двери, украшенные витражом-мозаикой, он не увидит из чужого окна давно заросший сад и пруд с кувшинками; он не узнает этого мира, такого чуждого и красочного, не узнает того, что способно погубить этот мир, он не подарит никому спасения, никого не спасет… Он не будет спасен.
Разорванные в клочки письма смотрят безлико с опустевшего стола, с подлокотников кресла, с пола.
«Ты не сумел», говорят они, «не сумел».

Ты не сумел.
Толчками вытекает из цветком раскрывшейся раны жизнь, и глаза, стекленея, смотрят на переплетение темно-красных линий на ладони… линии крови по линиям жизни. Бесполезно прижимать рукой раскрывающийся цветок смерти, менху. Впрочем, нет, ты ведь не стал менху, ты не смог, а на самом деле, если по-честному, - ты просто капельку не успел.
Нужно было, наверное, быть чуть сильнее и быстрее, не нужно было колебаться; но ты усомнился на краткий миг – стоит ли твоя жизнь чужой смерти, и когда решил, что стоит, было уже поздно, ровно на тот самый миг.
Холод опутывает тебя липкой паутиной, а колючие стебельки твири щекочут лицо.
Что скажет отец, когда узнает?
А может, быть, он не узнает. Как и ты не узнаешь того, для чего он вызвал тебя, к чему была эта срочность, почему почудилась тебе за торопливыми, неровными строками тревога, смертельная тревога…
Смертельная.
Ты даже лиц их не запомнил.
«Я», думаешь ты, пока кровавый цветок расправляет лепестки на твоей груди, «зачем я..?»
Но мысль обрывается, не успев закончиться.

Я. Зачем я?
Почему я сегодня проснулась в холодной земле, и отчего я знаю, что это земля, но не знаю, кто такая я и почему я проснулась? Где я была до этого, кем была раньше?
Ноги сами несли меня, мимо кладбищенских ворот, через пути, где камни и степная трава проросли через шпалы и рельсы так густо, что не проехать никакому составу. Непривычно, неудобно было идти вот так, я уже забыла, как это – приходить из Степи сюда…
Дождинки стекали по лицу.
Я шла, ловя свое отражение в лужах. Изломанная, неправильная, будто больная, я двигалась как куколка-марионетка, что не может без ниточек ступить и шагу – и внезапно лишилась этих ниточек.
Я обходила пороги, я заглядывала в окна – и оттуда на меня смотрела девочка с глазами взрослой, глазами цвета бурой твири, и с прутьями, торчащими из лица.
Дождь не успеет размыть глину.
Копытца стучат в такт каплям, падающим на мостовую. Я обойду всех за эту ночь.
Я не знаю, кто я, но знаю, что мне нужно делать.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. День десятый.
Детские игры

(С Кошкой, да не растеряет она свои ложноножки во веки веков)

Бакалавр шел, сунув руки в карманы, и время от времени качал головой - не без удивления. От того, что мальчишек так легко отпустили с ним и от того, что с ними все хорошо, в то время как он готовился к худшему.
Впрочем, это не избавляло их от наставительной беседы.
- Слушай, Спичка. - позвал давнего знакомца Даниил, - вот скажи-ка мне - во имя какой великой идеи ты решил подобраться к солдатам и пушке?
- Вовсе и не к солдатам, - ретиво фыркнул Спичка. - Только к пушке… Интересно же! Вроде бы не такая уж она и грозная, и не очень уж большая. То есть… большая, конечно, но чтобы - бамс! – и целый город? Как же не разведать-то?
Вины в его голосе не было ни капли. Прошедшее волнение выплескивалось волнами лихорадочной бравады. Его товарищ – кудлатый, с острыми скулами и сухими обветренными губами – был серьезнее. Шел, насупившись, искоса поглядывая на Даниила. Молчал, не спеша поддержать беззаботного стрекота друга.
- И ты решил не просто разведать, а еще и друзей пригласить? - добавил Данковский, совершенно не разделяющий восторгов паренька.
Сейчас-то это, конечно, подвиг. Есть чем похвастаться. А что ты скажешь потом, Спичка, лет хотя бы через пять?..
И как бы вбить в эту бедовую голову понятие того, что нужно обдумывать свои поступки до того, как их совершить, а потом, когда они совершены - нести за них ответственность?
- Я сам захотел! – вступился за Спичку его нестриженный приятель. В голосе натянутой струной звенел вызов. – И Уж - тоже сам. Что, думаете, если маленькие, то и безголовые совсем? Только игрушки на уме? А мы не для игры, а для дела!
- Фшш! - Спичка зашипел рассерженным камышовым котом. – Обязательно надо все разболтать!
Бакалавр нахмурился.
- Вот что, ребята - говорите-ка, что это за дело такое. И стоило ли оно того, чтобы ваш товарищ за него столько крови потерял... и серьезно вам скажу, лучше, чтоб оно того стоило. Иначе мне за вас будет стыдно.
Хмурое молчание в ответ.
Ветер стелился под ноги мягким шорохом, пригибая стебли увядших трав. Темнота смазывала лица. Сделай шаг в сторону – молча, не дыша – окажется, что ты один в этой степи, в целом мире один. Навсегда. Но трое шли, почти касаясь друг друга локтями – и у них был свой собственный мир. Маленький, заключенный в кокон шелестящей тишины.
- Ну и что?
Кокон пошел трещинами от звонкого голоса. Кудлатый (Денек – припомнил Даниил имя, оброненное вскользь) строптиво вскинул голову. Взгляд был обращен не к бакалавру – к Спичке.
– Ну и что? – напряженно повторил он, темнота впитала вопрос, как сухой песок - пригоршню воды. - Он же не с ними. И он нас вытащил.
- Ладно, - нехотя откликнулся Спичка и вздохнул. – Мы... Ну в общем мы хотели посмотреть, где у нее слабое место.
- С ума сойти, - Даниил присвистнул. Хоть плачь, хоть смейся...
Вот о чем они думают сейчас, эти дети. У них начались уже взрослые, не по возрасту взрослые игры.
- И... - запретить себе каплю надежды голосе он не смог. - И как, нашли что-нибудь?
- Неа… - мотнулась лохматая голова на тонкой шее. – Не успели.
- Мы думали, - торопливо заговорил Спичка, продолжая ответ своего немногословного друга, - что уж в маленьких-то стрелять не станут, а мы незаметно подберемся, и под вагон. А потом, как чуть стемнеет – все хорошенько разглядим. Да только… Сцапали нас быстро. Какое там “под вагон”! Глаз не спускают со своей пушки. А стрелять они и правда не хотели – и в Ужа тоже не специально палили, а для страха, чтобы остановился.
- Ну да, - усмехнулся Денек. Не по-детски усмехнулся, с неожиданной злостью и горечью. – В ребенка из винтовки стрелять – это ведь не по-людски. А из пушки по всем разом – это ничего. Как будто глаза закрыл – и не видишь, кто там, в кого стреляешь. Может и вовсе – ни в кого.
- А ты думаешь, им все-таки придется - стрелять? - спросил Данковский. - Хотя, что я спрашиваю. Вряд ли санитарная армия приехала с таким вооружением просто так.
От этого стало грустно. Не просто грустно, а до отчаяния тоскливо, горько.
- Нет, мы им не дадим, - тут же решительно сказал он. - Что угодно сделаем, но не допустим. Только ты, Спичка, пообещай больше таких фокусов не выкидывать, ладно? Или хотя бы меня заранее предупреждай, чтоб я вас спасать готовился.
- Ладно, - пообещал тот. С готовностью, если не сказать - легкостью. Настораживающей и не внушающей уверенности.
Далекая громада станции стала близкой. Путеводная ниточка рельс свернула налево – к заводам. К пристанищу чумы. К пристанищу Бураха.
Склады миновали быстро. Мост вырос гигантским скелетом - с хребтом, сложенным из черных шпал. С железными ребрами, нависшими над путями. С костью, застрявшей в горле – чумным чучелом. Даниил помнил воздух, отравленный смертью за этой зыбкой преградой. Но смерть сбежала, ветер ворошил запахи трав и машинного масла. Заводы были чисты.
Он не поверил сначала, решил, что его обманывают и зрение, и обоняние, и здравый смысл. Неужели Песчаная Язва могла уйти просто так, не оставив за собой ни следа, ни малейшего напоминания о том, что может вернуться? Когда Бакалавр уходил, его провожали глухие стоны больных, доносящиеся из-за запертых дверей, и проплывали мимо багряно-масляные отпечатки на стенах, на слюдяных окошках, в швах между листами обшивки цеховых помещений... Но этого не было больше.
Значит, вот так Чума оставляет зараженные районы. Так легко. Так быстро... сколько он отсутствовал? Часа три-четыре, больше?..
Колокольчиком в голове отозвалось: "Но теперь болезнь пришла в другое место". Даниил содрогнулся.
- Здесь ее нет, - удивленно проговорил он, обращая взгляд сначала на Спичку, потом на Денека, будто желая наткнуться на такие же изумленные лица, - чумы здесь теперь нет. Тут безопасно.
Безопасно так, как, наверное, ни в одном из районов города посреди ночи. Он бы и так предложил это, будь мальчишкам некуда идти... про Спичку Данковский знал - тому есть куда, но его домик был на другом конце Земли. Что там встретится по пути - еще один чумной квартал, мародеры, чересчур бдительный патруль (нарвались они уже сегодня на один такой)?
Оно того не стоило. Поэтому Бакалавр и предложил:
- Поздновато мне уже разводить вас по домам. Ну как, господа мальчишки, есть желание провести ночку в тайном убежище Артемия Бураха?

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-12-2010, 18:26

[higf >>>]

Гаруспик, Бакалавр. День десятый. Мальчишки этого города
(опять втроем)

Ночь прорастала в дыхание.
Двое – спали.
Сопел, разметавшись на узком топчане, мальчишка с перебинтованным плечом. Ровно и глубоко, будто наслаждаясь каждым глотком воздуха, дышал исцеленный Богдан – он устроился на полу, и это ничуть не мешало его сну.
Не спали – двое.
Редкими нервными всхрипами разрезал тишину Рубин, будто не воздух – тревога пенилась в его легких. Не давая уснуть. Не давая устоять на месте – но шаги были не слышны.
Вытянулся на полу Артемий, расслабил, как учил отец, мышцы – но это не помогло. Напряжение не покидало рассудок. Не хватало успокаивающего шепота Степи или ощущения, что впереди остался маленький кусочек вечности. Тот, что зовется будущим.
– Сколько еще ждем? – тихо спросил он наконец.
До рассвета – промолчал Стах. Ответ, единственно верный для разума, казался кощунственным в этой тишине. В этом изматывающем ожидании. В переплетении дыханий, которым не доставало – трех. Ночь не принимала такого ответа.
– По рельсам до станции не разминемся даже впотьмах, – заговорило волнение, притворившись рассудком. – Но как дальше?
Дальше... Слово поймали стены, впитали доски, услышала темнота. И удивились. Здесь и сейчас, в тесном закутке умирающего города не было никакого – дальше. Вот-вот рухнет потолок, и доски придавят тяжестью камня. Или ворвется бешеный холодный ветер чумы. Или просто станет нечем дышать. Будущее повисло на колючей проволоке, истекая надеждой на доски.
– Когда придем на станцию или потом, когда выручим их? – угрюмо уточнил Гаруспик, не допуская в слова тень сомнения.
– Для начала – от станции, – неслышные шаги прервались задумчивой дробью: Рубин остановился возле стола и пробежался жесткими пальцами по истертому дереву. – Там несколько веток. В этой темени можно пройти по разным и не заметить друг друга. С фонарем, конечно, нас будет видно далеко... И не только Даниилу.
Пятерня уперлась в доски, помогая приподняться. Спина ощутила шершавый камень. Главное было не потревожить вытянутую ногу...
– Значит, так... Если они от солдат ушли, искать по всем путям до рассвета смысла никакого.
– А ждать – никаких сил, – хмуро откликнулся Стах.
– Можем хотя бы выяснить – ушли или нет. И там ждать. Я больше о другом потом думаю. О котором мы так и не договорили...
Скрипнули дверные петли и раздался звук шагов. Такой, как бывает, когда идут несколько человек, и ритм каждой отдельной походки сплетается в другими накрепко, чтобы невозможно было распознать, где чьи шаги.
Данковский вернулся не один. Далеко не один.
– Вот и мы, – сообщил он, заходя в комнату – и пропуская вперед мальчишек.
Только привычка быть осторожным в движениях, уже вгрызшаяся клещом, удержала Артемия от того, чтоб резко вскочить навстречу. Он потянулся за коробком спичек и чиркнул, но осветил этим в основном себя.
– Ойнон?! Слава Босу Туроху! Лампа справа от тебя, зажги...
Бакалавр, за время пути в темноте привыкший уже к отсутствию освещения, поспешно отвел глаза от огонька спички – не будь тот совсем небольшим, резанул бы по глазам как ножом. Забрав у Бураха коробок, он путем нехитрых манипуляций зажег фитиль лампы, и комнату можно стало считать освещенной. Заплясали по стенам тени, причудливо искаженные, даже страшные. По стенам, по потолку, по лицам спящих.
Отвернулся вырванный из цепких когтей Песчанки Богдан – измученный за день он спал так, что и той самой пушкой не разбудишь. А мальчишка с перебинтованным плечом морщился: неяркий огонь и негромкие голоса взламывали хрупкий сон, будто острые каблуки – первый ледок на лужах. Открыл глаза, уставился на пришедших, обведенных слабым контуром света, сонно заулыбался – узнал.
Мальчишки, отбитые Бакалавром у военных, загомонили разом – куда и делась молчаливая скованность, замкнувшая рты на пороге.
– Уж! И ты здесь! Ну ты задал стрекача – только пятки сверкали! Молодчина!
Тень всколыхнулась темным пологом, исказила устало-радостное лицо Стаха.
Живые. Вернулись – всего лишь миг назад готов был выпалить он. Сейчас – раздумье расчертило лоб морщинами. Будто он, измученный, оскаленный нутром навстречу чуме, отчаянно пытался что-то припомнить.
– Уж... – морщась, повторил Стах имя. Имя, которое до этого так и не удосужился спросить. Не до того было. – Не про тебя ли ходили странные слухи?
– Ничего не молодчина, – обрубил ребячьи восторги Бурах. – Самая медленная пуля быстрее самого быстрого человека, и он ее схлопотал. Спичка, я же тебя предупреждал и просил на рожон не лезть! Извини, Стах, что перебиваю.
Рубин словно и не слышал этих слов – перебирал четки воспоминаний.
– Да, точно, – мотнул головой, отбрасывая слипшиеся волосы со лба. – Будто бы принесли мальчишку в Театр: Песчанка, без двух минут мертвец... А он возьми и оживи – ошибочка, мол, вышла. Было такое?
– Было, – нехотя откликнулся паренек, потирая ноющее плечо. – Да только когда они меня тащили, я уже здоров был. Меня Клара вылечила. Просто сил было мало – ни сбежать, ни заорать...
– Значит, и тебя она вылечила? – взметнул брови вверх Даниил. – Почему же тогда она не...
"Почему – не Марию?" нет, это так и осталось невысказанным, повисло в воздухе оборванным аккордом.
– А давно это было? – поинтересовался он, сам себя перебив.
– С неделю назад, – подумав, ответил мальчишка. – Я ее так и не видел потом...
Жалко – читалось в застывшей паузе. Читалось по глазам, по торопливо спрятанному вздоху, по затвердевшей линии губ.
– Еще в начале, значит, – пробормотал Бакалавр, не обращаясь уже ни к кому конкретно. Покивал собственным мыслям, упорно свивавшимся в клубок, не давая размотать его, вытянуть ту самую, нужную ниточку...

[Хелькэ >>>]

– Проверим?.. – обращаясь сразу к обоим соратникам, спросил Артемий.
Рубин, чем-то напоминающий гончую, взявшую горячий след, быстро кивнул.
– Ч-чего “проверим”? – тройной вопрос прозвучал как один. Мальчишки переглядывались с опаской и непониманием.
– Можем, – осторожно ответил Данковский. – Думаешь, будет, как у Спички?
– Что "как у Спички"? – взвился веснушчатый разбойник, напряженно переводя взгляд с Бакалавра на Гаруспика. Денек и Уж смотрели так же. С немым укоризненным вопросом.
– Спичка, – обратился менху к вожаку ребят. – Ты же помнишь, что тебя Клара тоже вылечила. И мы твою кровь посмотреть брали. Надо проверить, у всех так – или нет.
Он перевел взгляд на Ужа – понимает ли, готов ли?
– Ух ты! – восторженно выдохнул Уж. Проверить кровь – звучало диковинно, таинственно и щекотно. – А что, у Спички теперь кровь какая-то особенная? И у меня тоже?
– Еще какая особенная, – менху чуть было не указал на Богдана – и замер. Как отреагирует Спичка, узнав об исцелении? Самое лучшее – разболтает всем. И кто знает – не найдется ли горе-лекарь, самоуверенный или просто доведенный до безумного отчаяния чумой? Не решит ли, что спасет себя и близких? Стоит только поймать мальчишку... – Она нам полезна, но это долго пояснять надо, я потом подробней расскажу. А про тебя, Уж, мы еще не знаем, надо проверить, если ты согласен.
– Согласен, – кивнул тот. Серьезно кивнул, солидно, куда и делась вся дурь, сверкающая в глазах.
Даниил усмехнулся, постаравшись спрятать эту усмешку.
– Артемий, Стах, – он кивнул на микроскоп, так и оставшийся на столе, на свой саквояж, – пользуйтесь, чем нужно. Я пока отдохну малость...
Весь день, проведенный на ногах, день, с самого утра бывший отнюдь не самым легким – и к ночи выпивший остаток сил, – будто камнем упал на плечи, заставляя присесть, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Подождать.
Бурах наконец поднялся и прошел к столу. Полумрак и тишина навевали мысли о тайном ритуале, но их развеял голос, принадлежавший недавно приехавшему сюда и, казалось, глубоко похороненному студенту-медику: поздравляю, наследственные привилегии делают тебя незаменимым медбратом... Делаешь карьеру, менху!
Каждому из нас приходится играть разные роли – ответил он, и на миг показалось, что мысль подсказана ему существом, находящимся рядом...
И снова – без дрожи протянутая рука, сомкнутые губы, прямой, до вызова, взгляд – словно все мальчишки этого города слеплены из одного теста. Нет – отлиты из одной стали.
Что ж... Закатать рукав – росчерк – красное пятнышко на чистом стекле.
– Посмотри, Стах.
Сгорбившаяся над микроскопом фигура Рубина – застывшая сосредоточенность во плоти. Казалось, он уже был частью этой системы, одной из линз объектива – оказавшейся волею судьбы по ту сторону окуляра и наделенной речью.
– Один в один, – задумчиво сообщил микроскоп голосом Станислава Рубина.
Кровь, распятая на предметном стекле, была точной копией пробы Спички, рыжего непоседы с открытой душой. Или Таи – маленькой принцессы одонхе.
Кровь стукнула в виски озарением. Одним из тех порывов чувств, которым он не мог верить теперь. Но и не верить было тоже нельзя.
– Я... знаю. Кажется, знаю, – произнес Артемий медленно, и вдруг холодное озарение сменилось вспышкой безумной надежды, уже не имеющей ничего общего с предчувствием. – Хотя... сейчас. А вдруг... – он быстро повернулся к последнему из мальчишек. – Ты ведь не болел Песчанкой? Мне надо сравнить!
В жестах его засквозила нервозность, словно бы чумной жар внезапно вспыхнул пламенем внутри.
– Не болел, – Денек уже заворачивал рукав. Мальчишки этого города были не только стальными – но и очень понятливыми.
Привычная череда движений, алая капля под объективом... Что?!
Кровь мальчика была обычной. Абсолютно обычная кровь абсолютно обычного человека. Лейкоциты, эритроциты, тромбоциты – и никаких антител. Хорошо хоть – и никакой Песчанки тоже.
– Да, – вздохнул Бурах. – Я знаю. Грифа и Георгия проверять бесполезно.
Лихорадочный румянец сходил с лица, и усталая бледность занимала свое законное место.
– Почему? – оторвался от окуляра Рубин.
– Потому, что они взрослые. Как и Влад. Тая, Спичка, Уж – дети.
Данковский, до того сидевший с прикрытыми глазами, в абсолютном молчании (лишь по редким кивкам после чужих фраз угадывалось, что он следит за происходящим), наконец заговорил:
– Ты думаешь, есть разница? – спросил он озабоченно. – Ты уверен, что проверять не стоит?
– Не знаю, – миг озарения прошел и Артемий выглядел немного растерянным. – Почти уверен, что есть. Но проверить-то не помешает, конечно.
– Слишком мало оснований для вывода, – задумчиво, словно размышляя вслух, ответил Рубин. – Мы видели только одну пробу взрослого, излеченного Кларой. Кровь Влада может отличаться от остальных образцов по тысяче причин, и возраст на первый взгляд – не самая вероятная из них.
– Я за то, чтобы проверить, – твердо сказал Даниил. И не сказал: "А знаете, почему? Потому что я не верю... я не хочу верить, что нашим единственным шансом могут остаться дети. Это будет неправильно, будет жестоко – этого быть не должно".
Есть вещи, которым лучше не происходить.
Мальчишки слушали жадно, не дыша, пытаясь из обрывков информации сплести полотно. Пытаясь понять. Что-то интересное – и жутковатое – крылось в разговоре взрослых. И это интересное обязательно нужно было поймать за хвост.
– Вряд ли кто-то хочет навестить Грифа, хоть к нему и ближе? Значит, с утра мне прямая дорога в Горны. А теперь пора спать.
Дождавшись, когда все разбрелись по углам, он повернул рычажок и подул. Пламя, не удержавшись на фитиле, мелькнуло в озере мрака крохотным парусом корабля-призрака. Потревоженная было темнота с бесшумным ворчанием вернулась на свое законное место.

[higf >>>]

Гаруспик. Ночи все темнее, сны все опаснее...

Город жил. Умирал – но и жил. Крысы шарили в поисках пропитания, солдаты воспаленными глазами вглядывались в ночь, где приближающиеся фигуры нередко оборачивались навеянными чумой призраками; караульные ругали про себя офицеров и Власти, ждали смены. Бандиты, обходя их, подстерегали неосторожных прохожих, чтобы разжиться десятком-сотней монет. Проснувшийся под забором пьяница мечтал о бутылке воды больше, чем о панацее. Готовил себе еду в бессонную ночь Тяжелый Влад.
В домах рабочих вздыхали, пытаясь наскрести денег, чтобы пережить следующий день. Где-то шумно бушевал смерч семейной сцены.
Даже убивая, даже коверкая все, Песчанка была бессильна отменить повседневность. Будни сражались за себя с молчаливым упорством, до последнего. До последнего человека. Беспощадно и... бессмысленно? Что есть способность думать о малом, когда обломки мира хрустят под ногами? Иногда она пугает тупым ликом и заплывшими глазками равнодушия, иногда восхищает мужественным профилем беспримерной стойкости. Помогает или губит?
Мысли не давали покоя, они были шумны и назойливы и отпугивали робкий, пытающийся подкрасться в темноте сон.
Сквозь каменные стены Гаруспик мысленно видел город. Еще живой город. Живой...
Что-то слышанное днем заскребло в углу сознания, угрюмо и настойчиво. «О каждом заботился...» Каждом. Пытался защитить весь город. Еще живой.
Удург Бессмертника – Театр. Здание? Нет, больше. Это не просто идея, преданность ремеслу. Если падут угрюмые стены – удург Марка умрет, несмотря на то, что в мире останется множество сцен. Это одновременно и дух, и тело. Живое существо, вмещающее мир. Но трепещет ли неслышно сердце у холодного Театра? Для паука во фраке – да.
А есть ли для него сердце у... Кого он пытается спасти? Уклад? Своих Приближенных? Город?.. Кто был удургом отца?
Сомневаться и перебирать варианты, пытаясь вычислить ответ, было непривычно и почти противоестественно для Артемия. Но прямого пути больше не было. Молчал сорванный слишком высокой нотой внутренний голос, а песок времени сыпался на чашу весов... Песчанки – какой каламбур. Можно смеяться.
Менху не слышал биения сердца своего удурга. Мысли были лишь идеями, которые казались правильными и достойными, но в них не было дыхания Боса Туроха. Пока он не поймет, что должно сохранить – не будет знать, что делать. И они со Стахом и Даниилом станут сидеть и думать, стоит ли панацея цены рецепта, а шабнак-аптекарь скорчится в смехе за прилавком, ожидая платы. Они ничего не решат. Не решатся.
Ибо чтоб знать, что отдать – нужно понять, что защитить во что бы то ни стало.
И вновь, круг за кругом... Отец, почему тебя нет? Чья рука помогла чуме? Бандита или единственного недоброжелателя Исидора Бураха, о котором он слышал? Старшина, ты жертвуешь половиной Уклада, спасая вторую. Менху Исидор пожертвовал последним из Высших. Знаешь, чем вы отличаетесь? Тем, что он входил в чумные кварталы, а ты, ты сам остался в безопасной половине...
- Я нужен Укладу, - рыкнул Оюн, и это уже было сном.
Он стоял перед алтарем, огромный – воплощение бычьей мощи.
- Эта слова того, кому нужен Уклад для себя, а не наоборот, - ответил Артемий.
- Ты обвиняешь меня?.. – Старшина взревел, но его слова утонули в черноте, прорвавшейся сквозь врата и затопившей Бойни. В ней растворялись огни, цвета, звуки, запахи, дыхание, и было страшно узнавать, что по ту сторону, но все же менху ступил навстречу. Не время – шепнула тьма, подхватила его, не давая сопротивляться, и понесла над каменными выступами и дощатыми настилами, про которые он знал, но не видел их. Мгла мягко толкнула другие врата, Врата Смерти, и ей не потребовалось отодвигать засов, чтобы вытечь из них рекой и понести Бураха дальше. Несколько раз он перевернулся, потеряв понятие о верхе и низе, а потом неожиданно чернота отодвинулась, бросила менху, образовав круг.
Он сидел посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходил непрекращающаяся волна жара. По самой границе светового кольца мглы, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигались тени.
Бандит, который был застрелен утром у Театра – неужели прошло меньше суток? Его походка все так же пружиниста, но вместо насмешливой ухмылки – злость и растерянность. Он останавливается, смотрит в глаза.
- Ты нарушил...
- Я сужу себя. Но не тебе это делать, - холодно отвечает Бурах, и парень исчезает.
Вместо него появляется Спичка, и Артемий чуть не вскакивает.
- Ты же еще живой! Что ты делаешь в кругу смерти?
- Ну наверное мне скоро пора, понимаешь, - чешет веснушчатый нос мальчик. - Посмотри, вон Мария помирает, да еще сколько народу. А я могу их выручить, вот только представление досмотрю, и... А ты бы что сделал?
Несколько фигур с изъеденными язвой лицами стоят и смотрят на служителя. Пламя костра между ними и Спичкой качается коромыслом весов.
- Ты только Тае не говори, а? – просит мальчишка. – Вот если Уж... он как я, уже большой.
- Уйди! Не время! – срывается менху, но Спичка все стоит, к нему подходит Уж, а больных становится все больше. Не Богдан ли среди них?
Больше невозможно на это смотреть, и Гаруспик вскакивает, шагает в костер. Пламя тут же скрывает его с головой, языки огня начинают рвать на части, будто стая голодных волков. Бурах превращается в пепел и летит, развеиваясь, высоко в небо. Оттуда, сверху, видно сквозь землю – как каналы, так похожие на сосуды, ведут от Утробы через Почки к сердцу-Сердечнику, как напрягается хребет. Как... Ветер, смеясь, подхватывает пепел и растирает его вместе с памятью об увиденном...

... и выбрасывает на каменный пол с болью, медленно утихающей в висках. Но сильней этой боли мучает ощущение потери – было, было только что нечто, позволяющее вернуться на прямой путь, путь менху! Было – и рассыпалось. Лишь ненужные обрывки видений теснятся, как толпа попрошаек, оттершая в сторону настоящего бедняка.
Здесь царила все та же темнота, и лишь очень привычный глаз позволил разглядеть смутные очертания людей и предметов. Тем не менее чувство времени говорило – там, снаружи, рассвет уже вспорол по линиям толстую шкуру мрака и сейчас деловито разделывает ночь на части.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Не время для любопытства
(с Гаруспиком в роли Хигфа с Хигфом в роли Гаруспика)

В лаборатории Бураха было непривычно пусто. Данковский, даже не предполагавший, что семеро человек смогут разместиться на ночь в этих «апартаментах», теперь удивлялся тому, насколько свободно здесь стало.
Правда, почему-то продолжало казаться, что из какого-нибудь угла высунется сейчас Спичка и радостно крикнет: «А-га!». Бакалавр только усмехнулся этим своим опасениям, продолжая наблюдать, как собирается Артемий.
Сейчас они остались вдвоем – Рубин ушел еще затемно.
– Знаешь, – произнес Даниил негромко, – я страшно боюсь, что мы сегодня узнаем что-то непоправимое. Что-то, чего знать не хотим, – он добавил, поясняя: – Когда у тебя будет кровь Георгия.
Запах твири ослаб – перегонный аппарат всю ночь простоял без работы. Но запах тревоги лишь усилился, резкий и хищный.
Менху повернул голову – губы сжались в линию, словно сдерживая первые, сердитые слова. Затем неохотно шевельнулись.
– Я чувствую то же самое. Но мое чутье стало подводить, и потому я надеюсь.
– Ты не думал о том, что будет, если... если у нас только одна возможность всех спасти?
Данковский не хотел задавать этот вопрос, но не мог не задать. Это было – честно.
Молчание было первым ответом. И говорило об отсутствии последнего, окончательного. Рука менху потянулась в карман и вытащила трубку. Ненадолго он сосредоточился на том, чтобы выбить табак – прямо на пол. Впрочем, это мало что добавило к скопившейся пыли и следам от ботинок.
– Я не знаю. Мне претит брать порцию за порцией кровь из детей – да и насколько ее хватит, ойнон? И не менее отвратительно оставить все как есть. Если уж нас может спасти только чудо – а Клара, безусловно, творит чудеса – пусть это будет лучше чудо Боса Туроха. Вдруг завтра из Степи придет еще один аврокс... А да, ты не знаешь, – менху уловил удивленный взгляд собеседника. – Высший бык, подобный божеству. Это не легенда, ойнон – они были, и кровь последнего пролил мой отец, чтоб остановить первую вспышку, пять лет назад.
Бакалавр вздохнул, чуть прикрыв глаза. Будто не желая встретиться с Артемием взглядом.
– Значит, мы будем спасены, лишь если остался хотя бы один такой бык? Я хотел бы верить в возможность такого чуда, – проговорил он. – Но не знаю, смогу ли. И те варианты, что остаются помимо чуда, отвратительны мне не меньше, чем тебе. Еще недавно мне казалось, что я готов заплатить любую цену, лишь бы спасти этот Город и тех, кто живет в нем... Но некоторыми вещами просто нельзя платить.
Когда Даниил говорил о "тех, кто живет" в Городе, голос его удивительным образом потеплел. Неужели все эти люди стали так близки ему?
Или лишь некоторые, немногие – но и этого было достаточно?
– Давай пока надеяться, – услышал он негромкий голос. Артемий наконец закурил, словно пытаясь заглушить табаком привкус тревоги в воздухе. – На аврокса, на то, что проба крови Георгия окажется не такой, как мы думали, на... не знаю. Все равно мы ничего не решим сейчас, а если и решим – будем десяток раз передумывать. Такой выбор лучше делать сразу, когда придет пора. Решил – и вперед, чтоб не передумать.
– Ты прав, – согласился Данковский. – Нечего, пожалуй, терзаться попусту, если у нас на руках еще не все карты.
Он помолчал немного, хотя явно желал сказать что-то еще. Наконец добавил (пусть и не вышло так, чтобы невзначай):
– У меня есть к тебе одна просьба, менху.
Говоря так, ждут вопроса, чтобы продолжать – иначе почему-то не получается. И Бурах не замедлил его задать, продлевая линию разговора:
– Какая?
– Когда будешь в Горнах, узнай, пожалуйста, об Алой Хозяйке. О Марии. Она больна, а мне важно знать, как ей сейчас. Тебе не трудно?
Сейчас было не время для любопытства. И Гаруспик почувствовал это, не удивившись, не спросив даже взглядом. А может, и не было для него ничего странного в просьбе узнать, как борется Песчанкой – борется ли еще? – одна из трех Хозяек. Одна из Таглур Гобо.
– Я спрошу, Даниил, – кивнул он.
– Спасибо, – Бакалавр улыбнулся с грустью. – Удачи тебе, Артемий.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 12-12-2010, 23:44

[higf >>>]

Гаруспик. Шаги ее величества
(и чума Вуззль)

Клочья ночи уже давно побледнели, стали серыми тенями, чтобы пережить тусклый влажный день. Особенно хитрые спрятались в домах – тех, где воздух казался живым от кишевших в нем бактерий. В тех, которые зияли гарью пожаров – жертвах самозваных очистителей.
Когда Гаруспик, обходя заводы, вошел в проход между домами – на другом конце его приветствовал флаг. Заколыхался на ветру, трепеща мешковиной, изо всех сил размахивая оторочкой из пары крыс.
Здравствуй, прошептала Песчаная Язва прилетевшей моросью. Здравствуй, я постаралась для тебя – вместо букета цветов встречаю целым садом.
Из всей палитры садовница признавала только участок от алого до кирпичного, но этот недостаток с лихвой возмещался масштабом.
Человек не ответил, не оценил, не принял – двинулся вперед мимо солдат, мимо больных, мимо домов.
Стайка крыс встретила недалеко от моста через Жилку, и на этот раз они оказались на удивление многочисленны и настойчивы – пришлось пустить в ход не только палку, но и нож. Захотелось вытащить револьвер и стрелять, наблюдая, как отлетают и разбегаются мерзкие твари, но Артемий не сделал этого. Когда он наконец продолжил путь – на траве осталось лежать с пяток верноподданных королевы-Язвы, пировавших на торжестве и не догадывающихся, что ее триумф не оставит после себя никого. Даже собственных слуг.
Дышать здесь было тяжело. Отравленный воздух назойливой ватой забивался в ноздри, кислорода в нем было – на полглотка. Но каждый неровный шаг приближал молодого менху к границе, за которой был – должен быть! – обычный туман, не раскрашенный в цвета Песчанки. Не проросший затхлыми корнями.
Только перейти мост.
Так было раньше. Так было еще вчера. За выдохом – должен следовать вдох. За районом, съедаемым лихорадочным огнем Язвы, – должен следовать чистый. Свободный. Напоминающий, что борьба – продолжается.
Но ветер нес с той стороны не прелый запах листьев – всё тот же запах чумы.
Я очень старалась для тебя.
Чумное чучело, сторожащее границу, оказалось обманкой. Там, за мостом, выгнувшим усталую спину, не было воздуха. Так же, как и здесь.
Плыви. Плыви по этим улицам – будто разрезая ядовитые воды. Ощущая, как мучительно набухают легкие, как острая боль отмечает линии – линии твоего нутра.
Обманутые ожидания делали еще более нежеланным, более отравленным каждый вдох. Скорее, скорее вперед, вырваться наконец из этого цветника, избавиться от назойливого гостеприимства! Сгусток остался позади, прижавшийся к земле, словно скорчившийся. Живы ли еще его обитатели? Хотелось зайти к Капелле, убедиться, но время шагало за ним по пятам, а Песчанка липла к подошвам.
Как ни бесполезно сбивать со следа ту, что раскинула сети по всему городу – Гаруспик попробовал. Он бросил взгляд туда, где легкая водяная взвесь скрывало туманом ограду Театра – и свернул влево. К Жерлу. К скверу, в котором когда-то гуляли принарядившиеся рабочие воскресными днями.
Сквер был запятнан алым.
Снулые фигуры в балахонах брели по усыпанной листьями дорожке, шаркающим хрустом отмечая свой путь. Словно шаги осени по хрупкому пергаменту степного лета.
Словно шаги ее величества Чумы по истлевшим костям города. Она властвовала – пока не безраздельно, но каждый день приносил в ее сети новый улов, и сетей становилось все больше. Скоро здесь не останется дома, на стенах которого не распустятся истекающие багрянцем цветы. Скоро здесь не останется улицы, где можно дышать не ядом – воздухом.
Скоро здесь не останется…
Ничего, вогнал ветер в висок ледяной гвоздь.
И с ним внутрь проник холод, который растекался по горячей крови, успокаивая ее биение, и это было даже приятно. Казалось, что багровый цветник не кончится никогда, и нет смысла красться и уходить от судьбы. Хотелось остановиться, улыбнуться и обнять кого-то из несчастных, как брата. Принять в себя то, чтоб будет их роднить до конца жизни. А если прогулка наскучит – шагнуть, взявшись за руки, навстречу праздничному фейерверку огнемета, который шипит за оградой. Хотелось...
Эта ноша достанется тебе, напомнил голос Исидора Бураха. Гаруспик закрыл глаза, а потом вновь открыл их. В зрачках не загорелось пламя воодушевления, не забрезжил огонь веры в будущее. В них вообще не отразилось ничего, кроме облетающих деревьев и серых фигур, но бычье упрямство погнало служителя вперед.
Почудилось, что тюк за спиной одобрительно шевельнулся – гастроли должны продолжаться. Почудилось...
Что дымка стала прозрачнее.
Что крысы, свисающие с перекладины чучела-стража, скалятся без особой злобы – скорее по привычке.
Что несколько десятков шагов – вырванных с кровью – подарят глоток жизни.
Палка выстукивала колкий ритм по брусчатке, торопливый и сбивчивый. Цепкие руки Песчанки тянулись вслед, порой почти касаясь плеча.
Воздух ударил оглушающей волной – после долгого пути сквозь Чуму, после трех кварталов безумия, серые, не запятнанные алым улицы Почки казались пристанищем.
Гаруспик не остановился и здесь, спеша увеличить расстояние между собой и хозяйкой города. Хозяйкой, многократно сильнейшей, чем все три людские вместе. Чисто. Чисто до самой реки, чисто за рекой. Чисто от болезни. Выстрелы и злое шипении огненных струй осталось позади – армия вела бой с противником, которого не победить силой оружия.
Упорно возвращающийся ад оставил отметины разбитых окон, следы обгоревших стен, кресты заколоченных дверей. И еще один отпечаток – на улицах почти не было людей. Дело было не только в страхе перед шабнак. Их просто стало – меньше...
Лишь патрули. Лица – недоверчивые, строгие. Уставные, за которыми проглядывает страх – менху научился очень хорошо различать его. Посмотреть бы на их полководца...
Горны на фоне клочка просветлевшего неба казались сказочным замком из другого мира. Мира, где нет Песчаной Язвы, а есть красота и покой. Впрочем, это был лишь обман – Бурах хорошо знал, что по другой сторону у одной из дверей стоит вестник болезни в маске и балахоне. Может быть, тот же самый, что ранее дежурил у входа в дом Судьи?
У простой деревянной двери, в которую стучал сейчас Артемий...

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Контрольная проба
(и голодный Хигф в роли вомпера Потрошителя)

Дом, помедлив, откликнулся шагами – негромкими, приглушенными густым ворсом ковра, лишь у самой двери набравшими гулкую силу. Короткий щелчок замка – и на пороге возник высокий худощавый старик. Георгий Каин. Он мало изменился за последние годы – все такой же прямой и властный, все тот же пытливый взгляд, все та же складка между бровей. Лишь иней, переплетавшийся с прядями, теперь полностью выбелил его волосы. Он мало изменился за последние дни – болезнь выпила его силы, но не сломила духа, и напряжение, крывшееся за гордой посадкой головы, за четкой, не шаркающей походкой, почти не было заметно со стороны. Почти.
– Мастер Бурах, – представляться не пришлось. Судья помнил молодого менху, которого видел совсем юнцом – или же сопоставил факты и сделал единственно возможный вывод. – Входите, прошу вас.
Он отступил, приглашая Гаруспика шагнуть следом, на узорчатый пол просторной прихожей.
Стоило сделать шаг – прянули навстречу красные цветы. Словно Песчанка никуда не уходила из этого дома, а затаилась за дверью сторожевым псом: каждый мог войти сюда, но многим ли удавалось выйти?..
– Теперь, открывая дверь, каждый раз ожидаешь дурных вестей, – голос Георгия разбил наваждение. Не Язва охраняла выход – сухое разлапистое дерево щерилось ломкими ветками, усыпанными багровыми бутонами. – С какими пришли вы?
– Возможно, вам покажется это странным, но я не столько принес новости, сколько пришел за ними. И надеюсь на вашу помощь, судья.
Память некстати подкинула третий день после приезда – он уже был в этом доме под маской. И тело брата хозяина сейчас покоится на станции... большей частью. А теперь просишь помощи?
Георгий того дня не вспомнил. А если бы вспомнил – не узнал бы в сегодняшнем госте клювоголового похитителя.
– Вы, насколько мне известно, ищете лекарство. Разве могу я отказать в содействии человеку, взявшему на себя столь непростую и неизмеримо важную миссию?
Ощущение неловкости лишь усилилось от этих слов – излишне торжественных, когда говорящих всего двое. Впрочем, возможно, Судья Каин просто не умеет разговаривать иначе?
Там, впереди, потрескивал камин, и звук этот был уютным и почти позабытым. А взгляд приковал стол. Ничего удивительного – во рту уже больше суток не было ни крошки. Только вода. И организм, безжалостно отодвигаемый строгим окриком «Некогда! И нечего...», некстати и не к месту начал требовать своего. С трудом менху оторвал взгляд от расставленной посуды – интересно, есть ли в ней что? К шабнак!
– Я... буду рад. Знаю, что вы переболели чумой и оказались среди немногих выживших.
– Да. Признаться, я и сам не до конца понимаю, как это вышло, – Судья рассеянно поглаживал окладистую бороду. – Каины превозносят дух, что властвует над телом. Я верю, что исцеление силой разума возможно, Симон сумел бы это доказать, но что-то ему помешало. Что до моего выздоровления – я хотел бы приписать его собственной воле… Но странный сон, явившийся мне в ту ночь, заставляет искать иную причину. Куда более невероятную, чем внутренние резервы организма, брошенные на борьбу с врагом. Увы. Какая-то иная сила подарила мне жизнь. Я помню руки. Тонкие руки - и ничего больше.
Несправедливо лишать кого-то аплодисментов – произнес внутренний голос, с некоторых пор чуть сменивший тональность. Еще более внутренний – голос желудка – неясно и сердито пробурчал что-то в ответ. Гаруспик заставил себя не слышать оба.
– Вашу силу, подозреваю, зовут Клара, которую некоторые называют Самозванкой... Собственно, я пришел потому, что кровь исцелившихся меняет свойства. Я хотел бы взять немного вашей, чтоб узнать, как изменилась она.
– Необычная просьба для этого города, – задумчиво усмехнулся Судья. – И какие же загадочные свойства приобретает кровь излеченных этой самой… Кларой? – в голосе Георгия Каина колыхнулась едва заметная неприязнь.
– Вы же знали моего отца? Для города – да, для менху – нет, – коротко и сухо ответил Артемий. – В крови начинают намного активнее вырабатываться антитела.
– Мне известно, что по местным обычаям у вашего рода есть наследственное право, – кивнул Георгий в ответ. – Это не важно. Даже не обладай вы таким правом – я не отказал бы в вашей просьбе. Но все же – утолите мое любопытство. Чем вам могут быть полезны эти антитела? Их не передашь другу, не подаришь матери…
Бурах, который доселе не был уверен, как старший Каин относится к знающим линии, кивнул.
– Как раз этого-то я и пытаюсь добиться. Когда их очень много, смешав обработанную кровь с некоторыми из моих настоев, возможно будет приготовить лекарство. Однако такая концентрация встречается не у каждого, судья. А вы – утолите мое? Мне кажется, вы не очень благодарны своей спасительнице.
– Отчего же – благодарен, – бесстрастно ответил Георгий. – Должно быть, просто непривычно чувствовать себя обязанным. Обязанным жизнью. Но хотел бы я знать – как?! Как ей это удалось? То к чему Каины шли долгие годы… Не буквально, о нет, вы ведь понимаете? Я говорю не об исцелении наложением рук. Торжество сути над формой. Свершение воистину невозможного. Кто она, эта девочка? Я бы сказал – новый сосуд для духа Симона, если бы не знал точно, что… – Судья сбился и закончил скомкано, – что это не так.
– Но ведь Симон умер!
Убит. Его собственной рукой. А его сердце и кровь...
– Только телесная оболочка. Дух, сущность, память – называйте как угодно – вне власти болезни. Нужно лишь подходящее вместилище, способное принять титана.
Гаруспик был изумлен... впрочем, ненадолго. Он слышал голоса предков – если долго бродить в степи без воды и еды, пока звонкая дымка не окутает окружающий мир, умершие могут заговорить с тобой. Они и степные духи. Тени бродят по окраинам снов. Бос Турох помогает увидеть те линии, которых ты не знал раньше. Правда, никто из ушедших не мог вернуться в тело. Но, может быть, это и есть настоящее значение слова «бессмертный»?!.. И все же глухое удивление отдавалось в голосе, когда менху спросил:
– Это и правда возможно? Но как вы тогда можете знать, что это не Клара?
– Это не Клара, – отрезал Судья.
Пояснений не последовало. Дом впитывал молчание в ожидании слов.
– Мы отвлеклись, – наконец напомнил Георгий. Завернутый рукав обнажил крепкую руку в переплетении старческих набухших вен.
По крайней мере теперь не было недостатка в пустых пузырьках – Гаруспик захватил их с избытком. Хватит, чтобы взять кровь у всего семейства Каиных, и еще останется. Закупорив пробкой отверстие, менху кивнул:
– Спасибо, судья. Простите, что задам этот вопрос... но как себя чувствует ваша племянница?
– Мария? – в голосе – горечь, перевитая гордостью. – Она Каина. Она Хозяйка. В ее жилах – кровь неистовой Нины. Иные и в благоденствии не имеют той силы, огня и твердости, что Мария – в несчастье. Но даже она не в силах победить болезнь.
– Она – Хозяйка, – повторил Гаруспик. – Город нуждается в Хозяйках. Сколько она еще сможет бороться, Георгий?
– Я надеюсь на лучшее. И я не стану назначать ей сроков. Она будет бороться столько, сколько возможно. Как весь город. Как все люди – просто для каждого свой предел. Она будет бороться, но вы – поторопитесь.
Поторопитесь. Это слово эхом звучали в голове Бураха, когда он прощался с хозяином и покидал дом. Поторопитесь – это говорил даже не Георгий Каин. Это шуршали падающие с хмурых высоких небес листья. Это шептал круживший их ветер, совсем не похожий на своего собрата там, за чертой болезни. Это молчал город.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-12-2010, 0:08

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Покаяние.
(в роли Трагика, Исполнителя и Алой Хозяйки - Woozzle)

Тишина после ухода Артемия стала особенно вязкой; одинокое дыхание, перебиваемое скупыми звуками редких движений, не могло разбавить ее. Где-то по городу гулял ветер, но даже он избегал тонких стен лаборатории. И дождь, как на грех, не спешил рассыпать крошево капель по жестяной крыше, и нить, выпрядаемая из тишины, все тянулась, тянулась, тянулась…
Пока не оборвалась стуком. Деликатным, виноватым, робким – так обычно стучат те, кто долго мнется на пороге, даже услышав “войдите”. Обычно – но не сейчас. Гость не стал дожидаться отклика. За стуком последовал визгливый скрип петель и легкие, будто пританцовывающие шаги – и в проеме возник гротескно тонкий черно-белый человек.
Не ожидавший увидеть столь диковинного посетителя, Даниил сперва вздрогнул, но после вспомнил о них - о Трагиках, актерах труппы импресарио Бессмертника. Они настораживали Бакалавра ничуть не меньше клювоголовых вестников несчастий... Но в них, по крайней мере, вполне можно было узнать живых людей.
А что скрывается за медной маской и длинным плащом - кто разберет.
- И тебе доброго утра, - проговорил Даниил, приподнимая брови, - чем обязан визиту?
- А Вас не просто отыскать… - гость витиевато раскланялся, вытянул руку. Длинные пальцы держали белый прямоугольник – изящно, за самый краешек.
- Принужден обстоятельствами... Что это ты принес? - удивился врач. - Письмо? От кого?
Осиным роем в мыслях пронеслась череда предположений, такая же пестрая, жалящая так же больно.
Трагик хранил молчание - излишне театральное, пожалуй. Конверт почтовым голубем белел в обтянутой черным ладони.
Данковский вздохнул и забрал письмо.
- Надеюсь, оно скажет мне больше, чем ты, - заметил он негромко, переворачивая конверт: быть может, надписан?
Подписи не было. Конверт просвечивал коротким росчерком чернил – надорвать край, достать хрусткий лист с одним лишь словом.
Приходи.
Он никогда не видел этого почерка. Этой резкой – и в то же время летящей – манеры письма, этого яростного нажима, отмечающего каждую букву бороздками. Он никогда не видел – но узнал сразу.
Приходи.
То ли мольба, то ли приказ, огонь, не тронувший бумаги, но слепящий глаза – до боли.
Какое-то время он стоял так, с листком в руках, неподвижный, словно статуя. Из мира исчезли краски, звуки, пространство и время стерлись, и только одно это слово, вместе с ударами крови в виски...
- Я буду сумасшедшим, если сделаю это... - шепчет он сам себе, опустив голову. И вдруг поднимает ее снова, резко; глаза горят истинным безумием. - Или - если не сделаю?!
Когда Даниил выскочил за дверь, то даже не заметил, что Трагик уже исчез, неведомо когда и как. Впрочем, до того ли сейчас?..
Он придет.
Город стал дорогой.
Шпалы, сбивчиво стучащие под ногами. Какие-то дома: серые, затем - изъеденные алой плесенью, и снова серые. Молчащие вслед люди и деревья. Они мелькали, не отпечатываясь в мыслях, в чувствах, в памяти - в них сейчас было слишком мало силы. Слишком мало – в сравнении с коротким словом, брошенным гибкой рукой на лист бумаги.
Мост – и мостовая.
Дорога-город завершалась в Горнах. У двери, охраняемой насмешливой птицей, чей клюв отливает медью и желчью.
Лишь встретившись с этим мрачным вестником, остановившись на полушаге, он понял, что все еще сжимает в кулаке свернутое письмо.
Грудь тяжело вздымалась от быстрого шага - и бега, сердце колотилось, отдаваясь набатом по ребрам.
- Впусти меня, - выдохнул Даниил, - впусти сейчас же.
Он мог добавить многое к этим словам, но все остальное и так можно было прочесть в его взгляде.
- Правильно, - хмыкнул Клювоголовый, окинув колючим взглядом запыхавшегося бакалавра. – Будешь ходить медленно – опоздаешь на похороны.
Хмыкнул – но все же посторонился, освобождая проход.
Данковский пропустил колкость мимо ушей - пусть его, - и резко толкнул дверь. Как давно он в последний раз был здесь...
И как много он здесь оставил.
В доме Марии не властвовал давящий дух болезни. Здесь все было так, как он помнил. Пламя в лепном очаге с шипением выбрасывало языки, швыряло причудливые тени на тяжелые шторы, играло отблесками на зеркалах и картинах. Запах ладана плыл в сплетении теней.
И сама она – была почти такой же. Сторонний взгляд не заметил бы голубоватой бледности кожи; особой, беззащитной хрупкости рук, отчаянной, выжигающей ярости борьбы на дне пронзительно синих глаз. Сторонний – не заметил бы. Даниил – видел каждую черту, проведенную Песчанкой поверх прежней.
Не говоря ни слова, Даниил приблизился к ней, взял бережно за руку (в сердце шевельнулась игла - как она тонка, ломка и беззащитна сейчас, Алая Хозяйка...) и вложил в ладонь письмо.
- Я пришел, - сказал он шепотом и встал - упал! - перед ней на колени.
Она молчала. Ломкие пальцы в горячей ладони немели нетающим льдом. Только на запястье бесновалась жилка, выдавая вулкан, спрятанный в глубине айсберга.
- Эн-Даниил…
Молчание пролилось именем, которым бакалавра не называл никто. Никто, кроме нее. Именем-нитью, именем-сетью, именем-цепью.
- Эн-Даниил, - другая рука коснулась его лба – мимолетом, будто украв мгновение – и отдернулась. Встань, встань. Встань!
Даже сейчас в ее голосе звенела сила. Сила – и власть, которой трудно противиться.
Он поднялся медленно, словно переступая через себя, противясь собственной воле. И было от чего - к лицу точно прилила вся кровь, горячая, жаркая, ядовито-больная, заставила испарину выступить на лбу мелкими каплями...
О, это было куда хуже, чем болезнь, поражало куда вернее.
И от этого он не знал лекарства.
- Прости меня, - Даниил заглянул ей в глаза. Льдинки-блики в его собственных растаяли тут же. - Я так виноват...
- Не нужно, - Мария качнула головой, иссиня-черной волной по плечам плеснули волосы. – В этом нет твоей вины. Вины вообще нет, только внутри она имеет вес, для каждого – своя. Мы назначаем ее сами себе, как и покаяние. Знаешь, какова моя? Я снова позвала тебя не ради тебя, - она смотрела прямо, не отводя глаз – Алая Хозяйка, Мария Каина, дочь неистовой Нины. – Я снова позвала тебя для дела.
Бакалавр опустил голову. Это был не кивок... так на плахе ждут удара топором, склонившись и молясь лишь о том, чтоб удар этот был единственным.
- Я... - в горле пересохло, и слова не шли с языка. - Я понимаю. Что это за дело?
- Многогранник, - плавная линия губ стала жесткой. – То, во что верил Симон, то, что было светочем для моей семьи – веха будущего, символ духа и разума… Оклеветан. Нас хотят растоптать – пусть, Каины сильнее сплетен, но Петр… Он на грани. Он слишком талантлив – и слишком восприимчив. Слишком чуток. А я не могу пойти к нему. Как странно: ты – можешь. А я - нет.
- Что мне сделать? Что сказать ему? Что?...
Невысказанным остается: "Я сделаю все, что ты скажешь. Все, о чем попросишь".
И мыслью, которую он гонит от себя: "Лишь бы ты хоть однажды позвала меня - ради меня".
- Я не знаю… - растерянность темным эхом вторит ее голосу – впервые. – Выслушать его. Понять. Стать его вторым я, его твириновым мороком... Я не знаю!
- Я понимаю, - во второй раз произносит он. - Да. Я сделаю. Где искать Петра?
- Сразу за Стержнем. Дом в строительных лесах.
Бакалавр кивнул. Этот дом он помнил, хоть и замечал его всего пару раз, когда бывал у Сабурова. Думалось тогда - неужели подъезд отстраивается заново? Ведь дома вокруг, ровно такие же по виду, еще не кажутся пострадавшими от времени.
Значит, там живет второй из гениальных архитекторов Стаматиных, Петр...
Он отступил на полшага, не желая уходить, но зная, что оставаться дольше - еще мучительней.
- Тогда я...? - не договорил. Не смог.
- Да, - словно через силу кивнула она. – Иди. Не медли. Иди же!
И тут же, противореча себе, подалась навстречу. Хрупкий лед пальцев браслетом сомкнулся на запястье. Дыхание опалило губы.
Даниил бережно взял ее за руку чуть выше локтя, качнул головой:
- Мне... я... мы не должны, наверное, - но кому, Данковский, кому мы не должны? И кого ты пытаешься обмануть? Всех, начиная с себя?
Задержав дыхание (а может, оно само остановилось вместе со временем?), он обнял Хозяйку. Закрыв собой от остального мира, спасая от всего, что бушевало вокруг - от чумы, от войны.
Но - ненадолго.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 14-12-2010, 21:52

[higf >>>]

Гаруспик. Корни и ветвь
(мастер сегодня прячет клюв за маской инквизитора)

Собор встретил гулким эхом – будто бы он тоже пытался шептать что-то Гаруспику, да не мог. Был нем от рождения, и его голос распадался на отдельные шорохи. Лишь светился кроваво-красный витраж – будто везде сегодня сговорились встречать Бураха багровым.
Алые отблески запятнанными лезвиями рассекали проход между каменными скамьями, по которому, припадая на правую ногу, шел менху. Шел, не опасаясь пораниться об острую кромку света.
– Времени почти не осталось... – звучный голос Аглаи Лилич перепутался с эхом и заметался, отражаясь от стен. – Хорошо, что ты пришел сегодня.
Казалось – ее не изменили эти дни. Казалось – ее вообще ничто не может изменить. Разве что годы – но сейчас, когда дни были на вес вечности, о годах не думалось вовсе. Они были просто не из этой жизни... как звезды – они накрепко вбиты в небо, но их слабый свет не озарит путь, а их тепло не согреет под осенним дождем.
– Спасибо тебе за проход в Бойни.
– Ты не нашел то, что хотел? – в вопросе слышался не вопрос – ровное, отдающее полынной горечью знание. – Бойни открыли свои врата, но не открыли своих тайн.
– Тайны – это не всегда то, что хочется узнать, – Бурах пожал плечами, и при этом движении сдвинулся прикрепленный к спине сверток с куклой – будто та хотела выглянуть из-за плеча. – Кое-что я нашел... Ты знаешь даже о том, что творится в Бойнях?
– Нет, – она коротко качнула головой. – У этого города два слепых пятна. Одно из них – Бойни, их нутро скрыто ото всех, кто не принадлежит Укладу; о том, что происходит за этими стенами, можно лишь строить предположения.
– А второе? – Артемий наморщил лоб, вспоминая – закрытая станция; та часть складов, что под рукой Грифа; подземные коридоры; Театр, такой открытый и так ревниво хранящий тайны закулисья...
Тишина отсчитала несколько мгновений, пока менху перебирал варианты ответа, эхо – отголоски прозвучавшего вопроса, а Аглая Лилич – собственные мысли.
– Второе – Многогранник, –ответ перебил череду рассыпавшихся звуков – собой. – Каины и их пара ручных архитекторов хранят свои тайны не менее ревностно, чем подчиненный ритуалам и традициям Уклад; в архиве нет даже проектной документации.
Когда Артемий шел через площадь от Горнов, город торопил его, а нависший справа гигантский фонарь, повисший на бесконечной череде ступеней, молчал. И не потому, что не умел говорить, как Собор, о нет! Не хотел. С ним – не хотел.
Даже имей Гаруспик время на обдумывание вариантов – этот не был бы в числе первых. Не потому, что старший брат лестниц в небо был менее загадочен, чем Театр. Просто...
– Многогранник почему-то не кажется мне частью города, – заметил менху. – Какой-то чужой. Но кто же эти архитекторы?
– Братья Стаматины. Они покинули Столицу с шумом, как и подобает непризнанным гениям, здесь же нашли понимание и поддержку одного из влиятельнейших семейств – и вдохновение, измеряемое многими бутылками твирина.
Гаруспик приподнял брови и хотел даже присвистнуть – но здесь это казалось неуместным.
– Андрея я знаю, кабатчика. Так он еще и архитектор? Не каждый день так ремесло меняют, да...
На этот раз плечами пожала она; вольному воля, читалось в этом коротком движении.
– Многогранник и Бойни... – Аглая задумчиво прикрыла глаза, спасаясь от кровавых витражных отблесков. – По сути они антагонисты. Корни, прорастающие из земли – и ветвь, тянущаяся к небу. Почти фанатичная верность традициям – и попрание всяческих законов. Но в эти дни в них есть и кое-что схожее.
Артемий наморщил лоб, сильнее налег на палку... Голод, несделанный выбор, шепот города «поторопись» – растягивали сознание на клочки, не давая разуму расправить крыльяи набрать высоту, чтобы успевать за быстрокрылой чайкой – полетом мысли Лилич.
– В чем же сходство? Бойни чисты от Язвы. Многогранник – не знаю... Что это вообще? Для чего Каины построили его, и как это не падает?
– Ты верно мыслишь, – раздумье протянуло лучики тонких морщин в уголках ее глаз. – Бойни чисты от Язвы – и Многогранник тоже чист. Это легко объяснить: Уклад закрыл свое убежище на тяжелый засов, и воинство младшего Каина, юная стража зеркальной башни, тоже не жалует посторонних. Труднее объяснить другое – этому другому нет никаких подтверждений, кроме слов нескольких очевидцев, но когда нет иной информации, приходится верить и словам. А если верить словам, выходит, что прежде, чем выплеснуться в город, чума прошлась по Бойням и Многограннику – не отметив их своей дланью.
Гаруспик потряс головой и ступил ближе, пристально вглядываясь в лицо собеседницы – в себе ли? В себе. Вся в себе.
– Не понимаю... Прошла, но не коснулась – это как? Шабнак, что ли, там шастала в собственном облике?
– Когда дело касается Многогранника, – усмешка оттенка дождя тронула губы инквизитора, – можно поверить и в шабнак. Что до Боен – все прозаичнее. Очень многие указывают на то, что первые заболевшие накануне были там. На следующий день волна захлестнула Термитник, а после – вырвалась в город.
– Может, случайность? Ведь тогда и в самих Бойнях кто-то да заболел бы, и там бы началось. Ведь иначе, если все, кто мог заразиться, ушли, – холод прошиб изнутри, сковав пустой желудок в мерзлый комок – будто большой снежок, вылепленный из мокрого снега, распадающийся в руках... – тогда выходит, они знали и они это специально?!..
– Совсем необязательно. Если допустить, что был некий... толчок, всплеск – как раз в то время, когда “шабнак” шла по Многограннику – у болезни этих мясников может не быть никакой подоплеки. Смена закончилась, люди ушли отдыхать – унося семя в себе. Но об этом уже не у кого спросить. Песчанка не делает исключений. Кроме тех пятерых.
– То, что ты говоришь, звучит очень странно... Но возможно. Если так – надо сделать, чтоб шабнак не могла прийти снова – через день, два, три. Иначе... Иначе все будет напрасно, Аглая. Даже если мы победим – страшной ценой. Если так можно – победить.
Ком внутри все не хотел распадаться и таять, заставляя держаться неестественно-прямо.
– И какова же будет цена? – уловив перемену в тоне Гаруспика, она насторожилась, острой бритвой внимания отрезав свои раздумья.
Лишь на миг остатки сомнения мелькнули по лицу. Затем он кивнул сам себе. И преспокойно уселся на пол перед креслом, перебросив себе на колени тюк с куклой.
– Извини, нога болит. Я скажу. Но сперва расскажи мне – каким ты видишь этот город? Это важно для меня. Я ищу ответы.
Алые отблески стекла на узорчатых плитах пола испуганно брызнули в стороны и застыли, обтекая фигуру Гаруспика. Взгляд Аглаи Лилич впитывал их свет, становясь винным, тяжелым, вяжущим.
– Я вижу его химерой о двух головах. Первая требует мяса, вторая – грезит о звездах. Ума не приложу, как они до сих пор не подрались.
– Звезды, – уронил Артемий, у которого слова инквизитора наконец начали складываться в узор – такой же сложный и гнетущий, как темные линии по граням багровых многоугольников стекла. – Ветвь, тянущаяся к небу... Ты об этом? – сквозь стены он безошибочно указал рукой на растущее от площади сооружение. – Но так нельзя делить. Когда мы с отцом ходили в Степь – он показывал мне созвездия и рассказывал, как Небесный воин украл Пояс для лунной девы. А ты слышала сказки одонгов? Про то, как великий Мангалан поднялся в небо и оттуда стережет землю? Уклад – это не только мясо.
Она не стала спорить. Поднялась со своего железного – пыточного! – трона, прошлась по каменным ступеням, разгоняя эхо жесткими каблуками.
– Конечно. Это не только мясо, я знаю. Это целая культура, особый порядок, недаром он носит такое имя – Уклад. Как и Каины, и те, кто следует за ними – их называют здесь Утопистами – это не только стремление к высшему. Но Бойни переняли от Уклада животную силу и инстинкты, а Многогранник от своих создателей – тягу к невозможному. Вот они – две головы нашей химеры. Не люди, в которых всегда намешано низменного и высокого. Чистая идея, воплощенная в камне.

[Woozzle >>>]

(продолжаем беседовать с Хигфом о королях и капусте)

Опершись на руку, Гаруспик поворачивал корпус и следил за женщиной. Она была невысока – но вот так, снизу вверх, этого не было заметно. И еще одна пара глаз следила – ткань сбилась, и отблески витража оставляли на пуговицах алые пятна.
– Иногда у меня возникает ощущение, что какое-то место – живое, – задумчиво сказал Артемий. – Но они как-то... не складываются. Я не вижу так весь город. Наверное, это потому, что я не унаследовал таланта отца. Я не смогу стать настоящим менху, как он.
– Сможешь! Уже стал, – резкий поворот, прямой взгляд, голос, обжигающий уверенностью. – Ты сравниваешь его – мудрого, опытного, отдавшего Укладу всю жизнь, вросшего в ритуалы и традиции – с тем, кто стоит в самом начале пути. С тем, кому выпало учиться плавать на стремнине, не имея ни наставника, ни спасательного круга. И разве твой отец не совершал ошибок?
Гаруспик сжал правую руку в кулак. Как рассказать? Как пояснить то, чего ты сам толком не понимаешь и можешь только ощущать? Если бы можно было выплеснуть свои образы прямо в голову другого человека...
Пожалуй, прибавилось бы сумасшедших, – подсказал циничный студент-медик.
– Есть способность видеть. Дар. Талант. Линии могут не открываться, и тогда приходится решать без них. Можно усомниться в увиденном – но когда ты уверен, что прав, что вскрываешь мир там, где он сам этого хочет – а все оказывается наоборот...
Пальцы беспомощно разжались.
Тонкая ладонь – сейчас она была теплой и совсем не казалась стальной – ободряюще легла на плечо. Аглая смотрела сверху вниз, но во взгляде ее не было ни пренебрежения, ни жалости – только темная печаль понимания.
– Даже мир может ошибаться, не говоря уже о человеке, будь он хоть трижды гаруспик. Даже мир не может знать наверняка, что его желания сбудутся к лучшему. Ты видишь линии верно, просто линии не всегда верны – и это древнее, чем родовые знания менху.
Этим словам хотелось верить – они ставили повалившееся на бок мироздание на место, как ставят упавшую статуэтку на полочку. Хотелось верить этой руке. Верить, что не напрасно произнес вслух то, чего не доверил ни Стаху, ни Даниилу. Не знать, как знают служители. Просто – верить.
Он протянул руку и потемневшие от твири пальцы коснулись чужих – словно бы сравнить, оттенить контраст. И спросил – тихо, будто чтоб не услышали стены – совсем не о том, о чем только что думал и собирался.
– Трудно быть все время натянутой струной?
Она не отняла руки.
– Трудно не знать своего предела, – ответила чуть слышно, возвращая откровенность – неподдельно, безоглядно, бесстрашно. – Когда звон все нарастает и нарастает, когда сам воздух резонирует, чувствуя напряжение – а ты не знаешь, в какой момент лопнешь. До того, как будет –можно, или все-таки после – хотя бы на один вздох.
– Ты сможешь не порваться.
Гулко молчал далекими сводами Собор. Постаралась сделаться незаметной кукла. А менху взглядом и касанием пытался передать то, что ощутил сам: просто – верь.
Тишина протягивала нити – от взгляда к взгляду, от виска к виску. Хрупкими иглами слов – уже пролившихся ранее и не тронутых голосом – шила странное, полунемое доверие. Дыхание вплеталось в тишину редкими стежками.
– Послезавтра артиллерия ударит по городу, – Аглая сжала губы в тонкую злую линию. – Послезавтра. Если мы не предложим другого выхода. Ты хотел что-то сказать?.. О цене победы...
Гаруспик отвечал дуэтом с тишиной, вплетая в паузы ее немых слов свои – тихие.
– У меня есть рецепт панацеи. Средство исцелить Песчанку. Для этого нужна кровь Высшего быка... или кровь исцеленных Кларой. Возможно, только детей – смотря что покажет проба Георгия.
– Кровь, – слово упало тяжелой плитой, дробя отзвуки в холодную крошку. – Та самая особая кровь, о которой ты говорил, когда шел в Бойни. Ты не нашел там ответа, а значит, остается только одно решение...
– И это не выход, – не менее тяжко ответил Гаруспик. – Даже если на минуту забыть о чувствах. Спичка или Тая – не аврокс. Сколько крови в их телах? Если выпустить всю – хватит ли этого? На сотню-полторы? Когда я шел сюда, чума захватила по дороге три квартала подряд.
– Это не выход, – она кивнула, прижимая ладонью пульсирующую жилку на виске. – Спичка, Тая... Почему именно дети – ты не думал об этом?..
Закрыв глаза, менху постарался восстановить в памяти миг прозрения. Миг догадки, когда вдруг пришла уверенность. Как хочется, чтобы кровь Георгия опровергла ее. Будь пригоден для панацеи, например, Гриф – с какой радостью Гаруспик пошел бы на опасное дело!
– Нет. Не думал... Может быть, во время взросления что-то меняется в организме? Появляется – или наоборот, исчезает.
– Исчезает... – то ли эхо повторило последнее слово Гаруспика, то ли Аглая выдохнула задумчиво. – Это исцеление... Что оно есть такое? Что дает Клара тем, кого излечила своей рукой?
– Ойнон Данковский сказал бы, – рот Гаруспика дернулся, будто улыбка пыталась украдкой воцариться на хмуром лице, да не смогла. Только и хватило сил – чуть погнуть уголки отвердевших губ, – в крови появляется много активных антител. А я иначе скажу. Клара просто гонит Песчанку прочь. И вот кровь детей, наверное, помнит, как это делается. А наша... может, уже разучилась меняться? Надо бы Клару спросить, Аглая. Только скажет ли? Знает ли? Она пыталась Даниила вылечить – да не смогла.
– Посмотри вокруг. Десятки сотен заболевших – и десятки сотен умерших. И пятеро исцеленных Кларой. Она дала им чудо. Знаешь, в чем разница между детьми – и нами? Для них чудо естественно. Оно у них в крови, оно загорается от искры и пылает так ярко, что его можно подарить другому. Мы так не можем. В нашей крови нет чуда – лишь привычка находить во всем пользу.
Голова куклы мотнулась, кивая. «И во мне есть чудо. Только ни капли крови». Гаруспик мотнул головой, отгоняя почудившийся шепот, поправил ткань и осторожно поднялся.
– Ты сказала лучше, чем я. Вот если бы еще исцеление можно было повторить... Возложит Спичка руки, и...
На этот раз он все-таки улыбнулся. Уж больно забавен и нелеп показался его знакомец в роли лекаря-святого.
– Увы, – прямая напряженная спина Аглаи Лилич не дрогнула, лишь по глазам читалось, как давит на плечи это короткое слово. – Чудо, текущее в жилах, можно извлечь только вместе с кровью. Правда ли, что в жилах этой земли тоже течет кровь – живая, горячая кровь быков? Маленькая Тая говорила, что в Бойнях есть колодец, куда уходит сила закланных босов.
Вопрос взлетел к сводам и рухнул оттуда на Артемия, заставив предчувствие прорасти – будто Марк Бессмертник стоял сейчас рядом и сплетал воздух отточенными движениями пальцев.
– Я не знал этого, – произнес он медленно, почти по слогам.
Тягучие паузы в словах вибрировали, передавая предчувствие дальше – по тонкой ниточке понимания.
– Думаешь, та кровь – тоже особенная? – эхо задохнулось, поймав в свои сети голос инквизитора. – Тогда нужно расспросить о колодце Таю. Она расскажет тебе больше.
– Не думаю – чувствую. Надеюсь.
Время переминалось с ноги на ногу и дергало за рукав. Смотрело. И все же Артемий задержался – ровно настолько, чтобы коснуться рукой плеча, затянутого в ткань, как в доспехи. Чтобы укрепить стежками взгляда тонкую ниточку. И не порвать ее словами.
Эхо провожало менху, когда он шел между рядами скамей. Неровное, сбивчивое эхо таких же неровных шагов.
Эхо – и взгляд в спину.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. In tvirino veritas.
(а также Клювоголовый, за что ему мур))

Подъезд, к которому подходил бакалавр Данковский, был оплетен лесами, словно диковинными лестницами - хочешь, забирайся, и вверх, к небу.
"Ну нет", отгоняя странное сравнение, пришедшее в голову, сказал он сам себе, "воспользуемся лучше лестницей".
Дверь в подъезд была открыта. Войдя, Даниил удивился - он побывал уже во многих домах Города и успел составить впечатление о том, как они устроены. Этот же не был похож ни на что. По сути, то, что звалось подъездом, таковым не являлось - за дверью была узкая винтовая лестница, круто уводившая наверх.
Не стараясь приглушать шаги (пусть хозяин знает, что к нему собирается гость), Данковский зашагал наверх.
Ступени штопором ввинчивались в дом, вскрывая этажи. Ступени выводили свое скрипучее соло, указывая бакалавру дорогу. Мимо запертой двери на лестничной площадке, мимо жутковатой скульптуры, взглянувшей в лицо слепыми глазами, мимо бесчисленных чертежей, эскизов, рисунков, в которых Даниил узнавал зеркальную Башню, пронзающую небо над городом. К человеку, сидящему за столом, на котором исчерченные острым грифелем листы соседствовали с грязными кружками и пустыми бутылками.
Заслышав шаги, человек окинул бакалавра мутным взглядом. Молча подвинул кружку, плесканул из зеленой бутыли – себе и гостю.
- Здравствуй, Петр, - Данковский в замешательстве остановился.
И это - один из гениальных близнецов?
Это - создатель Многогранника?
Воплотивший мечту в жизнь, творец, художник, почти-бог - что же ты делаешь здесь и так?!
- Я... не помешаю тебе?
- Пей, - угрюмо кивнул Петр на кружку, полную до краев дымным твирином. Не отвечая на вопрос – и ничего не спрашивая. Даже имени.
На зеленом стекле плясали пьяные блики.
Если бы не Мария, он попросту ушел бы, оставив больного человека в целительном одиночестве. Но он не ушел.
Покорно взял кружку, сев на второй стул, сделал пару глотков.
Горькая-горькая, дурманная твирь обожгла горло в первые секунды, а потом - разлила внутри тепло.
- Твое здоровье, - запоздало добавил Даниил.
Широким движением Стаматин смахнул бумаги и пустую посуду – зазвенели, покатившись по полу, жестяные кружки, звонко вздрогнуло, взрываясь осколками, бутылочное стекло. На столе остался лишь один чертеж. Петр развернул его, разгладил ладонью пересечение линий и плоскостей.
- Они говорят, в нем зародилась чума! – он ударил кулаком по чертежу, недопитый твирин расплескался, расплылся по бумаге темным пятном. – Если позволить детям играть с огнем – вспыхнет пожар. Почему-то никто не пытается запретить спички…
- Чума - в Многограннике? - Бакалавр наклонил голову в изумлении. - Кто так говорит?
Если до этого он считал, что сей визит может оказаться напрасным, то теперь его мнение сменилось противоположным. У кого же появилась новая версия о происхождении Песчаной Язвы?
- О нет, - Петр пьяно засмеялся, сжал кулак, сминая эскиз. – В Многограннике нет чумы. В Многограннике сейчас только дети – и отражения. Отражения их грез и снов. Снов ярких, объемных, истинных, снов, которые оживают по эту сторону зеркал. Эй, кому там приснился кошмар?!
- Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, - искренне признался Данковский. - Что за отражения снов?
Глаза его тем временем, внимательно сощурившись, разглядывали план, скрытый рукой архитектора. Силились отыскать на помятом листке ответы на свои вопросы. И на самый первый вопрос, что возник у Бакалавра, когда он увидел это строение - на чем же оно держится?
Чертеж не давал ответа. Осиное жало, служившее башне основанием, казалось хрупким и тонким, невозможно тонким для того, чтобы служить опорой этому исполину.
- А я совершенно не понимаю, как это работает, - Стаматин потянулся за новой бутылкой, откупорил ее; острый запах твирина растекся по комнате. – Система стекол, призма, зеркальный коридор – безупречная ловушка! Неудивительно, что им теперь пресны все прежние игры…
- Для чего ловушка? - Даниил попытался ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку. Как утопающий за соломинку.
Маслянистая, густая жидкость в кружке отражала сосредоточенное и каплю обиженное лицо. Он нашел здесь не то, чего искал. Не то, что хотел бы. Нужно искать дальше... нужно ли?
- Это не важно! – в затянутых хмельной дымкой глазах архитектора плескалось безумие. – Сама его суть – ловушка. Капкан для ускользающего, эфемерного – того, к чему нельзя прикоснуться. Дети лучше всех умеют обращаться с сачком для бабочек, дети ловят в Многограннике свои сны. Но иногда – сны ловят детей.
Данковский понял, что надо ответить самому себе всего на один вопрос. Стаматин - напился и бредит в горячке, или все-таки... все-таки?
Случись эта их встреча раньше, Даниил непременно захотел бы поверить в первое, и, возможно, ему удалось бы. А сегодня он этого не хотел.
- И что тогда? Чума, например?
- А пес его знает! - с неожиданной злостью оскалился Петр и залпом осушил кружку. – Да гори оно все твириновым пламенем!
Миг – и от листка, исчерченного пересечением линий и плоскостей, осталась горсть мелких обрывков; Стаматин ссыпал их на пол, как ненужный мусор.
- Не говори так, - воскликнул бакалавр, - уж от кого грех слышать такое, так это от тебя! Разве не ты создал то, что не удалось бы никому иному?! Разве не о тебе до сих пор говорят в Столице, поминая гением и безумцем? Да если бы они там, у себя, увидели Многогранник... - вздох вырвался из его груди. - Им такое и не снилось. А ты здесь губишь себя, свой талант, заливаешь твирином... Петр, неужели ты вправду безумен?
- Твирин… - взгляд архитектора увяз в зеленом бутылочном стекле, как в топком болоте. – За один только твирин этому глупому городку можно простить что угодно. Священное пламя! А ты, братец, не понимаешь…
- Наверное, не понимаю, - признал Даниил. - Зато я понимаю другое. Что нужно бороться за то, что создал.
Вспомнилась Танатика - коллеги, студенты, восторженные взгляды и пожатия рук, и "Gaudeamus" нестройное, под звон кружек, когда напечатали первую его работу...
Теперь, наверное, никогда не напечатают. Даже если он победит песчаную Язву. Но разве стоит из-за этого сдаваться?!
- А этого не понимаешь ты, - печально добавил он.
Скрещенные на столе руки приняли тяжесть хмельной головы Стаматина, длинные волосы скрыли его лицо от Даниила.
Дождь навязчиво стучался в окна, разбивая тишину – его никто не хотел впускать. Молчание длилось долго, хриплое дыхание становилось ровнее, и казалось уже, что ответа не будет вовсе, что архитектор спит, успокоенный своим жидким огнем – но нет.
- Ты был внутри? – резко спросил Петр, не поднимая головы. Пьяная муть растворилась, исчезла из голоса, не оставив следа.
- Нет, - сожаление о несбывшемся все-таки проскользнуло в голосе Данковского. - Только поднимался, на самый верх.
- Вот и сходи. Посмотри, какие зубья у этого капкана. А то ведь скоро смотреть будет не на что, - быстрый взгляд исподлобья чиркнул по лицу. - Или некому.
- Я вряд ли смогу войти, - Даниил покачал головой. - В тот раз уже не смог.
- А он с характером, – Стаматин ухмыльнулся. - Стыдлив, как девственница, упрям, как осел. Попробовал бы еще... А впрочем… - он махнул рукой, снова разливая по кружкам твирин; глаза потемнели, набухли грозой. – Впрочем, как знаешь. Выпей лучше.
Твирь снова погладила по губам, дразняще и горько.
- Может, и попробую, - кивнул Бакалавр и отставил кружку. - А ты - прекратил бы пить, Петр. Впрочем, как знаешь.
Ушел он, не прощаясь; дверь за ним затворилась с протяжным скрипом, но Петр, конечно, этого не услышал.

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. "Дети?"
(на этот раз вдвоем с Кошкой. Второй раз за прикл)

Створка встала на место, отсекая взгляд, заключая внутри гулкое эхо сводов. Через площадь свысока смотрели Горны, и Гаруспик не сразу заметил на их фоне худенькую фигурку, а когда заметил – она показалась на удивление знакомой. Волосы прихвачены шапочкой, похожей на те, какие носят некоторые рабочие, но больше ничто в одежде и силуэте не напоминало фабричных. Куртка, наверное, когда-то была серо-зеленой.
– Клара, – негромко пробормотал Артемий, и хотел окликнуть громче, но никакой надобности в том не было – казалось, его и так услышали. Самозванка подняла голову, глядя на Собор, и, быстро отвернувшись, исчезла в переулке.
– Клара! – окликнул он громко, – но даже если она и услышала – ничего не ответила.
Когда он пересек площадь, девчонки уже и след простыл.
Оставалось идти дальше – вдоль усадьбы Каиных, между домами, через мост. Почти сразу за речушкой была знакомая лавка, и Бурах потратил последние медяки на кусок вяленого мяса.
Даниила еще не было и, бережно поставив склянку с кровью судьи на стол, менху принялся за еду. Вчера завтракал, сегодня обедает. Глядишь, завтра удастся поужинать.
Шаги у порога раздались скоро – торопливые, сбивчивые, словно шедший и шагал-то через силу, борясь с чем-то внутри себя. Немелодично заскрипела дверь, ударилась о стену, открытая слишком широко, с громким стуком.
– Так, – произнес Бакалавр, прислонясь к косяку, – ты здесь, Артемий, это славно.
До табурета, что стоял напротив Бураха, он добрался, время от времени придерживаясь за стену. Когда взгляды мужчин встретились, все сразу стало ясно – Даниил пьян. Едва заметный, горьковатый аромат твирина подтверждал это как честнейший свидетель.
– Здесь, здесь, – менху слегка нахмурился, оценивающе глядя на состояние коллеги. – По какому случаю надрался-то? На, закуси.
Он протянул кусок мяса, от которого, впрочем, осталась едва четверть – Бурах в ожидании работал челюстями безостановочно.
Гаруспик в последние пару дней настоев почти не принимал – сперва не было бутылочек, чтобы носить их с собой, а сегодня на голодный желудок он просто побоялся свалиться. К тому же служителю и так казалось – он пропах парами твири настолько, что прием внутрь мало что изменит. И так голова кругом идет.
– Ах черт, – пробормотал Даниил, весьма озадаченно разглядывая предложенную закуску, – теперь ясно, чего меня так в стороны ведет – на голодный желудок-то…
Историю свою он, однако, начал рассказывать (на удивление связно) лишь после того, как обстоятельно расправился с мясом.
– Я у Петра Стаматина был, – поведал Данковский, опираясь локтями на стол – должно быть, для большей устойчивости, – а он совсем уже почти сбрендил, на мир через дно бутылки смотрит. Я бы, конечно, не стал просто так, отказался бы, но меня очень она попросила, чтобы я с Петром поговорил – я и поговорил! Только твирина хлебнуть пришлось. Петр без него не разговаривает.
– Она? – уточнил Артемий. – Кто – она?
– Да Мария же, – отвечал Даниил, словно это и так было очевидно. – Хозяйка.
– Погоди, ты же меня просил узнать об ее здоровье, чтоб в Горны не ходить. Я и узнал...
Данковский озадаченно сморгнул. Потом словно бы вспомнил:
– Да! Просил. Я и сам не знал, что... в общем, она прислала мне записку с просьбой прийти, и... – он развел руками. – Был бы совсем идиот, если б не пришел.
– Да ты и так, ойнон, на умного сейчас не похож, – Гаруспик усмехнулся, но тут же посерьезнел. – Ты как, помнишь еще, чем кровь-то отличается? Я принес пробу от Георгия.
Бакалавр громко фыркнул:
– Да уж помню! – и чуть было не добавил, что и с закрытыми глазами отличит. – Только ты ее на стекляшку как-нибудь сам, ладно? Я бы себя к хрупкому на твоем месте не подпускал.
При взгляде на Бакалавра прямо-таки непроизвольно возникало желание хлебнуть еще глоток-другой. А может быть, и третий-четвертый. Артемий вздохнул. И принялся подготавливать препарат.
Данковский тем временем старательно приводил себя в более подходящее для исследований состояние: потирал виски, похлопывал себя по щекам, – хотел было пойти умыться, но вспомнил, что воды тут и в помине нет. Это огорчало.
Закрыв глаза, он несколько неловко, но все же с первой попытки коснулся указательным пальцем кончика собственного носа. Прогноз утешительный, заметил он про себя.
– Может, тебе того, помочь? – предупредительно вопросил Гаруспик, глядя, как старательно треплет себя коллега. – А то за мной должок. Кстати, все готово, любуйся.
На стекле ждала красная капля. На стекле – как на сцене. Под объективом микроскопа – словно под огнями софитов.
– Не надо мне помогать, – осторожно отозвался Даниил, взгляд которого тут же стал на порядок осмысленнее. – Ита-ак...
Его походке не хватало совсем немного, чтобы быть твердой. По крайней мере, за стены он уже не хватался.
Склонившись над микроскопом (ладони оперлись на крышку стола), Бакалавр прищурился, чуть подкрутил винт... да, такую кровь он уже видел. Бактерия изолирована и больше не опасна, но вот свободные антитела – их не было. Даниил прерывисто вздохнул, выпрямляясь, глянул на менху и покачал головой.
– Дети, – обреченно произнес Гаруспик. – Дети.
– Только не так, – отрезал Данковский. – Мы должны найти другие варианты. Хоть бы какую ниточку...
– Мне дали одну, и сейчас она ведет в сторону Боен...
Рассказ Артемия был коротким. Совсем не таким, каким остался в памяти тот бесконечный разговор. Но главное – то, что было главным для всех остальных – было сказано.

[higf >>>]

Гаруспик. Одиночество камня
(а мастер теперь совсем мааленький... потому что Тая)

Этот город иссечен шагами – стучало в голове эхом палки-трости. Этот город измерен... Чем? Ногами? Нет, слово будет не на месте.
Гаруспику никогда прежде не лезли в голову стихи.
Неповоротливые строчки не заглушали стонов захваченной чумой Хребтовки, и Артемий пошел по Седлу, тем же путем, что и вчера – уже ожидая россыпи цветов и там. Но в городе еще были свободные пути. Пока – были.
Измерен... чем?
Вновь лестница за дощатым забором; горбатый, такой неудобный для него мостик. Спутниками ему сейчас были только взгляды солдат. Где-то теперь сабуровские патрульные – подумалось, когда впереди поднялась башня, венчающая «Стержень». Дальше, мимо – в квартал Кожевенников. Туда, где Уклад удерживает еще часть домов.
Измерен...
Танцуют в воздухе свой последний вальс желтые листья – под прояснившимся небом, под журчание воды в речке.
Этот город измерил меня. Не в рифму. Зато на месте.
Иссеченные шагами улицы молчали – квартал был пуст. Словно чума выкосила его, не оставив никого живого. Ветер не катал по брусчатке гортанных звуков степного наречия, не играл погремушками шагов – лишь хлопал дверьми подъездов да незапертыми ставнями. Скучал. Дождь искал тепла человеческих лиц, но находил только камень, камень, камень...
Тоской черных окон смотрели опустевшие дома. Покинутые дважды – сначала своими настоящими хозяевами, а теперь и чужаками, пришедшими разделить одиночество.
Тревога омыла волной и оставила мутный осадок недоумения. «Куда» и «почему» были многочисленны, настойчивы и бессмысленны без тех, кто мог дать ответ. Пустой квартал казался призраком. Не прошлого – будущего, каким оно не должно быть. А вот и дом, где обитала Мать...
Он был молчалив, как и прочие, но его стены – единственные из всех – сохранили отблеск живого тепла. Словно там, внутри, дрожала искра, согревая робким дыханием каменную душу.
Темный подъезд встретил Гаруспика промозглой сыростью, словно дождь проник и сюда, под крышу, желая укрыться от самого себя. Ступени, уставшие от тишины, принимали шаги с благодарностью, откликаясь мягкими отзвуками старого дерева. Шершавые перила, короткий коридор, приметная дверь на втором этаже...
Тая. Маленькое сердце Уклада – одинокое, покинутое в этом заброшенном квартале.
Она казалась среди безлюдья видением. Тенью, что отстала от хозяйки и теперь силится обрести объем, воскресить память о той, у чьих ног привыкла лежать.
– Мать?! – в голосе сошлись удивление и тревога. – Что здесь случилось?
Короткий взгляд через плечо – взгляд, пропитанный удивлением. Она не ожидала услышать слов: пустой дом нем, лишь вздыхает да стонет скрипами.
– Они ушли, – Тая улыбнулась, и в улыбке ее не было ни детской обиды, ни взрослой горечи – лишь понимание, присущее глубоким старцам.
Вопросы рвались врассыпную, как вспугнутые воробьи. Построить их и пропускать по очереди оказалось нелегко. Гаруспик присел на пол, как недавно в Соборе, но теперь его голова оказалась лишь на одном уровне с собеседницей.
– Куда? И почему?
– В Бойни, – эхо подхватило короткий ответ и уволокло его за собой – вниз по лестнице, между настороженных стен, в узкую щель под плинтусом. – Оюн велел открыть врата для любого, кто чист и захочет войти. Для любого – из Уклада. Оюн говорит, что Бос Турох одарил его своей мудростью: Бойни защитят детей Бодхо и от чумы, и от пушек.
Менху провел ладонью по лицу – будто пытаясь стереть с него недоумение. Безуспешно – черты открывались такими же, каким были.
– Как-то внезапно Бос Турох его одарил... А ты? – внимательно посмотрел он в глаза девочки. – Почему ты не пошла с ними?
Почему? – замер дом, ожидая ответа.
Тая повела плечиком – демонстративно, чуточку капризно, сразу становясь из старца – ребенком.
– А я не хочу, – своенравно фыркнула она. – Я ему не верю. Если пушки станут бить по городу – разве они пощадят Бойни?
– Но неужели тебе не плохо одной? – удивился Гаруспик, и вдруг, будто кто-то разжег внутри костер, стал накаляться. Брови сошлись к переносице. – Да как они могли бросить Мать-Настоятельницу, мерзавцы!
– Вовсе я не одна! Ты вот пришел... – лукавство спряталось в темной глубине глаз. – И Спичка заходил, смотри, он принес мне журавлика!
Тая, любуясь, покачала в ладонях хрупкую белую птицу, сложенную из клетчатого листа. Затем снова подняла взгляд на Гаруспика.
– А моих мясников ты не смей ругать! Я их отпустила. Мне-то чума уже не страшна – что же они будут умирать просто так? А пушки, может, еще и не выстрелят...
– Сразу ведь не стали... – зачем-то произнес Бурах, словно это ограждало от будущего. – Скажи, Мать – я слышал, что в Бойнях есть колодец для крови босов... Это правда?
– Есть, – кивнула Тая. – Мясники говорят, что он ведет к сердцу матери Бодхо. И еще в легендах говорится, что кровь в нем – живая, но когда мать Бодхо гневается – кровь становится мертвой. Ты знаешь, как это – кровь, и вдруг – мертвая?..
Вопрос кольнул своей простотой. Говорят, правильно заданный вопрос – половина ответа. В то время, когда загадочная шабнак скользила по еще более загадочному Многограннику – из Боен шли завтрашние больные.
На простой вопрос нужен простой ответ.
– Наверное, – усталая хрипотца прорезалась в голосе, – это когда в ней поселяется смерть. А куда гонит кровь сердце великой Матери, согласно легендам?
Бумажная птица в маленьких ладошках замерла. Тая сосредоточенно хмурила брови, припоминая.
– Кажется, об этом не говорится, – наконец вздохнула она. – С легендами всегда так: они не любят отвечать на вопросы. Им нравится хранить тайну. Но кровь всегда течет по жилам – у босов, у людей и у матери Бодхо, разве нет?
– С возрастом мы забываем очевидные ответы, – усмехнулся Гаруспик, сдвигая быстро затекающую ногу. – Ты права. Кто же может увидеть это священное место?
– Ты – служитель, тебе дозволено, – серьезно ответила Тая. Нет, сейчас – Мать-Настоятельница. – Даже Оюн не посмеет отказать.
Гаруспик кивнул и поднялся на ноги.
– Пойду в Бойни. Хочешь, я пока оставлю тебе компанию? На обратном пути вернусь за... за ним?
Кукла смотрела без выражения. Как положено кукле.
– Хочу! Ой, какая... – темный взгляд скользил между тряпичной фигуркой и человеком – сравнивая. – Похожа...
Тая потянулась к кукле, и Гаруспик перестал для нее существовать.
Вновь воцарившаяся тишина выстлала собой дом, провожая уходящего менху.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. В Башню.
(и мастер в роли мальчиков с песьими головами))

Оса, упершаяся острым, пропитанным ядом жалом в землю за рекой, - вот что он подумал, впервые увидев Его.
Громоздкий, угловатый, непонятно каким чудом держащийся на такой высоте улей, полный пчел-ребятишек, которые прячутся в нем от Чумы. Раньше. Это все - раньше.
А теперь Многогранник казался ему невесомым и легким, и это не он держится на земле с помощью тонкой лесенки, а земля - удерживает его, чтобы он не сорвался в путешествие по небу.
Небу, где такому чуду - самое место.
И пусть его создатель утопает уже не в мечтах о прекрасном, а в отравленном степной горечью твирине, чудо от этого не становится другим, не-чудесным.
Данковский поднимался по ступеням, слушая приглушенный звук шагов - как будто не по каменной лестнице шел, а по картонной, и разглядывал чертежи, неясной сеткой покрывшие многогранник снаружи. Те же схемы и надписи, что он видел в доме Стаматина - на стенах, на картах. Ожившая сказка.
Воздух здесь был чище и прозрачнее, чумная отрава липла к земле, не достигая ступеней, тянущихся ввысь. Ступеней, уводящих Данковского в неизвестность. Ступеней, казавшихся бесконечными. Сбившееся дыхание пересчитывало их толчками в легких – сначала ровными, затем – горячими и колкими.
И все-таки они кончились – как и тогда, в первый раз. У того самого жерла, которое когда-то озадачило бакалавра. Только теперь здесь стояли стражи. Смешные стражи, едва достающие ему до плеча, надевшие вместо шлемов собачьи морды. Маски надежно скрывали выражения лиц, но позы, повадки выдавали подростковую бунтарскую развязность – почти у всех. Лишь один парнишка держался строго, прямо – и, будучи ниже товарищей на полторы головы, казался все же взрослее.
Он, пусть и сам явился в маске, спрятавшей половину лица, неодобрительно нахмурился - ему даже глаз было не разглядеть, а как говорить с теми, чьих глаз не видишь?
- Я бакалавр Данковский, - представился Даниил, решив говорить с ними, как со взрослыми, - впрочем, вы же и так знаете, должно быть. Значит, это вы живете сейчас здесь? Почему я не встретился с вами раньше?
- А зачем? – резонно спросил кто-то из псиглавцев, мальчишеский голос ломким отзвуком вывел недоумение. – Для чего нам встречаться? У вас, взрослых, свои игры. А у нас – свои.
- Я боюсь, что речь уже не об играх, - Бакалавр качнул головой. - Мне нужно знать, что такое представляет из себя это место, потому что сегодня услышал нечто странное. Противоречивое и пугающее. То, во что верить не хочу - ходит слух, Песчаная язва появилась именно в Многограннике.
Маленький клочок тверди между небом и землей словно пронзили острые иглы – в воздухе повисло колючее напряжение. Стражи зеркальной башни разглядывали бакалавра; угрюмость их лиц просвечивала даже сквозь плотные собачьи маски
- Слухов всегда бывает слишком много, когда речь заходит о чем-то странном. Например, о Многограннике, - выступил вперед тот, что держался без обычной подростковой расхлябанности; голос его было спокоен и тверд, без тени вызова или страха. Так разговаривают с равным – не только по возрасту.
- Я понимаю. Понимаю, что Многогранник - необычное место, даже для этого Города. Но если я не узнаю, в чем именно заключается его необычность... - Данковский вздохнул. - Источник может быть не внутри Башни, понимаете? Но может быть связан с ней. Я расскажу вам, что слышал - только дайте мне возможность побывать там. Я не помешаю вашим играм.
Напряжение не спадало. Волной хлынул ветер, качнул под ногами ступени, грозясь сбросить вниз – и отступил, поняв, что бессилен.
- Почему вы в маске? – резко спросил мальчишка. Слишком резко для того, чтобы это могло сойти за детское любопытство.
Остальные помалкивали.
Глаза в прорезях белой, постепенно уже желтеющей ткани, скрылись за веками на мучительно долгое мгновение.
- Резонный вопрос. Я болен. Или - был болен, не знаю, как это назвать. Нам удалось блокировать вирус в крови, но я считаю, что мне все равно не следует показываться без нее на улицах.
Ответ был честным.
- Там, - собачья голова выразительно мотнулась, указав на жерло, служившее входом в Многогранник, - несколько десятков наших. И ни у кого нет Песчанки. Нет и не было – ни одного случая. Малышня вам скажет – нас хранит чудо... Дудки! Мы сами себя храним, мы сами не позволяем чуме проникнуть внутрь. Думаете, мы вот так, за здорово живешь, впустим болезнь в Башню?
- На этот счет я ничего не думаю, - пожал плечами Даниил, - потому что просто не знаю, что думать. Скажи, а одну девочку... Клару - вы туда не впускали? Я видел ее как-то поблизости. Ответь, и я расскажу, почему спросил именно о ней.
И снова ветер наполнил воздух тревожным недоверием, острым, как битое стекло. И снова мальчик, который выглядел младше прочих, принял на себя груз ответа.
- Да, она была здесь. За нее поручились Хозяйки!
Данковский прищурился.
- Я не подвергаю сомнению слова Хозяек. Но за эту ли Клару они поручились? Разве вы не замечали, что в этой девочке живут как будто бы две, совершенно разные - одна спасает, другая убивает? Я заболел после того, как однажды Клара взяла меня за руку. Я видел, как проходя по Каменному Двору, она касается ладонями стен, и на них распускаются цветы Чумы. Она... слишком разная, чтобы быть надежной. Понимаете?
- И что? – вот теперь в голосе маленького парламентера звенел вызов. – Она уже была здесь, и мы тоже видели ее разной, но Многогранник чист. Так почему мы должны впускать болезнь - сейчас?
Даниил опустил голову.
- Все верно, - сказал он, - не должны. Я не стану убеждать вас в том, в чем сам не уверен - что я не заразен, что от этого ничего не будет... я ведь не знаю, что будет. Но неужели вы пожалеете рассказать мне о том, что происходит внутри Башни? О том, что действительно у нее внутри? Мне важно знать это.
Одновременно, в такт, качнулись песьи головы.
- Нет, - разными голосами наперебой. – Нам не жалко. Не жалко. Только это нужно видеть. Потому что для каждого она разная. Один не увидит ничего, кроме стен и лестниц, а другой шагнет в зеркала. И даже там, в отражениях, каждый найдет свое – то, что нужно найти именно ему. Самые правильные ответы на свои вопросы.
- Раз уж вы так хотите попасть внутрь, - мальчишка смягчился и говорил теперь с пониманием и сочувствием, - то вам надо вылечиться. И вовсе даже это не невозможно! Порошочки, слышали? Они ведь и правда излечивают Песчанку... Правда, дрянь редкостная, да и достать не просто – но вам ведь нужно в Башню?
Нужно? – задохнувшись, спросил ветер.
Нужно? – немо смотрел снизу маленький город. Не город даже, городок в табакерке.
Нужно! – небо лежало на плечах тяжелой ладонью.
- Да, - подтвердил Бакалавр, отвечая на заданные и незаданные вопросы, - нужно.
Словно поставил печать. Или - клеймо. Или - подпись под приговором.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Верю.
(С чудесным Кошиком)

Ступени под ногами неспешно струились вниз. От зеркальной башни, вновь не пожелавшей впустить Даниила – к городу, который, должно быть, никогда уже не согласится его отпустить.
Даже когда все закончится, даже когда – если! – санитарный кордон будет снят, и громыхающий состав пронзит степь, увозя тебя отсюда – сможешь ли ты сказать, что свободен от него, бакалавр Данковский?
Он понимал, однако, что даже если исчезнет, сотрется из его памяти когда-нибудь образ этого города, останется то, что не исчезнет никогда.
Он слишком хорошо себя знал. Себя, такого, каким ему полагалось быть, а не такого, какой приехал сюда десять дней назад. Этот новый бакалавр Данковский умел признавать свои ошибки вовремя, умел распознавать свои слабости, знал, что может от них отказаться, но сознательно делал выбор и не отказывался...
Слабость, сила - нет, здесь для него не было разницы.
Алая Хозяйка, Мария Каина, все равно будет слышать, как бьется его сердце.
В такт шагам по ступеням. Тук-тук... тук. В такт дыханию ветра, пульсирующего за пазухой.
Узорчатая площадка под ногами, мост, каменной нитью протянутый над Горхоном, и впереди – Собор, не отводящий пристального взора от Горнов.
Ветер, бьющийся за пазухой, дернул за отворот плаща – смотри!
Смотри, как ведут по усыпанной листьями дороги высокого человека в сером плаще Исполнителя – но без привычной клювастой маски. Как подталкивают в спину грубыми тычками, стоит замешкаться на секунду. Как свисают на лицо слипшиеся пряди волос, бахромой занавешивая свежий кровоподтек.
Будто ощутив пристальное внимание ветра, Станислав Рубин поднял голову и встретился взглядом с бакалавром – чтобы тут же отвести глаза.
Данковский приблизился быстрыми шагами, остановился, загораживая дорогу конвоирам и пленнику. Поднял руки, демонстрируя раскрытые ладони - без оружия, безопасен.
- Задержитесь на минуту, - взмолился он, - могу я узнать, куда вы ведете этого человека?
- В Горны. Его там уже заждались, поди, - ответ отдавал усмешкой – неприятной, колючей, пачкающей. – Недаром Виктор обещал кругленькую сумму тому, кто его поймает.
- В самом деле? - деланно удивился бакалавр. Взгляд, наполненный показным безразличием, мельком скользнул по лицу Рубина. - Мне просто показалось, я видел его раньше... должно быть, показалось. Что ж, поздравляю с несомненным вознаграждением! - он покивал и как-то ненароком добавил: - За что, кстати, его должны были ловить, не расскажете?
Конвоиры переглянулись; на лицах читалось пренебрежительное равнодушие – одно на двоих.
- Тебе не все равно? - фыркнул один, – Раз ловят – значит, за дело.
- Еще какое дело! – хохотнул второй. – Он у них тело Симона, считай, из-под носа упер. А, бандюга, – он ткнул Рубина кулаком в спину, - верно я говорю?
Стах хмуро молчал, будто отгородившись от разговора стеклянной стеной. Лишь на скулах, выдавая напряжение, двигались вздувшиеся желваки.
Данковский присвистнул.
- Ничего себе... что ж, я не смею больше вас задерживать, - и убрался с дороги. Кивнул напоследок еще разок... только не им, этим новоявленным охотникам за головами, а Стаху.
"Вытащу", постарался сказать он взглядом, "обязательно вытащу!"
И, обойдя Каменный Двор (свернул к горько памятной для себя аптеке, прошел мимо нее, по площадке с одинокой песочницей), стараясь больше не попасться на глаза встреченным, он вошел за ворота Горнов. С другой стороны - с той, где было крыло Алой Хозяйки.
Если не она поможет - то кто?!
Ворс ковра спрятал звуки шагов – чтобы затем выплеснуть их на гулкий узорчатый паркет. Впрочем, что значит стук шагов для того, кто слышит биение сердца?..
- В тебе что-то изменилось, - со странной тягучей задумчивостью заметила Мария, прожигая взглядом Бакалавра, стоящего на пороге комнаты. – Вчера, сегодня. Что-то меняется каждый день, сейчас – как никогда раньше.
- Должно быть, я сам еще не понял, что изменилось, - Даниил слегка растерянно, даже смущенно пожал плечами, - могу только надеяться, что это все к лучшему... Послушай, Мария, я побывал у Петра. Я говорил с ним, ах, да что там, я даже пил с ним - только мне сдается, что ему от этого не стало лучше. Во всяком случае, твирин его остался при нем, и все безумные мысли - тоже. Он отправил меня в Многогранник, там я не смог побывать пока... а сейчас я пришел к тебе не только для того, чтобы рассказать все это, но главным образом - за помощью.
Произнеся все это, Бакалавр почувствовал себя как нельзя более виноватым.
- Какая помощь тебе нужна? – она все так же вглядывалась в его лицо, но казалось, что видит – душу. – Какое жгущее чувство вот здесь... – ладонь коснулась ямочки между ключицами. – Будто огонь задыхается без воздуха. Ты хочешь просить о чем-то запретном, я чувствую...
- Должно быть, о запретном, - горькая усмешка искривила его губы. - Я видел, как Стаха Рубина вели к твоему отцу. Что Виктор Каин собирается делать с ним потом? Нет, не говори я знаю, я слышал, что сделал Стах... но мы без него как без рук. Мы нашли способ победить чуму. По крайней мере, один способ - но без Рубина мы будем как без рук. Я не могу допустить...
И взгляд из-под изломанных бровей: ты ведь - понимаешь?
Пронзительная синева глаз Хозяйки налилась свинцовой хмуростью туч, в доме запахло озоном, словно имя Станислава Рубина принесло с собой грозу.
- Он должен понести кару, - голос Марии наполнился чеканным звоном. – Он надругался над телом Симона – и над самой его памятью. Разве должны Каины простить такое?! Разве это возможно простить?!
- Ты разве не умеешь прощать? - он говорил тихо и медленно, отвечая вопросом на вопрос, что делать, конечно, было невежливо, но честно. Он был грустен. - Я не знаю, почему он сделал то, что сделал... но ведь не просто так. Возможно, и в этом он искал спасения от Язвы. Хотя бы выслушайте его. Простить - возможно, Мария. Если только заранее вы не решили, что не станете прощать.
Она резко отвернулась, плеснув черным шелком волос. Прошлась по комнате, рассыпав по полу точеный ритм каблуков.
Молчала, смиряя гордость.
- Хорошо, - наконец сказала она, будто подводя черту. Даниил не видел ее лица – лишь прямую застывшую спину. – Я верю тебе. Я верю в тебя, а это значит – ты прав. Ему дадут шанс. Я обещаю.
- Я сказал это не для себя, попросил не для себя, - Бакалавру тоже мучительно хотелось отвернуться, чтобы не видеть ее, но он не мог - не видеть. - Я не хотел задеть тебя, но если задел, прости. Это все когда-нибудь кончится, и тогда мы, наверное, сможем просто быть теми, кто мы есть, друг с другом, а не...
Он взмахнул рукой, обрывая себя на полуслове.
- Мне, наверное, стоит уйти. Так?
Молчание было невыносимо долгим и невыносимо тягостным. Молчание обжигало холодом – уходи, но оно же опутывало ноги – постой! – не давая сделать и шага.
- Если только мы сможем тогда быть теми, кто мы есть – сейчас, - Алая Хозяйка обернулась, и в ее глазах вместо привычного пламени Даниил увидел горький пепел усталости.
- Ради тебя я смогу даже больше, - серьезно сказал Данковский. - Поверь...
Внешне он был спокоен, ничего и не угадаешь, взглянув на это лицо - резко обозначенные в последнее время скулы, тени под глазами, почти постоянно видимая складка между бровями, над переносицей. Но пальцы, теребившие отворот плаща из змеиной кожи, чуть подрагивали, выдавая его с головой.
- Просто поверь, - добавил он едва слышно и сделал шаг назад.
И не услышал ответа, только в сердце отдалось прочитанное по губам - верю.

Сообщение отредактировал Woozzle - 28-12-2010, 23:26

[higf >>>]

Гаруспик. Каменное небо
(Оюном здесь была Вуззль)

Небо скрывало синеву своего взгляда, вновь хмуря густые брови облаков. Может быть, из-за ветра? Ветра и соринок-листьев.
Небо следило за Гаруспиком, когда он шел к Бойням меж приросших к ним корпусов Термитника. Небо смотрело, как он стучит в них – и потеряло менху из виду. Там были другие своды – не столь высокие и не менее серые, но никогда не роняющие ни капли дождя. Здесь стало теснее – переменившие высоту на камень то и дело попадались навстречу, но никто не смел остановить служителя и не решался с ним заговорить. И сам не обращался ни к кому, пока не дошел до знакомой пещеры, где приветственно-равнодушно смотрел огромный череп аврокса.
– Линии снова привели меня к тебе, Старший!
– Сегодня линии ведут всех детей Бодхо в Бойни, – Оюн кивнул почти благосклонно, словно бы и не было пузырящихся гневом слов прошлой встречи.
– Бос Турох не захотел забирать их в жертву? – и все же молодой менху сам краешком, будто хирург, еще только размечающий надрез, коснулся опасной темы прошлого разговора.
Глаза Старшины опасно блеснули алым, но он погасил огонь, на миг прикрыв веки. Пояснил – терпеливо и медленно, как объясняют несмышленому младенцу:
– Жертва уже принесена. Соразмерная жертва – много сыновей Уклада отданы во имя жизни остальных. Все вернувшиеся – чисты, и могут спастись. Бойни укроют их надежно, как чрево Боса Туроха. На исходе дня мы закроем врата, и Суок не проникнет сюда. Тебе тоже будет позволено остаться. Ты чужак по духу, паршивый теленок в стаде, но степь приняла тебя – и я не стану противиться воле Бодхо.
Быть может, удург отца – все-таки Уклад, и Оюн выполняет его завет? Наверное, даже если бы это было так – Артемий не остался бы под каменным небом в то время, как под тем, другим, роняющим листья – Приближенные-дети, Стах, Даниил умирали бы в измерившем его городе.
– Благодарю тебя, Старший. Но я пришел не для того, чтобы остаться – еще много не сделано. Я хочу увидеть колодец, через который кровь босов питает сердце великой Матери.
Затвердели скулы. Жесткие бугры над бровями налились тяжестью – ревнивой и хмурой. Гулкая пещера ловила сиплые выдохи Старшины и перебрасывала их меж стен.
– Зачем тебе это, Кровный?
Гаруспик стоял в паре шагов – чтоб не приходилось задирать голову. Рука сжала лыжную палку, будто ища опору в таком чужом всем тайнам обычном предмете. Говорил Артемий медленно, будто для самого себя определяя то, что привело его сюда.
– Я хочу увидеть священный колодец – что здесь странного для менху? Я хочу получить немного крови оттуда, Старший.
Отсветы факелов, швыряющих по стенам рваные тени, встрепенулись тревогой. Старшина раздувал ноздри, обдумывая просьбу Бураха. Закон Уклада стоял у него за спиной, опустив на плечи тяжелые ладони – и желание вышвырнуть вон зарвавшегося чужака бледнело пред этим Законом.
– Ступай за мной, – коротко бросил Оюн, и зашагал, не оглядываясь. По узким коридорам, с трудом вмещающим его мощную фигуру. Через пещеры, нависающие низкими сводами. К неприметной нише где-то в перевивах линий – к колодцу, дышащему острым пряным запахом, который не спутать ни с чем.
Запахом, который будил в молодом менху хищника. Мясника. Сердце колотилось быстрее и одновременно с опаской, не слишком громко, чуя свои трепетом нечто настолько же превосходящее себя, как Бос Турох превосходит обычного быка или простого человека. Осторожно, повинуясь в основном ритму куска плоти в своей груди, который грозил выскочить без всяких разрезов, Гаруспик стремился туда.
– Здесь, – откинув грубую бычью шкуру, Оюн замер изваянием, но, не сдержавшись, усмехнулся: – Зачерпни. Если сможешь.
Колодец, выложенный обломками известняка, был глубок. Там, в черной бездне, плескалась темное густое вино с резким запахом крови – но Уклад не приковал ведра к свисающей вниз цепи.
Артемий ощутил себя бактерией. Вирусом, проникающим в кровь существа, которое не имеет о нем ни малейшего понятии, ничтожным. Нет! Мать Бодхо и Бос Турох помнят о своих детях...
– Мой отец бывал здесь в последнее время? – отчасти этот неожиданный вопрос был предназначен, чтобы выиграть минуты для раздумий. Отчасти – тревогой, верой в Исидора Бураха, который не мог не вспомнить о таком решении. Или все-таки – мог?
И вновь ноздри Оюна раздулись, будто выпуская пар.
– Ты слишком много спрашиваешь, Кровный, – фыркнул он, но все-таки ответил: – Пять лет назад. Он отдал жилам Бодхо часть жертвенной крови Высшего.
Менху улыбнулся – так улыбается тот, кто нежданно-негаданно получил добрую весть. И легкость, возникшая после этих слов, побудила его стать на колени у обрыва и дернуть за цепь – выдержит ли? Он же толкнула обернуться и сказать – просто и легко:
– Спасибо тебе, Старший! Почему ты так не любишь вспоминать о моем отце?
– Задающий вопросы не умеет слышать, – голос истекал презрением. – Я сказал тебе достаточно – и с того дня минуло лишь два оборота луны. Довольно пустых слов – спускайся или уходи прочь.
– Благодарю тебя за доброту!
Пальцы нащупали стальные звенья, слились с ними в единую, плотско-стальную цепь, а тело перевалилось через край.

Разорвать связь – упасть, раствориться в жилах Бодхо. Честь. Но честь – еще не время! И тело на звеньях пальцев медленно опускается вниз, и кровь дышит жизнью, и близость святыни – благоговением, отличным от высоты Собора, наполненного лишь дыханием Аглаи. Благоговением не к небу – к земле.
Вниз.
Известняк касается стоп, но не служит опорой – верь только своим пальцам, менху.
Ладони не чувствуют напряжения – лишь огонь, стальной огонь, лижущий кожу. Это потом стертые руки отомстят едкой болью за небрежение , но сейчас – нарастающий в груди пульс глубин заглушает все. И камень над головой – тяжелый, давящий свод – кажется небом. Серым ревнивым небом, уходящим все дальше и дальше.
Ближе – кровь.
Потом.
Слово, бросающее в безумие.
Расплата, разум, даже совесть – все потом. А сейчас – только горячая материнская ласка, дышащая снизу. Та, что сродни объятиям любимой. Та, что растворяется в его собственной крови, гася боль в полупослушной ноге, гася усталость, гася голод. Кровь дышит жаром, как Песчанка, но сейчас это не страшно. Ведь что бы ни случилось – все будет потом, и не отнимет мига прикосновения к живому, горячему сердцу.
Не отнимет мгновения, когда рука со смешным, нелепым, неуместным пузырьком погружается в пульсирующее красное, горячее, терпкостью рвущее ноздри и рассудок. И Гаруспик задерживает пальцы, чтобы впитать этот миг, относительно которого можно будет сказать – потом.
И все же это потом наступает на пальцы каблуками неизбежности, заставляя вновь вплести их в цепь и тянуть тяжелое, такое непослушное тело.
Будто пуповина рвется – каждым мигом, каждым жестом. И разрыв стократ мучительнее оттого, что длится, длится и длится. Перерубить бы единым ударом – но ладони, излохмаченные стальными звеньями, с трудом удерживают вес.
Вековая кровь босов – кровь самой Бодхо! – спрятанная у сердца, бьется в такт движениям, омывает стеклянные стенки, и Гаруспику кажется, что он слышит ее шепот. В шепоте не разобрать слов – и ни к чему. Он знает главное: это – голос жизни. Мертвая кровь не умеет шептать и дарить теплом.

Стены пещеры рядом с этим теплом, идущим из нутра великой Матери, казались зябкими. Старшина – фигурой, высеченной изо льда. Жар спрятанного в глубинах магнита никак не хотел отпускать молодого менху. И потому он просто одарил очередной улыбкой огромную фигуру – улыбкой рассеянной и усталой.
– Не спеши закрываться – это может не спасти от пушек. Можно ли будет попасть внутрь завтра?
– Нет, – ответ опалил холодом. Старшина Оюн, не коснувшийся сейчас жара подземных жил, не желал иной правды, кроме своего льда. – Врата будут заперты. Хочешь остаться – решай немедля.
– Я уже говорил, что не собираюсь прятаться здесь, – дерзкая легкость, бьющаяся в груди, не перебирала ярлычки на словах. – Но я все равно еще вернусь.
– Ты отверг защиту Боен и пренебрег милостью Боса Туроха! – ударило в спину клокочущей яростью. – Ты не сможешь войти.
Гаруспик не обернулся.
– Жди меня, Старший. Или не жди – если не хочешь.
Нити коридоров вели к выходу – до тех пор, пока за спиной не захлопнулась тяжелая створка врат, отрезая служителя от его народа.
Бойни казались исполинской бычьей тушей, впустившей в себя Уклад.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Кровь земли
(с Хигфом, под бдительным надзором Исполнительского ока в лице Вуззль))

Пока Даниил ждал Гаруспика в условленном месте – то же укрытие на Заводах, ставшее для них всех рабочей лабораторией, – мысли стучались в виски перепуганными птицами. Возможность войти в Многогранник есть, но для этого нужно исцелиться. Чтобы исцелиться, можно использовать порошок... и вот тут вставали более серьезные вопросы. Он слышал об этом, с позволения сказать, «лекарстве» – и лечение с его помощью могло привести к куда худшим последствиям, чем сама Песчанка: умереть не так страшно, как мучиться всю оставшуюся жизнь. Второй терзающий его вопрос был скорее этического характера – стоит ли говорить обо всем этом с Бурахом? Подскажет ли он – или отвратит от верного пути? Что считать верным путем?
А тут еще и история со Стахом... Несмотря на обещание Марии, Данковский боялся за товарища. Ведь Виктор Каин ничего никому не обещал, а решает именно его слово.
Только вопросы, никаких ответов. Они тяжким бременем давили на плечи, вынуждая пригнуться к земле, но это Бакалавр делать зарекся.
Гаруспик все время, неся призрак надежды на заводы, думал, что он убегает. Уходит от Уклада и от себя. Лжет себе – он, менху! – хватаясь за призраки надежды только для того, чтобы жуткого выбора не было. Каменный исполин презрительно смотрел вслед глазами Оюна до самых дверей лаборатории. Присутствие Даниила он почувствовал – может быть, краем глаза, не осознавая этого, запечатлел след или уловил слабый особенную смесь ароматов трав из маски. Но самому Бураху казалось, что это стены предупреждают: здесь чужой. Хотя нет, какой чужой – свой...
– Я принес это, ойнон, – устало произнес он, спускаясь внутрь. – Знал бы ты, что там...
– А что там? – Даниил сразу поднялся навстречу, словно пытаясь угадать, что несет с собой из Боен молодой менху. Неужели то самое, что могло обернуться для них спасением?.. – Это то, о чем ты говорил?
– Да, но то, откуда я его взял... – могли ли слова очертить неровные контуры трещин в камнях? Могли ли передать бесконечность бездны, спуск в которую занял около часа? Можно ли были сложить из гальки-букв и кирпичиков-слов неторопливое биение подземного колосса – внизу, вокруг? Можно ли передать прикосновение к сердцу Бодхо?
Может быть. Но у Гаруспика не было таких слов, он не учился их искать.
– Там живое сердце земли, ойнон... Вот.
Маленькая бутылочка, надежно закупоренная, встала на стол.
Данковский присел рядом со столом, так что его глаза оказались точно на уровне склянки, прищурился, вглядываясь.
– Оно... это похоже на кровь. Только темнее.
Почему-то ему показалось, что вокруг бутылочки даже воздух пульсирует, сокращаясь. Словно и правда бьется сердце, заключенное в прозрачное стекло.
– Это и есть кровь. Кровь босов, ставшая кровью земли, понимаешь, ойнон?
Будто немой, который повторяет свое заунывное «мм-мм!», пытаясь менять интонации, помогать себе жестами рук – рук мясника. Да еще взгляд – глаза хируга.
– С трудом, – честно сказал Бакалавр. – Я представляю... но понимаю, должно быть, не до конца. Нужно будет посмотреть ее под микроскопом.
Тут лицо его омрачилось – он вспомнил то, что следовало бы сказать раньше, но не успелось.
– Да, Стаха в ближайшее время можно не ждать. Я вообще не знаю, когда его теперь ждать – он сейчас у Каиных.
Бурах, успевший уже примоститься на ящике, вскочил, глаза вспыхнули.
– Темная мать Суок!.. Да как же он так? Надо его выручать!
Данковский помотал головой:
– Я сделал, что смог. Не думаю, что можно сделать больше – учитывая, за какое дело Каины так старательно его искали... Ты знал об этом, Артемий?
Снова сев, Бурах сперва спрятал взгляд, потом посмотрел на Даниила, прямо в глаза – почти с вызовом.
– Знал, конечно. Это наше общее дело. И вина – общая.
Бакалавр не скрыл удивления:
– Так значит, тогда с тобой был Рубин, и ты до сих пор не сказал мне об этом? – он высоко вскинул брови, но почти тут же свел к переносице: – Впрочем, наверное, раньше в том не было нужды – а теперь уже поздно. Менху, надеюсь, у тебя на уме сейчас нет планов идти сдаваться в Горны... потому что, потеряв Стаха сегодня (временно, как надеюсь), мы не можем себе позволить тут же потерять еще и тебя. Что я стану делать один? Я просто не справлюсь.
– Долгами, теми, что можно отложить, я займусь потом, – плечи Артемий устало поникли, он обмяк – казалось, крепкая фигура как-то немного растеклась. – Все равно их столько, что не расплатиться. А если не будет никакого потом – тем более... Вернемся к делам, Даниил. А что узнал ты?
Данковский вздохнул – он и сам не понял пока, что именно узнал, но разговор, пошедший в этом направлении, кажется, мог помочь ему сформулировать логические предположения из собственных догадок.
– Мне кажется, что я подошел совсем близко к источнику болезни – или одному из источников. Клара побывала в Многограннике. Скорее всего, это была та Клара, которая разносит Песчанку... но сам Многогранник чист. Вот что мне говорили Стаматин и дети: в этой башне сбываются сны, и если кто-то увидел дурной сон, тот тоже мог стать реальностью, и последствия мы видим сейчас. Я не знаю, как можно поверить в такой... метафизический бред, но я почти верю. Не хватает самой малости – я должен узнать, что такое Многогранник! Самому побывать в нем!
Тут он отвел глаза и добавил:
– Но меня не пустят, пока я не излечусь. Они даже сказали, каким средством я мог бы...
И без того хмурое лицо служителя помрачнело еще больше:
– Если это вообще не бред, если чей-то случайный сон может привести к тому, что сейчас происходит, это... это слишком опасно, чтобы существовать!.. И что же это за средство?
Бакалавр невесело усмехнулся и произнес, все так же – будто в сторону:
– Порошочек. Ты знаешь, что это такое и что от этого бывает. И... он ведь есть у нас, если ты сохранил ту коробочку.
Сперва казалось, будто Гаруспик чуть не впервые слышит это слово, потом брови нахмурились, а взгляд устремился внутрь, в себя, продираясь назад в памяти – сквозь спуск в колодец Бодхо, сквозь кровь детей, сквозь сомнения последних дней, сквозь опыты с телом Симона...
– А! Я про него забыл.
Менху принялся рыться в своей сумке, пока не достал завалившуюся на дно испачканную, но не рассыпавшуюся коробочку.
– Вот. Но, слушай... может быть, лучше попробуем что-то другое?
– Лучше – другое, – согласился Данковский. – Но если за сегодня мы не найдем ничего другого... выбора не будет.
Его взгляд вернулся к бутылочке, содержащей в себе "сердце земли".
– Это. Если это может помочь, мы спасены. И... если б только можно было обойтись без детей.
Он не хотел уточнять сказанного и надеялся (нет – знал), что Бурах его поймет.
Артемий задумчиво кивнул.
– Посмотри. Время – идет.
Даниил тоже кивнул и приступил к делу. Заученными, повторенными множество раз за последние дни движениями руки достали стеклышко; секунда – и темная капля расползается по нему, готовая продемонстрировать свою истинную сущность под всевидящим оком микроскопа.
Подкручивая винт, Бакалавр поймал себя на том, что пальцы его чуть подрагивают. Перед ним снова было то, что могло решительным образом изменить их судьбу. Могло ли? Он заглянул в окуляр.
– Ничего себе... – почти сразу вырвалась совершенно ненаучная, но полностью выражающая впечатления фраза. – Артемий, здесь столько антител, что... нет, посмотри сам!
Он выпрямился, отошел в сторону, чтобы дать место Гаруспику. Глаза бакалавра Данковского сверкали азартом.
– Это сокровище, настоящее сокровище. Вот то, что мы искали! Возможно, даже не понадобится извлечение... смело, конечно, но эта кровь – совершенно особенная.
Менху тоже приник к окуляру. Кровь Бодхо была не просто живой – она кипела жизнью и ненавидела смерть. Он улыбнулся и низко склонился, кончиками пальцев коснувшись досок пола – веря, что его услышит, почувствует сквозь их тонкую кожицу та, к которой он обращался.
– Благодарю тебя, Мать! Ты милосердна к детям своим.
Мечтательная улыбка появилась на его губах, тут же надорванная дуновением воспоминания, будто непрочный парус. Но ненадолго – кончики губ снова изогнулись, и в ухмылке вновь были радость и вера в будущее, отлитые в сталь мрачной решимости.
– Делай лекарство, ойнон, и иди в Многогранник. А потом останется всего лишь пробиться в Бойни.

[higf >>>]

(и Кошка в роли подопытного кролика бакалавра)

– То есть... если это действительно будет лекарство, я могу испытать его на себе? – уточнил Даниил. – Я... могу?
Песчаная Язва, давно уже бременем лежащая на его плечах, точно почувствовала, что недолго ей там держаться, заставила сердце забиться чаще, надеясь, что черные корни болезни начнут расти из него быстрее... напрасно.
Металл вновь растворился, исчез из улыбки.
– Нет, ты что, Даниил! – с показным испугом произнес Гаруспик. – Как можно? Все на землю лучше выльем, а тебе ни капли не дадим!
И подмигнул. На всякий случай. А то вдруг не поймет.
Данковский усмехнулся, но уже по-доброму, весело.
– Я просто думал, что, ну... со мной что-то будет решаться в последнюю очередь, когда все остальные в Городе уже будут исцелены. Врач в первую очередь беспокоится о пациенте, не о себе. Я так привык, – он мотнул головой, – впрочем, ладно. Нужно делать лекарство, ты прав. У тебя остались еще те твои настойки?
Артемий толкнул ногой ведро – то отозвалось красноречивым плеском.
– А из зараженных образцов – только я? – уточнил Даниил.
– Думаю, достаточно... Если тебе не хочется сейчас идти в Жильники. Кстати, надо, как обычно, проверить нас обоих.
– Закатывай рукав, – Данковский вытащил из саквояжа тонкие перчатки, надел, приготовил лезвие.
Дезинфицирующим раствором, как всегда, выступил твириновый экстракт. Раз уж его – с запасом, целое ведро... предметное стеклышко он протер им же, перевернул чистой стороной.
Поморщившись, Бурах отобрал у него лезвие, разведя руками – ничего, мол, не поделаешь, традиции...
Результаты были ожидаемыми, хотя Гаруспик в очередной раз тихо-тихо облегченно вздохнул. Даниил же в очередной раз поджал губы, убедившись, что бактерия и не думала покинуть его кровь.
– Все по-старому, – подытожил Бакалавр, взвешивая в ладони гаруспикову склянку. – Тогда я приступаю...
Приготовления его, однако, ни в какое сравнение не шли с тем, что было при выделении антител из крови Спички. Тогда это действительно походило на научный опыт, сейчас – скорее, на кулинарный. Среди стеклянной посуды, что теперь имелась у Бураха в изобилии, Данковский отыскал стакан, наполнил на два пальца настойкой из ведра, и добавил еще на столько же темной крови, принесенной менху.
Взболтал, постучал по стеклу пальцем, покачал головой:
– Надеюсь, так хватит.
Это выглядело, должно быть, чересчур смело. Не слишком ли много надежд он возложил на силу Матери-Земли, в которую так верил Гаруспик? Но не зря ведь верил. И то количество антител... поняв, что от решимости остается все меньше и убежденность превращается в стремление убедить себя еще больше, Бакалавр просто салютовал Артемию стаканом и, пробормотав: "Твое здоровье", опустошил его залпом.
Лицо его тут же изменилось; Даниил ощупал собственное горло – вроде бы настойка была не такой уж крепкой, но изнутри все точно огнем обожгло, и от этого было не то чтобы неприятно, нет... он чувствовал, как смесь выжигает из него заразу. Медленно, постепенно, оборачивая лепестками целительного пламени самые внутренности.
Артемий не говорил ничего – только испытующе смотрел на своего соратника по неравной борьбе – борьбе, которая теперь велась внутри самого Данковского. Смотрел и думал о закрывшихся вратах Боен.
– Ждем?
– Ждем, – подтвердил Бакалавр, присаживаясь на край стола – осторожно, чтобы ничего не смахнуть. – Примерно полчаса, как в прошлый раз, и проверю...
Что-то и так ему подсказывало: на этот раз все будет лучше. Надежды оправдаются. Зараза уйдет. Тридцать долгих минут наконец закончились (ему казалось, он так и слышал шорох песка в песочных часах – как шелестит янтарная струйка), и Даниил в очередной раз с трепетом заглянул в окуляр.
– Это еще не все, – проговорил он вполголоса, – это только начало. Антитела только начали окружать бактерии... буду ждать еще. Что ты думаешь делать сегодня вечером, Бурах?
– По правде говоря, больше всего я хочу есть, – признался Артемий. – Но еще не дошел до того, чтобы грабить лавки. Поэтому думал приготовить твиринового настоя: за ним иногда приходят от Влада, чтобы раздать людям.
– Хорошая мысль. Тогда, если ты не против, я пока составлю тебе компанию, – он сделал паузу и добавил, уже тише: – И если уверюсь, что выздоровел, меня ждет Зеркальная Башня.
Очередная порция твири превращалась в настой, аппарат иногда шипел и булькал, словно перебрал, и у него случилось тяжелое несварение желудка. Гаруспик присел рядом и, набив трубку, спросил:
– Ты говорил про Клару, что разносит Песчанку. И говорил, что она тебя исцелила. Я чего-то не понимаю?
– Здесь и я сам не понимаю... если бы это можно было называть раздвоением личности, то пожалуй, это бы оно и было, – Даниил всерьез задумался. – Только это такое раздвоение, при котором одна личность отличается от другой столь разительно, что у них даже дар противоположный: одна возвращает жизнь, вторая сеет смерть. Я видел, как из-за Клары приходит в Каменный двор чума. После того, как Клара коснулась меня, я заболел. Но она же вылечила Спичку... Как такое возможно? Самое любопытное в том, что они друг о друге как будто не знают.
Дымок поднялся к потолку, оттеняя тонкой серой струйкой густоту твириновых паров. Путался в острой ржавчине проволоки, извивался, ища выход между щелей досок.
– Я видел ее, когда все только началось, – задумчиво, слегка протяжно произнес Артемий, поправляя изогнутую металлическую трубку, по которой тек настой. – Вытащил из Термитника, и со мной ничего не случилось. Потом она слегка помогла мне прийти в себя, но я просто устал – и тоже ничего особенного не случилось. А потом – только слухи, как будто девчонка призраком металась впереди... а потом пропала. Хотя я вновь заметил Клару сегодня, возле ограды Горнов. Может быть, она и есть шабнак? Но как можно быть шабнак наполовину – я не знаю. А если их действительно две, и вторая – целительница... Тоже не знаю. И как понять, с какой имеешь дело? Не смотреть же с микроскопом кровь при встрече.
– Даже если будешь смотреть – не факт, что узнаешь, – пожал плечами Данковский. – Я ведь проверял ее кровь. Ну... у одной из них. Вроде бы это была та, которая исцеляет, и кровь у нее самая обыкновенная... откуда только в ней взяться чудотворной силе? Наверное, следует только одно запомнить – с Кларой надо быть осторожнее.
– Клара – еще один вопрос, который рано или поздно придется решать.
Табак истлел, и менху принялся выбивать трубку.
– Но до этого нам придется решить много других вопросов, – заметил Данковский.
Час ожидания, отмеренный им для себя, близился к концу. И в этот раз он почти не удивился, обнаружив на предметном стекле то, что больше всего хотел обнаружить.
Отодвинув в сторону микроскоп (сегодня он не понадобится ему больше), Даниил сообщил:
– Вот и все. Антитела окончательно поглотили бактерию. Я... я больше не болен.
Артемий, который приковылял поближе в ожидании результата, дружески хлопнул бакалавра по плечу.
– Поздравляю! – он засмеялся – так редко удавалось смеяться за эти отмеченные багряными печатями дни. – Надо бы за это выпить! Но у нас только настой, и то без закуски. И в этом случае ни в какую башню ты уже не дойдешь.
– Вот как вернусь из Многогранника, – строго сказал Данковский (впрочем, угадывалось, что строгость это напускная), – тогда будет можно. А сейчас нельзя.
Он вздохнул, покачал головой, стараясь поверить в собственное исцеление, и в то же время не веря...
– Наверное, мне надо спешить.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Дым и зеркала
(трава, трава... Не трава, а Многогранник! И Кошка)

Как чувствует себя безнадежный больной, который точно знал, что осталось ему совсем немного, и вдруг - не иначе как по воле Небес, - был исцелен? Как чувствует себя приговоренный к смерти, которому за несколько секунд до того, как пеньковая веревка нежно коснется его шеи, сообщили, что он помилован?
Зеркала осыпаются, рушатся стены; он остается один на один с миром, под ясным и чистым небом, и исчезают запахи, звуки - он только понимает, что "по-старому" уже не будет. Что этот страх перестал быть страхом.
Он был здоров. Даниил Данковский отныне был здоров, или, по крайней мере, мог считать себя таковым. Жить теперь стало вдвое, втрое легче! "Наконец-то"...
И он шел в Многогранник.
Вечер натягивал дорогу нитью с редко нанизанными бусинами фонарей – к башне-амулету, ожидающей на дальнем конце.
Привычный мелкий дождь, провожая Данковского до ступеней, стирал свои собственные капли с его лица; капли казались теплыми.
Подъем в этот раз был быстрее и проще – словно бесконечная лестница впитала ту легкость, что рвалась из груди бакалавра, и сама вознесла его к своему сердцу. К странному кратеру, охраняемому мальчишками с головами плюшевых собак. Охраняемому даже сейчас, когда ночь опускала на город темную беззвездную сеть.
- Вернулись?
Даниил не видел лица – ни тогда, ни сейчас - но легко узнал стража по голосу. Того самого, что стоял здесь днем, прямой и тонкий, закрывая проход к своей святыне.
- Вернулся, - кивнул Бакалавр, - и уже здоровым. Что теперь?
"Возможно, найдется еще какая-нибудь отговорка, чтобы не впускать меня внутрь? К чему взрослому смотреть на мальчишеские игры, ведь ему в них никакого удовольствия и интереса... Но я должен узнать, что внутри, просто обязан!"
Он даже подумал, не скрестить ли ему пальцы, по-детски наивным и простым жестом.
Не скрестил.
Страж вгляделся в черты лица Данковского – больше не скрываемого защитной маской – и коротко кивнул. Поверил.
- Просто шагните, - мальчик отступил в сторону, освобождая путь.
Даниил тоже поверил - и сделал шаг вперед. В сумраке не было видно, что там... может, ступень, или приставная лестница, или?
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, будто исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Бакалавр ожидал... совсем не такого. Сказочное королевство, царство воплотившихся грез - где оно? Где мальчишки, надевшие сияющие рыцарские доспехи, где громадные драконы в зеленой чешуе, которых они побеждают волшебным оружием, и где прекрасные маленькие принцессы, ради которых совершаются эти подвиги? В комнате было пусто; только он и чернильная вязь на стенах.
- Есть здесь кто-нибудь? - окликнул он, оглядываясь по сторонам, голос звучал безнадежно тихо. - Здесь вообще хоть кто-нибудь есть?..
Молчание струилось по комнате, заставляя переступать с ноги на ногу. Заставляя сдвинуться с места, чтобы ощутить хоть какой-то звук, помимо слов, безнадежно увязших в тишине. Чтобы дотянуться, прочесть строки, ползущие по стенам – может быть хоть в них кроется ответ?..
... Чтобы увидеть, как надписи перед глазами множатся, не обретая смысла – все быстрее и быстрее, расплываясь в слепую темень, подталкивая к горлу тошноту.
Головокружение оборвалось так же внезапно, как и началось, оставив после себя жаркое тиканье в висках да россыпь оранжевого и лилового взамен вертящихся строчек.
Отблески фонарей, качающихся на длинных цепях, понял Даниил несколько секунд спустя. И тени огромных бумажных птиц, парящих над головой.

Сообщение отредактировал Woozzle - 12-01-2011, 22:57

[Хелькэ >>>]

Здесь была лестница – снова! – ведущая туда, к застывшим вне неба журавлям.
Здесь всюду были дети. С прозрачными глазами, отражающими лишь эту лестницу. Казалось, подойди к любому из них, тронь за плечо, загляни в колодцы зрачков – и не увидишь ничего. Даже себя, лишь бесчисленные ступени - вверх вверх, вверх! Что здешним обитателям за дело до чужака, явившегося незваным, да к тому же – взрослого?..
- С ума сойти, - пробормотал Данковский. Вот это было куда больше похоже на чудо, каким он его себе представлял. Только... все равно чего-то не хватало. В этой сказке было что-то еще, чего он увидеть не мог.
Может, просто не туда смотрит? Он стал подниматься по лестнице вверх, жадно оглядываясь вокруг, стараясь впитать и сохранить в своей памяти Башню такой, какой она сейчас являлась перед ним. Не открывшей все свои секреты, но впустившей достаточно глубоко, чтобы замирать в восхищении на каждой следующей ступеньке.
Мир недоступных снов. Даниил уже вырос из них, и ему было этого жаль.
Но каждая ступень, что поднимала его выше, что-то меняла. Не вокруг. Внутри. В сознании прорастала кристальная ясность, разрушая корнями связи, образы, понятия – и создавая новые. Не сам бакалавр – его рассудок сейчас стремился ввысь, сминая покровы. Словно в голове Даниила Данковского множились сквозь зеркальную призму все его способности и знания, образуя невообразимый сгусток разума. Он мог бы решить любые задачи, он ясно видел теперь, почему Танатика потерпела крах, в чем были ошибки всех известных теорий – и каковы будут слабые места тех, что пока неизвестны. Но все это было вторичным. Слишком мелким, несущественным для нынешнего бакалавра Данковского. Важное оставалось непостижимым.
Все несущественное сейчас оставалось позади, в прошлом, все главное - в возможном или невозможном будущем. Если бы он мог знать, для чего сюда приехал Блок и выстрелит ли огромная пушка, стоящая за станцией, - если бы мог предположить, удастся ли им с Артемием добыть той крови в достаточном количестве, чтобы исцелить весь Город, - если бы он догадывался, что станет делать потом, когда все закончится (а ведь закончится скоро)...
Что скажет Мария, если он предложит ей уехать с ним вместе в Столицу.
Что она скажет, если он заявит о том, что остается.
И, конечно, не менее важное сейчас, не менее любопытное, даже - терзающее вдвое больше и больней: откроет ли Башня ему свой секрет?
Башня оставалась шкатулкой с потайным дном. Шкатулкой, наполненной до краев жемчужинами мыслей, но скрывающей главное свое сокровище от чужих глаз. Что она есть? По каким законам живет этот причудливый мир меж граней? Нет ответа. Жемчужины перекатывались, дразня.
Ступени под ногами, казались то бумагой, запятнанной чернилами, то тонким прозрачным стеклом, едва ли способным выдержать человеческое тело, но все больше - зеркалами, отражающими саму суть Даниила Данковского. Внутреннее становилось внешним. Он видел себя – каким был когда-то и каким не мог бы стать никогда, он шел по собственным лицам, давя каблуками горечь усмешки и торжество взгляда. Выше. Отказываясь от себя – и принимая до последней черты.
Теперь он знал, и совершенно точно, одно - из Многогранника он выйдет иным.
На небе, которым стал высокий свод Башни, - и невозможно было поверить в то, что это не небо, и невозможно было представить, что это все жн оно, - одна за другой загорались нездешние, непривычные звезды. Разноцветные, яркие. Они отражались в зеркальных ступенях, и Даниилу казалось - вот он ступает по хрустально-чистой воде, и звезды расплываются в стороны, колеблемые рябью от волн; вот он один между водой и небом, такой, как он есть, настоящий, и больше нет ничего - в целом мире.
И когда он был готов дотянуться до звезд, чтобы навсегда сохранить эту кристальную ясность – зеркало хрустнуло под стопой. С хрустальным звоном рухнула лестница, брызгами осыпались ступени впереди, мелкой трухой рассыпались оставшиеся сзади. Только одна, треснувшая, еще была островком, висящим над бездной, удерживая бакалавра.
Еще не время, покачал головой Даниил Данковский – и не понял, кто из них это сказал. Тот, кто почти коснулся неба, или же тот, чье лицо было покрыто паутиной мелких трещин. Еще не время. Тебя позовут.
Последнее зеркало осыпалось мерцающей пылью. Даниил стоял на лестнице, будто сложенной из исписанной бумаги; вокруг него безжизненные птицы печально плыли к недостижимым небесам.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Приглашение, от которого нельзя отказаться
(с Хигфом на ниточках)

Если бы кто-нибудь мог заглянуть в пристанище Бураха, то первым, что бросилось ему в глаза, были бы клубы твиринового пара. И лишь потом этот наблюдатель разглядел бы холсты стен с прочерками проволоки, мольберт пола да композиции из ящиков, бидонов и труб. В Столице практиковали подобное направление в искусстве, именуя его современным.
Сам Гаруспик об искусстве сейчас не думал.
Если бы кто-нибудь мог заглянуть в душу Бураха, то разглядел бы там в первую очередь клубы густой неопределенности. Сомнения и уверенность, четкие линии верных шагов и кляксы потерь смешались между собой, расплывшись в пятна с неясными краями. Но если этот наблюдающий некто и захотел там разобраться, то не нашел бы поддержки. Артемий и не думал пытаться расставить все по полкам. Не думал даже вглядываться в себя – зачем?
Он знал, что должен делать сейчас – ведро вновь наполнялось темной жидкостью. Он будет знать, когда придет время решать, что делать дальше – и, возможно, сразу поймет что именно. В собственной душе он предпочитал слушать голоса, а не быть хирургом.
Только что менху вернулся со двора – пары на пустой желудок дурманили голову, а спать было еще рано.
Стены вслушивались в неровные, будто сколотые, шаги. Один к одному – непритязательная музыка с резким упором на паузу завораживала звучанием тишину. Жаль – длилась недолго. Пропитанное твирином убежище было полно одиночеством и молчанием до краев, ему хотелось звуков, но тихое дыхание менху вновь стало единственным, что пересыпалось среди текущих секунд.
На долгое время. Затем ржавой двери коснулась робкая ладонь, и лаборатория Бураха жадно вобрала в себя короткий стук. Раз, два три. Что-то знакомое, слышимое совсем недавно было в этом звуке. Знакомое стенам, но – не Артемию. И потому он, не найдя нужных тактов в памяти, в симфонии из знакомых стуков, просто крикнул:
– Входите!
Шаги растекались по полу. Не рваной россыпью, как чуть раньше поступь менху – плавными переливами, едва различимыми в шорохе мгновений.
Человек, явившийся следом за порожденным им звуком, был знаком не только стенам, но и самому Артемию. Точнее – была знакома белая маска и черное театральное трико, обтянувшее тонкую фигуру.
Похоже, во всем театре Бессмертник был единственным, кто показывал публике лицо. Конечно, ему могла позавидовать любая маска, но по крайней мере это было его собственное лицо, не заставляющее себя чувствовать собеседником целого отряда безликих сразу.
Бурах вгляделся в прорези для глаз, пытаясь определить их цвет. И не спешил начинать разговор.
– Маэстро просит, – маска склонилась в угодливом поклоне, странным резонансом подчеркивая тонкий, едва заметный нажим прозвучавшего слова, – посетить Театр. Сегодня, если это не слишком вас затруднит.
Внезапное приглашение заставило Гаруспика подобраться, насторожиться, будто волка, заслышавшего впереди шум и принюхивающегося – добычей там пахнет или охотником.
– У вас новое представление? – не удержался он. – Надеюсь, парадный костюм не обязателен.
– Теперь пускают и без фраков, – серьезно откликнулся посланник; если усмешка и тронула его губы – белый гипс маски надежно скрыл ее от лишних глаз.
– Хорошо, – служитель кивнул, будто это было действительно хорошей новостью. – Передай, что я приду.
Шаги растворились во времени так же плавно, как вытекли из него; стены проводили их молчаливым вздохом.
Совсем не казалось, что менху спешит. Он подкрутил пару вентилей на перегонном аппарате, и пока тот доцеживал тонкую струйку – Бурах проверил свою сумку. Затем нацарапал несколько слов для Данковского под пристальным взглядом сидевшей рядом куклы и, прижав листок какой-то банкой, посмотрел на тряпичного собеседника.
– Пошли? Пожалуй, даже если б я тебя не брал – от него никуда не деться.
Тряпичное альтер эго, конечно, молчало. Привычно завернув его, Гаруспик закинул сверток на плечи и, в последний раз оглянувшись на пороге, вышел.
В темноте чумные Жильники были страшнее, чем днем. Казалось, что вот-вот спрятавшаяся болезнь шагнет из черного сгустка за углом, которого не достигает свет одного из редких фонарей. Положит руки на плечи, воплотившись в больного – одного из своих недобровольных и недолговечных вассалов.
Или вынырнет очередной любитель легкой наживы...
Лыжная палка – в одной руке, вторая всегда готова метнуться за ножом. Пожалуй, его самого можно было испугаться, заподозрив в недобрых помыслах.
Патруль, выбравший освещенное место, проводил косыми взглядами.
Лишь в Сердечнике, у самого Театра, Песчанка осталась позади.
Просторный двор был пуст, хотя из-за ограды долетали стоны, шаги, шорохи. Казалось – толпа зрителей-призраков, которые тоже пришли на представление, бормочет и суетится вокруг – невидимая. Что ж, если они ждали его... Рука в черной перчатке легла на ручку двери и толкнула ее.
Зал впустил Артемия сразу же, тронув лицо темнотой. Не той, злой, скрывающей за пазухой нож, что осталась за дверьми. Иной – таинственной, жгучей. Насмешливой, как голос ее господина.
– Как нельзя более вовремя, – приветствовала Гаруспика тьма, и растаяла в свете слепящих прожекторов. Марк Бессмертник улыбался со сцены. – Браво, вы появляетесь как джин из лампы – стоит лишь потереть жестяной бок.
Он казался далеким – и не только потому, что стоял выше. Менху проковылял к лестнице, но подниматься не стал, лишь откинул голову, глядя вверх. Усталость окрашивала лицо сероватым оттенком.
– Я пришел, когда счел нужным. Рад, что это совпало с потиранием лампы, и ты доволен.
– Прекрасный ответ! – три коротких хлопка, не подхваченные эхом, разбились о гулкое дерево подмостков. – Признаться, мне даже стало неловко, что я беспокою вас по пустякам.
Голос истекал солнцем – ярким, слепящим. Холодным. Знакомое слово «неловкость», произнесенное так, казалось лишенной смысла нелепицей.
– Но раз вы уже здесь, – улыбка на губах Марка Бессмертника казалась приклеенной – и в то же время естественной донельзя, – раз уж вы здесь, окажите мне небольшую услугу.
Не вопрос. Не просьба.
Напоминание.
Кукла за спиной съежилась в комок – или это случайный сквозняк тронул лопатки тихим выдохом?
Артемий помнил. Что ж, он счелся с этим человеком однажды, сочтется и второй раз. Будь это сказка, обязательно существовала бы третья услуга и третье желание...
– Я – служитель. Ты, правда, не из Уклада, – снова взгляд вверх. Марка приподнимала эта сцена, так что задирать голову приходилось больше, чем беседуя со старшиной. Трудно было сравнивать этих двоих. Трудно было вообще вообразить кого-то более далекого от Уклада, чем щеголеватый режиссер, – но ты имеешь право. Говори.
– У меня, видите ли, появился не слишком приятный сосед. И я – о небо! – Бессмертник шутовски воздел руки к тяжелому театральному своду, – не в силах с ним совладать.
Недоступные для слепящего света углы откликнулись тревожным шорохом. Чудилось, что десятки глаз пристально ловят каждое движение лицедея – серьезен? Насмешничает?
– Его бесчисленное воинство доставляет мне все больше хлопот.
Взмах изящной кисти, резкий щелчок пальцев – и луч прожектора ударил в самое сердце шороха, заставив его разбежаться по залу шелестящей паникой.
– Избавьте меня от этого соседства – и мы в расчете, – обезоруживающе открытый взгляд полоснул по лицу небом.
Наверное, Гаруспик сейчас был плохим зрителем. Когда ты голоден и устал, изящные эффекты рассыпаются мишурой – и жаль, очень жаль... Впрочем, была более благодарная публика – внимательно молчали мертвецы, да восхищенно замерла кукла, словно запоминая все, впитывая сквозь капилляры нитей, чтобы повторить однажды.
– Кто ж это такой, – удивленно посмотрел куда-то в сторону Артемий – будто там надеялся увидеть ответ, – что ни ты, ни твои люди не могут с ним совладать?
– О... – тягучая пауза была наполнена картинным смущением; белозубая улыбка-оскал обрезала ее острой кромкой. – Вам вскоре предстоит с ним познакомиться лично, и мне бы не хотелось лишать сие действо интриги. Спуск за театром.
Гаруспик смерил его взглядом, кивнул своим мыслям, а затем – молча повернулся к сцене спиной.

[higf >>>]

Гаруспик. Голоса духов
(в подземелье под Театром мне привиделся и сопровождал кто бы вы думали? Вуззль)

К темным прямым ребрам Театра, не тронутым багровой плесенью, снизу осторожно прикасалась трава. Ночь похрустывала чем-то, меняла стоны на далекий собачий лай и голоса сверчков. Пахла мокрой травой, гнилью чумы, пожарами и низким тяжелым небом. Повороты вокруг сложенных из больших серых камней стен – всего-то три или четыре – казались бесконечно-одинаковыми. Но нет, он не ходил по кругу: внезапно кладка приглашающе вогнулась, словно обозначая пункт прибытия двумя ориентирами ржавых мусорных баков. Возле них вросшим в землю укреплением стоял обычный канализационный колодец. Гаруспик даже сразу не понял, почему так смотрит на него, и лишь потом хлопнул себя свободной рукой по бедру. Это его братья в Столице были обычными, а здесь, в городе, не было и не могло быть никакой сети трубопроводов. Хотя... в одном подземелье он побывал. И это плохо кончилось – напомнила нога, когда Артемий сдвигал люк, поддев его ножом.
Крышка поддалась безропотно, оттенив движение лишь слабым покорным скрипом. Колодец против ожиданий не оскалился темнотой – где-то внизу метались отблески огня, разбавляя ночь, текущую под землю. В перевивах тьмы и теней виднелась лестница, вбитая железными ступенями в отвесную стенку колодца. Не самый удобный спуск для человека с простреленным бедром – но и не самый худший, достаточно лишь вспомнить цепь, обжигающую ладони злым металлом.
Настороженно, тихо – так спускался Бурах, не отмечая свои движения ни скрежетом, ни ударом. Может быть, довольно лязга отдалось в подземелье, когда он снимал люк. А может, и нет. Сон, странный сон вспомнился сейчас; тот, где множество клювов окружило его почти в таком же месте. А что, вполне подходящая для режиссера постановка... Трагедия ради трагедии.
Казалось, он пальцами рук удерживал скрипы, не давал им улететь, отпуская только тихие шорохи со слабыми крыльями, которые не могли улететь далеко, разбудив недобрых духов.
Спустившись, менху крадучись пошел на свет, стараясь не стучать лыжной палкой.
Факел, закрепленный в стене, чадил, скудно освещая пустой коридор – и развилку, делящую ждущую впереди темноту на две. Обе дышали теплом. Обе таили в себе неизвестность – выбери! Выбери наобум и бреди по подземным катакомбам, пока не найдешь ей разгадку. Еще один ход глядел темнотой из-за спины.
Менху потрогал стены, присмотрелся. Почва была такая же, как там, куда они спустились вместе с ойноном Даниилом. По красным отливам казалось, что здесь текла кровь Матери Бодхо, а потом – ушла глубже. Есть ли?... Стукнуло в груди, забившись неровным жаром догадок. Есть ли еще коридоры там, внизу? Наверняка! И огромное сердце питает артерии города. Артерии Боса Туроха, а еще глубже ворочается пойманная в ловушку его тела Суок – другая, Черная Мать. Эти легенды всегда были живы для него. Это все было, но там, куда нет пути смертным. А теперь казалось здесь, за углом!
Наверное, менху довольно долго простоял на перекрестке, будто внезапно притащенный сюда кем-то и вкопанный соляной столб, пока будто толчок в спину не заставил его очнуться.
Люк... Театр... Просьба... Ах, да.
Марк был помянут негромким, но не то чтобы незлым словом. Почему-то Артемий был уверен, что он мог бы дать советы, которые помогут хотя бы найти путь – и не захотел.
Оба направления с виду манили равно – и все же Гаруспик, поколебавшись, повернул налево.
Затем еще раз налево. И еще. Тоннель петлял, издеваясь, порой прокалывая глаза абсолютной темнотой, и снова выводя к пятнам света, разлитого настенными факелами. Запутывал. Свивался в дорогу, которой, казалось, не будет конца – и у которой не было начала. И левое плечо становилось осью. Осью поворота. Осью движения. Центром замкнувшегося круга – Гаруспик понял это, когда очередной факел осветил два хода в слепящую темноту и знакомую лестницу, уводящую наверх.
Но что-то изменилось – словно чье-то незримое присутствие переплелось с неровными шагами, отстуками лыжной палки и дыханием менху.
– Не меня ищешь? – голос разрушил переплетение звуков; из невыбранной Гаруспиком темноты шагнул... некто. Крысиная морда не позволяла назвать его человеком. Фрак и сигарета в длинном мундштуке – явно не годились для крысы.
На некоторое время изумление овладело Гаруспиком, однако по мере того, как он молча смотрел на странное существо, не торопясь отвечать, тем больше оно превращались в странное веселье. Уж очень несомненное изящество манер напоминало одного оставшегося наверху человека.
– Наверное, тебя, – наконец ответил он. – Если это ты не даешь покоя Марку.
– Это он мне покоя не дает, – усы насмешливо дернулись. – А ты, выходит, его крестоносец? Достойное дело для мену, сына Исидора Бураха!
– Не тебе об этом судить, – уронил менху и добавил, невозмутимо, будто и тени насмешки в самом деле не было в этих словах, лишь выжимка из сухого факта. – Что-то я не припомню среди старших таглуров Уклада твоей линии.
– Зато мне о твоей линии кое-что известно, – парировал крыс, поигрывая мундштуком. – Духи шепчут, слышишь?
На миг Гаруспику показалось, что по тоннелю и впрямь прошел неясный шепот. Слова степного наречия, пересыпанные шелестом разнотравья – не разобрать слов, не коснуться разумом, но сердце откликнулось эхом. Эхом, мечущимся в поисках затихшего голоса.
– Они не скажут тебе, – отсвет факела выцедил насмешку из темных глаз. – А вот я – мог бы. Но ты ведь слишком горд, чтобы просить? И слишком мудр, чтобы слушать лживого пророка?
Говорить с крысой, принимая это как должное – не признак ли это того, что он только что рехнулся? Или же много дней назад? Так или иначе, после сердца Бодхо, после нынешнего видения это казалось мелочью. Просто дни жатвы смерти – время, когда некоторые сказки приходят в явь. А явь прорастает сказками – теми, которые еще только будут рассказаны.
– Почему духи моего народа будут говорить с тобой и не будут – со мной? – явное сомнение сквозило в голосе. Бурах оперся плечом о стену. – И расскажи наконец, что вы не поделили с Марком?
– Что обычно не могут поделить... – короткая пауза оборвалась хихиканьем, – люди? Что не поделили Каины с Ольгимскими, а те – с Сабуровыми? Что не поделил твой отец с... – пророк поднес сигарету ко рту, сделал затяжку, выпустил кольцо густого дыма. Имя осталось невысказанным. – Впрочем, здесь не тот случай. Нашему режиссеру просто нравится эта игра. Куклы, пешки... Вы его забавляете.
– Стой! – прервал его Гаруспик, хотя крыс пока и не думал бежать. Руки сжались в кулаки. – Что ты знаешь про моего отца?!
– Я знаю... кое-что, как сказала бы одна известная нам обоим особа, – еще один клуб дыма ушел к нависающему своду – и поплыл в темноту. – Ты уже готов поверить, что духи твоего народа станут говорить с крысиным оракулом?..
Гаруспик сердито посмотрел на него, а затем полез в сумку за трубкой – к счастью, вычищенной. К тому времени, как она задымилась, менху уже был полностью готов к продолжению беседы. Даже руки не выдадут предательским подрагиванием. Табачок из запасов Исидора легко забивал дым длинной изящной сигары.
– На этот вопрос ты мне тоже не ответил, как и ни на один другой. Хорошо, давай начнем с него. Итак, кто ты такой и как говоришь с духами?
– А у тебя, я смотрю, много времени, – Крыс вновь захихикал, подергивая усами. – Если я начну отвечать на все твои вопросы – мы и до утра не управимся. Решай сам, о ком ты хочешь знать: обо мне – или об отце. Или может быть лучше рассказать тебе сказку?
– Откуда мне знать, что в этом есть хоть слово правды, раз ты не хочешь пояснять? – отрубил менху сердито. – А насчет времени – попробуй просто быть единственным в мире оракулом, который отвечает коротко и по делу – глядишь, и управимся.
– Ты слишком много хочешь, – тлеющий уголек на конце сигары описал замысловатую фигуру. – Не веришь – так я и не навязываюсь.
Пророк сделал шаг назад, готовясь отступить в темноту, из которой явился.
Гаруспик, который уже примеривался подцепить нахала лыжной палкой, поймать за шкирку и выяснить все волновавшие его вопросы до единого, с сожалением покачал головой и только выдохнул вслед окутавшее собеседника облако густого дыма.
– Давай про отца. Но мне все равно нужно, чтоб ты Марка не тревожил – я его должник.
– Верный выбор, – фыркнул крыс, застыв на границе света и тьмы. – Зачем тебе, в самом деле, сказки. Не маленький. Теперь слушай. Тот, кто оставил рану на теле твоего отца, завтра будет на кургане Раги. Ты его знаешь. Он похож на быка – такой же большой, и такой же пылкий.
Еще шаг – и силуэт растворился во мраке.
– А за кукловода не беспокойся, – темнота приглушала голос, унося его все дальше, – Я ведь сказал: ему нравится эта игра.
Дым клубился, постепенно растворяясь, будто бы это в нем исчез маленький оракул.
– Тварь, – пробормотал менху, садясь на пол, и непонятно было, кого он имеет в виду.
Трубка горела красным огоньком, откликаясь на свет факелов. Артемий закрыл глаза и вслушивался, пытаясь еще раз уловить шелест, прочитать сердцем шепот, разобрать в нем несказанные слова и интонации далеких голосов...

[Woozzle >>>]

Полночь

Шорохи перебегают по залу. От стены к стене, от двери к подмосткам, в оркестровой яме и за декорациями – они чувствуют себя вольготно, пока царит тьма.
Софиты загораются мягко и медленно, давая темноте время скрыть своих подданных – шорох вспыхивает дробным топотом маленьких лап, жмется к углам и скалится оттуда острыми зубами.
Сцена, освещенная белым, нема и недвижима.
Кукла в кожаном плаще протягивает руки к театральному своду, будто силясь дотянуться до неба. Кукла в грубой брезентовой куртке – прильнула щекой к подмосткам, словно мечтая просочиться сквозь них и воссоединиться с землей. На лицах у обоих – благоговение.

- Какая идиллия, - желчный голос вспарывает тишину, и из густой тени, обрамляющей сцену, выплывает нахохленная фигура Клювоголового. – Вот уж воистину – чудо из чудес. Каждый из них рисковал свернуть себе шею – но оба до сих пор живы. Судьба слепа - упустить такой шанс!
- Или наоборот – прозорлива? – пыльный бархат кулис выдавливает из себя причудливую кляксу – черного человека со слепяще-белым пятном вместо лица; невообразимыми плавно-ломанными шагами он движется к куклам. – Оберегает их от трагических нелепостей, храня для главного.
- Не исключено. Жаль, эта капризная госпожа никому не пожелает рассказать о главном – в чем оно? Грудью упасть на дуло орудия, услышав команду “пли”? Быть растерзанным толпой, сжимая в руке последнюю порцию лекарства – и не умея выбрать, кому подарить жизнь? Или вот еще – за шаг до триумфа быть убитым в бессмысленной драке. О, у нее изысканное чувство юмора – не чета моему грубому карканью.
- Даже если так. Даже если смерть уже устала ходить по пятам и готова положить ладонь на плечо – у них был этот день. У них было это тревожное ожидание и эта улыбка, рвущаяся из сердца. У них была эта – совсем не маленькая! – победа.
- Мало выиграть битву, нужно суметь выиграть войну – наш овеянный славой главнокомандующий смог бы прочесть тебе об этом подробную лекцию. Я же ограничусь усмешкой. За меня все скажет время.
- Что же, я готов ждать его вердикта. Как и они. Как и все – ибо что еще остается? Но скажи, хотя бы раз выглянув из своей скорлупы с медным клювом – тебе не жаль мгновения? Мгновения радости и веры – такого, каким оно не будет больше никогда? Тебе не жаль их, завтрашних?
- Осмеяние – вот все, чего достойна наивность. Наивность безумца, который празднует успех, не видя, что самое страшное – впереди.
- Что же это – самое страшное?
- Выбор.

Разом застывают лица у кукол – из живых, озаренных радостью, они становятся пустыми и бессмысленными. Дрожат лучи софитов, размывая Масок до туманных контуров, лишенных плоти и голоса. Нарастает шорох, выплескиваясь из тьмы.
Сцену накрывает черными колышущимися волнами – посланники ее величества Чумы идут войной.
Свет гаснет, не в силах смотреть на пирующих крыс.

Сообщение отредактировал Woozzle - 22-01-2011, 14:17

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее
(с клювоголовым мастером)

Когда говорят пушки, небо молчит, потому что оно закрывается для тебя. Мы палим вверх, будто пытаясь пробить облака, а небо молчит. И наши снаряды, обессилев, всегда падают на землю, превращая все в пепел. Так и должно быть: война – это пепел. Но здесь – не война.
Здесь – серая пелена будней, прорванная алыми пятнами агонии. Здесь – усталый безропотный город, надевший саван, не дожидаясь отходной молитвы. Здесь – приговоренный к казни обреченно смотрит на палача, не вспомнив о последнем желании.
Здесь я – палач.
Палач, который, не может скрыть лица за маской цвета свежепролитой крови. Для совести в этом ремесле тоже есть маска: черно-белая, со стальными пластинами строк да забралом-печатью. Я лишен и ее – потому что отказался принять приговор, написанный теми, кто даже не удосужился поглядеть в глаза осужденным; попытался стать и судьей тоже.
Я – видел эти глаза. Серые в темных крапинках. Карие, окаймленные черным абрисом. Голубые, исчерченные сетью алых прожилок. Разные, но в каждых – в каждых! – билась одна и та же безумная надежда. Надежда, изуродованная обреченностью.
Я видел эти глаза, входя в город. Я видел эти глаза, покидая Собор.
Теперь я вижу их всюду. Сквозь дрему – или в кристальном бодрствовании. В толпе и наедине с собой. Всегда. Они жгут изнутри, как струи огнеметов, постепенно прожаривая ковровым огнем хорошо укрепленные рвы и окопы – закаленную и огрубевшую душу военного. Однажды они испекут ее вовсе, и тогда я действительно стану генералом Пеплом.
Я представляю, как это будет. Последний бастион сложится, как карточный домик, и будет падать медленно и беззвучно, как падал последним Собор, отслуживший предательскую мессу ориентира для артиллерийского огня.
Он мог бы указать западнее, направив единственный точечный удар в хрустальную безделицу, в бездушного уродца, возвышающегося над домами – и спасти меня от этих глаз. Но Башня будет стоять – символом никому не нужного чуда, вечной меткой на черной проплешине. Памятью – немой, не моей.
Я спрашиваю себя – зачем?
Я спрашиваю себя – действительно ли не было иного выхода? Кого приговорил бы молодой служитель местной странной веры? Что сказала бы девочка с удивительными хрупкими руками? Это так же глупо, как раз за разом в уме выигрывать проигранную битву, представляя, что подкрепление пришло в нужный момент. Жизнь беспощадна к сослагательному наклонению. Предложить решение, подкрепленное весом доводов и дел, сумел лишь один.
Три. Два. Один.
Гулко тикает в висках последний отсчет: несколько вдохов, которые отпущены до короткого слова, за которым – всё.
Три.
Тяжело стонет медный колокол, встречая забвение.
Привыкай, полководец.
Два.
Бьется в истерике ветер, успевший покинуть обреченный город.
Привыкай, ферзь.
Один.
Жестким гранями ластится к руке револьвер – родной, понимающий, теплый.
Привыкай, генерал Пепел.
Пли!
Земля, обреченная на отвергнутый небом жар, на разлетевшиеся куски раскаленной стали, вздрагивает, как в рыданиях - тяжело, мягко, безнадежно.
Она оплачет и постарается забыть. Чтобы это было легче, надвигающаяся зима будет захлестывать и укрывать метелью-забвением тех, кто остался. Чтобы было легче, по весне побеги оплетут руины; рванутся вверх, стремясь укрыть зеленой тканью камни и лица. Чтобы забыть, степь бросит в бой батальоны весны вслед за полками зимы.
Может быть, ей удастся стереть следы от горячечных поцелуев Песчанки и страстного жара орудий со своей кожи. Что для вечности дюжина дней и тысячи ушедших?
Для нее, но не для меня.
Моя память – пепелище. Черную гарь не пробьет трава.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. День одиннадцатый. Тишина.
(пугали шорохами Хигфа)

Вечность, отлитая в минуты, имеет свойство заканчиваться, даже если кажется, что этого не произойдет никогда. И вот вместо тени шепота вновь скрипит под ногами железная лестница, глухо и неохотно позвякивает люк. Затем – чавкает влажная земля под ногами, подпитываемая тихо шелестящим дождем, тяжело дышит ночной и больной город, стучат под сапогами надежные ступени, сейчас привычно тихо скрипнет знакомая дверь...
Нет. Она закрыта. Стук кулака в дерево – недоуменный, требовательный.
И молчание в ответ. Гулкое эхо, что где-то внутри волочит по дощатому полу отзвуки его ударов – не в счет.
Ночь давит на плечи непроглядной чернотой. Здесь, у Театра, ослепли все фонари – и все окна.
Кажется, что город пропал – сеть дождя не дает увидеть, есть ли что-то там, дальше. И ворота замка, выпустив рыцаря ножа и твири, захлопнулись, отрезая возможность вернуться. Впрочем, рыцарь не собирался штурмовать их – постоял еще немного и, пожав плечами, побрел, кутаясь в куртку, заменявшую ему кольчугу.
Направо и вперед, к Сгустку, к мосту, к убежищу, которое потерялось где-то в этой ночи – казалось, за многие километры.
Дорога стелилась под ноги обманчивым спокойствием. Тишина вокруг была всеобъемлющей и цепкой, и чудилось, что во всем городе не осталось никого, кроме менху, бредущего сквозь вымерший город. Ни крыс, ни людей – ни чумного морока, висящего над кварталами. Давно ему не доводилось шагать по городу вот так – не ощущая горячего дыхания Песчанки, ее липких прикосновений, ее безумной жажды.
Чудилось, что все закончилось наконец - но совсем не так, как он желал. Совсем не так, как должно.
Следуя внезапному порыву, он шагнул к шершавой, почти неразличимой в темноте стене дома, попытался заглянуть в окно первого этажа, чтобы увидеть... неважно что, какое-то движение – кроме безостановочного падения воды с неба.
Дом был нем. Или мертв?
Движения не было – ни внутри, ни снаружи. Даже ветер блуждал где-то впотьмах, не спеша одарить толчком в спину. А там, за темными стеклами, было не разглядеть очертаний – и контуры мебели громоздились недвижимыми чудовищами, уснувшими на века. И никогда не знавшими тепла человеческой руки.
Даже солдаты с лицами-масками, словно отчеканенными по уставы, оживили бы город, но не было и их. Никого – закрыт магазин, молчат заводы. Может быть, он уснул там, под землей, и это очередной сон, навеянный тихим шепотом и крысой с сигаретой? Щипок за руку оказался болезненным. Может ли присниться боль? Тишина и темнота терзали разум; требовали закричать, надрывая горло, броситься бежать. Когда перед ним замаячила серая изгородь, за которой была вбита в насыпь заброшенная колея, гаруспик не выдержал – толкнул дверь одного из домов.
Здесь тоже было заперто. Словно все двери города решили оставить Гаруспика наедине с ночью – и с темной давящей пустотой.
Тишина плескалась волнами; подступала, оглушая, и вновь откатывалась, оставляя тягучий болезненный звон в ушах.
Но на этот раз такой простой преграде было не остановить Артемия – он толкнул пару раз плечом, а убедившись, что петли держат крепко – решительно взялся за нож и попытался отжать скобы замка. тревога побуждала его действовать, не задумываясь о странности и неправильности того, что он делает.
Раненый замок откликнулся коротким скрипом; дверь, дернувшись, поддалась. Нутро дома тронуло лицо менху молчаливым теплом. Он метнулся внутрь – держа свое оружие наизготовку. Заглянул в одну комнату, в другую – уже почти мечтая хотя бы о крысах. И едва не споткнулся о тело, распростертое у порога. Жутким оскалом зияла прочерченная по горлу полоса. Гаруспик прислушался к тишине и, оглянувшись назад, опустился на колени. Чем и кем была прочерчена эта противоестественная линия? Чей стебель жизни перерезала?
Глаза, даже привыкнув к темноте, не могли отыскать ответа на все вопросы. Там, где не помогали они – вступали в дело чуткие руки хирурга.
Женщина, еще молодая, она умерла совсем недавно, не прошло и получаса: холод не сковал ее рук; казалось, что пальцы, сжатые в кулаки, содранные на костяшках, еще хранят осколки тепла. Как память о жизни. О чем-то, за что стоит драться.
Дом молчаливо дышал в затылок. Но где-то за стеной – гаруспик скорее почувствовал, чем услышал – слабый шорох разрезал тишину.
Стало холодно. Очень холодно – сейчас казалось, что в мертвом теле – больше тепла. Образ людоедки-шабнак с уходящими в землю обломанными костями всплыл в уме. Он аккуратно положил палку и, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, когда нога платила болью за шаг, прокрался вдоль стенки, как раненый, но еще опасный зверь. Невольно свободная рука скользнула в сумку, нащупав ребристую рукоять.

Сообщение отредактировал Woozzle - 24-01-2011, 23:34

[higf >>>]

(и напугали же, Клювы этакие)

Коридор был пуст. Шелест ускользнул за дверь, в темноту соседней комнаты – и затаился там, не выдавая себя даже дыханием. Пальцы нащупали рядом с железом какую-то коробочку – и, недолго думая, менху чуть приоткрыл дверь и бросил ее внутрь.
Отзвуки удара вспыхнули за дверью дробной россыпью – но затаившийся шорох не попался на эту нехитрую приманку. Замер, слился со стенами, растворился во тьме. Было? Не было?..
Тревожная тишина дыханием холодила затылок.
Дождь призывным шелестом благоразумия шептал за окном, но менху не захотел слушать. Линии иногда подобны канатам над пропастью, на которых очень трудно развернуться. Он дюйм за дюймом приоткрывал дверь, притаившись за косяком.
- Выходи. Снаружи ждет патруль, - слова Артемия прозвучали в напрягшейся тишине щелчком выстрела.
То ли вздох в темноте – тягучий, сквозь сжатые зубы – то ли всхлип. Страх, сжавшийся в комок в дальнем углу - Артемий ощутил его кожей, нервами. Нитями, протянутыми сквозь воздух.
- Считаю до трех. Раз, – щелчок взведенного курка поставил точку после слова.
Комок страха метнулся из угла вдоль стены – сбить со следа, запутать, спастись! Нити натянулись до дрожи. И, выбирая их, Бурах наконец шагнул в комнату, вскинул левую руку. Свинец ударил о камень чуть выше человеческого роста. Маленький гром коснулся стен, крохотная молния вспыхнула, освещая помещение.
- Не надо! – отчаянный крик резанул по сердцу. Высокий, тонкий, звенящий испуганным тремоло. Голос ребенка. И всхлип – на этот раз отчетливый, на грани срыва. И едва слышный дрожащий выдох – мамочка...
Тот, кто прятался в темноте от Артемия Бураха очень хотел бы стать невидимым, неслышимым, неосязаемым, но комната предательски выдавала его, перебрасывая звуки между стен.
- Шабнак и кровь Суок! – отчаянно и не менее испуганно на свой лад – перед тем, что могло случиться – выдохнул Гаруспик. Чиркнул спичка, освещая свое лицо. – Я Артемий Бурах, менху.
- Бурах?.. – неуверенный голос из темноты, кажется, стал чуть ближе. – Так вы не тот, который... ну?
В рваном, не прозвучавшем до конца вопросе слышался всё тот же страх. И едва сдерживаемые слезы. И совсем немного, почти неслышно – облегчение. Облегчение того, у кого больше нет сил бояться и чувствовать себя зверьком, пойманным в темный мешок.
- Который – что? – спросил служитель, и тут же пожалел о своем вопросе. Слишком очевидным был ответ. – Нет, я сын Исидора – ты его знал, наверное. Не бойся. Как тебя зовут-то?
он стоял в центре комнаты, стараясь не опираться на больную ногу. Но шагнуть сейчас, чтобы с облегчением привалиться к стене – значило почти наверняка еще больше перепугать ребенка.
- Алька, - помедлив, откликнулся голос – и только сейчас стало понятно, что принадлежит он не мальчишке. – А.. мама? Вы ее видели – там? Она... может быть еще жива? Может, можно помочь? Ведь вы же врач, правда?!
Надежда, убитая отчаянием. Мольба - скажи, скажи “да”! И – неверие.
Спичка, догорев, обожгла пальцы. Артемий не заметил. Тяжесть освинцованного плаща бессилия тянула плечи вниз, и безумное желание сказать «да», и сделать так, чтобы – да! – подхватило его и закружило.Но так сказать было нельзя, и затянувшееся молчание строило фразы все красноречивей. Гораздо красноречивей с трудом ворочающегося языка.
- Нет, - выдавил он. – Прости. Я не творю чудес и не могу оживить ушедших. Пошли отсюда.
И протянул руку.
- Я... Мне нужно... туда. – Гаруспик слышал, как она выталкивает из себя слова – будто колючие горькие комки. Перемежая их молчанием и резким, рывками, дыханием. – Я хочу. Попрощаться.
- Хорошо, - повернувшись, Бурах захромал к двери. Сейчас, сгорбившись, он вновь стал очень похож на отца. Только не молодого Исидора, а того, который согнулся под грузом лет и ожидания неизбежного.
Она долго стояла у двери соседней комнаты, не в силах перебороть себя. Не в силах войти в эту безжалостную темноту, что умело прячет черты родного лица, но никак, никак не хочет скрыть страшной линии, вскрывшей горло. Войти и увидеть – снова. Воздух выплескивался из легких всхлипами.
Потом толчком швырнула себя вперед, застыла на миг и осела на пол, уткнувшись лицом в распростертое тело.
И только тогда заплакала, не сдерживаясь. Захлебываясь своей тоской.
А в голове молодого служителя вновь стояла другая ночь – когда он рвал плоть степи, выкапывая яму для того, кто ждал его до последнего. Только ему сейчас нельзя была плакать. Лучше... например, подобрать коробочку и найти лыжную палку. И только потом, когда рыдания иссякнут, молча – ибо ком в горле не собирается рассасываться – взять девочку за плечо и увлечь за собой.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День одиннадцатый. Déjà vu
(погружались в прошлое вместе с Вуззль)

...пока он спускался вниз, темнота ночи словно расступалась перед ним, чтобы сомкнуться за спиной, почти не слышно было - при такой тишине в Каменном дворе, - шагов по ступеням, и каждая звезда в черном небе казалась маленьким осколком зеркала. Он шел, жалея о детстве, которого не вернешь, как ни старайся и как себя ни веди, потому что время меняет слишком многие вещи, притом неизбежно. Он шел, жалея о поступках, которые совершил, о поступках, которых не совершил, несмотря на то, что хотел, о поступках, которые не совершит никогда - и слава высшим силам!... Он шел, понимая при этом, что он - это он, такой, какой есть, и перестал сожалеть, когда понял это окончательно, и принял все прошлое, настоящее и будущее как данность, и дошел до подножия Многогранника,
прошел по мосту,
ступил на булыжник Площади,
остановился и оторопел. Все было как в тот день, когда под руками Клары впервые расцвели на стенах маслянистые пятна крови, а в воздухе повис тяжелый, тревожащий запах болезни.
Чума ступила в Каменный двор - снова.
Будто время, обойдя себя по кругу, вернулось в исходную точку – оставляя влажные красные следы на камнях. Будто ветер несет по дороге все те же – те же самые! – листья. И бредет впереди по дороге, низко опустив голову – та же самая девочка.
Дождь провел по лицу холодной ладонью, стирая морок. Нет же, нет! Сегодня другой день, другой ветер и небо – смотри – другое. Ночное, черное, вместо серо-свинцовой ваты – угольная тьма.
Только девочка никак не желала таять. Поднялась по ступеням Собора, постояла у дверей – да так и пошла обратно, не коснувшись ее.
Данковский замер в неподвижности. Он не хотел окликать ее, боясь повторения старой истории, он не хотел делать ни шага вперед - вдруг она заметит, пойдет к нему?.. прикоснется?
Он уже поверил в чудо, но в то, что чудеса повторяются - пока не мог. Чудо вылечило его. Но теперь оно должно будет лечить других...
Даниил старался не дышать.
А девочка спускалась медленно, и размотавшийся длинный шарф волочился по ступеням грязным хвостом. Цеплял крошки листьев, впитывал влагу, темнел - и казалось, что край набухает кровью.
Она долго смотрела на Горны, затем подняла глаза, оглянулась, словно выбирая путь...
Взгляд скользнул по лицу серым безразличием, мимо - чтобы вернуть вновь и уже не отпускать.
Бакалавр, сам того не замечая, поднял руки, выставляя ладони вперед. Словно собираясь защититься... или наоборот, напасть?
- Уходи, - сказал он негромко, зная, впрочем, что она услышит и поймет, - уходи отсюда. Не вздумай даже приблизиться. Это все ты...
Ладони сжались в кулаки.
Она улыбнулась и сделала шаг. И еще один, и еще... Не назад - к нему, будто вовсе и не слышала угрозы в голосе. Будто не видела застывшего в глазах напряжения и побелевших костяшек. Она подошла так близко, что могла бы коснуться его руки, но – остановилась за миг до.
- Глупый, - дождь тек по ее щекам – и в ее глазах, в ее улыбке тоже был дождь, – глупый Даниил. Но я на тебя не в обиде. Ты ведь не понимаешь ничего.
- Конечно, не понимаю, - согласился он, - не понимаю и никогда не понимал, и не пойму, почему люди должны умирать. А они все равно умирают... И ты. Это ты заставляешь их. Сеешь смерть. То, с чем я всегда боролся.
Он сделал шаг назад, запрокинул голову, подставляя дождю лицо - и рассмеялся.
- И, конечно, ты на меня... не в обиде! Чума! - Марк Бессмертник, должно быть, обрадовался бы этому трагикомическому представлению. Даниил выбросил руку вперед, указывая точно на нее, на маленькую девочку, что он окрестил причиной всех бедствий: - Уходи немедленно. Если бы у меня был револьвер, я уже выстрелил бы. Давай, уходи - и не обижайся на меня, смерть, прости глупого Даниила...
Улыбка на его лице, с капельками небесных слез, стекающих из уголков глаз, превратилась в оскал.
А она – она уже не улыбалась. Смотрела – как полынным настоем в лицо – горько. И почему-то – понимающе. В ней не было сейчас ничего от той Клары, что когда-то вела Даниила меж этих домов, изувеченных кровавыми язвами. Но и от той, с кем он разделил недавно горсть карамелек и странно-теплую, почти дружескую беседу – ничего не осталось.
- Но ведь я смогу вас спасти. Всех вас, слышишь? Вас, тех кто шпынял меня и гнал отовсюду – куда угодно, в тоннели, в степь, обратно на кладбище. Я смогу!
Она вся вспыхнула как тонкая лучина и – выгорела дотла. Устало поникли плечи. Сжались губы в сумрачную тонкую линию. Взгляд снова стал безразлично-холодным.
- Ты не спасаешь. Ты... приносишь только боль. И смерть, - Данковский покачал головой. - Ты не нужна этому городу. Этому городу нужна не ты. И я не в обиде на тебя, девочка-чума, девочка-яд, девочка-смерть...
Он запахнулся в плащ поплотнее.
- Но тебе пора уходить. Насовсем.
- Еще не пора, - она упрямо качнула головой, глядя волчонком. – Все закончится завтра. А ты и не знал. Но мне и правда надо спешить. Она меня зовет и ждет, а потом – убегает. И снова зовет. Но я догоню. Я обязательно догоню!
И снова – разительная перемена. Лихорадочная решимость в жестах, в глазах, в повороте головы... Она уже не смотрела на Даниила – прислушивалась к чему, доступному лишь ей одной. Затем быстро развернулась и побежала прочь. Ночь затирала ее следы дождем.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 26-01-2011, 22:03

[higf >>>]

Гаруспик. Доводы рассудка
(приводил их Клюву... хотя какой в этом обличии клюв...)

Утро не проскользнуло в лабораторию Бураха сероватым, задушенным тучами солнечным светом – здесь не было окон, и темнота дня отличалась от сонной темноты ночи лишь отблеском огня.
Утро не пришло трубными гласом цехов, возвещающих начало смены – в последние дни заводы опустели совсем, и казалось, что люди, приходящие в жестяную коробку, насквозь пропитанную запахом твири, – единственные обитатели этой пустоши.
Утро пришло невнятным тревожным бормотанием, прорывающимся в сон. Набирающим рваный ритм и звон натянутой струны, которая лопнула – криком.
И крик этот был столь мало отличим от бреда, что Артемий просыпался словно в несколько попыток. Сперва колебания между явью и сном склонились в сторону первой, заставляя рывком открыть глаза. Потом тело, которому не давали вдосталь ни сна, ни еды и травили парами, сцепилось с отравленной сомнениями душой, пытавшейся сохранить Бураха в коконе отдыха. Сесть удалось не сразу, а потом он мотал головой, как никогда походя на марионетку, у которой оборвалась половина нитей, да и оставшиеся перетираются. Только потом поднялся, опираясь на палку; оглянулся.
Девочка сидела на топчане, черты ее лица казались в темноте смазанными, но пунктир дыхания бился страхом, словно сон, из которого она рвалась и бежала в резкий запах травяных настоев, все же догнал ее и теперь стоял за плечом. Дышал в затылок и улыбался – невидно и оттого еще более жутко.
Гаруспик понял – он не знает, что делать. Он прекрасно общался со своими Приближенными и другими детьми – как равный. Но что делать с ребенком плачущим? Какие законы, правила и линии дают познать эту науку? Чутье решило, что достаточно послужило своему хозяину и насмешливо безмолствовало.
Менху проковылял несколько шагов и сел рядом, положив грязную шершавую ладонь Альке на плечо.
Она молчала – не сбрасывая руки, но и не пытаясь придвинуться ближе, укрыться от своих страхов в чужом тепле. Хрупкое костистое плечо вздрагивало под пальцами. Сначала часто и мелко, затем все реже, пока не закостенело, словно закованное в ледяную броню.
Молчание становилось вязким – и колким.
– Тебе снился последняя ночь?
Менху не умел обращаться с детьми, но навыки хирурга подсказывали – сейчас надо резать. По живому.
Она судорожно мотнула головой – да. Выдох застрял в горле и клокотал болью, пока наконец не вырвался. Всхлипом. Но новых слез не последовало. Глаза – воспаленные, припухшие – на этот раз остались сухими.
– Расскажи, кто это сделал, – решительно попросил Гаруспик. – Глядишь, я с ним встречусь.
И сжал свободную руку в кулак.
– Я не знаю. Там было темно. А мне... было очень страшно. Мама сказала – прячься, и я убежала. Я ее бросила... – обветренные пересохшие губы болезненно дрогнули и сжались в линию – тонкую, будто бритвой по лицу полоснули.
Артемий обвел помещение взглядом, будто ждал, что кто-то начертит ему подсказку на потолке или стенах. Ничего. И никого. Кстати... где Даниил?!
Интересно, нашли бы он или Стах нужные слова? Вот отец, всеобщий Дед – тот знал их...
– Мама была бы очень рада, что ты спаслась, – Бурах осторожно погладил девочку по волосам. – И живешь дальше.
Помолчала. Вздохнула. Кивнула – не то его словам, не то собственным мыслям.
– Да, – голос все еще звучал глухо, но в нем стало меньше отрешенной слепой горечи. – Конечно, она была бы рада. Но... как мне теперь?..
– А родня-то у тебя какая-нибудь осталась?
– Никого у меня нет... Уже – никого.
Оставить здесь? Мрачноватое, пропахшее парами твири место. Хорошее убежище для одиночки. Если бы еще была еда... Но вряд ли подходящее место для девочки, о которой некому позаботиться... Гаруспик задумался, а потом встал и, подойдя к столику, набросал записку. Вернувшись, протянул девочке.
– Иди в «Сгусток» – ты ведь знаешь, где это? Отдай письмо Капелле. Думаю, она тебе поможет. Только будь очень осторожна по дороге.
Угрюмое молчание. Взгляд в сторону, косая челка, закрывшая половину лица... Тонкая рука, вцепившаяся в запястье – клещами.
– Я не хочу к Капелле. Я не пойду! – уже знакомая дрожь раскрасила голос звоном. – Я хочу – здесь. Ты разве уходишь? Тогда возьми меня с собой.
О Бос Турох! За что ты меня караешь!..
– Я ухожу, – начал объяснять он как-то виновато. – Я всегда ухожу и очень часто в такие места, где я должен быть один. Сегодня мне тоже надо идти.
– Я пойду с тобой! – упрямство мелькнуло искрой в глазах – и погасло, уступив место опасному влажному блеску. – Я не буду мешать... Ну пожалуйста! Не прогоняй меня...
Она отвернулась. На ссутуленные плечи будто легла тяжелая плита.
Какая удачная мысль – взять ее с собой на Курган Раги, правда? Собственная внутренняя насмешка повернула что-то – отключила предохранитель, отодвинула засов. И усталый, голодный Гаруспик, у которого недавно рухнул прямой путь и еще не успел отстроиться новый, сорвался на крик:
– Хочешь идти со мной? А знаешь, куда? Мне пообещали, что сегодня я увижу того, кто смертельно ранил моего отца! Вот я и иду! Не боишься, да? А теперь попробуй себя на мое место поставить! Что мне делать, если по дороге с тобой что-то случится? Что? Новую могилу рыть? А с собой-то что делать? Сразу две могилы – еще и на менху-неудачника? Об этом ты думаешь? Хорошо, я не запрещаю, ты слышишь. Хочешь – иди со мной! Давай!
Артемий умолк, тяжело дыша. Сейчас тот, кто видел бы одиннадцать дней назад парня, идущего от Станции к кварталу Кожевенников и небрежно поигрывающего ножом, нипочем не узнали бы его. Он и сам себя не узнал бы.
– Ну и ладно! – девочка вскочила рывком, наспех натянула тонкую курточку, маленьким смерчем рванулась к двери.
Записка, написанная Артемием для Капеллы, осталась лежать на топчане – маленькой белой меткой.
И, понимая, что ему ни за что не поспеть вслед, Бурах хрипло крикнул вдогонку:
– Прости! Оставайся...
Дверь всхлипнула, открываясь – но так и не хлопнула.
Вернулась Алька медленно, глядя насуплено и – кажется – немного виновато.
– Я могу здесь посидеть... Ну... пока ты на Курган пойдешь.
– Посиди, – вздохнул он, разрывая письмо на длинные белые полоски и задумчиво комкая их в руке.
Лист рвался безвозвратно, с тихим треском – как рвутся доводы рассудка.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Эдем.
(и бессменный Вуззль!)

Вот уж воистину, неожиданная встреча!.. Обходя Площадь с правой стороны, - сначала по берегу Горхона, потом в Степь, там, где она еще не успела стать дикой из-за близости городских улочек, - Даниил Данковский все еще содрогался, вспоминая Клару. И - понимая, что будь у него оружие, он выстрелил бы без промедления, возможно, даже без разговоров и объяснений. Все стало слишком очевидным: это она принесла болезнь. Вернее, точно было бы выразиться так – и она тоже принесла болезнь: бакалавр не согласился бы видеть исключительно мистическую сторону дела.
Завтра все закончится, сказала Клара. Что закончится? Он наверняка не знает чего-то очень важного... черт, ведь и об этом она тоже сказала. Выходит, на двенадцатый день его пребывания здесь случится... что случится?
Опять вопросов было больше, чем ответов.
Ночь стекала по его плащу чернильными каплями. Ночь не знала ответов – или не желала открывать всех тайн одинокому человеку, обходящему чумной район по увядшему разнотравью.
Воздух здесь был странным – запах смерти удушливыми волнами обжигал левую щеку, пряный осенний аромат степи хлестал по правой. Переплетаясь, они били по глазам – до темных кругов, забивались в горло, вызывая спазмы. Кружили голову. Заставляли мечтать об опоре – хоть какой-нибудь. Или это усталость и голод опутывали ноги мягкой ватой?..
Данковский шел. Все неувереннее, все медленнее. Где-то впереди горел костер – знак беды, поселившейся в этом городе. Где-то впереди чуть слышно плескалась вода, преграждая путь.
Он повернул налево, уже мечтая сбежать от воздуха здешней степи - в Городе этот безумный аромат ощущался не так резко, а сейчас казалось, что его можно пить вместо твирина, и разницы не будет никакой.
Позади осталась громада Собора, едва различимая в темноте, когда Даниил проходил мимо ограды, и совершенно уже не видимая сейчас. Он застыл в задумчивости у домов, соединенных дощатым забором - где-то здесь должен быть проход?.. Не стучаться же с черного хода, чтоб пропустили.
Проход отыскался в железной ограде, окружавшей квартал, и выводил из степи прямо к улочке Каменного двора, на которой Данковскому не приходилось бывать прежде. Он видел поворот к ней, идя с моста к Горнам, но никогда не сворачивал. И, конечно же, этот дом. Только теперь, когда Бакалавр рассматривал его не с фасада, стало видно, что за ним находится сад - деревья-тени, склонившиеся над блестящей поверхностью искусственного водоема, на поверхности которого плавали... кувшинки. Отчего-то именно это показалось Даниилу удивительным, невозможным. Впрочем, и сам сад... он побывал у Каиных, у Сабуровых, в домике Лары, в убежище Младшего Влада, - ни деревца, ни клумбы, ничего, что служило бы для украшения прилегающего к дому участка земли. Кто же живет... или жил здесь?
В тех окнах, что он мог разглядеть, не было света.
Даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, Данковский быстро пошел вдоль ограды, проводя по ней кончиками пальцев. Остановился на секунду у калитки в нерешительности, затем ступил за нее и свернул в сад, обходя дом кругом.
Тонкая ковка забора холодила ладонь мокрым металлом – но все равно казалась уютной и ласковой. Она словно вела его за руку, открывая дорогу к плачущим в небо деревьям, к скамейке на изогнутых ножках, усыпанной бисером капель. К маленькому пруду с побледневшими, но все еще живыми кувшинками...
Рябь на воде качнула отражение Данковского – еще одно отражение. На миг показалось, что и оно расколется, как морок Многогранника, что теперь даже собственная тень не задержится у ног Даниила – но нет. Разбивающий водную гладь дождь не стер хмурого усталого лица – лишь делал его контуры мягкими, смазанными, сонными...
Ты и правда устал – смотрело отражение. Ветер снова качнул его – или сам Даниил качнулся ему навстречу.
Шаг от кромки пруда, неверный и шаткий - назад, к скамейке. Ладонью смахнуть бусины дождевой воды, оставившие холодные следы на пальцах, следы, что с новым дуновением ветра стали еще холоднее...
И присесть - о, ненадолго! - в тени, под черным небом, глядя, как кувшинки покачиваются и с той, и с другой стороны водной глади.
И слушать ветер, шепчущий на листьях.
И ощутить – как странно... – затылком чей-то рассеянный взгляд. Мягкий, будто касание ладони.
Повинуясь этому ощущению, Бакалавр медленно обернулся, спокойный и не ожидающий увидеть на самом деле никого - просто убедиться, что ему показалось.
Взгляд скользнул в пустоту – по пустому двору, вдоль черной стены, по темным стеклам – пока не поймал слабый отблеск огня за одним из окон. И женский силуэт, заштрихованный темнотой до полупрозрачности.
Она стояла за окном и смотрела сквозь дымку тюля. Просто смотрела.
Ее можно было принять за привидение, фантом. Особенно в том состоянии, в котором был Даниил сейчас, между сном и явью, но все же та его часть, которую тенета сна еще не опутали, подсказала - это, должно быть, хозяйка.
Ему стало очень неудобно, что он находится здесь без спроса, и первым позывом было - вскочить и скрыться, вторым - объяснить все, но для последнего пришлось бы слишком громко кричать, что нежелательно после полуночи, а для первого - Данковскому не хотелось оказываться в еще более неудобной ситуации. Поэтому (а возможно, совсем по другой причине) он, давая понять, что заметил женщину, но ничего дурного не замышляет в ее владениях, помахал ей рукой - как старой знакомой.
Она замешкалась на миг, а потом тоже махнула рукой – приглашая. И шагнула от кона в темноту комнаты, оставив напоминанием слабое колыхание штор.
От этого Даниил еще больше растерялся. Тем не менее - поднялся, прошел тем же путем, что привел его сюда, обратно к крыльцу и остановился на верхней ступеньке.
Радовало - что его не приняли за мародера.
Удивляло - что не испугались незнакомца.
Дверь отворилась без скрипа, выплеснув на улицу немного тепла, оттененного мягким светом свечи и взглядом женщины, что возникла на пороге.
Воск ронял прозрачные слезы в тонкий подсвечник, огонек трепетал под мокрыми ладонями ветра, тянущегося к теплу.
- Входите, - просто сказал она, шире распахивая дверь.
Опьяненный, ворвался ветер. Скомкал маленькое свечное пламя, оставив людей, разделенных порогом, в темноте.
Данковский сощурился (крошечный слепящий огонек до сих пор плясал перед глазами) и шагнул через порог, закрыл за собой дверь, отрезав для ночи все возможности пробраться сюда, за ним следом.
- Я не напугал вас? - осведомился он немного неловко. - Все-таки... уже поздно.
И скорее ощутил, чем увидел, слабое движение – она качнула головой.
- Я ведь вас знаю, - точеные шаги отзвуками ложились на старый паркет, приглашая следовать за собой. – Вас трудно не заметить, Даниил Данковский.
Миг молчания – короткая вспышка осветила комнату, и на свечном фитиле вновь запорхал огонь.
- Ева, - женщина протянула изящную ладонь – не для рукопожатия. Для поцелуя. – Ева Ян.
Бакалавр почтительно склонился над ней, коснувшись губами кончиков пальцев.
- Почему я не слышал о вас раньше? Вы, должно быть, редко покидаете свой дом... ну, сейчас-то, разумеется, это наилучшая линия поведения, но раньше?..
- Здесь очень душно. Твирь... Вы заметили, как больно дышится, когда воздух полон ею? Как ломит виски и ноет грудь...
- Конечно, заметил, - он грустно улыбнулся, - не заметить трудно.
Даниил шел за ней след в след, украдкой разглядывая картины на стенах, ковры на полу, - все, на что ложились отблески темно-желтого света.
- Впрочем, куда хуже все это ощущать, когда ты болен. Вам, Ева, повезло не узнать этого.
Она бросила на него долгий внимательный взгляд.
- А вам, выходит, довелось узнать?
Данковский кивнул.
- Не бойтесь, я здоров. Сегодня... нет, вчера вечером выздоровел наверняка.
- Вы меня разыгрываете, верно? – растерянность читалась в ее взгляде, в ее полуулыбке, в ее голосе. – Ведь от Песчаной язвы нет лекарства.
- Ну, раньше не было, - он пожал плечами, - а теперь есть. Мы нашли лекарство.
- Воистину, вы - добрый гений, приходящий в ночи, - кокетство тронуло уголке ее губ лукавой улыбкой. – Такие добрые вести... Значит, завтра... все будет хорошо?
Данковский остановился на полушаге.
- Честно говоря, - признался он, - не имею понятия. Все будет лучше, чем вчера, но насчет "хорошо" я бы не торопился.
- Но пушки не ударят по городу? Завтра – не ударят? – она смотрела с такой отчаянной надеждой, словно это «завтра», плюющееся пушечными ядрами, уже было для нее реальностью.
- Не знаю, Ева. Я не видел генерала Блока, я не знаю, зачем он здесь... Но в любом случае - люди не пострадают, я уверен.
Тут он напрягся. А если генерал Пепел, герой гражданской войны... как раз за этим сюда и прибыл? Уничтожить город вместе с жителями?
- Это было бы... бесчеловечно, - твердо сказал Даниил, убеждая скорее самого себя.
- Бесчеловечно, - кивнула Ева и зябко передернула плечами, уловив тень сомнения в его голосе. – Для вас. Для меня. А для военного, выбравшего смерть своей работой?..
- Должен признаться, - сообщил Данковский, устало потирая переносицу двумя пальцами, - что я совсем не знаю военных. Впрочем, еще я признаюсь, что заочно питаю к ним неприязнь.
- В таком случае, вам стоило познакомиться с генералом Блоком поближе, - тонкая улыбка вновь тронула ее губы мягкой кистью. – Ведь врага нужно знать в лицо.
Бабочкой колыхнулось пламя над свечой, Ева на миг коснулась его взглядом – и, ожегшись, отвела глаза.
- Я совсем вас заболтала. Вы устали? Голодны?
- Я устал, - честно кивнул он, - и я голоден. Но куда больше я устал. Должно быть, невежливо будет просить вас о ночлеге?
- Вовсе нет. Меня мучает бессонница. Ветер так жутко царапает стены – будто когти у него железные. И я все смотрю, смотрю в окно – может быть это и не ветер вовсе?.. Оставайтесь. Может быть, и мне тогда удастся заснуть.
Ему оставалось только поблагодарить ее - за доброту и участие, за щедрость, за приятие, и, возможно, за капельку искреннего безрассудства, с которым она впустила в дом человека, о коем знала лишь понаслышке..
И, конечно, остаться.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 3-02-2011, 22:24

[higf >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Тревожное утро
(обменивались информацией с Кошкой)

Он боялся, что не успеет и не застанет Артемия – это было бы весьма печально, учитывая все то, что Даниил собирался ему рассказать (пусть в этом было куда больше догадок и предположений, чем подтвержденных фактов). По мосту – почти бегом, через унылый сквер, спуститься по ступеням и пролететь мимо Сгустка, обители Большого Влада, снова мост… Торопливо перешагивая через рельсы, Данковский с удивлением вспомнил, что не встретил зараженных районов, кроме Площади Мост.
Куда же теперь отправилась Клара-Язва? Ладно, о ней – позже.
Добравшись до нужного заводского цеха, он потянул на себя дверь. Открыто – успел. Бурах или Рубин?
– Артемий, – окликнул он, – тут?
– Пока здесь, – Бурах шагнул навстречу из-за угла. В руках палка, на груди – сумка и, по всему видно, готов к выходу. – Чуть не разминулись. Ты куда пропал?
Бакалавр пожал плечами, словно извиняясь:
– Да странно вышло как-то... я в Многограннике вроде бы совсем немного пробыл, а когда вышел – глубокая ночь. Думал, вернусь сюда, или к себе, но меня приютили. Ева Ян – знаешь ее?
Гаруспик наморщил лоб, потом помотал головой:
– Нет. Может, слышал – не помню. И что Многогранник? Хотя постой, Даниил, – он обернулся, и оклик полетел в глубину пропитанного твириновыми парами помещения: – Алька! Иди сюда.
Она вышла бесшумно – тонкая, серьезная до невозможности, с пронзительными серыми глазищами на пол-лица и припухшими веками. Встала позади Артемия – будто бы прячась. Не от Даниила – от всего мира, поджидающего за дверью. Взгляд уколол опасливым вопросом, но плотно сжатые губы не проронили ни звука.
Бакалавр удивленно поднял брови. Кроме Артемия, он не ожидал здесь застать никого, разве что Стаха.
– Привет, – дружелюбно сказал он, заглядывая за спину Гаруспику, чтобы увидеть лицо девчушки. – Откуда ты? Как тебя зовут?
– Это Даниил Данковский, врач, – казалось, звенящее, как струна, напряжение в девочке передалось Гаруспику, и теперь звучало в голосе, замерло в мышцах слегка напрягшихся плеч. – Он борется с чумой... и хороший человек, который здесь может бывать в любое время. А это, – треть шага в сторону, еще чуть приоткрывая фигурку собеседнику, но не отступая от нее, – Алька. Она пока здесь поживет.
И взгляд на ойнона – короткий, быстрый – подожди чуть...
Сдержанный кивок в ответ. Сдержанный, тайком изучающий взгляд. По-прежнему молчание. Да и что ей было говорить?
Казалось, девочка хочет забиться в угол. Это был не страх, нет. Просто кокон, которым она оградила себя от всего и от всех, сумел вместить в себя только одного человека. И второй – как бы хорош они ни был – оставался с другой стороны прозрачно тонкой пленочной стены. Его взгляд мог проникнуть внутрь. Его голос. Но – не он сам.
– Все, понял, – кивнул Бакалавр, – добро пожаловать, Алька.
Потом, уже одному Бураху:
– У меня была интересная встреча сегодня. Вместе с чумой на Площади я сегодня ночью встретил Клару. Ту самую, которая наградила меня в свое время Песчанкой. Она этого и не скрывала... знаешь, что сказала? Что завтра все закончится. Так и сказала. Ломаю голову, что бы это могло значить, что она имела в виду.
– Посиди там... если хочешь, – кивнул девочке Гаруспик. Отпуская – не прогоняя. Даже стоял – вполоборота, чтоб видеть обоих. И снова к Даниилу: – Завтра... Нет, я тоже не знаю. Она как-то поясняла это?
Алька отступила в тень – так же тихо, как появилась. Там, в темноте лаборатории, она слышала разговор, пропуская мимо себя слова и журчание голоса. Там было спокойно – насколько вообще могло быть теперь.
– Ничего она не поясняла, – вздохнул Данковский, – Клара же. Пусть и другая. Впрочем, одна мысль у меня есть, причем такая, что не из приятных...
Он помолчал немного, не ради театрального эффекта (куда ему до импресарио Бессмертника!), но – складывая собственные путаные мысли в понятные слова.
– Люди в Городе опасаются, что генерал Блок... приехал его уничтожить.
Слова не ударили – мягко толкнули в грудь. Мягко, да настойчиво.
– Я сперва тоже так думал, – пробормотал Гаруспик. – Судя по словам Аглаи. Но ведь вошли же они в город зачем-то. Значит, не все так просто. Надо б понять, чего на самом деле генерал хочет...
Он замолчал, будто фраза иссякла сама собой, пересохла.
– Тогда я пойду к нему сегодня, – решительно заявил Даниил. – Как думаешь, можно ему сказать, что лекарство найдено?
Возможность исцеления – вот что могло бы спасти этот Город. Спасти их всех.
– Можно, – согласился Артемий как-то устало, чуть-чуть не перешагивая грань безразличия в голосе. – Сходи, конечно. Надо думать, как кровь для лекарства доставать. А как там... в Многограннике?
Данковский застыл, хрустальной статуей, – в глубине глаз расплескались десятки и сотни разноцветных видений и снов, которые он мог тогда ощущать кожей, но не мог войти в них, прикоснуться, увидеть и разделить. Зеркала, отражающие не форму, а суть, взрывающиеся блестящим дождем осколков. То, во что невозможно поверить.
– Это было... удивительно, – с расстановкой, тихо, отвечал бакалавр. – Фантастично. Так, что не скажешь словами. И очень больно, потому что я видел самую малость. Капельку чуда, которое никогда не поддастся мне целиком. Очень горько осознавать это.
Скорее в тоне было что-то, чего не хватало в словах. И Бурах осознал, что, наверное, сам выглядел так же, и говорил так же – после спуска к сердцу Матери Бодхо.
– Он... опасен? – через силу, почти отвернувшись, уронил вопрос Гаруспик. Он не хотел спрашивать. И не мог не спросить.
– Нет, – покачал головой Данковский, – нисколько. Он совершенно чист, и всем, кто болен, вход туда закрыт. Впрочем, странностей Зеркальной Башни это не отменяет.
Он задумчиво потер подбородок и поинтересовался:
– Ты говорил насчет крови для лекарства, для нашей панацеи... разве ее нельзя достать там же, где ты взял ее прежде? Я надеюсь, там еще осталось.
– Да. Но Старшина Оюн сказал мне вчера, что закрывает Бойни. До самого конца. Предлагал остаться. Там тоже, знаешь, чисто, – криво усмехнулся Артемий.
– Закрывает?! – Даниил хлопнул себя ладонью по лбу, отчаянно и безнадежно. – И... его нельзя переубедить? Хоть что-нибудь сделать... От этого же весь Город зависит, неужели ему все равно?!
– Ему все равно, – мрачно подтвердил менху. – Если вчера я и шутил про приступ, то не так уж сильно. Хотя, возможно, мне предстоит сегодня встретиться с Оюном...
– Если встретишься, попробуй его убедить, – попросил Данковский. – А я попробую договориться с Блоком. Знать бы, где его искать...
– Думаю, уж это тебе покажут, – усмешка Гаруспика стала еще кривее. – А вот насчет разговора...
И он кратко и негромко, поглядывая туда, где полумрак приютил девочку, рассказал о письме, просьбе Марка, подземельях, так похожих на те, где они уже блуждали, и их обитателе с острой крысиной мордочкой, человеческим голосом и сигаретой в зубах. И его намеках на то, что и кто ждет Гаруспика на кургане. А потом упомянул, как, пытаясь вырваться из удушающей тишины, встретил только что ставшую сиротой Альку...
Говорил менху быстро, отрывисто, будто стараясь не давать времени на вопросы.
Впрочем, вопросов и не последовало – Даниил выслушал его внимательно, не пытаясь даже перебить; разве что удивленно поднял одну бровь при упоминании крысиного человечка. Но после чудес Многогранника это для бакалавра выглядело... каким-то тусклым.
– Понятно, – пробормотал он, обдумав все, сказанное Бурахом. – Куда собираешься сейчас?
– На курган, конечно, – удивленно посмотрел Артемий и откинул клапан сумки, пошарив рукой в содержимом. – Кстати... возьми.
В протянутой руке, развернувшись к бакалавру удобной ребристой рукоятью, тускло блестел револьвер.
– А тебе самому – не пригодится? – уточнил Даниил. – И, да, Алька с тобой на курган?
И не увидел, не услышал – почувствовал – как звеняще напряглась тишина. Словно воздух застыл над топчаном, где сидела, поджав под себя ноги, девочка.
И по тому, как подобрался Гаруспик, видно было: он тоже – чувствует.
– Нет, – глухо отрезал Бурах. – Она остается здесь. И – еще раз нет, не должен понадобиться. Я слишком легко стал браться за него, а я – менху. Долго объяснять.
– Тогда не объясняй, – легко согласился бакалавр. Взял оружие – револьвер неприятно холодил руку. – Жаль, за девочкой некому присмотреть, но иначе никак...
Тут он нахмурился, поджал губы на миг.
– От Стаха ничего не слышно?
– Никаких вестей, – сумрачно покачал головой Артемий.
Даниил прошипел что-то сквозь зубы, вероятно, проклятие, но так было не разобрать.
– Надеюсь, он в порядке, – Данковский мотнул головой в сторону входа, – я пойду. Ты... береги себя, менху, ладно? И спасибо за револьвер.
– Ты тоже, – Артемий невольно улыбнулся. – Ну что, пошли себя беречь?
Дверь открылась, впуская немного солнечного света, проблеском которого решило порадовать утро – неверное, обманчивое, кружащее листья и пряный, тяжелый до горечи запах степи. Готовое в любой момент стегнуть дождем, холодом и опасностью.
Дверь открылась – и закрылась, выпуская в это утро двоих, как в дорогу. Как в ловушку.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Ступени
("Мы строили-строили, и наконец построили!" С Хигфе)

Ноги несли Гаруспика между насыпью и дощатым забором. Несли тяжело, устало, чтобы в конце этого коридора, из которого так трудно свернуть, увидеть ограду кладбища. Может быть, это было символично, но Артемию было не до символов. Он миновал скопище огромных камней, равнодушно громоздившихся здесь маленьким лабиринтом. По одной из легенд, кладбище было здесь не случайно – валунами степняки увековечили место захоронения каких-то древних вождей.
Впрочем, в отсутствие случайности верилось, а в передвижение почти что скал руками людей – не очень. Если кто и отметил эти места знаками – то Мать Бодхо или Бос Турох...
Сигнальный костер, плохо видневшийся при дневном свете, остался справа, а слева все тянулась и тянулась стена владений Ласки – как-то она там?..
Голова слегка кружилась, и потому он чуть не пропустил находку. Полузабытое воспоминание заставило остановиться при виде трепетавшей узкими серо-зелеными листочками травы. А ведь к сентябрю она, краткоживущая дочь лета, должна была вся полечь – но каким-то чудом несколько стебельков уцелели среди травяного простора.
Менху умели распознавать не только твирь среди множества даров Степи, и обрадованный Артемий опустился на колени, чтобы аккуратно выдернуть корешки из земли. Один из стеблей принялся жевать прямо на ходу, ощущая, как притупляется хотя бы слегка непрерывно сосущее чувство голода, проясняется голова и пружинистей становится шаг. Главное – не увлекаться, а то потом следует ждать упадка сил... Добраться бы до цели, не чувствуя себя при этом дряхлым стариком.
Стена кладбища все тянулась и тянулась, выпустив к небу острые стальные когти ограды, и когда наконец свернула в сторону – равнина впереди уже горбилась курганом.
Он подходил ближе, и становилась заметной широкая алая лента, текущая с вершины к подножию: гранитные ступени, напившиеся крови, взявшие себе ее цвет, густой, винный, пряный, взамен безликого серого.
Он шагнул вверх, и кровь, ставшая душой камня, запела под его ногами – упруго и гулко.
Он поднимался и видел, как дышат пламенем в небо четыре высоких факела, отмечающих священную границу. Они не гасли никогда – и сейчас огонь рвал туманную пелену, встречая молодого менху.
На ритуальном камне, стеклянно глядя вверх, лежал раскрытый теленок, и жизнь уже не вытекала горячими толчками из яремной вены. И мутная дымка, затянувшая глаза, казалась холодной и плотной. Вечной.
Нож, сжатый в руке Старшины Оюна, смотрел в землю хищным обагренным жалом.
Гаруспик остановился, сойдя с верхней ступени лестницы, в трех-четырех шагах.
– Во имя чего ты сейчас приносишь жертву, Старший, покинув Бойни?
Оюн поднял взгляд – такой же колючий, как острие его ножа.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – гнев, волной поднимаясь из нутра, окатил глаза алой пеной. – Ты требуешь отчета? У меня?!
Нож Артемия был заткнут за пояс – достаточно одного движения, чтобы пальцы обняли рукоять. А упрямство в его глазах и голосе было острым, как прутья ограды кладбища. И таким же спокойным.
– Да. И у меня есть вопрос получше. Как умер мой отец, Старший?
Недолгое молчание растворилось в воздухе, дрожащем над факелами.
– Я не обязан тебе отвечать, – зло выплюнул Оюн. – Но я скажу. Его убила Язва – это ты знаешь и сам. Язва, и еще – глупая доверчивость.
– Я знаю и сам, – глухо подтвердил Артемий. – Его убила бы Песчанка – но Язва не наносит колотых ран в сердце. Кому же он поверил?
– Ты не так доверчив, как он, но еще более глуп, – фыркнул Старшина. – Или ты глух и не слышал моих слов – раньше? Кто сказал твоему отцу, что кровь последнего из Высших исцелит Песчанку? Он поверил шабнак. Он заплатил.
Артемий все так же смотрел, не отводя взгляда – прямого, как прицел. В голосе не было ни тени сомнения в праве задавать вопросы.
– Раньше ты не говорил, что именно шабнак убила его. Но зачем добивать умирающего, если она коснулась его болезнью? Раз ты говоришь – ты видел это?
Ветер бродил в стороне, волнуя ковыль, заставляя его играть серебристой рябью – но не смел подняться на курган. Будто священные огни охраняли это место от его навязчивого внимания. Или – холодная ярость, текущая между слов, заставляла его держаться подальше?
– Ты видишь только листву. Шелуху, которая распускается с оттепелью и отмирает к морозам. Ты не видишь корней – но именно они питают дерево. Не важно, чья рука нанесла удар. Такова была назначенная плата – и твой отец согласился ее платить.
В голосе Бураха было меньше ярости, но больше холода, и казалось странным, что не погасли факелы.
– Откуда ты знаешь, что это был совет Суок? Откуда ты знаешь, какую цену она потребовала и когда пришла за уплатой? Откуда, Старший?
И снова стало тихо – лишь негромкий треск пламени перебирал сгорающие секунды, ссыпая горький пепел на землю.
– Потому что он сказал мне, – наконец прозвучал ответ. – Потому что он просил меня принести эту плату. Я отдал кровь твоего отца Суок. Ты это хотел услышать?
На этот раз молчание длилось дольше и было подавленным, так что ветер наконец осмелился заглянуть на вершину, пошевелить слегка пламя, бросить между Старшиной и Гаруспиком невесть откуда занесенный желтый листок – и снова отскочить, испугавшись слов.
– Расскажи... – глухо произнес Артемий. – Расскажи. Я менху и сын, я имею право знать. Он был уже болен, когда пришел к тебе? И почему – болота?
И Оюн – впервые! – признал его право. Право задавать вопросы – и получать ответы.
– Не на священном же камне приносить эту жертву. Он хотел обхитрить Суок. Хотел, чтобы дурная кровь ушла не в землю и не в воду, а смешалась с болотной гнилью.
– Что отец рассказал о случившемся с ним? Он... просил что-нибудь передать?
Надежда, которую не хотелось показывать Старшине, против воли эхом отдалась в голосе.
– Ничего, – раздраженно отрезал Оюн. – Каких еще вестей ты ждешь, Кровный? Твой отец принял запретное знание – и заплатил за него, когда пришел срок. Все просто. Таков закон.
– Для тебя все просто, Старший, – запоздалым набатом прозвенела в голосе медью ярость. Прозвенела – и стихла, заставив прислушиваться в ожидании нового удара. – Ты прав – таков закон. Но это был мой отец. По крайней мере, он платил – собой.
Старшина смерил Бураха тяжелым взглядом. Отер застывшую кровь со стального лезвия о тусклую шкуру раскрытого теленка.
Сделал шаг навстречу – и тут же еще один, оставляя молодого менху за спиной.
– Я ухожу. Что толку разговаривать с глупцом!
– Постой! – Гаруспик поворачивался медленно, чтобы не подогнулась нога. – Старший, городу нужна священная кровь.
– Бойни закрыты, – Оюн отвечал на ходу, не оборачиваясь. Каждое слово – тяжелый медленный шаг по ступеням, стекающим с вершины кровью. – Они еще впустят меня. И даже тебя – впустят. Но после этого врата уже не откроются. Ни для кого.
Артемий не пытался гнаться за ним – что толку. Вместо этого он повысил голос – и его слышал курган, слышала степь и слышал Старшина.
– Люди, которые поверили тебе, умрут долгой зимой от голода – даже если Песчанка не проникнет внутрь. Город можно спасти. Город – и Уклад. Почему ты не хочешь их спасти... Старший?
Ни отзвука сбитого дыхания в шагах, отмеряющих слова. Даже гнев Старшины, вспыхивающий легко и ярко, сейчас казался размеренным и подчиненным ритму.
– Знай свое место, Кровный! Я веду Уклад. Я решаю, что лучше.
– Ты, – голос все поднимался, отвечая ритмом на ритм, звеня колоколом, – но ты не Бос Турох, Старший! Не твои решения превыше, но его и Матери Бодхо! Давай здесь, на священном кургане Раги, спросим их волю!
– Я уже знаю ответ, – ступени закончились. И закончились слова у Старшины Уклада.
Он остановился на один лишь миг – и двинулся от кургана к Бойням.
И Артемий обрадовался своему утреннему решению, ощутив мгновенную жалость руки по ребристой рукояти. Почти услышал, как вновь захлопнутся врата и увидел лица детей – Спички; Таи; Ужа. Спичка хитро и виновато улыбался.
– Тогда я говорю, что ты ошибаешься! И, чтоб рассудить нашу правоту, назначаю встречу в круге Суок сегодня! Когда солнце коснется горизонта.
Гнева почти не было в этом крике, даже за смерть отца, которая, быть может, и была милосердием. Канатами тянулось напряжение человека, который ступает вперед, не видя пути в тумане.
Окрик словно хлестанул Старшину плетью – по спине, по бугрящимся мышцами плечам. Он обернулся рывком.
– Нет, – в голосе слышался трубный рев первородного быка. – Не на закате. Сейчас. Поторопись.
– Иду.
Ступени уходили вверх не так четко и размеренно, как под шагами Оюна. Они оставались позади в неровном ритме хромоты и все та же нелепая, неуместная, но почти ставшая частью тела лыжная палка отмеряла неровные полосы залитого уже остывшей кровью камня.
И ветер, не сдерживаемый более жаром священных огней, вился вокруг. Ветер хотел знать, чем все закончится.

[higf >>>]

Гаруспик. Круг Суок
(с Вуззль. Удачный случай наброситься с кулаками на мастера)

Ветер провожал их до самого круга и замер, свернувшись змеей в каменной нише между глухой стеной Термитника, огромными валунами и склоном Боен, который кое-где пятнали островки мха. Казалось, он обвил невидимым кольцом меньший круг – из вбитых в землю кольев и неровных перекладин, больше всего похожий на загородку для скота. Бычий череп, встретивший их взглядами пустых глазниц, подтверждал эту мысль.
Но не копыта животных вытаптывали здесь траву. Не для них были привязаны к ограде погасшие сейчас факелы, не их кровь лилась на землю, питая Бодхо... Да и не ей шла кровь, пролитая за непрочной преградой. Иная, Темная мать, заключенная в теле Боса Туроха, забирала ее себе. Круг Суок словно осиротел без Червя. Сменяясь, одонги-хранители несли постоянную стражу, соблюдая древнюю традицию. Но сейчас Бойни приняли в свою крепость и их, выпуская лишь Старшину.
Впрочем, двое – один, идущий размеренной, могучей поступью и другой, ковыляющий следом – не нуждались в хранителе.
Оюн озабоченно взглянул на небо, на блеклое пятно солнца, едва видного под серым маревом. Пятно катилось к полудню.
– Земля заберет твою кровь быстро, – пообещал он Гаруспику. – Я должен успеть. Бойни не станут ждать вечно.
Шаг в огороженный круг, как взмах ножа, отрезающий весь город, весь мир. И оценивающий взгляд исподлобья. Пудовые кулаки Старшины еще не были сжаты, мышцы еще не вздулись синим прожилками вен, но в его показной расслабленности звенела сила – и угроза.
Опора-палка и сумка легли, примяв редкие стебли, под охрану черепа. Менху тоже аккуратно ступил внутрь и шагнул в сторону, измеряя взглядом соперника. Расслабился; потом по мышцам пробежала волна, со стороны похожая на еле заметную дрожь, и тут же схлынула. Тело понемногу становилось упругим – не напряженным.
– Скажи, – «Старший» отлетело в сторону ненужной шелухой, – ты был рад, когда вонзал свое оружие в грудь моего отца?
Оюн не стал отвечать. И в глазах, мгновенно налившихся кровью, Гаруспик не смог прочитать ответа. Что там полыхало, под красной мутной пеленой – согласие? Негодующее отрицание?.. Только не безразличие.
Узловатые пальцы сомкнулись в кулак – пока еще медленно, так, что Артемий успевал видеть набухшие жилы на запястье, упругую готовность пружинящих ног... Полузвериный рык оборвал тягучесть движения, превратив его в бросок.
Менху до сих пор все еще чувствовал себя на распутье, несмотря на принятое решение. Легкая тень сомнения жила в глубине, и только сейчас он заставил себя поверить, что глаза Старшины ответили «да», и это дало ему необходимую ярость – злую и убийственную, как мясницкий нож. Он заставил себя не обращать внимания на уколы боли в правой ноге, выбросив их за пределы круга, чтобы встретить там, когда – и если – выйдет наружу. Он пригнулся, уворачиваясь от удара, Пригнулся вбок и навстречу, и кулак, будто шарик на пружине, вылетел вперед, метясь в живот. И та же нога сделала шаг назад, вспыхивая толчком боли – там, за кругом, очерченным в голове.
Он должен быть быстрым, даже если измучен и голоден. Потому что быть таким же сильным, как Оюн – не сможет никогда.
За кругом бесновался ветер – неравноценная замена бесстрастному одонгу-хранителю. Ветер свистел и подначивал – давай, бей! Ты же прав, верно? Ты всегда прав! В его голосе слышалась злая насмешка.
Старшина не стал уходить от кулака. Тяжелая туша приняла удар, не покачнувшись, сминая костяшки пальцев болью. Будто под грубой кожей одежд скрывалось не человеческое уязвимое тело – камень.
Колючий, окрашенный багрянцем бычий взгляд – Гаруспик ощутил его почти физически – нащупал точку под челюстью. Выцеливая мишень для затвердевшего ребра ладони.
На этот раз больная нога приняла на себя все тело, когда Артемий шагнул вперед и левой рукой ударил по запястью Оюна, как бьют, сбивая прицел, по ладони с оружием, а второй косым взмахом попытался очертить линию до виска. И тут же, даже не успев понять, попал ли – вновь шаг назад. Покачнулся. Устоял.
Бурах не мог ответить ветру. Прямой путь пал давно, и он не знал, прав ли. Но он должен был быть быстрым, потому что иначе Даниил останется перед выбором между городом и несколькими детьми. Потому что Мать-Настоятельница одиноко играет в куклы в квартале Кожевенников, а в ее маленьком теле течет спасительная для многих кровь. Потому что за мрачной дверью в помещении, пропахшем твирью, ждет Алька.
Мысли становились все короче, вторя учащенному дыханию.
Он дорого отдал бы, чтобы сейчас вернуть себя прежнего – ненадолго. Знающего, что прав, ловкого, стремительного. Потому что не сможет долго быть быстрым.
Он должен вернуться – но может и остаться здесь. Оюн сильнее, наверняка хорошо ел. И непоколебим в своих решениях. В своей мощи.
Его бросок не достиг цели – Старшина просто дернул головой, отмахиваясь от летящей к виску руки, как от назойливой мухи. Очень злой, очень быстрой, очень кусачей, но все же – мухи. Не больше.
И сразу же – удар, выбивающий воздух из груди.
Время, не существующее для двоих в круге, продолжало свой равнодушный ход – мимо. Ему не было дела до мышиной возни, и возня двуногих была ничуть не лучше. Зато единственный зритель этого спектакля – перебежчик ветер – аплодировал от души. На этот раз – Оюну.
Боль зло рванула изнутри, почти разорвав мысленное кольцо, и мир качнулся. Суок норовила коснуться щекой площадки бойца, который тогда уже не встанет. Шаг назад, другой – непослушные ноги сделали их почти самостоятельно. И еще шаг – туда, где не достанет длинная, могучая рука. Туда, где можно будет подождать несколько мгновений и впустить в легкие несколько глотков воздуха. Глотков ветра.
Среди путей, прямых и кривых, он пока не видел дороги из круга.
Кажется, я плохо берегу себя, ойнон. Может, у тебя получится лучше.
И Старшина – тоже остановился на миг. Только тогда, по хриплому дыханию, рвущемуся из сомкнутых губ, Гаруспик понял, что и он – не железный. И все-таки он был очень силен. И вынослив – как и положено наполовину быку.
Воздух заполнял легкие, тревожа боль под ребрами, а Оюн уже шел вперед, низко наклонив голову – как на таран.
И менху попытался издалека, выгнувшись на пределе, зацепить эту голову – и тут же податься в сторону, не давая времени на ответный удар. Разрывая расстояние. И сделал это так успешно и быстро, что не только рука Оюна, но и его собственная лишь загребла воздух.
Шаги. Шаг назад, чтобы не получить еще один удар – каждый из них, увесистых, как молот, мог стать последним. Шаг вперед, и собственный выпад, пришедшийся по бычьим ребрам Старшины. Повторение маневра, но на этот раз – кулак встречает налитую сталью руку.
Шаг назад.
Уроки отца проносятся перед глазами. Вот он поправляет постановку руки; учит ритму вдохов и выдохов. Наследник менху в Укладе должен уметь постоять за себя.
Нагнуться – и кулак задевает плечо – словно удар палкой обжигает кожу. К счастью, только обжигает.
Шаг в сторону – удар – шаг назад. Равномерности выдохов не получается, и движения этого танца по крупицам сокращают круг, за которым прячется боль. Съедают остатки сил, собранные и выплескиваемые на радость Суок. Приближают момент, когда откажет нога, и он будет в лучшем случае ковылять по кругу. Недолго.
Мать Бодхо, не оставь меня!
Холодом мелькнувшей картинки-воспоминания – рассказанная одним старым одонгом легенда, что Суок – другое обличье Бодхо. Ночной, жестокий лик. Мать двуедина, и шепчет злые слова, когда устает дарить любовь и ссорится с Босом Турохом.
Отец, когда он спросил об этом, гневно прикрикнул. Велел не повторять ложные сказки.
Запретные сказки.
Кулак утыкается во что-то, рука болит. Шаг за шагом его собственные ботинки втаптывают в землю его время. Его оставшееся время. Танец близок к завершению. Он уже двигается медленнее и припадает на правую ногу.
Уроки отца... И другие уроки, не школа кулачного боя.
На секунду опередив замах, Гаруспик коротко ударил ногой ниже живота Старшины.
Так не учат менху. Так не делают здесь, в маленьком городке, даже мясники, воспитанные на въевшихся в кровь традициях Уклада, доказывая друг другу мощь кулаков. Так не служат Суок в круге. Так дерутся в кабаках Столицы полупьяные студенты и не менее пьяные военные. Зло. Жестоко. Без правил.
Но его ждали Приближенные. Ойнон. Может быть – женщина, державшая на плечах своды пустого Собора. Алька.
И Оюн презирал его отца.
Старшина не был железным. Рука бесцельно махнула, неудачно ухватившись за ветер, и он согнулся. И тогда пришел черед снова стать менху и вспомнить о точках, от которых идут линии. Одна из них – висок. Удар – кулак врезается справа от притухших от боли глаз. Горло – костяшки пальцев вминают тяжелый кадык падающего противника. Третий удар – пальцы догоняют валящегося Оюна, клювом изо всей силы впиваются пониже уха.
И двое падают наземь, потому что внутренний круг порвался и подогнулась простреленная подручным Грифа нога.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Homo militum*
(и генерал Вуззль))

Итак - знаменитый полководец, генерал Блок, он же генерал Пепел (никто давно уже не удивляется этому прозвищу), герой гражданской войны и, кажется, имя его даже всплывало в связи с Февральским восстанием... или только кажется? Даниил не мог почему-то вспомнить.
Сократить путь через Склады, быть может? Нет, все-таки нет. У Грифа, наверное, долгая и цепкая память. Поэтому он отправился через Заводы по набережной, поглядывая на красные и желтые листья в серой воде; перешел Жилку по мостику и прошел через Утробу в Хребтовку.
Он еще за первые три дня отучился удивляться названиям кварталов.
Дорогу Данковскому указали солдаты из регулярной армии, которые заняли пост у большого моста. Их от самого убежища Бураха было видно - черные, блестящие, как жуки. И - огнеметчик.
Генерал Блок? В Управе, где же еще ему быть. Вот так пойдете...
Каламбуром откликнулось в мыслях: "Блок в Управе, но управу на Город никак не найдет". Не найдет... а ее ли он ищет?
Здание было приметное - синие двери с облупившейся краской, на боковой стене плакат, театральная афиша с пляшущим трагиком. Впечатление создавалось гротескное и жуткое. Как и от всего, хмыкнул Даниил, что было связано с Театром.
Хорошо бы теперь застать генерала на месте, подумал он, толкая тяжелую дверь.
Ему повезло. В клубке голосов, перепутанных эхом, явно выделялся один – резкий и четкий. Голос человека, умеющего раздавать команды – и не привыкшего повторять дважды.
Часовой у дверей на вопрос Даниила коротко кивнул.
Несколько шагов по серым каменным плитам, мимо облупившейся мебели, мимо ветхих казенных стульев - в дверной проем. На голос.
Генерал Пепел был высок, невероятно прям и строг. Воплощенная идея homo militum. Окинув – пронзив! – Данковского острым взглядом, он чуть заметно качнул головой.
- Я ждал, что вы придете раньше, - сказал Блок вместо приветствия. Голос оставался все таким же чеканным.
- Сам надеялся прийти раньше, - коротко кивнул Бакалавр, - обстоятельства помешали. Вы ждали чего-то конкретного от меня, или просто - самого факта прихода?
Полководец невольно притягивал к себе взор, как магнитом, так что кощунственной казалась сама идея отвести глаза. Как в детстве, в мальчишеских играх... не глядишь в глаза - значит, врешь. Пока что Данковский держался. Даже не моргал.
- Вы ищете выход, - жесткие пальцы генерала легли на столешницу, укрытую картой, вминая бумагу в податливое дерево. – А я здесь для того, чтобы чума не вышла за пределы этого города – и имею недвусмысленное распоряжение применять крайние меры. Нам есть о чем поговорить, как полагаете?
- Еще как, - Даниил скрестил руки на груди, потом обхватил себя за плечи каким-то отчаянным жестом, - ведь мы нашли лекарство. Панацею, если хотите. Средство, которое излечивает на сто процентов, надежное и уже проверенное.
- Наверняка? – все-таки он не был железным, прославленный генерал Пепел. Сейчас в его глазах отчетливо читалось облегчение. – Вы уверены, что оно полностью излечивает Песчанку – а не дает лишь кратковременный эффект? И главное - будет ли ваша панацея доступна? Вам известен масштаб эпидемии, речь идет не о десятке и даже не о сотне зараженных.
- Я уверен, - кивнул Данковский. - До этого средства нами были получены и другие... те, что давали как раз кратковременный эффект. Но благодаря компоненту, открытому буквально вчера, все изменилось. И, разумеется, появилась новая проблема, о которой я и пришел поговорить с вами, потому что только вы сможете здесь помочь.
Он глубоко вздохнул, испытующе посмотрел на Блока:
- Вы знакомы с местным фольклором? Слышали о древних быках-авроксах?
- С этой частью фольклора я познакомиться не успел. Зато про другую наслышан сверх меры, - усмешка не коснулась губ генерала, лишь мелькнула в голосе – и спряталась в короткой паузе. – Здешняя так называемая. шабнак. Уж не с той ли ее писали, что квартирует в Соборе...
- Вы про... инквизитора Лилич? - удивился Данковский.
На этот раз Блоку не удалось сохранить маску строгого безразличия на лице.
- Да, - он кивнул и выразительно поморщился. – Впрочем, я несправедлив. Эта женщина дьявольски умна, фольклор же на этот счет безмолвствует. Но мы отвлеклись. Какое отношение имеют эти их быки – к чуме?
- Их кровь насыщена антителами. Настолько, что излечивает наверняка эту заразу. Понимаете ее ценность? Соответственно, те количества в которых она необходима... насколько я понимаю, это реально - достать столько ее, сколько необходимо. Загвоздка вот в чем - она в Бойнях. А тот, кто сейчас распоряжается ими, не слишком горит желанием делиться.
- В Бойнях... – генерал склонился над картой. Оттиском раздумья легли на лоб две глубокие борозды. – Бойни достаточно крепки. Если у них хватит ума завалить врата с той стороны, штурм может обойтись очень дорого. Чума не даст нам столько времени. И Власти – не дадут. Уже завтра у нас должно быть лекарство – и отнюдь не одна порция. Значит, придется стрелять.
Даниил поджал губы, нахмурился. Не сказать ли о втором способе?..
Не сказать. Конечно, нет. Только не так.
- Да, придется. Если только Бураху не удастся всё уладить. Это непременно решится сегодня... - тут он встрепенулся, тревожно взглянув на генерала. - Подождите, вы сказали - лекарство должно быть завтра? Почему такая спешка? Власти?...
Стиснутые до скрипа зубы – вместо ответа “да”.
- Теперь вы понимаете, почему я ждал вас раньше.
- Да. Но изменить что-либо в прошлом не в моих силах, поэтому я стараюсь обеспечить будущее. Насколько это в моих силах. Я... могу положиться на вас и вашу армию, если ситуация в Бойнях все-таки обернется худшим?
- Разумеется. Но если ситуация обернется худшим – разговаривать будут не войска. Не ружья, - Блок смотрел прямо, испытующе. Глаза, исчерченные паутиной алых прожилок, затягивала пепельная горечь. - Говорить будет артиллерия.
Даниил молчал какое-то время, чувствуя, как холодеет вдоль позвоночника.
- Вы сейчас только о Бойнях... или о Городе?
Генерал не отвечал долго. Бакалавру казалось, что в тенях, скользящих по суровому лицу, кроется сомнение и что-то еще, почти неуловимое, невозможное, несовместимое с мундиром из темного сукна. Похожее на чувство вины.
Холод, что тронул позвоночник липкими руками, теперь наполнял собой воздух и с глотками сдавленного дыхания тек к самому сердцу.
- Мне не хотелось бы стрелять по городу. Я военный, а не каратель, – нарушил тишину Блок, жестко отмечая паузами слова, и только по этим рубленным отрезкам можно было догадаться, чего стоит ему то, что должно быть сказано. - Но если не будет иного выхода – орудия ударят. Я могу обещать, что не приму решения без вас. Завтра в восемь. В Соборе.
И добавил, отводя глаза, отпуская наконец взгляд Данковского:
- Не опоздайте.

-----------
* "военный" (лат.)

[higf >>>]

Гаруспик. После поединка

Вставать не хотелось. Жесткий матрас площадки казался лучшим местом для отдыха – хотя бы ближайшим. Гаруспик чувствовал, что может лежать долго. Вечно?
Осторожно, не тревожа тело, повернул голову и посмотрел на противника. Струйка крови изо рта лилась на утоптанную площадку и впитывалось так легко, будто под ногами была разрыхленная земли. Суок принимала подношение, и готова была принять двоих вместо одного – если второй тоже не встанет.
Рука легла на широченное запястье. Менху и так знал, что ни одно сердце, если оно хоть наполовину принадлежит смертному человеку, не может биться после трех таких ударов – и все же убедился в этом. Негоже было Старшему лежать здесь, куда того и гляди сбегутся крысы – но всё, что сейчас мог Артемий – обратиться к Суок с просьбой хранить пока напоившего ее.
Вставать было не легче, чем бегом, не останавливаясь, забираться на вершину лестниц, идущих в никуда – и все же было нужно. Гаруспик покачивался, а может быть, это мир качался вокруг неподвижного Бураха. Ребра отозвались острой болью, и сейчас он не знал, целы ли кости. Дышать все еще было сложно, а нога выбивала ритм боли в такт пульсу.
Шаг, еще шаг.
Сейчас это не отсчет жизни, а лишь неожиданно долгая дорога до ограды, до приметного черепа, который можно обхватить руками и выдохнуть. Затем – поднять с земли свои вещи, опираясь на палку.
Он оглянулся на молчаливую стену Боен. Сейчас стучать во врата – самоубийство. Волку, даже если он перегрыз горло вожаку, не стоит показываться на глаза стае, с трудом ковыляя на трех лапах и распространяя дурманящий запах крови.
Уклад, тем более потерявший посвященного в тайные пути, не будет слушать немощного и бессильного.
Волк должен отползти и зализать раны.
Выпятившаяся, поросшая мхом стена осталась за спиной, а город молчал справа. Молчал – со вчерашнего дня. Быть может, он, не зная того, сражался лишь за труп удурга? Тогда Оюн был прав. На ходу – если это мучительное переступание с ноги на ногу можно было так назвать – Артемий сгрыз еще несколько сорванных травинок. Немного полегчало, хотя тело продолжало думать, будто по нему промчалось стадо быков. Хорошо, один бык, но уж потоптался...
Дверь в дом, которую менху вчера вскрыл, была прикрыта, но не заперта – как и оставалось, когда двое ушли в сторону рельс. Тяжелые шаги застучали по полу жилища, где еще вчера жила девочка с матерью. Тела не было: наверное, постарались вездесущие Исполнители. Но кровь никуда не делась...
Еды в доме оставалось немного, но все-таки она была. Три припасенные впрок буханки зачерствелого хлеба, пара яиц, две рыбины, бутылка молока и – драгоценность – приличный кусок копченого мяса.
Артемий с трудом удержал себя от того, чтобы сразу не впиться в него зубами, и потащил к своему второму дому отяжелевшую сумку и всё тяжелеющее тело...
Перед тем, как возвращаться, он умыл руки и лицо и отряхнул одежду. А, войдя, постарался держаться прямо – точнее, не менее прямо, чем раньше.
- Видишь, вернулся, - кивнул он Альке, не пытаясь выжать улыбку. Та осмотрела его и так же серьезно кивнула.
- Поедим? – предложил Гаруспик с бодростью, которая даже не была наигранной – уж слишком редким удовольствие стал обед, завтрак или ужин в эти такие длинные и вместе с тем чересчур короткие дни.
Готовить не стали. Бураху очень хотелось наесться до отвала, но он помнил наставления отца, который, случалось, уходил в Степь на несколько дней без еды. Говорил с духами, когда тело и голова наполнялись легкостью, а мир, как он рассказывал, становился близким и вместе с тем далеким, и подергивался стеклянной пленкой. Хотя и сейчас сын Исидора не представлял пленку из стекла.
Вернувшись, отец ел понемногу, говаривал – пусть тело привыкнет.
Немного мяса да немного хлеба, у твердости которого не было никаких шансов против зубов голодного менху. И сон, один из великих лекарей. Жаль – короткий.
- Разбуди меня через пару часов, - попросил он девочку. - Это важно.
- Хорошо.
В блаженной черноте не было хлесткой боли в ноге, тупо ноющих синяков на груди и плече, и ребер, недовольно отзывающихся на каждый вдох. Но прежде, чем провалиться в нее, Гаруспик заметил, как Алька присела на ящик возле его топчана.
Заметил – и тут же провалился, на время забывая обо всем.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Немые врата
(Фигвам. Ой. То есть - с Хигфом!)

Солнце еще не сместилось к горизонту, но уже было на западе и, проступая в разрывах облаков, светило в спину, будто подталкивая Артемия по узкому коридору между корпусами Термитника. Он же, не обращая внимания на эти усилия, не спешил. Сперва после пробуждения тело хотело слушаться еще меньше, чем раньше, но потом, вынужденное покориться, притерпелось к старой и новой боли, вспыхивавшим, казалось, поочередно. Еще немного еды подкрепило силы, и теперь он мог идти, не повисая на палке, как возвращался из круга Суок.
До ворот, утонувших во тьме скального прохода, солнце не доставало никогда, как ни старалось, лишь разбавляя, когда светило ярко, как сейчас, густую черноту до вязкого сумрака.
Гаруспик постучал кулаком – совсем как несколько дней назад.
Вот только звук вышел иным. Странно глухой, не отзывающийся эхом бесчисленных лабиринтов. Будто там, за вратами не было больше ничего – только немой камень. Будто тяжелый свод обрушился, отрезая Бойни от города – и мира.
Дыхание терялось в воздухе, наполненном влагой.
Некстати вспомнился озабоченный взгляд Оюна – на небо, истекающее временем. И его слова – Бойни не будут ждать вечно.
Бойни не будут ждать – ни Старшину, отдавшего свою кровь Суок, лежащего в круге, пьющего дождь стеклянным взглядом.
И победителя, не нашедшего в себе сил пойти и взять их сразу – Бойни тоже ждать не станут.
Гаруспика не ждали.
– Нээх!* – крикнул Бурах, надеясь, что его все же кто-нибудь слышит во чреве камня, – Нээх! Слова Оюна больше нет. Он неверно слушал Бодхо!
Слово ударилось о преграду – и осыпалось к его ногам. Толща камня не желала принять надсадного крика, не желала пропустить его через себя, одарить гулкостью и силой. Проще – швырнуть обратно, раздробить в бурую крошку. Нэ-эх!
Бойни не слышали Гаруспика.
Он ощущал – можно сорвать горло и разбить в кровь кулаки – никто не ответит. Они утратили уши, потому что не желали ничего слышать. Оюн отдал приказ, последствиями которого уже не мог управлять. А теперь... Глухой, немой, обезглавленный Уклад за несокрушимыми вратами.
Враждебность, отказ, насмешка – все это дало бы надежду отыскать нужные слова. Но не эта гробовая тишина.
Глухо обрушив на створки кулак в последний раз, Бурах повернулся спиной к ним – навстречу солнцу.
Слепому слезящемуся солнцу, уходящему в закат.
Шорох трав под ногами был теперь особенно горек, словно знал наверняка что-то, о чем Гаруспик только начинал подозревать. Каждый шаг сопровождался шепотом обреченности, в котором не разобрать слов, кроме одного, того самого, раскрошенного запертыми вратами.
Нээх – волновались травы без надежды на отклик. Нээх – скулил ветер, царапаясь в заколоченные окна Термитника.
Дождь тушил шепот мокрыми ладонями.
А угрюмая коробка корпуса, приближаясь, закрывала солнце, срезало небо. Поднимала каменный горизонт ввысь. И когда она оказалось совсем рядом – менху повернул не к выходу, а к деревянным дверям, за которыми чума впервые дохнула на него.
Внутри был мертво. Термитник ловил шаги в паутину, чтобы никогда не вернуть их назад.
Тишина – и запустение.
Здесь не было никого – и даже Песчанка бежала из этого покинутого места. Что ей делать там, где больше нет надежды согреться дыханием?..
Слабая надежда найти здесь хоть какие-то ответы, как еще можно попасть в Бойни, была слишком трепетной, чтобы огорчаться ее утратой. Тишина была слишком глубока, чтоб погружаться в нее, и слишком мелка, чтобы в ней таилось что-то крупное.
Он ковылял вдоль Долгого корпуса, оставляя его слева, справа молчал город. Это молчание начинало сводить Гаруспика с ума. Будто кто-то внезапно убрал лишние декорации.
Будто во всем городе существовал теперь только он – и Бойни. Запертые, неприступные, далекие. Он миновал Кожевенный район – молчаливый и безжизненный, двинулся по Сырым Застройкам, ловя отзвуки собственных неровных шагов.
Остался позади круг Суок, в котором все так же укоризненно глядел в смурное небо побежденный. Он тоже казался частью декораций – тех, что еще не успели убрать.
Остались позади огромные валуны, которые отрогом примыкали к горе Боен. А впереди две прямые из стали, перетянутые шпалами и поросшие упрямой травой, упирались в мглу, которая знала, куда направляется блудный менху, и одним прыжком переместилась, вновь оказавшись перед ним.
Теперь она надежно скрывала запретные Врата Скорби.
Ступит к ним – пойти против течения смерти. Но в круге, совсем рядом молчал Оюн, за спиной молчал город, и безумие этого молчания подкатывало все ближе. Достаточно близко, чтобы Артемий, постепенно тонущий в нем, шагнул в черноту.
Но там, где в прошлый раз были створки, выпустившие Гаруспика в степь, сегодня зияла немота. Врата Скорби не откликались на зов снаружи – никогда, но сегодня они даже не слышали стука. Камень дышал холодом, не оставляя надежды.
И холодом наливалось тело, будто кровь больше не хотела течь по нему, согревая изнутри. Будто сердце не хотело биться, разгоняя кровь по жилам. Оюн погиб напрасно.
Безумие приходило вместе с холодом. Оно ледяными ручьями пропитывало его, и то и дело Артемий ловил себя на мысли, что не понимает, где находится. Он брел слепо, то и дело спотыкаясь. Брел, забывая, где север, а где восток, и отчаянный волчий вой рождался внутри.

___________________
*нээх - открой

Сообщение отредактировал Woozzle - 20-02-2011, 0:36

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Под разбитым сердцем.
(и Вуззль, которому нечеловеческая благодарность за то, что он каждый раз это все собирает и вычитывает *посылает лучи любви*)

Меньше суток на все про все; сколько у них в запасе - восемнадцать, двадцать часов? Соборного колокола в Земле не слышно.
"Не опоздайте"... Данковский выругался про себя, проходя по своим же недавним следам каменный мостик через Жилку. Он, возможно, уже опоздал. С того самого первого, памятного дня, когда они гнались за призраком Симона с Юлей Люричевой... Возможно, он еще тогда - не догнал, отстал раз и навсегда, безнадежно; поезд не вернется, колеса стучат по ком-то другом.
Он забыл - нет, просто отодвинул на задворки памяти! - нечто очень важное, надеясь, что рано или поздно вернется, но отличать рано от поздно (вот парадокс!) ты не научишься, пока не станет поздно. Что ж, время собирать камни.
А может, и нет.
"Приближенные. Как "блаженные", только немножко иначе". Мария, ты всегда будешь знать и чувствовать настолько больше, чем я, что у меня не хватит даже смелости представить - как это много. Какая между нами пропасть. Но это неважно. Все неважно, кроме...
Итак, Мария. Еще больна. Мысленно - галочка, черная птица на белой (тоже мысленной) бумаге. А теперь - Данковский толкнул дверь кабака, спустившись по бетонным ступеням, под вывеску с разбитым сердцем, - теперь братья.
В глаза плеснуло табачным дымом, ноздри ожег острый запах твирина. Здесь ничего не изменилось с того дня, когда Даниил впервые открыл эту дверь – раздраженным пинком. Бесцветный бармен за стойкой, гибкая танцовщица на невысокой сцене, несколько посетителей, занятых исключительно собой...
И владелец кабака, опальный архитектор Андрей Стаматин, планомерно опустошающий бутылку.
Быстрым шагом Данковский приблизился к нему, щелкнул пальцами:
- Стаматин! Ну-ка, оторвись от своей амброзии на пару минут - разговор есть.
"И он будет коротким, черт возьми", твердо сказал бакалавр сам себе, "и он не закончится так, как в прошлый раз".
Стаматин оторвался – вальяжно и нехотя. Окинул Данковского взглядом – на удивление трезвым, учитывая наполовину пустую бутыль, и хлопнул по высокому табурету рядом с собой.
- Какие разговоры за пару минут, - один взгляд на бармена, и на стойке возникла вторая кружка; пальцы Андрея сомкнулись на узком бутылочном горле. – Давай, в этот раз я угощаю.
- Не надо, - тот мотнул головой, - мне совсем недосуг. Я заглянуть только, узнать, как и что... Черт, - он хлопнул ладонью по стойке, - знал бы ты, какая заваривается каша!
Рука остановилась, не завершив движения.
- И что же, братец, за каша такая? – Андрей отставил кружку – впрочем, не слишком далеко. – Чума, солдафоны эти безмозглые... Чего уж больше?
Данковский опустил голову. Потом - поднял, взглянув на архитектора исподлобья, взор его был мрачен.
- То-то и оно, что это все только ниточки, которые сплелись в клубок. Причем в гадючий. Я только что был у генерала... Если завтра, до восьми часов, мы не добудем лекарство в необходимом количестве - Город будет разрушен. В ход пойдет артиллерия. Та самая пушка, что у станции... и вот больше - действительно, нечего.
- Панихиду, значит, пора заказывать? – зло усмехнулся Стаматин. – Хорош герой, по безответному мясу палить. Уж у этого-то рука не дрогнет. Так тем более – давай выпьем. Всё не так обидно будет.
Мутная жидкость хлынула в кружку, источая острый запах.
Даниил нахмурился.
- Погоди, что же это получается? Я тебе говорю сейчас, что все может окончиться плохо, а ты просто поднимаешь руки и говоришь - выпьем? И ты даже не спросишь, что можно сделать, чтобы этого не случилось? И ты готов просто взять и принять худший из вариантов? Без борьбы? Ты?!
- Видел я эту пушку, - архитектор осклабился. – Издали. Чтоб ее, брат, отбить, двух дюжин отчаянных парней с карабинами маловато будет. А у нас и десятка не наберется.
Бакалавр положил локти на стойку, словно невзначай отодвигая кружку чуть в сторону. Пахло твирью - лекарством-ядом. Пить не хотелось совсем.
- А не пушку отбивать надо, Андрей. Не в ней дело. Если достать лекарство - Блок не отдаст приказа стрелять. Рецепт лекарства у нас уже есть. Я знаю, что спасет от чумы.
Разговор тек негромко, словно и не таил в себе взведенной пружины-напряжения. Сидят два старых знакомца, болтают о пустяках...
Твирин выдыхался на стойке.
- И что же нас спасет, - тягучая пауза на выдохе, - от артиллерии генерала Блока?
- Нас спасут Бойни. Вернее - то, что внутри. Только вот незадача.... их закрыли, и если молодой Бурах не сможет заставить Старшину открыть ворота... - он сжал виски кончиками пальцев, - тогда мы обречены. Город выжгут дотла. Блок обещал помочь с солдатами, если придется брать Бойни штурмом - и я могу только надеяться, что оно того стоит.
- Гиблое дело. Ты внутри был? То-то и оно. И я не был. Черт ногу сломит в этих катакомбах. Разве что Бураха твоего в провожатые брать. Да пойдет ли он – против своих-то? Служитель...
- Если ему дорог этот Город - и те, кто живет в нем. А я почему-то уверен, что дорог, - ни тени сомнения на лице. Почему? Даниил и сам не знал.
- Ружьишко тебе подкинуть? - от вальяжности Стаматина не осталось и следа, теперь он был похож на подобравшегося хищника – и весьма опасного.
Даниил сощурился:
- Есть лишнее, что ли? Мне вообще Бурах револьвер отдал, - он чуть отодвинул полу плаща, показывая рукоять, - но оружие, наверное, не помешает. Если понадобится штурмовать Бойни... вот ведь зараза, я даже не представляю, что там внутри. Сколько их там - и есть ли там вообще хоть кто-то, кто будет сопротивляться!
- Тут я тебе не советчик. А карабин обеспечу. Старенький, но надежный. Проверенный.
Он подал знак бармену, тот кивнул в ответ, доставая из-за стойки длинный чехол. Темная потертая кожа скрывала очертания, но сдержанная жесткая сила ощущалась сквозь нее – пальцами.
- Спасибо, друг, - серьезно кивнул Данковский, - не забуду. Не задержали бы только на улице...
Чехол повис на ремне, угрожающе покачнувшись.
- Да, еще спросить хотел. Как там Петр сейчас?
Стаматин помрачнел. Растаяла деятельная, дающая силы злость, исчезла деловитая рассудительность. Осталась - тревога в глазах. Тревога и горечь – мутная, твириновая, пьяная.
- Плох, - ответил коротко и резко припал к кружке.
- Болен? - складки на лбу Даниила обозначились резче и темнее, между бровями пролегла особенно четкая. - Давно?
- Типун тебе! – вскинулся Андрей. – Здоров. Душа у него, брат, болит. Душа.
- Тьфу, черт... - не склонный к суевериям, бакалавр в этот раз постучал по столу. Трижды. - Напугал... От болезней души лекарство найти, конечно, тяжелей, чем от Песчанки. Но от Песчанки умирают быстрей и куда мучительней. Все с Петром будет нормально...
Он похлопал Стаматина по плечу.
- Рано или поздно, так или иначе. Бывай, друг.
- Бывай... – новый глоток твирина стал точкой в прощании.

[higf >>>]

Гаруспик. Тени и люди
(шел-шел по городу Гаруспик и повстречал... непись Вуззль, а вы кого думали?)

Наткнувшись меж немых домов на знакомую дыру в заборе, менху не узнал ее – но шагнул внутрь. Навстречу хоть чему-нибудь.
Листья под ногами крошили тишину, труха звуков таяла в густеющих сумерках. Город все так же скалился окнами домов – немо и жутко. Безжизненно. И только впереди – показалось? – акварельное пятно разгорающегося фонаря смазалось торопливой тенью.
Тень из театра теней, в который превратился для него город. И все же много легче играть дуэт с ней, чем быть одному на онемевшей сцене. Менху, разум которого словно погрузился в сон, не расставлял слова в строй мыслей, но заковылял быстрее, яростно стуча палкой.
– Постой! – вязкое озеро безумия утопило осторожность.
Тень метнулась, уходя из освещенного круга – испуганно, как показалось Гаруспику. Одиннадцать дней, проведенных один на один с Песчанкой, научили этот город бояться. Научили окна и двери – запираться накрепко, а одинокие тени – шарахаться от случайного окрика. Убегать в вязкий сумрак, в надежде спастись. Пусть не от чумы – хоть от ножа, стальным стрижом летящего в цель.
– Скажи! Скажи что-нибудь!
Он ковылял вперед, а тень ускользала, и догнать ее было нельзя, только удержать. Удержать – тень? Смешно, у нее нет плоти, а у него – рук, способных схватить то, что отбрасывает свет. Артемий добрался до фонаря, огляделся.
Вряд ли его слова – слова безумца, потерявшего твердь под ногами, гонящегося за призраками – могли кого-то остановить. Но в голосе звучало отчаяние, переплетенное с зыбкой надеждой полынного вкуса, и ветер нес полынь вперед, заставляя ускользающую тень слышать ее, пить ее горечь, верить ей.
– Ну?.. – неуверенно откликнулся сумрак. – Чего надо-то?
Город говорил с ним, опустевший город, достав из запасников живую душу и надежно укрыв ее, словно стыдясь. Город, который опустел. Город, наполнявший пустотой его.
– Ты... ты кто? Я – Бурах.
Город знал это имя. И тени, таящиеся от его фонарей – знали тоже. В имени не было угрозы – да и угроза редко стремится назвать себя по имени.
Несколько тягуче-длинных секунд ветер перебирал шаги – они становились ближе, отчетливее, смелее...
Тень обрела плоть, дробя морок менху своей обыденностью. Сутулый мужчина средних лет в помятой серой одежде, с помятым серым лицом.
– Младший, значит? – он окинул Артемия взглядом без особого интереса. – А кричал-то чего?
Ответ грозил невозможностью. Собственный голос захлестывал горло, вращаясь в водовороте потери рассудка. Складываясь в беззвучные слова.
Это человек. Не причастный к нему. Житель города. Он обретал объем, и серые глаза переставали быть плоскими, отделяясь от декораций. Хрип сделал слова ломкими, неровными.
– Так... думал – может, все померли уж. Что творится?
Неопределенное пожатие плечами в ответ – а что, собственно, творится?.. Все как всегда. Город живет исподтишка – будто в долг или вовсе украв последние часы. Но кого этим нынче удивишь? Город доживает себя – как может. И люди становятся тенями, реквизитом, плоскими эскизами на сером ватмане неба. Поди отличи живых от мертвых.
– Как тебя зовут? – почему-то это было важно.
– Фонарь, – нелепое прозвище вместо имени. Будто издевка над давешней игрой – в догонялки? В прятки?
Нелепое, но приподнявшее свое звучание над тенями. Над сценой. Вязкое молчание отступало от менху. Нет – вглубь менху, пряча россыпь завораживающих, гасящих сознание бликов глубже во мрак.
– Спасибо, Фонарь. Удачи!
Шаг, еще шаг – и настоящий фонарь со своим кругом света остался позади. Где-то впереди маячил следующий. Он еще не понимал, куда шел, но инерция движения заставляла переставлять ноги, чтобы не упасть. А пробуждающийся вновь разум подсказывал, пока тихо – здесь повернуть. И вперед. Потому что там – петля между домами, а за ней – мост. А где-то за ним – Утроба, в которой запекся «Сгусток».
А в нем – не по годам серьезная девочка, сохранившая в глазах – небо, а на щеках – прикосновения солнца россыпью веснушек. Юная Хозяйка и наследница промысла быков.
Ветер вошел в дверь вместе с Гаруспиком, но вел себя смирно, не трогал драпировки на стенах и страниц книги, раскрытой на столе.
Капелла не улыбнулась им – лишь кивнула приветливо.
Как и ветер, Артемий был почтителен. А еще – нетороплив. Оглядел фонтан в нише, усеянное колючками и цветами растение, картину на стене... Все это – было. Было, за что бороться.
– Менху из рода Бурахов приветствует Белую Хозяйку, – вышло совсем церемонно.
– Здравствуй, – голос был дождливым и тихим. – Мне снятся такие сны... Про завтра. Как будто стертые ластиком, нарисованные поверх – и снова стертые.
– Что должно случиться завтра? – он невольно подстроил звучание своего голоса под нечто, сгустившееся в этой комнате и притворявшееся воздухом, нечто, не имевшее плоти, на имевшее настроение, ощущение и даже немного запах.
– Всё. Всё должно случиться завтра, – Капелла на миг прикрыла глаза и вздохнула – совсем не по-детски. – Всё поменяется навсегда и никогда уже не будет, как раньше. Хотя что я говорю. Всё уже поменялось.
– Город пережил одну вспышку, – менху постарался казаться бодрым, но говорил все равно тихо и медленно, как будто поверял тайну, а не повторял известное всем. – Пережил и смог остаться прежним... или почти прежним, – добавил он, вспомнив исписанные отцом листочки.
Она не приняла напускной бодрости – или вовсе не заметила ее?
– Ты ведь знаешь, что теперь все не так, – хрупкие пальцы сплелись в замок, сжались крепко-крепко, будто запирая тревогу, бьющуюся под кожей. – Наверное, просто пришло время.
– Наверное, – говорил он, осторожно подбирая те интонации, которые не разрушат заключенное в комнате и заключившее ее в себя нечто. А может быть, подбирал не он, а его разум и его отхлынувшее сумасшествие. – Мне нужен твой совет, Хозяйка. Может, сны подсказали тебе... Для того, чтобы исцелять, нужна кровь из жил Бодхо, а колодец скрыт в глубине наглухо закрывшихся Боен. Я не смог попасть туда, они не хотят слушать...
– И у отца давно нет никакой власти. Они теперь никого не хотят слушать, – в скупом коротком кивке читалось печальное понимание. – И разве их можно за это винить... Все хотят выжить. Все хотят сохранить свой мир – пусть он даже будет ограничен скорлупкой Боен.
– Знаю, потому я и не пошел к нему... Дай мне совет, Капелла. Скажи, что делать, Хозяйка? Я менху, но сейчас все линии спутались в клубок, как обычная пряжа.
– Ты сам теперь линия, и уж ее-то ты должен уметь найти в любом клубке. Не ищи ответов в других – они все внутри.
Молчанием повисло разочарование, несказанными словами повисло – и эта комната приняла их в себе, поместив меж страниц раскрытой на столе книги, пряча за старый шкаф.
– А что же тебе снится – ты помнишь?
Время неслышно перемалывало секунды, рассыпая их по комнате тонкой пылью. Пылинки вздрагивали от дыхания, от редких жестов, от движения ресниц. И переставали быть – навсегда.
– Мне снится колокол. Он бьет ровно восемь раз – а потом умирает. Покрывается трещинами и раскалывается на куски. Мне снятся люди. Спичка, Тая, кто-то из отцовских рабочих, потом – вовсе незнакомые, те, которых я никогда не встречала здесь. И каждый из них как будто есть и одновременно – нет. Мне снится огонь и ветер.
– Огонь и ветер, – повторил Гаруспик и прикрыл глаза. Но тогда темное и вязкое на дне души стало подниматься, будто Горхон по весне, и он поспешил снова поднять веки. – Мне пора идти, Капелла.
– Конечно, – бессонный дождь в ее голосе все так же моросил грустью. – Иди. Не запутайся в своих линиях.
Поворачиваясь, чтоб уйти, Артемий посмотрел в глаза Хозяйке. И увидел в их прозрачной глубине такое же безумие, какое плескалось внутри него. Только его собственное было непроницаемым, а это полупрозрачным, светлым и ясным. И все же это было безумие, стремившееся заполнить Капеллу.
Оно растворялось в воздухе. Оно давило на плечи, когда Бурах спускался на четыре ступени, ведущие из комнаты. Оно осталось позади, когда закрылась обитая железом дверь. И другое безумие встретила его порывом закрутившего пыль ветра.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Поиски истин.
(вместе с многоликим Клювоголовым))

Тишина.
Единственная в мире истина.
Та, что не задает вопросов и не требует ответов; та, что не ставит перед выбором и не делает его за тебя; та, которой так хотелось и так не хватало сейчас бакалавру Данковскому... тишина.
Дождь, ставший привычным, но отнюдь не родным, щекотал лицо, растекаясь по лбу и щекам чуть маслянистыми каплями, в лужах плясали отражения фонарных огней - как звезды; но звезд в небе было не разглядеть. Вечерами чувство того, что ты - один во всем мире, а не только в этом Городе, обострялось до необыкновенного. До горького и злого "один против всех".
Интересно, так и будет? Так и выйдет?.. Хотелось верить, что не должно.
Но что же тогда будет?
Если бы на этот вопрос ему мог ответить хоть кто-нибудь из тех, с кем он говорил сегодня!.. Нет, они знали не больше, чем он. Но верили - так же.

- Самое отвратительное из чувств – ощущение собственной беспомощности. Когда все, что бы ты ни делал – Меньше, чем капля в море. Песчинка на пути лавины. Хочется рычать от бессилия.
Ольгимский-младший, разговаривая с бакалавром, метался по комнате, не находя себе места. Он полностью оправился от болезни, растаяла желтоватая пергаментная бледность лица, затянулись трещины на губах. Он полностью оправился – но все же казался теперь другим человеком. Словно все то, что было скрыто под шелухой обыденности – обнажилось, стало второй кожей. Человек нервами наружу.
- Понимаю. Это то же самое, что чувствую сейчас я, - Даниил скрестил руки на груди, почти ритуальным жестом. - Почти - потому что ничтожный шанс все-таки есть. У Города, у нас... Влад, вы ведь довольно близко знаете одонгов, мясников, и вроде бы - далеко не последний человек в Укладе. Вы не можете уговорить их пустить нас к колодцу в Бойнях?
- Вы приезжий, и не очень представляете положение вещей. Уклад... Это не просто группа людей. Сейчас – это единый организм, отторгающий все чуждое. Любое решение, которое им попытаются навязать извне – будет воспринято враждебно. И я для них сейчас – такой же чужак, как и вы. Абсолютно такой же.
- Но вы понимаете, что тогда... все может закончиться очень плохо? Или Город будет стерт с лица земли... или достанется Укладу. Он не может существовать сам по себе, когда происходит такое - касающееся всех! - бакалавр вздохнул, взмахнул рукой в перчатке, словно желая что-то сказать, но не имея возможности.
И снова – отрывистые шаги, режущие сырой затхлый воздух. Пять вперед. Пять назад. Злое, отрывистое дыхание. Влад понимал – и это понимание вновь заставляло его сжимать кулаки и молчать, молчать.
Бессилие.

...на плечи, безжалостно раздирая спину когтями, забралась Вина. Тяжелая, цепкая, хлещущая по ногам хвостом-плетью, мешая идти. Тебе еще не стыдно за то, что ты собираешься сделать? Значит, будет стыдно. Обязательно будет.
Данковский зажал бы себе уши, если б мог, чтобы не слышать ее резкого, лезвием ранящего голоса - но голос тот был на самом деле внутри его головы, и спасти от него не могло ничто.
Тогда он попытался возразить ей.
Есть другие пути, сказал он ей-себе. И они еще хуже.
Неправда, резонно отвечала он-она. Ты ставишь несколько жизней против нескольких сотен.
Несколько сотен - против нескольких тысяч, поправил Даниил. И добавил - я сам выбираю меру.
- Я сам... - пробормотал он вслух.

- Иные комедианты так срослись со своей ролью, что финал будет воспринят не иначе как трагедия. А что же вы, любезный бакалавр? Готовитесь принимать цветы и овации?
Марк лучился улыбкой. Так, словно все, сказанное Данковским, было занятной историей, сценарием пьесы. Так, словно новый день – любой новый день, и завтрашний - как и все прочие! – всего лишь поднимал занавес над сценой после антракта. Действо продолжалось.
- Я боюсь, мне их не за что принимать, - серьезно отвечал тот. - А вы, Бессмертник? Еще не спешите закрывать Театр - или надеетесь, что не придется? Если пушки выстрелят, то, в общем-то, тоже не придется.
Он выдержал... нет, не выдержал - оборвал паузу чуть раньше, чем стоило бы.
- Не примите за неуместные остроты. Мне действительно интересно, чего вы ждете от завтрашнего дня.
- Ах, прекрасный ответ! Вам даже не нужно собеседника, так совершенно и закончено выглядят ваши монологи! Вы правы, несомненно, - чем бы все ни закончилось, двери Театра останутся открыты. В конце концов, не искусство ли позволяет сохранить присутствие духа в смутные времена?..
- Очень рад за вас, - Данковский глядел не в глаза Марку, а поверх его плеча. Скорее не потому что не желал встречаться с ним взглядом, а - из-за того, что слишком ушел в себя. Вот ведь странное дело - обычно атмосфера этого места (и манеры его хозяина), наоборот, заставляли бакалавра собраться, сосредоточиться. Не отвлекаться на колкости и сомнительные шутки, не источать яд в ответ.
Сейчас было иначе.
- Очень рад, что искусство вам это позволяет. Не могу похвастаться тем же.
Понимающе молчали навеки застывшие зрители – ценители поневоле. Не отводили восковых взглядов, но и не спешили одарить аплодисментами. Шорохи крались по темным углам, опасаясь вступить в очерченные софитами круги. Театр провожал уходящего Данковского немо – что он еще мог сказать?..

"А если бы", думал он, "с самого первого дня я знал, что исход будет таким? Поступал бы иначе? Говорил бы другое?"
Если б он хотя бы догадывался - едва успев ступить на поросшую твирью землю, вскочил бы обратно на ступеньку локомотива?
Если бы кто-нибудь еще в Столице сказал ему - знаешь, Даниил, там будет плохо, так плохо, что ты и представить себе не можешь...
Отказался бы? Не поехал бы?
Сдался бы?
Данковский усмехнулся, честно и зло. Не сдался. И тогда - и особенно сейчас. Когда уже поздно.

- Ты не сдашься. Если кто и в силах решать, если кто и посмеет выбрать – за всех! – то только ты.
Мария была пламенем, и пепел, что затягивал холодом ее глаза в их прошлый разговор, сейчас казался наваждением. Мороком, привидевшемся от усталости.
- Не слишком ли много для одного человека? - спросил он, прикрывая глаза, будто тоже устал. - Выбор страшен. Еще страшнее - выбрать неверное. Но... я знаю, что иного быть просто не может. Или так, или так... а для меня верно только одно или. Скажи, Хозяйка... Мария... я действительно имею право? Только скажи то, что думаешь сама, а не то, что подсказывают нити твоей волшебной паутины.
Даниил помолчал.
- Мне это важно.
Жаркая, почти обжигающая рука, скользящая по виску, по щеке, по губам – вместо ответа. Ответа, который заключает в себе всё. Да – говорит рука, пока молчание стелется по комнате бесплотным туманом. Да, ты имеешь право.
Да – ладонь касается груди, отдавая весь свой жар, оставляя на коже под одеждой пылающий отпечаток.
Ведь я слышу твое сердце.

Он возвращался, как будто став чуточку старше за прошедшие одиннадцать дней, и особенно - за этот. Он узнал и запомнил многое, он заново поверил в себя и в других, он убедился, что страшнее выбора из двух зол быть ничего не может.
Но теперь он был готов выбирать.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 26-02-2011, 20:02

[higf >>>]

Гаруспик. Тяжелые своды
(ну кто подумает, что инквизитор и Клюв один и тот же человек...)

Мостовая ложилось под ноги Артемию – среди домов, мимо Театра, вдоль Глотки... Люди навстречу попадались редко. Они были ударами пульса гигантского тела-города, и пауза между этими ударами была все больше – чтобы однажды не прерваться. И в глазах встречных, в их движениях, на их лицах отпечатывалась тень огромного безумия. Каждый из доживших до этого дня уже нес его в себе – личную долю; часть общего.
Песчанка ждала его в конце пути, заключив собор в орнамент темно-красных узоров на стенах окрестных домов. Стоны и крысиный писк был ее приветствием. Приветствием, на которое менху не ответил. Лишь поспешил побыстрее пересечь площадь и толкнуть огромную дверь.
Как в спасение – в величественную немоту, тоже раскрашенную красным, но не кистью песчанки, а отблесками витражных стекол.
Бесшумно притворилась за спиной дверь, проглотив нарождающийся скрип. Молча, откликаясь не на звук, а на мягкое движение воздуха, вскинула голову женщина, похожая на тонкую стальную спицу. Поднялась навстречу, сжимая в опущенной руке ворох исчерченных бумаг. Шагнула вперед, безжалостно дробя немоту острым стуком каблуков.
– Здравствуй, – эхо боялось этого голоса, эхо не смело играть с ее словами. Лишь тронуло ладонью – гулко и почтительно, чтобы тут же отшатнуться.
– Здравствуй, – и слова тут же рассыпались на отголоски, возвращающиеся со всех сторон, чтобы угаснуть. – Я нашел кровь, о которой ты говорила. И потерял – потому что Бойни снова закрылись.
– И больше ни у кого здесь нет власти, чтобы открыть их, – цепочка звонких шагов оборвалась на середине; десяток протянутых звеньев от железного трона, десяток непротянутых – до двери, возле которой стоял Гаруспик. – Ни у кого – даже у меня. Теперь этот кокон не отворить словом.
Тайная надежда, которая привела его сюда, тоже рассыпалась и разлетелась осколками к сводам, подхваченная примолкшим эхом. Плечи слегка поникли, будто кости в них отяжелели. Но он замкнул цепь, шагая вперед – между скамьями. Посмотрел в глаза:
– Силой – тоже. По крайней мере человеческой. Чтобы открыть ворота, нужен взрыв. Или орудие.
Вздрогнуло эхо, отпрянуло прочь, не коснувшись последнего слова, рванулось подальше сквозь повисшую тишину. Ему не нравились эти двое. Ему не нравился их разговор – от него пахло горечью, порохом, пожаром.
– Орудие не сможет ударить точечно по вратам, – каждое слово – как приговор, тяжелое, медленное, острое. – По Бойням – сможет. Ты понимаешь, что это значит? Уклад – твой Уклад! – будет уничтожен. Полностью.
Только они вдвоем. Каждый – участник разговора, и каждый свидетель.
– Уклад... или город. Старшина Оюн понял это раньше меня, – горечь сочилась каплями желчи. – И выбрал город жертвой. Я убил его – не за то, что он помог умереть отцу, а чтобы оставить открытыми Бойни. Он напоил своей кровью Суок – но я убил напрасно. Он победил. Его решение выполняется. А если, – голос вспыхнул внезапной надеждой, – выпросить у генерала порох, подложить под врата, взорвать...
– Возможно, в этом случае, удастся сохранить Бойни, – глаза в глаза, взгляд – горькой полынью в самую душу. – Но вряд ли удастся – Уклад. Они не сдадутся без боя. Они будут драться – и умирать за свой выбор.
– Глупо, – то ли стон, то ли вздох прорвался сквозь зубы. Короткий, оборванный. – Бос Турох, как все глупо! Глупые приказы, глупые узлы, которые не развязать, глупые смерти! Почему? Будто мало самой Песчаной Язвы... Что толку в Бойнях без людей и Червей, в пустой каменной голове? А вторая будет спать на том берегу, и из нее может снова прийти шабнак.
На дверь Собора изнутри, с десяти шагов, внимательно смотрели глаза-пуговицы третьего. Молчаливого.
– Вторую тоже придется разрушить – если падут Бойни. Священный источник Уклада умрет в опустевших лабиринтах, кровь уйдет в подземные жилы, и в следующую вспышку город не спасет уже ничто. Многогранник нужно уничтожить. Взгляни, – она протянула Бураху чертежи, что держала в руке. – Вот пустоты в земле, наполненные кровью. Вот Бойни и колодец, пуповина, связавшая жилу с поверхностью. Вот Многогранник, – она отчертила ногтем острое жало Многогранника, прокусившее тело матери Бодхо. – Видишь, он тоже пьет кровь из этой жилы.
Читать чертежи было сложно для менху, но кое-что он понял – они напоминали анатомическую схему.
– А оттуда, с другой стороны – никак нельзя получить то, что нам нужно, не трогая Боен?
– Игла, уходящая в жилу слишком тонка, – она качнула головой и впервые отвела взгляд. Словно не могла, не хотела больше цедить эту горечь – и не могла утаить ее. – Если мы просто разрушим Многогранник – кровь так и останется там, в глубине.
– Просто разрушим? – ухватился он за последние слова, как за веревочку надежды – сознавая, что они могли быть обмолвкой. – А что еще можно сделать? Что вообще можно сделать, кроме гибели города или гибели Уклада?
Гаруспик смотрел на женщину сверху вниз. Надежды почти не было, но он должен был, обязан был цепляться за любой, самый мизерный шанс, уводящий от страшного выбора. Его голос зазвучал громче, настигнув укрывшееся под сводами эхо, и оно заметалось наверху, не зная, куда прятаться.
Сжались в жесткую линию губы инквизитора, лицо, и без того казавшееся высеченным из мрамора, затвердело еще больше. Обмякли пальцы, отпуская ненужные больше эскизы – те с шорохом легли на холодный камень скамьи.
– Мы можем использовать чудо.
Эхо рассыпалось льдистыми отзвуками – и перестало быть. Эхо стало инеем – невидимым инеем, затянувшим стрельчатые окна.
– Выбирать тебе – и только тебе, – продолжила Аглая Лилич, разрушая гулкую тишину. – Но ты помнишь, что и такая возможность – есть.
– Я... Нет, – произнес Артемий, отгораживаясь от того, чего так не хотел, что почти успел забыть. – Их просто не хватит.
Слова падали кирпичиками, стремясь выстроиться в стену.
– Проклятье, – она сжала кулаки – до боли, до красных отметин, оставленных ногтями на ладонях; на миг показалось, что эти кулаки сейчас ударят его в грудь – разбить, сломать выросшую преграду. Нет. Не ударили. – Проклятье! Все равно. Мне нужна эта девчонка с ее чудесами. Она мне нужна – и она будет здесь завтра, даже если придется волочь ее волоком.
Но слова, сами слова были ударом. У инквизитора Лилич, которая позволяла себе разве что иногда опустить плечи под тяжестью несомого груза, такое проявление чувств было равносильно истерике. Руки в перчатках легли на ее плечи, будто принимая на себя часть веса каменных сводов.
– А ты? Что будет с тобой?
– Ничего, – никто бы не услышал, как в голосе, загримированном в ледяное спокойствие, звенит обреченность. Никто – кроме него. – Ничего, если мы сумеем сохранить город – таким, какой он есть.
Но он – услышал. Поднял глаза к своду Собора и со злостью посмотрел вверх, будто мог видеть кого-то, спрятавшегося за куполом. А потом, опустив взгляд, закрыл глаза, чтобы ненависть к навязанным кем-то правилам, раскаленным железом горевшая в их глубине, не обожгла Аглаю.
– Двухголовой химерой?
– Да. Химерой.
Она склонила голову, подтверждая правильность догадки – или желая хоть на миг избавиться от стального стержня, пронзающего позвоночник? Найти иную опору, кроме собственной воли. Бледный лоб коснулся плеча, затянутого в брезент, влажный от дождя, холодный, грязный.
Дыхание резало тишину на лоскутки.
Неужели Власти тоже приносят жертвы? Он хотел спросить это, но не спросил. Должен же быть хоть один менее жестокий выход. Он хотел сказать это, но не сказал. Я не знаю, что делать – он хотел признаться, но не признался. Лишь обняла плечи одна рука, а большая жесткая ладонь второй провела по волосам. Будто щит, что на короткую минуту закроет от нависшего над городом тяжелого неба, которое тоже свод, и которое тоже надо держать.
Алые отблески текли по полу, огибая две застывшие фигуры. Эхо, лежавшее инеем на окнах собора, становилось дождем, каплями скатывалось по стеклу – тихо, боясь потревожить. Только время тикало пульсом в крови, не позволяя забыть о себе.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Во спасение?
(два "Х" нашего прикла, Хигф и Хелькэ, были здесь))

Вечер был в самом цвете – иссиня-черный мрак, разгоняемый светло-желтыми фарами фонарей, – когда Даниил покидал Каменный двор. Сентябрьский холод усилился, что было верным знаком – близится уже и октябрь... Странно, но бакалавр совсем потерял счет времени здесь, и только слова Клары вчера и предупреждение Блока сегодня дали ему понять, что время не стояло на месте все это время (ах, дурной каламбур! что сказал бы маэстро Бессмертник?).
На сегодня осталось совсем немного, подумал он, проходя к мосту через Глотку, узнать...
Впереди, отделившись от темных домов, в которых редкие окна подсвечивались янтарем, замаячила темная фигура. О, он был прекрасно наслышан о карманниках и мародерах, что неизбежно появляются в трудные времена в надежде на легкую наживу. На всякий случай он потянулся за револьвером... и с невероятным облегчением разглядел, чуть ускорив шаг, что фигура эта хромает.
Даниил побежал вперед.
– Бурах! – крикнул он. – Эй, погоди!
Слова рассекли тишину веревочной петлей. Захлестнули идущего впереди и заставили неторопливо повернуться. Гаруспик вгляделся из темноты – в темноту, где мелькнула фигура под фонарем – и снова змеей растворилась в тенях.
– Даниил? – ответ прозвучал, когда Данковский приблизился достаточно, чтобы не пришлось кричать. – Ты тоже здесь?!
– Да, – кивнул тот, поправляя платок на шее, – был у Марии. А ты – кого навещал здесь?
В памяти, недлинной чередой, жители Каменного Двора и Площади Мост. Тоже Каины? Ну нет. Ева? Вряд ли. Кто-то из тех, кто ему не знаком?..
– Я был в Соборе, у... инквизитора, – маленькая, почти незаметная заминка перед последним словом.
– А, госпожа Лилич, – кивнул Данковский, – я встречался с ней на днях. Сильная женщина, – в этих словах для него, действительно, заключалось все, что представляла собой Аглая. – А что ты... ладно, давай уж по порядку, я все равно собирался говорить с тобой об этом. Что с Бойнями?
Губы Артемия сжались – свет недалекого фонаря видел их линией. На скулах вздулись желваки. Казалось, Бурах сейчас всем телом, всей кожей превращает часы сегодняшнего дня в речь. Сокращает пережитое до рубленых, отливающих тусклым металлом слов.
– Закрыты. Оюн отказался говорить. Я вызвал его на поединок и убил, но врата закрыты наглухо, и никто не хочет отвечать.
Даниил странно отреагировал на сообщение о смерти – убийстве! – Старшины.
Вообще никак.
У Уклада свои законы, не ему в них лезть.
– Я говорил с Блоком о таком исходе. Он согласен дать солдат, оружие. Но... это будет мясорубка, если удастся открыть ворота.
Кивок менху был тоже коротким и тяжелым.
– Ты видел врата? Их не открыть, не сломать, только если взорвать пороховой миной. Аглая Лилич на этот раз не может помочь, и она считает, что Уклад будет защищаться до конца. Пока есть живые, – вздох. – Вполне возможно, она права. Еще можно просто сровнять их с землей из орудия.
Казалось, в его словах проступают бесчувственные, свинцовые литеры типографского набора.
– Альтернатива – есть? – быстро поинтересовался Даниил. – Только не о детях... не говори сейчас о детях.
Бурах помолчал.
– Сохранить Бойни с Укладом... и Многогранник. Они чисты. И нацелить орудия на все остальное. Других путей я не знаю. А ты, ойнон?
– И я не знаю, – он не сдержал вздоха. – Если только Клара... та, что настоящая, целительница, вдруг не спасет всех заболевших за сегодняшнюю ночь. А она вряд ли спасет.
Даниил опустил взгляд.
– Многогранник должен остаться. Люди... люди должны выжить. Но Город... мне и его жаль.
Глаза Гаруспика сузились, и слова стали неотшлифованными, режущими острыми углами.
– Из Многогранника пришла болезнь. Поэтому если погибнут Бойни вместе с лекарством – он должен быть уничтожен. Он опасен.
Данковский запнулся – не то о камушек на дороге, не то от неожиданности такого известия.
– Что? Из Многогранника? Но он же чист! Я сам был там, и видел...
Менху остановился. Впечатал в землю острие палки, словно пронзая невидимую крысу.
– Не понимаешь? Я тоже, – литеры рассыпались, будто разбросанные неосторожным наборщикам. Вместо тусклого свинца теперь твириновая горечь пропитывала сказанное. Но Аглая говорила, есть очевидцы. Для этого нет слов, но я в это верю! Вроде как шабнак вышла оттуда... Злая ведьма, чума. Я там не был, а ты был – скажи, Многогранник мог породить такое?!
– Не мог, – Данковский нахмурился, лицо его побелело. – И я... ни за что не поверил бы в это, чьи бы то ни были слова. Он слишком чудесен, чтобы породить такую мерзость. Нельзя, чтобы Многогранника не стало.
Он закусил губу в волнении:
– Но я понимаю, что Бойни для тебя должны значить не меньше. Там не был я. Я не знаю, что – там. Кроме, разве, того, что там внутри, кроме целебной крови, которая нам так нужна – еще и живые люди.

[higf >>>]

(они были, есть и будут!)

– Многогранник опасен, – тихо повторил менху. Так тихо, что при желании этого можно было не услышать – или сделать вид. Он не знал, что сказать, потому что его вера в истинность услышанного рождалась из того, что не передашь словами. По крайней мере, не сейчас, не здесь, не Данковскому. И уже громче: – Да. И скорее всего, эти люди умрут. А сердце земли отдаст свою кровь в последний раз, и спрячется так глубоко, что мы его не достанем. Оюн правильно поставил выбор...
– И ты решил, что выбрать? Или – еще нет?
Бакалавр устало потер переносицу двумя пальцами.
– Завтра в восемь, в Соборе все решится. Я говорил с Блоком. Если лекарства не будет – пушка выстрелит. Города не станет.
– Не станет, – откликнулся менху, будто эхо привязалось к нему, чтобы сбежать из Собора. – Знаю. Я говорил с Аглаей и... Капелле снились огонь и кровь. А сны Хозяек – не просто сны. Каждое из решений содержит в себе такое... что я не могу принять ни одно. И все же придется. А ты?
– А я... – задумчиво протянул Даниил. – Знаешь, мне сейчас важно спасти одного-единственного человека. Вылечить. И позаботиться о том, чтобы с ним ничего не случилось, вне зависимости от судьбы остального Города и его жителей. Это то, что я сделаю – чего бы мне это не стоило. Все остальное не на первом месте по важности, как ни страшно это признать. Вот мой выбор.
И снова перевел взгляд на носки собственных ботинок.
– Самым надежным, – с непонятным оттенком в голосе произнес менху, глядя сквозь собеседника, – будет тогда исцелить его и забрать из города. Знаешь, у меня тоже есть... человек. Которого спасет лишь одно – если останется Многогранник, останутся Бойни, и останется – Город. Ты же понимаешь, как это можно сделать? – и сдержанный Артемием выкрик бился соборным колоколом в тесной для него негромкости этих слов.
Данковский стиснул зубы.
– Понимаю. Еще как понимаю, менху. И что же, ты готов принести такую жертву? Я – нет. Я бы не стал ни за что.
– Менху... Что ты знаешь о менху, бакалавр Данковский? – взгляд Артемия стал совсем отсутствующим. Слова – уже не литеры, кирпичи – падали медленно. Страшно медленно. Страшно... – Ты знаешь, что, выбирая путь, по которому пойдет Уклад, делая свою волю – его волей, решая чужие судьбы... Ты знаешь, что для этого надо? Менху должен принести жертву, равновеликую его цели. Вырванную с кровью.
– Что ни выбери, все будет – с кровью, – чуть ли не шепотом проговорил Даниил, отрывисто, быстро. – Уклад? Многогранник? Город?.. Эти дети? Этот... человек, которого ты хочешь спасти? – он перевел дыхание и продолжил: – Никто в этом Городе не сделал мне зла. Я, чужак, не имею над ними права жизни или смерти. Ты, менху... ты, должно быть, имеешь.
Тряхнув головой, Бурах сделал шаг. И, уже уходя из-под хрупких, изломанных ветвей деревца, под которым они неожиданно остановились, сказал:
– Мне... нам – не оставляют выбора. Мы принесем жертву, что бы ни сделали. И даже если не сделаем ничего. Ты знаешь, кто такой удург, Даниил?
Тот чуть нахмурился. Слово было, видимо, из того же языка степняков, из которого пришли все эти странные, вычурные "менху", "ойнон"...
– Нет, не знаю. Не слышал об этом прежде. Он как-то связан с жертвой, которую надо принести?
Он думал: "Сейчас ты скажешь – а я ничего не пойму. Потому что мы из разных миров, Артемий Бурах, правда, беда у нас одна на двоих, почти что общая. Ты скажешь... а я постараюсь понять".
И, наверное, служитель почувствовал это – или, быть может, ему подсказала кукла? В этот миг в отсвете фонаря показалось, что дырки в пуговице сразу несколькими зрачками глянули на Данковского, читая его мысли.
Во всяком случае, Гаруспик явно старался подбирать простые слова.
– Вообще это знание посвященных – но какие сейчас секреты... Это тело, вместившее в себе мир. Первым удургом был Бос Турох, великий бык, который творил все, что окружает нас, из себя. Удург должен быть живым, и он обычно – большее, чем кажется с первого взгляда. Твой удург – то, ради чего... – кажется, нужные слова иссякли, и Артемий замолчал, в поисках вдохновения.
Бакалавр помолчал, слушая только звук шагов и своего же дыхания – напряженно. Неровно. Нервно.
– Но... его ты выбираешь сам, или он заранее есть, и нужно только не ошибиться?
Вот так, понял он, звучит Танатика для непосвященных.
– Хотел бы я сам знать точно, – такты грустной усмешки вплелись в хрипловатый мотив слов. – Это обрывки старых и новых обмолвок. Куски легенд. То, что не успел досказать отец, и я сложил заново для себя всего пару дней назад. Дополненное, надеюсь, голосом крови, а не бредом от недоедания. Удург должен существовать, хотя его существование трудно передать словами. Но он может быть не один, и поэтому всегда выбираешь сам. Удург Марка – Театр. Это звучит дико даже для меня – но, быть может, поможет тебе понять. Если хочешь спасти удурга, то жертва должна быть равновеликой ему. Узнав, кто твой удург – узнаёшь жертву, ойнон.
– То, в чем заключен весь мир... – повторил Даниил. – Если это будет верно и для меня... То лучше бы мне было, и правда, не приезжать сюда.
Никогда.
Мир – это ведь, по сути, так много. И так – мало.
Слова так и повисли в воздухе недосказанными, твириновой горечью, дымным смрадом от сжигаемых тел, неизбежным и неумолимым октябрьским холодом... Осенью. Смертью. Чьей-нибудь смертью.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Бесполезная кровь.
(с очень полезным Хигфом!)


– У меня есть одна идея, – поделился Данковский, когда они с Гаруспиком подходили уже к убежищу в Заводах. – И в основании ее лежит, увы, не научная гипотеза, а вера в то, что чудеса бывают, но попробовать все-таки стоит.
Цех впереди вырастал из темноты древним чудовищем, неуклюжим, нелепым, холодно поблескивающим своей металлической обшивкой в отсветах далеких фонарей.
– Только... не удивляйся и не торопись признавать меня безнадежно повредившимся рассудком, – предупредил Бакалавр вдогонку. – Я хочу еще раз проверить свою кровь. На антитела.
Артемий не остановился, не замедлил шаг. Не услышал? Лишь через десяток шагов от губ отлепилось:
– Да, надо, – словно бы действительно не услышал; так отвечают, чтобы не обидеть собеседника невниманием. – Надо...
И в этом последнем глухом , но четком «надо» – был надорванный вздох.
Даниил, однако, уже продумывал варианты заранее. "Что, если да?" У них будет лекарство. Не столь мощное, но уже испытанное. Не в столь больших количествах, как если бы Бойни были открыты им... а значит, лекарства этого ни в коей мере не хватит на всех. Но они смогут спасти больше людей.
Ехидный голосок, отчего-то похожий по тону на голос Бессмертника – и как ты будешь выбирать, кого спасти, а кого нет?
И добавляет, добивая – ты за этих людей готов умереть? За всех? Вот прямо – за всех?
Бакалавр ушел от ответа самому себе; задал себе же второй вопрос – а что, если нет? Тогда, о, тогда ничего не изменится. Почти ничего. Кроме того, что ему нужно будет где-то еще найти средство.
Уже скрипнув дверью, Гаруспик спросил:
– Тебе нужна помощь?
Неверие жило в его голосе. Неверие человека, который знает, что соломинка, за которую он схватился, не удержит в стремительном потоке, он оборвется, но хватается – просто потому, что так надо, что человек должен бороться. Должен? Надо? Он знает – его путь – полететь вниз в водопаде, что шумит впереди.
– Думаю, не нужна, я справлюсь, – заверил Данковский. – На данном этапе.
Он помолчал какое-то время, пока они проходили коридор, потом добавил:
– А если все-таки выяснится, что в моей крови есть антитела... тогда понадобится. И сильно.
Менху встряхнулся – будто проснулся наконец и понял, что предлагает бакалавр. Покачал головой, пристально глядя на столичного гостя... да нет, никакого не гостя уже.
– Хорошо. Не знаю, желать ли удачи, ойнон. Промолчу.
Даниил кивнул и, сосредоточившись, приступил к делу. Сначала, как всегда, лезвие – острие уже привычно прорывается под кожу, оставляя за собой тонкий красный след, тут же набухающий несколькими кровинками-бусинами. Осторожно стряхнуть одну из подрагивающих бусин, и так готовую разлиться пятном, на предметное стекло, где она замирает.
Капелька крови, в которой – целый мир. Живые клеточки, видимые только через несколько линз; крохотные тела, что могут принести целому городу или спасение, или смерть.
Даниил, прищурившись, наклонился над прибором.
– Так...
Она, конечно, никуда не исчезла, эта бактерия. Вот она – надежно блокированная цепочкой антител, взятая в кольцо, окруженная... безопасная. До поры? Как знать; сейчас Данковскому не о чем беспокоиться. Разве только о том, что свободных антител в его крови нет.
Это значит, он никому не поможет. Он, исцеленный панацеей, бесполезен и не нужен. Его кровь никого не спасет (ты надеялся, бакалавр, или боялся?).
– Не прошло, – кисло улыбнулся он, выпрямившись и повернувшись к Артемию. – Антител, которые можно было бы использовать, у меня в крови нет.
«Это значит – я не спасу тех, кого хочу спасти. Того... ту».
«Это значит – моя кровь ее не спасет...»
Мрачное лицо Данковского отчего-то стало вдруг еще более мрачным.
Артемий в это время, перебросившись несколькими словами с Алькой, вновь колдовал у своего прибора – будто совершал некий ритуал, который надлежало совершать ежедневно. На слова Даниила он обернулся и медленно кивнул.
– Знаешь, я и не ждал. Иначе пригодилась бы и кровь Богдана, и... Нет, так не должно было быть, я чувствую это. Линии ведут нас, ойнон. Ведут к тому, что нельзя облегчить, что надо принять полной мерой. Мы не сможем пожертвовать собой, как бы ни хотели... Только другими.
– Линии ведут?.. – Данковский машинально повторил те слова, что почему-то мгновенно отпечатались в подсознании, алыми буквами по белой бумаге. – Да. Возможно, что и линии... нас ведут. Но я не хочу быть марионеткой в чьих-то руках, не хочу быть точкой на пересечении линий... я хочу сам.
Он отошел от стола, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Под скулами пролегли и задвигались тени, лихорадочно заблестели глаза.
– Артемий... мне надо уйти. Ненадолго. Не знаю, на сколько... единственный шанс... – было очевидно, что вслух он высказывал мысли так, как они приходили к нему в голову; и за всем этим чудилась еще какая-то мысль, нечто скрытое... или скрываемое?
– Но я вернусь.
– Мои линии – не ниточки. Это – пути. Это, если хочешь, среднее между предопределением, долгом и чутьем. Подробнее – опять не могу.
Все те же медлительность и спокойствие. Спокойствие человека, который несет на плечах камень и не тратит дыхание.
– Завтра тяжелый день, ойнон. Постарайся отдохнуть ночью... и возьми с собой еды. Там, в ящике. Я сегодня принес.
– Еда?.. – взгляд Даниила снова стал отстраненным, – действительно, это как раз подойдет. Спасибо... спасибо, Артемий.
Рука в темной перчатке, чуть подрагивая, как чужая, а не его собственная, потянулась к ящику. Замерла, потом змеей скользнула внутрь.
Все, что взял – чуть больше, чем на простой перекус, – с собой, в саквояж.
Туда же склянку с плотно завинчивающейся крышкой.
Шприц.
– Я вернусь, – пообещал он еще раз, – скоро.
И недосказанным повисло в воздухе: "Ты только не спрашивай ни о чем".

[Woozzle >>>]

Полночь

Тихо. По залу стелется дымка, льнет к подмосткам, клубится выше, выше... Тусклый свет пробивается сквозь нее, словно в неровное решето, и тонкими струйками течет по воздуху.
У края сцены замерли двое, растянутые на нитях – до боли, наполняющей тела звоном. Тряпичные, податливые тела. В странных изломанных позах – напряжение. В каждой черте нарисованных лиц – напряжение. В немом порыве навстречу друг другу – напряжение.
Напряжение во всем, переплетается с туманом, и зал грозит лопнуть, не выдержав молчания.
Из дымки, не прореженной светом, приходят голоса.

- Признай же наконец, что это много, много больше, чем ты мог ожидать! Теперь-то ты видишь, что за кажущейся мягкостью этих рук скрыта настоящая сила – та самая, что способна заставить мир вращаться наперекор всем законам! – вспыхивает надеждой и тревогой первый голос, проявляется белой маской из серого дыма.
- Закон не прощает пренебрежения. Мир, который сегодня вращается наперекор ему, завтра слетит с катушек, - хриплое карканье медного клюва, выступающего из тени, почти равнодушно, лишь на самом дне отзвучавших слов зыбким илом колышется насмешка. - И это не фигура речи, мой восторженный друг. Завтра.
- Завтра. Какое тяжелое, свинцовое слово. Почти такое же свинцовое, как другое – выбор. Но может быть все не так страшно? Может быть, он знают, что делать, или им повезет, и они выберут – верно?
- Или просто убедят себя, что именно этот выбор верный? Что иного и быть не могло, что воля сделает любой выбор – правильным? Играть словами здесь все горазды.
- Что же им остается еще, если твой безжалостный Закон расставил капканы повсюду. Куда ни ступи – его стальные челюсти! Рискнул шагнуть в сторону, осмелился поднять глаза к небу, увидел невозможное в обыденном, а уж тем паче создал его – карающая десница уже занесена. И топор отточен.
- Только для того, чтобы отсечь лишнее. Часть приносится в жертву целому – так было и так будет.
- Но скажи хотя бы – он есть? Тот самый правильный выбор. Чтобы жертва не была напрасной?..

Клювоголовый молчит, позволяя вопросу рухнуть в белую дымку, как в мутный бездонный омут – и утонуть в нем. Разом оборачиваются куклы – резким рывком, как по команде, словно надеясь найти ответ в бесстрастной желтизне глаз.
За сценой просыпается тростниковая флейта, затягивает монотонный степной напев, наполняет затхлый зал Театра запахами земли, дождя и прощания.
Дым становится гуще, обволакивает фигуры кукол и молчащих демиургов, дым растворяет в себе лица и маски, дым ползет к сводам.
Кашляет флейта – тягучим астматическим приступом и, задохнувшись, смолкает.
Тишина дергает за ниточки – всех, кто не успел уйти. Или – умереть.

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее
(последний раз шагали с Woozzle)

Ты уходишь.
Звезды сияют где-то вдалеке, рассыпаясь насмешливыми блестками. Мне нет туда дороги, и они знают это и дразнятся – беспощадно, как дети, хотя они не более настоящие, чем я. Звезды – это все, что остается, и последнее, что я вижу – каждый раз.
Ты уходишь.
Мне остаются прогнившие подмости и пустота. Пустота внутри, там где всегда – всегда! - был ты. Там, где билось нервное, не казавшееся чужим сердце. Там, где горечь выходила из берегов, заставляя рваться из сетей и искать выход – невозможный, безумный, единственный. Там, где, пробивая тряпичное, набитое опилками тело, споря с нитями, диктующими каждый шаг, каждый жест, каждое слово, с болью и кровью прорастала воля.
Я был готов оборвать эти нити. Я был готов идти наперекор Властям, судьбе, Закону. Но ты – уходишь.
И только пуговицы, в которых уж нет никакой таинственности, никаких отблесков, кроме тех, что диктует сухая оптика, спрашивают – с чем? Что ты забираешь с собой? Или, беспечный, рассыпаешь всё? Или это ты сам спрашиваешь себя, пытаясь коснуться меня – если пытаешься, – что ты потерял?
Я хочу верить, что ты пытаешься коснуться меня... И надеюсь, как не имеет право надеяться пронизанное нитками дважды, трижды ненастоящее, надеюсь эгоистично – что ты не переживаешь сейчас триумф.
Я – это ты?
Нет. Я – был ты. Эти двенадцать дней, прожитых полно и страстно – от первой минуты, от первых шагов, до гулких ударов колокола, стоном встречающего последнюю полночь.
Я – был ты, лелея в мыслях свою нелепую Танатику, борясь за чужой город, шаг за шагом терпя поражение, проигрывая, проигрывая подчистую, выбирая – от безысходности.
Я - был ты, прибыв на похороны отца, принимая тяжелое, отдающее твириновой горечью наследство, доказывая всем и каждому, что я достоин своего имени и своего рода, делая свой выбор – верным.
Я – был ты, проснувшись в могиле, в комок сжимаясь от холода, протягивая руки к людям – как к солнцу – и не находя тепла. Обрекая грешников на святость, позволяя им принять мой выбор. Как дар.
Теперь ты – это ты. Я – почти ничто, которому остались краткие мгновения. Даже если ты вернешься – в одну куклу нельзя войти дважды. Ты придешь другим; очередным оборотом колеса моей личной Сансары, о которой мне не положено знать. Того, на котором меня колесуют – и я жду этого, ибо иначе мне жить не дано.
Ты придешь другим.
Ты придешь?
Вновь наполняя меня – придешь?!
И дождь снова будет плакать на моих щеках, и ветер станет шарить острыми пальцами, выискивая в груди душу, и умирающий город сыграет свое безнадежное соло на дрожащих напряжением нитях. Протянутых от тебя – ко мне. От меня – к нему. От него – к тебе. Это замкнутый круг. Только один из троих в силах покинуть его. Ты – в силах.
А мертвая кукла останется в мертвом городе.
Не первом.
Не последнем...
Но есть то, что я знаю лучше.
Ты – был я, когда встал в плаще из змеиной кожи между городом и Многогранником.
Ты – был я, когда мясницким ножом с уверенностью в своем праве по линиям вскрывал чужие тела, чтобы обменять горячие кровь и плоть на остро пахнущую твирь у одонгов.
Ты – был я, когда не знал, жизнь или смерть подарит касание руки.
Ты – был я.
Ты есть я.
Где-то там, в глубине твоих не пуговичных глаз отразится узнавание, когда серая пелена дождя оставит насмерть разбившиеся капли на булыжной мостовой. Память расступится и пропустит меня наружу, когда последняя ступенька случайно увиденной лестницы оборвется в небо.
Ты есть я – совсем чуть-чуть.
Ты тоже хранишь в себе ниточки, и звезды, принявшие тебя после одного единственного шага со сцены, знают об этом. Звезды знают, за какую из них потянуть, когда воля станет лишней.
Вспомни обо мне тогда.
Вспомни, чтобы сохранить в себе – себя.

[higf >>>]

Гаруспик. День двенадцатый... и последний
Сон менху

...Он сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него всё та же темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигаются тени. Громадные и исчезающе маленькие, плотные и подобные туману, они все лишены объёма и лиц. Смазываются, обретая на единственный миг плоть, когда между ними и Гаруспиком оказывается костёр.
Вновь.
В который раз.
В последний?
Костёр полыхает сильнее, чем прежде, тени проносятся быстрее и кажутся плотней, а формы их – более причудливы. Вот уже не разглядеть миг, когда призрак становится живым существом, не понять, кто это был. Но нет нужды ловить мгновение петлей взгляда. Теперь лица не растворяются дымкой, минуя ту линию, на которой сошлись пламя и взгляд молодого Бураха. Они обретают плоть, чтобы уже не утратить её, потому что и не теряли никогда по-настоящему.
Это – тени живых.
Мальчик в потрёпанной коричневой куртке, которого он видел на улицах. Мясник, пропускавший во Врата несколько дней назад. Одонг, виденный возле дома Таи. Рабочий... Кто это? Первый день приезда встал перед глазами – вот Артемий идет к дому отца, навстречу группа фабричных. Еще, еще – и совсем незнакомые, и знакомые настолько, что холод касается спины, споря с жаром близкого пламени.
Обжигает мороз, обжигает огонь. Больно, надо терпеть.
Люди-тени не могут оставаться одни в этой ночной степи. Они собираются в группы. Рабочий бредет к пожилой женщине, к ним подбегает девочка-подросток. Больше, больше... В первом ряду, сомкнув плечи, стоят Стах Рубин и Александр Сабуров.
- Так ты жив? – окликает Гаруспик, но Стах молчит и смотрит, не мигая; возвышаясь над всеми.
Горько – нечем запить.
Вторая группа – широкие плечи одонгов и мясников; хмурые лица, укоризненные взгляды. И, ещё больше блистая на этом фоне своей красотой, стоит черноволосая девушка, про которую Артемий знает, что её зовут Мария Каина. И взгляд Хозяйки пылает так, что костер пригасает на миг, тушуясь в этом сравнении. Теряются рядом её отец и брат. Странно – что свело их вместе с Укладом?
Третья кучка – самая маленькая. По росту – точно. Спичка и Тая держатся за руки в первом ряду, за их плечами переминается Уж, а дальше – ещё, совсем незнакомые... Дети.
Больно – нет сил отвернуться.
Они, все они – ничего не говорят, они смотрят. Смотрят, и в пристальных взглядах просачивается понимание. Горькое прощение какой-то вины. Люди все идут и идут – Ольгимские, Оспина, Богдан, спасенный им. Незнакомцы и полузнакомцы. Присоединяются к стоящим, и непонятно, откуда столько места – кажется, уже весь город собрался здесь. Гаруспик и не думал, что в остывающем молчанием городе осталось столько людей. Они не могут все поместиться у костра, но помещаются.
Потому что костёр растет, а вместе с ним растёт и Гаруспик, глядя сверху вниз на собравшихся, которые ростом - до колен сидящего человека, а вот уже и меньше. Но при этом все ухитряются смотреть в глаза – одновременно. С трёх сторон.
Только став огромным, наверное, как Собор, он понимает – вот эта поросшая травой поляна очень знакома, только на ней стоит дом... должен стоять. Справа и слева отблесками редких пятен, словно давно не чищенные, потемневшие, изогнутые клинки посвёркивают Жилка и Глотка. А за спиной, он знает это, не поворачивая головы, дугой гнется выползший из болот Горхон. Всё на месте – только города нет, будто и не было его. Никто никогда не построил. Ни камешка, ни обгорелой балки, ни листа металла.
Ни-че-го.
Жутко – все линии уходят в смерть, и безнадежность затопляет изнутри бездонным озером.
Только люди, родившиеся в том, чего не было, смотрят в глаза, несмотря на то, что с такой высоты не должно быть видно глаз. Да ещё – только сейчас менху это заметил – упрямым призрачным светом, паутиной отражается в небе переплетение лестниц. Призрак Многогранника.
Взгляды больше нельзя выдерживать. Они – как солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом, рождают нестерпимый жар, что охватывает Гаруспика. И разум корчится от боли, обманывая тело, что терзается оно – будто тело может знать, что ему больно, что такое вообще боль – без куска серого мягкого вещества, слитого с душой. И Артемий шагает в костёр... Спасительные и убийственные красно-жёлтые языки касаются тела со всех сторон, заставляя сморщиться и почернеть кожу. Отшелушивают её, вцепляясь в обнажившиеся мышцы и сухожилия... Добираются до костей, но главное – уже не больно, совсем не больно. Рассыпаясь пеплом, истерзанный менху знает, что это покой.
Ошибается.
Жадное пламя, обреченное непрерывно есть, чтобы жить, забрало всё, но служитель не исчез. Под кожей огонь, сгоревшая плоть обнажает огонь, внутри костей живёт огонь. Не костёр пожрал менху – менху пожрал костёр, и стал им.
Теперь сам он требует пищи, стянутый цепью из трех звеньев – скоплений глаз. Скоплений тел – его пищи. Надо прорваться наружу, в ночную Степь, или отступить в Горхон, но он не может проскользнуть между людьми, он слишком огромен. Не может оторваться от земли, чтобы перешагнуть – он уже костёр, а не человек. Не может угаснуть и не может гореть вечно. Потому что люди берутся за руки и приближаются к нему, и понимание, ставшее тенью их взглядов, жжёт даже огонь, и он понимает, что придётся броситься. На кого-то – или на всех сразу, съедая, заставив их наконец не смотреть! Жерлом пушки клокочет горло – огромной, как он, пушки. Ноги-огонь обжигают почву, и страдающая Степь шепотом рассыпающейся в пыль твири просит наконец сделать хоть что-то. Из рассыпавшейся травы, спекшейся почвы и пламени появляются новые ноги – голые кости, вонзающиеся в землю, нечеловеческие. И тогда огненный Гаруспик кричит, кричит неистово и отчаянно, а крик его оборачивается грохотом пушечного выстрела. И бросается вперёд, пожирая...

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Свет в ночи.
(не без Клювоголового мастера, как нетрудно догадаться))


Когда Даниил вышел на улицу вновь - да что там, выскочил! - он решил было, что спит, и это сон ему снится; гротескный кошмарный сон, от которого пробудиться бы поскорее, да не выходит. Не щипать же себя за руку, в самом деле...
Просто все было именно так - квартал, чистый вечером, сейчас был полностью во власти чумы. Чертыхнувшись про себя, Данковский запустил руку в карман - может, остались где-нибудь на дне таблетки? Напрасная надежда... проверив, впрочем, саквояж, он отыскал во внутреннем кармане пару желтых таблеток, оболочка которых уже растрескалась и потемнела. Ничего лучше все равно в наличии не было, и он проглотил одну.
И надо же было такому случиться, чтобы именно в этом районе! Бакалавру подумалось даже, что Чума нарочно к ним подобралась, решила нанести удар в спину, пока не поздно. Завтра.. нет, сегодня уже - последний день, все закончится; разве допустит мастерица кровавой драмы, чтобы все закончилось хорошо? Он ускорил шаг, почти побежал - пройти бы побыстрее эти улочки, на которых воздух (пусть и было темно) казался сгустившимся, посеревшим, полным видимой и неизбежной заразы.
Но пройдя один зараженный квартал, он оказался в другом. Зараженном. В проулках шныряли мелкие и крупные тени, у самой земли - чумные крысы. Из тени каждого фонаря выглядывала, ухмыляясь глиняными зубами, Шабнак. Подгоняла безумным смехом, ловила за полы плаща - убежишь от меня, Данковский? Чудился даже цокот копыт о булыжник.
Когда он остановился перед домом Спички, задыхаясь, прикрывая рот и нос платком, он уже точно знал - Мор сейчас в каждом квартале Земли. И, возможно, во всем Городе. Вот так, напоследок.
Даниил постучал в дверь.
Звук утонул в стонах, увязших в горьком воздухе.
Ночь откликалась сбитым дыханием – его собственным, ставшим вдруг отчетливо слышимым на этой улице, взятой в заложники песчанкой.
Ветер успел отсчитать десяток вдохов, разорванных на неравные части, пока дверь подалась навстречу. Без щелчка замка или скрипа засова. Без осторожного вопроса – «кто?» Просто открылась, готовая впустить любого. Из темноты в темноту.
Туда, где стоял на пороге рыжий тощий мальчишка, и, прищурившись, вглядывался в гостя.
- Спичка... Это я, Данковский, - отнимая платок от лица, он шагнул внутрь, притворил дверь. Устало прислонился к стене, избегая взглянуть пареньку в лицо. - Слушай... мне нужна твоя помощь.
"Помощь", он сказал.
А подумал - совсем другое. Сердце внутри колотилось птицей, потом - как будто перестало биться вовсе, секунд на двадцать-полминуты.
Остались снаружи стоны умирающих и шелестящий голос дождя – здесь и сейчас оставались только отзвучавшие слова и недолгое ожидание ответа. Пауза не успела наполниться ни тягучим неловким молчанием, ни скомканным непониманием.
- Конечно! - Спичка весь подался вперед – восторженно и легко, будто предвкушая новую игру. – Конечно, я готов! Мне только куртку натянуть! – И только потом спросил: - А куда идти? И что делать?
Даниил, болезненно морщась, потер переносицу:
- Это... не идти. Это прямо здесь. Ненадолго, - слова терялись, еще не слетев с языка. Что же не скажешь самого важного? "Вот сейчас", сказал он себе, "это же так просто!"
Так, что сложнее некуда.
Бакалавр вдохнул поглубже, прерывисто и судорожно, словно готовясь к долгой речи, но так ничего и не сказав, опустился на пол перед мальчишкой, - на колени. Грохнул об пол саквояж, ладони в темных перчатках ударили по пыльному полу.
- Я просить пришел. Ради одного человека, которого мне надо спасти. Кровь мне твоя нужна, понимаешь?..
Мальчишка сразу стал серьезным, словно повзрослел разом лет на тридцать. И годы, пролетевшие за одно мгновение, вытравили из него весь азарт, все желание сорваться спасать мир – немедленно. Все то, что казалось неискоренимым.
- Понимаю, - он сумрачно кивнул и протянул руку; в темноте было не разглядеть тонких синих вен – лишь светлое пятно движения. – У меня особенная кровь, я помню, Артемий мне говорил. Скажи... разве ты хочешь спасти только одного человека?
- Хочу?.. Нет, не одного. А ты представляешь цену? Ты понимаешь, - голос срывался с шепота на хрип, - что для спасения всех нужна будет не капелька твоей крови, не пробирка - а всё, сколько есть? И не только твоя кровь - всех ребят, кого исцелила Клара. Подумай, что сделал бы ты на моем месте... не говори мне, просто представь. Я сам - не готов заплатить эту цену. Я успел узнать вас. Полюбить. Я... просто не могу.
Данковский сглотнул, но от мучительного, душащего комка в горле это не помогло избавиться.
- Но так сложилось, что... очень болен сейчас человек, которого я люблю. Мне нужно, чтобы он выздоровел. Из целого Города он дорог мне больше всех. Я себя не прощу, если не смогу ее вылечить...
- Как будто кто-то смеется сверху... Кто-то, кто видит тебя, как на ладони – всего, целиком, - Спичка теперь вовсе не походил на себя прежнего, неугомонного озорного мальчишку с солнцем, прячущимся в веснушках и глазах. Словно солнце окончательно покинуло этот город, чтобы никогда не вернуться. – Вот ты думаешь, что ты... отважный и ловкий, и удачливый еще, и смекалистый. Что это только пока ты вечно попадаешь во всякие дурацкие истории, а вообще – ты все-все можешь. Что ты... особенный. А на самом деле – это кровь у тебя особенная. Но это ведь лучше, чем ничего, да?
Он встряхнулся, дернул головой, зажмурился на миг – и открыл глаза, возвращаясь в себя. Такого, каким Даниил его знал все эти дни.
- Я готов, иголка-то совсем тоненькая, чего ее бояться! Только здесь темно, наверное, – и придирчиво осмотрев сгиб руки, вздохнул: - Не видно...
- Там же не только смотреть надо, - горько усмехнулся бакалавр. Поднялся, раскрыл саквояж: - У тебя в какой комнате светлее всего?
Зашуршали, застучали внутри какие-то инструменты - что-то металлическое звякнуло, потом глухой звук, потом - словно тряхнули пузырек с жидкостью. Даниил достал шприц, пробирку... и небольшую склянку, где плескалась мутно-зеленая настойка твири.
- А у меня всего одна, - он ухмыльнулся и мотнул головой куда-то в темноту. – Зато лампа есть! Вроде бы в ней еще оставался керосин. Не помню, я ее редко зажигаю. И так хорошо. Сейчас...
Звук удаляющих шагов и силуэт, становящийся дымкой; затем минутный шорох, звон рассыпавшихся по полу безделиц – и вспышка. Маленький маяк в сумрачном, не покорившемся болезни доме.
Этого, конечно, было немного - мягкий желтый свет не давал верно различить синеватый оттенок дорожек вен на худенькой мальчишеской руке, но кровоток можно и прощупать. Перевязав чуть выше локтя руку Спички все тем же платком и протерев сгиб твирином, Даниил сказал:
- Сжимай кулак, ладно? И вот так, вверх-вниз... хотя, кому я рассказываю, ты уже знаешь всё, - потом, когда обозначились вены, иголка вошла под кожу. В шприц потихоньку поступала кровь - та самая, особенная.
Стыдно было, едва не до слез.
Он не взял ни каплей больше необходимого. Только чтобы приготовить лекарство. Одну порцию. Всего одну. Вынув иглу, Даниил сказал:
- А ты герой - знаешь об этом? - и улыбнулся, через силу.
- Да ну! – Спичка фыркнул, всем своим видом изображая возмущение. - Подумаешь! Вот если бы мы тогда пушку разломали... – и опасливо покосился на бакалавра, вспомнив подробности недавнего приключения.
Когда Даниил уходил, огонь в почти пустой керосиновой лампе трепетал рыжим крылом – нервно и горячо. И погас скомканный сквозняком, ворвавшимся в дверь.
Дом провожал бакалавра печальным, понимающим взглядом темных окон.
Вокруг безумствовала чума.

[higf >>>]

Бакалавр, Гаруспик. Недоброе утро
(Кошколавр и Хигфоруспик)

Гаруспика разбудил собственный крик. Открыв глаза, менху уставился на ржавую проволоку. Она была колючим настоящим, оставаясь все же лучше, чем сон. Дыхание успокаивалось медленно, и так же медленно приходило понимание, что кричал он – тоже там, не здесь. Кричал костёр.
Потому что спала, свернувшись в клубок, Алька на топчане. Не очнулся растянувшийся на полу Бакалавр – впрочем, не удивительно после ночных похождений.
Медленно поднявшись, Артемий заковылял умыть лицо – и остановился. Разбросанная на столике посуда терпко пахла кровью и твирью. Пятна расплывались островами на полиэтиленовой карте –
знакомая картина.
Менху долго переводил взгляд со стола на лицо Данковского и обратно, потом тряхнул головой. Ночное пламя все еще слишком ясно вставало перед глазами.
Только умывшись и утолив жажду, он присел рядом с бакалавром и толкнул его в плечо.
Даниил не сразу открыл глаза, приняв, должно быть, явь за все еще длящийся сон. Но сон был тревожным, будоражащим, на грани того, во что еще можно поверить и того, что никак не может быть истинным... стряхнув с себя наваждение – и тут же забыв, о чем оно, – бакалавр приподнялся на локте.
С некоторым удивлением обнаружил, что лежит на полу; потом вспомнил.
Взгляд его отчего-то сначала метнулся к оставленному под столом саквояжу и только потом – к Гаруспику, склонившемуся над ним.
– Утро, – Данковский сморгнул, – недоброе. Давно встал?
– Недоброе, – согласился служитель. И, помня ночную молчаливую просьбу, кивнул на стол: – Все... в порядке?
Ни слова больше.
– Все почти в порядке, – Даниил поджал губы на секунду, тонкой линией поперек лица, – но скоро будет совсем в порядке.
Он вздохнул, оставаясь непроницаемо-серьезным, и проговорил полушепотом:
– Значит, сегодня. Да?
– Сегодня.
Менху посмотрел перед собой. Черты лица обрели твердость. Будто бы к нему вернулась прежняя вера в прямой путь, но если приглядеться – сейчас решительность была более жесткой и одновременно – ломкой.
– Надо попробовать добраться до колодца малой кровью, ойнон.
– Надо, – признал тот. – Генерал обещал людей. Это, конечно, будет не армия – она ведь здесь для другого... но нам каждый человек на счету. Не вышло бы так, однако, – Даниил хмыкнул, – что встанем мы целым отрядом под воротами, да так и будем стоять, потому что никто нам, само собой, не откроет. Прочные они, Врата-то?
– Прочные, – угрюмо отозвался Гаруспик. – Сталь. Их придется взрывать.
Отсвет внутреннего огня – в глазах.
– Чем? – Бакалавр фыркнул. – Не из пушки же, право, по ним палить, а взрывчатой смеси нам...
Он запнулся, брови его чуть сдвинулись к переносице, а потом разошлись.
– ...генерал не даст, – прозвучало это как вопрос.
– Без пороха туда можно даже не ходить, – пожал плечами менху. – Если у тебя в саквояже не припасен осадный таран.
– Вот уж чего, а тарана там точно нет... – вздохнул Данковский. – Мы пойдем за людьми и порохом сейчас? Или есть хотя бы час в запасе? Одно мое дело осталось незаконченным, а если... – он опустил глаза, – если для меня этот штурм закончится неудачно, некому будет его закончить.
Бурах посмотрел куда-то мимо него – на стол. Пальцы, сплетясь, коротко хрустнули.
– Я не буду спрашивать, что это за дело. Но я хожу медленнее – есть смысл сразу отправиться в Управу и ждать тебя там. Разговор и сборы наверняка займут время.
– И еще какое... – согласился Даниил. Щелкнул пальцами досадливо, будто вспомнив что-то: – Да, кстати, Бурах – в Земле чума. Во всей Земле, целиком. Во всем Городе, возможно, тоже.
– По всей? – Гаруспик будто не поверил своим ушам, но ощутимо побледнел. И после паузы тихо добавил. – Ойнон... мне не стыдно признаться – мне страшно. Холодит кожу. Так боятся дети чудовища под кроватью – невиданного, неведомого.
– Я надеюсь, это не означает, что мы... – Бакалавр устало дотронулся ладонью до лба, – что мы уже проиграли. Пусть это окажется бурей перед затишьем... Представляю, что думает Блок сейчас. Лишь бы не нацеливал уже свою пушку.
Он помолчал несколько секунд, потом выругался шепотом.
– Я надеюсь, он не посмеет до совета. Хотя бы сегодня у нас есть... – Гаруспик встряхнулся. – Но его остается все меньше. Пошли – нельзя больше впустую рассыпать минуты!
Данковский кивнул и толкнул дверь первым.
Снаружи их ждала Чума.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Искупление
(с Woozzle, разумеется))

Деревья в сквериках, фонари по двум сторонам мощеных дорожек (слепые сейчас, ранним утром, затянутые матовым бельмом стекла), окна и двери истекающих кровью домов - все собралось в одну бешеную круговерть, заметалось в безумном хороводе. Он бежал, лишь бы скорей успеть, бежал, и саквояж то отлетал в сторону, то хлопал его по бедру, иногда очень больно; звона и плеска не было слышно - драгоценная пробирка завернута в платок, чтобы никакая случайность не позволила разбиться, разлиться... чтобы не пропало даром спасение, вырванное такой ценой.
Ее спасение.
Чудилось, что откуда-то сверху, свысока, над ним смеются сейчас. Может, сама Шабнак, может... может, кто-то еще. Кукловоды, что дергают за ниточки? Как странно сказал Артемий - "мои линии - не ниточки". Он считает себя свободным, но и перед ним стоит выбор.
Данковский же знал, что несвободен. Хотя бы в одном.
И эта не-свобода вела его сейчас вернее, чем самая чуткая вага. Через город. Через чуму. Через обреченность, расплесканную вокруг – алым.
К дальнему крылу Горнов, возле которого привычно возвышался страж. Зловещая и злая птица.
Желтый взгляд полоснул по лицу острой холодной кромкой. Ветер, что всю дорогу был впереди и хлестал по щекам, трусливо спрятался за спину.
- Спешишь за покаянием? – насмешливо каркнул Исполнитель. Без особой, впрочем, желчи – словно бы для порядка. И прохода не загородил.
- За искуплением, - уточнил Бакалавр, без тени усмешки. И оглянувшись на громадную, сгорбленную - не иначе как под тяжестью медного клюва! - тень, подумал, что уже привык к Исполнителям. Настолько, что готов перестать обращать внимание.
Подумаешь, важные птицы.
У него в руках сейчас был весь мир. И весь этот мир он готов был отдать ради столь малого и ничтожного - если сравнивать с миром...
Данковский толкнул дверь, вступив в знакомый коридор, отыскивая по звуку дыхания, по запаху тяжелых и темных волос, по движениям ресниц - её.
Кто-то бесшумный, крадущийся следом, подбирал отзвуки его шагов и прятал в пушистый ворс ковра – но она услышала все равно.
- Эн-Даниил...
Имя, ставшее уже привычным, сегодня звучало иначе. Словно в глубине странной коротенькой частички “эннн” бился колокол. Тревожно, горько. Гулко.
– Что там, за стенами? Я вижу город, едва смыкаю веки, он будто выколот по моим зрачкам – красным, - Мария на миг закрыла глаза – и тут же распахнула их, плеснув обжигающей синью. – Я слышу его дыхание. Тягучее и хриплое. Или это ветер пробрался в мои сны?..
– Город болен, Мария, – Бакалавр бросил быстрый взгляд назад, в сторону входа, словно боясь, что следом за ним ворвется болезнь и смерть, ворвутся люди, что стонут на улицах, ворвутся полчища крыс, которых он видел сегодня лишь издалека, но успел подивиться наглости, с которой они сновали по улочкам. – Весь Город болен. Нет ни одного уголка, где не пахло бы болью и смертью.
Он опустил саквояж на пол, нагнувшись; добавил:
– И отчего-то я чувствую в этом свою вину.
- Не говори так, - упрямые черточки возле ее губ проступили резче, добавляя полынной горечи на бледное лицо. – Не взваливай на себя еще и этот груз – разве недостаточно того, который есть? Того, который не сможет нести никто кроме тебя.
– ... и даже мне, – печально подхватил Данковский ее слова, – он непременно переломит спину. Впрочем, нет, этого ты не слушай. Я сейчас слишком обеспокоен, чтобы строить радужные прогнозы и благоприятные расчеты. Единственный расчет вот на что – ты должна выжить при любом исходе. Ты знаешь, какая на мне вина, и я пришел, чтобы наконец снять ее с себя. Я принес тебе лекарство.
Короткая пауза, наполненная пронзительной синевой ее глаз, оборвалась резким выдохом – и словами – такими же резкими.
- Ты как будто прощаться пришел... Не смей! - Мария шагнула вперед, сминая расстояние между ними до глотка искрящегося напряжением воздуха. Вскинула узкую ладонь – не поймешь, погладить по щеке, ударить ли. Пальцы застыли, не коснувшись лица.
Даниил улыбнулся, одними губами. Глаза не улыбались.
– Нет. Нет, все еще хуже. Я пришел не прощаться, а сказать, что всегда буду с тобой. Столько, сколько мне отмерено, столько, сколько мне вообще уготовано быть, я буду с тобой, если ты сейчас не скажешь "нет".
И замер.
Ты ведь не скажешь?.. Или?...
Молчали, прислушиваюсь к дыханию, холодные стены величественных Горнов. Молчал огонь в камине, тихо слизывая янтарную смолу с поленьев. И она молчала тоже, и в этом молчании был ответ. Не скажу – молчала она, и синяя вода взгляда грозила затопить весь мир.
Рука, замершая на полпути, наконец опустилась, скользнула по мокрой коже плаща, снова остановилась, ловя пальцами биение сердца.
- Все равно – не говори так, - молчание стало тесным, как кокон; голос вскрыл его изнутри – легко и больно. – Ты должен верить. Только так можно совершить невозможное. Только так можно выйти за грань себя.
– Я обязательно поверю, – пообещал он, ресницы опустились, спрятав темные глаза и обозначив кивок, которого не было. А потом снова поднялись, вздрогнув: – Только... дай мне вылечить тебя, хорошо? Я ни о чем другом не могу думать. О тебе – и всё. На этом все заканчивается, но когда я перестану о тебе волноваться, с этого же все и начнется.
Между ним и жителями Города, людьми, которых нужно было спасти и можно было спасти, но лишь единственным способом, стояли несколько ребятишек. Детей. С особенной кровью, только и всего. Но он не мог ими пожертвовать ради целого Города.
А если, подумал он сейчас, если бы они стояли между ним – и Алой Хозяйкой, той, что владела не только паутиной вещих снов и сказаний, но и его сердцем? Смог бы он?..
И когда он сам себе ответил, ему стало страшно.
- Хорошо, - а пальцы все не отпускали неровное биение, и казалось уже, что пульс течет прямо по ним - сквозь змеиную кожу и грудную клетку. – Я приму лекарство. Чтобы ты был спокоен. Чтобы мысли о лишнем не отвлекали тебя, когда нужно будет думать о главном.
Даниил наклонил голову; темные брови приподнялись изломанными линиями - как у печального Пьеро в кукольном театре, не хватает только черной слезы из уголка глаза.
- Нет... не для этого. Главное для себя я уже отметил, и поэтому я здесь. Ты примешь лекарство, чтобы наконец выздороветь, чтобы черная зараза не жгла тебя изнутри. Мне больно не за тебя, а вместе с тобой, когда я вижу тебя - словно и во мне оживает эта змея, обвившая сердце.
Он опустился на одно колено, расстегивая саквояж; достал драгоценную склянку и чистый шприц.
- Я сделаю укол... это не больно, обещаю.
Тонкие дорожки вен были почти не видны, белая кожа едва просвечивала голубизной - и только. Игла блеснула влажным багрянцем – пряной искрой на жгучем острие – и коснулась руки в том месте, где синева казалась наиболее отчетливой.
Поршень двигался медленно, вдавливая жизнь в отравленную Песчанкой кровь.
- Такая малость... – Мария не отводила глаз от иглы, прокусившей кожу, от цилиндра, наполненного темной жидкостью, от руки Даниила, плавно давящей на поршень. – И такая сила. Все замешано на крови – всегда.
- Ты права, - заметил он, осторожно вынимая иглу. – На этот раз – к сожалению.
Только мутная капля багряной жидкости осталась внутри шприца. Несколько секунд, и вот панацея, стоившая так дорого, уже растекается по паутине сосудов, ветвится, ищет путь к сердцу.
Несколько секунд, и вот – исполнено все, что задумано.
- Болезнь начнет отступать лишь через несколько часов, - Даниил не удержал вздоха. – Сегодня к вечеру ты будешь уже здорова, Мария. И я вернусь за тобой.
Героем ли, подлецом? Изгнанником или мучеником? Спасителем, страдальцем?..
Твоим.
Сама выберешь, что захочешь.
Движение ресниц – вместо ответа. Движение руки – вместо благословения. В словах заключалось слишком много, чтобы произносить это вслух, и слишком мало, чтобы тратить на них время.
Время, которого теперь не осталось совсем.

[higf >>>]

Бакалавр, Гаруспик. Приступ
(втроем с Хелькэ и Вуззль)

Весь путь Песчаная Язва сопровождала того, кто пытался бросить ей вызов. Ее Величество наконец воссела на трон и теперь владела городом полновластно, показывая это на каждом шагу. Заставляя видеть себя, слышать, дышать собой. Жить и умирать – собой. И то ли скучая, то ли издеваясь – она, казалось, устраняла с пути Артемия Бураха всё, кроме себя самой. Маячили силуэты людей, пожираемых болезнью заживо под грубой мешковиной – не в опасной близости прикосновения. Пробегали стайки крыс – поодаль. Даже кровавые пятна, казалось, пытались выстроиться в указатели пути – но менху понимал, что это именно кажется его уставшему, измотанному рассудку.
Даже люди, казалось, поддались этому влиянию. Блок принял его сразу. Усталый, немногословный, он тяжело посмотрел на просителя, но подписал распоряжение выдать ему порох и выделить почти три десятка людей. Бураху показалось, что они с генералом Пеплом молча понимают друг друга – нельзя не попытаться... Нельзя.
Артемий стоял на крыльце Управы. Дым трубки нервно и неровно взвивался в пропитанный разложением воздух, стремясь пробиться к небу – и умирал в объятиях липкого ветра.
Красные искры в трубке вспыхивали глазами демонов на вдохе и тускнели на выдохе, медленно, даже зловеще. Несколько вдохов-выдохов, и вот, совершенно не укладываясь в этот неспешный ритм, в конце улицы показалась фигуру в черном плаще; она двигалась рывками, быстрее обычного шага – но то и дело тонула в облаках сгустившегося нездорового воздуха.
Даниил спешил как мог. Оказавшись рядом с Управой, остановился – к губам прижат платок, дыхание сбивчиво, – кивнул Артемию:
– Уже?..
– Через несколько минут можем выходить, – отозвался тот глухо и невыразительно – будто не только все краски, кроме багряной, но и все интонации были поглощены дыханием мора. – А ты управился со своим делом?
– Да, – снова кивнул Бакалавр, – теперь свободен.
"Свободен". Как насмешка. Привязан крепче, чем когда бы то ни было, но зато от вины, от боли и бремени – свободен. Разве оно того не стоило?
Наверное, он никогда не скажет: "нет".
– Сколько у нас людей?
– С нами – три десятка. Маленькая армия.
Артемий попытался усмехнуться. В каждом движении его сквозило напряжение – как у человека, который тащит на спине тяжелый груз. Человек силен – он может идти, говорить, улыбаться – но на плечи все время давит тяжесть.
– Армия... только мы не полководцы, – Даниил удержал вздох. – Наверное, не так нужно чувствовать себя на исходе... не так безнадежно. Может, это со мной что-то не так, менху? Что чувствуешь ты?
Он передернул плечами, озябнув враз от налетевшего порыва больного, заразой дышащего ветра.
– Не полководцы, – лицо молодого служителя не изменилось. Он принялся выбивать трубку. Пепел облетал трауром по огоньку. – Я не хочу лгать, Даниил. А то, что хочется сказать, не стоит говорить перед тем, как собираешься что-то предпринять. Давай просто пойдем и сделаем то, что нужно.
– Вряд ли это будет просто, – Данковский нахмурился, в темных глазах сверкнула сталь. – Но это не повод сдаваться.
Зачехленное ружье болталось за плечом, с нетерпением ожидая момента, когда удастся наконец выскользнуть на свет и исторгнуть из себя губительный свинец. Хоть бы не пришлось...
Впрочем, тут уж – как выйдет.
Три десятка вооруженных людей, идущих к Бойням. Какое событие всего пару недель назад – и какая ничтожная мелочь сейчас. Закрыты окна – смотрят стонами, слушают чернотой. Нет никого на порогах домов. Многие двери не заперты, менху знает это – когда беда уже вошла в дом, ей дают возможность его покинуть. Но чума не любит пользоваться этим, пока хоть кто-то еще жив.
С больного, в серых пятнах неба вместе с дождем падали больные, посеревшие листья. Оно было низким, и, казалось, все снижалось, не имея больше сил висеть растянутым над городом.
Хромой проводник, при взгляде на которого невольно вспоминается Марк Бессмертник. Он бы непременно усмехнулся и сказал, что трагедии необходим элемент фарса. За спиной Бураха в свертке – кукла. Тридцать первой.
Каменный череп Боен встретил их тишиной. Молчал Термитник, ни звука не доносилось из рта Врат, ощерившегося вставной стальной челюстью. И нелепое, неуместное сравнение с врачом, собирающимся вырвать зуб, заставило Гаруспика хрипло засмеяться, вызвав недоумение пришедших с ним людей.
Затем обоим целителям оставалось только ждать. Офицер принялся простукивать ворота, будто действительно был врачом, прислушивался к звонкости стука и, наконец, отсчитав несколько маленьких мешочков, указал место, где копать яму.

[Хелькэ >>>]

(...все те же))

Это не заняло много времени – видимо, военные действительно хорошо знали свое дело. Впрочем, неудивительно: говорили, что они пришли с фронта, и вскоре должны туда вернуться. Если вернутся – кажется, солдаты этого ждали, как спасения, и Гаруспик понимал их. Что такое враг впереди, пусть и опасный, по сравнению со сжимающей объятия со всех сторон Песчанкой.
Когда офицер собрался поджечь фитиль, побледневший, но решительный менху остановил его.
– Я должен сделать это сам.
В тусклых, усталых глазах мелькнуло недоумение, потом презрение к заморочкам штатских, а потом их вновь заволокло оловом дисциплинированного повиновения.
Пламя, укрытое плащом от вездесущей мороси, медленно ползло к заряду – а люди быстро отступали подальше. на безопасное расстояние.
Тягучее, томительное ожидание тлело в пламени на конце фитиля – и никак не могло догореть. Словно несколько минут, заключенные в короткий отрезок шнура, стремились отсрочить неизбежное.
Потом Бойни вздрогнули, будто расколотые пополам. Пали неприступные врата, оскалились искореженными клыками оплавленного металла. В каплях дождя оседал едкий, с колючим запахом пороха дым.
И только тишина – никак не хотела возвращаться вновь. Из глубин Боен волнами накатывал гром, будто гулкие камни, принявшие в себя взрыв, стремились исторгнуть его из своего чрева. Но боль не находила выхода – и обрушивала каменные своды.
Данковский, не отрывая взгляда, наблюдал издалека за тем, как вздымаются и все никак не опадают клубы поднятой ими пыли с мелкими, невидимыми даже осколками векового камня. Бойни сейчас напоминали огромное древнее животное – с переломанными ребрами и хребтом. Оседает что-то внутри, проваливается, заставляет корчиться в спазмах, и громада, чей возраст и близко не сравнить с твоим, повержена... нет. Неверное слово.
Даже став руинами, Бойни не падут. В них слишком жива эта память – о древнем звере, напитавшемся кровью самой земли. Это не язва на теле Города, не уродливый нарост, не живое воплощение прогнившей до костей традиции... это плоть от плоти земли, выглянувшая наружу; рано или поздно поднимется снова, не здесь, так где-то еще. Память не убьешь.
Издалека, изнутри – все еще рвутся раскаты грома, словно где-то там сейчас гроза.
По всему плотному, крепко сбитому телу менху пробежала мучительная дрожь – будто гром болью ломал его суставы.
– За мной! – приказал он и, не оглядываясь, двинулся вперед – к зеву, за которым дрожали своды и падали камни, к обожженной глотке Боен, пытаясь разглядеть, что происходит внутри.
Проходы, опаленные темнотой и дымом, нехотя вбирали тусклый отсвет фонарей. По стенам змеились черные трещины, будто рваные раны с запекшейся коркой – прорастая предчувствием поражения.
Эхо выбивало из камня чеканные шаги маленькой армии – пока не осеклось. Узкий, сжатый расколотыми стенами коридор преграждал завал. Обвалившийся свод надежно хранил нутро Боен от чужаков, пришедших с оружием.
Взгляд Артемия Бураха уперся в завал, будто одним своим давлением хотел расчистить его. И если бы кто-то поглядел в яростно сверкавшие глаза – то наверняка бы поверил, что камни вот-вот заскрипят, начнут покрываться трещинами и откатятся под этим напором. Попрячутся у стен, открывая проход.
Но валуны не могли заглянуть в глаза. Они не знали ни страха, ни сочувствия.
– Другого пути нет, – лицо Бураха вновь стало прежним. И даже разочарования – не было.
«Дважды отрезать себе путь к спасению», подумал Бакалавр, «это что же, судьба поперек горла встала?..»
Ничего не изменилось, по сути. Так он сказал себе, так произнес вслух, будто бы закрепляя:
– Это ничего не меняет, – деланно равнодушным тоном.
Просто выбор встал еще острее перед ними, еще больнее. Как выбрать меньшее из двух совершенно равных зол?! Какую жертву принести? Вот, они уже принесли одну – пожертвовали панацеей…
Конечно, это ничего не меняло.
«Абсолютно».
Даниил горько усмехнулся.
– Да, – тяжело упало слово. Зашуршало, как первая горсть земли на могилу, и лишь когда отзвуки умерли в щелях завала, менху продолжил: – Ты спрашивал, что я чувствовал. Что будет так. Не лучше. Можно возвращаться, – кивнул он офицеру. – Вы сделали все, что могли.
«А я?» – звучал вопрос в последних словах.

[higf >>>]

Бакалавр, Гаруспик. Навстречу неизбежности
(с Хелькэ)

Шаги солдат отбрасывали эхо по коридорам, создавая ореол отчуждения. Где-то там, за его границами, их слушали – в этом Гаруспик не сомневался. Слушали и смотрели, и невидимые взгляды вплетались в это нитями недоброжелательного интереса. Уклад выжидал, готовый защищаться. Сейчас Артемий все более отставал от солдат, не напрягая ногу и словно бросая вызов... или лелея надежду. Нет, менху не может и не должен бояться здесь своих.
Спины военных скрылись за поворотом, и он оглянулся, сам не зная, хочет ли увидеть выступающую из мрака фигуру человека или одонга. До сих пор Бурах не начинал разговор.
Даниил тоже молчал, не зная, что сказать. Лишний раз напомнить о том, что у них не вышло? Растравить свою и чужую, на двоих общую боль от провала?.. Без сомнения, это был крах. Они не просто не смогли осуществить задуманное, они отрезали себе все пути к осуществлению. Единственной мыслью, бившейся сейчас вместе с током крови в висках Бакалавра, была вот какая: "Дальше будет только хуже."
– Мы... – нерешительно сказал он полушепотом. – Мы ведь сделали всё, что смогли.
Все же, как он ни старался, это прозвучало не утверждением – вопросом.
– Я никогда не смогу так думать про себя, – глухо отозвался Артемий. И добавил, не давая времени на ответ: – Важнее – что нам делать дальше. Теперь выбор невелик... И больше нельзя делать вид, что его нет.
– Можно подумать, раньше мы делали вид, – Даниил скривил подобие улыбки. – Я уже решил для себя и решил твердо, и даже сегодняшние события не заставят меня передумать. Но мне интересно, что скажешь ты... что ты теперь думаешь и чего хочешь?
"Пусть это и не изменит моего решения".
Все же, это решение – так Данковский считал, – было не хуже прочих возможных.
Артемий посмотрел почти тем же взглядом, который, казалось, был на волосок от того, чтобы сдвинуть камни.
– Ты сейчас режешь скальпелем всё, что мы можем узнать и увидеть сегодня? Закрываешь глаза? Я не знаю пока, что выберу. Но думаю, нам придется пожертвовать Бойнями... и, возможно, Многогранником.
– Главное, что ты не сказал – "детьми", – негромко ответил Даниил, – а я едва уж не начал этого бояться. Остальное не так важно; впрочем, ты сейчас прошелся по больным местам – сегодня мне особенно больно смотреть на Город.
Не выдержав, Бурах отвел взгляд.
– Дети... Это было бы, наверное... разумно? Слишком разумно для меня. – И добавил, зло ворочая желваками на скулах: – А надо.
Бакалавр перевел взгляд, с собеседника – на каменистую почву под ногами. мелкие камушки, похожие на гравий, шелестели на каждый шаг.
– А что будет с больными? – спросил он. – Если будет уничтожена Башня, если сгинут Бойни – может, чума и уйдет, болезни не будет... но как же больные? Нам нечем их вылечить.
– Ты думаешь, я предлагаю стереть Бойни просто так? – вскинулся Артемий, сверкнув глазами. – Только так мы сможем добраться до колодца!
Даниил поднял брови.
– Ты в этом уверен? И как скоро будет расчищен завал на этом месте – за месяц, два?.. Их нельзя "стереть", их можно только обрушить, превратив в огромную гору камней... и трупов.
– Быстрее, – жестко произнес Бурах, стиснув пальцы в кулаки. – Быстрее, если хорошо стрелять. И точно быстрее, чем взрывать завалы по одному, заставляя своды рушиться вновь. Я верю в пушку генерала – раз больше не во что верить.
– И я в нее верю, – согласился бакалавр. – Но не верю в этот Город. Это он болен, а не люди. Они... страдают незаслуженно. Это не наказание, не кара свыше, это не воля божеств; это глупая Чума, возникшая просто потому, что смогла здесь возникнуть. Я не понимаю и, наверное, никогда не пойму многих вещей в жизни...
Он покачал головой, будто удивляясь самому себе – и самого же себя пугаясь.
– ... но этих людей мне жаль, а Города – нет.
Решимость Артемия рассыпалась, словно скала, несокрушимая против прямых ударов и слабая, если точно знать, по какой трещинке и в каком месте стукнуть молоточком.
– Что же ты хочешь предложить?..
– Можно... – Данковский закусил губу, словно терпя сильную боль, – можно вывести из Города здоровых и дать залп из пушки... по Городу. Уничтожить дома, склады. Все, где побывала чума. Останутся Бойни и Многогранник. Те, кто здоров – они смогут построить новый Город. В другом месте, подальше от этого. Мы не спасем тех, кого и так не можем спасти, но мы остановим чуму. И сохраним чудо. Можно так.
Он почувствовал, как глаза его защипало.
– ...или нельзя.
– Я боюсь, мы выведем немногих, – помолчав, ответил менху, и плечи его поникли. – Но ты прав – это тоже вариант. Он не нравится мне... и решать еще рано.
– Конечно, рано, – согласился Даниил. – А потом станет слишком поздно. Знаешь, у нас вообще нет варианта, который мог бы понравиться. Который... был бы приемлемым со всех точек зрения. И даже больше – не будет у нас такого варианта!
Он рубанул воздух ладонью, словно отсекая ниточки-пути к спасению. Все, скоро занавес.
– Нельзя сделать больше возможного. А иногда – нельзя и больше желаемого. Мне легче; я уже сделал то, что хотел, остается сделать то, чего не хочу.
– Если бы такой был... Я не предлагал бы уничтожать Бойни, – Артемий посмотрел на Данковского, и сейчас его глаза горели не яростью, а жаждой быть понятым. – Понимаешь... Не в этом месте – это будет город. Просто город, каких много. И всё. Хотя без Боен и Многогранника... – он устало понурился, будто стал меньше. – ты прав. Нет хороших вариантов. Пошли.
Шаги солдат давно стихли, и даже долгое эхо перестало биться между корпусов Термитника.

[Woozzle >>>]

Бакалавр, Гаруспик. Власти
(с Кошком и Хигфой)

Тишина висела в сжатом пространстве. Чума и здесь оставила напоминание о себе – грязным пятном скорчилось у стены тело в балахоне. Уже неподвижное – невесть как и зачем человек приполз умирать сюда. Рядом уже суетились крысы, и Артемий в бессильной ярости чуть не сунул руку в сумку, но вспомнил, что там нет пистолета, он у Даниила.
Глупо. Омерзительно и глупо – и это не только о крысах. Может быть, ойнон прав?
Небо тихо плакало над больным городком, но его слезы не уносили горе, не смывали тоску и не давали облегчения.
Двое вынырнули из узкого прохода и остановились на краю царства чумы, где липкий холодный ветер носился над домами, заставляя воздух казаться еще серее; шептал что-то оскорбительное на своем языке. Ласково касался красных пятен на стенах, будто поддерживал багряную мантию.
Улицы, затопленные Песчанкой, волокли в своих водах захлебывающиеся листья. Люди были листьями – бурыми, прелыми листьями, чье лето миновало навсегда.
Грязно-серый. Грязно-желтый. Даже красный – и тот грязный. Мешанина испачканных болью красок затягивала все вокруг – лишь где-то вдали, между рябых домов, мелькало черное пятно. Угольная клякса на строчках умирающего города.
Клякса приближалась, вытягивалась, становясь из пятна – восклицательным знаком, а затем – черным гротескно-тонким человеком с пробелом вместо лица.
Он остановился резко, оборвав цепочку нервных, вихляющих шагов – будто наткнулся на стеклянную стену. Выставил ладонь перед собой, ощупывая невидимую преграду. Белая маска – вечная гримаса удивления – странным образом выглядела еще более изумленной.
Жестом фокусника, прямо из воздуха, он достал конверт. Вновь провел пальцами по воздуху, проверяя стекло на прочность, картинно взмахнул руками.
Письмо упало на мостовую, ослепительно-снежное – в грязь.
Человек без лица шутовски поклонился и бросился прочь – бегом.
Артемий пытался не дать белому прямоугольнику измараться об испятнанный булыжник, но бумажный листок, опавший среди красных и желтых собратьев как равный, оказался быстрее и ловчее хромого Гаруспика – и тот осторожно, опираясь о палку, присел. Поморщился от внезапной судороги мышц ноги, но тут же выпрямился. Пыльцы в черных перчатках рванули приклеенный край ненадписанного конверта.
Буквы рассыпались по листу сухой дробью – неловкие, будто выведенные скрюченной от напряжения рукой, странно крупные; никак не желающие поймать в себя смысл написанного. Слишком не вязался этот неуверенный почерк с колючей, бескомпромиссной строгостью слов.
“Именем Властей вам предписано явиться в Многогранник. Немедленно.”
И больше ничего. Ни подписи, ни метки. Ни – обращения.
Гаруспику показалось, что смысл слегка ускользает от него, прячась в неровностях букв. Пробежав листок глазами дважды, на третий он зачитал содержание вслух, и ветер подхватил слова, насмешливо зашуршал испятнанными листьями.
– Ты что-нибудь понимаешь, ойнон?
– В Многогранник, – задумчиво повторил Бакалавр. Очень тихо, словно боясь, что подслушает кто-нибудь. Как будто они обсуждают недозволенное, запретное... – Я ведь был там. Уже был. Но ведь записка – не только тебе, иначе ее бы тебе и вручили, – фраза прозвучала вопросом. А потом и ответом на чужой вопрос: – Нет, я не понимаю.
– Я просто первым поднял ее, – пожал плечами Артемий. – И тоже не понимаю. Значит, надо идти.
Даниил кивнул, поведя рукой вперед – в сторону, как казалось ему, Зеркальной Башни.
– Когда-то я не верил, что меня туда вообще пустят. Теперь – приглашение... к чему бы?
Он не ждал ответа.
Какие тут ответы... одни вопросы.
Весь город вновь лежал перед ними. Весь больной, усталый, обреченный город, который стонал на сотни ладов, и уже ничего, казалось, не хотел, кроме покоя. Кроме того, чтобы это кончилось – любой ценой. Но когда город распадался на людей – появлялись страхи и желания. Невозможно было думать об общем безразличии, проходя мимо дома Капеллы. Нельзя было забыть, что в театре окопался великий режиссер, паук и насмешник. Нельзя было поддаться искушению и погрузиться во всеобщий, кипевший у каменных стен прибой Песчанки. Нельзя, потому что были те, ради кого стоило идти. Еще – были. Остался позади дом Евы, легла под неровную поступь Гаруспика, постукивающего палкой, и неторопливый шаг Бакалавра площадь перед Собором. И нависла над ними, вытягиваясь в небо, гигантская искореженная фигура Многогранник. Менху впервые переступил Горхон, впервые странный знак на камне покорно лег под ноги. Впервые отдались эхом звонко и угрожающе запутанные в сложную фигуру ступени – тонкие, вот-вот проломятся. Бураху было страшно идти по ним, словно по страницам книги, и сам он казался себе кончиком пера, который пытается вписать новую строку. Но засохшие чернила не оставляют следа на бумаге, и вот-вот писатель, художник или чертежник отшвырнет негодный инструмент в сторону, и тот упадет на близкую поверхность стола; на далекую уже и убийственно плотную землю.
Ты уже был здесь, ехидно подсказывал Бакалавру стук его же собственных каблуков, что однажды – совсем недавно – уже простучали по ступеням Многогранника. Ты уже был здесь, и Башня тебе не открылась.
Да, соглашался Данковский, я видел лишь часть, и я сознаю, вспоминая чужие рассказы, что то была совсем малая часть. Но и она преобразила меня, сделала заново, переосмыслила, вывернула наизнанку зеркальным отражением.
Может, поэтому сейчас кажется – все иначе? Поэтому – складываются чертежи на картонных боках хрустального замка в незнакомые, не виданные досееле узоры, поэтому – слова под ногами, едва различимые, затертые вечным дождем, ползают змеями, означая совсем не то, что прежде?..

[Хелькэ >>>]

(а это уже втроем с Вуззль)

Волнуется ли Артемий? Да, кажется, волнуется. Он не бывал здесь, никогда. Но для того, кто бывал, для него, Бакалавра, все равно грозил обернуться неизвестной своей стороной Многогранник.
Шаг за грань – и черно-белая круговерть перед глазами.
Мир сдвигался, расслаивался на множество полупрозрачных теней и складывался вновь, как нелепая бумажная фигурка. Пока наконец не стал клетушкой без окон. Без людей. Без выхода.
Цепочки букв ползли по стенам – от пола до потолка – неровные, ломкие, будто оставленные рукой сумасшедшего узника, пойманного этой клеткой и выпитого ею до дна.
Куда-то исчез выход, будто затянутый паутиной строк. Зато ветер, скользкий торжествующий ветер, отстал еще на первых ступеньках, свернулся змеей у подножия, не в силах взлететь за ними. Артемий чувствовал себя чужим здесь – слишком высоко, слишком... оторвано. Да, так: Многогранник был оторван от Боса Туроха, от Матери Бодхо, от городка – куда больше, чем далекая Столица.
Ни входа, ни выхода, лишь странные фигуры на полу – и никого.
– Куда дальше? – хрипло спросил Бурах. – ты же был здесь.
Даниил нахмурился, оглядываясь, силясь понять – что изменилось?.. Будто бы и ничего. Так же пусто – только картинки на полу и на стенах.
– Знаешь, – проговорил он негромко, – это было... странно. Я пришел, кругом никого, так что стал просто... бродить по комнате, и вдруг что-то случилось.
И как объяснишь?
– Как будто закружилась голова, перед глазами – искры, потом темнота. Потом совершенно другое место. Я хотел бы, может, верить, что это фокус, потайной люк, какая-нибудь... пиротехника. Но мы в Многограннике. Поэтому просто пойдем, только не отставай. Что-нибудь случится, рано или поздно.
И подал пример, делая сначала один шаг в сторону, потом еще.
И исчез, на мгновение будто размывшись, как в горячем воздухе над летней степью... Будто и не было. Нахмурившись и сжав зубы, менху шагнул за ним и ощутил, как некая сила, мягко обхватив его незримыми ладонями, бережно переворачивает, пронося через темноту... и аккуратно ставит своими гигантскими чересчур заботливыми руками на новое место – рядом с Данковским. На продолжение той же лестницы, только теперь, пробравшись внутрь, она змеилась не вверх, а вниз, освещенная не серыми, оставившими цвет в облаках лучами солнца, а лунами фонарей, которые разбрасывали вокруг тепло-оранжевый, смешанный с синими тенями – полосы ночи и полосы заката, будто день здесь кончался и не мог закончиться...
Его не отпускали бумажные птицы, пришпиливая своими клювами. Он был нитями привязан к отсветам в глазах потерянно бродивших детей, которые не замечали их, то и дело исчезая на вершинах лестниц. От главной, ведущей вниз, как от спинного хребта, отходили позвонки, обрывавшиеся в воздух – и все же туда можно было уйти, не падая. Не ему. Не им с Даниилом. Детям. Тем, чья кровь... нет.
Воздух над лестницами мелькал перед взором посвященного, перед взором служителя, дразня большим. Дразня, но не даваясь – потому что это большее было совсем иным, непривычным, бумажно-воздушным. Неприступным, как отражение, как слово – и в то же время лишенным привычной, ощутимой надежности, которой дышали коридоры Боен. Лишенным тепла, которое было в ладонях инквизитора. Артемий Бурах попал в чужую сказку, красивую сказку, страшную сказку, коварную сказку – и шел по ней, по единственному пути, который она оставляла, смеясь – вниз, вниз, но эта дорога не приближала к матери Бодхо. Она вообще ни к чему не приближала, кроме еще одного знака там, где лестница кончалась.
Странно – но боль в ноге отступила, словно успокоенная неслышимыми хрустальными колокольчиками, которые звенели осколками воздуха. И он первым ступил в контур, уже зная, что путь почти закончен.
И сразу – осколки хрустального воздуха рухнули, осыпаясь в не-здесь. В ненастоящий, режущий глаза сумрак, огороженный кованным забором. В детскую песочницу, пропитанную дождем. И в нескладный город – маленький, смешной, мокрый – со стеклянной бутылью, растущей из нутра.
Присев на узкий бортик, у песочницы спорили двое. Дети – и не дети. Такие же как те, что жили и умирали сейчас на улицах их города, настоящего города – и совсем другие.
– Все равно они хорошие, наши куколки! – девочка вызывающе вздернула подбородок. – А ты просто злишься, что не все вышло по-твоему.
– Вот еще, – фыркнул в ответ мальчишка. – Глупые они, твои куколки. Не придумали, как чуму прогнать.
Странной моросящей колкостью прорезалось понимание. Куколки. Мы?
Мы.
«Вот этого точно здесь не было раньше», скользнула мысль в голове Данковского, скользнула и сгинула где-то на задворках сознания. Ее заменили другие мысли…
«Неправда!..»
«Ложь? Видение? Бред?..»
«Почему только сейчас я вижу?..»
Он спросил, конечно, другое.
– Во что… – голос сорвался на хрип, от удивления ли? – Во что вы такое играете?
Подошел ближе, к кованой ограде, приглядываясь к песку – неужели этот маленький городок на самом деле их Город? Его Город?!
Они обернулись – оба, глядя будто бы сверху вниз, хотя и не казались выше. Будто бы что-то иное давало им возможность смотреть – так.
– А ты совсем как настоящий, – с интересом протянул мальчишка. – Совсем как мы придумали. Мы играли в чуму. И в вас. А потом – в вас стала играть она, – мимолетное сожаление тронуло его голос дождем.

[higf >>>]

(с Вуззль и Кошкой)

– Она всегда была хитрющей, – серьезно кивнула девочка. – И вас обвела вокруг пальца.
Кукла – нахлынул внутри Артемия холод. Кукла – сжались зубы. Игра – поплыли деревья вокруг. Он не мог, не хотел подходить ближе... И все же подошел.
Бурах смотрел в песок – и видел в осыпающейся почве язвы Суок. Видел контуры Боса Туроха. Видел домик-собор и булыжники-Бойни. А еще вдруг понял – мать-Бодхо – пустой звук для детей. И не было ее силы в песчинках. И знал, где он был в тот день, когда нашел куклу. Этого место не было и не могло быть в маленьком игрушечном мирке.
– Кто – она? – хрипло спросил менху.
– Чума – ответили они в унисон, пожав плечами. И оба, насупившись, добавили: – непонятно разве?
– А вас – не обвела? – он посмотрел детям в глаза. Это было почему-то важно – смотреть им прямо в глаза.
И все равно – получалось снизу вверх.
– И нас, – не стал спорить мальчишка. – Говорят же тебя, хитрющая. Теперь это ее город.
Даниил, замерев где-то позади в молчании, вдруг покачнулся вперед, не то едва не упав, не то – еле удержавшись от того, чтобы броситься вперед в слепой ярости.
– Я, – слышно было, как скрипнули сжатые зубы, – настоящий. Меня не придумывали, я… я был таким всегда. С мыслями, чувствами, поступками. Я не игрушка. Ни вам, ни кому-то еще. У кукол бывают разве воспоминания? Мечты? Стремления? Это вы – обман, а не я.
– Вот ты глупый какой,– недоумение в голосе, в глазах, в досадливом движении плеча. – Конечно, воспоминания, мечты и стремления. Разве интересно придумывать не всерьез? Что же это будет за игра, если куколку не придумать целиком?
Медленными, сонными каплями начал накрапывать дождь. Вгрызался в ржавчину опавших листьев, в дома, выстроенные из рыхлого песка... Словно тонкая пульсирующая нить, связывающая этот город – с тем.
Медленно Артемий перекинул со спины сверток, раскрыл его – и пуговичные глаза куклы бесстрастно уставились на детей: попробуйте-ка глянуть на меня сверху.
– Я верю, что вы не лжете, – произнес он. – Но теперь всеми играет чума. Кто играет чумой? Вы – знаете?
– Вовсе нет! – строптиво фыркнула девчонка. – Нами – не играет. Сломаем городок – и дело с концом.
– Хотя и жалко, конечно, – второй голос вплетался в первый, споря с ним и дополняя. – Вон он какой вышел... Как живой. Такого нам уже не построить. Вот если бы вы придумали, как с ней справиться...
– Мы придумали? С каких пор кукловод спрашивает совета у марионеток? – фыркнул Даниил, скрещивая руки на груди. – Если бы...
И вдруг – прищурился, будто додумавшись до чего-то, ранее не приходившего на ум.
– А где же третья... куколка? Нас двое здесь.
– А мы ее не звали. Она непослушная куколка, вот еще, очень хочется на нее смотреть!
– А мы и не просили совета! Это ведь вам должно быть его жалко! Жальче, чем нам.
Разные слова о разном прозвучали вместе – и показались одним целым.
– Мы придумали, – медленно, раздельно произнес менху, и мелкие капельки воды стекали по его лицу. – Так много всего придумали – выбрать не можем, одно другого страшнее. Вам самим от этого не страшно, от такой игры? Приятно убивать своих кукол?
Голос его становился все жестче и, к концу, казалось, скрежетал.
– Это ведь игра? – взрослая рассудительность говорила за них. Или – детская, перенявшая у взрослой худшие из черт? – Все равно вы не настоящие. И умираете – понарошку.
– Понарошку?! – воскликнул бакалавр, не скрыв, да и не попытавшись скрыть возмущение. – А что вы знаете о настоящей смерти? Вы, должно быть, часто наблюдали за тем, как умирают люди?.. Не куклы, а люди! Пожалуй, что нет, иначе вы не играли бы в игры о смерти, – он понизил голос почти до шепота, – маленькие, жестокие, глупые, возомнившие себя невесть кем и позвавшие нас сюда для нелепого фарса…
– Смерть всегда настоящая для умирающего. Живого. Подумай, может, если я тебя убью, – Гаруспик покосился на мальчика, сжал кулаки, – то для меня ты умрешь понарошку. А для тебя – на самом деле.
– Ты же тряпичный, – взгляд казался все более снисходительным, – как ты меня убьешь?
– Хватит спорить, – девчонка ткнула своего юного визави локтем в бок. – Мы же не для этого их позвали?
Брезгливо, двумя пальцами она подцепила мокрый лист за тонкий бурый черенок и тут же бросила его обратно в песочницу; он накрыл собой один из домов – как саваном.
– Не для этого, – мальчишка насупился. – Мы вообще-то... не собирались так играть. То есть – собирались, но совсем немножко, а эта... своевольничает. Вот если вы ее приструните – то мы тогда городок ломать не будем.
– Оставьте вы нас в покое, а? – менху потянулся к листу. – Сами сказали, что все всерьез. Вот и дайте – жить. Я буду спасать город, но не для вас.
– А я буду делать то, что сочту нужным, – Даниил скривился и отошел от песочницы. – И тоже – не для вас.
Засмеялся ветер, захлопал ладонями сухих листьев – браво! Прянул в лицо холодным дыханием – знакомый, пробирающий до костей, совсем как там. И тут же – растворился в затхлой неподвижности, расцвеченной сиреневым и желтым, застыл на крыльях отрешенных бумажных птиц. Исписанные ступени Многогранника, готовые смяться под ногами, уходили вверх. Туда, где город, построенный из песка, становился песочными часами, роняющими последние минуты.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. На ступенях.
(с Хигфом вдвоем)

Мир повис, будто отрезанный палец на последнем лоскутке кожи.
Ненастоящий мир.
Многогранник звучал вокруг неслышимой мелодией невидимых зеркал, разрезая осколками реальность, которая и так кровоточила из перерезанных жил, засыхая бесконечными строками.
Муравьи, заблудившиеся в книге. Упорно бредущие вверх – молча. Среди детей, казавшихся написанными персонажами, которых нельзя изменить. Они не принадлежали этому миру...
Миру? Городу? Песочнице?!
Молча. Муравей-Гаруспик полз по корешку, и думал, что будет, если разболевшаяся нога подогнется. Упадет он, и ошметки станут новыми строками? Или заботливая рука подхватит и снова поставит на лестницу? Что такое Многогранник?
Власти не могли придумать все те миры... или могли? Или на самом деле это какие-то темные чуланы, где живут страхи, и куда кидают куколок, которые пытаются выбраться?
Серый свет сменил лиловый и оранжевый, и менху вдохнул полной грудью и понял, что до сих пор сдерживался, будто боялся впустить в легкие острые стеклянные крошки.
Предстоял долгий спуск.
– Вот так, ойнон, – непонятно и негромко подытожил Бурах, и принялся спускаться, хромая заметно сильней.
– Да... – неопределенно пробормотал Данковский, словно не отвечая, а продолжая какую-то собственную мысль, которая так и осталась невысказанной.
Сунул руки в карманы плаща, чтобы не показывать никому – ни Артемию, ни Городу, ни Властям, которые смотрят, наверное, сверху и смеются над ними, – не показывать, как сжимаются в бессильной ярости кулаки.
А потом он спросил:
– Ты тоже почувствовал это?.. Как будто тебя выворачивают наизнанку перед зеркалом. Показывают, как все это смешно – твое сердце бьется, гонит по венам кровь, глаза, раскрывшись, смотрят на мир... уморительно смешно, если сравнить с масштабом вселенной, в которой ты не просто песчинка, а еще и куколка в чьих-то руках... Которую именно что можно вывернуть наизнанку, – он болезненно поморщился, добавил с осторожностью: – Или... или не почувствовал?
– Да, – медленно, по слову за ступень, ронял менху, – почувствовал. А теперь думаю... Скажи, ты передумал бы спасать того человека, к которому ходил, зная всё?
– Конечно, нет, – фыркнул Даниил. – Мои решения так и останутся моими. Нельзя же вот так просто из меня вытащить меня самого... Ничего не изменилось. Кроме того, что поганее стало в тысячу раз.
– Тогда, – порыв ветра дотянулся до них, и служитель слегка качнулся. Здесь упасть было можно – в этом он был уверен, – тогда... в конце концов, если все равно делаешь то, что должен – это неважно. Я уже ощущал себя так, что хуже быть не может. Когда погиб отец. Когда спутались линии, и я, менху, ошибся в них. Когда умирали люди, когда закрылись Бойни. Разве это – ненастоящая боль?
Данковский помрачнел.
– Знаешь... я вот в толк не возьму, как может быть ненастоящим то, что ты чувствуешь? Если ты это чувствуешь – значит, оно есть? Почему тогда мне должно быть важно, кто я и какой я, – он запнулся, но нашел в себе дерзости продолжать, – кукла или человек. Я мог бы объяснить себе, что мы видели там иллюзию, спровоцированную устройством зеркал Многогранника – или особенно буйным цветением твири в этом месяце... Но я не хочу и не стану. Я думаю, это было испытание. Перед последним выбором. И... и оно не закончилось, – он дернул плечом: сама мысль об этом была ему неприятна.
– Неважно... – повторил Артемий задумчиво. – Теперь ты понимаешь, как он опасен?
Рука указала вверх, туда, где в паутине лестниц висел Многогранник, как гигантский фонарь, свет которого весь был направлен внутрь. Потом вниз – на исписанные ступени.
Бакалавр развел руками.
– Мне сложно сейчас говорить о Башне. Я не в ней вижу источник всех бедствий... ты удивишься, возможно – после того, что мы видели. Но для меня слишком сильны оказались прежние чары Многогранника. Эти... дети в нем – как гнойная язва, есть они на самом деле или нет. Как чума – на теле Города. А ведь я видел эту чуму, Артемий, она руками своими прикасалась ко мне и говорила со мной! Из-за нее я столько испытал в последние дни, больше, конечно, дурного, чем светлого, но ведь и светлое – было...
И – шепотом, чтобы ветер подхватил поскорей, унес; чтоб никто не успел услышать:
– Я так устал...
Ветер услышал. Ветер взлетел, вцепился в слова и утащил их вниз – в мокрый, усталый город, в город, к которому они приближались каждым шагом. Погружались в его прошитый стонами воздух, который теперь, казалось, сплошь был злым, чумным ветром, слугой Ее Величества.
Шаги вниз напоминали падение. Падение в чуму, падение в неизбежность. А для Артемия всерьез грозили превратиться в настоящее падение, потому что нога еще не достаточно зажила для похода по бесконечным лестницам.
Сойдя с последней ступени, Бурах остановился:
– Ты куда теперь?
– Не знаю, – Данковский обвел взглядом (внимательным, изучающим, почти жадным) лежащий перед ним, спустившимся с лестницы, Город. – Скоротать время... Пройтись бы по улицам, не спеша, всматриваясь в каждое окошко, каждый камушек под ногами. Только вот незадача – Песчанка повсюду. А Собор – вот он, рукой подать, но идти туда еще не время. Наверное, погуляю вдоль этого берега, чтобы колокол не пропустить. А ты?
– Я схожу к себе... В лабораторию. Хотел бы еще домой... да не успею, – Гаруспик мрачно усмехнулся.
– Значит, до встречи там? – Даниил поднял руку, не то для пожатия, не то для прощального взмаха... потом опустил. Расхотелось прощаться.
Ведь за несколько часов ничего не изменится...
Правда же?
– Будь осторожен, – добавил вслед.
Ветер дал словам долететь до Бураха – и порвал их на кусочки.

[higf >>>]

Гаруспик. Сегодня.
(с Вуззль)

Песчанка медлила, занеся над Гаруспиком свою руку и играя в свою игру. Город мог бы убить его ядом болезни, ножом грабителя или неверно направленной струей огня – но вместо этого предпочитал быть жертвой, храня убийцу. Страх и боль достигли точки кипения.
Сегодня – шептал ветер. Сегодня – шуршали листья. Сегодня – хмурилось небо.
Сегодня – раскрывались объятия людей в чумных мешковатых балахонах.
Убей, спаси...
Завтра будет поздно.
Он шел мимо. Мимо Собора, мимо Театра, мимо дома Капеллы – девочка, ещё не ставшая Хозяйкой, сказала вчера всё, что могла. А с женщиной, ещё не ставшей жертвой, он увидится на Совете. Мимо завода, мимо дома – к единственному человеку, с которым хотел поговорить сейчас. К той, что не была в числе Приближенных. Какой её видят дети в саду? Одной куколкой из ряда одинаковых? Или просто одной, которая по очереди переносится в разные места, называясь разными именами?
Какой вы ее видите, непрошеные творцы, добровольные палачи, не осознающие своей жестокости маленькие мерзавцы?
Я, Артемий Бурах, не хочу знать вас. Мне безразлична ваша правда, я не хочу помнить ваши лица. Лишь небо у нас общее – высокое, серое и равнодушное. Но мы еще поговорим на равных, когда придет час! А чтобы он пришел, надо принять верное решение.
Привычное уже помещение встретило теплым запахом твири, отгонявшим леденящие прикосновения ветра.
Но теперь это было иное тепло – не то, знакомо-неподвижное, пропитавшее стены и по капле вытекающее в осень. Другое, оттененное слабым, едва различимым дыханием и шорохами, раскрасившими сумрак.
Живое.
Живое? Кукольное. Холод, просочившийся следом, зябкими ладонями раскрыл грудную клетку, качнул сердце – и отдернулся, напуганный голосом.
– А я тебя давно жду...
– А я занят был, – отозвался Гаруспик небрежно. Может быть, на несколько капель небрежнее, чем стоило. – Как смог, сразу пришёл. Как ты тут?
Алька дернула плечом; в этом коротком неопределенном жесте было много больше, чем можно было сказать словами.
– Грустно. И страшно... немного, – она отвела глаза, словно стыдясь своего страха.
Ему захотелось рассказать всё – но мучительный стыд обжег изнутри, как твирин – открытую рану. Это значило бы попытаться перевалить выбор, под которым он шатался, будто удерживал небо над песочницей, со своих плеч – на детские.
– Не бойся. Скоро всё наладится. Скажи... что для тебя главное в городе?
Это был странный вопрос. Слишком сложный для ее мира, который вдруг рассыпался пеплом. Два дня назад она бы знала, что ответить. Мама. Дом. Сегодня – у нее не осталось ни того, ни другого. Только этот хмурый человек, запах трав в его жилище и... все?
– Не знаю, – она сглотнула соленый ком, застрявший в горле. – Ничего нет... главного. Или всё – главное. Почему ты спрашиваешь?
– Ты когда-нибудь слышала... Нет, вряд ли. Не здесь, – перебил Гаруспик сам себя. – В большом городе. Если у человека загноилась рука так, что не вылечить, тамошние целители могут ее отрезать, чтобы человек выжил. Но там надо только выбрать, резать или не резать. И никогда не спрашиваешь себя, лишать правой руки или левой. А мне сейчас – приходится.
Он коснулся рукой плеча девочки, просто чтобы еще раз ощутить тепло, чтобы забыть о садике на дне Многогранника. Нет, не совсем так. Умом – помнить, а вот сердцем – забыть.
– Как же он живет потом, без руки? А если у него две заболят – что, обе резать? – она смотрела недоверчиво и тревожно, будто пытаясь разгадать скрытый смысл его слов. И еще – представить, как это – жить без рук. По-честному представить, на себе.
– А разве лучше, если бы он совсем умер? – вопросом на вопрос ответил менху. И плескалась на дне слов горечь страшного сомнения. А может – лучше?
Алька и это попыталась представить по-честному.
– Нет... Или да. Я не знаю, – она сжалась в замерзший комок, обхватив себя руками за плечи. – Но почему – обязательно так? Ведь может же быть другой способ? Не отрезать руки, а... ну, вылечить как-то?
На этот раз Артемий молчал долго. Поглядел на девочку, отвернулся и сказал виткам колючей проволоки:
– Есть. Только вот в медицине так не бывает, а в жизни сколько угодно – для этого надо кусок души себе отрезать. Сделать подлость – маленькую вроде, по сравнению с большой бедой. С виду-то всё будет цело.
Насупившись, она смотрела прямо перед собой. И без того острые черты лица казались сейчас болезненно-резкими, словно обведенными отточенным грифелем. Она молчала – и холод, не слыша голоса, снова подбирался к ребрам, становясь все смелее.
– Ты опять уйдешь, да? – отсвет керосиновой лампы прочертил линию на ее щеке – словно шрам. – Я не хочу одна. Я не могу.
– Я вернусь, – пообещал он. – Только пойму, как спасти больного, и вернусь. Хочешь жить в моем доме? Не здесь, а в нашем доме, Бурахов?
Вопрос повис в воздухе. Она думала о другом – не о будущем доме, не о городе, излеченном от чумы. Об одиночестве – бесконечно долгом и бесконечно страшном. Минута – за час. Час – за день. День – за жизнь?..
– Я не могу, – тихий шепот в оттенках тоски. – Можно мне с тобой?
– Там чума – во всем городе. Там крысы, солдаты с огнеметами, больные – везде. Здесь чуть ли не самое безопасное место. Я боюсь за тебя, понимаешь?
Артемий погладил девочку по голове – осторожно, будто боясь заскорузлыми пальцами что-то повредить. Погладил так, как, наверное, гладят малышей. Хотя – он ведь никогда не гладил по голове детей и не знал, как это делается.
– Там чума, – не голос, а шепчущее эхо, обреченное и покорное. – Там крысы, солдаты, бандиты... Там умирают. Но значит – и живут тоже, ведь только тот, кто жив, может умереть? Мне сегодня кажется... что меня нет, что меня вообще никогда не было. Вот ты уйдешь – и меня опять не станет. Совсем.
В глубине души – даже не очень глубоко, наверное – молодой менху сразу после ее просьбы понял, что должен был бы сказать – и что скажет.
И это были разные вещи.
– Собирайся.

[Woozzle >>>]

Выбор
(с Хигфом и Хелькэ)

Море чумы у подножия Многогранника – и больше ничего. Захлебываясь воздухом смерти, проплыть и не утонуть было сложно. Еще сложнее – уберечь девочку, чтобы не утонула она. Многогранник приближался медленно – одинокая скала, надменный и спасительный остров. Ветер жался к его подножию, словно пытаясь размягчить – и умирал в Горхоне.
Но мужчина и девочка свернули влево, не дойдя до начало подъема – туда, где тянулось и не дотягивалось, много не дотягивалось до соперника второе по высоте творение Каиных. По широким серым ступеням равнодушным вестником мимо шмыгнула крыса.
Мрачный страж у дверей, отгородившийся от чумы клювоголовой маской, не приветствовал их ни словом, ни кивком. Лишь желтый взгляд царапнул насмешливой неприязнью и скользнул дальше – вверх.
Пробитое небо захлебнулось дождем. Он падал и не смывал ни кровь, ни грязь, ни смерть, казалось, намереваясь превратить город в багровую кашу. Гаруспик оглянулся – но из струй не вынырнула фигура в плаще из змеиной кожи. Только гадюкой недалеко зашипел огнемет. Менху решительно прошел мимо безмолвного Исполнителя и толкнул тяжелую створку.
Собор встретил его гулким вопросительным эхом.
Данковский вздрогнул, обернувшись на скрежет открывшейся створы. Две фигуры в светло-сером проеме – одна высокая, другая маленькая... детская?
В царство холода и камня вошли Гаруспик и Алька, и бакалавру сразу стало как будто теплее, хотя бы – в душе. Он уже не один в этот момент, когда нужно выбрать, когда – отказаться от одного и принять другое. Кто-то тоже будет делать выбор.
Но ощущение неправильности, несправедливости происходящего никуда не уйдет. Оно, наверное, останется с ним до конца его жизни. Ну что ж, увидим…
Дверь закрылась, отсекая тлетворное дыхание Чумы, решившей проскользнуть на собрание следом за новоприбывшими – Даниил отчетливо узрел на миг покрытую струпьями бледную руку, скребнувшую когтями по косяку, но тут же она пропала. Все, здесь остались лишь люди... Люди?
Он поднял ладонь в знак приветствия, когда Артемий подошел ближе, и кивнул.
Все.
Теперь – началось.
Началось – и тяжело выдохнул колокол где-то за стенами, прерывая молчание.
Началось – застыли в безмолвном противостоянии две фигуры каленой стали. Прямая и острая игла – инквизитор Аглая Лилич. Прямой и острый клинок – генерал Пепел.
Своды Собора впитывали тишину, ожидая слов.
Менху двигался по проходу медленно и неторопливо. Отстук палки был не слышен, словно эхо Собора наконец обрело плоть и самостоятельность, и стремилось придавить, вбить в пол посторонние звуки, нарушающие торжественную тишину.
Он не здоровался, и лишь ненадолго задержал взгляд на лицах генерала и инквизитора – поровну. И тепло в одном взгляде, и уважение в другом тонуло слишком глубоко в море усталости, чтобы быть заметным со стороны.
– Я готов предложить свое решение, – произнес Гаруспик.
– И что ты выберешь, служитель, сын Бодхо?
Голос инквизитора был струной, натянутой настолько, что напряжение уже не отдавалось в нем. Ровный и строгий, бесстрастный – голос-палач. Голос-жертва, идущая на смерть. Голос-неизбежность.
– Бойни должны быть разрушены, поскольку никак иначе нельзя получить доступ к крови, текущей в земле, которая мне нужна для создания панацеи – опытные образцы уже опробованы. Многогранник должен быть разрушен, потому что из него снова может выйти болезнь, а запас крови может иссякнуть.
Холод в голосе. Бесчувствие. Его ли это голос – или кто-то чужой говорит? Пальцы крепче сжали руку Альки – будто боясь потерять последнюю опору. Боясь, в самом деле боясь, что сейчас маленькая ручка вырвется и с отвращением стряхнет следы прикосновения. Но нет. Детские пальцы держали цепко, и сейчас казалось, что по ним течет воздух. Медленный и вязкий – но его хватало, чтобы не задохнуться.
Даниил зажмурился, позволяя словам Артемия прозвучать, отстучать по вискам еще раз – похоронным колоколом.
Это – решение.
Нет… лишь часть решения.
– А потом Город нужно выстроить заново, – продолжил бакалавр, подхватив чужие слова, не дав никому вмешаться, – в другом месте, подальше отсюда. Эта земля пропитана отравленной кровью, и я не думаю, что удастся создать панацею для исцеления самой земли. Новый Город может явиться образом и подобием старого, а может отличаться от него, как небо над степью – от самой степи... Когда у нас будет достаточно панацеи, когда мы исцелим людей и выведем их отсюда – этот Город должен стать пеплом. Мы построим новое чудо – но не на отравленной крови.
Слова ойнона Даниила били менху, как плетью. Он знал, что правды в них – не меньше, чем в его собственных. Но... Но.
Болезненный вдох – будто яд прорвался наконец в легкие.
– Кровь земли не отравлена! Это – священное место, и если мы покинем его, то будет разрушена последняя нить, связывающая с прошлым. Вера и корни. Должно остаться хоть что-нибудь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 3-07-2011, 22:05

[Хелькэ >>>]

– И останется – в памяти тех, кого нам удастся спасти, – Данковский взмахнул рукой, указывая на двери. Нет – на то, что было за ними, на Город, который простирался вне этих серых стен и который должен был пасть. – Им нельзя будет оставаться здесь, потому что над этой землей всегда будет витать призрак чумы. Она сможет сюда вернуться, рано ли, поздно ли. Я не хочу оставлять ей лазейку, даже если будут уничтожены Бойни и Многогранник.
Леденящий жар чувствовался в этом решении, огонь, спаливший себя и обративший пепел в лед, и так велик был напор убежденности, что решимость Гаруспика дрогнула. Он собрал силы и посмотрел прямо в глаза другу:
– Почему ты думаешь, что дело в земле?
В ответе сквозила горечь, хуже твириновой.
– Мы были там вместе, ты и я. Мы видели, какова земля там, внизу. И я вышел оттуда больным – и пусть в этих словах еще мало доказательств, их куда больше в следующих: она была там тоже. Та, кого я считаю виновной. Откуда бы ни пришла зараза, из Башни или из Боен, туда она явилась из-под земли. Вот мое мнение – разрушив Бойни или Многогранник, мы только задержим чуму. Не остановим.
Судьба смотрела на менху из глаз бакалавра Данковского. Судьба, решившая отнять всё, не оставив ничего дорогого. Он должен принести в жертву Уклад, Бойни, Аглаю... а теперь и город Никто больше не взойдет на курган Раги, где слышался шепот его отца, не войдет в подземелья – кровеносные сосуды Матери. Не будет круга Суок – злого места, но тоже священного. И твирь растет только здесь...
– Не только память соединят нас с прошлым, с землей, из которой мы вышли. Здесь есть святыни, ойнон – и они будут забыты. Навсегда. Если мы покинем их, забудем Мать Бодхо – она тоже может забыть нас. Ты вышел оттуда, снизу, больным – но там была она. Самозванка. Я также...
Всхлипнула дверь, отзываясь на имя, впуская ту, что позвали.
Она шла по узорчатым плитам, раскинув руки, как птица, парящая в небесах. В ней было что-то иное, новое – легкость, которую никто не видел в ней прежде. Легкость канатоходца, присвоившего себе бездну.
– О чем вы спорите? – тонкая улыбка делала лицо прозрачным, нездешним – словно из сна. – О судьбе куличиков из песка?..
Казалось, она все это время была здесь; молчала, улыбаясь вот так – снисходительно и зыбко, а сейчас лишь хлопнула дверью, чтобы обратить на себя внимание.
– Разрушить Бойни, разрушить Многогранник, разрушить город... – Самозванка шла, и шаги повторяли ее слова звонкой чеканной песней. – Или, может быть, обойтись малой кровью?
Она остановилась напротив Гаруспика, взглядом обводя жесткие черты лица, плечо, ладонь, сжимающую детскую руку...
– Это ведь так просто, – еще одни шаг вперед, и худая, испачканная землей рука, коснулась Алькиного лба, мягко и нежно, на одно мгновение.
И отлетела, отброшенная ладонью Гаруспика в черной перчатке. Отброшенная резко, грубо.
– Если ты сделала с ней то же, что с Даниилом – умрешь здесь и сейчас!
Такой ярости не было на лице молодого Бураха, даже когда он дрался насмерть со Старшиной в Круге Суок.
– Не бойся, – улыбка не испугалась ярости менху, она звучала в голосе и все так же тлела в уголках губ. – Не бойся, я ведь дарю жизнь. И эта девочка теперь может подарить жизнь кому-то еще – даже не коснувшись смерти. Но это тоже не важно. Разве обязательно чем-то жертвовать?
Она замолчала. Отступила назад, вскинула голову и заговорила вновь – и эхо звеняще пело вместе с ней.
– Я знаю, как надо. Я – знаю. Откройте мне Многогранник. Впустите меня туда – и я уведу ее. Прочь. В зеркала. И все останется, как прежде. Не нужно рушить Бойни. Не нужно рушить город. Не нужно пить кровь, даже если она целебна. Я умею творить чудеса – так развяжите мне руки!
– Тебе? – Данковский не узнал собственного вдруг охрипшего голоса. – Ты осмелилась явиться сюда и чего-то требовать, утверждать, что знаешь, как надо? Ты, которая сеяла смерть так щедро, обещаешь нам чудо?
Он сделал шаг по направлению от нее – взрослый мужчина, от маленькой девочки.
– Я тебе не верю. Я не знаю, кто ты, но знаю, кем можешь быть. Ты зря пришла сюда и зря посягаешь на то, что принадлежать тебе не может. Я тоже знаю, как надо, – рука скользнула за пояс, прошуршав по змеиной коже плаща, чтобы встретиться с прохладным металлом…
В глаза Самозванке посмотрело револьверное дуло.
Она не отшатнулась. Не вздрогнула – даже не отвела взгляда. Лишь отрешенная улыбка стала еще рассеяннее – и еще светлее.
– Тогда стреляй, – тихий голос, почти шепот, струился по залу; эхо текло следом, эхо давало голосу силу. – Тебе ведь нужно с чего-то начинать, правда? Узнать, как это. Прежде, чем ты убьешь тех, кто в Бойнях. И тех, кто не захочет покинуть Многогранник. Прежде, чем ты убьешь город.
– Я уже знаю, как это, девочка-чума, – он взвел курок, – вот так.
Время остановилось, сосредоточившись в одной точке – черное отверстие, запах селитры и серы, характерный привкус ружейной смазки и навершие пули, неумолимо становящееся мягче в горячем-горячем воздухе.
Он знал, что выстрелить – это правильно. Это его правда. Смерть за смерть. А можно ли убить чуму?..

[higf >>>]

...неизвестно.
Но абсолютно точно можно – чумазую бродяжку, девочку, обезумевшую в скитаниях по городу.
Отличишь их?
Она оседала медленно, прижимая к животу растопыренную ладонь.
Она оседала медленно, и все хотела что-то сказать, но губы шевелились беззвучно.
Время не двигалось, время становилось тишиной и кровью, окрасившей пальцы.
Артемий вспомнил, как выносил эту девочку – эту ли? – из Термитника. Вспомнил, как прикасались ее пальцы ко лбу, когда он очнулся в доме Сабурова. Вспомнил, как прогнала она – она? – Песчанку от пятерых Приближенных. Вспомнил – и остался стоять.
– Ты взял себе право принести жертву, ойнон, – обронил он. – Как видящие линии. Ты не знаешь наших обычаев, но я признаю за тобой такое право и ответственность. – Помочь ей?
Он обвeл взглядом Блока, Альку и Аглаю.
Время не позволило им ответить. В нем, недвижимом, увяз короткий Алькин всхлип, резкий жест генерала Блока, слова инквизитора.
Время баюкало девочку – спи. Когда спишь, не бывает больно. Засыпай.
Навсегда.
В распахнутых глаза отражалось эхо, замершее под сводами.
Менху шагнул вперед, и, подхватив тело, перенес на одну из длинных скамей.
– Я заберу ее, – коротко бросил он. – А теперь – время не ждет. Ты не ответил, Даниил.
– Да, – сказал тот, опуская оружие, – о святынях. Тех, что будут забыты. Ты, менху, предлагаешь уничтожить Уклад. К чему дальнейшие вопросы? Мы приносим будущему огромную жертву, и я считаю, что будущее этого стоит.
Тишина заполнила набатным звоном сознание Бураха. Тишина, состоявшая из стонов города, набатного звона и голоса отца. И терявшихся в них шепота листьев, всхлипа неба и тысяч голосов людей.
Умирало – всё.
– Да, – произнес Артемий. – Я согласен. Мы получим кровь, вылечим еще живых, а потом отсюда уйдут. Я останусь до тех пор, пока будет нужна панацея. А пока мне пора. Аглая, идешь со мной?
И не узнал ее, стальную, несгибаемую – словно купол Собора, что давил на узкие плечи, стал могильной плитой.
– Нет.
Взгляд, прикипевший к безвольно-ватному телу Самозванки, казался выжженной пустошью.
– Нет, – повторила она, и мертвый яростный пепел плеснул в лицо – не Артемию, задавшему вопрос – Даниилу, все еще сжимающему реберную рукоятку револьвера. – Вы взялись решать за всех, бакалавр Данковский? Вы преступник. Но трибунал – это слишком мягкое наказание. Я надеюсь, когда вы осознаете свою... ошибку – еще останется достаточно времени, чтобы вы казнили себя сами. Долго. Вечно.
Она не ждала ответа. Она бы не услышала его – прозвучи он хоть голосом колокола, рыдающего за стенами. Пустошь властвовала над нею, и лишь привычка заставляла инквизитора держаться все так же вызывающе прямо.
– Вы дали мне право решать, и я решение принял, – Данковский сжал губы в тонкую нить, – если вы теперь жалеете об этом, не стоило и приглашать меня сюда. С меня достаточно быть правым в моих собственных глазах.
Ответ был и не был ответом, был и не был оправданием... нет! Объяснением.
Выслушай. Вдруг поможет.
Понимать – не обязательно. И уж тем более – соглашаться.
Она – не соглашалась. Не понимала. И даже, похоже, не слушала.
Бурах шагнул к ней, глядя в глаза, ловя ее взгляд, и сейчас в его зрачках светилась сталь – покрытая пятнами крови, по которым уже начала подбираться ржавчина. Но еще крепкая, почти нетронутая, несколько движений бруском – и вновь безупречный блеск...
– Что ты еще хочешь услышать? Чье решение?
– Ничего, – сталь наткнулась на сталь, но не брызнула искрами, не зазвенела – увязла в льдистом крошеве. – Ты – решил тоже, и теперь это единственная реальность.
Он устало кивнул.
– Да, – голос звучал тихо, застревая в эхе буквально на расстоянии шага, отрезанный его стеной от всех. – Да, и если ты думаешь, что она мне нравится – ты ошибаешься. Но я хочу спасти хотя бы Альку – и тебя. Есть места, о которых не знают Власти и потому не доберутся до них... Идем со мной!
Аглая усмехнулась, тихо и страшно, и в этом судорожном, коротком движении губ было все.
Мера его наивности – и ее цена.
Ответ.
Прощение.
Прощание.
Она смотрела, будто знала больше его. Но побывав в Многограннике, он не верил в ее всезнание. Не признавал право на него за кем-либо – даже за собой. И остался стоять – упрямо, набычившись.
– Почему?
И снова молчание – такое, в котором горько и больно дышать. Последний дар инквизитора тому, кто умел слышать и понимать без слов.
– Я знаю, кто они на самом деле. И я или она, – он показал рукой, не глядя, на Альку, – или ее дети – будут на равных с теми, кто думает, что смотрит сквозь небеса. Прощай.
И в его взгляде было то, что должно было добавить, тоже без слов: "передумаешь – приходи. Я знаю, что говорю!"
Менху сошел вниз по ступенькам, почти не хромая. Легко вскинул тело Клары на плечо и, тронув свободной рукой Альку за локоть, тяжело зашагал к выходу. Не оглядываясь.
Следом за ним направился Даниил – не сразу, словно бы не догадываясь, что ему тоже можно (нужно?) уйти.
Не прощаясь.
По кровавому следу, выстелившемуся под ноги дорожкой, – иди, бакалавр! У тебя впереди – дождь, чума, и настоящее сокровище в правой руке, спасение, решение всех вопросов. Револьвер. И два патрона. Кому?..
Решения бывают разные.

[Woozzle >>>]

Шаг в свершившееся

Он вырос на пустыре.
Здесь не было песка – и городом стали осколки бутылочного стекла, хранящие запах пива, смятые сигаретные пачки и прочий мусор.
Мы не любили его – его было не за что любить, этого уродца, лишенного сердца, души и памяти. Он был просто игрой, просто способом убить время, пока дождь не сменится снегом; и прежние куклы, выжившие, ставшие его жителями, были так покорны, что становилось скучно.
- Доброе утро, Мария.
- Доброе утро, Даниил. Хочешь чаю?
Эти чаепития надоели нам хуже горькой редьки – но иначе не получалось. Они больше не были годны – ни на что.

Город стоит над обрывом, пытаясь не думать о том, как головокружительно падение.
У города неживое, деревянное лицо, и нарисованные глаза, которые невозможно закрыть - и погрузиться в отравленный сон о том, каким все было.
За его спиной прячется человек в щегольской мантии, с костяной тростью и скучающей улыбкой - он бродит по его улицам и заглядывает в глаза его жителям. Те, кто когда-то знал импрессарио, больше не узнают его - но не потому, что время и Вторая Вспышка оставила на нем свой отпечаток. Всклокоченные лохмотья волос и ввалившиеся щеки не портят мефистофельский профиль, и уж тем более не могут оттенить сладкого оттенка безумия смеющихся глаз, определяющих обладателя безошибочно. Причина в другом.
- ...право, моя госпожа, это позанятнее банальной казни, не так ли? - с оттенком издевки в голосе он кланяется, протягивая руку даме в агатово-синем. - Всего лишь легкого рода опала. Остаться здесь. Видеть собственными глазами, к чему привело ваше желание разрушить то, что пугало вас и ваших хозяев. Во всяком случае, ваше желание наконец исполнено - он смеется, запрокинув голову в белое, равнодушное небо, - будьте уверены, госпожа, если бы сестре довелось увидеть дело рук ваших, ее гнев испепелил бы эту химеру дотла...
Та, к которой он обращается, не реагирует на насмешку, словно и не замечает назойливого паяца. Она смотрит вдаль, на другой берег Горхона, где ржавая дымка укрывает огромную безымянную могилу, а где-то за ней - бескрайнее море нетронутой Степи - и взгляд ее пуст. Как будто повинуясь невидимым шарнирам в голове, бесцветные губы механически шепчут "Ма-ма" - как у куклы, опрокинутой наземь.
В глазах импресарио на мгновение мелькает тень сочувствия - или может быть, брезгливости. Он отворачивается. Она его больше не интересует.

Они изменились - слишком изменились, все. В них не было больше того, что заставляло нас снова и снова спорить до хрипа, вырывая друг у друга кукол. Их жизнь была теперь проста и понятна – о чем там ссориться?
Пламя стало пеплом. Сталь казалась глиной. Лед крошился, будто пенопласт.
Лишь тот, для кого мы когда-то придумали Театр – остался почти прежним. Правда, сцены у него теперь не было – новый город был слишком фальшив, чтобы оценить подмостки. И нестареющий режиссер, один из двух вечных безумцев, больше не давал представлений. Он просто бродил по улицам, бессмысленно-нездешний, улыбался так, словно впитал в себя все разбитые зеркала, и иногда говорил – с теми, кто уже не мог его слышать. С глухими. Нелепыми. Не-живыми.
Вторая безумица была тихой, тише шепота ветра над пожарищем; если первого не слышали, то ее - не замечали вовсе.
Каждому, кто попадался навстречу, он задавала один и тот же вопрос, немо шевеля губами. Но они проходили мимо, не ответив; у всех у них были слепые лица рыб.
Она шла дальше, девочка с ободранными коленями и ищущими глазами.
Вы не встречали мою сестру? – механически повторяла она снова и снова.
И уже не ждала ответа.
Разве можно ждать его – здесь?

Курьеры, отправленные в Столицу за помощью, не вернулись.
Ни один. Может быть, дурные вести о провале миссии правительственного инквизитора распространялись слишком быстро, и нежелательные следы провала заметались вместе с людьми, их оставляющими. А может быть, все было проще, и посланников забирала степь - голодное марево, дрожащее над горизонтом, и шепчущее в преддверии зимы, которая, казалось, не наступит никогда. Так или иначе, из Столицы не было вестей - ни эшелонов поддержки, ни карательных отрядов. Только изредка попадавшие со случайным локомотивом гости - но они не оставались здесь надолго.
Город был похож на свалку игрушек, уцелевших на пепелище.

А дождь все усиливался, оставляя грязные разводы на стенах из бутылочного стекла, вбивая серые капли в сигаретные пачки. Там, на улицах города, тоже шел дождь – и это единственное, что осталось настоящего.
Нам было скучно. Уже давно, но сейчас, когда настоящий дождь равнодушно приколачивал фальшивый город к земле – стало совсем.

Тишина склоняется над песчаными улицами, съедая детские голоса, а затем - и отзвуки удаляющихся шагов, которые теряются в шепоте листьев. Поднявшийся было ветер послушно стихает - и где-то далеко, за воротами парка, последним безжалостным аккордом хлопает входная дверь.
...Парк, сожженный ноябрем - угольно-черные, мертвые ветви, ограда, поеденная ржавчиной, причудливо сложенная груда мусора под старым кленом. Брошенные куклы в изломанных позах, намокшие, грязные, не нужные никому – даже самим себе.
Ветер укрывает их листьями и плачет над желтой могилой.

Сообщение отредактировал Woozzle - 9-07-2011, 22:29