Парк для писателей, Располагайся...

Город разрастался. Появились новые улицы, скверы, парки, башни... Наконец и для писателей нашлось место.
Если пройдёте от Сквера художников на восток, то заметите небольшой парк, разместившейся здесь несколько неожиданно, но тем не менее он оказался довольно уютным, особенно для тех, кто пишет. Приходите сюда, и вы услышите различные сказания. Невероятные и реальные, длинные и короткие....
Отсюда видны все постойки ещё молодого города, приходите и насладитесь зрелищем и красивым рассказом, кто первый?
- Я, я первая! - послышался голос.
- Так проходи.
- Конечно, я это и собираюсь сделать.
- Чего же ты стоишь?
- Понимаете, мой рассказ ещё не закончен, изначально он пранировался, как ма-аленький, а сейчас новые идеи охватывают меня и он разрастается.
- Покажи хоть незаконченный, а потом будешь рассказывать нам продолжение.
- Обязательно, улыбнулась девушка и начала *см. вложение*

За критикой - в "Башню гарпий". За дружеской беседой - в Мансарду (пм Соуль или мне).
Здесь только свое творчество.
Джет

Сообщение отредактировал Джет Тимера - 25-11-2006, 3:01

Присоединённые файлы
 _____________________.doc ( 58кб ) Кол-во скачиваний: 156

В стекле

Фонарь был облеплен ночными мотыльками так плотно, что, казалось, он - живой, дышит, трепещет.
Вейели смотрела поверх лампы, зажав ладони острыми коленками. Она чувствовала где-то у щеки внимательный взгляд наставника, но упорно не поднимала глаз.
Пол под босыми ногами был шероховатым и теплым. Свет лежал на досках неровным и широким пятном, по краям расплываясь - будто на акварельный рисунок капнули воды. По углам комнаты скапливалась, как пыль в старом чулане, темнота.
- Вейели... - наконец позвал наставник, - посмотри на меня.
- Не хочу, - девочка прикрыла глаза.
Молчание. За окном, в истекающей жарой, как раненое дерево - соком, ночи трещали цикады.
- Зато я хочу, - Леене сел рядом. Он мог быть старшим братом Вейели, по-юношески легкий, с копной густых и мелких черных кудряшек. Девочка ничего не ответила. Поймав пальцами край подола, она мяла клетчатую ткань, так и не открыв глаза.
- Ты сегодня чуть не разбила сферу, - негромко начал наставник. Вейели прикусила губу, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. Её руки все еще помнили гладкость стекла, трепещущего, словно живое, и темноту внутри круглых стенок, где, словно звезды на вечернем небе, появлялись золотистые искорки.
- Хорошо, что я успел её поймать.
- Леене, я не хотела! - почти выкрикнула девочка, осеклась. Опустила голову.
- Зато я знаю, чего ты хотела, - неожиданно резко ответил Леене. - И именно из-за твоего желания все произошло так, как сегодня.
На колени Вейели вспрыгнула тень, потянулась к рукам, выпрашивая ласку. Девочка провела пальцами по теплой и мягкой темноте. Та, довольная, изогнулась под рукой и выпустила с десяток пушистых хвостов.
- Мне... их жаль, - прошептала девочка.
- Жаль? - Леене бросил в чашку щепоть трав, залил горячей водой. По комнате поплыл аромат липы и чабреца. Девочка, прижав к себе тень, уткнулась носом в неё. Та пахла ночным дождем.
- Мне тоже, - Леене поставил перед ученицей глиняную чашку и сел напротив, в старое, скрипящее кресло. - Жаль, потому что я знаю - сделай ты, как хочешь, и...
Он осекся. А потом, после недолгого молчания, произнес:
- Я повторюсь. Просто - никогда так не делай. Никогда.
- Леене…?
- Да?
- А ты... тоже?
- Я не хочу об этом говорить, - он поднялся, резко и зло. Под босыми ногами скрипнули половицы, словно дом перенял настроение хозяина. Вейели зажмурилась, приподняла плечи. Но услышали лишь быстрые шаги и оглушительный хлопок двери.

Сколько Вейели себя помнила, она всегда жила в этом теплом, полном пыльных и темных углов, доме с выстеленной соломой крышей. Вокруг тянулся в разные стороны старый и заброшенный сад. Яблони и груши уже успели одичать, а старая слива и вовсе ничего не приносила – на памяти девочки.
А сколько той памяти – год, два? Десять лет? Вейели не знала. Её мир – прогулки по бесконечным холмам утром, книги и беседы с Леене по вечерам. А днем…
Поначалу, в первое лето после того, как девочка проснулась на широкой, пахнущей мятой и вербой, постели, её просто учили… мечтать. Рисовать в голове то, чего не было вокруг – и не могло быть. Откуда взять среди мягких очертаний холмов оскаленным горным пикам, водопадам, озерам, пустыням, причудливым городам, где они – из стекла и пористого черного камня, другие – на сваях среди бесконечной соленой равнины океана, а третьи парят, словно птицы, в серо-сизых облаках.
Леене никогда не помогал придумывать. Только, разве что, задавал вопросы – вроде бы простые, но от них воображение подхватывало Вейели и, как осенний озорник-ветер – опавший лист, несло к причудливым берегам.
А потом… Однажды, когда девочка со своим – Наставником? Братом? Другом? – сидели под тяжелыми ветвями старой яблони, Леене, как ни в чем не бывало, опустил руку между бугристых камней и достал прозрачный, мерцающий на солнце, стеклянный шар. Он был не больше сжатой в кулак ладони Вейели, и девочка смотрела на странную находку с любопытством, ожидая сюрприза.
Леене вместо объяснений молча протянул шар, и стеклянная сфера мягко опустилась в сложенные ковшиком ладони.

Золотой свет дня, тонкий звон лунного света, запах мороза, вкус морской воды, зелень лугов - под пальцами сплеталось тонкое кружево, вязь, пока еще неразличимая взглядом в черноте внутри сферы, но Вейели её уже чувствовала. По виску скатилась капелька пота, пальцы дрожали...
"Еще немного..."
Там, где были стены, призрачные, не толще волоска, девочка ощущала, почти видела! катящийся волнами до самого горизонта и, дальше, океан. Терпко-соленый, синеглазый и громкий, он держал бы в ладонях крохотную землю, оберегая, не сдерживая...
- Вейели! - резкий окрик молнией перечеркнул мозаику цветов, начавшую выступать из темноты. Сфера выпала из дрожащих пальцев девочки, упала на ладонь Леене, белого от едва сдерживаемой ярости. Осторожно держа стеклянный шар, второй рукой он отвесил ученице пощечину. Молча.
Вейеле закусила губу. В уголках глаз заблестели слезы.
- Я смогла бы! Смогла! Ты - ты! - мне мешаешь!
Леене замахнулся еще раз.
Девочка отшатнулась и, развернувшись на пятках, кинулась прочь. Молодой наставник не смотрел в её сторону, только - на сферу, лежащую на ладони. В ушах Леене стоял звон лопающегося стекла, собственный крик, не ставший тише, даже спустя годы. Мужчина прикрыл глаза. Ветер мягко коснулся его щеки, потом отпрянул пугливым зверьком и принялся теребить листву старой яблони.
Леене сжал ладони, переплел пальцы – сильно, до побелевших костяшек, до боли. Сквозь плотно стиснутые зубы вырвался полный горечи вздох. Мужчина наконец посмотрел в ту сторону, куда убежала упрямая ученица. Там – клубился плотный и белый, как молочный кисель, туман и лишь изредка выплывали округлые линии холмов – темно-зеленых, бархатистых.

Трава щекотала босые ноги, а камни благоразумно откатывались с пути, боясь - поранить, заставить споткнуться.
Вейели задыхалась, но продолжала упрямо бежать вперед, прочь от маленького лома, от уютных стен, скрипящего кресла, от Леене, который не понимает, не хочет понимать!
Мир вокруг изгибался боками холмов, чьи подножия прятались в белой дымке. Девочке было все равно. Она вбегала в вязкий туман, прорывалась сквозь пелену и карабкаясь дальше, по влажной траве, скользкой глине – к вершине. Бежать!
Вперед, к границам, который ставит вокруг Леене, запирая в стенках правил и запретов, когда нельзя – даже в мечтах, вообразить бесконечный горизонт, трещащие по швам линии границ и катящийся вдаль соленый и ярко-синий океан, разлитый от одного края бесконечности до другого.

- Почему – нельзя? – девочка опустила глаза на мерцающий золотистым, мягким светом шар, осторожно зажатый между ладоней. Мгновение, удар сердца назад она еще была – там, внутри, и парила среди легких, как птичья перья, облаков, смотрела на огромное, оранжево-янтарное солнце и вдыхала странный, солоноватый и щиплющий нос воздух. И видела почти наяву, как растет, ширится и тянется в бесконечность небо, земля и вода, как раздвигается горизонт и…
Голос Леене хлестнул упругой ивовой ветвью, рванул назад, прочь от сияния солнца и шелеста песка на горячих берегах.
Вейели чуть не выронила стеклянный шар и была готова расплакаться, когда наставник неожиданно мягко обнял её, прижал к себе и, погладив по волосам, попросил – спокойно и просто:
- Никогда так не делай. Не рушь границы.
На вопрос – почему? – Леене не ответил. Пообещал объяснить – потом. Но это потом все не приходило, и…

Он не успел убраться с дороги. Маленький, глупый, заросший густым серовато-желтым мхом, камень подвернулся под ноги бегущей девочки, и Вейели покатилась по мокрой траве. Пасмурное небо опрокинулось, завертелось, по лицу мазнула влажная зелень склона, упругая земля ударила по локтям и коленам.
А девочке было все равно. Она будто бы стала случайным камнем, что катился рядом – ничего не чувствующим, равнодушным, холодным.
Они остановились почти одновременно – спутник Вейели укатился чуть дальше, почти исчезнув в сгущающейся пелене тумана, а девочка лежала на спине, глядя в пустое небо, на котором мешалась свинцовая и сланцевая серость, блеклый фиолетовый, скапливающийся у краев облаков и сизый, почти прозрачный.
Пустое, безмолвное небо.
Вейали подняла руку вверх, словно хотела пальцами дотронуться до облачного полога, и узкой иглой кольнуло внутри – должны быть птицы. Черные росчерки крыльев, стремительные силуэты, крики, полные тоски по недостижимому горизонту, крики, полные свободы и счастья беспечного полета.
И перед глазами встало другое небо – с клином птичьих стай, с расходящимися облаками, за которыми проступает блеклое золота солнце.
Девочка закрыла глаза… И тишину холмов разорвал слабый вскрик – тонкий, звонкий, он встрепенулся и затих, словно испугавшись своего звучания. Ему вторил второй, а ему – третий.
- Летят…? – беззвучно шевельнула губами Вейели. А потом резко села, раскрыв глаза. Показалось, что снова между ладоней зажато гладкое стекло, и она стоит на чужих, других холмах и смотрит в другое небо – ведь откуда здесь, среди вечной тишины и безмолвия, могут быть птицы.
А они были…
Кажется, девочка кричала. Кажется, плакала. Или прыгала, размахивая руками, как безумная, оскальзывалась на траве, поднималась и заливалась счастливым смехом.
- Птицы, птицы…!
Вспомнилось солнце. Солнце зеленоватое из мира, где жители рождаются среди облаков и в облака после смерти уходят, солнце осплепительно белое, сияющее над землей, где к небу тянутся тонкие и хрупкие деревья с багровыми листьями-иглами, и алое солнце, и густо-желтое, и лазурное…
Только здесь, над бархатистыми подушками холмов, раскиданных в беспорядке, никогда не было солнца.
Вейели замерла. А потом начала подниматься к вершине, мокрая, взъерошенная, с грязью на одежде. Птичьи силуэты – черные запятые – мелькали в стороне, но девочка отчего-то знала – они не исчезнут. Они – настоящие.
И где-то на грани слуха, на черте, когда невозможно понять, чудится ли, правда ли – раздавался треск. Будто ломается корочка льда, будто бросили в огонь поленья, словно давил кто-то в ладони сухие листья. От этого незнакомого звука, который то есть, то нет –было страшно. Но Вейели уже стояла на вершине, запрокинув лицо к небу и вглядываясь в низкий полог облаков.
На столе у Леене стояло много свечей. Высокие, тонкие, они были отлиты из желтоватого, как старый мед, воска.
Девочка знала – такое солнце. Усталое, кажущееся выцветшим, стекающее плавящейся свечой на западе, мягкое, как горячий воск, тускло-золотое, как мед. Теплое, как язычок огня, пляшущий под ладонью. Доброе, как и любое солнце, наполняющее светом все уголки и трещинки, отправляющее отсыпаться туман, чтобы на исходе дня исчезнуть, уступая ему место, а с рассветом – не прогоняя, но давая отдохнуть.
Мед, воск, огонь, свет…
Щек Вейели будто коснулись пером, что-то пощекотало опущенные ресницы, а треск – так на морозе стонет стекло, так плачут ветви деревьев на ветру – на мгновение оглушил, ударил по ушам… И исчез, затерявшись среди холмов.
А в прорехе облаков проступал желтовато-восковой диск солнца.

Она не услышала шагов Леене. Не заметила, как он подошел. Вейели сидела на низком камне и смотрела на небо – незнакомое, в пятнах тающих облаков, оно оказалось серебристо-синим, и было будто бы чуть припорошено пылью.
- Ты разбила границы, - голос мужчины был сух, бесцветен. Девочка обернулась. Слова замерли на губах, и сами они сделалась неповоротливыми, тяжелыми.
- Я…
- Трещины уже не заделать… - Леене развел руки в стороны, и показалось, что с ладоней сорвались прозрачные осколки стекла, упали на траву и тут же затерялись в ней.
Вейели молча помотала головой. Как, как объяснить, как показать? Бесконечный горизонт, и опадающий в равнины холмы, и вздымающиеся горами, и ветвящиеся линии рек, и ветер, и солнце, и темные заросли, где щебечут птицы, и солнце, оставляющее на воде золотистые блики.
- Леене, я…
- Нельзя. Выпускать.
В темных глазах наставника девочка видела свое отражение, видела там тускло горящие угли – боль, страх. Но больше – боли, старой, как корка вечной мерзлоты в земле далеко на севере. Вейели смотрела и видела – как с два десятка ударов сердца назад – как падали стеклянные осколки, как трещали границы… И как сквозь эти границы прорывалась вязкая, холодная чернота, затапливая долины, покрытый пестрым ковром цветов, и снежные пики, и красновато-оранжевые пустыни. И как не осталось больше ничего, кроме осколков и пустоты.
Губы казались каменными. Неподвижным. Девочка смотрела на Леене, и видела устало опущенные плечи, и сеточку морщин, и седину, выхваченную случайным солнечным бликом в черных волосах.
- Нет… - собственный голос показался беспомощно тихим. – Нет. Она не придет, Леене. Солнце остановит её.
Мужчина молчал.
- Я… - Вейели не знала, что говорить. Она нагнулась, сорвала травинку и прикусила зубами самый край. Горько. – Хочу, чтобы здесь была сладкая трава. Можно?
Невидимый, слышимый лишь на грани, пошел трещинами еще один осколок.
Леене долго ничего не говорил, глядя куда-то поверх плеча девочки. А потом медленно кивнул.
Стены обрушились.

Коротко и скромно, с поклоном - я. =)

Реальность

- Знаешь, недавно я прочитал просто убойную книгу. Шикарная вещь!
- Опять какая-нибудь фантастика?
- Не какая-нибудь! Фантастика в своем лучшем проявлении! Поразительный мир, полный великолепия и чудес, не то что наша скучная реальность! Вот представь; чтобы сказать о чем-то большому количеству своих соплеменников, люди там рисуют особые знаки. Разных у них всего 32 или 24 в зависимости от народа... Не суть важно. В общем, они строят из этих знаком разнообразные комбинации, наносят эти комбинации на такие прямоугольные белые листы, потом склеивают много таких листов вместе и копируют миллион раз. И вот теперь представь себе: миллион разных людей смотрит на эти листы, на эти комбинации знаков и... Прикинь? Понимает о чем думал тот, кто эти знаки рисовал! Ну это же невероятно убийственно мощно! Не то, что наша дурацкая телепатия... Тоска!

Блеск молока
(предполагался на конкурс, но за моим последнемесячным пропаданием из сети был не написан и туда не попал)

"Привет! Ты меня слышишь?.." - статика в эфире. "Опять двадцать пять!" - фыркнула А. Станция с детства говорила с ней одним из двух голосов - мужской, очень умудренный опытом, взрослый и женский, он сильно варьировался в обертонах и в звучащем в нем возрасте. Затем, где-то в ее подростковом возрасте добавилось еще несколько голосов. Но первые всегда, в ее сознательном (должно быть лет с семи... или с двух? Наверное, с трех) возрасте говорили:
"А, это-ты-будешь?.." Дальнейшее в речи варьировалось от разнообразных вопросов, до временами вполне внятных подробных инструкций. Вроде: "Сходи на ярус такой-то. Нажми на панеле слева у входа две зеленые кнопки. Левую, затем правую. Повтори." Что "повтори" относилось к "повтори, что услышала" - это А усвоила с первого же неправильно понятого раза. Ведь очень скучно протирать запылившееся какой-то белой эмульсией окно, когда оно уже четыре раза протерто и на вопрос: "Сколько раз?" - почему-то никто не отвечает. Пришлось не послушаться и сходить аж за два коридора. Там ответ был и он был: "А, слушать сразу до конца никак?" - редкое раздражение в голосе.
В общем: "А, ты будешь?.." - так А и решила, что она - А. Ее знакомые в дальнейшем очень удивлялись: "Как А? Просто А?"
"Просто А" - с гордостью отвечала та.

Сообщение отредактировал Ri - 24-01-2011, 7:53

*Хвостатая звезда*

Вступление.

Далеко-далеко, конечно не так далеко, как могло бы, но вс же не близко, жила-была, а может даже и до сих пор живет семья гномов по фамилии очень трудно произносимой - Г"ут.
Папа как во всякой порядочной гномьей семье вкалывал на двух рудниках, конечно он еще подрабатывал тем, что принимал участие в таких звездных проектах, как битва за Средиземье 2 , служа в батальоне подрывников орчьих складов эля. Ясное дело, что эль подрывали совсем другим способом, как это могло представить себе командование, не порохом, а глотательно-желудочным путем. Все это все позитивно сказывалось на воинствующем духе бригады.
Города занятые орками после таких мероприятий неожиданно пустели. Если вы хотите узнать, каким способом, то прошу запастись такими вещами, как кольцо всевластья, или на крайний случай плащ-невидимку, ибо находиться вблизи с наэлившемся гномом черевато проблемами со здоровьем.
Конечно в город и на следующий день никто не мог войти, даже мирные жители. Не похмелишийся гном, хуже наэлившегося,- как говорит умудренный на практике разношерстный народ.

*1 "Семья"

Вернувшись из очередной командировки, глава семьи швырнул в угол мешок добра ( чесно отнятое у зеленокожих, а точнее все подряд упиханное в мешок на второй степени эллирования) завалился спать.
Хозяйки дома в это время не было, знаете ж этих дам, постоянно лазят где попало, нападая стаями на мирно спящих драконов, отбирая добро, честно нажитое с постоянно рыскающих тщеславных рыцарей, которым к тому времени совершенно перестало быть нужным, в связи с скоропостижной кончиной от болезней, таких как : воспламенение, расплющивание, распадание на части итд и тп.
Хозяйка вернувшись после очередного шоппинга по драконьим бутикам, увидела, что детей почему-то стало больше. Вместо 12-и стало 13 шт. Она конечно пару раз пересчитала, для пущей уверенности, но их стало 10, а потом вообще 15-ть. Испугавшись, она решила больше их не пересчитывать.

Дети воспитывались в гномьих семьях исключительно предоставленные сами себе любимым, их просто сдавали партиями в гносадик, а потом в гношколу, ну а там уж и в гноверситет. если после этого они выживали, то становились самыми настоящими гномами.
Имена им в детском возрасте не давали, ибо под защиным слоем грязи распознать кто есть кто, было невозможно.

*повесил плакат: "Осторожно! Фанфик по НЗ! Собственные персонажи детектед! Рейтинг - R!" и убежал*

Та, которая

***
- Есть такая игра — «вопрос-ответ». Собираются ребята, и в какую-нибудь шапку, или куда придется, бросают по какой-нибудь вещице, каждый свою и чтобы легко было ее узнать. Потом тот, кому по жребию выпадет, первым запускает руку в эту шапку и не глядя вытаскивает предмет. И задает какой-нибудь вопрос тому, кому эта штука принадлежит. Да ты знаешь, ты играл в то же самое в детстве. Так вот, вопрос, конечно, с подвохом. Ерунда вроде «Кого хочешь поцеловать», и прочее. Если не хочешь отвечать, то ведущий дает тебе задание. Простоять две минуты на одной ноге, прокричать петухом... ну, понятно, о чем я? Такая вот игра.
Марийка молчит несколько секунд, потом продолжает:
- Один раз сестренка позвала меня поиграть — они каждый вечер собирались большущей компанией, и вот она позвала меня тоже. Но только один раз. Ребята ей потом сказали, что со мной скучно. Неинтересно. Потому что я всегда отвечала на вопросы.
Она вздыхает, потирает острый подбородок и добавляет:
- Не то что я врать не умею, нет. Просто еще ни разу не видела в этом необходимости.

***
Короче.
Дело было так: руки, лицо, волосы – все к чертям пропахло гарью и копотью, глаза щипало так, что казалось – они со слезами и вытекут.
Выживших было мало. Когда она добралась до соседней деревни, беженцы обнаружились там. Их приютили, конечно, дали одежду и все прочее. Они ее узнали, спрашивали – а ты где была? Она не отвечала.
Короче, было все это достаточно мерзко.
Насчет нее все тоже думали, что она из погорельцев, хотя ни ожогов, ничего такого, у нее не было. Она отказалась от помощи, сказала, что ничего не попросит и вообще собирается уезжать. Все нормально, ей даже есть на чем. Только еды бы в дорогу… если не сложно.
И ножницы, но она их сейчас же вернет.
Короче…
Она стояла в каком-то чужом дворе, над компостной кучей, до сих пор чувствовала этот запах гари, ощущала под пальцами крошащиеся в пыль обугленные головешки, тела под развалинами, такие родные и знакомые, и отрезала прядь за прядью свои чудесные длинные волосы. Короче. Еще короче.

***
Задание было действительно сложным. Даже для них. Артур ей объяснял, как мог, что спецотряд — это не то, чем стоит гордиться, хотя можно и гордиться, если ей так хочется, но в первую очередь надо бояться, а во вторую — понимать важность того, что они делают.
Она, дура, спросила еще — а почему бояться в первую очередь?
И Артур сказал, что как ни крути, а во вторую очередь это делать не получается. Сама, мол, увидишь.
Вот она и увидела. Когда они из охотников превратились в добычу, когда у каждого осталось не больше одной обоймы, когда по рации сказали, что подкрепление придет только на утро, не раньше.
До утра они могли и не дожить. С очень большой вероятностью.
Укрывались в лесу, подальше от переправы, из восьми двое раненых, каким-то чудом — совсем легко. Один схлопотал ожог, второго полоснуло по предплечью... ледяным осколком, кажется.
Чертовы маги. Их не разберешь. И просто так не справишься, хотя звучало-то все вроде очень просто — недобитки, укрылись где-то в глуши, брать живьем необязательно. Возможности загнанного в ловушку зверя отряд оценил... не совсем здраво. К тому же, предупреждение о том, что маги — не из последних, стало быть, опасны, - все дружно проигнорировали.
В общем, теперь не они искали магов, а маги искали их. И имели все шансы найти. Что радовало — среди них раненых было побольше.
Был конец осени, снег еще не выпадал, но по ночам стоял зверский холод. Отрядные бойцы (спецотряд! элита!) жались друг к другу, чтобы согреться, как маленькие котята. Или щенки.
Она дрожала, когда Артур обнимал ее за плечи, но совсем не от холода, о чем он, к несчастью, догадывался.
И когда время его стражи вышло (потом заступил Эрик), он совершил совершенно не командирский поступок. Вместо того чтобы поспать этот час, разбудил Марийку (или она вовсе не спала?..) и увел за деревья, кивнув дежурившему — мол, мы рядом.
Просто поговорить надо. Наедине.
Сам разговор был коротким.
- До утра можем не дотянуть, - повторил он в который раз, - и если хочешь что-то сказать или сделать — скажи или сделай.
- А ты? - спросила она. - Хочешь... сказать или сделать?
Он кивнул.
- Если в этот раз выживем, брошу все к черту и женюсь. На тебе — да не смотри ты так! Тебе нельзя быть на войне, тебе нужно, чтоб тебя кто-то любил. Пусть это буду я, а?
Пусть, сказала она. Только — прямо сейчас.
В этот раз они выжили, правда, бросить все Артуру никто не дал — мелкие стычки становились более частыми и серьезными, дело шло к реальной войне, на счету был каждый человек. Он все равно хотел сдержать обещание, просто — отложить его; ведь война когда-нибудь кончится, а уж вместе они пройдут через все.
Он ошибся, конечно.

***
Теплее… да, так намного теплее, спасибо. Ты запахиваешься в его рубашку, рукава ужасно длинные, но так даже удобнее. Почему-то очень хочется, чтобы он видел как можно меньше твоего тела. Поэтому ты подтягиваешь к себе колени, обнимаешь их руками и отодвигаешься подальше, к подушке.
Он смотрит на тебя очень… как это назвать? Ты вообще знаешь слово, которым можно это обозначить? Очень нежно.
И тогда ты понимаешь, что да, все-таки да. Это не будет никакое предательство, это вообще, наверное, будет очень здорово и тебе даже понравится, потому что ты, черт, понимаешь, что все-таки любишь его.
Если это, конечно, верное слово.
Ты киваешь, стараешься улыбнуться, и он все понимает правильно, и протягивает руку, чтобы погладить тебя по плечу. А ты вздрагиваешь испуганной птицей и спрашиваешь – а не мог бы он, пожалуйста, тебя не трогать?
Он смеется и говорит – да, конечно, но если ты все-таки согласна, то будет очень сложно это сделать, если тебя не трогать.
Тогда ты тоже смеешься. До слез. Он обнимает тебя и становится совсем тепло.

***
В Асцию она попала в начале осени. Клены начали желтеть, ветер — становиться все холоднее, зачастили дожди, и солнце стало показываться реже. Каждое утро казалось серым... а ведь летом рассветы были такими яркими! Осени она не любила.
Город вольных художников, как его называли, город мастеров пера и кисти, принял ее радушно. Молодая женщина — соломенные волосы до плеч, деревянные бусы на шее, длинная шерстяная юбка, вязаная шаль и торба за плечом, - шла по узеньким улочкам Асции и совершенно не чувствовала себя чужой. Здесь умели принимать гостей. А еще — торговались, как черти.
Местечко в гостинице она взяла едва ли не с боем — самые дешевые комнаты, конечно, были заняты, а поселиться в номерах на верхнем этаже, с видом на главную площадь — это было не для нее. Если б не холод по ночам, она бы и на улице ночевала, не привыкать, но ту жизнь слишком уж хотелось оставить в прошлом.
- А каморки под лестницей у вас случайно нет? - устало поинтересовалась она у хозяина «Полной чаши» после очередной его попытки отправить ее в двухкомнатные номера за соответствующую плату. - Я с радостью поживу там, где вы храните метлы, и это будет как раз по моим средствам.
Запоздало поняв, что странная гостья не шутит, хозяин «внезапно» вспомнил, что из одной дешевой комнаты только сегодня утром съехал постоялец, а значит, комната совершенно свободна, и как же он мог о таком забыть. В общем, Мари устроилась — но ненадолго. Всего на полдня.
Тем же вечером, после прогулки по центральным улицам Асции, она вернулась в «Чашу» и только хотела отнести в комнату вещи и посидеть внизу, как поймала этот взгляд.
Темные, чуть сощуренные глаза, с искорками-бликами, словно задавали вопрос. Не какой-то конкретный вопрос, нет, они спрашивали сами по себе, по сути своей. Да-нет? Чет-нечет? Что угодно, это могло быть что угодно, и эти глаза смотрели на нее.
Кроме глаз она запоздало заметила длинные с еле заметной проседью волосы, широченные плечи и постукивающие по поверхности стола крепкие пальцы. Лет сорок пять-пятьдесят. Не улыбается. Что-то пьет... что-то крепкое. Рабочий, возможно?
Оказалось, поэт. Асция — странный город.
Она присела рядом, какое-то время они разговаривали ни о чем, глядя друг другу в глаза, потом он бросил взгляд на ее вещи: «Путешествуете?» - она сказала, что да, и он как-то безоговорочно, очень твердо, не оставляя места возможным возражениям, сказал:
- Предлагаю совершить путешествие ко мне. У меня есть домашнее вино и утренние сонеты.
Конечно, ее подкупили сонеты.
Он жил в одном из тех домиков, где один подъезд, вверх уходят три этажа, и до соседнего домика можно дотянуться из собственного окошка. Оттуда же можно дотянуться до ветвистого плюща, покрывшего всю южную стену. А на подоконник прилетают белые голуби.
Домашнее вино оказалось очень вкусным, сонеты — еще вкуснее, и она закончила этот вечер (положив тем самым начало ночи) у него на коленях, лицом к лицу, и он, глядя на нее своими темными, чуть прищуренными глазами, расстегнул пуговицы на ее рубашке.
Асцию она покинула только весной.

***
- Я вам писала, - сказала Мари с порога, - в феврале, помните? Вы разрешили приехать.
Она стояла перед дверью, смущенно переминаясь с ноги на ногу под взглядом этой женщины, уже пожилой, но с ярко-рыжими по-прежнему волосами. Взгляд этот скользил от растрепанного кончика короткой косы до грязных ботинок и выдавал удивление. Не такую ожидали увидеть. Ну что ж, какая есть.
- Я помню, конечно, - кивнула женщина и посторонилась, пропуская гостью. – Мария, вы не похожи на… военную.
«Солдатку», мысленно поправила ее Мари, «ага».
- Я уже не служу. Я к вам не от штаба, а по собственной воле.
- Зачем вы ищете моего сына? Вы были близки?
«Прямее некуда. И острая, как нож».
- Можно и так сказать… мы дружили. Он очень помогал мне. Я хотела бы его найти, даже чтоб просто поговорить.
- Лассе, когда уезжал, строго наказал мне никому не сообщать, куда он собрался. И исключений ни для кого не делал.
Мари не выдержала и вздохнула. нервно, едва сдерживаясь.
- Вы могли сообщить об этом в письме. Я бы не стала приезжать…
- … но мне показалось, что для вас исключение сделать можно. Уж я его знаю. Если женщина ищет… - мать качает головой. – Проходимец. Пойдемте, я вам все расскажу.
Разговор затянулся до вечера. Сначала Мари только слушала, потом – говорила сама, рассказывая о том, как оно было в спецотряде, почему вообще так вышло, что она из одного отряда попала в другой, что было после войны и как Рыжий исчез, забрав документы и не попрощавшись.
Потом она вдруг вспомнила, что он пару раз говорил о сестре.
- Я думала, что и дочку вашу увижу, - неосторожно замечает Мари, уже собираясь уходить.
И пожилая женщина – прямая, острая, как нож, - вдруг становится мягкой, усталой и невыносимо одинокой.
- Уехала. Учиться, в эту… ну, знаете… техномагическую.
Мари в изумлении поднимает брови.
- Так странно, - добавляет женщина, не глядя на нее и думая уже о чем-то своем, - Лассе ведь воевал с ними. А она будет магом.
- Это ничего, - тихо говорит Марийка, - всякое бывает.

***
Ее заметили сразу, как только она вошла. Не женское это дело, в такой кабак соваться, к тому же, веселье в разгаре, так что – дело это еще и небезопасное. Были бы трезвые, сказали бы, что обидеть могут, а так – и сказать-то некому, все больше хохочут, пьют, и уже начинают приглядываться.
А она не идет даже между столами и стульями, а скользит. Или… нет, не скользит, скользящей обычно женская походка бывает, а у нее почему-то не женская. Твердая, решительная поступь, и в то же время – чуть неловкая, и в то же время – бесшумная совершенно. Вот тогда-то они и понимают, что она особенная, и чья-то рука, уже протянувшаяся к ней, отдергивается.
Она проходит, так же бесшумно, в самый дальний, самый темный угол, к одинокому столику, занятому еще более одиноким человеком, опирается кулаками о столешницу и с оттенком хладнокровной ярости бросает:
- Я искала тебя больше года. Я искала, а ты все это время шлялся по кабакам и превратил себя черт знает во что… вставай, Лис, ты уходишь со мной.
Человек поднимает на нее мутный взгляд, отбрасывает с лица спутанные рыжие волосы (а к этим двоим постепенно притягиваются взгляды всех окружающих) и бормочет что-то, не разобрать.
- Нет, я не твой бред, - она колко усмехается, - потому что хмельное видение не может сделать вот так…
И с размаху бьет его по лицу. Удар скорее отрезвляющий, чем болезненный, и воздействует вполне удовлетворительно.
- Ага, - негромко говорит рыжий, - теперь я понял. Это и правда ты. И знаешь что – оставь меня и уйди к черту, мне так хорошо здесь, а ты пришла напоминать о прошлом…
Буквально парой фраз, очень метко и емко, она тут же объясняет, что забывать прошлое – в корне неправильно, а особенно – забывать его таким способом, топя в вине былые горести и радости вместе с собственной личностью; еще она упоминает, что ей стыдно за него, что она, наверное, зря считала его другом, но если в нем осталось хоть что-то от прежнего Лиса…
(Тут все посетители кабака вдруг понимают, насколько она права и несколько он неправ.)
… то его все еще можно купить на слабо.
- Если сможешь меня перепить, - говорит эта хрупкая, миниатюрная женщина, похожая на ангела, - я уйду и больше не появлюсь в твоей жизни. Если не сможешь – уйдешь отсюда со мной, сегодня же. Уговор?
- Уговор, - хмыкает он. И обращается к посетителям: - Ну, ребята, кто готов угощать?
Нестройный хор голосов, радостно-возбужденных, был ответом. Уж на это-то стоило посмотреть! Все как один потянулись за кошельками.
Никто не знал, что она вообще не пьянеет. Так уж случилось. Почему-то.
Зато она, естественно, знала, и думала только о том, куда и как они с Лисом сегодня уйдут, если он будет в доску пьян.

***
Плеск волн о борт, доносящийся будто бы издалека. Корабельная каюта, для двоих все же тесноватая. На полу вещи, в полном беспорядке, еще на полу сидит он; она – на койке, лежа на животе, болтает в воздухе босыми ногами.
- Ты что, - спрашивает она, - не в восторге? Я вот в восторге!
- Мы не приплыли еще.
- Волнуешься?
- Конечно. Ты мне даже попрощаться ни с кем не дала. Я из-за тебя вообще все бросил. А теперь еще эти колонии, - он вздыхает. – Но там, говорят, хотя бы погода хорошая.
- Я всегда мечтала путешествовать, - протягивает она, прикрыв глаза, - и не так, чтобы с винтовкой за плечом, а для себя. Смотреть мир. Знакомиться с людьми.
- Для этого необязательно плыть через океан, разве нет?
- Для этого – нет. А чтобы оставить кое-что за спиной – обязательно. Хоть на край света, не только через океан. Не хочу там оставаться. Этот мир, он не стоил крови, которую за него пролили.
Он хмыкает:
- Да ты настоящий философ!
Она садится, берет подушку, задумчиво смотрит на нее и с силой швыряет в него:
- А ты настоящий паршивец. Что, сложно порадоваться вместе со мной?!
Оба хохочут, подушка летит обратно, потом как-то так получается, что на полу уже они оба, и подушка эта чертова; и смеются, лежа в обнимку, и он запускает пальцы в ее растрепавшиеся, отросшие волосы.
- А вот сейчас я в восторге, - говорит он, - потому что я тебя прежнюю не узнаю. Это здорово, Мари. Правда здорово.
Потом – молчание. Долго-долго.
Потом она садится, обнимает подушку, уткнувшись в нее лицом, и плачет.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 14-02-2011, 0:03

***

Дракон смотрел на Принцессу. У него были маленькие крылья, очень короткий хвост и ярко-зеленая чешуя.
Принцесса смотрела на Дракона. У неё были блеклые волосы, длинный нос и узкие глаза.
«Я украл самую красивую девушку на свете» - думал Дракон – «У неё такая светлая шкурка, и тонкое лицо, и прекрасный разрез лица… Наверное, её бабушка была с Таинственного Востока, где небо все в алмазах, трава – из изумрудов, с неба не сходит солнце, а под каждым деревом сидит мудрец!»
«Какой могучий дракон!» - думала Принцесса – «У него такие изящные крылья, и мощные крылья, и чешуя сияет на солнце, словно каждая чешуйка – драгоценный камень! Наверняка, это именно он изображен на гербе нашего королевства, и про него трубадуры поют свои песни!»
Дракон кашлянул. От его дыхание волосы на голове Принцессы растрепались.
- Простите, я так неловок…
- Простите, я так теперь ужасна…
Они замолчали одновременно и посмотрели друг другу в глаза: золотой и серый.
- Я бы мог показать вам свой замок… - заговорил Дракон.
- Я бы могла почесать вам крылья… - начала, одновременно с ним, Принцесса.
Вновь воцарилась тишина.
- Аластер, - окончательно смутившись, проговорил Дракон.
- Настурция, - пискнула Принцесса.
За стенами разрушенного замка завывала метель, укрывая землю белоснежным шелковым покрывалом с мелкой черной вышивкой деревень и дорог.
- За вами, наверное, скоро придут… Храбрый рыцарь… - Дракон поджал хвост. Он не умел сражаться с героями.
И он не знал, что Принцесса была всего лишь маленькой рыбачкой.
- Я никуда от вас не пойду! Вы ведь такой… прекрасный! – Принцесса шмыгнула носом. Она не хотела никуда уходить.
И она не знала, что Дракон – вечный неудачник и изгой.
Метель ворвалась в окно вихрем колких снежинок.
Дракон укрыл Принцессу своим крылом.
Принцесса погладили Дракона по чешуе.
Они улыбались. И ничего больше в этом мире было не важно.

Всем доброго дня.

Всем фанатам "Сумерек" посвящается...

Фанатка.

– Ой, ты прямо, как Эдвард! Уиии!
– Кто такой Эдвард?
– Ты чё, «Сумерки» не смотрел? Ну, ты деревня!
Они сидели на старой скамейке, изувеченной неприличными словами. Густые липы в сквере, окутанном тайной и вечерним сумраком, склонились низко, с любопытством заглядывая в лица. Редкие фонари сеяли скудный ядовито-жёлтый свет, даже зеленоватая тень луны мерцала ярче. Аллеи хранили необычную тишину, лишь ветер шептал что-то листьям. Изредка по тротуару призраками проносились пустые целлофановые пакеты.
Симпатичная девушка подскакивала от восторга и трясла лапками в браслетах. Худой чернявый парень то и дело стискивал зубы: от визга блондинки даже у него закладывало уши.
– Ну, скажи! Скажи давай что-нибудь ещё вампирское!
Парень подумал, почесал за ухом.
– Знаешь, почему вампиры предпочитают девушек?
– Нет, не знаю! Скажи-скажи-скажи! Потому что мы умнее, да?
– Девушки моются чаще. Кожа чистая. Ты же не ешь грязные яблоки?
Блондинка на мгновение замерла, пытаясь осмыслить сравнение, затем отмерла и снова взвизгнула, встряхнув ламинированными кудрями.
– А как... как вы так делаете, что один вампир, а другой просто... умирает?
Парень улыбнулся первому интересному вопросу за вечер.
– Если выпить немного, человек выживет, но станет вампиром. Если выпить всё, сама понимаешь...
– Ой, прямо как в «Сумерках», прямо, как в «Сумерках»! Уиии!
Улыбка собеседника увяла, обратившись в пепел.
– А меня, меня бы ты мог превратить в вампира? – изображая пониженным тоном роковую красавицу, протянула девушка.
– Можно...
– Тогда давай! Я буду жить вечно, да?
– Ну, да, но есть определённые нюансы...
– Круууууто! Я буду, как Белла! Нет, круче Беллы! Всё, давай...
– Да будет так.
Девушка трепыхалась и стонала от боли, но парень держал крепко. С такой тонкой кожей добраться до артерии оказалось просто. Тёплая сладковатая кровь струйкой хлынула на язык, вздрогнувший от удовольствия. А когда полилась по горлу, вампир с трудом смог остановиться и оттолкнуть жертву. Девушка безвольно откинулась на спинку скамейки. Она крупно дрожала, протягивая руки к ране и не решаясь закрыть её. В глазах стояли слёзы.
– Ой... Эдвард...
Она обвела взглядом липы, пустую аллею и сухо всхлипнула.
– Что это... Эдвард... Всё чёрно-белое... И кто... кто там под землёй...
– Я не Эдвард.
Забыв вдруг о ране, девушка замерла и прислушалась.
– Там кто-то есть! Под землёй! И мне... так хочется есть... слона бы съела... Эдвард... Мне так не нравится. Верни всё обратно!
Зрачки парня запульсировали красным.
– Я НЕ ЭДВАРД.
– Мне... Не нравится так... Мне страшно... Эд... Я даже не знаю, как тебя зовут... Кто ты такой?
– Вампир. Ты писала в чате, что хочешь встретиться с вампиром.
– Ты же ненастоящий, я знаю... Вампиров не бывает, а Эдвард...
– Здесь нет никакого Эдварда.
– Зачем... ты это со мной сделал?
– Ты сама просила.
– Я... думала, всё не по-настоящему! Как в кино! Кто это... кто шепчет? Пусть оно замолчит! Я так не могу!
Она сжала наманикюренными пальчиками голову и стиснула уже вытянувшиеся зубы. Клык поранил губу, по подбородку потекла кровь.
– О... мм... какая она... вкусная... я и не знала...
Парень отёр испачканный рот.
– Прощай. Я голоден.
– Стой! Не оставляй меня здесь... Не смей!.. Упырь!!!
Но среди лип был только ветер. Он шептал о чём-то сонным листьям.

Осень 2010 ©

Летописцы

«…Вращение Колеса Судьбы извечно. В непознанной, необозримой бесконечности вне реальностей поворачивается огромная ось о восьми спицах. Тянутся от Колеса в бесконечность тысячи тысяч выпрядаемых им нитей-жизней, что звенят, словно тончайшие, но прочные цепи. Их плетения рисуют узоры, сматываются в клубки, затягиваются в узлы и порождают бесконечное, многомерное полотно, простирающееся в прошлое, настоящее и будущее…
Но это неважно в сравнении с непостижимой тайной Колеса. С велениями и желаниями Великого Вещего, обвившего Собою Ось. У Него нет имени и нет постоянного зримого облика. Каждый видит то, что хочет или может видеть. Или то, что Вещий пожелает показать.
Однажды Великий решил создать мир, совершенно ни на что не похожий, мир-сон. И породил Он еще одну реальность, и обернулся огромным Драконом, и прикрыл свои сверкающие глаза, замечтавшись. И так, отголоском Его мечты, явились в мир первые драконы, прекрасные и яркие. Виделось Вещему бескрайнее небо, залитое солнцем, и белые облака, и могучие птичьи крылья, и вольные ветра. И родились из дум его Дети Неба – крылатый народ Вемпари. И были они стройны, легки и гибки, чтобы летать, и кожа у них была цвета неба, а крылья пестрели разнообразным оперением. И день пролетал для них как минута, и жили они многие века. Посмотрел на это Великий Вещий, и сердце его наполнилось радостью. И упала из правого ока Дракона хрустальная слеза и обернулась она Белым Камнем в руках Вождя Вемпари….»
Химер-кальпан прищурил золотистые глаза и придирчиво оглядел результат своей работы – убористо исписанный лист плотной бумаги. Отложил на подставку кисть для письма, потянулся всем телом, выпустил когти до боли в пальцах. Захотелось поточить об стенку, но князь устыдился этой мысли и прогнал ее вон. Взъерошил трехпалыми лапами и без того нечесаные пепельно-каштановые волосы, мягко поднялся из-за стола и, ловко изворачиваясь среди опасно кренящихся завалов книг, подошел к окну. Когти ног легонько процокали по паркету. Денек-то какой… Химер чихнул, нечаянно задев штору и подняв облачко пыли. Высокое и светлое обиталище книжника явственно нуждалось в уборке. Равно как и одежда.
Тут дверь в кабинет с грохотом распахнулась, и внутрь ввалился – да-да, именно ввалился, чуть не снеся светильник - худенький верткий юноша. Невероятно длинные, аж до крестца, иссиня-черные лохмы были собраны в хвост. Из одежды красовались на нем только тонкие обтягивающие брюки и жилетка на голое тело. Темно-янтарные глаза воровато стрельнули по сторонам, будто он прикидывал чего бы стащить, а потом взгляд остановился на князе.
- Привет, братец Тирель! Чего творишь? – весело поинтересовался он и в одно текуче-быстрое движение оказался у стола. Заглянул в стопку пока еще чистых листов, почесал лапой в затылке.
- Тебя только тут и не хватало! – Тирель чихнул еще раз и гневно сверкнул глазами на юнца. – Брысь, жабродышное!
На жилистой шее парня и впрямь слегка трепетали влажные жаберные створки
- Ну-у… чуть что – сразу «брысь»! Я еще даже ничего не сломал и не разбил… - он картинно махнул рукой, обиженно фыркнул, и тут же смахнул половину листов. - Ой… сейчас подберу!
Юноша кинулся собирать бумаги, сцапал уже исписанный лист и замер, усевшись прямо на пол: - О, так ты летопись, что ли пишешь? А чего так занудно и без картинок?
- Р-р-р-р-рахаб! – скатился на рык старший кальпан. Исхитрившись не уронить ни одной книги, он пролетел от окна к младшему брату и грозно навис над ним. – Во-первых, ты все-таки сломал мой рабочий бес… порядок, в общем, мой сломал! Во-вторых, не занудным, а летописным!
- «Летописно написанная летопись» – Тирель, тебе самому-то не смешно? – ухмыльнулся тот, но заметив, что автор не смеется, съежился и аккуратно вернул листы. – Ну, ты и зануда…
Старший брат фыркнул и нарочито тщательно принялся складывать бумагу в правильную ровную стопку. Кафтан на нем при этом был мятый и кое-где попятнанный тушью, словно неимоверная аккуратность Тиреля на него самого не распространялась.
- По-твоему, я должен писать ее в виде анекдота?
- А почему нет? – встрепенулся Рахаб, снова заглядывая в бумаги. - Вот смотри! Что там у тебя… про вемпари? Вот и напиши – «летают этакие синекожие и разноцветнокрылые крылатые… и крылами своими…» Ай нет! – юноша мотнул головой, задумываясь. - Скогороворо... срокого… тьфу! скороговорка получается. Ладно, а что дальше? Про хильден?
- Не про хильден, а про Хир-эн-Алден! – назидательно воздел коготь Тирель. – А что у тебя там разноцветные крылатые крылами делали, а? – лицо химера приобрело задумчиво-мечтательное, с легким налетом ехидцы выражение.
- Что-что… - буркнул юноша, отвернувшись к окну, - Крылами колдовали - с хильден воевали. Во! Смотри, как получилось! Стихи. Запиши это в летопись!
- Скажи это Яносу-эрхе, - промурлыкал в ответ Тирель. – Он тебе крылом-то наколдует по одному месту…
Рахаб отмахнулся и начал бродить по кабинету, заложив руки за спину – от греха подальше, а то этот книголюбец легко может их поотрывать за любую царапинку на переплете. Успокоенный таким поведением младшего брата, князь вновь уселся за работу:
«…И снова замечтался Великий Вещий, увидев великое множество подземных ходов и галерей, и темные бездонные озера, окруженные сияющими кристаллами, и отраженный на жиле металла свет. И из этих дум родились Дети Подземий – второй крылатый, но неспособный к полету народ Хир-эн-Алден. Были они бесшумны, тонки и скрытны, чтобы никогда не нарушать тишины подземелий, и зеленоватая кожа их была подобна коже змей. Никогда не дано было стать им беззаботными и легкими, как Вемпари. Разум их стремился к постоянству, подобно металлу или кристаллу, а потому изучали они всех живых существ и плотский мир вокруг себя, хотя магия тоже была не чужда им…»
…Послышался скрип открываемой двери, грохот падающих книг, шелест и сдавленная ругань. Тирель встрепенулся, застонал, воздевая глаза к небу, и тихо возмутился:
- Рей, опять крылья разбрасываешь, ну просил же!..
- Это не я крылья разбрасываю, это ты неряха! – отозвался от двери вновь прибывший – высокий, одетый с ног до головы в черное кальпан. Спину его покрывал мягкий кожистый плащ сложенных перепончатых крыльев. – Чем вы тут таким заняты, что жабродышный у тебя застрял?
- Мы летопись пишем! - радостно отозвался Рахаб, поспешно положив на место какой-то золотой медальон и изобразив полную непричастность. - Вот про Колесо, Вещего, Вемпари и Хильден написали, сейчас будем… а про что будем, Тирель?
- Мы? – вскинул точеную черную бровь крылатый, подходя ближе. – Ага, мы пахали. Рахи, ты когда последний раз кисть и тушечницу в руки брал?
- Э… позавчера брал. Когда в отца ими кидался, - задумчиво почесал затылок Рахаб. - Да ладно тебе! Лучше давайте вместе про войну и создание Колонн напишем! И картинки сделаем!
- Ну-ну… - Рей подцепил листок и пробежался глазами по строчкам. Лицо его все больше вытягивалось по мере прочтения, а заостренные уши недоуменно подергивались. Он долго прохаживался туда-сюда.
«…Но однажды, не найдя больше ничего нового, Хир-эн-Алден стали менять мир, чтобы было им чем заняться, стали создавать иных существ по своему желанию из уже живущих. И так велико было их умение, что научились они даже возвращать жизнь в уже мертвое тело, из которого призвал душу оборот Колеса. Посмотрел на это Великий Вещий, и сердце его наполнилось скорбью. И упала из левого ока Дракона слеза и обернулась она Черным Камнем в руках Лорэт Хир-эн-Алден…»
- Ребят, вы что, сдурели?! Кто ж так пишет?! – вытаращился Рей, - Это никто не будет читать! А если кто-то будет, через пять минут умрет от скуки!
- А как, по-твоему, надо!? – оскорблено отозвался Тирель. – Не учи меня мастерству исторического летописания, затронный интриган!
- Я, может, и затронный интриган, а ты писать не умеешь!
- В таком случае, пиши сам! – Тирель скрестил руки на груди и искоса зыркнул на старшего брата.
- Не ругайтесь! Я знаю! Я знаю! – радостно запрыгал Рахаб. - «Началась страшная война между Крылатыми и… Хильден! И упирались их камни – Черный и Белый…»
- Куда упирались?
- Ну… как ты бы сказал – «противостояли». Вот! И началось в ту войну такое месилово, и смертей не меряно! – Рахаб оживленно махал руками, не обращая внимания на братьев, ошалело на него вытаращившихся. - И начал мир ломаться… нет, крушиться… нет… в общем, трындец бы пришел миру, но Вемпари создали Колонны!
- Рахаб!!! – в один голос рявкнули Тирель и Рейнард - Прекрати! Это не летопись, а балаган какой-то!
- Ну-у-у… чуть что – так сразу балаган! – обиделся младшенький, - А как вы хотите писать? Ну была война, ну попередохли почти все, ну основали Девять Колонн и появились Хранители… скукота же!
- Я – вообще хочу, чтоб вы это бросили, - фыркнул старший из троицы, дернув крыльями. – Писать, так для потомков! Ну-ка, живо раскинули мозгами, кто у нас ось Колонн?
Рахаб живо изобразил, будто раскидывает мозги по библиотеке. Тирель, махнув лапой на его кривляния, отозвался:
- Хранитель Равновесия. Наш отец. А что?
- «А что!», - передразнил летописца Рей. – Вот и пиши про него. С самого начала. Чтоб все знали! А то – слухи, сплетни…
И черные крылья, словно присыпанные золотой пыльцой, гулко хлопнули, сбрасывая вершины книжных нагромождений.
Тирель ругнулся на вемпарийском, бросившись было собирать книги, потом отказался от этой идеи – сначала нужно этих двоих выгнать, чтобы порядок наводить…
- С самого начала? Да у нас из этого начала – только дневники его отца – Равена. Да кое-какие разрозненные данные. Что тут писать? – рассеянно поскреб за ухом книжник.
- Ничего! Сча мы его сюда – и будем допрашивать! – повеселел Рахаб, - Так и напишем!
От порога негромко кашлянули. Все трое подпрыгнули, как ужаленные, окончательно довершили разгром, и три пары беспредельно честных золотых глаз воззрились на вошедшего.
Одет сей пожилой химер был довольно просто, по-домашнему, без намека на высокое положение, но вот осанка, манера держать себя, взгляд, даже холеная, слегка взлохмаченная роскошная грива абсолютно белых, без намека на седину волос – все выдавало в нем привычку к власти и подчинению с полуприказа.
- Иду я, слышу – вы подозрительно громко думаете, и орете тоже. Решил, загляну, посмотрю, чем это сразу три братца занялись таким интересным… - нарочито безразлично проговорил он низким рыкающим голосом.
- Да мы это… летопись пишем! – тут же нашелся Рахаб, царапнув когтем столешницу, чем заслужил негромкий шик от Тиреля. – Вот решили начать с самого начала!
- Ле-е-етопись, - протянул отец семейства, прошествовав поближе к троице и удивленно вскинув бровь. – С начала? А с какого?
- Ну… мы подумали… - замялся книжник, пихнув локтем Рея в поисках поддержки. - Надо же того… с появления Хранителя Равновесия.
- Это с Роула Белого, что ли? – присвистнул белоголовый. Он явно продолжал игру нарочно, хотя уже прекрасно понял, о чем речь. – У которого крыл четыре вместо двух было?
- Не-а, с шестого Хранителя Равновесия, - хитро прищурился Рахаб, усаживаясь на стол и продолжая игнорировать Тиреля, порядком уставшего от наведения бардака в его «берлоге», - С тебя, ата.
Тот вздохнул. Мановением лапы и волной телекинеза смел с кресла кипу книг и свитков, устроился поудобнее, уложил подбородок на сцепленные когтистые пальцы и задумчиво взглянул на сыновей мягко мерцающими в сгущающемся полумраке летнего вечера глазами.
- Вы точно хотите это знать?
Три головы хором кивнули. Три пары глаз выжидательно смотрели на отца.
- Тогда слушайте… Кому хочется – записывайте.

Баллада шута.

Не плачь.
Я бы вытер твои слёзы рассветным пурпуром. Осушил бы терпким запахом свежей хвои. Согрел бы теплом первых солнечных лучей. Но я не могу: я тебе не нужен, как не нужен королеве шут. И поэтому я шлю тебе россыпь снежных аметистов, сверкающих в свете восходящего солнца. И поэтому я расписываю твои стёкла причудливыми витражами с голубыми розами и нежными лилиями. Пусть цветут всю зиму на твоих окнах.
Ты не плачь. Он не стоит твоих слёз. Таких, как он – тысячи. А ты одна во всём свете. И целый мир стоит твоей улыбки, такой редкой и радостной, как ясное утро.
Сквозь ледяное дыхание зимы, сквозь сутолоку снежного города я шлю тебе пение весёлых синиц и гордых снегирей с алым сердцем на груди. Пусть звенит эта баллада по червонным яблоням и белым липам перед твоим окном. Пусть скачут мои гонцы по подоконнику, пусть пляшут весёлую кадриль, разбрызгивая в разные стороны искрящиеся фианиты. Пусть веселят тебя, пусть забавляют, как десяток маленьких шутов прекрасную королеву...
Ведь, если я мог, я бы вытер твои слёзы...
Но ты не плачь. Он не стоит твоих слёз.
Ты только не плачь.

Пододеяльное

Сегодня Василий всерьез задумался над философской категорией «есть ли жизнь в понедельник?» Шеф вызвал на ковер и лишил премии, чем сильно испортил настроение. Женька позвонила в обед и заявила, что больше не может «так», а когда Вася искренне предложил делать по-другому вообще рявкнула, что уходит… Короче «в понедельник Штирлица вели на расстрел: - Тяжело неделька начинается, - подумал он».

Душ и ужин тоже оказались вражьими происками – оба холодные, а второй еще и скис. Забираясь в постель, Вася впервые за долгие годы как ребенок натянул одеяло на голову, накрываясь целиком, и шумно вздохнул, надеясь скрыться от проблем.

- Тихо, - прошептал кто-то совсем рядом. От неожиданности Вася резко дернулся, пытаясь откинуть одеяло, и в ужасе заметался по постели: накрывавшей его ткани не было конца. – Вашу за ногу! – он бы и продолжил, но рот ему зажала тяжелая, показалось, что железная лапа, а руки и ноги прижали к постели чем-то холодным.

- Тихо, принцесса, дракон рядом! – сообщил все тот же участливый шепот. Вася жалобно заскулил, полагая, что свихнулся. Ему было себя очень жалко.

- Не плачьте, ваше высочество, мы спасем вас! – совсем неправильно истолковал голос его скулеж.

…- Где он?

- Да вон - кость чью-то глодает, гадина… Ой, извините, принцесса. – Переговаривались рядом двое. «Один зажимает мне рот, еще два держат руки… Блин, они что в доспехах?» - пыхтя и пытаясь больно укусить железный палец, соображал Вася.

- Ваше высочество, все будет хорошо… Смею вас заверить, я не в первый раз убиваю дракона! – успокаивал голос.

Наконец, Вася сумел рывком вжаться в мягкий матрас, утративший всякие габариты и края, и, вывернувшись, пополз куда-то…

- Куда вы, принцесса! – доносилось вслед с лязгом.

- Какая я вам нафиг принцесса, - шипел Вася минуту спустя, будучи пойман и снова прижат к постели, как суетливый хорек.

- Ой, мужик! – удивленно сообразили все трое. – А.. а где принцесса? – задал сакраментальный вопрос один из незадачливых спасителей дамской чести.

- Я-то откуда знаю? – ядовито поинтересовался Василий, наслаждаясь тем, что его отпустили. – Я проектировщик, Василий Занавескин… - ответил он, мстительно улыбаясь в кромешной темноте бесконечного одеяла.

- Сэр Элвард, - тут же без запинки ответили ему, пожимая руку латной рукавицей.

- Сэр Грей, - снова пожал Васину руку другой голос.

- Сэр Грюнвальд, - третий раз он хотел не дать руку в холодные тиски, но тут его почему-то снова схватили и вжали в матрас. Вася было пискнул протестующее, но заткнулся сам: из темноты одеяла на него смотрели два огромных желтых глаза. Почему-то он решил, что в такой ситуации было бы не зазорно и описаться, но сдержался, только вцепился в ближайшего рыцаря. Заодно установил, что это действительно рыцарь – цельный доспех и благородный мат были тому доказательством. В лицо пахнуло горячим воздухом с запахом гари. Вася закрыл глаза и судорожно сжался. Одеяло заскользило, матрас встал на дыбы, послышались звуки ударов, ругань, лязг оружия и что-то напоминавшее рев турбины… «Огнедышащий», - с какой-то отстраненной отчетливостью заключил про себя Василий. И тут все стихло. Руку ото рта убрали, и он смог выдохнуть…

- Ушел, - шепнули ему довольным голосом Грей и Грюнвальд.

- Ухх… Выпить есть?

- Конечно, сейчас у тебя в тумбочке гляну… - усмехнулся сэр Элвард.

- Разливай…

***

Пятница.

Вася натянул джинсы, кожаную куртку, одел любимые пижонские ботинки и влез в постель.

- Отпустите!

- Тише, принцесса, мы спасем вас!

- Эй, мужик, ты кто? Это мои слова! Я Балион-Драконоборец!

- Очень приятно. А я Сэр Василий. Не шуми – дракон близко. А вы, гражданочка, не переживайте – нам с благородными серами не впервой…

Вождь
День 30й Месяца Алого Змея,
Кряж Нар-Эрири, Горный Дом.
Несмотря на то, что на дворе стояла всего лишь середина осени, северный кряж уже покрывался снегом. Горные козы, во множестве скакавшие по утесам, перелиняли и покрылись плотной мягкой зимней шерстью. Оная шерсть, впрочем, не спасала от бесшумных снежных кошек, нападавших из метельной завесы, или пикировавших откуда-то сверху хищных птиц, уже вырастивших потомство в этом году. Мелкие грызуны шаарги, нагуляв за короткое лето жирок, закапывались в пещерки и норки, чтобы залечь в спячку, прочая мелкая живность разбегалась кто куда, устраивала себе теплые логовища… Весь кряж готовился к долгому зимнему оцепенению.
Такому же, какое охватило Горный Дом Вемпари.
Вот уже три с половиной века огромная, высеченная прямо в теле горы, крепость последних Крылатых словно оделась в плащ из тишины. На резные парапеты, башенки, галереи падал снег. Почти не горели огни. Редко когда одна-две крылатых синекожих фигуры промелькивали между арками, чтобы снова скрыться с глаз. Вемпари не желали показываться даже в пределах долины, что уж говорить о внешнем мире. Многие, к слову говоря, откровенно не понимали, почему Верховный Маг и его супруга все еще остаются среди людей, хотя воспитанник давно вырос. Пожалуй, только дети не разделяли всеобщей тяги к затворничеству и тиши. Им хотелось пробовать крылья, познавать мир не через разумы старших, а самостоятельно. То и дело какой-нибудь уголок притихшего Дома внезапно взрывался хохотом, топотом и визгом, а мимо взрослых, теряя перья по дороге, проносился пестрый клубок рук, ног, голов и крыльев. Среди гомонящей ватаги неизменно обретался Илле – младший сын Люциуса Одрона.
Нынче мальчику определенно не сиделось на месте, и он решил пробраться туда, куда детям ста тринадцати лет от роду ходить обычно не разрешалось – к Залу Вождей. А вдруг повезет, и он увидит там что-нибудь интересное? Например – а чем Вещий не шутит? – дядю Яноса-эрхе. Заметив, что отец как раз отправился в ту сторону, мальчишка спрятал жемчужно-сиреневого оттенка крылья под накидкой понезаметнее и, прячась в тени высоких статуй в огромном коридоре, последовал за ним.
Анфилада комнат и коридоров, по которым тихо скользили туда-сюда занятые своими делами вемпари, окончилась огромным круглым залом с прозрачными сводами, пропускавшими мягкий свет пасмурного дня. Древние, еще из Серебряных Облаков вывезенные фрески по стенам, изображающие предыдущих Отцов Крылатого Народа, почему-то покрылись пылью и каким-то странным красно-бурым налетом, но никто не решался близко подходить, чтобы попытаться навести порядок. Вемпари ждали. А что им еще оставалось?.. Приходя сюда, они с опаской и надеждой поглядывали на запечатанную дверь в Зал Вождей – но каменные пластины хитроумного замка оставались неподвижны. Всегда может случиться так, что Вождь не вернется с той стороны, но в таких случаях печать просто рушится… Сейчас она хоть и потрескалась, но оставалась цельной. И это тревожило брата Вождя ничуть не меньше, чем если бы она все-таки обвалилась.
Чернокрылый Люциус Одрон подошел к двери, внимательно разглядывая замок и казалось бы, вовсе не замечая сына, притаившегося в в тени за статуей. Его перья нервно дрожали, взъерошенные волосы топорщились вверх, будто он летал при встречном ветре, пальцы теребили край светлой мантии. Он старательно прислушивался к тишине.
- Так и нет вестей, господин Одрон? – тихо спросил несший здесь почетный караул Небесный Воин, сидящий под сводом арки напротив с фигурным копьем в руках.
- Я сам, по правде говоря, не уверен… - отозвался Люциус. - Мне кажется, что я… слышу брата, но…
Голос брата Вождя чуть дрогнул, выдавая нарастающую тревогу. Что если Янос не вернется? Что будет с Вемпари? Люциус, сам того не замечая принялся метаться туда-сюда. Наблюдавший за ним Илле в своем укрытии задрожал – ему передалось волнение и возбуждение отца.
- Да вы не волнуйтесь, вернется он, - вдруг заявил стражник, легко взмахнул белыми со светло-синей кромкой маховых перьев крыльями. - Чтоб Янос Одрон – и не вылез из какой передряги!
- Благодарю, - усмехнулся Люциус. - Я тоже на это надеюсь…
Илле разочарованно вздохнул, стараясь успокоиться. И чего он, спрашивается, сюда так рвался? Мрачно, пыльно, холодно, гулко. Ничего примечательного, кроме старой, уже заржавевшей, наверное, двери и побуревших от времени фресок. Он уже совсем было собрался выскользнуть вслед за собравшимся уйти отцом, как вдруг от опечатанной двери сквозь зал промчался ветер, ероша волосы и перья, раздался громкий скрежет камня о камень, повеяло Силой…
- Что? Не может быть! – подскочил отец, разом разворачиваясь назад. - Он возвращается!
Весть эта мощной мысленной волной всколыхнула весь Горный Дом меньше, чем за десять минут. Крепость гудела этаким пчелиным ульем, повсюду захлопали крылья, слышались крики и топот – все спешили к Залу Вождей. Увидеть, узнать, успокоиться! Вемпари столпились в коридоре, расселись под сводами, арками и на подоконниках, кто-то вовсе завис в воздухе при помощи магии. И все не сводили немигающих глаз с массивной двери, с тяжелых створок, расползающихся в стороны, с темного прохода за ними… Илле, поддавшись общему порыву, выбрался из своего укрытия и теперь вместе со всеми ждал чего-то. Никто и не подумал отругать мальчика за то, что он пришел сюда без спросу, это было сейчас вовсе не важно…
Единым порывом общий гвалт стих. Напряжение и ожидание густым облаком повисли в воздухе и перемешались так плотно, что окружающее пространство начало звенеть. Тонкие ментальные ниточки неуверенно потянулись вперед, туда, в темноту, стремясь найти то Единственное сознание, уцепиться, прирасти, чтобы ощутить силу и защиту Вождя. Пока его нет, каждый в племени чувствует себя осиротевшим одиноким ребенком, несмотря на друзей и родных вокруг.
Тишина, застывшая, как неподвижная воде в самых черных глубинах Океана, неожиданно рассыпалась о звук шагов. Тихих, легких и мягких, подобных шелесту упавшего листа. Но в царившем вокруг безмолвии они казались звоном тревожного колокола. Шаг, еще один. Тихо чиркнуло перо о камень, прошуршала ткань – и снова молчание. Пара неуверенных шагов. Шелест…
- Это Янос! – выкрикнул кто-то из толпы.
Люциус отпихнул чье-то крыло, протолкнулся вперед и оказался у самой двери. Из темноты вышел брат. Вемпари молчали, разглядывая нового Вождя.
Он почти не изменился за прошедшие три с половиной столетия, как будто ход времени его не касался. Все такой же жилистый и крепкий, невысокий в сравнении со своим отцом, но сильный. Может, лицо слегка осунулось, да седина, рано побившая волосы, закралась еще и на кончики антрацитовых перьев.
Первая ментальная ниточка осторожно коснулась сознания Яноса – прощупывала, проверяла, готовая в любой момент отдернуться… Но ее вдруг затянуло в безграничный омут силы, спокойствия, знания и мудрости, растворяя в себе и отдавая себя без остатка. Второй тонкий жгутик, третий, четвертый, пятый – все соединяются воедино, сплетаясь и срастаясь в одно огромное сознание. Янос глянул куда-то вверх, в хрустальные своды зала – карие глаза со странно-чужими зелеными и желтыми искорками, все еще щурясь с непривычки, скользнули по прозрачному минеральному стеклу. Крылья, усыпанные как блестками, перебегающими по перьям искорками-молниями, медленно распахнулись, словно Вождь красовался или потягивался после долгого сна, а потом столь же неспешно сложились.
- Я здесь… Наконец, - медленно произнес Янос.
Его голос гулко раскатился в стенах Зала Вождей.
И тут же всколыхнувшаяся волна радостных криков едва не оглушила Яноса, уже привыкшего к тишине. Кто-то его обнимал, хлопал по крыльям и плечам, дергал за одежду – но он ничего не замечал. Одно за другим сливались с ним сознания всех крылатых, выравнивая и в то же время изменяя разум самого Вождя – а Янос будто не замечал этого, неторопливо шествовал в сторону тронного зала, в сопровождении гудящей толпы. Мелькающие лица теперь казались… другими. Своими и чужими одновременно. Не-свои мысли начинании звенеть в голове, мешали и причиняли неудобства. Но это, как он знал, пройдет со временем.
К вечеру Горный Дом разразился празднеством в честь Вождя, да таким роскошным, каких, казалось, не видывали и в Столице в прежние времена. Вся гора осветилась разноцветными волшебными огнями, в долину полились музыка и песни, хозяйки напекли самых разных вкусностей. В залах и коридорах вемпарийской твердыни плескалось веселье, сопровождаемое танцами, беготней, состязаниями в ловкости, хитрости, остроумии, магическом искусстве.
Всеобщей радости не разделял только сам ее виновник, безмерно уставший от долгой медитации, почти похожей на смерть. Он статуей сидел в холодных объятиях Небесного Престола, положив подбородок на сцепленные пальцы и молча наблюдал за весельем сородичей из-под полуопущенных век… А потом как-то быстро и незаметно исчез, отдав корону кому-то из приближенных с наказом спрятать подальше и велев прислать в его покои цирюльника.


Вождь понятия не имел, что по окончании торжества один из его племянников наберется наглости проскользнуть мимо бдительной стражи прямо к его дверям и без стука войти. Мальчишка тихо прокрался через пустую полутемную приемную и, осторожно приоткрыв резную створку еще одной двери, всунул туда вихрастую светлую голову.
Дядя Янос обнаружился сидящим у камина в кресле. Блестящие жесткие крылья свисали по бокам, полы расшитой золотом парадной мантии разметались, а руки безвольно лежали на подлокотниках. Отсветы огня рельефно вырисовывали усталое осунувшееся лицо и… Мальчик изумленно ахнул, когда понял, что длинная взъерошенная грива черно-седых волос Вождя сменилась короткой стрижкой, и теперь пряди не доставали даже до плеч.
Янос чуть встрепенулся, отрываясь от своих мыслей, и покосился на дверь. В его глазах, подсвеченных огнем камина, блеснуло какое-то странное выражение... Как будто он что-то пытался вспомнить, но не мог. Или вспомнил, но... не верил? Вемпари потянулся рукой к волосам, неловко коснулся прядки над ухом - похоже, его самого удивляли отсутствие чего-то объемно-лохматого и внезапно образовавшаяся на голове легкость. Вождь молчал. Илле тоже молчал, почувствовав вдруг эту неловкость и не зная, как себя вести. Он неуклюже поклонился в пояс, как подобало перед Отцом Народа и застыл, не в силах выжать из горла ни звука. Только мысли скакали, как зайцы, никак не желая выстраиваться в ровные ряды. Он и сам не знал, зачем явился сюда. Просто… просто ему показалось, что это неправильно, когда кто-то в такой день совсем один. Глупо, да. Но… Ведь Вождь видит все эти глупые мысли, верно?..
- Ты ведь Илле? - наконец прервал молчание Янос, улыбнувшись. Улыбка получилась усталая, вымученная и слабая. Тут же попыталась сползти с лица, но Янос ее удержал.
- Д-да… - сипло выдохнул мальчик, разглядывая дядю во все глаза. – А вы… а т-ты… А… откуда ты меня знаешь, Янос-эрхе?
- Разве я могу не знать своего племянника? - черно-седые крылья шевельнулись, чиркнув перьями по полу. - Да не бойся ты так - я ж не кусаюсь!
- Я не боюсь! – тут же взъерошился Илле, подходя поближе. Еще мягкие светлые перья, меж которыми местами торчал детский пух, смешно топорщились в разные стороны, туника слегка сбилась, отчего мальчик напоминал воробья. – Просто… а вдруг нельзя?
- Чужим - нельзя. Тебе можно, - деловито отозвался Янос, едва не засмеявшись. Грозная пичуга - подумал он, хитро подмигнул ребенку и похлопал себя по колену, приглашающе кивнув.
Илле не нужно было долго упрашивать. Когда вся таинственность Вождя разом куда-то подевалась, мальчишка-слеток довольно ухмыльнулся и чуть ли не одним прыжком юркнул на колени к дяде. Смотрел в искристые карие глаза, осторожно, по самой грани, касался огромного сильного разума старшего родича, запоминал черты лица.
- Здесь лучше, чем там, - вдруг уверенно заявил он со всей искренностью, присущей, пожалуй, только детям.
- Ты прав - намного, - охотно согласился Янос, потрепав лохматые волосы племянника. Столько хотелось спросить, но он не решался. Впрочем, то, что он хотел знать - он знал. Когда и как Илле родился, как радовались пополнению его родители... как хотели спросить у главы семьи имя для ребенка. И как это оказалось невозможно.
- Слушай, Илле, а чем тебе нравится заниматься?
- Кроме лазанья, где не надо? – невинно захлопал ресницами мальчик, совсем не испугавшись признаваться дяде в шалостях, за которые отец непременно наказал бы.
Янос рассмеялся. Почему-то рядом с Илле тяжелые мысли рассеивались сами собой - даже головная боль проходила. Может, у парнишки есть дар целительства? Вполне может быть...
- Кроме лазанья, где не надо.
Мальчик распушил крылышки и задумался. Огляделся, словно хотел найти подсказку среди роскошной мебели, но комнату затапливала ночь, и подсказки не нашлось.
- Я животных люблю, вот! – гордо выдал он. – Разных. У меня даже живут некоторые, вот. Одна коза, два шаарга, птица сирим и даже детеныш снежной кошки. Я его на склоне горы нашел! Когда лазал, где не надо… - тут Илле густо посинел от прихлынувшей к щекам крови.
- Родители разрешают держать столько зверей? - вемпари сделал вид, что удивился.
- Они заявили, что так я хотя бы не путаюсь у них под ногами, - растянул улыбку до ушей племянничек. – А ты придешь на них посмотреть? – тут же встрепенулся он.
- Конечно. Как только отдохну - я ужасно устал. Договорились?
- Ага!
Илле обрадовано закивал и тут же нахмурился, пристально разглядывая старшего. Брови сошлись у переносья, на лбу залегла складочка. Мальчик сосредоточенно сопел, сверля Яноса глазами, а потом вдруг потянулся и запустил тому руку в волосы на затылке, вороша их тонкими пальцами, словно хотел распутать что-то или выловить.
- Там неправильно, - пояснил он.
Старший вемпари вздохнул, аккуратно убрал теплую ладошку ребенка с головы:
- В мире много чего неправильно. Но мы может только жить с тем, что имеем. Так, давай-ка беги к родителям - они тебя уже потеряли, - Янос оттолкнулся крыльями, мягко ссаживая Илле с колен и вставая, - И не забудь - потом покажешь мне своих зверей!
Мальчику отчаянно не хотелось слезать с теплых колен, но, во-первых, разве можно не слушаться Вождя? А во-вторых, в голове уже клубились рассерженные мысли матери и отца, грозившихся выпороть неслуха.
- Договорились! – Илле еще раз прижался к доброму дяде и, пожелав спокойной ночи, выскользнул вон.
Янос еще постоял, глядя в закрывшуюся дверь. Голова от избытка своих и чужих мыслей гудела, как кристалл-накопитель, десятки и сотни разных и порой противоречивых видений мелькали перед глазами, мешая успокоиться. Как же они ему… надоели! Иного слова Янос сейчас подобрать не мог. Нужно было… А что нужно было? Он не помнил. Огляделся по сторонам, рассматривая еле различимое в полумраке убранство своих покоев, знакомое и непривычное одновременно. Нашел глазами постель на полу у стены, жесткую, но сейчас казавшуюся невообразимо желанной. Спать, спать… Все потом… И все дела потом…
Уже заснув, он кое-как разделся и забрался под одеяло. Как коснулся ухом подушки, уже не помнил. Потом ему сказали, что он неделю проспал почти беспробудно, а если кто-то пытался его разбудить и предложить поесть… ругался. Нехорошими словами.

Про пододеяльного уютня

Сегодня был необычный вечер. Виктор готовился к этому многие месяцы: слушал рассказы бывалых охотников, наставления старших. Однажды даже удостоился чести напоить пивом Ивана – единственного, кто, по слухам, воочию видел Его. «Поначалу-то вообще на подушке Сонные места скапливаются: гнездятся, по углам переползают. Одно такое утром к уху приклеится и все – весь день на работе спать хочешь. А вот когда Сонных мест много, то тут дело запущено – тут Он и заводится». Виктор слушал все эти премудрости затаив дыхание и не переставая кивал, от чего в собственных глазах выглядел глупо, но остановиться не мог.
- Виктор, привет, - хмурый Семен плюхнулся за стол напротив и включил компьютер.
- Привет. Что смурной – случилось чего? – Ему не терпелось поделиться новостью.
- Да, - тот огляделся – не слушает ли кто, - Одинокий у меня завелся.
- Носок? – Глупо переспросил Виктор.
Семен не ответил, завозившись с заедающим ящиком.
– Месяц в углу в ящике прятался – пару искал, а жена вчера короб весь перестирала и все – искать больше негде. Носкоед, видать, пожрал. Их у меня два, а то и три в стиральной машине одежду подъедают, сам знаешь, из машин их сложнее всего выманивать. Дитеныш-то как начал дырки в носках прогрызать – я его сразу в коробочку, значит, и куда следует. А эти взрослые, отожрались небось… Ну в общем грустит у меня носок, вечерами хнычет жалостно, - посетовал сослуживец.
Виктор сочувственно выдохнул, сурово, по-мужски, сжал кулак, зачем-то почесал им затылок и выдал:
- А я сегодня на уютня иду.
- Да ну! Завелся-таки? – Оживился приятель. – Это дело, это правильно – чего с мелочевки начинать. А то будешь как Егор: за всю жизнь два кулька носкоедов, да трепливый книжный червь, а важности! Сам-то я, признаться, уже который год собираюсь на шкуру неубитого медведя поохотиться, да народ ушлый – на столько лет вперед ее поделили, что сил никаких…
…Под одеяло Виктор забрался в полной решимости. В голове снова и снова всплывал рассказ Ивана. Он всегда удивлялся, когда ловил себя на том, что Иван так ни разу и не описал уютня – только улыбался и бормотал что-то из серии "увидишь-не ошибешься". Вспомнился Семен с его утренним горем – стало жаль одинокого носка. Оно и верно – их всегда жаль, уж больно дружные они парой, а как беда с одним случится – так второй без него чахнет, по углам в шкафу хоронится.
Уютень ходил вокруг постели своими тихими шагами, а Виктор все никак не мог разглядеть хоть что-то. Казалось, протянешь руку – и вот уже в пятерне у тебя упруго извивается его крохотное тельце с мягкой шкуркой и добрые глазки смотрят на тебя так доверчиво, со смирением. «Вот, Виктор, молодец! Теперь у тебя совсем другая жизнь начнется» - Хвалил его Иван на утро. «Сейчас, погоди», - он отвлекся и полез в карман за трезвонящим мобильником… Батюшки! Какой мобильный - это же будильник! Виктор вскочил с постели, моргая и часто дыша. Комнату заливал ясный, золотой солнечный свет. Подлый телефон рапортовал, что Виктору звонил будильник и, что хуже, начальник. А самое обидное, что вместо хмурого утреннего расстройства все тело наполняла блаженная расслабленность и сытое довольство, из-за которых оказалось решительно невозможно расстроиться.
Семен весь день был на выезде и Виктор неприкаянно мыкался по офису, разбирая собственное ночное фиаско. По всему выходило, что коварный уютень перехитрил его, усыпив бдительность... а потом и самого Виктора. Но сегодня он собирался во что бы то ни стало изловить редкого зверя, которого и увидеть-то удается не каждому.
В итоге проснулся рано – еще до будильника. Вечер помнил фрагментарно и только до того момента, как натянул одеяло до подбородка, стал поудобнее устраиваться для засады…и вот, нате вам: шесть утра, сна ни в одном глазу. Виктор недоверчиво завозился, лег набок и тут внутри у него все обдало жаром: совсем рядом под одеялом сопел крохотный – с кулак – бугорок. Он аккуратно потянул одеяло вниз и постепенно стал виден тоненький носик-рыльце, сопящий с каким-то мелодичным звуком и сжатая в кулачок лапка-рука, уложенная под шерстистую щеку. Зверь приоткрыл глаз, сладко потянулся на животе и вдруг вскочил.
- Проспал! – он сокрушенно заметался по краешку кровати, пробегая то на двух коротких лапках, то на четырех. – Проспал, подумать только! - бормотал он на ходу.
- Я вот часто так, - Признался Виктор. Уютень остановился и сел, смешно опустив передние короткие лапки.
- Бессонница у меня, - признался зверь, как в чем-то стыдном.
- Так я теперь на работу опаздывать не буду? – Обрадовался Виктор и тут же осекся, боясь обидеть уютня. Тот засопел и кивнул, украдкой вытирая мордочку.
- Жалко, - соврал Виктор, чтобы подбодрить. Зверь на свету выглядел плохо: шкурка не блестела, топорщилась клочками, глазки поблекли. – Может тебе ну.. помочь чем? – Он решительно выпихнул из-под одеяла на пол коробочку, в которую намеревался сажать добычу. Уютень посмотрел недоверчиво, но потом юркнул под одеяло и высунул нос, устроившись на краю подушки: - Сказку хочу.
Виктор философски вздохнул, уложил руку под голову и негромко начал:
- Жил-был на свете… - Как сказка кончилась он досматривал уже во сне. И хоть впоследствии о его имени и ходили в узких кругах легенды, но "куда следует" он сдавал всегда только носкоедов. И сонные места, утром прилипшие к уху .

Сообщение отредактировал Раш - 16-03-2011, 9:30

Истинное предание

Любопытный ветер заглянул на открытую веранду, тронул кисти на столе, загнал в угол легкий свиток, подкрался к сидящим друг против друга людям, заглянул в пустую пиалу. Безмятежная неподвижность на смуглых лицах дразнила; ветер дернул за тонкий ус и отпрыгнул в сторону.
- Многому учит наставник, но три важнейших его задачи суть воспитание долга, воспитание мужества и воспитание духа.
Ветер притих и улегся в ногах - люди оказались непростыми. Где еще научишься просто так какой-нибудь мудрости? Нужно внимательно слушать, не пропуская ни словечка. Шалости подождут.
- Предание гласит, что один из учеников славного мастера вскрыл себе вены, когда наставник захотел увидеть алые цветы на белом снегу...
- Это предание дошло до вас не полностью, почтенный. Истина осталась скрытой.
- В чем же она?
- Когда первый ученик вскрыл себе вены, наставник отсек мечом полы своего халата и перевязал раны, сокрушенно сказав: "Я воспитал в тебе долг, но не воспитал ни мужества, ни духа...". Второй ученик обнажил оружие и напал на учителя, сказав: "Кровью твоей нарисую я эти цветы!"
Ветер перестал дышать.
- Что же учитель?
- Он легко обезоружил недостойного ученика, сказав в сокрушении сердца: "Я воспитал в тебе мужество, но не воспитал ни долга, ни духа..."
- Предания обычно повествуют о трех учениках.
- Был и третий. Он подошел к деревцу сливы, дохнул на него, и в зимнюю стужу распустились алые цветы среди белого снега. Учитель поклонился ученику и сказал: "Я воспитал в тебе дух, теперь я могу уйти на покой".
Сухие пальцы подняли пиалу, сухие губы подули в сухую чашу. Миг - и на глазах у изумленного ветра над тонким фарфором поднялась струйка пара.
- Угощайтесь.

Сумеречная фаза

Все знают признаки наступившей ночи: обманчивая тишина, свет уличного фонаря сквозь серебристый тюль и непроглядная тьма. Другое дело сумерки.
Звуки ещё не стихли: слышно, как где-то за гаражами завывает бродячая псина, затихает лязг в водопроводных трубах и по потолку бежит свет от фар проезжающего автомобиля. Воздух из прозрачного становится сизо-сероватым, кисельно густеет. Солнце давно зашло, но именно в это время рождаются тени. Они падают буквально от всего: от джинсов, сложенных на стуле, стопки книг на столе, мятого фантика и даже от накидки на кресле. Мало того, тени собираются в каждом углу, концентрируются. Они становятся лиловыми, постепенно наливаются фиолетовым. Набирают силу, чтобы затем, когда придёт время...
Сквозняк что-то шепчет вздрагивающим занавескам. Невдалеке раздаётся тоскливый свист металлических колёс перегонямого товарного поезда, затем унылые реплики дежурной. Всё затихает. Слышно только: «Тик-так. Тик-так». Секундная стрелка настенных часов мерно отбивает такт, волоча за собой минутную и часовую. Проблема лишь в том, что у меня нет настенных часов. Вернее, они когда-то были – круглые, с белой окантовкой и чёрным циферблатом с римскими цифрами – но их пришлось выбросить, после того, как они свалились и разбилось стекло. А теперь они висят рядом с работой Джулии Белл и отсчитывают одно им известное время.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Вот уже и не джинсы и рубашка на стуле, а горбатая карга с артритными скрюченными пальцами. И не занавески качаются на окне, а прозрачная рубашка синелицей утопленницы.
Тик-так. Тик-так.
Снова тени на полу... они ползут. И, кажется, дышат. Воздух наэлектризован и сух. Пахнет гнилой тиной и старыми незажившими ранами.
Вдох-выдох, вдох-выдох.
Когда это началось? Неделю назад или две? Месяц. Целый месяц с наступлением сумерек я вижу их. И, думаю, они близки к тому, чтобы увидеть меня. А что случится потом... и даже думать об этом не хочется.
Тик-так. Тик-так.
Что прописал мне Сенецкий от этих галлюцинаций? Родиолу розовую и зарядку по утрам? Видел бы он эти уродливые пальцы, которые... Нет, я знаю, что они делают, знаю. Я вижу, как ловко карга складывает фантик в фигуру спящего. Вижу и не могу остановить. Сейчас их время. Сумерки.
Тени сгущаются в рассыпчатый ультрамарин, пульсируют, пляшут. Дышат.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Живые тени! Кто бы мог подумать! Какой изысканный параноидальный бред! Я ведь знал, что Сенецкий не поверит, но всё же открылся...
Но почему я? Почему каждый раз они концентрируются именно здесь? Что, именно в этой квартире какой-то межмировой портал? Скорей бы ночь, когда непроглядная муть щедро зальёт всю комнату, и я не увижу этого обречённого взгляда утопленницы на окне! По её застывшему позеленелому лицу бегут мутные потоки воды... или это слёзы?.. По кому она плачет?..
Тёмная пыль взлетает и кружит надо мной.
Бух-бух-бух! – колотится сердце, опасно поднимаясь к горлу.
Ох, как тяжко! Как страшно! Дышать тем, у чего нет запаха, глядеть в потусторонние врата и видеть...
«Не смотри! – шепчет внутренний голос. – Не открывай глаза! Не откры...»
Тик-так. Тик-так. Тик-так.

...Дракон был матерый - пузатый и чешуйчатый, да еще с рогами. А главное, за драконом была башня!
- Прочь с дороги, зверь! - без энтузиазма предложил я.
- Нее..-проскрипело в ответ.
- Пшел прочь, скотина! - певуче донеслось из окна, вслед вылетающему горшку с геранью. В дракона хрупкая девушка и не попала бы, но горшок полетел дальше и чуть не огрел меня. "Ах, дамы..."
- Я спасу вас, госпожа! - храбро выкрикнул я и схватил дракона за лапу. Тот попытался втянуть конечность под теплое пузо и заурчал...
- Парень, ну чего ты там забыл?...
- Молчи, зверь! - упорно вытягивая на свет драконью пятку грозно заявил я.
- Пригнись.
- Что? - в глазах появились звезды...
... Мы сидели на пригорке, дракон прикладывал к моему лбу холодную латную рукавицу. Нам открывался чудный вид на замок с высокой башней...
- Черт их разберет, этих баб... - философски заметил дракон.
- Дам, - дежурно поправил я, ощупывая шишку.
- Дай, - согласился дракон, подставляя рогатый лоб

"Они` играют в карты, должно быть пасьянс, но - только на раздевание". Они`, они? Они` Они - это из другой оперы (и да-да, даже на другом языке).
Драконы играют в карты на баб, не, не на раздевание, просто на...
Можно сказать, "дам".
Фиолетовые фигурки над занавесками в пантомиме говорят о своем - молча, они (да, тут "они" - на русском) молчат, ни звука - в отличие от драконов. Феи никогда не скажут ни единого ... может вру - звука.
А вообще их речь о дороге, что там с драконами и перчатками, что нам (не кидали) принцессы? О. Это загадка - часто ли принцесса кидает перчаткою под ноги своему возлюбленному?
Принцессы - не кидают чужим, они же принцессы, поручик!
Рогатые не разберут... ни дам, ни не дам...
Вздохнул.
Кстати, подлинные драконы - вполне милы в тех местах, где их нормальный (подчеркиваю! нормальный размер) метра два-три... летают себе, но в основном охотятся на земле, странно, при их размерах - странно, на насекомых.
А дамы - они (по русски) странные...

Птичий Пастырь смотрит на солнце, не моргая. Золотые лучи плавятся на его тонких косах и мелкими монетами остаются на плечах. Птичий Пастырь не улыбается, только глаза хранят две капли неба - прозрачные, как вода горных озер и необъятный купол над ними.
Шаги его босых ног беззвучны - по опавшим листьям и камням, льду и песку. Птичий Пастырь держит в пальцах, тонких и ломких, как березовые веточки зимой, флейту - и каждый его выдох это выдох мелодии, бьющейся, как сердце в маленькой груди.
Он знает музыку каждого пера, что ловит ветер под куполом небес. Он знает всех птиц.
Его музыка смешна и печальна, пронзительна и безразлична, пахнет снегом и первыми цветами, кровью и молодой листвой.
Но самая грустная нота звучит протяжно и безнадежно. Юи-и-и! Она падает подстреленной птицей, затухает умирающим дыханием.
Её унёс северный ветер, вырвал из ладоней отца. Юи-и-и! Перья и бубенцы, пальцы - тростник, веточки-ключицы и серебро волос, что Птичий Пастырь заплетал в косы, как у себя.
Он зовет, и мелодия плывет по течению неба, петляя между облаков, уносится по четырем сторонам света на крыльях - слабых и сильных, белых и черных, хищных и трепетных. И в каждом уголке мира звучит отчаянно-горькое - Юи-и-и, полынь глаз и звон голоса, легкий шаг и пахнущие мать-и-мачехой глаза, перья и флейта, что вырез из ясеня отец - чтобы звала, чтобы узнала каждое перо под небом, что шла рядом по бесконечным дорогам.
Осень опускает на косы Птичьего Пастыря пылающий венок кленовых листьев, зима выбеляет волосы снегом, весна бросает в лицо запах мокрой земли, а лето - душистый пот изнемогающих от жары трав. Но её нигде нет, и всхлип флейты, одинокий и отчаянный, звучит последний раз, и плачут вместе птицы - от запада, где песок и звезды смотрят друга на друга с улыбками, до востока, где покачиваются на глади озер лотосы.
И когда Птичий Пастырь закрывает глаза, на его плечо ложится легкое перо, а на другое опускается та, чей голос - горькая мелодия флейты, звон бубенчиков из серебра и свист снега, не тающего на оперении; слишком долго её держал в объятьях северный ветер.
А потом они идут вместе по дороге, и солнце смотрит им в глаза, а они – смотря на него, не моргая.

Месть
Ветер крепчал, скрипя старыми деревьями.
«Еще немного», - решил Алех, едва сдерживая стук зубов.
Дорожный плащ не грел. Ледяные лапы вихря забирались снизу и холодили тело. Сердцу, пылающему стылым огнем мести, озябнуть не грозило. Слишком многое пережито, слишком многое отдано в жертву.
«Оно где-то здесь. Привязано к руинам».
На узких колоннах влажно блестели грибы. Ступени густо поросли бурым лишайником, слишком похожим на кровь, что лилась здесь когда-то.
Осенний лес гудел. В ультрамариновую мглу золотыми монетами сыпались листья. Они что-то торопливо шептали, скатываясь в изумрудный мох, и летели дальше.
Пальцы онемели. Алех пару раз сжал рукоять скимитара, разгоняя кровь.
Ветер озверел, вырывая мелкие куски трав и швыряя в лицо. Деревья стонали, тщетно закрываясь кривыми ветвями. По лесу раскатился оглушительный рык, перекрывший обезумевший вой:
- Я здесь, смертный...

Кайнар облегченно выдохнул, когда лошади выпрыгнули из сияния Арки и глухо затопали копытами по слежавшейся прошлогодней хвое. Вкусный лесной воздух накрыл мягкой волной, словно Юдар потрепал прохладной дружеской лапой. Вокруг царили родные звуки: шум ветра в кронах высоченных деревьев, редкие переклики птиц, звон комарья, шуршание, шушуканье и шорохи в темной глубине хвойной чащи. Если приглядеться – увидишь краем глаза, как из стволов и веток высовываются любопытные зеленые мордашки здешних духов. Совсем любопытство разберет, так и лешак покажется.
Время близилось к вечеру. Солнце еще не село, но под пологом леса уже расползался сумрак и тянул молочно-белые усики холодный осенний туман. Скоро проснутся и выйдут на охоту ночные обитатели чащи. Химер вроде бы лениво, невзначай поглядел на своих спутников и спрятал ухмылку. Мальчишка хоть и старался казаться степенным и спокойным, нет-нет да начинал вертеть головой по сторонам, разглядывая необъятные вековые стволы или водя пальцами по шершавой лишаистой коре. Кузнец то и дело поглядывал вверх, стараясь различить за деревьями нежное белое сияние.
А еще – пахло домом. Кайнар потянул носом воздух. Уже здесь его чуткий нос ловил знакомые запахи материнской стряпни, печного дыма, совершенно особый запах дерева из которого выстроено родное гнездо. Отец наверняка строчит какой-нибудь очередной очерк, сидя в своем кабинете наверху, мама хлопочет у печи… и хорошо бы это были сладкие булочки. Химер мечтательно зажмурился и чуть не заурчал от предвкушения. А потом к вящему изумлению спутников пришпорил коня и ускакал через лес. Димхольд, ругнувшись, пустился за ним следом, а там и Рею ничего больше не осталось, как вцепиться в гриву своей лошади и мечтать не вывалиться из седла.
Вылетев на широкий, ничем не огороженный двор перед домом – от кого в заповедном лесу таиться? – химер громогласно рявкнул, не вылезая из седла. Мощный голос зверя эхом отозвался среди деревьев, вспугнул с веток затихших было птиц и заставил вспыхнуть свет в окнах дома.
- Эй, родители, заснули что ли?
Он не видел, как Димхольд, державшийся чуть позади, спрятал в усах усмешку – мол, чучело, оно чучело и есть, годами-то старше, а нравом чисто молодой обормот. Видать потому, что спешить некуда. Ну а Рей просто принимал все как должное.
Тут на крыльцо вышел пожилой вемпари в простой домашней тунике, перехваченной узорным плетеным поясом, и босиком. Оглядел честную компанию, хмыкнул, размахнулся и запустил в химера яблоком, метя в лоб. Тот неторопливо отклонился и, поймав плод, отдал его Рею.
- Чего орешь? – взъерошил перья старый чародей. – Всех волков по округе перебудил!
- А нечего спать, когда хозяин леса домой вернулся, - ощерился в улыбке Кайнар. Улыбочка в шесть клыков вышла зверская. – Позволь тебе представить нового члена Круга, Хранителя Земли Димхольда дин Райегара. И Рея, драконье чадо.
Чадо во все глаза разглядывало вемпари.
- Да уж вижу... - кивнул крылатый. - Заходите в дом - гостями будете... Мать уж там хлопочет на всю ораву.
Кузнец, услышав про Хранительство, крякнул, но ни слова не сказал. Вид у него был такой, будто его огрели дубиной по затылку и ему очень хочется высказаться матом, но нельзя. Кайнар едва слышно муркнул горлом – поддается упрямец. Что ж, таковой и должна быть Земля – нерушимо твердой в противовес текучей и податливой воде.
Спешились, поставили лошадей под навес, расседлали (чему возненавидевший седло драконыш был искренне рад), и химер на правах хозяина повел гостей за собой. Его удивило отсутствие Юдара – обычно Змей сразу же кидался на него с радостными воплями, а тут не было его ни слышно ни видно. Странно…
Гостям в вемпарийском обиталище понравилось. Тепло, светло, красиво и уютно, и безделушек всяких немеряно. Многих вещей Кайнар и сам не видел, видать родители перенесли из Горного Дома. Айфиру до новшеств дела не было – дракон, едва переступив порог сеней, со всех лап кинулся на кухню, вкусненькое клянчить. Увы, Инайя-эрхан с позором выгнала его тряпкой, мол, проглот и так налопается за ужином из чужих тарелок. Он и не разочаровал хозяйку, конечно же! Наглая собачья морда за вечер успела перебывать возле каждой тарелки, да еще и не по одному разу.
Вести себя с родителями привычно – то есть во все горло мурлыкать, ластиться, греться под крылом у отца и все прочее в том же роде - молодой химер при гостях не хотел, а посему сдерживался – надо же было произвести правильное впечатление на будущих сородичей! Вместо обычной домашней игривости химер все больше отмалчивался и наблюдал за всем, что творилось вокруг. За молчаливым Димхольдом, скупо отвечающим на деликатные расспросы Равена – кузнец, казалось, был увлечен пряно приготовленной курицей и отвечал односложно. За Рейнардом – драконыш от усталости и обилия навалившихся впечатлений совсем притих, забился в угол и теперь разглядывал оттуда крылатых. За матерью, то и дело вопрошающе поглядывающей на мужа. Все время сверлила сознание какая-то странность, неправильность этого вечера и окружающего пространства. Отсутствие Юдара настораживало и заставляло уши прижиматься к голове. Хорошо, густая грива слегка скрывала поползновения сей части тела. После ужина, сыто растекшись в кресле и прикрыв глаза, Кайнар отпустил сознание на волю и обшарил мыслью дом, поляну и ближний лес.
- В нашей чаще завелся чужой? – приоткрыв один глаз, спросил он у отца.
- У нас гости, - отозвался Равен. - На заднем дворе.
- Странные гости, избегают общества хозяев, - хмыкнул химер и глотнул чая из фарфоровой чашки, зажатой в кончиках когтей. – Родичи?
Мальчик возле камина уже откровенно спал, обняв пушистую шею Айфира. А Димхольд в своей задумчивости даже не замечал, что к нему шустро подползает небольшая земляная змейка, вобравшая в себя почти весь чернозем из умостившейся возле окна цветочной кадки. Она оставляла комья земли на ковре, но сказать духу Земли «Брысь!» никто не посмел – невежливо.
- Можно и так сказать. Наш новый Вождь осветил нашу глушь своим визитом, - мечтательно улыбнулся крылатый. Звучало так, будто сию фразу он собрался внести в летопись. – Может, ты его помнишь? Янос Одрон.
- Смутно… Светиться от собственной важности начал?
- Едва ли. Скорее... трудно объяснить. Если хочешь - выйди сам с ним поговори.
От того, что гостем был «всего лишь» Янос Одрон, тревога почему-то усилилась и никак не желала поддаваться усмирению. Кайнар залпом допил чай, отправил опустевшую чашку в полет до стола и встал, будто вытек из кресла. Выходя из гостиной, поцеловал мать, проурчав ей что-то в ухо, и скрылся.


Янос сидел возле дровянника на крупном чурбане, раскидав по земле крылья и глядя куда-то вверх. Там, свивая из воздуха и легкого тумана кольца и узелки, носился Юдар. Элементаль негромко вскрикивал разными голосами, всхлипывал, урчал, смеялся, но, в конце концов, ухнул на землю, подняв пыль и мусор, и затих. Только полупрозрачная морда блестела легким перламутром глаз.
Почти неслышно прошуршали трава, песок и мелкие камешки. В темноте, разбавленной лунным светом, сверкнули два желтых глаза, послышался вздох. А потом чуть рыкающий, но звучный низкий голос произнес:
- Вот ты где, Юдар, проказник! Почему не сказал, что у нас высокий гость?
Дух шевельнулся, нахохлился, ощетинившись облачком пыли - словно собирался что-то высказать, но сидящий спиной к химеру крылатый только махнул рукой и элементаль затих.
- Ну, прости его, он со мной тут летал.
- О нет, я его очень строго накажу, - химер попытался скрыть неловкость за шуткой – не очень-то удобно разговаривать со спиной. Тем более крылатой спиной венценосной особы.
Янос тихо рассмеялся. Юдар, подняв морду с земли, неуверенно повторил его смех и подлетел к химеру, залезая в волосы и поднимая их дыбом.
Вемпари медленно встал, перетряхнув крыльями и поправляя одежду, повернулся, наконец, к Кайнару, глядя на него пристально, но как-то устало. Цепкий взгляд целителя привычно подметил места, где когда-то были шрамы и перекосы, незаметно ментальный щуп проверил цельность кокона и тут же отпрянул. Все вышло так, как задумывалось. Химера получилась великолепно сильной и гармоничной, от попавшего к Равену заморыша и следа не осталось. За серьезностью в светящихся глазах плясали дурашливые чертенята. Н-да, далековато еще до виденной когда-то Яносом мудрости в янтарных глазах! Химер слегка недоуменно выгнул белую бровь – наверное, заметил короткие волосы, явление для мага недопустимое. Однако, ничем иным удивления не выдал и, отступив на шаг назад, отвесил положенный полный поясной поклон:
- Рад видеть тебя вновь, Вождь.
Янос едва заметно улыбнулся, вежливо кивнув. Рассеянный взгляд скользнул куда-то поверх головы химера. Он хотел уже что-то сказать, но неожиданно подлетевший Юдар залез в его крылья, встопорщив их дыбом.
- Юдар! Что за безобразие?! - праведно возмутился Одрон, пытаясь выровнять оперение.
- Поиграть просит, - пожал плечами Кайнар и вдруг напрягся, поставив уши торчком, глаза удивленно округлились, потом сощурились. Пространство взволновалось вокруг него. – Воздух сменил Хранителя? Что случилось с отцом, пока меня не было?
- С ним - ничего. Но... ему в его возрасте уже тяжело нести на себе бремя Хранителя, - Янос передернул крыльями и снова отвернулся от химера, - Воздух тоже это знает. Поэтому был передан мне.
- Понятно.
Химеру надоело стоять на одном месте, и он принялся прохаживаться взад-вперед. Текуче и вальяжно, как ленивый кошак, до одурения объевшийся синего корня, скользил по двору, то и дело отмахиваясь от игривого Юдара и поглядывая на крылатого – прислушивался к волнению силы вокруг, к ее взаимным откликам, что возникали между ним и Яносом. Им предстояло привыкнуть друг к другу, чтобы в будущем стать единым целым в общем Круге, а посему от химера исходили волны открытого доверия, и такого же ответа он ожидал от вемпари. Глаза Кота все так же искрились затаенным весельем – вот сейчас что-нибудь выкинет!
Крылатый смотрел куда-то вовнутрь себя и вместе с тем, казалось, подмечал все происходящее вокруг. Сознание, расширенное и рассеянное одновременно, словно ощупывало химера... И отторгалось, будто не могло найти нечто важное, должное присутствовать. Янос что-то шепнул себе под нос, потом тихо фыркнул «Так не тот год!..» и повернулся к Кайнару: - Я так понял... ты еще одного Хранителя нашел?
- Да, - кивнул тот. – Его зовут Димхольд дин Райегар, его призвала Гея. И он один из тех, кто… В общем, он совершенно точно должен стать химерой.
Вемпари в ответ рассеянно передернул крыльями, задумчиво поскреб за ухом, словно что-то вспоминая.
- Интересно... и как ты хочешь сделать из него химеру?
- А понятия не имею, - заявил Кайнар. Выудил из кучи нерасколотых чурбаков один побольше, поставил напротив Яноса и уселся сверху. – Честно говоря, я в замешательстве, с ним же мальчик. Тот самый драконыш, что ты напророчил. Я думал спросить совета у тебя, Вождь.
- У меня?! - выражение лица Яноса стало настолько удивленно-растерянным, что даже Юдар замер. Правда, через мгновение элементаль подлетел ближе и попытался это выражение повторить.
- Ну, меня ведь этому никто не учил. Я даже смутно не понимаю, как из человека можно сделать химеру кроме как… - Кот запнулся. У него явственно не поворачивался язык произнести конец фразы – «кроме как при помощи скальпеля».
- Это «кроме как» - неподходящий вариант, - скривился крылатый. - Другого, я, конечно, тоже не знаю, но думаю... когда придет время, ты сам все поймешь. Иначе... Вещий бы просто не допустил твоего существования.
Из темноты, где светились желтые глаза, послышался разочарованный вздох.
- Значит, просто ждать? И все?
Янос кивнул и снова погрузился в свои мысли, перестав замечать окружающее. Он не понял даже, что химера рядом больше нет.

Этюд. Статус: под редактированием.

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ КАНИНАТИ

Много лет назад, когда мои рога еще не шелушились, а шерсть хвоста была блестящей и гладкой, эту историю рассказала мне Канинати, моя ученица. Я преподавал ей каллиграфию десять лет, и для уроженки Суалеха женщина достигла небывалых высот. Я полагал, что, завершив обучение, она вернется в княжество, однако Канинати осталась в Аллэи. Вскоре мы сблизились. Очарованный ее острым умом и необычным взглядом на литературу, я нередко проводил у Канинати вечера.
В один из таких вечеров зазвонил Предвестник. Канинати немедленно закрыла все двери и окна, чтобы Безумие не просочилось в дом, и зажгла большие оранжевые свечи. Мы сели в гостиной. Она поставила на угли очага чару с домашней караминой и положила на решетку куски пашуна, терпко-острого гриба. Я устроился в кресле поудобнее и укрыл колени узорчатой шалью. Мои глаза, глаза демона, видят в темноте лучше, чем днем, и я без труда различал очертания мебели, яркие цвета циновок и Канинати. Женщина нервничала.
Мне немного потребовалось времени, чтобы понять причину ее переживаний. Канинати переходила от окна к окну, оборачивалась на дверь в прихожую, и я догадался, что женщина заперлась от Безумия только из-за меня.
– Ты не боишься сойти с ума? – я кивнул в сторону коридора, принимая бокал из рук Канинати.
Женщина вздрогнула, и папоротниковый напиток обжег мне запястье.
– Нет...
Я поставил бокал на подлокотник кресла и усадил ее к себе на колени. Она вытерла мою кисть краем шейного платка и поцеловала покрасневшую кожу.
– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора.
Я пораженно вскинул брови. Таинственные создания, леморы, появляются в Безумие, словно из ниоткуда. Они идут вереницами по улицам городов и бьют в медные гонги, пока опасность не отступает. Лица лемор скрывают белые маски без прорезей для глаз и рта, но с трещиной посередине лба. Откуда приходят и куда потом возвращаются эти странные существа, неизвестно. Некоторые каллейские ученые и сольхские волшебники предполагают, что леморы живут на другой стороне Зеркала и являются или угасающими мыслями давно умерших, но еще могущественных сидов, или призраками убитых сумасшедших.
Заметив мое изумление, Канинати поспешно закрыла мне ладонями рот:
– Тс-с-с... – сказала она и продолжила. – Это правда. Я расскажу, если ты не станешь говорить, будто я наглоталась пыльцы фей.
Мои глаза весело блеснули. Я набросил угол шали на женские плечи и притянул бывшую ученицу к себе.
– Как азе Кеал я ощущаю твою тревогу и не стану над ней смеяться.
Канинати замялась.
– Пятнадцать лет назад, – начала она, – мне тогда не исполнилось и четырнадцати – я, Нимино и отец возвращались домой. Из-за шторма мы задержалась в порту княжества Весх, где брат подхватил какую-то болезнь. Он кашлял, его кожа горела, на руках и на груди появились багровые синяки, через день потрескавшиеся до кровоточащих язв. Опасаясь, что Нимино станет хуже, отец не решился продолжить путь, хотя буря стихла на третьи сутки.
Канинати поерзала, устраиваясь поудобнее.
– Отец истратил почти все деньги, приглашая лекарей и волшебников, но Нимино ничего не помогало. Мой брат лежал в забытьи, и я плакала, потому что мне казалось, он умрет. С наступлением сомбрио Нимино стал совсем плох, и тогда нас навестил Хайвес, очень странный сольхец. На его плечах колыхалась накидка из перьев серого онира. Волосы у Хайвеса были длинные, черные, а пальцы – с маленькими и крючковатыми ногтями. Однако больше остального мне запомнились глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала, – женщина вздрогнула, я погладил ее по спине. – Хавейс сказал, что Нимино умрет в последнюю ночь сомбрио, если не прикоснется к Безумию. Отец рассердился. Он не поверил Хайвесу и прогнал его.
Я внимательно слушал.
– В тот месяц Безумие в Весхе приходило едва ли не с каждым рассветом, – вспоминала Канинати. – В эти часы раны Нимино начали сильнее кровоточить, и мой брат кричал от невыносимой боли. От его крика у меня все сжималось внутри. Я убеждала отца испытать совет Хавейса, но упрямец отказывался. Однажды Безумие задержало его в доме очередного лекаря, и Нимино остался со мной. Я открыла все окна и двери, а сама спряталась в спальне брата в шкафу. Спустя несколько часов я услышала приближающееся пение лемор.
Женщина нахмурилась.
– Оно ставилось все громче и громче. Мне показалось, что сильнее стучит только мое сердце, но потом скрипнуло крыльцо, и протяжно застонали половицы – в спальню брата вошел лемора. Белое одеяние окутывало безликого саваном, длинные волосы спускались до пят и струились по ковру черным дымом. Лемора склонился над кроватью Нимино, взял его на руки и удалился. У меня же – закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда отец нашел меня, то очень рассердился и сильно избил.
Канинати прерывисто всхлипнула и вздохнула:
– Я так скучала по Нимино, что брат начал сниться мне. Он говорил, я должна разрешить ему уйти, иначе мне придется отправиться следом, – женщина на мгновение замолчала. – Нимино хотел сжечь все корабли, вырвать все якоря. Брат угрожал и льстил, бросал мне в лицо грубые слова и обвинял. Я отвечала, что все равно буду ждать его возвращения и звать, пока он не вернется – а, когда вернется, то обниму и расскажу, как скучала.
Она подняла глаза:
– Каждый раз, когда я вижу лемор, я кричу им вслед. Они слышат, хотя и не оборачиваются даже.
Я с трудом сдержал усмешку и провел пальцами по светло-русым локонам бывшей ученицы, и подумал, что жители княжеств, Рескуры и Сольх безнадежны в своей наивности.
Тан... тан... тан...
Снаружи раздались удары маленьких гонгов. Канинати попробовала соскочить с моих колен, но я прижал ее к себе. Женщина заплакала. Бережно придерживая за плечи, я отвел ее в спальню, лег рядом и взял за руку. Мы долго не могли заснуть и смотрели в потолок, прислушиваясь к монотонному пению и представляя лемор в белых одеждах и костяных масках – вереницы, точно живые узоры на улицах Аллэи.
Следующий год стал последним в жизни Канинати. За пять дней до наступления сомбрио она заразилась той же болезнью, что и Нимино. Я не стал, как ее отец, звать лекарей и волшебников, и лишь находился рядом. В первое же Безумие я отпер все двери и окна и остался ждать возле постели женщины, прося азе Кеал уберечь меня от сумасшествия.
Мне не пришлось сидеть долго. Как я и предположил, за Канинати пришел лемора. Он долго стоял рядом с больной женщиной, не обращая внимания ни на меня, ни на ее мучения, затем снял маску. Бледно-русые волосы упали на красивое лицо; лемора походил на Канинати, и у меня не возникло ни единого сомнения в том, что он – ее брат.
– Я заберу ее, а ты – не зови, как она звала меня, – голос Нимино, отстраненный и сухой, оставил в моем сердце крупицу страха, – иначе ты тоже последуешь за нами.
Лемора поднял сестру на руки.
– Давным-давно Зеркало разбилось, и с тех пор его осколки скользят с ветрами Алито. Иногда они пронзают сердца живых, и эти живые становятся маленькими зеркалами, для которых меркнет все, кроме сражения с рвущимся с той стороны Безумием: с мертвыми, забывшими о смерти, и с живыми, считающими себя мертвыми.
Я поймал взгляд Нимино и понял, что никогда не забуду его глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала. Я вздрогнул и, споткнувшись, поднялся.
– Однажды, когда все осколки будут найдены, мы снова сложим из них Зеркало.
Охвативший меня при этих словах ужас не описать. Я поспешил к дальней комнате, чтобы запереться там. Я спрятался среди старых вещей и затих. Способность мыслить не скоро вернулась ко мне, а, когда это произошло, я задумался, что осколки, превращающие живых в лемор, – последняя попытка Зеркала собрать себя воедино.
Это тронуло меня, и я, с тех пор начав изучать мифологию сидов, изменился навсегда.