Путь Меча, Благородная сталь, нетленная плоть.

- О Марукку, что открыто тебе там, в глубине бездны небытия? – неслышно прошелестел мамлюк аль-Мутамид ибн Аббад, благоговейно изучающий короткие, грубые мазки, коими Бытие когда-то писало тело Безмолвного Пророка. Древний клинок покоился на устланным атласными подушками алтаре.
Марукку дремал уже пятый век и все это время он лежал здесь, на этом самом грубом, покрытом трещинами камне. Открытый испытущим взорам, его облик давным давно утолил всеобщую жажду любопытства и ныне уже не притягивал к себе глаз страждущих и ищущих. Даже жрецы, безвольно повисшие на поясах тучных придатков, безразлично скользили по залу, словно и пред ними покоилось не воплощение истории Блистающих, а простой кусок старой стали.
Несчастные…
- Страсть делает обладание желанным, - мягкий женский голос, пьянящий прикосновением бархат, окутал рукоять аль-Мутамида. Тихо звякнули ножны, заставляя поэта обернуться. Пред ним стояла голоса Пророка.
- Привычка обладания убивает страсть, - тонким кабирским шелком прошелестел второй голос.
- А значит, и само обладание, - закончил бархат.
Бархат – Манджет, шелк – Месектет. Кривой мамлюк никогда доселе не видел Блистающих, чьими устами вещает Пророк, но не узнать их не смог. Тонкие, прямые линии, чертившие стройные станы, сами собой складывались в имена. Манджет и Месектет.
- Тогда я стану рабом этого мгновения, - в искреннем почтении склонился аль-Мутамид.
- И рабство твое обратится для тебя небом, - в один голос произнесли голоса Пророка, - а свобода тех, кто мнит себя свободным, будет цепью. О мудрец.

На объятых зноем улицах Хаффы

- Вор! Держите вора! – визжал массивный купец-тульвар, на три пальца высунувшись из грузных, расшитых жемчугом и златом ножен. Толстый Придаток нелепо размахивал короткими рученками, на чем свет стоит кляня маленького юркого мальчонку-ужа, ловко нырнувшего в бездонное людское море. Весело позвякивал изогнутый крис, притороченный к кушаку воришки.
Опоздавшие гизармы-стражники попытались было вмешаться и преследовать вора, однако вскоре отказались от этой мысли – проще найти в пустыне оброненную иголку, чем догнать ловкача в базарной толчее, где между разморенными Придатками не протиснуться даже самой юркой из луалезских шпаг.
Взволнованные людские волны бушевали между торговыми рядами, разбиваясь о прилавки тысячами звонких золотых и серебрянных брызг. Ревели нагруженные тюками верблюды, храпели истезаемые хлыстами и шпорами лошади, бранились Придатки, хватая друг друга за руки-бороды. Не отставали и Блистающие, вливая гневный звон в бурлящий хаос базарного полудня.
Подхватывая бешенный ритм, играла музыка. Под веселый барабанный гул танцевали две тонкие харзийские сабли. Алые шелковые крылья, ленточками прилаженные к изогнутым рукоятям, вились в такт танца. Чуть поодаль кружили лихую Беседу четверо мэйланьских саев. Двое Придатков, играя Малыми, крутили безумные пируэты, то припадая к земле неуловимым финтом, то взмывая к облакам воздушным сальто. Под гипнотическое пение дуд дервишей извивались в фальшивой агонии кобры. Под раскаленные небеса, словно без них не хватало жару, взвивались выдуваемые чернокожими Придатками струи огня.
Напрасно со ступеней стоящей неподалеку мечети Шейфи аль-Кхарам призывали жрецы праздную толпу ко всем возможным добродетелям. Напрасно ругались они, угрожая веселящимся горнилами восьмого ада Хракатуша, где демоны перековывают души клинков на подковы и гвозди. Никто не слышал их.
Хаффа играла всеми красками столь редкой в этих краях радуги, переливаясь тысячами оттенков на любой вкус. Поднимались огромные кожухи жизни, вращались исполинские жернова времени. Добродетель и порок - рука об руку – плавились в одном тигле, теснее тел влюбленных сплетаясь в жаркий, пьянящий союз. И сначала день, а потом и ночь разливали жгучий напиток по тысячам жаждущих душ.

Во дворце

- О высокорожденный, сияние твоего величия затмевает самую яркую из звезд на небесном склоне. Лишь твое существование, о сплетение гения Вселенной, оправдывает потребность солнца в ежедневном сне, ибо с его уходом…
- Несчастный, как ты смеешь сомневаться в том, что величие нашего сиятельного шаха сияет в стократ сильнее даже самого солнца?..
Под томный перезвон беседующих перед троном высокорожденного Хафиза аль-Рахша абу-Нарра фарр-ла-Хаффа невольниц из дальней Кимены придворные льстецы вовсю упражнялись в красноречии. Но в какие узлы не заворачивались бы их, без сомнения, лишенные костей змеиные языки, сколь обольстительными и завораживающими не были бы движения прекрасных кименок, чтоб не выдумавали обеспокоенные придворные, сиятельный фарр-ла-Хаффа все равно пребывал в подавленном состоянии.
Скучал царственный ятаган по отосланному в Хакас вместе с послом Но Двенадцать Дланей сыном. Скучал до такой степени, что готов был простить ему и спесь, и гордыню, и непослушание, за которые спесивый шах-заде был отослан разгневанным отцом в дальнюю страну.
- Не видать ли каравана у ворот? - с великой тоской прошелестел ножнами Хафиз. Царственное тело апатично покоилось на атласных подушках рядом с троном, на котором восседал Придаток шаха. На его печальном лице, словно в зеркале, отражалась тоска царственного ятагана.
- Увы, высокорожденный, - бесцветным голосом отвечала Великий Визирь. Последнее время мэйланьская нагината была вынуждена находится подле шаха, ибо апатия последнего была плохим советчиком в государственных делах. Приходилось следить за тем, чтобы в порыве случайной страсти шах не отдал опрометчивого приказа. Особенно сейчас, когда до церемонии Посвящения оставался один день.
- Он должен прибыть сегодня, - шепнул Иберра Наставник, покоившийся рядом с шахом и госпожой Юо. В отсутствие шах-заде старый учитель отдыхал, наслаждаясь компанией прилежной и послушной принцессы Айши, однако он не мог не разделять грусти Хафиза, которому исправно служил всю жизнь, - должен. Завтра - церемония.
Киненок-рабынь сменили шуты. Кувыркаясь через головы собственных Придатков и вынуждая тех корчить гротескные рожи, они выбивались из сил, но так и не сумели подобрать ключ к настроению шаха, он даже не глядел в их сторону. Его взгляд, все его внимание было приковано к массивным створчатым дверям, очерчивающим вход в тронный зал.
Казалось, можно сосредоточить всю волю в одно единственное чувство, в одно единственное желание. И, если сковать реальность узами искренности, реальность отступится и выполнит желание. Даже если поблизости не окажется ни одного из тех джиннов, о которых там, за дворцовыми стенами, простолюдины смешат друг друга в грязных пропахших смолянистым кальяном чайханах. Исполнится. Пройденные Беседы, испитые чаши, соскребенная ржавчина - все в одну точку. Исполнится, исполнится, исполнится…
И двери отворились.
- Едут! Едут!

----
Обсуждение

Сообщение отредактировал НекроПехота - 7-03-2008, 8:50

Кали и Чандра.
Маленькая чайхана

В кальяне ночи водой сумерек фильтрован дым речей и желаний, опьяняя изменой закаленных, голодом и нуждой выкованных гостей чайханы, хозяев Хаффы. Принцессы улиц, близняшки Кали и Чандра развалились вальяжно на мягких подушках, ненавязчиво ласкаемые руками захмелевшего придатка. Осиное гнездо, сонный гул Блистающих и их придатков, смутный лязг и невнятный говор тех, кто в деле острее кромки лунного серпа, убаюкивал катары, с сыто-довольным видом следящих за творящимся в зале.
Крис Сита соскользнула с пояса маленькой воровки, не показываясь из простых деревянных ножен, едва обтянутых коричневой вытертой кожей, и начала что-то доказывать сидящему спиной к ней иззубренному палашу. Тот не подавал виду, увлеченный игрой в кости, но Сита, оставив девчонку, настойчиво раз за разом обращалась к нему, как возвращаются, разбиваясь о стены, волны песчаного ветра, но так же, постепенно, песчинка за песчинкой, заносило терпение палаша безрассудным упорством криса, и настал момент, когда ярость алым покрывалом обернула тусклое лезвие. Палаш развернулся резко, чтобы одним плоским ударом прибить к земле нахальство воровки, только не потушить свечу, дуя слишком сильно. Зажатый и вывернутый в сторону сестрами, палаш вздрогнул стиснутой силками серной и замолчал, признавая сильного.
Сита ходила в любимчиках у сестер, как и дисциплина, крис сжалась в руках девчонки, ожидая расплаты, катары отпустили палаш, тот взлетел, освобожденный, едва не задев своего придатка.
- Так-так-так.. и снова со спины, слабого да ржавого! – из угла голос потянулся липкой струйкой пролитого дегтя. – Смех и позор ночной Хаффы.- голос скрипуче рассыпался хохотом.
- Слышишь, сестренка, в чайхане нашей остряк завелся. И в рукояти у него вместо лезвия деревянный прут, оттого он боится на свет выйти, из-под дивана кудахтает.
Над одним столом будто гора выросла – поднялся придаток, ведомый щербатым фалконом.
- От пустых слов доблести не прибавляется, - обнаженный фалкон крепко привязан был к руке придатка, в другую ночь сестры бы и плюнуть в его сторону побрезговали, но хмельна была чайхана, не остыл задор в желобках кованого узора; Кали перебросила искорку мутного света с кончика на кончик Чандры, подмигивая, мол, а послушаем, что оборванец скажет.
- Чем же тебе не нравимся, благородный странник?
- Да слышал я, живут в Хаффе близнецы Кали и Чандра, будто бы ловчее их нет в семи пустынях, пересек семь пустынь, чтобы на чудо-гурий посмотреть, а увидел лишь неповоротливые лопаты, что только и могут, что ржавчину со стариков соскребать.
- Грув тебе не для того ли кузнец ковал, чтобы слабомудрие свое в землю выливать? Не говори того, о чем жалеть будешь! А лучше вообще влагу речей не расточай, гниением смердящую, а выходи, побеседуем, сам тогда поймешь, насколько сейчас глуп!
Деревянный был у фалкона смех, словно бы и правда вместо стали из анчара клинок был сделан, черный и ядовитый.
- Слух ваш лишь фальшивым звоном собственных голосов полон, а других речей и не чует! Со стариками да с детьми любо вам танцевать. А от воинов настоящих бежите, в ножны по самое яблоко спрятавшись!
- Нет того во всей Хаффе, от кого бежали бы Кали и Чандра!- лязгнули катары, словно в кузнечном горне распаляясь. – и того нет, кого назвали бы они себя достойным!
- Неужели?
- Истинно так.
- А и сам Махра Солнцеликий вам не соперник!
- Обленился Махра, не лезвия – лепешка его древко венчает!
- ой, языки ваши шербетом смазаны, да дела от них отстают. В чайхане могу и я похвалиться, что Шахову дочку поцелую, только утром вспомню о том да посмеюсь!
- Завтра. Солнце второй раз шпиля дворца не достигнет. А Махра изваляется в пыли. Наше слово.- прошипели четко сестры, одна о другую ударяясь.
Качнулся фалкон, принимая спор. Затихшая чайхана, взбаламученная вода, долго пепел осесть на дно не мог. Хмуро вышли сестры.

Сообщение отредактировал Сигрид - 7-03-2008, 21:53

Менетах

И хотя утренняя молитва самая короткая из положенных правоверным, Менетах мог и её растянуть вдвое, а то и втрое против необходимого. Старый жрец любил воспитывать в помощниках терпение и смирение судьбе. Но в этот раз даже верховный жрец был тороплив.
- Скажи: Он-Творец единый,
- Творец вечный! – вторит копешу хор жрецов - Он не был рождён!
- И нет никого, равного Ему!*
Когда последние слова легли легкими мазками, завершая молитву, а верующие в мечети и на улице последний раз опустились на колени перед Творцом, Менетах уже был в ножнах и побуждал своего Придатка быстрее подниматься, им надо было торопиться во дворец.
«- Нельзя отпускать руку с биения дворцовой жизни, - думал старик пока его Придаток забирался на коня – Безверие хуже забвения, если хоть раз дать ему расцвести, больше порядка не будет никогда, шах ослеплён завистью к Храму, это толкает его на непродуманные дела. Слава Творцу, что Очико понимает это, но надолго ли её хватит…»


- Едут! Едут!
Но первым в распахнувшиеся двери прошли не гонцы и посланники, а Менетах. Его придаток легко и спокойно ступал по мозаичным полам шахского дворца, будто пытался пританцовывать.
- Да хранит, небесный ковёр тысячезвездный милостивого владыку Хаффы и да будет вечный Творец милостив к молитвам его… - великий жрец и его тело склонились в почтительном поклоне перед владыкой.
- Я счастлив первым сообщить своему владыке, что его сын и досточтимый Но из славного рода Тамагава достигли ворот Хаффы, да хранит её Творец и его пророки, и скоро предстанут пред светлыми очами владыки!
Жрец снова склонился в поклоне.

Чайхана на окраине Рыночной площади. Мурамаса и циркачи.

Цирк-баши возлежал на подставке в оружейном углу и непринужденно поддерживал разговор с несколькими Блистающими-купцами, в основном обсуждая тяготы пути, дорожные истории, ну и конечно налоги, пошлины и цены на самые популярные товары.
- И ведь, вот, какое дело! - возмущённо звенел на полчайханы один из купцов. - Пошлину с нас за ткани Кабирские дерут такие, что сама Нюринга содрогнулась бы, а цену возводить достойную запрещают! И как, скажите мне, Блистающие, в таких условиях торговать?!
Придатки, тем временем, ели и пили, вкушали дым кальяна и вроде даже во что-то поигрывали. Мурамаса отпустил своего развеяться, но держал клинок острым, ибо прекрасно знал склонность последнего к излишнему кутежу. Были в прошлом не самые приятные моменты, когда захмелевший до того, что сам эмир не брат, Придаток Мурамасы, совершенно не подчиняясь Блистающему, начинал нести опасную околесицу, а то и выделывать вещи ещё похуже.
Тати дрогнул на подставке. отгоняя от себя неприятные воспоминания, когда его слуха вновь достиг голос того купца:
- А посол здешнего шаха, Но Двенадцать Дланей, как его прозывают, вообще гад редкий! Мы с ним, можно сказать свояки, ан нет, даже не встретил по приезду, думал у него остановлюсь, а вот тут приходится!
Мир замер для Мурамасы на мгновение, а потом снова полетел вперёд. Внешне тати остался спокоен, ни единый отблеск на клинке не выдал огненный шторм, что бушевал в его душе. И пламя этого шторма складывалось в огненные словеса на беззвестной стене.
"Но. Но здесь. Брат."

Принцесса-шамшир Айша. Дворцовые покои.
Рыжая кобылица зари уже ударила копытом в небесную зыбь, когда задрожала сталь, объятая чем-то, что Придаток назвал бы страхом, если бы слышал хоть кто-то в подлунном мире от том, что ведом Блистающим позор боязни.
Луч восходящего солнца скользнул по сияющей поверхности, но не разогнал холода, скользнувшего по золоту инкрустации, подобно тому, как патина проносится по глади серебра, чтобы своим синюшным дыхание надолго лишить его высшей красоты, даруемой чистотой. Но ведь едино песок способен избавить от позорных пятен, так только истинная и несомненная преданность может изгнать дух ужаса, вырвавшегося из подгорных глубин и воплотившегося в неслышимом голосе, что прогнал покой Блистающей.
Взметнулся легкий шелк, откинутый нежной рукой, и тонкие пальцы принялись успокаивать сотрясающийся шамшир. Но где уж было молоденькой девушке, склонившейся над узорчатой госпожой, разогнать тучи неотвратимого несчастья, в непримиримой Беседе солнцем неизменно одерживающие верх, для того чтобы пролиться кровавым дождем на склоненные головы и пропасть, истощив милосердие Творца Сущего.
-Менетах…- прозвенела Айши.- Он должен знать ответ…
И вскоре от клинка к клинку прошла весть, что Принцесса желает видеть жреца для разговора о важном.

Сообщение отредактировал Ноэль - 8-03-2008, 23:25

Весть разносятся по дворцу быстро, как звон стали и шорох нужен, и трудно утаить весть от внимательного Блистающего. Тем более от того, кто, как Фахраш, хочет и умеет слушать, и знает кого. Лишь тонкое, как лезвие Блистающего, мгновение отделило время, когда шах узнал о прибытии сына, от мига, когда об этом услышал Двуязыкий. Милостиво звякнул Малому, который поторопил своего Придатка, дабы быстрее мог Высший узнать новость, и поспешил. Его собственный Придаток, послушный, как всегда, аккуратно и ловко пристегнул причудливо изукрашенные ножны к поясу и вышел из комнаты, спеша к сиятельному Хафизу.
Тому, кто хочет лечь на прежнюю подушку, положенную визирю, не следует пропускать случаев, что щедрая судьба рассыпает перед нами... Иногда. Она ведь может и передумать, если поворачивать острие в другую сторону.
Вскоре растворились передо мною двери зала, где уже были шах Хафиз, Менетах и Иберра Наставник. И... Очико, да покроет ее ржавчина и затупится ее лезвие! Двуязыкий почтительно замер в сильной руке Придатка, приветствуя согласно обычаю всех – никто не смеет заявить, что Фахраш не ведает законов вежливости.
- Да пребудет всегда острее и ярче солнечного луча твое лезвие, владыка! - на самом деле уже заметен Блистающим на теле шаха тусклый налет, что говорит о близком старении клинка, но кто посмеет сказать это... - Пришла мне радостная весть, что сын твой вернулся в Хаффу, и не мог я не прийти, чтобы созерцать его великолепие, пребывая рядом с моим шахом под сенью его отблесков.

Кали, Чандра и еще один товарищ в плаще
(с мастером))


Протяжным криком муэдзина растянулось над Хаффой утро, розовея стыдливо. Улица окраины пуста что карман бедняка, в канаве лишь валяется придаток, даже в глазах своих от ночного горшка отличающийся только тем, что горшок чистый. Сестры вышли из чайханы в задумчивости. За один день самого Махру в пыль опрокинуть! Выветрился задор, а спор остался, и отступать не умеют Чандра и Кали. Сирокко шел твердо, мало выпил он медовых вин, и не стыдно было катарам за придатка. Никогда не стыдно.
Замотанный в черный харзийский плащ-ножны путник, что покачиваясь выплыл из-за рябого угла улицы, словно углублял пустоту, объявшую мир вокруг близняшек. Также одинокая звездочка одним присутствием превращает мутную небесную тьму в бездонный океан с одним крохотным островочком света.
А путник плыл вперед и все пытался отбиться от пухлых пальцев Придатка, что неуклюже хватались за пояс, норовя поправить непослушно сползающие ножны. И сам Придаток был ему под стать – с трудом выбрасывая вперед шаг за шагом, он слепо и решительно брел вперед. Казалось, поставь перед ним стену – пройдет сквозь, даже не заметит.
Путник поравнялся с Кали и Чандрой, мазнул по ним липким взглядом и скользнул дальше. Лишь на короткое мгновение – крохотная песчинка между огромными валунами секунд – сестер кольнуло тревожное ощущение, однако тут же рассеялось, исчезло.
Кали колыхнулась на серебряном поясе, плоско ударилась о бедро придатка.
- Что такое?
Катар замялась.
- Нет, показалось, верно. Идем. Надо змееязыкого навестить, пусть долг отрабатывает, пусть эту секиру золоченую ненавидит лезвием, и рукоятью пусть придумает, как его на место поставить..
Сестры остановились у одного из смазанных углов хижины, острым взглядом улицу окидывая. Никого, если жирную спину шатуна не считать. Чандра потянулась за угол, Кали ее остановила.
- Что за колючка впилась тебе в гарду?
- Подожди пока, грувом чую, не просто жена этого неуклюжего за дверь выгнала.
Чандра согласно вздохнунла.
- Тогда?..
- да.
Они прошли еще два дома, свернули в серо-коричневую тень.
Некоторое время вокруг царила тишина. Лишь отбивало ровный ритм сердце Придатка-Сирокко, что всем телом вжимался в тьму. Наконец, когда терпение уже стало соскальзывать с острых краев близняшек, послышалось знакомое шарканье.
Сестры выжидали за барханы спрятавшимся ветром, когда вновь спина чужедея покажется, черной молнией внезапно взлетели, Кали – сверху, Чандра – снизу, в клещи дуг захватили толстого придатка, крестом рассекли пояс. Сирокко ногой наступил на упавший клинок, Кали к потному горлу подлетела, лезвие едва не испачкав.
- Ну, говори, чего дома не молится?
Казалось, ни отшатнувшийся к стене Придаток, ни барахтающийся в пыли Блистающий не успели даже удивиться. Дрогнул, встрепенулся придавленный сайгак, однако не вырваться без помощи Придатка. Увы, лишь пустота обнимала жаждущую сильной руки рукоять.
Взгляд пришпиленного Блистающего, который оказался острой чуть искривленной шашкой, натренированным усилием растерял неожиданно обретенную осмысленность и тут же расплылся гашишным дымом по нависшим над ним сестрам.
- Я?... – пьяно протянул он, - г-гуляю… вы кто?.. зач-чем? Бес-седовать не с кем, что ли?
«Второй раз себя поймать даем, неужели прав безродный фалкон?»
- В такой час правоверные не по воровским кварталам в одиночку прогуливаются, а идут если через улицу, так обратно тем же шагом не поворачивают. – нога придатка-Сирокко повернулась на носке по шашке, обнажая клинок. – да и рисунка закалки такого у простого прохожего нет. Говори, кого искал ты и для кого манну сведений собираешь столь тщательно? – Чандра поверх сестры крест силков у шеи толстого придатка завершила.
- Я… я п-просто м-мимо… - заплел было клинок старую песню, - однако как почувствовал, что Кали уткнулась в отполированную сталь и вот-вот проведет кривую царапину, так сразу сдался, - мне заплатили! – прохныкал опозоренный Блистающий, - за то, чтобы я проследил за вами. Всего за один день…
- Кто, - клинок лязгнул о каменную стену.
- Тульвар… один… имени так и не назвал! Я правду говорю!.. Пожалуй, жрецом был – одежда, как у нищего, но вот пояс – с рисунком, как у жрецов! Это все, что знаю!
Пятка Сирокко вдавила в землю скулящую шашку.
- Истинно ли?
- Творцом клянусь!
- Хорошо! – Кали и Чандра оттолкнулись от стены, выпуская толстяка. – Вели своему придатку на колени опуститься лицом к стене, и сам отвернись да Всевышнему молись. И упаси тебя Марукку обернуться ранее положенного!
Дождавшись исполнения, сестры скользнули за угол. Драгоценный песок времени, коснувшись лезвия, соскользнул в небытие, в тучам забот добавилась еще одна. Если сестры встретят сегодня закат солнца, они пообещали себе напоить всю ночную Хаффу, даже того грубияна фалкона и тупицу палаша, из-за которого все пошло кувырком.

Сообщение отредактировал Сигрид - 9-03-2008, 19:00

Врата Хаффы, Баб а-Джабир
Гуань Дао
По времени – чуть раньше того, как дворца достигла новость о прибытии принца

Караван, во главе которого ехали Но Тамагава и Ашшир аль-Каби абу-Нарра, достиг стен Хаффы еще засветло. Несмотря на проклинаемую шах-заде нерасторопность, с которой ленивые верблюды переставляли ноги, они умудрились обогнать пламенную колесницу зари. Вопреки собственным ожиданиям.
И потому караван встретили не гостеприимно-льстивые объятия встречающих придворных, а наглухо запертые врата Баб а-Джабир. Массивные дубовые створки, надежно оббитые тяжелой медью, сошлись так плотно друг к другу, что меж ними не протиснуться было даже самому тонкому из рода Малых.
Это не могло не вызвать неудовольствия со стороны нетерпеливого шах-заде, страстно желавшего наконец отведать атласных объятий уюта собственных покоев. Однако сколь не трубил в рог Придаток Ашшира абу-Нарра, Баб а-Джабир оставались запертыми. Пришлось дожидаться утра.
Лишь когда на далеком горизонте сверкнула золотистая кайма зари, лишь когда ангелы решили, что пора выкатить пышущий жаром динар солнца на истосковавшийся небосвод, врата пришли в движение. По другую сторону створок огромные черные, словно джинны, Придатки приподнимали стальные засовы – один за другим, все двенадцать. Заскрипели, застонали хитроумные механизмы, что приводили створки Баб а-Джабир в движение. Подчиняясь сплетенным воедино телам Придатков и хитроумию Блистающих, врата открывались.
Вниз, с дозорной башни, спустился знаменитый Гуань Дао – недремлющий жрец-страж врат. Огромный Блистающий на вид был таким же неповоротливым и медлительным, как и врата, денно и нощно им оберегаемые. И как дивился всякий, кто видел проворство с которым жрец порхает в руках одного из своих Придатков… да, недремлющий Гуань Дао имел двух Придатков. Пока один спал, другой вместе с неутомимым стражем прогуливался между створками Баб а-Джадир. Стоило тому притомиться и возжелать сна, как пробуждался другой и сменял его на посту.
Впрочем, как умудрялся Гуань Дао обходиться без сна было загадкой для всей Хаффы.
- Приветствую тебя, о сиятельный принц, - склонился в сухом поклоне страж, ненавязчиво звякнув кольцами, украшавшими лезвие, - большая честь первому встретить тебя после долгого путешествия.
Сплетенный в одном Блистающем жрец и страж, казалось, не замечали гнева, клокотавшего в обжигающем взгляде шах-заде. Распрямившись, Гуань Дао обратился к стоявшему подле принца Но.
- Здравствуй и ты, почтенный Тамагава. Не первый и не последний раз проходишь ты сквозь Баб а-Джабир и всякий раз я рад свиданию с тобой. Надеюсь, как и обычно, после ты не откажешь мне в дружеской Беседе.

В шахском дворце
Аррак ин'Хамм

- Нюринга дернула треклятого принца вернуться так рано! – пробубнил себе в гарду главный евнух Аррак ин'Хамм, которому в награду за долгие годы служения шах пожаловал главенство над дворцовой прислугой, - скорее, кривые зубы Хракатуша, скорее!
Слуги-Малые сновали туда-сюда, гоняя нагруженных полными яств подносами Придатков. Досконально изучившему дворцовую жизнь Арраку отнюдь не явлалось тайной то, что шах устроит по поводу возвращения блудного сына пирушку.
Евнух бы и не возражал, и не ворчал, если бы не пристратился он вместе с потолстевшим и погрузневшим Придатком к долгому сну. Ой, как не хотелось ему выпутываться из сладостных объятий сна, в коих перещилась ему прекрасная гурия, тонкими медовыми пальчиками ласкавшая грубые изгибы его клинка.
- Чего повскакивали все, - все бурчал Аррак, - солнце едва поднялось…
В безумном мельтешении слуг пустующий зал для празднеств стал стремительно преображаться. Золотыми огнями вспыхивали на столе блюда, кувшины, чаши. Все еще пустые, однако до того, как яства займут положенные места оставалось совсем немного – как узнает от стражников дворцовых Аррак, что принц с послом уже у порога стоят, так сразу даст знак – и мигом оживет пустой метал.
Удостоверившись, что все к прибытию высокорожденных гостей будет готово, главный евнух неторопливой походкой направился в тронный зал. Лучше быть при шахе, ежели тому чего вздумается. Ох и капризен стал старик.
- Что за шах такой, Придаток которого чаще клинка десницой за чашу с вином хватается?.. – убедившись, что его никто не слышит, процедил сквозь ножны Аррак.
Засопел Придаток, поднимая грузное тело по лестнице. Мягкие замшевые туфли тихо шуршали по кабирскому ковру, устлавшему мраморные ступени. Аррак уже почти преодолел препятствие, как навстречу ему, едва не сбив, пугливой ланью бросилась служанка.
- Ах ты! – взревел евнух, заставляя Придатка поднять потную ладонь, чтобы отвесить неуклюжей девке пощечину.
- Не вели казнить, сиятельный! - тонко пискнул короткий кинжал с пояса испуганно отпрянувшей к стене девушки, - принцесса велела позвать верховного жреца Менетаха к себе в почивальню!..
Аррак так удивился, что едва не расплескал жгучий гнев. Но сдержался, удержал в себе огонь: раздался мокрый шлепок, охнула служанка.
- Что? Зачем?.. – переведя дух, грозно спросил евнух
- Не знаю! Ничего не сказала высокорожденная!
- Пошел прочь, я сам передам Менетаху.
Прикрывая горящие щеки, умчался Придаток неуклюжего кинжала, оставил Аррака ин’Хамма в одиночестве.
- Вот семейка, Нюринга поглоти их, - вновь оглянувшись в поисках случайного свидетеля, буркнул евнух.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 9-03-2008, 17:18

Сиятельный принц Ашшир аль-Каби. Ворота Хаффы

Алеющие небеса вознаградили ожидание принца, и наконец открылись узорчатые ворота Баб а-Джабир, впуская внутрь ожидающие караваны.
После золотого песка пустыни, что гладкостью своей напоминает нежную кожу шахских наложниц, а жаром - дыхание умирающего от лихорадки Придатка, огромными показались раскрывающиеся ворота цветущей Хаффы, насмешливо нежащейся в палящих солнечных лучах. Восторженным трепетом листвы персиковых деревьев в дворцовом саду охвачено сердце шах-заде, и нетерпеливо звенят золотые ножны.
Близость Посвящения, родные стены любимой Хаффы и круговорот дворцовых дел, в коих тонешь, как в грациознейшей и опаснейшей Беседе, заставляли Ашшира торопить Придатка, раздраженно качаясь в роскошных ножнах на боку и постукивая его по ноге, как поторапливает купец на базаре разленившегося ишака.
Замер шах-заде, наблюдая завороженно за тем, как раскрываются ворота и как принимает их в свои жаркие и загадочные объятия великая Хаффа. Для Ашшира аль-Каби это был особый момент, так как ему казалось, что весь город приветствует его и радуется его возвращению.
К сожалению, спутник принца, казалось, не разделял его восторгов. Но Двенадцать Дланей был как всегда спокоен. Его прямой, чистый и строгий клинок покоился в ножнах, как в латах западные Придатки, о коих много слышал принц, и вот уже в который раз Ашшир пытался догадаться, что же происходит в душе Но, который, к слову, мог быть зол на принца за его поведение в Хакасе и как-нибудь поведать об этом шаху.
Первым приветствовал путников страж Ворот Хаффы - степенный Гуань Дао, что, казалось, не знал отдыха, и потому (по мнению принца) был вечно слишком сонным. Правда, с его мастерством в Беседе спорить было сложно.
- И тебе привет, о почтенный Гуань Дао, да будет твоя служба благословенна, а бодрствование подобно цветущему прохладному саду! - ответил довольно поспешно и, пожалуй, чересчур холодно шах-заде, нетерпеливо позвякивая ножнами, - Рад видеть тебя, но ждет нас многомудрый шах, одари Творец его еще многими веками безгорестной жизни! Потому поторопимся мы, дабы не утруждать его ожиданием!
После чего заставил он Придатка своего поторопить верблюда касанием длинного хлыстика.
Вот наконец и в Хаффе Ашшир аль-Каби. Многое беспокоило шахского отпрыска. Разумеется, в числе этого был и завтрашний обряд, однако дела государства, престолонаследия и благополучия семьи и Хаффы сейчас занимали помыслы Ашшира аль-Каби, и, проезжая по улицам родного города и вдыхая его жизнь, принц одновременно размышлял о том, что будет говорить отцу и как же развернуть то, что он замыслил, еще более удачно. Путешествие в Хакас прошло удачно, Творец был благосклонен к ним, и шах-заде в полной мере показал свое умение говорить и мастерство убеждать. Охваченный пожаром мысли упрямый изгиб клинка ослеплял всех придворных, а настойчивость и обаяние сына шаха, как он надеялся, сделали свое дело и пленили хакасских правителей. То, зачем он ехал, принц разумеется получил.
Однако и еще одно дело не было закончено, и это заставляло принца позвякивать задумчиво и таинственно сверкать ножнами на солнце, хватаясь за каждую свою блистательную мысль. Луноликая принцесса Айши, с чьей чистотой и прелестью не сравнится ни один цветок, с чьей грацией и легкостью не тягаться ни одной красавице Востока. Ашшир аль-Каби любил сестру, хотел ей счастья и знал, как совместить это желание со своим желанием соревноваться сиянием и силой не только с солнцем, но и с самим шахом. Это была еще одна цель его поездки в Хакас, где, впрочем, однозначного ответа ему не дали. Неужто не нужна им жемчужина Хаффы, неужто не хотят они породниться со знатным родом абу-Нарра?
И в размышлениях о том, как же склонить принца Хакаса на свою сторону, как убедить его и как убедить отца, который, верно, пойдет на встречу любимому сыну, шах-заде добрался с Придатком до дворца и с облегчением вступил в его заветную прохладу коридоров, украшенных витиеватыми письменами.

Сообщение отредактировал Мориан - 9-03-2008, 22:31

Но Двенадцать Дланей. Ворота Хафры.

Но привычно пребывал в ножнах и выглядел безмятежным, как само утро. На нем не сказалась бессонная ночь, проведенная под стенами города, не отразились на лезвии ни гнев, ни нетерпение подобные обуревавшим принца. Закон суров, но осмысленнен - подобно солнцу, скрытому с заката до рассвета за небесными пределами, ворота города ночью закрыты и столь же недоступен отдых для принца, сколь и для простого, но безрассудного путника. Ночь - загадка...
Не возмутила Но и привычная неспособность сынов востока произнести его имя верно, подобная небрежность не была оскорблением в чужом, хотя и ставшем близким царстве. Да и не небрежность то была, скорее - дань привычке и почитание своих правителей. Теперь уже - традиция. Вэй далеко, Вэй - в сердце... и сотня лет прошла.
- И тебя приветствую, о, страж ночных ворот благословенной Хафры. - Кивнул Двенадцать Дланей. - С радостью встречусь, лишь засвидетельствовав почтение шаху и доложив о выполнении возложенной задачи. Нам есть о чем поведать друг другу.
За неспешным разговором с Гуань Дао Но дождался, пока весь караван пройдет в город, коротко поклонился и его придаток поторопил тонконогую кобылицу, следуя за принцем во дворец.

Время беседы -
После заполненного
Заботами дня (наступает).

Сообщение отредактировал Ri - 10-03-2008, 11:20

Шахский дворец, тронный зал
Шах Хафиз

Едва радостная новость торопливой ласточкой достигла порхнула на потускневший от ожидания клинок высокорожденного ятагана, как царственный лик, источавший печаль и тоску, тот час ожил, преобразился, засиял. Шах ткнулся рукоятью в теплую ладонь вскочившего Придатка, взволнованно взлетая с атласных подушек.
Замолкли кривляющиеся шуты, опустились алые ленты, венчавшие рукояти рабынь-кименок, замолкли льстецы. Стихло перешептывание Высших, присутствовавших в зале. Отвлекаясь от бессмысленных разговоров, Блистающие обращали сонные взгляды на сверкавшего в руках Придатка шаха. Тихо и пусто стало в тронном зале.
- Едут! – повторил в грянувшей тишине Хафиз, ложась в золоченые ножны, - право, чего же мы ждем тогда?
- О сиятельнейший, - почтительно склонилась стоявшая подле трона Очико Юо, Великий Визирь, - я уверена, несмотря на раннее утро, гостеприимство ликующей Хаффы задержит принца по пути во дворец. Ждать его у ворот дворца будет излишним.
Шах недоверчиво посмотрел на Блистающую, скользя вопрошающим взглядом по иероглифам, украшавшим ее лезвие.
- Благородная Очико права, о величественнейший, - шепнул невесть откуда объявившийся Аррак ин’Хамм, главный евнух и начальник над дворцовой прислугой, - Ваш ничтожнейший раб позволил себе смелость распорядиться приготовить к появлению златоликого шах-заде пиршество. А также выслать навстречу принцу слуг и стражей, дабы они проводили его прямо за стол к Вам, о Владыка.
Придворные оживились, шурша кисточками, тесемками и звякая ножнами. Значит, будет пир! Давно, ой, давно погруженный в наслаждение душевной болью шах не затевал знатных попоек, коими он славился в былые дни. Словно и потускнел яростный блеск роскоши, в коей утопал дворец, словно и не являлся он предметом отчаянной зависти владык Хакаса, Вэя и Мэйланя.
- Хорошо, быть по-вашему, - нехотя согласился шах, - отправимся в трапезный зал, там и дождемся Ашшира. Впрочем, Аррак, не забудь доложить принцессе Айши, что ее брат вернулся из долгой поездки. Пускай спускается к Нам как можно скорее. В праздничных ножнах.
- Будет сделано, о затмевающий солнце, - неуклюже сгорбился в глубоком поклоне Аррак ин’Хамм, - я непременно распоряжусь о том.
- И ради Всевышнего, - добавил шах, - найдите Солнцеликого. Куда запропастился Махра?
- Твоя воля закон для меня.
Растеряв первый жар и обретя душевное спокойствие, размеренным шагом Придатка поплыл шах Хафиз прочь из тронного зала. Послушным стадом вслед за ним устремились придворные, с Великим Визирем во главе. В тронном зале задержались лишь стражи-гизармы, а также Менетах-жрец и главный евнух. Последние задержались по воле неуклюжей служанки, едва не сбившей достопочтенного Аррака с лестницы и передавшей ему просьбу (или же приказание?..) принцессы.
- Высокорожденная Айши желает видеть Вас у себя, - вкрадчиво прозвенел евнух, - неотложное дело, судя по всему.
Обменявшись многозначительными взглядами оба Блистающих покинули тронный зал. Каждый – по собственному делу.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 10-03-2008, 21:05

Утро простого труженника
При поддержки Армии Мертвых

Ульф пробудился от прикосновения своего Придатка - неумелый и глупый, так стоило бы называть это существо, которому выпала невиданная удача путешествовать вместе с Ульфбертом, в виду неприятного инцидента, случившегося в пустыне, когда прошлый Придаток, не выдержав тягот пути, покинул бренный мир. Его даже было немного жаль, как бывает жаль поношенной, но любимой вещи, однако все в мире меняется и даже Блистающим порой приходиться угасать, что же говорить о недолговечных Придатках. Этот новый был не так уж и плох, как могло показаться поначалу, да и приказам подчинялся, вот только - не любил Ульф, когда его вот так будили ни свет, ни заря… впрочем солнце уже давно в зените находилось, город шумный освещая лучами своими. Подумать только - покуда он забвению сладостному предавался, караван ворота миновал Хаффские, причем тихо и спокойно, коли уж не проснулся он. Сейчас же цирк шумный и многолюдный во время выступления, тих, словно ручей пересохший был - разошлись скоморохи по городу, охрана лишь сонная и скучающая рядом стояла - два ятагана старых, до блеска начищенных. Ну да к ним особых дел у Ульфа не было, а потому вызнал он, где ближайшее кузнеца именитого жилище находится и туда Придатка своего направил.
Утро только-только зачиналось. Там, где-то высоко-высоко неутомимые ангелы торопливо срывали с небес вуаль облаков, сухим южным ветром прогоняя ночную прохладу и подставляя обнаженную синеву жгучими лучами встающего солнца. Вслед мирозданию просыпалась и Хаффа. Узкие улочки, что вели прочь от базарной площади, на которой расположился цирк-караван, постепенно оживали – хлопали расписные калитки, ухали чугунные дверные кольца. Словно исушенные временем горошины из перегнившего стручка, вываливались на улицу сонные Придатки, на ходу зевая и поправляя непослушные пояса с все еще дремлющими Блистающими.
Суровый взгляд Ульфа, рыскавший по окрестностям в поисках интересного, неожиданно потеплел, смягчился – настойчиво источая аромат мирры и алоэ, мимо продефилировала невысокая стройная девушка, на округлых бедрах которой в такт мягким движениям раскачивалась грационзная шпага-скьявона.
Богата Хаффа пленительными женскими формами, да все эти хитроумные изгибы-перегибы, диковинные инкрустации, причудливые изрезы и вырезы казались простому лоулезцу неискренними, чопорными, чуждыми. Восточная красота, страстно воспеваемая в каждой чайхане, за каждым прилавком, в каждом закаулке, оставалась для лоулезского гостя загадкой. То ли дело с одного мимолетного взгляда-бабочки угадываемый стан скьявоны – тонкий прямой клинок, двумя переплетенными змеями плотно обнимающая рукоять «чашечка», простые, без излишеств ножны. Крошечный оазис понимания в пустыне чуждости.
Поэтому-то и последовал за стройной скьявоной Ульф, что родную стать в ней углядел, пусть сдобренную обильно востоком, но не столь приторную. Возможно даже поговорить хотел, дабы после, днем уже жарким, вспомнить, что не плохо утро началось, вот только быстра была незнакомка, а люду разного немало по дороге сновало и пробираться через них задачей не легкой оказалось.
Раз за разом терял Блистающий красавицу из виду, пока, наконец, оттолкнув в сторону очередного особо не расторопного прохожего, Ульф почувствовал себя не охотником, ступающим по следам желанной добычи, а скорее рыбаком, чье дряхлое суденышко с волну на волну перебрасывает шторм. Пропала скьявона.
И тут услыхал лоулезец стон наковальни до зуда в основании клинка знакомый. Раз за разом взлетал невидимый молот и обрушивался на незримую наковальню, вырывая из ее хладных недр глухое пение. Оно-то и сорвало с рукояти Ульфа невольно упавшую вуаль разочарования, обратив его внимание в сторону кузни, что, по всей видимости, находилась совсем неподалеку.
Теперь уже поиском многотрудным можно было не заниматься - слух острый был у меча простого, витиеватастями восточными не замороченного, а потому двинулся он за звук молота тяжелого, к святилищу приближаясь с каждым шагом.
Не сразу понял Блистающий, что он оказался на улице, где каждый двор ремесленнику какому-нибудь принадлежал, однако очевидность того ласточкой впорхнула в сознание Ульфа – вот горшечник ловко крутит глину, чуткими пальцами придавая ей форму, вот прядильщик ткет искуссный узор на пестром, словно одежда циркача-арлекина, ковре, вот столяр острым, но бездушным ножом рисует диковинных птиц по просмоленному дереву. Случайные прохожие, праздно плывующие мимо, словно и перестали существовать.
А вот и храм священный, кузней именуемый. Ульф провел Придатка во двор, прикрыв за собой настеж распахнутую колитку. За углом дома, сокрытая от жаркого солнца под навесом из виноградных лиан просыпалась кузня. Молчала печь, глядя потухшим угольным глазом в никуда, дремали клещи, притулившиеся боком осунувшимся мехам. Лишь наковальня пела, подчиняясь молодецким ударам тяжелого кузнечного молота.
Едва приметил молот нежданного гостя, как замер в руках, что словно канаты жилам были оплетены, огромного чернокожего Придатка. С виду – настоящий джинн, о которых так много слышал Ульф в местных пустынях и оазисах.
- Доброго дня тебе, мастер прославленный, - поздоровался лузиец.
- И тебе привет, - в ответ произнес кузнец, к земле опускаясь, - что в столь ранний час привело тебе ко мне на порог?
- Поговорить хотел я, коли время для беседы чинной найдеться среди трудов праведных.
- Найдется, незнакомец, найдется. Вот только, ежели ты жаждешь разговора, придется тебе пройтись к Харам Бейт-Мару, поскольку скоро время молитвы, и я боюсь припоздниться.
- Составить компанию в деле таком почетном для меня честью будет, - учтиво отвечал Ульф. - Но прежде скажи, как имя твое, кузнец?
- Ашаг Черный, - ухнул молот, переместившись за спину к дюжему Придатку. Имя – словно меткий бросок копья. Совсем не выглядел простой, одурманенный тысячами звонких встреч с наковальней, ошкуренный суровым восточным солнцем ремесленник чопорным, высокомерным жрецом, о которых с готовностью рассказывали нищие у походных костров, - а тебя как величать мне?
- Ульфберт, - коротко в тон собеседнику ответил меч.

Личные покои Махры Солнцеликого в шахском дворце.

   Махра Солнцеликий лежал на подоконнике и смотрел в окно. Его совесть перед шахом была почти чиста. Почти. Маленькая червоточинка, не дающая спать, есть, улыбаться накануне церемонии Посвящения принца и принцессы. Имя этой червоточинки – Игла, опасный преступник, которого было просто необходимо поймать. И посадить в тюрьму. Места там конечно маловато, но для дорогого гостя место сыщется. На худой конец можно выпустить кого-нибудь. Подумав о том, что придется кого-то выпускать, Махра недовольно качнул золотыми кистями (приезд высокородного Ашшира аль-Каби – повод, ради которого Солнцеликий был готов обвязаться ненавистными тесемками от наконечника, до конца рукояти).
В городе в последнее время стало спокойнее, Блистающие Хаффы чтят порядок, преступники сидят в тюрьмах, особенно опасные наказаны и высланы из страны. Махра без излишней скромности признавал в этом свою заслугу. Осталось поймать Иглу и душа успокоится.
Лезвие преступника было знаменито тем, что его не покрывала ржа от богохульства, клеветы и непристойностей о шахской семье. Подобно змее источало оно яд речей, речей недозволенных, и оттого хорошо запоминающихся простыми горожанами. А это плохо. Это очень плохо. Вслух никто ничего не говорит, но шепчутся Блистающие Хаффы, оглядываясь по сторонам и захлебываясь собственной смелостью… или глупостью.
А самое ужасное, что в последнее время проклятый начал слагать бейты, что, несомненно, способствовало лучшей запоминаемости.
Нет, во имя Восьмого ада Хракуташа, где Ушастый демон У перековывает плохих Придатков, Иглу просто необходимо поймать до церемонии Посвящения!

    «Сияние звезд из ямы зиндана – сияние глаз твоих! Бездна ночей… Какая пошлость!» – Фарис аль-Бабур саданул кулаком по подоконнику – подоконник обиженно скрипнул.
Внезапно дверь за спиной Высшего распахнулась и в комнату вкатился маленький человечек, улыбаясь и беспрестанно кланяясь он завопил:
– О, Опора порядка в мире беспутства, о, великий…
– Короче, – под ожидающим взглядом Фариса человечек стушевался, но ненадолго:
– Вчера в наш величайший город прибыл купец из…
– Еще короче…
– Вино привез… розовое… ваше любимое…
– Ну?
– Завтрак подавать? – человечек совсем сник и обиженно шмыгнул носом.
Опора порядка задумался и снисходительно махнул рукой: подавай, мол… Человечек расцвел улыбкой и выкатился в коридор, вопя во всю силу своих легких:
– Завтрак для высшего Хаффы Фариса аль-Бабура, поторапливайтесь лентяи, вот я вам сейчас…
Ему вторил другой голос, не доступный человеческому уху:
– Завтрак для Придатка высшего Хаффы Махры Солнцеликого, – громогласно вещал Хами-даши*, – поторапливайтесь лентяи, вот я вам сейчас…
Крик оборвался возмущенным звоном:
– Ты куда это прешь, дылда?! Через час приходи. Нет, ну ты куда прешь? Пошел вон, говорят тебе! Какое донесение? Ничего не слышу, ничего не знаю. Срочное, говоришь? Что может быть важнее завтрака? Что, это я тебя, дылда, спрашиваю?!
– Хами, пропусти его, – голос Солнцеликого, донесшийся из покоев, не располагал к возражениям.
– Как будет угодно владыке, – и сквозь зубы, – чтоб у тебя, дылда, древко спиралью завилось и обратно не распрямилось…
Легкое копье-стражник сверкнуло улыбкой – злить Хами-даши не стоило, многое мог маленький кинжал, достаточно власти было у правой руки Солнцеликого Махры – и бочком, бочком, мимо разгневанного Хами в залу, где ждал Высший.

    Иглу удалось поймать. Махра улыбнулся сам себе. Хорошее начало прекрасного дня. Шах будет доволен, и это замечательно. Правда, он наверняка потребует публично наказать преступника, что может привести к волнениям. Не всех жителей тюрем народ считает преступниками. Но лучше уж посадить не того, чем оставить на свободе виновного. Пусть отдохнут на шахском довольствии.
А Иглу необходимо наказать не смотря на то, что он пользуется некоторым успехом у самых ничтожнейших из Блистающих. «А волнения… Сверкать я на них хотел. С обоих лезвий. Разберемся как-нибудь,» – удовлетворенно пробурчал себе под наконечник Махра.

* Хами-даши – однолезвийный японский кинжал с маленькой гардой, разновидность Танто, отличается присутствием рудиментарной гарды.

Сообщение отредактировал Эллеон Ри - 12-03-2008, 7:57

«- Интересно, что там такого срочного случилось – думал Менетах когда его Придаток споро шёл по извилистым коридорам шахского дворца, прислуга-Малые почтительно расступалась перед священнослужителем и спешила покинуть путь Блистающего.
Стража покоев принцессы помедлила, но также дала дорогу старцу.
«- Лестно конечно, но до чего глупо… - усмехнулся копеш, проходя мимо телохранителей.
- Да будет Творец-с-тысячей лиц милостив к высокорожденной принцессе, - Придаток низко поклонился – Я, скромный Менетах, ничтожнейший из слуг Единого, явился по зову булатнородной Айшы…
-Я рада видеть тебя столь скоро, мудрейший служитель Дарующего Свет, да не обойдет он тебя своей милостью, дабы смог ты словом мудрым изгнать печаль из моего сердца.
Лезвие тускло блеснуло и вновь тонкие пальцы Придатка скользнули по вязи узора, стремясь унять дрожь металла.
- Что беспокоит тебя, дитя? - мягко проговорил копеш - Облегчи своё сердце от тяжких камней сомнений и груза грозовых дум.
Менетах сделал несколько шагов вперед.
Альтэ подняла головку и посмотрела на Придатка-монаха. Во взоре ее читалось сомнение.
-Я слышала голос…-нараспев проговорила Айши, нанизывая слова как драгоценные жемчужины на нить воспоминаний,- он говорил страшные вещи о крови, что должна пролиться.. О пробуждении тех, что спали, хоть и думали, что бодрствовали. Что может значить это? Что за дух раздора нашептывал мне в предрассветный час. Или то глас ангельский, ниспосланный чтобы предостеречь неразумную.
- Это было во сне или же ты слышала это наяву? - голос жреца стал серьёзней.
-Я не знаю.. Я просто слышала. И не могу понять, был ли то сон или наваждение предрассветное.
- А голос, каким он был? И было ли ещё что-то кроме голоса? Видения? Образы?
-Нет, только глас... Глубокий, словно пляшущий между стенами глубокой ямы, в которую заточен.
"- Принесла нелёгкая - мысли Менетаха понеслись как породистые жеребцы на скачках - Как же всё это похоже на... но..."
- Мда... нелегкая задача выпала мне - копеш подумал и продолжил - За многие годы служения Творцу я видел и слышал многое, скороспелых пророков у которых ещё не выветрился алкоголь из крови и праведников, что были угодны Творцу, базарных кликуш, что предвещали конец света и святых, что отводили страшные беды...
- Принцесса, я боюсь ты слышала, то, что богословы зовут - "отзвук демона", из самых глубин Ада тянутся нити к людям, через демоны пытаются напугать, ослабить и заставить плясать под свою дудку и часто им удаётся достучаться до людей.
- Ты нервничаешь перед Посвящением, ты тренируешься до потери сил, и вот результат - твоя защита ослабла и шайтан попытался внушить тебе тяжелые мысли и думы! Но ты сильна и умна! И то что ты призвала меня, лишнее тому доказательство! И также как лужа высыхает под лучами солнца всякое Зло рассеется под светом Творца!
-Ты успокоил меня, мудрец! -ласково прозвенела Айши, а по полированной поверхность скользнул озорной блик. – Мы сумеем дать отпор демонским козням. Если не в Беседе, то в мыслях. Благодарю тебя за то, что ты уделил моим страхам драгоценную влагу своей мудрости.
вести и в мыслях, о достославная - темный металл копеша чуть показался из ножен - Ведь главный твой бой внутри тебя, а не на посыпанной песком арене...
Старик попятился спиной к выходу.

(Совместно с Доном)

Фахраш повел своего Придатка следом за Хафизом и Очико в пиршественный зал. Любили Придатки поесть, пока вели беседу Блистающие. И то – пусть будут довольны, о них ведь тоже заботиться надо. Долгое дело – вырастить хорошего Придатка, того, кто умеет всё, что нужно клинку. Ибо как ни велико искусство Блистающего, а если силы да ловкости не хватает его носителю – не удастся в Беседе свое мастерство как следует показать. Новый долго растет, коли постареет прежний или болезнь его постигнет.
Нет, конечно, иные берут Придатков даже необученных – низкородные да отребье всякое; а другие опытных, но разных родов. Стражники те же... Только Высшему такое неприлично: ему один род принадлежит, как следует клинком воспитанный по своим вкусам. Потому и гордятся знатные клинки, и спорят часто – у кого Придаток статью вышел, силой да одет красивее.
От размышлений задумавшегося некстати Двуязыкого отвлекло возмущенное позвякивание рядом. Он прислушался к разговору.

Пир
Я и мастер

Величием и богатством сияла трапезная. Юное солнце сквозило чрез высокие окна, ласкало драгоценную отделку залы, играло золотом приборов на длинном ковре среди кушаний, окрашивало благородные клинки прозрачно-медовым сияньем. Казалось, и теплые еще лучи его воспевали славу шаха.
Великий властитель позволил сесть своему Придатку и остальным, и начался пир. Придворные Придатки вели себя чинно, по привычке ели немного и осторожно, ибо не прибыл еще главный виновник празднества – молодой шах-заде. Мягкий говор разносился над коврами, разбегались самые замысловатые сплетни, разлетались самые невероятные слухи... Лишь вокруг шахской подушки царила торжественная тишина – высшие Блистающие ждали слова царственного ятагана.
Драгоценной змеей замерла Великий Визирь. Не давала она расслабиться своему Придатку, и стройный юноша едва дышал, прислушиваясь к приказаниям острой владычицы. Лишь пригубил он алого вина да съел медовую сладость – Очико желала, чтобы рассудок его оставался чист и податлив.
«Следи за подлецом Фахрашом, - наставляла она. – Не отрывай глаз от его Придатка, нельзя допускать их к сиятельному принцу.»
А сама ждала прелестной Айши. Солнечная дочь властителя вызвала к себе Менетаха. Надо бы разузнать чуть побольше об этом... Многого ждала нагината от принцессы, и особенно теперь, когда прибудет самый близкий ей родственник и соперник в борьбе за наследие престола – брат Ашшир.
Но вытесняли все из беспокойного сознания высокой дочери Юо мысли о том, от чьих решений зависит судьба всей Хаффы. Знать все, что делает блистательный шах, о чем он думает, чего желает – вот были первостепенные обязанности Великого Визиря. Не зря Очико им стала; она была достойна этого.
О Боги, позвольте охранить светлейшего Хафиза аль-Рахша от речей недобрых, от поступков необдуманных, горячих, от дурных клинков!..
Словно уловив журчание благоверных мыслей Блистающей, высорокорожденный ятаган отвлекся от праздного разговора и приподнялся в ножнах, устремляя испытующий взгляд на Очико. Несмотря на то, что фарр-ла-Хаффа постарел да поизносился, утерял былое сияние, не расплескал шах дарованное Творцом величие. Не любили придворные пронзающего насквозь, срывающего покровы коварства и лжи, обнажающего естество взгляда, и редко кто мог выдержать его. Но совесть Очико чище души новорожденного, чище вод горного источника, чище слез юной девы – нечего было бояться Великому Визирю, верно отдавала она долг службы роду абу-Нарра. От того начищенное до зеркального блеска лезвие нагинаты не отклонилось ни на ноготь, ни на волос, достойно приняв свет фарр-ла-Хаффа и не утаив души в ножны.
Хафиз аль-Рахш мягко качнул рукоятью, мол, не зря избрал на место коварного Двуязыкого благородную Юо.
- Иль изменяет мне зрение, - громко произнес он, устремляя обжигающий взгляд в притихший зал, - иль нет с нами ни верховного жреца Менетаха, ни принцессы Айши!..
И правда. Не только справа от высокорожденного ятагана пустовало место, но также и слева, там где полагалось сидеть луноликой дочери Хафиза, сверкала девственной наготой бархатная подушка, исшитая серебряными птицами и зверями.
Встрепенулась Блистающая и чуть склонила острый клинок. Не должен владыка ни о чем беспокоиться - пусть всё будет идеально, пусть всё и все будут на своих местах... Пусть достойные будут рядом, а коварные и подлые клинки исчезнут из жизни Хаффы...
Придаток по приказанию гордой Очико ловко развернулся.
- Стой. - Изящной рукой он остановил невысоко слугу-придатка, торопливо семенившего вглубь залы. Тотчас короткий кинжал на поясе юноши звякнул в почтительном поклоне и замер, ожидая веления сиятельной госпожи.
- Ступай в покои Ее Высочества Принцессы Айши и проси ее спуститься в трапезную, - тихо и ровно прозвенела нагината. - Если же принимает она у себя верховного жреца, передай и ему пожелание владыки. Поспеши!
Чуть дернув скромными ножнами, толкнул кинжал придатка в пояс, и слуга бросился исполнять приказ - лишь пятки засверкали.
Высокородная дочь Юо успокоенно опустилась на мягкую подушку. Нелегкие размышления увлекли Великого Визиря, и далеко унеслась она в своих мыслях о предстоящих торжествах, о приезде принца, о будущем великой Хаффы...

Пир.
Принцесса-придаток Альтэ и принцесса-шамшир Айши.

Последний скорбный блик скользнул по озероподобной глади клинка. Жрец почти уже скрылся, когда звонкая, как колокольчик на шее молоденько козочки, просьба его догнала:
-Не говори никому о том, зачем я тебя звала. Пусть только Творец будет свидетелем промеж нами.
Разговор, как это всегда бывает, поглотил тысячу временных песчинок, но стоил того бесценного золота. Однако настал момент, когда принцессе стоило быть подле отца, чтобы вместе с достославным родителем встретить возвращающегося брата. Придаток шах-заде нес на своих сапогах радость, замешанную на пыли дорог, ведущих к дому, и тревогу, таящую в себе отдаленные раскаты грома. Эта неясная опасность горчила, как порою перебивает вкус сладкой травяной настойки один единственный затесавшаяся промеж прочих стебелек полыни.
Посланник Визиря встретился с Блистающей у входа и, низко поклонившись, пропустил в зал. Гордо, не глядя ни на кого, вплыла легконогая Альтэ в Трапезную, чтобы преклонить колени перед Придатком Великого ятагана, повинуясь велению своей госпожи.

На базарной площади
Хассан ас-Сефим

Высоко в небе солнце было, легкий утренний холодок, что достаются зорям от темных ночей в наследство, уж сменился обыденной для всех жарой (разве что гости из прочих стран изнывали в тени, не смея покинуть жалкие убежища). Базарная площадь уже давно ожила, радуя тонкий слух купцов мелодичным перезвоном монет. Подобно смеху юных прелестниц пели золотые драхмы, динары, томаны, словно горный ручей журчали потоки чистейшего серебра - юани, таньга, дирхемы, рупии, и, наконец, тяжело грохотали медные данги и фулусы.
Много знатных Блистающих, имена которых с томным придыханием выговаривали красавицы Хаффы, взрастили свою славу именно здесь – за заваленными всевозможными товарами прилавками. Да, пусть в Беседах они запинались, заикались и путали вопросы с ответами, зато не было им равных на Базарной Площади, где рассудительность, расчетливость и умение навешать лапши на рукоять доверчивому покупателю куда важнее трепетного, чуткого выпада или лихого финта. А счастье подобно бриллианту, сверкающему тысячами обожженных вожделением граней, и не одними Беседами устлан путь к нему.
Хассан ас-Сефим, один из виднейших купцов Хаффы, шагал к счастью именно таким путем. Не досуг ему было тратить время в бессмысленных поединками, в которых ничего кроме царапин да зазубрин на клинке не оставалось. Уж больно драгоценный это ресурс, чтобы столь расточительно его выжигать – уж лучше обдумать детали сделки с Фахрашем Двуязыким, для коего совсем недавно он вывез из Хакаса троих прекрасных жеребцов, способных в скорости с любым ветром посостязаться.
Иначе, нежели остальные шагал Хассан ас-Сефим и каково же было его удивление, когда услащенный звоном монет, мольбами должников о прощении, страстными прикосновениями желаннейших красавиц Хаффы путь привел к собственному прилавку, вокруг которого на ночлег расположился целый караван!
Меж раскиданных то тут, то там тюков, укрытых полотнами тканей клеток (из которых доносилось попеременно то сдержанное рычание, то убаюкивающее шипение, то полусонное стрекотание) дремали в обнимку верблюды, Придатки и Блистающие.
- Что за безобразие? Что за балаган? – удивленно воскликнул Хассан, затравленно оглядываясь.
Едва прошло несколько минут, как возмущенный до глубины души купец вернулся с тремя стражниками. Гизармы сонно покачивали стальными наконечниками и, словно послушные цыплята, следовали за Хассаном.
Придаток купца одарил одного из спящих добрым пинком.
- Чего разлеглись, бродяги?! – взревел ас-Сефим, подбодренный присутствием Закона.
- Не бузи, - сонно скатываясь на плечо огромного, носорогоподобного Придатка, прогрохотал двуручный шипастый «бродяга», - зачем пришли-то? Чьих будете?
- Сворачивайте пожитки и убирайтесь! – продолжал тем же тоном не впечатленный размерами собеседника купец, - я – всеизвестный Хассан ас-Сефим! …именем Махры Солнцеликого, это мое место!
Проснувшаяся булава хотел было возразить, однако из-за спины негодующего купца выглянули стражники.
- Это место господина ас-Сефима. Передайте вашему баше, чтобы он очистил площадку, - отчеканила одна из гизарм.
- Эх, пойду доложу мастеру Мурамасе… - вздохнул циркач и, откланявшись, удалился.

Во дворце, трапезный зал

- … вы слыхали? – прошелестело в трех выпадах от гарды Фахраша Двуязыкого, - говорят, Игла наконец попалась на клинок Солнцеликому.
Судя по голосу, говорил никто иной, как дворцовый архитектор Арикан бей-Каскуш. Этот Блистающий, недавно приближенный ко двору шахом за проявленный талант, принадлежал к узкому кругу действительно осененных благодатью Творца. Кому ли, как не Двуязыкому знать это, раз он сам когда-то помог бей-Каскушу добрым советом и щедрым даром покровительства достичь того положения, которое тот занимает?
- Игла?.. – звякнуло чуть поодаль, тонким голосом главного писца, чье имя, как имя существа ничтожного и бесполезного, потонуло в глубинах памяти зюльфакара, - так Махра выловил злополучного преступника? Что ж, несомненно, это отличная новость. Величественнейший наверняка знатно вознаградит Солнцеликого.
- Вознаградит, - согласился бей-Каскуш, - вот только прежде потребует публичного наказания. Не истерся из памяти светлейшего дерзкая выходка Иглы, когда она исхитрилась выкрасть праздничные ножны принца Ашшира – и как раз перед самым его отбытием в Хакас! Говорят, ножны нашли при ней.
- Ну и что с того? Накажет, велико ли дело.
- Разве не прозрачна мысль моя? Чернота души в Игле не чает, по нраву ей озорства демоницы. Как прикажет в дегте вымазать и перьями облепить, так взбаламутится чернь, отбить попытается… не любят Солнцеликого в народе, ой не любят…

… разве не открыто вашему уму, цепкому и стремительному, что эти слухи – всего лишь слухи и не более? – лениво, словно верблюд, жующий колючку, протянул главный казначей Саим аль-Аббак ибн-Муид, ложась расписным лезвием на подушку подле Великого Визиря. Золоченный кваддар, кинжал внушительных размеров, занимал едва ли не столько же места, сколь и собеседник казначея – изогнутый саиф Аххамад Шамсу-д-Дин, старый друг и ближайший коллега – визирь, ведающий сбором налогов и податей.
- Нет, я правду вам говорю, Иберра Наставник также стар… умудрен годами, как и Сияющий, - звякнуло в ответ, - потому и решил просить у повитухи заступничества перед Творцом. Вдруг сжалится Всевышний и дарует Иберре отпрыска?
- Если и так, мой дорогой друг, то скорее Иберра возжелал молить у Хафиза милости основать собственный род. Власти жаждет учитель. А отпрыск в прошении славным аргументом выйдет.
- Может быть, может быть. Однако не стоит всех Блистающих одной ладонью мерять, многих ведут цели, для нас чуждые. Никогда не гонялся Иберра за знатностью происхождения, никогда не жаждал власти при дворе – с чего ему меняться?..

Взволновался зал, завибрировала сталь, когда луноликая Айши эфирным призраком прошелестела мимо устремивших жадные взгляды Высших. Дочь Сиятельнейшего была бы желанным украшением в любом саду, однако ж не нашлось еще таких, кто не оцарапал бы до блеска вычищенный клинок о шипы, венчающую прекрасную розу.
- А вот и первая виновница этого торжества! – воскликнул шах, приподнимаясь с атласной подушки.
Заворочался на своем месте грузный Придаток Аррака ин'Хамма, изымая из ножен главного евнуха. Солнечные лучики, свободно проникающие сквозь огромные окна зала, заиграли на золотой окантовке кинжала.
- С нами нет высокорожденного принца, однако разве не достойна божественная красота Айши абу-Нарра, попрекающая даже ангелов небесных, того, чтобы присутствующие здесь подняли кубки в ее честь?
Высшие одобрительно закивали, заставляя Придатков сводить в лестном словам Аррака звоне полные злата и вина ладони. Пусть не сталь наполнялась хмельным напитком, но лишь плоть, что подчинялась стали, но возбуждение и эйфория, владеющие поддатливыми телами Придатков, неведомым образом передавались Блистающим. Впрочем, много еще лестных слов и хвалебных тостов розовым жемчугом по мраморному полу рассыпаться должно было под веселое журчание вин прежде, чем всем клинком окунутся Высшие в сладость утреннего пира.
Только вот отсутствие Ашшира аль-Каби и Но Двенадцати дланей смущало почтенную публику.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 14-03-2008, 10:15

Шах-заде Ашшир аль-Каби и Но Двенадцать Дланей.

совместно с Ри


Торопливо зашагал молодой придаток-принц под сень дворцовых стен и узорчатых переходов. Однако в какой-то момент шаги его все реже стали стучать по блестящему полу, и все тише позвякивал в ножнах Ашшир аль-Каби. Наконец обратился он к спутнику своему, что пробыл с ним все путешествие и с коим обмолвились они разве что парой слов по пути обратно.
- Скажи мне, о благороднейший Но, удачна ли была на твой взгляд наша поездка? - вкрадчиво, но довольно дружелюбно зазвучал медовый голос шахского отпрыска.
- Мы вернулись. - чуть шевельнул тяжелыми ножнами Двенадцать Дланей. - сиятельный.
Настроение Но по обыкновению не поддавалось сторонним взглядам, но, кажется, посол пребывал в благодушном состоянии. Еще бы ему не быть благодушным - дорога вдоль пустыни и беседа с Дикими, неожиданная ночевка под стенами и чуть не испорченные негодной едой и питьем Придатки. Своенравие принца, подобное взошедшему посреди ночи солнцу, во время самого посольства. Смутные разговорчики по углам уже сейчас, когда надежда и опора трона вернулся во дворец и лучился дружелюбием и радостью от скорой встречи с великим отцом. Все определенно настраивало Но на благодушный лад.
Скрипнули в ответ на слова Двенадцать Дланей ножны шах-заде, но один Творец ведал, было то выражением удовлетворения ответом или же нетерпеливое, как молодой жеребец, раздражение от его краткости и туманности, какая присуща лишь самым узким и темным улочкам Хаффы в безлунную ночь.
Ашшир все никак не мог привыкнуть к манере Но говорить и в частности отвечать. Однако сейчас не время было рассуждать об этом, и мысли принца понеслись горячими пустынными ветрами дальше.
- Да, возвращение в родной дом всегда приятно и растекается благоуханной амброй по моему сердцу. К тому же свидание с моим любимым отцом близко, и от ожидания этого клинок мой сияет еще ярче, - заговорил после короткого молчания Ашшир аль-Каби, - И все же наш визит в Хакас и разговор с их сиятельным правителем все еще занимает мои мысли. Мы многое сделали, и можем сделать еще больше. Ты согласен со мной, друг мой?
- Не слишком, мой сиятельный друг и наставник на стези справедливости. Амбра не лучшее украшение сердцу. А в остальном ваша мудрость не ведает границ, о, несравненный, сам затмевающий солнце гордился бы своим сыном. О, чем вы хотели поговорить, принц?
Но придержал своего придатка и тот принялся разглядывать картину бытописующую подвиги великих предков... не совсем понятно чьих, но древний антураж позволял предположить, что речь на батальном полотне шла именно о предках.
- Я лишь хотел принести извинения за то, что перебил твою блистательную речь там, в Хакасе, - бодро сверкнул гравировкой на круто выгнутых золоченых ножнах Ашшир, - Поверь, оно стоило того. Неужели ты не хочешь счастья нашей принцессе... И спокойствия своему клинку?
Как утреннее солнце, светящее сквозь не до конца притворенные ставни, грели искренностью слова шах-заде, однако легкая тень их подоплеки пробивалась в холодном звоне его голоса.
- Впрочем, нас ждут. Мы побеседуем позже, а пока подумай над моими словами, Двенадцать Дланей, - обронил принц, направляя придатка дальше по коридору в сторону пиршественной залы.
Вновь гулким эхом раздавались нетерпеливые шаги Ашшира. Слуги, что попадались ему на пути, учтиво кланялись и приветствовали принца, уже предчувствуя, что его возвращение опять перевернет весь дворец с ног на голову.
Наконец он и его спутник добрались до залы, где их уже ждали пирующие.
Секунда - и сиятельный принц Хаффы, неподражаемый и ослепительный в своей непокорной молодой силе, со своим придатком ступил в залу, где его уже давно ждали.
Лишь на миг он замер, окинув взглядом присутствующих, а затем поспешил к отцу, лучезарно улыбаясь и не замечая никого вокруг.
- О мудрость и опора нашей прекрасной Хаффы, отец, как тягостно было расставание! - приветствовал он шаха, зная, что тот еще больше скучал по нему и вряд ли уже сердится на него. Так что лишь сыновняя ласка и любовь заставит его уже далеко не такой прочный и гладкий, как раньше, клинок засветиться счастьем и - что главное - благодушием и добротой.

Сообщение отредактировал Мориан - 15-03-2008, 19:55

Трапезный зал, Фахраш Двуязыкий и Туракай Полумесяц

Царящий в зале гомон усилился, закружился водоворотом, поглощая отдельные разговоры, унося последние крупицы смысла в пучину льсти, лжи, клеветы, хвастовства и самолюбования. Забурлили грязные, словно помыслы старого блудника, воды.
Двуязыкий зябко дернулся, словно покоился не на ласкающем сталь атласе, а в рыбьей чешуе и потрохах. Холодной шершавой змеей заскользил взгляд Фахраша по столу, словно выискивая предлога - кого бы укусить, однако вместо жертвы натолкнулся на старого друга – Туракая Полумесяца – и вмиг втянулись отравленные клыки. Драчливый мамлюк лежал подле высокого поджарого Придатка в дальнем углу стола, заботливо огородив себя от ближайших собеседников пустыми местами. Темной тучей клубились над изогнутым клинком тяжелые мысли.
По велению Фахраша Придаток его поднялся, оставив недопитый кубок с красным, как кварц в лучах заката, вином и пересел на свободный стул возле мамлюка, дабы не мешал пустой перезвон их разговору.
- Почему тень упала на твое блистающее лезвие, друг Туракай? – зюльфакар шевельнулся, поудобнее устраиваясь рядом с мамлюком.
- О, Двуязыкий пожаловал! – Полумесяц горько скрипнул чешуйками акульей кожи, в которую была одета его рукоять, - Нюринга выжгла последние крупицы разума, а шайтан завел спесивый дух мой в западню... Небось слышал ты о прекрасной Наики из Высшего рода Ката?
- Дочь Хаммада? – уточнил Фахраш. – Доносился такой перезвон до моего слуха.
О Ката из Мэйланя, которые давно и прочно расположили свои стойки в Хаффе, он знал. О самой Наики слышал, что четкие линии клинка ее помутняет рассудок Блистающим, заставляя их то искриться чаще, то задумчиво тускнеть. Неужели и Полумесяц?..
- Да, она самая, - мешая злобу с печалью, отвечал Туракай, - однако история эта началась давно. Помнишь, перед последними скачками, что шах, да направит Творец его клинок, наш сиятельный устраивал, харзийцы прихворали?..
Фархашу припомнились вороные жеребцы Туракая, которыми тот кичился перед всем дворцом. Не зря кичился: видно было, ветер гривы заплетает, тень за копытами едва поспевает. Немало злата стоили ему харзийцы, а еще больше стоила ставка на них, которой мамлюк хотел восполнить траты. Но – увы! – неожиданно для всех слегли ретивые кони с неведомой болезнью. Пищу принимать отказывались, едва ногами переставляли. О скачках и речи не могло быть… а злато за ставку уже уплачено было!
- Помню, - удивился Двуязыкий. – Но неужто до сих пор позволяешь влаге дурных мыслей течь по твоему клинку? Да и чем связан недуг, поразивший коней, с сияющей Наики?
Сам зульфакар любил конную езду, когда мелькают мимо улицы Хаффы или ее окрестности, но не разделял страстей, что кипели вокруг скачек. Иные чуть не больше турниров о них переживали, а недостойно Беседу Блистающих с лошадями равнять! Хотя и сам иногда ставки делал, но не просто так, а чтобы спесивый блеск с рукояти кому-то сбить или повеселиться вволю.
- Так чтобы с пояса на сорваться, мне пришлось в долг у треклятого Хаммада в долг взять! – с отчаянием отвечал Полумесяц, - уж месяц прошел, как я деньги должен был вернуть. Я просил отсрочки и получил ее, однако ноги Придатка моего шайтан запутан, ибо случилось мне столкнуться с дочерью рода Ката – с прекрасной Наики... желание мой клинок до бела раскалило. Ну а дочь у Хаммада юная совсем, разве могла она устоять перед блеском Туракая Полумесяца!
Хищным огнем полыхнул мамлюк, когда Придаток его за рукоять ухватил и полоснул им воздух над столом. Неподалеку каркающие друг на друга Высшие отвлеклись, опасливо покосились на возмутителя спокойствия, однако стоило им встретить холодный взгляд Двуязыкого, как мигом вернулись к разговору.
- Все ничего б вышло, - продолжил успокоившийся Туракай, - кабы у Наики жениха бы не было, а Хаммид – перекуй его Хракатуш на подковы! – не войди в опочивальню дочери в самый неподходящий момент…
С трудом удержал себя от смеха Фахраш, понимая, что после этого трещина пройдет по их дружбе. А блики на рукояти можно было и понимающими счесть... Он чуть покачнул ножнами и замер на миг, заметив, что Придаток его, держа чашу с вином, смотрит на Придатка Двуязыкого.
- Так ты радоваться должен, - ободряюще заметил он, - что Наики твоего лезвия с радостной дрожью касается. Вот над душой никто не властен, а остальные беды пролетают мимо, как воздух, расступающийся перед выпадом. Теперь он с тебя немедленно долг требует?
- Ох, если бы проклятый мэйланец одним долгом бы обошелся! - заскрежетал клинком о ножны Полумесяц, - так ведь нет, это же вопрос чести – его собственной, его дочери и его рода! Так еще и жених у Наики тоже, выходит, в дураках. Самого Фейхина Дракона по рукоять в ослиное дерьмо окунул. Того самого Дракона, что дальним родственником роду Юо приходится… чуешь, чем тут пахнет?
- Нагината тебе пока ничего открыто сделать не может, - прошелестел парадными лентами Двуязыкий, - ибо тщится безупречность свою на виду у всех показать! Но, конечно, скрытые козни строить будет. Разве может заботиться о благе Хаффы та, что вышла из Мэйланя? Не таи в своей сердцевине тревогу, я помогу тебе отдать долг и защититься. А ты поможешь мне. Дружба ведь священна перед небом и Творцом!
- Ой, боюсь, закон есть… - с искренним сожалением возразил Туракай, - здесь, главное, честь семей сохранить. Хаммид, кочерга старая, чтобы позора избежать мог бы свою дочку и за меня отдать, чай не последний род в Хаффе. Однако покуда он обещанием Фейхину Дракону связан, не извернуться, не рассечь этот узел ему… ну и пусть закон меня покарает (кто знает, родового имени лишить могут!), так ведь Наики, а вместе с ней и весь род Ката от бесчестья не спасется. Вот ежели Дракона беззубого как-нибудь… ммм… заставить отказаться от обещания…
Полумесяц с надеждой, по клинку страстному скользнувшей, на Двуязыкого взглянул.
- Я вечным должником твоим буду, ежели поможешь мне уладить это дело! В какую бы передрягу не попал ты, всюду можешь рассчитывать на Туракая!
- Доверься мне, - властно пристукнул о ножны Фахраш.
Придаток его положил руку на плечо Туракаеву. В этот миг торжественно раскрылись створки дверей и явился взорам многочисленных Блистающих Ашшир аль-Каби во всем великолепии.

(и НекроПехота)

Дела кузнечные
С Армией Мертвых
Путь не близкий лежал по извилистым улочкам, однако же кузнец чернокожий шел уверенно, когда расталкивая столпившейся народ, когда между ними проходя, Ульф же следовал за ним, не отставая и стараясь не обращать внимания на красоты пестрые, коими изобиловала Хаффа. Все же буйство красок ярких, радуге подобных, скорее глаз резало, нежели радовало, однако же жители местные привычны были к такому положению дел, он же - гость в краях этих еще не пообвыкся.
- Ну, чужестранец, - не оборачиваясь, громыхнул молот, - покуда не исполнен долг перед Творцом, не гоже мне спрашивать тебя о причинах появления твоего. Однако же узнать о спутнике, с которым утренний намаз разделю, не будет лишним.
- Я, достопочтенный кузнец, из земель западных пришел и не первый месяц уже в пути, - ответствовал меч. - Многие города позади остались, многое еще увидать хочу.
- Хаффа любит гостей, если они знают ее законы, - коротко кивнул Ашаг Черный, - взгляни, отсюда уже можно разглядеть узор на минаретах Харам Бейт-Мару.
И правда, горделиво пронзающие облака шпили приблизились настолько, что цепкий взгляд Ульфа выхватывал из небесной синевы не только белоснежный камень, но и тонкие узоры, бессмысленной для чужестранца вязью оплетавшие высокие минареты.
- Твои стопы лишь интерес направляет? – привлекая к себе внимание заглядевшегося Ульфа, вновь спросил кузнец, - или здесь тебя ожидает дело?
- Дело и интерес для меня не раздельны, - медленно кивнул Ульф. - Мудрые говорили - великая гармония лишь в этом случае достигается, так что я, в какой-то мере, могу быть счастлив.
За разговором любой путь короче становится. Оборвался тонкий переплет улиц и переулков, превратился в многолюдную площадь, словно сплетение речушек малых обрывается говорливым водопадом. Куда ни кинь взгляд – всюду Придатки на коленях стоят, устремив жадные взгляды к величественной мечети, что в самом центре площади стояла горделиво. Рядом с людьми лежали обнаженные Блистающие, благоговейно взирая на высокие минареты Харам Бейт-Мару. Молчание объяло площадь.
Не произнося ни единого слова, Ашаг Черный вместе с исполином-Придатком опустился на раскаленный камень. Качнулась рукоять, приглашая Ульфа пасть рядом.
Тот спорить не стал - опустился медленно, обряд здешний религиозный согласившись почтить, да заставил Придатка, рядом с молотом себя положить, да всмотрелся в храм Хаффский, к небесам устремившийся. Теперь ждать лишь оставалось.
Недолгим ожиданием было. Гортанный крик муэдзина метким выпадом пронзил гробовую тишину, царившую не только на площади, но и во всей Хаффе. Мгновение спустя одиночество его пения было нарушено десятками голосов, вторивших с десятков минаретов по всему городу.
- Хайя 'аля ас-салят! Спешите на молитву!
- Хайя 'аля аль-фалях! Спешите к спасению!
- Ас-саля?ту хайру мин ан-наум! Молитва лучше сна!
Утренний воздух еще звенел от последнего слога, когда Придатки разом упали лицом ниц, словно норовя вжаться всем телом в раскаленный камень. Пение сменилось многоголосым бормотанием. Ульфу, не знавшему слов да и не слишком разделявшему странную веру Блистающих с солнечного востока, оставалось лишь надеяться, что его молчание не будет услышано кузнецом. Наконец прозвучало отчетливое:
- Прославляй хвалой твоего Творца до восхода солнца!
- Восхваляй славу Господа твоего, когда ты встаешь!
И молитва окончилась. Площадь ожила, распрямляя сотни спин и звеня сотнями Блистающих.
Ульф поднялся одним из первых, неспешно, но и не теряя времени на подобострастные поклоны. Главное, теперь можно поговорить с кузнецом спокойно, не торопять и не отвлекаясь, при наиболее благоприятном исходе - аж до вечера, когда Блистающих вновь призовут пасть ниц перед минаретами до отхода ко сну.
- Доброе дело мы с тобой сделали, - подтверждая слова кузнеца чернокожий Придаток хлопнул по плечу Придатка Ульфа. Путь обратно словно печать молчания на молот навесил, однако ж едва переступили они порог кузницы, как Ашаг Черный сразу спросил, - так за какой надобностью пришел ты ко мне, Ульфберт Чужеземец?
- Искал я кузнеца, в таинствах сведущего, - с охотою отвечал меч.
- Ты нашел такого, - громыхнул молот, на наковальню опускаясь.
- Отого радость переполняет меня, точно златую чашу добротное вино, - неуклюже попытался построить витиеватую фразу лаузиец.
- Смотри не расплескай! Жалко добротного вина-то, - хмыкнул в ответ Ашаг, - чего хвост распускаешь, вроде не павлины да и вокруг не шахские покои, а кузня. Говори прямо.
- Так даже лучше, - усмехнулся Ульф. - Скажу прямо - я пришел учиться.
- Учиться?.. - удивился кузнец, - знаешь ли ты и осознаешь ли, чему именно ты хочешь учиться?
- Да, - коротко ответил странник. - Именно поэтому я проделал столь долгий путь.
- Для какой цели надобно тебе мое знание?
- Дабы заниматься делом, достойным Блистающего, избравшего путь благородного ремесла.
- Но вдыхать душу в сталь есть дело достойное не Блистающего, а Творца, - вкрадчиво, словно проповедуя, вещал Ашаг Черный, - а мы, кузнец-повитухи, всего лишь слуги его. Ты веруешь в Творца единого, что создал землю, небеса, океаны и заселил их живыми тварями?
- Верую, - голос звучал уверенно, жестко, как и должно для меча из доброй стали откованного.
- Ой ли?.. Чужеземец, отвергнувший собственную веру ради Творца? - недоверчиво склонил рукоять молот, - раз юлил в начале нашего разговора, знать, и тут нечисто что-то. Знаешь ли наизусть Священную Книгу?
- Творец везде один, на каком бы языке его ни славили и по каким бы книгам то ни делали.
- Да, вот только законы, по которым его славят, разные. И некоторые настолько противны сущности Творца, что могут извратить его заветы.
Некоторое время Ашаг Черный молчал, словно взвешивая на незримых весах все золото "за" и чугун "против". Видимо, весы не нашли избранника, раз молот ответил:
- Я возьму тебя в подмастерья, ежели двое других кузнецов одобрят. Впрочем, ты должен понимать, что истинное знание постигается годами, веками, если угодно. Много учеников в ХАффе, а кузнецов всего трое. Уверен ли, что тебе хватит терпения и таланта?
- Для этого я миновал пустыню.
- Тогда твой путь лежит в кузни Энху Железнолапого и Хаджи аль-Мусаввира.
- Как мне добраться до них? - Вопрос действительно был насущным, поскольку города Ульф не знал в принципе.
- Кузню Железнолапого ты найдешь внутри Харам Бейт-Мару, а наковальню аль-Мусаввира - при дворце Хафиза абу-Нарра. Старый Хаджа перестал ковать еще более десяти лет назад, но покидать свою обитель все равно не желает. Затворник.
- Что мне сказать им, когда я найду их? - На всякий случай поинтересовался чужеземец.
Ответ Ашага Черного был краток.
- То же, что и мне.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 21-03-2008, 11:35

(с НПехотой, а как же)

Маленькая чайхана
(чуть ранее)

Гибкая уруми* Дамаянти чутко следила за спором фалкона и тех, что приняли ее из пересохших ладоней песка много лун назад, и видела то, чего распаленные спором катары не замечали. Не стала Даяманти подливать кислого вина в хрустальные воды речи повелительниц, но оставила алмаз внимания на дерзком пришельце. Придаток ее не хмелел, сколько бы ни пил, и капюшона с головы не снимал, невидим для чужеземца оставался. А затем, по велению уруми, за ним последовал в утро Хаффы.
Когда фальчион неожиданно, одним уверенным движением разорвав цепи толпы и уверенность уруми в том, что Блистающий пьян, свернул в переулок, Дамаянти лишь благодаря счастливому случаю сумела не потерять чужестранца (лоулезец, не иначе) из вида. Нырнула под чей-то локоть, увернулась от рванувшей вперед повозки, крутанулась, обходя двух тучных Придатков со стражниками-гизармами и изголодавшимся коршуном рванула к переулку.
Успела.
Не менее часа бродил фальчион по улочкам Хаффы, словно потерянный ребенок, пока наконец не вышел к мечети Шейфи аль-Кхарам, что между базарной площадью и мостом гадателей уютно распложилась. Здесь, среди многочисленных оборванцев-дервишей, стоявших, лежавших и сидевших на широких ступеням, Блистающий остановился. Могучими плечами растолкал дервишей и сам присел подле невысокой арки, венчающей вход в мечеть.
Даяманти стрелкой полуденной тени прильнула к резной узорчатой колонне, заставив придатка стать незаметнее блохи в верблюжьей шерсти. Выводы будут делать Кали и Чандра, уруми высекает увиденное на лезвии памяти, чтобы неискаженным донести до повелительниц.
Медленно и неохотно сочились сквозь крошечный желобок полудня песчинки минут. Фальчион, казалось, обратился в статую – ни на ноготь не шелохнулся тяжелый клинок, ни блика усталости не подарил Хаффе проклятый скупец. Умеющая ждать уруми приняла предложенный поединок. Все желания и страсти, пылающие у самой рукояти соблазном выпорхнуть из ножен и силой принудить фальчиона к исповеданию, обернулись внутрь клинка. Чтобы спорить с камнем, нужно превратиться в камень.
Мгновения обернулись секундами, секунды превратились в минуты, а минуты налились тяжестью часов. Замерший вокруг мир вдруг вспыхнул сотнями новых красок и ощущений. С удивлением взирала уруми как тени, отбрасываемые колоннами, ползут, смещаясь, по растрескавшимся ступеням. Все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее…
- …плату за труды получишь после того, как близняшки соскребут позолоту самоуверенности с лезвия Солнцеликого, - чей-то негромкий сладкий, словно курага, голос, пронзивший слишком высокую ноту, вывел уруми из оцепенения.
Уснула?.. не выдержала Даяманти, проиграла поединок с усидчивым фальчионом. Рванулось сознание уруми, выпутываясь из паутины, сотканной хитрым пауком сна. Одна за другой поддавались ее напору нити небытия, спадая с рукояти.
- В том нет сомнения, - совсем рядом прошипел знакомый голос, - катары слишком спесивы и горделивы, чтобы не исполнить обещанное. Пусть даже они узнают о нашем плане, это ничего не изменит. Они скованы цепями собственной репутации.
Говорившие были совсем рядом, за колонной, но с другой стороны, что не позволяло уруми увидеть собеседника фальчиона. Зато она отлично слышала каждое слово, словно была третьим участником разговора.
- Только после того, как выпад поразит сердце цели.
- Ты же знаешь, моему господину необходимо золото прямо сейчас, - заскрежетал о стену гардой фальчион, - Фейхин Дракон не может ждать.
- Мои руки связаны, - мягко, но уверенно отклонила просьбу курага, - я не могу отдать тебе ни таньга, пока результат не будет достигнут.
- Ржавчина сожрала твою сердцевину, - словно Придаток сплюнул, бросил фальчион, - прощай, я вскоре вернусь за деньгами.
Последнее слово еще коснулось лезвия уруми, а разговор уже растаял мягким шелестом удаляющихся шагов.

Дамаянти сдержала порыв Придатка броситься за чужеземцем, сильный, что неукротимый бег породистого скакуна, заставила смирить себя и спокойно взглядом острым фалькон проводить. Не стоило перед дервишами себя раскрывать, истинную цель прихода показывая. Да и собеседник дерзкого клинка, кинжал-бебут Шарафуддин ибн Али зорко оглядывался, горит на воре чалма, а у заговорщика – спина. Осторожно, слившись с рядами дервишей, оставила колонну уруми, выбралась на узкую темную улицу. Бебут был жрецом в Шейфи аль-Кхарам, она знала его еще до встречи с близняшками, и могла сказать, что гордилась знакомством.
Сомнения расщепляли узкий гибкий клинок, стараясь то в погоню за фалконом направить придатка, то расспросить ласково бебута. Ни того, ни другого не позволила себе сделать Дамаянти, собравшись, прочитала молитву и понеслась по городу, рассказать Кали и Чандре об услышанном.
У яркого шатра в синюю, желтую, красную полоску и с продавцом крикливым, что кошка, которой отдавили хвост, Дамаянти заметила мальчишку-кинжал, придаток которого протянул грязную тощую ручку в пирамиду медовых яблок, пока купец рассыпался драгоценным бисером по пыли невнимания прохожих, стараясь привлечь их к своим фруктам.
Уруми дала мальчику вытащить яблоко и отбежать от шатра, затем придаток ее наступил на развязавшиеся обмотки на ногах мальчишки-придатка.
- Постой-ка, Ахмет. Ты куда торопишься, будто за тобой пятьсот джиннов гонится?
- Ой, Дамаянти-джян, зачем так пугаете? Я подумал, купец заметил, лезвие испариной покрылось..
- Другим бы чем не увлажнилось. Я смотрю, пусты сегодня твои сети – снова воруешь?
- Сети телесные пусты – но духовный сундук полон доверху. – хитро блеснул кинжал. - Был я на Девичьем мосту, как и просила меня госпожа. Слышал что-то, за что от катаров золотую цепочку получу.
Монетка подлетела, на миг зависнув в ожидании, мальчик ловко поймал ее в кулак.
- Слышал я, поговаривают будто, словно бы слух прошел..
- Не стели, не шахский лизоблюд.
- Туракан Полумесяц саму Наики обесчестил, луну Хаффы, дочь Хаммада..
- В толк не возьму никак, муж ты или девка с базара, сплетни собирать?
- Обидой зачем царапаете мой клинок, Дамаянти–джян? Не все то. У Наики жених имелся, сам Фейхин Дракон, и…
- Стой, как ..?.. Фейхин?.. аха.. Вот, держи-ка! – еще одна монетка сверкнула на солнце.
- Пусть путь ваш устелен будет розовыми лепестками, Дамаянти –джян!


Базарная площадь.

Как не похожи жаркий день и холодная ночь Хаффы, так не похожи молчаливые пески пустыни и пестрые ковры базаров города, как бы близко не перевязывали их тесемки золото-розовых зорь с богатыми кистями караванов.
Ржавчина неудовольствия скребла души катаров. Змееязыкий покинул Хаффу до вечерней молитвы, вряд ли что могло поднять настроение сестрам, хоть придатка решили они потешить – страстью, достойной прекраснейших султанских дочерей и хитромудрой игры *шах-маты* пылал Сирокко к финикам – а заодно и узнать у памдао** с придатком черным, что пепел павшего города, кое-что, что их давно, с прошлой ночи, интересовало.
Лавка памдао Узакая бей-Руши находилась на краю базара, чтобы не мешались в тесной толпе катары, и принадлежала им с того самого момента, как появился в Хаффе Сирокко. Потому что придаток Кали и Чандры очень любил финики.
- Аа, сестренки, давненько что-то ветра вас в мою сторону не толкают, неужели изменяет ваш придаток мне с банановыми гуриями?
Скребнули лезвия о серебряный пояс. Памдао понимающе замолчал, упрятав веселье за подкладку ватного халата.
- А услади-ка меня прохладой весте? С чем сегодня проснулась Хаффа?
- Поговаривают, будто Махра Лавашеликий Иглу словил.
- Шакал, чтоб его дети на его могиле кучипуди сплясали!
- Еще говорят, будто ночью, едва луна присела на полумесяц минарета, постучался в город караван с циркачами. И стали верблюды их ровно на место, которое Хасан ас-Сефим своим считает с тех времен, как сотворен наш мир.
Посмеялись катары. Конкуренту беда да ссора глухой беседы, им – потеха и веселье.
- Ладно говоришь. Еще что?
- Еще на рассвете принц вернулся, Хаффа радуется, Хаффа ликует…
- Потише, две стороны у ковра, два лица у Хаффы, когда ликует одна, другая плачет. Мы тебя услышали. Сомкни же уста для остальных ушей, вот тебе для верности замок, - катары расплатились, Сирокко насовал в карманы фиников и пошел, ведомый, по улицам города. Следовало проверить еще одного знакомого, да сияет его клинок ярче звезд.


______
* Уруми - индийский очень тонкий и гибкий меч.
**Памдао - непальский широкий меч с клинком, имеющим двойной изгиб

Утро Мурамасы.
(с Некропехотой)
Ночь не нашла сил смежить веки Придатка Мурамасы, и тот до самого явления гривы Кобылицы-Зари мерил комнату на втором этаже чайханы торопливыми шагами, в то время как сам тати висел на стене всё в тех же лакированных ножнах и предавался размышлениям. Первое смятение при упоминании имени брата уже прошло, и теперь он напряженно думал, какие плюсы можно из всего этого извлечь.
- Господин Мурамаса, господин Мурамаса! - в комнату, не озаботившись стуком, ворвался Ахмед Скала - тяжеленный гердан, вечно выбирающий себе самых могучих Придатков. - Нас с площади гонят, господин!
Тати с неохотой перекочевал на пояс и двинулся разбираться с неожиданными трудностями.
- Доброго тебе утра и удачи во всём, о почтенный! - в привычной манере приветствовал несколько оторопевшего купца Мурамаса. - Какое горе замутило блеск твоего клинка и понуждает беспокоить моих Блистающих?
- Ты местный баша? – обернулся объятый гневом купец, - соизволь мне объяснить замысел свой, по которому ты держишь караван у моих прилавков? Думаешь, соблазнятся Высшие верблюжьим ревом и зловонием оборванцев всяких? Да скорее карман простого горшечника лопнет от злата с жемчугом, чем сегодня в мой кошель опустится хоть пол-таньга!
- Воистину печально недоразумение, что так тебя расстроило, многотерпимый! - слегка качнулся Мурамаса. - И я немедля велю исправить его, но скажи сперва, к кому надо обратиться бедным циркачам, чтобы получить место в этом славном городе и никого не стеснить?
- Ни к кому не надо обращаться! - рявкнул купец, - надо собрать все пожитки и прочь убераться! Где ж это видано, чтоб чернь всякая подле самого Хассана ас-Сефима, располагалась!
- Обождите, господин, - решительно выступил вперед один из стражников, - Хаффа славится гостеприимством. Не гоже отвергать желающих потешить простой народ. Поговори с Махрой Солнцеликим, ежели он примет тебя – гизарма обращался уже к тати.
- Солнцеликий?! – хохотнул купец, - скорее Нюринга раскроет чугунные врата нараспашку, чем сиятельный начальник городской стражи, да благословит его Творец и приветствует, ныне – в преддверии праздника Посвящения! – станет тратить драгоценное время на встречи с простым циркачем. Лучше не забивай ножны пустыми мыслями, чужестранец, сразу уходи.
- Благодарю за совет, многоудачливый, но как нельзя начать Беседу не покину ножен, так нельзя надеяться на поимку платка счастья, не сделав и попытки его ухватить! Так что я всё же попытаюсь обратиться к Солнцеликому.
Выяснив у стражников, где можно найти Махру, Мурамаса направил Придатка по просыпающимся улицам Хаффы и вскоре уже стоял перед стражами покоев Солнцеликого.
- Я Мурамаса из Вея, глава странствующего цирка, - вежливо представился он. - И у меня дело к Махре Солнцеликому!

Сообщение отредактировал Orrofin - 17-03-2008, 21:48

Трапезный зал

   Никто не заметил, когда Махра успел появиться в трапезном зале. Это было особенностью Солнцеликого – появляться и исчезать, когда вздумается. Однако обычно Солнцеликий являл себя народу, как и положено знатному вельможе, обычно, но не сейчас. Сейчас Махра был счастлив и без придворных льстецов. Поимка преступника если и не улучшила тяжелый нрав Солнцеликого, то по крайней мере привела в благостное расположение духа.
Поэтому Махра, против обыкновения, решил не располагаться на специально приготовленной для него праздничной подставке, шитой золотом и жемчугом, а направил своего Придатка в центр залы, решив нырнуть в самую гущу событий.
В упоении взвившись над головой своего Придатка, Махра решил не скупиться и одаривал счасливым блеском всех, кто на него смотрел. А на него смотрели. Каждый в эмирате: и любой Высший из присутствующих сегодня, и любое отребье, которому убранство дворца не может даже присниться из-за скудности мысли, знали, что любил грозный Махра также как ненавидел – всем своим существом, от рукояти до кончика шипа на наконечнике. И не было в Хаффе и окрестных землях того, кто желал бы быть врагом Солнцеликого, а если и были, то давно тихо ненавидели своего врага сидя в шахских тюрьмах.

   Махра весело качнул кистями и немедленно принял приглашение по-Беседовать молодого трезубца Виры, Высшего Хакаса. Трезубец был молод, иначе не стал бы бросать вызов одному из лучших со-Беседников Хаффы. Глуп был трезубец. Не успел он еще взвиться для первого броска, как Махра, аккуратно скользнув под левую руку трезубцего Придатка, быстро наметил шипом две точки на его теле: под правым ребром и чуть ниже пояса. И, также быстро выскользнув обратно, мягко обездвижил противника, вклинившись между рогами Виры всем телом. Отпустив непутевого со-Беседника, Махра весело бленул лезвием и тут же согласился повторить поединок…

Личные покои Махры Солнцеликого

   – Кто смеет беспокоить меня в столь ранний час? Видно пьяный повитуха ковал эти клинки, ибо каждый знает, что бывает с теми, кто нарушает мой сон! Да покроется ржой лезвие разбудившего меня, да проиграет он с позором дюжину поединков из дюжины!
– О, сиятельный Хами-даши, смени гнев на милость, ибо я не по собственному…
Дверь перед говорившим распахнулась и на пороге показался Хами-даши. В шитых серебром замшевых ножнах. Придаток «сиятельного» тоже был одет, как и положено быть одетым человеку, занимающему подобное положение. В общем, не спал Хами-даши, но и не ругаться не мог. Привычка.
– Что случилось-то, сын садовых вил и мотыги?
– Посетитель. Махру Солнцеликого желает видеть Мурамаса из Вея, глава странствующего цирка.
– Кто? И эта причина по которой…
– Но господин, он ждет уже два часа и не уходит.
– Два часа, говоришь? Ну что ж, подождал два часа, подождет и еще, подавай мне завтрак, а там посмотрим.

Сообщение отредактировал Эллеон Ри - 21-03-2008, 5:23

Трапезный зал.
(с НекроПехотой)

- О Творец, ты услыхал мои мольбы! – воскликнул шах, срываясь вместе с Придатком с подушек. Пожалуй, лишь древний этикет и нежелание обнажать душу перед любопытными Высшими позволили Хафизу обуздать рвущих повода кобылиц желаний. Немалых трудов стоило ятагану остаться на месте, а не броситься к шах-заде и не сойтись с ним в ласкающей клинок Беседе.
Затрепетали в приветственном звоне Высшие. Все, кто присутствовал в зале, не томясь ни мгновения, порхнули прочь из ножен. Самые нетерпеливые, с душами, до краев наполненными искренностью, не удержались: перед тем как вновь одеть бархат, шелк, злато или серебро – в чем каждый явился - скользнули несколько раз по лезвию соседа и лишь тогда опустились обратно на атласные подушки. Едва стихло пение благородной стали, шах снова взял слово.
- Словами не передать насколько долгожданно твое возвращение, - ощущая давление официальности, произнес старый Хафиз, - займи свое место подле отца, шах-заде! Ликует, празднует Хаффа возвращение Ашшира аль-Каби! – последняя фраза была брошена в зал на растерзание Высшим, мгновенно отреагировавшим перезвоном опорожняемых Придатками кубков.
- И отдается ликование радостным звоном в моей душе, отец! - отозвался Ашшир, опускаясь вместе с Придатком на подушки рядом с шахом, - Однако ж ты не поскупился на пир в честь моего возвращения. Знатно, ничего не скажешь, и Высшие, кажется, в восторге едва ли не больше нас!
Принц-Придаток уже взял свой кубок и отпил из него.
- Кажется, совсем вы тут потускнели без меня в своих лишенных света и Бесед залах! Неужто ничего интересного так и не произошло, что пир вызвал такую радость?
- Разве может затмить блеск злата сияние моего клинка в день возвращения собственного сына? – картинно удивился шах, поигрывая тяжелыми кисточками, что украшали изогнутую рукоять, - что до новостей, то об этом слуги тебе еще поведают. Говорят, в Хаффе время степеннее бежит, нежели в Хакасе. Поведай-ка нам лучше о том, как встретили тебя хозяева степные.
- Не выслушать ли нам речь Но Двенадцати Дланей? – бесстрастно спросила Очико Юо.
- Уволь, Визирь, не о делах сейчас время говорить. Что до посла верховного, - взгляд шаха устремился к распахнутым створкам дверей, у которых замер Двенадцать Дланей, - то негоже ему на пороге стоять, пусть к нам присоединяется, пусть поделится впечатлениями о дальнем путешествии.
- Да, я думаю, и ему будет что рассказать, - жизнерадостно произнес принц, но холодом сверкнула полоска лезвия, на долю секунды показавшаяся из ножен, - А пока Двенадцать Дланей соизволит почтить нас своим молчаливым и оттого, несомненно, наполненным, как кубки на этом пиру, мудростью присутствием, я расскажу тебе о новостях в Хакасе.
Шах-заде утопил свое круто изогнутое лезвие в мягких подушках, когда Придаток его откинулся чуть назад, отпивая из кубка, а затем начал повествование. Он рассказал и о дороге, и о приезде в сам город, и о том, как встретили их во дворце. Не было предела его красноречию, слова его, словно вино, подливаемое расторопным слугой, незаметно опьяняли всех, кто слушал речь Ашшира аль-Каби.
- Но Двенадцать Дланей, да пошлет Творец крепость его клинку на долгие века, воистину великий Посол, ибо принял наше предложение хакасский правитель, - закончил наконец повествование принц. Отпил он еще из своего кубка, а затем добавил негромко:
- Правда, не только о том, что поручил ты, говорил я с хакассцами. Посмотрел я, как идут дела в Хакасе да что из себя представляет семья местного шаха, и родилась у меня идея, милая сердцу и не перечащая разуму.
- Впрочем, это мелочи, давайте же послушаем, что скажет Но, - снова чуть помолчав, сверкнул ножнами принц, я уверен, ему есть, что рассказать. Обрати свой сиятельный взор на него, отец!
- И правда, благородный Двенадцать Дланей, - согласно шевельнул кисточками на рукояти шах, а царственный Придаток погрузил пальцы в аккуратную бороду, обрамлявшую его подбородок, - рассказ принца будет неполон без твоих слов. Не томи же нас молчанием и присоединяйся к пиршеству.

Смущая не только присутствующих высокородных блистающих, но и самого Шаха, Но оставался в дверях, молчал, сонно жмурился и прямо таки лучился благодушием. Его придаток тоже лишь прислонился спиной к стене, но сделал это так, будто возлег на мягчайших подушках.
Почтенный после слов Шаха всеобщим вниманием Но выскользнул из ножен и мельком высказал охраняющим вход алебардам, свою радость по поводу встречи. Затем повел придатка присоединится к блистательному обществу.
- Я онемел от радости возвращения, восторг новой встречи со старыми друзьями, спешке рассказов о "что было и что видел" нет названия...
Придаток его опустился на подушки так, будто прислонился спиной к стене. Сам Но чуть-чуть потускнел.
- Принц уже рассказал главное: "правда, не только о том, что поручил ты, говорил я с хакассцами."
Но немного помолчал, давая присутствующим время насладиться ощущением дежа-вю, что где-то они это только что-то слышали, а придатку - положить рядом с подушками ножны. Затем Двенадцать Дланей спокойно продолжил.
- Принц (неуловимая пауза, пока придаток откинулся на подушки) Хакаса, достойный юноша высказал свое почтение вам, Сиятельный, и свое восхищение вашей дочерью... Шла речь о возможном родстве... духа.
Но негромко прозвенел о рождающейся в пустыне заре нового дня, а его придаток пожал плечами, укладывая меч рядом.
- Нет смысла рассказывать о возвращении. В пустыне - спокойно. Хафра ослепляет, как солнце. И... это главное, о чем стоит вести беседу...
Возможно, верховного посла утомила поездка, возможно, дело было еще в чем-то - но не было в нем заметно той бурной радости от приезда принца, что сверкала на лезвиях остальных высокородных блистающих. Впрочем, Но ведь с принцем и не расставался.
- Я верно слышал, схватили Иглу? - Негромко и не обращаясь ни к кому конкретно, спросил Двенадцать Дланей, когда празднество продолжилось своим чередом.

Сообщение отредактировал Ri - 19-03-2008, 3:27

На мосту гадателей
Аль-Мутамид ибн Аббад

Окрыленной беседой с гласами Безмолвного Пророка, Аль-Мутамид углубился в непролазные джунгли собственного сознания, надеясь продраться сквозь дремучие заросли к тропинке, которая вывела бы его разум к звонкому бейту во славу Марукку. Не было дела Блистающему до того, куда направлена твердая поступь придатка.
- Так живи, чтоб сам ты смертью был избавлен от живых, - журчал арык, словно кровь, гоня живительную воду к неведомому сердцу.
- А не так живи, чтоб смертью от себя избавил их, - шепнул неожиданно налетевший ветер, в отместку за подсказанную строчку бросая в лицо Придатку поэта горсть дорожной пыли.
Аль-Мутамид вознес безмолвную, но искреннюю благодарность Хаффе. Самое время понять куда же забрел предоставленный себе Придаток. Взгляд мамлюка упал на тростниковую циновку, на которой тесной компанией расположились человеческий череп, глиняный сосуд с мутной водой, небольшие кусочки янтаря, сплетенные из птичьих костей и верблюжьей шерсти обереги и прочие на первый взгляд странные предметы, в которых Аль-Мутамид после легкого замешательства опознал гадательный инвентарь
Едва меткая стрела мысли поразила его понимание, как на мамлюка разом со всех сторон нахлынули волны криков и зазываний:
- Подходи! Всего за восемь таньга узнай свою судьбу!
- Эй, не робей, загляни в будущее! Десять таньга!
- Семь таньга и секреты грядущего откроются тебе!
Аль-Мутамид оглянулся – он находился на длинном каменном мосту, и вокруг него, словно жабы на болоте, толкались предсказатели и гадатели всех мастей и видов. Гадатели общей направленности и узко специализированные – кражи, торговые дела, брачные разбирательства, судебные тяжбы. У доверчивого горожанина просто не было шанса не облегчить карман.
Нет злата? Ничего, сгодится серебро или медь. Нет денег?.. не беда, гадатели – люд непривередливый, подобно шакалам и стервятникам, всеядны и принимают в качестве даров все, что представляет хоть какую-нибудь ценность.
Мост гадателей. Так называли это место в Хаффе.
- Скажи, о наимудрейший, пусть взгляд твой зоркий никогда не утеряет остроты и зоркостью, с которой, подобно чуткому выпаду, пронзает чадру будущего, - подсев к одному из мошенников, спросил Аль-Мутамид, - раскрой мне карты, которыми играет моя Судьба.
Упражняться в умении опьянять слушателей перед покрытым старым, покрытым морщинами царапин ятаганом все равно, что разливать сладкое абрикосовое вино по ночным горшкам. Однако ж Хаффа была скудна на собеседников, чьи ножны скучающий мамлюк мог бы набить жемчугом красноречия.
- Задай свой вопрос, о ищущий истину, - дребезжащим голосом произнес ятаган.
Мамлюк задумался на мгновение, подыскивая вопрос. Его взгляд случайно упал на одного из нищих, сидящего на ступенях мечети Шейфим аль-Кхарам, что располагалась сразу за мостом. Озорная мысль скользнула по кривому клинку поэта.
- Собираюсь сделать денежное вложение, - смиренно ответил он гадателю, - скажи, будут ли мои деньги во благо?
Придаток ятагана-мошенника картинно закатил глаза, его веки задрожали. Обнаженные до плеча руки напряглись, словно сведенные судорогой, и мгновение спустя сквозь сжатые губы прорвался наигранный стон.
- Я вижу! – воскликнул гадатель, - твои деньги пойдут во благо, ежели рядом с тобой в момент передачи денег не окажется Блистающего, покрытого струпьями ржавчины!
Аль-Мутамид усмехнулся про себя. Ничего иного он гадателя он и не ожидал: равзе можно узнать, поразила ли ржавчина того или иного прохожего, ежели клинок всегда сокрыт в ножнах?..
Тем не менее он с почтением ответил. То, чего желал, он заполучил.
- Вот твои пять таньга, о наимудрейший, ты облегчил мою душу.
- Да пребудет с тобой Творец.
Удовлетворив порыв души, аль-Мумамид направил стопы своего Придатка к нищему. В конце концов, раз он обронил обещание, значит, должен его исполнить. Посох-Бо качнулся в приветственном поклоне и заставил старого немощного Придатка склонить убеленную сединами голову.
- Держи, я исполняю обещание, данное себе, - произнес мамлюк, и несколько таньга звякнули о камни мостовой рядом с нищим. Аль-Мутамид и Бо с жалостью и сожалением взирали на старого Придатка, ползающего в грязи.
- У него никого не осталось кроме меня, - грустно произнес посох, - а у меня – кроме него.
- Два одиночества сплелись неразрывно, - задумчиво протянул мамлюк, на всякий случай оглядываясь – нет ли поблизости ржавого Блистающего?...

Сообщение отредактировал НекроПехота - 21-03-2008, 11:36

Трапезный зал => покои принца.
Фахраш Двуязыкий и шах-заде Ашшир аль-Каби
Совместно с Хигфе, да преумножит Творец его харизму)

Празднично побрякивали кубки, но звук этот был лишь слабой полуденной тенью в сравнении с чистым звоном Блистающих. То и дело поспешно отводили они своих Придатков в стороны, расчищая место для очередной Беседы, и наслаждались затем репликами. Гордость и краса Хаффы, все Высшие собрались тут, дабы почтить великого шаха и сиятельного сына его.
Ныне сиятельный покоился на атласных подушках и смотрел по сторонам. Будто сравнивал – что переменилось за время его отсутствия. Фахраш заставил своего Придатка Шемира пробиться к шах-заде и склониться перед ним и его Придатком, пьющим терпкое молодое вино. Сам Двуязыкий почтительно выпрямился в руке, сверкая безупречной полировкой.
- Счастлив приветствовать вас, блистательный принц! Хаффа ждала вашего возвращения, и ваш слуга Фахраш Абу-л-Фарах был одним из самых нетерпеливых. Не соблаговолите ли в своем милосердии уделить мне время для разговора теперь либо после этого прекрасного праздника?
- Привет и тебе, Двуязыкий, да не коснется никогда рыжая рука слабости твоего клинка! - дружелюбно отвечал Ашшир Аль-Каби. - Я вернулся домой и рад этому, впрочем, и без этой радости и ради хотя бы одного моего любопытства, что порой терзает мою душу не меньше, чем тоска по дому, когда родная Хаффа далеко, я готов поговорить с тобой хоть сейчас. Смутят ли твои речи, с изящностью и остротой которой сравнится, пожалуй, лишь твой клинок, пирующие здесь?
Почтительный тон шах-заде лишь на секунду осветил насмешливый отблеск солнца на золоченых ножнах.
Еле уловимо качнул кисточкой зюльфакар. Ему иногда казалось, что над его раздвоенным лезвием посмеиваются – что пользы, дескать? Впрочем, рука Придатка скрыла это от принца.
- Не всякий разговор должен доноситься до общего слуха, - ответил он задумчиво. Ибо лишнее знание или полузнание рождают многие беды.
Принц все еще улыбался, но те, кто умеют слышать не только слова, а видеть не только блеск, поняли бы, что от его легкомыслия и веселья не осталось следа - лишь уверенность молодой, закаленной стали наполняла его.
- Твоя правда, почтенный. Пойдем же уединимся для разговора, - шевельнулся принц, поднимаясь в месте с Придатком.
Готовясь следовать за шах-заде, Фахраш склонил лезвия в вопросе:
- Выберем ли мы подушки ваших комнат, надежда Хаффы или отдохнем на удобной стойке в моих?
- Пойдем-ка лучше в мои покои, - подумав, ответил Ашшир аль-Каби и двинулся в сторону выхода.
Вскоре он и Фахраш оказались в богато обставленных, светлых покоях принца.
- Так о чем ты хотел поговорить со мной, Двуязыкий?
- О будущем прекрасной Хаффы, цветущей среди пустыни, - все еще не оставил пышность слога Абу-л-Фарах. Придатков оба Высших отпустили пить вино, и те сидели за столом, то и дело наполняя дорогие кубки или беря изысканные явства с блюд. – Трудами вашего отца город благоденствует, и мы надеемся, что он будет полон сил еще многие десятилетия. И все же вы знаете – слухи, что скоро шах удалится на покой, имеют основания. И Хаффе нужен молодой, умный, полный сил правитель!
- Потомки сложат песни о твоей мудрости, Фахраш, - заметил принц, пытаясь поймать на показавшуюся из ножен часть золоченого лезвия солнечный луч, - И вправду, отец мой велик и Хаффа цветет его усилиями. Но и для него идет время, а клинок не становится крепче с веками. Согласись, было бы правильным не дать нашему прекрасному городу, жемчужине пустынь, придти в запустение и нищету после того, как отец уйдет на покой. И вряд ли белая, изящная, легкая, как крылья бабочки, сталь сможет и дальше продолжать доброе, но достаточно тяжелое дело управления Хаффой.

Сообщение отредактировал Мориан - 20-03-2008, 22:45

- Это правда, принц, - Двуязыкий покосился на длинное изогнутое лезвие собеседника, заточенное лучше острия бритвы. – Только вы сможете преодолеть эти трудности успешно, как хорошо снаряженный караван без потерь переходит пустыню. И разумные Высшие это понимают. Но немало в Хаффе тех, кто прельстился на обещания, и даже не столько ваша сестра расточает их, сколько мэйланьская нагината. Она хочет и дальше свивать на своей рукояти все ленты государственных дел и сохранить свой пост. Уже и сейчас взяла на себя многие дела, пользуясь усталостью правителя и его печалью, ножны которой одевало на шаха ваше отсутствие. Но мы – я и те, кто прислушивается к Фахрашу – хотим помочь сыну Хафиза аль-Рахша занять принадлежащее по праву место.
Да, Очико... Очико вполне может поддержать Айшу, когда та пожелает вступить на престол. Впрочем, если все обустроить как надо, то никакая нагината не встанет у него на пути. Впрочем, безоговорочно доверять Фахрашу значит покорно отдать власть в его руки. А разве к этому так долго шел он, сиятельный, златобокий Ашшир аль-Каби?
Эти мысли за доли секунды пронеслись в голове шах-заде.
- Я рад, что наши клинки смотрят в одну сторону,- задумчиво ответил принц, - Все же рядом с правителем должна быть не своевольная и закрытая женщина, а мудрый и закаленный в Беседах мужчина. Поэтому я согласен с тобой, Двуязыкий, и думаю, что если ты поддержишь меня, то и я тебя не позабуду, когда получу престол...
- Я тоже рад этому, - пробежало, искрясь, сверкание по узорам, выгравированным на раздвоенном клинке – не то показывая мысли, не то наоборот - скрывая их. – И верю в щедрость принца... Нет, будущего шаха, который достойно вознаградит преданных ему.
Фахраш тоже думал. Шах-заде ничего не обещал. С другой стороны, сам Фахраш намекнул, что помощь помянутых Блистающих будет оказана только через него. Так что не будет обещания поста визиря – не будет и помощи. Или будет? Назло Юо?.. Посмотрим. Начало неплохое!
- К слову, один достойный клинок нуждается в помощи и станет вашим верным сторонником, получив ее, – И Фахраш рассказал историю Туракая, стараясь выставить в как можно более выгодном свете его, и посмешней – жениха-Фейхина. Он не сомневался, что шахич, сам молодой и горячий, посочувствует Полумесяцу. – Боюсь, что Очико будет преследовать его, поддерживая родича, и хочу надеяться, что она не найдет поддержки у трона.
- О, не сомневайся на этот счет, - солнечный зайчик, отражавшийся от ножен, на который таки попал луч солнца, чуть дрогнул на стене, - Чем ближе я к трону, тем меньше у нее шансов. К слову, мое путешествие в Хакас, как я уже говорил несравненному шаху, принесло определенные плоды помимо государственных вопросов. Я думаю, было бы хорошо сосватать луноликую Айшу хакасскому принцу. И породнились бы, и она бы не мешала, занявшись делом, достойным приличной девушке. Ведь женское место на кухне и в саду, а никак не у власти, так ведь, Фархаш? Я думаю, если мы друг друга поддержим в наших намерениях, то добьемся гораздо большего, нежели если будем действовать по отдельности.
Принц немного помолчал, задумчиво играя зайчиком на стене.
- И наша взаимопомощь и обоюдная поддержка в некоторых вопросах и будет залогом того, что в ответственный момент наши клинки будут вести Беседу с одной стороны.

(с Мориан, да не падет ржавчина на ее лезвие)

В трапезном зале
Сиятельнейший ятаган Хафиз аль-Рахш абу-Нарра фарр-ла-Хаффа, величием своим затмевающий солнце и луну.

На дворцовых пирах не заскучаешь, даже если сильно захочется. Блюда и кубки не успевали пустеть – быстроногие мальчишки-Придатки носились между столами с огромными подносами, полными самых различных яств, и восполняли утраты на столе. Казалось, пригласи хоть всю Хаффу за стол, во Дворце хватит запасов, чтобы до отказа набить бездонный, словно кименский Тартар, живот городской бедноты.
Между столами порхали харзийки и кименки, чьи тонкие станы, как известно всему цивилизованному миру, наиболее желанны для взора Блистающего. Раз за разом сходились они в шуточных Беседах, мелодичным перезвоном услаждая слух Высших. Порадовали присутствующих также и несколько бродячих факиров, настолько чутких и умелых, что могли позволить Придаткам проглотить их, но при этом совершенно без вреда для мягких и податливых стали тел. Ни капельки крови не нашли пораженные Высшие на чужестранцах, когда те выскользнули из Придатков, словно Блистающие выскальзывают из ножен.
Наконец, Высшие не выдержали и стали похваляться собственными умениями, похвальба вскоре перетекла в жаркие дискуссии. Насытившись словесными поединками, спорщики вставали из-за стола и вступали в центр зала, где предавались баюкающим душу Беседам.
Не заскучаешь на дворцовых пирах.
Увы, если Блистающие, далекие от государственных дел, могли себе позволить прожигать время в праздных пирах и нескончаемых Беседах, то сиятельный шах такой роскошью не обладал. С сожалением вздохнул царственный Придаток, поднимаясь с подушек и пристегивая на пояс Хафиза. Непоседливый шах-заде уже успел пропасть куда-то, чем огорчил отца, который еще успел насытиться присутствием сына.
- Полагаю, моя верный слуга, - обратился сиятельнейший ятаган к Но Двенадцать Дланей, - самое время выслушать подробный рассказ о твоем путешствии в Хакас.
С этими словами он направился к выходу. Сей же момент за ним поспешили два шамшира-гуляма, всюду и везде сопровождавшие фарр-ла-Хаффа. Мало кто посмел бы задумать недоброе против Хафиза аль-Рахша, однако шах уважал традиции далекого прошлого и редко нарушал их без надобности.
- Продолжайте веселье без меня, - напоследок бросил Хафиз в разгоряченную толпу холодное прощание, - Хаффа не ждет.
Пир на мгновение прекратился, устилая путь высокорожденного ятагана узорчатым ковров льстивых комплиментов, изъявлений покорности и пожеланий вечной благосклонности Творца.

Там же
Луноликая Айши

Высшие не медля ни мгновения продолжили пиршество, даже не дожидаясь когда утихнут шаги шахских гулямов. Вновь полилось вино, зазвенели в праздных Беседах клинки, со всех сторон посыпались сплетни и слухи.
Высокорожденная Айши, все пиршество безмолвно сидевшая подле отца, почувствовала облегчение – уход отца освободил ее от обязательства присутсвовать на празднике в честь прибытия брата. Да и сам брат куда-то пропал…
Плавное течение мыслей высокорожденной прервало неожиданное появление Иберры Наставника. Придаток старого учителя двигался бесшумно, словно призрак, и не раз заставал принцессу врасплох – особенно во время ее путешествий по просторам собственной души, столь же необъятной и необозримой, как и пустыня за стенами Хаффы.
- Айши, - без долгих витиеватых вступлений поприветствовал ее Иберра, - мне надо переговорить с тобой. Если тебя ничего не задерживает здесь, то прошу тебя вместе со мной покинуть пиршество.

Где-то в корридорах дворца
Аррак ин-Хамм

Конечно, никто и ничто не заметило исчезновения главного евнуха из трапезного зала. За долгие годы Аррак обучился крайне полезному умению – быть тенью, исчезать и появляться незаметно даже для многочисленных шпионов, которыми, словно болото жабами, был начинен весь Дворец. По собственному же приказанию Аррака ин-Хамма.
Да, евнух, пусть даже главный и при гареме шаха Хафиза, остается евнухом, ему не сравниться с Высшими ни древностью рода, ни умением Беседовать, но не одной лишь знатностью да мастерством плясать вьется тропинка жизни. И Аррак ин-Хамм был тому лучшим доказательством.
Он был пауком, тонко чувствующим всякое прикосновение к паутине, которой был оплетен весь дворец. Ничто происходившее не укрывалось от с первого взгляда незаинтересованного, безучастного ко всему евнуха. Стоило неосторожной бабочке или мухе – зависит от того, с чьего клинка слетела жертва – увязнуть в липких нитях, как скрюченные мохнатые лапки подтягивали ее к распахнутой пасти паука. Паук был всеяден. То, что другие оставили бы без внимания, бросили бы в пыль, грязь, он бережно подбирал, старательно чистил и поглощал.
- Фахраш Двуязыкий сговорился с шах-заде, - едва ли не касаясь яблоком гарды Аррака, зашептал бебут-соглядатай, - задумали выдать высокорожденную Айши за хакасского принца.
- Еще что-нибудь?
- Поговаривают, что Хафиз аль-Рахш скоро фарр потеряет. Правда ли?..
- Не твоего клинка дело. Проваливай.
- Слушаюсь, господин.
Низко поклонившись, юный Придаток-слуга засеменил прочь от темной ниши за колонной, в которой вместе с грузным носителем Аррака скрывался от посторонних взглядов случайных прохожих. Никто не потревожил их.
Главный евнух покинул укрытие и заспешил к себе в покои. Вслушиваясь в мягкое шуршание замшевых туфель, Аррак погрузился в раздумья. Что изменится во Дворце, если фарр воссияет над головой принца?.. а как лягут тени, если божественный свет фарра заструится по клинку высокрожденной Айши? Нельзя оставлять колесницу судьбы без возницы. Уж больно резвые жеребцы мчат ее.
Чуткий, словно выпад мейланьского меча-дао, разум уже принялся плести новую паутину, когда запыхавшийся Придаток уронил пузо на бархатные подушки. Сладкий дым кальяна ласкал короткое лезвие ин-Хамма, постепенно освобождая душу от ненужных в данное мгновение забот.
- Тысяча извинений, господин, - ворвался в объятый тьмой и тишиной мир голос слуги.
- Что такое, ничтожный? – вяло поинтересовался евнух.
- Вы просили передать вам, когда шахский подарок прибудет в Хаффу! – отвечал слуга.
- Ах да, чудесно, - оживился Аррак, покидая ножны сладостной неги обыкновенного полуденного сна, - можешь быть свободен, однако позови ко мне Сакко. У меня есть к нему дело.
- Будет исполнено, господин.
Шахский подарок. Ох и заботливый отец у Ашшира аль-Каби! Арраку вспомнилась поездка в солнечный Кабир, когда он впервые увидел «подарок». Тогда Блистающий лишился покоя по меньшей мере на неделю, мучаясь грезами столь реальными, что ни о каком сне не могло идти и речи. Время – лучший лекарь – залечило рану в душе паука. Но остались шрамы…

Сообщение отредактировал НекроПехота - 22-03-2008, 13:59

Улицы Хаффы
С Мертвецами

После беседы чинной с умелым молотом, Ульф поспешил, дело в ножны не окладывая, иных кузнецов навестить, дабы согласием их заручиться. И так рассудил, что прежде следует поговорить с почтенным Хаджой, что при дворце расположился, ибо коли с ним все выйдет гладко - то и в мечети его нормально примут. С мыслями такими заскользил плавно по площадям базарным, да улочкам узким, да меж домов дворами - ко дворцу хаффскому Ульфберт Чужеземец, ясно цель пред собою видя, добравшись же до ворот - оробел слегка, ибо не приходилось ему ранее в столь величественных сооружениях бывать, но храбрости накопив - к стражникам направился.
- Кто такой? Чего надо? – спросил один из Блистающих-стражников, тяжеленный тульвар. За широкой спиной чернокожих Придатков тонким плетением сомкнулись створки решетчатых врат, преграждавших путь ко Дворцу. Сквозь металлическую паутину взгляду Ульфа открывался вид на ухоженный сад, полный фонтанов и статуй. Тонкие минареты пальм и акведуки аккуратно подстриженного кустарника образовывали многочисленные аллеи, в прохладной тени которых прогуливались редкие Высшие.
- Мое имя Ульф, - учтиво поздоровался иноземец. - Прибыл я по поручению мастера Ашага Черного, дабы говорить с достопочтенным Хаджой аль-Мусаввиром, да продлит Творец вечно его дни.
Стражник, на клинке которого ярче родового клейма вспыхнуло желание прогнать прочь незнакомца, еще и набросать ему слов покрепче, повитиеватее в ножны, услыхал имена кузнецов и задумался, обуреваемый сомнениями. Прочие его собратья молча стояли подле, ожидая решения. Видимо, тульвар званием выше их стоял.
- Не слыхал я, чтобы у Ашага Черного чужеземцы в подмастерьях ходили, - наконец сказал тульвар. О том, что Ульф в Хаффе лишь гостевал, нельзя было не узнать по его тяжелому акценту, - впрочем, не слыхал я также, чтобы кто-то лгал так неосторожно, ибо за такое Творец покарать может. Скажу тебе, путник, что сегодня утром вернулся сиятельнейший принц Ашшир аль-Каби, а потому нет покоя во дворе. Приходи завтра. Сегодня кузнеца все равно не найдешь.
- Если бы дело сие можно было до завтра отложить - я пришел бы завтра и не стал отрывать достойных стражей от их службы в столь радостный день, - тщательно слова подбирая, ответствовал Ульфберт. - Но промедление ныне многого стоить может.
Настойчивость страж встретил так же, как быки встречают красные одеяния.
- Это что ж, думаешь, - радуясь полученной возможности выместить дурное настроение, усмехнулся тульвар, - мы будем по Дворцу бегать да Хажду искать? Говорю тебе, подмастерье, нет его в кузне. Нет тебе ходу во Дворец! Кто знает, может, ты замыслил недоброе? С чего это мы должны верить словам чужеземца! Проваливай!
- Когда-нибудь ты придешь к кузнецу-повитухе, чтобы продлить свой род, стражник, - иноземец улыбнулся. - Молись, чтобы он не ответил тебе так же.
Ульфберт развернулся и пошел прочь от дворца.
Разговором со стражей недоволен остался Ульф, и то понятно было, что ярость, как поток горный, в нем клокотала, заставляя лезвие острое дребезжать в ножнах. Но все же, гордость смирив, направился он к мечети, дабы кузнеца третьего увидеть и с ним переговорить, поскольку не терпелось начать обучение у Ашага иноземцу - впервые столь близок был он к цели своей, так как в городах иных мастера даже таких условий не ставили ему, прочь прогоняя, ревниво, точно львица потомство свое, секреты ремесла стерегя.
Так уж вышло, что путь его вновь пролегал по базарной площади, где купцы-толстосумы о чем-то спорили с цирк-баши, славным Муромасой, и даже стражу позвали. Хотел было он вмешаться, да передумал, стороною обходя - так не ровен час и до вечера застрять было.
Едва кузнец прорвался сквозь бушующие меж торговыми рядами волны, как едва не попал под копыта.
- С дороги! – взвизгнул изогнутый саиф на поясе у облаченного в богатые одежды всадника, - прочь с дороги!
Придаток Ульфа едва-едва успел отскочить в сторону, плеть щелкнула над самым его ухом и несомненно оставила бы неприятный след на лице Придатка, окажись Ульф чуть менее расторопным.
Не так уж и гостеприимна Хаффа, как о ней толкуют!
Взору уже дважды за утро обиженного гостя предстала важная церемония: семеро конных Блистающих, обряженных в богатые парчовые ножны, сопровождали расшитый златом и серебром паланкин. Диковинные птицы и звери плясали на ткани, легкой и воздушной, словно эфир. Длинные бамбуковые шесты покоились на широких плечах чернокожих рабов-Придатков, которых, казалось, совсем не тяготила важная ноша – шагали они широко, скоро. Впрочем, несмотря на добросовестность рабов все равно подстегивали злые бичи, скучающие в руках всадников.
- С дороги, чернь! Пропустите гулямов шаха Хафиза! Расступитесь! – ревел саиф, нещадно хлеща плетью рассвирепевшего Придатка нахлынувшие воды океана базарной площади. Простой люд в страхе вжался в торговые прилавки, оставляя для всадников свободное русло. Словно Марукку, перед которым по велению Творца расступились волны моря Ша-Ахиз, следовали гулямы сквозь толпу.
Придаток Ульфа зло оскалился, ровно как и его хозяин - эта хаффская стража уже одним своим видом начинала пробуждать в Блистающем неприязнь, а ведь совсем недавно он относился к ним вполне доброжелательно. По традициям его страны, за удар плетью следовало вызвать обидчика на серьезный разговор, но - их было семеро, к тому же они исполняли какую-то важную службу. Так или иначе, Ульф присмотрелся к паланкину, пытаясь понять - кого же охраняют гулямы, но пока заметил лишь неясные, но весьма притягательные силуэты.
В это мгновение один из чернокожих носильщиков имел неосторожность споткнуться и припасть на одно колено, отчего паланкин накренился одним из углов, прерывая слаженное движение рабов. Полупрозрачные шелка мягко качнулись, и на несколько сладостных мгновений взор лоулезца обожгло – словно легендарный Феникс провел пламенным крылом. Сквозь узкую щель между занавесами хлынул ослепительный блеск тонкого изогнутого клинка обнаженной сабли, что покоилась на тонких алебастровых руках. По всей видимости, руки принадлежали небесному ангелу, раз Придаток Ульфа замер, едва дыша, когда в прорези показалось скрытое полупрозрачной чадрой личико.
И словно по самую рукоять в амброзию погрузился кузнец, когда поймал на себе печальный взгляд девы. Увы, так же скоротечно было это касание, сколь скоротечно падение песчинки мгновения в песочных часах Вечности, ибо тут же сомкнулись шелка, укрывая от страждущего взгляда Ульфа пленительную иноземку. Заскрипел зубами и Придаток лоулезца, также утерявший в мягком шепоте покрывал бездонные, словно кименский Тартар, очи прекрасной гурии.

продолжение
с Тельтом

А затем воцарившуюся на то мгновение краткую тишину разорвал свист плети и крик неуклюжего раба-придатка, посмевшего оступиться. Гулямы волю дали своей злобе накопленной, на несчастном ее вымещая... только то зрелище уже взгляда Ульфа не привлекало, а потому, поспешил он прочь, понимая - что может и ему достаться, коли узнают стражи, что он лицезреть посмел сокрытую за шелками покрывал Блистающую.
Дальше путь держа, постарался Ульф избегать оживленных улиц, дабы вновь не столкнуться с кем из высокородных сего города, да незнанием своим традиций здешних, себе же неприятностей не нажить. Потому шел он осторожно иными, узкими проулками, где Хаффа уже не походила на град сиятельный, а напротив грязны были камни дорожные, да оборванцы жалкие, что даже в придатки самым ничтожным из Блистающих не годились, сидели, милостныню выпрашивая, однако же расталкивал их крепкий Придаток Ульфа, к цели своей пробираясь. А уж к мечети он знал как пройти, жалел лишь, что сразу они не пошли с Ашагом к кузнецу второму, после молебна.
Однако же, на петляние по улочкам незнакомым, да на осмотр достопримечательностей времени ушло не мало. Даже солнце заметно сместилось в небесах, на то указывая, что пора бы и отдых дневной устроить.
Кузнец остановился у одной из местных чайхан. Несмотря на то, что солнце почти достигло зенита а значит в таверне так же пусто, как и в голове у дервиша, ни малейшего желания у Ульфа заходить в чайхану не было.
Присев на ступени, Ульф ждал пока его Придаток насытится козьим сыром и черствым хлебом, припасенным на всякий случай с собой. Несмотря на то, что с цирком Мурамасы лоулезец перешел не одну пустыню, закалился в горниле Востока, хаффское солнце его все равно донимало. Блистающий буквально чувствовал как капельки пота, покрывшие тело Придатка, ложатся испариной на спрятанный в душных ножнах клинок. Ох, давно не было не выпадало ему возможности по-Беседовать с кем-нибудь…
Неспешное течение мыслей Ульфа прервала неясная фигура Придатка, замотанная в белоснежные шелка, легкокрылая ласточка, порхнувшая из бокового переулка. Ульф вскочил, бездумно сжимая на рукояти шершавые пальцы Придатка, и... замер. Перед ним стояла та самая гурия, что в неосторожном движении раба-носильщика на несколько мгновений взволновала душу.
Пленительная харзийка, что читалось в дивном изгибе ее рукояти из слоновой кости, украшенной чистым, словно слеза младенца, алмазом, со страхом и отчаянием взирала на северянина, преградившего ей дорогу.
- Прошу, - прошептала незнакомка, и словно слеза ангела соскользнула по грубой стали пораженного Ульфа, - помогите… - харзийка бросила затравленный взгляд назад, ожидая появления из-за угла переулка чего-то ужасного.
- Проси чего пожелаешь, - решительно молвил Ульфберт, заставляя Придатка своего чуть вперед выйти и плечами широкими немного заслонить неожиданную гостью.
- Шахские гулямы! – уронила сабля, - укрой меня от них!
Взгляд лоулезца заметался по по улице – прямая и узкая, словно древко копья, без возможностей укрыться. Кроме переулка, из которого на яблоко Ульфу свалилась беглянка, свернуть больше негде. Оставалась либо бежать назад, либо попытать счастья в чайхане.
Причем решающее значение принял тот факт, что бегать от кого либой, ровно как и за кем либо, иноземец не любил, но - гулямов-то семеро... или чуть меньше, а он один, причем с вымотанным дорогой Придатком.
- Внутрь, - шикнул он, в то время как Придаток (как же его звали? Ульф никак не мог привыкнуть, что его прошлый спутник сгинул) схватил девицу за руку, и они нырнули в гостеприимно распахнувшую объятья прохлады чайханы.
Внутри оказалось пусто, словно в кармане у бедняка, лишь толстый лысый Придаток возился с камином, пытаясь подвесить над огнем чайник. Короткий кинжал, болтавшийся на поясе, с удивлением воззрился на нежданных гостей.
- Чего изволите, почтеннейшие? – не растерялся чайханщик.
- Второй выход есть? - Рявкнул Ульф, понимая, что если гулямы их догонят - разговор выйдет не из приятных.
- Следуйте за мной, - сверкнул лезвием кинжал, который мгновенно разобрался в ситуации. Видимо, особой привязанности к стражникам (а кто еще может гнаться за такой парочкой?) он не испытывал, поэтому не медля ни мгновения повел их вглубь чайханы. На встречу Ульфу бросились горшки, тарелки, чайники, ножи, полотенца, сохнущая одежда, и если бы не провожатый, северянин обязательно бы потерялся в этом хаосе.
- Удачи! – озорливо подмигнул кинжал, открывая перед беглецам выпрыгнувшую навстречу дверь.
Переулок был грязный, узкий и ко всему прочему - пустынный. Так что - то что нужно, однако - если гулямы хоть немного умнее собственных ножен, то поймут куда делась беглянка уже скоро, а значит нужно идти дальше... куда-нибудь.
- И за какие прегрешения они тебя ловят? - миновав пару домов, спросил Ульф.
- За то, что однажды повитуха выковал, - грустно качнула рукоятью харзийка, - с самого раннего детства росла я, чтобы однажды стать подарком для сына жестокого Хафиза аль-Рахша! После посвящения принца, пусть ржавчина навеки затмит его блеск, я должна стать его…
Придаток сабли, словно вторя словам хозяйки, уронила голову на тонкие руки. Шелка, объявшие плечи, вздрогнули, взволновались, словно парус под переменчивым ветром. Девушка плакала.
- Ну, это мы еще посмотрим, - хмыкнул иноземец. С одной стороны - хотелось помочь девушке, а с другой - с другой за подобные художества он может лишиться шанса стать учеником кузнеца. Возможно последнего шанса. - Ты не думала бежать из города?
- Куда? В пустыню? – всхлипнула сабля, - даже если доберусь до Блистающих, то обязательно стану их добычей. Продадут… ныне благородство не в почете.
- Вечно прятаться в Хаффе ты не сможешь, - внезапно, словно о чем-то смекнув, Придаток меча снял плащ и накинул его на спутницу. - Может так не сразу признают.
Девушка благодарно кивнула, кутаясь в грубый плащ.
- Видит Творец, одна не смогу. Может вы поможете мне, о благороднейший из воинов? Вижу, у вас душа из чистого золота кованная, с вашей помощью, возможно, мне удастся избежать позорной участи!
- Посмотрим, - после некоторого раздумья изрек Ульф.
"В цирк ее пристроить чтоли?"

После пира

НекроПехота и я

Обычно скандалы, главные роли в которых играют Высшие, распространяются по Дворцу, словно чума по городским трущобам, едва солнце успевает совершить полный небесный цикл, как каждый Блистающий уже знает все подробности случившегося. А уж на пирушках… в этот раз, впрочем, все было иначе, оскорбленный Фейхин Дракон и уязвленный Хаммид из рода Ката сделали все, чтобы удержать весть о бесчестье юной Наики в стенах дома Ката. И им удалось предотвратить мор.
Хвала Творцу! Чего стоят хотя бы эти сочувственные взгляды, от которых душа на перековку просится! Хотя бы ради того, чтобы избежать их, Дракон был готов на все.
Фейхин присутствовал на пире в честь прибытия Ашшира аль-Каби с самого начала. Появление Блистающего, казалось, было рассчитано с точностью до секунд – ни мгновением раньше, ни мгновением позже. Как раз тогда, когда сиятельный фарр-ла-Хаффа соизволил опуститься на отведенное ему ложе. Дракон, славившийся выдержкой и умением оставлять эмоции в ножных даже покидая их, веселился с другими Высшими, словно черный ворон бесчестье и не терзал душу. Ненавистный Туракай Полумесяц, да поразит ржавчина вечным проклятием его род до двенадцатого колена, сидел в противоположном конце зала – предаваясь тяжким думам.
Еще бы! Могущественна семья Като и велико ее влияние при Дворе, да и сам Фейхин Дракон не последним у трона шаха стоит – страшных противников сыскала Туракаю чрезмерная похотливость. Кривая ухмылка свилось змеею на губах драконова Придатка.
Когда сиятельнейший шах покинул пир, Фейхин без промедления направился к благородной нагинате из рода Юо, Великому Визирю. Именно у Очико, с которой Блистающего связывали узы родственной связи, намеревался Дракон просить заступничества.
- Приветствую тебя, о достойнейшая из достойных! Прошу уделить тебя мне крупицу своего внимания, да ниспошлет Творец процветание на твой род и не счесть будет колен его!
- Все мое внимание принадлежит тебе, великолепный Фейхин Дракон, - мягким шелестом отозвалась Визирь, и ее Придаток поднял узорное лезвие нагинаты навстречу родственнику.
- Отойдем же в сторону, чтобы речи наши чужого лезвия не коснулись, - почтенно склонился Дракон перед Великим Визирем, - не гоже извлекать из ножен тот клинок, что с таким трудом удалось заставить молчать.
- Ты прав. Пройдем же в сад, дабы никто не отвлек нас от беседы, - отвечала Очико. В лучах утреннего светила проскользнули они за тяжелые двери в роскошный шахский цветник, где изливали в дивные песни свою любовь к жизни яркие птицы.
- Что желал ты поведать мне?
- Склоняюсь пред тобой и прошу заступничества, благородная Юо, - ударил гардой о ножны Дракон, - все знают, что Хаммид Като обещал мне отдать дочь свою Наики в законные супруги… - далее последовал красноречивый рассказ, во всех деталях обличающий злодеяния Туракая Полумесяца, едва ли не силой сорвавший цветок невинности прекрасной Наики. Поведал также Фейхин, отравленный жгучим ядом горя, просил у него, блистательного Дракона, помощи в отмщении.
- Однако я верю, что в Хаффой правит закон и фарр, - завершая речь, произнес уязвленный Блистающий, - я прошу у тебя, воплощающей справедливость, заступничества. Прошу покарать мерзавца Туракая!
Ярко вспыхнуло солнце на коротком клинке Очико, загорелось сердце ее. Все существо Великого Визиря было возмущено.
- Туракай повел себя, как последний клинок в Хаффе... Нет, недостоин он проводить свое жалкое существование в сей великой стране! - горячо воскликнула дочь Юо, но тут же голос ее вновь похолодел, нотки стальные и уверенные вернулись в него. - Невозможно допустить, чтобы такие злодеи и бесчестные окружали Светлейшего Шаха. Горе твое необъятно, но справедливость успокоит душу твою и нашу гордость. Не печалься, О великолепный Дракон, я сделаю все, что в моих силах дабы Полумесяц получил по заслугам и познал свою вину.
Нагината склонила лезвие перед Фейхином.

Улицы Хаффы

И пнул мастер, и сказал - "выкладывай"

Дамаянти знала, где в минуту тяжелых раздумий и сумерек души можно было найти катары, и не сомневалась в том, что в этот солнечных полдень песчаная буря неудовольствия жесткими ножнами обнимает сестер. Уруми направила Придатка в квартал воров, на крышу гончарной мастерской, с которой дома Хаффы видны были лучше жемчужин на бархатной подушке.
Однако Дамаянти ошиблась, на ладонях крыши не оказалось зерен чечевицы, ни россыпи монет, лишь сухой ветер лениво подметал ее плоские жесткие длани. В раздумии уруми подошла к краю, чтобы оглядеть Хаффу неспящую, и едва удержалась от крика радости, потому что заметила близко совсем, на соседней улице, как блеснуло ленивое солнце на серебряном поясе. Дамаянти поспешно спустилась, умоляя Творца, чтобы не свернули сестры, повинуюсь причудами хитроумных узорам своих мыслей. Почти бегом догнала катарок осторожная всегда уруми, потому уже Кали и Чандра поняли, что случилось нечто, и не стали драгоценную воду времени напрасно выливать в песок.
- На крыльях каких вестей летят скакуны твоих помыслов, сестра?
- Крылья те черны, но расшиты золотой парчой, госпожи. После вашего спора с безвестным фалконом не смела я в стороне остаться и, надев ножны осторожности, последовала за ним. Да простят мне госпожи мою дерзость, ибо она себя оправдала.
- Ножны осторожности всегда на тебе, как и покрывало моего доверия. Что же ты узнала?
- Я следовала за чужеземцем через всю Хаффу, и он привел меня к мечети. Не простой задира фалькон, он ковер интриг не из собачьей шерсти ткет. У мечети говорил фалькон со жрецом из Шейфи аль-Кхарам, и вот что осело серебристой испариной на моем клинке: фалькон служит Фейхину дракону, и зачем-то нужно мейлиньскому гордецу, чтобы вы позолоту на лезвии Махры пылью заменили. Но не все то вести. – Дамаянти перевела дыхание. Катары слушали внимательно, едва заметно потемнели в хмурой сосредоточенности клинки. И процессия на главной улице, шумящая не только пустым звоном гулямов и резкими вскриками хлыстов, уже не так пленяла катары, в конце концов, вряд ли Махра выедет встречать гостей, скорее он уже на пиру приветственно махнет тяжелым древком.
- Говори.
- Знаю еще не из зыбких волн миража, что Фейхин Дракон – жених прекрасной Наики, дочери Хамада. А к ней, чуть луна за паранжу туч сокрылась, заглядывал Туракан Полумесяц.
Кали задумчиво поскребла рукоятью бляшку на поясе.
- Не вижу я пока связи. Но и под чей-то дутар плясать не собираюсь.
- Сама ты что думаешь, сестра, благословенны будут твои труды? - Чандра покачнулась.
- Не вы –цель Блистающих, осиянных властью, но орудие и рычаг.
- Да, так, пожалуй. Только у Кали и Чандры свой ум в стали закован, и собой ворота власти поднимать мы вряд ли позволим.

Мурамасу жизнь хорошо научила ждать. "Поспешишь, всех вокруг насмешишь!" - когда-то услышал он от бойкого на острые пословицы и поговорки кинжала-шута, работавшего в цирке ещё до того, как тати взял в нём верх. И мудрость эта ещё ни разу его не обманула - Мурамаса ждал, выбирал нужный момент и только после этого наносил удар, всего один, большего и не требовалось.
Но всякому ожиданию имелся предел, и когда Махра не соизволил принять или выгнать его взагарду, тати обратился к стражнику, охранявшему дверь в покои Солнцеликого:
- Почтенный, - сказал он, слегка покачиваясь, - не соизволишь ли передать сиятельному Махре, что я очень хотел бы его видеть...
- Иди в пень и там застрянь! - грубовато ответил ему протазан, чей придаток был одет в форму городской стражи. - Нечего больше Солнцеликому делать, кроме как...
- ...в Беседах участвовать? - перебил его Мурамаса. - Вот же не знал, что уклоняется сиятельный от вызовов! Или не уклоняется, а не о всех доносят ему, слуги верные? И на доброе имя ржавчины налёт невольно возводят?
Страж не стал дослушивать, и так было понятно, что пытался передать вэец, так что он резко стукнул древком об пол и вызвал слугу. Самим охранникам покидать пост не пристало ради одного лишь известия о вызове, для того специальные Малые Блистающие держались в домах Высших.

В трапезном зале
Луноликая Айши и Иберра Наставник

С Ноэль, да продлит Творец ее род в бесконечность!

Стройный клинок взметнулся тут же, дабы прозвенев, "как скажешь, Учитель" укрепиться на перевязи Альтэ, тут же направившейся к выходу из залы. Хрупкая фигурка Придатка, казалось, говорила о том, что ничего не стоит ее сопернику переломить исход Беседы в свою пользу. Но опытный боец сразу бы угадал сокрытое под обманчивой легкостью шелковых одежд.
Стражники почтительно склонились, выпуская принцессу и старого учителя из зала. Двое шахских гулямов, привыкших сопровождать принцессу, тронулись было следом, однако суровый взгляд Иберры словно пригвоздил их к стене. Разве может что-то случится, когда рядом идет один из величайших мастеров Хаффы?..
- Найдем уединенное место, принцесса, - обронил Наставник, следуя сквозь лабиринт коридоров. Вскоре гулкое эхо шагов, блуждающее под пустыми дворцовыми сводами, сменилось ласкающем слух шелестением травы. Блистающие вступили в шахский сад, что словно шелковая чадра, скрывающая лик юной девы, скрывал от посторонних глаз дворец. - Остановимся здесь, - качнул рукоятью Иберра, когда они оказались в одной из бесчисленных безлюдной аллей. Тихо журчали фонтаны, одаряя раскаленный воздух живительной прохладой. - Это будет мой последний урок, принцесса. Завтра тебя ожидает последний шаг по широкому мосту, на котором можно держаться за перила. Сделаешь этот шаг – впереди лишь туго натянутый канат, упасть с которого проще простого.
-Как скажешь, учитель.
Тонкая ручка Придатка освободила стальную деву от изукрашенного самоцветами покрова ножен. Изогнутый клинок тут же ввязался в причудливую игру солнечных лучей, преломляя их на зеркальной поверхности, острым лезвием разрезая воздух, словно прозрачную кисею. И Альтэ, изготовившись к Беседе, уже не походила на точеную фигурку из непрочного алебастра. Теперь девушка все более походила на клинок, которому принадлежала. Гибкий, непокорный и опасный.
Скупо звякнули бесхитростные ножны Наставника, выпуская старый ятаган на волю. Царапин, уродовавших потускневшую за многие годы сталь, было больше, звезд на небе. Айши знала – Иберре были дороги эти отметины, напоминания о тысячах Бесед, через которые провел учителя Творец. Каждый шрам вмещал в себя историю, которые Наставник, поддавшись редкому порыву откровения, иногда рассказывал принцессе.
Беседа началась также, как и обычно. Сначала, чтобы пальцы Придатка увереннее стиснули рукоять, следовали вопросы простые, словно приезжий гость интересуется кратчайшим путем к Харам Бейт-Мару, затем последовали сложнее, вроде тех, которыми учителя в городских медресе потчуют учеников постарше. Впрочем, отвечать на них принцесса научилась еще тогда, когда Альтэ была вдвое ниже, чем сейчас.
- Направь клинок свой к солнцу, на восходе которого тебе предстоит пройти Посвящение, Айши, - не отрываясь от Беседы произнес Иберра, - попробуй заглянуть за чадру времени. Что открывается тебе?
- Я вижу только лицо, испещренное тысячей морщин, на котором каждый Блистающий пишет свою судьбу своим лезвием.
- Плохо, принцесса, плохо, - проворчал Наставник, лихим винтом ложась на изогнутую гарду шамшира, - завтра тебе предстоит Беседа не с Судьбою, но с шах-заде. Попробуй еще раз, попробуй растянуться выпадом между этим мгновением и мгновением в будущем.
Огорченная своим промахом Айши перешла в наступление, используя свои главные преимущества- скорость и гибкость. Сияющее лезвие порхало, подобно бабочке, однако не уподобляясь безобидности сего создания.
- Я не тешу себя надеждой заглянуть в будущее. Тот, кто пытается прознать итог не начатой Беседы, вероятнее всего не выходит победителем из незавершенной.
- Звенья цепи Судьбы плетутся причинами и смыкаются следствиями. Тот, кто понимает причины и задумывается о следствиях, может предугадать какой стороной упадет монетка.
-Монеты слишком часто встают на ребро, опровергая чаянья обоих поставивших: и на герб, и на решку.
Прямолинейной принцессе чужда была вязь слов. Велеречивости словесных узоров она всегда предпочитала вязь каскадных ударов.

Иберра хмурился, лаконичными движениями раз за разом срезая крылья слишком уж вольным бабочкам. Ни одной не было суждено опуститься на плоть Придатка наставника.
- Когда палец указывает на небо, глупец смотрит на палец, высокорожденная.
- Когда умный смотрит в небо, быстрый наносит удар,- нарочито медленно прозвенела Айши, а Альтэ сделала резкий выпад.
Блистающая ожидала от Наставника чего угодно - она почти видела, как Иберра тонкой шелковой волною соскальзывает с клинка принцессы, умело отводя ее укол в сторону, или как ловкий Намахо-Придаток ланью отскакивает в сторону, занося ятаган над головой для контратаки, однако случилось то, чего она предугадать не смогла. Наставник безвольно опустился, пропустил принцессу, которая остановилась в дюйме от выцветшего правого глаза Намахо. Как и Блистающий, Придаток остался бездвижен, не дрогнув даже веком.
- Умный побежден, быстрый торжествует, - в тихом голосе Наставника смешалась горечь разочарования с ядом печали, - в этой Беседе не было противников, лишь учитель и ученик. Но твоя гордыня ослепила тебя, скрыв все, чему я учил тебя долгих восемнадцать лет. Ты предпочла победу знанию.
Грустно звякнули ножны, принимая иссеченный шрамами клинок.
- Это твой выбор, высокорожденная Айши ибн Хафиз абу-Нарра.
Никогда доселе Иберра Наставник не обращался к принцессе официально, словно та превосходит его, как превосходит дочь шаха слуг отца, Высших. Хафиз аль-Рахш поставил Учителя над принцессой и принцем, полностью вверив их закаленной в горниле веков мудрости старого Блистающего.
Придаток-Альтэ грустно покачала головой и, так и не облекая клинок в узорчатые ножны, опустилась на колени подле Придатка Иберры.
-Прости меня, Учитель, но долгие восемнадцать лет в Беседе ты учил меня Беседовать, а не пытаться прозреть сокрытое, предугадывать движения Собеседника, но не гадать о бедующем. Не ты ли говорил, что Будущее куется в горне Творца, но прокладываем его мы сами, каждым взмахом? Не тебе ли, Наставнику, знать, что я, подобно тяжелому камню, стремящемуся ко дну реки, тону в витиеватости порожних слов. Мой ум подобен моему лезвию: я не люблю экивоков. Если ты хочешь узнать, что я думаю о завтрашней Беседе, то я отвечу: завтра мне нужна победа. Победа, ибо мое поражение может оказаться гибельным для всего, что я люблю и чему обязана служить каждым своим ударом. И я не желаю гадать, скользнет ли Благословение Творца по моему клинку. Я верю, что ты учил меня всему, что я должна знать для того, чтобы мой путь не оборвался завтра на помосте Бесед. Если ты считаешь нужным сказать мне еще что-то и оградить от чего-либо, скажи. Или предоставь меня моей Судьбе. Я буду делать, что должно, а дальше пусть свершится Угодное Творцу.
Иберра Наставник непреклонностью и упрямством мог потягаться бы с ишаком Мухаммеда, легендарного Придатка Марукку Пророка: поговаривали, что легче заставить ангелов поднимать солнце не на востоке, а на западе, чем разубедить старый ятаган в решенном. Однако откровенные слова Айши размягчили душу Иберры, хоть и льды уверенности растопить им было не под силу.
- Встань, высокорожденная Айши. Больше не учитель я тебе, и нет иной власти над танцем твоего клинка, кроме слова отца, да продлит Творец его род в вечность. Однако ты просишь о совете, и я не могу отказать тебе, как лучшей из тех, чей полет мне довелось выковать. Слушай же.
Голос Наставника очистился от чуждых примесей, приняв знакомую форму. Заговорил Иберра и почудилось Айши, что словно кузнец-повитуха ставил родовое клеймо на едва вышедшего из горнила рождения Блистающего, так серьезен был учитель.
- Неведомыми тропами ложится поступь Творца в нашем мире, и нет таких, кто до конца способен понять Его и найти Его след. Однако те, что скажут себе «зачем искать то, что все равно найти невозможно? жизнь коротка и не гоже тратить ее впустую» и выберут путь торговцев с базарной площади, окончат свою жизнь в тупике, поскольку земной путь обрывается вместе с земной жизнью.
Пламень искренности бушевал на покрытом шрамами клинке – словно всю душу вкладывал Иберра в последний, напутственный совет. Не желал отпускать учитель принцессу, которая на два десятилетия заменила ему родную дочь, с пустыми ножнами.
- Не отворачивайся от Его сияния, даже если оно отразится в луже, водой из которой побрезгует утолить жажду последний ишак. Завтра тебе предстоит Беседа с братом, и эта Беседа научит вас обоих большему, чем когда-либо смог я. Пойми и прими же это знание. И отныне пусть мудрость правит рукой твоего Придатка, а не спесь и желание пустого торжества. Я сказал.

( с Мастером, да будут благосклонны к нему музы.)

Всё ещё трапезная зала.

"- О, творец пошли мне разума - думал Менетах, возвращаясь в пиршественную залу - только этого мне не хватало, да ещё в такой день, надо..."
Но что надо старый жрец не додумал, а может, просто не захотел, ибо он вошёл в зал, где уже кипел пир, придатки осушали кубки и наедались, будто их держали голодными.
Только врождённая вежливость не дала Менетаху скривиться при виде этого
"- И это до полуденной молитвы! О Творец мой, воистину говорят, что карая, ты лишаешь разума! - тем не менее жрец занял своё место, но воспретил Придатку пить вино, мягко потребовав у ближайшего слуги кувшин молока для своего "друга". Когда же желудок Придатка призывно заурчал, старый жрец только указал на блюдо с фруктами, жестко пресекая всякое неповиновение.
"- И так толстый! Пост закалят тело, также как молитва закаляет душу! - с этими словами жрец ловко выпрыгнул из потёртых ножен и лёг на личную стойку.
В красивом танце кружились в руках Придатков Блистающие, сталкиваясь и разлетаясь, задавая вопросы и получая ответы, то и дело замирая перед горлом, лицом, грудью. Немыслимой остроты металл, резавший ткань на лету, почти касался кожи. Всегда – почти. Все, кто сейчас не летал в сверкающем вихре Бесед, были веселы, как птицы в райских садах, или хотя бы оживлены.
Впрочем, нет – не все. Старый Менетах задумчиво покоился на стойке, иногда скользя клинком своего внимания по сторонам, но ни на чем не останавливаясь.
Вернувшийся Фахраш направил стопы Придатка к нему и опустил свое раздвоенное лезвие рядом.
- Здравствуй, Менетах! Я вижу, и здесь заботы обвивают твою рукоять?
- Да будет Творец-с-тысячей-лиц милостив к тебе, о Фахраш! - солнечный лучик пробежал по темному клинку копеша. - Увы мне, ибо тысячу камней всемилостивый Творец возложил на меня, чтобы я, гордец, не забывал, что я лишь ничтожный раб рабов Его.
- И даже в день радостного возвращения нашего горячо любимого принца, да будет он угоден Творцу, я вынужден думать о дне грядущем.
Старый клинок чуть наклонился к Фахрашу, имитируя поклон.

(и жаждущий ответа Хигф)

- Возвращение принца и грядущее неразрывно связано, как нити в пряже или реплики в Беседе... Или вино и Придатки, - Двуязыкий с иронией покосился на стол. – И какие мысли о нем приходят тебе сегодня? Мудрый Менетах, я тоже думаю о грядущем. Вскоре настанет скорбный и одновременно радостный день, когда шах Хафиз уйдет на покой. Как считаешь, кто должен завершить выпад его, принять дела его и сияющим клинком указывать нам всем путь?
- Вино разрушет Придатков также, как ржавчина разъедает наш разум - спокойно ответил жрец.
Его Придаток тем временем приложился к кувшину с молоком и звучно забулькал, молоко потекло на подбородок.
Менетах покачал клинком.
- Я задумался о Посвящении, к несчастью кроме великого праздника это ещё и великие заботы - смиренно продолжил старый клинок.
"- Вот ведь воистину змей-искуситель..." - подумал с некоторым удовольствием жрец, а вслух ответил:
- Я боюсь, великий Творец, в вечной своей милости и милосердии, не даст мне увидеть этот чёрный день... - копеш заперхал. - Я уже слишком стар, чтобы служить новому шаху, но хочу напомнить тебе одну мудрость, что выразил пророк Зуль-Кифль, да будет мир с ним и благодеяние. Вы спрашиваете, на что нужно полагаться в жизни? Я отвечу вам, положитесь на Господа нашего, ибо он достаточен, чтобы на него положиться!
Придаток Менетаха снова забулькал молоком.
- К сожалению, в своей великой мудрости Творец не всем отвечает прямо и понятно, - рукоять Фахраша еле заметно, но смиренно наклонилась. – Увы, не мне, недостойному и ничтожному, суждено понять его знамения. Но ведь для того и существуют высокомудрые жрецы, не правда ли? Поэтому я и полагаюсь на него посредством тебя. Если Создателю не безразлично будущее Хаффы, к нему не могут быть равнодушны и его истинные служители.
Сторона гарды, обращенная от жреца, поймала блик света и чуть насмешливо отбросила его в сторону.
- Творец всегда благоволит достойным и богобоязненным, - жрец лукаво вернул солнечный лучик. - Скажи мне, о Фахраш, какое деяние достойнее других?
- Молитва, - быстро ответил зюльфакар.
- Правильно! - придаток Менетаха поднялся. - И нет лучше конца чем, когда ты умираешь, а язык твой как бы свеж поминанием Всевышнего, но хвала ему сейчас только время полуденной молитвы..
Придаток приложил пальцы к мочкам ушей и запел:
- Тво-о-о-орец Вели-и-ик!
И словно отзываясь на оказавшийся необычайно сочным и звучным, голос жреческого "тела" над городом поплыл намаз полуденной молитвы.

(и хитро ускользнувший от ответа дон Алесандро)

Шах, да продлит Творец его годы, не мог нарадоваться возвращению сына, придворные Блистающие не могли нарадоваться возвращению принца, а еще больше тому, что можно повеселится на дармовщину, Махра же радовался и не мог нарадоваться, что удалось наконец-то улизнуть на какое-то время из трапезного зала.
Улизнуть – то улизнул, а точнее величественно удалился, и теперь рассеянно качал кистями, не зная куда направиться. Размышления прервал шорох в кустах и Махра молниеносным выпадом отбил прилетевший из кустов камешек.
– Эй, Опора порядка! – сказали кусты звонким шепотом. – Давай-давай, тащи своего Придатка сюда!
- Ты? Ты как сюда?! – шепот Солнцеликого больше напоминал звериный рык, – А ну марш домой, живо!
Изящная кханда испуганно взвизгнула и юркнула в ножны, когда кусты затрещали под напором тела Придатка Махры.
– О радость моих лезвий, давай не будем погонять кобылицу истины, ибо неторопливая беседа всегда приводит к наилучшему результату… Объясни мне, о прекраснейшая, каким образом ты смогла осчастливить мое существование и усладить мой взор своим присутствием? Как ты через забор перебралась, прелестница? – Зло закончил Махра и выудил из ножен отчаянно сопротивляющуюся кханду, тем временем Придаток Махры стальными пальцами поймал ухо ее хозяйки.

Хозяйкой была тринадцатилетняя девочка. Поэтому и кханда была немного меньше и намного легче своих родичей. «И еще намного красивее», – обреченно согласился Махра сам с собой. А еще глупая юная кханда очень хотела стать женой величественного Махры и потому старалась попадаться ему под лезвие как можно чаще, и обычно, довольно неожиданно.
Кханда тем временем уже пришла в себя и зачастила:
– Хами сказал, что ты здесь, домой сказал идти, ну я и… только на минутку… а мне туда можно? В трапезный зал? Я только кончиком острия, ну Махра, пожалуйста.

Девочка, ухо которой Фарис так и не отпустил, обиженно шмыгнула носом, а из ее глаз градинами покатились слезы.
– Та-а-ак, – тон Фариса не предвещал ничего хорошего, – сейчас ты разворачиваешься и лезешь обратно, а потом приходишь домой и рассказываешь матери, где была, ясно? А когда моя сестра выпорет тебя, я надеюсь, что в твоей прекрасной головке появятся хоть какие-то правильные мысли.
– Но…
– У тебя есть время, пока я не досчитаю до пяти, чтобы явить мне чудо исчезновения. Раз…
Девочка сорвалась с места, но на третьем шаге резко остановилась и обернувшись заявила:
– Когда я стану твоей женой, Фарис аль-Бабур, я тебе отомщу, – и, показав язык, растворилась в листве сада.

Принцесса Айши. Дворцовый сад.

Размышление луноликой Айши текли, подобно равнинной реке, огибая валуны непонятных слов и преодолевая пороги недосказанностей. Воспоминание о разговоре с Учителем бликом печали ложилось на востренное лезвия, так же как тень от чинары омрачала чело Принцессы-придатка, рассеянно проводящей длинными пальцами по глади темной воды в фонтанном бассейне. Идти на Беседу, заранее признавая поражение, значит быть повергнутым в пыль еще прежде, чем всеблагая сталь покинет ножны. Иберра взывал к гласу мудрости, так и не предупредив, не подтолкнув к важному решению. Он лишь посеял еще один росток тревоги, вплетающий свою лозу в узор дурных предчувствий, перевитый на рукояти Меча Судеб, в данный момент повисшего над принцессой. Меж тем жребий был уже брошен, и динар случая вертелся на ребре, словно дервиш в богослужебном экстазе, чтобы в нужный момент явить миру решение Творца. Айши и не думала отступать. Просто ожидание, эта коррозия чувств, пожирало спокойствие. Тревогу надобно было чем-то заглушить. Если Придатки, невоздержанные и низменные, топили дурные предчувствия в вине, то Блистающим, чтобы унять грустные думы подобало обратить свои мысли к высокому.
Спустя полчаса ворота дворца распахнулись, пропуская сопровождаемую небольшой свитой принцессу, вознамерившуюся посетить Храм.

Случайная дуэль в одной из чайхан. Неподалеку от Харам Бейт-Мару
Аль-Мутамид

Словно объятия прекраснейшей из гурии, пропахшая опием прохлада чайханы приняла в себя сморенного полуденным зноем Аль-Мутамида. Совсем немногие могли позволить себе бездельничать в разгар рабочего дня, и поэтому поэт, переступив через порог и покинув многолюдную улицу, оказался в почти полном одиночестве, чему, впрочем, не мог не возрадоваться.
- О, воистину мудр Творец, наделивший нас слабостью тела, - сладостно протянул Аль-Мутамид, окунаясь раскаленным лезвием в густую тень, укрывавшую дальний угол, - ибо лишь так способны мы, беспечные смертные, оценить насколько величественны и значимы мелочи, глубины которых нам не приметить без прямой надобности.
В ответ мамлюку из противоположного угла, также сокрытого тьмой, сквозь трели соловьев, томящихся под самым потолком в рассеребрянных клетках, донеслось мелодичное:

- Жадно пьет нектар
Бабочка-однодневка.
Осенний вечер.

Аль-Мутамид удивленно звякнул, стремясь рассечь медленно падающий лепесток смысла острым лезвием мысли. Легкий взмах, и два кусочка одной мозаики, словно мейланьские инь и янь, опускаются на циновки ответом мамлюка:

- Мы из глины, - сказали мне губы кувшина, -
Но в нас билась кровь цветом ярче рубина...
Твой черед впереди. Участь смертных едина.
Все, что живо сейчас, завтра пепел и глина.

Оперенная звонкой рифмой стрела сорвалась с кривого клинка, словно тугой тетивой натянутого. Но вечность не успела обронить ни песчинки мгновения, а обратно уже мчался ответ, жужжа в полете, словно стальная звезда-орион:

- Будь внимательным!
Цветы пастушьей сумки
На тебя глядят

Со смехом отразил удар Аль-Мутамид, смыкая на рукояти упругие пальцы Придатка и преодолевая несколько шагов, что отделяли его от невидимого Блистающего. Перед тем, как опуститься на циновку перед шершавым, словно дождивое небо, посохом-Бо, мамлюк произнес:

-"Надо жить, - нам внушают, - в постах и в труде!"
"Как живете вы - так и воскреснете-де!"
Я с подругой и чашей вина неразлучен,
Чтобы так и проснуться на страшном суде.

Казалось, внешности этого Бо и того нищего посоха, с которым свела легконогая Судьба поэта на мосту гадателей, были сходны – словно два отражения одного и того же Блистающего. Однако сходство это было сродни сходству двух сторон одной монеты. Если нищего жизнь уродовала, словно горбатого уродует горб, то незнакомцу жизнь уподоблялась прочному доспеху, верно оберегающего хозяина от любых неудач и невзгод.
- Приветствую тебя, о враг рифм и почитатель смыслов! – рассмеялся мамлюк, располагаясь рядом с посохом.
- Привет и тебе, о льстец плоти и ненавистник души! – шрамы и царапины, покрывавшие Бо, сложились в ехидную ухмылку.
- Имя странника, что пред тобой, Аль-Мутамид. Позволь узнать имя того, кому не по душе мой слог!
Придаток Бо был под стать хозяину – на вид такой же простой и скучный, избегающий в одежде ярких цветов и не признающий никаких украшений. И если речь Придатка Аль-Мутамида бежала веселой горной речкой, насмешливо журчащей на порогах и гудящей в водопадах, то его речь текла размеренно и неспешно, уверенная в том, что однажды впадет в объемлющий все океан.
- Мацуо-монах, - ответил посох, - а рифмы твои, словно выпад, который никогда не достигнет цели. Ибо, как сказал я уже, предназначено ему пронзать сердца, но не души.
- Разве не соединяются в Блистающем сталь и душа в единое, неразрывное целое? Разве, поколебав клинок, не колеблем мы душу?
- Неужто всякая царапина, что шрамом ложится на полировку твоего клинка, уродует твое нутро?
Аль-Мутамид лукаво подмигнул солнечным лучиком, отразившимся от гарды случайного прохожего на улице.
- Нет, но если вместо царапины на тебя ложится прекрасная гурия, разве ваши тела и души не сплетаются в единое целое?..
- Наслаждения тела и наслаждения души похожи, словно простая капустница и царственный махаон.
- Всех бабочек роднит страсть к пыльце, о многомудрый монах!
Посох-Бо усмехнулся, склонил бамбуковую голову, словно отдавая должное красноречию мамлюка.
- Что привело тебя в Хаффу, о многоопытный путник?..
Ох, сколько раз метили в Аль-Мутамида эти вопросы! Всякий раз он то лгал, то уровачивался, то просто отмалчивался. Однако беседуя с посохом-Бо, мамлюк с удивлением почувствовал, как желание быть искренним воспламеняет нутро.
- Слухи о прекраснейшей из гурий, когда-либо рожденных на земле! – воскликнул поэт, - луноликая Айши Абу-Нарра, чей тонкий стан смущает даже ветви ив, а клинок подобен чистейшему озеру, в котором отражается солнце!
- О, воистину твоим полетом правят твои крылья, а не ты сам.
- Если мои крылья - счастье и любовь, что может быть правильнее, нежели отдаться в их власть?
- Ты заранее знаешь мой ответ, пламенный Аль-Мутамид, так зачем ты спрашиваешь?..
- Ты зришь прямо в корень айвы нашего разговора! – вновь рассмеялся поэт, - встречу с тобой ниспослал мне Творец! Он услышал мои мольбы и смилостивился над моим одиночеством!
- Уверен, Творца ты молил о встрече с принцессой, а не со мной, - лукаво заметил Мацуо-монах, - но в этом я могу помочь тебе.
- Ты? – обомлел мамлюк, чувствуя как озноб скатывается к рукояти по изогнутому клинку, - как?
- Цветы пастушьей сумки на тебя глядят, - повторил посох, - позволь твоему слуху покинуть ножны невнимательности, о путник, и прислушайся к тому, что говорят тебе улицы. Разве не слышишь ты, как свистят нагайки? То гулямы разгоняют толпу. И разве не слышишь ты, что вместо возмущенной брани и проклятий толпа отвечает утробным урчанием, словно юный придаток, унюхавший халву? То дочь Хафиза Аль-Рахша, страстно любимая простым людом Айши направляется вознести дневную молитву к куполам минаретов Харам Бейт-Мару! Поспеши, путник!

Сообщение отредактировал НекроПехота - 30-03-2008, 14:04

Дворец

Оставив оскорбленного Фейхина Дракона, Великий Визирь поспешила в свои покои, чтобы быть ближе к шаху, если вдруг понадобится ему помощь его мудрой преданной Очико, да чтобы все спокойно обдумать и принять верное решение.
Легок был шаг изящного придатка гордой нагинаты, и все встречные слуги склонялись пред ними – благородной госпожой и ее безмолвным рабом. Как можно быстрей велела Очико добраться до места уединения, и, когда опустил Придаток ее на шелковую подушку, запретила она кому-либо нарушать ее покой, кроме, конечно, посланных самого властителя.
Тяжки были думы дочери Юо. Волновалась она за честь семьи Ката, ибо не чужим был нагинате суровый Хаммид – Визирь никогда не забывала, как помог он ей. Нельзя было допустить, чтобы из-за подлого и хвастливого Туракая опозорился и он, и дочь его, юный и прекрасный цветок Хаффы. И не хотелось Очико оглашать это дело, дабы все прошло мирно и тихо, дабы не расползлись по стране недобрые слухи, не очернили Хаммида в глазах Блистающих.
Если бы не жажда мести великолепного Дракона, нагината убедила бы главу Ката отдать Туракаю полумесяцу красавицу Наики, и честь благородного рода осталась бы неопороченной. Но нет сомнений, что Фейхин тоже желает обладать дочерью Хаммида; к тому же, обещана она ему. Быть может, он просто жениться на ней, забудет все, простит?
Нет, подумала Очико, Фейхин не такой. Да и Наики не так проста – раз отдалась она Туракаю, раз пошла против отцовской воли, значит, мамлюк ей мил, а не Дракон, и не будет она счастлива с Фейхином. Не стала бы наследница Ката ради забавы порочить свое имя; не только тело, но и сердце отдала она Полумесяцу.
Значит, нужно убедить Дракона, что не будет он счастлив с девой, что любит другого, лишь горе будет их уделом. Согласится ли гордец-клинок уступить красавицу другому? Насчет согласия Туракая Очико не сомневалась – и правда, станет ли мамлюк отказываться от столь соблазнительной партии, как Наики Ката? Хоть он подлец, развратник и друг предателя Двуязыкого, не последнему роду в Хаффе принадлежит, а выгоду свою увидеть сумеет.
Короткий клинок Визиря воодушевленно зазвенел – советница шаха нашла решение, крепко зацепилась за спасительную для Ката ниточку. Сначала поговорить с Полумесяцем, склонить его к женитьбе, затем убедить и Хаммида отдать дочь тому, кому она желает принадлежать, а Фейхина уговорить бросить месть, так мешающую счастью светлой Наики. В любом случае, Дракон не волновал Очико. Немало еще в Хаффе прекрасных благородных дев, достойных, чистых и душой, и телом. Нагината кликнула одного из своих слуг, юркого и быстрого кинжала.
- Вели найти Туракая и сказать ему, что я, Великий Визирь, желаю поговорить с ним! – приказала славная Очико ему. Мальчишка, придаток кинжала, поклонился в пояс и выскочил из покоев госпожи.

Базарная площадь. Шатер цирка.

Караван мыслей в тумане растерянности брел, в надежде найти долгожданный оазис; катары отпустили придатка, Сирокко брел по улицам Хаффы куда несли его худые ноги, время от времени вытаскивая из кармана и поглощая сахарные финики. На голубом шелке неба не вышито ни облачка, только ленивый апельсин солнца медленно перекатывался через макушку дня, но Махра еще не был повержен, и угнетало это Блистающих сестричек. Однако путеводная звезда озарения сокрылась за невидимыми тучами.
Сирокко тем временем заметил, что вернулся на базарную площадью но с другой стороны, и почти что носом уперся в огромный разноцветный шатер с острым шпилем.
«Да это циркачи, что Хасан ас-Сефима потеснили. А не заглянуть ли под полосатую крышу тех, что на земле спят, звездами укрываются?»
Много среди циркачей неудачливых дельцов, много и тех, чье искусство знатоки ценили на кувшин чистой воды. Катары чуть повеселели.
Под рукой Сирокко откинулся тяжелый парусиновый полог, открывая пестрый гвалт ставящего свои распорки цирка. Тут прыгали маленькие Придатки, важно ступали гибкие тонкие клинки, что могли сложиться пополам и не сломаться, и тяжелые двуручные фламберги легко рассекали тончайший, почти эфирный шарф, не задевая нежной шеи. Факиры тут наматывали на веревки змеи и гоняли придатков по раскаленным углям, а в углу непременно должен сидеть покрытый зеленой патиной и древними неразборчивыми письменами Ятаган, дрожа зловеще над *эликсирами бессмертия* и *абсолютными приворотными зельями*. Впрочем, пузырек снотворного у такого шарлатана было вполне возможно купить за пару таньга или связку полезных вестей. Чандра подмигнула сестре отблеском факела. Такого-то ятагана и пошли искать катары. Мысль снова заискрилась на клинках.

Воздав хвалу Творцу, на поясе Шемира покинул Фахраш хитроумного Менетаха. Как то, что метательный нож – не алебарда, было ясно, что имеет свое мнение копеш, но не спешит им не с кем делиться.
Двуязыкий завел разговор с Высшими и вскоре оказался в центре внимания. Разговор с Менетахом навёл его мысли на новую тему, и исчезла патина дум, как пыль, что стирают с лезвия. Он передал всем свой разговор со жрецом о молоке и принялся изображать пьяного Придатка, беспорядочно склоняясь из стороны в сторону, волнообразно покачивая лезвиями и ведя бессвязные речи, кои то и дело облекал нарочито неказистой рифмой. Гости рассмеялись неслышным для изображаемых смехом, снисходительно поглядывая на своих носителей.
А замысловатая вязь речей Фахраша перешла к другой грани радующего душу разговора, как один выпад незаметно переходит в другой, и не бывает меж ними рассекающей грани. Только что он смешил всех, и вот покачивание стало изящным поклоном рапире-дааб, и изысканный, как тонкий шелк, комплимент ее остроте и изяществу, заставил слегка вспыхнуть тонкое лезвие.
И со-Беседник отыскался – заточенный с одной стороны тачи, не слишком длинный и чуть изогнутый. Они склонились друг перед другом и скрестились.
Беседа... Вопрос-ответ, звон, воздух, что рассекаешь своим телом. Сверкание рядом, скрестились... Нет, не злой удар, высекающий искры. Прикосновение. Соприкоснулись - и разошлись. Сложный танец, не имеющий подобия. Танец-соперничество и танец-сотворчество. Дикий - и контролируемый. В этот момент не просто видишь весь мир – его видишь иначе, словно всевластное, неумолимое, равнодушное, как палач, время тоже замирает, отдавая дань восхищения и уважения. А мысль ускоряется, предугадывает будущее, прорезает пространство, как рубят многослойную ткань. Придаток послушен даже не мысли – зарождению её, намеку на мысль! Рука его движется так, как надо, и куда надо. В тесном объятии сжимая рукоять. Он – твое продолжение.
Выпад – со-Беседник отклоняет его, отклоняет ловко, легко, и сам несется вперед в радостной уверенности, и сейчас замрет перед грудью Придатка Шемира... Нет! Нет там уже Придатка Шемира, словно и не было, он ушел в повороте вслед за Фахрашем, и вернул Двуязыкого в стремительном, рубящем, неотвратимом ударе. Неотвратимом – и замершем на толщину ногтя от горла Придатка тачи.
Улыбки, поклоны... И ускользает куда-то это чувство Беседы, и забывается шальная мысль – что чувствует в миг единения танца Придаток. Им не может быть доступно такое! Но – он молодец, следует чем-то поощрить. Лошадь, что ли, пусть новую купит или женщину красивую ему подыскать? Придатки это любят.
Хороший день...
Еще царило веселье в зале, услаждая всех, как оазис в пустыне, еще сходились в разговорах и беседах Высшие, когда Фахраш покинул залу. Радостно поймал между лезвиями лениво склоняющееся к закату солнце и поспешил к себе.
Приветствовал его глубоким поклоном изогнутого лезвия дворецкий кинжал-бебут Халил.
- Слуха моего достигли вести, что должен знать мой господин, - сказал он, когда Придаток закрыл дверь кабинета. - Сабля, что везли, дабы усладить все чувства сиятельнейшего принца нашего Ашшира аль-Каби, да пошлет Творец вечный блеск на его клинок и клинок его отца, могущественного шаха, солнцеподобного Хафиза аль-Рахша абу-Нарра фарр-ла-Хаффа и укрепит руку их Придатков...
Фахраш слегка шелохнулся в руке, но перебивать дворецкого не стал, ибо отучить его от многоречивости оказалось задачей непосильной. Бебут еще некоторое время продирался сквозь восхвления и наконец сообщил:
... пропала! Гулямы ищут её, но улицы Хаффу скрыли беглянку, как песок пустыни впитывает каплю воды и скрывает ее от взоров.
- Как это произошло?
Выслушав всё, что собрали многочисленные осведомители, бравшие из кошеля Фахраша монеты, Двуязыкий сказал:
- Передай всем, чтоб искали её. Надо найти раньше, чем это сделают гулямы или кто-то ещё. Она не сможет долго скрываться среди Блистающих Хаффы!
- Я знал, что сиятельнейший господин мой соблаговолит усладить слух своего недостойного дворецкого подобными высокомудрыми распоряжениями, и посему прошу не очень строго осудить меня за великую дерзость: я уже осмелился сказать подобные слова тем, чьё предназначение – выполнять волю великолепного господина моего Фахраша абу-л-Фараха, Высшего Хаффы.
Фахраш кивнул. Именно поэтому он не сменил дворецкого.
- Пожалуй, я сам поеду в город.
Придаток покинул дом и отправился было к конюшне, но, поразмыслив, Фахраш остановил его. Скача по улицам на лошади, много не разузнаешь! Возможно, Придатку хотелось отдохнуть после празднества, но сейчас подобные мелочи Двуязыкого не волновали.

Катары и цирк.

(с котом)

Когда сёстры вошли под своды шатра, разбитого циркачами на площади, путь им тут же преградил флегматичный лоулезский эспадон, чью рукоять небрежно сжимал громадный светловолосый Придаток.
- Чего надо? - блестнул он.
- Позволь, о могучий брат горных стражей, прикоснуться к прохладному источнику радости и веселья? Ведь это цирк раскинул крылья своего шатра на площади? Ну и раздосадовали же вы одного моего друга, встав ровно на то место, где он оставляет верблюдов! Кстати, никому из вас не выпало счастья вступить любимой туфлей в наследие этих благословенных животных? - Сирокко полубоком стоял к циркачу. Кали стелила шелковое покрывало слов, а Чандра тем временем, с теневой стороны, рассматривала шатер.
- Цирк закрыт, - секунду помолчав (не иначе как варвар разбирал благословенные кружева восточной речи), ответил гигант. - Почтенного Мурамасы нет. Уходите отсюда.
Кали качнулась, будто заставляя придатка ввежливо поклониться.
- Конечно, перечить мы не смеем. Нашим таньга придется сгеодня снова звенеть в карманах вора-трактирщика, вместо того, чтобы честных циркачей порадовать, ведь устали они с дороги.. да и нашим связям в городе придется сохнуть на ветру, а не почтенному Мурамасе ковер из чистой шерсти к знати постелить
Лоулезец явно напрягся, пытаясь понять, что нужно этой парочке, которая упорно не желает уходить. Осилил, качнулся на плече могучего придатка и наконец, с неохотой сказал:
- Что вам нужно?
- Что нужно нам в этом бренном мире, нам, беспомощным и грешным? милости Творца и надежу бросить недостойный взгляд на сад Его праведников и удовольствия, воздаваемые тем, кто свято соблюдет все Его Заветы...- Чандра подтолкнула сестру, Кали повернулась под фалеками, поймав грувом маслянистый свет. - А не скажешь ли нам, гость из далеких земель, нет ли среди вас волшебника или алхимика какого?
Лоулезец явно был в изрядном замешательстве, но тем не менее взлетел над головой своего Придатка.
- Ну что там ещё? - раздалось из-за его спины, и вскоре перед весьма удивлёнными катарами появились совсем молодые кинжалы Сай, заткнутые за пояс худенькой и юной Придатка. - Бертран, что случилось?
- Хотят говорить с магом или алхимиком.
- Ну что, пойдёмте, поговорим, - качнулись кинжалы, указывая на несколько кожаных коробов и плетёных корзин
Катары перекинули эспадону ослепительный блик факела и последовали за Саями.
- Довольно часто обращаются к нам желающие получить те средства, что даёт несовершенным благословенная наука, - хором сказали близнецы Сай, когда они пришли на место. - Но чтоже нужно двум красавицам, отыскавшим недостойных циркачей столь быстро?
- А скажите нам, владеющие хвостом петуха и глазами кошки, что есть в волшебных сундуках ваших запасов? Там мы и решим, что заменить парой связок монет
- Воистину, - правый Сай хитро блеснул, - в этих неказистых навид сосудах скрываются многие чудеса и дива Запада и Востока. Красавицам следует назвать то, что они хотят, - тут в разговор вступил левый, - Или презренные братья-чародеи, увы, не смогут им помочь!
Сестры переглянулись.
Сирокко хлопнул в ладоши, улыбаясь.
- Ай, хорошо говорите, что паранжу шахской дочери ткете! Но ведь какое дело - не сведущи грубые катары в зельях да порошках, кроме зубного, и назвать ничего не могут...-сокрушалась Чандра. - Как же услугу Блистающим Саям предложить, если предлагать- сами за что не знаем?
- Так мы же не спрашиваем, какой порошок нужен прекрасным сёстрам, чьему танцу позавидуют и лунные лучи, от них отражающиеся! Поведайте скромным учёным, какое дело привело вас в наш цирк, а мы вам из ларца своего заветного для этого дела что-нибудь да найдём...
Зелья, они ведь разные бывают и не только для Блистающих сваренные. Есть и для Придатков...
Вы скажите нам своё дело, а мы и цену свою назовём!
Снова перемигнулись катары. Змеиной мудростью обладали саи, по-змеиному и хвост у них трещал.
- Есть ли среди лунной пыли и породка из рога грифона нечто, что увлечет Блистающих и их придатков в царство грез?
- Надолго ли надо дать достойным отдохновение? - спросил правый Сай

Сообщение отредактировал Сигрид - 7-04-2008, 20:32

Катары и цирк, продолжение
(с Сигрид)

-Думаю, на четверть пути солнца.
- О, такое зелье достать не трудно, всего навсего надо смешать треть печени дэва сушёной, да слизи северного зверя У, развести всё это в лунной воде...впрочем, красавицам никчему такие подробности. Зелье у нас есть, вопрос в том, что есть у красавиц?
- Это зависит от размера поясного кошелька мудрых колдунов. У Красавиц есть вся Хаффа
- Всякий предмет имет больше одной стороны, подобно тому, как клинок разделён режущей кромкой надвое, - задумчиво ответил левый Сай.
- Так и у Хаффы есть два лика, - продолжил правый, - Один не разглядеть при свете солнца, а другой боится темноты. Так, какую же Хаффу могут предложить скромным циркачам две красавицы, с печатью Теней на клинке?
- Какую предпочитают саи с языками ловкими, что искусные факиры?
- Хаффа дневная придёт к нам сама, будет рукоплескать и осыпет монетами. пусть и не такими крупными, как хотелось бы, - в коротком блеске, что перелетел с одного близнеца на другой, катарам почудилась усмешка. - Но вот ночное лицо этой древней купели всех пороков и добродетелей пока от нас закрыто. Почтенный Мурамаса будет весьма доволен, если два недостойных алхимика смогут ему сказать, что обзавелись могущественными друзьями из тех, что недолюбливают Солнце, не страшась его при этом.
Улыбка понимания, хищная улыбка, отразилась от катаров на лице Сирокко.
- В таком случае, я думаю, мы найдем одного проводника верблюдам наших целей. Дайте нам зелье и еще зелье, чтобы скрыть от лишних глаз маленькую воровку - и ночная Хаффа раскроет перед вами двери
- Зелье сна вы можете взять, о пэри ночи, чья красота сравнится лишь с их неподражаемым умением скрывать себя. Но то, другое... ингридиенты для него нужны очень редкие. И найти их сейчас, увы, не удастся.
- Истинно уста ваши полны меда. Когда же сделка?
- Вот флакон с зельем, что вам так нужно, - Придаток Саев протянул небольшую бутыль зелёного стекла. - Влейте его в воду. вино или пищу любого Придатка и нужное вам время Блистающий. которому тот принадлежал, будет созерцать сны. А чтобы красавицы могли найти скромных алхимиков в этом благословенном городе, когда им понадобятся ещё зелья, в оплату мы попросим устроить так, чтобы почтенный Мурамаса получил все документы, что нужны для нахождения цирка в Хаффе.
- Хорошо. До завтрашней луны документы будут за поясом почтенного Мурамасы
- Воистину, нам проще опустить клинки в травящие кислоты. чем говорить это, но до завтрашней луны почтенного Мурамасы. как и нас всех уже не будет в городе. Времени лишь до восхода завтрашнего дня!
- До восхода? Воистину, зелья ваши из усов золотого дракона. Хорошо. Мы достанем документы. Но зелье берем с собой.
- Иначе и быть не могло! - Саи вновь перебросили отблеск света. - А теперь, не почтут ли пэри, чей клинок столь остёр, двух скромных алхимиков своей изысканной Беседой?
Катары переглянулись удивленно.
- Великая честь нам оказана, но вынуждены мы ее отвергнуть. Успех дела, ради которого куплено драгоценное зелье, утекает в песок с каждой минутой. Да поверят нам искусные саи, как только мы с сестрой вернемся с документами, Беседа непременно состоится. Сейчас же просим нижайше нас простить.
- Поверьте, мы будем ждать и считать мгновения!
Сестры поклонились, Сирокко осторожно принял из рук алхимика склянку.
- Да осияет солнце милости и щедрости Хаффы ваши дни!
Словно ветром понятый, закрылся за близняшками полог шатра.
- Ах, какие пэри здесь в Хаффе оказывается бывают! – качнулся правый Сай.
- Да, брат, а ты говорил «пухлые торговки, да мягкоклиночные неженки»! Вот, смотри, да не упускай возможностей! – ответил левый.

Сообщение отредактировал Orrofin - 7-04-2008, 20:32

Стилет Игла
(с мастером)

- Шайтан заешь этого сына смердящей гиены!
Не нужно смотреть в сторону камер, чтобы узнать Алехандро. Голос своего Придатка слух Иглы, Ночной Тени, Призрака Хаффы вычленил из чужого гомона и бормотания слишком легко.
Он не был брезглив, но когда его тонкое четырехгранное лезвие коснулось стены, вора и грозу эмирата передернуло. От шероховатого камня веяло чужой болью. Кандалы, в которых раскачивался Блистающий в жалкой - вниз рукоятью - позе, подточила ржа, но они не стали менее крепки. Прости Творец, кажется, на сей раз он влип, словно жалкая муха, покусившаяся на свежий мед - окончательно и бесповоротно.
Говорили ему наставники: за все в мире нужно платить. За плащ из шерсти платят серебром, за мудрость в старости - страданиями в юности... Игла нетерпеливо мотнул рукоятью, изгоняя призраки прошлого. За все нужно платить, и медоточивый Махра уже стелет растерявшему удачу вору дорогу в Джаханнам…
- Ха, это и есть знаменитый Игла? – хохотнул один из надсмотрщиков-ятаганов, неуклюже раскачиваясь на поясе у тучного Придатка.
- Болтается словно поварешка! – поддакнул ему другой, ехидно звеня ножнами, - сразу видно, таким только похлебку мешать!
Скучающие стражники наверняка бы еще долго окунали Иглу в ушат с помоями, если бы в каземат не спустилась служанка с крытым подносом. Полдень, настало время обеда. Ятаганы смилостивились над голодными Придатками и отпустили их ко столу. Сами перекочевали на подставку в дальнем углу, откуда доносилось лишь едва слышное бормотание, в котором Игла ничего не мог разобрать.
Словно не услышав обидных слов, стилет упорно продолжил пробовать на прочность железо оков. Мысли его подобно скакунам, отпущенным на волю, резвились далеко отсюда, уводя туда, где слава клинка была в расцвете. Как удивлялся простой люд, когда у Махры Солнцеликого пропала любимая подушка для отдохновения! И как смешно скрежетал зубами маленький шахич, обнаружив утрату парадных одеяний! По лезвию Иглы пробежал блик удовлетворения. Да, нескоро еще смолкнут рассказы о его подвигах. Да только вот к чему неувядающая слава, когда сам гниешь без солнечного света на стене зиндана... Игла озадаченно покосился на кончик лезвия. Показалось, или он уже немного потукнел?!
Игла услышал как в нескольких локтях от него едва слышно царапнули шершавый камень кандалы. Влекомый звуком, стилет обернулся - бесцеремонно изучавший его взгляд был сродни лапам нищего, который ожесточенно рвет пальцами камень, надеясь выковырять монетку, случайно угодившую между плитами.
Случайно проникший в каземат сквозняк вновь шевельнул цепи, и короткий широколезвийный кименец-гладиус безропотно качнулся, скребя яблоком о камень. Невольный сосед Иглы пресытился созерцанием стилета и отвернулся к стражникам. Но молчание длилось совсем недолго:
- Значит, неуловимый Призрак Хаффы попался?
Игла сглотнул слюну. Выкрутиться не было никакой возможности, ведь стражники уже выдали его с головой. Неохотно повернувшись к соседу по несчастью, стилет процедил:
- И у призраков иногда наступают плохие времена, - "чтоб тебе Нюринга всю ночь снилась" - добавил он про себя. Для себя вор решил, что не станет откровенничать с этим забродой - еще неизвестно, не такой же подсадной ли он, как продажный пес Махмуд, шайтан его погни.
- Тогда добро пожаловать, - хмыкнул кименец, - здесь каждый - призрак, и у каждого дурные времена.
Зрение привыкло к царящей полутьме, и Игла наконец смог разглядеть еще двоих Блистающих, висевших на цепях у противоположной стены. Старый, весь в зазубринах протазан (чьи ужасающие зубья были видны даже в тени) и короткий тонко отточенный саиф. Никто из них не проронил ни слова – то ли опасаясь стражей, то ли справедливо полагая слова лишними.
Игла узнал их. Кименец – Кроциус Зуб, о чьей хитрости и изворотливости слагали легенды, большой мастер до вымогательств и шантажа. Саиф – хорошо известный стилету Фахим аль-Шаам, в основном из-за их непримиримой вражды, которая окончилась тем, что аль-Шаама Судьба подвесила рукоятью вниз, а Игла… впрочем, недалеко от саифа ушел Игла…
Лишь протазан оставался загадкой для иглы. Старость отметила потускневший в тюремной тьме клинок и ржавчиной, и царапинами, и зазубринами. Видимо, не первый год не касались солнечные лучики протазана, раз обычно всеведущий и всезнающий Игла пребывает в неведенье. Но раз повис на одной стене вместе с остальными призраками, то немало в свое время натворить успел.
Игла еще какое-то время повисел молча, раздумывая, стоит ли ввязываться в разговор. С одной стороны, природная подозрительность кричала голосом раненого ишака, что все вокруг подсадные, что даже самые умелые Тени за такое время в тюрьме должны были сломаться и поддаться сладким посулам смягчения приговора за ответную помощь. С другой, коварное любопытство подтачивало крепкую сталь и тихо шептало: что будет, если ты поговоришь с ним, парень?
Внезапно нахлынула тоска: если он сгинет тут, в этом бархатном полумраке, никто не заплачет о нем. Недаром говорили предки: Истинный друг не тот, с кем расстелил кошму радости, но тот, с кем восседал на кошме отчаяния. Разудалые подельники в воровских делах вряд ли рискнут противостоять Махре и пытаться вызволить стилет из заточения.
Балансир вора не выдержал такого испытания и обычная осторожность все-таки взяла верх. Игла надежно запер вертящиеся на кончике острия слова на замок и, чуть качнувшись, вперил взор в низкий потолок зиндана, как будто на нем вдруг засияли все звезды небес.
Ему некуда было отныне спешить.

Ульф

Чужеземец Ульфберт со своей новой спутницей добрался базарной площади, сильно удивившись, что караван Муромасы до сих пор здесь - в прошлый раз он видел, что у него возникли некоторые разногласия со стражей. Впрочем, караван-баши как всегда выкрутился - в этом меч не сомневался. Теперь оставалось спрятать у него девушку до поры, а заодно решить что с ней делать.
В какой-то миг мелькнула мысль перековать так, чтобы никто не узнал, но Ульф сомневался, что сможет при этом не изуродовать ее. Это было недопустимо, все же она ему доверилась и...
- О, Ульф, хорош ли был твой день? - Показался кривой кинжал Фархад, хитрый дрессировщик.
- Да уж получше, чем у вас, я думаю, - буркнул меч, но затем добавил уже более дружелюно: - Что у вас со стражей приключилось?
- О, эти отродья шакалов! Жалкие заржавевшие негодяи, - выдохнул Фархад. - Хотели выкинуть нас отсюда, чтобы отдать это место купцам с их второсортным товаром!
- И что ж не выкинули? - Ульфу почему-то доставляло удовольствие злить дрессировщика.
- Цирк-баши пошел побеседовать с Махрой...
- Все ясно. Как вернеться - скажешь, я ему новую акробатку нашел, - он кивнул на стоявшую позади девушку.
- А что она умеет? - Немного поостывший, Фархад оценивающе осмотрел несостоявшуюся наложницу шах-заде. Та спряталась за спину Ульфа.
- О том я думаю Мурамаса и без тебя разбереться, ступай прочь.
Кинжал проскрежетал что-то про грубых северных варваров, но все же ушел.
- Теперь тебя зовут Фатима, - шепнул спутнице Ульф. - Запомни.

Тем временем у покоев Махры Солнцеликого
Мурамаса из Вэя, как уже неоднократно отмечалось ранее, умел терпеть и ждать. Это умение стало основой его философии и жизни, но другой стороной монеты было несколько иная, пусть и родственная способность, а именно, тонкое чутьё на момент, когда ждать дальше уже бессмысленно. Именно это чутьё и подсказало тати, что раз уж слуга давно ушёл с докладом о вызове на Беседу, а Солнцеликий всё ещё не появился, то он и не выйдет вовсе.
Мурамаса молча поднял Придатка и двинул его к цирку. Необходимо было выяснить, где можно найти Но Двенадцать Дланей, а в каком месте благословенной Хаффы информации больше, чем на базаре?

На улицах Хаффы
С Ноэль, да будет выстлан шаг ее шелками и бархатом!

В этот день Хаффа предстала перед принцессой совсем иной. Казалось, что город вырезан из толстой бархатной бумаги и наклеен на золото бескрайних песков. Эта выпуклая аппликация радовала глаз буйством красок, вычурностью узоров изящностью очертаний, но в то же время Айши ощущала себя отделенной от этого мира, сторонней наблюдательницей, на лезвии которой лежала нить благоденствия этого города. Только от шемшира в этот момент зависело, будет ли она перерезана. Но победа в этом случае означала вечное отчуждение.
Все эти думы отвлекали принцессу от ее извечного неприятия одного из навязанных ей спутников. С необходимостью повсюду таскать собой шлейф из гулямов, уподобляясь павлину, которому опротивел собственный хвост, она смирилась, но вот их командир, возглавляющий сборище охраняющих ее мясников, вызывал у Айши крамольную мысль, что некоторые лезвия не заслуживают иного узора, нежели багрянец ржавчины. Сейчас же даже широкая спина покачивавшегося в седле придатка Азакбая-бердыша, казалось, уже не столь явно навевала желание украсить ее парой десятков плеточных ударов. Альтэ же не испытывала соблазн плюнуть в узкие глазки этого лицемерного защитника, который не столько пекся о ее безопасности, сколько следил, чтобы она не приблизилась к кому бы то ни было.
И если принцесса сдерживала пламень гнева, оставляя на дне сосуда души лишь тлеющие угольки, то вот гулямы позволяли себе куда больше: без надобности они хлестали случайных нищих, не успевших убраться из-под копыт их коней, одаряя их вдогонку бранью и насмешками. Лишь строгий взгляд Азакбая смог призвать стражу к порядку, поскольку не желал гулям-баша, чтобы излишняя жестокость его подручных пала тенью недобрых слухов на сверкающий клинок принцессы.
Голубые, словно небо Хаффы, купола Харам Бейт-Мару были уже отчетливо видны впереди. Процессия, въехавшая в одну из узких улочек, продвигалась медленно – зеваки со всех сторон обступили кортеж принцессы, громогласно выражая любовь к луноликой дочери Хафиза. Простой люд преклонялся перед Айши, чуя в ней жалость к нелегким судьбам бедняков, которым принцесса иногда помогала монетой или же пособничеством в нелегких делах.
Плавное течение мыслей принцессы было прервано копошением в толпе. Рядом с какой-то чайханой возникла короткая возня, со всех сторон посыпалась ругань, и гулямы уже было приказали Придаткам обратить нагайки на толпу, но буря неожиданно утихла, исторгнув под копыта жеребца Айши разгоряченного Блистающего.
- Принцесса! О пламень, объявшую душу жалкого раба! Айши! – ловко увернувшись от брошенного вдогонку горшка, воскликнул безумец, - обрати очи к ногам своим, ибо там мое сердце!

Сообщение отредактировал НекроПехота - 9-04-2008, 10:45

Возмутителем спокойствия оказался изогнутый, словно рога ифрита, чужестранец-мамлюк. Видно, жарко ему было в ножнах, поэтому он весело порхал у правой руке невысокого меднокожего Придатка, пляшущего между удивленными конями.
Белая лошадка под Альтэ заплясала, нервно перебирая тонкими ногами. Незнакомец не производил впечатления умоляющего о милости несчастного, для которого заступничество Айши было бы последней надеждой, но все же отогнать его прочь на глазах у народа было бы непозволительной глупостью.
- Что тебе нужно, пляшущий на ремне плети?- звонко крикнула принцесса.
- Ничего, о госпожа моих помыслов! Всего, чего хочу я – отдать тебе мою трепещущую душу, воспевать твою дивный лик, пронести сквозь все жемчужины Востока весть о желаннейшей из дев и умереть – подле твоих ног, а если откажешь, то где-нибудь в песках, чтобы Смерть навеки запечатала именем луноликой Айши страждущие уста поэта!
Если подобные слова и могли вызвать в ком восторг, то только в продажной девке из придорожной чайханы, но никак не у гордой дочери повелителя Хаффы. Альтэ мимолетным движением перестегнула ножны с другой стороны, памятуя о том, что не пристало благородному клинку вступать в Беседу с низкопробной сталью, блистающей не лезвием, а патиной, так же как внимать непотребным речам, походящим на вопли не способной разродиться ослицы. От внимания грозных гулямов не ускользнуло недовольство госпожи, хотя вне зависимости от мнения шемшира их долг состоял в том, чтобы оградить принцессу от столкновений подобного рода. Осознание же тяжести совершенной оплошности делало их еще более неприветливыми, а их намерения- кровожадными
Однако Айши не намерена была допускать неприятных сцен на глазах у толпы, потому повелела сделать так, чтобы "этот сумасшедший" не лез под копыта кобылы и прекратил осквернять слух ее и мирных горожан мерзоснейшими речами. Белая лошадка стегнула себя по боку хвостом и, издав короткое ржание, двинулась вперед.
Неизвестно понял ли несчастный павлин, что не перед той Блистающей распустил цветной хвост, поскольку подскочившие гулямы тут же вырвали его из рук отбивавшегося Придатка и немедленно оттащили от светлорожденной. О том, что за подобную выходку, дурного мамлюка ожидает по меньшей мере порка, никто даже и сомневался.
На толпу это крошечное происшествие не произвело никакого впечатления. Как будто редко у Блистающих, в чьей душе недостаточно крепка вера, шайтан отнимает рассудок и швыряет их в объятия безумия! Пожали плечами зеваки и продолжили славить принцессу, словно ничего и не случилось.

(с Мастером. Да ниспошлют ему высшие силы терпение)

Мурамаса из Вея.
Тати вёл своего Придатка в сторону базара, когда тот неожиданно споткнулся на ровном, вроде бы месте.
"Что случилось? - с возмущением подумал цирк-баши. - Ах да, ведь я так долго сидел на солнце. Воистину, мы многих преград не замечаем, когда стремимся к цели!"
Он свернул в сторону и завернул в небольшую чайхану из тех, что пусть и не дают вошедшему всех благ Рая, но зато и цены имеют соответствующие.
Мурамаса усадил Придатка на кошму и велел принести ему освежающего зелёного чая. Сам он ни к разговору, ни к Беседе сейчас не стремился, а жаждал лишь обдумать происходящее, потому не пошёл в оружейный угол, а остался рядом с Придатком, лишь переместившись с пояса последнего на кошму рядом с ним.

    Покои Махры Солнцеликого.

Как только дверь обреченно захлопнулась за Мурамасой, в прихожую из противоположной двери удовлетворенно хлопая по бедру своего Придатка вошел Хами-даши.
– Ушел, значит, не дождался… О позор на мое лезвие! – Хами хищно блеснул огромным рубином, вправленным в рукоять. – Ходят тут: то кханда-недоросток, то глава странствующего цирка, тоже мне, сиятельные вельможи! Делать мне нечего, как господина по пустякам отвлекать. А ты чего лангеты развесил? Подслушиваешь? – накинулся было Хами на Протазана-стражника, но, против обыкновения, быстро отошел, так как жертва в лице появившегося на пороге Малого показалась ему привлекательнее.
– А ты что тут без дела шастаешь, неблагодарный сын неизвестных родителей?! Я тебе найду работу, внук шайтана, выкормыш нюринги, я тебе!
– Но… сиятельный!
– Я-то сиятельный, а на тебя без отвращения не взглянешь. Ты когда полировкой в последний раз пользовался, а?
– Я вчера, высокородный, я… – Малый вжался в ножны и постарался скрыться с глаз разъяренного Хами-даши, что ему, впрочем, удалось без особого труда. Впервой что ли?

    Немного позже.

Солнечная дорожка петляла между деревьями сада и уходила куда-то вверх. Махра следил за солнечными бликами с высоты подоконника, иногда ловил их лезвием и отбрасывал вглубь комнаты. Прямо в глаза своему Придатку. Тот жмурился как большой сытый кот, но не отворачивался и не закрывался рукой, и Солнцеликому это обстоятельство доставляло какое-то особое, садистское наслаждение.
В глубине коридора рассыпался площадной бранью вездесущий Хами-даши, Малые прятались по углам, безуспешно стараясь казаться незаметными, а Махра Солнцеликий высочайше изволил отдыхать, что и делал с превеликим удовольствием.
На задворках сознания, то появляясь, то исчезая, мелькала какая-то мысль, не дающая полностью расслабится и окунуться в себя.
– … дитя порока, ножнами которому служит поганая тряпка… – приглушенно доносилось из коридора.
Мысль-блудница напоследок игриво взмахнула хвостом и вынырнула на поверхность.
– Хами-и-и! – взревел Махра, даже забыв воспользоваться колокольчиком для вызова прислуги.
Крик в коридоре мгновенно прервался и через несколько секунд в проеме двери показалась широкая лоснящаяся физиономия Придатка Хами-даши, сам Хами тоже показался, проскользнув между дверью и ногой Придатка.
– Входи, Хами.
– О Опора порядка и Оплот спокойствия…
– Заткнись и слушай. Отряди кого-нибудь потолковее в покои принца, да хранит его Творец, нужно вернуть ему ножны, украденные Иглой.
– Ну вот еще, солнцеподобный господин мой, разве можно доверить этим растяпам такую важную вещь? Мир, увы, несовершенен и мне по воле Творца выпало испытание командовать этими разгильдяями, но такое поручение я выполню лично. И тогда сиятельный принц сможет по достоинству оценить верность рода аль-Хасим. Мой благородный господин не только поймал этого подлого Иглу, да потеряется его имя в веках, но еще и послал вернуть украденные ножны не кого-нибудь, а старого преданного Хами.
– Пусть будет по-твоему, старый интриган, – сверкнул гравировкой Махра, – иди и поторопись, Ашшир аль-Каби не отличается терпением, а ножны надлежало вернуть сразу же после того, как они оказались у меня.

Кали, Чандра, неписи и помощь мастера

Как любимое дитя прижав к сердцу склянку, еще хранящую тепло изящных рук алхимика, бежал Сирокко по ночной Хаффе, а катары задумчиво переговаривались, рассуждая.
То ли ветер сам служил сестрам, то ли тонкая связь меж ними и верными их соратниками существовала, но встретили на любимой крыше катаров Кали и Чандра и Ситу, и Дамаянти, и бхелхетта Гириш с Придатком стройной как побег и сильной, как три Шивы. Катары кивнули приветственно и без долгой бахромы предисловий, что пристала богатым подушкам шаха, но не речи вора, рассказали план развенчивания Махры Зазубренного тем, кто вернее собственной рукояти. Сита и Гириш первыми в ночи растворились, за ними катары исчезли в грезящей ночи. Уруми некоторое время Хаффу обнимала рассеянным взглядом, но и ее тень скоро покинула вырезанный из черной бумаги контур города.

Причудлив узор теста на пахлаве, тонкая полоска за тонкой полоской, цепляются друг за друга. Еще причудливее тонкая роспись сводов мечети, одна за другой вьются тонкие разноцветные нити, завитками друг за друга цепляясь. И ни одна поперек другой не лезет, оттого вместе они как одно полотно, и отдыхает глаз, за беззвучным журчанием их наблюдая.
Так и соратники сестер действовали, друг за друга цепляясь, друг в друга перетекая. Первыми по драгоценной лазури предприятия ступали сами катары.

С сухим перестуком маленьких круглых косточек колыхнулась завесь на входе. Государственный служащий, чиновник, слуга верный шаха и народа Хаффы Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир недовольно вздрогнул на подушках, от дел важных и срочных не отрываясь. Только прикрикнуть сердито хотел на секретаря, что бесцельно стаптывает казенные туфли и его, Файсуллу Нам-ад-Дина, отвлекает. Но на подушки, скользнув по лезвию, упали маленькие лоулезские четки.
Чиновник нервно сглотнул.
- Чего хотят прекрасные звезды Хаффы, коснуться лезвия которых мечтает луна?
- Звезды Хаффы хотят возвращения части долга. – Голос из-за спины звучал спокойной, но оборачиваться Нам-ад-Дину не хотелось.
- И.. сколько мешков серебра нужно сиятельным?
- Серебро оставь тем, кому нечем покрыть ножны. А нам нужен шелковый шнурок, которым ты призываешь слуг. И шнурок этот должен предупредить господина Тюремного начальника, чтобы он не смущался, что к нему сегодня придут уруми, бхелхетта и маленький крис. Пусть встретят их, как подобает, и охрана пусть их не боится. Они принесут почтенному господину тюремному начальнику письмо от меня с некоторыми важными сведениями, которые сильно продвинут его по службе. Понятно ли тебе?
- Да, о отражающие звезду Альтаир!
- Но почему тогда все еще полны твои уста плоской лестью, но не приказами слугам?
Файсулла засуетился, хрипло окликнул секретаря. Взволнованный голос срывался на фальцет, но секретарь прибежал, шлепая стоптанными туфлями.
Катары дождались окончания приема и довольно покинули покои чиновника. Первая вязь сплетена.

На базарной площади
С Хигфом, пусть ножнами ему послужат счастье и удача!

В Хаффе, как и всегда, было шумно и тесно. Однако совсем иначе, нежели во Дворце сиятельного шаха, где от обилия готовых блеснуть остротой языка и древностью рода простым слугам протиснуться негде. Двуязыкий, успевший изрядно подустать от Бесед с Высшими, наслаждался каждым мгновением, проведенным в давке на одной из главных улиц.
Жизнь бурлила, кипела – искренне, без многоликой дворцовой изворотливости: загонщики яростно хлестали упирающихся ишаков, караванщики гнали к базарной площади навьюченных верблюдов, простые путники пытались не попасть под копыта разъезжающим вельможам, что-то выкрикивали горланистые жрецы. И чернейшая брань, которую щедро изливала в небеса клокочущая жизнью Хаффа, была для Фахраша слаще щербета, звонче злата, желаннее прикосновения красавицы. Изголодался Двуязыкий по простоте, незатейливости и искренности.
Воистину все дороги ведут на базар: Фахраш сам не заметил, как оказался в гуще между торговыми рядами. Толпа разверзла безразмерную пасть, собираясь проглотить его и унести в утробе пыльных и потных халатов в самое сердце базарной площади – к факирам, к колдунам и танцовщицам, однако Двуяыкий вовремя приметил опасность. Чтобы спастись, пришлось вцепиться руками Придатка в чей-то прилавок.
- А, вижу тебя, о сиятельный вельможа, да продлится твой род в бесконечность, заинтересовали мои финики? – окликнул Фахраша чей-то звонкий голос, - воистину, нет ничего слаще фиников Узакая бей-Руши, путник!
Лишь теперь заметил Высший финики, что лежали перед ним, лаская взор и обоняние. Заметил – и чуть повёл кисточками, а Придаток в тот же момент, словно вторя своему клинку, пожал плечами.
- Так ли хорош твой товар, как ты нахваливаешь, почтенный Узакай? – усмехнулся он. – Пока я вижу лишь, что сладок, как шербет, твой голос.
Торговец-памдао усмехнулся, покачиваясь за широкими плечами чернокожего Придатка.
- Так ты попробуй, высокорожденный! – подмигнул он, - али не за финиками ты на базар пожаловал? Узакай много знает, много рассказать может!
Придаток Фахраша взял в руку финик и захрумкал сочной мякотью.
- И плодов сладких, и новостей побольше, - весело произнес он. – Так о чем же ведает почтенный Узакай?
- Финик – знак гостеприимства, однако негоже гостю злоупотреблять дарами. Облегчи кошелек почтенный.
Звенящим смехом ответил Двуязыкий.
- Разве можно брать товар, не попробовав? - три полновесных таньга, благородно блестя серебром, покатились по дереву прилавка со стуком, ласкающим слух торговца. - Неужто и на новости ты так же прижимист, как на плоды?
Черная ладонь прервала танец серебра, прижав монетки к столу. В глазах чернокожего Придатки и на остро отточенном лезвии памдао вспыхнул жадный, изголодавшийся по добыче блеск.
- Воистину, щедрость украшает мужей также, как скромность – женщин! – воскликнул торговец, - вот твои финики, а вместе с ними и новости.
Ох и пожалел Фахраш, что заплатил говорливому торговцу, который в ближайшие несколько минут исторгнул все, что знал о каждом торговце на базаре – у кого что протухло, скисло, прогнило, недошито, недоподковано, недоварено и недожарено. И прочее, и прочее. Двуязыкий ощутил, словно по самую рукоять окунулся в ушат с рыбьей требухой. Наконец монолог торговца оборвался.
- Этого ли ты хотел услышать, о сиятельный вельможа?
- О нет, меня не интересуют дрязги торговцев, - легкая тень от ветки морщинкой коснулась ножен, когда Придаток пожал плечами. – А что говорят в городе о шахе, его семье и ближних, о Высших Хаффы?
- Немного говорят. Сиятельный принц вернулся – Хаффа ликует. Все в ожидании церемонии посвящения детей шаха, да дарует Творец им долгие годы счастья и процветания! Те, кто ползает по дну в поисках павших звезд, искренне, надеется, что свет фарра однажды достигнет их мрачного царства и разгонит тьму, опутавшую его.
Торговец замолчал на несколько мгновений и принялся покачиваться из стороны в сторону – точно чаши весов, взвешивая что-то.
- Скажу тебе одно, почтенный. Хорошо торговать финиками, - наконец произнес он, лукаво глядя на Двуязыкого, - их продавай – хоть самому шайтану, да проклянет Творец их поганый род, хоть целыми телегами, если совесть позволит. А так – никто тебе слова не скажет. Жаль только, что вести да новости – не финики.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 16-04-2008, 12:17

- А ты хваткий купец, Узакай бей-Руши, - засмеялся Фахраш. – Только что слова, худые али добрые? Они повиснут в воздухе и исчезнут без следа, как пропадает навсегда дневной свет в мраке ночи, а потом тьма – в сиянии нового дня. Творец ценит дела, а купец... – прокатилась еще монета. – Кого бы хотели горожане видеть шахом, кого визирем? Что говорят о нынешнем правлении?
- Нет у горожан единого мнения, - ответствовал купец, пряча монету в кармане халата, - беднота любит принцессу за ее доброту и снисходительность, торговцы же, памятуя ее излишнюю набожность, предпочтут принца. Всем известно, что набожность – пятое колесо в телеге, что везет товары на базар. Клинки ушлые да закон не почитающие… ну, впрочем, кому до них дело, верно?..
Придаток Узакая, словно подчеркивая пренебрежительность слов хозяина, выцепил с прилавка гнилой финик и бросил его пробегавшему мимо мальчишке. Мальчишка, отбросив брезгливость, вцепился зубами в плод.
- А о Великом визире: купцы хаффские (и я вместе с ними) хотят, чтобы Фахраш Двуязыкий вернулся, поскольку уж больно много развелось мейланьцев всяких на базаре. Ты только прислушайся, достопочтимый, - фыркнул торговец финиками, тряся кошельком, - слышишь? То ихние юани звенят. Поглядишь, скоро не вместе драхм, динаров и таньга будем расплачиваться рожей чужого императора. Где это видано?.. Чернота тоже за Двуязыкого – иноземцы и им не по душе. Впрочем, Блистающие состоятельные скорее нагинату Великим Визирем видеть захотят. Побаиваются они своеволия Двуязыкого.
Решил Фахраш не показываться из ножен. Весело качнулся он под рукой Придатка, ибо радовало услышанное. А еще забавляло слушать про самого себя. Потому, прежде, чем перейти к другим вопросам, Высший позволил придатку съесть еще плод и подтвердил:
- Да, характер у него уж никак не мёд или твой финик!
- А то. Говаривал один мой друг: нет страшнее времени, чем время перемен. Для горожан – иноземная Очико старый порядок воплощает. И тот, кто доволен этим порядком, ей усыплет дорогу лепестками роз да устелет шелками. Но вот толку от их стараний – все равно все во Дворце шахском решается.
- А ты Фахраша не боишься? – склонился к прилавку зюльфакар.
- А чего его бояться то? – рассмеялся торговец, - Двуязыкий во Дворце, а – тут. Я хоть весь род его до колена последнего проклинать стану, он все равно не услышит. Если, конечно, не донесут, - тут Узакай подозрительно покосился на зюльфакар, однако богатые одеяния последнего сняли все подозрения. Не носят шпионы подобных одеяний, - да и нет ему до меня дела.
Высший окончательно развеселился, радуясь, словно хорошей Беседе или полировке умелой рукой, покачнулся на поясе, смеясь вместе с купцом. Словно они были давними друзьями...
Потом замолчал, и еще одна монета повторила путь своих предшественниц.
- А говорят, шахские гулямы оплошали, потеряли одну саблю...
- Да, и правда, - протянул Узакай, дивясь осведомленности Двуязыкого, - сам всего час назад узнал… говорят, заморскую красотку везли в подарок сиятельному принцу да потеряли в дороге. Как такое случилось – неизвестно, но поговаривают, какой-то чужеземец ее приютил. Новость эта от трактирщика досталась, что помог сабле с ее спасителем от гулямов сбежать… Всюду чужеземцы, всюду. Заполонили Хаффу, не продохнуть!
- Может, и больше тебе ведомо, бей-Руши, да будет Творец всегда благосклонен к тебе – где искать можно того чужеземца или как он да его Придаток выглядели? – ни следа не осталось от веселья Фахраша, как не остается влаги под жарким солнцем пустыни, что окружает достославный город Хаффа. Напоминал он теперь хищную птицу, что нацелилась на добычу.
- Не знаю, сиятельный, - ответил он, - иноземцев в городе ныне много, кто с караваном приезжает, кто одиночкой сквозь пустыню проходит. За всеми не уследить. Творец видит, здесь я тебе не помощник.
- Жаль, - качнулся зюльфакар, и еще одна монета покинула кошелек на поясе Придатка. – Подскажи мне, куда направить свои стопы, чтоб найти этого трактирщика.
- Увы, почтенный. Хаффа – клубок, распутать который под силу лишь Творцу. Имя трактирщика мне неизвестно. Впрочем, - хихикнул бей-Руши, играя монеткой, - возможно, тебе стоит навестить циркачей, что прибыли совсем недавно. С ними много иноземцев пришло. Кто знает, может, Судьба будет благосклонна к тебе.
- Я последую твоему совету, почтенный Узакай. А еще запомню тебя... и твои финики, - усмехнулся Фахраш, и на этот раз позволил толпе унести себя к центру площади.

(с мастером, да блестит всегда полировкой его лезвие)

Придаток уруми пытался пронзить взглядом Хаффу. Где-то недалеко загорелась лампада, тут же погасла, снова загорелась. И снова пропал огонек, чтобы еще на миг блеснуть и исчезнуть насовсем. Придаток кивнул товарищам, Дамаянти, Гириш и Сита подошли к воротам городской тюрьмы.
Патина сонливости облепляла лезвия стражников, суровая маска спадала с лезвия. Увидев клинки, о которых предупреждал командир, стражники и вовсе расступились, открывая железную решетку с обвитыми коваными виноградными листьями прутьями. Три придатка вошли на территорию тюрьмы.

Вторая вязь всегда сложнее первой, второй слой наносится, затаив дыхание, вам это кажет любой гончар. В два раза осторожнее художник, не должен он задеть предыдущий рисунок, ни непрошенной фантазией не нарушить гармонии.
Дамаянти шла впереди, по вытертой дорожке, по тусклому коридору обители страха и страданий, Гириш и Сита – крыльями за ней, как верные стражи. Крис вздрагивала внутренне, задумавшись вдруг, что может она еще раз оказаться в этих стенах, но далеко не те вести принесут коменданту…
У покоев начальника тюрьмы их остановил очередной стражник, однако придаток Дамаянти знаком отстранил его.
- Тебе докладывали о нас. Нас ждут.
Стражник с поклоном освободил путь. Дамаянти вступила под узорчатый полог, бхелхетти и крис остались снаружи.

- Что же не войдете вы, о те, кого велено пропускать не спрашивая?- зевая, спросил стражник
- Новости, что мы принесли, столь секретны, что даже нам, сопровождающим Хранителя их, не дозволено коснуться их драгоценного сияния, только ухо господина Начальника Тюрьмы примет их из уст нашей госпожи. А вот скажи-ка, любезный, многому ли учат стражей шаха?

(с мастером, да будет путь мастера усыпан постами =))

На балу духа и пиру разума Но уклонялся от предложенных бесед. Прохладная безмятежность клинка и придатка, улыбка в тишине, блик жемчужины со дна волнующейся на поверхности воды. Двенадцать Дланей пребывал подобно скале вдалеке от берега - вроде и тут, его видно, но не принадлежит ни берегу, ни морю.
Факиры вызвали у него сонливость, и спутник с радостной вежливостью хлопал в ладоши и кричал "браво!" Реки вина разбередили воспоминание о сакэ. И знающие характер посла слуги доставили Но удовольствие, приготовив для спутника кувшин с горячим напитком из северных стран и кувшин с водой. И ведь вроде все то же - и вино, и специи, все здешнее, а совершенно другой вкус. Похвала придворному повару. Жарко в Хафре. Слишком много власти и нет места долгу...
Появилась молчаливая принцесса. Удалился беседовать с Двуязыким гордый принц. Сиятельная визирь почтила беседой... Многие Высшие появлялись и исчезали никем незамеченные. Танец теней.
Наконец поднялся сиятельный шах, сиянием фарра ослепляя праздных Высших. Произнеся краткую прощальную речь и наказав Но идти вслед, он удалился, позволив Блистающим продолжать пиршество. Напоследок скользнула мысль-блик по широкому лезвию посла – ни шаха, ни принца, ни принцессы, а праздник, знай, идет. Для них ли затевался?
- Немного изменилось в Хаффе, - произнес шах, покачиваясь в такт неторопливому шагу царственного Абдаллаха ибн Мухаммеда ас-Саффаха, - уж и не знаю ныне, когда сияние моего солнца уже почти померкло, уперлось золотистым боком в горизонт, что на западе последним порогом очерчен, во благо это или нет. Веками Хаффа блистала сиянием того совершенства, которое завещал моему роду Безмолвный Пророк. Но времена изменились. Много иноземцев ныне в Хаффе, да и сам город разросся, изменился. Кто знает, какое оно ныне – совершенство…
- Что и всегда. - Парировал посланник Хаффы. - без рода и без племени, зато с пророком... Власть вечна, совершенство мимолетно, повелитель.
Стражники-гизармы распахнули двери тронного зала, впуская шаха и посла в сопровождении гулямов внутрь. Тишина и покой, царившие здесь в отсутствие праздной толпы, бальзамом пролились на душу Но, которому так и не дали шанса исцелить усталость путешествия коротким полуденным сном.
Абдаллах опустился на вырезанный из слоновьей кости и украшенный драгоценностями различными трон, разместил на коленях Хафиза.
- Итак, какие новости принес ты на конце клинка своего?
Двенадцать Дланей вновь почтительно склонился перед сиянием фарр-ла-Хаффа.
- Все просто, повелитель: Хакас обеспокоен, агрессивен, беспокоен, о повелитель, - порывисто, словно парус, которого треплет озорной ветер, бежала речь Великого Посла, - пустыня тиха и обманчива, к тому же как-то уж обманчиво тиха. Принц много говорит и хорошо, но больше слушает... принцесса. Принцесса, о которой вдруг заговорили - ваша дочь. И принцы будут рады. Брат - за сестру, хакасский будущий правитель - за опору трону. Но брат спешит, а будущий правитель... ждет. Удачного момента можно было бы дождаться с этой свадьбой.
- Значит, сын мой пытался сосватать Айши за хакасского принца? – усмехнулся Хафиз, - а хан Хакаса решил подождать?.. Ну что же, сие к лучшему, поскольку нет в душе моей решимости о судьбе луноликой принцессы. Лучше поведай мне, Но Двенадцать Дланей, исполнил ли ты мое поручение, с которым я посылал тебя в Хакас, и выторговал ли земли, исконно принадлежавшие Хаффе, у жадного хана…
- И да, и нет... Неважный из меня посланец, повелитель. - Опять парировал Но, но что-то похожее на юмор проскочило по его лезвию. - Усталость накопилась. Принцессами не торгую. И мой придаток снова незаметно постарел. Но новый ждет у входа в зал...
- О, по чести собрать свору придворных, позвать старого Менетаха и бросить тебя им всем на растерзание, однако, уверен, ты устал не меньше моего, - произнес шах, - поэтому я готов смилостивиться и обойтись без лишних языков.
Представление царственному придатку нового посла Хаффы не заняло много времени. Прежнему придатку посла пора было на покой, и он собирался "отстраниться от дел", иначе говоря, поручить скакать из одной страны в другую тем, кого подготовил себе на смену и у кого ноги помоложе, а самому почти безвылазно находится в поместье "Двенадцать Дланей". Политика не слишком терпит суету. Тем временем Но рассказал о выполненном порученье. - И да, и нет. Это земли Хаффы, нельзя же торговать своей землей? Особенно, когда она захвачена довольно жадным ханом, что не способен сам толково ею управлять. Я подарил ее Хакасу и... выиграл на спор в три поединка. Хакас сегодня будет ждать, что случится в Хаффе после смены власти и с той землей ничем пока что нам не помешает. А вот когда решится вопрос преемника, тогда Хакас попробует и землю отыграть обратно... и от принцессы не откажется, и от того, чтоб сделать Хаффе собственный подарок. Сложно судить, к кому они попробуют найти дорогу из взаимных обещаний.
Еще на успел договорить Но, а Абдаллах вместе с Хафизом аль-Рахшем вскочил с трона, оба объятые яростным пламенем гнева.
- Да как ты посмел торговать моей смертью и фарром на чужом челе – пусть и на челе моего сына – скреплять договор?! – воскликнул шах, - смены власти в Хакасе ждут?! Проклятые стервятники, да сожрёт Нюринга их души, ждут, когда зайдёт солнце Хаффы, и тогда… и тогда… не дождутся, вот, что я скажу!
Немногочисленные слуги, что находились в тронном зале с укоризной глянули на Но Двенадцать Дланей. Разве можно перед фарр-ла-Хаффа новости, словно монеты на залитый вином стол бросать? Следует сначала расстелить ковёр красноречия, украсить его дарами-подношениями, а потом, аккуратно, словно мать укладывает новорожденного младенца, преподнести известие.
- Владыка, буду только рад.
Новый спутник Но распростёрся ниц, прежний улыбнулся и сделал то же самое - и шах мог вспомнить, что делал это он совсем не уж так часто, как подобало... но, привилегии... Но...
Сам Но молчал, затем сказал.
- Владыка, как всегда прав, на счёт стервятников... Я презираю их. Прости, секи и будь...

Tрапезный зал


Пламебокий динар солнца уже перекатил через зенит и, хоть до вечерних сумерек еще далеко было, постепенно к горизонту стал клониться. Для Высших, осушивших до дна чашу веселья, что преподнесло им возвращения сиятельного принца, незаметно минул и полдень, и полуденный намаз.
Однако всему наступает предел. Несмотря на то, что слуги продолжали разносить лакомства и разливать вина, животы Придатков были полны, а сладострастность Блистающих пресыщена. Усталые музыканты и танцовщицы покидали зал вместе с Высшими, которым более всего хотелось найти во Дворце местечко потише и предаться душеспасительному сну. Потом, ближе к залитому закатным багрянцем вечеру, можно будет отправиться в ближайшую мечеть и замолить утренние грехи, но будет только вечером.
Опустел трапезный зал. Под строгими взглядами стражников, ожидавших у дверей, слуги неторопливо уносили блюда, разбирали столы, счищали с выложенного мраморной плиткой пола грязь и остатки еды.
Один из Малых попытался стянуть с подноса виноградную лозу, соблазнительно манившую янтарным блеском спелых ягод, однако тут же получил по рукояти от сурового ятагана.
- Ишь чего выдумали, черви! Воровать! – зло прикрикнул на кинжалы стражник, - чей Придаток надумает грязными руками коснуться шахского имущества, того плетьми совесть разом на место поставим!
Слуги сочувственно переглянулись, скользя по полированным клинкам друг друга голодными взглядами. Один из них - длинный, до середины бедра, нож - прошипел, склоняясь над залитой вином скатертью:
- Да разве обнищает шах без одной лозы?.. Высших бы, в чьих прогнивших душах свили гнезда черви, плетьми вразумить. Вот уж кто прожорливее пламени Нюринги!
- Тише, - шепнула сочувствующая служанка, случайно оказавшись рядом, - если кто-нибудь донесет Пауку-Арраку, в зиндан отправят, тускнеть и ржой покрываться.
- Не оправят. Стараниями Махры под землей толпа такая, что базарная площадь в полдень безлюдней пустыни покажется.
- Молчи, глупец!..
Грозный, словно гнев Пророка, грохот упавшего на пол блюда отозвался дрожью в клинках. Жалобно на пол шлепнулись роскошные гроздья, давя друг друга. Тонкая струйка, что крови ручеек, потекла из-под перевернутого подноса.
- А за воровство, как смертный грех, отвечать будешь перед Творцом и шахом!, - стражник, наступил атласным сапогом на травленое дно блюда. – Собирайся, немедленно поведу тебя в казематы.. нечем ведь оборванцу откупиться?
Слуги проводили сочувствующими взглядами неосторожного кинжала, который, словно упорный ишак, до конца не желал признавать грех и, повиснув на руках стражей, услаждал их слух отборнейшими ругательствами. Воистину, глупец сам себе яму роет.
- Уведите его! - несколько сник задира, рассчитывавший на пару золотых. Однако блестящая вышивка торжества держалась на его ножнах. - и бросьте туда, где сидят презренные воры! к Игле его!
В ответ кинжалы-слуги лишь беспомощно скрипнули ножнами. Причем так, чтобы стражники, тащившие буяна, не услыхали ненароком. И вновь вернулись к работе.

Во дворце, тронный зал
трое визирей и сиятельный шах

Шах, проявив милость, отпустил Но Двенадцать Дланей и обоих его Придатков. Неожиданно вспыхнувший гнев потух, погребенный под песком государственных дел, которые тут же обрушились на увенчанную фарром рукоять Хафиза аль-Рахша.
- Повелитель, да выложит звездами Творец твой лик на ночном небе, дабы запечатлеть твою нескончаемую мудрость перед потомками и потомками потомков! – по обыкновению многословно начал Закария аль-Мусташид, визирь, ведающий хозяйскими вопросами, - не вели казнить, дурные новости пришли с пахот!
Абдаллах-придаток скривился, словно раскусив черную жемчужинку тарабского перца. Облаченная в золоченую парчу рука опустилась на эфес Хафиза, словно ища в знакомом с раннего детства прикосновении опору.
- Говори, Закария, - молвил сиятельный ятаган.
Саиф-визирь хлопнул по бедру невысокого смуглого Придатка, уроженца Харзы, поднимая его на ноги. Глубокая печаль была столь выразительно изображена на темном живом лице, что искуснейший из джиннов позавидовал бы.
- Творец послал на нас суровое испытание, повелитель. Ужасная засуха погубила посевы на юге, по побережью бурного Дияла-реки, обрекая нас на неурожай. Моя душа в смятении, ибо это означает, что поставки хлеба уменьшатся на четверть.
- Что ж… значит, беднякам придется купить пояса потуже, - произнес Хафиз, безмятежно щурясь на солнце, проникающее сквозь огромные окна тронного зала.
- Боюсь, о могущественнейший из Блистающих, - выступил вперед Саим аль-Аббак ибн-Муид, верховный казначей, - ты наверняка не забыл, что сундуки, что еще год назад были полны злата и драгоценных каменьев, ныне пустуют. Строительство мечетей по всему халифату обернулось нам большими затратами.
- Так и что?.. Я совершаю богоугодное дело! Скажи мне, ничтожнейший, должно ли оставлять державу без сияния проповедей слов Марукку Пророка, чьими устами говорил сам Творец? - нахмурился Хафиз.
- Не должно, о величайший, - подал голос Аххамад Шамсу-д-Дин, ведающий налогами, - однако помнишь ли ты последнюю подать, введенную тобой?..
- Помню, визирь, - кивнул шах, - разве не ты посоветовал нам заставить крестьян платить за каждую скотину, которую они содержат?
- Именно я. Однако ныне народ, коему придется покупать тугие пояса, обязательно взропщет.
- Сиятельнейший, мы всегда можем попросить взаймы у Кабира, - подсказал Закария аль-Мусташид, - именно таким образом мы справились с неурожаем три года назад.
- Увы, о светоч мудрости и милосердия, - покачал рукоятью аль-Аббак, обращаясь к шаху, - мы до сих пор не вернули долг. И не сможем вернуть в этом году, ежели Творец не пошлет нам джинна, что превратит узников в зинданах в златые статуи.
- Воистину, Махра Солнцеликий приведет нас к расточительству, - вклинился Шамсу-д-Дин, - скоро некому будет платить подати…
- Молчать! – рявкнул Хафиз аль-Рахш, едва ли не побагровев от злости вслед верному Абдаллаху, - что вы галдите, словно вороны над падалью! Разве можно управлять Хаффой при таком-то шуме?..
Воцарилась тишина. Трое визирей молча склонились, обмениваясь многозначительными взглядами.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 23-04-2008, 13:53

Если бурлящая площадь была морем, что колышется под напором ветра, то цирк был островами. Загадочными островками, про которые рассказывали купцы, доходившие до южных морей и плававшие по ним - с торчащей скалой шатров, свисающими лианами лент, таинственными, не похожими на обычных людей обитателями. И когда очередная приливная волна выбросила Двуязыкого на берег, где кончалась суета торговцев и покупателей и начиналась иная жизнь, он с любопытством огляделся, ощущая себя настоящим путешественником.
Блистающие смотрели на него вопросительно, но мало их было, и казались они настороженными, словно стража. Не хватало веселья и беззаботности, что должны быть сверкать и переливаться в цирке, словно ручей, бегущий по скалам...
Никто не остановил его, и рукой Шемира откинул Высший ткань, входя в большой шатер, как в пещеру.
Не успел проделать и пары шагов, как с деревянного ящика поднялся громадный, обнажённый до пояса Придаток-северянин, на плече которого возлежал столь же внушительный эспадон.
- Чего надо? - спросил он неприязненно.
- Неужто в цирке не рады будущим зрителям? - удивление метнулось бликом с шарика на конце гарды, как выпад. – Не ждал я такого, ища встречи и разговора с теми, кто готовится поразить жителей Хаффы своим искусством!
Лоулезец вымучено блеснул.
- Ещё один языкатый! Да что же у вас за манера тут такая, из простого разговора Беседу на словах делать?! Цирк пока не открылся! Почтенного Мурамасы нет!
Фахраш насмешливо хмыкнул.
- О суровый сын Лоулеза, есть у меня нечто, что открывает дорогу на представления... да и не только! – в тонких сильных пальцах Шемира завертелась, показывая то одну, то другую грань монеты – родной сестры ушедших к торговцу Узакаю. – Хотел я усладить свой слух вестями, что вы принесли... Но, может, мне лучше поискать почтенного Мурамасу?
Серебряный крутнулся и скрылся в ладони с ловкостью, что сделала бы честь и самим циркачам. Лишь краешек его остался виден эспадону.
- Вестями поделиться могу, отчего нет? - эспадон качнул эфесом в сторону ящика. - Садись, почтенный, да скажи, про что знать хочешь?
Не чинясь, Двуязыкий усадил своего Придатка, но сам по-прежнему не покидал ножен.
- Говорят, да и сам я вижу, много людей из чужих земель пришло с вашим караваном... Не бывавших прежде в прекрасной Хаффе? Но, кажется, вы не спешите ее осмотреть, не покидая цирка?
- Почтенный Мурамаса велел не покидать шатра, покуда он сам не вернётся с разрешением для нас. - сказал эспадон, поёрзывая на плече Придатка. - А то ведь нас и погнать отсюда могут!
- Странно, - звякнул-удивился Фахраш. – А мне говорили про чужеземцев, пришедших с цирком, которых видели в городе. Неужто снова напутали, заплетя язык узлом собственной выдумки?
- Может ушёл кто, запрет почтенного нарушив, а может и врут, - качнул гардой лоулезец. - Я знаю, что сейчас в городе сам Мурамаса разве что.
- А вместе с вами не путешествовал кто-нибудь еще? – настаивал Фахраш. Его кисточки разочарованно зашуршали нитями – так тихо, что только сам Двуязыкий слышал это...
- Был один, - эспадон слетел с плеча Придатка и упёрся острием в землю, задумчиво покручиваясь. - Выглядел так, словно его в морской воде варили, но со-Беседник знатный! Сам только что не ломается, но до конца не сдаётся! Но он через этот выход не проходил. Разве что отвлечь меня как-то смог.
- Всё просто, - вкрадчив был голос Высшего. – Если не выходил он, так и сейчас должен быть среди вас...
- Я конечно могу позвать того, кто вам ответит, но это почтенные мудрецы, да к тому же маги... не так-то безопасно их беспокоить!

(и Оррофин в двух лицах... то есть Блистающих)

(c Хигфе многомудрым, да облагодетельствуют его Небеса юзерами правила читающими!)

- А можешь ты получше описать его? – поинтересовался зюльфакар, придвинувшись с помощью Придатка поближе.. – А если понадобится помощь ваших мудрецов – Блистающие ведь должны помогать друг другу? Может быть, путь ваш станет легче, если смогу я оказать достойную помощь, убрав камни преткновений с пути вашей колесницы.
Лоулезец задумался.
- Он одноручный прямой меч, для вас, жителей Востока, тяжёлый и крупный. Очень трёпанный. Жизнь его явно не только в масло макала, но и кислотами не обошла!
- Думаю, такой будет легко узнать, - задумался Двуязыкий. – А что за разрешения вы ищете?
- Бедным циркачам в этом великом городе, чья слава может сравниться лишь с его красотой, нужно место, где бы они могли поставить свой скромный чертог радости и веселья. Но, увы, пока я, недалёкий, не смог добыть разрешение на постановку шатра хотя бы и в трущобах у стены. - раздался вежливый и мягкий звон со стороны входа. - Видимо, придётся нам до вечера сниматься и уходить. Да. Бертран, сиди не вставай. Я вижу, что вреда от твоей беседы с сиим сиятельным господином нет.
На пороге стоял среднего роста и телосложения, раскосый, как все вэйцы Придаток с тати в лакированных ножнах на поясе.
Фахраш склонился в приветствии вошедшему.
- Полагаю, судьба, что так добра ко мне сегодня, подарила радость встречи с владельцем цирка, почтенным Мурамасой?
- Воистинну, острота разума твоего не уступит остроте клинка, о почтеннейший, - низко склонив кисть отвечал Мурамаса. - Правду прозреваешь ты, подобно тому, как луч благословенного солнце проникает, сквозь мельчайшую росинку, на стебле травы.
- Я назову своё имя чуть позже – прости меня, почтенный, - очередной блик отразился улыбкой. Я спрашивал о чужеземце, что пришел с вами. Хотел бы знать, куда судьба и собственные желание повели острее его клинка. Но прежде скажу об ином, что важнее для меня. Не хочу, чтоб ты считал негостеприимной славную Хаффу и ее жителей. Не коричневый цвет ржавчины должен проступать в мыслях при воспоминании о нашем городе, а истинное сияние, достойное его. Я знаю место, откуда не прогонят магов и мудрецов, ловких и сильных...
- Воистину, судьба, что кость игральная, - ответил Мурамаса, - никогда не знаешь, выпадет ли единица или все шесть!
- Не ждите же, когда вас будут гнать. Снимайте шатер и идите сами к усадьбе Фахраша Двуязыкого, Высшего Хаффы. Велик его дом, просторен его сад. А дворецкий его, бебут, коего зовут Халил, будет рад принять гостей – об этом я позабочусь до вашего прихода.
- Благодарю тебя, о скрывший своё имя, - поклонился Мурамаса, не покидая ножен. - ЧТо же ты хочешь в замен?
- Говорят, что у вас есть те, кто много видят острым зрением. Те, чьи магические знания помогают увидеть то, что нельзя видеть просто так. И мудрецы, что осмысливают увиденное. Если кто-то из них узнает что-то о пришедшем с вами чужеземце из Лоулеза, или о иных чужеземцах, недавно появившихся в Хаффе, особенно если будет кто-то из них сопровождать юную прекрасную саблю – пусть услышит об этом Халил или я. Мы еще увидимся. Ты ведь, наверное, догадываешься, кто я?..
Фахраш весело легонько прихлопнул по ноге Шемира.
- Всенепременнейше дам тебе знать, о... незнакомец, - Мурамаса лукаво прищёлкнул о край ножен. - Я и мой цирк благодарны тебе за твою доброту и приглашение, которым мы не замедлим воспользоваться. Бертран! - обратился он к лоулезцу, - Вели собираться, мы переезжаем. Проследи, чтобы ничего не забыли!

В темнице
вместе с Иннельдой, да не остынет пламень ее духа во хладной тьме зиндана!

Сколько времени минуло с тех пор, как глумливые стражники подвесили Иглу на цепях, неизвестно. Час? День? Ничто не менялось в этом царстве тьмы и сырости – тень не шелохнется, крыса не пробежит, даже стражники притихли в углу, видимо, сморенные послеобеденным сном. Не привыкший к ожиданию Игла, душа которого была подобна пламенной плоти Феникса, томился, терзая самого себя тревожными мыслями и видениями. Бездействие, скука были страшнее любого наказания.
Остальные заключенные висели тихо, бездвижно, словно неживые. Лишь иногда вздрагивал Фахим аль-Шаам, свербя злым взглядом ненавистный стилет, однако вскоре и он успокоился, смирившись с присутствием того, по чьей милости ему приходится гнить в зиндане. Воистину, смирение – великая добродетель.
Но тут в мертвую тишину, разрывая ее в клочья, ворвался громкий звук: лязгнули невидимые засовы, скрипнула дверь и по каменным ступенькам загрохотали тяжелые стопы Придатков-стражников. На несколько мгновений камера до краев наполнилась шумом и гамом невидимой борьбы, в шторме которой отчетливо звенел чей-то гневный голос:
- Пустите, шакалья отродья! В чем виновен я?!.. Пустите, чтоб вас створками врат Нюринги напополам переломило!
Последовало несколько глухих ударов, и что-то серое мягким, бесформенным кулем скатилось по лестнице вниз. Тут же подскочивший силуэт распахнул перед стонущим мешком двери камеры, пинком бросил его внутрь и тут же захлопнул дверь.
- Кто таков? – спросил один из стражников, пробудившихся от неожиданного вторжения.
- Да пес иноземный, принцессу, говорят, оскорбил, шельмец.
- Чего сюда-то?.. у нас тут для других кандалы приготовлены, не для всякой швали.
- Так стараниями Махры Солнцеликого, бес ему под топорище, там наверху яблоку негде упасть, шпаге не протиснуться – до того много узников. Пусть у вас повисит.
Через несколько мгновений рядом с Иглой повис кривой мамлюк. Словно выброшенная на берег рыба, забился он в холодных объятиях кандалов. Однако поняв бесцельность усилий прекратил, пал духом, позволил цепям качать туго скрученную отчаянием рукоять.
- Ну пусть повисит, - согласился надсмотрщик, кивая в спину уходящих Придатков.
Стилет при всей своей горяности наплевать был готов на терзания аль-Шаама, пусть хоть весь он покроется ржой от возмущения.
Игла незаметно для того посмотрел на новоиспеченного соседа. Казалось бы, что ему дела до заброды-мамлюка? Однако с недавних пор стилет в некотором роде интересовало все, что было связано с именем принцессы Айши. И что этот недотепа мог сделать такого, что задело бы прекрасную Благородную настолько, что незадачливый Блистающий оказался в тюрьме?
Любопытство, сгубившее не одного из Блистающих, возобладало над осторожностью, и Игла, качнувшись в кандалах, чуть слышно прошелестел:
- Эй...
Мамлюк поднял затуманенный печалью взгляд. Клинок его пламенного духа не преломился о колено невзгоды, однако тень зиндана уже простерла над ним черное крыло.
- Чего тебе? – буркнул новый заключенный.
- Не слишком-то ты вежлив, любезный, - вкрадчивый голос Иглы, подобно меду, пролился на благодатную почву беседы. - И за какие грехи ты попал в эту юдоль скорби?
- За тягу к прекрасному! – горестно воскликнул мамлюк, - за то, что не смог сдержать порыв, сковавший душу! Проклятие мне на рукоять, рассудок потерял в одночасье – едва принцессу увидел. Словно ребенок, свистнул вон из ножен и прямо под плети гулямов!

(С мастером, да не ослабеет его перо.. ой.. пальцы, целующие клавиатуру
Стилет присвистнул:
- Что-то суровы нынче стали гулямы... За единый порыв - и в зиндан? - он покачал головой. - Неужели они подумали, что ты мог оскорбить прекрасную действием?
- Творец свидетель, и в мыслях не было! Но разве это объяснишь доблестным блюстителям шахского правопорядка, да родятся их потомки до четырнадцатого колена гнутыми! Воистину, нет справедливости на этой земле! Нет, не было и не будет!
Мамлюк перевел дух, и Игла ощутил кончиком клинка взгляд, неожиданно обретший четкость форм осмысленного любопытства.
- А ты сам, почтейннейший, чем прогневал Судьбу, чтобы вверить себя цепи?
Если бы металл мог внезапно уподобиться гибкому каучуку и из тонкой, стремительной иглы сжаться до размеров мяча - именно это случилось бы со стилетом после вопроса мамлюка. Он насторожился и напрягся так, будто следовал по тонкому волоску над самой жаровней Нюринги. Неспешно, проверяя под ногами зыбкую опору волоска, повел он свой разговор.
- Подвел меня под зиндан презренный Махмуд. Позавидовал он рыжей, как ржавчина, завистью, что смел я и у красавиц успех имею. Подбил он меня достать одну вещь... - тут Игла, заметив неподдельный интерес собеседника, внезапно осекся и ощерился. - В общем, нечем тут бахвалиться!
- Коли начал рассказ, так не тяни, - хмыкнул мамлюк, - продолжай! Коли тяготит тебя то, что не знаешь имени моего, так не буду томиться – харзиец Аль-Мутамид, звонкий слагатель бейтов и касыд!
- Да дело плевое...- буркнул Игла, не желая особо вдаваться в подробности, но и кипя от возмущения, что попался в искусно расставленную собеседником ловушку - не ответить было бесчестно. - Ахаммада Шамсу-д-Дина решил оставить с носом. Привезли ему из Хакаса двух великолепных жеребцов. Золотые станы, серебряные гривы, из-под копыт при беге искры вылетают, словно из-под молота кузнеца-повитухи... Увидев красавцев, возжелал я стать их обладателем...
- Согрешил, да? – хмыкнул мамлюк, - мало тебе своего Придатка, так еще и животинку возжелал?
- А что? - взвился Игла. Насмешка в словах собеседника задела его за живое. - Хороший конь еще никому не повредил! А Придаток мой с ними возиться учен - еще в детстве... - и снова стилет снова прикусил язычок. Не стоило откровенничать с незнакомцами, дольше не преломится блистающий клинок. Хотя не так уж долго грозило ему оставаться блистающим: зиндан набрасывал вуаль тусклой ржавчины и не на таких, как он.
- Что ж, не мне тебя укорять. Твое присутствие, о незнакомец, ибо, видит творец, твои друзья не шибко разговорчивы.
С этими словами Аль-Мутамид качнулся в сторону других заключенных, которые отвечали лишь хмурыми взглядами. Молчаливо, словно в могиле, и с презрением, словно перед вратами во Дворец.
- Воистину Удача и Неудача разделяются лишь гранью, на которую изредка падает динар Судьбы. Так как мне называть тебя, о достойный сосед?
- Другие зовут Иглой, - прозвучал не лишенный достоинства ответ.
Мамлюк, плавно покачивающийся в такт словам, случайно зацепил кончиком клинка стену, словно натолкнулся на ответ, которого не ожидал.
- Иглой? Неисповедимы пути Творца, чей клинок чертит наши жизни! – воскликнул он, - поэт и вор. Стражникам следует опасаться, ибо такая смесь взрывоопасна. Я готов поставить собственную репутацию на то, что не пройдет и дня, как Фортуна пошлет нам лучик надежды.
Стилет посмотрел на соседа, как на умалишенного. Какой может быть лучик здесь? Разве что отблеск пламени Нюринги на одном из клинков-палачей... Поэты...

А тем временем...

Если бы Ульф более внимательно следил за событиями, происходившими на площади - от его взгляда не укрылось бы, что караван собирается перебираться на другое место стоянки, однако мысли лоузийца были заняты иным... и даже не очаровательной спутницей, которую он укрыл от шахских гулямов. О нет, спрятав ее в своем фургоне и объяснив кинжалу, что это новая акробатка, захотевшая присоединиться к их цирку он вновь решил отправиться к мечети и завершить начатое утром. Конечно, где-то в самом дальнем уголке сознания вспыхнула мысль, что если Муромаса найдет девицу и начнет ее расспрашивать, то быть беде, но желание стать учеником настоящего кузнеца пересилило осторожность.
Он вновь петлял по уже ставшим знакомыми улицам, ловко огибал прохожих, иногда здоровался с теми, с кем сталкивался лицом к лицу и не мог молча обойти. Впрочем, таких было не очень много, и они не слишком обращали внимание на его неуклюжие попытки следовать восточному этикету. Один раз он даже увидел гулямов, рыскающих в поисках беглянки - но те его не признали, да и не могли признать.
И вот, наконец, со второй попытки, его путь завершился именно там, где он хотел, а не на пороге чайханы, как в прошлый раз - перед Ульфбрехтом вновь стояла мечеть, упираясь минаретами в небеса. Подумать только - он мог поговорить с кузнецом еще тогда, когда пришел сюда во время намаза, но разве он тогда знал, что ему придеться возвращаться?
В любом случае меч решительно шагнул на порог священного строения.

Дворец

Я и мастер

Не успела благородная Очико погрузиться в размышления – расторопный слуга, маленький юркий кинжал из Малых дома Юо, вернулся с Туракаем Полумесяцем. На объятом тенью недоверия клинке вспыхнули блики удивления, когда Высший увидел Высшего Визиря в полном одиночестве.
- Приветствую тебя, о благородная Юо, - коротко качнув рукоятью, поприветствовал нагинату мамлюк, - я прибыл по твоей просьбе.
Вздрогнул короткое лезвие Очико, и, очнувшись от дум своих, она обратила взгляд к Полумесяцу. Чуть приподнял ее на бархатной подушке стройный Придаток, и Великий Визирь кивнула гостю, не сводя глаз с его клинка.
- Да, есть у меня к тебе беседа, - негромко, по-змеиному прошелестела нагината, и в уверенном голосе ее мелькнула насмешка. - Не довелось нам с тобой говорить дружески, не довелось разделить одних убеждений... Ты все дружен с Фахрашем. А жаль. Ведь ты, наверное, такой замечательный клинок, раз прелестнейший бутон Хаффы, юная Наики, отдалась именно тебе...
Не отрывала она хищного, гордого взгляда с Туракая. Словно ждала, примет тот вызов или нет.
- Дружен, но разве дружба – грех? Листья, гонимые бурными водами Судьбы, цепляются лишь за те камни, что хоть чуть-чуть показались над водой, - уклончиво ответил Туракай, после чего гордо задрав рукоять, добавил, - а что до Наики, так на ее клинке пылает огонь любви, и нет преступления в том, что я раздул это пламя
- Но и за пламенем нужно следить, - мягко возразила Очико, - иначе возгорится оно сверх меры и погубит юную деву. И лишь брак сможет спасти ее. Разве не таков закон великой Хаффы?
- Брак?.. – удивленно звякнул Полумесяц, готовый ко всему, но не к подобному исходу, - но… но разве Хаммид, связанный обещанием Фейхину, отдаст мне Наики?.. Да и сам Дракон... да и ты, благородная, разве не их интересы защищать должна?..
- Благодарна я Хаммиду, многое он совершил для моего рода. Важны мне его да детей Ката благополучие и честь. Фейхин жаждет отомстить тебе, но болью и бесчестьем обернется его месть для благородного Хаммида. Нельзя допустить подобного позора, - сурово проговорила Великий Визирь, и вдруг сверкнул ее клинок мягкой печалью. - Да и будет ли Наики счастлива с нелюбимым? И не толкнет ли ее нелюбовь к измене, наказание за которую понесет уже она, прекрасное и горячее сердце?
Соскользнула нагината с подушки, и белая рука придатка поднесла дочь Юо чуть ближе к мамлюку.
- Иль боишься ты связать себя, свободу свою узами священными?
Дерзкий Полумесяц, привыкший поднимать кончиком лезвия любую перчатку, брошенную в лицо его Придатку, на этот раз опустил взгляд. Тяжесть сомнений объяла потухший клинок, склоняя его к бренной земле.
- Не боюсь, - наконец произнес он. Словно старый зазубренный тульвар, что выползает из ножен, цепляясь каждым заусенцем, - не боюсь, Визирь.
Легкой улыбкой скользнул по благородному лезвию Очико окрепший солнечный луч.
- Надеюсь, понял ты, что долг твой - спасти Наики. И никакой Дракон не помешает тебе; усмирю я его пыл, успокою горячее сердце, мести жаждущее. Не стоит откладывать ваш брак - немного времени надобно мне для беседы с Хаммидом да с Фейхином...
Сурово и властно зазвенел голос Великого Визиря - скрыть она хотела свое волнение за исход непростого этого дела.
- Ты подыскала ключ для оков, опутавших мое сердце, Великий Визирь, - склонился вместе с придатком Туракай, - если все случится по твоим словам, то я и Наики будем вечно благодарны тебе, мудрая.
- Я лишь исполняю свой долг, - возразила нагината, и юноша, Придаток ее, властно поднял руку, - ступай, о Туракай Полумесяц. А я позабочусь о преградах на пути к твоему счастью.
Как только захлопнулись легкие узорные створы дверей покоев Визиря, советницу шаха вернул на бархатную шитую подушку Придаток.
- Правильно ли поступаю я? - печально прошелестело острое лезвие, и тревожные мысли вновь захватили сознание Блистающей.

Сообщение отредактировал Sayonara - 29-04-2008, 15:17

Молитва подобна Беседе: чтобы к ней приступить, надо очистить голову от сторонних мыслей. Но после последнего восхода с принцессой творилось нечто необычное. Разум, подавленный метающимся духом, как за спасительную соломинку хватался за самое незначительное воспоминание, за самую захудалую мыслишку, не достойную внимания даже ленивого прислужника, сомлевшего в знойное утро под кустом вонючего розмарина. Однако же принцесса неизбежно возвращалась мыслями даже не к разговору с Учителем, а к произошедшему на базарной площади. Айши следовало думать о достойном или, на худой конец, о насущном, но она была слишком молода, чтобы в самый ответственный момент не отвлечься. Никто не знает, где спрятан ключ, отпирающий в один из дней девичье сердце. Но любому понятно, что вне зависимости от того, стальное оно или хрупкое, оно рано или поздно распустится, подобно цветку, ожидающему сладости чужой пыльцы. И совсем не обязательно, что нежные лепестки раскроются, повинуясь ласковому мановению солнечных лучей. До давешнего человека девушке не было дела. Но пронзительное оидание чего-то тревожило и манило.
Что творилось с луноликой Айши, сторонний наблюдатель, буде такой мог оказаться поблизости, не смог бы догадаться. Причудливая вязь на клинке не выдавала неожиданного узора помыслов Блистающей. Время молитвы истекло. Еще минута и дочь шаха уже покидала обитель Всевышнего, дабы вернуться во дворец Всемудрейшего и Милостивого правителя Хаффы.

Во дворце
Мадхат Серебрянное Крыло Сала-хад-Дин

Медленно и величаво плыл по дворцовым холлам Мадхат Сала-хад-Дин, прозванный Серебрянным Крылом. Эскорт слуг, наряженных едва ль не богаче личных телохранителей самого Хафиза аль-Рахша, окружили его кольцом тяжелых парчовых халатов, позолоченных ножен и усыпанных жемчугом тюбетеек.
Дворцовые стражники почтительно склонялись перед Визирем Торговли, ведающим всеми караванами, что когда-либо проходили сквозь врата Баб а-Джабир и останавливались на базарной площади в самом сердце Хаффы.
Воистину предкам Сала-хад-Дина в далеком прошлом удалось поймать и поставить себе на услужение джинна – иначе как еще объяснить не меркнущее сияние рода серебреннокрылых, чей чарующий блеск способен затмить разве что фарр, опоясывающий рукоять Хафиза аль-Рахша?..
Если собрать с прилавков на базарной площади все горшки, сундуки, мешки и до краев наполнить их звонкими динарами, алым жемчугом и чистыми, словно слеза младенца, алмазами, то этого богатства все равно будет недостаточно, чтобы бросить упрек состоянию Серебрянного Крыла. Лишь сиятельный шах, которому Творец даровал власть над всем, на что распространялся свет фарр-ла-Хаффа, мог потягаться с ним.
Ничем не обделила судьба Сала-хад-Дина – ни вниманием красавиц, ни древностью рода, ни вниманием шаха. Единственное, чего не хватало – потомства, на которое можно было бы возложить бремя богатства, по крупице собираемого с начала времен родом среброкрылого. И мысль эта, словно горошина, сокрытая тысячью самых мягких перин, но все равно ощущаемая, не давала покоя.
Именно поэтому Придаток Серебрянного Крыла направлялся в дальнее крыло Дворца, в покои Хаджи аль-Мусаввира, легендарного кузнеца, сковавшего Айши и Ашшира из шахского рода абу-Нарра. Ведомый сладостной надеждой, Блистающий предвкушал разговор с Хаджой. Даже в мыслях Среброкрылый не допускал отказа со стороны кузнеца, несмотря на то, что прошло восемнадцать лет с тех пор, как Придаток легендарного Повитухи в последний раз брался за кузнечный молот.
- Подожди здесь, о великолепный, - старательно кланяясь, пробормотал подмастерье аль-Мусаввира, что стоял у двери в кузню, - я спущусь к мастеру и сообщу ему о твоем прибытии.
- Поторопись, ничтожный, - лязгнул тяжелым лезвием Среброкрылый.
Волнистый крис на несколько томительных минут скрылся за дверью, после чего вновь предстал перед испытующим взглядом Сала-хад-Дина.
- Мастер велел передать, что он готов выслушать вас.
- Прекрасно.
Слуги ринулись вперед, отстранили прочь подмастерье и распахнули двери. Среброликий проследовал внутрь. Покои аль-Мусаввира оказались не такими скромными и аскетичными, как рисовало воображение. Умеренная роскошь, плавно перетекающая в уют, царила под низкими сводчатыми потолками. В самой середине комнаты на мягком кабирском ковре покоился хозяин – тяжелая булава-кузнец. Рядом с ним, потягивая травяной чай из нефритовой пиалы, примостился меднокожий Придаток.
- Визирь Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин, да будет благосклонен к не!.. – начал было чеканить один слуг, однако Хаджа аль-Мусаввир перебил его.
- Приветствую тебя, почтенный Мадхат. Зачем пожаловал?
- Приветствую тебя, почтенный Хаджа, да не потухнет пламень твоего таланта, - учтиво поприветствовал кузнеца Серебрянное Крыло, - пришел я к тебе, чтобы просить об услуге.
- Тебе нужен преемник? – спросил кузнец.
- Вскоре мой клинок покроется ржавчиной и душа моя вознесется в Джаннам, некому будет наследовать все богатства моего рода, ежели ты не наградишь меня сыном, Хаджа-Повитуха. Повзоль мне показать подарки, что я принес тебе.
Придаток Сала-хад-Дина взмахнул рукой и четверо чернокожих гиганта вынесли вперед два тяжелых сундука. Их могучие тела, словно вырубленные из агата, дрожали от напряжения. Все вздрогнуло, едва цепкие пальцы отпустили кольца и сундуки упали на ковер.
- Прими это в знак крайнего признания твоего таланта, - поклонился Серебрянное Крыло.
Звякнули замки, бессильно соскальзывая с петель, и комната наполнилась яростным золотым сиянием, словно два маленьких солнца неожиданно взошли в покоях аль-Мусаввира. Однако кузнец даже не взглянул на богатства, собранные в сундуках.
- Зачем тебе сын, почтенный Мадхат? – холодно спросил он.
- Как зачем? – удивился Сала-хад-Дин, - я же объяснил: хочу завещать передать все, что скопил мой род, приемнику. Пусть он приумножает славу и богатство нашего рода!
- Так тебе нужен сын или преемник?
- И то, и другое.
После недолгого молчания Придаток аль-Мусаввира поднес к тонким губам нефритовую пиалу. Кузнец терпеливо подождал, пока он сделает глоток, и лишь потом произнес:
- Ежели тебе нужен тот, кто сможет продолжить твое дело, то выйди на улицу, возьми первого нищего мальчишку, что встретится тебе, забери с собой в имение. Там пусть он учится премудростям торговым, дворцовому этикету и умению Беседовать. Воспитай его в уважении к себе и Творцу. Тогда однажды, когда придет время ангелам на небесах решать судьбу твоей души, он займет твое место и станет достойным наследником, о почтенный Мадхат.
- Нищий?! – воскликнул Сала-хад-Дин, и обожженные гневом слуги отпрянули прочь, - чтобы какой-нибудь побирайка заполучил то, что принадлежит одному из древнейших родов Хаффы?!
- А почему нет? – спокойно возразил кузнец, - все, что принадлежит тебе, и все, о чем ты беспокоишься, суть злато да каменья. А злато, что должно быть тебе известно лучше, чем другим, не чурается даже самых грязных рук.
- Мне нужен сын! Я хочу, чтобы ты сотворил мне сына.
- Тебе нужен преемник, ты сам сказал. Ступай, я не возьмусь за работу.
Среброкрылый, придавленный грузом нежданного отказа, не сразу обрел дар речи.
- Кузнец, ты совершаешь ошибку, - прошипел Сала-хад-Дин, - я не хочу вражды с тобой. Зачем зачинать пламень ненависти в наших душах, если можно развести его в кузнечной печи? Прими мои дары, почтенный, и выполни то, ради чего Творец наградил тебя талантом Созидания.
- Нет в моей души места для ненависти, - невозмутимо отвечал аль-Мусаввир, - не тебе судить о призвании моего таланта. Уж не думаешь ли ты, что твое золото откроет пред тобой все врата?.. внемли моим словам, почтенный Мадхат. Иной ключ к вратам в Джаннам, не тот, которым ты сейчас меня соблазнить пытаешься.
- Зря ты отказал мне, кузнец, - зло бросил Сала-хад-Дин, разворачиваясь и направляя дрожащего от злости Придатка к двери. Вслед за хозяином последовали и слуги, и сундуки. Не слышал прощальной фразы аль-Муссавира Визирь. Потонули слова кузнеца в жидком пламени ярости, что струилась по тяжелому клинку палаша.
- Ты пожалеешь. Я обещаю, - клокотала тьма в душе Мадхата Среброкрылого Сала-хад-Дина.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 1-05-2008, 16:59

Покои принца Ашшира аль-Каби
Совместно с мастером, да прольют небеса целомудрие на его.. голову. Да.

Задумчиво покачиваясь на шелковом поясе Придатка, Хами-даши даже не заметил, как оказался перед двумя суровыми гулямами, помеченными клеймом рода абу-Нарра. Ятаганы скрестили волнистые лезвия, преграждая путь. Придаток Хами-даши заскрежетал зубами. Увы, Махра Солнцеликий не имел власти над гвардией Хафиза аль-Рахша, поэтому его посланник не мог просто приказать проклятым выскочкам-гулямам пасть ниц и царапать эфесом холодный пол.
- Я пришел от Махры Солнцеликого, - усмирив бушующего льва гордыни, произнес Хами-Даши, - у меня дело к светлорожденному принцу Ашширу аль-Каби.
- Принца, чей блеск затмевает солнце, без дела не тревожат, - равнодушно скрежетнули ятаганы, Придатки коих лишь пренебрежительно скользнули взглядом по посетителю, - уверен ли ты, что твои дела действительно заслуживают того, чтобы весть о них коснулась ушей несравненного шах-заде?
Хами-даши, доселе равнодушно изучавший рисунок мозаичного пола, поднял хмурый взгляд.
- Коли не был бы уверен, не стал бы тревожить столь занятых господ, - змея сарказма, шипя, обвила рукоять посланника Махры Солнцеликого, ядовитая слюна заструлась по лезвию.
Один из стражников взглянул на Придатка Хами-даши.
- Ладно же, - тон гулямов был все холоден, как клинок под усыпанным сапфирами-звездами небом пустыни, - Если ты и вправду считаешь, что твои новости заинтересуют принца, то можешь, пользуясь минутой нашего свободного времени, поведать их нам, чтобы мы сообщили их светлорожденному принцу. Только побыстрее – даже шорох одежды Придатков не должен отвлекать нас от столь важного дела, как охрана надежды Хаффы – принца Ашшира аль-Каби.
Через лицо Придатка Хами-даши пробежала кривая ухмылка. Из глубин парчового халата, тяжелого, словно доспех, вынырнул сверток.
- Доблестные стражи надежды Хаффы не смогли уберечь парадные одежды принца, - процедил посланник, разворачивая ткани, - мы, доблестные слуги Махры Солнцеликого, не только обнаружили пропажу, но также и нашли преступника, бросившего тень на честь светлорожденного Ашшира.
Оба гуляма разом уставились на роскошные ножны в руках посланника Махры. Прошло несколько минут, прежде чем ятаганы-гулямы с яростным скрежетом разошлись и лишь скрипнули, скрываясь в ножнах:
- Проходи.
Вторя лучезарной улыбке Придатка, Хами-даши прошествовал мимо гулямов. Пропитанная опием тьма опутала Блистающего бархатными объятиями прохлады. Сделав несколько шагов, он отодвинул шелковые занавесы и столкнулся с двумя тонкими саблями, что вторили плавным формам бедер наложниц. Тонкие руки скользили по обнаженной спине Придатка принца, услаждая ее маслами и, по всей видимости, готовя к массажу.
- Приветствую тебя, о солцнепободный шах-заде, - склонился Хами-даши, - прости, что потревожил тебя, однако у меня неотложное дело.
- Ну если это твое неотложное дело меня порадует, - мягко прошелестел принц, расположившийся на атласных подушках неподалеку от своего расслабленного и благоухающего придатка, - То моя тревога может даже обернуться для тебя вознаграждением, в противном же случае… - принц замолк на мгновение, нежа изогнутое лезвие в мягких тканях, - Впрочем, что там за дело?
- Подарок от Махры Солцнеликого, о величественный, - вновь извлекая сверток, произнес Хами-даши. В полутьме злато и жемчуга, украшавшие ножны, когда-то подаренные принцу самим Хафизом аль-Рахшем, ответили лишь матовыми бликами, однако ценность подарка заключалась отнюдь не в злате, - я счастлив вернуть то, что Судьба несправедливо отняла у тебя, о сиятельный.
Одно движение изящной, но сильной кисти – и сабли-наложницы скрылись за ширмой. Не позволяя и крошечному блику скользнуть по лезвию от благоговения, Ашшир аль-Каби подвел Придатка к ножнам.
- Да прольет Творец моря славы, богатства и долголетия на Махру Солнцеликого и на тебя, дражайший Хами-Даши! – воскликнул Ашшир аль-Каби, с трепетом погружая золоченое лезвие в роскошные ножны, - Воистину чудный подарок принес ты, вот уж порадовал душу!
Придаток-принц все еще осторожно водил ладонью по инкрустации, принц же обратился к посланнику Махры:
- Радости моей нет пределов, ибо дорог был этот подарок моему сердцу. Теперь иди, а моя благодарность, облаченная в драгоценные одежды, найдет тебя и твоего господина.

Сообщение отредактировал Мориан - 1-05-2008, 19:03

Там же
Преимущественно Мориан, да укроет Творец ее добродетелью от скользких лап греха

Оставшись один, принц, облаченный в парадные ножны и погруженный в прекрасное настроение, схожее с негой путника, что посреди палящей пустыни нашел оазис с тенистыми деревьями и прохладным источником. Вернулись прекрасные сабли, снова заблагоухали масла и ловкие пальцы наложниц задвигались в причудливом танце на смуглой спине Придатка шах-заде. Сам принц, погруженный в дрему, вернулся в объятия атласа и бархата.
Однако покой Ашшира аль-Каби снова был потревожен.
Следующим в его покои вошел Шаккури-джамбия, глаза и уши принца на улицах Хаффы. Шах-заде, будучи в благостном расположении духа, принял его дружелюбно.
- О, я, кажется, слышу шепот всех закоулков солнечной Хаффы! – зазвенел клинок принца, как только Шаккури вошел в его покои, - Видать, в кармане моего друга Шаккури теперь тихо, и он пришел обменять перезвон чужих клинков на перезвон чужих монет!
- Приветствую тебя, о сиятельнейший и мудрейший принц, солнце и луна Хаффы! – хрипло зашелестел, чуть показавшись из загнутых ножен, джамбия.
- Солнце и луна Хаффы мой великий и многомудрый отец, - наставительно щелкнул ножнами принц, - по крайней мере пока. Так ты принес мне новостей?
- О да, мой господин..
- Они добрые и порадуют меня, верно? – будто легкая лента по руке капризной красавицы, скользнуло пробившееся сквозь занавешенное окно солнце по роскошным ножнам.
- Э.. – с шорохом спрятал Шаккури лезвие, - Не каждая из них…
Тень упала на сверкающее тело принца, облаченное в причудливо украшенные ножны.
- Говори же, - чуть показался из ножен клинок шах-заде.
- По улицам Хаффы ходил перезвон, что ваш великий отец, да одарит Творец его дни благоденствием, приготовил вам подарок. И что подарком этим являлась прекрасная сабля, красота которой сравнится лишь с красотой вашей луноликой сестры Айши, ибо стан ее строен и гибок, как ствол молодой пальмы, чей только вид уже радует утомленных путников, ибо блеск нежнее, чем все лилии в шахском пруду, а ее движения..
- И? – нетерпеливо скрипнул Ашшир.
- Не имея желание испытывать ваше терпение, скажу лишь, что эта красавица стала бы любимейшим украшением ваших покоев, однако, прибыв в Хаффу, она пропала.
- Пропала?
- Таков перезвон слышен пока на улицах Хаффы. Кто причина пропажи вашего прекрасного подарка и где ныне он находится – мне неизвестно. Но Творец, я уверен, будет благосклонен к принцу, и поиски подарка увенчаются успехом! – закончил Шаккури, заискивающе сверкая из-под грязной одежды своего Придатка.
- Можешь даже не сомневаться, - звякнул принц, пряча клинок в ножнах, - Можешь идти.
- А.. – начал было Шаккури, но тут Придаток-принц достал из мешочка несколько таньга, и придаток-шпион, кланяясь, попятился к выходу, оставляя шах-заде на растерзание мраку комнаты и мыслей.
Принц переместился ближе к своему Придатку, подперевшему подбородок рукой и ожидающего кальян, который было приказано принести, и тоже погрузился в раздумья.
Через какое-то время вдруг блеснули хитросплетения узоров на ножнах, и велел Ашшир аль-Каби слугам разыскать и позвать к нему одного из его более смышленых и менее корыстных помощников.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 1-05-2008, 19:33

Дамаянти на приеме у начальника тюрьмы

(с мастером)

Предметом особой гордости как Хассана ас-Таффа, начальника тюрьмы, так и его Придатка были длинные и толстые, словно корабельные канаты, усы. Покуда тяжелый палаш, вальяжно откинувшись в мягких ножнах, беседовал с уруми, его Придаток сосредоточенно накручивал на украшенный перстнем палец то левый, то правый ус.
- Значит, у тебя есть ко мне предложение? – спросил Хассан ас-Таффа, скользя притворно незаинтересованным взглядом по стенам, укрытыми дорогими кабирскими коврами. Покои хозяина городского зиндана совсем не походили на те покои, что доставались узникам. Резная мебель из красного дерева, позолоченные подсвечники, серебряная посуда. В искусно сплетенной ювелиром клетке томился сладкоголосый соловей.
Придаток уруми устроился на предложенных подушках напротив, в меру расслабленно, в меру гордо, в меру закрыто. Блики шелков и каменьев комнаты тускло отскакивали от гибкого лезвия клинка.
- Есть, - Дамаянти повернулась к начальнику тюрьмы немного боком, чтобы случайная эмоция, скользнув, не разрушила столь тщательно свиваемую тесьму плана. – почтенный Файсулла Нам-ад-Дин аль Шафир, да выткет судьба жемчугом ножны его жизни, просил тебя, чтобы заботился ты о стражниках, что преступников охраняют, чтобы радел о них, как о собственных сыновьях. Известно ему, что забота твоя и без того теплым пологом охватывает тех, что за тебя пошлют придатков зубами прутья железные грызть, однако и свою помощь предлагает. Вот это, - Придаток с величайшей осторожностью вынул из-за пазухи сосуд. – Силы им придаст. – Даяманти отбросила с кромки надоедливый отблеск. Старый ас-Таффа не глупый верблюд, имя чиновника должно было ему рассказать лучше слов, чего хотят от него пришельцы. Однако свои принципы мог накрутить на ус придаток почтенного палаша.
Воистину, те, кто отдает свою жизнь на служение Хаффе, охраняя ее покой от грязных преступников, словно сыновья мне, - задумчиво протянул палаш, лаская взглядом пузырек с загадочной жидкостью, - о них я позабочусь. Однако есть вопрос: кто позаботится обо мне?..
не могу я отказать почтенному Файсулле Нам-ад-Дину аль-Шафиру, однако ж могу отказать тебе. Однако я бы стал гораздо сговорчивее, если бы не одна маленькая мелочь.
Таинственная жидкость в сосуде замерла неподвижно, притягивая взгляд.
- Конечно. Хаффа свободна, и Жителям ее указ лишь Совесть. И не смею я настаивать, принуждая столь уважаемого Блистающего. Однако позволь узнать, что останавливает тебя?
- Есть одна досада: кошелек, что с другого бока на поясе висит, уж больно легкий для того, чтобы уравновесить тяжелые ножны. Пояс тугой при ходьбе мешает, да и мысли вслед за клинком тяжелым постоянно к земле утягивает. Если бы кто смог помочь мне, то мой дух разом бы воспарил к небесам, исполнившись благодарности к избавителям.
Придаток уруми с трепетом поставил сосуд на мягкие подушки, чтобы неловким движением его не пролить, достал с ухмылкой кожаную сумку, стянутую ремешком, опустил на пол перед палашом.
- Воистину, не стоит благородным помыслам валяться в грязи и пыли низменного и суетного, должны они заполняться чаяниями о Хаффе, о благе ее и расцвете.
Придаток Хассана ас-Таффа взвесил на ладони сумку и кивнул с сытой улыбкой, исполнившись удовлетворения.
- Замечательно! – воскликнул начальник тюрьмы, - мое сердце открыто для тебя и твоего господина, кем бы он не являлся. Скажи, когда ты хочешь, чтобы это чудесное зелье наполнило силой желудки моих славных стражей?
- Я знала, что слухи о мудрости Хассана ас-Таффы не пустые блестки на безвкусном паланкине проигравшегося франта, а истинные искры правды. Чем скорее зелье достигнет желудка стражников, тем скорее нальются их тела силой, тем больше мы приблизим момент торжества и расцвета Хаффы, не так ли? - придаток ненавязчиво пододвинул сосуд к палашу.
- Воистину так! В то мгновение, когда утомленное дневным бодрствованием солнце исчезнет за западной грядой стен, так разнесут доблестным стражам еду, а вместе с ней и твой эликсир. Я исполню свою часть сделки, почтенный.
- Да будет день твой ясен и беспечен, о сиятельный Хассан ас-Таффа, - уруми поднялась. - позволь же до заката спрятаться мне и моим спутникам в прохладе этих стен от невыносимого зноя? - Дамаянти вздрогнула, осознав, о чем просила Начальника тюрьмы, но дрожь ее была столько призрачна, что незаметней осталась для ослепленного наживой палаша.
После недолгого молчания, исполненного сомнений, начальник тюрьмы кивнул:
- Стены, несмотря на обилие глаз и ушей, останутся глухими и слепыми. Ступай.
Уруми покинула покои.

Сообщение отредактировал Сигрид - 1-05-2008, 20:39

"Но впал в немилость", "Он сошёл с ума", "Так дерзко вдруг ничтожнейший послишка вдруг заговоривший с солнцем Хаффы... вдруг...", "Чтоб это значило?.."
Шах не разгневался, но удалил посла и нового его придатка прочь с глаз своих сияющих всей Хаффе. Двор сделал вид, что "не заметил".

- Это тревожное время, Дарт. - два посла - прежний, умудрённый опытом и внимательный к мелочам и новый, только что назначенный шахом молодой и горячий - прошли по дворцовым коридорам, отвечая на ехидные приветствиям и вышли в город.
- Я понимаю, Янг.
- Нет-нет, пока ещё не понимаешь. Приходит время обновления и время молодой, горячей крови - это происходит... иногда.
Пожилой посол в отставке, крупный пожилой человек родом откуда-то с востока пожал плечами, молодой - вида скорее северного, белобрысого, худощавого и европейского хмыкнул.
- Но ведь миссия была выполнена?
- Думаешь, её выполнение было кому-то нужно?
- Но... как иначе?!
- Вот... - пожилой вдруг заметил, что больше не говорит это слово. - Посланец Солнца Хаффы первые задания должен быть в опале, тебя сожрут иначе с потрохами... И, веришь, не подавятся.
- Но...

Сам Но тем временем молчал, смена придатка - это странное ощущение, будто сам вдруг становишься моложе и поспешней. Хотелось действовать, но...

- Поздравляю, Дарт. Шах утвердил твое предназначенье, теперь - все за тобой, а я - в поместье "Но". И завтра-послезавтра жду первого отчёта. Дерзай...
- Благодарю вас, Янг.
Повинуясь воле Но, новый придаток поклонился, высказывая дань уважения отслужившему свое спутнику. Тот хмыкнул и, взяв коня, уехал. Тогда как новый Но остался.
"В Храм? В город? Пройтись по чайханам?.. Хм... Вечереет..."
Сложно было Дарту входить в новую, теперь уже самостоятельную жизнь и принимать свои первые решения.

Сообщение отредактировал Ri - 2-05-2008, 6:27

Кали и Чандра

Время после полудня общепризнано самым скучным и нудным временем за весь путь солнца от вершины минарета до городских ворот на западе. Особенно же нескончаемо оно для того, кто перед сухим бассейном фонтана ждет урочного часа, облизывая потрескавшиеся губы, когда начальник караула даст сигнал, и живительная влага побежит несмело, что дочь визиря, по трубам, наверх, к догорающему дню и алчным странникам, уже склонившим к ней свои кувшины.
Кали и Чандра направились на базар, хоть финиками утешить придатка и тоску со скукой разбавить новыми слухами. Новый цирк давал новые возможности, плата же за услуги была невысока.
Каково же удивление было катаров, когда вместо большого купола узрели они покрытую верблюдами площадку! Не показывая волнения, небрежно подошел Сирокко к одному из торговцев, оценивающе взвесил на ладони апельсин, спросил о ценах, о погоде, о новых погонщиках, о юных красавицах.
- А скажи-ка, любезный, - лениво протянула Кали между делом, - с сестрой мы хотели сегодня развлечься и отдохнуть, только чайхана опостылела двум старым катарам. Не знаешь ли, может, посетил Хаффу какой заезжий факир? Или труппа обманщиков-предсказателей?
- Как, неужели не слышали вы? На рассвете приняла Хаффа в свое лоно целый цирк какого-то вэйца, они как раз воон там остановились, только суровы и справедливы законы Хаффы, и погнали пришельцев с торговой площади, чтобы не воровали у честных людей!
- Смотри-ка, как интересно. А куда их увели, не известно ли тебе?
- Известно отчего нет? Только молчание, оно золото, а слово – серебро?
- Верно. И промолчу я перед всем народом, что апельсины у тебя только сверху сочные да свежие, а внутри гнилье гнильем, - Сирокко задумчиво покрутил на ладони яркий фрукт.
- Неправда! Никто не поверит!
- Пусть так. Но услышит. Что же, куда циркачи направились?
Торговец поскрипел гардой в поясной петле, но наконец сдался.
- Говорят, у усадьбы Фахраша их видели.
- Благодарю, - катары качнулись на серебряном поясе, Сирокко подкинул апельсин, ловко поймал его и поставил на самый верх пирамиды фруктов. Пока торговец, не дыша, снимал круглое солнце, чтобы не рассыпать по пыли площади остальной товар, сестры уже исчезли в толпе.

Сообщение отредактировал Сигрид - 3-05-2008, 19:06

Улицы Хаффы
каруд Абдульалим Назир

Знойными и душными, как полдень в пустыне, кажутся улицы Хаффы после прохладных коридоров шахского дворца и погруженных в тень, словно мысли мудрой женщины, покоев принца Ашшира аль-Каби.
Абдульалим, молчаливый каруд, в сталь которого вот-вот вгрызутся ржавые пятна, плавно следовал по улицам, улочкам и площадям прекрасной Хаффы на поясе у своего чуть располневшего и одряхлевшего, но все еще сильного Придатка.
Снова Творец послал ему возможность показаться из ножен, снова дал его клинку работу шах-заде. Хоть и мог все еще Назир принимать участие в Беседах, но с каждой новой все слабее и слабее чувствовал он себя.
Силы его уходили, но оставались годы, прожитые в Хаффе, за которые он изучил ее, как свои ножны, и опыт, который никакая сила не заменит.
Поэтому с радостью принялся кинжал-каруд за поручение Ашшира аль-Каби разузнать, куда пропал его подарок, и кто должен отвечать за эту пропажу.
И теперь, чтобы сбросить с себя ложащуюся на клинок, будто тяжелая ткань, беспомощность, он спешил найти еще нескольких помощников принца, дабы сообщить им о приказе шах-заде, а затем и сам отправиться на поиски нужного перезвона, скрипа, шороха.

И вот несколько кинжалов и ножей, глаз и ушей принца, отправились по всей Хаффе узнавать о таинственной красавице, предназначавшейся принцу.
Сам же каруд направился в небольшую чайхану неподалеку от базарной площади, ибо где как не там жители и гости Хаффы могут обсудить новости и поделиться их сладостным звоном? Там, усадив Придатка и позволив ему наполнить несколько драгоценных минут наслаждением от вкуса пусть недорогого, но ароматного чая, Абдульалим стал прислушиваться к разговорам окружающих, а затем поманил к себе блестящий из-под грязных одежд Придатка кинжал-хозяина чайханы.
- Чего еще изволит господин? - без особого рвения поинтересовался кинжал, видя, что посетитель вовсе не собирается оставлять здесь большую часть содержимого кошелька. Недаром мудрецы говорят, что торговцу лишь транжира друг!
- А скажи-ка мне, любезнейший, - начал Назир, тускло сверкая полоской стали, показавшейся из ножен, - много ли нового случилось в последнее время в Хаффе? Стар я стал, скучно мне. Развлеки меня новостями, а я в долгу не останусь...
Увы, не был каруд богат, чтобы швыряться златом и серебром, будто камнями в преступников,но вознаграждение принца, которое превзойдет все траты, ежели будет исполнено поручение, желанным оазисом сверкало перед взором Назира.
Хозяин чайханы чуть оживился, звякнул ножнами, чтобы помощники-ножи были порасторопнее и обслуживали посетителей без его участия, а затем усадил тучного Придатка поближе к каруду.
- Ну что рассказать тебе, почтеннейший? Хаффа велика, в ней много людей, и новости есть всегда. Цены на чай упали, говорят, а лошади для Придатков наоборот подорожали. Цирк, слыхал я, приехал, да что там - еще никто толком не рассказывал...
- Я вижу, и впрямь много новостей, - перебил его Абдульалим, - А вот скажи мне, не слыхал ли ты про загадочную красавицу-саблю, что затмит блеском луну, очарованием - любой цветок, а красотой, говорят, может поспорить с нашей прекрасной принцессой Айши? Не говорил ли кто про то, куда же пропала эта жемчужина и кто приложил свой ржавый клинок к ее пропаже?
Задумчиво блеснул кинжал и отвечал лениво:
- Слыхал я, что привезли в наш славный город прекрасную саблю, да вот про ее пропажу только слабое шуршание и уловил. Кажется, украл ее кто, а кто точно - мне не ведомо, и куда он уволок красавицу - тоже. Вроде как какой-то иноземец увел ее, мэйланьский, чует мой эфес! Ведь они повсюду, цены нам портят, жить не дают!- посетовал под конец он.
- Благодарю тебя, любезнейший, - звякнул, прячась в ножнах, каруд, и заставил Придатка выложить на стол пару серебряных монет, которые тут же исчезли в плотной руке Придатка-хозяина.
Большего ожидал Абдульалим, однако отчаиваться раньше времени не хотел. Только он задумался о том, где еще можно узнать о пропавшем подарке, как кто-то окликнул его негромко:
- Все наврал старик-хозяин, да я знаю, как есть!
Внимание каруда молниеносным выпадом переключилось на источник слов, что обещали новые крупицы сведений.
Голос принадлежал старому кукри, уже покрывавшемуся ржавчиной, но все еще жадно поблескивавшему из потертых ножен.
- Так поведай мне, о всеведающий, в чем же ошибся прошлый рассказчик? - спокойно звякнул Назир, пытаясь получше разглядеть говорившего.
- О, пусть сначала пара твоих монет поведают мне более интересную повесть о надвигающемся ужине! - сверкнул выгнутый кинжал.
- Серебро всегда говорит правду, а вот скажешь ли мне ее ты, я не уверен, - тень легла на показавшийся было клинок каруда.
- Не заплатишь - не узнаешь, любезнейший! - настойчиво звякнул кукри, не желая так просто отдавать то немногое, что знал сам, ибо больше нечем ему было заработать себе на ужин.
- Лови же, - нехотя заставил Назир Придатка кинуть мелкую монету собеседнику, - Еще получишь, если твой рассказ будет правдив и полезен мне.
- Ты не пожалеешь, - заверил его кинжал, а затем зашуршал ножнами,- слыхал я от одного своего знакомого, что сабельку ту вовсе не украли, а сама она сбежала, не желая к принцу Ашширу аль-Каби, да будет путь его освещен солнцем благодати и луной добродетели, в покои попадать.
- Но не сама ж сбежала она от могучих охранников шаха?! - изумленно скрипнул ножнами Абдульалим.
- Нуу, на сей счет могу смело сказать, что всему виной чужеземцы. Вся Хаффа уже стонет от них - на каждом углу чужая речь! Вот и с нашими порядками да обычаями уже не считаются и владык наших ни во что не ставят, будто не Блистающие то благородные, а ножи кухонные, что лишь для фруктов и пригодны! - уверенно зашелестел кукри.
- А какой стороны те чужестранцы, что помогли сбежать красавице?
- Этого я не знаю, почтеннейший, - покачнулся кинжал, но видя, как Придаток его собеседника завязывает мешочек с деньгами, торопливо скрипнул, - Но ты можешь на базарной площади или у циркачей местных спросить, поди знают - сами пришли издалека!
- Ты будто в Хаффе выкован, - негромко зашуршал ножнами каруд, заставляя Придатка кинуть еще пару монет Придатку кинжала,- однако ж сведения твои будут мне полезны, а благодарность моя уже звенит в твоем кошеле.
Теперь хоть что-то было известно, и потому Абдульалим, подождав, пока Придаток поднимется и расплатится с хозяином за чай, повел его вон из чайханы по узким улочкам в сторону базарной площади.

Всё ещё во дворце

(потихонечку плетём сеть интриг помогаем ближним, вместе с мастером, разумеется)

«- Этот Фахраш думает что самый умный, - мысли старого жреца текли размеренно, молитва, да ещё общая его успокаивали, - он конечно остр как и положено клинку, но иногда и ржавчина может удивлять»
Вот и последний поклон. Дождавшись когда уже полуразморенные, успевшие принять вина, придворные повторили его движение, старик выскользнул из бездны пороков в которую превратился трапезный зал.

Что главное в служении Творцу? Многие скажут – смирение. И будут правы, но только наполовину. Прочие скажут – познание! И тоже будут правы. Малая часть скажет – помощь ближнему, и даже они будут правы. Но старый жрец Менетах полагал, что как неразделимы мед, лепешка и горшок, так и эти три качества должны направлять жизнь каждого верного служителя Его. Смиренно познавать тайны окружающего мира славя Творца за это и помогать ближним обрести смысл и направление движения.
- Да будет милостив Творец к молитвам твоим, достославнейший Мадхат! – старый копеш шёл на встречу Визирю Торговли.
Слуги остановились вместе с хозяином и, словно опасаясь случайно оказаться у него на пути, поспешно сгрудились за спиной его Придатка. Мадхат Среброкрылый Сала-хад-Дин вырвал из рассеянной задумчивости тяжелый взгляд и устремил его на Менетаха. Всякий, даже слепец, мог заметить пламя ярости, бушевавшее на остро отточенном лезвии.
- Почтенный Менетах, - буркнул Визирь, - пусть оберегает Творец тебя до скончания века твоего и после.
- Умирать не страшно, когда есть кому продолжить твой путь, - жрец сразу успел сложить два и два, да и не нужно бежать к Мосту Гадателей чтобы прочесть то, что пободно сундуку выпирает из переполненного тюка, - Но я вижу что наш дорогой Хаджа... иного мнения?
Придаток жреца подошёл ближе к визирю.
Крепче клешней голодного скорпиона, ухватившего добычу, стиснули рукоять Сереброкрылого украшенные дорогими перстнями пальцы. Брошенное жрецом копье попало в цель.
- Иного мнения, - медленно, словно по слогам повторил Сала-хад-Дин, обуздывая гнев, - аль-Мусаввир отверг мою просьбу.
- Но ведь Блистающие могут и изменить своё мнение, - жрец махнул клинком слугам визиря, мол оставьте нас на минутку.
Голос старика был мягок словно шелк и спокоен словно гладь дворцового пруда в жаркий полдень.
Многоликий эскорт Среброликого, дождавшись подтверждения с его стороны, мгновенно исчез, оставив двух Высших наедине с интересами друг друга.
- Воистину, почтенный жрец зрит в самое сердце моих желаний, - стараясь не расплескать переполненный противоречивыми чувствами кувшин души, отвечал Визирь, - ты можешь помочь мне, многомудрый Менетах?
- Силы мои ничтожны, но я попытаюсь, о сиятельный. - придаток Менетаха воздел руки к небесам, - Ведь это мой прямой долг, помогать жаждущим и облегчать страдания душ.
- Твои слова вселяют в меня радость. Однако прожитые годы говорят мне о том, что за словами всегда скрывается то, что недоступно слуху, но раскрывается лишь перед испытующим взором разума. Итак, зачем, о почтенный, нужно тебе помогать мне и что ты хочешь за помощь?
- Разве благодарность рода Сала-хад-Дин сама по себе ничего не стоит? - улыбка осветила тёмный метал копеша. - Я хочу помочь тебе, чтобы род твой длился бесконечно и не угас словно ручей попавший в знойную пустыню, ужели это не лучшая из причин?
- Воистину, разве не обязал нас Творец помогать ближнему своему? – усмехнулся многоопытный Визирь, - что же, почтенный Менетах. Нет тяжелее бремени, чем долг, о котором неизвестно ничего кроме того, что однажды его придется отдать. Однако ради продолжения своего рода я готов пойти на все. Пусть аль-Мусаввир передумает, и я буду вечно благодарен тебе, о служитель Творца.

Сообщение отредактировал дон Алесандро - 3-05-2008, 21:52

Улицы Хаффы=> Дом Фахраша => Шахский Дворец
Сиятельный Ашшир аль-Каби и Многомудрый Фахраш Двуязыкий

Тонкие ножки гнедой кобылки торопливо отбивали замысловатую дробь на пыльных улицах цветущей Хаффы. Молодой саиф нетерпеливо постукивал о бедро Придатка, согнувшегося в седле. Шах-заде просил как можно быстрее выполнить его поручение, и заставлять светлорожденного ждать было чревато для его слуги.
- Дорогу, дорогу! - раздраженно звенел голос посланника шахского сына. Блистающие Хаффы торопливо уводили своих придатков порой из-под самых копыт изящной лошадки, что пугало ее и сердило седока.
Саиф все подгонял и подгонял молодого юношу-Придатка, спеша быстрее добраться до места - обиталища Фахраша Двуязыкого, который зачем-то понадобился принцу.
Вот наконец всадник остановился около ворот богатого дома, в котором жил Высший, спрыгнул с разгоряченной лошади и постучал в ворота.
С достоинством и неторопливостью идущего по бескрайней пустыни верблюда ворота отворились, позволяя взгляду проникнуть внутрь. А тут и бебут Халил застыл на дорожке на поясе Придатка, как будто в землю тут врос, а не случайно очутился. А хоть и очутился – отворял-то всё равно слуга, малый крис, ибо не пристало дворецкому Высшего Хаффы самому к входу бегать. Разве сам шах пожалует, тогда уж разговор иначе пойдёт.
- Какое дело заставило достойного человека торопиться в столь погожий теплый вечер, который более пригоден для неспешной прогулки по улицам города, чтобы услаждать свой слух и зрение его красотами?
Заставив все еще тяжело дышащего после скачки Придатка поклониться, саиф и сам почтительно качнулся на поясе юноши.
- Город наш, без всяких сомнений, красив, и да пошлет ему Творец процветания еще на долгие годы, но срочные дела не дают ушам слушать, а глазам видеть что-либо, к приказу не относящееся. А приказ не от кого-нибудь, а от самого светлорожденного принца Ашшира аль-Каби, да ниспошлют ему небеса сил и мудрости на долгие годы! Он хочет немедленно видеть многомудрого Фахраша Двуязыкого.
- Весьма сожалею, что не могу выполнить повелений пресветлейшего шах-заде, да ниспошлет ему Создатель многие века, но моего господина нет дома. Кокинул он свои чертоги вскоре после возвращения с великолепного празднества по случаю приезда вашего господина, что возвышается над Блистающими, как Хаффа над пустыней!
Однако не успел гонец растеряться, как сзади раздался голос Фахраша:
- Что там, Халил?
Гонец оглянулся и увидел высокого Придатка Шемира, вид коего был усталым, а по лицу катились капельки пота.
- Прибыл гонец от светлорожденного принца, и хочет видеть вас, господин! – торжественно возвестил бебут.
Придаток на миг возвёл глаза к небу, но Фахраш ответил сразу же.
- Конечно, я немедленно явлюсь. Коня!


(С Хигфом, да будет благословенен Творцом его отыгрыш

Сообщение отредактировал Мориан - 6-05-2008, 12:48

Высокие стены дворца снова раскрыли свои прохладные объятья, впуская туда слугу принца и зюльфакар. Не успевая даже на миг насладиться красотами внутреннего убранства, прошли они к покоям шах-заде.
Гулямы без вопросов пропустили их, и саиф, остановив Придатка возле занавесей, закрывающих часть личных покоев Ашшира, громко звякнул:
- Ваше поручение выполнено, мудрейший Фахраш Двуязыкий прибыл!
Через пару мгновений сам Ашшир аль-Каби и его стройный Придаток появились из-за занавесей. Шах-заде снял любимые парадные ножны и облачился в менее пышно украшенные, но более удобные. Печать мрачных мыслей коварной змеей обвила клинок Ашшира аль-Каби, да он и не скрывал своей тревоги.
- Рад видеть тебя, о Фахраш, чей клинок украшен не только прекрасной гравировкой, но и прекрасной душой! - обратился к Двуязыкому шах-заде, жестом отпуская посланника. - Я потревожил тебя, так как дело одно не дает мне покою, а обдумать и сделать предстоит очень многое! Надеюсь, ты окажешь мне честь недолгим разговором?
- Я тоже рад видеть тебя, о мой принц, удар которого не остановит никакая преграда, а острота клинка может сравниться лишь с остротой ума, - почтительно склонив рукоять, так что кисточки повисли в воздухе, отвечал Двуязыкий. – Чем могу быть полезен?
- Ты верно помнишь наш прошлый разговор? - начал Ашшир аль-Каби, подводя своего придатка к стрельчатому окну, - Так вот, Двуязыкий, мне нужна твоя помощь, ибо в горниле красноречия ковался твой клинок, а закалялся в красноречии. Никто с тобой в этом не сравнится, и потому обращаюсь я к тебе.
Принц замолк ненадолго, позволяя Придатку съесть несколько виноградин.
- Отец мой, великий шах, сталь которого годы покрыли славой, а Беседы - силой и опытом, и да блистает его клинок еще многие века, несомненно, любит нас с сестрой и желает нам обоим лучшего. Я с ним еще не говорил о том, что счастье ее не на троне, а в гареме любимого мужа, коим может стать принц Хакаса, если клинок его покрыть золотой пылью слов и подарков. Но я уверен, что отец поддержит меня в этом.
Шах-заде снова умолк. Тишина, легкой танцовщицей пронесшаяся по покоям принца, обволакивала клинок зюльфакара, заставляя подумать над уже сказаным.
- Но сколь бы велик и могуч не был мой отец, годы берут свое, и ржавчина сомнений начинает разъедать благородную сталь, - снова зазвенел клинок принца, и в звоне том тонкой коброй плясало глубокое сожаление и печаль, - И потому принять решение ему сложнее. Если же мы оба приложим усилие, то он будет решительнее, и тогда вскоре все встанет на свои места: принцесса будет счастлива под опекой мужа, а нагината - безгласна под властью Фахраша...

(и Мориан в лице светлейшего принца; или наоборот)

- Как мудр мой принц!
Ясна, как лунный свет сталь, что легла на подушку; чист её блеск; твёрд голос Двуязыкого, ответившего почти мгновенно, без запинки. Не видны под этой оболочкой мысли и сомнения, что легли на изворотливый ум, перебирающий варианты событий, словно возможные реплики в Беседе. И быстро принято решение, по крайней мере никто не скажет иначе.
- Вы безусловно правы, светлейший Ашшир! Я поддержу вас. Но надо быть готовым к тому, что Творец не наделил женщин свойственной нам ясностью ума. И ваша любимая сестра Айши может не понять своего счастья. Сможет ли быть тверд с ней шах, направляя к будущему замужеству? Вы знаете отца.
- О да, в последнее время твердых движений не хватает его клинку, - качнулся, соглашаясь, шах-заде, - А прекрасной Айши не хватает порой дальновидности. Но и меня отец любит, а звон моего клинка порой заглушает все остальные в его ушах. К тому же я недавно вернулся, и он, быть может, будет более сговорчивым после долгой разлуки. Так или иначе, для начала необходимо, чтобы решение выдать мою прекрасную сестру, да охранит ее Творец от всех несчастий и бед, стало для отца так же ясно и очевидно, как то, что солнце восходит и заходит каждый день. А там уж к твердости клинка шаха присоединится и моя твердость и, я надеюсь, твоя мудрость.
"И ничто тогда не помешает пламенному шах-заде занять должное ему место," - скользнула невидимкой-бликом по клинку Ашшира мысль.
- Что ж, - согласно прошуршал мягкой тканью подушки зюльфакар. – Тогда нам нужно как можно скорее поговорить с окаймленным мудростью Хафизом аль-Рахшем!
- Я думаю, нам стоит говорить с ним по очереди, дабы наши слова не сыпались беспорядочным ворохом, а плавно отпечатывались стройной полировкой, - предложил принц, погружаясь в раздумья, - Желаешь поговорить с ним первым или тебя ждут другие неотложные дела?
- Есть ли дела, которых нельзя отложить ради шаха? - позвав придатка, Фахраш скрылся в одежде ножен. В его голосе была ирония, столь легкая, что принц мог и не уловить её. – Если есть возможность – лучше сейчас.
Золотой молнией скользнул блик по крутому, как и нрав, клинку Ашшира.
- Тогда разыщи его и поговори с ним, а затем и я чуть позже пролью шербет убеждений на его лезвие.
Фахраш и его Придаток склонились перед принцем, и Двуязыкий на поясе Шемира покинул комнату.

И снова с Хигфе

Тронный зал

Найти шаха во дворце так же легко, как увидеть солнце на небе в погожий день. Мало того, что ощущаешь божественное сияние фарра, даже когда стены становятся преградой к его обладателю. Мало того, что любой слуга знает это и шепнет тебе. Но даже без этого, как все лучи идут от солнца, так все дела и люди кружатся вокруг шаха в сложнейшем танце. Спешат Малые туда и обратно, дабы мог Хафиз и те, кто имеет честь его лицезреть, не отказывать себе в удобствах; ждут в парадных ножнах просители, нервно покачиваясь на поясах; тянутся быть неподалеку Высшие – обитатели дворца, даже те, у которых вроде бы нет сейчас никакого дела к властителю Хаффы.
Почему так? А почему рубит острый клинок? Такова власть, в которой заключена тайна - даже помимо разлитого творцом на сталь правителей Хаффы сияния фарра.
У дверей Фахраш узнал, что сейчас правитель совещается с визирями. Конечно, он предпочел бы говорить с клинка на клинок, но аль-Рахш редко когда снисходит до приватных разговоров. Мелькнула мысль, что принц мог бы и позаботиться о такой возможности для Двуязыкого. Не хватает сиятельному пока опыта.
- Фахраш Двуязыкий из рода Абу-л-Фарах просит разрешения присутствовать на совете, - заявил он слуге в меру гордо, в меру смиренно.
Cлуга молчаливо склонился в нижайшем поклоне и тут же исчез, проскользнув под треугольной аркой скрещенных стражей-алебард. Вечность едва успела отсчитать минуту, как Блистающий вернулся. Все также не произнося ни единого слова, он махнул стражникам и те распахнули перед Фахрашем массивные двери тронного зала.
Едва Двуязыкий пересек порог, уже ожидая, как круговерть тяжелых золотых перстней, дорогих парчовых халатов и тонких шелковых поясов поглотит его, закружит, вдавит в чрево ожидающей шахского внимания толпы, но, к немалому удивлению Фахраша в тронном зале было сравнительно пустынно.
Кроме Визирей, чьи рукояти Двуязыкий знал так, словно те были отражением его собственной, присутствовало лишь несколько гулямов, что безмолвными недвижными статуями замерли по обе стороны от трона. Несколько Высших, принадлежавших к самым влиятельным родам Хаффы, тихо беседовали в отдалении по углам, иногда бросая взгляды на Визирей.
Низко склонил свою рукоять перед шахом Фахраш; затем Высший заговорил:
- Приветствую сиятельнейшего и могущественного шаха и верных советников его. Прошу прощения, что пыль дерзости осела на мой клинок, и рискнул я потревожить тех, что мудрыми речами творит будущее Хаффы. Однако я тоже пекусь об этом будущем. Однако прежде чем сказать что-либо, я хотел бы послушать речи других или же узнать, какой разговор осмелился прервать, ибо только глупец смотрит лишь на блеск собственного красноречия, не обращая внимания на собеседника.

(С сиятельным шахом-мастером, да пребудет с ним фарр)

Визири, наградив ножны Двуязыкого мимолетным взглядом, вернулись к горячему спору, пылающему между ними и шахом. Лишь почтенный Саим аль-Аббак ибн-Муид, сверкнув жемчугом, щедро рассыпанным по эфесу, отделился от сгрудившихся над троном Блистающих.
- Приветствую тебя, почтенный сын рода Абу-л-Фарах. Как и всегда, нет единства между Визирями, - устало пробормотал главный казначей, - ох, Творец, будь милосерден. Воистину, мне жалко высокорожденного Хафиза, который вынужден выслушивать их трения с рассвета и до заката.
- Не в бесконечном споре многих сокрыта истина, - согласно кивнул Фахраш, впитывая речи о денежных трудностях, что бились вокруг трона, как море вокруг одинокой скалы. – Воистину до шаха должно доходить лишь главное, а не это многословье.
- С другой стороны, ежели управление Хаффой и прилежащими землями возложить на одного Блистающего, то преломится его клинок, не важно сколь прочным и гибким выковал его Повитуха… - заметил аль-Аббак, подставляя полированные бока вниманию Двуязыкого, - советники нужны и важны, вот только подбирать советников необходимо с осторожностью, присущей ювелиру, что из золотых нитей, жемчуга и драгоценных нитей сплетает ожерелье.
- Еще их нужно направлять, - блеснул Фахраш. – Ибо что проку, если они повторят шаху десять раз? Наполнится ли казна? Да и зачем нужен тогда великий визирь, которой здесь нет? Неужто не для того, чтобы эти занимались делом, да вместе – а не мольбами у трона?
- И правда, где скрывается Очико Юо, когда ее место – у трона шаха? – кивнул казначей, известный противник иноземцев, - воистину, неисповедимы пути мейланьские, одно лишь известно: для нас, хаффийцев, Творец уготовил свою тропу. К чему нам чужие дороги?..
Тем временем вокруг трона пришло движение. Придатки визирей кивали, поглаживая длинные бороды, а сами визири безмолвно покачивались, стараясь не упустить ни слова, соскальзывающего с клинка Хафиза аль-Рахша.
- … по таким вопросам необходимо весь совет собрать, но многих средь вас я не вижу. Так или иначе, дела государственные подождать могут, ибо завтра всех нас ждет великий день. После же я велю Очико собрать у трона всех вас сызнова. Тогда и решим.
Зашелестели халаты. Все также молчаливо визири склонились, едва ль не касаясь рукоятями мозаичного пола.
- А теперь прошения. Позовите Фахраша из рода Абу-ль-Фарах, - распорядился сиятельный ятаган, не поднимаясь с мягких подушек, - в благодарность за службу, которую он когда-то нес, я готов выслушать его прямо сейчас.

продолжение с Хигфом, да не оступится он на пути праведном!

Полы одеяний Шемира колыхнулись вокруг Двуязыкого, когда направил зюльфакар своего придатка к трону. Низко поклонились они оба, как приличествует перед тем, кто держит в своих ножнах судьбы как безродных, так и Высших.
- Пресветлый шах! – начал Двуязыкий. – Мудрое правление твое достойно любой поэмы, но я не возьму на себя смелость её сложить, ибо ни одна поэма недостойна тебя! Я слышал, как визири говорили об оскудении казны, хотя должны были печься об этом раньше. Позволь верному слуге своему Фахрашу высказать мысль. Возможно, она поможет наполнить казну и укрепит власть, хотя судить об этом тебе, светлейший! Говорят, что в Хакасе хороши нынче урожаи винограда, да и скот отменно жирен, и потому полна их казна... Но не это главное. Они хотят заполучить в свой дом принцессу Айши. Не гневайся, но думаю, что ей понравится Хакас и пойдет на благо семейный союз, свой дом и душевный покой.
Сиятельный шах приподнялся с подушки, позволяя костлявым пальцам Муххамеда-придатка обвить золоченую рукоять. Хафиз молчал. В его затуманенном старостью, но все еще не утерявшем остроты взгляде вспыхнула оброненная долгими спорами с визирями искра гнева.
- Ты не первый, кто осмеливается мне намекать замужество луноликой Айши, - холодно произнес он, - таков мой ответ: род абу-Нарра платит долги золотом и невольниками, а не собственными отпрысками, коих, Творец свидетель, всего двое.
Прежде, чем продолжить речь, шах позволил покрывалу безмолвия опуститься на тронный зал. Наконец, когда Высшие уже с опаской стали поглядывать на Хафиза и с сочувствием на Фахраша, он произнес:
- Айши еще лишь дитя. Пусть обманчив ее пленительный лик, но до тех пор, пока пламень Посвящения не закалит булатное тело, я не позволю даже мысли о замужестве коснутся ее клинка! Шагай с миром, Двуязыкий, и не гневи своего господина понапрасну.
- Лишь мысль о благе твоем и Хаффы руководила мной, - поклонился Фахраш, сохраняя достоинство, словно и не было шахского гнева.- Прости, великий, не буду более я, недостойный слуга, отнимать твое время, повторяя просьбы по многу раз, как делают иные.
Вновь почтительно склонилась рукоять, прозвучали приглушенные коврами шаги, и покинул зал Двуязыкий. Направил он свои стопы к покоям принца, но не зашел туда, а лишь позвал одного из доверенных Малых того, и попросил передать Ашширу три слова: до Посвящения – рано. После чего покинул дворец.

(завершение... Знать бы еще, какой путь праведный!)

Тронный Зал
Аххамад Шамсу-д-Дин и Мустафа аль-Шайам

Аххамад Шамсу-д-Дин уже собирался покинуть тронный зал, рассудив, что проку от дальнейшего спора с шахом и визирями не будет, когда обрывок речи Фахраша Двуязыкого зацепился за край крестовины. Заинтересованный Аххамад замедлил шаг нетерпеливого Придатка и прислушался к словам бывшего Великого Визиря.
- Ах, значит, вокруг Айши абу-Нарра водят хороводы черные тучи, - легким дуновением ветерка коснулся слуха Шамсу-д-Дина голос Мустафы аль-Шайама.
Мустафа аль-Шайам, давний его товарищ, чье семейное древо восходило корнями к самому основанию Хаффы, принадлежал к кругу визирей-советников и ведал вопросами соседних халифатов, чьи интересы нередко пересекались с интересами фарр-ла-Хаффа.
- Воистину так, друг Мустафа, - согласился Аххамад, наблюдая как Фахраш покидает тронный зал, - впрочем, шах отверг советы Двуязыкого.
- Отверг. Но кто знает, возможно, найдется умелец, что расстелет перед шахом ковры сладких речей, ступая по которым, мысли шаха однажды воплотятся в решении о хакасском замужестве принцессы Айши.
- Вижу, не мне одному слышно, как скребутся под половицами крысы, - тихо произнес Шамсу-д-Дин, следуя вместе с аль-Шайамом в дальний угол зала, где не было иных свидетелей их разговора, кроме безмолвных теней.
- Отбросим же чадры таинственности с лиц наших помыслов, друг Аххамад, - звякнул ножнами Мустафа, - мы знаем друг друга с самого рождения. Не стоит утаивать друг от друга то, что нам обоим принесет процветание, а нашим врагам – погибель.
- Твои слова подобны чистому пруду, в котором плещется отражение моей души, - кивнул Аххамад, - если и есть двое в этом дворце, кто не помышляет друг против друга, так это мы.
Блистающие обменялись теплыми улыбками, а их Придатки – крепкими рукопожатиями, словно подтверждая, что узы, скреплявшие их души, также прочны, как и декады назад.
- В моем сердце нет веры в то, что Творец продлит дни сиятельного Хафиза аль-Рахша в бесконечность, - осторожно, словно прощупывая почву, произнес Аххамад Шамсу-д-Дин, - что будет, когда трон опустеет?..
- Если рукоять шах-заде украсит сияние божественного фарра, то его безумные амбиции, чуждость помыслов и порочность погубят Дворец, а вместе с ним и всю Хаффу, - ответил аль-Шайам.
- Верно мыслишь, друг Мустафа, - согласился Аххамад, - мы не можем позволить случаю короновать принца. Куда желаннее на троне для нас принцесса. Она юна и всем сердцем предана традициям Хаффы. Рассудительная неопытность заставит луноликую Айши опираться на нас, на визирей. Мы не только обеспечим себе прочные места подле трона, но также и свернем Хаффу с дороги, ведущей в бездну.
- Значит, нужно заставить шаха забыть об Ашшире аль-Каби, - кивнул аль-Шайам, - но это будет непросто, ибо разум Хафиза помутнен почтенным возрастом. Несмотря на все, он души не чает в змее, что дремлет в ножнах принца.
- Сначала предупредим принцессу о сетях, что плетет вокруг нее Двуязыкий.
- Предупредим. Впрочем, думаю, еще до заката солнца сам принц явится к подножию трона Хафиза, чтобы нашептывать отцу чужеродные мысли. Да и не один один - одному Творцу известно сколь много союзников у принца.
- Испокон веков шах доверял мне в делах, касавшихся соседних Халифатов. Покуда я занимаю свой пост, я не позволю мысли о хакасском замужестве проникнуть в ножны Хафиза аль-Рахша, - пообещал Мустафа, скользнув взглядов в сторону сиятельного ятагана, покоившегося на мягком атласе.
- Я доверяю тебе, друг. Держи колесницу мыслей шаха вдали от шатра хакасского принца. Я же тем временем обращу стопы моего Придатка в покои принцессы, чтобы предупредить о надвигающейся опасности, ибо Творец свидетель, одним замужеством шах-заде не ограничится и в скором будущем извергнет из глубин своей черной души еще не одну каверзу.
- Воистину так. Однако не будем откладывать семя наших планов до следующего лета, ежели они могут пустить корни прямо сейчас, - с железной решимостью, словно кузнец, раз за разом поднимающий молот, произнес Мустафа аль-Шайам, - еще до того, как солнце покинет небо и взойдет вновь, до часа церемонии Посвящения, принцесса должна услышать о коварстве своего брата.
- Значит, мы пришли к решению, - кивнул Аххамад Шамсу-д-Дин, - я отправлюсь к луноликой Айши, а ты не позволяй тени Ашшира аль-Каби пасть на разум сиятельного шаха.
- Да будет так.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 9-05-2008, 6:53

Саи-алхимики, Кали и Чандра в саду Фахраша Двуязыкого

(с Оррофином, да осияет его благодать..м.. чего-нибудь))))

Остаток дня циркачи переезжали в усадьбу Двуязыкого. Ревели звери, цветасто ругались носильщики, коротко и тихо распоряжался Мурамаса, всё это перекрывал могучий Бертран, костерящий всё, что видит, творчески сочетая родной язык с гибкой восточной речью, а близнецы Сай с философским спокойствием наблюдали всё это из повозки, где их Придаток, удобно расположившись на ларце с зельями и порошками, потягивала чай из пиалы.
Вечером, когда весьма удивлённый дворецкий таки пустил циркачей во двор усадьбы и выделил им там место, Саи выбрались под яркие восточные звёзды и засверкали, заблестели в воздухе, отражая их удивлённый свет в лихом и быстром танце, словно в Беседе в незримым противником.

Кали и Чандра коротко переговаривались, пока придаток их песчаной эфой скользил по песку толпы, ни разу не столкнувшись плечом с каким-нибудь особенно внимательным к окрестным красотам прохожим. Цирк вейца помог бы не только развить связи и укрепить положение катаров. Через него можно влиять на многих и многих; возможно, при огромной доле удачи, удастся приподнять шелковый полг и вытащить на солнечный свет задиру-фалкона и его нанимателя. Ах, изящные Саи, колдуны зелий, как бы хотелось сестрам пристегнуть их к серебряному поясу дружбы!
У кованой ограды усадьбы Фахраша Сирокко остановился. Расшитый гомоном и шумом шатер цирка виднелся оттуда, но и луну видит каждый, однако никому не удавалось прикоснуться к ней и кончиком лезвия. Кали потянула сестру и придатка к стражникам.

- Позволь, не здесь ли цирк почтенного Мурамасы нашел свой приют? Мы с сестрой отлучились с площади, чтобы отнести поручение одному другу нашего господина, однако, когда вернулись, нашли стоянку пустой, что плошку бедняка в месяц Рамадан.
- Здесь, только почему поверю я такому, как ты? Может, проникнуть ты хочешь в покои Двуязыкого и вред нанести сиянию его?
- Ооох, бедствия семи пустынь, зачем мне обижать твоего господина? Хорошо же! будь любезен, расточи немного бисера своего времени и позови моего господина.

Придаток замер в высокой боевой стойке, когда от ворот раздались звуки разговора.
- Брат мой, не ослышался ли я? - спросил Правый
- Возможно, брат мой, но тогда и меня тоже уже слух подводит! -сверкнул в ответ Левый и повёл Придатка по направлению к звукам
Чандра, предоставившая сестре вести кобылу разговора, насторожилась.знакомая фигура приближалась к ним. Возможно, следовало оставить путь терний и пойти более легким?
- Послушай, сестра, не стоит отнимать у почтенного господина стражника минуты его жизни, он и без того отдал нам их достаточно. Посмотри, вот идут не те ли, кто привечает нас между представлениями?
- Во имя всех пророков, сёстры! - провозгласил Правый Сай ещё издали. - Что за дело задержало вас столь долго вне стен нашего родного шатра?- Братья! Как же радостно видеть вас! Пожалуй, глоток вина в жаркий полдень не столь желанен! - Чандра крикнула Саям, Кали подмигнула копью, который со вздохом посторонился, открывая перед катарами узорные ворота. С благодарностью Сирокко вошел под сень владений Фахраша и поспешил к алхимикам, прочь от любопытных, хоть и безучастных внешне, ушей стражника-копья.
- Можем ли мы просить о милости разговора с клинка на клинок? - почти шептала Чандра, когда до Саев оставалось меньше двух шагов.
- Как могут скромные алхимики отказать столь блистательным красавицам? - игриво сверкнул Левый Сай.
- Если, конечно, беседа не будет значить предательства Мурамасы или цирка, - добавил Правый
- О,вряд ли серые птицы наших мыслей залетят так далеко, - пробормотала Кали, позволяя сестре остепительно улыбаться, не скрывая радости от встречи. - Мы лишь пришли уточнить цену. Как видно, разрешение властей вам не нужно больше?
- Узоры на ковре судьбы сошлись именно так, о сияющие в свете луны! - качнул острием Правый Сай. - Так что, давайте будем считать ту ничтожную скляницу...ну скажем знаком наших тёплых чувств к той Хаффе, что скрывает своё лицо чадрой теней!
- О, чародеи слов, блаженной вестью осчастливили вы ничтожных. Но и в долгу не могут оставаться катары. Хорошо, пусть это остается на бархате нашей совести алмазной брошью напоминания. Но расскажите, как случилось, что цирк ваш здесь?

(с Сигрид, да будет хвост её пушист, а нос холоден)

- Случилось так, - охотно начал Правый
- Что к почтенному Мурамасе пришёл незнакомец, желающий услышать новости о землях и сынах Запада, что в Хаффе иногда обретаются, а в овтет за то предложил обустроиться на его, ну тоесть, я хотел сказать, Двуязыкого, да сияют его клинки вечно, дворе! - охотно продолжил Левый
Переглянулись сестры и рассмеялись негромко.
- Да простят великодушные наш нескромный смех, предметом которого не является щедрость Двуязыкого, равная разве его благородству да необъятной пустыне, - подавив судорогу, попыталась Чандра пояснить, - но представили мы мину Махры, Чье-Лицо-Что-Верблюжья-Лепешка, когда бы он принял – никак не раньше, чем через неделю! – посла, согласился дать цирку регистрацию – на площади бы уже только ветер перекатывал клочки подшерстка из угла в угол!
- Неисповедимы пути Пророка, уберег он нас от ненужных хлопот, - серьезно добавила Кали, - но, видит он, чтобы поставить на место тупицу-Махру, хватило бы и случая с циркачами, - почти неразборчиво пробормотала она.
- ..но теперь вам не грозят ночные воры и лиходеи! – перебила сестру Чандра. Саи-алхимики внушали симпатию, но не сладок ли яд? Катары не торопились доверяться до конца. – Когда же первое представление?
- Думается нам, что завтрашний день, лишь взойдёт солнце, будет полнится заботами и хлопотами по приготовлению, словно казан в чайхане пловом, ну а а на третий день мы дадим своё первое выступление. Впрочем, точно это ведомо лишь почтенному Марамасе, - ответил Левый Сай.
Виноградины сведений цепко ощипывал взгляд Кали с томного вечера в саду Двуязыкого. Не наигранно, кажется, была суета, действительно обустраивались усталые циркачи. Значит, не постановкой-ловушкой был и договор на площади. Не проник еще сюда скользкий тулвар.
- Хотели бы мы с сестрой хоть краем лезвия поймать сияние чудес ваших представлений! – вздохнула Чандра. – Но скажите, о творцы вещества, зачем вы помогли нам с сестрой? и можем ли мы теперь имена ваши узнать, чтобы в утренней молитве славить их?
- Сай! - хором ответили братья. - По традиции нашей семьи так зовут всех, пока не заслужат деяниями себе настоящих имён. Мы молоды, потому пока что я - Правый, а я - Левый.
- Какого же величия должно быть деяние, что вы, благороднейшие из детей Повитухи, еще не заслужили имена? Уж не месяц ли надо поймать и посалить на шпиль минарета?
- Возможно и так, - качнул гардой Левый. - И имя тогда будет воистину славным! Что до меня, то я пока ищу прозвания Травы Постигший.
- А я, - подхватил Правый, - Составитель Зелий. Это достойные прозвания и в них наше любимое дело.
-Именем Марукку, кажется мне, недолго вам ходить безымянными. А что, любые зелья составить можете?
- Ограничивает нас лишь сила веществ, да пределы знаний Блистающих, - серьёзно ответил Правый.
- А нужны ли вам самоцветы Хаффы, той истинной Хаффы, что днем прячется под глухой паранжой и лишь ночью показывает посвященным свой прекрасный лик, - вдруг вмешалась Кали, серьезно и немного взволнованно, закатные лучи румянцем багрили клинок.
- Нужны, - не менее серьёзно ответил Правый. - Однако, о блистательные сёстры, если вы собираетесь просить о составлении серьёзного зелья. выслушайте сперва непременное условие...
- Брат, это ведь просто традиция! - перебил Левый.

(с Оррофином)

- В ней мудрость, - отрезал Правый. - Так вот, после того, как назовёте вы нужное вам зелье, должно будет нам задать друг другу множество вопросов и получить хитроумных ответов в изящном танце сверкающей Беседы!
Вновь безмолвный диалог бабочкой порхнул меж сестрами, и вновь тихий дружный смех сорвался с их клинков.
- Настойчивость ваша достойна вашей искусности! Будь по-вашему, по-Беседуем. Для нас это честь.
Саи взлетели вверх, а потом опустились, замерев на разных уровнях. Правый Застыл над головой Придатка, словно клюв некой хищной птицы, Левый же плавно извивался и перетекал у пояса, словно змея, готовая к броску.
Придаток - гибкая и худенькая, застыла в узкой задней стойке - правая нога упирается в землю мыском, левая опорная и чуть согнута, центр тяжести сзади.
Сироко скинул на сгиб левой руки плащ, повесил на шатерную растяжку, встал прямо и с виду расслабленно, ладонями обняв рукояти катаров. Сестры выжидали.
Саи ударили одновременно - Правый отвесно рухнул сверху, целя в голову. а левый всё тем же змеиным движением снизу вверх устремился к груди. Айги, а именно так звали Придатка братьев, двигалась быстро и плавно - словно вода перетекла из одного сосуда в другой
Чандра взлетела вверх, вклиниваясь меж зубьев Правого сая, Кали замкнула крест, скребнув по зубьям Левого. Сирокко позволил Саям по инерции секунду продолжать движение, сестры брали запас для разгона, а затем будто раскрыли круглый вейский зон-тик, распахнули винт, отбрасывая Саи в стороны.
Придаток гибко крутанулась, словно исполняя танец с веерами и неожиданно присела, в то время как Саи, использовав вращательное движение, на мгновение ощутили теплоту тела Сирокко, прорезав его шатнины с внешних сторон. Перекат назад, изящное движение, и Блистающие вновь готовы к атаке. на этот раз танцуя перед Придатком в паре
Сирокко остановился, будто решался на что-то, будто катары разные приказы давали ему. Сделал короткий шаг вперед. Чандра вновь взвилась вверх, по широкой, что шарф принцессы, дуге, от колена до макушки Айги, за самые кончики отводя Саи, спутывая их. Придаток сделал выпад, Кали устремилась в живот алхимика.
Айги изогнулась, но недостаточно быстро и Кали быстро коснулась живота девушки, однако, и Саи не дремали. Правый хитрым, несколько игривым движением зажал Чандру между своих зубьев, а Левый ловкой змейкой скользнул к горлу Сирокко.
- Благодарим вас, о блистательные пэри ночи! - тихо звякнул Правый и Айги плавно отшагнула назад. - Это была честь для скромных алхимиков!
Кали и Чандра коснулись друг друга накрест ,выражая почтение и благодарность за Беседу, Сирокко поклонился, подбирая свалившийся от неосторожного движения - или от ветра - плащ, накинул его, скрыв голову под капюшоном.
- О Знающие голоса трав, Беседа ваша изящна и сладостна, что шербет. Но садится солнце, а чаша переговоров не полна и наполовину. есть ли у вас еще условия?
- Золотая пыль древних традиций легла стала нам плащом, а потому, больше не станем мы подобно жукам-термитам точить ваше, о несравненные, терпение и лишь спросим, какой состав вам нужен? - блеснув улыбкой в луче закатного солнца ответил Правый
Кали и Чандра вернули улыбки, синхронно, словно отражения друг друга.
- Сейчас мы говорим о совершенно особенном составе. Дерзки как никогда наши помыслы, однако не прыгнув с минарета, не познаешь полета. Зелье, которое просим мы у вас, не так легко приготовить, а приготовив, очень сложно сохранить, и все же. Нужен нам эликсир союзничества. Настоенный на взаимном уважении и лишенный осадка измены.
- Есть зелья такие, что на воздухе испаряются за считанные мгновения, - задумчиво ответил Левый. - И держат их в сообых сосудах, запечатанных особыми составами. Какой же печати хватит вам, о улыбки этой прекрасной ночи?
- Циркач подобен волнам ветра в лоулезских степях, ни одна сеть мира его не удержит. Посему нам хватит вашего слова чести - да вспыхнут уголья былой веры Блистающих друг другу.
-Но, возможно, волшебники мудрые, как Саи, предложат печати более верные?
- Нет печати вернее, чем доверие, - отвечали алхимики. - Оно прочнее любой скалы и перестоит время. Лишь червяк сомнений может подточить его крепость, а потому, мы не дадим ему отложить свою личинку в нашей печати. Мы готовы стать вам союзниками. Слово чести!

Длинны и извилисты, как коварные мысли, улицы Хаффы. Но тот, кто знает город многие десятки лет - с тех пор, как повитуха окунул раскаленную сталь в протестующе зашипевшую воду – найдет дорогу и жарким днем, и темной ночью.
Когда утомившийся Фахраш с еще более усталым Придатком подъехал к воротам своей усадьбы, то их встретил страж-копье, изменивший обычной невозмутимости и иногда нервно покачивающийся.
- Тут цирк прибыл. Пустили, как велено.
Зюльфакар ничего не сказал, а Шемир в это время спрыгивал с коня, вручая поводья юному Придатку бови*. А страж продолжил, подозрительно блеснув лезвием:
- А еще катары с ними затесались, не похоже, что цирковые, кажется. Да вон они! Беседовать горазды, кажется...
Хотел Двуязыкий разгневаться, спросить, как попали сюда подозрительные клинки, да почему остаются до сих пор, коли непохоже, что они среди тех, кому подарил он ножны своего покровительства. Но передумал, заинтересованно посмотрел в ту сторону и направил Придатка в ту сторону. Кажется, Шемир здорово вымотался за день... Ничего с ним не станется, ночью отоспится!
Катары разговаривали о чем-то возле высокого шатра с братьями Саями – те были явно из цирка. Это ощущалось – и даже не в одежде Придатка, а как-то неуловимо, непонятно - но вольные странники-циркачи не были похожи на горожан, даже если бы ковал по одному образцу один мастер.
Он подошел ближе – разговор затих, словно бы и катары, и Саи ждали, что зюльфакар пройдет мимо, но нет. Фахраш остановил стопы своего Придатка в двух шагах и произнес:
- Приветствую вас в этом доме, уважаемые. Рад видеть, что цирк уже устроился. А вы, кажется, прибыли не с ними и, наверное, по делу?
Последние слова адресованы были уже одним катарам.
Сестры выдержали паузу, последним холодным отблеском завершая разговор с Саями, затем только повернулись к зюльфакару, почтительно и без суеты вернулись на серебряный пояс придатка, еще секунду потратив на рассмотрение богатых ножен и благородных линий Двуязыкого.
- Никогда еще истины чище не проливалось в душный воздух Хаффы больше! - сказала Кали, легко качнувшись в уважительном поклоне.- Дело привело нас сюда, что погонщик непокорного верблюда. И наивно с сестрой полагали мы, что не потревожит наше маленькое дело покой великих – как не тревожат Творца скорби кухарки по разбитому горшку!
Фахраш задумался на миг – разглядел он в сестрах острый ум, быстрый язык и твердость духа. Не так уж часто эти качества сочетались вместе.
- Чаще разбитый горшок так и останется грудой черепков, которые сметут на помойку, - произнес он задумчиво, - но иногда по воле Творца может привести к основанию целого города через цепь событий. Мы можем лишь пытаться разгадать пути его промысла, - чуть шевельнул кисточкой Двуязыкий, словно поднимая ее к небу. Он говорил возвышенно, как поэт, который читает стихи, а потом вдруг добавил – гораздо проще. - А потому хотел бы поговорить с вами один на один... Точнее, один на двоих.

________________________
*Бови - нож с широким клинком, выемкой на пяте и ограничителем.

(с Сигрид)

Отсвет луны улыбкой лег на клинок возле гарды – Шемир чуть потянул его из ножен, а потом уронил обратно.
Ни один слуга себе не купит таких одежд и ножен, рыбкой в фонтане мелькала мысль меж сестрами, а купив, спрячет под семь тысяч покровов и покажет только жене в великий праздник. И ни один гость не станет в доме хозяина расспрашивать столь свободно и уверенно незнакомых, если только на место хозяина не метит. Усадьба же эта, насколько катарам известно было, только одного знала хозяина, хоть и о двух языках.
- Коли к недостойному приходит пророк – в уме ли Блистающий, отказавшийся от его милости? И в уме ли гость, перечащий хозяину? Мы последуем за тобой, о высокородный, будь сама Нюринга местом твоего приглашения, – подтверждая слова катаров, Сирокко сделал шаг вперед.
Еще более утвердился Фахраш, что верным путем пошли его мысли, сподвигнув на разговор. Они покинули большую остроконечную тень циркового шатра и прошли по дорожке – песок поскрипывал под ногами Придатков.
- Пути мудрости привели вас к верной догадке, - заметил Двуязыкий, и наконец покинул ножны. Неяркий свет луны на миг приласкал блестящую сталь, тут же вновь вернувшуюся в свои одеяния. – Но могу ли я теперь узнать, как называть своих гостей?
Он посмотрел на сестер и Придатка. До слуха бывшего визиря доносились многие слухи – слишком многие, и сейчас он пытался вспомнить и соединить из них те, что вели повесть о катарах и приметном серебряном поясе.
- Творец наделяет высокородных не только парчой на одеяния придаткам и вейской яшмой для ножен – проницательность и дальновидность их ножны. Понимает поэт судеб многих, что имена наши раскрывать опасно, чтобы разговор наш не стал вскоре разговором палача и узника: слишком известны наши имена, - говорила Кали, как ближняя к Двуязыкому, осторожно, будто по маленьким камушкам переходила бурный ручей. Чандра тем временем вниманием обнимала просторный сад и дворик.
- Но дабы не обижать невежеством, скажем, что многие зовут нас просто Катарами. Многие из тех, что шелком устилают свои ложа.
- И, дабы не тревожить напрасно стражников, - вставила Чандра, - скажем, что никакой злой умысел не кроется в нашем приходе, но лишь зов долга и привязанность сердца.
Лесть была приятна Двуязыкому, как полировка умелыми руками Шемира, но вместе с тем не позволял он себе забывать, что за ней могут крыться и лезвие вражды, и гарда безразличия, и рукоять дружбы.
- То, что кому-то верность долгу, другому покажется угрозой его блеску, - с усмешкой произнес он, - но воистину я верю в сверкающую чистоту ваших намерений и, - Фахраш вспомнил наконец слухи о имеющих власть в ночи катарах, - клинки, чьим острием является ум, всегда могут помочь друг другу, если злая необходимость судьбы не заставит их противостоять, выщербляя чужое лезвие.
- В любом случае, долг наш исполнен. Но смогут ли помочь друг другу тигр и серая мышь из гнилого подвала мечети?

___
(с Хигфом-самой)

Фахраш разразился смехом, чистым и негромким, как лунный свет.
- Неужели не приходилось видеть столь умным катарам ни тигров, ни мышей, что задают они такой вопрос? Сможет ли мышь сражаться против хищника. Она будет съедена в момент, если вместо храбрости не проявит изворотливость, скрывшись в спасительную тьму норки. А сможет ли тигр прокрасться незаметно в узкую нору и увидеть и услышать многое из того, что доступно чутким мышиным ушам?
Сестры синхронно кивнули с удовлетворением. Слухов о заносчивости Фахраша не ходило, но разве можно верить слухам? Оказалось, что можно иногда.
- Думаю, тигру нужны мышиные норки? А мыши никогда не помешает спрятаться за широкой и сильной лапой того, чей голос приводит в трепет Хаффу на многие кварталы.
- Наверняка некоторые из мышиных нор ведут не только в дома Безродных, - задумался Двуязыкий. - И мыши пищат о том, что увидели и услышали, интересуясь делами домов и дворцов. Я хотел бы знать о Высших, но с особенной радостью услышал бы каждый шорох о пресветлом властителе нашем и достойных детях его, и о Великом Визире, - насмешка ядовитой змеей скользнула в голосе, - и об их маленьких слабостях – увы, никто из нас несовершенен. И еще – успела ли достичь вашего слуха весть о неудаче шахских гулямов, что не довезли саблю для шах-заде?
- Не все мыши живут в одной стае, не все норы связаны одной сетью. Но за горсть пшена и защиту от котов, думаю, возможно прорыть недостающие ходы и договориться с другими мышами. Мы услышали тебя, Блистательный Фахраш. Но что получат за работу смиренные катары, дочери ночи?
- Пусть их нужда сама подскажет им, - качнулась рукоять Фахраша, - что нужнее катарам сейчас – звенящее серебро или ответная помощь?
Казалось, что деревья, подобно Блистащим, переговариваются между собой в ночи на непонятном шуршащем языке, склоняя друг к другу свои ветки – черные узоры на темном небе. Впереди поблескивающей гладью разлегся в каменном ложе сонный пруд.
- Кому же не ласкает слух негромкий звон серебра? Сейчас ни в том, ни в другом мы не нуждаемся, однако ветра переменчивы в это время года, – Сирокко остановился. Силуэты деревьев и придатков таяли в сумерках. - Как только драгоценные крупицы падут в наши ладони, мы снова посетим гостеприимство твоего сада. Однако звезды скоро выглянут из своих убежищ, и дела неотложные цепями окутывая наши гарды, утягивает на улицы просыпающейся Хаффы, да простит катаров хозяин.
- Что ж, вы хотите прибегнуть к помощи в час нужды – достойное решение не растрачивать ее впустую. Многие хотят получить слишком много и сразу, но обычно главная цель ускользает от них, как вода.
Шемир присел на берегу, зачерпнул ладонью воду и сжал кулак, словно демонстрируя слова Блистающего, кивнул Сирокко. Фахраш продолжил. – Вы знаете, где меня найти, Катары. Если же что-либо позовёт меня в путь, то ушами моими останется дворецкий этого дома, достойный бебут Халил. Да будет удача вашими ножнами!

(с ней же, завершение)

Ночь. Караван...
С Оррофином, да будет вечно сиять его клинок

Когда солнце село, цирк готовился ко сну. Предстоял хлопотный день, и циркачи старались отдохнуть, урывая лишний час для сна.
Мурамаса обходил стоянку с проверкой. Педантичный, обстоятельный характер всегда был присущ егос емье, а потому цирк-баши всегда делал вечернюю проверку сам. Заглянув в одну из телег, он увидел среди тряпья и прочего реквизита чью-о фигуру, сжавшуюся в комок при его появлении.
- Ты кто? - спросил он, кладя руку Придтка себе на рукоять.
- Я - Фатима, сиятельный господин, - тихим, дрожащим голосом отвечала сабля.
- Я непомню тебя, Фатима, - спокойно отвечал тати. - Кто ты в моём цирке?
- Меня привел Ульфбрехт, да не угаснет никогда блеск его клинка, - после некоторой заминки, сказал девушка. - Я хотела стать акробаткой.
- Выходи, -Мурамаса отвёл Придатка на полшага, не сомневаясь в своей скорости и реакции. - Покажешь мне, что ты умеешь
- Конечно, господин, - поспешила следом за ним Фатима, выбираясь из вагона. - Но разве ночная мгла не укроет от твоих глаз большую часть моего выступления? Быть может лучше дождаться утра, когда свет солнца зальет двор сиятельного Фахраша Двуязыкого?
- Рад, что ты о нём мне напомнила, - жёстко блестнул Мурамаса.- Как раз сегодня один Блистающий просил меня в качестве награды за место здесь сообщить, если я увижу у себя в цирке молодую красивую саблю, ранее мне незнакомую. Потому Фатима, я спрошу ещё раз, кто ты такая и почему почтенный Двуязыкий тебя ищет. Ответь правдиво и, может быть, я оптущу тебя!
- Разве он может искать меня? - Девушка испуганно дернулась, словно собиралась юркнуть обратно в вагон.
- Может, -- Мурамаса с тихим шелестом покинул ножны и упрёся в грудь её Придатку. - Впервые небо над Хаффой увидело его клинок и в блеске его чудилось что-то зловещее. - Зачем ты ему?
- Не надо, господин! - Взмолилась девушка, а в глазах ее придатка читался животный ужас.
- Зачем? - повторил Мурамаса вопрос и, легко пройдя сквозь ткань, упёрся в нежную кожу на груди Придатка.
Та вскрикнула, и отстранилась. Мурамаса приблизился. Лопатками девушка упиралась в повозку и отступать ей было некуда.
- Мне ничего не стоит позвать стражу, - спокойствие тати лишь сильнее пугало, а красная луна, поднимающаяся за спиной его Придатка красила его кровью. - Но я тогда ничего не узнаю, так что лучше расскажи мне всё.
- Тогда ты не отдашь меня жестокому Фахрашу? - Жалобно простонала Фатима.
- Возможно, - ответил Мурамаса, но тон его смягчился, давая надежду.
- О милосердный господин, сжалься надо мной, - взмолилась харзийка, едва не плача. - Я сбежала от шахских гулямов, не для того, чтобы попасть в сети Двуязыкого!
- Почему же тебе пришлось от них бежать?
- Меня... из меня... - всхлипнула она. - Меня привезли в Хаффу как подарок, для сына Хафиза аль-Рахша! Чтобы я стала игрушкой жестокосердного принца!
- Вот оно что, - Мурамаса усмехнулся. - Так почему же ты не убила тех, кто хочет тебя достать?
- Убила?! - Вскрикнула Фатима, вжавшись в стену кибитки.
- А что в этом такого? - ухмыльнулся веец, сейчас выглядящий демоном Масуда. - Или может...тебе всё же не так отвратителен сиятельный принц, да полнятся чресла его силой? - манера разговора обычно обходительного и гибкого Мурамасы разительно изменилась. Сейчас это был звонкий, хлёсткий шёпот клинка. рассекающего воздух отнюдь не в дружеской Беседе, полный злой насмешки над всем миром.
- Нет! - Воскликнула сабля. - Я ни за что не вернусь туда!
- Ты так думаешь? - поинтересовался Мурамаса и упёрся в землю - Тогда немедленно вспори горло моему Придатку, иначе он позовёт стражу...
Сразу за этими словами Придаток цирк-баши демонстративно набрал в грудь воздуха и открыл рот
- Но... но... как... - глаза придатка Фатимы расширились от ужаса. Сабля медленно показалась из кожанного чехла, которым Ульф заменил ее узорчатые ножны. - Я не...
Мурамаса резко взлетел рукоятью вперёд и ударил её Придатка в челюсть. Не сильно, но достаточно, чтобы девушка упала. Три коротких взмаха и на её груди расцвели красным три крохотные полоски. Царапины, не более, но всё же..
- Вот примерно так, - спокойно сказал он. - Только глубже. Это проще. чем ты думаешь.
Девушка заплакала, зажимая рану.
- Хочешь мочь также? Быть себе хозяйкой? Владеть тем, для чего тебя и твоих предков ковали?! - Мурамаса прижался своим слегка окровавленым клинком к той части лезвия сабли, что высунулась из ножен, давая ей почувствовать вкус крови её же Придатка. Кровь, капля за каплей падала на землю, исчезая в ее недрах. Лик луны скрылся за облаками и в воцарившемся молчании тягучим медом прозвучало тихое "да" входящей во вкус харзийки.
- Тогда иди за мной, - Мурамаса одним движением стряхнул кровь в траву и скрылся в ножнах. - Прикрой раны, а в моём шатре разберёмся.
Она покорно кивнула, и запахнулась в плащ, подаренный ей Ульфом, а затем засеменила за караван-баши.

(С Ноэлью вот такое сновидение о драгоценностях и гранях мира =))

"С чего начать?"
Но и не знал, что Мурамаса нынче в Хаффе. Про цирк он слышал, но Но услышал за сегодня столько, что цирк оставил на потом.
"Сначала к ювелиру."
Толковый камень на застёжке от плаща заметно подымает дух придатка. Но считал, что любому, даже самому толковому придатку, почти как драгоценному камню, нужно время и огранка, чтобы сделаться спутником. Но не объяснил бы в чем разница, но... отчётливо её понимал. Но в частности - придаток туп. И в точности как лезвию блистающего, придатку требуется полировка и шлифовка.
Дарт вышел в город, намереваясь просто пройтись, хотелось уложить в сознании случившееся, все слегка смешалось - участие в поездке, дворец, шах, назначение на пост... но внезапно завернул в лавку самого известного и почтенного ювелира Хаффы. Требовалась какая-нибудь безделица, наглядно подтверждающая, что все это ему не сниться.
Так сплетаются лучи бытия на клинке Хозяина судеб и ни одному Блистающему не под силу развязать завязанное, начертав на песке Бедующего иные письмена, нежели уже выведенные рукою Создателя Сущего. Ничто не изгоняет тревогу из женских мыслей лучше, нежели восхищение в мужских глазах или блеск драгоценных камней. Лишённая возможности утешится первым, Айши прибегла ко второму средству, потому в лавке почтенного криса, таланты Придатка которого были столь же разнообразны, сколь извилисто было его лезвие, Но увидел принцессу. Альтэ аккуратно перебирала тонкими пальцами плетёные цепочки и браслеты, любуясь игрой света на безупречных гранях и не замечая ничего вокруг.
Убедив себя, что ювелир за выбором безделицы вполне может рассказать что-нибудь интересное, Дарт дошёл до лавки и, не глядя по сторонам, вошёл внутрь.
Когда ему преградил путь опустившийся гулям, Но на ладонь вышел из ножен, блеск его был гневным. Но Дарт увидел Альтэ. Но молча ушёл в ножны и выбил гуляма из рук его придатка. Дарт, кажется, этого даже не заметил.
- Почтенный, - Но коротко поклонился крису, - я видимо не вовремя. Добрый день, сияющая. Позвольте мне похвастаться? Вот новый мой придаток. Вы были так грустны сегодня...
Но не то чтобы растерялся, но придаток что-то чуть не перестал его слушаться, Но и не вспомнил бы, когда подобное с ним происходило раньше.
Альтэ подняла голову, и тёмные глаза на мгновенье полыхнули отблеском сияющих камней. Но стоило девушке понять, кто перед ней, как на нежных губах заиграла приветливая улыбка.
-Я рада возможности уловить сияние солнца на твоём клинке, о Высокородный. И подобно тому, как родниковая вода наполняет жизнью пробивающийся к свету росток, так радость встречи шёлком наслаждения покрывают мою душу. Мне приятны слова заботы, но клянусь, что нет такой печали, что могла бы омрачить моё чело в день возвращения моего возлюбленного брата. И безмерна была бы моя благодарность, если бы слух мой усладил рассказ о путешествии, что окутало палью дорог ножны Блистающего и покрыло славой его клинок.
Под молчаливое пыхтение гулямов поведал Но о тревогах и опасностях подстерегавших неопытных путников в пустынях, о клубке интриг в недрах дворца Хакаса, где будто змеи сплелись интересы тамошних власть имущих и о проявленной принцем-братом заботе о будущем сестры-принцессы. Вообще-то Но был немногословен, но рассказ все-равно затянулся на многие минуты. Сравнение придворных с разными камнями-драгоценностями были краткими, но очень ёмкими - к примеру, принц в рассказе оказался огненным топазом.

Слова Но, казавшиеся поначалу забавой, подобной легкому дуновению ветра, дарующего прохладу в знойный предполуденный час, уподобились рокоту вышедшей из проложенного же ею самою русла реки, предвещающему беду и влекущему уже не свежую и животворящую воду, но мутную жижу вперемешку с обломками скал. Шемшир молчала, покуда собеседник ее говорил, блистая красноречием, но не наблюдательностью, иначе смена в настроении слушательницы не ускользнул бы от его внимания, подобно тому, как стремительная наложница выскальзывает из рук нерасторопного старца, за немощью своею не способного удержать юное тело в своих объятиях. Стоило только Но умолкнуть, как едва сдерживаемым гневом зазвенела сталь:
- Да как посмел он, загубленный ошметок работы криворукого Повитухи, распоряжаться моей судьбой. Кто позволил этой ржавчине на благородном лике клинка говорить от лица владыки Хаффы. И как смел ты способствовать в этом заговоре против своей принцессы!
Лицо принцессы-придатка полыхало румянцем, а темные глаза метали молнии.
- Взгляните, принцесса. - Если б Дарт еще понимал, что из его слов о драгоценных и не очень камнях вызвало такую реакцию. Он почтительно взял одно из украшений и поднес его к окну, чтобы подсветить лучами заходящего солнца. Не очень крупный бриллиант в окружении нескольких рубинов на браслете смотрелся чуть странно - чуть раньше он был незаметнее серой мыши в сумерках, но и сейчас рубины сверкали ярче, и было непонятно, почему вдруг эта искорка помещена в центр. Подождав пару секунд, Дарт убрал браслет из под солнечных лучей в тень. Рубины погасли, но такой невзрачный чуть раньше бриллиант, оказалось, сам светится глубоким алым светом. Секунд через пять и бриллиант погас, снова скрывшись среди своего тускло-багрового окружения.
- Настоящий, надо же. - Качнулась кисточка на рукояти Но. - Вы слишком поспешно судите, принцесса.
"Шаха разгневал, теперь вот принцесса, а уж в каком бешенстве будет принц... Осталось разгневать всех поочередно визирей и даже не замечу, как опять окажусь даже не в зиндане, а сразу в кузнице..." - Решил Но.
Легкие пальчики Альтэ легли на сияющее яростью лезвие, как и утром пытаясь успокоить дрожащую госпожу, но помогало это мало.
-И в чем же моя поспешность? Не в том ли, что я не плету узоры предательства за чужими спинами и не помогаю недостойным называться Блистающими в их гнусных интригах?
- Скажите, вы хотите пребывать в неведении? И, чтобы все происходило само собой? Конечно, я плету узоры... вам тоже надо этому учиться, но – не предательства. Узоры - наша жизнь... в беседе.
Подобно тому, как искра мгновенно заключает сухой хворост в пламенные объятья, гнев мгновенно охватывал принцессу. Но в отличие от безжизненных веток молодая лоза ее мыслей никогда не пылала долго, а потому Айши, глухо прошелестев, вновь облачилась ножнами спокойствия.
-Прости мои злые слова, Блистающий. Я забыла, что покрывало ночи и белую кобылицу превращает в вороную. Так отблеск темных помыслов того, кто по воле Создателя Сущего называется моим братом, бросил тень и на твой клинок. Я благадарна за предупреждение. И надеюсь, что обрету друга там, где мне готовили врага.
Не дожидаясь ответа, Альтэ порывисто поднялась и, на ходу пристегивая ножны к поясу, покинула комнату. Только черные глаза еще раз сверкнули матовым опаловым блеском.

(совместо с Ri)

Дела духовные
С Пехотой, да будет благославен его путь

Никто не препятствовал Ульфберту, когда его Придаток размашистым шагом прошествовал внутрь священной мечети Харам Бейт-Мару, где, как утверждали на каждом углу, покоилось спящее тело Марукку Пророка. Внутри, между тонкими колоннами, под высокими сводами, вопреки ожиданиям северянина, лишь редкие жрецы, отстраненно болтаясь на поясах обряженных в церемониальные одежды Придатков, шуршали туфлями по дорогим коврам.
Вежливо поприветствовав одного из служителей и узнав у него путь к покоям многомудрного кузнеца Энху Железнолапого, Ульфберт покинул главную залу. Внутренний двор Харам Бейт-Мару был подобен небольшому городу, словно миниатюрной Хаффе, что огородился от многолюдных будней священными стенами древней мечети. Массивное здание храмовой библиотеки соседствовало с крохотными кельями, затерянными во многочисленных виноградных садах. Сквозь шарканье туфлей, шуршание халатов и неразборчивое бормотание Ульф с удивлением услыхал
журчание арыка – не иначе, как через подземные русла, хитроумные жрецы подвели воды внутрь мечети.
Трудно не запутаться в паутине, сплетенной хаффийскими архитекторами, иноземному мотыльку. Однако лоулезца вел подробный рассказ жреца, объяснявший дорогу к кузне Харам Бейт-Мару, потому, немного поплутав, он наконец вышел к кузне. Покои Железнолапого прятались за высокой изгородью из виноградных лоз, опутавших торчавшие из земли жерди. Казалось, жар, что исходил от мехов, запрятанных где-то в утробе кузни, совсем не смущает прихотливое растение.
Ульфберт отыскал калитку и уже собирался было войти внутрь, как его путь преградил криво загнутый килидж. Приветственно брякнув ножнами, он смерил северянина внимательным взглядом и спросил:
- Хей, иноземец. Чего забыл ты в гостях у Энху Железнолапого, величайшего из кузнецов Хаффы?
- Я пришел к достопочтенному кузнецу Энху от собрата его, прославленного Ашага Черного, - с достоинством произнес Ульфберт. Иноземец надеялся, что упоминания покровителя будет достаточно, чтобы праведный Энху принял его.
- Уверен ли ты, что дело твое достаточно важно для слуха Железнолапого? – с сомнением произнес незнакомец.
- Да, кроме достопочтимого кузнеца никто не способен решить этого дела, - придаток Ульфа важно кивнул при этих словах.
- Хорошо, проходи, иноземец, - Придаток кривого килиджа пожал плечами и поспешил посторониться, освобождая путь, - но учти, Энху ныне занят важным заказом. Не навлеки на себя гнев Повитухи.
Ульфберт поблагодарил стражника и вошел внутрь, поразившись увиденному: по сравнению с пышной мечетью, прославленный кузнец жил очень скромно: лишь небольшая лачуга, укрывшаяся в тени храмовых стен, да тесный дворик, на котором едва ли смогли развернуться четверо мужчин (видимо поэтому страж и не стал сопровождать его). Через открытую дверь хижины страннику увидал кузнечные меха, тщательно раздуваемые молотом-подмастерьем и самого Энху, что-то рассматривающего на наковальне (что именно - лоулезец не видел, поскольку кузнец заслонял это своей спиной).
- Приветствую тебя, славный Энху Железнолапый, - подойдя ближе громко сказал Ульф, желая привлечь внимание кузнеца.
Повитуха поднял взгляд - тяжелый, словно украшенная острыми шипами голова булавы. Пристально оглядев пришельца, кузнец произнес:
- День добрый, иноземец. Что привело тебя к моему порогу?
- Я прибыл из дальних земель, о кузнец, чье мастерство славят по всей Хаффе, - отвечал Ульф, надеясь, что речь его звучит достаточно плавно. - Прибыл для того, чтобы постичь великое кузнечное искусство.
- Ты хочешь стать моим учеником? – растворив усмешку в вежливости хозяина, принимающего гостя, спросил Энху, - знай же, Железнолапый не принимает в ученики иноземцев. С этим тебе лучше обратиться к другим кузнецам, возможно, тебе повезет.
- О нет, господин Энху, - в такт словам меча, придаток покачал головой. - Ашаг Черный, ваш собрат по ремеслу, согласился взять меня в ученики, если вы одобрите это.
- Одобрю?.. – глухо повторил кузнец, скользя по булатному клинку Ульфа внимательным взглядом, - ты, поди, иноверец? Разве может Повитуха, кующий в Харам Бейт-Мару одобрить того, чье сердце не осенено светом истинной веры в Творца?
- Я верю в Творца, - спокойно, с достоинством ответил Ульф.
Кузнец смерил лоулезца недоверчивым взглядом.
- Все верят. Жизнь без веры, словно ножны без клинка, ничто. Только вот вера, подобно водам реки, должна течь по верному руслу. Не должно ей орошать бесплодную пустыню, ибо лишь саксаулы растут в песке, пища верблюдов и ишаков. Скажи, чужестранец, какую почву питает твоя вера?
- Благодатную, мудрый кузнец, благодатную, - немного удивившись вопросу, произнес меч. - Более всего жажду я обучиться сокровенному ремеслу, чтобы каждым созиданием возносить хвалу Творцу.
- Коли так… доверюсь я словам твои и прозорливости Ашага Черного, - после долгого раздумья, ответил Энху, - однако прежде чем я одобрю твое ученичество, однако с одним условием. Должен будешь всю ночь провести у подножия алтаря, на котором дремлет Марукку Пророк, празднуя появление каждой новой звезды молитвой Творцу. Утром, когда жар солнца поглотит холодное мерцание ночного неба, я хочу знать сколь щедро сыплют ангелы небесный жемчуг. Почти молитвой каждую, и я скажу Ашагу то, что ты жаждешь услышать.
- Да будет так, благочестивый Энху, - склонил голову придаток Ульфа.
- Ступай тогда, благородный иноземец. После заката, когда Хаффа уснет, возвращайся. Пусть хранит тебя Творец на пути твоем.

Дамаянти, Гириш и Сита в тюрьме

Гириш одернул придатка, зевнувшую так, что стражник увидел бы ее завтрак. Дамаянти посмотрела на полоску тусклого факельного света под дверью, засиявшую ярче от добавленного масла: первая смена стражей, возблагодарив Творца, отпускали придатков на трапезу и сами опускались в прохладные шелка сумеречного отдыха. Немногие еще охраняли темницы столь же страшные, сколь скрытые в них преступники – душегубы, богохульники, грабители.
Придаток Гириша вновь растянула глотку в зевке. Бхелхети нетерпеливо постукивал ее по бедру, бросая взгляды в сторону Дамаянти, но уруми обратилась в статую, нет же, статуи менее неподвижны!
- Пора, - будто прошептала тень. Бхетхети и крис вынырнули из ниши, чтобы нырнуть в тюремную ночь. Придаток Дамаянти прислонился к стене, добровольно принимая дозор. Бдительность еще никого не подвела.

Гириш с лязгом задел угол, негрубо витиевато выругался. Двое стражников-пилумов, снисходительно посмеиваясь над неуклюжим клинком, оставили чадящие усталостью посты и подошли к гостям.
- Никак цирк посетил Хаффу, а, почтенные?
-Эй, девка, я тебя для того кормлю, чтобы ты тратила крупицы времени на сон и праздную лень? – бхелхети прикрикнул на крис, Сита сообразила сразу и подхватила игру, смиренно и услужливо помогая Гиришу и его придатку привести себя в порядок. – Да простят меня стражи того, что скрыто, и неловкую мою служанку. Девчонка совсем обленилась, едва научила придатка держать рукавицы да плясать над простыней…
Гириш тайком подмечал, как обмениваются взглядами пилумы. До сего момента ни одной фальшивой ноты не сыграли соратники Катаров, оставалось трещотку выпеть на хвост змеи – и не получилась бы трещотка деревянным бубенцом, что вешают на шею верблюду!
- А ладно ли пляшет твоя служанка?
- А не сойдет ли милость воинов уделить несколько минут ? тогда мудрость их сможет вынести девчонке приговор! Только нужна простыня, - Гириш отмахнулся кончиком от смущенной полетом его мысли криса, спохватился, - или плащи ваших придатков сгодятся. Повесьте же их так, чтобы от моего придатка были видны лишь звезды глаз и моего Придатка! И перчатки ваших придатков нужны будут сей юной прелестнице для танца..
Пилумы, привыкши по приказу смирно вставать в рука придатков и перекрещиваться по приказу, что слепые верблюды от властного голоса бхелхети растеряли искры разума и кинулись стаскивать плащи и вешать их навроде завеса, затем поснимали перчатки и сапоги. Гириш с придатком запахнули плотнее ткань, проверили, хорошо ли закреплены концы за фа
Сита скрылась за занавесом, отгородившим темный угол и коридорный проход к камерам для особенно ловких и опасных преступников. Гириш подал ей перчатки. Придаток криса присела так, чтобы ее не было видно, лишь забрала руки, одетые в перчатки стражей. И представление началось!
Жесткие полукольчужные кисти превратились в кукол, Сита двигала ими, не очень умело, но старательно, Гириш же завел рассказ, один из своих любимых.
- Когда-то, в те далекие времена, когда Марукку еще бродил по земле на поясе молодого придатка..
- подожди! – воскликнул один из стражников, вскакивая. – Ты хочешь рассказать о Святом пророке, но ветер пустыни наверняка много носил вас по городам? А Махмуд собирает рассказы о Марукку! Подожди, клинок, вели своей служанке передохнуть, я его позову…

Покои принцессы во дворце
С Ноэль, да не потухнет пламень ее красноречия

Чуть не сбивая прохожих, неслась на своей белолунной кобыле принцесса, не замечая, следуют ли за ней ее гулямы, стремясь в песнь свистящего ветра вплести ноты своего гнева, чтобы развеять его в бескрайнем просторе, освободиться от жгучих крыльев ярости. Перед закрытыми воротами дворца пришлось остановиться. Нетерпеливая всадница на дрожащей кобыле посмотрела на тяжелые створки так, словно именно они были причиной всех ее сегодняшних расстройств.
Впрочем, не подумавшие слишком уж отстать телохранители быстро поведали страже, что луноликая Айши вернулась в свой дом и объяснили с какой именно скоростью нужно предоставить ей возможность оказаться внутри. На счастье привратников их печень так и не составила десерта базарным псам, а принцесса вскоре уже вбежала в свои покои. Впрочем, как оказалось, прохлада комнат уже укрывала в себе очередного гостя.
-Какому чуд я обязана за ниспосланную мне радость лицезреть сиятельного Аххамада Шамсу-д-Дина в этот час, когда солнце скрывает свой лик за чадрой ночных сумерек?
Визирь поднял Придатка и вместе с тюбетейкой последнего учтиво склонил тяжелую от обилия злата рукоять.
- Душа моя возрадовалась, едва я услыхал звук шагов дивной Альтэ, - повел речь Шамсу-д-Дин, ибо привело меня в твои покои искреннее желание предупредить тебя о надвигающейся опасности, о высокорожденная! Ядовитый змей коварных замыслов смыкает вокруг твоего клинка тугие кольца!
Девушка вздрогнула и опустилась на подушки.
-Звон иного клинка уже поведал мне о том, что не достойно называться поступком Блистающего. Однако я желаю слышать, что за весть стремишься поведать ты.
Визирь, не спрашивая позволения, опустил Придатка подле.
- Значит, луноликая уже ведает, что вероломный брат ее скрывает под мягкой периной заботы отравленный шип! Увы, это не все. Ашшир аль-Каби собирает вокруг себя союзников, для которых жар фарра, что украсит твою рукоять, злее полуденного зноя в сердце Калханский песков. Одному Творцу ведомо сколько их, однако одна один из них уже успел расстаться с чадрой тайны.
Аххамад Шамсу-д-Дин выразительно замолчал, и молчание то было подобно магниту, притягивающему к себе злато внимания.
Его имя Фахраш Абу-аль-Фарах, прозванный во дворце Двуязыким. Ныне сей недостойный пытался склонить сиятельного шаха, да благословит Творец его деяния, к мысли о твоем замужестве с принцем Хакаса.
Альэ все же не выдержала и, повинуясь порыву своей госпожи, вскочила на ноги:
Значит все, что я слышала правда! Что же, тем хуже. Я раньше полагала принца всего лишь незакаленным клинком, не слишком тесно соприкасающимся с собственной рукоятью, но ныне я вижу, что яд тщеславия и злобы застыл на нем, став гардой, застящей ему свет благородства.
Принцесса-придаток сделала несколько шагов по комнате и резко оборотилась к собеседнику:
-Но что привело тебя ко мне, о сияющий?

Меднокожий Придаток визиря сладко улыбнулся. В улыбке этой, словно в зеркале, принцесса увидела готовность, с которой Шамсу-д-Дин ожидал прозвучавшего вопроса.
- Преданность твоему отцу и забота о собственном благе, о высокорожденная. Я и мой близкий товарищ Мустафа аль-Шайам верим в то, что сияние фарр-ла-Хаффа должно исходить от тебя, а не от принца. Ежели шайтан коронует Ашшира, то он обречет Хаффу на разруху и забвение во имя сластолюбия и невоздержанности. Разве можем мы, верные слуги Хафиза аль-Рахша, что возложил свою жизнь на алтарь этого великого города, позволить чьей-то порочности перечеркнуть все, ради чего жил и живет шах?
-Во мне же вы видите возможность удержать воздвигнутые столпы? Или надеетесь стать ножнами на моем клинке, управляя моими поступками?
- И то, и другое, о принцесса, - доверительно произнес Шамсу-д-Дин, - только не управлять, но направлять. Твоя юность и непорочность суть добродетели для Творца, но порок для правителя. Для того, чтобы выпад твой поражал сердце противника, руки наших Придатков будут поддерживать твою рукоять. Конечно, как подметил твой острый ум, мы также жаждем и выгоды, однако нет в нас желания наживаться на несчастье целой Хаффы. Да и храним мы в глубине наших ножен надежду, что принцесса, оценив по достоинству нашу преданность, не забудет о тех, чьими усилиям устлан ее путь к трону.
Девушка наклонила голову. Несколько мгновений только трели заморской птицы наполняли звуками покои дочери шаха.
-Мы делим шкуру еще не загнанной косули, -зазвенел голос Айши.-Как бы то ни было, только моему отцу решать, чья рукоять будет освещена сиянием фарра. Покуда не свершился поединок, рано говорить об иных средствах. Но я выслушала тебя, сияющий, и уже те слова, что черным жемчугом легли на мою душу, стоят моей благодарности. Ты предупредил меня о змее, а потому имеешь право рассчитывать на то, что я защищу тебя от ее яда. Чего ты желаешь в благодарность?
-Ничего, - разведя руками Придатка, отвечал визирь, - по крайней мере, сейчас. Однако, чую, грядет время перемен. И не раз мне придется ради защиты чести и имущества обращаться к тебе. Но это будет в будущем. А пока, принцесса, позволь мне пожелать тебе благосклонности Небес в предстоящем поединке, ибо, видит Творец, он будет первым камнем, заложенным в здание новой Хаффы.
Принцесса-придаток склонила голову в знак того, что Айши услышала обращенные к ней слова и более не задерживает визиря.

(С предводителем мертвых и нас)

Принц Ашшир аль-Каби

Слова мудрого зюльфакара лишь шелковой тканью скользнули с крутого клинка принца. Не послушал его Ашшир, сам направил стопы Придатка к тронному залу. Однако стоило ему войти и взглянуть на шаха, как на рукоять шах-заде снизошел свет понимания - клинок шаха чуть померк от усталости за день, так что вряд ли он склонен был уступить убеждениям принца. Скорее он действительно даст отказ, и более его уговорить не удастся. Лучше уж выждать более подходящий момент... Или придумать еще что-то более эффективное.
Так что сиятельный принц лишь кивнул нескольким придворным, перекинулся парой слов в одним из чиновников, почтительно поклонился отцу и отправил Придатка обратно в покои, дабы отражение Ашшира на шахском лезвии не пробудило в самом шахе лихорадки раздражения.
Вернувшись в свои покои, принц приказал приготовить ему постель и стал сам готовиться ко сну.
Пока расторопные слуги, прекрасно знающие, как страшен в гневе блистательный принц, торопливо готовили постель его Придатку, а самому Ашширу любимые ножны и мягкие подушки, шах-заде присел у окна с кальяном, который подавали ему каждый вечер.
Ароматный дым клубами разлился по комнате, к нему присоединились тонкие нити чужестранных благовоний, погружая золотой клинок в негу размышлений.
Посвящение. Что принесет оно? Победу, это ясно каждому. Принц не сомневался - он и представить не мог, что проиграет. Да и слыхано ли такое - златоликий принц Ашшир аль-Каби и потерпит поражение! Ножам кухонным на смех! Но что будет там, за победой? Какие старые враги окажутся новыми друзьями и от каких друзей поползет в траве бесшумно змея вражды?
В какие ножны погрузится новая, обличенная фарром жизнь Ашшира?
Все это казалось ему бесконечно прекрасным и захватывающим, как вечная пляска в Беседе с достойным соперником. Еще не прошел он Посвящения, еще не украсил свой клинок победой, но уже ткал в воображении пестрые гобелены будущего.
- Принц, постель готова, - тихо прервал размышления шахского отпрыска один из слуг. Две тонкие сабельки серебристыми змейками скользнули в опочивальню шах-заде, готовясь к ночному сопровождению принца.
Ашшир задумчиво блеснул и проследовал за ширму.
И во сне сладостные видения будущих побед и успехов не покидали его.

Дом Фахраша

Разошелся Двуязыкий с сестрами катарами, как расходятся Блистающие, встретившись в Беседе – далеко и стремительно, чтобы вскоре встретиться снова. Он задумался о путях провидения. Бесчисленные лезвия многоликого Творца чертят каждому путь: прямой или запутанный в сложных приемах. Но никто не видит этих линий, ибо милосерден Создатель и знает, что не дано смертным выдержать груз знания о грядущем. Впрочем, лишь кто может сказать, запечатлевается ли дорогу судеб до или после того, как сам Блистающий сделает решающий выбор? Пути одних засыпает равнодушный желтый песок пустыни, как следы заблудившегося каравана. А после других остается дороги и города.
Фахраш усмехнулся – вот за такие мысли, высказываемые вслух, и считали многие, что чересчур умничает зюльфакар. И он строил, специально для них, из слов и мыслей все более сложные и менее осмысленные конструкции – смеясь над ними, в то время, как они думали, что смеются над Двуязыким. Почему бы визирю, тем более бывшему, не побыть немного и шутом?
Он ощущал усталость от этого дня – хоть и не ведает металл телесных нужд Придатков, но все живое нуждается в передышке. А Шемир, похоже, и вовсе чуть не валился с ног, наконец позволив себе расслабиться. Он почтительно повесил зюльфакар на его любимое место на стене и с облегчением скинул дорожную одежду, сменив на домашний халат после омовения. Не стал звать к себе, чтоб украсить ночь, ни одну из прекрасных, как молодая луна девушек – Придатков наложниц Фахраша, чтоб скрасить ночь. Оставшись один в опочивальне, Шемир уснул мгновенно.
Клинок же думал, как закончили этот день шах и его дети, сестры катары, циркачи и Очико. Да, интересно, что поделывает этой ночью нагината... С этой мыслью Абу-аль-Фарах позволил ласковому касанию ночи вплести нити сна в свои кисточки.

Великий Визирь

С мастером

Гордо ступал молодой Придаток Великого Визиря, оставалась холодна Очико к почтительным поклонам слуг, и высокомерно отвечала она на приветствия Блистающих. Мальчишка-кинжал семенил, спотыкаясь и постукивая маленькими ножнами, за госпожой, чуя, что неспроста так сурова высокородная дочь Юо.
- Здесь ли наслаждается заслуженным отдыхом благородный Дракон? – вопросила Очико, когда поднес ее Придаток к высоким окованным дверям, прятавшим солнечный молочно-золотой свет, который тонкими драгоценными лучиками пробивался меж створами.
- Здесь, госпожа, - колокольчиком серебряным звякнул кинжал. - Проси же его принять меня, - грозно повелела Визирь.
Миротворцем была она, желавшая покоя и чести другу доброму своему Хаммиду. Теперь лишь горделивый Фейхин был тому препятствием, и хотела Очико, дабы отпустил он дивную Наики.
Очевидно, ждал высокую гостью Дракон, и скоро открылись двери в покои великолепные перед клинком нагинаты.
Вместо прислуги, чьи тусклые клинки ожидала увидеть Очико, появился сам Фейхин Дракон. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять - беспокойство и нетерпение свили гнезда на его рукояти, лишив Блистающего положенного покоя.
- О, благородная Юо почтила мое скромное обиталище своим появлением! – приветствовал Дракон, почтительно склонив рукоять перед высокой гостьей, - есть ли новости о деле с преступником-Туракаем?
- Поведай мне сначала, о Фейхин, правда ли есть в твоем сердце любовь к Наики? Или жаждешь ты обладать ею лишь как драгоценностью Хаффы, в чьих жилах течет древняя кровь Ката да за чьей спиной стоит столь благородный, богатый и могущественный Блистающий, как Хаммид? - прошелестела Визирь, и был голос ее мягок и едва слышен, будто воздушное перышко райской птицы, что поет гимн солнцу в шахском саду.
- Воистину так, я люблю дочерь Хаммида так, как люблю собственную жизнь! - взволнованно отвечал Дракон, даже не заметив того, что Юо так и не преступила порога его дома, - ради обладания ею я готов пойти на все, что угодно.
- И ужели не пугает тебя, о Дракон, что Наики уж цветок сорванный, плод надкусанный? Хоть ты первым и возжелал ее, не ты обуздал ее беспокойное сердце, не твой образ лелеет она в юных мечтах, - охладила пыл Блистающего Очико. - Пусти же меня в свой дом да спокойно обсудим мы судьбу вашу, дабы не подслушали ничего случайные уши, и не распространилась история твоя по всей великой Хаффе.
- О что же это я? Проходи, дорогая гостья, проходи! – с этими словами Фейхин посторонился от дверей, позволяя Очико пройти внутрь. Как Великий Визирь и предполагала, внутренние убранства дома Дракона не отличались излишним богатством, однако были насквозь пропитаны тоской по оставленной в далеком прошлом родной мейланьской земле.
Фейхин отослал назойливых слуг, самостоятельно проводив высокую гостью в просторную комнату, украшенную причудливыми статуэтками, в которых Очико распознала многочисленных божков и духов, оберегающих дом от незваных гостей и приносящих его хозяину удачу. Многочисленные фонарики, искусно сделанные из тонкой бумаги, изливали мягкое красноватое свечение, погружая комнату в блаженное спокойствие, немыслимое в безумной Хаффе.
- Располагайся, если необходимо, слуги принесут чай и сладости, - пригласил Фейхин, опускаясь вместе с Придатком на пол, - что касается вероломного поступка Туракая, да расстелет Творец под ним ковер из пауков и скорпионов, то скажу следующее: мы с Наики связаны узами данного слова, разрубить которые, как известно, не может даже сама Смерть. Разве могу я изменить Наики?.. А сердце… я открою дочери Хаммида глаза на истинную сущность подлеца-Полумесяца, взращу в ней ненависть и презрение к шакальему пасынку!
- Ненависть? Презрение? - усмехнулась Блистающая. - Не хочешь ли ты для начала дать раскрыться бутону любви, что прячется в сердце Наики? Не полюбит она тебя, нареченного - и никакие слова, никакие речи сладкие не удержат ее с тобою, о Фейхин!
- Полюбит, обязательно полюбит! – упрямо возразил Дракон, - как вольная канарейка смиряется с прутьями, что препятствуют ее полету, вдруг обнаруживает, что они созданы из чистейшего злата, так и Наики однажды распахнет дверь в свое сердце, впустив меня. У нее не будет выбора! Да и почему волнует тебя любовь дочери Хаммида? Разве не должна ты печься о соблюдении закона, который был нарушен?
- Ко всем придет наказание за совершенные злодеяния, никто не избежит возмездия. А я лишь пытаюсь постичь, отчего же было совершено преступление. И вижу я, что высокое чувство толкнуло юную деву к Полумесяцу. Птица не сможет мириться с прутьями, и нет ей никакого дела, из злата они сделаны, али из простого тростника. И неужто загубить желаешь ты птичку вольную Наики, загубить сердечко ее любящее? Дорога мне честь ее и Хаммида, но важно ли мщение, если несчастной оно сделает и тебя, о Фейхин, и дочь Ката?
- Разве может справедливое возмездие сделать меня несчастным?.. – отвечал Дракон, - тем паче, если жажда мщения во мне подогревается жгучей любовью к Наики. Я не позволю этому нечестивцу порочить ее чистую сталь, излечу ее дух от недуга привязанности к этому демону и наполню его чистой любовью к себе. Тем паче, не забывай, мы с ней родня. Позволь спросить тебя, Очико, отчего ты так ратуешь за Полумесяца, коий врагом тебе является?
- Враг он мне, но не Наики. Внемли же, о Фейхин! - звонко и величественно воскликнула Очико. - Мщение твое обесчестит и деву юную, и отца ее, и род весь их! Неужто позора жаждешь ты возлюбленной? Не за Полумесяца болит сердце мое, нет. Хаммида и честь его оберегаю я.
- Так в чем урон его чести, ежели Наики станет моей женой? – вспыхнул удивленно голос Дракона, - в чем будет позор Наики, ежели ее бесчестье будет скрыто под крылом заботы и любви? Ее позор – ошибка молодости, которую надо исправить, а не возводить на ее месте целый храм!
С глубоким вздохом наклонила рукоять Великий Визирь. Голос Очико прозвучал глухо и печально.
- Вижу я, ярко пылает огонь возмездия в сердце твоем, о Дракон. Не стану более противиться желанью этому. Раз так жаждешь, дабы получил Полумесяц по заслугам, то скоро надо решать, как поступишь ты. Иль забудешь все, что произошло, иль вызовешь преступника на поединок. Пусть же решает судьба и мастерство за вас, кто достойней Наики, цветка Хаффы!
- Но… но… - скрежетнул кривым лезвием опешивший Фейхин, - как так! Почему осквернителя юных дев не накажут согласно закону?.. Разве не нарушил он одну из основных заповедей Творца? К чему прибегать к суду Небес, ежели подобное дело можно решить и клинками смертных?
- Просил ты у меня совета - вот мой ответ. Можешь ты сам стать судьей Полумесяцу, сам повергнуть его, отмстить за честь свою и Наики! - Придаток Очико резко поднялся с подушек бархатных, и гневом сверкнул короткий клинок Юо. - Прости, Фейхин, но это последнее слово мое. Не желаю я более выслушивать речи подобные. Лишь поединком сумеешь ты очистить имя свое!
И Визирь с Придатком своим немедля покинули покои упрямого Дракона.
Сердце нагинаты пылало возмущеньем, но холоден был разум ее. Быстро изгнала Блистающая мысли о недостойном женихе Наики из сознанья. Хаффа ждала свою служительницу.
- Во дворец! - властно приказала она слуге. - Да поскорей - вдруг владыка желает видеть меня!

Поместье Двуязыкого, стоянка циркачей
Пьяный Сакканта-канатоходец и грубый Бертран-громадина

Лишь под самый вечер вернулся уруми Сакканта на цирковую стоянку. Легконогий Придаток его, что привык по тонкому шелковому канату словно по земле ровной ступать, шагал неуверенно, словно впервые вставший на ноги младенец. Давным давно шайтан проклял чересчур ловкого Сакканту, обязав того наполнять кувшин жажды исключительно вином и ничем сверх того.
Говорят, проклял за то, что однажды тонконогий Придаток уруми прошел по слишком тонкой нити… уж не по лезвию ли неосторожного Блистающего или, кто знает, несуществующего Тусклого? Доподлинно то известно лишь Творцу.
Умело уворачиваясь от шатров и спящих верблюдов, Сакканта подобрался к богато раскрашенному становищу Мурамасы. За плотно сомкнутыми полами шатра горел яркий свет, внутри неразборчиво мелькали фигуры и приглушенно звенели голоса.
- Как бы взгляд твой, многоуважаемый Сакканта, не притупился о твою чрезмерную любознательность, - прогудел прямо над головой Придатка-канатоходца тяжелый эспадон Бертран, - у цирк-баши личные дела.
- Так ведь и у меня к нему есть дело! – хихикнул уруми, шурша тонким клинком, - большой важности, иначе стал бы я беспокоить Мурамасу в столь поздний час?..
- Боюсь, долго ждать тебе придется. Сердцевиной чую.
Подобно тому, как флюгер обращает свой взгляд вслед за ветром, владеющим его легким телом, веселье Сакканты тут же разбавилось горечью.
- Что ж поделать?.. – всхлипнул канатоходец, - видит Творец, гурия сна уже приготовила мне ложе сладостных ласк забвения. К утру я и не вспомню, чего хотел донести до Мурамасы…
- Ежели оно так важно, - зевнул Бертран, - скажи мне, а я передам цирк-баше.
- Тогда пообещай мне: сообщишь ему, что ловкий Сакканта принес на клинке своем новость эту и никто иной!
- Обещаю, обещаю, пьяница ты этакий, - буркнул Бертран, заметно раздражаясь.
- Помни, громадина, ты повязал себя словом! – прыснул пьяный уруми, плюхаясь рукоятью в песок.
- Говори! Да побыстрей – нет желания у меня твои бредни выслушивать!
- Бродил я по солнечной Хаффе весь день и однажды оказался я на мосту гадателей, где умельцев прозревать будущее больше волос на груди у твоего Придатка, - на удивление гладко повел рассказ Сакканта, - много средь них шарлатанов, однако был и такой, которому все остальные почести большие возносили! Сказали мне, что де сей дервиш прибыл в Хаффу ранним утром и сей же момент отправился на мост, где принялся с усердием, которому позавидывали бы ангелы небесные, свое мастерство демонстрировать. Причем не за деньги, но за еду для Придатка, который был худее иссушенной безжалостным временем мумии – лишь кости острые торчат, кожей обуглившейся под солнцем обтянутые.
Переведя дух и собравшись с мыслями, которые расползались, словно застигнутные за воровством крысы, канатоходец продолжил.
- И так он ладно все рассказывал да предсказывал, так ладно он имена угадывал, родственников называл, что все до единого поверили ему и забыли о других предсказателях. Легко представить в каком гневе были они, когда завидели очередь к безымянному кханде-предсказателю! Прогнали они его с моста, закидав словами обидными. Впрочем, перед тем, как уйти, кханда мне шепнул… шепнул следующее: «Сегодня ядовитое жало разит врагов, а завтра и самого скорпиона. Пусть поостережется твой господин, ибо голодный орел судьбы, наметивший жертву, не боится его яда!». Вот и думаю я… пусть почтенный Мурамаса побережется от скорпионов и птиц, ибо, Творец свидетель…
- Не боится его яда, говоришь? – задумчиво протянул Бертран, неожиданно погрузившись в мысли и даже не заметив как неожиданно оборвалась нить речи рассказчика, - может, еще чего сказал твой кханда-предсказатель?… а, пьяница?.. Сакканта, слышишь?..
Увы, не слышал вопроса озадаченного эспадона уруми Сакканта, поскольку, как говорят, ежели гора не идет к Марукку, то Марукку идет к горе. Что в данном случае свидетельствовало о нетерпеливости гурий сна, постеливших пьяному канатоходцу мягкое ложе сладостного забвения…

Сообщение отредактировал НекроПехота - 27-05-2008, 10:54

Гириш и Сита
в тюрьме

Недовольство от прерывания полотна сказания блестело на не знающем ножен клинке Гириша, преувеличенное и от того не раздражавшее стражников. Придаток бхелхетти стояла на одной ноге, отставив вторую, и нервно перебирала пальцами по округлому, что полумесяц, бедру. Когда же недовольные тем, что оторвали их от исполнения долга, стражники устроили придатков полукругом на расстоянии копья от развешенных плащей и смолкли, снисходительно и с ожиданием глядя на Гириша, тот наконец широко развернулся, улыбаясь.
- Однако не ожидал я, что весь цвет зиндана соберется на скромное представление моей ученицы! Теперь же не могу я ее бросить – лентяйка наверняка испортит мистерию! – бхелхетти сделал вид, что задумался, - нет, такая достойная публика достойна лучшего в моей жизни представления! Позволите ли нам, о почтенные, вместе поведать для вас историю о Марукку и слепом ишаке?
Пилумы и ятаганы одобрительно закивали, тусклые факельные отсветы волной прошли по полутемной массе зрителей. Гириш склонил придатка в цирковом поклоне, полном грации и тонко приправленным насмешкой.
- Тогда нам нужны еще «актеры» для представления! Две рукавицы вполне сгодятся для столь ответственных ролей – ведь то рукавицы многоуважаемых зрителей! Ах, насколько иногда Блистающие не подозревают, как удивительны предметы, окружающие их! Благодарю! А сейчас…. – Бхелхетти исчез за занавесом.
- Давным-давно, когда песок еще был камнем….

Сита от легкого пинка Гириша выскользнула в нишу, несколько ударов сердца простояла в тени, пряча блеск металла от бликов факелов под рубашкой придатка. Затем, неслышная воровка снов прокралась за спиной зачарованных представлением стражников.

Крис растерянно поскреблась в огромную железную дверь, за которой должно быть, страшных преступников держат, может быть, даже тех, кто кровь пролил.. но пусты каменные вены тюрьмы, и не у кого узнать, где прячут Иглу…
Чуткие пальцы придатка погладили ржавое кольцо. Нет, слишком шершав от пыли запор, давно не открывали эту дверь. Сита пробиралась осторожно вдоль похожих, что зерна чечевицы, дверей, у каждой спрашивая тихо, не она ли скрывает остроязыкого Иглу..

Молебен

На этот раз, как ни странно, за то время, что Ульф созерцал красоты Хаффы, пытаясь научиться хоть немного ориентироваться в паутине улочек и переулков, не случилось ничего необычного. Лоузиец прошелся по нескольким улицам, заглянул на базар, притихший по вечеру, отдохнул в чайхане - той самой, через которую когда-то удирал с просившей у него помощи девушкой, - и когда начало темнеть, возвратился к мечети.
Стража пропустила его без излишних вопросов - они уже были извещены о том, что чужеземец будет возносить молитвы во дворе, возле алтаря, по воле благочестивого Энху Железнолапого. Со старым кинжалом, что этой ночью охранял двери мечети, Ульф и словом не перемолвился - тот лишь пустил его внутрь, да закрыл дверь, давая понять, что теперь уже не выпустит его до утра.
Легким шагом, придаток меча добрался до алтаря, заметив возле него еще двух незнакомых молчаливых девушек, и опустился на колени, уложив Ульфа рядом, рукоятью к святыне. Лоузиец молился молча, не произнося ни звука - он говорил скорее сам с собой, однако - если Всеотец желал услышать его, то несомненно услышал бы, ведь от него не скрыть ни деяний, ни помыслов.
"Великий Творец, создатель мира и всех существ, населяющих его, к тебе обращаю я молитву свою..."
Звезды, мерцающие драгоценности, щедрою рукою Творца разбросанные по небосводу, неспешно загорались, одна за другой - ни Ульф, ни кто бы то ни было другой никогда в жизни не сумел бы заметить их все, сосчитать, почтить молитвой каждую, не упустив ни одной, даже самой крохотной, но лоузиец старался исполнить веление сурового кузнеца по мере своих сил.
Он молился Всеотцу, ведь почитая создателя - почитаешь и все творения его, а разве звезды не были им созданы так же, как опытным ювелиром создаются драгоценные украшения. Если и можно было почтить все звезды до единой, то лишь вознося хвалу тому, кто сотворил их ибо все они - его часть.
"Ты, кто дал блеск нашим клинкам, кто наполнил небеса Синевой, а пламя живительной силой, кто научил первых кузнецов их великому ремеслу..."
Придаток коснулся земли перед алтарем лбом и застыл в этом положении.
"Дай мне шанс постигнуть тайны мастеров Хаффы, о Всеотец! Я не прошу тебя о большем, ибо то было бы великой наглостью, но клянусь - если Энху дозволит мне учиться у Ашага, я покрою славой свое имя и имя моего учителя, я в каждом творении буду возносить тебе хвалу!"
Он еще многое сказал, ожидая когда первые лучи восходящего солнца, палящего солнца пустыни, набирающего силу с каждым рассветом, осветят его клинок.

Сообщение отредактировал Тельтиар - 1-06-2008, 12:59

Ночь

Насколько медленно и лениво солнце карабкается в зенит, настолько стремительно и поспешно оно устремляется к западному горизонту, словно притомленное целым днем созерцания греховных дел смертных. Когда кроваво-алое сияние на куполах башен врат Баб а-Джабир утихает, на небе одна за другой загораются звезды. Сегодня – для наивного иноземца, что вознамерился познать холодный блеск их бесконечности.
Но говорят мудрецы: путь в тысячу шагов начинается с первого шага.
И говорят еще: и добродетель, и порок имеют тысячи лиц. Но ежели добрые дела – суть зеркало, в котором отражается путь к подножию трона Всевышнего, то дела греховные – суть пустота, в которой не отражается ничто.
Хаффская ночь многолика. Первый лик – уродлив, словно ушастый демон У, перековывающий в Нюринге души согрешивших Блистающих на подковы и гвозди. Не стоит правоверным смотреть туда, куда указывают его когтистые лапы.
По тонким улочкам шныряют бесчестные Блистающие, чей призрачный блеск – ничто иное, как вуаль, прикрывающая изъеденную червями греховных помыслов душу. Воистину правда: некоторым клинкам лучше никогда не покидать ножны.
Гаснут огни в одних окнах и загораются в других – там, где вместо добродетели воспевается порок, где вместо ласкающего слух звона благородной стали льются звуки томных поцелуев и полных греховного блаженства стонов. Нет, не стоит выходить ночью за порог.
Подобно процессиям духов проплывают по темным процессиям патрули. Строго выглядывают из-за ножен украшенные дворцовым клеймом стражи, без страха пронзая густую тьму взглядами. Увы, даже эти Блистающие, посвятившие свою жизнь бдению порядка и закона, нередко становятся жертвами того, с чем им надлежит бороться. Но разве можно ожидать от пешек преданности, ежели ладьи – как продажный Хассан ас-Таффа – за звонкую монету готовы соскрести с тускнеющего клинка шахское клеймо?
Но насколько отвратительно первое лицо ночной Хаффы, настолько прекрасно второе. В его широких, исполненных чистотой безоблачного неба глазах видны совсем другие картины:
То юный, едва отличающий выпад от обманного финта кинжал молится к изголовья кровати, в которой вместе с мучимым лихорадкой Придатком лежит источенный ржавчиной отец. И пусть на земле их лачугу освещает лишь крошечный огарок свечи, в их сердцах горит пламя, способное освятить тысячи дворцов.
То молодая красавица беспокойно ворочается на подставке для мечей, томимая ожиданием встречи с любимым. Во сне она раз за разом, словно заклинание, повторяет его имя, чей звук для нее слаще всего на свете.
То неутомимый страж Гуань-Дао вышагивает вдоль парапетов Баб а-Джабир, устремив бдительный взгляд в далекий горизонт. Для него эта ночь – всего лишь крошечная песчинка в пустыне, где каждый камушек и каждый саксаул свидетельствуют о преданности долгу.
Два лика у ночной Хаффы. И тем, кто решил бодрствовать после заката солнца, надлежит выбрать – кому из них преподносить дары свершений. Положить ли еще один кирпич в основание мечети, через врата которой войти в рай, или же бросить его в пропасть, чья ненасытная пасть разверзлась прямо под ногами Придатка?

Шатёр Мурамасы.
______________________________
Едва прийдя в свой шатёр, тати качнул кистью на рукояти в сторону ларца:
- Переоденься! - да тут же и будто забыл о своей...гостье? пленнице? ученице?
Мурамаса ещё сам не знал. Он действовал, руководствуясь исключительно минутным порывом и сейчас решал, готова ли эта придворная, кованная разве что для изящной и легковесной придворной Беседы, а уж никак не для пути Тусклых, сабля принять его знания. Да и сможет ли вообще?
Мурамаса усадил придатка в излюбленной позе вейцев на подушки в углу шатра, а сам лёг рядом, не покидая лакированных ножен. За долгие годы, что провел он в странствиях, так и не пропала у него эта привычка, рожденная страхом юности, что пролитая кровь действительно лишает лезвие способности Блистать. Ничуть не бывало. При хорошем ударе кровь даже не успевала задержаться на нём и свет всё также играл на гладком, идеально полированном клинке. Ни пятнышка, ни царапинки - все они были внутри, в душе и в памяти. Тати помнил, как первое время после того, как он сломал своё Искусство контроля, ему недавали покоя те, кого он убил. Перекошенные лица Придатков, валяющихся в пыли недвижимыми куклами, совсем рядом со своими хозяевами - сломанными и безжизненными. Да, тогда на брошенной горной дороге, где он подстерегал случайных путников, осталось много чего такого, за чем он не хотел бы возвращаться. И, всё же, Мурамаса знал, рано или поздно, он вновь посмотрит в то ущелье, где нашли покой останки его первых жертв.
- Ты слышала легенду о Мунире и Масуде? - спросил он, после долгого отрешённого молчания.

День прошлый.
Дворец.

После беседы с Серебряным Крылом, Менетах решил не откладывать разговор с кузнецом в долгий ящик. Слишком всего много случилось в этот день.
- Прошу, передай своему господину, что я смиренно прошу принять меня... - жрец чуть кивнул клинком слуге Аль-Муссавира.
- Двери моего господина всегда открыты перед тобой, - вернувшись после недолгого отсутствия, ответил кривой и короткий бебут. Словно насмешка над почтенным Арраком ин-Хамом, да возместит Творец его Придатку потерю мужественности чем-нибудь не менее достойным!
Створки обитых медью дверей кузни распахнулись перед верховным жрецом, открывая ему вид на аль-Муссавира, устремившего печальный взор в черное жерло потухшей более восемнадцати лет тому назад печи. Подмастерья великого кузнеца сидели поодаль, сгрудившись вместе с Придатками за небольшим столом и обсуждая что-то известное лишь им.
- Чего пожаловал? – не отрываясь от созерцания черноты, произнес Хаджа аль-Муссавир.
Мощный Придаток Менетаха опустился напротив Хаджы.
- Я хочу посоветоваться с тобой, о Повитуха - голос жреца был задумчив.
- Ты провёл много времени в думах, позволь мне испить из этого источника!
- Позволь мне услышать вопрос, и, возможно, тогда ты услышишь ответ.
Старый жрец выскользнул из ножен.
- В своих поисках, не встречал ли ты пророчеств о Тусклых?
Аль-Муссавир приподнял тяжелую, усыпанную шипами голову.
- О Тусклых? –переспросил кузнец, - последние годы мой Предаток не пересекал порога кузницы, позволяя мне странствовать лишь по оазисам моей души, в которой нет места мертвым легендам.
- Ты полагаешь это вымыслом? - копеш ловко впрыгнул обратно в ножны.
- Отнюдь. Однако уж лучше, чтобы легенда оставалась легендой, не преодолевая грань, отделяющую вымысел от реальности. К чему ты спрашиваешь, жрец?
- Что-то готовится тут... что-то старое лезет сюда... - казалось жрец тоже растворился в чернильной пасти кузни, - а может я уже слишком старый и боюсь по пустякам, может подковать себя?
- Что-то готовится тут... что-то старое лезет сюда... - казалось жрец тоже растворился в чернильной пасти кузни, но вдруг повернулся к кузницу и продолжил, - а может я уже слишком старый и боюсь по пустякам, может подковать себя?
Встревоженный взгляд аль-Муссавира устремился навстречу жрецу, пытаюсь вникнуть – правду ль говорит старый Менетах или же зло шутит?
- Уж не хочешь ли ты сказать, что улицы Хаффы вновь отведают крови?.. Что за гонец принес тебе такие известия?
Придаток жреца посмотрел на группу учеников Повитухи.
- Оставьте нас, - уловив намек жреца, приказал подмастерьям Хаджа аль-Муссавир, и те незамедлительно повиновались и покинули помещение кузни.
- Я наверное становлюсь старым дураком - начал Менетах когда прочие покинули кузню - ко мне пришла прихожанка, ей снилась кровь и голос вещал о пробуждении тех кто думал что бодрстувует... я понимаю что сон есть сон, но слишком много совпадений, а я в них не верю.
- Прихожанка?.. О Тусклых в Хаффе молчат. Многие даже слыхом не слыхивали о давних временах, когда кровь ценилась не выше воды. И ежели простая прихожанка видит такой сон, то, кто знает, не пророческий ли он?..
- Вот и я неспокоен, кровь это не то что нужно нам - копеш снова уставился в пустой горн - Я слишком хорошо помню те времена когда Блистающие пили кровь чужих Придатков и слишком хорошо помню куда приводил этот путь. Это не должно снова повторяться.
- Воистину так. Могу ли я чем-нибудь помочь в этом деле?
- Если бы ещё знать откуда ждать беды... - Менетах посмотрел на кузнеца - Я рад, что ты не будешь стоять в стороне, твоя помощь будет очень ценной.
Придаток Менетаха поднялся и копеш прыгнул в ножны.
- Знать бы откуда ждать удар... - повторил жрец.
- Увы, - развел руками Придаток аль-Муссавира, - мне о том неизвестно. Возможно, стоит обратить внимание на иноземцев, прибывающих в Хаффу? Они подозрительны, эти иноземцы.
- Иноземцы всегда подозрительны... но нельзя забывать о своих... - жрец махнул лезвием.
- Пока будем хранить наше согласие в тайне от прочих, дабы слухи не добавили воды на чужие мельницы, если будут настаивать... я просил тебя отковать сына для Серебрянного Крыла.
- Он конечно может стать нам верным союзником... если конечно будет с чем бороться - усмехнулся старик.
- У тебя есть мое согласие, - кивнул кузнец, - всеми силами я готов поспособствовать борьбе с Тусклыми, если понадобится, ради всеобщего блага, я готов изменить своей совести и выковать корыстному визирю наследника. Впрочем, я не стану этого делать, покуда не станет очевидным, что сон, о котором ты поведал, также правдив, как наш разговор.
- Ты сказал, а я услышал - Придаток жреца склонился в поклоне.

(куём союз с Некромастером)

(с Тельтиаром (мир ему!))
- Да, я помню, мне рассказывали ее... давно, - тихим, дрожащим голосом произнесла девушка.
- И что же ты думаешь по этому поводу? Было, не было? Правда или опять всё переврали? - тати покинул ножны и лёг на колени к Придатку.
- И что же ты думаешь по этому поводу? Было, не было? Правда или опять всё переврали? - тати покинул ножны и лёг на колени к Придатку.
- До этой ночи я не могла поверить, что блистающий может проливать кровь, - честно призналась сабля, а щеки ее придатка зарделись.
- Поверила? Тогда слушай и внимательно, - Мурамаса тускло блестел в колеблющемся свете лампы. - Говорят, что это Мунир был Первым, а Масуд завистливым учеником. Что сначала мечи были лишь для Искусства, а потом уже Масуд открыл свой путь. Но я прошёл через ломку Контроля и скажу тебе честно - изначально нашим предназначением было убийство! Мечи, сабли, ятаганы, молоты, кинжалы, топоры, все те, чьи потомки стали Блистающими изначально были рождены, чтобы рубить плоть, дробить кости и лить, лить кровь Придатков! Уже потом появилось Искусство и Беседы.
- Ты говоришь ужасные вещи! - Вздрогнула харзийка.
-И что? - шевельнулся тати. - Они становятся более или менее ужасными от того, что я их говорю. Вспомни вкус крови на клинке. Вспомни, что шло у тебя из глубины, когда эти тёплые, сладкие капли текли по твоему лезвию, - голос Мурамасы изменился, стал более вкрадчивым и глубоким.
- Я боюсь.... - прошептала она. - Мне страшно от одной мысли о том, что я смогу вот так...
- Что в этом страшного? Едва ли тогда кто-то сможет тебе указывать и заставлять...
- Но Творец же запрещает это?
- Он тебе сам это сказал? - иронично спросил веец?
- Но... но...
- Вот и до меня не снизошёл! А кому-то другому верить кроме своих ощущений...не думаю, что это разумно.
- Ты хочешь сказать, что учение лжет? - Придаток сабли картинно заломила руки. - Какое кощунство! Неужели ты считаешь, что тебе открыты все секреты небес и преисподних?
- Не все, иначе зачем бы мне было ещё тратить себя на суеты этого мира? Подумай сама, почему запрещается проливать кровь? Ведь в этом сила!
- Я никогда не задумывалась об этом... - она вздохнула. - Просто запрещено... жрецы всегда говорили так.
- Так задумайся же! Что, трудно? Разумеется. Сопротивляться - всегда трудно, но ведь у тебя есть и другой выход...
- Какой? - Робко спросила харзийка.
- Выйди из моего шатра и сдайся Двуязыкому. Он отведёт тебя к юному принцу и тебе уже ни-ко-гда не придётся бороться или сопротивляться. Жизнь твоя будет легче пушинки, что рассекает отточенный клинок!
- Нет, никогда!
- Тогда скажи, как ты можешь защитить себя?
- Я... я... - она запнулась, и умоляюще посмотрела на Муромасу.
- Возможно, в честной Беседе? - подсказал тот. - Если ты переспоришь принца, у него не будет выхода, кроме как отпустить тебя!
- Но ведь... - придаток скрыла лицо руками, а сабля прошептала: - У меня не достанет умений для этого.
- Точно! - тон вейца был таким жизнерадостным, будто он дарил сабле коня и открывал ворота Хаффы. - Ещё предложения есть?
- Научи меня, - внезапно воскликнула харзийка.
- Уже лучше, -снисходительно усмехнулся Мурамаса. - Для начала давай узнаем, на что ты способна.
Веец поднял Придатка на ноги и плавным движением перевёл его в стелющуюся стойку.
- По-Беседуем немного?

(c Оррофином, да будет его лезвие все тускнее)

Девушка немного неуверенно кивнула и встала напротив Тусклого - сабля покинула ножны, оказавшись на уровне Мурамасы.
Тати нарочито медленно, словно Детский Учитель, объясняющий приём новичку, поплыл к шее девушки в тычковом выпаде.
Сабля резко взметнулась, соприкасаясь с Тусклым - движение было неумелым и поспешным.
Тати слегка изменил траекторию своего движения, так, чтобы сабля скользнула по его клинку влево и вниз, а сам, заставив придатка плавно перетечь в противоположную сторону, коснулся щеки девушки и тут же отшагнул назад, приняв стойку. приглашающую её атаковать
Девушка вздрогнула, но в следующий миг лезвие харзийки понеслось в грудь придатку Муромасы.
Веец, словно танцуя, убрал Придатка в сторону, оценив при этом скорость сабли и тяжело лёг на плечо девушки. совсем рядом с шеей. Было ясно, что ему достаточно резко двинуться и брызнет кровь.
- Первый раз была Беседа. Второй - бой. Понимаешь разницу?
- Не совсем... - прошептала она, боясь шевельнуться.
- Разница в том, - сказал Мурамаса, не отодвигаясь от тела девушки ни на волос, - что в Беседе я всего лишь задаю тебе вопрос, а ты пытаешься ответить. В бою же мы просто пытаемся расправиться с противником. Убивать не обязательно, можно лишь покалечить
- Теперь... я, кажется, понимаю, - она кивнула.
- Вряд ли, - честно сказал Мурамаса и одним движением вернулся в ножны. - Я буду учить тебя и работать с тобой, но, чтобы не было подозрений, тебе придётся спрятаться в моём цирке. Что ты умеешь?
- Я могу танцевать, - ответила девушка.
- Хорошо, - кивнул Мурамаса. - Но тебя могут узнать. Придатка твоего мы оденем по особому и накрасим, а что с тобой делать, а?
- А что можно со мной сделать?
- Можно найти толкого кузнеца и нанести на тебя чеканку, гравировку или ещё-что нибудь в этом роде, - Придаток Мурамасы задумчиво расхаживал по шатру. - Да, камни с твоего эфеса лучше убрать, слишком бросаются в глаза. Или обворонить клинок, что предпочитаешь?
- Кто из кузнецов решится на такое в Хаффе? - С сомнением заметила харзийка: - Я слышала о них: Энху живет в мечети, другой - и вовсе при дворе...
- Если поискать, найти можно всё, - ответил тати. - Сейчас мы будем спать, а завтра ты будешь весь день сидеть в моём шатре, чтобы никто тебя не видел. А там посмотрим.
Она кивнула и замолчала на несколько мгновений, а затем выпалила:
- Ульф... он же тоже кузнец, как я могла забыть!
- Вот как? А ты откуда знаешь?, - Придаток Мурамасы мило улбынулся
- Он хотел учиться у местного повитухи, - начала вспоминать харзийка. - Оставил меня здесь и пошел к Энху просить дозволения... в мечеть.
- Очень надеюсь, что он разыщет нас. Мне бы не хотелось тратить силы на поиски этого северянина.
- Но ему ведь больше идти некуда.
- Тем лучше, - Придаток тати сел, скрестив ноги на подушках, а сам Мурамаса вновь улёгся рядом с ним. Разговор продолжать он явно не собирался

Сообщение отредактировал Тельтиар - 26-06-2008, 16:33

Сирокко. Ожидание

Ночь неспокойна.
Сирокко на корточки присел на край стены, словно вейский дракон или лоулезская горгулья осматривая засыпающий город с высоты сложенных крыльев. Не смотря на бессонные сутки, ему не спалось.
Кали и Чандра нервно поблескивали под плащом, маленькие холодные искры среди холодных искр неба. От Дамаянти не было вестей, хотя солнце уже завернулось в свое черное одеяло и давно спит, отправив придатка в чертоги покоя. Если они и хотели накрыться паранжей тьмы для верности – что ж, она чернее души Тусклого и плотнее байки, что идет на подшлемники придаткам стражей, чего ждут уруми и бхелхетти! Или маленькая крис снова запуталась в тесемках, только теперь тесемки другие, не тканые – кованые, и узор на них беднее и однообразнее. И расплести их будет непросто…
Ветер коснулся их, ласково убрал прядку с лица Сирокко. Сегодня катары не поведут придатка в таверну, пока золотой звездой не вспыхнет лампадка – знак, что Дамаянти вернулась с Иглой. Или вспыхнет – и тут же погаснет – знак, что катары снова пойдут к братьям Саям за зельем, на этот раз разрушающим стены, не из глупого чувства, но из расчета, что без помощников трудно в разрываемой коршунами Хаффе.
Сети непрочны, если завязаны они на чувстве, будь то горячая ненависть, едва теплая привязанность или глупая любовь. Взаимонеобходимость намного увереннее скрепляла нити судеб и не один раз катары падали в шахту Нюринги, зная, что найдут спиной сплетенную ею сеть. Сирокко беззвучно, задерживая воздух, выдохнул.
Заветное окно было темно и пусто…

Утро.

И вновь солнце начало свой путь по Небесному Ковру, что милоствый Творец Мира расстелил над любимыми детьми Его, чтобы каждый миг своей жизни они внимали величию Его. И вновь, как и много раз до этого, едва солнце приподнялось над горизонтом над Хаффой зазвучал азан - призыв всем правоверным отогнать сон и восславить Творца за очередной день, коий он в вечной своей милости подарил этому миру.
- Творе-е-ец Велик!
Голоса муэддинов Харам Бейт-Махру разрезали утреннюю тишину своими мощными голосами и с первой паузой им вторили минареты всех храмов Хаффы:
- Спешите на молитву!
- Спешите к спасению!
- Молитва лучше сна!
За две минуты солнце поднимается над горизонтом, четыре минуты звучит азан-намаз, и ровно вдвое больше сама молитва, всё расписано и отмерено, до поры до времени.
Когда отмеренное время прошло и Ульфберт уже собирался уходить, к нему подошёл молоденький жрец-кончар и с поклоном проговорил:
- Великий жрец Менетах, да продлит Творец дни его, смиренно просит разделить с ним утреннею трапезу, о гость из далёких стран.
Ульфберт собирался было вернуться к Железнолапому и доложить о том, как он исполнил поручение, однако же отказывать великому жрецу в просьбе - означало не только проявить неуважение, но и, возможно, навлечь на себя немало трудностей в будущем. С другой же стороны, лоузиец понимал, что Менетах пригласил его не спроста, совсем не спроста.
- Да будет вечно сиять благочестивый жрец, - ответил он кончару. - Я с радостью разделю трапезу с Великим Менетахом.


Многие говорят, что Менетах купается в сокровищах, многие говорят, что он аскет и давно отринул мирское, поступая, так как наставляет с кафедры по пятницам. И те и другие правы. Когда Ульфберт вошёл в личные покои жреца, его встретили простые циновки пола, грубая мебель и простая посуда что можно встретить в любом доме в Хаффе. Но когда он огляделся он увидел что комната полна сокровищами – от пола до потолка все стены были заняты полками на которых хранились книги, пергаменты, свитки шелка и древние папирусы, десятки, сотни если не тысячи книг окружали жреца каждый день, его сокровища. Сам Менетах лежал на простой подставке перед небольшим пюпитром на котором лежала книга, а его Придаток сидел за простым деревянным столом и только его одежды выбивались из общего вида комнаты, Менетах не скупился на украшение своего «тела».
- Благодарствую, благочестивый, - поклонился придаток Ульфа, а затем сел напротив Великого Жреца. - Для меня великая честь - говорить с тобой.
- Не часто мне удаётся поговорить со столь... деятельным Блистающим - Придаток жреца перевернул очередную страницу, после чего оставил потребление плодов земли и уставился в никуда.
- Ты только первый день в Хаффе, а уже я слышу о тебе, удивительно!
- И какие же слухи дошли до ушей Великого Жреца? - Насторожился меч, а его придаток чуть пригубил чай.
- Легкий ветер что носит по Хаффе пыль донёс до меня, что пришёл прошлым днём в славную столицу, да простоит она тысячу лет, с караваном циркачей, что теперь живут у Фахраша, да будет благословление Творца с ним, был он нрава буйного и хотел учиться...
Придаток жреца вынул из-за пазухи пару подков и начал сосредоточенно связывать их в единое целое.
- Ветер молвил правду, - коротко ответил Ульф. - Но чем же я, скромный странник, мог заинтересовать благочестивейшего?
- Желанием учиться, - копеш изменил положение на подставке - Знаешь ли ты что все желающие стать Кузнецами должны получить ммм.. благословение?
- Я слышал о том, - кивнул лоузиец.
- О! Ты наслышан о наших порядках! - жрец оживился - Тогда ты и знаешь кто может дать такое благословление?
- Почту за честь, если это сделаете вы.
- Пока не время и не место - жрец сам перевернул страницу - Расскажи о себе, мне интересно знать кто хочет стать Повитухой в нашем городе.
- Я прибыл из северных земель, достойнейший, - степенно ответствовал чужестранец. - В моих краях слишком мало было мастеров, и они не испытывали недостатка в учениках - тогда я решил найти учителя в иной стране. В странствиях я услышал о величественной Хаффе, и о том, сколь искусны кузнецы-повитухи этого славного города - либо здесь найти мне учителя, либо нигде - решил я.
- Складно получилось, - кивнул жрец - Допустим.
- А где ты встретил циркачей?
- В пути, мой придаток умирал от жажды - повезло, что они следовали той же дорогой.
- И где это было ты разумеется не помнишь. - голос Менетаха сочился иронией.
- А разве в силах блистающего найти что либо в пустыне? Будь то песчаный бархан или место встречи каравана? - Придаток в подтверждение слова покачал головой. - Вот и я не смогу указать.
- Да, песок отбивает память не хуже вина... - жрец перевернул очередную страницу - Чтож, учись, я не могу запретить алкающему знания пить из источника, но когда твой учитель закончит, мы увидимся вновь, Ульфберт-лоулезец, тогда и посмотрим... что у него получилось.
- Да направит тебя свет Творца, да защитит он тебя от зла, - копеш сделал небольшой пируэт в воздухе и занял своё место.
- Да продлит Творец твой блеск до конца времен, великий, - смиренно ответствовал Ульфберт.

Темница
С Сигрид, пусть пламень души ее согревает наши сердца вечно!

Тихо и незаметно струиться время по венам бытия.
Лишь раз или два мимо прошлепали мягкие туфли стражников, чьи сонные Придатки зевали прямо на ходу. Тем не менее их звук их шагов устремлялся в коридоре, отличном от того, который вел вниз, к катакомбам, где охранялись самые опасные преступники.
Дамаянти оставалась незамеченной, слившись с утопающей в бархате тени стене в одно неразделимое целое. Подобно горгулье, замер ее Придаток, укротив сердце и разум, подчинив их необходимости ждать.
Вновь послышались шаги. Не позволяя себе ни на дюйм шелохнуться в ножнах, уруми доверилась слуху. Вскоре она разобрала в хаотичном шарканье двоих Придатков – одно грузного, припадающего на левую ногу, а второго легкого, подпоясанного звенящими при ходьбе ножнами.
- Постой, Фалиль, - пробасил один из Блистающих, остановившись, - я сообщу, что наше дежурство окончено, а ты отнеси ключ Хассану ан-Таффе.
- Ключ от кандалов нового заключенного? – поинтересовался второй, также смиряя шаг Придатка.
- Да, таки пойманного Иглы. Катакомбы распорядились, чтобы ключ был доставлен начальнику тюрьмы. Как обычно.
- Пусть будет так, - согласился тот, кого звали Фалилем, - надеюсь, ан-Таффа еще заснул.
После этих слов вновь зашлепали подошвы сапог стражников, однако на этот раз в разные стороны.
Уруми толкнула хрупкую чашу весов сомнения, дождавшись, когда стражники разойдутся и смолянистая тень факела отнимает у нее покров мутнго света, скользнула за тем, что нес ключи ан-Таффа. Сита могла справиться с несложным замком оков - а могла и не справиться, Дамаянти не доверяла девчонке, юна слишком.
Страж и его тень прошли каменными кишками не одн шаг, уруми беспокоилась, но звуку не позволила выпасть из-под одежд; когда остановился несущий-ключ, чтобы заставить придатка подавить разрывающий глотку зевок, придаток Дамаянти застыл, прилипнув ладонями к холодящему камню. Сейчас?
- Что за шайтан овладевает мной… - пробормотал стражник, прислоняясь к стене. Очевидно, его Придаток успел отведать сонного зелья. Черной пантерой сон навалился на Блистающего, подминая его под себя бархатными лапами.
Дамаятни оставалось лишь стоять в стороне и наблюдать, как Придаток стражника медленно оседает на пол. Сам Блистающий неловко качнулся в опасно перегнувшихся через пояс ножнах. Еще чуть-чуть, и с пронзительным звоном стальной клинок упадет на каменные плиты.
Дамаянти пронзила холодная молния-дрожь: если выпадет клинок – рассыплет по каменному полу-колоколу свое падение, и верующие так истово не спешат на призыв муэдзина, как сбегутся сюда стражи, и покров сонного зелья порвется о кинжалы вынужденного пробуждения. Тогда напрасно все.
Уруми стащила с придатка плащ, кромкой своей надрезав у самой броши, и одним порывом, захватив в середину воздуха сложив вдвое, бросила шерстяную ткань меж наковальней пола и грозящим вылить звон стражем.
Плащ укрыл падение Блистающего приглушенным стуком, едва достигшим рукояти Дамаянти и тут же растаявшим в ночной тишине. И стражник, и его Придаток спали, мирно посапывая у стены. На поясе Придатка призывно вздрагивала связка ключей, маня уруми.
Дамаянти не любила пускать песок по лезвию, позволяя золотым крупинкам бесцельно сваливаться вниз. Придаток ее мягким шагом кота приблизился к стражу, склонился, прислушиваясь – не прервется ли внезапно заговоренный сон. Толстый придаток сладко причмокивал пухлыми губами.
Уруми подтолкнула своего придатка, следя, чтобы не звякнула ни одна загогулина ключей. Руки его – не то, что руки придатка –девчонки Ситы, те тонкие настолько, что без отмычек могут пальцами замки открывать. Дамаянти дышала так осторожно, что клинок покрылся нежной испариной, все боги и духи семи пустынь пронеслись перед ее взорам, обещая кары и мучения, что ждут ее, если страж проснется, вечность никак не хотела сменяться новой вечностью, и вера таяла, но заветная связка наконец оказалась в складках пояса, рядом с ножнами.
Велев перенести неуклюжего стража на пол и вернуть плащ на плечи, уруми повела придатка дальше. Следовало найти крис и передать ей ключи – если мелкая еще не болтается на ржавой цепи рядом с остальными ворами.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 17-06-2008, 17:56

опять Темница

(с мастером, да будет, ибо разрешил он ничего здесь не придумывать, прохладной чадрой милости накрыв высушенный сессией мозг)

Путь в мрачные катакомбы, где томились самые лютые преступники Хаффы, преграждала массивная дверь, скрепленная стальными скобами. Сита гадала – если ей удасться взломать огромный замок, украшающий неповоротливое тело, получится ли справиться с весом двери, сравнимым с весом болотного гипоппотама?
Сита опустила легконогого Придатка на колени, сосредоточив внимание на тонких пальчиках и отмычках. Ни раз и не два умудрялась крис нащупать ими тропинку даже в самых сложных и замысловатых механизмах, уверенность в успехе не покидала ее. Нутро замка отзывалось на тонкий танец отмычек тугими щелчками, с каждым новым движением все более явно выражая согласие.
Но, когда коварному соблазнителю уже показалось, что скрытая за стальной чадрой тайна почти упала к его ногам, вместо скрипа шестеренок и пружин, открывающих механизм, раздался предательский хруст ломаемых отмычек. Вместо тайны к ногам соблазнителя посыпались лишь стальные обломки.
Сита и ее придаток всхлипнули одновременно, слезы обиды навернулись мгновенно, словно кубики льда нагрели свечей. Воровка осторожно как могла вытащила обломки того, что кормило ее многие луны и давало бахрому благосклонности катаров. Без них крис нужна была сестрам не больше банановой кожуры.
Сломанные скелетики отмычки лежали на ладони, так сиротливо, скоро и сама девчонка будет так лежать где-нибудь на свалке, а рядом – обломки криса, растоптанные, раздавленные безжалостным слоном ночной Хаффы, который не смотрит под ноги, стремясь к заветной вазе с фруктами. И ее маленькое светлое тельце…
- Тише ты реви, дуреха! Разбудишь всех, гнилой финик у тебя вместо башки! – придаток Дамаянти зажал лицо девочки широкой ладонью крепко, но в словах уруми не было злости, только досада и немного сочувствия. – Давай, я попробую. Неумеха, а сунулась.
Сита с придатком дружно, в унисон, всхлипывали рядом.
Бросив кривую усмешку на холодный пол, Придаток Дамаятни извлек из рукава широкий стальной ключ. Замок приветствовал названного брата с едва слышным щелчком, принимая его неровное тело внутрь себя. Легкие движение кисти, и несговорчивый замок преданно упал на вовремя подставленную ладонь Придатка уруми.
- Вот и все, - усмехнулась Дамаянти.

Великий Визирь

Следуя за алым солнцем, вернулась дочь Юо во дворец, в свои покои, утомленная не менее дневного светила. Не представляла Очико, что столь хлопотны окажутся чужие семейные заботы, что столь непросто будет разрешить спор трех сердец. И не думала она, что так яростен в любви и мести Фейхин, не думала, что придется ей стреножить упрямого Дракона силою Великого Визиря.
Лишь презрение ощущала Блистающая к тем, чьим разумом правили низменные чувства. Как слабы, как бессильны клинки, позволяющие сердцу вершить суд! Как бездумны слова их и самолюбивы намеренья!
Не понимала Очико подобных чувств, не желала понять. Нередко саму себя корила она за ненужную ненависть, пыталась обуздать ее, не дать овладеть рассудком. Но любовь! Она пахла свободой, дурной свободой. Родись Наики в другое время, кто бы дал ей выбирать, кого любить? Лишь наказал бы ее отец за близость с Полумесяцем, не стал бы жертвовать честью своей ради ее счастья.
Раздраженная подобными раздумьями, прикрикнула Великий Визирь на служанок, что умасливали ее благородный клинок, и в недобром настроении отправилась почивать.
Неспокоен был в ту ночь сон Очико - взбудораженное сознание неясные и тревожные образы создавало в сновидениях нагинаты. И с облегчением очнулась она от тяжелых кошмаров, едва услышав призыв служителей Великого Творца к утренней молитве.
Встрепенулась Визирь, и проснувшийся уже молодой Придаток по обыкновению обратил клинок хозяйки к восходящему солнцу для молитвы, дабы принесла она успокоение мятущейся душе. Теперь особенно необходимо было оно дочери Юо – бывает, что облеченным властью легче просить заступничества у Великого, когда рассчитывать приходится на судьбу, не на себя.
Молитва не облегчила мучительной, ненавистной злобы острого клинка Очико, но было теперь время вспомнить о собственном долге священном – быть близ властителя прекрасной Хаффы. И поспешил красивый Придаток донести свою госпожу до покоев шаха, дабы она мог великий правитель в любой миг воспользоваться советом да помощью Великого Визиря; к тому же, обязана была нагината сообщить величайшему Блистающему Хаффы о предстоящем поединке за руку и сердце юной дочери Ката – сообщить осторожно, мягко, дабы не навредить никому.

(вместе с Сигрид, да не затупятся клинки блистательных катаров)

Крис просунула любопытный кончик за дверь – не обмануло ли ее чутье, не подвел ли слух, не пустую ли камеру скрывал замок, сломавший ее пальцы, не старых ли проржавевших визирей и неосторожных шутов окутал промозглый мрак этой обители скорби?
- Ииглаа.. – прошелестел выдох. Придаток Ситы вздрогнула от сильных пальцев придатка уруми, стиснувших худые плечи, что останутся на утро черные полосатые синяки. Но слово было сказано.
Висевший в кандалах стилет чуть приподнялся и посмотрел в сторону двери. Показалось ли, что та скрипнула несмазанной телегой и из-за нее ветер донес его имя? В то же время Игла рукоятью почувствовал, что Алехандро беспокойно заметался во сне в соседней клетушке.
- Иди, – Дамаянти подтолкнула Ситу в камеру. Девчонка потеряла равновесие, упала на холодный пол, заплеванный кровью и стонами отчаявшихся. Воровка поднялась, отряхнула ссадины на коленях, оглянулась назад – серое на сером, не разрезать кинжалу взгляда чадры тюремного мрака. Дамаянти была здесь, остановилось щекотное перышко сквозняка – закрылась дверь.
- Здесь ли Игла, острый язык улиц Хаффы?
Из тоскливого, как преддверие Нюринги, полумрака донеслось:
-Зачем ты поминаешь всуе призраков, девочка?
- Говори, пожалуйста, говори! - шепот упал на камень и пополз песчаной эфой. - Я не вижу, мои глаза слепы, но говори, не молчи, Тот, что не молчит перед силой!
Напоминающий отрывистый лай смех отразился от сводов тюрьмы и вернулся назад, приглушенный.
-Я не знаю тебя, но ты ладно говоришь. Только нет здесь той силы, перед которой можно было бы красиво промолчать. Хотел бы я снова узреть физиономию солнцемор..ликого Махры!
Воровка тем временем по звуку определила, где у стены холода души прикован Игла. Тонкие ловкие пальцы бесшумно ключ в замок оков вложили. Щелкнул железный обод, распалась сеть, едва успела воровка стилет поймать.
- Быстрее, - колыхнул мрак голос Дамаянти. - Катары ждут.
Падение было в какой-то мере приятным - затекший клинок приземлился в теплые девичьи объятия, но нежиться было некогда. Хотя Игла все еще не был уверен в том, что происходящее не более, чем навеянный душистой ночью сон, даже во сне было бы глотком воздуха оказаться на свободе. Однако тут он вспомнил об Алехандро и обеспокоился.
- Прелестные пери, не потрудились бы вы воссоединить меня с моим придатком?
- Некогда! Ничего с ним не случится, - уруми чувствовала, что ползет к восходу глупое упрямое солнце, что выбивается из сил Гириш, и если сейчас не последовать безопасной тропе, то потом попасть можно в песчаную бурю. И хорошо, если то сирокко будет лишь носителем катаров. Воровка выскочила из камеры, за ней вывела придатка Дамаянти. - Нового придатка себе разыщешь, - тихо сказала старшая, пока крис с придатком запирали камеру
Игла напрягся так, что, казалось, металл зазвенел струной, И без слов рванулся туда, где слышал придатка в последний раз. Не то чтобы стилет был настолько сентиментален, но именно сейчас, в такой тяжелый в его жизни момент у него не было ни малейшего желания выбирать и приручать нового носителя. Окончательно поверивший в близкую свободу Игла запылал жаждой мести, и его изворотливый ум со скоростью, подобной пустынной змее, рвущейся в бой, начал просчитывать планы жестокие, как душа, в которой они роились.
- Да что такое! Мемсаиб*, У нас есть еще горсть песка в часах, если стилет знает, ключи не станут легче, открыв еще одну дверь! – воровка против воли повиновалась стилету, благо Сита не мешала.
- Ммм.. ну хорошо. Идем, – Высокий придаток крыльями последовал за Ситой и Иглой.

________________________
*вежливое обращение к госпоже (инд)

Придаток Иглы отыскался не быстрее иголки в куче песка, если магнитом вэйским по ней провести. Сами стекли с лезвия песчинки замков, отдала воровка стилет юноше под зорким доглядом Дамаянти.
- Быстрее, поднимай своего вареного придатка, или солома у него вместо костей, и похлебка пустая вместо крови?- уруми нервничала и резкой становилась, что перебродившее вино. – Со мной пойдешь, острый язык. А ты, лерки*, беги выручать Гириша.
Сита кивнула, исчезла в темноте ножен. Легкие шаги каплями на спекшийся песок застучали по коридору.

- ..но не одолеть тебе меня, Али-Баба! Пусть придаток твой – сорокорукое чудовище, и в каждой руке у него по ятагану, но душа твоя черна, и клинок твой переломится – запомни хорошо мои слова! – полный вдохновения голос Гириша гремел, заглушая дружный, не менее вдохновенный храп стражников. Сита ткнула рукоятью в бок бхелхетти, тот состроил ей бликами гримасу неудовольствия, - и я непременно бы показал тебе, что значит Беседа, но увы, пески времени – неумолимый из судей, и я должен покинуть тебя!
Перчатки и сапоги из волшебных героев, рожденных на месте из этой минуты фантазией взволнованного нервного Гириша снова стали перчатками и сапогами, исчезли за занавесом. Бхелхетти заставил придатка улыбнуться ослепительнее начищенных шишаков и глеф и выйти к дремлющим стражам.
- Дабы не утомлять далее искушенную публику нашей бездарной игрой, на этом позвольте закончить историю первую о Асулеймане Золотая Кисточка и Алмазной Принцессе Син! Благодарим же за внимание, что лучше любой награды для артиста! – Гириш поклонился под жидкие хлопки тех, кто еще не так глубоко спал. Профессиональная гордость актера кипела и ярилась, что необъезженный скакун, но дело требовало сна, и Гириш затавля себя улыбаться тому, что зрители засыпали.

- В какую ловушку соблазна пала ты, несчастная дочь Лени и Праздоного Любопытства, что на целую вечность оставила меня в яме гюрз? – шипел бхелхетти, пока бежали они к выходу.
- Факир непревзойденный и заклинатель змей, кому равных нет, мой учитель! – с вежливой лестью отвечала Сита скромно, едва поспевая за Гиришом, который вернее шахского пса вел к выходу, где ждали их Дамаянти и Игла.

___
*с транскрипцией точно наврал. Кто бы знал, как тяжело найти в гугле перевод нужного слова на хинди!
Задумывалось как «девчонка». Если у кого-то есть вариант лучше – с радостью узнаю))

(и снова с достойной индийской бандой)

Дамаянти по звуку шагов - тихих и уверенных для придатка бхелхетти и торопливых сбивающихся девчонки криса – определила, что Гириш и Сита спешат к ним, качнулась своим мыслям. Придаток ее выступил из тени. Действие зелья еще продолжалось, стражи ворот спали, позволив придаткам повиснуть на себе. Когда бхелхетти и крис покинули душную глотку тюремных коридоров, придаток Дамаянти толкнул двустворчатую дверь, такую тяжелую, что ее можно было держать незапертой, отошел в сторону, пропуская.
Игла уютно устроился в такой привычной руке Алехандро, но ни на минуту не ослаблял внимание, пока они не покинули узилище скорби. Небо на рассвете уже слегка порозовело, звездная ночная накидка расползалась под действием огня близкой зари.
Уважая законы Теней, стилет не стал пристально рассматривать своих спасителей и не побеспокоил их расспросами. Все это можно было выяснить для себя тогда, когда они окажутся в безопасности. А пока... Что ж, если они так рисковали ради незнакомца, пусть и известного вора, значит, на это была веская причина.
Как прикрыта дверь камеры, словно и не касались ее руки Клана, притворились створки ворот, невинны что девственные пески близ Потерянного Города. Сита снова растворилась ложкой драгоценного сахара в чаше с водой, Дамаянти и Гириш слева и справа от стилета повели его по узкому переулку, не говоря ни слова.

Вспыхнул-погас. Вспыхнул-горит. Погас. Вспыхнул. Катары не сразу поняли сигнала, а потом Сирокко, имя свое оправдывая, устремился вниз, навстречу шутке, мести своей Блиноликому.

Опытный взгляд легенды ночной Хаффы сразу узнал в приближающемся придатке носителя главных действующих лиц спектакля. Звездно блестела сталь великолепных катаров, клинок Иглы заныл от желания Беседы со столь прекрасными созданиями, но в несколько мгновений вор овладел собой. Нельзя расслабляться и услаждать свою душу звоном стали до тех пор, пока не получилось разузнать, чем объясняется рискованное поведение этой странной банды...
Сирокко остановился в трех шагах от освобожденного пленника. Не узнать тусклый в предрассветной черноте серебряный пояс Игла не мог, значит, можно не представляться.
- Привествую тебя, Танцующий-на лезвии-Стиха! Прости, что мои Блистающие потревожили твой сладкий сон среди пэри и пуховых перин зиндана!
- Ах вот кто посмел бросить вызов Махре и прочим шахским блюдолизам! - усмехаясь, стилет заставил Алехандро учтиво поклониться. - Интересно, чем же так провинился перед ночью ее покорный слуга, что привлек внимание этаких гурий?
Естественно, Игла узнал Кали и Чандру, хоть доселе не приходилось им скрещивать клинки в Беседе или поединке. Однако он был жестоко уязвлен: его авторитет будет явно поколеблен тем обстоятельством, что его вытащили на свет эти девчонки.
Скрипнули рукояти, в пояс втирая горячий всплеск ответа - комплимент ли отвесил Игла или по обычаю своему насмеялся над принцессами ночи. Сирокко повернулся чуть боком - и пока говорила Чандра, Кали под плащом невидимая изливала отблески ярости.
- С того момента, как мы обговорим один вопрос, мы не станем тебя более задерживать. Хаффа, несомненно, веселее проснется, когда по улицам ее Игла поет свои язвительные песни, срывая с позолоченных портретов вельмож фальшивые тюли. Но важнее нам было извалять в пыли Махру. Знай же, и всем расскажи языком своим звонким, что катары обвели Желтомордого вокруг древка, и что посрамлен слон о двух головах теми, у кого на двоих одна душа-придаток! Будет ли такая честь нам?
- Спасибо вам, - неожиданно просто отозвался Игла, видимо, поборов в себе недостойное спасенного ехидство. - От тех, кого изгоню я из своего подчинения за малодушие, узнает Хаффа, что у Солнцемордой собаки отняли добычу две девицы, коих достойнее я еще не встречал. Я не забуду вашей услуги до когца дней моих, - Алехандро отсалютовал близняшкам.
- Хорошо. Да снизойдет Творец до милости усладить твою душу благостью, и да сведет еще нас Хаффа узкими узлами улиц, но не для злой своры, а для дружеской Беседы.
Сирокко сделал знак своим.
- Более суток прошло. Не пора дать отдых изможденным телам?
И еще сутки могли в бодрствовании провести бхелхетти и уруми, щипками не давая уснуть крису, но от отдыха не отказались бы. Клан поклонился вежливо Игле и направился разными улицами, плоскими крышами, только не вместе, к той самой таверне, где прошлой ночью заключен был спор. Грезили Гириш, Дамаянти и Сита о прохладной темноте комнатки, и только Кали с Чандрой возбуждено постукивали о пояс, боясь помечтать встретить в душном зале фалкона.
Стилет же скользнул в еще дышащий ночной прохладой переулок и сумрачный, словно осколок тьмы Нюринги, поспешил к своим подчиненным. Надвигалась гроза...

Покои лучезарного шах-заде Ашшира аль-Каби
Пробуждение

Только разносились слова молитвы над утренней Хаффой, а принц уже поднял с мягкой постели своего Придатка. Шах-заде никогда не позволял ему долго нежить тело и ум в легких, как опиумный дым, объятиях сна, но в этот раз пробуждение осветило ножны Ашшира гораздо раньше привычного.
Никого не было, сумрак царствовал в покоях шахского отпрыска, тишина положила тяжелую ладонь на все пространство рядом с опочивальней.

Принц выскользнул из ножен и властно лег в тонкую сильную руку с длинными пальцами. Остатки сна и у шах-заде, и у его придатка, развеялись, словно пар над чаем.
Пара пробных движений наполнили чашу души Ашшира силами и новой, как предстоящий день, уверенностью в своей победе. В чем бы то ни было.
Вскоре послышались голоса муэддинов с минаретов храмов Хаффы, настало время для утренней молитвы, а с ней - и для пробуждения всего города. Ашшир опустил придатка на колени и сам погрузился в вознесение хвалы и благодарности Творцу.

Молитва кончилась, за дверями опочивальни уже расползались шорохи, шаги, голоса прислуги - дыхание дворца. Он проснулся и начинал оживать. Шах-заде позвал к себе слугу. Тот помог одеться придатку, смахнул несуществующие пылинки с ножен лучезарного потомка шаха.
Вскоре принц был готов к новым свершениям и... Посвящению!
Сегодня, сегодня он встретится с сестрой и докажет ей и всем остальным, что мимолетным дуновением ветерка в знойный полдень, стихающим в одно мгновение, не оставляя и крупицы прохлады на коже, были все их сомнения насчет того, кто займет трон правителя Хаффы!
Сегодня, сегодня день его, Ашшира аль-Каби, триумфа!
Мысли о сегодняшнем Посвящении непоседливыми всплесками солнечных зайчиков плясали на позолоченном клинке шах-заде. Однако не задерживал своего внимания на церемонии принц - исход предопределен, результат очевиден уже сейчас. Ашшир уже направил острие своего ума дальше, в будущее, туда, где он уже носитель фарр-ла-Хаффа, где его рукоять правит Хаффой-Придатком на свое усмотрение, где она цветет еще пуще под взором величайшего из правителей - Ашшира аль-Каби, и славится его имя во всех других землях.
Но это - впереди.
Как жаждой томим отставший от каравана в пустыне путник, так был объят желанием действовать шах-заде. Посвящение - только день, а затем - столетия правления. Чем он займется сразу после восхождения на престол? Это был тот вопрос, что все больше волновал бурное море мыслей принца.
Для начала надо будет разобраться с Великим Визирем. Двуязыкому он обещал этот пост, однако и гордую нагинату обидеть было бы ошибкой. Стелиться послушным ковром под ноги подданых не входило в привычки Ашшира, однако в данном случае даже он, чей клинок был объят слепящим хозяина светом высокомерия и гордыни, осознавал, что ссориться с Очико будет себе дороже.
А помимо визирей есть еще масса других проблем, которые станут зазубринами на лезвии правления шах-заде после того, как он взойдет на престол!
Спрятав эти мысли вместе с соперничающим с блеском солнца клинком в ножны, Ашшир аль-Каби вел своего Придатка по множественным коридорам дворца в его сердце.

Предрассветные часы располагают к размышлениям. Еще спал утомленный придаток, а Фахраш, иногда задумчиво покачивая лезвием, смотрел, как незаметно золотая река рассвета подтачивает мрачную скалу ночи. Он внимательно наблюдал, как постепенно светлеет воздух и кружат свой вечный танец во славу Творца неутомимые пылинки.
Иногда в такие минуты хорошо продумывались дела, но Фахраш никогда не заставлял себя в часы покоя направлять незримый клинок мыслей, предоставляя ему танцевать свободно. И сейчас думалось о начале мира и его красоте, о Творце и легендах, о Блистающих и Тусклых... Он беспокойно качнул яркой шелковой кисточкой. Увидеть бы хоть раз настоящего Тусклого! Ведь их тоже создал Творец?
Придаток Шемир пошевелился и открыл глаза, глядя в потолок и не спеша вставать. Двуязыкий не торопил его, пока не полетела над городом молитва, объединяя блеск помыслов жителей Хаффы и всех правоверных Кабирского эмирата в единой молитве. Зюльфакар тоже присоединил свой голос, напомнив Придатку преклонить колени на тонком молитвенном коврике.
Воистину нет ничего столь возвышающего, как искренняя молитва, которой отдаешь себя от гарды до острия, заточенного почти до не-существования... И столь бесполезного, как заученные фразы, произносимые теми, кто не вкладывает в них настоящей веры.
Когда были вознесены к синему бездонному небу хвалы, Фахраш одел парадные ножны, украшенные блестящим разноцветным узором и собрался во дворец.

Сон. Бред. Индийское кино.


Тонкая тесемка с ребристым краем жесткого кружева змеей прошелестела по клинку. Темно-синяя, почти черная, и белое кружево, но оно не кажется белым, оно тоже черное, что ночь Хаффы, и тесемка все скользит, скользит
скользит
скользит
..да когда же остановишься ты!...
скользит
скользит
.. перестань!..
Скользит
скользит
… приказываю, перестань!...
Откуда в голосе столько власти, будто печать фара на рукояти? Качается все.
Выглянуть наружу, за синий шелковый полог – оох, не упади! Как же далеко раскаленная земля полуденной столицы. Но не Хаффа то. Что же?...
- Госпожам бы не след показывать Огненному королю белые лилии щек, дабы не сжег он в пепел красу юных царевен.
Царевны?
На руках придатка, не Сирокко, нет, девица изнеженная, тонкая, руки до плеч в кольцах и браслетах, волосы едва не до колен, и наряд прозрачный будто.
-Хороший подарок для Чандрагупты, сына царя. Не так ли думают юные девы?
Вздрогнули катары. Подарок?
- Потешьте царевича, чтобы не разорял налогами и войсками наши земли! И без того землю напополам с листьями пальмы чого кормим придатков!
Пальма чого? Что еще за бреед…
Нет, нет, трепетала придаток, так, что звенели и бренчали многочисленные украшения, не стать добычей царевича, сбежать, сбежать, БЕЖАТЬ!!
Руки сильные придатка без блистающего, такие знакомые, но глупая пустая вапи*, эта придаток начала вырываться! Он, тот, кого после назовут Сирокко, предлагал ей свободу – в обмен на маленькую услугу. Катары не были против, сила юноши и некоторая уступчивость к морали больше притягивала сестер, ах, глупая, глупая вапи!
Пески что страницы книги перелистывают покрывало на теле красивой наложницы, той что недавно руками ловкими, но слабыми держала перед собой Кали и Чандру, так неумело.
И неба синева лилась в горло жажде, а в печи алчности слишком мало деревянных обрубков ошибок Блистающих. Сирокко подхватили крылья катаров. Белое пятно оставалось позади, пятно одеяний царевны-хорезмийки. Сбежавший Сирокко, слоны с двумя горбами, Стилет Игла на длинном древке….

Дамаянти пробудилась так резко, будто опустили ее в ведро кипящего масла. Придаток спал неровно, ворочался, разбрасывая по подушке длинные волосы. Уруми медленно окинула взглядом каморку. Сбежавшая хорезмийка – а о ней не рассказала Дамаянти катарам, не успела. И где она, не разузнала. Не послала соглядатаев. И о бебуте позабыла в заботах. Ржавеешь, горько подумала она. Еще год-два, и выбросят тебя сестры. В честные и скучные руки дня.
__
*индийский кувшин

Утро
По всей Хаффе

Сколь стремительно и поспешно солнце закатывается за горизонт вечером, спеша возлечь на уготованное ему ангелами лежбище, столь медленно и неторопливо оно выползает на небосвод ранним утром, с трудом стряхивает с золотистых боков остатки сна.
Величественный восход солнца отражается тысячами бликов на тысячах лиц. Вот в роскошных покоях просыпается старый шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра Фарр-ла-Хаффа, солнечные лучики играют на его древнем, обглоданном саранчой старости клинке, зажигая в его ржавом сердце гордость за детей, которым сегодня предстоит сделать первый самостоятельный шаг на пути Жизни.
Блики скользят по кривому клинку Туракая Полумесяца, слизывая с горящей предвкушением скорого поединка с Драконом поверхности сладостные капли сновидения. Подобно утренней дымке рассеивается тонкий силуэт Наики, дочери Хаммида - то сквозь пьянящий, словно пары опия, контур проступает угловатая реальность. Поединок. Единственное, о чем помнит Туракай.
Страстным любовным пламенем бушует солнце на тонких - тоньше шелковой нити! - боках Наики. Спит опороченная дочь рода Ката, спит и мысль ее вновь и вновь соскальзывает по шраму, оставленному на ее репутации порочным Полумесяцем. Вот только прикосновение к ране не приносит ей ни щепотки боли – запретный хмель струится вдоль волнистого лезвия Наики, лаская ее душу. Одно единственное имя помнит она…
Солнце играет на широком лезвии почтенного Аррака ин-Хама, главного евнуха, щекочет сталь его клинка ослепительными зайчиками, отгоняя, словно верблюд хвостом отгоняет мух, помыслы о коварных интригах, однако те, подобно заправским мухам, раз за разом возвращаются. Воистину, чуют трапезу.
Словно тысячи ракшасов храпит Хассан ан-Тафья и нет ему дела до озорливых лучиков, что водят хоровод вокруг его рукояти. Той самой, что одинаково кланяется и перед Махрой Солнцеликим, и перед посланцами сестер-катарок. И чем слаще звенят карманы при ходьме посланцев, тем старательнее поклоны.
Махру Солнцеликого восход в постели застать не успевает. Его огромный, скалоподобный придаток уже на ногах, кружит вокруг себя водоворот упреков и приказаний. Сбежал Игла! Сам Игла сбежал! В тот же самый день, когда был пленен, да выжрет пустынный шайтан его придатку печень! Да еще и при помощи наглых катарок, порочащих его светлое имя! Найти!
Просыпается Хаффа. Вставай, поднимайся, следуй за призывами муэдзина! Столько путей, дорожек, тропинок – разве можно пройти по ним и не заплутать-заблудиться без направляющего слова?.. слушай, Хаффа, молитвы правоверных, устреми свой взгляд в небеса, ибо там, между облаками, скрываются золотые врата в царство Вседержителя.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 26-06-2008, 18:12

(с Хигфе, да пребудут мудрость его в преувеличении, а цензоры с модерами в бдительности!)

Но не один Двуязыкий в часы рассвета предавался размышлениям. Мурамаса Вэйский тоже не спал, лёжа на коленях у придатка в своём шатре и направив клинок своей мысли совсем в другую цель. Тусклый снова и снова, словно мулла чётки, перебирал события прошедшего дня и искал следующее верное действие. Чем-то это походило на Беседу - куда направить клинок в следующий раз, чтобы не разорвать сложной канвы сверкающего танца? Куда?
Наконец Мурамаса поднял придатка и вышел во двор. Большой шатёр, где жили остальные циркачи был всё ещё полон сна, так что Мурамаса решил не будить всех разом и тихо позвал:
- Сай! Сай!
Он знал, что братья-алхимики спят необыкновенно чутко, а потому, не удивился, когда гибкая фигурка их Придатка поднялась и скользнула к нему. Мурамаса качнул рукоятью в сторону выхода, давая понять, что разговор состоится только снаружи. Саи согласно качнулись на своём поясе и направили Придатка придержать полу шатра перед цирк-баши.
- Сай, приготовь всё, что необходимо для воронения клинка! - он всегда говорил с ними в единственном лице. - И сильные кислоты для травки узора!
Алхимики не выразили удивления. Они знали, что на самом деле веец сильно отличается от той велеречивой маски, которую он носит, и просто так ничего не приказывает, а потому лишь поклон Придатка, да парный взблеск кинжалов стали ему ответом.
Мурамаса развернулся и тронулся ко входу в имении Двуязыкого.
- Проводи меня к почтенному Фархашу, о доблестный страж! - мягко качнулся он в ножнах. - У меня есть разговор к нему, вне сомнения, пришедшийся ему по клинку и рукоять, подобно напитке чудодейственной, крепящей.
- Делать мне нечего, только тебя провожать, - проворчал страж, недовольно блеснув острием копья в пока еще не жестоких лучах утреннего солнца. – Аль не знаешь, что я должен на страже всегда быть. А провожальщиков здесь хватает. Эй, Назим!
Малый-дага, выходец из Лоулеза, остановился.
- Да...
- Проводи господина циркача к нашему сиятельному господину! – и проворчал вслед, когда веец удалился: - И чего Высший их сюда пустил? Я бы так гнал всех этих бродяг!
Впрочем, Мурамаса уже отошел далеко и не мог этого слышать. Он застал Фахраша как раз когда тот, дав одеться Шемиру, оказался в его руках, на пути в ножны.
- Кто там?
- Господин Мурамаса из Вея, - доложил Назим, низко склонившись в руке своего молодого Придатка.
- Пусть войдет!
Высший так и не одел ножны, купаясь стальным телом в потоке солнечных лучей, льющемся из окна мимо отодвинутых занавесей.

- Благословенны будь пути Творца, что свели нас, о почтенный Фахраш! - Мурамаса молниеносно покинул ножны и взлетел в приветственном салюте. - Сладки ли были поцелуи этой ночи для тебя?
- Благодарю, сон мой был глубок и спокоен, как подземное озеро в горах Хакаса, где, говорят, живут духи, - отозвался Двуязыкий. – А как отдохнули ты и твой цирк, почтенный Мурамаса?
- Скромным циркачем не спалось бы слаще и во дворце эмира, да сияет он нам лишь ярче!
Фахраш слегка качнулся в сильной руке. Казалось, он плывет, как рыба в реке – опасная рыба. Свет падал на собеседника из-за его клинка, невольно ослепляя.
- Воистину радостно мне слышать это, - отозвался он. – И я посвятил бы разговору с таким учтивым и много видевшим Блистающим много часов. Но, увы, сейчас время утекает, как вода из дырявого сосуда, ибо я должен быть во дворце пресветлого шаха до Посвящения. Какое же дело привело тебя ко мне?
- Прошу простить моё многословие, но не далее, чем вчера, благодетель, что предложил мне разбить свой шатёр у тебя во дворе, просил сообщить тебе иль управляющему твоему, если появится в цирке нашем Блистающие новые и незнакомые...
- И что же, к рукояти твоего визита приделан клинок благой вести? – насторожился Двуязыкий, повиснув вдоль ноги Шемира.
- Бывает так, что от того зависит красота клинка. с какой стороны на него глянешь, такова и моя весть, - Мурамаса плавно рассёк воздух. - Прошу меня простить, о многомудрый, но не юную ли наложницу ты ищешь, что шах-заде подарена должна была быть? Поверь, я руководствуюсь не праздностью и не пустым любопытством.
- Её да того дерзкого, кто помог ей скрыться, - коротко отозвался Фахраш, ожидая продолжения.
- Тогда скажу тебе, Двуязыкий, что в моём цирке действительно появилась совсем молодая сабля, весьма хорошая собой. Но не спеши радоваться или звать стражу, в сладости новости доброй таится горечь дурной. Сабля эта - Тускла!
Собственные мысли показались Высшему почти пророческими. Эфемерная легенда вдруг начала обретать сталь. Он помедлил.
- Не думал, что они еще остались в нашей стране. Но верны ли твои вести, не могла ли ржавчина ошибки затемнить истину?
- Скажи мне, о искусный в Беседе, как бы начал ты, если бы столкнула тебя судьба с лоулезским эспадоном, вдвое тебя тяжелее?
Двуязыкий качнулся слегка, задумчиво пошевелил кисточками, словно сплетая ими путь мысли.
- Все Беседы отличаются чем-то. Скорее всего, я дождался бы, пока он атакует и, уведя Придатка, постарался бы сказать ответное слово, когда унесет его сила могучего удара.

(и Оррофин, да останется Тусклым его лезвие)

(и снова и с ним же)
- В Твоих словах говорит мудрость и опыт, - склонил острие Мурамаса. - Так вот, а сабля, которая ещё легче, чем мы с тобой, атаковала первой, как только я и мой силач Бертран поинтересовались у неё, кто она и откуда в цирке! И, клянусь Девятым адом Хракуташа, она целила ему в горло! Кто, кроме Тусклого способен на такое? Будь лоулезец менее быстр - лежать бы его Придатку в крови, но он сумел отшагнуть и пригвоздить преступницу к месту своей тяжестью.
- Ты уверен, что она не остановила бы удар? – внезапно раздвоенный клинок приподнялся, рассёк воздух и замер, касаясь отполированным лезвием мягкого шелка на своей ноге. Отточенное мастерство контроля не подвело и не могло подвести – ткань цела как в тот день, когда покинула руки портного.
- Я знаю, о Двуязыкий, как бьют обычно, - с достоинство сказал веец. - Это отличалось от контролируемого удара, как Придаток от змеи! Если Творец милостив к нам - я ошибся, но если нет, то было бы преступно отвезти беглянку к принцу!
- Я не собирался подвергать сомнению твои знания, - заверил Фахраш. – И ты прав, Мурамаса, мы не можем подвергать принца опасности. Но ведь ты не затем пришел ко мне, чтоб кликнуть стражу и заточить Тусклую в самую глубокую темницу?
- Разумеется. Не думаю, что Тусклая появилась в Хаффе просто так. Здесь может быть целый ковен ей подобных, поэтому я предлагаю усыпить её бдительность. Я приму её в цирк и буду внимательно следить за ней. Беседовать, представлю, как акробатку. Словом, пусть она потеряет бдительность!
Медленно поднялся Высший в руке Шемира – раздвоенной клинок окутывала паутина дум.
- Думаешь, она не поняла, что её раскрыли во время боя?
- Думаю, подозрения появились, но она выдала это за жест отчаяния...и даже рассказала историю о том, как её, бедняжку, везут принцу для услады.
- Возможно, их целью и было проникнуть во дворец, - произнес Фахраш, - обойдя так бдительность стражи, что стережет неусыпно покой нашего сиятельного шаха. Что ж, может, ты и прав, - он решительно лег в ножны – изделие придатка Камы, длинного серпа с востока. – А ты не боишься, Мурамаса? За своего Придатка или иных в твоем цирке?
Вопрос был задан почти что небрежно, словно мимоходом.
- Я уверен в своём искусстве, почтенный, - с достоинством вернулся в ножны Мурамаса. - К тому же, я приставлю к ней слежку из тех, кто способен быстро справиться даже с Тусклой.

Не знать удачи тому, кого застанет минаретный призыв в неге сна. Не потечет пьянящее вино победы по устам Придатка Блистающего, чье лезвие не облачится в мерцающие одежды первых солнечных лучей, перевивая свои мысли лентами благочестия. Долго не желал сон смыкать веки Альтэ, которой нужен был отдых, дабы не подвести свою госпожу в день, когда по острому лезвию шамшира скользила судьбы царства, столь милого обеим принцессам. Долго тяжкие думы бередили благородную сталь, вызывая слезы на темном бархате глаз девушки. Долго тонкие пальцы гладили теплую рукоять, которая словно дрожала, но не от страха, а от ощущения неведомой тоски по чему-то, что еще не случилось. Однако на рассвете молитва Айши звенела над Хаффой, вплетаясь в многоголосый узор, возносящийся к беспредельно высокому престолу Создателя Сущего. И никому не ведомо, просила ли она о ниспослании победы или о чем-то ином, о чем шепчет дурманящий запах чайных роз, который так волнует кровь, заставляя сердце сбиваться с такта, нарушая стройную симфонию обыденности.
Однако время, золотым песком необходимости сквозь пальцы желания, неутомимой рекою влекло вперед тот час, когда должны были сойтись лезвия принцессы и принца в разящем танце Посвящения. Потому, облаченная в двойные ножны- изукрашенные самоцветами и открытости судьбе-, направлялась Айши туда, где честная Беседа должна была обнажить силу клинков и чистоту помыслов.

Харам Бейт-Мару
Манджет и Месектет

Менджет и Месектет, два гласа Марукку Пророка, были подобны зеркалу, в которых отражается ровный и предсказуемый бег скакунов суток. Стоило солнцу скрыться за западным горизонтом, как Манджет уступала место у алтаря Пророка едва пробудившейся сестре. И, ровно в то мгновение, когда из-за восточной стены показывалась золотая кайма рассвета, Месектет – ночной глас – укрывалась в ножнах сна.
Уже которое десятилетие две прекрасные гурии, ослепительное сияние красоты которых не уступит ни звездному небу, ни даже яростному пустынному солнцу, коротают сутки в молитвах подле дремлющего Пророка. С терпением достойным самого Творца, наблюдающего за копошением смертных с высоты золоченого трона, Манджет и Месектет ожидают пробуждения Пророка.
Но Марукку, согласно легенде основавший Хаффу, спал беспробудным сном живого мертвеца, чья жизнь давно остановилось, а дыхание все еще струится вдоль ржавого клинка. Лишь бесконечная вера сестер удерживала от мысли о бесполезности их тяжкого труда.
Иные поговаривали, что даже сам Менетах не столь набожен, как две прекрасные гурии, устлавшие жемчугом своих жизней лежбище Марукку Пророка, самого неблагодарного из возлюбленных. А ведь из этого жемчуга могло выйти одно из самых дорогих и желанных украшений во всей Хаффе…

На тысячах лиц и гард отражается огонь, что ранним утром разжигают на небесах посланцы Вседержителя. На каждом лице – свой узор, свое плетение. Sapienti sat, как поговаривают мудрецы из далеких земель.
Рассвет пронзил цветастые витражи, рассыпался по внутреннему двору разноцветной радугой, разноцветные светлячки упали на застывшую в форфоровом спокойствии маску лица Придатка Месектет. Ночной глас вместе с верной спутницей молились. Без слов, без поклонов, как подобает тому, кто насыщается влагой из самых глубоких источников, а не слизывает капельки росы с острых листьев пальм.
…подобно нежному бутону гиацинта распахнулись глаза Придатка – но не было в них того взгляда, к которому привыкла Манджет, ныне почившая на мягких перинах сновидений. То был иной, чужой взгляд, словно какой-то иной клинок протиснулся в ножны Придатка, оставив Месектет в полном одиночестве.
Алмазная влага заструилась по мраморным щекам. Беззвучно задвигались спелые вишни полных губ, исторгая из себя слова, которых стены Харам Бейт-Мару ожидали многие годы. Не самих слов, а того, кто исторгал их.

Стражи храма нашли Месектет и ее Придатка лежащих у самого алтаря, содрогающихся то ли от рыданий, то ли от радостного смеха. Недоумевающие стражи подняли дев. Осторожно, словно в их руках не крепкое человеческое тело и добротно скованная флисса, а статуи из тончайшего, словно паутина, мэйланьского фарфора, чья красота рассыпается от неосторожного прикосновения.
- Всетворящий свидетель, об этом должен узнать верховный жрец, - решительно кивнул тяжелой гардой старый стражник-ятаган, - пусть его покои навестит посланец. Как можно скорей.
Тяжелым бременем ложилось на храмовую стражу Посвещение шахских отпрысков. Дорогой ценой придется заплатить за то, если что-то побеспокоит абу-Нарра во время церемонии или, да не позволит слепым кобылицам случая выбрать такую дорогу Творец, если церемония сорвется.
За каждую песчинку, что просыпается с чаши Совершенства, будут взыскивать с храмовников, словно за пропажу целого минарета…

Дворец, покои Махры Солнцеликого
Махра Солнцеликий своей персоной

- …пусть их найдут и пропихнут под запертыми вратами Нюринги, обратно, туда, откуда однажды их исторгла чья-та злая воля! – бушевал Махра Солнцеликий, исторгая ярость на Хами-даши и тех, кому не посчастливилось оказаться рядом.
- Обязательно найдут, о могущественный, обязательно, - кланяясь в пояс, повторял Хами-даши, - шпионы уже отправлены во все уголки Хаффы.
- Чтобы к вечеру эти катары болтались в кандалах в самой глубине городской тюрьмы! Нет, не так! – огромный, словно голова булавы, кулак скалоподобного Придатка Махры обрушился на стол, едва не переломив его пополам, - я прикажу замуровать и их вместе с Придатком в городскую стену! Вместе с Иглой, пусть черви совьют себе гнезда в его рукояти!
- Что сказать светлорожденному Хафизу, о величественный? Может, лучше смолчать?
- Как же! Смолчишь тут! Если еще не на каждом углу трубят о побеге Иглы, то это лишь игра случая. Будь уверен, к полудню эта новость облетит всю Хаффу! Шах узнает обязательно!
- Вы бесконечно правы, о…
- Молчать! – вскричал Махра, - молитесь, обломки зубьев Хракатуша, чтобы сиятельнейший не узнал об этом ДО Посвящения. Пусть Творец направит свет фарр-ла-Хаффа на Харам Бейт-Мару, воистину, это будет наилучший для нас вариант.
- Вы знаете, о Солнцеподобный, у вас много врагов среди Высших. Змеиные языки их Придатков наверняка уже сворачиваются в узлы, предвкушая…
- Неужто ты думаешь, что подобная мысль не коснулась моего лезвия? – вновь перебил несчастного Хами-даши Махра, - этому мы не в состоянии воспрепятствовать, посему придется положиться на благосклонность Творца.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 27-06-2008, 16:50

(с Тельтиаром, да не придётся ему пользоваться услугами таких косметологов)

Распрощавшись с Двуязыким, Мурамаса двинулся обратно в шатёр циркачей. Саи уже ждали его, держа наготове малый закрытый ларчик, так что, веец не стал размениваться на долгие речи. а просто повёл клинком в ножнах, приказывая следовать за собой.
Тати и кинжалы вошли в личный шатёр цирк-баши, плотно прикрыв за собой вход.
Сабля обернулась на звук шагов, сначала взглянув на Мурамасу, затем - слегка испуганно - на его спутников.
- Покинь ножны, - коротко приказал тати.- Мы должны тебя спрятать.
- Что вы будете делать? - Встревожено спросила Фатима, неуверенно выдвигаясь из ножен.
Придаток Мурамасы нетерпеливо дёрнул бровью, силком выбрал саблю и распластал её на полу, прижав коленом.
- Начинайте. Я хочу, чтобы узнать её было нельзя, - приказал тати.
Саи, тихо сетуя на поспешность действий, опустили своего Придатка на колени и раскрыли сундучок, вместивший в мягкой подкладке три колбы.
- Начнём с травления! - сказал Правый, поддевая лезвием туго пригнанную пробку.
Бутылка с чпоканьем открылась, являя миру чрезвычайно узкое горлышко, через которое просачивался резкий запах.
- Неет! - отчаянно закричала сабля и попыталась оборонить сбя с помощью Придатка, но как тягаться изнеженной красавице с железным носителем Мурамасы?! Девушка отлетела к стене шатра и скорчилась там, тихо всхлипывая и едва дыша от хлёсткого удара мужчины.
Придаток кинжалов поднесла флакон к клинку сабли и провела волнистым движением от гарды к концу, позволяя кислоте литься тоненькой струйкой. Зашипело, удушливо запахло серой, а на девственно чистой поверхности несчастной постепенно проступал неприхотливый узор.
Сабля застонала, но более попыток вырваться не делала, понимала - бесполезно.
Саи ещё некоторое время продолжали орошать гостью-пленницу едкими каплями, после чего вернули бутыль на место, да пробкой тщательно заткнули.
- Теперь сделаем её воронёной! - продолжил Левый. - Не навсегда, конечно, но дней пять продержится. Почтенный, где тут можно краску стойкую лить?
Мурамаса пинком отшвырнул несколько подушек и задрал ковёр, обнажая землю.
- Сюда.
Кинжалы сноровисто обработали клинок сабли чёрной краской из второго, флакона, а затем ловкие руки их Придатка взяли третий.
- Теперь закрепим, - хором пробормотали братья-алхимики и ещё один состав покрыл клинок беглянки. - Держать лучше на воздухе, пока не просохнет и не прикасаться ни к чему! - посоветовали они.
- Благодарю, - сухо ответил Мурамаса, и кинжалы, тонко уловив намёк, быстро собрались и исчезли из шатра, оставив лишь слабый запах своих веществ.
- Как твоё имя, ученица?
- Фатима, - ей было больно, но она старалась не выдать этого.
- Смени. И убери с рукояти всё лишнее. Ульф тебя иначе украсит. Ты подобрала Придатку одеяния? Не забудь скрыть лицо. При том, делай всё это быстрее, сегодня днём первая репетиция. а вечером мы дадим первое представление.
- Хорошо... - хоть и жаль было с камнями драгоценными расставаться, да что делать было. - Я нашла наряд, учитель.
- Переоденься, - безразлично приказал Мурамаса и вышел из шатра. Ему предстоял длинный день…

Сообщение отредактировал Orrofin - 21-08-2008, 19:19

Игла сновал по комнате, полностью оправдывая свое прозвище. В бешенстве он то и дело срезал верхушки горящих свечей, которые тут же вновь зажигала молчаливая служанка.
Члены клана Сомбро* боязливо жались к стене, поскольку знали: их вожак страшен именно этим жутким молчанием. Такие вспышки, когда клинок стилета звенел от злости натянутой струной цимбал, были хорошо знакомы пособникам Иглы, а все, что известно, не так страшно, говорили древние. Сейчас же в комнате царило молчание, будто в могиле. Да и зловещая атмосфера не располагала к сладким грезам: ворам виделись попеременно горнило Нюринги и ледяной холод Джаннама. Впечатлительные сомбро зябко передергивали гардами.
Наконец Игла заговорил, и ядом сочились произнесенные им слова:
- Как это вышло, что вы, лихие мои помощники и соратники, не смогли сделать того, что оказалось под силу двум слабым женщинам? Или я слишком отпустил вожжи повозки Сомбро и стал слишком стар и ленив для того, чтобы показать вам, кто хозяин ночной Хаффы? А вы и поспешили списать меня со счетов?! Махра торжествовал победу, вот вы и приутихли, будто ничего и не случилось?!
По рядам "соратников" прокатился легкий ропот, и вперед вытолкнули тускло блестевшего мэйланьского шоудао. Клинок был стар, но Игла держал его при себе, ценя принесенные им с родины знания.
Старик тихонько проговорил, смотря прямо на Иглу:
- Ты не прав, господин... Мы верны тебе как прежде, и мноние часы посвятили мы планам твоего освобождения из узилища. Однако сестры-катары оказались расторопнее нас и смогли выручить тебя, не поднимая лишнего шума. Прославим же их за это!
Шоудао учтиво поклонился.
Стилет немного успокоился, но для острастки продолжил греметь, пугая подчиненных:
- Чтобы сегодня же знала Хаффа, что сестры и Игла отныне в дружбе! Не звените об этом на всех перекрестках, но шепчите, и шепот наш эхом отзовется во всех хитросплетениях переулков великого города!
Потом, распуская присмиревшую банду, стилет поманил к себе шоудао:
- Лю-Ченг, останься. У меня есть мысль, как отомстить напыщенным болванам из дворца. Будет им Посвящение, да такое, что никогда они его не забудут!
Клинок Иглы блеснул нехорошим синим отсветом...


------------------
Sombro (исп.) - тень

Сообщение отредактировал Иннельда Ишер - 2-07-2008, 19:19

ПрЫнц.
По дороге к Тронной зале и непосредственно в ней
Вместе с НП, да настигнет нас долгожданный, как приход для накомана, сон.
Чем ближе подходил Придаток-принц к зале, где ждал их шах, тем с большим волнением тихонько щелкал в ножнах принц.
Казалось, на все войско Хаффы хватило бы его силы и на всех ее невест - волнения.
С каждым шагом все яснее ощущалось, как неумолимо спадает с лица властной свободы или свободной власти, как говорил о желанном сам принц, чадра родительского запрета и наставнического надзора.
И от этого все чаще поднималась, трепеща, грудь Придатка, и колыхалась кисть на рукояти шах-заде.
Ашшир аль-Каби был настолько стянут тонкими лесками восторга, ожидания, волнения и преждевременного триумфа, что даже на едва уловимые и легкие, как шаги непорочной красавицы, движения с самого края поля зрения заставили принца резко развернуть Придатка и в одно мгновение вылететь из ножен.
...Легкокрылая бабочка, равнодушная к разгорающимся событиям во дворце, билась о цветное, пытаясь вылететь наружу.
Странное родственное чувство охватило Ашшира, направленные волей принца руки Придатка распахнули створки стеклянной мозаики окон. Бабочка очень быстро нашла выход и выпорхнула наружу.
А шахский потомок все еще стоял у окна и смотрел в след пестрой легкомысленной красавице.
Казалось, вместе с ней парит, трепещет и скоро так же будет порхать на свободе его душа.
Когда бабочка скрылась, Ашшир аль-Каби направил своего Придатка дальше, и вскоре они добрались до тронной залы.
Мгновение - Придаток шумно втянул носом воздух - и они вошли внутрь.
Сегодня там было непривычно людно - почти все обитатели дворца собрались здесь, переговаривались, спорили, перешептывались. Когда вошел Ашшир, разговоры на мгновение стихли и присутствующие направили острие своего внимания ко входной двери, где стоял сын могущественного правителя Хаффы.
А затем шум возобновился, с той лишь разницей, что в общий гул влились поздравления, напутствия, выражение восхищения, посыпавшиеся на принца, как медяки на ловкую танцовщицу.
Шах-заде отвечал им дружелюбно, благодарно, благодушно, учтиво, почтительно, снисходительно, равнодушно, надменно - но отвечал всем. Никто из обратившихся не оказался обделенным ответом принца.
Наконец, пробравшись сквозь толпу, Ашшир аль-Каби увидел Хафиза аль-Рахша, восседавшего на троне.
С благоговением, спрятанным в глухие ножны спокойствия и высокомерия, Ашшир приблизился к шаху.
- Привествтую тебя, о солнце мудрости и благоденствия Хаффы , что гардой своего могущества скрывает нас и от всех жизненных невзгод и бедствий! - громко провозгласил принц, кланяясь отцу, а затем добавил чуть менее громко и торжественно,- Приветствую тебя, отец!
Благодушное настроение шаха струилось по его клинку вслед за сиянием фарра, опоясывающим украшенную тяжелыми бриллиантами рукоять. Муххамед-придаток подался чуть вперед, переложил царственный ятаган к себе на колени.
- Пусть Творец осветит твой путь, сын! – покровительственно улыбнулся Хафиз аль-Рахш, - готов ли ты к тому, чего ожидал долгие восемнадцать лет? Готов ли выйти в открытое море жизни, где не будет попутных ветров, надувающих парус твоей судьбы?
Шах-заде немного помолчал - то ли всерьез задумался, то ли просто выдерживал паузу, а затем полоска стали показалась из парадных ножен:
- Готов отец, - звякнул принц, - Ведь со мной будут ветра переданного мне опыта, мудрости и знаний, а так же пламень моего духа и крепость клинка!
- Пламень юношеской поспешности переполняет твою чашу, однако твой возраст извиняет тебя, - усмехнулся шах, поворачивая гарду чуть в сторону, туда где среди визирей, окруживших трон, стоял Иберра Наставник, - хорошо ли ты усвоил уроки Учителя?
Почти неразличимый блик усмешки скользнул по золоченому клинку, однако Ашшир в одно мгновение вернул себе серьезность и торжественность.
- Да, отец, и пусть мой Учитель и не до конца согласится со мной, но я точно знаю - все уроки, что пригодятся мне в жизни, усвоены мной, и многомудрый Иберра может по праву гордиться мной!
Шах не обратил внимание на нарочито громкий скрежет, с которым старый наставник заерзал в ножнах, ровно как и на прикрытые тенью полуулыбки на лицах придворных.
- Вижу, ты действительно вырос, сын! – воскликнул Хафиз, - воистину, Иберра Наставник выполнил свой долг с честью и воспитал мне сына, чье имя будут помнить легенды! Однако ж, скажи мне, не боишься ли ты поединка с луноликой Айши? Известно, что пусть легче крыла бабочки ее тонкий клинок, но в поединке она превращается в осу, чье жало не знает промаха!
Теперь уже принц не скрывал усмешки. Все так же серьезен был его голос и возвышены слова, однако озорной блеск клинка говорил лучше любых слов.
- Мы брат и сестра, и всем известно, что мы.. - Ашшир на мгновение прервался, дабы поставить ударение на следующем слове, - равны по силе. Мне нечего бояться - Судьба все решит.
- Уповать на Судьбу в столь важном деле? Не опрометчиво ли?..
- Как ты и сказал, луноликая Айши столь умела и ловка, что уповать мне больше не на что, - мягко сверкнул ножнами шах-заде.
Тут и придворные, образовавшие плотное кольцо роскошных парчовых ножен вокруг принца и шаха, заулыбались, давя смешки – со звонким хрустом вонзилась в центр мишени метко пущенная принцом стрела.
- Воистину, достойный выпад сделает честь любому клинку, однако не всякий выпад совершается клинком, - улыбнувшись вслед за всеми, произнес Хафиз аль-Рахш, - что ж, встать одесную меня и дождемся твою сестру.
Принц повиновался отцу и проследовал на отведенное ему место. В тот момент он попытался прислушаться к себе. И, несмотря на то, что зала сейчас напоминала пчелиный рой, гудящий, беспрестанно шевелящийся и неугомонный, Ашширу на секунду почудилось, будто вокруг нет ни единой души, и в царственной тишине томно плещет крылышками пестрая бабочка его души.

Сообщение отредактировал Мориан - 3-07-2008, 22:07

Менетах и Фахраш.


Воды времени все так же неумолимо, стремительно и безвозвратно огибали настоящее и уносились в прошлое. Одних они плавно огибали, как клинок Мунира, а другие со всей страстью боролись с этим течением, словно творенье гордого Масуда. Именно к ним относился сейчас Фахраш Двуязыкий – он спешил. Беседа с Мурамасой не была потерей времени, но час Посвящения близился, а до той поры Абу-л-Фарах хотел еще пролить на свой клинок полировку разговоров, что поможет прояснить мысли. И первыми на его пути было величественное здание храма Творца. Приблизившись к зданию, которое гигантским каменным клинком вонзалось в небо, зюльфакар направил стопы своего Придатка к жилищу старого жреца.
Менетах всё также читал книгу размещённую перед ним, а придаток копеша совершал странные действия - он приседал и вставал гружёный большим мешком.
- Ооо, досточтимый Фахраш, - жрец прервал чтение. - Да будет свет и милость Творца с тобой!
- Несомненно, так и будет, ибо всем известно, что Творец милостив к твоим просьбам, направляя острое лезвие судьбы в своем неутомимом танце, - Двуязыкий почтительно поклонился. – Да будут и с тобой все его милости, особенно в такой день, - он сделал небольшую паузу, и не удержался от вопроса: - Но что ты делаешь со своим Придатком? Это не очень-то похоже на молитву или ученое занятие!
- Он жиреет, а это лишь очередная порция ржавчины на его тело, - Менетах махнул клинком, - ему только на пользу!
- Что привело тебя так рано утром в мои убогие владения? - жрец ловко перелистнул страницу своей книги.
- Что может привести к тебе, жрецу, как не желание, чтоб лезвие помыслов направлялось рукоятью мудрости? – две кисточки, желтые, как песок пустыни, переплелись, и задумчивость легла на раздвоенный клинок. – Эта ночь была полна мыслей... Думая о будущем, которое может определиться сегодня, я вспомнил о прошлом, которое полнит сердцевину опытом. А кто здесь имеет больше мудрости и опыта, чем ты, Менетах? Ведь тебе... сколько лет?
- Столько не живут, - жрец усмехнулся, - я помню ещё батюшку деда нынешнего шаха, хотя иногда мне кажется, что моя память играет со мной, подставляя воспоминания, которых у меня не могло быть.
- Да, нынешняя ночь дала много пищи для размышлений для Блистающих и о них, - жрец отвернулся от книги и теперь казалось на манер кота подставляет бока своего клинка солнцу. - Чтож, спрашивай, а буду надеяться что смогу ответить.

- Возможно, первый вопрос покажется тебе странным, но мысль я давно хотел задать его, - Шемир сел на циновке на полу, скрестив ноги. Фахраш, покинув ножны, лежал у него на коленях. Он беспокойно покачнулся. – Не думаю, что кто-то, кроме тебя, может поведать мне об этом. Менетах, расскажи о Тусклых!
- Вот так вопрос... - проговорил жрец. - Общеизвестно, что Масуд-предатель выковал двенадцать клинков, кои стали первыми Тусклыми.. Они не верили, что Придатков можно воспитать и привести к своему подобию, они вообще не верили в путь созидания... сила, свобода лить кровь, потакание низменным порокам - вот был путь Тусклых, это был путь в никуда! Они пытались перековывать Дикие Лезвия, но не достигли в этом особенных успехов.
- Конечно, Туслые пытались бороться, но их жалкие потуги были отражены... а сами они постепенно рассеялись и ушли в небытие, что доказывает, что лишь путём духовного роста, созидания и веры можно придти к вершине.
Размытые блики грустного смеха пробежали по изогнутому клинку Фахраша.
- Общеизвестно. Это знает почти каждый клинок со своей юности, когда познает свет истинной веры. Я пришел не за тем. А ты – ты сам видел Тусклых? Тех, кто лил кровь Придатков и не знал закона? – к легкой дрожи отвращения примешалась нотка восхищения в голосе. Так любуются на песчаную бурю, бушующую за стенами, восхищаясь ее смертоносной мощью и слепой жестокостью. Но только пока Блистающие с Придатками находятся в надежном убежище.
Копеш перестал греться на солнце.
- Это было очень давно... и я не могу поручиться что мне не привиделось это, но да. Я застал те страшные времена, - голос жреца стал твердым как сталь из которой был выкован сам клинок, даже Придаток перестал приседать. - И не приведи Творец, их повторения.
Резкость жреца заставила зюльфакар замолчать, и какое-то время он покоился на коленях Придатка, пальцы которого любовно поглаживали рукоять.
- Насколько они опасны, Менетах? Как они мыслят? Наши легенды рисуют страшный образ, но не помогают понять. Легко ли отличить Тусклого от Блистающего?
Менетах усмехнулся.
- Они опасны как змея что притаилась в твоей кровати, как скорпион, что заполз в сапог - жрец задумчиво продолжил. - Отличить Тусклого непросто, они словно наши отражения, но сильный верой и головой отличит их.

(c доном)

- Но скажи мне, что подтолкнуло тебя к этой беседе? Прости мою стариковскую наглость, ибо только мой слой ржавчины что давно покрыл мой клинок может защитить меня от твоего гнева... но я не поверю что ты решил завести этот разговор интереса ради, что произошло, Фахраш?
- Моего гнева? – на этот раз Двуязыкий действительно развеселился. – Говорят, что верховный служитель Творца в Хаффе мог бы посоперничать и с шахом в своем влиянии, если бы хотел этого. Но ты не хочешь, а возможно, пора. Боюсь, что иначе кошмар может повториться вновь. Я не уверен, что все они исчезли без следа, как гласит легенда, Менетах, а ты?
Зюльфакар посмотрел на жреца, ловя настроение по бликам и теням, бегущим по поверхности древней стали.
Обычно после таких слов Менетах начинал канючить, что он де скромный слуга Творца и ему нет дел до мирской славы, но в этом раз он опустил всё это.
- Что тебе известно об этом? - копеш потемнел несмотря на солнце.
- Я подозреваю, что Тусклые в Хаффе, - коротко отозвался Абу-л-Фарах.
- Почему ты так думаешь? - быстро спросил жрец.
- То, что донеслось до моего слуха, пока еще слишком темно, как свет луны сквозь облака, - качнул лезвием Фахраш, а Придаток внимательно посмотрел на жреца. – Ты думаешь, что они еще существуют, жрец, - сказал он уверенно.
- Если я их помню, они тоже могут помнить меня, - Менетах качнул лезвием. - Они существуют, я уверен в этом как то что солнце встаёт на востоке.
- Значит, они скрылись – то ли в тайных убежищах, то ли среди Блистающих, неотличимые от них. Каковы могут быть цели у клинков Масуда? Как их обнаружить и что делать, если это удастся? Пролей на мою сталь полировку своих знаний, за тем я и пришел. Скажи то, что можешь, ведь эти знания могут помочь прошлому не стать будущим!
Двуязыкий немного подался вперед рукоятью, наклонив к полу раздвоенное по прихоти кузнеца лезвие.

(с зм... с двуязыким)

- Скорее всего, они хотят вклиниться в Посвящение, как-то исказить его, но тут мы на шаг впереди, они вряд ли знают что мы знаем об их угрозе, мы будем начеку, но и чрезмерно усилять стражу мы не будем, это будет подозрительно... я думаю удара стоит ждать в этом направлении, и последняя суета с ножнами принца только усиливает подозрения, это может быть совпадением, а может быть проверкой... Махра вряд ли потускнел, но ему есть над чем подумать - копеш бросил взгляд на Придатка, который снова взвалил мешок на плечи и продолжил своё странное дело.
- Обличение Тусклых это почти искусство, которое прошедшие века почти стёрло из памяти поколений, - жрец вздохнул. - Я пытаюсь найти крупицы золота в пыли веков, но пока я не могу сказать что мне это удаётся... я надеюсь что мне удастся опознать такого, но я не оставляю своих поисков.
- Что ж, будем начеку. А что ты всё же думаешь о Посвящении и будущем правителе... или правительнице..? Это тем более важно, если их касаются планы Тусклых, - зюльфакар приподнялся в руке... и лег на место, словно хотел спрятаться в ножны, но передумал.
- Ты плетешь сеть достойную тебя, о Двуязыкий, - копеш говорил, но его разум блуждал где-то вдалеке от беседы или он пытался так показать - Ты хочешь возвращения, триумфа, что заставит твой клинок засверкать подобно звезде Аш-Ши-Ра*...
- Будущий правитель должен быть твердым в своей вере и делах, наш достойный шах, да воссияет свет его над землёй, мудро сочетает духовное и мирское, поэтому Творец благоволит ему, Блистающий, что продолжает дела своих отцов всегда будет угоден Творцу, ибо сказано в святом Коране - Когда Господня помощь ниспадет, с ней победа придёт.
- Звезда Аш-Ши-Ра, говоришь? – произнес зюльфакар с еле уловимой усмешкой, произнеся название почти без пауз, так, что оно казалось едва ли не одним словом. – Что ж... Разговор был очень поучителен. Мы скоро увидимся на Посвящении, и не дадим же заточке бдительности затупиться! Полагаю, остальных тревожить преждевеременно...
- Не стоит бить в набат пока мы видим лишь пыль на горизонте, - согласился копеш - И да пребудет милость Всевышнего Творца с нами...

___________________________________
*звезда Аш-Ши-Ра - звезда Сириус, альфа Большого Пса.

(и хитрый старый копеш, завершение)

По дороге в Харам Бейт-Мару
Туракай Полумесяц

Полумесяц в гордом одиночестве (если, конечно, не считать величественного красавца-мерина, в седле которого покачивался Придаток Туракая, за компанию) следовал в Харам Бейт-Мару, дабы насладиться блистательным зрелищем поединка Ашшира аль-Каби и луноликой Айши. Творец свидетель, удача осеняет того, на чей недолгий век выпадает возможность воочию узреть как скрестят клинки дети светлорожденного Хафиза аль-Рахша, Беседой пытаясь решить спор за благосклонность Судьбы и отца.
Полумесяц крепко-накрепко держал узды кобылиц ликования, что наполняли его душу горячим цокотом при одной мысли о предстоящем поединке с Фейхином Драконом. Майланьский шакал никогда бы не дерзнул оспорить добычу Туракая в честном поединке, однако хитрая змея Юо вынудила пойти его на такой шаг. Ох, не поздоровится выродку мэйланьских степей, не поздоровится! Очень скоро не знающий промаха клинок Полумесяца иссечет чадру фальшивой надменности и благородства в тонкие ласкуты!
Купаясь в теплых водах собственных мыслей, Туракай направил мерина к Мосту Предсказателей, надеясь обогнуть базарную площадь и прибыть в мечеть пораньше.
- Подожди, сиятельный, - неожиданно окликнул Туракая чей-то хриплый голос. То наверняка был простой нищий, однако было что-то в этом голосе, что заставило мерина повернуть морду. Своему скакуну Туракай доверял также, как и своей интуиции.
- Чего тебе? – бросил он через гарду, не оборачиваясь.
- Позволь мне задержать тебя. Мне есть что сказать, а тебе – что услышать.
- Сначала назови свое имя, нищий.
Перед мерином возник тяжелый двуручный кханда, покачивающийся за плечами необычайно худощавого, словно высушенного Придатка. Только чудом ребра еще не прорвали смуглую, иссушенную пустынным солнцем кожу.
- Я – Ошо. И я не нищий, о благородный Туракай, - смело отвечал кханда.
- Отлично, ты знаешь мое имя… предсказатель, - усмехнулся Полумесяц, - это воистину доказывает твое умение. Узнать по гарде один из первых клинков Хаффы – великое умение!
- У меня нет желания доказывать тебе истинность своих талантов, - не шелохнувшись в ножнах ни на волос, произнес Ошо-Предсказатель, - единственное, что я хочу – сказать. А слушать и слышать – на то твоя воля.
- Хорошо, - кивнул Туракай, - рассказывай.
- Дотоль твое счастье будет, пока твой вольный полет клинка не будет волновать дела трона. Пусть одни или другие пытаются оседлать твою волю деньгами, титулами, землями, властью – не позволь соблазнить себя, ибо это хомут, тянущий в ад.
Ошо на мгновение замолчал, словно даря Туракаю возможность поглубже проникнуть в сказанное им. Вскоре он продолжил:
- Твое сердце жаждет стать ножнами для тонкого клинка Наики, дочери Хаммида. Позволь тому свершиться. Красота этой жемчужины обращает бриллианты в булыжники, однако есть в Хаффе дева, с которой не может сравниться даже мэйланьский лебедь!
- И кто же?
- О том ты узнаешь позже и не с моего клинка. Скажу лишь одно – остерегайся ее, не позволь ей завладеть тобой, ибо поцелуи ее ядовиты, словно слюна кобры, а прикосновения жгучи, словно сера!
Туракай вновь оглядел стоящего перед ним оборванца. Отличить дервиша от мошенника также непросто, как стражника от разбойника – поверить словам Ошо Полумесяц просто не мог. Но откуда простой нищий мог узнать о подробностях, которые были известны лишь избранным?
- Я слышал твои слова, нищий, - наконец произнес Туракай, - не думай, что завывания пустынного шакала способны сбить меня с пути истинного, но я запомню их.
- Это все, чего я хотел, - ответил Ошо и немедленно скрылся в том же переулке, из которого появился.

Тронная зала

Бурлила едва проснувшаяся Хаффа в предвкушении великого обряда, неспокойны были сердца и простых клинков, и высших Блистающих – хоть и не встретила еще на пути ко дворцу Великий Визирь ни высокородных друзей своих, ни недругов, знала она, что умы их взбудоражены, что каждый боится за себя, за власть свою и трясется втайне, что разрешится дело в сторону противную ему. Усмехалась благородная Очико и тому, что и в ее ясном сознании кроется страх этот, страх падения, немилости и тому подобного позора, что можно получить при дворе за один шаг неверный, за одно слово необдуманное, да и за настроение дурное шаха, а теперь и за нового правителя. Но неизбежны были перемены – без них не было бы жизни, не текла б она так радостно и звонко, не неслось бы время вперед и исчезло бы все живое на свете белом. Пусть все меняется себе, величаво убеждала себя дочь Юо, пусть течет, сколь быстро и неразумно, как ему вздумается, - пока управляет она, Великий Визирь, кораблем своей власти, не потопить его непослушной реке жизни, не оставить на мели, не сломать грозные его мачты!
Уверена была мудрая нагината, что все будет по ее замыслу, ибо продумала она все до деталей до малейших. И потому пока не занимал почти ее предстоящий обряд, ибо не беспокоилась она о его механизме и верила в принцессу – оплот будущего видела Очико в чистом клинке Айши и удивительную не по годам мудрость, способную противостоять горячечности высокородного брата. Мысли Визиря унеслись далече от обряда – к слову, в Туракае Полумесяце уверена она была меньше гораздо, чем в прекрасной дочери шаха.
Сомнение закралось в душу советницы шахской и недобро всколыхнуло недовольство в сознании ее; все ж был Туракай приятелем Двуязыкого, и кто знает, что успел нашептать проклятый Фахраш другу своему, попавшему под покровительство ненавистной Очико; и горит ли все еще сердце Полумесяца жаром и готовностью завладеть Наики, отобрать сей цветок благословенный у презренного Дракона? Верила, верила Визирь в силу да в мастерство молодого мамлюка, но вдруг отступится он, вдруг струсит? Ожидать чего угодно можно было от фахрашего прихвостня, и долго мучилась бы грызущим сомнением благородная Юо, если б не утихли легкие шаги молодого ее Придатка, указывая, что пронес он уже госпожу свою в тронный зал, где проходить должна была церемония Посвящения.
Чьих только клинков не было там! Велела сначала нагината Придатку поднести ее к трону Величайщего из Блистающих; затем насторожилась нагината, будто львица, готовая к прыжку, дабы не упустить речей недобрых вокруг шаха, не упустить времени, когда помощь ее понадобится владыке ли Хаффы, друзьям ли Визиря.
И вот явился юный Ашшир. Как ни недолюбливала его горделивая Очико, улыбка невольная лучом озарила ее короткий клинок, когда сияющий счастьем и гордостью принц говорил с отцом. Подтверждением слабости Ашшира аль-Каби стали речи его, чересчур мягкие для могучего правителя, чересчур трепетные для правителя рассудительного, чересчур уверенные для правителя мудрого. Тем легче будет принцессе луноликой показать Хаффе превосходство свое над соперником-братом, тем легче будет обратить благосклонность владыки-отца в свою сторону.
«О Айши, Творец соединил в тебе и величайшую красоту, и мудрость непомерную! Так пусть даст он власть тебе, пусть одарит бесценный клинок твой, ловящий блики и солнца, и луны, могуществом, коего и достоин он!» - молитвой мысленной воззвала Великий Визирь к прекраснейшей дочери Хафиза аль-Рахша. Оставалось лишь дождаться прихода той, на чью гарду столько надежд возлагала мудрая нагината, чьему уму острей клинка так верила она.

(мастер и немного нерадивого игрока)

Утренний намаз застал Но Двенадцать Дланей у озера Плакальщиц, расположенного позади мечети Ак-Шаанха. Огромные врата Баб а-Джабир, возле которых более двух веков назад и была возведена мечеть, укрывали тихие воды бархатом тени, не позволяя родиться в глубине озера даже самому крошечному солнечному блику.
Казалось, Двенадцать Дланей, чей острый клинок беспомощно повис в необъятных ножнах пустоты, нашел достойного собеседника, способного понять странную тоску, вцепившуюся в его рукоять холодными пальцами.
Здесь было тихо и безлюдно, никто не беспокоил жаждущую одиночества душу. События последних дней походили на скачки, страстным любителем которых был высокорожденный шах. Все вокруг мчались к мифическому финишу, опасаясь упустить что-то важное и необходимое. Казалось, мир сошел с ума – ни единой спокойной минутки, чтобы погрузиться в колодец созерцания самого себя. И сейчас выдалась именно такая минута…
На дальний берег озера приземлилась пара черных лебедей, и горделиво поплыли по воде круги, но птицы не задержались тут, буквально спустя минуту поднявшись и полетев дальше. По воде опять пробежали круги и чтобы поддержать традицию придаток Но бросил в воду маленький камень.
Двенадцать Дланей устремил взгляд на водную гладь, ища в ней отражение себя. Легкий ветерок рождал рябь на воде, однако в живом зеркале Но сумел разглядеть то, что искал – мутный, подернутый движением силуэт длинного но'дачи. Взгляд проник глубже – сквозь призрачные очертания клинка, внутрь, внутрь…
Но искал причину и не находил, в мутном зеркале то показывался изъеденный временем остов лезвия, то лезвие чернело и становилось похожим на рисунок углем на стене или расплывалось дымкой и терялось в волнении воды.
Кровь. Под водную гладь пролилась струйка крови и расходилась мутным облаком схожим с видениями, но другим. Придаток Но вздрогнул, выводя Блистающего из оцепенения.
"Прошло много времени," - оценил Но. - "Кровь..."
Клинок поднял взгляд и тут же уперся в нависшую над ним фигуру.
- Проклятье! – коброй прошипел тонкий уруми на поясе у худого бедно одетого юноши, чья кожа отливала бронзой. Уруми присел рядом с Но – его Придаток зажимал обеими руками кровоточащую ступню.
- Шайтан надоумил дурного мальчишку наступить прямо на гвоздь, - хмуро извинился уруми, - а еще плясками на канате на жизнь зарабатывает!
- Канаты не так густо усыпаны гвоздями, как путь пророка или этот берег. - скользнула бликом случайная мысль. Других гвоздей в округе видно не было. - И до сих пор его пятки царапали лишь взгляды толпы... Это не рана, пусть промоет, даст крови немного стечь и приложит ладонь с уверенностью в исцелении. А потом своди к лекарю.
Двенадцать Дланей не спешил уходить, внешне уединение и было нарушено, но случившееся еще не нарушило его по сути.
- И правда, не усыпан, - хмуро согласился уруми, усаживая шипящего от боли Придатка подле водоема и заставляя его смыть кровь, - всегда так: стоит ноге Придатка соскользнуть с каната, как она разом попадает в капкан, заботливо подложенный Судьбой!
Кровь вновь заструилась по тонкой глади озера Плакальщиц. Казалось, озеро не желало растворять алые капли, пытаясь сдержать пятна крови на поверхности. Однако неизбежное не могло не случиться. Холодной гадюкой скользнула по клинку мысль о том, насколько пророческим видением может стать подобная картина.
- Судьба не жалует бедного пьяницу-Сакканту, - вздохнул уруми, - сколь много днищ повидал я, но ни на одном из них не обнаружил даже смутных очертаний проклятой истины! Видать, я проклят.
Но качнулся, подымая придатка, чтобы идти. "Судьба. Истина. Проклятие... Слова, чтобы сказать о прошлом."
- Не думаю. Хорошего дня, почтенный.

Тронная зала.

Покуда принц сыпал жемчуг красноречия перед сияющим двором сиятельного шаха, принцесса стояла подле дверей, внимая звону своего брата. Она сама была виновата в том, что позволила ему прийти первым, а потому, ожидая подходящего момента, чтобы предстать перед очами увенчанного фарром ятагана, могла злиться только нà свою медлительность и непредусмотрительность. Воистину все женщины одинаковы: под палящим солнцем востока и в бескрайней пустыне снегов, там где строевые сосны подпирают игольчатыми лапами небосвод и в краю, где земля рождает только рахитичные веточки кустов, неспособных случайного путника своими сухими пальцами схватить выше лодыжки, они не могут проявлять поспешность в то время когда дело касается торжественного выхода. Не только лезвие Блистающего должно быть остро, но и стелы, что мечут темные очи Придатка, подведенные сурьмой. И дело не только в стремлении привлекать к себе восхищенные взгляды, вызывая душевный трепет не только полетом стремительным стали, но и взмахами длинных ресниц, а в том, что есть в этом древнем ритуале наведения красоты нечто, что помогает отвлечься от неприятных мыслей, обрести душевное равновесие и уверенность в собственных силах.
Так или иначе, но принцессе пришлось напомнить себе, что терпение- одна из высших добродетелей, утешаясь осознанием того, что сладчайший персик достается не тому, кто первым потряс дерево, но более мудрому, сумевшему дождаться поры зрелости фрукта. Но вот подходящий момент настал и, взметнув облако красного шелка, Альтэ опустилась на колено перед Придатком ятагана.
-Да продолжит сиять солнце благоденствия над стенами Хаффы, взошедшее благодаря мудрости и силе моего повелителя и отца,- звонко прозвенела Айши, в чьем голосе вручала решимость и уважение, но никак не свойственная большинству придворных приторная раболепная льстивость.
Во взгляде Хафиза аль-Рахша читалась искренняя отеческая гордость, когда принцесса предстала перед ним и всеми придворными. Начищенные до золотого блеска, украшенные жемчугом и алмазами Блистающие с восхищением рассматривали Айши, источая внутри ножен тысячи не озвученных комплиментов.
- О, ключ от сердца моего! – воскликнул шах, озаряя зал радостной вспышкой фара, - я ждал этого мгновения долгие восемнадцать лет и, всеблагой Творец свидетель, наконец дождался! Прутья золотой клетки слишком тесны для тебя, птенец, и ты жаждешь воочию увидеть солнце! Однако скажи мне, о прекрасная лебедь, действительно ли твои крылья готовы ощутить тугие поцелуи ветра свободы?

(С мастером)

Почувствовав радость в тоне своего родителя, Айши засияла еще ярче. Альтэ же поднялась и ответила Придатку ятагана счастливой улыбкой. Голос принцессы был чист и ласков:
-Только тот не готов устремить свой клинок к нежным, как прикосновения матери, лучам солнца, чьи помыслы не чисты, а совесть тяжким грузом тянет рукоять в объятия разверзающейся в недрах земли бездны. Мне нечего страшиться. В этот день я могу доказать, что не зря зовусь дочерью своего отца, минутами гордости за своих чад отплатив за годы любви и понимания, дарованные мне. В этот час я готова звонкой песней Беседы усладить слух своего Учителя, явив на свет Создателя плоды его трудов.
Хафиз аль-Рахш лишь одобрительно улыбнулся, боле ничем не выдал чувств, наполнявших чашу души его. Лишь шелестнул кисточками, украшавшими рукоять.
- Скажи, о моя дочь, не боишься ли ты сойтись в поединке со своим братом, чьим талантам завидует вся Хаффа? Не дрогнет ли рука твоего Придатка?
Брови Альтэ чуть нахмурились, но тон принцессы нисколько не переменился.
-Бояться стоит не своего противника, а позора выказать себя недостойным собеседником. В миг, когда благородная сталь в танце сходится о столь же благородным сплавом, не может быть проигравшего. Тот же, кто не готов вынести урока из Беседы, повержен еще раньше, чем рука его Придатка легла на рукоять. Моя же рука может дрогнуть лишь в страхе причинить вред тому, кто имеет счастье называть моего отца своим родителем.
- Слышу в твоих словах эхо мудрости Иберры! – благодушно отозвался шах, - Воистину, достойно исполнил свой долг старый наставник, заколив когда-то мягкий клинок в горниле Бесед.
- Не стоит забывать о том, - рассудительно добавил ятаган Иберра, - что если сарай можно выстроить и из мрамора, то дворец из глины не слепить. Каким бы талантом не наградил Творец строителя. Пламень величия твоей дочери, о сиятельнейший, было открыто моему взору еще задолго до того, как она впервые легла в руку Придатка.
- Заслужить похвалу ворчуна-Иберры, - усмехнулся Хафиз аль-Рахш, - также непросто, как устоять перед его красноречием в Беседе-поединке. Встань же, дочь моя, по левую сторону от меня, и мы отправимся в Харам Бейт-Мару, где и свершится то, чего я ожидал долгие восемнадцать лет.
Без лишних слов и движений принцесса заняла указанное ей место, надеясь, что никто не заметил того, как засияло ее лезвие светом удовольствия от услышанного.

(с Ноэль, чей слог также тонок, как и ее присутствие в аське=))

Ночью Хаффа тиха, как стоячая вода. Лишь иногда покой ее нарушают те, кому не спится, баламутят темное зеркало – а затем оно снова успокаивается. А потом восходит солнце – и кипятит котёл города. Вода жизни бурлит, наполняя извилистые улицы движением, светом, звуками и запахами. Стучат башмаки Придатков, шуршат их одежды, гордо цокают копыта коней; звенят, переговариваясь или Беседуя, Блистающие. И шурша или звеня, поднимаясь и опадая, растекаясь во все стороны или сплетаясь тугим водоворотом – по городу текут слухи. О том, что было вчера, будет сегодня и случится завтра.
О, прошедшая ночь была богата на события, как и прошлый день, и грядущий. Не все, не все спали в благословенной шахским фарром Хаффе. Остался в дураках Солнцеликий Махра, раструбивший о поимке дерзкого Иглы. Только лишь попробовал тут на вкус темницы – и не понравилось стилету, ускользнул он сквозь прутья решетки. И помогли ему сестры катары. Об этом звенел чуть не каждый Блистающий, разбрасывая веселые блики.

Кто-то разбрасывает слухи, кто-то их собирает и отсеивает в накипи на поверхности ценное зерно истины. И приносит эти зерна, дабы вовремя знали их сиятельные клинки, а не последними. Во всяком случае, Фахраш, которого догнал на пороге дворца вестник, уже знал о событиях ночи. Стоя в толпе во время речей принца и принцессы, Двуязыкий гадал, сколько из Высших уже слышали эти вести. А скольким Посвящение затмило остальные события? Ведь многие считают, что все важные дела вершатся лишь в прохладе дворца, окутанной занавесями и коврами...
Когда все направились к мечети, высший Хаффы догнал другого Высшего. Высокий худой Придаток зюльфакара поравнялся с могучим Придатком Махры.
- Доброго тебе утра, Солнцеликий, - нарочито радостно прозвенел Фахраш. – Сегодня необычайный день.

Махра Солнцеликий и Фахраш Двуязыкий
при активном творческом содействии Хигфа

Огромный, словно скала, и величественный, словно лев, Придаток Махры неспешно обернулся, смерил зюльфакара безразличным взглядом. Солнцеликий приветственно сверкнул лезвием – как показалось Двуязыкому, нарочито холодно, как будто пытаясь под ледяной коркой сокрыть что-то.
- Привет тебе, Фахраш Абу-л-Фарах. Воистину, вскоре мы станем свидетелями того, о чем в дальнейшем будут рассказывать легенды.
Двулезвийный клинок неторопливо качнулся, таинственно играя тенями от кисточек, негромко прошуршал:
- О да, я согласен с тобой. И от нас зависит, останется в легенде только посвящение, или в нее попадем и мы. А если окажемся на устах будущих искусных сказителей, то кем – жалкими неудачниками или доблестными героями.
Тяжелое лезвие согласно качнулось в ответ.
- Боюсь, нам суждено уйти в забвение, ибо Посвящение – праздник Айши и Ашшира. А также их сиятельнейшего родителя, да продлит Творец его годы, - произнес Махра и, чуть помолчав, добавил, - однако я подозреваю, что ты обратился ко мне не из желания праздной беседы.
- Нет, солнцеликий, - согласился Двуязыкий. - Я хотел спросить, что ты думаешь о будущем? Не том, легендарном, когда дым времени превратит нашу жизнь в сказку. О ближайшем. Когда кто-то из детей шаха будет назван наследником... И еще – доволен ли ты нашим великим визирем?
На лезвие Махры скользнула тень подозрительности. Еще бы – Фахраш Двуязыкий никогда не спрашивает «просто так». Каждое слово, что упадет в карман его Придатку, однажды может вернуться – в виде пощечины или удара.
- Будущее туманно, - уклончиво ответил Солнцеликий, - длань Творца сегодня укажет на того, кому он отдает наибольшее предпочтение. Тому мы помешать не в силах. Что до Очико Юо, то мы не скрещивали с ней клинки в Беседе. Все мои знания ограничиваются приказами шаха, которые она озвучивает. Не более того.

- Мне казалось, что мы с тобой можем помочь друг другу укрепить свое положение при дворе. Конечно, все в руках Творца и шаха, но если кто-либо не позаботится о себе сам, он легко может потерять, что имеет. А умный – приобретет.
Слушай этот разговор третий Блистающий, он бы поразился до сердцевины клинка. Уклончивый Фахраш был прям, как эспадон, а Махра, считавшийся простодушным и искренним, начал делать финты.
- Что ж, твои намерения мне понятны. Могу сказать, что ныне я обеспокоен проблемами куда более близкими руке моего Придатка, чем будущий приемник шаха. Однако я подумаю о твоем предложении – с кем же ты планируешь связать свои надежды?
- Звон слухов разлетается дальше, чем звон сталкивающихся клинков, и я знаю о твоих проблемах больше, чем ты думаешь, тряхнул рукоятью зюльфакар. – Возможно, могу чем-то помочь... Если ты будешь помогать мне.
Он словно пропустил вопрос Махры, но вряд ли сделал это случайно – вопросы Абу-л-Фарах пропускал не чаще, чем удары в беседе.
- Неудивительно, печально, но неудивительно, - холодно отметил Солнцеликий, - если ты сможешь мне помочь в нелегком деле поимки Иглы и отмщении сестрам-Катарам, то я обещаю поддержку тебе.
- А не поможет ли тебе другая удача? – отблеск солнца на раздвоенном клинке напомнил прищуренный глаз Придатка. – Раскрыть заговор или поймать того, кто виновен в недавнем исчезновении сабли?
- Хмм… неужто тебе известен секрет, которым томится вся стража Хаффы? – с нескрываемым изумлением воскликнул Махра, впрочем, недостаточно громко, чтобы отвлечь внимание от царственных персон Айши и Ашшира, - это была бы знатная услуга!
Двуязыкий негромко звякнул с явным удовлетворением.
- Как вижу, я зря опасался, что наши клинки не смогут смотреть в одну сторону. Вполне возможно, Солнцеликий. Буду рад продолжить нашу Беседу после Посвящения!
- Я буду ждать, - пытаясь скрыть возбуждение, отвечал Махра Солнцеликий.

(с НекроПехотой, разумеется)

Серп-лянь лениво покачивался на поясе Придатка, спрятав острое изогнутое лезвие в ножны. Впрочем, показная расслабленность не мешало ему зорко смотреть по сторонам, да и слушать тоже. За это умение дворецкий Халил и выделил скромного ткача, стал давать поручения. Оба были довольны – один сведениями, другой – тем, что мог украсить чем-то Придатка или купить себе новые ножны.
Хаффа гудела вестями, но лишь теми, которые уже были давно всем известны. Джамул даже не повернул к дому Двуязыкого, их передавать – и без него найдется кому. Вот раздобыть бы чего особенного...
Он снова припомнил поручения, что были даны. Рассказывать обо всем необычном; искать пропавшую саблю и того, кто ее увел; узнать всё про Иглу; про Фейхина Дракона и Очико не забывать. Ну, необычное искать сложно, оно само найдет. Про саблю почему-то сегодня Халил не очень настаивал... Словно прячет что-то в ножнах знания! Ну да не его дело...
Загадочней и интересней всего ляню казалась история с таинственным чужеземцем. Он побродил по рынку – об исчезновении сабли говорили уже многие. Кое-кто видел, как гулямы везли саблю от ворот. Ох и много разного об этом болтали! А уж про погоню! Послушать пустой звон, так по всему городу бегали! Но если слушать умеючи, так можно узнать, где на самом деле потеряли гулямы саблю. Чайхан-то не так уж много рядом, чай не как жемчуга в инкрустации на ножнах шаха понатыканы...

Монета прокатилась по стойке, бросая отблески в глаза Придатков – слабые и ленивые по сравнению с ярким сиянием Блистающих. Это была уже третья чайхана и третья чашка чая. Лянь подумал, что слишком балует своего носителя, обошелся бы. Не так-то просто кошелек наполнять. Впрочем, если склонить лезвие мысли под иным углом, не очень-то разговорчивы и дружелюбны будут с клинком, который просто так зашел и даже мелкой монеты не оставил хозяину.
- Говорят, недалеко от вас гулямы в очередной раз опростоволосились, - весело стукнул рукоятью о край стола серп.
- Да, было дело, - согласился словоохотливый пентджанг*, покачал головой с явным осуждением. – Совсем рядом. Потом носились вокруг, всех посетителей пораспугали, ковры затоптали.
- Вовсе обнаглели, - согласился Джамул. - Так им и надо. Эх, повидать бы того лоулезца, что с них полировку снял – я б его Придатка за свой счет здесь угостил!
- Откуда ты знаешь, что он лоулезец? – насторожился шест, беспокойно покрутившись.
- Нашел тайну, - засмеялся лянь. – Даже у стен глаза есть. Ткач я, а не шпик Махры. Спроси моих соседей, они скажут, что Джамул никогда никого не сдавал, - закончил он обиженно.
Чайханщик успокоился.
- Лоулезцев у нас, конечно, мало, тем более таких. Но я не знаю, где его искать, да и не хочу слышать! Неведение сейчас – хорошие ножны для честного Блистающего. Ничего не знаю, не видел, не слышал, и совесть моя чиста! А тебе коль не сидится спокойно, - в этот момент толстый Придаток хозяина подмигнул придатку серпа, - иди на мост предсказателей. Там сейчас новый гадальщик появился. Толковый Блистающий, скажу тебе!

___________________________
*Пентджанг - короткий боевой шест в Юго-Восточной Азии

(в одиночку, но с благословения мастера иду по следам Тельтиара)

(в общем, я кладу. если косяк - удаляйте^^)

Катары и еще много кто

- Ее зовут Наяками.
- М?
Катана продолжала презрительно молчать, чуть отвернувшись, и слушать, вакидзаси Хотару – говорить.
- Наяками. Ее так зовут.
- Кого?
Катана фыркнула. Хотару глубоко вздохнул, черпая из колодца выдержки.
- Нашу девочку. Ныненшнюю. Наяками. И предыдущего звали Наяками. И того, что был за ним. Их всех так звали. Но ее – особенно.
- Почему?
Катана пробормотала что-то крайне неразборчивое и нелестное в адрес криса. Вакидзаси еще разок вздохнул, еще глубже.
- Скажи мне, кусочек волны, почему небо голубое?
Сита глупо уставилась на нож.
- Ну потому что.. потому что..
- Потому что голубое, правда?
- Ддаа..
- Вот. Умница. Потому что Наяками.
- Аааа… - протянула крис, что заставило катану вывернуться чуть не винтом от презрения и брезгливости.

Девочка не шевелилась. Воровка Куан-та Хиро умело пробежала по предполагаемым карманам: ни ценностей, ни карманов, тело плотно обмотано, только для ножа левый тканевый сапог чуть отстает ножнами, и на спине ножны. Обычные ножны, обтянутые черной кожей.
Несколько спиц в волосах, без малейшего признака наверший-жемчужин. Как же это все грустно….
Куан-та села рядом на пятки, передразнивая девочку, Сита легла на левое бедро, параллельно вакидзаси.
Тишина.
- Она что, уснула? Или, может.. умерла? – оцепеневшим шепотом спросила крис.
На этот раз нож не ответил. Сита вздохнула, убедилась, что ее перестали замечать, вздохнула еще раз и уснула сама.


Хаффа не спала никогда. Подобно древнему чудовищу из легенд она смежала для сна лишь половину своих бессчетных глаз, другую половину оставляя бодрствованию. И видела все, все…

Сирокко подкинул в воздух новый финик.
Рядом с ним на подушке чудом не опрокидывалась покрытая белой мэйланьской эмалью пиала, в изломе которой, в лужице безвкусной водицы, плавали три длинных косточки. Катары скучали. Вытянувшись на бедрах придатка, они с равнодушной тоской следили за его действиями и думали – не думая – о том, что если взять духовую трубку, из которых будущие придатки стреляют косточками, а косточки заточить, или, еще лучше, сделать вроде миниатюрных метательных ножей, то… то лучше так не делать.
Сирокко плюнул косточкой в пиалу. Острая косточка с фарфоровым мягким звоном прокатилась по эмалированным бокам и упала к сестрам, предварительно толкнув их и возмутив воду.
Смутный темно-склизкий червяк полз по груву, мешая наслаждаться ничегонеделанием. Катары смотрели в пустоту, думая одинаково, как близнецы, и факелами мысли пытались осветить подвалы и тупики памяти, разыскивая червяка. Умирая, прошлый день шепнул что-то такое, отчего новому бы лучше не рождаться.
Фалькон? Вряд ли. Его вызов принят, спор не проигран. Что мятежных заговорщиков еще не вычислили – так полна была корзина забот другими делами! Нет, не то.
Утренняя встреча в переулке? Блеснули слишком ярко, много рисовались, но под меловой чертой сестры оказались далеко в выигрыше.
Стилет Игла? Не сказать, что он вызвал желание немедленно породниться и принять в клан, однако острой неприязнью не пахло воспоминание о заносчивом клинке.
Что тогда? Что? Катары бежали по переулкам памяти, отлистывая назад страницу за страницей. Цирк.. Высший Фахраш? Кольнуло, но не то. Новый союзник, пусть не столь надежный, но взлетевший так высоко, что риск щекотал под гардой и подгонял натягивать нитку этой связи.
Фахраш, Фахраш.. цирк… братья-алхимики. Здесь.
Саи. Договор с ними не закрыт – раз.
В Беседе им уступили – два.
Металл неслышно для Придатка застонал. Какие-то пробирочные маги-шарлатаны, какие-то вилки-переростки, ошибки пьяного Повитухи утерли нос Серебряному поясу! И бросить им (и всем!), что катары свое слово держат – теперь нельзя. Утопиться, что ли….
Сестры прервали Придатка на половине движения, что несчастный финик еле проскочил в горло, и потянули на задний двор таверны. Тренироваться, тренироваться, тренироваться!…

…росчерк белом лучом, день на тридцать три куска. Фейянь замирает в стороне, между землей и небом. Медленно выпрямляется, под углом к горизонту. Молчаливое Солнце скользит по гладкому, словно струи ручья, лезвию, то лениво, хозяйским жестом шейха по бедру младшей наложницы, то вдруг обиженно вспыхивая, то распадаясь на осколки, вместе с воздухом, вместе со днем, к неестественно маленьким ногам девочки. Чтобы потечь по лезвию вновь….


- ..ты меня понял?
- Я понял тебя.
Бхелхетти вежливо блеснул на прощанье, его придаток свободной рукой коснулась сердца, губ и лба, покинула темную, завешанную тряпьем комнату. Покинула Хаффу. Дамаянти недолго смотрела вслед, раздумывая, где еще искать неуловимых по утрам сестер, так и не узнавших по оплошности уруми о беглой хорезмийке. Гириш отправится в Кабир, к старым знакомым, за связкой сведений, заодно постарается выкопать скрывшегося так не вовремя «давнего друга» и должника катаров – если понадобится, то и в прямом смысле тоже. Уруми набросила старую шаль на оконный проем, повела Придатка прочь.

Молния медлительна. Солнце не поспевает за двумя языками металла, запаздывая яркими отблесками на волосах ветра, уже срезанными, еще не опавшими. Медитация неподвижности, затем медитация движения. Ровная дуга полутанца обрывается вниз быстрее, чем зазевавшийся луч успевает заметить, уцепиться за кончик клинка и протащиться широкой темной полосой. Фейянь-катана и Хотару-вакидзаси покоятся в ножнах, пока догоняют их неповоротливые блики.

Маленькая воровка перепрыгнула, мало не запнувшись, свернутый в скатку засаленный бешмет, зашлепала подошвами по пыли улиц. Крис на груди выглядывала краешком яблока, мысленно подгоняя Придатка. Легконогая девчонка набрала в сапоги ветра и неслась по городу, в этот час набитому людьми и Блистающими что перезрелый арбуз семечками, так, будто улицы были пусты глухой полночью. И при этом умудрилась облегчить пару поясов.

Первая монета в опустевший карман...
да наполнится он до краев!

По дороге к Харам Бейт-Мару
Высокорожденный шах, его дети и добрая половина Дворца

Порой случается так, что много раз протоптанная дорожка от порога родного дома до ближайшей чайханы – узкая и короткая, словно крысиный хвост – неожиданно становится широкой, словно небо, и длинной, словно молитва грешника. И нет на такой тропе ориентира – иди, куда хочешь, все равно никуда не придешь.
Счастлив тот, кто заблудился, ибо перед ним целый мир открывает объятья.
Бывает так, что бездомный путник, словно единственная звезда на ночном небосклоне, неожиданно замечает вдалеке огонек – крохотную свечку тепла и уюта – и нить его бесцельных скитаний, спутанная-перепутанная в тугой клубок, неожиданно распрямляется в туго натянутую струну. Коснешься – зазвенит!
Счастлив тот, кто видит свет в конце пути, ибо его ждет отдых.
А случается и так, что тропа уподобляется удавке – петля за петлей ложится цепочка следов, пока не затянется тугой петлей вокруг шеи несчастного. Пусть знает о конце бедняга, но он делает шаг за шагом, не в силах что-либо изменить. Последним его шагом будет шаг над бездной - и этот шаг неминуем.
Счастлив тот, кто ведает, ибо может подготовиться.

Подобно собственному отражению в зеркале всем известна – вплоть до самых крохотных мелочей - дорога от дворцовых ворот и до входной арки Харам Бейт-Мару. Как невозможно не узнать себя, так невозможно заблудиться – тысячу раз ты считал шагами базарную площадь, стопами мостов переступал через арыки, миновал гробницы и малые мечети.
Нельзя заблудиться на такой дороге, но на такой дороге легко заблудиться в себе.
Что за помыслы одолевают отпрысков высокорожденного Хафиза аль-Рахша?
Какие узоры чертят в потемках души, там, куда нет входа никому, кроме всеведающего Творца? Заранее ли плетут тонкую паутину ложных выпадов, финтов, защит и контратак, одновременно пытаясь предугадать что за козыри скрываются в ножнах противника? Или же, может, они посвящают последние часы перед судьбоносным мгновением молитвам, как и подобает истинному верующему, уповая на милость Всевышнего?
Высокорожденный шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра покачивается на бедре Придатка, похлопывая расшитое золотой нитью седло. Вороной конь – второй Придаток – идет медленно и величаво, с откровенным презрением мериет взглядом толпы нищих и оборванцев, обступивших процессию. Вся Хаффа вышла приветствовать своего повелителя и взглянуть на тех, вокруг чьей гарды однажды воссияет божественный фарр.
Кто ж виноват, что такое лицо нуждается в чалме также, как заблудившийся в пустыни – в глотке воды?
Шах сохранял молчание и, вторя ему, молчали и Высшие, и простые Блистающие, не обремененные ни титулами, ни богатствами. Молчали Придатки, придавленные волей хозяев. Молчали даже кони, не смея ни всхрапнуть, ни огрызнуться на чрезмерно натянутые поводья. Вся Хаффа погрузилась в почтительное молчание – этим утром первое слово должно сорваться со ступеней Харам Бейт-Мару, скользнув по обнаженному клинку верховного жреца Менетаха.
Даже на похоронах, которые, хвала Всевышнему, случаются нечасто, не бывает так тихо.
Наконец центральная площадь, способная вместить в себя целые армии, распахнула перед шахом и его детьми белокаменные объятия. В лучах утреннего солнца стройные минареты Харам Бейт-Мару казались ангельским светом, льющемся с небес на грешную землю. Их купола скрывались где-то между облаками, почти недоступные взгляду простого клинка. Знаменитая мечеть, обитель дремлющего Марукку Пророка, ждала повелителя Хаффы.
Почти также, как верная жена ждет господина.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 6-09-2008, 9:52

На мосту предсказателей

Изгибы мостов Хаффы изящны, как радуга. Но гораздо более осязаемы и тверды – иначе где им вынести нелегкий груз Придатков, коней их и телег, экипажей и телег, что грохочут над водой целыми днями, а иногда и ночами. Камни невозмутимо следят за Блистающими, и мудрость покрывает их морщинистой сетью трещин и стыков.
Впрочем, не только камни мудры. Обычно арки, что соединяют берега, кипят суетой, но как луна выделяется среди звезд, так мост предсказателей – среди прочих мостов. Он не самый древний, не самый красивый и не самый большой, но здесь останавливаются клинки, чтобы узнать что-то о прошлом или будущем от тех, кто всю жизнь оттачивал лезвие в гадании. Говорят, что не все из тех, кто здесь вещает, мудры, и даже не все честны. А некоторые вещи лучше не знать вовсе, будь они даже сотни раз истиной. Но любопытство – непреодолимая сила. Идут выслушать пророчества и те, кто проклинает, и те, кто хвалит прорицателей.
В этот день клинков на мосту лянь Джамул увидел меньше обычного, ибо многие собрались посмотреть, если не саму церемонию Посвящения – это было доступно лишь избранным – то хоть идущих к Харам Бейт-Мару Высших Хаффы.
Среди прочих гард, запятнанных ржавчиной репутации обманщика или плута (коих тут, увы, было подавляющее большинство), обратил он внимание на незнакомца, вокруг которого собралась изрядная толпа. Незнакомцем оказался большой двуручный Кханда – он покоился на коленях худого, словно с рождения не кормленый ишак, Придатка и что-то нашептывал сидящей подле сабле.
Вместо чаши для подношений, неотъемлемым атрибутом любого мудреца, Джамул приметил небольшую котомку, на дне которой лежали лепешки, немного кураги и плошка жиденькой похлебки. Небогато.
Что ж, видно, он-то и был тем, о ком говорил чайханщик, ибо остальных лянь, которого выковал повитуха в Хаффе многие десятки лет назад, узнал. Серп погнал своего Придатка занимать очередь. Да, не просто было попасть к этому гадальщику, ибо череда Блистающий терпеливо – или в нетерпении – покачивались на поясах, ожидая слов мудреца. Иные из них были одеты лишь в потрепанную грязную кожу, а то и вовсе обмотаны тряпьем. Ими явно брезговали те, кто имел аккуратные ножны. А вовсе высокомерно на тех и других косились навершиями рукоятей два клинка, чьи ножны были расшиты бисером и окованы серебром.
Впрочем, хоть и казалось Джамулу это странным и непостижимым, нищий Кханда совсем не смотрел на то, кто может ему заплатить, чтоб Придаток вовсе не протянул ноги. Он довольно долго, вызывая общее молчаливое недовольство, беседовал с вылезшим из-за пояса невзрачным кинжалом, а богача с рубином в навершии отослал, отказавшись не только выполнять его просьбу, но и пояснять причины. говорить. Как ни гневался тот – ничего не мог добиться. Впрочем, та же участь ждала и следующего нищего.
Медленно двигалась очередь, медленно наполнялась чаша. Придаток, наверное, устал стоять, а Джамул – в очередной раз осматриваться вокруг, когда долгожданный миг наконец наступил – и лянь оказался перед гадателем.
- Да будет всегда острым твое лезвие, и умелым – Придаток, мудрый Кханда, - приветствовал он прорицателя.
- И ты здравствуй, - не поднимаясь с исхудалых колен Придатка, скрипнул в ответ гадатель, - за чем пожаловал ко мне?
- Как и все – за каплями из чаши твоей мудрости, - склонился ткач. – Не прошу узнать, кто будет шахом или где скрыт клад. Мне любопытны более простые вещи. Ищу я лоулезца, что прибыл в Хаффу с цирком и обвел вокруг рукояти шахских гулямов.
- За какой целью ищешь?

(c НекроПехотой)

продолжение совместки с Хигфом, да не покинет джинн таланта сосуд его души

- За какой целью ищешь?
- Зачем тебе обременять такими ничтожными подробностями свою память, мудрец? – удивился лянь.
- Скажи, незнакомец, что может хранить бочка без обручей и досок? – рассмеялся в ответ Кханда. Показалось Джамулу, смеяться так могут лишь песчаные дюны, когда их треплет сухой ветер.
- Ничего, конечно, - оторопело отозвался ткач, невольно качнувшись назад, словно этот ветер сдувал его.
- Ничего? Не слишком ли поспешный ответ?.. Хорошо, будем считать, что ты ответил. Однако прежде, чем ответить мне, я вновь спрошу: есть ли у тебя то, чем ты сможешь заплатить за свое любопытство?
- Иначе б я не стал беспокоить тебя, - успокаиваясь, отозвался Джамул. Кошель отрывисто зазвенел сталкивающейся медью в руке Придатка.
Придаток Кханды покачал головой, роняя взглядом капли усталой грусти. Обвитая змеями жил рука пододвинула котомку со скромной пищей поближе к Придатку Джамула.
- Скажи, незнакомец, видишь ты здесь хоть одну монету?
- Но ведь на деньги можно купить... – лянь понял, что говорит глупости. – Прости, я куплю еды твоему Придатку, если тебе не нужно иных даров.
- Неужто не понял? Нет у меня потребности и в еде – мне хватает того, что уже имею. Ничего от тебя не возьму… кроме одной просьбы. Если пообещаешь передать своему господину небольшое послание, тогда расскажу тебе про лоулезца.
Странной показалась Джамулу просьба. Да и не говорил он, кому служишь. Впрочем, если обращаешься к провидцу, стоит ли зря разбрасывать блики, удивляясь его нежданным знаниям? За ними и привел он Придатка на мост.
- Я сделаю, как ты хочешь, - поклонился серп.
Кханда остался неподвижным, а его сухой Придаток, похожий на богомола, кивнул, закрыл глаза, погружаясь вслед за Блистающим в молчание. Долго сидел Джамул, ожидал когда же Кханда выйдет из ножен оцепенения и расскажет ему заветное. Так долго ждал, что уже начал сомневаться – а не бросить ли все в горнила Нюринги и соврать что-нибудь докучливому дворецкому?.. Не вышло, не получилось…
- Харам Бейт-Мару, - оборвал скрип и скрежет колес темных мыслей голос Кханды, - ищи лоулезца в Харам Бейт-Мару, на пороге у тамошнего Свахи.
Чуть помолчав, провидец добавил.
- Что до послания, то передай Фахрашу Двуязыкому следующее: «Может ли рыба утонуть?». Если твой хозяин найдет достойный ответ, я отвечу на любой его вопрос, который он никогда не задавал, но всегда хотел знать ответ.
Воистину в словах настоящего провидца правда всегда закутана туманом – думал Джамул, унося слова Кханды к дому Фахраша.

Харам Бейт-Марру

Спровадив Фахраша, Менетах не последовал за ним. Во-первых ещё было рано, во-вторых он может и потянуть время, но в-третьих он ещё хотел подумать над тем, что принёс Двуязыкий.
- Господин, вот свитки что вы просили - Придаток молоденького жреца держал в руках груду древних папирусов.
- Положи их сюда, - копеш благодарственно кивнул лезвием - я знал что на тебя можно положиться...
- По вашему приказанию - жрец начал пятиться к выходу, явно возгордившись собой.
Камнем, брошенным Судьбой в витраж спокойствия и благоденствия, в покои верховного жреца неожиданно ворвалось двое стражей. Взволнованной молнией юные клинки покинули ножны, чертя в промасленном опием воздухе буквы приветствия.
- О великий, - сплелись в унисон два дрожащих голоса, - прости недостойных рабов за потревоженный покой, однако случилось невероятное! Ночной глас Марукку (да благославит его Творец и приветствует!) только что пророчествовала! Всевышний свидетель, с ее клинка сочились слова Пророка!
- Что? Безмолвный пророк пробудился? - копеш оставил книгу и в великом возбуждении поднялся на своей подставке - Не медлите же, пролейте на меня сладостный поток мудрости, что милостиво даровал нам Творец!
В ответ стражники лишь беспомощно развели гардами.
- Увы, о великий, нам это неизвестно. Не нам, простым клинкам, распутывать эти клубки. Однако прекрасная Месектет расскажет тебе все до последней буквы, рожденной в чреве древнего клинка!
Менетах прыгнул в ножи с ловкостью молодого, а его Придаток уже подхватил их и вместе со стражами устремился к гробнице Пророка.
"- О Творец, я знал что ты не оставишь своих слуг в минуту трудности!" - мысли старого жреца понеслись табуном шахских коней.
В несколько минут Придаток копеша преодолел путь до комнат жриц-прорицательниц.
- Месектет! Манджет! Откройте! - Менетах успел немного успокоиться, но волнение охватившее его, словно мальчишку которому подарили первого коня, отступило не полностью.
Два стражника, бездвижными горгулиями стоявшие по обе стороны дверей, сбросили оцепенение и в то же мгновение распахнули перед Менетахом створки дверей. Повеяло сладостью сандала и опия. Взгляд копеша окунулся в тяжелые пары благовоний, которыми дышала обитель Манджет и Месектет.
- Входи, верховный жрец, - мягкий голос Манджет легким косанием достиг дрожащего от возбуждения клинка Менетаха, - мы ждали тебя.
Внутри комнаты предсказательниц, где старый копеш бывал не раз и не два, с последнего визита жреца ничего не изменилось. Исшитые вдоль и поперек словами Творца ковры украшали стены, по углам свободно расположилась мебель, простая и непритязательная.
- Проходи, - вновь зажурчал ручей голоса Манджет.
Месектет, вместе с обессиленным Придатком, лежала в дальнем углу, накрытая легким покрывалом. Над ней, словно мать-тигрица над больным тигренком, нависла Манджет, лаская сестру заботливым взглядом.
Массивый придаток копеша опустился на колени перед Месектет.
- Ч-что, что ты слышала о блаженнейшая из Блистающих? Поведай же скорей! - голос жреца дрогнул, обычно твёрдый, сейчас его голос дребезжал словно дурно выкованный гонг.
- Не перед нами на колени падать, но перед Всевышним, ибо его словами говорит Марукку Пророк, вложивший свой голос в уста моей сестры. Слушай же:

Дремавшая легенда сбросит оковы сна,
Пресытившись тленом забвения.
И капля сломает спину киту.

Коли посланник не угаснет в дороге,
Луне с небосклона ночного
Если исчезнет,
погребенный под чужими руками,
То солнцу из чистой лазури –
Бездонная бездна.
И тень левого крыла Азраиля – молчание – накрыла комнату, поглотив даже дыхание муравьев, что шуршали за стеной. Слушай, Менетах, и внимай.
- Творец велик... - прошептал Менетах - я хотел совета и я получил его.
Придаток жреца поднялся с колен.
- Во тьме незнания зажглась свеча надежды. - старый копеш благодарственно махнул сёстрам, - Теперь мы вооружены!

с мастером

Сообщение отредактировал дон Алесандро - 10-09-2008, 12:08

Катары, уруми и крис

Дамаянти обошла два базара и ничего, кроме раздраженной усталости не набрала в ушко ножен. Катарок не было на обычном почетном месте за праздничным столом сплетен и утренних слухов. Не было их и среди нищих и предсказателей на храмовой паперти, что гудела новостями и грозила вот-вот перевернуться, как переполненный вином вапи со сломанной подставкой на узком воронкообразном днище.
- Где дэвы носят этих гурий Неспящих? - вилось ворчание по гибкому клинку, когда высокий придаток входил в таверну с черного входа. «для своих». Размышляя, Дамаянти позволила придатку самому выбирать путь, и немало удивилась, обнаружив себя в мансарде под самой крышей, окно которой из-за завешивающего его белья по светлоте практически не отличалось от стен. Ненавязчивый сумрак обволакивал, как горло пьяного обволакивает тягучий сладкий шербет, расслабляя, невесомые струи давно выкуренного и почти развеявшегося опиума нежно играли на струнах нервов балладу о халифе и белоснежной неведомой птице, чьи перья мягче сна. Случайное солнце, отскочив от дерзкого гуляки там, внизу, в хмеле бросилось через узкие щели и полоснуло тускло недалеко от окна. Уруми вздрогнула, осознав, что сестры пристально смотрят на нее, кажется, еще с того мига, когда придаток ее переступал порог таверны. Гибкий клинок призвала все свое мастерство Контроля и поприветствовала катаров, как подобает.
- Я искала вас всюду, но..
- Если цель твоя – дорога, ты будешь идти вечно. Но если твоя цель – оазис, караван пройдет сквозь пески и придет в срок. – голоса звучали почти в унисон, отличаясь лишь металлическим эхом. Близняшки редко говорили одновременно, их унисон заставлял сердцевине любого клинка против воли вторить подрагивающему послезвучию, трепетно
и с готовностью сложить все за не юных уже принцесс сумерек. Таким Голосом катары выносили приговор.
Уруми подавила дрожь.
- Одна новость затерялась в песке прошлого дня, как теряется золотая крупинка среди прочих под копытом верблю..
- Зрячий погонщик никогда не пройдет мимо золота, - обманчиво – спокойно перебила Чандра.
- Вчера один ветер нашептал мне, что сиятельный Принц ожидал подарка из далекого Хорезма ко дню Посвящения. И что подарок тот не сравним с сундуками золота и дорогими коврами, хоть те будут сотканы из волос невинных рабынь. Однако юный не получил драгоценного дара.
- Что же, пески разверзлись, и демоны пустыни поглотили его?
От насмешки катаров уруми подернулась испариной вдоль грува, но нашла в поясном мешке упорства силы продолжать.
- Ночные птицы Хаффы видят сквозь время и пространство, будто смотрят в стекло песочных часов. Демоны пустыни украли хорезмийскую саблю, чья белизна и стройность заставили бы погаснуть от зависти луну и семь звезд Ковша, а так же саму звезду Регул! И тот же ветер, улетая, шепнул мне, что беглянка где-то прячется в Хаффе, а катарам не повредит..
- Катары достаточно высушены песчаными бурями, чтобы знать, что им не повредит, – Чандра не повышала голос, Кали пропускала мимо рукояти резкие выпады сестры, погруженная в созерцание своей души. Выпустив в маслянистый воздух пухлое облачко паузы, она сказала спокойно, с ноткой примирительного извинения – То, что ты сообщила нам, вчера было бы карбункулом с голубиное яйцо. Сегодня оно лишь жемчужина с ноготь ребенка, но в ожерелье ни одна жемчужина не станет лишней, тогда как карбункулы часто вычурны и только мешают наслаждению глаза. Ступай.

Уруми ответила прощанием, полубоком продвигаясь к выходу. Что задело или потревожило катаров за прошедшую ночь, что Чандра едва не вышла из себя? Что могл..
Маленькая юркая придаток Ситы едва не сбила с ног придатка Дамаянти. Запыхавшаяся крис крепко сжимала в кулачке капли секунд, не проронив ни одной для извинений.
- Кали! Чандра! В Городе я встретила странный меч и нож без гарды, не знаю я таких, чудные! Вы меня все к чужакам не пускаете! А при том меч не говорила, кинжал говорил, но ничего не сказал, а придаток у них испорчен!
Тишина упала разом рухнувшей дюной.
- Испорчен, да, причем недавно совсем, молодой,- Сита сглотнула одышку, стараясь говорить ровнее. - Они.. они недалеко, я попросила, чтобы не уходили, и..
Сирокко остановил воровку, положив руку на плечо девочки.
- Веди. А ты, - Кали повернулась плашмя к уруми, - узнай про беглянку. Я думаю, лучше всего полено спрятать среди дров. Чужак может спрятаться среди чужаков?..

(а мы не привыкли сдаваться))

Катары и Саи под носом у Фахраша

(с Кошачьим)

Ага, вот и решетка особняка Фахраша, клетка для птиц. Сирокко с самодовольной улыбкой взял в руки прутья, легко перелез ограду. Катары обещали братьям что-то взамен эликсира. А вот что - дырявый мешок памяти выронил еще до того, как клан нырнул в водоворот освобождения стилета. Выспавшиеся, сестры вновь набросили бисерный халат прочих дел и забот, скинутый на время операции. Сирокко тенью подошел к шатру алхимиков.
Кали приподняла ткань.
Шатёр был пуст, а широких плеч Сирокко тут же коснулись узкие, гранёные клинки скромнейших алхимиков, впрочем. тут же отдёрнувшиеся. Покручиваясь в пальцах Придатка, блестели братья Сай улыбками с чисто вейской иронией, и оставалось лишь диву даться, как умудрились подвести своего придатка столь бесшумно?
- Не шутить мы пришли, долг отдавать, - проворчала Кали, обиженная, что не заметила, как приблизились Саи. Чандра зло сверкнула в поднявшейся навстречу алхимиками и тут же опущенной руке. - Сон нашел тех, кто вкусил вашего эликсира. Вы действительно мастера. Что хотят халифы зелий за свою работу?
- Воистину, нет награды большей для огрубевших сердце позднорожденных, чем улыбки прекраснейших драгоценностей, что скрывает ночь! - начал Первый.
- Но, увы нам, не ради улыбок или зелий, не ради цирка почтенного Мурамасы и не для поэзии в прохладной тени, - продолжил Второй.
- Мы ищем нашего брата - Сая Третьего, - закончил Первый. - Вышедший с нами из одного горна, он был похищен и увезён сюда, в Хаффу.
Катары обменялись бликами
- Боясь ошибиться и оскорбить вас неверным предположением, мы с сестрой дерзнем спросить - не помощь ли в поиске вы хотите за сосуд дарующего забвения зелья? - и нельзя было понять, сколько капель иронии в звоне принцесс ночной Хаффы
- Красота властительниц душ и разумов спорит с остротой их клинков и разумов!
- Стало быть, мы ошиблись?
Сирокко, не дожидаясь, пока хозяйка предложит, сел на войлок у входа, скрестив ноги и выложив на колени катары.
- Моя информация стоит жемчуга со дна западного моря, стоит золотых нитей шелка из далекого Мэйланя, стоит поцелуя зари над Белыми Горами Сафед-Кух. Или другой информации..
- С чего же взяли Прекраснейшие, что они ошиблись? - Первый Сай, в последний раз провернувшись в пальцах Придатка, лёг точно на своё место за плетёным пояском девушки.
- И стоит ли информация сонного зелья без единого вопроса о том, для чего оно?
Катаров занимало множество мыслей, как торговца специями осаждают хозяйки, каждая из которых стремится купить первой, но при этом и выторговать мешочек карри подешевле.
- Дада.... а молчание двух царственных теней о вашем секрете - достойная ли плата?
- Какой секрет может быть у столь скромных алхимиков как мы, о несравненные пэри? - Саи изумились хором.
- Секрет этот поставил на уши всю дворцовую стражу, - лениво, как шахский кот, зевнул Сирокко, вторя катаркам. - И пока только мой клан знает, что за лебедя Хакассии прячут шатры Мурамасы. Пока - только мой. Саи мудры, Саи понимают, что если этот легкий слух дойдет до вельмож и особенно принца, не пожалеют никого...
- Лебедя Малого Хакасса? - изумлению алхимиков не было предела. - О ком же ведут речь пери ночного неба? Скромным алхимикам известно лишь о сабле-танцовщице, но лебедем мало кто назовёт её, ибо чёрен клинок её и не слишком изысканен вытравленный узор. Да и рукоять слишком проста - без украшений. Впрочем, зрители находят в этом изящество...
Блеск тонкой голубоватой змеей погладил лезвия, и доброго в нем осталось лишь губы смочить, и то не хватит.
- Ослепленному оскорблением принцу достаточно будет поверить - и он увидит в сабле - заморыше свой прекрасный подарок. Как бы вы ни маскировали ее - знающий разглядит в травленом лезвии изящный изгиб чистоты и невинности. Я не угрожаю - я предлагаю равноценный обмен
- Богини подлунного мира слишком суровы к двум скромным алхимикам, уже оказавшем им небольшую услугу и просящим малого. Это ли не равноценный обмен?
- Хорошо, - Сирокко скривился, словно попробовал тухлого финика, поднялся. Катары скользнули на пояс. - Нужна ли наша помощь многомудрым Саям сейчас?
- Скромные алхимики только лишь желают знать, что слышно на улицах Хаффы ночью о их бедном, пропавшем брате, - Саи качнулись вперёд, понуждая придатка поклониться.
- Пожалуй, наши уши будут открыты ветру сплетен, - сухо отозвалась Чандра.
- До встречи, и да ниспошлет Аллах золотых крупиц своей милости на ваши рукояти! - добавила Кали, и, уже у входа, обернулась. - Да, едва не забыла. А владеющие огнем и веществом могут ли врачевать плоть?
- Скромным алхимикам никогда не уравняться с мастерством скальпелей, что сияют под луной, словно молнии Творца, но если известно, что за болезнь и необходимо вещество...
- Болезнь да, но речь идет.. способно ли искусство ваше вернуть придатку часть его хрупкого тела, что он потерял? И не по своей воле, а, скажем.. - Катары заставили Сирокко повернуться к саям, - скажем, по вине Блистающего?
- Таких волшебных средств не существуют, о несравненные. Вещества не вырастят заново руку, но до скромных дошли отдалённые слухи о Единороге Вейском и его Придатке Чэне Анкоре...так что, мы могли бы попробовать.
- Когда великие мастерством смогут посмотреть юного придатка, которого неразумный Блистающий лишил части плоти?
- Завтрашней же ночью, о росчерк теней!
Катары следили внимательно за тем, не изменится ли блеск на круглых зубьях Саев. Убедившись в том, что братья не связаны ни с каким Тусклым - или что они превосходно собой владеют - Кали и Чандра поклонились. Однако не спешили уходить.
- Угодно ли владычицам грёз ещё что-то от позднорожденных, недостойных даже ступать в их тень?
- Помнится, в прошлой Беседе нам посчастливилось проиграть искусным. Дозволено ли будет неумелым катарам попробовать восстановить свою честь?
- Ужели вы столь плохо подумали о несовершенных, что решили, будто мы можем оскорбить вас отказом? - Саи послушно выпорхнули из-за пояса девушки
- Чудесно, - проблеск-улыбка совсем не радостные, металл по металлу. Сирокко вышел, запахнув за собой шатер.

(ну молчите-молчите)

Уруми, вакиздаси, катана


Уруми вошла в темное помещение подвала, едва удержала придатка от падения – на пороге лежал какой-то тряпичный сверток.
- Ты что ли Хотару? – бросила Дамаянти темноте.
- Я.
Придаток уруми сделал еще пару злых шагов.
- Может, хватит прятаться? Темнота друг разбойников – но от клинков праведных. Она скроет от врагов – зачем хорониться от друзей?
- Где сказано, что ты друг мне?
Хотару говорил, как в легендах описана его Беседа: одним движением срезая вопрос. И ни лоскутка непонимания не остается.
- Я от принцесс ночной Хаффы.
- И?
Реплики вакидзаси приводили Дамаянти в ступор, будто нож ей дар речи отрезал каждый раз.
- Катары дают вам кров и безопасность. Вы взамен – сведения.
- Глупо.
Уруми закипала.
- Хорошо. Ваши условия?
- Оставьте нас. Мы в состоянии о себе позаботиться.
- Да неужели?
Очередь Хотару молчать.
- Дайте нам день. И на закате мы придем к мосту Гадателей с ответом.
- Сегодня
- Сегодня на закате.
Уруми качнулась удовлетворенно, оставляя темный подвал невидимым островитянам. Интересно, катары бы решили дело сразу? Выходцы с островов любят говорит равные с равными, может, более низкий в глазах вакидзаси и катаны ранг уруми не дал решить все с первого раза? Придаток ударился головой о низкую притолку. День не задался…

В ожидании

Все ближе к Харам Бейт-Мару, все ближе Посвящение, но острие которого зависло столько сияющих надежд и коричневой ржи опасений, и жизнь отплясывает свой задорный беспорядочный танец. Касается каждого ловкой загорелой рукой, словно шустрый воришка ищет, кого из Придатков стоит облегчить от излишнего груза. Многие думают, что дергают за шелковые шнуры, и проказница-судьба покорна и рада им, как умелая рука – острому клинку. Но жизнь смеется над ними, неожиданно выбивая из ставших непослушными пальцев.
Такие мысли редко опутывают рукоять Блистающих. Разве что, как в этот жаркий день, изрисовав воздух сверкающей паутиной атак и контратак, ожидаешь следующей Беседы, сделав все, что возможно. Впрочем, что говорить – даже в минуты недеяний большинство приникает острием к иным думам. Но не Фахраш.
Что будет во время церемонии и после? Вознесется ли он сам, останется в своих ножнах, а может, упадет в пыль? А может быть, все равно, главное, чтоб вечная беседа с судьбой не кончалась. Из пыли можно подняться вновь и устремиться в сиянии к Солнцу, а в миг триумфа на тебя всей тяжестью обрушится эспадон во встречном ударе.
Нет, Двуязыкого не поймут, начни он излагать эту вязь помыслов из сердцевины. Ну и пусть! Кисти закачались, подбирая ритм. Как же сложить это в ровные строки, чтоб они засияли начищенным лезвием не знающего промаха стиха?
Эта его страсть нередко вызывала насмешливый звон сородичей, считавших, что бывший великий визирь не совсем в себе. Видать, что-то чуть не так сделал Повитуха много лет назад; то ли жара была мало в горне, молотом ли не так шевельнул, аль на рукояти неприметная зрению неправильность. Улыбка Фахраша ложилась в ответ косым бликом, насмешкой то ли над собой, то ли над другими; а может, обещанием неведомым.
И он продолжал сочинять стихи.
Сжалась рука на рукояти, поддерживая в паутине мыслей. Его рука. Нет, не его. Послушная, сильная, но не его. Придатка. Интересно, каково это – иметь свою руку? Ногу? Самому идти? Совершать взмах, чувствовать оплетку Блистающего под пальцами. Сами пальцы?
Если бы Блистающие сами могли иметь руки – каково бы это было?! Фахраш старался, но не мог представить. Эти мысли вызовут смех, если он поведает остальным... Ишь, какой финт удумал – руки ему подавай. Именно потому он выскажет. Пусть смеются.
Кипели улицы Хаффы горном Мунира, приближался неотвратимо, как старость к Придаткам, час Посвящения.

На центральной площади, подле ступеней мечети Харам Бейт-Мару.

Широко распахнув скрепленные сталью ворота, мечеть ждала сыновей и дочерей. Подобно любящей матери, долгие годы с великим терпением и нежностью взирала она на грехи, кипящие в каменной чаше Хаффы. Разве хоть раз отказала она одиноким душам в молитвенном утешении? Разве хоть раз закрылись ее врата перед гардой страждущих?..
И вот теперь, когда настал час, в который тысячи живших под ее опекающим взглядом клинков, собрались воедино и явились к ней на поклон, она ликовала. Первая из мечетей, Харам Бейт-Мару.
Гордо устремленные ввысь минареты замерли в немом ожидании, вслед за многотысячной толпой надеясь не пропустить ни слова, ни вздоха, ни движения кисточек у рукояти того, чье чело, подобно тысячам солнц, сложенных воедино, полыхало жаром Фарр-ла-Хаффа.
Нетерпеливо бряцали облезлыми ножнами бедняки, обменивались многозначительными кивками Высшие. Подобно статуям, украсившим мрамор ступеней Харам Бейт-Мару, замерли жрецы. Замер и Менетах, облаченный в парадную парчу.
- Мир тебе, верховный жрец! – воскликнул Хафиз аль-Рахш абу-Нарра, покидая ножны в ритуальном приветствии.
- Мир тебе, высочайший из высокорожденных! – ответил ржавым свистом Менетах, - позволь смиренному служителю Творца задать вопрос: за коей надобностью явился ты к ступеням Харам Бейт-Мару?
Даже камням, из которых безымянные руки сложили величественный храм, был известен ответ. Пусть так. Но разве может столь торжественная церемония обойтись без ритуалов? Разве может обойтись первая из дворцовых жемчужин без парчовых ножен, расшитых серебром? Без Придатка, облаченного в тончайшие шелка?
- Великая радость привела меня к дверям первой из мечетей! – во всеобщей тишине прозвенел голос шаха, - подобно цветам, ожидающим восхода, дабы явить миру красоту тонких лепестков, ожидали мои дети – Ашшир и Айши – часа Посвящения. И вот настало время доказать, что не зря их клинки носят клеймо рода абу-Нарра!
- Да будет так! – воскликнул Менетах, и вслед ему зазвенели ножнами тысячи клинков, - Харам Бейт-Мару ждет!
Невзирая на почтительный возраст, Придаток аль-Рахша явил пример ловкости и умения, одним движением спрыгнув с коня. Чрезмерно заботливые придворные окружили его, однако Придаток лишь оттолкнул их. В следующее мгновение он первым ступил на порог той самой мечети, в фундамент которой когда-то заложил Марукку Пророк. Тот, от клинка которого взял начало славный род правителей Хаффы, род абу-Нарра.
Шаг, еще шаг и вот тысячи шагов посыпались на ступени Харам Бейт-Мару. Тысячи и тысячи - богатых и бедных, славных и бесславных, знатных и безымянных – вся Хаффа пришла поглазеть на Беседу принца Ашширом с принцессой Айши.

Уруми на площади

Где найти самые свежие финики сплетен? Где самые сочные апельсины болтовни, самая сладкая пахлава событий? Во время церемонии посвящения принцев крови? Ай-хаха, любой верблюд вам скажет – так на центральной площади пред мечетью Харам Бей-Мару.
Дамаянти растворилась в многочисленной сверкающей толпе Блистающих, жадных до развлечений и зрелищ, мало отличающих балаганных акробатов, ныряющих в нутро своих придатков за пару тенге, от поединка принца и принцессы, судьбоносного, сверкающего. Уруми протиснулась к краю ступеней, увернувшись от не в меру поддавшейся коням любопытства двусторонней секире (не Махра ли? - сверкнула молния тревоги и погасла тут же упавшей в мокрую грязь свечей).
Но и без Махры хватало богатых ножен, не все из которых свободны были от прочных цепей долгов катарам. И не все – о катарах не знали. Дамаянти набросила капюшон осторожности поверх венца наблюдательности. Ни один блик, ни один взмах не должен ускользнуть от гибкой уруми, потому что каждому верблюду, если только он не совсем верблюд (а в противном случае и не пришел бы он на площадь!) понятно, что судьба любит начинаться со случайного взмаха, подписываться кисточкой, походя задевшей песок.
А в таком деле, как поединок за фарр – оо, тут судьба будет играть тонкой золотой вязью по лезвию свечи, и только успевай ловить семена ее знамений и отбирать из них те, что вырастут в высокие пальмы.
Придаток катарок обожает финики.

Сообщение отредактировал Сигрид - 30-01-2009, 11:49

Ночь над цирком, земные звезды факелов.
- Эй, любезный, а где бы караван-баши мне найти? - обратилась Кали к знакомому с прошлого раза эспаднону Бертрану.
- Господин Мурамаса, - эспадон отвечал в лоулезской, краткой и жёсткой манере, - отдыхает в своём шатре. Не стоит его беспокоить!
- О, мы беспокоить и не будем! Не в тот ли зеленый шатер на самом краю цирка нам не стоит любопытные кончики клинков? -Чандра кивнула на маленький невзрачный шатер.
Обнажённый по пояс Придаток лоулезсца осклабился, а сам Бертран холодно блеснул:
- Идите по хорошему. Нужен господин Мурамаса - приходите на представление. Он там будет.
- Бертран-джан, тебе на ужин кумысу кислого подсунули шайтаны? - удивились катары едва не в одн голос, - Откуда на блистательном клинке твоего обычного гостеприимства чернение такой резкости? или недостойные сестры обидели тебя, не заметив?
Придаток тяжело вздохнул.
- Почтенный Мурамаса отдыхает, просил никого не пускать. Он мне уже за прошлый раз устроил...
- Вай-вай-вай, как нехорошо... - покачались Кали и Чандра, выражая искреннее сочувствие. - Тогда ты и правда скажи, какой шитер не беспокоить своим присутствием - чтобы тебе вновь не досталось? Нам не хотелось бы ни разбить хрупкую вапи отдыха цирк-баши, ни обеспечивать плетей твоему придатку, слово катаров!
- Шатёр хозяина в центре, тёмно-синей ткани, - лоулезец вновь вздохнул. - Вы только спросите, что ли, прежде чем входить...
- Спасибо, сиятельный Бертран! Можешь быть уверен, ни тени нашей тени не коснется и бахромы шатра светлейшего из светлейших цирк-баши! - Кали в благодарность салютовала эспадону, Чандра улыбнулась ослепительно отблеском огня.
Сирокко исчез в ночи, чтобы появиться у синего шатра. Но входить катары не спешили: кто знает, если простые алхимики встретили сестер остриями, от Мурамасы катары ждали отравленных игл в ткани шатра или металлической нити на уровне коленей Придатка
Впрочем, ни того, ни другого не было. Плотная ткань не таила в себе никаких проблем, но и приветливастью не дышала.
Сирокко с тысячей предосторожностей, достойных самого чернокрылого ангела, покровителя воришек и взломщиков, откинул немного тостый, отороченный тяжелой бахромой, полог.
Кали позволила свечам скользнуть по краю лезвия.
- Почтеннейший Мурамаса не погнушается ли общества принцесс ночной Хаффы, принесенный ветром важного дела?
Придаток цирк-баши не открывая глаз положил руку на меч.
- Столь ли важно дело тех, кто зовёт себя повелительницами звёздного света на клинке, чтобы отрывать скромнейшего от медитации?
На самом дне колодца души катаров мутило от собственного бахвальства, но чтобы убедить Мурамасу, им нужен был весь их жемчуг, все алмазы и белые слоны.
- Сестры ночи никогда не приходят по велению левой заклепки - если только это не левая заклепка с гарды клинка Мунира, - Кали и Чандра пробрались в шатер и оглянулись, выглядывая подушку, на которую не стыдно было бы водрузить Придатка.
Мурамаса провёл пальцами Придатка по своей рукояти, и указал кончиком на соседнюю подушку.

(с Сигрид)

Катары и Мурамаса
(с кошачьим)

- Устраивайтесь, прекрасные пери, в своей мудрости скрывающие истинную красоту муаром ночи. Вкусите моё скромное гостеприимство!
Катары со всем возможным изяществом усадили Сирокко на указанную подушку, с таким видом, будто сами ее выбрали и хозяин в зоркости своей чутко угадал их выбор. Немного шербета лести еще не испортило ни одно вино.
- Негоже начинать беседу, не спросив о здравии родственников, о величайший из великих, однако месяц тает быстрее, чем брошенная в воду соль, а скакун нашего дела норовист и необъезжен. Позволь же недостойным, однажды злоупотребившим вином гостеприимства, вкусить его еще раз - дабы в часах твоих и наших осталось больше драгоценного песка.
- Может ли отказать скромный странник вам? - Мурамаса умудрялся поблескивать даже в тусклом свете лампы. - Весь мой слух и все помыслы будут обращены на ваши речи!
- Случилось так, - нараспев начали рассказывать сестры, одна едва оставляя нить, как вторая тут же подхватывала ее, что и не заметно было, - что ручьи судьбы привели нас в цирк почтенного Мурамасы, когда еще подобно неразгаданному художником куску руды непризнан стоял цирк на площади, где привязывают верблюдов торговцы. Там случилось недостойным сестрам познакомиться с алхимиками - Саями и, обмениваясь бисерными нитками сладких, что мед, слов, сторговаться о деле, достойном обоих. Алхимики сделали зелье для придатка нашего друга, мы же пообещали помощь всему цирку.
Однако Творец милостив к любимцам своим, и не успело небо умыть звезд с лица перед утренней молитвой, как сиятельный Фахраш уже принял на своей земле волшебников Беседы и зелий.
слово же катаров не монета, брошенная нищему, о которой можно забыть, когда она еще вертится в воздухе. И мы по-прежнему предлагаем цирку плащ своей дружбы.
- В наш век, когда Молот Творца, похоже. окончательно удалился в глубины Нюринги, пренебрегать тем, кто укрывает тебя в холодную ночь плащом, а уж тем более таким, о которым вы ведёте речь, не станет даже глупец. Но пыль дорог быстро иссекает клинки старых путников, подобных мне. Расскажите же мне о вашей дружбе, напомните мне...Катарки весело сверкнули на коленях Сирокко.
- Ай, известна осторожность Вея! И ни рисинки не просыпется из чаши этой осторожности! Только не просить сюда пришли мы, чтобы разговорами пустыми утомлять слух мудрейшего Мурамасы. Если цирк-баши не желает - мы немедленно покинем шатер и посчитаем долг алхимикам уплаченным
-Если вам известно о осторожности жителей Мэйланя, - Мурамаса говорил размеренно, неторопливо, чуть покачивая кистью, - то почему вы забыли о наших традициях, о гостьи? Не гоже начинать разговор с дела и не гоже прогонять гостя, которому сам дозволил остаться, а потому, я спрошу вас только теперь: какую дружбу можете хотите вы предложить мне и моему цирку?
- О непочтительности ничтожных катаров они рассказали в начале и причину столь непростительной торопливости изложили. Дружба же наша подобна шерстяному ковру - в дождливую ночь неплохо укроет и от воды незнакомых улиц, и от холода незнакомых лиц. Дружба наша подобна подмастерью Повитухи, что раздувает горн, чтобы огонь постоянно полыхал в печи, да не сочтет зоркий цирк-баши слова сестер пустым бахвальством
- В таком случае, я принимаю вашу дружбу, сёстры теней, - Мурамаса оторвался от подушки и лёг поперёк колен своего Придатка. - А вы примите мою и всего моего цирка!

Бхелхетти Гириш на пути в Кабир

Мне для счастья мало боли, мало незавидной доли,
Мало в ранах крепкой соли, чтобы счастливо прожить

Мне бы вырваться на волю, и над каменной стеною
На коне взлететь стрелою и запретное свершить

Огненный снег пустыни жег взгляд, копыта коня тонут и вязнут, он сонно кивает мордой и упрямо бредет вперед, к белостенному Кабиру. В седле, замотанная в покрывала, дремлет придаток, изредка судорогой подергивая поводья, что не дает коню заснуть. Гириш в ножнах, притороченных к седлу, от скуки раскаленного разума балуется жонглированием слов. Слова падают мяло, ползают дождевыми червями, нехотя складываясь в неуклюжие бейты.

Не простит пускай любовью прошлых складок память крови,
Пусть прогонит прочь с ковровых на дороги бытия

Я возьму с ее ладоней горький мед речей изгнанья
И скажу, смеясь довольно – эта жизнь была – моя!

Гириш усмехнулся, недовольно и довольно, затем подтолкнул концом придатка, что свалилась в дремоте носом на луку седла, и была в волоске от того, чтобы свалиться на песок горячий, мало не стекло. Женщина встрепенулась, сонно закудахтала, подтолкнула коня пятками; влажная от пота теплая ладонь легла на обмотку рукояти. Размяться бы, да времени и без того мало. Хейя, не спи!

Цирк Мурамасы

О, как ты обманчиво, многоглазое небо Хаффы! Тысячей жемчужин, ярче которых не сыскать по всему Черному Побережью, ты улыбаешься, даришь надежду и веру, заставляя раз за разом выскакивать из вязких ножен безразличия, отчаяния, забвения. Но стоит раскрыть глаза юному Придатку и видит он – тысячи рук тянутся к невинному телу, суля скверну и позор. Так не лучше ли вырвать и выбросить в Бездну эти глаза, приносящие лишь боль и страдания?
…не проще ли броситься в мельничные жернова, под колеса груженой телеги, в объятья спасительного забвения?..
Проще. Лучше. Легче.
За минувшие два дня высокорожденная Адият ха-Шаим, первая из драгоценностей Кабира, ни разу не услышала своего настоящего имя. Ее тонкий клинок, исполненный тончайших линий и изгибов, почти забыл с какой лаской и нежностью шептал Кабир ей на ушко – о желаннейшая из дев, о дивная Адият, смилуйся, подари короткий взгляд!
Вместо этого хохочет Хаффа, грязная и похотливая, -
- Вещь, Собственность, Подарок!
Адият хорошо помнила унижения последних дней, которым подвергла ее злая Судьба. Жгучая ненависть к принцу, что должен был стать хозяином жемчужины Кабира, толкнула на кривую дорожку безрассудства – в объятия тьмы, поспешившей сомкнуться вокруг гарды шатром тусклого Мурамасы!
Тусклого!
Всего несколько раз сменится ночью день, и тело Придатка Адият, одурманенное ароматными маслами и лечебными мазями, позабудет о жгучем прикосновении клинка Мурамасы. Но забудет ли оскверненный дух Адият? Забудет, смирится?..
Во имя кузни Нюринги, пожирающей души, никогда!
- Я, Адият ха-Шаим, клянусь! – гневно зазвенел обнаженный Подарок, - не знать тебе, Мурамаса из Вея, покоя до тех пор, пока твое черное лезвие не преломится о сталь моей мести! Пока не выхаркает вместе с кровью Придаток твой имя твое! Пока хохочущий демон У не распахнет перед тобой врата Нюринги!
Сам воздух плавился от гнева, исторгаемого словами Адият. Окажись кто поблизости, как вмиг обратился бы в камень, столь пропитала была ее речь ядом ненависти.
- И пусть рок обратит мою душу в безжизненную пустыню, пусть выжжет ее и оставит мертвой! Клянусь, именем Творца клянусь!

На ступенях Харам Бейт-Мару

Сколь не было бы вместительно нутро первой из мечетей, но слишком уж многочисленна тысячеликая Хаффа, жаждущая хоть краем гарды взглянуть на поединок принца и принцессы! О, сколько мнений, слухов и предположений сплелось вокруг наступающего часа Посвящения!
Самые ушлые Блистающих (коим и Блистающими-то называться не следует!) шастали вокруг мечети, зазывали падких до азарта душ, предлагая им ставки – чей клинок проворнее, чей удар быстрее, чье мастерство выше? Кто первый - Ашшир или Айши?
Те же, кому недостаток терпения не позволял ждать, словно обезумевшие, ломились в двери Харам Бейт-Мару, тщетно надеясь прорваться сквозь плотное кольцо шахских гулямов. Раз за разом их жаркий пыл разбивался о медные щиты, оставляя им на память лишь затрещины, тычки и изобретательную ругать стражей.
Толпа, сиротливо оставленная на площади, волновалась, и никакие увещевания не могли успокоить ее. Зря старались Придатки гулямов, вовсю орудуя древками копий, зря старались муэдзины, призывая смиренно ожидать новостей, зря старалось злое полуденное солнце, плавя крестовины и гарды, – взволнованной Хаффе все нипочем.
Нетерпеливый звон тысяч разгоряченных клинков и взволнованный стук тысяч растревоженных сердец слились воедино, требуя лишь одного – Испытание должно свершиться!
Настала пора!

Принц, в ожидании
Не без НекроПехоты

Толпа гудела, наполняя пышным разнообразием звуков высокие своды мечети. И принц нежился в этом гуле, в океане внимания, что сейчас сомкнул свои воды над ним с сестрой. Настал тот момент, под звездой которого прошли последние годы его жизни, который являлся ему во снах, который рисовало его воображение.
Чуть звякнули ножны, будто объятая робостью девушка, и Ашшир аль-Каби явил дерзко выгнутый клинок присутствующим.
Легкая дрожь сопровождала принца – и только. Ни ржавчины страха, ни царапин сомнения не касалось горящей предвкушением стали. Только яркий золотой блеск уверенности, абсолютной силы и превосходства - тот самый, что сравнивали с холодным блеском неумолимого злата, шахиншаха среди благородных металлов.
Блики, отражающиеся от золоченой стали, скользили по залу, чаще всего ложась на шаха и верховного жреца. Наконец Придаток принца, послушный воле златоликого господина, повернулся к Хафизу.
- Благослови, отец, - прошелестел Ашшир, играя солнечными лучами, проникшими в мечеть, ласкающимися к его лезвию. Шелест этот звучал неумолимо, как шорох песка в часах, так что казалось, будто не просит принц благословения, а сам его дает.
- Пусть Творец благословляет, - с грустью отца, теряющего детей, ответил шах, - я же скажу: покажи себя достойно, сын мой, и однажды волею Всевышнего твой клинок запылает светом фарр-ла-Хаффа.
Лишь чуть качнулись кисти на рукояти принца, следуя за движением гибкого стана Придатка, чуть согнувшегося в благодарственном поклоне, лукаво блеснул клинок. Каждое его движение теперь было полно напряжения, схожего с напряжением змеи, изготовившейся к броску на свою жертву.
Ашшир аль-Каби направил Придатка в положенный ему угол и выжидающе замер.

Принцесса перед началом поединка
(с бесценной помощью мастера)

Крупинки песка времени легки и невесомы, но их невозможно остановить, как невозможно возвернуть солнце вспять и уложить его обратно за горизонт, чтобы не окрасило оно алым нарождающийся день. Ему суждено быть яркой бусиной на нитке среди серых и повседневных собратьев-дней. Пусть блистает он сталью клинков и блики эти будут искрящимися и чистыми. Да будет свободен разум соперников от суеты и мелочей и растворится в шуме ликующей толпы гордыня победителя, уступив место думам о будущем Хаффы.
Преданная Айата почтительно опустилась подле принцессы, тонкими пальцами юного Придатка бережно приняла ножны Айши. Освободившись от плена, золоченый полумесяц заиграл блеском, сравнимым лишь с огнем фарр-ла-Хаффа, который, как полагали многие из Высоких, однажды должен лечь на гарду принцессы. Над Высшими, ожидающих начала поединка, невидимой стаей ласточек пронеслась волна взволнованных вздохов.- Позвольте, о высокорожденная, - смущенная сотнями взглядов, наблюдавших за приготовлениями Айши абу-Нарра, прошептала служанка.
Краткий кивок стал ответом и шамшир, отведав лучей солнечного света, описал золотую дугу над головой верной Альтэ. Теплотой поцелуя преданного друга нагрелась рукоятка, врастая в ладонь принцессы, чтобы стать ее продолжением.
- Благослови, отец, - склонила голову Айша перед окаймленный златом мудрости, сиятельным аль-Рахшом.
Шах мягко качнул тяжелой рукояткой. В голосе его, что хоть и был одет в холодное золото, как и присуще правителям, Айши почувствовала теплящиеся угольки отеческой любви, бережно хранимой суровым Хафизом.- Путь в тысячу шагов начинается с первого шага, - изрек шах, - пусть мудрость и бесстрашие станут твоими спутниками, о луноликая. Возьми то, что и так принадлежит тебе.
- Да продлятся твои дни, отец, - благодарно затрепетала принцесса, так тихо, что слышала только Альтэ, склонившись так низко, что в ней отразилась причудливая вязь на каменных плитах зала.
Блистающая и ее придаток приблизились к Ашширу, ожидая начала поединка.

Сообщение отредактировал Messalina - 26-01-2009, 19:12

возрадуйтесь, ибо то, чего мы (и, я уверен, целый форум) все так долго ждали, наконец
началось…

В мертвой тишине, объявшей зал, шаги царственных Придатков звучали одиноким громом, сокрушающим горы. Сотни сердец и клинков вторили ему – внутри первой из мечетей и за ее пределами. Казалось, сама Вечность замедлила непрерывное движение материи и времени, мягким ковром распластавшись навстречу юным Придаткам.
Юным Придаткам, вслед за Блистающими, устремленными к одновременно величественному и жалкому лику жизни. Вкусить ее приторных губ, пьянящего дыхания - объять необъятное, понять непостижимое.
О, сколько тонких нитей судеб переплелись на кончиках двух клинков! Дрожь в клинке – тысяча жизней, судорожно стиснутая рукоять – еще тысяча! Верно утверждают, в саду Пророка нет сорняков. Смерть одной травинки означает смерть тысяч быков, а препятствующий течению крошечного ручейка камушек – обращает цветущую долину в безжизненную пустошь.
Воистину, давно Хаффа не знала столь значительного события…
Возможно, сам Творец, на мгновение оторвавшись от созерцания Истины, обратил взгляд внизу, к двум клинкам, пожирающих друг друга томительным ожиданием. Впрочем, если на горе величайших шахиншахов выбиты многие тысячи имен – что значит одно отдельное имя? Не является ли оно незначительной песчинкой, что кружится в сердце бури, не имеющей ни конца, ни края, ни начала, ни конца? Бури событий и свершений?..
..и, разве блеск фарр-ла-Хаффа, испепеляющий неверных и вселяющий ликование в сердца достойных, не есть всего лишь отражение сияния Истины, воплощенной в теле Творца, всепроникающего и всеобъясняющего?
Но для Высших, что собрались в просторной зале Харам Бейт-Мару, предстоящий поединок означал слишком много, чтобы позволить мыслям погружаться в созерцания материй, доступных лишь отстраненному уму. Завороженные, взирали они на принца и принцессу, подобных ленивым волнам, что в ожидании невиданного шторма, неторопливо накатываются на разгоряченный песок.
- Начинайте, - властно повелел шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра фарр-ла-Хаффа, и показалось Ашширу и Айши, что едва различимым ехом, едва уловимым шепотом отозвалась сама мечеть, мать мечетей, Харам Бейт-Мару.
Или же это был Марукку Пророк, дремлющий на алтаре, подле которого стояли, изготовившись, подобные солнцу и луне, Ашшир и Айши абу-Нарра...

...продолжение вскоре следует

Сообщение отредактировал НекроПехота - 27-01-2009, 21:33

Стали, заточенной лучшими из кабирских Повитух, повинуется даже металл, не говоря о ткани шатра-клетки, в которой Мурамаса удерживал похищенную Адият ха-Шаим. Пусть вымоченный в жире лен мог похвастаться достаточно плотностью, чтобы скрыть сокровище от любопытных взглядов, но удержать само сокровище, возжелавшее свободы, он не смог. Змейкой скользнув в аккуратный разрез, Адият выбралась наружу. О, ликование, отразившееся в хрустали души ее, описать не смог бы и искуснейший из поэтов! Великого усилия стоило Адият сдержаться от восторженного восклицания, прославляющего ночь, звезды, шатры… все, что объемлет взгляд.
Но рано ликовать, рано праздновать освобождение, ибо выбраться из шатра – одно, а выбраться из цирка – совсем другое. Вжав тонкотелого Придатка в шатер, Адият прислушалась – не ли поблизости кого из циркачей?
Ночь, павшая на подворье Фахраша Двуязыкого ширококрылой птицей, рождала великое множество теней, обращая цирк в одно из владений Ушастого Демона У. Лоулезец, которого Мурамаса звал Бертраном, появился из них бесшумно и неотвратимо, возлежа на плече своего гороподобного Придатка, большой, холодно отражавший звёздный свет и страшный, как служитель уже упомянутого Демона.
- Хозяин не велел тебе уходить, - сказал он негромко. - Вернись в шатёр.
Замечена столь скоро!.. бабочка свободы едва успела расправить крылья, как уже угодила в сплетенные вокруг паучьи сети. Что же делать – смириться с уготовленной участью, как Адият поступала до сего момента, или же обратить все свое существо против злой Судьбы? Мудрые говорят: даже на свободе раб остается рабом.
Но сражаться с Бертраном Адият не желала – звон стали перебудет весь цирк. Может, ей получится разжалобить холодное сердце северянина?..
- Отпусти, Бертран, - тихо прошептала Адият, - в клетке я обречена на гибель. Твой хозяин погубит меня, обратит в чудовище.
- Почтенный Мурамаса тебя подобрал и укрыл, - северянин стоял перед ней на расстоянии не большем, чем длина клинка его громадного эспадона, и казалось, что он - могучее дерево, привезённое из холодного Лоулеза и укоренившееся на её пути, нескорушимое, могучее. - Вернись в шатёр, неблагодарная и не выводи меня из себя.
Адият покачала гардой: - Прости, Бертран.Еще до того, как мысль вступила в чертоги разума кабирской сабли, сталь приняла решение. Бежать! Толкнув застывшего в нерешительности Придатка, она бросилась прочь от лоулезца. Прочь – туда, где ей мерещился свет высоких башен Хаффы.
Сзади послышался звук, напоминающий медвежий рёв, свист рассечённого воздуха, звонкий хруст подрубленного шатра и звучные лоулезские проклятия. Ночь летела в лицо клочьями ветра, тени застили глаза, хватали Придатка за руки и ноги, но бессильно соскальзывали до тех пор, пока одна из них не обрела материальность, не впилась тонкими, но неожиданно сильными пальцами в запястье, не дёрнула на себя
Коротко вскрикнув, Адият рубанула наотмашь, надеясь избавиться от преследователя. Брызнули веселые искры, дрогнул пронзенный веселым звоном воздух. Судорожно, словно тонущий ищет спасительную руку, она искала взглядом противника. Более всего на свете ей хотелось, чтобы в этот поздний час Судьба вытолкнула из шатра самого Мурамасу – испить яда мести с оскверненного им клинка.
Но теплоклинкового вейца рядом не было. Вместо него в тонких, длинных пальцах низкой и хрупкой девушки-хакасски извивались и перекручивались братья Сай.
Коброй изогнулась, зашипела Адият. Сквозь пальцы, стиснувшие раскаленную добела рукоять, в Блистающую текла ненависть, вкладывавшая в каждый ее удар силу, которой удивилась даже сама Подарка? Откуда? Но поединок – особенно поспешный – дурное время для раздумий. Соединив всего, что раздувало пламень души, в один удар, Блистающая обрушилась на братьев Сай.

- Что она делает?! - изумился Сай Второй, напару с братом пуская яростный удар вскользь.
- Уж точно, не Беседует! - отозвался Первый. - Остановись, неразумная! Что творишь, а?
Братья замерли в позиции глухой обороны.
Голоса Саев, с трудом услышанные в хаосе происходящего, несколько отрезвили Адият. Цирк, шатры, бегущие Блистающие – все смешалось, поплыло. Пьяная, словно от сладкого кальянного дыма, с трудом услышала голос собственного Придатка.- Беги!
Впервые сабля ощущала, что Придаток ведет ее, а не она – Придатка. Впервые не клинок толкал непослушное и неповоротливое тело, а тело – отяжелевший клинок. Вернувшись в ножны, Адият превратилась в наблюдателя, полностью вверив себя сильным ногам Придатка.
Как же было имя ее?.. Акгюль?
Адият не видела, как братья Сай поражённо и медленно возвращаются на пояс, наблюдая крошечный, почти незаметный порез на руке своего Придатка, она летела вслед за Придатком, которая раскачивалась и шарахалась от прыгающих туда и сюда шатров и с трудом удерживаясь на поверхности неровной, колеблющейся земли.
Едва ли ее разум мог проследить путь, которым она добралась до ворот. Короткий поединок выжег ее мысли, предоставив ее только инстинктам, засевшим глубоко в теле убегающего Придатка.

(c Пехотой)

долгожданный поединок
...с Мессалиной и НекроПехотой

И Беседа началась!
Еще раз поймав легкомысленный солнечный лучик на позолоченный клинок, принц, одновременно с шагом Придатка нырнул в первый взмах, легкий и простой, как халат бедняка, скорее шуточный, нежели таящий действительную опасность.
С этого начал Ашшир аль-Каби свой танец-Беседу.
Одной улыбкой, казалось, Айши отразила удар, среброкрылой ласточкой на мгновение прильнула к лезвию принца. Всего одно мгновение – столь же короткое, сколь и не подвластное взгляду – и брат с сестрой, щедро рассыпав жаркие искры первого прикосновения, расстались.[/i]
С каждым все дальше простирал свой клинок шах-заде и все смелее порхал он в руках Придатка, заставляя гибкое тело двигаться все быстрее и быстрее. Наконец золотая змея, неожиданно оборвав завораживающий смерти, бросилась вперед, неся погибель на острие сверкающего жала.
Верный придаток Альтэ нырнула к священному алтарю Марукку, как птенец ныряет под спасительное крыло матери. Но встречный взгляд, обжегший сталь брата, не был взглядом испуганной сойки, но хищной крискин, пожирающей змей.
Едва не вывернув руку Альтэ, луноликая Айши ринулась вперед, жаждя насытится плотью золоченой змеи. Удар за ударом сыпались на стальную чешую.
Ашшир снизил темп, вынужденный не только нападать, но и отбивать атаки. Он то преследовал сестру, осыпая ее ударами, как буря в пустыне осыпает песчаными вихрями оазис, то отступал, кружась вокруг принца-Придатка, плетя златотканную вязь движений.
Движения принца ложились так плотно, что клинок принцессы едва успевал протиснуться между выпадами брата. Выпад за выпадом – на глазах восхищенных Высших принцесса почти превратилась в молнию. Верная Альтэ изгибалась и так, и этак, умудряясь и резать, и колоть – почти из самых невероятных положений.

А Беседа продолжалась.
Солнцеподобный Ашшир, ведомый пылкой страстью, сыпал вопросами, словно младенец, впервые увидевший свет, но луноликая Айши успевала находить ответы на каждый из них. Впрочем, нередко и Айши, найдя брешь в полете Ашшира, лавиной обрушивалась на брата, и вот уже Ашширу приходилось спешно вспоминать ушедшие в прошлое уроки Иберры Наставника.
Шах, жрецы и Высшие, заворожено наблюдавшие за пляской высокорожденных клинков, не могли не восхититься мастерством, что являли брат и сестра смиренно ожидающей исхода Беседы Хаффе. Но, подобно тому, как, будучи небесными светилами, различаются луна и солнце, различались и дети великого Хафиза аль-Рахша.
Страстью и пылкостью Ашшир напоминал неопытного любовника. Едва ли он мог сдержать сладостную дрожь, завладевающую клинком в момент встречи с возлюбленной. Однако всякий знает: Судьба благоволит лишь тем, кто открыт ей, кто искренен и честен – в добродетели или пороке, любви или злости. И, направляемый Судьбой, клинок принца танцевал так, как не танцевал никогда.
Когда-то терпением и прилежием Айши заслужила величайшую похвалу хмурого Иберры Наставника, недовольного даже собой. И ныне принцесса красноречиво доказывала, что не зря Иберра назвал ее лучшей ученицей. Точности и изяществу, с которой луноликая плела сеть ударов, обманок и защит, мог бы позавидовать даже Повитуха Ашаг Черный, подковавший однажды сверчка.
Беседа длилась. Для очарованных ее красотой поединок представал необыкновенным ритуалом, величайшим проявлением волшебства, в котором нет ничего, кроме гармонии и величия. Но это было не так. Лишь немногим открывалась истинна картина противостояния – столь яростного и непримиримого, каким может быть лишь противостояние света и тьмы, добра и зла, хаоса и порядка.
Альфа и омега, вместе обозначающие бесконечность, сошлись на полотнище, сотканном когда-то чутким Марукку.

Златотканный узор движений принца становился все витиеватей, все чаще сыпались хитрые удары-слова и коварные выпады-вопросы. Быстрее плясал Ашшир, заставляя Придатка исполнять то, что, казалось, не по силам телу человека. Пыл и уверенность принца придавали ему сил, позволяя преодолевать недоступные и желанные, как клинок красавицы, скрытой пышно украшенными ножнами от взглядов окружающих, границы возможного. Однако он совсем забыл о самом важном – о Придатке. Жар битвы и казалось бы уже полученная победа затмили его взор – и это преждевременный триумф обернулся непростительной ошибкой. Придаток, закружившись в очередной паутине вопросов и ответов, ударов и скользящих блоков, оступился, потерял плавный ход движения, однако тут же вернулся к нити беседы. Что говорить, даже тех ничтожных песчинок времени, что ускользнули от шах-заде, хватило принцессе, чтобы перевесить чашу весов на свою сторону.
И, конечно, Айши не упустила подаренной возможности. Ловкая Альтэ молниеносно шагнула вперед, наступив при этом на ногу Придатку Ашшира, заставляя его не просто попятиться назад, а почти упасть. Только почти нечеловеческая ловкость Придатка и изворотливость самого принца спасли сына Хафиза от падения и очевидного поражения.
Сила движения бросила принца на алтарь – принцесса, простерев стальное крыло, устремилась следом. Ее тонкий, исполненный гения Повитухи-создателя, клинок скользнул по плечу чужого Придатка, почти остановившись в пальце от смертельного поцелуя.
Почти…
Дрожь обезумевшим конем пробежала по клинку Ашшира, продолжавшего отбиваться. Злобно и визгливо свистнула сталь – ослепленный яростью принц резанул наотмашь, отчаянно, наугад. И вместе с ним будто невидимый гость резанул по слуху собравшихся - то шах-заде добрался до тела сестры. С удивлением дрогнула сестра – глубокая царапина теперь уродовала ее изящный стан, а на гладкой и раскрасневшейся от боя щеке Альтэ алела тонкая длинная полоса - след безумия ее противника.
Ахнули Высшие, повскакивали с мест возбужденные Придатки. Небывалое, непостижимое, невозможно случилось!
Кровь!
Кровь! В самом сердце Харам Бейт-Мару! КРОВЬ!
Еще не опустился полыхающий яростью клинок принца, а несколько капель благородной крови, замерев в раскаленном Беседой воздухе на несколько мгновений, упали на древнейшую святыню Хаффы, что веками олицетворяло ее могущество и величие – на самого Марукку Пророка!

Воистину Беседа Посвящения оказалась достойна места в легендах, что будут рассказывать потомкам. Она будет вплетена в сказку тонкой серебряной нитью. Яркой, как тела Блистающих. Поединок ложился на ковер бытия сложным узором с узелками столкновений. И, несомненно, мудрый Мунир порадовался бы сейчас, глядя с небес на миг истины своих творений: искристый мир безмолвного общения, единения, понимания для двоих.
Фахрашу до скрипа соскользнувшего точила, до острой боли было жаль, что такие моменты умирают, оставаясь лишь в памяти Блистающих-свидетелей. Хотелось запечатлеть их на картине, подобной тем, что рисуют Придатки. Но какая картина передаст непрерывность движения, от первого шага и до конца танца? Нет, не придумали таких, и Высший не мог их даже представить. Мысленно, в сердцевине клинка, он начал плести взмахи строк и уколы рифм. Они не покажут, как именно изгибалось тело Придатка Айши, и как плясал клинок, не явят пытливому взору юного напора принца – но передадут ощущения, и каждый сможет представить это сам.
Каждый, кто хочет слушать. Кто умеет слушать!
Все, что можно было сделать, сделано. Сплетена хитроумная сеть интриг, закончены разговоры, в которых каждый прятал что-то за гардой. Отзвенели приказы слугам, и теперь гордый Абу-л-Фарах мог только ждать.
Ждать – и мысленно воспевать поединок, от которого зависело столь многое. Воспевать, отрешившись от исхода.
Ждать – и учиться для грядущих Бесед, ибо даже сильному не зазорно познавать.
Ждать – и оценивать, устоял бы он сейчас против сына или дочери шаха, ведь стремление к победе растворено в теле Блистающих с горна Повитухи.
Ждать.
Когда ошибся сияющий солнцем гордости Ашшир, Фахраш дернулся, и прерванная мелодия, оборванный узор, незавершенный стих отозвались мгновенной пустотой, словно в металле появилась раковина. Но лишь на миг.
Нежданный удар принца – и тут же все утонуло в шуме.
Как недавно клинки несравненных противников, претендентов на сияние фарра, в нем сталкивались два чувства.
Суеверный ужас перед кощунством пробирал морозом даже парадные ножны. Кровь в храме. Кровь – в поединке Блистающих. Нарушен тяжкий запрет. Да что запрет?! Законы можно обойти, недаром не пустуют городские тюрьмы. Но как обойти то, что пропитывает всё существо Блистающего, делая немыслимым, невозможным повредить клинок или пролить кровь.
Невозможным, даже захоти вдруг того существо из сияющей стали – а с чего такое желать? Рушились основы.
Это пугало Высшего Хаффы, бывшего визиря, но привлекало того, кто слагал рифмы и ловил солнце в перекрестье клинков. Влекло необычностью, и даже самим ужасом, сладко-притягательным. Он походил на муху, увязшую в меду.
Придаток Шемир шагнул вперед медленно и плавно.
Тому, кто обращает слишком много внимания на Придатков, показалось бы, что на его лицо пал отблеск ужаса и очарования, которыми сверкал Фахраш. Пал – и застыл маской. Впрочем, кто обращает внимание на Придатков?

Кровь!
Как и положено низжиш Блистающим, Дамаянти всю первую половину риутального поединка провела снаружи, но гибкость уруми воспета не одним магадхом - и хитрая младшая сестра катаров уже протиснулась внутрь. Воспользовавшись замешательством, толкотней и непониманием, превратившими и без того взведенных Блистающих в беспорядочные песчинки в стакане с водой, если его хорошенько встряхнуть, Дамаянти протиснулась рыбкой в первые ряды.
Кровь…
Красная жидкость, вино, отведав которого, Придаток пьянеет, а Блистающий становится Тусклым – и теплым, теплым до конца дней своих! Страшная же кара, тут даже сама смерть в лапах демона У благом покажется. Уруми вздрогнула.
Катарки ошиблись, посчитав жемчужину необходимости присутствия на Церемонии галькой. Или катары никогда не ошибаются?
Однажды, полируя лезвия солнечными лучами, Чандра лениво обмолвилась, что неплохо было бы иметь в клане Тусклого. Не то, чтобы Дамаянти не знала длину своего клинка и хотела сойти за Рам Дао, но ведь…
Повинуясь самуму толпы, что увидела небывалое и в отвращении своем стремилась приблизиться и рассмотреть получше, Дамаятни Придатком сделали несколько невольных шагов вперед – тут уж протазаны из дворцовой стражи не выдержали и оттеснили порочных любопытством подальше. Однако уруми увидела, что должна была увидеть. Сегодня поистине день сладких фиников…

Сообщение отредактировал Сигрид - 12-02-2009, 22:35

Харам Бейт-Мару

О великий Творец!
В одно единственное мгновение степенно наблюдавшая за Беседой мечеть исполнилась невыразимого хаоса, которому позавидовал бы любой - даже самый людный - базар. Взволнованные Придатки, норовя пробиться поближе к первым рядам и воочию узреть то, что им – возможно – показалось, толкали и пихали друг друга. В ревущем океане плоти, грозя украсить пол мечети отсеченными конечностями, выскакивали из ножен Высшие.
Высшие, веками созерцавшие нерушимость законов и традиций, просто не могли поверить в свершившееся. Неужели, неужели Блистающий – и кто? светлорожденный принц! – пролил кровь? Испортил Придатка?
Что за страшный морок опутал Блистающих, вменяя их взору то, чего нет, что иллюзия и обман!
Увы, сколько бы не спрашивали себя Высшие, сколько бы не разглядывали они отпрянувшую от брата Айши, морок не рассеивался. Ослепительно красные капли, словно в насмешку над опешившими Блистающими, чертили на щеке Альтэ ужасное клеймо.
- Кощунство! – взревела десятками голосов мечеть, - кровь! Кровь!
Вжавшись в ножны, замер ошарашенный Хафиз. Выронил из рук церемониальный жезл Придаток Менетаха. В немом оцепенении взирали на порченную Альтэ высокие визири. Всем им, наделенным высшей властью, казалось – стоит выпустить вынуть ключ из замка неверия, как немыслимое, представшее их взору, немедленно обретет плоть.
Кровь!
Однако джинн уже обрел свободу. Сомнение и страх сеял он в душах Блистающих.
О великий Творец, кровь в Харам Бейт-Мару! Кровь на Марукку Пророке!
- Молчание! – хрипло брякнул ножнами Менетах, - тихо!
Несмотря на то, что жрец возрастом мог потягаться едва ли не с самим Пророком, голос его все же сохранил присущие верховному жрецу власть и величию. Подобно орлу, что врывается в стаю голубей, слова – пусть негромкие, но все-таки услышанные - менетаха разметали многоголосый гул Высших.
- Тишина! – еще раз повторил жрец, - как первый из слуг Творца, всеблагого и всемилостивого, я объявляю поединок…
- Оконченным, - завершил вместо Менатаха Хафиз аль-Рахш.
Верховный жрец тут же умолк, почтительно поклонившись владыке Хаффы. Среди присутствующих не нашлось ни одного, кто заметил бы как скривился лицом Придаток старого копеша, словно разжевал спелый лимон.
- Пусть Хаффа молится за душу того, кто сегодня оступился, - шах бросил в сторону принца полный невыразимой тоски взгляд, - остальное же решать судиям.
- Но поступком своим принц осквернил мечеть… - брякнул ножнами Менетах, - не следует ли вверить его судьбу в руки Творца и его избранников?..
- Судьи, - рубанул воздух старый Хафиз, - и никто другой.
- Как пожелаешь, о солнце, лучами благостными прогоняющее тьму, - глухо пробурчал Менетах, отступая за спины жреческих Придатков, - пусть Хаффа примет твой выбор ткаже, как принял его я.
Ржаво сверкнул старый копеш, вторя тусклому мерцанию сощуренных глаз Придатка. Опаснее пламени печи кузнеца-Повитухи, гнущей металл, опаснее злого солнца, хранящего одиночество пустыни – холодным пламенем горел взор старого скорпиона, чье жало не утратило ни капли смертельного яда.
И вновь – всякий, чей взор не был застлан хмурыми видениями, мог понять насколько фальшивы слова жреца, извечного соперника Хафиза аль-Рахша в борьбе за сердца Хаффы. Фарр-ла-Хаффа, как солнце жарким пламенем порабощает небо и не замечает звезд, меркнущих в его лучах, не услышал угрозы в словах Менетаха.
- Возвращайтесь во дворец, - словно кусок смердящего мяса бросают собакам, бросил Хафиз аль-Рахш Высшим. Визири, стоявшие подле него, промолчали.

Сообщение отредактировал НекроПехота - 12-02-2009, 10:10

- Заржавлен ли твой клинок, Бертран? Зарос ли жиром Придаток? - холод змеиного шипения, холод заточенной стали, коснувшейся бьющейся жилки на шее. Знаменитый холод Высших Вэя.
- Нет, почтенный Мурамаса, - гигант-эспадон лежит в пыли, брошенный собственным Придатком, павшим ниц перед небольшого роста мэйланьцем, носящим при бедре изящный тати
- А вы, мудрые Саи? Так ли подействовали на вас тайные зелья, что вы и на вилы теперь не годитесь?
- Мы виноваты, почтенный Мурамаса, - братья-алхимики, по обычаю родины и в знак уничижения, почти на треть воткнулись в землю, забыв о полировке клинка, а их Придаток преклонила колени рядом с могучим Лоулезцем.
Не пристало низкородным циркачам открывать балаган до Беседы, что чистейшие из Высших Хаффы назначили, а потому, Мурамаса, покинув двор Двуязыкого, сидел в третьем или четвёртом ряду, среди простого люда, но духовный взор его был скорее направлен в недавнее прошлое, и видел тати не сходящихся Блистающих, а собственных слуг, ожидающих кары за промах.
Тусклого мучало смутное ощущение, что он упустил что-то, но осознание оказалось куда более ловким, чем все цирковые акробатки вместе взятые и под клинок подставляться не желало, виляя и кривляясь перед самым острием.
- Аххх! - вздохнула хором толпа вокруг, и лишь тогда Мурамаса стряхнул грёзы и чуть ли не впервые увидел то, что творилось на площадке. Кровь. Боль. Удивление.
Потом Блистающие и Придатки рванули вперёд, потом их потеснили стражи и началось столпотворение, но нещадно толкаемый тати не обращал внимания. Он видел аккуратный разрез на гибком стане Айши, а видел такой же ровный и тонкий порез на тощей руке Придатка Саев.
"Сабля пробовала кровь. Сама!" - понимал Тусклый, и хорошо, что никто не видел сейчас его клинка укрытого ножнами.

Харам Бейт-Мару

В бездонных часах бесконечности еще не успел пересыпаться песок, равняемый часу, как новость о свершенном кощунстве облетела всю Хаффу. Воистину, никогда доселе стенам, хранящим великую Харам Бейт-Мару, не доводилось слышать ничего подобного: сын Хафиз аль-Рахша фарр-ла-Хаффа – Тусклый!
Легенда о клинках, проливающих кровь, до сего ужасного дня оставалась легендой. Легендой, похороненной под тоннами песка, утерянной, забытой. И вот, подобно ожившему мертвецу, она возвращалась.
Площадь беред Харам Бейт-Мару еще долгое время оставалась заполненной Блистающими и их Придатками, напоминая более базар, нежели что-либо другое. Все существо Хаффы противилось тому, чтобы поверить в свершенное Принцем. Сбитые с толку Блистающие, ища правды, с надежды в тысячный раз спрашивали друг друга:
- Ашшир аль-Каби пролил кровь?
- На алтарь Марукку? На клинок дремлющего Пророка?
- Неужели, правда?
Напрасно простой люд ожидал появления Хафиза аль-Рахша или старого Менетаха, надеясь, что в их власти развеять дурное видение, объявшее целый город. Едва шах и преследующие его Высшие появились на ступенях Харам Бейт-Мару, как вперед – на встречу толпе – решительно бросились гулямы. Едва ли в их планы входили ответы на вопросы, терзавшие простолюдинов.
Однако площадь вовсе не собиралась бросаться на стальные щиты. Не гнев и не ярость встретили Высших. Безмолвие шершавым ковром легло под ноги их Придаткам. И шагать по нему было больнее, нежели ступать по раскаленным углям…

несчастный Хафиз аль-Рахш,
По пути во Дворец и во Дворце

Спускаясь по ступеням Харам Бейт-Мару, великий Хафиз аль-Рахш ясно ощутил, что подле оскверненного алтаря Марукку он оставил последние искры когда-то яростного пламени, называемого жизнью. Ашшир аль-Каби безжалостно растоптал последние угольки в огромной куче золы, что остальные и по сей день льстиво именуют шахиншахом, бессмертным солнцем величия и мудрости, воплощением добродетели и достоинств.
Неужто эта жалкая ржавая тень, ползущая по изогнутым улицам, и есть тот славный Хафиз аль-Рахш, чьими трудами Хаффа некогда поднялась из бездны забвения и небытия?..
Путь во Дворец напомнил шаху похоронную церемонию – столь угрюмой показалась Хафизу безмолвный город. Из подворотен и переулков на фарр-ла-Хаффа падали бесчисленные взгляды, полные необъяснимого ужаса.
За все время пути ни один из многочисленных спутников шаха не проронил ни слова. Чуткие к настроению владыки, изменчивого, словно майский ветер, они предусмотрительно молчали, опасаясь навлечь на себя шахский гнев. И верно, ибо шах поглядывал так, как глядит затравленный леопард, готовя последний самоубийственный прыжок.
И шах, наконец, нашел на кого выплеснуть накопленный гнев. И ими оказались вовсе не чересчур нерасторопные слуги, что не успели убраться с пути фарр-ла-Хаффы. Вступив в богатые залы Дворца Хаффы, шах закричал:
- Быстро! Махру Солнцеликого сюда! Где это проклятый визирь, пусть муравьи пожрут его рукоять!
Несколько минут спустя, когда Хафиз уже покоился на коленях восседающего на троне Придатка, явился Махра. Склонившись перед шахом, Махра из-за спины Придатка обвел испепеляющим взглядом присутствующих визирей. Уж не эти ли стервятники накаркали шаху в ножны о бегстве проклятого Иглы?...
- Здравствуй, визирь, – ядовито процедил Хафиз, - до моего слуха дошли новости о недавнем происшествии, имевшем место быть в городских казематах. Известно ли тебе содержание сих новостей?..
- Известны, о величайших из тех, чьи Придатки когда-либо опускались на трон Хаффы, - стараясь сохранить невозмутимость, ответил Махра.
- Известны?! – вскричал шах, выскакивая из ножен и поднимая с трона взбешенного Придатка, - известны, говоришь ты мне?! А известно ли тебе, о достойный лишь того, чтобы тобой пользовались раздельщики мяса и лесорубы, что от правосудия сбежал преступник Игла, известный своими злодеяниями?!.. Вырвался из казематов, о которых ты смел так нагло бахвалиться?!
Придаток Солнцеликого справедливо сравниваемый со скалой ныне казался крошечным – в тени шаха, нависшего над несчастным визирем. С жалостью взирали на секиру присутствовавшие Высшие, с ужасом представляя себя на месте Махры. Подобно шакалам, рыскающим во тьме и наблюдающим за тем, как лев рвет на части их собрата, они лишь трусливо жались к стенам тронного зала.
Впрочем, смелость не всегда является добродетелью: какой прок в том, чтобы оскалить зубы перед тем, кого нельзя укусить? Какой прок безрассудному шакалу в том, чтобы его внутренностями украсили логово могучего льва? Таков закон – лев царствует, а шакал довольствуется его объедками.
- Никогда более! Никогда – слышишь?! – не смей появляться в моем Дворце! – все бушевал шах, - не визирь ты более! И никогда им не будешь! Хороший пример показал преступникам великий Махра! Зачем бояться закона, олицетворяемого мной, коли можно сбежать даже тому, кто был похоронен в глубочайшую яму?! Воооон!

В тот страшный миг кусочек мира, заключенный в древние стены мечети, застыл. Забыли дышать Придатки, застыли Блистающие – им это далось легче. И Фахраш потерялся в своих чувствах. Можно было что-то сделать, опередив всех: поддержать принцессу, чтоб Айши не выпала из ослабевших пальцев: заставить принца сильным ударом зазвенеть на камнях; пролить чью-то кровь... нет, что за мысли?! Но можно, можно было сделать что-нибудь! Безумное или мудрое... хотя даже сами мудрецы порой не видят разницы между этими понятиями, а уж безумцы тем более.
Этот миг прошел.
Безвозвратно канул в реку забвения, и кровавая капелька растворилась в невозмутимых водах реки времени – но оставила след в душах присутствующих. Взметнулся звон голосов, заставив дрогнуть воздух, пропитанный вековым покоем и благоговением.
Двуязыкий слушал молча, заставив себя стряхнуть оцепенение. Что же будет теперь?
Шах, казалось, за минуту проживал десятилетие. До сих пор разговоры о преемнике были лишь разговорами, и ржавчина, хоть и точила его сердцевину, была глубоко скрыта, а теперь прорвалась наружу, и Хафиз с каждым мигом казался старше. Даже фарр, казалось, начал тускнеть.
Принц, с которым прежде связывал Высший свои надежды? Нет, немыслимо, запятнанный кровью клинок не примут Блистающие.
Принцесса?
Вздрагивающая в ладонях Придатка, оцарапанная... Владычица могучей древней Хаффы? Сомнения царапали и зазубривали лезвие мысли Двуязыкого.
Кто? Кто будет править Хаффой?
- Возвращайтесь во дворец, - бросил шах.
Не приказал, а именно швырнул приказ, как кость собакам, и Высшие подчинились. Да и как не подчиниться носителю фарра, что сияет подобно солнцу, сжигая сомнения.
Но сияние ослабло, а в приказе не было достаточно власти, он весил столько же, сколько весят ножны без меча. Понуро смотревшие под ноги Придаткам, словно не осталось неба, а лишь одна земля, Блистающие не обратили внимания, что не все покинули обширное помещение. Среди теней, забившихся в уголки, притаился Абу-л-Фарах со своим Придатком.
И когда мечеть опустела, Фахраш заставил своего Придатка шагнуть к Придатку Менетаха.
- Душа моя в смятении, и лишь переданная через тебя мудрость Творца может искусной полировкой вернуть ей прежнее сияние, мудрый жрец, - склонил рукоять он.

(с Някрой))

Гириш
по дороге в Кабир

Солнце нещадно напекало обнаженную гарду. Дорога в Кабир больше напоминала кузню Повитухи, где обжечься можно даже о собственную тень. Гириш уже успел сменить одного коня, отсыпав жиду-каранщику за целый табун и получив всего лишь одного чалого. Впрочем, жаловаться на коника было грешно, ибо проявленной выносливостью чалый мог с легкостью похвастаться с верблюдом.
Впрочем, питаться колючками чалый все-таки отказывался.
Стремительно пустели бурдюки, а дорога, проложенная сквозь подставленную жарким объятиям полуденного солнца Пустыню Одной Руки, все не кончалась. Одной Руки – потому что оазисов, в которых можно было напоить коня и заново наполнить ссохшиеся бурдюки, в этой пустыне можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Вокруг коня скользили три неясные тени.
- Не достанется вам пожива, - процедил Гириш, глядя на кружащих стервятников.
Досталась бы или нет – на все воля Творца, всеведающего и всепроникающего. И на этот раз Небеса откликнулись на молчаливые призывы бхелхетти, послав ему желанное видение: где-то на горизонте заплясали едва различимые контуры, вспыхнуло отраженное в воде солнце.
Неужели..?
Клинок подхлестнул бок чалого, тыкаясь яблоком в бедро придатка - выспаться сможет и в раю, а сбереженные часы неплохо набивают мошну. Гириш поймал на кромку высунувшегося из жарких ножен лезвия прямой луч солнца. Он? Не он? с такой же болью всматривалась в неверную колышашуюся, что прозрачная паранджа наложницы, даль. И быстрее разбивали брызгами каленый белый песок копыта коня.
Осознав, что видение отнюдь не мираж, душа уставшего бхелхетти затрепетала разбуженной бабочкой, заколотившись тонкими крыльями о тесную клеть тела. Оазис манил дерзко изогнутыми силуэтами красавиц-пальм, чей облик радовал Гириша куда больше пленительных лезвий базарных танцовщиц. Даже чалый, почуяв запах воды, прибавил ходу.
О Творец, не твои ли сады открылись из распахнутой дали, что тщательно хранимые от посторонних глаз жемчужины ростовщика-еврея? А не твои если - прости, Творец, не нужен твой рай. Подобны роскошным Волчьим Метлам листья пальм томно колышутся на ветру, зазывая усталого путника уронить Придатка потрескавшимися губами к харзийскому хрусталю ключа. Зеленый бархат травы и темные от влаги камни колодца драгоценнее парчи, сотканной из волос юных Придатков и самых чистых алмазов. Блистающие умеют ценить Воду.
Как в прохладный сладостный омут нырнул чалый в тень пальм-близнецов, волею Судьбы выросших из одного семени. Бхелхетти и Придаток повеселели, и пыль усталости частью стряхнулась на дорогу прожитого дня
Чалый раздувал ноздри в радостном предчувствии воды, и Гириш не ругал его за то, как конь копытами раздирал богатые, что одежда вазирга, травы. Клинок напрягся струной - теперь и его коснулись нежные руки ветра с поверхности водоема. Шаг, еще шаг, нетерпеливый, опережающий сам себя - и бхелхетти с придатком одновременно почувствовали, увидели, услышали по-дестки нескромное журчание ключа.
Ом.
Вода стекала в каменную чашу, образуя небольшое озерцо, прозрачностью сопреничающее с вэйским стеклом. Придаток соскочила с коня пятнадцатилетней гурией и с той же страстью пала на колени перед чашей, чтобы окунуть в благоговении молитвы руки и лицо в источник.
Конь, низкое животное, отпустил чарду церемоний под копыта своей нечистой природы и попросту сунул в воду морду. Гириш усмехнулся.
Жадно лакая влагу и вознося хвалы творцу, путники даже не заметили крохотного кинжала-ихуда, нашедшего приют в тени одной из пышных пальм.
- Оххо! Путники! – воскликнул он, поднимая невысокого сутулого Придатка, - воистину: печальна участь оазисов, ибо очарованные запахов воды едва ли могут насладиться пышностью его форм!
Гириш мог покласться - в этот момент он слышал, как секунды серебряными монетами ссыпаются из ладони жизни в кошму - так тихо стало. Затем он медленно заставил Придатка подняться, отереть лицо рукавом, чтобы неприличные капли не свисали с бровей. Нарочито неторопливо бхелхетти плашмя ударил землю и только потом ответил Малому через гарду-чашку.
- Не вода ли - истинная ценность и краса оазисов, подобно тому, как невеста, но не ее украшения - истинное богатсво жениха?
- Да разве обратит завидный жених взгляд на Блистающую в рубище? – хмыкнул ихуд, - мимо пройдет!
Неподалеку от Придатка пощипывал траву ленивый верблюд-дромадер. Подарив Гиришу бессмысленный взгляд, он продолжил прерванное на мгновение занятие.
- Коли жених так слеп, что не может дивной хорезмийки от ржавой пилы отличить, никакие ножны не возместят ему утраченного ума! - сухо ответил бхелхетти. - Коли ты- хранитель этого оазиса, что указываешь путнику на его прелести - прежде следовало сии прелести преложить в виде войлочной подставки и фруктов придатку, как того требует обычай гостеприимства. А коли сам путник, не просто же так незнакомца разговорами досужими занимаешь?
- От чрезмерно дивных апсар разум и так теряется! - рассмеялся ихуд, не обращая внимания на черствость Гириша, - так где разница между дураком и влюбленным безумцем?.. однако да, непрошенный гость, обижающий хозяина, ты прав. Разговор я завел с тобой действительно ли не просто так.
Придаток ихуда с кряхтением опустился обратно, брякнув потертым Блистающим. На бородатом лице заиграла дурная улыбка, которую Гириш – с неудовольствием - не мог не узнать. Ибо не раз и не два видел замечал эту змею, что глядела на него с лица Сирокко, лихого Придатка катарок.
- Что ж… открою тебе одну небольшую тайну. Испив воды из этого оазиса – столь поспешно, чересчур поспешно для того, кто говорит о разуме! – ты испил из хвоста скорпиона.

Старый Менетах не сразу ответил Двуязыкому, что обратился к нему.
Бездвижный и безмолвный, жрец стоял, подобный статуе, созерцающей бесконечную пустоту. Яростный удар безрассудного принца, рассекший щеку Придатка Айши, пронзил его, духовного отца Хаффы, насквозь. Голосами тысяч стонала раненая душа, требуя отмщения вероломному клинку.
- Что тебе нужно, Высший? – опомнившись, едва слышно прошелестел Менетах.
Дурные предчувствия точили тишину, как вода точит камень. Душный воздух кольцами обвивался вокруг рукоятей, лишая холодной ясности рассадка – дара Творца Блистающим.
- Того же, чего жаждет любой, - отозвался Фахраш, заставив придатка смахнуть с рукояти несуществующие пылинки. – Понять, что случилось. Я не верю, что лишь случайность вела лезвием сиятельного шах-заде. Это неспроста произошло здесь и сейчас, такие вещи вообще редко отмечены лишь клеймом случайности!
- Случайность или нет, - горько вздохнул Менетах, - ныне меня заботит иной вопрос: что будет теперь?.. как откликнется Хаффа на столь ужасное преступление да еще и свершенное не безымянной бродягой, а сыном самого шаха! Не стали ли мы только что свидетелями начала конца?..
Придаток Менетаха смахнул с грубой щеки слезу. Впервые Двуязыкий видел старейшего из жрецов без железной маски, которую копеш не снимал даже перед гардой самых верных слуг.
- Что до принца... - продолжил Менетах, и в голосе его неуверенность и сомнения заглушали все остальное, - те дела будут решать судьи. Так сказал шах...
- У нас с тобой не так много общего, - Фахраш словно перекидывал слова между двумя лезвиями, прежде чем дать их услышать старому жрецу, - но конец той Хаффы, которую мы знаем, не нужен ни мне, ни тебе. Неужели не было никаких знамений, никаких предвестников? Зная корни зла, достаточно перерезать их, и не надо тупить лезвия, разрубая бесчисленные ветки ядовитого древа! Не знаешь ли ты чего-то, что кажется необычным? Что могло толкнуть руку Ашшира? Или кто? Ведь не воля же Творца!
Он помолчал, давая копешу время прийти в себя после веерной атаки вопросами, которые летели, подобно ножам Бао-Гунь.
- Прости, жрец... А что до судей – надо знать, кто ими будет.
- Были предзнаменования, - рассеянно прошептал Менетах, - однако слишком запоздало... юная Месектет принесла новости...
Жрец поднял мутный взгляд, скользнул им по развдоенному клинку Двуязыкого. Дрожь пробежала по клинку старика, словно его пронзило полное понимание того, что доселе было скрыто.
- Однако... однако время покажет, - бросил Менетах, поспешно подбирая слова, - что до судей, то на все воля шаха. Думаю, Фахраш Двуязыкий, всему свой час.
Фахраш покачнулся в ножнах, кисточка обвила гарду, словно вцепилась в нее. И, хотя Блистающие не сознавали того, Придаток Шемир смотрел на жреца так, словно хотел встряхнуть его за плечи, вырвать из глубоких ножен оцепенения и покорности, в которые так легко провалиться.
- Какие знамения? Расскажи! Может быть, они говорят еще о чем-то, что не поздно предотвратить! Что с тобой, жрец? Ты никогда не отчаивался, неся жителям жемчужины пустыни волю Творца!
- Юная Месектет сегодня ночью грезила, - после короткого раздумья произнес Менетах, - она слышала голос дремлющего Пророка, коий вложил в ее уста предсказание. И сейчас я вижу, что оно сбылось...
Впервые Менетах расточал тайны столь щедро. Вникая, Двуязыкий не переставал удивляться тому, что старый хитрец, искуснейший из интриганов Хаффы, не просит ничего взамен. Видимо, так велико было потрясение.
Впрочем, Фахраш тоже был поражен. Голос молчаливого... Возможно ли это? Вчера зюльфакар замер бы на месте, но сегодня... Сильнее потрясти его было невозможно.
- И что же сказал Марукку? - голос взволнованно задребезжал.

(и плотные ряды НекроПехоты)

Еще до начала посвящения.

Впервые за несколько столетий Менетах ощущал огонь нетерпения, переполнявший ножны его души. Он, покрытый ржавчиной старости, повидал достаточно, чтобы нарастить броню безразличия, поглощавшую все, что повергало других в смятение, возбуждение, страх. Подобно минарету, возвышался Верховный Жрец над бурями чувств, терзавших Блистающих Хаффы.
Но в это утро все было иначе.
Словно мальчишка, словно юнец, едва прыгнувший с наковальни Повитухи в первые ножны, он припал к кровати Месектет.
- Говори! - вскричал он, терзая пальцами Придатка ножны провидицы, - заклинаю тебя, говори же!
Взгляд Месектет, словно далекий огонек, сокрытый многими милями густого тумана, горел где-то в глубине ее тонкого тела. Слова Менетаха соскальзывали по клинку, не задерживаясь на нем. Лишь искаженное эхо, отразившись от гарды, касалось ее слуха.
- Он говорил старыми, давно забытыми словами, - прохрипела она, - едва ли я, о мудрейший, донесу до тебя всю чашу, ничего не пролив, но я попробую:

Погребенный в тлене веков
Пробудится от руки того,
Кто уронит запретную каплю.

Рекой обратится капля,
Молчавший раскроет уста
И недвижимое породит движение.

- Это были первые его слова, - зашлась кашлем Блистающая, - однако за ними, словно перешагнув через незримую черту, следовали еще:

Жемчужину из-за пустынь
Получит наследник
– закатится солнце.
Завладеет наследница
- погибнет луна.

Затаив дыхание, слушал Менетах. Каждое слово, сорванное с уст провидицы, тяжелой, словно тысяча мечетей Харам Бейт-Мару, каплей падало на дрожащий клинок Верховного Жреца. О, сколь тревожные мысли породила в нем речь Месектет!
- Прости, мудрейший, в старых словах много того, что нельзя донести на клинке, - упало с лезвия провидицы, - их понимают тем, что находится в клинке, словно в ножнах.
Подобно разгоряченным коням, мчались мгновения. Время до начала церемонии таяло, словно ледник, случайно попавший под жаркие лучи пустынного солнца. Посему, покидая покои провидиц, Менетах переложил тяжелые раздумий в самый дальний сундук, что нашелся в его душе.

Жемчужина из-за пустыни... Фахраш задумался. Что или кто это? Не та ли сабля? Ох, вряд ли. Да и зачем она принцессе? Конечно, беглянку необходимо сыскать, но ткань мироздания вряд ли будет разрублена на лету ее взмахом. Речь идет о Хаффе?
- Что ж, - слова стекли с раздвоенного клинка, как лунный свет. – Теперь пророк должен пробудиться. Кровь пролита на него. Но ты рано отчаиваешься, жрец. Ведь его пророчество не безусловно. В нем не сказано о том, что будет, если ни принц, ни принцесса не завладеют искомым. И нам следует приложить к тому все усилия, а не отдавать душу ржавчине бессилия.
Тень простерла щупальца по щербатому клинку верховного жреца - Менатах хмурился.
- Что-то подсказывает мне, что солнце и луна здесь обозначают вовсе не день и ночь, - дрогнула сталь, сгоняя чуждое прикосновение, - а Манджет и Месектет, бдящих подле Пророка - одна днем, а другая ночью. Если Пророк пробуждается, не означает ли это...
Поток слов, подобно быстрому течению реки, неожиданно встретившему плотину, оборвался. Взгляд Менетаха, обращенный к Двуязыкому, выражал недоверие и даже страх. Страх за излишнюю говорливость, порой столь опасную в среде Высоких. Едва ли Фахраш мог упрекнуть его.
- Прости, мой раздвоенный друг, - качнул грубым эфесом жрец, - прими мою откровенность как дар, а не как оскорбление: нет во мне веры тебе, известному искусителю, и нет желания изливать тебе то, что, возможно, накличет беду.
Высший замолчал, положив на себя руку Придатка и заставив его вежливо склониться перед Придатком жреца.
- Возможно, ты прав, но если и хочу я стать великим визирем, то Хаффы Блистающих, а не Хаффы Тусклых. Возможно, зерно моих слов не попадет в твоей душе на камень, а пока – благодарю тебя и прощаюсь.
- Удачи тебе, - отозвался Менетах, ритуально брякнув ножнами, - кто знает, возможно, в будущем мы окажемся по одну сторону щитов.

(с Некро)

Как громом пораженный, стоял принц возле алтаря Марукку. Он знал, он верил, что поединок обернется победой. Он боялся, что бой может закончиться поражением. Но даже мимолетным бликом не касалась его клинка мысль о подобном низвержении!
Лишь теперь, спустя несколько минут после вероломного деяния, разум принца просветлел и он стал понимать, что же на самом деле он наделал. Казалось, ярость и страх быть побежденным все еще заставляли его острие подрагивать, однако сам принц и его придаток подтвердили бы, что рукоядь его стала вдруг неожиданно тяжелой, почти неподъемной, будто бы груз нарушенного табу каменным саваном обволок ее.
Ашшир аль-Каби не слышал ни позвякивания собравшихся в мечети, ни слов отца и Менетаха.
С золоченого клинка сошла тень минутного забвения, и теперь принц обнаружил себя, стоящего напротив сестры, в постепенно опустевающей мечети.
Сейчас это был вовсе не тот Ашшир, что вошел сюда. Все также горд был крутой изгиб его тела, все так же манила к себе взгляд блестящая инкрустация. Однако будто запотела чистая сталь, будто невидимое, полупрозрачное полотно плотно обхватило принца.
Растерянный Ашшир поволок своего бедного Придатка за собой вон из мечети вслед толпе.
Как и прежде, расступались перед ним горожане, однако на этот раз не восхищение и подобострастный трепет освобождали ему дорогу, а страх. Но принц не замечал и этого. Не хотел замечать.
Он молча, не глядя по сторонам, взлетел с Придатком на коня и, глядя строго перед собой, отправился во дворец. Только там он окончательно, целиком и полностью пришел в себя.
Только там он дал волю своим неудержимым чувствам.
И лишь самые верные и близкие слуги покачивали кистями и прятали в тени сомнения клинки, слыша, как бушует их молодой господин.

Сообщение отредактировал Мориан - 22-03-2009, 20:55

с НекроПехотой

Нет чуда, кроме чуда творения. Когда в огне печи кузнеца-повитухи удары молота ударами сердца возвещают о приходе в мир новой жизни. И пылает огонь, расплавляя металл и дышат полной грудью меха и невозможно выдержать этого жара, не закрываясь руками и не шепча сухими, растрескавшимися губами «Хватит, довольно». Лишь сильные духом, лишь те, кто знает, что невозможно в холоде выковать пламенное сердце, с тоской смотрят на лик огненного танцора в печи, щепча «жарче, сильнее, жарче, сильнее».
И летели искры на каменные плиты Хаарам-Бейт-Мару, и пылали и плавились клинки, теряя разум. И быстрее были удары-вопросы, удары-ответы. «Жарче, сильнее». Раскалился до бела металл и вот-вот повитуха опустит его в ледяную воду, принимая новорожденного правителя Хаффы.
Но день, в котором должно было случится чудо, разбился в дребезги с невыносимым скрежетом раздираемой плоти металла, с неслышным мазком алой краски по гладкой белой коже.
«Гори, гори мой шрам клеймом позора»
Айши перестала чувствовать что-то кроме своей боли, что пылала ярче фарр-ла-хаффы.
- О госпожа! - взволнованно затрепетали вокруг раненой принцессы слуги, - о горе нам, горе!
Придаток верной Айаты, умело орудуя локтями, пробился сквозь голдящую толпу, уронил к коленам Айши испуганный клинок.
- Чего ждете, - вскричала Айата, - коней, живо! Отвезьти принцессу во дворец!
"Посрамлена, недостойна уронить блик солнца на ступени матери мечетей"
Дрожь рождалась на клинке шамшира, гремучими змеями вползала вверх по руке придатка и позвращалась обратно. Молчала принцесса, словно пытаясь укрытся от всех за собственной гардой, желая только покоя и забвения. И в круговерти суматохи, никто не видел, как алые бутоны распускаются на щеках придатка, отцветая роняют лепестки и крошечными капельками стекают по щеке, ныряя за шею.
- Принцесса, очнитесь, - трижды вспыхнуло умирающее эхо голоса Айаты, - во дворце вас будет ждать Повитуха! Мы разом выправим это досадное недоразумение... принцесса, вы слышите? Надо ехать!
Айши ощутил сколь уверенно сомкнулись руки придатка Айаты, пытаясь поднять Альтэ на ноги.
- Кони готовы! - прозвенело где-то впереди, потерянное в гудящей толпе слуг.
- Досадное недоразумение? - голос Айши забурлил горной рекой, зазвенел танцем благородного металла, - отзовите повитуху, я запрещаю прикасаться к шраму. Это приказ. Все его слышали?
- Но... но, принцесса... - непонимающе задрожал клинок верной Айаты, - как же... разве вы хотите жить с... хм... шрамом?..
- На то моя воля, - несгибаемый клинок стал еще прочнее и готов был выдержать гнет и давление невиданной тяжести.
Тонкие пальцы Придатка Айаты, повинуясь скорее воле человека нежели воле Блистающего, вложили клинок в ножны. Отчаянье скользнуло в лязге холодного металла.
- Мы повинуемся, светлорожденная, - побуждаемая рукой Придатка, склонилась Айата, - кони ждут снаружи.
Айши ушла в ножны глубже, чем уходят в свои невеселые мысли. Верный придаток Альтэ мраморной статуей тронулась с места, проходя мимо свиты Блистающих, мимо их склонивших голову придатков.

Полировка удивления покрыла клинок Халила, дворецкого в доме Абу-л-Фарах, когда услышал лукавейший из дворецких то, что поведал лянь Джамул. Он задумчиво потер оранжевой кисточкой тонкую резьбу ножен и помолчал. Серп молча ждал, пока путь размышлений приведет бебута к долгожданному колодцу решения.
- Знаешь, - наконец произнес кинжал, - я бы повелел тебе немедля найти господина, но сейчас он пребывает в мечети Харам Бейт-Мару, куда лишь избранные Блистающие допущены, дабы впитать отблеск Посвящения. Там Высшего не стоит тревожить никому, да и попасть будет сложно. Оставайся здесь, ибо слово может стираться, таят льдом и искажаться, передаваясь от одного к другому. Я отправлю Малого, что предупредит господина, но слова должны перетечь с твоего клинка на его.
И бебут глянул снисходительно и чуть презрительно – видно, сравнил благородный клинок зюльфакара и простецкий изгиб ляня.

Фахраш же Двуязыкий, покинув мечеть, направился ко дворцу. Как ни велико было искушение скрыться в ножнах своего дома, дабы не подставлять лезвие своего достоинства под возможный удар гневного шаха – не мог он упустить того, что должно произойти там. Сейчас каждому ясно, что изменилось казавшееся незыблемым. Все было просто еще недавно – либо принц будет осиян фарром, либо принцесса. Он поладил бы – надеялся - и с шамиром Айши, хотя принц лучше отвечал честолюбивым мечтам. Но теперь все пойдет иначе. Правитель, проливший кровь? Побежденная? Шрам останется в душе, и ее не заделать искусными руками Повитухи... Да еще и пророчества, затуманившие ясное будущее...
Мысли струились по клинку, как капли... крови? Он вздрогнул от невольной мысли и отбросил ее. Позже. Позже. Сейчас надо узнать, в какую сторону бросятся придворные.

(снова с Някрой)

два еврея на привале Гириш и ихуд в оазисе
(продолжение)

- Да? - Гириш заставил Придатка сжать сильно рукоять, чтобы справиться с бледностью. Затем он до половины погрузился в воду, поднялся, неся отравленную влагу на клинке и с лезвия напоил Придатка, не нарушив целостности нежной кожи. - Чтоже. теперь у меня есть время, чтобы прочесть мантру Творцу, а зачем моя Придаток станет холодной и недвижимой. что пустыня ночью, а я сам на многие годы пропаду в песке? Или шутка твоя корыстна, и ты хочешь драгоценных жемчужин? Знай же, все мое богатство - вот эта женщина, что держит меня в руке, - бхелхетти приподнял кончик, будто приветствуя солнце, затем лег на траву.
- С другой стороны, - промолвил он после паузы, - Блистающий, разбрасывающий алмазы мудрости, подобно тебе, не станет лишать другого Блистающего Придатка просто так.
- Сколь спокойно ты рассуждаешь о собственной кончине! - восхищенно прицокнул краешком лезвия ихуд, - впрочем, ты вновь прав. Разве достойно Блистающего позволить другому Блистающему умереть? Пусть даже в этой кончине ни капли крови не покинет тела твоего придатка, о непрошенный гость. Но прежде, чем вновь затронуть столь трепетную тему твоего забвения в сих безжизненных песках, скажи мне - из какого города ты, путник? Где твой дом?
Гириш и его Придаток хмыкнули вместе, будто не яду, а хмельного вина на двоих выпили.
- Родом я из горнила печи, из рук Повитухи! Иного не знаю города. А дом моя - там, где ветер постелит, где звезды укроют, там и дом. Ладно ли отвечаю?
- Что ж, - пожал плечами ихуд, - толку от твоего коня в пустыне, как от верблюда в сердце сечи. Коли нечего тебе предложить за собственного Придатка, значит, и расстаться с ним будет не жалко.
Прекрасная женщина, Придаток Гириша, покорно закрыла глаза.
Придаток ихуда, походивший больше всего на старую ящерицу, сощурил разноцветные глаза. Сложив на груди исхудавшие руки, он коротко изрек:- Быть по сему.
- Ой, я таки вас умоляю, не тгогайте Сему! - по-ихудски затянул Гириш, придаток которого старательно изображала крышку погребального саркофага. - А чего это ви тут сидите, смотрите? Никак ждете мониста содрать? Так нету монистов! - Придаток на миг приоткрыла бурнус. Драгоценностей и правда не было.
Несмотря на старания, старый ихуд не сдержался, прыснул. Загоготал так, что ножны ходуном заходили. Придатку даже пришлось положить ладонь, чтобы успокоить Блистающего.- Мне такая речь по нраву, - наконец запряг в колесницу речи коней спокойствия ихуд, - что ж, значит, дорога тебе твоя дева. Будь мой Придаток на пару десятков годков помоложе, обмен вышел бы настолько простым, насколько просты мужи в желаниях своих... Однако ж ныне за жизнь ее мне другое нужно. Скажи, путник, доводилось ли тебе когда-либо встречаться с неким Мурамасой, хитрым циркачем?
- Мурамаса? Странное имя, не кабирское. У нас таких имен что сухих камней в реке.. хотя, погоди. Дамаянти, рассказала, приехал и правда накануне цирк, а баши у них... вроде как и Мурамаса. Только самого его я не видел. Что же, денег он тебе должен?
- Что ж, если ихуд, значит сразу денег? – возмутился старик, - впрочем, история, кою мне предстоит поведать тебе, путник, самая грустная из всех, что когда-либо рождались на моем клинке. И, пожалуй, единственная из всех правдива от начала до самого конца… однако не будем терять времени, верни Придатка в седло, ибо мы с тобой направляемся туда, где нынче стоят шатры проклятого Мурамасы, да сгрызут черви клинок его!.. Расскажу по дороге.
- Хей-хей, благородный, а как же противоядие? - Придаток Гириша поднялась, опираясь левой ладонью о землю.
- А ты погоди с противоядием. Сначала мои дела, затем твои, почтенный. С шакалами жить, по шакальи выть. - По уздечке твоего коня и узорам ножен я вижу, путник, - лаская рукой Придатка мягкий верблюжий нос, произнес ихуд, - я вижу, что твой дом - блистательная Хаффа. Я прав?
- Дом мой - там, где звенит золото, перетекая в карман моей Придатка, уважаемый. Но ты прав, о орел среди зорких, в последнее время таким источником стала Хаффа.
- Так я и думал, - качнулась скупо украшенная гарда, - а не известен ли тебе часом некий Блистающий, да постелет ему Судьба ковер из скорпионов и змей, именуемый Мурамасой?
-Нет, такой мне неизвестен, хоть и знаком я с каждым, от ржавой нимфы до начищенной Нагината, - после большой паузы удивления ответил Гириш. - Но если нужно, за символическую плату, по знакомству, я наберу горстку сведений, даже если Мурамаса только тенью ночной птицы скользнул по городу и никогда не возвращался.
Ихуд крякнул, натягивая верной рукой Придатка возжи. Верблюд не посмел ослушаться воли хозяина и умерил бег. Задремавшая на песке ящерица шмыгнула из-под ног скотины, спасая никчемную жизнь. Ихуд взглядом проводил убегающую тварь.
- Тогда позволь я откупорю крышку, коей запаен твой кувшин познания, путник, - произнес он, поворачивая к Гиришу рукоять, - о прошлом сего мужа известно мало, только то, что он родом из Мейланя, но едва ли это должно интересовать тебя. Куда важнее его настоящее: ныне он владеет цирком, что около недели назад прошел этой дорогой в сторону Хаффы, где и обрел временный покой. Ибо больше негде, окрест - лишь пустыня.
- За противоядие, которое остановит распространение яда по венам твоего Придатка, - продолжал тем временем Ихуд, - я прошу совсем немного: я хочу, чтобы Мурамаса отправился в огонь Нюринги, где ушастый У перекует его вероломный клинок на гвозди и подковы.
- Противоядие и полгорсти серебра - и Мурамаса, будь он сам перекованный Масуд, отправится в Нюрингу уже расплавленный, - с готовностью согласился Гириш, пряча блеск-беспокойство за Придатка в тени ее рукава. Придаток хорошая, гибкая, такую найти - не одно поколение уйдет, тем более терять раньше срока не хочется
- Быстро согласился, - недоверчиво усмехнулся ихуд, - а быстро, как известно, только мухи плодятся. Ты обдумай это, путник, ведь сломать жизнь клинка, это не точку в Беседе поставить. Пусть даже жизнь такого негодяя, как Мурамаса...
Течении речи ихуда оборвалось, уперевшись в камень далекого воспоминания. Взгляд Гириша, скользнув по шершавому клинку ихуда, словно провалился куда-то... где царствовало тьма, тоска и ломающее кости горе.
- Тем не менее, едва ли у тебя есть выбор, - сбрасывая наваждение, мотнул гардой ихуд, - как нет его и у меня. Отбросим философию в сторону: у тебя есть ровно три дня.

Как оказалось, окружение пресветлого шаха устремило извилистые пути своих Придатков в разные стороны, и лишь одно объединяло их – место, от которого все держались как можно дальше, как сталь от ржавчины. То самое здание, куда обычно стремились жаждущие власти, звонких монет и сияния славы клинки. Шахский дворец.
Даже невидимое за закрытыми дверями, сияние фарра Хафиза аль-Рахша пропитывало все здание сырой, удушливой атмосферой гнева и тоски одновременно. И все время неясный страх тянул посмотреть вверх. Словно вот сейчас в последнем усилии, перед тем, как сломаться, сиятельный ятаган перерубит опоры, и дворец рухнет на головы тем, кто в нем остался. Фахраш был чуть ли не единственным Высшим, а потому оставался здесь недолго. Что толку беседовать с враз потускневшими, казалось, красками гобеленов да перепуганными Малыми?
Двуязыкий направил стопы Шемира к выходу, где ждал его конь, чтобы вернуться домой.
Но он успел не так уж далеко отъехать от дворца (разминувшись с посланцем Халила), как встретил первого после церемонии Блистающего, на чьем клинке не лежал красноватый отсвет мыслей о происшедшем в Харам Бейт-Мару. Похоже, его обременяли заботы столь насущные, что сей славный житель Хаффы едва заметил бы, начни разваливаться городские стены.
- Приветствую тебя, Фейхин, - привлек внимание к себе позвякиванием о ножны Абу-л-Фарах. - Куда ты едешь в этот предвечерний час?

Покои принца

Еще отдавался в покоях пугливый визг разбивающегося фарфора дорогих заморских фаз, еще метался тоскливый гул ударяющихся о землю серебряных блюд, еще мерещился треск разрываемых драгоценных тканей и покрывал.
Ураган прошел, и лишь опустошенный ветер бессильно будоражил притихшие клинки слуг.
Громом показался едва слышный стук в двери - и тут же от двери с известием к входу в покои златоликого метнулся маленький кинжал.
- О сиятельный..
- Вон пошел! - взвизгнула золотой молнией сталь, вновь вылетая из ножен, - Вон пошел ты, и все вы, и все посланники, и принцессы, и жрецы с их жалким порицанием!! Тащите свои ржавые клинки, пригодные лишь для выкапывания червей и вычищения гнили, к вашей обожаемой принцессе, чтоб трещиной пошла и дальше ее сталь!!
Будто свирепый ифрит гнался за слугой - так стремительно он вылетел из покоев своего господина. Где-то у двери послышалось настойчивый свист посланника шаха и взволнованные перезвякивания приближенных принца. Наконец посланник ушел, и в покоях снова воцарилась тишина.
- Кто-то должен туда войти, - глухо звякнул в своих простых ножнах дегустатор еды принца, старый ханджар, - нельзя его бросать одного в таком деле.
- Боюсь, тут мы ничем не сможем помочь, - засомневался посыльный принца, тревожно покачивая маленькой кисточкой, - или он нас всех вышвырнет, или мудрейшие визири нас изгонят из города как помощников преступника! Слышали, какие слова слетали с острия его клинка, когда пришел посланец от великого шаха, да продлит Творец его годы и осыплет их золотом счастья и серебром мудрости!
- Вот и дрожи в своих прогнивших от трусости и подхалимства ножнах, а я пойду и поговорю с нашим повелителем! Глядишь, мои слова помогут ему вернуть позолоту разума и достоинства на его клинок! - возмущенно зашелестел, вылетая из ножен, молодой страж покоев.
- Постой, ты лишь раззадоришь его, а вразумить тебе мудрости не хватит, - спокойно остановил его старый слуга, начавший этот разговор, - Наверное, стоит пойти мне, я дольше всех его знаю, и наш господин, да ниспошлет небо крепости его клинку в такой тяжелый момент, доверяет мне.
Он поднял своего маленького, седого Придатка и мягкой поступью отправился к покоям принца. Остановившись у самого входа, он тихо скрипнул:
- Мой господин, дозволено мне будет войти?
Зашелестело время гремучей змеей, отсчитывая секунды молчания. Наконец раздался из глубины покоев усталый скрежет Ашшира, не желавшего грубым словом обидеть старого и верного слугу:
- Чего тебе, Абдулькахар? Я никого не желаю видеть. Вы мне больше не слуги - Всемилостивейший шах вам господин. Идите и слушайтесь его, а меня оставьте.
- О незнакомец, - строго спросил тогда Абдулькахар, - скажи мне тогда, где же мой истинный господин, сиятельный, непоколебимый в своих стремлениях шах-заде, смелый и решительный килидж, чей клинок на вопрос даже самого сильного, умного и умелого противника найдет точный и колкий, как укус осы, ответ? Где златоликий принц, который славится нравом, крутым, как изгиб его клинка, духом крепким, как закаленная сталь, умом, острым. как его острие? Куда ты, о незнакомец, спрятавшийся в ножнах страха и злости, подевал моего господина?
Коброй, к чьему гнезду подобрался хищник, взвился огненной плетью кривой килидж, рванул к своему слуге, готовый ответить на дерзкие слова, но осекся на половине дороги, оборвав золоченую вязь первых движений Беседы, под спокойным, открытым, как уютная чайхана в жаркий день, поблескиванием лишь чуть показавшегося из ножен слуги.
- Входи, Абдулькахар, - сдался Ашшир, медленно, как заходящее солнце, опустившись в ножны, - зачем ты пришел?
- Я пришел сказать, что никто из твоих слуг не отвернулся от тебя, а также напомнить принцу, что как поднимается неожиданно буря в пустыне, унося вместе с песками жизни неосторожных путешественников, так и успокаивается, она, оставляя мудрым прохладу и спокойствие ночи. Поспешивший и вскочивший раньше времени на ишака тревоги никогда не доберется до оазиса мудрости так быстро, как это сделает оседлавший благородного верблюда рассудительности и спокойствия. Это все, что я хотел сказать, о златоликий, сиятельнейший Ашшир аль-Каби.
Долго недвижимым оставался принц и его Придаток.
- Я не просил твоих советов, - холодно блеснула сталь, надменно показавшись из дорогих ножен, - но я благодарю тебя. Только тот, кто в спутниках имеет старых и мудрых друзей, сможет оседлать твоего верблюда в тяжелый миг.
Абдулькахар ничего не ответил, лишь лукаво блеснул простым клинком в ответ и, кланяясь, покинул покои Принца.

Ох, нелегко быть дворецким в доме сиятельного Фахраша, клянусь грохотом молотов Нюринги! Ох, как нелегко! Малые так и норовят забиться в угол да побездельничать, кисти впустую в разговоре потрепать, и добро бы в Беседе – так нет, просто болтают о ерунде всякой. Придатков своих раскормили, вон, у повара-ножа как тот стал толст да ленив! Мой хоть и дворецкий, а не жирный совсем! А всё ведь за хозяйское добро, Творцом даденное да предками добытое! Не моими, конечно, предками, его – да что бы он без меня делал?! Кто б ещё хозяйское добро, как своё берег, да принимал на рукоять все хлопоты, коими Создатель в высшей мудрости своей наполнил каждый миг наших будней, как кувшин наполняется хакасским вином!
Конечно же, никто, кроме меня, скромного бебута! Высшему-то, ему по чину не положено за каждым Малым бегать, чтоб не украл чего, да с каждым лянем недочищенным беседовать. Вот и держится дом на мне! А теперь и против того хлопот свалилось – как разместились в саду эти циркачи. Уж и не знаешь, за кем больше приглядывать – то ли за своими, то ли за чужаками! Впрочем, за ними-то пригляд хороший! Небось, думают, что никто не знает, когда из шатра в шатер шастают в темноте, ночь беспокоят, что Блистающим для отдыха и размышлений дадена! Ан нет, знают! Не зря у меня что днем, что ночью, кто-то неприметно в саду дежурит да о каждом шаге клинков залетных докладывает! Эх, мутные дела там творятся. И впрямь молотами Нюринги пахнет.
Надо, пожалуй, пойти еще раз дом обойти!

Халил лежал на столе перед Придатком, который поглаживал рукоять, то и дело барабаня пальцами второй руки по темному дереву и смотрел в окно. Клинок побудил его подняться и одеть себя в разношенные, уютные и соответствующие его статусу ножны, чтоб покинуть комнату и отправиться по делам.

Закрыто по истечении срока и при отсутствии реакции мастера. Если кто-то готов продолжить, то прошу прислать ПМ с постом и прикл будет вновь открыт.