Путь Меча, Благородная сталь, нетленная плоть.

- О Марукку, что открыто тебе там, в глубине бездны небытия? – неслышно прошелестел мамлюк аль-Мутамид ибн Аббад, благоговейно изучающий короткие, грубые мазки, коими Бытие когда-то писало тело Безмолвного Пророка. Древний клинок покоился на устланным атласными подушками алтаре.
Марукку дремал уже пятый век и все это время он лежал здесь, на этом самом грубом, покрытом трещинами камне. Открытый испытущим взорам, его облик давным давно утолил всеобщую жажду любопытства и ныне уже не притягивал к себе глаз страждущих и ищущих. Даже жрецы, безвольно повисшие на поясах тучных придатков, безразлично скользили по залу, словно и пред ними покоилось не воплощение истории Блистающих, а простой кусок старой стали.
Несчастные…
- Страсть делает обладание желанным, - мягкий женский голос, пьянящий прикосновением бархат, окутал рукоять аль-Мутамида. Тихо звякнули ножны, заставляя поэта обернуться. Пред ним стояла голоса Пророка.
- Привычка обладания убивает страсть, - тонким кабирским шелком прошелестел второй голос.
- А значит, и само обладание, - закончил бархат.
Бархат – Манджет, шелк – Месектет. Кривой мамлюк никогда доселе не видел Блистающих, чьими устами вещает Пророк, но не узнать их не смог. Тонкие, прямые линии, чертившие стройные станы, сами собой складывались в имена. Манджет и Месектет.
- Тогда я стану рабом этого мгновения, - в искреннем почтении склонился аль-Мутамид.
- И рабство твое обратится для тебя небом, - в один голос произнесли голоса Пророка, - а свобода тех, кто мнит себя свободным, будет цепью. О мудрец.

На объятых зноем улицах Хаффы

- Вор! Держите вора! – визжал массивный купец-тульвар, на три пальца высунувшись из грузных, расшитых жемчугом и златом ножен. Толстый Придаток нелепо размахивал короткими рученками, на чем свет стоит кляня маленького юркого мальчонку-ужа, ловко нырнувшего в бездонное людское море. Весело позвякивал изогнутый крис, притороченный к кушаку воришки.
Опоздавшие гизармы-стражники попытались было вмешаться и преследовать вора, однако вскоре отказались от этой мысли – проще найти в пустыне оброненную иголку, чем догнать ловкача в базарной толчее, где между разморенными Придатками не протиснуться даже самой юркой из луалезских шпаг.
Взволнованные людские волны бушевали между торговыми рядами, разбиваясь о прилавки тысячами звонких золотых и серебрянных брызг. Ревели нагруженные тюками верблюды, храпели истезаемые хлыстами и шпорами лошади, бранились Придатки, хватая друг друга за руки-бороды. Не отставали и Блистающие, вливая гневный звон в бурлящий хаос базарного полудня.
Подхватывая бешенный ритм, играла музыка. Под веселый барабанный гул танцевали две тонкие харзийские сабли. Алые шелковые крылья, ленточками прилаженные к изогнутым рукоятям, вились в такт танца. Чуть поодаль кружили лихую Беседу четверо мэйланьских саев. Двое Придатков, играя Малыми, крутили безумные пируэты, то припадая к земле неуловимым финтом, то взмывая к облакам воздушным сальто. Под гипнотическое пение дуд дервишей извивались в фальшивой агонии кобры. Под раскаленные небеса, словно без них не хватало жару, взвивались выдуваемые чернокожими Придатками струи огня.
Напрасно со ступеней стоящей неподалеку мечети Шейфи аль-Кхарам призывали жрецы праздную толпу ко всем возможным добродетелям. Напрасно ругались они, угрожая веселящимся горнилами восьмого ада Хракатуша, где демоны перековывают души клинков на подковы и гвозди. Никто не слышал их.
Хаффа играла всеми красками столь редкой в этих краях радуги, переливаясь тысячами оттенков на любой вкус. Поднимались огромные кожухи жизни, вращались исполинские жернова времени. Добродетель и порок - рука об руку – плавились в одном тигле, теснее тел влюбленных сплетаясь в жаркий, пьянящий союз. И сначала день, а потом и ночь разливали жгучий напиток по тысячам жаждущих душ.

Во дворце

- О высокорожденный, сияние твоего величия затмевает самую яркую из звезд на небесном склоне. Лишь твое существование, о сплетение гения Вселенной, оправдывает потребность солнца в ежедневном сне, ибо с его уходом…
- Несчастный, как ты смеешь сомневаться в том, что величие нашего сиятельного шаха сияет в стократ сильнее даже самого солнца?..
Под томный перезвон беседующих перед троном высокорожденного Хафиза аль-Рахша абу-Нарра фарр-ла-Хаффа невольниц из дальней Кимены придворные льстецы вовсю упражнялись в красноречии. Но в какие узлы не заворачивались бы их, без сомнения, лишенные костей змеиные языки, сколь обольстительными и завораживающими не были бы движения прекрасных кименок, чтоб не выдумавали обеспокоенные придворные, сиятельный фарр-ла-Хаффа все равно пребывал в подавленном состоянии.
Скучал царственный ятаган по отосланному в Хакас вместе с послом Но Двенадцать Дланей сыном. Скучал до такой степени, что готов был простить ему и спесь, и гордыню, и непослушание, за которые спесивый шах-заде был отослан разгневанным отцом в дальнюю страну.
- Не видать ли каравана у ворот? - с великой тоской прошелестел ножнами Хафиз. Царственное тело апатично покоилось на атласных подушках рядом с троном, на котором восседал Придаток шаха. На его печальном лице, словно в зеркале, отражалась тоска царственного ятагана.
- Увы, высокорожденный, - бесцветным голосом отвечала Великий Визирь. Последнее время мэйланьская нагината была вынуждена находится подле шаха, ибо апатия последнего была плохим советчиком в государственных делах. Приходилось следить за тем, чтобы в порыве случайной страсти шах не отдал опрометчивого приказа. Особенно сейчас, когда до церемонии Посвящения оставался один день.
- Он должен прибыть сегодня, - шепнул Иберра Наставник, покоившийся рядом с шахом и госпожой Юо. В отсутствие шах-заде старый учитель отдыхал, наслаждаясь компанией прилежной и послушной принцессы Айши, однако он не мог не разделять грусти Хафиза, которому исправно служил всю жизнь, - должен. Завтра - церемония.
Киненок-рабынь сменили шуты. Кувыркаясь через головы собственных Придатков и вынуждая тех корчить гротескные рожи, они выбивались из сил, но так и не сумели подобрать ключ к настроению шаха, он даже не глядел в их сторону. Его взгляд, все его внимание было приковано к массивным створчатым дверям, очерчивающим вход в тронный зал.
Казалось, можно сосредоточить всю волю в одно единственное чувство, в одно единственное желание. И, если сковать реальность узами искренности, реальность отступится и выполнит желание. Даже если поблизости не окажется ни одного из тех джиннов, о которых там, за дворцовыми стенами, простолюдины смешат друг друга в грязных пропахших смолянистым кальяном чайханах. Исполнится. Пройденные Беседы, испитые чаши, соскребенная ржавчина - все в одну точку. Исполнится, исполнится, исполнится…
И двери отворились.
- Едут! Едут!

----
Обсуждение

Сообщение отредактировал НекроПехота - 7-03-2008, 8:50

Кали и Чандра.
Маленькая чайхана

В кальяне ночи водой сумерек фильтрован дым речей и желаний, опьяняя изменой закаленных, голодом и нуждой выкованных гостей чайханы, хозяев Хаффы. Принцессы улиц, близняшки Кали и Чандра развалились вальяжно на мягких подушках, ненавязчиво ласкаемые руками захмелевшего придатка. Осиное гнездо, сонный гул Блистающих и их придатков, смутный лязг и невнятный говор тех, кто в деле острее кромки лунного серпа, убаюкивал катары, с сыто-довольным видом следящих за творящимся в зале.
Крис Сита соскользнула с пояса маленькой воровки, не показываясь из простых деревянных ножен, едва обтянутых коричневой вытертой кожей, и начала что-то доказывать сидящему спиной к ней иззубренному палашу. Тот не подавал виду, увлеченный игрой в кости, но Сита, оставив девчонку, настойчиво раз за разом обращалась к нему, как возвращаются, разбиваясь о стены, волны песчаного ветра, но так же, постепенно, песчинка за песчинкой, заносило терпение палаша безрассудным упорством криса, и настал момент, когда ярость алым покрывалом обернула тусклое лезвие. Палаш развернулся резко, чтобы одним плоским ударом прибить к земле нахальство воровки, только не потушить свечу, дуя слишком сильно. Зажатый и вывернутый в сторону сестрами, палаш вздрогнул стиснутой силками серной и замолчал, признавая сильного.
Сита ходила в любимчиках у сестер, как и дисциплина, крис сжалась в руках девчонки, ожидая расплаты, катары отпустили палаш, тот взлетел, освобожденный, едва не задев своего придатка.
- Так-так-так.. и снова со спины, слабого да ржавого! – из угла голос потянулся липкой струйкой пролитого дегтя. – Смех и позор ночной Хаффы.- голос скрипуче рассыпался хохотом.
- Слышишь, сестренка, в чайхане нашей остряк завелся. И в рукояти у него вместо лезвия деревянный прут, оттого он боится на свет выйти, из-под дивана кудахтает.
Над одним столом будто гора выросла – поднялся придаток, ведомый щербатым фалконом.
- От пустых слов доблести не прибавляется, - обнаженный фалкон крепко привязан был к руке придатка, в другую ночь сестры бы и плюнуть в его сторону побрезговали, но хмельна была чайхана, не остыл задор в желобках кованого узора; Кали перебросила искорку мутного света с кончика на кончик Чандры, подмигивая, мол, а послушаем, что оборванец скажет.
- Чем же тебе не нравимся, благородный странник?
- Да слышал я, живут в Хаффе близнецы Кали и Чандра, будто бы ловчее их нет в семи пустынях, пересек семь пустынь, чтобы на чудо-гурий посмотреть, а увидел лишь неповоротливые лопаты, что только и могут, что ржавчину со стариков соскребать.
- Грув тебе не для того ли кузнец ковал, чтобы слабомудрие свое в землю выливать? Не говори того, о чем жалеть будешь! А лучше вообще влагу речей не расточай, гниением смердящую, а выходи, побеседуем, сам тогда поймешь, насколько сейчас глуп!
Деревянный был у фалкона смех, словно бы и правда вместо стали из анчара клинок был сделан, черный и ядовитый.
- Слух ваш лишь фальшивым звоном собственных голосов полон, а других речей и не чует! Со стариками да с детьми любо вам танцевать. А от воинов настоящих бежите, в ножны по самое яблоко спрятавшись!
- Нет того во всей Хаффе, от кого бежали бы Кали и Чандра!- лязгнули катары, словно в кузнечном горне распаляясь. – и того нет, кого назвали бы они себя достойным!
- Неужели?
- Истинно так.
- А и сам Махра Солнцеликий вам не соперник!
- Обленился Махра, не лезвия – лепешка его древко венчает!
- ой, языки ваши шербетом смазаны, да дела от них отстают. В чайхане могу и я похвалиться, что Шахову дочку поцелую, только утром вспомню о том да посмеюсь!
- Завтра. Солнце второй раз шпиля дворца не достигнет. А Махра изваляется в пыли. Наше слово.- прошипели четко сестры, одна о другую ударяясь.
Качнулся фалкон, принимая спор. Затихшая чайхана, взбаламученная вода, долго пепел осесть на дно не мог. Хмуро вышли сестры.

Сообщение отредактировал Сигрид - 7-03-2008, 21:53

Менетах

И хотя утренняя молитва самая короткая из положенных правоверным, Менетах мог и её растянуть вдвое, а то и втрое против необходимого. Старый жрец любил воспитывать в помощниках терпение и смирение судьбе. Но в этот раз даже верховный жрец был тороплив.
- Скажи: Он-Творец единый,
- Творец вечный! – вторит копешу хор жрецов - Он не был рождён!
- И нет никого, равного Ему!*
Когда последние слова легли легкими мазками, завершая молитву, а верующие в мечети и на улице последний раз опустились на колени перед Творцом, Менетах уже был в ножнах и побуждал своего Придатка быстрее подниматься, им надо было торопиться во дворец.
«- Нельзя отпускать руку с биения дворцовой жизни, - думал старик пока его Придаток забирался на коня – Безверие хуже забвения, если хоть раз дать ему расцвести, больше порядка не будет никогда, шах ослеплён завистью к Храму, это толкает его на непродуманные дела. Слава Творцу, что Очико понимает это, но надолго ли её хватит…»


- Едут! Едут!
Но первым в распахнувшиеся двери прошли не гонцы и посланники, а Менетах. Его придаток легко и спокойно ступал по мозаичным полам шахского дворца, будто пытался пританцовывать.
- Да хранит, небесный ковёр тысячезвездный милостивого владыку Хаффы и да будет вечный Творец милостив к молитвам его… - великий жрец и его тело склонились в почтительном поклоне перед владыкой.
- Я счастлив первым сообщить своему владыке, что его сын и досточтимый Но из славного рода Тамагава достигли ворот Хаффы, да хранит её Творец и его пророки, и скоро предстанут пред светлыми очами владыки!
Жрец снова склонился в поклоне.

Чайхана на окраине Рыночной площади. Мурамаса и циркачи.

Цирк-баши возлежал на подставке в оружейном углу и непринужденно поддерживал разговор с несколькими Блистающими-купцами, в основном обсуждая тяготы пути, дорожные истории, ну и конечно налоги, пошлины и цены на самые популярные товары.
- И ведь, вот, какое дело! - возмущённо звенел на полчайханы один из купцов. - Пошлину с нас за ткани Кабирские дерут такие, что сама Нюринга содрогнулась бы, а цену возводить достойную запрещают! И как, скажите мне, Блистающие, в таких условиях торговать?!
Придатки, тем временем, ели и пили, вкушали дым кальяна и вроде даже во что-то поигрывали. Мурамаса отпустил своего развеяться, но держал клинок острым, ибо прекрасно знал склонность последнего к излишнему кутежу. Были в прошлом не самые приятные моменты, когда захмелевший до того, что сам эмир не брат, Придаток Мурамасы, совершенно не подчиняясь Блистающему, начинал нести опасную околесицу, а то и выделывать вещи ещё похуже.
Тати дрогнул на подставке. отгоняя от себя неприятные воспоминания, когда его слуха вновь достиг голос того купца:
- А посол здешнего шаха, Но Двенадцать Дланей, как его прозывают, вообще гад редкий! Мы с ним, можно сказать свояки, ан нет, даже не встретил по приезду, думал у него остановлюсь, а вот тут приходится!
Мир замер для Мурамасы на мгновение, а потом снова полетел вперёд. Внешне тати остался спокоен, ни единый отблеск на клинке не выдал огненный шторм, что бушевал в его душе. И пламя этого шторма складывалось в огненные словеса на беззвестной стене.
"Но. Но здесь. Брат."

Принцесса-шамшир Айша. Дворцовые покои.
Рыжая кобылица зари уже ударила копытом в небесную зыбь, когда задрожала сталь, объятая чем-то, что Придаток назвал бы страхом, если бы слышал хоть кто-то в подлунном мире от том, что ведом Блистающим позор боязни.
Луч восходящего солнца скользнул по сияющей поверхности, но не разогнал холода, скользнувшего по золоту инкрустации, подобно тому, как патина проносится по глади серебра, чтобы своим синюшным дыхание надолго лишить его высшей красоты, даруемой чистотой. Но ведь едино песок способен избавить от позорных пятен, так только истинная и несомненная преданность может изгнать дух ужаса, вырвавшегося из подгорных глубин и воплотившегося в неслышимом голосе, что прогнал покой Блистающей.
Взметнулся легкий шелк, откинутый нежной рукой, и тонкие пальцы принялись успокаивать сотрясающийся шамшир. Но где уж было молоденькой девушке, склонившейся над узорчатой госпожой, разогнать тучи неотвратимого несчастья, в непримиримой Беседе солнцем неизменно одерживающие верх, для того чтобы пролиться кровавым дождем на склоненные головы и пропасть, истощив милосердие Творца Сущего.
-Менетах…- прозвенела Айши.- Он должен знать ответ…
И вскоре от клинка к клинку прошла весть, что Принцесса желает видеть жреца для разговора о важном.

Сообщение отредактировал Ноэль - 8-03-2008, 23:25

Весть разносятся по дворцу быстро, как звон стали и шорох нужен, и трудно утаить весть от внимательного Блистающего. Тем более от того, кто, как Фахраш, хочет и умеет слушать, и знает кого. Лишь тонкое, как лезвие Блистающего, мгновение отделило время, когда шах узнал о прибытии сына, от мига, когда об этом услышал Двуязыкий. Милостиво звякнул Малому, который поторопил своего Придатка, дабы быстрее мог Высший узнать новость, и поспешил. Его собственный Придаток, послушный, как всегда, аккуратно и ловко пристегнул причудливо изукрашенные ножны к поясу и вышел из комнаты, спеша к сиятельному Хафизу.
Тому, кто хочет лечь на прежнюю подушку, положенную визирю, не следует пропускать случаев, что щедрая судьба рассыпает перед нами... Иногда. Она ведь может и передумать, если поворачивать острие в другую сторону.
Вскоре растворились передо мною двери зала, где уже были шах Хафиз, Менетах и Иберра Наставник. И... Очико, да покроет ее ржавчина и затупится ее лезвие! Двуязыкий почтительно замер в сильной руке Придатка, приветствуя согласно обычаю всех – никто не смеет заявить, что Фахраш не ведает законов вежливости.
- Да пребудет всегда острее и ярче солнечного луча твое лезвие, владыка! - на самом деле уже заметен Блистающим на теле шаха тусклый налет, что говорит о близком старении клинка, но кто посмеет сказать это... - Пришла мне радостная весть, что сын твой вернулся в Хаффу, и не мог я не прийти, чтобы созерцать его великолепие, пребывая рядом с моим шахом под сенью его отблесков.

Кали, Чандра и еще один товарищ в плаще
(с мастером))


Протяжным криком муэдзина растянулось над Хаффой утро, розовея стыдливо. Улица окраины пуста что карман бедняка, в канаве лишь валяется придаток, даже в глазах своих от ночного горшка отличающийся только тем, что горшок чистый. Сестры вышли из чайханы в задумчивости. За один день самого Махру в пыль опрокинуть! Выветрился задор, а спор остался, и отступать не умеют Чандра и Кали. Сирокко шел твердо, мало выпил он медовых вин, и не стыдно было катарам за придатка. Никогда не стыдно.
Замотанный в черный харзийский плащ-ножны путник, что покачиваясь выплыл из-за рябого угла улицы, словно углублял пустоту, объявшую мир вокруг близняшек. Также одинокая звездочка одним присутствием превращает мутную небесную тьму в бездонный океан с одним крохотным островочком света.
А путник плыл вперед и все пытался отбиться от пухлых пальцев Придатка, что неуклюже хватались за пояс, норовя поправить непослушно сползающие ножны. И сам Придаток был ему под стать – с трудом выбрасывая вперед шаг за шагом, он слепо и решительно брел вперед. Казалось, поставь перед ним стену – пройдет сквозь, даже не заметит.
Путник поравнялся с Кали и Чандрой, мазнул по ним липким взглядом и скользнул дальше. Лишь на короткое мгновение – крохотная песчинка между огромными валунами секунд – сестер кольнуло тревожное ощущение, однако тут же рассеялось, исчезло.
Кали колыхнулась на серебряном поясе, плоско ударилась о бедро придатка.
- Что такое?
Катар замялась.
- Нет, показалось, верно. Идем. Надо змееязыкого навестить, пусть долг отрабатывает, пусть эту секиру золоченую ненавидит лезвием, и рукоятью пусть придумает, как его на место поставить..
Сестры остановились у одного из смазанных углов хижины, острым взглядом улицу окидывая. Никого, если жирную спину шатуна не считать. Чандра потянулась за угол, Кали ее остановила.
- Что за колючка впилась тебе в гарду?
- Подожди пока, грувом чую, не просто жена этого неуклюжего за дверь выгнала.
Чандра согласно вздохнунла.
- Тогда?..
- да.
Они прошли еще два дома, свернули в серо-коричневую тень.
Некоторое время вокруг царила тишина. Лишь отбивало ровный ритм сердце Придатка-Сирокко, что всем телом вжимался в тьму. Наконец, когда терпение уже стало соскальзывать с острых краев близняшек, послышалось знакомое шарканье.
Сестры выжидали за барханы спрятавшимся ветром, когда вновь спина чужедея покажется, черной молнией внезапно взлетели, Кали – сверху, Чандра – снизу, в клещи дуг захватили толстого придатка, крестом рассекли пояс. Сирокко ногой наступил на упавший клинок, Кали к потному горлу подлетела, лезвие едва не испачкав.
- Ну, говори, чего дома не молится?
Казалось, ни отшатнувшийся к стене Придаток, ни барахтающийся в пыли Блистающий не успели даже удивиться. Дрогнул, встрепенулся придавленный сайгак, однако не вырваться без помощи Придатка. Увы, лишь пустота обнимала жаждущую сильной руки рукоять.
Взгляд пришпиленного Блистающего, который оказался острой чуть искривленной шашкой, натренированным усилием растерял неожиданно обретенную осмысленность и тут же расплылся гашишным дымом по нависшим над ним сестрам.
- Я?... – пьяно протянул он, - г-гуляю… вы кто?.. зач-чем? Бес-седовать не с кем, что ли?
«Второй раз себя поймать даем, неужели прав безродный фалкон?»
- В такой час правоверные не по воровским кварталам в одиночку прогуливаются, а идут если через улицу, так обратно тем же шагом не поворачивают. – нога придатка-Сирокко повернулась на носке по шашке, обнажая клинок. – да и рисунка закалки такого у простого прохожего нет. Говори, кого искал ты и для кого манну сведений собираешь столь тщательно? – Чандра поверх сестры крест силков у шеи толстого придатка завершила.
- Я… я п-просто м-мимо… - заплел было клинок старую песню, - однако как почувствовал, что Кали уткнулась в отполированную сталь и вот-вот проведет кривую царапину, так сразу сдался, - мне заплатили! – прохныкал опозоренный Блистающий, - за то, чтобы я проследил за вами. Всего за один день…
- Кто, - клинок лязгнул о каменную стену.
- Тульвар… один… имени так и не назвал! Я правду говорю!.. Пожалуй, жрецом был – одежда, как у нищего, но вот пояс – с рисунком, как у жрецов! Это все, что знаю!
Пятка Сирокко вдавила в землю скулящую шашку.
- Истинно ли?
- Творцом клянусь!
- Хорошо! – Кали и Чандра оттолкнулись от стены, выпуская толстяка. – Вели своему придатку на колени опуститься лицом к стене, и сам отвернись да Всевышнему молись. И упаси тебя Марукку обернуться ранее положенного!
Дождавшись исполнения, сестры скользнули за угол. Драгоценный песок времени, коснувшись лезвия, соскользнул в небытие, в тучам забот добавилась еще одна. Если сестры встретят сегодня закат солнца, они пообещали себе напоить всю ночную Хаффу, даже того грубияна фалкона и тупицу палаша, из-за которого все пошло кувырком.

Сообщение отредактировал Сигрид - 9-03-2008, 19:00

Врата Хаффы, Баб а-Джабир
Гуань Дао
По времени – чуть раньше того, как дворца достигла новость о прибытии принца

Караван, во главе которого ехали Но Тамагава и Ашшир аль-Каби абу-Нарра, достиг стен Хаффы еще засветло. Несмотря на проклинаемую шах-заде нерасторопность, с которой ленивые верблюды переставляли ноги, они умудрились обогнать пламенную колесницу зари. Вопреки собственным ожиданиям.
И потому караван встретили не гостеприимно-льстивые объятия встречающих придворных, а наглухо запертые врата Баб а-Джабир. Массивные дубовые створки, надежно оббитые тяжелой медью, сошлись так плотно друг к другу, что меж ними не протиснуться было даже самому тонкому из рода Малых.
Это не могло не вызвать неудовольствия со стороны нетерпеливого шах-заде, страстно желавшего наконец отведать атласных объятий уюта собственных покоев. Однако сколь не трубил в рог Придаток Ашшира абу-Нарра, Баб а-Джабир оставались запертыми. Пришлось дожидаться утра.
Лишь когда на далеком горизонте сверкнула золотистая кайма зари, лишь когда ангелы решили, что пора выкатить пышущий жаром динар солнца на истосковавшийся небосвод, врата пришли в движение. По другую сторону створок огромные черные, словно джинны, Придатки приподнимали стальные засовы – один за другим, все двенадцать. Заскрипели, застонали хитроумные механизмы, что приводили створки Баб а-Джабир в движение. Подчиняясь сплетенным воедино телам Придатков и хитроумию Блистающих, врата открывались.
Вниз, с дозорной башни, спустился знаменитый Гуань Дао – недремлющий жрец-страж врат. Огромный Блистающий на вид был таким же неповоротливым и медлительным, как и врата, денно и нощно им оберегаемые. И как дивился всякий, кто видел проворство с которым жрец порхает в руках одного из своих Придатков… да, недремлющий Гуань Дао имел двух Придатков. Пока один спал, другой вместе с неутомимым стражем прогуливался между створками Баб а-Джадир. Стоило тому притомиться и возжелать сна, как пробуждался другой и сменял его на посту.
Впрочем, как умудрялся Гуань Дао обходиться без сна было загадкой для всей Хаффы.
- Приветствую тебя, о сиятельный принц, - склонился в сухом поклоне страж, ненавязчиво звякнув кольцами, украшавшими лезвие, - большая честь первому встретить тебя после долгого путешествия.
Сплетенный в одном Блистающем жрец и страж, казалось, не замечали гнева, клокотавшего в обжигающем взгляде шах-заде. Распрямившись, Гуань Дао обратился к стоявшему подле принца Но.
- Здравствуй и ты, почтенный Тамагава. Не первый и не последний раз проходишь ты сквозь Баб а-Джабир и всякий раз я рад свиданию с тобой. Надеюсь, как и обычно, после ты не откажешь мне в дружеской Беседе.

В шахском дворце
Аррак ин'Хамм

- Нюринга дернула треклятого принца вернуться так рано! – пробубнил себе в гарду главный евнух Аррак ин'Хамм, которому в награду за долгие годы служения шах пожаловал главенство над дворцовой прислугой, - скорее, кривые зубы Хракатуша, скорее!
Слуги-Малые сновали туда-сюда, гоняя нагруженных полными яств подносами Придатков. Досконально изучившему дворцовую жизнь Арраку отнюдь не явлалось тайной то, что шах устроит по поводу возвращения блудного сына пирушку.
Евнух бы и не возражал, и не ворчал, если бы не пристратился он вместе с потолстевшим и погрузневшим Придатком к долгому сну. Ой, как не хотелось ему выпутываться из сладостных объятий сна, в коих перещилась ему прекрасная гурия, тонкими медовыми пальчиками ласкавшая грубые изгибы его клинка.
- Чего повскакивали все, - все бурчал Аррак, - солнце едва поднялось…
В безумном мельтешении слуг пустующий зал для празднеств стал стремительно преображаться. Золотыми огнями вспыхивали на столе блюда, кувшины, чаши. Все еще пустые, однако до того, как яства займут положенные места оставалось совсем немного – как узнает от стражников дворцовых Аррак, что принц с послом уже у порога стоят, так сразу даст знак – и мигом оживет пустой метал.
Удостоверившись, что все к прибытию высокорожденных гостей будет готово, главный евнух неторопливой походкой направился в тронный зал. Лучше быть при шахе, ежели тому чего вздумается. Ох и капризен стал старик.
- Что за шах такой, Придаток которого чаще клинка десницой за чашу с вином хватается?.. – убедившись, что его никто не слышит, процедил сквозь ножны Аррак.
Засопел Придаток, поднимая грузное тело по лестнице. Мягкие замшевые туфли тихо шуршали по кабирскому ковру, устлавшему мраморные ступени. Аррак уже почти преодолел препятствие, как навстречу ему, едва не сбив, пугливой ланью бросилась служанка.
- Ах ты! – взревел евнух, заставляя Придатка поднять потную ладонь, чтобы отвесить неуклюжей девке пощечину.
- Не вели казнить, сиятельный! - тонко пискнул короткий кинжал с пояса испуганно отпрянувшей к стене девушки, - принцесса велела позвать верховного жреца Менетаха к себе в почивальню!..
Аррак так удивился, что едва не расплескал жгучий гнев. Но сдержался, удержал в себе огонь: раздался мокрый шлепок, охнула служанка.
- Что? Зачем?.. – переведя дух, грозно спросил евнух
- Не знаю! Ничего не сказала высокорожденная!
- Пошел прочь, я сам передам Менетаху.
Прикрывая горящие щеки, умчался Придаток неуклюжего кинжала, оставил Аррака ин’Хамма в одиночестве.
- Вот семейка, Нюринга поглоти их, - вновь оглянувшись в поисках случайного свидетеля, буркнул евнух.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 9-03-2008, 17:18

Сиятельный принц Ашшир аль-Каби. Ворота Хаффы

Алеющие небеса вознаградили ожидание принца, и наконец открылись узорчатые ворота Баб а-Джабир, впуская внутрь ожидающие караваны.
После золотого песка пустыни, что гладкостью своей напоминает нежную кожу шахских наложниц, а жаром - дыхание умирающего от лихорадки Придатка, огромными показались раскрывающиеся ворота цветущей Хаффы, насмешливо нежащейся в палящих солнечных лучах. Восторженным трепетом листвы персиковых деревьев в дворцовом саду охвачено сердце шах-заде, и нетерпеливо звенят золотые ножны.
Близость Посвящения, родные стены любимой Хаффы и круговорот дворцовых дел, в коих тонешь, как в грациознейшей и опаснейшей Беседе, заставляли Ашшира торопить Придатка, раздраженно качаясь в роскошных ножнах на боку и постукивая его по ноге, как поторапливает купец на базаре разленившегося ишака.
Замер шах-заде, наблюдая завороженно за тем, как раскрываются ворота и как принимает их в свои жаркие и загадочные объятия великая Хаффа. Для Ашшира аль-Каби это был особый момент, так как ему казалось, что весь город приветствует его и радуется его возвращению.
К сожалению, спутник принца, казалось, не разделял его восторгов. Но Двенадцать Дланей был как всегда спокоен. Его прямой, чистый и строгий клинок покоился в ножнах, как в латах западные Придатки, о коих много слышал принц, и вот уже в который раз Ашшир пытался догадаться, что же происходит в душе Но, который, к слову, мог быть зол на принца за его поведение в Хакасе и как-нибудь поведать об этом шаху.
Первым приветствовал путников страж Ворот Хаффы - степенный Гуань Дао, что, казалось, не знал отдыха, и потому (по мнению принца) был вечно слишком сонным. Правда, с его мастерством в Беседе спорить было сложно.
- И тебе привет, о почтенный Гуань Дао, да будет твоя служба благословенна, а бодрствование подобно цветущему прохладному саду! - ответил довольно поспешно и, пожалуй, чересчур холодно шах-заде, нетерпеливо позвякивая ножнами, - Рад видеть тебя, но ждет нас многомудрый шах, одари Творец его еще многими веками безгорестной жизни! Потому поторопимся мы, дабы не утруждать его ожиданием!
После чего заставил он Придатка своего поторопить верблюда касанием длинного хлыстика.
Вот наконец и в Хаффе Ашшир аль-Каби. Многое беспокоило шахского отпрыска. Разумеется, в числе этого был и завтрашний обряд, однако дела государства, престолонаследия и благополучия семьи и Хаффы сейчас занимали помыслы Ашшира аль-Каби, и, проезжая по улицам родного города и вдыхая его жизнь, принц одновременно размышлял о том, что будет говорить отцу и как же развернуть то, что он замыслил, еще более удачно. Путешествие в Хакас прошло удачно, Творец был благосклонен к ним, и шах-заде в полной мере показал свое умение говорить и мастерство убеждать. Охваченный пожаром мысли упрямый изгиб клинка ослеплял всех придворных, а настойчивость и обаяние сына шаха, как он надеялся, сделали свое дело и пленили хакасских правителей. То, зачем он ехал, принц разумеется получил.
Однако и еще одно дело не было закончено, и это заставляло принца позвякивать задумчиво и таинственно сверкать ножнами на солнце, хватаясь за каждую свою блистательную мысль. Луноликая принцесса Айши, с чьей чистотой и прелестью не сравнится ни один цветок, с чьей грацией и легкостью не тягаться ни одной красавице Востока. Ашшир аль-Каби любил сестру, хотел ей счастья и знал, как совместить это желание со своим желанием соревноваться сиянием и силой не только с солнцем, но и с самим шахом. Это была еще одна цель его поездки в Хакас, где, впрочем, однозначного ответа ему не дали. Неужто не нужна им жемчужина Хаффы, неужто не хотят они породниться со знатным родом абу-Нарра?
И в размышлениях о том, как же склонить принца Хакаса на свою сторону, как убедить его и как убедить отца, который, верно, пойдет на встречу любимому сыну, шах-заде добрался с Придатком до дворца и с облегчением вступил в его заветную прохладу коридоров, украшенных витиеватыми письменами.

Сообщение отредактировал Мориан - 9-03-2008, 22:31

Но Двенадцать Дланей. Ворота Хафры.

Но привычно пребывал в ножнах и выглядел безмятежным, как само утро. На нем не сказалась бессонная ночь, проведенная под стенами города, не отразились на лезвии ни гнев, ни нетерпение подобные обуревавшим принца. Закон суров, но осмысленнен - подобно солнцу, скрытому с заката до рассвета за небесными пределами, ворота города ночью закрыты и столь же недоступен отдых для принца, сколь и для простого, но безрассудного путника. Ночь - загадка...
Не возмутила Но и привычная неспособность сынов востока произнести его имя верно, подобная небрежность не была оскорблением в чужом, хотя и ставшем близким царстве. Да и не небрежность то была, скорее - дань привычке и почитание своих правителей. Теперь уже - традиция. Вэй далеко, Вэй - в сердце... и сотня лет прошла.
- И тебя приветствую, о, страж ночных ворот благословенной Хафры. - Кивнул Двенадцать Дланей. - С радостью встречусь, лишь засвидетельствовав почтение шаху и доложив о выполнении возложенной задачи. Нам есть о чем поведать друг другу.
За неспешным разговором с Гуань Дао Но дождался, пока весь караван пройдет в город, коротко поклонился и его придаток поторопил тонконогую кобылицу, следуя за принцем во дворец.

Время беседы -
После заполненного
Заботами дня (наступает).

Сообщение отредактировал Ri - 10-03-2008, 11:20

Шахский дворец, тронный зал
Шах Хафиз

Едва радостная новость торопливой ласточкой достигла порхнула на потускневший от ожидания клинок высокорожденного ятагана, как царственный лик, источавший печаль и тоску, тот час ожил, преобразился, засиял. Шах ткнулся рукоятью в теплую ладонь вскочившего Придатка, взволнованно взлетая с атласных подушек.
Замолкли кривляющиеся шуты, опустились алые ленты, венчавшие рукояти рабынь-кименок, замолкли льстецы. Стихло перешептывание Высших, присутствовавших в зале. Отвлекаясь от бессмысленных разговоров, Блистающие обращали сонные взгляды на сверкавшего в руках Придатка шаха. Тихо и пусто стало в тронном зале.
- Едут! – повторил в грянувшей тишине Хафиз, ложась в золоченые ножны, - право, чего же мы ждем тогда?
- О сиятельнейший, - почтительно склонилась стоявшая подле трона Очико Юо, Великий Визирь, - я уверена, несмотря на раннее утро, гостеприимство ликующей Хаффы задержит принца по пути во дворец. Ждать его у ворот дворца будет излишним.
Шах недоверчиво посмотрел на Блистающую, скользя вопрошающим взглядом по иероглифам, украшавшим ее лезвие.
- Благородная Очико права, о величественнейший, - шепнул невесть откуда объявившийся Аррак ин’Хамм, главный евнух и начальник над дворцовой прислугой, - Ваш ничтожнейший раб позволил себе смелость распорядиться приготовить к появлению златоликого шах-заде пиршество. А также выслать навстречу принцу слуг и стражей, дабы они проводили его прямо за стол к Вам, о Владыка.
Придворные оживились, шурша кисточками, тесемками и звякая ножнами. Значит, будет пир! Давно, ой, давно погруженный в наслаждение душевной болью шах не затевал знатных попоек, коими он славился в былые дни. Словно и потускнел яростный блеск роскоши, в коей утопал дворец, словно и не являлся он предметом отчаянной зависти владык Хакаса, Вэя и Мэйланя.
- Хорошо, быть по-вашему, - нехотя согласился шах, - отправимся в трапезный зал, там и дождемся Ашшира. Впрочем, Аррак, не забудь доложить принцессе Айши, что ее брат вернулся из долгой поездки. Пускай спускается к Нам как можно скорее. В праздничных ножнах.
- Будет сделано, о затмевающий солнце, - неуклюже сгорбился в глубоком поклоне Аррак ин’Хамм, - я непременно распоряжусь о том.
- И ради Всевышнего, - добавил шах, - найдите Солнцеликого. Куда запропастился Махра?
- Твоя воля закон для меня.
Растеряв первый жар и обретя душевное спокойствие, размеренным шагом Придатка поплыл шах Хафиз прочь из тронного зала. Послушным стадом вслед за ним устремились придворные, с Великим Визирем во главе. В тронном зале задержались лишь стражи-гизармы, а также Менетах-жрец и главный евнух. Последние задержались по воле неуклюжей служанки, едва не сбившей достопочтенного Аррака с лестницы и передавшей ему просьбу (или же приказание?..) принцессы.
- Высокорожденная Айши желает видеть Вас у себя, - вкрадчиво прозвенел евнух, - неотложное дело, судя по всему.
Обменявшись многозначительными взглядами оба Блистающих покинули тронный зал. Каждый – по собственному делу.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 10-03-2008, 21:05

Утро простого труженника
При поддержки Армии Мертвых

Ульф пробудился от прикосновения своего Придатка - неумелый и глупый, так стоило бы называть это существо, которому выпала невиданная удача путешествовать вместе с Ульфбертом, в виду неприятного инцидента, случившегося в пустыне, когда прошлый Придаток, не выдержав тягот пути, покинул бренный мир. Его даже было немного жаль, как бывает жаль поношенной, но любимой вещи, однако все в мире меняется и даже Блистающим порой приходиться угасать, что же говорить о недолговечных Придатках. Этот новый был не так уж и плох, как могло показаться поначалу, да и приказам подчинялся, вот только - не любил Ульф, когда его вот так будили ни свет, ни заря… впрочем солнце уже давно в зените находилось, город шумный освещая лучами своими. Подумать только - покуда он забвению сладостному предавался, караван ворота миновал Хаффские, причем тихо и спокойно, коли уж не проснулся он. Сейчас же цирк шумный и многолюдный во время выступления, тих, словно ручей пересохший был - разошлись скоморохи по городу, охрана лишь сонная и скучающая рядом стояла - два ятагана старых, до блеска начищенных. Ну да к ним особых дел у Ульфа не было, а потому вызнал он, где ближайшее кузнеца именитого жилище находится и туда Придатка своего направил.
Утро только-только зачиналось. Там, где-то высоко-высоко неутомимые ангелы торопливо срывали с небес вуаль облаков, сухим южным ветром прогоняя ночную прохладу и подставляя обнаженную синеву жгучими лучами встающего солнца. Вслед мирозданию просыпалась и Хаффа. Узкие улочки, что вели прочь от базарной площади, на которой расположился цирк-караван, постепенно оживали – хлопали расписные калитки, ухали чугунные дверные кольца. Словно исушенные временем горошины из перегнившего стручка, вываливались на улицу сонные Придатки, на ходу зевая и поправляя непослушные пояса с все еще дремлющими Блистающими.
Суровый взгляд Ульфа, рыскавший по окрестностям в поисках интересного, неожиданно потеплел, смягчился – настойчиво источая аромат мирры и алоэ, мимо продефилировала невысокая стройная девушка, на округлых бедрах которой в такт мягким движениям раскачивалась грационзная шпага-скьявона.
Богата Хаффа пленительными женскими формами, да все эти хитроумные изгибы-перегибы, диковинные инкрустации, причудливые изрезы и вырезы казались простому лоулезцу неискренними, чопорными, чуждыми. Восточная красота, страстно воспеваемая в каждой чайхане, за каждым прилавком, в каждом закаулке, оставалась для лоулезского гостя загадкой. То ли дело с одного мимолетного взгляда-бабочки угадываемый стан скьявоны – тонкий прямой клинок, двумя переплетенными змеями плотно обнимающая рукоять «чашечка», простые, без излишеств ножны. Крошечный оазис понимания в пустыне чуждости.
Поэтому-то и последовал за стройной скьявоной Ульф, что родную стать в ней углядел, пусть сдобренную обильно востоком, но не столь приторную. Возможно даже поговорить хотел, дабы после, днем уже жарким, вспомнить, что не плохо утро началось, вот только быстра была незнакомка, а люду разного немало по дороге сновало и пробираться через них задачей не легкой оказалось.
Раз за разом терял Блистающий красавицу из виду, пока, наконец, оттолкнув в сторону очередного особо не расторопного прохожего, Ульф почувствовал себя не охотником, ступающим по следам желанной добычи, а скорее рыбаком, чье дряхлое суденышко с волну на волну перебрасывает шторм. Пропала скьявона.
И тут услыхал лоулезец стон наковальни до зуда в основании клинка знакомый. Раз за разом взлетал невидимый молот и обрушивался на незримую наковальню, вырывая из ее хладных недр глухое пение. Оно-то и сорвало с рукояти Ульфа невольно упавшую вуаль разочарования, обратив его внимание в сторону кузни, что, по всей видимости, находилась совсем неподалеку.
Теперь уже поиском многотрудным можно было не заниматься - слух острый был у меча простого, витиеватастями восточными не замороченного, а потому двинулся он за звук молота тяжелого, к святилищу приближаясь с каждым шагом.
Не сразу понял Блистающий, что он оказался на улице, где каждый двор ремесленнику какому-нибудь принадлежал, однако очевидность того ласточкой впорхнула в сознание Ульфа – вот горшечник ловко крутит глину, чуткими пальцами придавая ей форму, вот прядильщик ткет искуссный узор на пестром, словно одежда циркача-арлекина, ковре, вот столяр острым, но бездушным ножом рисует диковинных птиц по просмоленному дереву. Случайные прохожие, праздно плывующие мимо, словно и перестали существовать.
А вот и храм священный, кузней именуемый. Ульф провел Придатка во двор, прикрыв за собой настеж распахнутую колитку. За углом дома, сокрытая от жаркого солнца под навесом из виноградных лиан просыпалась кузня. Молчала печь, глядя потухшим угольным глазом в никуда, дремали клещи, притулившиеся боком осунувшимся мехам. Лишь наковальня пела, подчиняясь молодецким ударам тяжелого кузнечного молота.
Едва приметил молот нежданного гостя, как замер в руках, что словно канаты жилам были оплетены, огромного чернокожего Придатка. С виду – настоящий джинн, о которых так много слышал Ульф в местных пустынях и оазисах.
- Доброго дня тебе, мастер прославленный, - поздоровался лузиец.
- И тебе привет, - в ответ произнес кузнец, к земле опускаясь, - что в столь ранний час привело тебе ко мне на порог?
- Поговорить хотел я, коли время для беседы чинной найдеться среди трудов праведных.
- Найдется, незнакомец, найдется. Вот только, ежели ты жаждешь разговора, придется тебе пройтись к Харам Бейт-Мару, поскольку скоро время молитвы, и я боюсь припоздниться.
- Составить компанию в деле таком почетном для меня честью будет, - учтиво отвечал Ульф. - Но прежде скажи, как имя твое, кузнец?
- Ашаг Черный, - ухнул молот, переместившись за спину к дюжему Придатку. Имя – словно меткий бросок копья. Совсем не выглядел простой, одурманенный тысячами звонких встреч с наковальней, ошкуренный суровым восточным солнцем ремесленник чопорным, высокомерным жрецом, о которых с готовностью рассказывали нищие у походных костров, - а тебя как величать мне?
- Ульфберт, - коротко в тон собеседнику ответил меч.

Личные покои Махры Солнцеликого в шахском дворце.

   Махра Солнцеликий лежал на подоконнике и смотрел в окно. Его совесть перед шахом была почти чиста. Почти. Маленькая червоточинка, не дающая спать, есть, улыбаться накануне церемонии Посвящения принца и принцессы. Имя этой червоточинки – Игла, опасный преступник, которого было просто необходимо поймать. И посадить в тюрьму. Места там конечно маловато, но для дорогого гостя место сыщется. На худой конец можно выпустить кого-нибудь. Подумав о том, что придется кого-то выпускать, Махра недовольно качнул золотыми кистями (приезд высокородного Ашшира аль-Каби – повод, ради которого Солнцеликий был готов обвязаться ненавистными тесемками от наконечника, до конца рукояти).
В городе в последнее время стало спокойнее, Блистающие Хаффы чтят порядок, преступники сидят в тюрьмах, особенно опасные наказаны и высланы из страны. Махра без излишней скромности признавал в этом свою заслугу. Осталось поймать Иглу и душа успокоится.
Лезвие преступника было знаменито тем, что его не покрывала ржа от богохульства, клеветы и непристойностей о шахской семье. Подобно змее источало оно яд речей, речей недозволенных, и оттого хорошо запоминающихся простыми горожанами. А это плохо. Это очень плохо. Вслух никто ничего не говорит, но шепчутся Блистающие Хаффы, оглядываясь по сторонам и захлебываясь собственной смелостью… или глупостью.
А самое ужасное, что в последнее время проклятый начал слагать бейты, что, несомненно, способствовало лучшей запоминаемости.
Нет, во имя Восьмого ада Хракуташа, где Ушастый демон У перековывает плохих Придатков, Иглу просто необходимо поймать до церемонии Посвящения!

    «Сияние звезд из ямы зиндана – сияние глаз твоих! Бездна ночей… Какая пошлость!» – Фарис аль-Бабур саданул кулаком по подоконнику – подоконник обиженно скрипнул.
Внезапно дверь за спиной Высшего распахнулась и в комнату вкатился маленький человечек, улыбаясь и беспрестанно кланяясь он завопил:
– О, Опора порядка в мире беспутства, о, великий…
– Короче, – под ожидающим взглядом Фариса человечек стушевался, но ненадолго:
– Вчера в наш величайший город прибыл купец из…
– Еще короче…
– Вино привез… розовое… ваше любимое…
– Ну?
– Завтрак подавать? – человечек совсем сник и обиженно шмыгнул носом.
Опора порядка задумался и снисходительно махнул рукой: подавай, мол… Человечек расцвел улыбкой и выкатился в коридор, вопя во всю силу своих легких:
– Завтрак для высшего Хаффы Фариса аль-Бабура, поторапливайтесь лентяи, вот я вам сейчас…
Ему вторил другой голос, не доступный человеческому уху:
– Завтрак для Придатка высшего Хаффы Махры Солнцеликого, – громогласно вещал Хами-даши*, – поторапливайтесь лентяи, вот я вам сейчас…
Крик оборвался возмущенным звоном:
– Ты куда это прешь, дылда?! Через час приходи. Нет, ну ты куда прешь? Пошел вон, говорят тебе! Какое донесение? Ничего не слышу, ничего не знаю. Срочное, говоришь? Что может быть важнее завтрака? Что, это я тебя, дылда, спрашиваю?!
– Хами, пропусти его, – голос Солнцеликого, донесшийся из покоев, не располагал к возражениям.
– Как будет угодно владыке, – и сквозь зубы, – чтоб у тебя, дылда, древко спиралью завилось и обратно не распрямилось…
Легкое копье-стражник сверкнуло улыбкой – злить Хами-даши не стоило, многое мог маленький кинжал, достаточно власти было у правой руки Солнцеликого Махры – и бочком, бочком, мимо разгневанного Хами в залу, где ждал Высший.

    Иглу удалось поймать. Махра улыбнулся сам себе. Хорошее начало прекрасного дня. Шах будет доволен, и это замечательно. Правда, он наверняка потребует публично наказать преступника, что может привести к волнениям. Не всех жителей тюрем народ считает преступниками. Но лучше уж посадить не того, чем оставить на свободе виновного. Пусть отдохнут на шахском довольствии.
А Иглу необходимо наказать не смотря на то, что он пользуется некоторым успехом у самых ничтожнейших из Блистающих. «А волнения… Сверкать я на них хотел. С обоих лезвий. Разберемся как-нибудь,» – удовлетворенно пробурчал себе под наконечник Махра.

* Хами-даши – однолезвийный японский кинжал с маленькой гардой, разновидность Танто, отличается присутствием рудиментарной гарды.

Сообщение отредактировал Эллеон Ри - 12-03-2008, 7:57

«- Интересно, что там такого срочного случилось – думал Менетах когда его Придаток споро шёл по извилистым коридорам шахского дворца, прислуга-Малые почтительно расступалась перед священнослужителем и спешила покинуть путь Блистающего.
Стража покоев принцессы помедлила, но также дала дорогу старцу.
«- Лестно конечно, но до чего глупо… - усмехнулся копеш, проходя мимо телохранителей.
- Да будет Творец-с-тысячей лиц милостив к высокорожденной принцессе, - Придаток низко поклонился – Я, скромный Менетах, ничтожнейший из слуг Единого, явился по зову булатнородной Айшы…
-Я рада видеть тебя столь скоро, мудрейший служитель Дарующего Свет, да не обойдет он тебя своей милостью, дабы смог ты словом мудрым изгнать печаль из моего сердца.
Лезвие тускло блеснуло и вновь тонкие пальцы Придатка скользнули по вязи узора, стремясь унять дрожь металла.
- Что беспокоит тебя, дитя? - мягко проговорил копеш - Облегчи своё сердце от тяжких камней сомнений и груза грозовых дум.
Менетах сделал несколько шагов вперед.
Альтэ подняла головку и посмотрела на Придатка-монаха. Во взоре ее читалось сомнение.
-Я слышала голос…-нараспев проговорила Айши, нанизывая слова как драгоценные жемчужины на нить воспоминаний,- он говорил страшные вещи о крови, что должна пролиться.. О пробуждении тех, что спали, хоть и думали, что бодрствовали. Что может значить это? Что за дух раздора нашептывал мне в предрассветный час. Или то глас ангельский, ниспосланный чтобы предостеречь неразумную.
- Это было во сне или же ты слышала это наяву? - голос жреца стал серьёзней.
-Я не знаю.. Я просто слышала. И не могу понять, был ли то сон или наваждение предрассветное.
- А голос, каким он был? И было ли ещё что-то кроме голоса? Видения? Образы?
-Нет, только глас... Глубокий, словно пляшущий между стенами глубокой ямы, в которую заточен.
"- Принесла нелёгкая - мысли Менетаха понеслись как породистые жеребцы на скачках - Как же всё это похоже на... но..."
- Мда... нелегкая задача выпала мне - копеш подумал и продолжил - За многие годы служения Творцу я видел и слышал многое, скороспелых пророков у которых ещё не выветрился алкоголь из крови и праведников, что были угодны Творцу, базарных кликуш, что предвещали конец света и святых, что отводили страшные беды...
- Принцесса, я боюсь ты слышала, то, что богословы зовут - "отзвук демона", из самых глубин Ада тянутся нити к людям, через демоны пытаются напугать, ослабить и заставить плясать под свою дудку и часто им удаётся достучаться до людей.
- Ты нервничаешь перед Посвящением, ты тренируешься до потери сил, и вот результат - твоя защита ослабла и шайтан попытался внушить тебе тяжелые мысли и думы! Но ты сильна и умна! И то что ты призвала меня, лишнее тому доказательство! И также как лужа высыхает под лучами солнца всякое Зло рассеется под светом Творца!
-Ты успокоил меня, мудрец! -ласково прозвенела Айши, а по полированной поверхность скользнул озорной блик. – Мы сумеем дать отпор демонским козням. Если не в Беседе, то в мыслях. Благодарю тебя за то, что ты уделил моим страхам драгоценную влагу своей мудрости.
вести и в мыслях, о достославная - темный металл копеша чуть показался из ножен - Ведь главный твой бой внутри тебя, а не на посыпанной песком арене...
Старик попятился спиной к выходу.

(Совместно с Доном)

Фахраш повел своего Придатка следом за Хафизом и Очико в пиршественный зал. Любили Придатки поесть, пока вели беседу Блистающие. И то – пусть будут довольны, о них ведь тоже заботиться надо. Долгое дело – вырастить хорошего Придатка, того, кто умеет всё, что нужно клинку. Ибо как ни велико искусство Блистающего, а если силы да ловкости не хватает его носителю – не удастся в Беседе свое мастерство как следует показать. Новый долго растет, коли постареет прежний или болезнь его постигнет.
Нет, конечно, иные берут Придатков даже необученных – низкородные да отребье всякое; а другие опытных, но разных родов. Стражники те же... Только Высшему такое неприлично: ему один род принадлежит, как следует клинком воспитанный по своим вкусам. Потому и гордятся знатные клинки, и спорят часто – у кого Придаток статью вышел, силой да одет красивее.
От размышлений задумавшегося некстати Двуязыкого отвлекло возмущенное позвякивание рядом. Он прислушался к разговору.

Пир
Я и мастер

Величием и богатством сияла трапезная. Юное солнце сквозило чрез высокие окна, ласкало драгоценную отделку залы, играло золотом приборов на длинном ковре среди кушаний, окрашивало благородные клинки прозрачно-медовым сияньем. Казалось, и теплые еще лучи его воспевали славу шаха.
Великий властитель позволил сесть своему Придатку и остальным, и начался пир. Придворные Придатки вели себя чинно, по привычке ели немного и осторожно, ибо не прибыл еще главный виновник празднества – молодой шах-заде. Мягкий говор разносился над коврами, разбегались самые замысловатые сплетни, разлетались самые невероятные слухи... Лишь вокруг шахской подушки царила торжественная тишина – высшие Блистающие ждали слова царственного ятагана.
Драгоценной змеей замерла Великий Визирь. Не давала она расслабиться своему Придатку, и стройный юноша едва дышал, прислушиваясь к приказаниям острой владычицы. Лишь пригубил он алого вина да съел медовую сладость – Очико желала, чтобы рассудок его оставался чист и податлив.
«Следи за подлецом Фахрашом, - наставляла она. – Не отрывай глаз от его Придатка, нельзя допускать их к сиятельному принцу.»
А сама ждала прелестной Айши. Солнечная дочь властителя вызвала к себе Менетаха. Надо бы разузнать чуть побольше об этом... Многого ждала нагината от принцессы, и особенно теперь, когда прибудет самый близкий ей родственник и соперник в борьбе за наследие престола – брат Ашшир.
Но вытесняли все из беспокойного сознания высокой дочери Юо мысли о том, от чьих решений зависит судьба всей Хаффы. Знать все, что делает блистательный шах, о чем он думает, чего желает – вот были первостепенные обязанности Великого Визиря. Не зря Очико им стала; она была достойна этого.
О Боги, позвольте охранить светлейшего Хафиза аль-Рахша от речей недобрых, от поступков необдуманных, горячих, от дурных клинков!..
Словно уловив журчание благоверных мыслей Блистающей, высорокорожденный ятаган отвлекся от праздного разговора и приподнялся в ножнах, устремляя испытующий взгляд на Очико. Несмотря на то, что фарр-ла-Хаффа постарел да поизносился, утерял былое сияние, не расплескал шах дарованное Творцом величие. Не любили придворные пронзающего насквозь, срывающего покровы коварства и лжи, обнажающего естество взгляда, и редко кто мог выдержать его. Но совесть Очико чище души новорожденного, чище вод горного источника, чище слез юной девы – нечего было бояться Великому Визирю, верно отдавала она долг службы роду абу-Нарра. От того начищенное до зеркального блеска лезвие нагинаты не отклонилось ни на ноготь, ни на волос, достойно приняв свет фарр-ла-Хаффа и не утаив души в ножны.
Хафиз аль-Рахш мягко качнул рукоятью, мол, не зря избрал на место коварного Двуязыкого благородную Юо.
- Иль изменяет мне зрение, - громко произнес он, устремляя обжигающий взгляд в притихший зал, - иль нет с нами ни верховного жреца Менетаха, ни принцессы Айши!..
И правда. Не только справа от высокорожденного ятагана пустовало место, но также и слева, там где полагалось сидеть луноликой дочери Хафиза, сверкала девственной наготой бархатная подушка, исшитая серебряными птицами и зверями.
Встрепенулась Блистающая и чуть склонила острый клинок. Не должен владыка ни о чем беспокоиться - пусть всё будет идеально, пусть всё и все будут на своих местах... Пусть достойные будут рядом, а коварные и подлые клинки исчезнут из жизни Хаффы...
Придаток по приказанию гордой Очико ловко развернулся.
- Стой. - Изящной рукой он остановил невысоко слугу-придатка, торопливо семенившего вглубь залы. Тотчас короткий кинжал на поясе юноши звякнул в почтительном поклоне и замер, ожидая веления сиятельной госпожи.
- Ступай в покои Ее Высочества Принцессы Айши и проси ее спуститься в трапезную, - тихо и ровно прозвенела нагината. - Если же принимает она у себя верховного жреца, передай и ему пожелание владыки. Поспеши!
Чуть дернув скромными ножнами, толкнул кинжал придатка в пояс, и слуга бросился исполнять приказ - лишь пятки засверкали.
Высокородная дочь Юо успокоенно опустилась на мягкую подушку. Нелегкие размышления увлекли Великого Визиря, и далеко унеслась она в своих мыслях о предстоящих торжествах, о приезде принца, о будущем великой Хаффы...

Пир.
Принцесса-придаток Альтэ и принцесса-шамшир Айши.

Последний скорбный блик скользнул по озероподобной глади клинка. Жрец почти уже скрылся, когда звонкая, как колокольчик на шее молоденько козочки, просьба его догнала:
-Не говори никому о том, зачем я тебя звала. Пусть только Творец будет свидетелем промеж нами.
Разговор, как это всегда бывает, поглотил тысячу временных песчинок, но стоил того бесценного золота. Однако настал момент, когда принцессе стоило быть подле отца, чтобы вместе с достославным родителем встретить возвращающегося брата. Придаток шах-заде нес на своих сапогах радость, замешанную на пыли дорог, ведущих к дому, и тревогу, таящую в себе отдаленные раскаты грома. Эта неясная опасность горчила, как порою перебивает вкус сладкой травяной настойки один единственный затесавшаяся промеж прочих стебелек полыни.
Посланник Визиря встретился с Блистающей у входа и, низко поклонившись, пропустил в зал. Гордо, не глядя ни на кого, вплыла легконогая Альтэ в Трапезную, чтобы преклонить колени перед Придатком Великого ятагана, повинуясь велению своей госпожи.

На базарной площади
Хассан ас-Сефим

Высоко в небе солнце было, легкий утренний холодок, что достаются зорям от темных ночей в наследство, уж сменился обыденной для всех жарой (разве что гости из прочих стран изнывали в тени, не смея покинуть жалкие убежища). Базарная площадь уже давно ожила, радуя тонкий слух купцов мелодичным перезвоном монет. Подобно смеху юных прелестниц пели золотые драхмы, динары, томаны, словно горный ручей журчали потоки чистейшего серебра - юани, таньга, дирхемы, рупии, и, наконец, тяжело грохотали медные данги и фулусы.
Много знатных Блистающих, имена которых с томным придыханием выговаривали красавицы Хаффы, взрастили свою славу именно здесь – за заваленными всевозможными товарами прилавками. Да, пусть в Беседах они запинались, заикались и путали вопросы с ответами, зато не было им равных на Базарной Площади, где рассудительность, расчетливость и умение навешать лапши на рукоять доверчивому покупателю куда важнее трепетного, чуткого выпада или лихого финта. А счастье подобно бриллианту, сверкающему тысячами обожженных вожделением граней, и не одними Беседами устлан путь к нему.
Хассан ас-Сефим, один из виднейших купцов Хаффы, шагал к счастью именно таким путем. Не досуг ему было тратить время в бессмысленных поединками, в которых ничего кроме царапин да зазубрин на клинке не оставалось. Уж больно драгоценный это ресурс, чтобы столь расточительно его выжигать – уж лучше обдумать детали сделки с Фахрашем Двуязыким, для коего совсем недавно он вывез из Хакаса троих прекрасных жеребцов, способных в скорости с любым ветром посостязаться.
Иначе, нежели остальные шагал Хассан ас-Сефим и каково же было его удивление, когда услащенный звоном монет, мольбами должников о прощении, страстными прикосновениями желаннейших красавиц Хаффы путь привел к собственному прилавку, вокруг которого на ночлег расположился целый караван!
Меж раскиданных то тут, то там тюков, укрытых полотнами тканей клеток (из которых доносилось попеременно то сдержанное рычание, то убаюкивающее шипение, то полусонное стрекотание) дремали в обнимку верблюды, Придатки и Блистающие.
- Что за безобразие? Что за балаган? – удивленно воскликнул Хассан, затравленно оглядываясь.
Едва прошло несколько минут, как возмущенный до глубины души купец вернулся с тремя стражниками. Гизармы сонно покачивали стальными наконечниками и, словно послушные цыплята, следовали за Хассаном.
Придаток купца одарил одного из спящих добрым пинком.
- Чего разлеглись, бродяги?! – взревел ас-Сефим, подбодренный присутствием Закона.
- Не бузи, - сонно скатываясь на плечо огромного, носорогоподобного Придатка, прогрохотал двуручный шипастый «бродяга», - зачем пришли-то? Чьих будете?
- Сворачивайте пожитки и убирайтесь! – продолжал тем же тоном не впечатленный размерами собеседника купец, - я – всеизвестный Хассан ас-Сефим! …именем Махры Солнцеликого, это мое место!
Проснувшаяся булава хотел было возразить, однако из-за спины негодующего купца выглянули стражники.
- Это место господина ас-Сефима. Передайте вашему баше, чтобы он очистил площадку, - отчеканила одна из гизарм.
- Эх, пойду доложу мастеру Мурамасе… - вздохнул циркач и, откланявшись, удалился.

Во дворце, трапезный зал

- … вы слыхали? – прошелестело в трех выпадах от гарды Фахраша Двуязыкого, - говорят, Игла наконец попалась на клинок Солнцеликому.
Судя по голосу, говорил никто иной, как дворцовый архитектор Арикан бей-Каскуш. Этот Блистающий, недавно приближенный ко двору шахом за проявленный талант, принадлежал к узкому кругу действительно осененных благодатью Творца. Кому ли, как не Двуязыкому знать это, раз он сам когда-то помог бей-Каскушу добрым советом и щедрым даром покровительства достичь того положения, которое тот занимает?
- Игла?.. – звякнуло чуть поодаль, тонким голосом главного писца, чье имя, как имя существа ничтожного и бесполезного, потонуло в глубинах памяти зюльфакара, - так Махра выловил злополучного преступника? Что ж, несомненно, это отличная новость. Величественнейший наверняка знатно вознаградит Солнцеликого.
- Вознаградит, - согласился бей-Каскуш, - вот только прежде потребует публичного наказания. Не истерся из памяти светлейшего дерзкая выходка Иглы, когда она исхитрилась выкрасть праздничные ножны принца Ашшира – и как раз перед самым его отбытием в Хакас! Говорят, ножны нашли при ней.
- Ну и что с того? Накажет, велико ли дело.
- Разве не прозрачна мысль моя? Чернота души в Игле не чает, по нраву ей озорства демоницы. Как прикажет в дегте вымазать и перьями облепить, так взбаламутится чернь, отбить попытается… не любят Солнцеликого в народе, ой не любят…

… разве не открыто вашему уму, цепкому и стремительному, что эти слухи – всего лишь слухи и не более? – лениво, словно верблюд, жующий колючку, протянул главный казначей Саим аль-Аббак ибн-Муид, ложась расписным лезвием на подушку подле Великого Визиря. Золоченный кваддар, кинжал внушительных размеров, занимал едва ли не столько же места, сколь и собеседник казначея – изогнутый саиф Аххамад Шамсу-д-Дин, старый друг и ближайший коллега – визирь, ведающий сбором налогов и податей.
- Нет, я правду вам говорю, Иберра Наставник также стар… умудрен годами, как и Сияющий, - звякнуло в ответ, - потому и решил просить у повитухи заступничества перед Творцом. Вдруг сжалится Всевышний и дарует Иберре отпрыска?
- Если и так, мой дорогой друг, то скорее Иберра возжелал молить у Хафиза милости основать собственный род. Власти жаждет учитель. А отпрыск в прошении славным аргументом выйдет.
- Может быть, может быть. Однако не стоит всех Блистающих одной ладонью мерять, многих ведут цели, для нас чуждые. Никогда не гонялся Иберра за знатностью происхождения, никогда не жаждал власти при дворе – с чего ему меняться?..

Взволновался зал, завибрировала сталь, когда луноликая Айши эфирным призраком прошелестела мимо устремивших жадные взгляды Высших. Дочь Сиятельнейшего была бы желанным украшением в любом саду, однако ж не нашлось еще таких, кто не оцарапал бы до блеска вычищенный клинок о шипы, венчающую прекрасную розу.
- А вот и первая виновница этого торжества! – воскликнул шах, приподнимаясь с атласной подушки.
Заворочался на своем месте грузный Придаток Аррака ин'Хамма, изымая из ножен главного евнуха. Солнечные лучики, свободно проникающие сквозь огромные окна зала, заиграли на золотой окантовке кинжала.
- С нами нет высокорожденного принца, однако разве не достойна божественная красота Айши абу-Нарра, попрекающая даже ангелов небесных, того, чтобы присутствующие здесь подняли кубки в ее честь?
Высшие одобрительно закивали, заставляя Придатков сводить в лестном словам Аррака звоне полные злата и вина ладони. Пусть не сталь наполнялась хмельным напитком, но лишь плоть, что подчинялась стали, но возбуждение и эйфория, владеющие поддатливыми телами Придатков, неведомым образом передавались Блистающим. Впрочем, много еще лестных слов и хвалебных тостов розовым жемчугом по мраморному полу рассыпаться должно было под веселое журчание вин прежде, чем всем клинком окунутся Высшие в сладость утреннего пира.
Только вот отсутствие Ашшира аль-Каби и Но Двенадцати дланей смущало почтенную публику.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 14-03-2008, 10:15

Шах-заде Ашшир аль-Каби и Но Двенадцать Дланей.

совместно с Ри


Торопливо зашагал молодой придаток-принц под сень дворцовых стен и узорчатых переходов. Однако в какой-то момент шаги его все реже стали стучать по блестящему полу, и все тише позвякивал в ножнах Ашшир аль-Каби. Наконец обратился он к спутнику своему, что пробыл с ним все путешествие и с коим обмолвились они разве что парой слов по пути обратно.
- Скажи мне, о благороднейший Но, удачна ли была на твой взгляд наша поездка? - вкрадчиво, но довольно дружелюбно зазвучал медовый голос шахского отпрыска.
- Мы вернулись. - чуть шевельнул тяжелыми ножнами Двенадцать Дланей. - сиятельный.
Настроение Но по обыкновению не поддавалось сторонним взглядам, но, кажется, посол пребывал в благодушном состоянии. Еще бы ему не быть благодушным - дорога вдоль пустыни и беседа с Дикими, неожиданная ночевка под стенами и чуть не испорченные негодной едой и питьем Придатки. Своенравие принца, подобное взошедшему посреди ночи солнцу, во время самого посольства. Смутные разговорчики по углам уже сейчас, когда надежда и опора трона вернулся во дворец и лучился дружелюбием и радостью от скорой встречи с великим отцом. Все определенно настраивало Но на благодушный лад.
Скрипнули в ответ на слова Двенадцать Дланей ножны шах-заде, но один Творец ведал, было то выражением удовлетворения ответом или же нетерпеливое, как молодой жеребец, раздражение от его краткости и туманности, какая присуща лишь самым узким и темным улочкам Хаффы в безлунную ночь.
Ашшир все никак не мог привыкнуть к манере Но говорить и в частности отвечать. Однако сейчас не время было рассуждать об этом, и мысли принца понеслись горячими пустынными ветрами дальше.
- Да, возвращение в родной дом всегда приятно и растекается благоуханной амброй по моему сердцу. К тому же свидание с моим любимым отцом близко, и от ожидания этого клинок мой сияет еще ярче, - заговорил после короткого молчания Ашшир аль-Каби, - И все же наш визит в Хакас и разговор с их сиятельным правителем все еще занимает мои мысли. Мы многое сделали, и можем сделать еще больше. Ты согласен со мной, друг мой?
- Не слишком, мой сиятельный друг и наставник на стези справедливости. Амбра не лучшее украшение сердцу. А в остальном ваша мудрость не ведает границ, о, несравненный, сам затмевающий солнце гордился бы своим сыном. О, чем вы хотели поговорить, принц?
Но придержал своего придатка и тот принялся разглядывать картину бытописующую подвиги великих предков... не совсем понятно чьих, но древний антураж позволял предположить, что речь на батальном полотне шла именно о предках.
- Я лишь хотел принести извинения за то, что перебил твою блистательную речь там, в Хакасе, - бодро сверкнул гравировкой на круто выгнутых золоченых ножнах Ашшир, - Поверь, оно стоило того. Неужели ты не хочешь счастья нашей принцессе... И спокойствия своему клинку?
Как утреннее солнце, светящее сквозь не до конца притворенные ставни, грели искренностью слова шах-заде, однако легкая тень их подоплеки пробивалась в холодном звоне его голоса.
- Впрочем, нас ждут. Мы побеседуем позже, а пока подумай над моими словами, Двенадцать Дланей, - обронил принц, направляя придатка дальше по коридору в сторону пиршественной залы.
Вновь гулким эхом раздавались нетерпеливые шаги Ашшира. Слуги, что попадались ему на пути, учтиво кланялись и приветствовали принца, уже предчувствуя, что его возвращение опять перевернет весь дворец с ног на голову.
Наконец он и его спутник добрались до залы, где их уже ждали пирующие.
Секунда - и сиятельный принц Хаффы, неподражаемый и ослепительный в своей непокорной молодой силе, со своим придатком ступил в залу, где его уже давно ждали.
Лишь на миг он замер, окинув взглядом присутствующих, а затем поспешил к отцу, лучезарно улыбаясь и не замечая никого вокруг.
- О мудрость и опора нашей прекрасной Хаффы, отец, как тягостно было расставание! - приветствовал он шаха, зная, что тот еще больше скучал по нему и вряд ли уже сердится на него. Так что лишь сыновняя ласка и любовь заставит его уже далеко не такой прочный и гладкий, как раньше, клинок засветиться счастьем и - что главное - благодушием и добротой.

Сообщение отредактировал Мориан - 15-03-2008, 19:55

Трапезный зал, Фахраш Двуязыкий и Туракай Полумесяц

Царящий в зале гомон усилился, закружился водоворотом, поглощая отдельные разговоры, унося последние крупицы смысла в пучину льсти, лжи, клеветы, хвастовства и самолюбования. Забурлили грязные, словно помыслы старого блудника, воды.
Двуязыкий зябко дернулся, словно покоился не на ласкающем сталь атласе, а в рыбьей чешуе и потрохах. Холодной шершавой змеей заскользил взгляд Фахраша по столу, словно выискивая предлога - кого бы укусить, однако вместо жертвы натолкнулся на старого друга – Туракая Полумесяца – и вмиг втянулись отравленные клыки. Драчливый мамлюк лежал подле высокого поджарого Придатка в дальнем углу стола, заботливо огородив себя от ближайших собеседников пустыми местами. Темной тучей клубились над изогнутым клинком тяжелые мысли.
По велению Фахраша Придаток его поднялся, оставив недопитый кубок с красным, как кварц в лучах заката, вином и пересел на свободный стул возле мамлюка, дабы не мешал пустой перезвон их разговору.
- Почему тень упала на твое блистающее лезвие, друг Туракай? – зюльфакар шевельнулся, поудобнее устраиваясь рядом с мамлюком.
- О, Двуязыкий пожаловал! – Полумесяц горько скрипнул чешуйками акульей кожи, в которую была одета его рукоять, - Нюринга выжгла последние крупицы разума, а шайтан завел спесивый дух мой в западню... Небось слышал ты о прекрасной Наики из Высшего рода Ката?
- Дочь Хаммада? – уточнил Фахраш. – Доносился такой перезвон до моего слуха.
О Ката из Мэйланя, которые давно и прочно расположили свои стойки в Хаффе, он знал. О самой Наики слышал, что четкие линии клинка ее помутняет рассудок Блистающим, заставляя их то искриться чаще, то задумчиво тускнеть. Неужели и Полумесяц?..
- Да, она самая, - мешая злобу с печалью, отвечал Туракай, - однако история эта началась давно. Помнишь, перед последними скачками, что шах, да направит Творец его клинок, наш сиятельный устраивал, харзийцы прихворали?..
Фархашу припомнились вороные жеребцы Туракая, которыми тот кичился перед всем дворцом. Не зря кичился: видно было, ветер гривы заплетает, тень за копытами едва поспевает. Немало злата стоили ему харзийцы, а еще больше стоила ставка на них, которой мамлюк хотел восполнить траты. Но – увы! – неожиданно для всех слегли ретивые кони с неведомой болезнью. Пищу принимать отказывались, едва ногами переставляли. О скачках и речи не могло быть… а злато за ставку уже уплачено было!
- Помню, - удивился Двуязыкий. – Но неужто до сих пор позволяешь влаге дурных мыслей течь по твоему клинку? Да и чем связан недуг, поразивший коней, с сияющей Наики?
Сам зульфакар любил конную езду, когда мелькают мимо улицы Хаффы или ее окрестности, но не разделял страстей, что кипели вокруг скачек. Иные чуть не больше турниров о них переживали, а недостойно Беседу Блистающих с лошадями равнять! Хотя и сам иногда ставки делал, но не просто так, а чтобы спесивый блеск с рукояти кому-то сбить или повеселиться вволю.
- Так чтобы с пояса на сорваться, мне пришлось в долг у треклятого Хаммада в долг взять! – с отчаянием отвечал Полумесяц, - уж месяц прошел, как я деньги должен был вернуть. Я просил отсрочки и получил ее, однако ноги Придатка моего шайтан запутан, ибо случилось мне столкнуться с дочерью рода Ката – с прекрасной Наики... желание мой клинок до бела раскалило. Ну а дочь у Хаммада юная совсем, разве могла она устоять перед блеском Туракая Полумесяца!
Хищным огнем полыхнул мамлюк, когда Придаток его за рукоять ухватил и полоснул им воздух над столом. Неподалеку каркающие друг на друга Высшие отвлеклись, опасливо покосились на возмутителя спокойствия, однако стоило им встретить холодный взгляд Двуязыкого, как мигом вернулись к разговору.
- Все ничего б вышло, - продолжил успокоившийся Туракай, - кабы у Наики жениха бы не было, а Хаммид – перекуй его Хракатуш на подковы! – не войди в опочивальню дочери в самый неподходящий момент…
С трудом удержал себя от смеха Фахраш, понимая, что после этого трещина пройдет по их дружбе. А блики на рукояти можно было и понимающими счесть... Он чуть покачнул ножнами и замер на миг, заметив, что Придаток его, держа чашу с вином, смотрит на Придатка Двуязыкого.
- Так ты радоваться должен, - ободряюще заметил он, - что Наики твоего лезвия с радостной дрожью касается. Вот над душой никто не властен, а остальные беды пролетают мимо, как воздух, расступающийся перед выпадом. Теперь он с тебя немедленно долг требует?
- Ох, если бы проклятый мэйланец одним долгом бы обошелся! - заскрежетал клинком о ножны Полумесяц, - так ведь нет, это же вопрос чести – его собственной, его дочери и его рода! Так еще и жених у Наики тоже, выходит, в дураках. Самого Фейхина Дракона по рукоять в ослиное дерьмо окунул. Того самого Дракона, что дальним родственником роду Юо приходится… чуешь, чем тут пахнет?
- Нагината тебе пока ничего открыто сделать не может, - прошелестел парадными лентами Двуязыкий, - ибо тщится безупречность свою на виду у всех показать! Но, конечно, скрытые козни строить будет. Разве может заботиться о благе Хаффы та, что вышла из Мэйланя? Не таи в своей сердцевине тревогу, я помогу тебе отдать долг и защититься. А ты поможешь мне. Дружба ведь священна перед небом и Творцом!
- Ой, боюсь, закон есть… - с искренним сожалением возразил Туракай, - здесь, главное, честь семей сохранить. Хаммид, кочерга старая, чтобы позора избежать мог бы свою дочку и за меня отдать, чай не последний род в Хаффе. Однако покуда он обещанием Фейхину Дракону связан, не извернуться, не рассечь этот узел ему… ну и пусть закон меня покарает (кто знает, родового имени лишить могут!), так ведь Наики, а вместе с ней и весь род Ката от бесчестья не спасется. Вот ежели Дракона беззубого как-нибудь… ммм… заставить отказаться от обещания…
Полумесяц с надеждой, по клинку страстному скользнувшей, на Двуязыкого взглянул.
- Я вечным должником твоим буду, ежели поможешь мне уладить это дело! В какую бы передрягу не попал ты, всюду можешь рассчитывать на Туракая!
- Доверься мне, - властно пристукнул о ножны Фахраш.
Придаток его положил руку на плечо Туракаеву. В этот миг торжественно раскрылись створки дверей и явился взорам многочисленных Блистающих Ашшир аль-Каби во всем великолепии.

(и НекроПехота)