Пепел по ветру

[Иннельда Ишер >>>]

Тесная темная камера. Смертники ждут своего часа. Часа, когда ослепительный свет зальет их узилище и кто-то безумно жестокий выдернет одного из них из уже ставшего привычным мирка. Этот несчастный никогда больше не вернется сюда. А его пепел будет развеян по ветру.

Симпатичный студент с рыжей встрепанной шевелюрой широко улыбнулся подруге:
- Смотри, сколько настрелял! – Он потряс крупным старинным портсигаром. – Тут и «Этик» твоя любимая – суперслим, и «Мальборо»… «Пегас» дед вместе с портсигаром презентовал… да что там - даже кубинская одна есть! У бати стянул! И всех по одной. А, нет, Стеня же мне две «Мальборы» от щедрот своих… Пойдем?
Парень аккуратно убрал табачный запас в карман и одобрительно похлопал по нему. Потом взял девушку под руку, и парочка отправилась на занятия.

А в портсигаре лежали рядом и думали о том, что будет завтра, изящная Этик Суперслим, близнецы-ковбои Джей и Кей «Лайт» Мальборо, толстый Кубинец Сан Кристобаль и богемный мальчик Пегас.
Постепенно в темноте стали раздаваться нерешительные голоса:
- Hey, hombre…*
- Парень, ты можешь по-английски говорить?
- Ребята, давайте жить дружно!
- Мальчики, мальчики.. Не нужно ссориться. Давайте лучше познакомимся!
Им неведом страх смерти.
И они пока еще не знают, что они…
СИГАРЕТЫ.

НРПГ:
Мастера: Тот (идея) и Иннельда Ишер (воплощение).

Список действующих лиц:
Etique SuperSlim - Hellish Cat
J.&K. Marlboro – Иннельда Ишер
San Cristobal – Вито Хельгвар
Пегас – Тот.
Уважаемые прикловцы! Список потенциально расширяем, но мастера решили пока начать вчетвером. Следующие сигареты будут докладываться в портсигар по ходу пьесы. Если есть какие-то мысли и пожелания - ждем в ICQ и PM.
___________________
* Эй, человек... (исп.)

Сообщение отредактировал Иннельда Ишер - 22-05-2007, 11:59

[Тот >>>]

Был среди них один, который плакал и причитал, не хотел верить, да и не мог, наверное, не укладывалось в его не слишком умной голове, как могли дать ему семь. Не три и даже не пять, а семь. «За что?» - вопрошал он. «Я же на фронт добровольцем, прямо с завода» - говорил он. «Фашистов бил, однажды против двух танков дрался, один! А мне семь. И за что?» - стенал он, заламывая руки.
Был там и такой, что смеялся до-упаду. И тоже не понимал и тоже удивлялся. Он-то думал - расстрел, а ему двадцать и точка. Вот и пойми тут, повезло тебе или напротив, отвернулся от тебя тот, кто с рождения обязан следить, чтоб не переутомился ты в пути, а ежели что, на руки тебя поднять и нести.
Последнее время Пегас часто вспоминал их, своих сокамерников. А что ему оставалось? Он был теперь совсем один. Тот, которому дали двадцать без права переписки (впрочем, все они сидели без прав, просто некоторые об этом знали, а остальные просто догадывались), исчез за железной бронированной дверью одним из первых. Черт его знает, может и перевели его куда-нибудь, архипелаг большой, но что-то Пегасику подсказывало, что нет уж его больше в живых.
Пегас приподнялся и принялся царапать на стене заостренным камушком, доставшимся ему по наследству от одного из сокамерников. На стенах было много надписей, когда Пегас впервые здесь появился, он был поражен – ни в одном уголке страны не было такой гласности как здесь, в этих серых стенах. Даже самиздат столицы - тот самый самиздат, из-за которого Пегас получил от властей по полной программе - не мог похвалиться ничем подобным. «Господин Президент – продажная тварь», гласила северная стена камеры, впрочем, восточная была не менее либеральной, две замечательные, с точки зрения Пегасика, надписи верховодили на этой стене - «Возблагодарим наше правительство за усердие, с которым удовлетворяет оно согбенный в трудах народ» и «Миру – мир, войне – пипиську».
За железной бронированной дверью громыхнуло. Кто-то неведомый отодвинул задвижку и распахнул смотровое окно.
Был среди них один, который всегда показывал неведомому надзирателю непристойный знак. (Его, кстати, забрали одним из последних). Пегас никогда бы не смог повторить этот подвиг. И дело даже не в воспитании – он попросту боялся. Вот и сейчас Пегасик прислонился к стене, вжался в неё и зажмурился.
Звякнул замок.
«Вот и все», - подумал Пегас.
Дверь оглушительно скрипнула и отворилась. Повеяло прохладой, струя свежего воздуха толкнула Пегаса в грудь, обдала лицо. Его замутило. Вот прямо сейчас строгий голос должен был назвать его, Пегаса, по фамилии и сообщить, чтоб покинул он помещение, не забыв прихватить с собой вещи. Так было всякий раз, хотя и не с ним. Так, по-видимому, должно было случиться и сейчас. Отвратительное щупальце Правосудия, которое считает себя в праве судить и которое не признает ничего из того, о чем писали Матфей и компания, сграбастает еще одну жертву и потащит. Вверх и налево, больно ударяя головой о низкую притолоку внешних коридорных дверей, из врожденного садизма выворачивая руки и злобно при этом скалясь.
Дверь закрылась.
Отказываясь верить органам слуха, Пегас открыл глаза. То, что он испытал при этом, можно с легкостью охарактеризовать словом «шок».

[Хелькэ >>>]

"Темень-то какая..."
А потом глаза привыкли. Пусть немного, пусть ровно настолько, чтобы с трудом, но разглядеть кончики длинных и тонких холеных пальцев на вытянутой руке, и все же.
Этик не боялась темноты. После всего, что ей приходилось переживать каждый день, а вернее, каждую ночь, это место даже казалось ей спокойным.
Вот день как день. Вот он есть, а вот и весь вышел. И ночь как ночь, люди уже выключили свет, потому что пора. И ей тоже пора - перебежками, наощупь, из ночлежки в темный подвал.
Клуб. Она танцует. Спать можно и днем. Набираться сил, чтобы потом танцевать ночь напролет. Для тех, кто...
...А впрочем...

Кому-то руки кандалами прикручивают к станку и заставляют до боли резать из железа солдат. Этик не знала, где идет война, да ей и не положено было это знать. Это дело тех, кто наверху.
Кто-то продолжает жить, как жил до того, как захватили власть те, о которых и упоминать боялись. Не потому что было запрещено, а просто из животного страха.
Нет, продолжает жить, как жил - это не совсем верно сказано. Точнее, совсем неверно.Да, Этик как раз из таких. И ей приходится добывать в вечерних магазинах еду в цветных пакетах и добираться домой, затаиваясь в подъездах - перебежками, наощупь. Это - не жить, как жил. И все же так надо.
Иначе могут подумать, что она нарушает спокойствие.
Иначе могут схватить и силой затолкать в авобус без окон, двери которого, как бритвы, отсекают незалезшую плоть. Автобус отъезжает на окраину, и в трубу, проходящую в салон, подают сладкий убивающий дым.

Лучше она будет танцевать всю ночь напролет для тех, кто у кого остались деньги, чтобы ходить по этим клубам. Владельцы заводов - тех самых, где рабы трудятся до потери сознания, где люди сходят с ума. гадая, что готовит завтрашний день. Танцевать, глядя в в блестящие от похоти глаза жестокосердных, а то и вовсе бессердечных, а потом отдаваться им за дрянные бумажки, пропитанные чужой кровью и потом. Как вчера.
А что было вчера?
Очередной. Очередные. Очередное. Все как обычно.
Этик привыкла, они тоже. И несмотря на это они получают удовольствие. А она получала деньги и жизнь.
Ведь нужно было как-то жить. Выживать. Стараться быть легкомысленной, какой и было положено быть, и в то же время осторожной, чтобы не показать, что легкомыслие - напускное. Пусть. Так легче.
Нет, она была там не одна, были и другие. Но их иногда забирали прямо из клуба, вытаскивали из чьей-то постели, выгоняли на улицу из ночлежки, а после - след их простывал, исчезала даже память.
...Вы не помните, как звали ту, которая...?
...Молчите.
...Я тоже не помню.
...Молчите. Ее никогда не было.

"Неужели и про меня теперь так говорят?"
Неправильно, Этик.
"Неужели и про меня теперь так молчат?"
Она не помнила, что такого сделала, за что оказалась тут. Да и какая теперь разница.
Наверное, это последние часы. А потом - что-нибудь вроде того сладкого убивающего дыма. Интересно, сюда тоже проведена какая-то труба?
Уже не так темно, уже видно почти все.
Пожалуй, самое время, чтобы спросить себя: "Ах, не испортилась ли у меня прическа?"

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 21-05-2007, 21:31

[Иннельда Ишер >>>]

- Эй, братишка, где это мы?
- Не знаю... Темно, как у негра в.. за пазухой.
Джей и Кей синхронно почесали носы. Они почти все делали с восхитительной синхронностью, на то они были и близнецы.
С самого раннего детства мать разрывалась между этими отчаянно одинаковыми - вплоть до расположения веснушек - рыжими ребятами. Они все делали одновременно - чихали, болели, прогуливали уроки и бросали лассо,а родители не могли нарадоваться - вот же красавчики! Мать радостно улыбалась, предвкушая, что ее мальчики приведут в дом спорых на руку невесток, а там и внуки-мальцы пойдут...
Гром. Занавес.
Война.
Салли и Дженни всхлипывали, одновременно с гордостью посматривая на две широкоплечие фигуры в ладно сидящей форме. Вокзал, вагоны, громкоговорители и море цветов...
Алые моря цветов повсюду. Южане так умело разносят эти теплые лепестки больно жалящими прямо в сердце семенами..........
Неудачно закончилась эта вылазка для братьев Мальборо. Проклятые конфедераты виртуозно провернули операцию по перехвату лазутчиков янки, и Джей с Кеем очутились в темной и тесной конуре. Однако…
- Джей, у меня одного в голове голоса или нас, как обычно, даже глюки посещают вместе?
- Кей, не выражайся, тут леди.
- Мэм... А вас-то как сюда занесло?

[Вито Хельгвар >>>]

Когда-то он молился на знаки. Когда-то он камлал перед всем, что несло знание... или просто - информацию. Когда-то...
Исидор СанКристобаль вырастал среди таких же, как сам, и солнце, светившее одинаково для каждого, облюбовало все же именно его вихрастую голову - из десятков. Крупнее, сильнее, шире в плечах...
Да, разумеется, надолго погрузился в учебу, в познание... и с той поры да и поныне - не знал ценности выше, нежели книга. Была ли то желтая пачкотня, или же отысканный в глухом лесном приюте вековой фолиант по медицине, а может, просто напечатанная на мелованной бумаге отвратная рецептура безотказных приворотных зелий, - пытливый ум поглощал начертанное до донышка, осушал, врываясь в податливые недра книги, выгребал все грубо и жадно, словно насилуя... а затем долго вертел в мыслях постигнутое так и эдак, старательно выжимая все, что можно, пытливо доискиваясь незамеченных или неназванных смыслов.
Иначе было нельзя. Сельва в тех краях густа до невозможности. А "густая сельва" во все времена означало "кошмарная глушь".
Понятное дело, сытно поесть, вволю попить. Как же иначе? Но сельва - такая, что и напоит, и накормит, и обогреет - умел бы взять. А он умел.
А жизнь... Жизнь там ценили только свою. Чужая не стоила и сентаво, вот она, сермяжная правда, потому как чащобе ничего не стоит произвести на свет новых и новых - взамен павших. А кто хотел пребывать в мире, получал прозвище "локо" - "чокнутый, дурачок"... ненадолго, впрочем. У мертвецов прозвищ нет, их незачем дразнить.
Не только он, нет. Все учились подавлять ближнее окружение, все учились обсекать на корню чьи-то дыхание, жажду, надежды, желания, мечты... у Исидора выходило получше многих. Он был необыкновенно одарен к обучению. А погребением занимались менее даровитые...
И ведь было в одной из книг что-то про непреклонность судьбины... Было. К ним в сельву судьбина явилась на огромных неуклюжих ревущих механизмах, распугавших местных простоватых лошадок. Люди Державы - что тут сказать? Его, ослепленного, яростного, ловко, сноровисто насадили на что-то - видимо, на штык, а потом, продержав почти день на солнцепеке, зашвырнули в нутро тарахтящего механизма и долго куда-то везли. Впрочем, дороги он уже почти не помнил - ибо валялся в бреду...
Никто не думает о себе: меня можно сломать. То есть, многие допускают в глубине души, что выдержат не столь уж и многое... но кто, кто хоть один сознается: меня можно сломать, сломать очень быстро? Кто вообще обсуждает подобные темы? И он даже подумать не мог...
Его сломали, да. Пытка жаждой и жаром, пресс, постоянно спутанное тело, теснота, пыль... для рожденного и росшего в сельве это несравнимые ни с чем муки.
В какой-то из моментов заносчивый и надменный Людоед-Книжник, остроумный, веселый, злобный, словно оса, и не спускавший ни косого взгляда, ни кривого намека ни омбрес, ни пеонам... исчез. Он был стерт в порошок, он остался позади, в мучильнях Державы. Что осталось? Затруднился бы сказать и сам Исидор...
Пока что он видел только тьму. И слышал, словно через подушку, приглушенные голоса грингос.

[Тот >>>]

Единственный в кого Пегас поверил сразу, так это в широкого господина с мешком на голове. Привычно зашевелилось воображение, подсовывая картины, одна ярче другой. Комитет Народного Блага местного значения, в зеркальном зале толстый господин принимает ходоков, важно трясет пухлыми щеками и обещает, непременно обещает, записывая фамилии и ставя напротив каждой крестик; полуголые девицы, скачущие по раскуроченной, словно после бомбежки, постели, раскрасневшиеся потные лица народных избранников; белокаменная лесенка, залитая солнечным светом, важного господина бьют по лицу, он катится вниз, не понимая, не осознавая еще, что вся его важность закончилась там, на верхней ступеньке, или даже раньше. Великое и ужасное ничтожество. Ах, опять на него жалоба? А он даже не знает, кто его хочет подсидеть? Зачем нам такой нужен. Неумеха. По зубам ему, мешок на голову и в каземат. Объявить его врагом народа, скрытым коммунистом или ярым гомосексуалистом. Что? Не важно, народ все равно не поймет, народ не понимает шуток, зато народ любит друзей Господина Президента и ненавидит врагов Господина Президента.
Да, этот парень с мешком на голове был понятен Пегасику, понятен без слов. Да он и не говорил, впрочем. Говорили другие. Двое одинаковых - как сотрудники одного «серого» ведомства, - похожих до мелочей парня. Впрочем, они тоже вписывались в картину, дополняя собой стены камеры и не нарушая при этом их гармонии. Все бы хорошо, но при этом они еще и говорили. На странном, незнакомом Пегасу языке. Тем страшнее было осознавать, что он, Пегас, их понимает.
Девушку он увидел последней. Не потому, что ее было трудно заметить, нет, просто не укладывалось у Пегаса в голове, что в этом месте вообще можно увидеть девушку. Скорее уж бритоголового негра с вытатуированной на плече свастикой. Хотя нет, к «батхедам» Господин Президент почему-то испытывал если не любовь, то, во всяком случае, уважение. «С этими мы будем дружить» - говорил он, - «А потом управлять ими. Сила всегда нуждается в управлении».
Но девушка! Она была нереальна. И к тому же красива. Таких красивых Пегас не видел никогда. Больше всего его поразила атласная ленточка повязанная на лебяжьей шее. Какие еще могут быть ленточки, они неуместны здесь, они и в столице не всегда выглядели уместно. Пир во время чумы. Пегасик испугался. Еще сильнее, чем прежде.
«Это безумие какое-то» - подумал он. – «Я спятил от страха и одиночества».
И он действительно готов был спятить, но инстинкт самосохранения вновь выручил его, направив мысли в более спокойное русло.
«А ведь у них могут быть сигареты», - подумалось Пегасику.
- Извините, - сказал он, оторвавшись от стены. – У кого-нибудь есть закурить?

[Хелькэ >>>]

Люди!
Живые, настоящие, протяни руку - дотронешься. Не одна, не одна... Этик выдохнула с облегчением. По крайней мере, будет с кем поговорить. Кто знает, может, ей говорить-то всего ничего осталось.

Бумажный самолетик, медленно и плавно кружась в предутреннем воздухе, опускался вниз. Этик сидела на крыше девятиэтажки, скрестив длинные ноги, и печальным взглядом следила за его полетом. Накрапывал дождик.
Почему-то очень важным казалось подняться на верхний этаж, потом забраться по лестнице с этим бумажным истребителем, постоять на крыше, а затем отпустить его. И наплевать ей было на то, что на улицах дежурит патруль, и на то, что живет она совершенно на другой улице, а возвращаться придется до того, как на заводах начнется смена, и на то...
Она бы с радостью бросилась следом за этим самолетиком, с крыши. Вдруг полетела бы, вот точно так же? Вниз - вокруг себя - вниз - направо - вокруг себя - вниз... Красиво, черт возьми.
Ливень. Пора возвращаться.
Интересно, а как чувствует себя самолетик, когда падает на землю, в грязь?

Они тоже здесь, как и она, непонятно за что, но все же не где-то в другом месте, а именно здесь. И сразу как-то теплее стало на истерзанной, разодранной и с грехом пополам сшитой суровыми нитками душе. Люди...живые, настоящие.
Этик поймала себя на том, что вытирает бегущие по щекам соленые, но горячие слезы.
- Люди... - прошептала она.
И они заговорили.

Сообщение отредактировал Hellish Cat - 24-05-2007, 20:47

[Вито Хельгвар >>>]

Мешок был чистым; отнюдь не каким-то там "кубинским" мешком с кучей заплат и въевшейся земляной пылью, и не синтетическим белым мешком из-под удобрений, отвратно воняющих мочевиной.
Нет, мешок был чистым.
И все же - было очень душно. Жарко. Не так, о нет, вовсе не так, как на жаровнях Державы, куда там! - но все равно было очень томительно и неприятно, и все время чувствовалась жажда... она вообще после мучильни возвращалась первым из всех чувств и всех желаний - жажда.
Здесь тоже очень хотелось воды, хотя он смело мог бы сказать, что теперь сумеет неделями обходиться без нее, но вот как некий символ, как своего рода знак, как эмблема того, что он оставался живым - хотя бы в чем-то мельчайшем, незначительном... как вот такой вот символ его собственной жизни он бы, пожалуй, хлебнул водички. Не обязательно - хрустальной чистоты родниковой влаги, ох, да просто смешно, послушайте только!.. можно обычной, из заиленного деревенского колодца, а может, даже из отстоявшейся за ночь лужи.
Только бы - пить.
И - неподвижность. Томительная, пагубная неподвижность, застоявшийся недвижимый воздух... Ни шевеления, ничего. Он чувствовал это всеми фибрами тела, как некогда учился угадывать любое движение соперника в безмолвных ночных поединках... влево, вправо, сюда - все силы на то, чтобы оказаться выше, придавить, прижать, накрыть собой...
Но тут... но тут в этой неподвижности вновь зазвучали чьи-то голоса.
Он усмирил бег своих мыслей, и стал слушать, пытаясь, отчаянно пытаясь понять... говорили на чужом и резком языке. Даже на трех языках сразу.

[Иннельда Ишер >>>]

(вместе с Hellish Cat)

- Привет, красивая, - этим ленивым интонациям в голосе брата Кей всегда завидовал. - Тебя-то за что конфедеры сюда?
Джей организовал на лице подобие улыбки.
Этик смахнула с лица слезинку. Все, все, хватит. Не помогут эти твои слезы. Даже если они от радости.
"Конфедеры - это про кого же он?"
- Знаете... - вот глупости-то, ну что они могут знать? - Я тут, наверное, все же по ошибке.
А голос так предательски дрожит, что сразу ясно: не верит в это Этик, ни капельки не верит.
Тут уже оба брата растерялись. Женские слезы - вода, но такая горячая, даже на расстоянии прошивает сердце насквозь. синхронно почесав носы, одинаковые ребята на два голоса принялись неумело утешать девушку:
- Ну.. не надо так...
- Зачем Вы плачете?
- Вам больно?
- Нет, нет, - она махнула рукой. - Совершенно не больно. Разве что там, внутри.
Этик приложила узкую ладошку к сердцу. "Стучит...Тихо, спокойно". Ну же, перестань, девочка. Только людей волнуешь. Они ведь, между прочим, там же, где и ты.
- А вы...вы как сюда...?
Парни удивленно выкатили глаза. Один начал:
- Так же, как и Вы - через дверь. Красавчики-южане поймали... Наших всех смели, а нас сюда - языками, наверно.
А второй добавил:
- Только мы себе эти самые языки скорее откусим, чем своих сдадим.
"Хорошие ребята", почему-то подумала девушка. Она их совсем-совсем не знает, первый раз видит, но они в этой же темной и душной комнате (а это вообще комната?), что и она. И только за это она называет их хорошими. Наверное, так и должно быть.
- Свои...а у меня, знаете, никого не осталось. Совсем никого.

[Тот >>>]

(вместе с Hellish Cat)

И это вам кажется странным? Вы не знаете, что такое "странно". Когда убивают людей - разве не странно? А когда убивают людей, прикрываясь законом? А когда...?
Этик видела многое, столько, что даже сейчас ее не покидало желание выцарапать себе глаза. Вытереть окровавленные пальцы о красивое новое платье. Она обязательно должна была носить такие, чтобы нравиться, и чем короче - тем лучше. Тоже странное, правда - чем меньше самого платья, тем оно красивее.
Хотя нет, даже если бы у нее не было глаз, она все равно видела бы. Видела бы то, что уже прошло, но как-то застряло в памяти, так отвратительно прочно, что не выбьешь уже ничем, даже ударом головой о стену. Этик видела, как люди пытаются уйти таким образом - но, видимо, головы (и стены) оказывались слишком прочными.
Интересно, здесь прочные стены?
- Никак не сбежать, - она провела рукой по вертикальной поверхности. Пальцы чувствовали каждую царапину на ней. Удивительно обостряются чувства, когда знаешь, что скоро Всё.
- Хотите? – Пегасик протянул ей камешек, которым царапал на стене до появления девушки и остальных. Рука почему-то задрожала, и он смущенно опустил глаза. – Если хотите, напишите на стене свое имя. Чтобы…
Он не договорил. Он уже жалел о своем порыве. Она ведь наверняка ничего не понимает, не догадывается что все эти надписи – последнее, что остается от узников. Стены самых крохотных камер как никто умеют хранить память. А вот огромная страна, наверное, самая большая и гордая страна мира, забывает скоро.
Заплаканные глаза внимательно посмотрели на предложившего. "Чудной", подумала девушка. А потом улыбнулась через силу.
Что бы ни случилось, Этик, надо всегда улыбаться. Нет, не потому что грустная усмешка может стоить тебе жизни. Не думай об этих мерзавцах, у каждого из которых пистолет в кармане, это оружие приготовлено вовсе не для тебя. А если и для тебя, будь что будет. Просто помни - ты улыбаешься, и кому-то становится теплее. А потом, может быть, кто-то улыбнется и тебе.
- Давайте... - дрогнувшим голосом согласилась она. Взяла камешек, нечаянно, нежно, но как-то неловко дотронувшись до чужих пальцев. Теплых. Улыбнулась снова.
"Э-т-и-к. Какое странное у меня имя. Короткое и красивое. Как мое платье..." Рука двигалась медленно. "Как хорошо, что оно такое короткое, мое имя."
- А мое имя вот здесь написано, - с неожиданной любовью в голосе сообщил Пегасик. – Вот оно, видите? Пегас. Хотя на самом деле я Пегасариус. Только не смейтесь и никому об этом не говорите, - добавил он со смешком.
- Я не скажу, - пообещала Этик. - Но ведь хорошее имя. Оно звучит очень...ну, представительно. Как будто его носит философ или другой ученый человек. Вы ученый человек?
- Я? Хе-хе-хе, - Пегас умоляюще махнул рукой. – Что вы. Нет, я, конечно же, учился в начальной школе, а после этого в гимназии, но нет, я не ученый. Вот мой дедушка - в его честь меня и назвали – был философом. Правда, кроме как философствовать он ничему больше не научился, да и других научить не мог, за это его и… не любили.
Этик вздохнула.
Если бы в ее городе нашли хотя бы одного философа или хоть сколько-нибудь здраво рассуждающего человека, его тут же расстреляли бы. Или отправили в газовую камеру. Или…было очень много способов уничтожить человека, который осмелился думать и рассуждать в тех условиях, которые для него создали Главные. В условиях, где нужны были покорность, бессловесность и непроходимая глупость. Сопротивление не нужно. Кому нужно сопротивление? А вот пара-тройка рабочих рук не помешают.
Ей вдруг стало так грустно, что она снова едва не расплакалась. Зачем-то в голове всплыл вопрос…тот самый вопрос, который она никогда бы не осмелилась задать вслух, при всех. Этик привстала на цыпочки и шепнула Пегасику в ухо:
- А как вы думаете, что с нами будет? Мы все умрем?
Наверное, ее шепот прозвучал издевательством – над двумя братьями и господином в мешке. Тесно, темно, а она здесь пытается говорить так, чтобы ее никто не услышал.
Пегас отпрянул. Он хотел заслониться рукой, хотел крикнуть: «Нет! Нельзя! Молчите!» Молчите, ради Бога. Вы можете сколько угодно писать на стенах, я даже подарю вам свой камешек, хотите? Все равно никто не читает. Но умоляю вас, не говорите так больше. Если вас одолевают сомнения, или если вы уверены – молчите. Мой дедушка… Он умудрился выменять полугодовую пайку табака на банку подсолнечного масла и закопал ее. Каждый день в течение года он ел по одной ложке масла и снова прятал банку. Всякий раз он отмерял уровень масла, проверяя, один ли ест или кто-то еще прознал о его тайнике. И если бы он понял, что о банке знает кто-то кроме него, он бы нашел его и убил. Не потому, что был злой, нет. Просто не выжить двоим на трех литрах постного масла. Я знаю об этом, но не рассказываю. А если вы попытаетесь рассказать мне о своей бабушке, тогда я не знаю что сделаю! Наверное, я буду плакать и может быть даже ударю вас, это будет форменная истерика, но мне все равно… Только бы вы молчали. Замолчите!!
- Отправляли Ванечку на эшафот, – ломающимся юношеским голосом пропела восточная стена.
- За красивые глаза и правдивый рот, - не попав в такт, подхватила стена северная.
- За то, что не был он как все на беду и горе, и за непонятный знак на головном уборе, - грянул четырехголосный хор
Пегас понял, что на этот раз уже точно сошел с ума. Звуки плохо настроенной гитары, доносящиеся из-за бронированной двери, едва не укрепили его в этом мнении. Но в игру вновь вступил разум, с легкостью биллиардного маэстро он отправил в дальние лузы страх и отчаяние, очистил стол мыслей от ненужной паники и, белозубо улыбнувшись, констатировал: «Партия». Веселятся охраннички. Празднуют чегой-то.
-Слышите? – спросил Пегасик. – Поют. Все будет хорошо, Этик.

[Иннельда Ишер >>>]

Рыжик Сережа отложил гитару и поцеловал свою подружку, будто сигареткой затянулся. Глубоко и со вкусом.
- Ну что, Настюха? - довольно сказал он. - Покурим?
Томная Настюха, похожая на янтарный мундштук - тоненькая, стройная, медовокожая, - лениво протянула:
- Нееет, ну сыграй еще чего-нибуууудь! А потом можно и подымить будет.
Красивые ноги перекрещены, платьице короткое, ммм... У Сереги голова шла кругом без всякого курева.
- Ну давай, - согласился он, и вновь обнял пальцами гриф.

[Хелькэ >>>]

(Тот - и я)

Повинуясь душевному порыву, Пегас вышел на середину камеры и, устремив взор за пределы досягаемого мира огороженного серыми стенами, с надрывом в голосе, произнес:
- А хотите… я вам стихи прочту?
Этик, прислонившаяся к стене - да что там, почти слившаяся с этой стеной, она только так и могла устоять на ногах, - подняла голову. Там, снаружи, замолчали. А здесь... пусть здесь звучат слова.
- Хочу. Очень хочу.
Есть вещи, которые можно слушать бесконечно. Этик любила слушать дождь, но дождь всегда быстро кончался. А как читают стихи, она никогда и не слышала. Просто знала - есть такие слова, которые звучат похоже друг на друга, а есть другие слова, которые просто звучат, и все это вместе - стихотворение.
Толстый господин прошуршал что-то невнятное, и Пегасу подумалось, что надо бы снять с его головы этот чертов мешок, но он не шевельнулся, ибо, когда приходит время стихов, все остальные мешки, даже если это вот такие, особенные мешки, отступают на задний план.
Джей и Кей переглянулись, вспоминая детство, сейчас казавшееся непростительно далеким. Соседских ребятишек на семейных праздниках выводили к гостям, ласково улыбались - а ну-ка Джонни, прочитай-ка нам стишок про Мэри и ягненка. И Джонни читал стишок, после чего гости хлопали, а юному герою вручали конфету и уводили обратно. Братья Мальборо никогда не рассказывали гостям стишков, отец обычно говорил - давайте, ребята, кто дальше бросит лассо?
- Читайте, мы послушаем, - отозвались они одинаковыми голосами.
Пегас вспомнил столицу и то время, когда он бесстрашно врывался в освещенные ярким светом залы больших и малых рестораций и производил фурор. За его столом собирались многие, - он слыл хлебосолом и вместе с тем интересным собеседником, - а когда у него не было денег, его непременно звали, и тогда подсаживался он. И ночи напролет они сливались в гастрономических, поэтических и прочих экстазах. Спорили, рассуждали, ругали членов парламента, непременно ругали, иначе они тогда не умели. Такие дерзкие, такие юные и беспечные, но вместе с тем полные решимости, такие блистательные…
Пегас прикрыл глаза и, чувствуя как белоснежные крылья появляющиеся за спиной, распахиваются и поднимают его над землей, вдохновенно начал декламировать:

В моей груди остатки никотина,
В моей душе бушующая роль.
Я раб страстей, потомок Алькасина,
Любовь ли в сердце, или просто боль?
Других казнил, но сам теперь распят я,
И губы шепчут: «Жажду утоли…»
Но Ангел мой, ты знаешь, что не свят я,
Стегнув хвостом, сказала мне: «Гори!»
Но Он умрет, не зная постоянства,
Твоих желёз и обморочных ласк.
Цветёт моё последнее убранство,
Лишь тьмой ночи и кровью автотрасс.
В руках кольцо с дешёвеньким рубином,
В глазах горят блудливые мечты,
Спешу к тебе как к прочим Магдалинам,
Хоть утираешь ноги мне лишь ты.

Этик и не заметила, что уже сидит на полу, а не стоит у стенки (да еще и зачем-то сняла туфли) и, обхватив руками колени, положив на них голову, слушает, внимательно слушает, впитывает незнакомые слова, выстроившиеся ровной цепочкой звуков. Хотя нет, все же заметила - когда звуки эти смолкли.
Такая необыкновенно жалкая, одинокая, не нужная ни соседке по комнате, ни тому мужчине в белом пиджаке, у которого еще была машина с неудобным задним сиденьем, ни маленькому мальчику с игрушечным дирижаблем (и где он его взял?)... Этик вдруг поняла, что здесь она на своем месте. Там, где и должна быть сейчас. И может быть, здесь ей рады гораздо больше, чем там.
- А вы сами их... придумываете? - ведь стихи, наверное, именно "придумывают". Она не знала, как сказать иначе и чтобы было понятно.
Пегас плавно опустился на землю и взглянул на Этик.
- Сам. Наверное, сам. Знаете, это философский вопрос, - Пегасик звонко рассмеялся. – Лучшие умы человечества думали над ним, но так и не пришли к общему мнению. Сам я считаю, что стихи это плод, рождаемый при слиянии определенных чувств человека и объекта, которые эти чувства вызывают, и на которые направлены. Одни стихи рождаются в любви, другие в ненависти, третьи, подобно сказочной птице Феникс, появляются из огненного вихря множественности чувств.
- Разве стихи могут появляться из ненависти? - удивилась девушка. - Вот любовь - это я понимаю...
А потом подумала: "Нет, не понимаю. Совсем-совсем не понимаю. Даже не знаю и не умею."
- То есть не понимаю. Но это совершенно неважно, дело в другом. Вы имели в виду, стихи могут родиться...из чего угодно? И из ненависти, да? И из безысходности?

[Вито Хельгвар >>>]

Исидор слышал шум, внутри билась резким дерганным пульсом накопившаяся жара, тяжелая безнадежная жажда… он не сразу различил в приглушенном гуле, донесшемся сквозь мешок и что-то еще, более отдаленное, звуки, сплетавшиеся в причудливую вязь, скудную, незамысловатую, местами рваную и теряющуюся в собственном следующем шаге… такое также было когда-то давно, далеко – стены барака, вязь звуков, и слова, слова.
Тогда были – тоска, боль, отчаяние, смежаемые режущей уверенностью в победе, в новых рассветах, ждущих впереди. Тут – звуковая вязь привела за собой чужие, неведомые слова, напеваемые безмятежным, легковесным голосом. Дети, кажется, сущие дети… ничего не знающие о жизни, ничего… и только – помнил, он помнил! - гитара была, наверное, такая же.
И вдруг – ближе, много ближе – он услышал нечто новое. Шелест. Шорохи. Они множились и внятно звучали прямо посреди чьего-то пения. Исидор сумрачно молчал, вслушиваясь в неведомые слова на неизвестных ему языках.
И вдруг один из шелестов обрел новое качество: ритм. Рифму.
Исидор почувствовал, как томителен его душный мешок.

[Иннельда Ишер >>>]

Джей и Кей с абсолютно непроницаемыми лицами сидели на полу, привалившись спинами к стене, но отчего-то было понятно - сердца обоих синхронные неровному говорку поэта.
- Сильно, - глухо проговорил кто-то из близнецов.
Хоть и было в камере темно, казалось, темнота ожила и сгустилась, рождая странные тени. Может быть, это прилетели послушать пронзительный стих призраки прошлых обитателей узилища?
В невозможности видеть друг друга было что-то болезненно-сладкое, манящее ощущение причастности к тому, чтобы прозревать сквозь тьму - бледность матовой кожи Этик, испарина на висках Пегаса, и даже мысли Парня-В-Мешке будто ходили угрюмыми тяжеловесными бизонами по просторам его рассудка...
И никому из узников не хотелось разрывать священный союз тьмы - с тишиной.

[Хелькэ >>>]

Пегасик молчал, не отвечая. "Я ведь не обидела его?" Этик почувствовала, как у нее задрожали пальцы. "Нет, не надо было о безысходности - здесь, где так тесно, и душно, и страшно..."
Здесь, где она вспомнила, что такое - плакать и не бояться расплатиться за это красным маком на корсете короткого платья, где-нибудь в области сердца.
И где кого-то волновали ее слезы.
Здесь, где нашлись люди, которые говорят с ней не о цене на сегодняшнюю ночь, потому что эти люди все еще помнили, что такое - быть людьми.
И где могли этого не стесняться.

Она никогда еще так сильно не хотела жить дальше, как сейчас. Не "жить долго и счастливо", не "жить красиво, умереть молодым", не "жить богато, а остальное приложится"... Просто - дальше. Еще немножко. Жить, жить, жить... Виски заломило, Этик прижала их пальцами.
Больно ли умирать? Как это - смерть?
И что случается после?
Вопросы не для этого времени и не для этого места. Даже разговор о погоде был бы уместнее. Несмотря на то, что их всех - Этик была уверена - мучают одни и те же вопросы.

[Барон Суббота >>>]

Сколько он пробыл в своей одиночке? Дни? Недели? Месяцы? Едва ли последнее - сломанные пальцы не успели нормально срастись и каждое движение причиняло боль.
Давид Лихтерман вовсе не ждал перевода, ну разве что к пресловутой "хорошо освещённой стене". Посудите сами, какая логика после трёх с половиной лет отсидки в лагере для перемещённых лиц и двух месяцев всевозможных пыток с целью склонить к сотрудничеству, переводить из одиночки куда-то ещё? А вот перевели.
"Подстава!" Это слово всё ярче горело в мозгу Давида с каждым шагом, с каждым тычком в спину вертухайской дубинки.
Тяжёлая железная дверь, лязгнув, открылась, Лихтермана втолкнули внутрь и тут же вновь изолировали от мира.
- Общий привет, - произнёс он, освящённую лагерными традициями фразу. - Я Давид Лихтерман. Оттрезвонил три с половиной в "Белом Огне" по статье три-пятнадцать.
Он стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост и позволяя "хозяевам" рассмотреть его внимательно. Ну да. ничего осбо впечатляющего пред ними предстать не могло. Длинный, тощий, бритый наголо тип с запавшими глазами и огромным носом, форма которого явственно указывала на содержимое пятой графы анкеты. Впрочем, как понял Давид, ничего особенного перед ним тоже не было. Хотя...нееет, это на первый взгляд только!
Нар не было, параши тоже, а ещё...
"Б-же, мой!" - подумал Лихтерман. - "Да тут женщина! С тремя-то мужикаи...бедная. И не в робах все. Что-то тут таки совсем странно пахнет...Впрочем, не криминальный блок и уже хорошо!"
Он приветственно кивнул, уселся к первой попавшейся свободной стене, морщась от боли, достал из-за пазухи полосу некогда зелёной ткани, повязал её на голову и закрыл глаза. Во всяком случае, выглядело это именно так.

Сообщение отредактировал Orrofin - 3-05-2008, 21:32

[Хелькэ >>>]

Свет, неожиданно ворвавшийся в камеру вместе со скрежетом железа, ослепил Этик, заставил крепко зажмуриться. Она, кажется, даже вскрикнула негромко, а в голове пронеслись, подобно таким же ярким вспышкам, страшные мысли: убийцы, палачи, сейчас дверь открыли и выстрелы, выстрелы, и смерть...
Но темнота, вернувшаяся сразу после очередного металлического грохота-грома, не была потусторонней. Она принадлежала этому миру, миру четырех стен и зажатого между ними душного, спертого воздуха, высокого потолка и холодного каменного пола. Холодного... Этик, все еще босая, поискала взглядом, снова привыкшим к бесцеремонно потревоженным потемкам, свои туфли. И обнаружила незнакомца.
Мельком оглядевшись - раз, два, три, четыре, - она осознала, что их действительно, реально стало больше.
Действительно или реально? Реальна ли действительность? Действительна ли реальность? Этик беспомощно взглянула на братьев, на Пегаса... они ведь тоже видят этого человека, видят ведь...
- Вы кажетесь нам или в самом деле здесь... сэр? - ломающийся голос, робкий, тонкий, как сама Этик.
Давид поднял голову на прозвучавший голос. Несколько секунд он молчал, словно смакуя звуки чужой речи, а потом усмехнулся.
- А если я кажусь вам всем, мисс, есть ли разница? - он закашлялся и сплюнул куда-то в угол. - Курить есть у кого, уважаемые?
Он устал. Он дьявольски устал от одиночной камеры, от постоянной боли, что рождало каждое неловкое движение, от никотинового голодания. А ещё чесался подбородок. Странно, ведь последний раз он брился чёрте когда и щетина уже давно переросла состояние колючей железной стружки.
- Смотря для кого, - девушка пожала плечами.
Нет, вряд ли галлюцинация стала бы просить сигарет.
- Вам правда так хочется дымить здесь? Здесь, где и так нечем дышать?
Этик не курила никогда, даже не пробовала. Возможно, это было единственным, чего она не делала... Вдруг стало обидно. Вот пришел кто-то и выглядит так, будто для него на свете не осталось ни одной интересной вещи. Как знать, может, так и есть. Но... но не в этом месте же! Обреченная задумчивость, задумчивая обреченность - где они?
"Нет, это отвратительно", сказала она себе. "Я даже здесь играю. Продолжаю играть. И для чего же, для кого? Глупая, глупая Этик..."

( с Оррофином)

[Барон Суббота >>>]

Лихтерман рассматривал свою собеседницу, и в его усталых глазах промелькнуло нечто вроде интереса.
- Без курева совсем тяжко. Нормальных-то обезболивающих нет, а никотин, он... бен зона, не помню! Ну, в общем, помогает, - он усмехнулся и продолжил: - Как тебя зовут-то хотя бы? И за что тебя замешочили...ну официально, все тут всё понимаем.
"Нет, точно не криминальный блок. Иначе она бы была слишком усталой, чтобы со мной тут лясы точить."
- Я Этик.
Она провела ладонью по стене, где на шершавой поверхности камушком было выцарапано ее имя.
- И я не знаю, почему я здесь.
"Как странно он говорит. Хотя в применении к этому господину в мешке его "замешочили" как нельзя кстати".
- Если хотите, можете даже не поверить, - Этик надела туфли, которые сейчас показались ей еще холоднее пола. - У вас что-то болит, да? Иначе зачем обезболивающее? - тут она смутилась, повернулась в сторону и сказала четырем стенам и всем, кто находился в них: - Простите, что говорю. Мне... нужно.
"Нужно? Зачем? Чтобы знать, куда бить, если полезу с чем нехорошим? Прааавильно мыслишь, девочка, правильно!" - мысленно похвалил новую знакомую Давид, а потом просто протянул правую руку вперёд. Даже в темноте было видно, как неестественно торчат умело переломанные пальцы.
- Зачем? - спросил он коротко.
Глаза Этик округлились, лицо исказила гримаса боли - словно это у нее были пальцы были сломаны.
- Ужасно... - выдохнула она. - За что?
Она слышала, что у них с людьми делали и не такое. Сладкий убивающий дым, опускающийся потолок камеры, шприцы, полные воздуха, натасканные на людей бойцовые собаки... И послушное стадо, напуганное всем этим до полусмерти. Полу-смерти. Одна половина - это вся твоя жизнь, такая вроде бы долгая, вторая - всего два шага до тумана.
Лицо Лихтермана исказилось в оскале.
- За что? А к сотрудничеству склоняли! И ведь даже обезболивающие, гады такие, кололи, чтобы лучше видел, как дробятся кости! И намёк заодно такой, ты паренёк думай-думай, да поживее, а то ведь даже операция не поможет и тогда кисточек тебе своих не видать! - Лихтерман привстал, дышал тяжело и покраснел от сдерживаемой ярости. Было видно, что ему хотелось броситься на кого-нибудь и растерзать, порвать, раздавить! Он осёкся и вновь уселся на своё место. - А их мне итак не видать уже. Незачем. Всех расстреляли - я последний.
Этик помолчала, потом села рядом.
- Люди, - только и ответила она.
- Пальцейские, - покачал головой Давид.
(с Хаке)

[Хелькэ >>>]

Размазывая слезы по щекам, она смотрела в окно... на окно. Стекло было закрашено белым - это у них был такой особый белый цвет, с множеством грязных оттенков, как будто специально для закрашивания стекол. Чтобы делалось противно в них... на них смотреть.
Краска была очень цепкая, безумно хорошо держалась на гладкой поверхности, и все равно Этик однажды, обломав ногти, сумела очистить совсем маленький, для одного глаза, кусочек. Чтобы только посмотреть на улицу. Выглянуть ненадолго и тут же спрятаться.
Правый глаз, огромный, с голубой радужкой, испуганно и виновато хлопая ресницами, показывается за стеклом. Ожидает выстрела, но выстрела - нет. А там, снаружи, солдаты, повалив кого-то на землю, били его ногами. Этик увидела кровь, заливавшую лицо, оскаленные в диких ухмылках лица "вольных палачей", серое небо, плачущее дождем. И унылый, убитый город.
А она ждала солнца.
И Этик тоже разревелась, отпрянув, но по-прежнему глядя на окно.
С того момента, как ввели этот режим - их тогда ночью вытаскивали из постелей, строили во дворе... она помнила все хуже и хуже - ей уже невозможно было находить в себе силы, чтоб не заплакать.
Потом они с Вирджинией, соседкой по комнате, ухитрились найти где-то доски и гвозди и заколотили окно. Совсем.

Достойное завершение жизни, разве нет? Ее, девочку-которая-танцует-и-отдается-за-гроши, в эту камеру, а затем, видимо, расстрел или что-то в этом духе. Чем же она заслужила такую честь?
Ей казалось, что в свете нынешней жизни, которую угораздило наступить с попущения наверное великого, но не совсем отдающего себе отчет в действиях бога (новый режим старательно уверял прикладами, винтовками, гранатами и газовыми камерами, что его - НЕТ) - что в ее свете смерть несчастной Этик будет куда более не-почетной. Не в такой шикарной камере. Не с такими утонченно-несчастными натурами.
Сточная яма подошла бы куда больше.

[Барон Суббота >>>]

Давид внимательно смотрел на девушку и вспоминал совсем-совсем другую.
Худенькая, невысокого роста и такого телосложения. что можно было бы принять за мальчика, если бы не две косички или за девочку-подростка, если бы не выражение лица и не вечная папироса в зубах. Эсфирь Минц была славна своей инфернальностью. Во всяком случае, о ней последнее время редко когда было известно что-либо конкретное: девушка появлялась ниоткуда, исчезала в никуда и даже толком не было известно, каким-таким хитрым образом это тщедушное создание ухитрилось перебазироваться в Лондон, выбравшись из-под неусыпного родительского контроля и даже не окончив школы. На жизненном пути Давида она появилась словно бы неоткуда, на том бесконечно далёком первом курсе. когда чтение Картера под партой считалось героизмом. Именно она и привела Лихтермана в диссидентское общество "Игла", именно она была его связным, именно она носила лидеру листовки подписанные псевдонимом "Норд Стар" и...имено копию с ордера на её расстрел Давиду показали первым.
Лихтерман не хотел вспоминать всё это, но увы. Образы прошлого так и лезли в мозг.
- У вас остался кто-нибудь там, снаружи? - спросил он