Диктатура Сердца, терроризм, реформы, реакция...

[Хелькэ >>>]

Переговоры, заговоры и разговоры /продолжение/
(Бессмертник и Хелькэ)

- Вы правы, конечно, - согласилась Корба, часто кивая, - нельзя вот так, чтобы без уверенности в себе, без твердости. Но твердость ведь понятие широкое и не всегда проявляется в очевидном. Вам бы, наверное, с Баской работать больше хотелось, по ней-то сразу видно -
хоть отбавляй этой твердости да решимости, через край просто...
Она легко взмахнула рукой, и жест этот вышел донельзя изящным.
- Но в нашей сложившейся компании хорошо то, что все мы разные и друг на друга не похожи, имея при этом одну цель. Я обещаю вам, что я справлюсь с заданием - пусть и не такими путями, какими бы справилась... справился кто-то другой, скажем, на моем месте. Не волнуйтесь, - она вытянула узкие белые ладони, поворачивая их тыльной стороной к Ирине, - эти руки не только чашки фарфоровые держать умеют.
- Благодарю вас. Я уважаю подобный настрой, - Сарычёва разом смягчилась и даже ободряюще улыбнулась самыми кончиками губ. Улыбка не шла ей, как не пошла бы хмурому тюремщику пёстрая хламида Петрушки. - Думаю, стоит немедленно приступить к обсуждению плана действий. Фролова обычно можно застать либо в Зимнем дворце, либо в полицейском департаменте. Оба эти места недоступны для нас, по крайней мере, пока мы не запасёмся нужным количеством полезных сведений. Остаётся дом генерал-губернатора на Литейном, и я предлагаю начать именно оттуда. Слабость подобных Фролову заключается в том, что они не могут обходиться без слуг: кучеров, кухарок, горничных. Более того, с младенческих лет привыкнув к роскоши, они перестают замечать тех, кто эту роскошь вокруг них создаёт. Но ведь все эти подневольные люди далеко не слепые и не глухие!.. Кстати, помимо домашней прислуги в дом губернатора каждое утро наведываются разносчики, о которых тоже нельзя забывать…
Ирина Васильевна смолкла, обдумывая что-то. Её тёмные глаза были широко распахнуты и влажно, воспалённо блестели.
- Так вы думаете, можно как-то заставить прислугу помогать нам? - Корба подалась вперед. - Это пришлось бы, конечно, кстати, но давайте с вами подумаем, что если никто не согласится? Я понимаю, истинной своей цели мы им не откроем - но любому человеку подобные расспросы должны бы показаться подозрительными... и это по меньшей мере!
Задумчиво она постукивала кончиками пальцев по круглому колену левой ноги, закинутой на правую - так что приподнявшаяся юбка открывала взору удивительно стройную щиколотку и изящные зимние туфли. Совсем не революционные туфли... но не ходить же было, в самом деле, в старых ботфортах.
Этими туфлями Баска ее не раз попрекала; ну и ладно с ней, с Баской-то.
- А вот если бы последить каким-то образом за Фроловым... узнать незаметно, когда он уезжает, когда приезжает, когда бывает дома, а когда нет. Хоть какие-то сведения будут, и рисковать ничем не придется. Что вы думаете?
- Прежде всего, заставлять, - Сарычёва произнесла последнее слово с нажимом, - никто никого не будет. Абсолютно с вами согласна, открытые и навязчивые расспросы вызовут подозрение… за Фроловым мы слежку, конечно, установим. Но до этого я хочу немного подстраховаться, узнать хотя бы малость о доме и его обитателях. К примеру, меня очень интересует, не захаживает ли кто из них или из их соседей по вечерам в ближайшее питейное заведение. Степан Птичкин человек несносный, таланта скрытности у него нет ни на грош, зато какого-нибудь подвыпившего мужичка он разговорит запросто. А ещё у меня на примете есть один забавный дедушка, слывущий не то юродивым, не то пророком. Звать его Гаврилыч, он уж с год как бродит по петербургским улицам, пугая иных лошадей своей щербатой улыбкой в три зуба. Гадает этот дедок хорошо и если окажется на Литейном, обязательно хоть одна суеверная простушка к нему с копеечкой в руке да побежит. «Божий человек» вволю даст ей пожаловаться да посплетничать, авось, в беседе что полезное и проскользнёт, - женщина сделала короткую паузу. - За надёжность Степана и Гаврилыча я могу поручиться… Ну, как считаете, нужна ли нам такая добавка к основной линии слежки?.. - рассказчица замолчала и пытливо, с интересом взглянула на Анну.
- Разумеется. Я даже считаю, она просто необходима. Очень заинтересовал меня этот ваш Гаврилыч, - кивнула Корба. - Вроде я слышала про него, не то чтобы много, однако ваша порука... внушает уважение, - женщина улыбнулась. - Хорошо бы судьба к нам благосклонна оказалась, и этому вашему Гаврилычу повезло с очередной простушкой. Вот что меня смущает, так это то, что о Птичкине ровным счетом ничего не знаю, простите мне мою неосведомленность... но если Верочка знает и подтвердит, что довериться ему можно - то конечно. Нам ведь хорошо бы с Верой обо всем этом поговорить, правда? Задание нам поручено, но важное ведь задание, очень важное...
Весьма смутила Анну в отношении этого Степана довольно двусмысленная характеристика, ему данная. Любой человек, коему чужды были tolerantia* и modestas** (а именно так Корба понимала несносность характера), машинально становился для нее человеком, с которым лучше не иметь дела. Однако, бывают ведь и исключения - и к сожалению, и к счастью.
Сарычёва с облегчением выдохнула. Тихонько, почти неслышно. Зачем Анне знать, в каком напряжении пребывала Ирина, ожидая её ответа?.. Более всего она опасалась несогласия собеседницы в вопросах, касающихся Гаврилыча, человека, считающегося в глазах общества крайне ненадёжным. Остальные ведь не знают его, как знает она. С Птичкиным же всё было намного проще.
- Неудивительно, что вы о нём не слышали. Этот молодой человек известен в несколько иных кругах, - голос Ирины Васильевны теперь как будто окреп и звучал громче, уверенней. - Нынче он азартный игрок и любитель кабаков. А ещё сорока, временами прикидывающаяся соловьём… Но, если уж я перешла на метафоры, он ни в коем случае не кукушка – своих не бросает. Вере Николаевне известна его история, если хотите, я и вам вкратце перескажу её сейчас или позже.
- Если вкратце, давайте и сейчас, что там, - даже с некоторой радостью согласилась Корба. - Я, знаете, люблю послушать истории...
Тут она спохватилась - не отвлекаться от дела.
...Ах, поколение, воспитанное на исторических романах! Ах, безумные, томительные стихи Надсона и живое, проникающее в душу сочувствие Некрасова к русскому народу!
Впрочем, ходили слухи, что Некрасов стегал своих крепостных без всякого сочувствия; но Анна от этого не охладела ни к литературе письменной, ни к сказаниям устным.
- Кто же он такой, этот Степан?
- Фактически, - Сарычёва теперь смотрела поверх головы Анны, припоминая подробности услышанной когда-то биографии, - это всего лишь сирота, опекаемый своей бабушкой по отцовской линии, свахой. Когда-то в её книгах можно было найти подробнейшие, пусть и не слишком правдивые записи обо всех знатных женихах и невестах Петербурга. В наши дни, когда ремесло свахи стало чахнуть, влияние этой шустрой старушонки поубавилось, хотя и не исчезло совсем. Средств, ею получаемых, до сих пор хватает на обеспечение жизни внука. Весьма праздной, надо сказать, жизни. В начале своего пути Степан продавал спичечные коробки, потом прибился к труппе актёров – глотал шпаги, жонглировал и Бог знает, что ещё делал, затем подался в шулеры… как говорится, скатился на самое дно. Самое интересное то, что всё это время он умудрялся доставать откуда-то, выменивать, выпрашивать революционные брошюры и статьи, какие людям сторонним бывает тяжело достать. Однажды он пришёл ко мне и сказал, что хочет помогать. Я прогнала его. Но на следующий день он пришёл снова. Так продолжалось некоторое время, пока Степан не добился своего. Согласилась я с крайней неохотой, до этого момента не поручала ему серьёзных заданий и уж тем более не посвящала в наши планы, - женщина встала и прошлась по комнате, украдкой взглянув на циферблат массивных напольных часов. - Птичкин своё дело знает, его способности не грех бы использовать…
Ирину Васильевну начинало сердить долгое отсутствие Листратова. Где он ходит? Ему поручили не иголку в стогу найти, а всего-то несколько человек, адреса которых известны! Неубранная мастерская казалась ей вконец заброшенной и грязной, потускневшие полотна вызывали отвращение.


---
*терпимость
** умеренность.

[Bes/smertnik >>>]

Неподалёку.

- …сначала я просто любил своё дело. Да что там! Тогда это ещё не было «делом», а, скорее, являлось моим увлечением, страстью. Знаете… это словно бы маленькое солнце, до боли стесняющее грудь. Тогда у меня была лишь одна печаль: недостаток опыта. Именно он погнал меня из родной провинции в огромный город, который на поверку оказался безводным колодцем, распираемым изнутри тысячами людей. Правила академической муштры постепенно заменили мне волю. Если прежде я рисовал по потребности, но без умения, то теперь это самое долгожданное моё умение уничтожило всякую потребность… Меня, рождённого замечать тысячи мелочей, год за годом пытались отучить видеть. Лучше пышногрудая вакханка, чем голодный, замерзающий ребёнок. Дионис красивее подзаборного пьяницы, а Диана эстетичнее кошки, из которой вышиб дух соседский мальчишка. Я был слишком слаб и неуверен в собственных силах, чтобы примкнуть к Товариществу. Они, конечно же, со своими причудами, однако обладают внутренним могуществом и за это именуются художниками. Я, ремесленник, им не ровня. Но скоро мир исчезнет… для меня, по крайней мере. В вещем сне ко мне явилась будущая гибель, - Листратов говорил совершенно спокойно, даже с потаённым удовольствием.
- Х-ха! Да у нас новенький, свежий покойничек! Тебе дьявол мёдом петлю намазал? Или речное дно как-то особо вкусно пахнет?.. - загоготал вдруг шедший рядом Степан. - Чего забыл ты в Аду, смурное, пардон, лицо русского искусства?
Матвей Платонович грозно нахмурился, расправил плечи, но уже через мгновение вновь сник и опустил голову:
- Несерьёзный вы человек, Стёпа.
- Это ты дюже серьёзная академическая физиогномика!
Молодые люди продолжали путь молча. Листратов по обыкновению пощипывал жиденькую бородку и не глядел по сторонам, а Птичкин, держась на полшага сзади, увлечённо ощупывал глазами молоденьких девушек, нахально заглядывал в окна первых этажей, посвистывал и посмеивался.

Сообщение отредактировал Bes/smertnik - 20-11-2009, 23:54

[Хелькэ >>>]

(и продолжение, с Бессмертник))

У самой двери Листратов, отчаянно кусая губы, всё же признался Птичке в своей невольной лжи: желание рисовать пропало не до конца. По малообъяснимым причинам Матвею было очень важно высказать эту мысль, настолько важно, что, не будь рядом Степана, художник выпалил бы своё откровение первому встречному, не заботясь о приличиях. Птичкин в ответ только обнажил в улыбке свои желтоватые, дурно пахнущие зубы…
Им открыла Ирина. Как всегда, строгая и холодная, она настежь распахнула скрипящую на несмазанных петлях дверь. В комнате, помимо Сарычёвой находилась некая миловидная особа аристократической внешности.
«Бедная девочка, а она-то как сюда попала?..» с горечью подумал Листратов.
- Здравствуйте, мы… - внезапно появившееся волнение мешало ясно изъясняться. Живописцу оставалось только гадать, каким дураком он выглядит, стоя на пороге собственного жилища и силясь вымолвить хотя бы несколько приличествующих моменту слов.
- Считаю своим долгом представить хозяина этой мастерской Матвея Платоновича Листратова, - спасла положение Ирина, - и того, о ком мы говорили недалее, чем пару минут назад. Степан Птичкин собственной персоной. Господа, перед вами Анна Павловна Корба.
Судя по ехидному блеску в глубине тёмных глаз Ирины Васильевны, она получала изрядное удовольствие от наблюдения за смущённым и потерянным Матвеем.
- Очень приятственно! - мощная кряжистая лапища Степана легко отодвинула художника в сторону. Птичка – невысокий, плотно сбитый детина шагнул впёред, выпятив грудь и широко улыбаясь. Пожалуй, его можно было бы назвать по-народному красивым, если бы не недельная щетина и слишком уж «прилипчивый» взгляд.
- Здравствуйте, - Анна с улыбкой наклонила голову, посмотрела на Степана внимательно и строго. - Вот хорошо как, что вы пришли. Я едва только успела Ирину про вас спросить, а вы теперь и сами рассказать можете.
Матвею Платоновичу она тоже улыбнулась, но чуточку теплее художник все-таки, человек искусства, да и хозяин тут. Но что художник - это все-так важнее. Вот интересно - выразитель прогрессивных взглядом или пока классики придерживается? Надо будет спросить потом, но после всяких дел.
- У нас тут и схема действий на будущее почти созрела, - поделилась она заодно.
- А чего тут говорить? Я честный человек, на прошлое моё не смотрите, - Степан переступил с ноги на ногу. - Читал много, засим изъясняюсь культурно, по-вашински. Хочу поменять порядки, чтоб у нас в стране всё не через, пардон, что-то, а правильно, справедливо и для всех. У меня, понимаете ли, часом с квасом, часом с водой, а некоторые золото пьют и самоцветами закусывают? Это ж полное…
- Есть у тебя в знакомых люди с Литейного?.. - нетерпеливо оборвала его тираду Ирина. - Кучера или дворники, например?
Птичкин усмехнулся и причмокнул губами, видимо, вызвав в памяти нечто для себя приятное:
- Да как сказать, душенька. Есть немного.
- Знаешь, в каких питейных заведениях собираются?
- Не без того.
- Вот и побеседуй с ними по душам. Пусть пожалуются тебе на горькую свою долю, злых господ… к примеру, на господина Фролова.
Стоило жёсткому, хрипловатому голосу Ирины смолкнуть, наступила тишина. Было слышно, как поскрипывают половицы под тяжёлыми сапогами Степана, задумчиво переносящего свой вес с пяток на носки и обратно.
- А я знаете кого еще вспомнила, - вдруг заговорила Корба, прервав молчание тихим, мелодичным меццо-сопрано. - Есть такой человек, Ольшанский его фамилия. Очень идейный, если взялся за что, то не бросит, но нужно только, чтобы его опекали, приглядывали за ним, так сказать, "сверху". Я помню, он жаловался, что сидит без дела - так может, не повредит нам еще один человек?
- Да это же просто замечательно! - радость Матвея была несколько наиграна и суетлива. - Нам ведь нужны надёжные люди, правда, Ирина Васильевна?
- Разумеется, - вымолвила та, в упор глядя на Степана.
- Мне бы только, дражайшая Анна Павловна, адрес его заполучить, Ольшанского этого… Я уж сбегаю, похлопочу, побеседую с ним…
Листратов очень старался быть полезным. Старался также разрядить обстановку. Старался оправдать хоть как-то самоё своё существование. Получалось судорожно и неизящно.
- Вы буквой случаем не ошиблись? За генерал-губернатора спрашивать надо? Дык я этого… Любую каверзу на свет выну и перед вами положу! У-ух, развернёмся! - наконец поднял голову Птичкин. Всякая серьёзность слетела с него точно шелуха, не осталось и следа задумчивости.

[Bes/smertnik >>>]

В том же месте
С Хелькэ)

Анна кивнула Матвею Платоновичу и назвала адрес:
- Вы входите только через парадный, хорошо? И ни в коем случае Ольшанского не спрашивайте у хозяйки - он ведь у хозяйки живет. Попросите Антипа Висюхова, его чужие все под этим именем знают... это чтобы не раскрывать личность. Запомните, ладно? Не перепутаете? Очень вас прошу.
Чем больше она глядела на Листратова, тем больше ей становилось его... жалко? Нет, это была скорее не жалость, а некая доля сочувствия - он тут выглядел чужим каким-то человеком, потерянным и не очень счастливым. И когда Корба подумала об этом, ей сразу вспомнились слова Баски.
Когда-то - можно сказать, уже давно, - в тот день, когда Анна впервые встретилась с Верой Фигнер и ее удивительным кругом, все смотрели на нее даже с неприязнью. Слишком холеная она была, слишком мягкая - а в революцию приходили обычно другие женщины: строгие, злые, с короткими стрижками, обязательно курящие сигары, обучавшиеся в университетах и... серые, одинаковые, некрасивые. Анна очень выделялась в обществе, окружавшем Веру... как и сама Вера выделялась из этого общества. Может, поэтому они и сошлись особенно близко?
А Баска в тот день сказала Корбе, найдя ее на кухне одну:
- И чего ты тут делаешь, белорукая такая? Тебе бы жить обыкновенной своей дворянской жизнью... или риска захотелось?
Что-то ей тогда ответила Анна такое, не очень приятное - и до сих пор себя за это корила. Все равно Баска не поняла ничего, и до сих пор понять не может.
-... а вы, Степан, - покачала головой она, - вы тоже, пожалуйста, серьезно отнеситесь. Очень аккуратно ведь надо, и без лишнего шуму.
- Аккуратно – это завсегда! - Птичка хлопнул себя могучими ручищами по бокам. - Здесь дел-то…пошёл, выпил, поговорил. Вене въеду в ици, так сказать!
- Veni, vidi, vici, - шёпотом поправил его Листратов. И весело и грустно было художнику наблюдать за Стёпкой. Куда вся эта мощь пропадёт с годами? Разменяется на бутылку вина с запахом уксуса, исчезнет в круговерти рулеточных ставок? Просто угаснет, как и всякий яркий огонь?.. Матвей Платонович вновь надел пальто:
- Тогда я пойду. Наверно.
- Пожалуйста, - негласную хозяйку квартиры в этот миг волновали другие вопросы. - Но… - живописец, почти закрывший за собой дверь, приостановился. - …помните, Листратушка, что задание у нас ответственное. Не перепутайте часом ничего.
Сарычёва повернулась к Анне и Степану – тяжёлая юбка женщины зашуршала по доскам. Одежда такого фасона вот уже лет десять как считалась вышедшей из моды, но Ирина Васильевна упрямо латала старое платье и носила его с тихой, исходящей из глубин души гордостью.
- Степан, вам понятно задание?..
- Обижаете, Ириночка Васильна! Сколько ж талдычить можно, понял я всё, понял!
Сарычёва устало развела руками:
- Что думаете, Анна Павловна? Отпускать нам его?
- Отпускать, - кивнула Корба, улыбнувшись. - Не удерживать же тут, право слово. Степан, идите, я удачи вам желаю...
Она подняла руку, стиснула ладонь в кулачок - на удачу, мол.
- Вот теперь меня бы пристроить куда, - будто посетовала Анна, обратив взор к Ирине. - Вам-то еще Гаврилыча этого найти надо будет, да и с прочими, кого вы хотели подключить, договориться... А и мне без дела сидеть нельзя. К Вере, конечно, вернуться надо будет и рассказать ей, о чем решили. Но без определенного занятия мне все-таки никак. За домом разве последить? С этим и другие получше меня справятся... не знаете ли часом, что за семья у губернатора? Может, если жена или сестра, или дочери - удастся сойтись мне с кем-нибудь из них? Знакомых у меня везде много.
- К слову, ждите ещё гостей! - Вмешался в диалог Птичкин. - Скоро должен подбежать Алёшка, старшой сын нашей вдовушки Горюновой. Про Гаврилыча не могу знать, этот блаженный всегда ходит поперёк обычных тропок… Ну-с, ни пуха вам, умницы! - Стёпка подмигнул женщинам и скрылся за дверью, не дожидаясь ответа – ни дать, ни взять, шаловливый мальчишка. Ирина Васильевна, подождав, пока затихнет громкий топот на лестнице, обратилась к собеседнице вполголоса:
- Вот, что я думаю. Сначала надо хорошенько всё поразузнать. Для этого у нас есть Гаврилыч, Птичкин, а теперь и вы, что очень хорошо. Потом будем по мере надобности подключать остальных. Что за семья у губернатора я, увы, не знаю, но узнать хочу и планирую сделать это частью вашего задания.

[Torvik >>>]

Тот день, казалось бы, не предвещал ничего сенсационного. Брониславу даже начало казаться, что его товарищи забыли про него. Да, когда вместо активных действий, вместо агитации и пропаганды, ему было приписано "внедриться в среду", Ольшанский подчинился, хотя и не был в восторге от такого рода конспирации. Зачем оно? Почему? Впрочем, стоило ли говорить. Если так нужно для дела, Бронислав был готов и на это. Был готов. А готов ли теперь? Варенька, милая Варенька почему-то в последнее время стала ему дороже всех этих грошовых декламаций и манифестов. Ходить с ней на рынок уже было за удовольствие. А вечером совместно читать книги и мечтать о будущем... Последний раз он был на сходке сразу после убийства императора. Тогда все поздравили друг друга и разошлись. Его пообещали привлекать и... Ни ответа ни привета. У Ольшанского даже стали подозрения возникать, не провалены ли товарищи, но... В газетах новостей не было. Жандармерия бездействовала. А сам идти на контакт, нарушая конспирацию Бронислав не решался. А жизнь двигалась, шла вперёд. Третьего дня ходил с меньшим братом Вари Кузьмой на Путиловский. Кузьму устраивали в литейный. А он так, присматривался. Надо было тоже куда-то определяться. Хотя бы разнорабочим. Жить на деньги организации хорошо, но что делать, если они закончатся? Бронислав подумывал о работе в типографии, но туда так просто не брали. Он уже дал себе слово, не позднее мая определиться. Так и Варе сказал. Время ещё оставалось...

[Мара >>>]

- Восемнадцатое столетие истории Европы известно как «Век просвещения». В первую очередь это был век Вольтера, Дидро, Руссо, Монтескье, французских философов, развивавших цельную и достаточно стройную философскую концепцию - концепцию Просвещения. В ней содержалось множество идей и предложений, которые определяли особенности воззрения просветителей на общество и его развитие. Важнейшим элементом, основой философии Просвещения было убеждение в том, что все существующее в мире не только может, но и должно быть объяснено на основе разума, т.е. рационалистически.
Профессор Познанский закончил фразу и обвел глазами свой философский кружок. Юные, нескладные студиозусы с пытливым умом и чутким сердцем. Лишних и скучающе отбывающих учебную повинность здесь не было, кружок посещали добровольно, а потому каждая пара глаз лучилась заинтересованностью. Вот Евгений Добрин беспокойно заерзал на стуле, значит сейчас последует очередной вопрос, который поставил бы в тупик даже Вольтера, не то, что скромного преподавателя Московского Университета. И это не было признаком феноменальных знаний, а всего лишь поразительным складом ума, который позволял Добрину вылавливать в речи собеседника малейшею шероховатость и вцепляться в нее насмерть. Он, как ловец крабов в мутной воде ориентировался в малопонятной для него теме исключительно интуитивно, возможно по каким-то ведомым только ему признакам. Познанский до сих пор бился над этой загадкой, а потому мужественно сносил все дискуссии, даже самые бессмысленные и бесполезные. А вот Клементий Вологдин снова витает в облаках, пересчитывая пылинки, кружащиеся в луче солнца, пробивающегося через оконные занавески. Думает много, говорит мало, но понимает многое не как юный мальчик, а как зрелый мужчина. Юрий Иволгин, Максим Субботин, балагуры и весельчаки, способные даже серьезный философский диспут превратить в комедию. Как он к ним привык за полгода, как с нетерпением ждал каждого заседания кружка. Но на безоблачном небосводе царства философии сгущались тучи. Когда лихорадит целую страну, ни один гражданин не в состоянии устоять на месте. И самыми чувствительными, самыми легкими флюгерами, улавливающими все направления ветра перемен были самые молодые, самые прогрессивные и думающие. Дух революции просочился через закрытые двери Университета и теперь будоражил студентов. Все чаще и чаще Познанский слышал неосторожные высказывания и предложения. Опасные для молодых, неокрепших умов, ради достойных целей, готовых сложить голову под косу репрессий. Но участи политзаключенных своим Юриям и Максимам, Евгениям и Аркадиям Познанский не желал, а потому безжалостно пресекал любые разговоры, не касающиеся предмета философских знаний.

[Барон Суббота >>>]

Жандармский участок, КПЗ.

(с Father Monk-ом)

Дмитрий Викторович ворвался в жандармский участок, как Всадник Апокалипсиса. Лёгкое пальто нетопыриным крылом надувалось у него за спиной, трио каблуков и трости выстукивало мотив-перкуссио из моцартовского реквиема, а круглые очки метали молнии. В деснице грозного посланца международных отношений, как уж говорилось, была зажата трость, шуйцу отягощали полномочные грамоты, а весь вид в общем не предвещал жандармам ничего хорошего. Тем не менее, несмотря на все ожидания караульных, в кабинете начальника ни воплей, ни даже простого повышения голоса не было. Ангел Возмездия оказался на удивление тих, но пронзителен и доходчив: спустя каких-то полчаса разговора, его со всей возможной вежливостью проводили к камерам.
Там Панин терять времени не стал, поправив очки, он поинтересовался на хорошем французском:
- Мсье Клермон, вы в порядке?
От Ангела Возмездия в его облике не осталось ничего: перед решётчатой дверью стоял спокойный господин средних лет, взирающий на людей внутри камеры с искренним сочувствием. Жандарм с ключами за его плечом казался инородным телом.
Андрий же от французской речи будто очнулся от дремоты, в которую впал, вжимаясь в своем углу в стену и старательно задирая полы пальто. По его лицу можно было предположить, что Клермон помер от переохлаждения, веки были закрыты, губы более не дрожали, и ничто не шевелилось во всем теле.
Тем удивительнее было его преображение в живое существо, устремившееся к двери:
- Я им говорил, мсье, говорил, а они... сами понимаете... что мне еще... какое недоразумение... - бессвязная речь Андрэ полилась рекой на Панина, покуда Клермон теребил решетку, в попытке ее отворить досрочно.
- Понимаю, мсье, разумеется, я понимаю, - Дмитрий Викторович сделал лаконичный знак, и жандарм принялся отпирать решётку. - От лица всего дипломатического корпуса, а так же Короны Российской Империи, я приношу вам искренние извинения за данный инцидент. Уверяю вас, виновные будут наказаны должны образом, несмотря на всю сложность этого смутного времени. Кстати, забыл представиться. Моя фамилия Панин, а чином я статский советник. По дипломатическому ведомству, разумеется.
- Господи, какие извинения... выпустите меня отсюда, я хочу добраться до посольства, мне же никогда не поверят, что я... Боже мой, что я им скажу про все это... это... - Клермон неожиданно притих, закусив язык. Почему-то только сейчас в голове юркнула мысль, что посольство, в отличие от Андрия, вполне может не просто пожать плечами, мол, бывает, а ткнуть пальцем и учинить скандал. Сделав его, Андрэ, своим знаменем, своей новой Жанной д'Арк.
И новоявленный Панин наверняка захочет заранее договориться с Клермоном о... истории произошедшего. Вряд ли России, в ее нынешнем положении, нужны совершенно лишние проблемы.
- Андрэ Клермон, - зачем-то старательно выговаривая каждую букву, произнес Клермон со своим французским акцентом. Интересно, а Панин в курсе, что Андрий родился не так далеко от Москвы?.. - Хотя Вы это и так уже... кхм-кхм... знаете.
- Очень приятно, - Дмитрий Викторович чуть улыбнулся, снял одну из своих белоснежных перчаток и пожал новоявленному Эдмону Дантесу руку. - Идёмте, мсье Клермон, нас ждёт экипаж. Вас доставить на службу? Или домой?
Под безобидным, с виду, вопросом крылась нешуточная подоплёка. Панин исподволь прощупывал настроения Андрэ и делал это предельно невинно. Клермон же смотрел тому в глаза и кивал, веря.
Или же делал вид, что верил.
Хотя, Андрий и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Ему хотелось верить, и лишь эта навязчивая мысль, прошмыгнувшая мгновение назад в мыслях, заставила омрачить радостное освобождение. Чего же хочет от него Панин? Пойти домой, сбросить пропитанную тюремным запахом одежду, вымыться и забыться крепким сном? Или направиться тут же в посольство и объяснить, что он жив-здоров и никуда не пропал?
- Я, пожалуй, для начала домой... сами понимаете... - неуверенно протянул Клермон, окидывая многозначительным взглядом свою одежду. - Хочется месяц из ванны не вылезать... но... но... если бы вы могли отправить весточку... знаете, сейчас, когда такие происшествия на улицах... вдруг, подумали страшное?

[Мара >>>]

После лекции опять была дискуссия. Студенты просили объяснить с позиций рационализма такие нематериальные вещи, как любовь к женщине, преданность отчизне, пороки и человеческие слабости. Познанский выкручивался, как мог, призывая на помощь всю мудрость французских столпов эпохи Просвещения. Но Евгений Добрин сегодня явно был в ударе, раз за разом загоняя профессора в им же созданные смысловые ловушки. И когда дискуссия достигла пика и медленно пошла на спад, Познанский резко ее оборвал.
- Время, господа, продолжим в следующий раз.
По комнате пронесся разочарованный вздох. Игнорируя его, преподаватель права продолжил:
- Как вы знаете, в стране объявлен траур, а потому собрания нашего кружка временно прекращаются. О возобновлении будет соответствующее объявление.
На этот раз в учебной комнате воцарилась абсолютная тишина.
- На следующем занятии мы продолжим обсуждение французских рационалистов, спасибо, господа за дискуссию, до встречи.
Познанский собрал бумаги в папку и сошел с кафедры.
- Я одного не понимаю, разве убийство тирана – достаточный повод для траура? – вопиюще дерзкое заявление прозвучало громом средь ясного неба. Профессор застыл на месте, а папка выскользнула из под его локтя, рассыпавшись листами по полу. Клементий Вологдин с вызовом смотрел на него из самого центра аудитории.
- Вам захотелось воочую убедится в том, насколько тяжел труд в Сибири, Клементий, - голос Познанского звенел натянутой струной, - захотелось в ссылку до конца жизни или на виселицу? Одно слово, вы слышите меня, одно лишь неосторожное слово разрушит вашу жизнь навсегда. Ваше счастье, что вы среди людей, которым можно доверять. Ведь так?
Взглядом ястреба он обвел всех своих студентов. Никто не отвел глаза.
Забыв листы на полу, профессор ушел, громко хлопнув дверью.

[Bes/smertnik >>>]

В мастерской Матвея Платоновича.

Уже после того, как Ирина распрощалась с Анной, сочтя возможным даже вымолвить напоследок пару вежливых и приличествующих моменту фраз, в квартиру-мастерскую художника заглянул прыщавый лопоухий мальчонка – старший сын вдовы Горюновой. Сарычёва всегда неуютно чувствовала себя в обществе детей: постоянно нервничала, раздражалась и легко вспыхивала из-за любого пустяка. Конечно же, задачи это не облегчило… Втолковать мальцу, что от него требуется, Ирина сумела только спустя двадцать с лишком минут.
Когда этот «детский ад» наконец был выпровожен за дверь, Сарычёва села передохнуть на потёртый листратовский диван, но отдых получился до обидного коротким - услышав на лестнице знакомые шаркающие шаги, женщина стремительно вскочила и побежала открывать.
- Ох, девочка моя, в какие ж дебри ты забралась, какое несчастье на свою кудрявую головку накликала!..
- Мои волосы перестали виться в десять лет, отец. Ты опять забыл.
- Ничего я не забывал, милая. Корень всех моих несчастий в том, что я слишком уж хорошо запоминаю некоторые вещи, - выразительные ярко-голубые глаза проницательно взглянули на Ирину из-под кустистых бровей. - Почему ты отворачиваешься от меня, ладушка?
Он ещё смеет спрашивать, почему! Да ей просто невыносимо глядеть на него, видеть эту нищету и убогое неряшество, вдыхать запах ветхой материи и дешёвого табака! Сумасшедший по кличке Гаврилыч… никому в этом насквозь гнилом городе не известен он под другим именем и в другом обличье.
- Не об этом сейчас речь. Отец, ты должен помочь мне в одном деле необычайной важности.
- Отец да отец… хоть бы разок батюшкой назвала, душу стариковскую потешила, - с грустью пробормотал юродивый, переступая порог и крестясь.

Сообщение отредактировал Bes/smertnik - 30-12-2009, 17:28

[SergK >>>]

Квартира министра Ливена в Петербурге.

Андрей Александрович, покинув своё уютное кресло, расхаживал по просторному кабинету. Причиной подобной неусидчивости служила бумага, лежавшая на письменном столе и претенциозно озаглавленная министром «Несколько слов в поддержку проекта Первой конституции Российской империи». Загвоздка крылась в том, что министр не мог подобрать тех веских и в меру торжественных слов, с которых можно было бы начать защитительную речь. Всюду мерещился ему неодобрительный взгляд колючих глаз Победоносцева за холодными стёклами очков, которым непременно встретит обер-прокурор новоиспечённого сподвижника Лорис-Меликова. Именно Константин Петрович и его сторонники в конечном итоге добились отсрочки подписания проекта, хотя сам Государь изъявил желание утвердить конституцию девятнадцатого февраля, приурочив сие событие к двадцатой годовщине крестьянской реформы.
Можно было, конечно, начать речь со слов о скорби и памяти, но слова эти без следа растворятся в океане соболезнований, которых прозвучало уже и прозвучит в ближайшее время столько, что они, со всем уважением к покойному Александру, набьют оскомину и цесаревичу (ныне императору) и каждому министру в Совете. Также бессмысленно было апеллировать к воле почившего Государя — она всем известна, но глупо предполагать, что после насильственной смерти его противники либеральных реформ пойдут на уступки. Уж скорее предложат они не идти на всевозможные уступки социалистам, а с корнем вырвать ту заразу, что может лишь губить исподтишка...
— Андрей Александрович, Варвара Сергевна спрашивает, изволите ли полдничать? Уже давно всё приготовлено, — на пороге стояла Анна, горничная семейства Ливен. Была она уже немолода, сварлива и нерасторопна, и если бы не заступничество супруги, министр бы недолго терпел её в своём доме. Кроме того, сейчас горничная застала Андрея Александровича посреди мысли, которая, будучи теперь упущенной, показалась ему необычайно важной.
— Неужели не могу я и одного часа провести в покое, чтобы меня не прерывали каждую минуту!? — сорвался он, — Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, что значит уединение и сосредоточение!?
Горничная нахмурилась и недовольно упёрла руки в бока:
— А чего вы на меня кричите? Чай, не крепостная давно уже — спасибо царю-батюшке, пусть ему земля будет периною!
Анна удалилась, хлопнув дверью. Министр уже жалел о сиюминутной вспышке гнева и молча проводил её взглядом. «Вот так и будут люди называть Александра Царём-освободителем. А каким запомнят Лорис-Меликова, Победоносцева, цесаревича, в конце концов? А меня будут ли помнить? Ведь человека прежде всего знают и помнят по великим и славным делам его...». Ещё несколько мгновений он стоял в задумчивости посреди кабинета, а затем бросился к столу и, обмакнув перо в чернильницу, лихорадочно стал писать...

Сообщение отредактировал SergK - 30-12-2009, 23:52

[Bes/smertnik >>>]

Басня "Студент и Птичка".
Дуэт с Хелькэ)

Вечерело. Прохожие невольно ускоряли шаг и зябко ёжились, бродячие псы спешили забиться куда-нибудь, где потеплее, и только уличные фонари, будто согреваемые собственным светом, смело тянули свои тонкие стальные стебли к неулыбчивому небу, уже давно не радующему горожан видом звёзд…
Как и во многие другие, вход в эту распивочную был с тротуара вниз по лестнице – она располагалась в подвальном помещении. Птичка вошёл туда «хозяином», забрав большие пальцы за пояс и расправив широкие плечи. Как и во многих других распивочных, воздух здесь был настолько перенасыщен винными парами, что можно было и вовсе выпивку не заказывать, а захмелеть просто спокойненько сидя в углу за скользким от грязи столиком. Было людно и душно, играла гармоника, то и дело раздавались взрывы смеха. У Стёпки прямо-таки зачесались руки устроить здесь порядочную потасовку, но дело есть дело. Спросив для начала пивка, Птичкин прибился к самой шумной компании и попытался вклиниться в разговор. Спорили о начинающихся ремонтных работах в доме одного дюже прижимистого дворянина.
- А я слышал, наш разлюбезный губернатор тоже домишко свой подлатать решил. Фролов-то, авось, щедрее будет, - доверительно сообщил Степан услышанную по дороге сплетню.
- Так попадешь разве к Фролову, - уныло протянул какой-то рябой мужик, с ощипанной, похожей на мочалку бородкой. - Там небось по высшему разряду все... это вот обыкновенные наши проходимцы мужика простого наймут и обдерут, как липку.
- А Фролов, выходит, проходимец необыкновенный! - заливисто захохотал молодой человек с бледным лицом и странно горящими черными глазами. До того они были черными, что создавали впечатление полного отсутствия зрачков, отчего виделось в молодом человеке что-то воистину дьявольское. - И это так, это так, правда ваша...
Помолчав с полминуты (спор как раз успел возобновиться), юноша повернулся к Степану и серьезно сказал ему:
- Не будет он щедрее. Это факт, обоснованный научно, - и приложился к кружке, осушив то, что в ней оставалось. Впрочем, без того было ясно, что он пьян.
Стёпка усмехнулся своей особой всепонимающей ухмылочкой – он всякий раз её в ход пускал, когда не понимал ровным счётом ничего. Чёрт его разберёт, что за фрукт этот черноглазый. Студент, не студент… Видно, крепко опростоволосился где-то, раз горе заливать пришёл в такую дырищу.
- Ты меня, брат, наукой своей не пугай, я человек тёмный. Лучше прямо скажи, гад Фролов или нет, а то я к нему на полном сурьёзе наниматься хотел… - Птичка осторожненько приобнял «студентика» за плечи, отводя в сторону от говорливой толпы. - Деньги нужны…во! - большой палец Степана красноречиво чиркнул по могучей шее.
- Прямо тебе сказать? - юноша снова засмеялся, но смех его выходил каким-то невеселым, даже наоборот, траурным. За Степаном он шел даже охотно, оглядываясь на собрание мужиков с явным презрением. - Конечно, гад. Еще какой гад. Ни с чем оставил меня вчера, я теперь никто - а ведь отец с ума сойдет, если узнает...
Он потряс головой, будто прогоняя мыслей образ грозного отца.
- Меня Александром звать, - вдруг добавил он тихонько. - Студент я... бывший.
- А я – Стенька, - мужчина для порядка раскатисто хохотнул и сердечно потряс руку новому знакомцу. Смысла в назывании чужого имени вместо своего Птичка не видел – слишком уж он натура заметная и по кабакам разным примелькавшаяся. - Фрол, плесни-ка нам лучшего. И не вздумай разбавлять, знаю я тебя!.. - властно обратился Степан к плешивому деду за стойкой, ссыпав тому горсть монеток прямо в трясущуюся (то ли от жадности, то ли от старости) ладонь.
- Тратить так тратить, - пояснил гуляка бывшему студенту. - Вот сегодня последнее выдую, перекантуюсь ночку где-нить, а поутру надо будет работу искать. Хочешь, со мной завтра отправляйся? Деньжат подзаработаем, поставим часть на рулетку – и пойдут дела в гору, вот те крест!

[Хелькэ >>>]

(продолжение басни, участвуют те же... персоналии)))

Потянувшийся было за новой кружкой Александр вздрогнул и уставился на Стеньку обезумевшими от ужаса глазами.
- Сумасшедший! - он затряс головой, от чего взъерошенные его волосы растрепались окончательно. - Думать по рулетку забудь, это гибельное дело, брат, ги-бель-но-е! Я со вчерашнего дня зарок себе поставил, чтоб больше никогда, ни за какие коврижки... всю жизнь себе поломал вчера! А ты: "поставим, поставим"... ты не черт ли часом, искушать меня явился?!
Некоторые посетители стали оглядываться, кто это там буянит. Правда, тут же решали, что парень напился именно что до чертиков, вот и несет чепуху... кабацким уже не привыкать было, поэтому те, кто оглядывался, отворачивались обратно с ухмылкой.
Не видели они глаз студента этого, потому и думали - ничего серьезного. А взгляд у него был серьезней некуда, если не считать полубезумного выражения.
- Супостат из меня, может, вышел бы недурной, но судьба иначе решила, - Птичка вытащил из-за пазухи грубо сработанный деревянный крестик на прочной бечёвке, показал молодому человеку. - Так-то, Саша. А тебя послушать, всюду страх сплошной – к Фролову не лезь, к рулетке не лезь… Что с тобой вчера было-то, объясни толком, не шугайся!
Одним богатырским глотком осушив свою кружку, Степан крякнул и шумно втянул носом несвежий воздух распивочной.
Студент шмыгнул носом, потом сделал глоток будто бы через силу, отвел взгляд... и начал рассказывать. Словно не Птичкину, а куда-то в сторону, тихо, но отчетливо, явно обдумывая все, случившееся вчера.
Вчера он, бывший студент, но еще имеющий кое-какие средства к существованию благодаря состоятельному отцу, поддавшись на уговоры друга, зашел с тем в игорный дом. Дом этот был не из последних, так как некоторые лица, увиденные там Сашей, занимали в обществе весьма высокое и прочное положение.
Вот и губернатор Фролов среди них был. Хмурый такой, насупленный.
"Это потому", объяснил Сашке друг, "что он тут на прошлой неделе несколько тысяч просадил. Сначала везло, а потом перестало. Вот ездит отыгрываться, да что-то все никак не выходит".
А надо сказать, что были они с приятелем тогда под хмельком. Не сильно, но достаточно, чтобы появилась бесшабашная, лихая уверенность - все, что ни сделаю, правильно и хорошо будет. Сашка и решил поставить все деньги, что при нем были, на рулетку. Против Фролова, значится, поиграть.
И доигрался. Не только все деньги спустил, но еще и должен остался. А отец, коли узнает, шкуру спустит, а то и насмерть прибьет. Словом, домой показаться студент не смел. А еще ведь нужно долг из каких-то средств возвращать...
- Так что мне теперь одна дорога, - закончил юноша, опустошив кружку. - Камень на шею - и в речку.
Дослушав историю Александра до конца, Птичка вдруг громко, легкомысленно расхохотался, чем вновь привлёк ненужное внимание зевак:
- Поистине, заколдованные реки у нас в Петербурге! Этим утром мне старый приятель ту же околесицу про камни и речное дно нёс. Тянет же вас нелегкая смертный грех на себя взять…и без него, чай, не святые. Жить надо, понимаешь, жить! Две зимы тихой тварью по земле стелиться будешь, крошки со стола почитая за пиршество, а на следующие две зимы в небожители заделаешься. Жизнь ведь дрянь ещё та, крутится, - с этими словами Стёпка по-отечески хлопнул студентика по спине. Птичкину действительно жаль было мальчонку, пусть даже тот и был кругом сам виноват в собственных злоключениях. - А игорный дом этот проклятый я, кажется, знаю. Часом не «Мидас»?..
- Он самый, - кивнул Саша. - Ты не ходи туда, Стенька, карман целее будет. Две зимы... их ведь еще пережить надо, братец.

[Bes/smertnik >>>]

В доме генерал-губернатора.
с Хелькэ, чему весьма рад)

Примерно в это же время появился нежданно-негаданно на Литейном божий человек. Шёл он медленно, чуть припадая на правую ногу и оглядывая богатые дома равнодушным, отрешённым от всего мирского взором, какой полагается иметь только умалишённым и, может быть, святым. А если принять во внимание болтающуюся на шее старика миску для подаяний, да присмотреться к грязному и холодному его рубищу, да заглянуть внимательнее в его голубые глаза, будто подёрнутые неживой стеклянистой плёнкой, то можно без труда исключить версию о «святом».
Впрочем, людям низкого происхождения и ещё более низких должностей не было нужды гадать, откуда взялся сей юродивый и кто он таков. Оборванный, с зияющей чёрной дыркой вместо верхнего переднего зуба (ну да, приукрасила дочка тогда описание папаши перед Анной, чтоб та не дай Бог не заподозрила меж нею и убогим родства), божий человек по кличке Гаврилыч хорошо был знаком второсортной публике. Он заговаривал болезни, удивительно ладно вправлял сухими узловатыми руками вывихи всяческие, за копеечку добросовестно молился о здравии болящих и об упокоении усопших. Но не этим был Гаврилыч знаменит – лучше всего удавалось занятному дедушке будущее прозревать. Вроде дурачок дурачком, держит себя порою точно малое дитя, а, поди ж ты, дар пророческий в себе носит (сам Василий Гаврилович Сарычёв называл это не иначе как дедуктивным методом, но вслух, понятное дело, таких многоумных слов не произносил).
Весть о приближении старика принёс в угрюмо молчавший последние дни дом генерал-губернатора румяный мальчишка-разносчик…
- А там этот по улице идет! - радостно сообщил женщинам, собравшимся в кухне, Павлуша, вернувшийся из булочной. - Блаженный-то, который предсказывать умеет!
- Какой-такой блаженный? - заинтересовалась молоденькая Лиза, горничная супруги Фролова. Нанята она была с полгода назад, из дому выходила редко, и о местных "достопримечательностях" была почти не осведомлена.
Толстенькая кухарка, Павлушина тетка, всплеснула руками.
- Да как же не знать! Гаврилыч, божий человек, завсегда нашей сестре помогал, когда болит чего по женской части... Помню, что-то поясницу у меня ломило, когда я накануне уголь для печки таскала - когда ж это было? вроде на Бориса и Глеба в прошлом году, - так Гаврилыч пошептал что-то, потом руку приложил, и все прошло.
- Как рукой сняло, - хихикнула вторая горничная, рябая Катька. - А что, Марья Петровна, не пригласить ли его?
Марья Петровна засуетилась.
- Конечно-конечно, ну-ка, Павлик, сбегай до старца, скажи, от кухарки фроловской привет большой да благодарность! И зови сюда! Только смотри, чтобы французу не попасться, лягушатнику проклятому...
"Лягушатником" звали в этом доме дворецкого, мосье Люрсе. Выписали его к Фролову из самого Парижу, жалованье платили огромное, вся дворня терпеть его не могла. Он отвечал прислуге взаимностью (хотя поговаривали, что к рябой Катьке пару раз приставал на лестнице, но получил от ворот поворот... может, потому и злился?). В общем, прознай мосье Люрсе, что в кухню зовут какого-то нищего, непременно нажаловался бы губернатору, что, мол, в святая святых сего дома, где приготавливается пища, введен рассадник всяческой заразы.
По прошествии некоторого времени на пороге кухни вновь появился Павлик, с необычайной важностью ведущий за руку согбенного старца.
- Мусьё ничего не заметил, мы тише воды были! - гордо сообщил он, отходя от Гаврилыча и становясь неподалёку от доброй тёти Марьи, которая обязательно даст чего-нибудь вкусненького, если смотреть пожалобнее.
- Ниже травушки-муравушки, шибче конька резвого, - запел вдруг юродивый дрожащим стариковским голоском, - были мы, сюда добира-а-аясь! Ибо лучше мне в геене пламенной сгинуть, чем навлечь на вас, милые, гнев людской, непра-аведный...
Дедок набожно перекрестился и осенил широким крестным знамением всех присутствующих. А заодно неприметно оглядел каждого, сравнивая увиденное с тем, что наблюдал в своё прошлое посещение. Особо заинтересовала его скромная девушка, скорее всего, новая горничная.
- Светлая кухонька, хоро-ошая, - продолжил Гаврилыч, по обыкновению произнося некоторые слова как бы нараспев. - Да в ледяном доме стоит. Тяжко, ой тяжко! Пока шёл, стены тёмные на меня, немощного, чуть не упа-али! Тут теплота благостная, а там, - старик указал перстом в сторону покоев господ, - вижу простыни холодные да воду солёную. Плачет Богородица, ой, пла-ачет!..

[Факел >>>]

3 марта 1881 года
Издательство журнала «Воспитание и обучение»

Елизавета Константиновна Цебрикова всегда начинала своё утро с крепкого кофе и последней прессы, не стал исключением и этот мартовский день. Все было привычно и правильно: мягкий рассеянный свет из большого стрельчатого окна, аромат только что обжаренных зёрен, внушительная стопка газет на бордовом сукне письменного стола. Всё как всегда, убеждала себя издатель. Застыв у окна изящной статуэткой, она наблюдала, как падает снег на мостовую и не торопилась садиться за стол. Её тёмно-русые волосы были забраны назад в скромный «Cadogan», приталенный темно-зеленый, почти черный жакет с отложными высокими манжетами и лишенная всякой отделки деловая юбка с небольшим шлейфом говорили о серьёзном отношении к работе и профессионализме. Только ассиметрично завязанный охристый воротник со свисающими концами ярким пятном разбавлял строгость костюма, придавая некоторую «перчинку».
Цебрикова думала, думала о том, что теперь будет со страной и интуитивно избегала делать окончательное умозаключение, всё вокруг было зыбко и ненадёжно, это убийство закружило вектор государственной политики, словно стрелку компаса в магнитной аномалии…
- Хватит, - глухо приказала самой себе зеленоглазая писательница и решительно направилась к рабочему месту, попутно взяв уже немного остывшую чашку с низкого кофейного столика изящной английской работы. Покосившись на вчерашние газеты, она решила перечитать их позже, а пока заняться более приятным делом – составить ответ на письмо своего давнего друга, живущего сейчас за границей, чтобы собраться с мыслями и настроится на рабочий лад. Женщина взяла чистый лист, сделала маленький глоток, и глаза её потеплели, Дмитрий знал, чем порадовать: «мокко» - шикарный сорт.
Любезнейший друг мой, Дмитрий Элистратович.
Простите, что не сразу ответила на Ваше теплое письмо и не поблагодарила до сих пор ни за присланные материалы за авторством Eugène Despois, они действительно бесценны для моей нынешней работы, ни за Ваши добрые слова по поводу моего очерка, ни за Ваше желание охарактеризовать мой долголетний труд. Причина моего молчания – известные события, случившиеся в столице и переутомление вполне естественное после выполненной мною большой работы при неблагоприятных условиях. Жандармерия ведет активную деятельность по выявлению заговорщиков, и я как предположительный автор нескольких анонимных публикаций подвергаюсь пристальному надзору. Не смею утомлять Вас далее подробным описанием сложившейся в России обстановки, ведь сырые суждения мои по данному вопросу окрашены личными переживаниями. Возможно позднее, когда схлынут первые волнения, мы сможем трезво взглянуть на происшедшее и оценить последствия этого необдуманного судьбоносного покушения.
С великой признательностью приняла я зёрна благословенной арабики, которые послала мне Ваша неоценимая доброта. Примите уверения в моей почтительной привязанности. Не менее признательна я Вам и за обязательную готовность исправить шероховатости в переводе. Если Вам когда-нибудь случится бывать в Петербурге, милости прошу посетить мой дом, где всегда ждут Вас милый моему сердцу Дмитрий Элистратович.
Закончив писать, Елизавета Константиновна выбрала несколько газет за 2 марта и пробежала глазами по отмеченным вчера абзацам. «Голос» сообщал:
«Россия в трауре. Не стало великого царя-освободителя. Адские силы совершили свое темное злодейское дело. В настоящую минуту, под тяжестью страшного ощущения, русскому человеку трудно справиться с наплывом овладевающих им чувств. Царь-освободитель будет жить вечно в сердцах освобожденного им от цепей рабства русского народа. Имя его вознесется высоко, облечется в неувядаемую славу на скрижалях истории. Через тяжелое, страшное событие вступает наследник на престол. Народ, им возлюбленный, окружит его своею любовью, и в единении царя с народом Россия совершит со славой предстоящий ей исторический путь. С надеждой и упованием встречает Россия нового государя. Он будет верным памяти своего родителя, да продлит и довершит он благие начинания да царствует в России закон и да развиваются те начала правильного, разумного гражданского быта, первый камень которого заложен императором Александром II».
Женщина склонила голову, слова Андрея Александровича* живительным бальзамом полились на сердце. «Вот бы все люди в России были подобны ему», - подумала Елизавета, вспомнив живой умный взгляд издателя и его особую любовь к острым лаконичным эпитетам. Давно не была она на Литейном, речи немолодого, но потрясающе современного мужчины вселяли в неё уверенность, которой сейчас так не доставало.
Отложив «Голос» в сторону, Цебрикова принялась за другие издания.
«Погиб порфироносный страдалец. Государь России, стяжавший себе при жизни народное наименование «царя-освободителя», погиб насильственной смертью. Погиб после неисчислимых нравственных страданий, после горького сознания, что его чистейшие намерения... были часто искажены и обращены в тяжкое бремя для того самого народа, для которого они должны были служить источником счастья и благоденствия...»**
«Адский умысел совершил свое адское дело. Глава государства пал жертвой злодейской руки… Удар упал на Россию, начавшую после долгих лет томления освежаться надеждой на возможность радующего просвета. Злой рок, повергший в скорбь наше отечество, застелет ли туманом готовившийся просветлеть горизонт?.. Злая язва, заразившая наш государственный организм, требует всех сил народных для ее врачевания…»***
«... совесть наша громко вопиет, что между нею и проклятым, невозможным для нее делом - бездна непроходимая. Чиста совесть русского народа, светла, как солнце, и пламенная любовь его к почившему и горяча молитва за него к Богу. Нет, нет, русский народ не может принять на свою голову этого позора, он всецело падает только на отверженцев русской земли, слепых и бессмысленных орудии замысла врагов наших за пределами русского государства, куда ведут и все нити неестественного для русских дела»****
«Да уж, нашли корень зла» - подумала Елизавета и отложила газеты. Хлебнув из практически опустевшей чашки холодный кофе, ощутила на зубах осадок, прищурила глаза и покинула кабинет. Скольких ещё схватят под девизом «покарать цареубийцу». Никак нельзя допустить отката назад, нужно объяснять, по мере сил, что постепенное реформирование – естественный процесс для цивилизованного общества, крайности губительны в обоих случаях. Размышляя, она прошла по зданию редакции, цепким взглядом отмечая работу сотрудников и одним своим присутствием побуждая их к бурной деятельности. Времени обдумать собственную статью у неё было предостаточно, благо журнал не выходит каждый день.

* Краевский Андрей Александрович редактор журнала «Голос» (1863-1883)
** «Молва», 2 марта 1881 год
*** «Русские ведомости», 2 марта 1881 год
**** «Русская мысль», 2 марта 1881 год

Сообщение отредактировал Факел - 9-01-2010, 14:30

[Bes/smertnik >>>]

В поисках Антипа Висюхова.
с Торвиком)))

Листратов не был создан для такой работы – он это и сам признавал. Сначала Матвей непозволительно долго разыскивал нужных Сарычёвой людей (но разве ж он виноват, что Птичкина, когда нужно, днём с огнём не сыщешь?!), а теперь вот беспомощно топтался перед входом в нужную ему квартиру. Хорошо хоть запомнил указания Анны, да подошёл с парадного… а ну как неверно запомнил? Вдруг всё-таки с чёрного входа заходить полагается?
Бледный и взволнованный, Матвей Платонович даже не постучался, а поскрёбся в дверь.
- Кто тама? - дверь распахнул рыжебородый бородач среднего возраста в полотняной рубахе и картузе на встрёпванной голове.
- Здравствуйте, я к Антипу Висюхову от...от общего знакомого, с известием, - Листратов невольно попятился. С самого малого возраста и по сию пору общение с незнакомцами давалось ему тяжело.
- Антипка, тут глянь, к тебе какой-то тип ломится! - проорал куда-то в сторону сеней рыжебородый, - А почто тебе Антипка, а?
Рыжебородый глядел строго и, по всей вероятности, пропускать просто так внутрь дома Листратова не собирался.
Несостоявшийся террорист в ответ продолжил бормотать что-то несвязное про общих знакомых и новость, отступая от двери всё дальше.
- Впусти его, Осип, чего за дверью человека держишь, не татарин же, - донеслось издалеко.
- Ну ладно, входи. Только не балуй смотри! - погрозил рыжебородый указательным пальцем, больше похожим на баварскую сосиску и сошёл с крыльца, открыв Листратову проход в недра дома.
Последний не преминул воспользоваться приглашением – Ирина бы ему голову оторвала, явись он домой без нужной информации. Она, Сарычёва, это может. И почему божественное провидение одарило двух сестёр столь различными характерами? Вот Наденька бы никогда...
- З-здравствуйте. Ещё раз, - промямлил он.
- Заходите, - донеслось с той стороны тёмных сеней, - Да сюда, сюда. Тут дрова лежан, не заденьте. Вот наменя. Тут мы и обретаемся.
Мужчина среднего роста с модной по теперишним временам бородкой и тонкими чертами лица предстал перед вновь вошедшим. Одет он был по мещански, но в произношении и во всём его облике явственно сквозило что-то западноевропейское.
Листратов не мог этого не приметить. В своей жизни он порой видел дворян с мещанскими манерами... но мещан, в которых чувствовалась бы "белая косточка", ему прежде встречать не доводилось.
- Вы и есть господин Ольшанский? - шёпотом спросил художник. - Меня зовут Матвей Платонович Листратов. У наших общих товарищей наметилось задание для вас.
- Висюхов. Антип - Новый знакомый прижал палец к габам, напоминая о конспирации, - А вот никаких Ольшанских здесь нет... Да Вы проходите, проходите, - кивнул он Листратову на стул возле окна, - Чайку не изволите-ли? Впрочем, Вы рассказывайте, рассказывайте с чем пришли. Может и правда общих знакомых вспомним.
Жест был приглашающим. По всей видимости хозяин располагал временем и для разговора.
Матвей сел, куда показали. Раньше, скорее всего, он бы смутился и от чая отказался, но в настоящее время финансовые дела его были настолько плохи, что чай теперь в основном пила Ирина, а сам Матвей Платонович упорно экономил.
- Большое спасибо, было бы хорошо, - живописец до сих пор самую малость сомневался, тот ли человек перед ним, Ольшанский ли это. Как проверяют подобное, он не знал, поэтому продолжал нервничать. - Что вы думаете о генерал-губернаторе?
Собеседник усмехнулся и, налив себе чаю, взял баранку с голубого блюдца возле самовара.
- Мне изложить Вам то, что пишут в газетах? Да Вы, мне кажется, их и сами читаете. Вот Вы говорите, что от товарищей ком мне, а до сих пор не назвали ни одной фамилии. Лично я Вас что-то в наших Колтушах не встречал, а туточки-то мы вота-на вот только-только...
Собеседник Листратова внезапно перешёл на нарочито деревенский стиль общения и смачно захрустел баранкой. Кажется, он тоже не был уверен, что пришедший не является человеком охранки.
Так бы и сидел с растерянным лицом бедный Матвей , если б не выручила его собственная память. Вспомнилось Листратову поведение революционеров, собиравшихся иногда в мастерской – часть слов они заменяли чем-то вроде шифра.
- Понимаете ли, фамилии часто лгут. Вот некий Слепнёв, например, порой очень даже зорок, - фамилия «Слепнёв», как объяснила художнику однажды Ирина, обозначает агентов охранки.
- Да, горох он кушает, оттого и зрение хорошее, - улыбнулся собеседник, немного расслабившись, тем самым подсказывая Листратову, что хоть здесь последний не промазал. Цвет пальто сотрудников охранного отделения был именно гороховым, оттого в народе ходило значительное число шуток по этому поводу.
- Отчего же не кушать, когда есть на что купить. Раздобрел Слепнёв прилично, - вздохнул Матвей Платонович. - А о Баске слышали когда-нибудь?

[Аккеран >>>]

1 марта 1881 год. Утро. Офицериат. Допрос.

- Как зовут?
- Аты-жонэн ким?
- Миржакип Байгазы-улы…
- С какой целью занимался террористической деятельностью на принадлежащих царской власти землях?
- Кандай максатпен патша укуметине карайтын жерлерде зорлык-зомбылык корсеттиндер?
- Бул жер патшаныкы емес! Бул жер тауелсиз! Ол ешкимге карамайды…
- Он говорит, что земля не принадлежит царю. Те земли независимы и никому не могут принадлежать…
- Пусть отвечает на заданный вопрос, а не разглагольствует.
- Бул зомбылык емес! Патшанын стегены зомбылык. Биз тауелсиздик ушин куресемиз.
- Он говорит, что это не терроризм. Он считает что то, что творит царь, есть террор по отношению к его народу. Они борются за независимость…
- Поручик Тартпаев, я попрошу вас переводить только суть. Вина этого человека доказана, а его политические воззрения и философия мне не интересны. Если ему есть, что сообщить нам полезного пусть скажет. И тогда возможно его смертную казнь заменят каторгой на всю жизнь. Правда, на недолгую жизнь…


1 марта 1881 год. Немногим позже. Расстрел.

Говорят, когда смерть подступает к тебе совсем близко, перед глазами проносится вся жизнь. К сожалению, когда твоя жизнь вся жизнь проходит в сражениях и бегах, а недолгое «счастливое» детство густо залито кровью родных и близких после очередной карательной экспедиции, и приятного то вспомнить особо нечего.
- Вот и доигрался в народного героя, - усмехнулся себе в усы Миржакип. - За плечами с несколько разбоев в родных аулах, угон скота и с дюжину убийств. А потом взбрела дурь в голову полезть грабить Эмбийский поезд. Для народного дела…
Некстати запершило в горле, а на глазах навернулась предательская слеза, заблестев на солнце. Рядом кто-то, не скрываясь, рыдал. Кто-то истово молился Аллаху. Кто-то до последнего пытался сохранить лицо. Раздался плеск воды и в нос мерзко ударило запахом мочи.
«Это ничего, что страшно» пронеслось в голове. «Это ничего…».
- Ружья товсь!
«Страшно совсем чуть-чуть…. А боли почти не будет…».
- Целься!!!
«Главное не закричать. Пусть страшно будет только внутри…».
- Пли!
«А жалко, что не…».

Амангельды отвернулся в последний момент, зажмурился и, кажется, даже ствол отвел слегка влево. В бою стрелять одно. А вот так по безоружным….
Кажется, подполковник Дернов заметил. И как-то печально улыбнулся.

Сообщение отредактировал Аккеран - 7-02-2010, 11:00

[Хелькэ >>>]

Всё в том же доме генерал-губернатора
(причем с Бессмертник)))

Лиза будто бы испуганно прикрыла рот ладошкой, глаза ее округлились.
- И верно холодные простыни-то! - закивала она. - Барин ведь по несколько ночей у супруги не бывает...
- Ох молчи, молчи, окаянная, - замахала на нее какой-то кухонной тряпкой Марья Петровна, - подумает еще старец, что грех измены ты на хозяина возложить хочешь!.. Ты, святой человек, не подумай, не потому ведь он, что разлучницу нашел, им другая пагубная страсть владеет - в игорном доме ночи проводит, - женщина истово закрестилась. - И достается ж ему за это от супруги, ох достается!.. Вот кабы ты отвадил от него эту пагубу, а, старец?
Катька насмешливо фыркнула.
- Ну ты, Петровна, скажешь - разлучницы нету. Почем тебе знать-то? Может, и есть разлучница! Ежели б он только в карты играл по ночам, сколько рубликов-то просадить был должен? Может, ты скажешь, божий посланец, есть ли у барина зазноба сердешная помимо барыни?
Павлуша усмехнулся.
- Да как не быть, - пробормотал он, - если только позавчера его барыня по гостиной гоняла с воплями, опять-де у стервы свой был, дождешься, пока тебя там революционеры пристрелят...
Тётка нетерпеливо шикнула на парня - не терпелось услышать уже, что скажет блаженный. А блаженный со стоном схватился за сердце и сгорбился пуще прежнего:
- Вижу её, беспутную, порочную, ви-ижу! - сказал – и рухнул на заботливо подставленный Павлушей табурет. - Чёрное и красное в ней живут, кра-а-асное и чёрное-е-е!..
- Что это значит, а? Он про дом игорный или про женщину? - зашептала Лиза на ухо Катьке. Но Марья Петровна окинула обеих таким строгим взглядом, что разговор прервался, не успев начаться. Гаврилыч тем временем решил, что протяжные подвывания «зрителям» приелись и надо бы сменить манеру. Он вдруг застыл неподвижно, глядя не то на свежую булку хлеба, не то на кухонный нож.
- Руки. Белые. Когти. Острые. Держит, - юродивый чеканил слова, как солдат на параде чеканит каждый шаг. - Горе. Будет. Могу. Отвести. Отмолить. Отвернуть.
- Коли у господ горе случится, так и нам достанется, - рассудила, бледнея, та девушка, которая была новенькой. Василий Гаврилович внутренне улыбнулся. Из его глаз ручьями потекли крупные, с горошину, слёзы.
Марья Петровна бухнулась на колени и простерла к старцу мозолистые руки.
- Дедушка, отверни, отверни, умоляю тебя!.. Мы все умоляем!
Поймав страдальческий и одновременно повелевающий взгляд кухарки, остальные девушки тоже закивали, заплакали и принялись просить старика восстановить божественную справедливость.
- А мы тебе за это что хочешь, - кивая, трясла головой Катька, которую вся эта сцена заставила чувствовать какую-то восхищающую дрожь в животе и в груди - не иначе, мистическая сила блаженного, решила она.
- Вот прямо что хочешь, дедушка, помоги только хозяину образумиться...
Павлик воспользовался случаем и стянул со стола пышную белую булочку, предназначавшуюся как раз неразумному хозяину. Ничего, не обеднеет - вона их полный пакет.

[Bes/smertnik >>>]

Завершающая часть.
угадайте-с-кем))

- Не могу я, сердешные. Добро на такое дело может дать тока венчанная с ним барыня. Это ее супруг, с нее Господь спрашивать должен. Не с вас, милые. Чтобы волшбу отворотить, должно ей молиться матушке Всех Скорбящих Радости, кажное утро давать испить мужу своему особую травку, а кажный вечер на сон грядущий осенять страдальца крестом, - юродивый сник и затих. Целую минуту (а может, и более) он покачивался на табурете и беззвучно шевелил сухими губами. - Травку ту целебную я лишь госпоже передать могу. Иначе грех будет.
- Не согласится барыня на такое, - враз поскучнела и погрустнела Катерина. - Она у нас сувременная, «взгляды другие»...
- Молодая ты еще девка, многого не знаешь. Жена, у которой муж загулял, еще и не на то согласие даст, - добродушное круглое лицо Марьи неожиданно потемнело.
Катя задумчиво покусала губу.
- Ну не знаю... Барыня ведь уехать не должна еще? Может, ее пригласить сюда?
- Барыню? В кухню?! - Лиза покраснела. - Я не убиралась сегодня еще... давайте я быстро... - она заозиралась в поисках веника.
Марья тяжело вздохнула.
- Само собой, если ее и звать, то нужно объяснить все как-то. Признаваться, девки, придется, что блаженного пригласили. Только б лягушатник наш, туда-то мать его лягушачью, не заметил!
Павлик, беспечно уплетающий уже вторую позаимствованную булочку, махнул рукой - мол, ничего, и не с такими справлялись: раз уж единожды не заметил, то и на второй раз боженька поможет.
Да и не в мосье Люрсе была главная проблема...
- А что за травка-то? - спросила вдруг рябая кухарка. - Как она зовется-то, батюшка?..
- Никак не зовется. Сей отвар варю я сам, - Гаврилыч постучал по лбу шишковатым пальцем. - Вы уж решайте, милые, надо ли барыню звать. Мне-то скоро уйти надобно будет, а завтрама загляну, спрошу, что вы надумали.
Дед ласково улыбнулся, слезая с табурета.
- Вот давайте завтра-то и порешим, - воодушевленно произнесла Марья, сунув руки в карман передника. - Мы уж тут хоть жребий кинем, определим, кто барыне обо всем расскажет, а завтра вместе с нею тебя и встретим. Я думаю так, что согласится она на травку-то эту... главное, слова нужные сказать.
Служанки согласно закивали, правда, видно было, что никто из них не горит особенным желанием излагать все госпоже.
- Не будем тебя, почтенный, задерживать сейчас, - добавила Марья, низко кланяясь. - Негоже нам... ты ведь еще стольким помочь должон, стольких утешить, а мы чай тебя неволим.
- С добрыми людьми всегда приятно скоротать часок. Утречком приду. Дай вам Господь всего, родные! - вновь перекрестив всех присутствующих, и до земли поклонившись им, божий человек пошел к выходу. Павлуша кинулся его сопровождать – на случай внезапного появления мусье.
Находясь достаточно близко, паренек услышал, как старец шепчет:
- …яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
В этот раз Василий Гаврилович молился искренне. За спасение своей грешной души. Ведь, если дочка одобрит план, завтра он убьет человека. Отведав травки, Фролов почти мгновенно лишится сознания, а еще через несколько минут отдаст Богу душу.
- … во ад сшедшаго и поправшего силу диаволю…

[Father Monk >>>]

Андрэ Клермон
(в карете господина Панина)

Освобождение произошло неожиданно, что Клермон толком не понимал, что же именно случилось - только начал привыкать к запаху камеры, к незавидной участи провести несколько неприятных часов в обществе нелицеприятных личностей, только колени перестали трястись, а разум применил все возможное, чтобы отгородить Андрия от реальности, как его вытряхнули из камеры, заставили что-то решать, явно ожидая каких-то действий.
Все напоминало стародавний сон, когда совсем еще юный Клермон учился в Москве. Славное то было время...
- Куда катится это страна? - продолжил на французском Андрий. Черт его разберет, может так будет легче, если Панин продолжит считать Клермона исконным французом? Хотя, кто сказал, что этот министр чего-то не знает? От этой мысли Клермон передернул плечами. - Что творится вокруг? Насилие, кровь, погромы... Affreux.
Участок оставался позади, и Андрий провожал его взглядом, будто боялся, что вот-вот карета развернется, и его опять потащат в камеру.

[Bes/smertnik >>>]

Тот же день.

Все вокруг было остылым и мертвым. Город оскалился холодным шершавым камнем, выставил навстречу туману витые щупальца решеток; в узких окнах зловеще тлели рыжие огоньки.
Старик по краю обошел глубокую лужу. Кромка ее отливала свинцом, а в середине плавал разбухший обрывок газеты. И было это озерцо грязи настолько неподвижно, что казалось отлитым из железа; не расплескать такое, не высушить солнцем. Присутствовало в застоявшейся вязкой мерзости… нечто вечное. Топнешь по ней ногой – пойдет пузырями, забулькает, да и сомкнется обратно. Вычерпать бы ее! Но кому захочется погружать руки в нечистоты!?
Встреча отца и дочери прошла холодно, впрочем, как и всегда. Сарычева с жадностью расспрашивала Гаврилыча об устройстве дома, о распорядке дня и о тысяче прочих вещей. Василий охотно отвечал, радуясь возможности поговорить с Ирочкой. Наконец, он решился высказать вслух идею, тщательно обдуманную им по дороге в мастерскую Листратова:
- …и не надо лишних смертей. Будет чисто, гладко и быстро. Синильная кислота сделает все сама, причем ни один врач не успеет добраться до…
- Фролов умрет от взрыва, отец.
- Чем же тебе не нравится мой план?.. Вам ведь нужно убить одного-единственного человечка. Убийство, оно деликатности требует, тонкости. Ты ведь не будешь сметать крошки со стола метлой! Тише надо, тише, - Василий Гаврилович пощипывал себя за жиденький ус.
- Не нужно нам твоей тишины. Чтобы разбудить общественность, необходима гроза. Взрыв бомбы станет ее громом, пули – ее молниями, кровь – ее дождем. Только тогда люди очнутся, - приступ болезненного гнева вновь одолел Ирину. - Мы не какие-нибудь преступники, для которых безнаказанность есть главная цель. Мы являемся палачами. Смерть Фролова должна стать публичной казнью. Никак иначе.
- Одумайся, ангельчик!
- Уйди от меня со своей… - женщина скривилась, - религией!
- Это моя вера, девочка. Без нее нельзя.
- И она разрешает тебе убивать? Ха, что ж! Грош ей цена тогда, - смех вышел неестественным, отрывистым.
- Я готов лишить другого жизни, - сказал Василий Гаврилович, тщательно подбирая слова, - из-за любви. Любовь иногда сильнее веры, а я ведь люблю тебя, дочка.
- Видишь? Я открыла дверь. Убирайся.
Осознав бесполезность дальнейшего спора, старик вышел на улицу. Взять грех на себя не получилось. Кровь десятка людей будет на беленьких ладошках его дочери, фанатично преданной непонятно чему. Тяжко вздохнув, юродивый по кличке Гаврилыч побрел куда-то, бормоча под нос молитвы. Все вокруг было остылым и мертвым.

Сообщение отредактировал Bes/smertnik - 4-03-2010, 1:09