Двадцать четыре дня в Верьетте, здесь потерялось волшебство.

[higf >>>]

Он обернулся к Лёте - поглощенный рассуждениями, почти забыл про ее слова.
- Лучше приехать завтра днем, - заметил Фрейни. - Сделаю еще три-четыре снимка... А сейчас, наверное, уже пора возвращаться.
Лёта вопросительно посмотрела на Кайрена. Тот казался слегка обиженным.
- В чем-то ты прав, - горячо возразил он, - но искусство не для того может показать идеал, чтоб исправить чью-то форму носа, пусть даже многие так думают. Это совершенство, к которому надо стремиться, но не достичь в жизни. Она не знает условностей и не считается с нашими чувствами, нашими восприятиями о прекрасном. В великолепном саду всегда найдется корявая сухая ветка, подгнившие листья... А красивый человек безвкусно одет, нахмурен, да мало ли!.. - Он остановился и развел руками. – Да, конечно, идем, - пробормотал вяло, будто вспышка на какое-то время забрала эмоции.
- Ну...- круглое лицо гнома выглядело до смешного озадаченным. - Я, кажется, тебя понял. Вся прелесть идеала - в его недостижимости, так? Именно недостатки делают человеческое лицо живым, не искусственно-совершенным, а действительно живым...
Он привычным движением перекинул ремень через плечо и засеменил рядом с Кайреном и Лётой. "Действительно живым". Гном обернулся и еще раз взглянул на Дану-статую.
Не-живой идеал. Недостижимое совершенство.
Так и должно быть.
- Так и должно быть, - тихо произнес он вслух.

(с Соуль и Хакэ, завершение)

[Тот >>>]

* * *

Пана Станислава Янковича профессор заметил издалека. Парк, по которому любил прогуливаться профессор, совершая ежевечерний свой моцион, еще только начинал входить в восхитительную пору сумерек. Неторопливо зажигались приземистые светильники вдоль асфальтированных дорожек, обрамленных по краям белым горным песком и редкими цветниками, преисполненными архаического чувства прекрасного, передавшегося им от медлительных и мудрых мумий, в которых со временем обращаются все приличные работники городского благоустройства. Пан Янкович скромно ютился на краю одинокой скамейки, расположенной в глубине парка. По обыкновению своему, Станислав сидел прямо, зажав между тощих колен трость, используя набалдашник ее в качестве опоры для ладоней. Профессора он увидел, когда между ними оставалось всего несколько шагов. Как и всегда в подобных случаях «внезапного» появления профессора, Станислав внутренне заметался, но уже вскоре сумел совладать с чувствами, вызванными у него неожиданными обстоятельствами встречи. Он встал со скамьи и, приподняв над головой котелок, вежливо поклонился.
- Пан профессор, вы снова здесь, а я опять не захватил для вас рукопись…
- Ничего страшного, пан Янкович, - добродушно расплывшись в улыбке и совершая ответный поклон, отвечал профессор. – Я каждый вечер прогуливаюсь здесь в это время, идя со службы.
- Да, да, - тихо засмеялся Станислав. – А я каждый вечер присаживаюсь отдохнуть на этой скамейке, по дороге на дежурство.
Они сели рядышком, и Станислав вновь застыл в позе недремлющей птицы, а профессор, развалившись как можно вольготнее и закинув одну руку за спинку скамьи, принял единственно удобное для себя положение.
- Вы не представляете, профессор, что со мной произошло недавно, даже сейчас я не могу заставить себя думать о чем-то другом.
- Ну, судя по вашему нездоровому румянцу и учащенному дыханию, - профессиональным тоном отвечал собеседник, - у вас снова подскочило давление. В груди не болит?
- Болит, пан профессор, - подтвердил худшие опасения Станислав. – Но это не та боль, о которой можно беспокоиться в моем возрасте.
- Продолжайте, больной, - шутливо сказал профессор, не спеша с эпикризом, который, несмотря на это, уже теперь виделся ему вполне отчетливо.
- Три дня тому назад, возвращаясь поутру от часовой башни, я встретил девушку… - после этих слов Станислав смутился, не в силах выговорить, что же именно произошло с ним во время этой встречи.
- Ну же, приятель, расскажите мне все. Как пациент специалисту, - подбодрил Станислава профессор, с любопытством разглядывая возбужденно ходящие под желтоватой кожей лица пана Янковского желваки.
- Она была так мила… так чиста… словно второй скрипичный концерт Бранмеля…
Пан Янкович промычал нечто неопределенное себе под нос, а затем, повернув голову и умоляюще взглянув на профессора своими выцветшими глазами, изрек:
- Я влюбился в это светлое существо, профессор. Могли ли вы вообразить себе нечто подобное?
Профессор грустно улыбнулся и, достав позолоченный портсигар, принялся уминать извлеченную из него папиросу.
- Во всем необходим порядок и постоянство, дорогой пан, - разрушив затянувшуюся паузу, сказал он. – Привычки так же необходимы человеку, как, например, утренний стакан сока или вечернее печенье с теплым молоком. Наше психическое здоровье и душевное равновесие может быть потревожено, если мы не станем исполнять некие естественные для нас и давно устоявшиеся в сознании ритуалы, а вместо этого будем придавать значение будоражащим событиям, мимолетный эффект которых можно сравнить разве что с автомобилем, который обливает грязью наши туфли, оглушает нас своим ревом, окуривает выхлопами и мчится от нас дальше, в безвестность.
Профессор достал спичечный коробок и, открыв его, отломил спичку.
- Например, - сказал он, прикуривая, - взгляните на этот коробок. Вы, верно, заметили, что я всегда пользуюсь только этой маркой спичек. Да, на нем изображено здание клуба «Амарант», но в данном случае мною движет вовсе не любовь к клубу, в котором я состою. Все намного проще, дорогой пан. Всякий раз, попав в затруднительную ситуацию, я тянусь за портсигаром, достаю спичечный коробок и замечаю, что он по-прежнему красный, а небо над головой все такое же синее, а газета в киоске свежая. Понимаете? Привычки поддерживают меня, не позволяя, оступившись, сойти с проторенного жизненного пути, помогают удержать душевное равновесие.
- Вы предлагаете мне больше музицировать?
- Нет. Нет, извините меня, просто пришло вдруг в голову, вот и рассказал. Забудьте. А лучше, поведайте мне о ней, как она выглядела?
Станислав ненадолго задумался.
- Н-ну… она была юна. Жизнерадостна. Ее глаза светились счастьем – это было волшебно! И такая естественная раскованность… не передать.
- Знаете что? А ведь вы влюбились не в нее. Извините меня, пан Янкович, но я говорю это вам исключительно по-дружески.
- Как так?! – опешил Станислав. – Что значит не в нее?
- Не в нее. Не в девушку и даже не в человека. Все ваши слова свидетельствуют об этом, разве вы не замечаете? Вы влюбились в Молодость, в саму Жизнь.
- Вы так считаете?..
- Еще раз примите мои извинения. Я не хотел вызвать у вас досаду… На самом деле, это прекрасно! По крайней мере, много лучше, чем можно об этом подумать.
- Но почему? – жалобным голосом спросил Станислав. – Почему вы отказываете мне в таком простом и естественном чувстве как любовь к девушке и приписываете чувство столь сложное и большое, что оно не умещается в моей бедной голове?
- Посудите сами. Описывая ее, вы даже не упомянули о внешности. Сомневаюсь, что вы сможете это сделать и теперь, когда я заострил на этом внимание.
Пан Янкович задумался. Профессор ждал.
- Я помню, - сказал Станислав, чем весьма удивил собеседника. – Она была в очках. Такие, знаете ли… с круглыми линзами в простой тонкой оправе.
- А глаза?
- Что глаза?
- Какого цвета глаза скрывались за этими стеклами?
- Простите, память подводит. В конце концов, я не так уж и молод, чтобы юные особы строили мне глазки, - отшутился пан Янкович.
Они тепло рассмеялись. Станислав удовлетворил любопытство профессора, справившегося о том, как поживает Монтимильяк, после чего раскланялись, довольные теплотой вечера и приятной дружеской беседой.
Сумерки окутали город, и пан Янкович поспешил к, ожидающей своего ночного сторожа, старой часовой башне.

Сообщение отредактировал Тот - 8-10-2007, 9:01

[Соуль >>>]

***

Следующее день выдался суматошным: утренние сборы, ушедший за минуту до того, как Фрейни и Лёта успели добежать до остановки, трамвай. Недовольный охранник на входе в редакцию педантично проставил опоздание…
- Фу-ух, - девушка сбросила плащ и растрепав мокрые от пота волосы упала на стул – тот недовольно скрипнул.
Мистер Нидль отвел приглашенным журналистам маленькую каморку в восточной части здания. Она пряталась в самом конце коридора за скрипящей дверью с пыльным стеклом и больше всего напоминала заваленный бумагами чулан. Через узенькое окно лился золотистый свет.
- А в нашей комнатке ведь как-то просторней, - в который раз оглядывая помещение, проворчал гном. Вытащил из портфеля те снимки, что уже успел проявить, разложил на столе в аккуратный ряд - шесть изображений чуда в разных ракурсах.
- Поместить все, думаю, не получится, но две там должны быть точно. Осталось понять, какие именно, - он погладил бороду.
Это была одна из самых любопытных гномских привычек, можно сказать, уже ставших традиционными. Фрейни никогда, конечно, не задумывался об этом, но... и почему гномы в задумчивости часто гладят бороду? Борода ведь не может получать от этого никаких приятных ощущений.
"Машинальное действие" - очень простое и возможно даже правильное, рациональное объяснение, но не потому ли оно такое неинтересное?
- Вот здесь, на фоне заката, она особенно хорошо получилась.
Лёта облокотилась на стол и повернула несколько особо удачных снимков. Ей нравилось, как работает Фрейни: его народ – народ мастеровых – неведомым чудом даже в фотографиях зажигал искорку жизни:
- Здо-ро-во, – улыбнулась журналистка напарнику. – Она почти живая. Как в легенде. Ты еще хотел сделать несколько кадров при дневном освещении. Поедешь сегодня?
- Сегодня, сегодня... - забормотал Фрейни под нос. Поглядел на часы, потом на отрывной календарик, висевший на стене. - Да, поеду. Чуть попозже.
Он широко улыбнулся, показав ямочки на пухлых щеках.
- А ты - будешь строчить?
- До обеда – всенепременно, - проказливо улыбнулась девушка. – Потом встречаюсь с нашим художником. Собираюсь получить от него кое-какую информацию и наброски по легенде… Как думаешь, а городскими пейзажами он занимается?
Лёта склонилась над небольшой сумкой. Из ее недр на стол поочередно легли старые часы с порванным браслетом, карта города, потрепанные открытки, книга, необходимые страницы которой отмечали загнутые уголки. Многие коллеги не понимали, как девушка могла уместить в папку четыре ладони длинной, две – шириной и мизинец толщиной все необходимые предметы: от помады до талмуда по культурологи.

(c Хаку! Дано не писали..)

Сообщение отредактировал Соуль - 23-11-2007, 20:24

[Хелькэ >>>]

- О-о, с художником, - Фрейни подмигнул напарнице. - Не мне одному он кажется славным молодым человеком, да? Впрочем, я-то его оцениваю не с дамской точки зрения...
- Ты на что намекаешь?...
Гном прикрыл рот ладошкой, опасаясь получить своим же портфелем по затылку. Вряд ли это будет больно, но неприкосновенность свята.
- Вообще... кхе-кхе, в городских пейзажах есть своя прелесть. Но ее надо искать. А в природе она на каждом шагу. То, где рука человека почти ни к чему не прикасалась, оно почему-то сохраняет в себе это притягательное волшебство куда лучше. Впрочем, волшебство - его тоже нужно уметь видеть.
Поездка в Верьетту - потом Фрейни это признал - едва ли не сразу начала оказывать на него влияние. Раньше, например, такие слова от него услышать было равносильно тому же волшебству; он не очень любил распространяться о том, как он чувствует этот мир.
Лёта раскрыла блокнот и в задумчивости подперла ладонями подбородок:
- Ты прав… Ты никогда не задумывался почему волшебный народец пожелал жить на равных с остальными и отказаться от способности творить чудеса?
- Знаешь... Задумывался, разумеется, но к какому-то определенному выводу так и не пришел. Ну не мыслители мы, гномы, - он притворно вздохнул и тут же посерьезнел. - Мне кажется... но это только предположение... Наверное, эта способность когда-то принесла кому-то большое зло.
- Может быть, - отстраненно кивнула девушка, затем поднялась и подошла к окну. Щеколда поддалась не сразу, но вскоре пыльное помещение наполнилось негромким гулом улицы и осенним запахом листвы. – Вирьетта должна давать ответ на этот вопрос…
- Да, - тихо произнес гном, - только вот я не до конца уверен, что точно хочу его услышать. Тайны хороши именно тем, что они тайны. О них думаешь, представляешь себе, как было на самом деле. А раскрытая тайна - это правда. Она не оставляет воображению ни малейшего шанса. А еще она безжалостна.
"И то, что правда колет глаза - это еще не самое страшное, что она может сделать".
Девушка посмотрела на гнома через плечо и улыбнулась:
- Ты старый и мудрый Фрейни. Давай немного поработаем до обеда?
- Я еще не старый! - оскорбился гном. Точнее, сделал вид, что оскорбился. - Ну ладно, уговорила...
Задорно зашуршали листы блокнота.

(и Соуль))

[higf >>>]

В полдень в небольшом уличном кафе встретились Лёта и Кайрен. Девушка заказала себе бульон с гренками и теперь грела ладони о небольшой глиняный кувшинчик.
- Освоилась в городе и на работе? – спросил художник, поправляя берет и мягко улыбаясь.
- Осваиваюсь. Я быстро приживаюсь, - ответила Лёта. – Принес наброски?
- Да, - кивнул молодой человек, протягивая девушке вытащенную папку.
В ней было несколько карандашных набросков, сделанных в разное время и передававших разное настроение. То тоска от черных веток, темного озера и неподвижной статуи. То фигура – как воплощение совершенных черт. И дальше, и дальше... И одна акварель – слабый свет солнца, не вечерний, как видели, а утренний, ясно-золотистый… и навсегда застывшая девушка – отчаяние, которого не рассеивает даже рассвет. Лёта с полминуты разглядывала живописное изображение, потом вздохнула:
- Красиво, но для газеты не пойдет. А к рассказу бы идеально вот это… - девушка коснулась кончиками пальцев листа, - навевающее тоску.
- Почему это? – Кайрен откинулся на спинку стула, наклонил голову вбок по-птичьи, любуясь головкой девушки на фоне ультрамаринового неба. - Какой будет статья?
- Ты сам говорил, что акварель в газете смотрится, м… не очень хорошо, - посмотрев на собеседника поверх очков, напомнила Лёта. – Пока я прикидывала, что статья будет состоять из самой легенды и выводов по ней.
- Да, - согласился художник. – Но рисунок не один. Неужели выводы будут... так грустны?
Девушка вопросительно приподняла брови.
- А… Нет, к выводам пойдут фотографии. По крайней мере я так буду предлагать материал, а что уж там решит редактор… - вздохнула журналистка. – Так как, мы договоримся по поводу рисунка?
- Конечно, - кивнул Кайрен. – Он в твоем распоряжении. А в качестве оплаты я хотел бы иметь возможность нарисовать твой портрет.
Улыбка стала одновременно озорной и смущенной, как у ребенка, который не знает, похвалят его родители за сделанное или оттягают за уши.
- Кха… - приоткрыла рот журналистка, затем, быстро взяв себя в руки, прикусила нижнюю губу. – Я могу расценивать это как комплимент?
- А можно иначе? – удивился художник и тут же рассмеялся, не удержавшись. – Нет, рисунков, которыми нужно кого-то отпугивать, я пока не делал, представь себе!.. – после короткой паузы, добавил. - В тебе есть гармония и что-то не от мира обыденности...
Лёта выразительно приподняла брови и опустила подбородок на изящно согнутую кисть:
- Продолжай? – на красивых губах появилась улыбка. Хотелось одновременно смеяться и плакать – девушка давно не попадала в подобные истории.
Рука показалась Кайрену живым вопросительным знаком, поставленным в конце предложения. Он перевел взгляд на бликующую на солнце коричневую поверхность столика.
- Ты... сразу показалось мне ожившей картиной. Там, на вокзале. Или нет, наоборот – жизнью, что просится на холст! И я рад, что ты приехала сюда... – он снова посмотрел в лицо девушки. – Что-то еще? – в глазах мелькнула лукавая искорка.
Лёта протянула ему руку:
- Договорились.
- Спасибо, - Кайрен пожал ладонь, на почти неуловимый миг задержав ее в своей. – Какие планы теперь? Уже видела часовую башню? О ней тоже есть легенда!
- Давай завтра? – неуверенно улыбнулась Лёта. – Как ты насчет вечера?
- Конечно. Художникам легче, - улыбнулся Кайрен. – Мы работаем не по часам – это удобно.
Девушка довольно прикрыла глаза. Верьетта – поистине удивительный город!

(c Соуль)

[Bishop >>>]

Прикл закрыт - просрочен на две недели.