OBB* - Недалеко от Истины и Блюза, Одна гангстерская история

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Joseph incomparable и я

Тенгфей сидел в чадном углу – нет, вся комната купалась в сумерках, будто именно здесь, лишив темноты весь остальной мир, поселилась ночь. Единственный источник света – кенкет на масле – фантомным игреневым сиянием освещал лицо китайца и стол с шахматной доской.
- Оценить? Рузвельт, да вы никак заручились поддержкой Ганнибала с тяжелой пехотой и «помпейскими» мечами, - длинные пальцы сплелись перед лицом-пятном не то человека, не то самого Левиафана. - Мистер О`Долл, а вы знаете, что если тяжелая пехота теряет строй, ситуация становится куда опаснее и может привезти к повальному бегству?
Когда хозяин дома наклонился чуть вперед, можно было разглядеть, что он все еще одет в черную шелковую рубашку. Чужие, холодные – точно острые циркониевые лезвия – глаза втягивали в собственную глубину, в накаленную до коленных судорог жаровню. Всего лишь маска. Маска, которая защищает от нечистот. Под ней же мальчишка Тенг с восхищением и благоговением разглядывал Дюрана с ног до головы.
- Мсье Le Chiffre, я не могу позволить вам играть ради этого человека. И дело не в вашей цене, а в его. Но если вы сейчас скажете, что мистер О` Долл стоит того, чтобы получить белый порошок, я его с любезностью ему предоставлю.
- На мой взгляд, единственный порошок, в котором он нуждается – зубной, чтобы получше промыть рот.
Тенг вел себя достаточно самоуверенно, и старшему, разумному другу, конечно же, стоило предостеречь от ссоры с паскудным щенком. Имена, названные ему утром, смутно реяли в памяти, да и по виду было понятно, что это прожигатель родительского наследства, при сильном желании, может доставить своим врагам неприятности. Однако разум француза не сбросил еще желто-зеленой вуали опия – вуали, в складках которой мерещились ему адские пропасти и сполохи пожирающего огня – а потому доводы рассудка еще не заставили его выказать похвальной в этом случае осторожности. Один раз ужаленный, этот хлыщ будет бросаться в бой с большим и большим пылом, пока не выйдет за грани разумного – и вот тогда драгоценную рыбку можно будет подсечь, чтобы поджарить на открытом огне и подать к столу с кисловатым белым вином.
- Боюсь, мсье, я не могу вам помочь,- повысив голос, чтобы слова долетали до обостренного слуха мальчишки, Дюран повернулся, только теперь удосужившись перехватить полы распахнутого халата тонким черным поясом. Ресницы опустились, когда до него, с запозданием, дошла простая мысль, что все это время друг укрывал от него кокаин. Но сейчас это было не худшим из зол.
- Если вы хорошо попросите, господин Тенгфей, может быть, пригласит вас в свой «чайный дом». Иногда опиумные сны опьяняют больше, чем бескрайние земли, покрытые снегом.

----------
incomparable - неподражаемый

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 30-03-2012, 18:26

[Rosemarie >>>]

...Рузвельт О`Долл не заезжал далее лоснящихся центральных проспектов или заплеванных городских окраин, чтобы иметь представление о настоящей убогости и грязи, так думала Марго, невольно отдавая дань сельскому высокомерию в отношении городских пижонов. Из окон автомобиля Чайнатаун не порадовал ничем шокирующим, за исключением неприличного количества китайцев, - под стать своим обитателям восточный квартал сохранял непроницаемое и бесстрастное лицо. Следовало ступить обутой в замшевую туфельку ногой на мостовую и пройти чуть дальше фасада, чтобы понять, о чем говорил Рузвельт. Невыносимый чужой запах и желтые лица, похожие одно на другое, словно круглые имбирные печенья с черными изюминами глаз.
В доме, куда привела их охота ее покровителя за "джанкоем", Марго настороженно и надменно слушала лепетание китайской служанки, даже не сделав попытки признать отдельные английские слова, чудовищно изуродованные и похожие на первоисточник не больше, чем сами китайцы на людей белой расы. В ледяном молчании, не сняв ни перчаток, ни манто она сидела на кухоньке маленькой квартиры и курила сигарету, дожидаясь Рузвельта, уединившегося с хозяином дома. Прищуренными глазами Марго угрюмо следила, как красный огонек постепенно подбирается все ближе к ее губам, пожирая тонкую бумагу, а рядом, в тяжелой глиняной пепельнице скорчились еще два окурка с отпечатавшимся алым полукружьем помады. Рука дрогнула, когда Марго услышала исступленный вопль своего покровителя. Цена оказалась чрезмерной даже для него?
В этот момент во взгляде китаянки американке почудилась ответная насмешка, вызов, даже угроза. Пусть Чайнатаун гость американской земли, но сейчас вы у него в гостях и просителях, вот что можно было прочесть в черных узких глазах. Марго нервно загасила третий окурок, переломив о гладкое глиняное дно. Невыносимо.
- Рузвельт? - в голосе появившейся на пороге женщины слышалось нетерпение и томная усталость. Голубые глаза под тяжелыми ресницами с опаской впитывали обстановку темной комнаты, словно стены здесь были пропитаны ядом или тифозной заразой. Чахоточный лихорадочный румянец уже подточил холеное лицо наследника О`Доллов, а в глазах плескалось безумие. Облик двух других мужчин довершал фантасмагорическую картину, которую Марго внезапно захотелось развеять, как липкий ночной кошмар. Она поплотнее запахнула манто, хотя в комнате было не по-зимнему жарко.
- Рузвельт, мне здесь не нравится, - быстро произнесла она по-английски. - Давай уйдем.

[Joseph >>>]

Если по задумке какого-то насмешливого гения в этот самый момент на сцене должны были погаснуть свечи, а вертикальные полотнища портьеры скрыть от изумленной, восторженной публики главных действующих лиц, то Рузвельт О`Долл - все это время он, вероятно, кипел от злости, изображая неподвижную декорацию – секвойю в китайском саду, привыкший жонглировать фабулами и менять классический сюжет на свой дешевый голливудский лад, - одним взмахом руки привел лебедку в движение, снова поднял занавес и объявил начало второго акта.
И начал он с того, что вцепился в Дюрана – не слыша никого и ничего - мертвой хваткой, едва ли не стягивая с француза атласный халат. Нет, когда вот-вот порошок был у него в руках, во всяком случае, казалось именно так, он не хотел так просто уступить лишь потому, что два сговорившихся нахала решили над ним посмеяться. Более того, появление Марго подстегнуло бьющую в виски желчь. Теперь речь шла не о кокаине, а его репутации: о китайце, который издевался над ним, и господине в турецком халате (явлении абсолютно парадоксальном в этих стенах в силу самобытности и отчужденности хозяина квартиры) – эти двое выставляли его полным посмешищем и даже не пытались этого прикрыть.
- Да послушайте, вы! Вы хоть знаете кто я такой? У меня самое большое казино в городе, состояние, чтобы заработать которое вам придется прожить ни одну чертову жизнь! Да я…
- Что вы сделаете, мистер О`Долл? – молодой китаец без интереса раскладывал шахматные фигурки, тщательно пересчитывал, а когда сбивался – писк американца угнетал, - начинал с начала. – Наказание, о применении которого вы подумываете, призвано укреплять дисциплину. А для этого нужно хотя бы понимать, о чем идет речь. У вас ничего нет, Рузвельт. Вы – генерал, который ходит в пределах своего дворца.
Тенгфей улыбнулся, точно император Август, глядящий с мраморного обелиска, только что назначивший своему поданному публичную порку перед центурией. Он двумя пальцами поднял пешку и поставил ее на середину матовой доски.
- В шахматах мне повезло с учителем, - угол рта дрогнул; взгляд снова был адресован французу. – Но в детстве я играл в другую игру. От шахмат ее отличает только то, что шахом считается противостояние двух генералов на одной вертикали. Или атаковать или уводить - никакие другие ходы делать нельзя. Но есть еще один возможный выход: поставить на пути атакующей фигуры пешку, прикрыв генерала от атаки. Вы понимаете, о чем я говорю?
Когда лицо Рузвельта побагровело до неузнаваемости, жилы на скулах задергались, он прошипел сквозь сведенную челюсть с таким рыком, что, казалось, прямо сейчас и прямо здесь разорвет Дюрана на части.
- Продажная европейская подстилка, я это еще припомню…

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Нескромный автор и несравненный Joseph

На протяжение всей тирады, которую Тенгфей произнес с таким видом, будто придирчиво, с полным знанием дела выбирал из стопки розг длинную блестящую лозу, Дюран не шевелился. Ткань, начавшая под хваткой отчаявшегося мальчишки трещать на плечах и перспектива расстаться с единственным, что скрывало его тело, сформированное кортами Лазурного берега и щедрым солнцем Ниццы, от почтеннейшей публики, волновала француза куда как меньше, чем страх потерять носовой платок на светском балу.
Привычный холодный азарт, заставляющий его наблюдать за партнером, когда тот делает первую ставку, когда просит бармена принести ему первый коктейль, когда первый раз сбрасывает после двух-трех проходов – все это делало его лишь холодным наблюдателем битвы, в которой он был всего лишь офицером, быть может – ферзем, но схватка в которой происходила между этими двумя тайными правителями провинциального города.
И все же, когда прозвучала последняя фраза, в его глазах мелькнул огонек; плавным движением мужчина захватил навязчивое запястье, как если бы он хотел погладить тянувшую и мявшую его лацкан руку.
Он перехватил ее, стараясь держать так, чтоб между пальцами как можно больнее врезался пресловутый алмазный перстень-печатка, и сделал одно, только одно движение, смещая вонючие кости, заставляя их с треском лопаться внутри бледных, дрожащих от возбуждения пальцев.
Невозможно было предположить, что на такие изменения способно крысиное лицо американского щеголя, а теперь оно больше всего походило именно на морду беспечного грызуна - одиночку, что оставил убежище и оказался в кормушке у рептилий: начищенные до блеска - точно парусиновые ботинки - щеки впали, челюсть вытянулась во всю длину, раздвинув губы как две аппетитные подпаленные свинячьи шкварки. И тогда Рузвельт О`Долл в отчаянном от боли вопле вспомнил о том, что было самым неуместным, самым непредсказуемым – о матери. Срывающимся голосом он звал родную, любимую, вечно оберегающую мать, как если бы она ожидала в коридоре и по первому же зову драгоценного дитя обрушила свой праведный (от чего не менее американский) гнев на господина в турецком халате.
Тенгфей все еще пересчитывал шахматные фигурки – нескольких не хватало. Он остался равнодушен и непроницаем, будто восьмиугольная пагода Шицзята, не пускающая в свой молитвенный зал ни ветер, ни бермудных иноверцев: сейчас молодому китайцу меньше всего хотелось во все это вмешивать друга, больше всего – увидеть, как тот разбивает голову выскочки о холодный пол, по которому продолжала растекаться иллюминация лунного круга, затянувшего окно и ворвавшегося в гостиную золотисто-соломенными лучами.
Пакетик белого порошка звучно упал О`Доллу под ноги.
- Это в качестве извинений перед вашей спутницей, - теперь силуэт Тенга, словно выкрашенный охрой, пронизывал адамантовый бледно-желтый свет. – Ваш удел – эндшпиль* с нулевыми шансами на победу, Рузвельт. На вашем месте, я бы сюда больше не приходил без приглашения.
------
*эндшпиль - заключительная стадия шахматной партии, когда разменена большая часть фигур

[Rosemarie >>>]

Rosemarie + Joseph

Уши Марго оглушил крик, и с немалым удивлением она поняла, что его источником стало не ее пересохшее горло. Разыгрываемая сцена была невероятной, унизительной и страшной. Впрочем, промелькнувшая искра сочувствия к поверженному мужчине быстро погасла. Чертов дурак! Самое мерзкое, что оправившись от боли и страха, Рузвельт впоследствии был способен выплеснуть злость на нее.
- Я думаю, мистеру О`Доллу важнее его рука, чем извинения, - проговорила Марго, входя в комнату. Рузвельт не простит ей нелояльности. Голубые глаза холодно смотрели на второго мужчину, чей профиль оказался неожиданно европейским, а костюм, точнее, его отсутствие, выдавало близость к китайскому хозяину дома.
«Испанская пытка».
Есть такое понятие в шахматах - неспешное развитие событий. Именно эту тактику Тенг выбрал и именно ей следовал, когда впервые друг открыл для него игру в шахматы. Не один десяток партий (причем обыграть Дюрана молодому китайцу так ни разу и не удалось) понадобился Тенгфею, чтобы научиться, выбрав намеченную цель, ни при каких обстоятельствах от нее не отказываться. Рассматривая Рузвельта и его спутницу со стороны, он совершенно точно понимал, что это тот самый момент, когда черный король - с орехом coco de mer* вместо головы - внезапно осложняет ситуацию, подстрекает поднять брошенную перчатку и принять вызов: превзойти противника, собственное самолюбие, всех, кто находился в этой комнате, в конце концов, лишиться самоконтроля и оказаться в ступке с битыми фигурами. Но Тенг – не попадаясь на крючок и не форсируя победу - сохранял хладнокровие; запирал эмоции в деревянный темно-вишневый ларец Цзинхуань*, чтобы однажды оказаться на опустевшей клетчатой доске, на одной линии с развивающимися штандартами, лицом к лицу с вражеским генералом и преподнести противнику сюрприз – сбросить маску, оказавшись никем иным как Уроборосом*, все это время сидевшим за шахматным столом.
Тенгфей аккуратно, филигранно расставлял кремовые игральные фигурки по местам: два короля, пешка и слон.
- Король и слон против короля и пешки? Победа возможна, если пешку превратить в белого офицера, - китаец утомленно улыбался. – Мисс, вам вызвать машину или предоставить свою?
При мысли, что ей придется ехать в авто, обивка которого впитала пот и запах китайца, Марго ощутимо передернуло. В любезности хозяина слышалась замаскированная издевка: за время, что она провела с Рузвельтом О`Доллом, слух Марго оказался достаточно натренированным, чтобы различить эту ноту, однако Восток превосходил Запад не только в искусстве шахматной игры. Она посмотрела на скорчившуюся над пакетиком с драгоценным белым порошком фигуру покровителя - король, внезапно оказавшийся в роли пешки, - и неторопливо вытащила из кармана смятую пачку с последней сигаретой. "Какой бы неопрятной ни была сцена, ты всегда должна блистать", - бедняге Рузвельту не удалось воспользоваться собственным советом. Выход его блистательным не был, Марго почти слышала свистки и улюлюканье, злорадные фанфары провала.
- Я уеду с мистером О`Доллом, - спокойно проговорила она, запоздало удивившись чистоте английского из уст китайца.

------
*Цзинхуань – небесная фея, дававшая человеческим душам напутствие и предостерегавшая их от совершения грехов
*Уроборос – змей, кусающий свой хвост. Чаще используется как символ бесконечности и бренности
*coco de mer – морской кокос, самый большой в мире орех

[Joseph >>>]

+ Марго+mon аmi

Угольные глаза молодого хозяина дома – лунный свет придавал им золотой, чревный оттенок, - теперь разглядывали девушку.
- Я могу вас попросить не курить в моей комнате? – он осторожно перевел слона на клетку вперед, так, что фигурка теперь защищала черного короля от нападения. – И мне хотелось бы еще раз поговорить с мистером О`Доллом. Наедине, если позволите.
Затянутые в черный шелк пальцы разжались, и сигаретная пачка с шуршанием конфетной обертки упала на пол. Столетнее колесо двадцатого века еще не совершило свой оборот, и скучное время, когда подобная просьба вызвала бы понимание и уважение, еще не вступило в свою законную силу. Глубоко засунув руки в карманы манто, Марго перевела льдисто-голубой взор на Дюрана. Слова хозяина подозрительной квартиры относились и к европейцу; занятно, как одинаково выглядит грубость к чужакам и дружеская бесцеремонность к своим.
Казалось, вид причиненной им боли, демонстрация собственной власти успокоили Дюрана, или, по крайней мере, дали ему сил, чтоб продолжать исполнять свою роль в пока лишь смутно понятной пьесе под названием «Визит дамы с хорьком» (хотя хорек-то уж точно полагал себя при этом породистым горностаем). Поклонившись незнакомке с учтивостью, достойной ежегодного рождественского приема во французском посольстве – скрип воротничков и позвякивание ключей от задних дверей мировой политики до сих пор стоял в ушах - он подошел занавеси с играющими драконами и приподнял ее, приглашая незнакомку первой покинуть убежище хозяина дома.
Когда ее поросшая взятым напрокат мехом спина оказалась в паре шагов впереди, заокеанский гость опустил за собой завесу и тоже очутился в тесном коридорчике, который для его габаритов выглядел чем-то похожим на дом, где стремительно начала расти кэролловская Алиса.
Не задумываясь, и, честно сказать, даже не пытаясь подумать о том, что делает, он направился в единственно ему известную комнату без окон, где как раз хлопотливая прислуга попыталась привести в порядок разбросанные вещи.
Без жалости изгнав китайский призрак, Дюран повернулся к спутнице, опрометчиво следовавшей за ним.
- Entrez, Je vous en prie.*

------
*Входите, прошу вас

[Rosemarie >>>]

Rosemarie + Monsieur Le Chiffre

"Войдите" - не нужно было знать французский, чтобы верно понять гортанные звуки, сопровожденные недвусмысленно-ясным языком жестов. Марго вошла. Постель, непристойно вывернувшая наружу потроха белья, столь же недвусмысленно заявляла о принадлежности комнаты без окон. Натянутые, как струны в неумело настроенном рояле, нервы певицы сорвались, зазвенев в хриплом смехе.
- Здесь сразу и притон, и бордель? - беспокойно мечущийся взгляд зацепил небрежно брошенные мужские ботинки и брюки. - Только ошибочка, мистер, я-то не шлюха.
- О, простите,- длинный рот Дюрана покривился, как будто он с запозданием осознал допущенную оплошность, и простодушно удивлялся теперь собственной недогадливости.- Конечно же, мне следовало отвести вас в более подобающее место. Может быть, вы сделаете мне любезность, и укажете мне дорогу; я недавно здесь и еще ни разу не был на кухне.
Улыбка, сопровождавшая эти слова, была почти так же обворожительна, как оскал росомахи, завидевшей подбирающегося к ее добыче конкурента.
Из-под затененных полей низко надвинутой шляпки Марго холодно оглядела полураздетую фигуру француза. По крайней мере, зрелище не оскорбляло взор красотки уродством или следами излишеств, в отличие от провоцирующих слов незнакомца.
- Вы быстро осваиваетесь, - констатировала она и носком туфельки легонько поддела один ботинок, подвинув его к собрату из пары. Затем прошлась по комнате, с любопытством рассматривая непривычную европейскому глазу обстановку, лишенную почти всех примет спального уюта в западном понимании. Даже присесть негде. И черные простыни… правда, будто в борделе - черное выгодно оттенит наготу и покроет любую оставленную грязь.
- Вы здесь за тем же, что и Рузвельт? - пресытившись осмотром, Марго повернулась к Дюрану.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Я и Розмари

- Боюсь, мадам, я не только не осведомлен о цели визита упомянутого вами человека, но даже не знаю, как он выглядит и где в настоящий момент пребывает. - Могу лишь предположить, что ваш спутник, вероятно, желает сшить цементные башмаки* для господина Тенгфея. Или может быть, доносить его собственные*? Вы, вероятно, не отказались бы ему в этом способствовать?
Наваждения, принесшие смятение в душу и разум француза, слетели, словно вытравленные убийственным, мгновенно пропитавшим небольшую спальню, бьющим в нос запахом женских духов. От него все заходило бы ходуном даже внутри у испанского монаха, бормочущего Ave в пробитой ветрами келье или – да что уж там – в палатах лилового кардинала, предвкушающего, что появившийся над Базиликой Святого Петра дым станет фимиамом, воскуренным в его честь*.
Жан Дюран не был ни Папой, ни монахом, ни даже мальчиком-певчим в церковном хоре в те дни, когда новый век с его увлекательными нравами еще только стоял на пороге их парижского дома. Его ноздри, измученные запахом горечи в источаемых незнакомкой благовониях, дрогнули, челюсть тяжело двинулась; жестокая и алчная маска, едва прикрытая бронзой безразличия, отразилась на лице.
- Вас интересует только размер моей обуви?
- А вы интересны?
Капризный алый мазок губ на бледном овале лица изменил контур: легкая улыбка приподняла уголки рта Марго. Человек, без проблеска жалости или совести покалечивший ее спутника, теперь флиртовал с ней. Восхитительная наглость.
Тенгфей. Так, значит, зовут китайского маленького божка, отвергающего дым курильниц и папирос, но не брезгующего прикасаться к кристальной кокаиновой пудре. Ради денег? Безусловно. Ради власти? Вероятно. Имеет ли китаец власть на этим гостем, и если да, то какую?
- Женщины очень любопытны, знаете ли, - заметила Марго.

------
* т.е. убить известным способом: ногами в бетон, головой в реку.
* английское to wear someone else's shoes (букв. надеть/носить чужие башмаки) значит занять чье-либо место.

[Rosemarie >>>]

Monsieur Le Chiffre + Rosemarie + Joseph

- Полагаю, ваше любопытство, как и многое другое, вполне может сполна удовлетворить ваш молодой друг, - слегка прищуренные глаза медленно ползли сверху вниз, от кокетливой ленточки, венчавшей шляпку-колокольчик до кончиков замшевых туфель; движение, которым одна из них поддевала и, словно горсть листьев в осеннем парке отшвыривала прочь его ботинок, все еще стояло перед глазами.
- Надеюсь, хотя бы с любопытством ему удастся справиться, - склоняя голову к плечу и позволяя темным волосам упасть на лоб, проговорил мужчина.
- От Рузвельта мне нужно совсем другое, - голос Марго прозвучал резче, чем ей хотелось. - И я это получаю.
Она нахмурилась. Француз затронул опасную тему: Рузвельта О`Долла Розмари Шульц, словно кошка, припрятавшая жирную мышь, не рисковала обсуждать ни с кем и тем более не собиралась поддаваться обаянию беседы почти анонимной. Почти. Французу легко выяснить, кто она, и прощай - уютная, как плед зимой, анонимность. Ему даже не придется прикладывать усилий, достаточно заглянуть в казино, и случай сложит вместе нужные карты. Странным образом эта мысль не вызвала у Марго неприятия.
За дверью послышались мельтешащие нерешительные шаги, будто Рузвельт О`Долл, утративший вместе с целостностью фаланг пальцев руки и отборную спесивость, что досталась ему от потомков Америго Веспуччи, с последними каплями достоинства (вероятно, сохранить его позволил лишь пиджак Kilgour и ботинки Enna Jetticks с витыми колодками, от чего Рузвельт напоминал корень жерухи*, обернутый в пеструю крафт-бумагу) продолжал отыгрывать отведенную ему роль пасюка. Как это бывает у испуганных крадущихся животных: крылья носа раздувались от страха, влажные красные глаза рыскали в поисках выхода.
- Марго? Мы уходим!
Невредимая ладонь хлопнула по двери. В спальню американец вошел бы только под дулом револьвера: образ незнакомца в турецком халате и без того мерещился ему на каждом углу, и еще одна встреча нос к носу О`Долла сейчас не прельщала.
Угол наклона рыжеволосой головки изменился, и тень от полей шляпы вновь спрятала голубые глаза, оставив на виду только упрямо сжатый рот в алой помаде. Не говоря ни слова и не оглянувшись на Дюрана, Марго вышла.
- Идем. Ты ведь получил то, за чем пришел? - она старалась не смотреть на руку Рузвельта, висевшую сейчас безвольной плетью, но получалось плохо. Веселье, которого она хотела, и впрямь вышло на славу.
С каждым шагом от спальни – мерзкого логова, от китайской квартирки спина американца выпрямлялась, складки одежды разглаживались, лицо бледнело. Жаль, что рука не переставала болеть таким же чудесным образом, но именно эта боль не давала О`Доллу расстаться с мыслью, что игра только началась.
- Лучше помолчи. Приберегу «джанкой» для следующего раза, а потом заставлю эту европейскую выскочку его сожрать.
Рузвельт даже не обернулся, подождал, пока Марго окажется за порогом и хлопнул дверью; кованый лаган* с изображением щурившегося Будды, все это время висевший на стене в прихожей, со звоном упал на пол.

------
*жеруха - садовый хрен. Корень считается несъедобным
*лаган – восточная тарелка для умывания. Используется также в декоративных целях

[Joseph >>>]

+ единственный и великолепный mon bel аmi

… Этот звук, почему-то напомнивший Дюрану колокольчики, сопровождающие избрание нового Папы, заставил гостя «нехорошей квартиры» слегка приподнять левую бровь. Разумеется, напрасным было ожидать джентльменского поведения от человека, которому только что травмировали самолюбие, кости, и еще бог знает какие места, особенно – если этот человек американец, с еще необсохшим, липким слоем политуры, нанесенной губкой из зеленых банкнот,- и все же подобное поведение вызывало в нем желание пренебрежительно передернуть плечами.
Покинув свое пристанище, которое, судя по всему, мсье Рузвельту казалось пещерой Немейского льва или сказочного дракона, он направился в уже посещенную, а потому не запретную более гостиную, где, судя по всему, продолжал пребывать после беседы с хорькообразным любителем кокаина Тенгфей. Победа, одержанная над неприятелем, казалось, вытряхнула из памяти француза клубок беспрерывно змеящихся сомнений,- поэтому, остановившись на пороге и привалясь плечом к косяку, мужчина приподнял занавеску, даже не соизволив предупредить о своем появлении.
- Надеюсь, этот напыщенный педераст, прикрывающийся женщиной, словно фиговым листком, решится не скоро переступить порог вашего дома. Мне хочется вымыть руки с мылом после того как…- не договорив, Дюран издал тошный звук; длинный рот дернулся, словно взорвавшись от переполнявших его чувств.
Гостиную, где еще недавно царила ночь, заливал яркий мерцающий свет, крылом отбрасывая тень лишь на белые горшки с лилово-синими глициниями, сползающими по стене.
Со сладострастием Вакха, что оценивал свой триумф, молодой наследник Поднебесной - точно высеченный из драгоценного верделита неизвестным помпейским мастером, - смотрел не на однотонное атласное одеяние друга, а сквозь него. И сидел с таким видом, как будто собирался прямо сейчас под бой в тимпаны и шум разливающегося по земле молока повлечь мужчину в свою обитель, бездну великого Дракона или во Врата Преисподние, чтобы отпраздновать маленькую победу. А может, хотел всего лишь подвести Дюрана к распахнутому окну, в котором прилипший к горизонту лунный диск, рожденный союзом неба и земли - громадный и металлический, точно выкрашенный ртутью и отмоченный в сере, - начинал наливаться пурпуром; огромное облако с головой льва нежно вгрызалось в его край.
Какое-то мгновение Тенгфей наблюдал за небесной трапезой и оловянной фигурой Дюрана, как будто это по воле француза светило оказалось в ловушке набегающих туч.
- Знаете, Жан, я забыл про контроль времени в партии. Ведь если не поспешить и не провести пешку в визири, победа может и не состояться. Я вас втягиваю в большие неприятности. Хотя лаяла всего лишь шавка, вскоре за ней прибежит целая свора, - он опустил глаза и смахнул шахматные фигурки в коробку. – Как вы себя чувствуете?

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Я, грешный, и Джо

- Тенгфей, какими бы крупными не были псы, что сбегутся стаей по моему следу, смертельный укус нанесет только один. Так какая разница..?- темные глаза блеснули тем пламенем, что загорался некогда в сердцах воинственных данов при одной только мысли о дальних походах, ветре, играющем в корабельных снастях, словно скальд на своей арфе, и светловолосой деве, что стоит на берегу, протянув с отчаянием руки к стремительно удаляющемуся парусу. На губах Дюрана появилась мальчишеская улыбка, которую он попытался стереть, поспешно проведя рукой по подбородку. Потом еще и еще раз: как видно, щетина, коловшая ладонь, вызывала в госте растущее раздражение.
Не дожидаясь приглашения, он пересек комнату и высунулся в окно, наклонившись вперед, опираясь о подоконник расставленными руками. Закинул голову, позволяя ветерку перебирать темные пряди, и проговорил, затаенно улыбнувшись:
- Знаю, я должен был бы сам удержаться и удержать вас от безумного поступка… Наверно, я сильно упал в ваших глазах, поддавшись искусу – но знали бы вы, с каким удовольствием я бы переломал ему все оставшиеся кости. Мир стал бы намного чище, если бы небо не коптило дыхание таких вот молодчиков с липкими пальцами.
Говорящий повернулся и сел на подоконник, вытягивая длинные обнаженные ноги: ни дать, ни взять – теннисист, отдыхающий после удачно проведенного матча.
- Так что, несмотря на близящийся лай, и на ваше предупреждение… Да, я чувствую себя прекрасно! Пожалуй, впервые за долгое время.
Тенг откинулся на спинку стула, делая вид, что увлечен доской, неподдающейся сборке: в какой-то момент – вероятно, даже не случайно, - футляр выпал из рук, а слоны, пешки и короли разлетелись по полу.
- Я бы предложил вам чашку кофе, но боюсь, что после нее вы уже не уснете, - с ласковой улыбкой произнес китаец; он присел, чтобы собрать фигурки, но едва ли пальцы слушались, сжимали в похолодевших ладонях воздух, а тонкие губы скривились, как у медового гурами, что волны выбросили на раскаленные камни.
Хотя спадающие волосы и скрывали его лицо, - в лунном свете оно сверкало точно блестящая медь, - не трудно было поймать взгляд, рассматривающий друга снизу вверх, словно античное изваяние. Даже если бы оживший Будда ворвался в гостиную посреди ночи, размахивая сутрами Вьясы, священным трактатом, да гроздью окровавленных голов грешников, и потребовал покаяться небесному огню, Тенг не обратил бы внимания.
- Мой дом – ваш дом. Поэтому, если вам еще что-то понадобится…
Белый король в его руке раскололся на две половинки, и Тенгфей тяжело выдохнул, как будто это должно было что-то означать.

[Joseph >>>]

безумный я и mon аmi

Улыбка исчезла с лица Дюрана, как если бы он вдруг почувствовал, что весь воздух, наполнявший легкие, комнату вокруг, проем раскрытого окна, и лунную ночь, вдруг превратился в ядовитые испарения. Но, сильно выдохнув, он возвратил себе самообладание, а с ним – мысли о том (мысли, которые, словно гвозди, пронзали теперь его мозг, угрожая при малейшем непослушании острыми гранями), что произошедшее в курильне было лишь плодом воображения.
Его воображения.
И все же он колебался, прежде чем опуститься на колени и, протянув руку, дотронуться до блестящего черного слона, подкатившегося к самым ногам, на максимальном удалении от Тенгфея.
Лицо не выражало, казалось, ни тревоги, ни ожидания – но на виске, вскрывшимся по весне ручьем забилась темная ниточка пульса.
Ладонь раскрылась, застыла в лунном венце – совсем белая, молочная – молила или просила бежать.
… иногда, оставаясь в одиночестве, Тенгфей брал в руки цитру цинь* из тунгового дерева и начинал играть. Музыка получалась рафинированной, церемониальной, наматывала мысли, точно жилы на кулак, и куда бы молодой китаец ни пошел (так учили еще в детстве) мелодия юэ* всегда берегла его покой, обезглавливала внутренних демонов, укрощала бунтующий нрав. Стоило пальцами коснуться верхнего порожка - «десен дракона»*, стягивающего семь шелковых струн, - как в душу спускалось умиротворение, и маски, уродливые с виду, которые нужно было носить на все случаи жизни: для недовольного клиента, для рассерженного отца - быстро прирастали к лицу, не оставляя даже шрамов. Тогда начиналась игра в шахматы и можно было не бояться ни бесконечных паутин кляуз, ни рокировок, ни «длинных» ходов берущей пешки, ни того, что судья объявит техническое поражение или соперник умрет от выстрела в голову раньше, чем закончится партия.
Но цитра разломилась надвое; огонь выбрался наружу и захлестнул: превратил молодого наследника Шанхая в слепого кезала, бьющегося до смерти головой о камень. Вскормленная годами безмятежность обрушилась как карточный домик, грязные мысли обрели свой безобразный облик, и не возможно стало ни спрятаться, ни сбежать. А виной этому был один единственный человек – господин в турецком халате, статный француз, дружбу с которым Тенг все это время ценил и теперь рисковал потерять.
Глаза потемнели, вспыхнули изумрудными всполохами и замерли неподвижно – так смотрит растленное животное, выходящее из засады и готовящееся любовно вонзить клыки в грудь своего хозяина.
- Rien n'eteindra ma flamme…* - сладостно-настораживающая – точно заповедная пряность, улыбка наложила на губы печать. Рука намеревалась вернуть себе черного слона, но вместо этого тяжелыми оковами вцепилась в запястье Дюрана. - Мon ami, прошу вас, идите спать. Иначе вы сгорите вместе со мной.

------
*tsin - древнекитайский 7-струнный щипковый музыкальный инструмент
*юэ - особая музыка. Китайцы были убеждены, что её нарушение могло иметь катастрофические космологические последствия
*«десна дракона» - каждой части цини приписывается символическое значение. Бока инструмента называются “крыльями феникса” (фэнъи), а два резонаторных отверстия в нижней деке – “озером дракона” (лунчи) и “прудком феникса” (фэнчжао). Две подставки внизу корпуса, за которые крепятся струны, – “ноги гуся” (яньцзу) или “ноги феникса” (фэнцзу). Верхний порожек – “десны дракона” (лунинь), а мост – “вершина горы” (юэшань).
*Rien n'eteindra ma flamme - Огонь не утихает...

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Рука мужчины дрогнула, как птица, попавшая в силок; растревоженная птица, которая приникает к земле, прежде чем последовать одному из инстинктов: сдаться или пытаться сразиться. Одно это прикосновение стерло с лица земли, с шелковой ленты времен, с целлулоидной пленки памяти все, что произошло между этим мигом и тем, когда коленопреклоненный мужчина почти так же стоял, протягивая руку к вооруженному опиумной флейтой бледному юноше. Нет ничего нового под солнцем,- сказал древний царь,- и отброшенный в опиумные пары Дюран вдруг понял, что все, что происходит, уже было когда-то.
Он мог остаться – и умереть. Он мог уйти – и жить. Одного не могло быть больше: воды реки, растворявшие в эту минуты его решимость, омывавшие вены, затоплявшие разум,- навек утекли, и в волны спокойствия нельзя было войти дважды.
Гость не смотрел на Тенгфея, веки были опущены – так, будто жар, источаемый тем, мог опалить, сжечь белки его глаз, как уже выжгла их фигура юноши, засиявшая посреди опиумных облаков словно серебряный месяц. Он не смотрел глазами – но для пылающей кожи, обретшей зрение, не нужно было ни взглядов, ни слов другого языка, кроме гудящего сердца или срывающегося дыхания.
…Внезапно он резко поднялся, подчинившись инстинкту, приказывающему бежать – будто подброшенный в воздух, в испуге, в отчаянии, недоумевая, что происходит. Высокое тело сотрясали неведомые приливы – так магма колеблет готовый к изверженью вулкан – но, когда сделал шаг, ноги вдруг подкосились, заставив мужчину упасть назад, во взметнувшуюся навстречу тьму.
Он с силой уперся руками в циновку; спина выгнулась дугой, словно мост, и по ней побежали горячие сполохи.
- Я… не могу. Уйти.

[Joseph >>>]

Я и "mon maitre, mon sauveur"

Слышал ли его Тенг? Человек - или уже не человек, святой и в то же время отвратительный* – весь скованный желаниями, теперь хотел не освобождаться от них, а исполнять.
С требовательной, убийственной решительностью, с какой набрасывается кобра на оплошавшего факира во время последнего представления, но в то же время источающий предельную нежность, он одним рывком оказался на мужчине; опрокинул его голову на мягкий чий, прижимая руки к полу и срывая зубами атласный, окропленный сусальным золотом халат.
В сияющем, застывшем на всю комнату облаке – словно сброшенные чешуйки эдемского змея,- вертикальные зрачки нефритовых глаз молодого китайца дрожали, как стеклянные колокольчики ядовитого олеандра, отражая в глубокой, бездонной пучине красивое лицо Дюрана.
Глаза эфы.
И сам Тенгфей, избавляясь от гнетущих бесчисленных масок, не иначе как Шеша* - повелитель нагов, свернувшийся кольцами Дракон вечности, отдавал себя во власть низменным страстям, порочному алтарю, с которого было уже невозможно сойти.
Его хрупкое тело, охваченное неистовой силой, пробивала дрожь; безумие наливало жаром каждую клетку кожи, каждую черту блаженного лица. И лишь оставив влажный обжигающий поцелуй на шее француза, положив голову на его грудь так, что длинные черные волосы – под цвет иссиня-угольному небу в распахнутом настежь окне - покрыли их обоих, Тенг замер; прислушивался к биению сердца - возможно, если судьба перетасует карты или объявит о начале очередного дебюта, он еще сможет остановиться.
- …Нет, нет!
Он глазом моргнуть не успел, как оказался лежащим на полу, навзничь, распятый и прибитый к кресту телом своего друга – человека, за которого, не задумываясь, отдал бы жизнь, по зову которого, не раздумывая, явился в другой мир. Будто заново родился. В том, брошенном мире: шахмат, неспешных разговоров, холодноватых улыбок от общего понимание,- да в том мире нормальных мужчин не было, не могло найтись места для того, что происходило сейчас на полу в маленькой гостиной. В новом мире, том, что сейчас, не мигая, смотрел на него из испепеляющих глаз, было другое – и мысль, предчувствие, догадка о том, что ждало его, провалившегося в черную бездну, сотрясала тело, как землю, сбившуюся с орбиты и влетевшую в солнечное горнило.
Кости хребтов, реки артерий, мантия кожи, и жаркое, раскаленное ядро сердца – все в один миг пришло в движение, запульсировало, начало двигаться, сшибаться со страшным треском, заполняя легкие парами золотого горящего газа,- и над этой катастрофой, над хаосом воздвигся новый, доселе неведомый бог – черно-белый демон с пугающим и прекрасным обличием.
Откуда в руках Тенгфея взялась вдруг такая сила, или это просто он сам не мог пошевелиться, отнять вплетающиеся суставами руки от рук – этого Дюран не знал, и не желал понимать. Смятый порывом китайца, он не успел воспротивиться – и уже был полностью сломлен; не успел дать отпор – и уже отдался пугающему желанию; не успел подняться – как был грубо сбит с ног и желал погружаться все ниже и ниже. Лежа на полу, ощущая жар невесомого, почти призрачного тела, он понимал, что дальнейшего пути, кроме как к соединению или к смерти, для него нет.
Это понимание дало ему силы высвободить одну руку из власти клеймящих ее пальцев Тенгфея; словно слепой или корабль, поднимающийся вверх по реке до самых истоков, он ощупью нашел твердое плечо – а потом пальцы влились, почти вцепились в длинные волосы у самого основания шеи.
- Нет. Не так!
- Balancez vous encor? Voici mon сoeur…*
Дыхание жгло, иссушало; тончайшие линии сливовых губ, словно бесцветные лепестки пионов, окрашенные чужой кровью и похитившие цвет заходящего солнца - или сияние целой красной планеты - беспощадными поцелуями и прикосновениями таврили, накладывали печать – нерушимое заклятие.
Срывающееся с них алчущее пламя, подобно спускающейся со склона огненной стихии - истребляющей, капризной, будоражащей и невероятно любящей, что сейчас подчиняла своей воле тело француза - анасеймой проносилась по его желанной плоти: по шее, груди, низу живота.
Земля - последнее для нас объятье,
И красота в ней обернется прахом*.
Тенгфей выгнулся, вскинул голову, дугой шелковых волос разрезая плотный воздух. Когда он сбросил рубашку, багровый нательный Шэньлун с широко открытой усатой пастью, карминным языком обвивающий шею молодого китайца, казалось, свирепо лягнул – он не хотел отдавать «хозяина» никому.
Но Тенг, лишенный совести и покоя грешник, совращенный Асурой – а может, он и сам был демоном, останавливающим рукой солнце и повергающим все вокруг в царство теней, склонился над Дюраном, трепетно обнял его колени, демонстрируя наслаждения до этого момента неиспытанные, дьявольские удовольствия.
Одно ярмо на двоих, одно сердце и одно тело – если уж идти в темноту и низвергаться в саму геенну, "долину Енномову", то рука об руку.
- Тенгфей!
…Это прозвучало не стоном, хотя ничего, кроме стонов, не срывалось с красных, словно надкушенные вишни губ. Словно в последний момент страх и ярость, привычка сознавать себя избавленным хотя бы от этого порока, желание быть не-запятнанным еще и этой грязью, нежелание верить в то, что Тенгфей, его друг, с которым они делили одну циновку в курильне и одну шахматную доску, мог приблизиться к нему, соединиться с ним, врасти ему под кожу только для того, чтобы… чтобы…
Это было немыслимо.
Словно тонущий, в последнем отчаянном порыве вырывающийся на поверхность с легкими полными ядовитого зелья, Дюран что было сил оттолкнулся локтями от циновки - и через мгновение уже не лежал, а сидел перед китайцем, растерянный, разъяренный, разрываемый изнутри удушающей похотью, желанием немедленно овладеть этим молодым телом – и ужасом, хлеставшим его сильнее обжигающих морозных ветров.
Руки мужчины вцепились в плечи любовника; словно раба, застигнутого за кражей драгоценных жемчужин, француз сорвал того с места, подтащив к себе с такой яростью, как если бы собирался переломать ему кости.
Бешеные, яростные глаза смотрели беглецу из Поднебесной в лицо.
- Тенгфей, остановитесь! Вы.. вы не понимаете, что вы делаете!
Он хотел крикнуть что-то еще, но запах, нахлынувший на него черной, как разметавшиеся волосы, волной, сбил дыхание; Дюран облизнул губы, чувствуя, как упирается в кадык захлебывающееся барабанным боем сердце. Он дрожал, пожираемый двумя лихорадочными желаниями: немедленно броситься прочь – и, отбросив стыд, отшвырнув имя мужчины и честь, упасть, распасться и соединиться в объятиях с юным любовником.
Встряхнув его, задыхаясь, догоняя обрывки фраз, каплями пота и закровившего носа словно стремясь вытолкнуть из себя демона, мужчина опустил голову, упираясь лбом в плечо друга. Длинные жесткие пальцы то терзали белую кожу, то начинали с опаской, бережно касаться ее, словно проверяя ценность редкостной фарфоровой вазы.
Потом, словно внезапно решившись, он обхватил лицо Тенга ладонями и произнес, чувствуя, как смешивается дыхание, и его жаром пытаясь передать подлинный смысл своих слов:
- Я хочу быть с вами. Но только не так.
- А как? – почти шепотом, умоляюще, жадно глотая полуоткрытым ртом воздух, спросил тот.
Тенгфей накрыл своими руками ладони друга, сжав их настолько сильно, насколько это вообще было возможно.
Он задыхался, дрожал от переполняющих эмоций, от сжирающей его страсти, от боли, что причиняли эти слова. Его лихорадило от понимания собственной никчемности, от омерзения к своей «дурной крови», от страха навсегда потерять доверие этого человека - а понадобилось не мало времени, чтобы его завоевать, - от желания, трепета, граничащего со сладким восторгом и наслаждением, что продолжала требовать его испорченная сущность – дьявольское нутро.
Змеиные изумрудные глаза, яркие и сияющие, от чего в них можно было смотреться как в зеркало, взывали к самым потаенным глубинам души, непристойно и похотливо - точно дразнили - заглядывали внутрь Дюрана, пытаясь показать ему картины, которые рождало больное воображение мальчишки.
Сейчас молодой китаец сам себе напоминал жонглера, стоящего в пустоте, в стороне от остального мира и подкидывающего вверх сферы, созданные его чистыми неподдельными чувствами, но опороченные животными инстинктами. Он уже не мог остановиться – только не теперь.
Конечно, кто он такой – всего лишь грязный азиат, варвар, покусившийся на благородный драгоценный камень. Но наследнику Поднебесной даже не нужно было признание, достаточно согласия быть использованным по назначению, а уж он хорошо помнил, какими способами можно подарить утешение – этого ему не смыть и не забыть никогда.
Тенг положил руку француза себе на грудь, туда, где под пышущей жаром бархатной кожей бешено колотилось сердце безумца – он вручал его Дюрану, вместе со своим телом, незнающим ни настоящей ласки, ни искренней теплоты.
- Просто позвольте мне сделать вам приятное, Жан.
- Да…- звук был как эхо его голоса, едва слышный, но исходивший, казалось, из глубины темного колодца. Ладонь, все еще лежавшая на щеке молодого человека, мягко освободилась от опеки и снова скользнула на его шею. Пальцы обхватили голову, лишая возможности отклониться, избежать того, что ему предстояло; вторая рука, неторопливо вбиравшая дикий стук сердца, переместилась вверх, оплетя острый подбородок.
Мужчина наклонился, без прежнего безумия, твердо, глубоко глядя в глаза, словно в ответ на мучительные образы вожделения, развернутые воображением Тенга, желал подарить тому уверенность и покой.

Ступай по ним легко, мои ты топчешь грезы...*

- Если вы сейчас шевельнетесь – я уйду, Тенгфей.
Не говоря больше ничего, Дюран стремительно наклонился, потянувшись раскрытыми красными губами к полуоткрытым губам.
А Тенгфей и не думал шевелиться; тело и без того с каждым порывом дыхания, с каждым взглядом наливалось неподвижным свинцом, будто он являл собой тысячелетний вишап, держащий одной рукой копье с белой хоругвью*, а другой - вытянутой в застывшем жесте - точно попирал самого дьявола.
«Улыбка смерти. На кости нарастает плоть»*
О чем думал, молодой наследник Поднебесной, ощущая на губах долгожданный, сладостный мед – наверное, в тот момент счастливее, и в то же время испуганнее, человека не существовало. Когда кажется, что ты выиграл партию, используя против короля обманный ход, а черный генерал неожиданно сознается, что его смятение была всего лишь ложным выпадом – ситуация превращается в шахматную игру на горбе дромадера.
Так же и молодой китаец - еще некоторое время назад игравший роль хищника, теперь был близок к тому, чтобы самому стать добычей: растеряв все маски, оказавшись перед Дюраном как на ладони, он надеялся лишь на то, что сможет выжить в этом безумном водовороте.
… Он наклонился, чувствуя, как разрастается в душе паршивый, предательский, панический страх. Мысль о том, что он, Жан Дюран, не только никогда не поддававшийся столь порицаемому в среде буржуа и столь модному у богемы в годы его юности «преступлению против природы», но и открыто бравировавший тем, что среди его многочисленных связей не было ни одной «извращенной»,- да, мысль о том, что он тянулся сейчас с поцелуям к губам мужчины, наполняла его сердце холодом и отвращением.
К себе – не к нему.
Но остановить наваждение было уже невозможно. Когда жар из щек смешался, усиливаясь, раскаляя кожу, когда дыхание из перебивающего, обгоняющего друг друга стало единым, когда еще не сомкнувшиеся, но уже начавшие ласкать друг друга губы покрылись влагой, словно лепестки бледных роз поутру, он вдруг понял, что страха более не осталось.
Не было больше ничего – ни румянца стыда, выжигающего на лицах клеймо, ни поспешно опущенных глаз, ни отдернутых рук, ни усмешки, прикрывающей фиговым листком сказанные слова, неосторожные прикосновения, внезапные перерывы в дыхании. Две змеи переплелись в темном гроте, покрывая друг друга пряной, смертельно ядовитой слюной; два жасминовых побега свивались в тенистой роще, осыпая друг друга сладкой пыльцой; два языка племени мучительно обжигали рот, заставляя пить быстрое дыхание, отдавать тело, чтобы не потерять разум.
Мужчина придвинулся ближе, ослабляя капкан своих рук, надвигаясь, понуждая соперника в сладком бою принять волю будущего повелителя. Почти навалившись на Тенгфея, он опрокинул его на пол, как не столь давно лежал сам – и, как отражение в зеркале, оставив пылающий адским горнилом рот, принялся опускаться ниже…
Первым острым ощущением, посетившим молодого выходца из Поднебесной, в момент, когда он оказался на полу – и хотя тот был обтянут сквозняком, представлялось, что лежишь на раскаленной сковородке, - был страх. Настоящий утробный страх перед природной силой господина, что вдалбливался годами еще с малых лет и при всей имеющейся гордости прятался внутри до поры до времени и креп.
Пусть красивая широкоплечая фигура Дюрана (впечатления от близости с которым Тенг невольно сравнивал с созерцанием куполов, что венчают угловые постройки старинного замка Серран долины Луары – до чего прикосновения друга внушали ему защищенность и безопасность) не пробуждала в памяти гадкие воспоминания о детстве, проведенном в шанхайских «домах терпимости», и не заставляла всплывать перед глазами многочисленные потные лица клиентов: иродов и лиходеев; но как говорится – вислоухий кролик, подобранный в лесу и пригретый домашним очагом, никогда не забудет смердящего душка шакала. И поэтому сам Тенг, откинутый сильными руками на спину, его разлетевшиеся - цвета черного золота - волосы, да человек, точно склоненный над «вором вульвы»* инквизитор (даже просьба не двигаться, хоть и прозвучавшая, как западный борей весенним утром) – такие детали относились к уже пройденным и болезненным тропам, отчего молодого китайца пробивал озноб.
Но сказать правду было никак, врать - тоже, поэтому Тенгфей - с предельным смирением в глазах - продолжал повиноваться и вместе с распутными желаниями, погасить которые неустанно требовало его обнаженное тело, отвечающее дрожью на поцелуи француза, ждал, когда ему самому дадут прикоснуться к святилищу или пригласят в «сад земных наслаждений».
Он вскидывал голову – в эти минуты взглядом скользил по апельсиновой дольке луны, застывшей в окне за грозовым занавесом, - прикусывал влажные рубиновые губы, на которых все еще цвел лотос - первый поцелуй, и шептал имя своего дорогого друга, как будто пытался прекратить это оказанное нелепое снисхождение.
Собственное имя, раз за разом касавшееся слуха – оно даже звучало теперь по иному, звенело, словно прозрачный кристалл, которым мастер, закончивший огранку, любуется в свете солнца – заставило Дюрана прекратить пытку, грозившую нарушить снизошедший на него покой. Он приподнялся на локте, укладываясь рядом с Тенгфеем и глядя на того с выражением ожидания, к которому примешивалось явное чувство тревоги.
В эту минуту он не испытывал вожделения – и это странным образом мирило француза с невозможным и преступным положением, в котором они оказались. Пожалуй, это его даже восхищало.
Было еще одно чувство – изумление, на котором он поймал себя, привычно препарируя себя, словно крупье, срывающий хрустящую обертку с лаком сияющей колоды. Изумление (одно из необходимых составляющих философии, если верить Фалесу*) это вызвано было тем, что ни на одно мгновение он не видел, не ощущал и даже не пытался найти в молодом любовнике признаков женственности, которые помогли бы – для непреклонного духа – смягчить удар от падения в бездну противоестественного влечения. Даже нетерпеливая страсть, которой следовало навести француза на подозрения относительно прошлого Тенга, не возмущала предельной чистоты и беспредельной возвышенности его чувств. Патрокл неистово боготворил Ахилла, Гиацинт – Аполлона, и даже святой Себастьян, пронзенный стрелами, как жертвенный агнец, непорочный святой, перед которым молились старики, женщины и дети – был почитаем людьми не за одно только мученичество. Эти сравнения никогда бы не пришли ему в голову раньше, но теперь они переполняли его, словно капли в хрустальном сосуде, на который вдруг упал пронизывающий луч света.
Бестелесность, вдруг обрушившаяся на него, походила на сон, когда, как известно, из темных уголков души поднимаются самые запретные тайны. Рука, показавшаяся мужчине продолжением лившегося в комнату света, легла на лицо Тенгфея, как будто желала омыть его от всего скверного, выгладить боль, уничтожить прошлое, что способно было смутить этот вечер.
- Вы звали меня?
Было лишь одно небольшое мгновение, секунда, возможно, меньше – как пролетающая над головами комета Людовика Благочестивого или как бестёрочная спичка, высекающая искру, - когда Тенгфей стыдливо, точно мальчишка, уличенный в рукоблудии, отвел взгляд; ресницы настолько сильно пронизывал серебряный струящийся свет, что черные, горящие от влечения глаза, стали похожи на изумруды в драгоценной огранке и эти самые сияющие камни, вернувшие себе утерянную твердость, уже скоро угодливо смотрели на Дюрана. В них, несмотря на меркнущие под неистовой силой распутства теплые волны нежности, продолжал бушевать порочный огонь – заигрывал с отражением француза, ставшего повелителем, раздразнивал, подстрекал на падение, согрешение в стенах этого дома, даже на жестокость. Руки пытались дотянуться до недозволенных мест, но Тенг, как если бы переборол себя, осмелился – буквально заставил – коснуться пальцами губ своего друга (хозяина?) словно слепой скульптур, пытающийся найти изъян в новоявленном творении.
Теперь молодой китаец думал, что обманывает Дюрана, позволяя купаться в собственной грязи, и хотя эти мысли были ничем в сравнении с желаниями, они грызли изнутри, пробивались наружу, под свет ослепительного солнца, которым являлся этот человек.
- Вы прекрасны, mon ami. Вам не нужно заставлять себя делать то, что вы делаете – просто воспользуйтесь моим телом.
Мгновение было недолгим – комета сгорела в воздухе, как и искра – и Тенгфей, заметив замешательство француза, попробовал перехватить инициативу – обернуться грозным аспидом, выскользнуть, обвить кольцами жилистое тело Дюрана, чтобы тот позволил ему, наконец, делать то, что он умел лучше всего.
Сперва мужчина подумал, что ослышался. Потом – что Тенгфей просто оговорился, употребил неверное слово, может быть – из-за того, что язык был ему не родным… но нет, едва ли его можно было упрекать в косноязычии. Слова же «друг мой» и вовсе ударили по нервам, как размалеванное, с неестественными губами лицо шлюхи, медленно, в винных парах и клубах табачного дыма фланирующей по Pigalle*, цокающей стоптанными каблуками, медленно, словно разваливающийся на ходу корабль, совершающей полный разворот перед дверями Гран-Гиньоль, самой кажущейся живым персонажем его сомнительных пьес.
Именно это промедление позволило Тенгу – змею-искусителю, терзавшему его кровь каплями смертельного яда – добиться недолгого перевеса; но наслаждение, которое сулили слова и бродившие по обнаженному телу руки любовника, грозило обернуться смертельным.
- Заставляю?- приподнимаясь и отстраняя от себя молодого человека больше вспыхнувшим болью взглядом, чем движением руки, перехватившей запястья.- Я себя заставляю? Вы понимаете, что вы говорите, Тенгфей? Вы… вы…- не выдержав, он быстрым движением метнулся к одежде, и вцепился в нее, черно-золотым шелком отделяя себя от сверкавшего в лунных лучах тела.
Гнев и боль взметнулись, как вода грязной лужи, в которую мерзкий, в оспяных пятнах мальчишка бросил увесистый камень – но именно это мгновенно вернуло Дюрана к реальности, той реальности, которую он знал. Только что темноволосый мужчина, изнемогая от страсти, нежился в объятиях самого близкого существа на земле – теперь темные глаза смотрели на Тенга из-за привычной маски.
Он быстро поднялся и, без стеснения, без единого движения беспокойства набросил на плечи халат, туго перетянув его черным шелковым поясом.
- Пожалуй, вы были правы, друг мой. Самое время разойтись и лечь спать.
- Подождите!
Еще один рывок, и рука, как и положено гремучему змею, как будто отделилась от остального тела, вцепилась в подол.
Намертво – если Дюран и уйдет отсюда, то только голышом.
Тенгфей – обнаженный и дрожащий от безмолвного холода, точно молодые стебли бамбука, пригретые знойным светилом, но брошенные в морозную ночь на произвол судьбы; утонченный и хрупкий, как ослабевшее дерево, что может быть уничтожено дуновением ветра - сидел на коленях в лунном медвяном пятне. Черные тени – волосы, выкрашенные гуашью гениального художника, падали на лицо, расползались вдоль позвоночника, ласкали спину, разрисованную мелкой драконьей чешуей, а кожа, облизанная сиянием полнолуния, блестела подобно сладкой карамели. Изнеможенный, обессиленный, отверженный «Больной Вакх» с картины Караваджо – наверное, боль побелевших пальцев, сжимающих атласную ткань халата француза, была единственным, что сохраняло рассудок, на который так бесцеремонно покусилось нахлынувшее отчаяние.
Чтобы не выдавать своих эмоций: уныние, смятение, задохнувшееся в безысходности возбуждение – да, его больше не было, на место дикому животному инстинкту пришел леденящий душу страх, – молодой китаец смотрел на полотно темно-синего, кубового неба: искал утешения – или прощения за причиненную боль. Всю жизнь идущий против всех, он ведь только что сам молил друга себя подчинить – вот, что значит «дурная кровь», что значит вся окружающая земля, скопившаяся под твоими ногтями.
- Что со мной происходит? – теперь Тенгфей говорил тихо и медленно, но в голосе еще никогда не было столько непритворной нежности. – Прошу вас, Жан, не оставляйте меня сегодня одного. Все, что угодно, но не уходите.

------

*Слово "святой" (священный) на еврейском языке (kodesh) и на латыни (sacer) одновременно означает "жуткий, отвратительный, проклятый".
*Шеша - тысячеглазый змей. Он поддерживает землю и служит своим кольцом ложем для Вишну, который спит на нем в промежутках между созиданиями мира. В конце каждого мирового периода Шеша извергает огонь, уничтожающий весь мир.
*Balancez... - Еще колеблетесь? Но сердце – вот (1730 год, неизвестный поэт)
*автор Микеланджело
*Но я бедняк и у меня лишь грезы,
Я простираю грезы под ноги тебе,
Ступай по ним легко, мои ты топчешь грезы... – Уильям Батлер Йейтс
*Хоругвь - знамя с ликом святых
*(Иез.1,7)
*"вор вульвы" - преступник, наказанный за занятие любовью с чужой женой без позволения
*Фалес Милетский полагал, что есть две основы для философии – «удивление и умиление» (в значении восхищения могуществом природы).
*Пигаль, по-русски более известен как Пляс-Пигаль – квартал «красных фонарей» в Париже. Там же расположен Гран-Гиньол – театр «натурализма», прославившийся весьма недвусмысленными постановками из жизни социальных низов.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

В авторстве признаны виновным: Joseph и я

Что происходит с ним?
Если бы Дюран произнес этот вопрос вслух, в конце последовал бы истерический смех. Но он промолчал, испытывая внутреннее облегчение от того, что его друг считает, что это произошло только с ним. Так лучше для них обоих. Через день, через неделю, наваждение схлынет, и, может быть, даже забудется то, что происходило сегодня в темной маленькой комнате, на застеленном мягкими циновками ковре.
Сойдет, словно бритвенный порез, без следа.
- Вы просто устали, Тенгфей,- сказал он смягчившимся тоном, не оставившим, впрочем, до конца своей гневной холодности. Сейчас он ощущал себя кем-то вроде старшего брата, осторожно, с улыбкою узнавания, распекающего младшего, едва встретившего в сладких объятиях первый закат.- Вы устали и еще этот опиум... Вам просто нужно отдохнуть. Вы… нездоровы…- он нахмурился, но слова как-то сами собой слетели с языка, потому что втайне эта мысль точила его, не оставляя в покое.
Если бы только она одна!
Поза Тенгфея, его млечно сияющая кожа сейчас пробуждали в нем странное чувство. Мужчина отвел глаза, чтобы не позволять желанию вновь завладеть собой. Сидящий перед ним почти в молитвенной позе человек был его другом, единственным близким существом, что еще оставалось и ради которого следовало жить. Кроме него была еще игра – горячащая, бурная, сладкая, как молодое вино, смысл его жизни, огонь в его венах. Да, вот об это надо сейчас думать – об игре.
- Я отведу вас,- он не осмелился сказать «в спальню» и лишь приподнял углы губ в суховатой ободряющей улыбке. Сейчас главное удержать маску. Главное – дождаться утра. Тенг говорил про отдельную квартиру.. завтра поутру он съедет, а к ночи наваждение у того обязательно пройдет.
- Пойдемте,- он наклонился, осторожно, словно пьяного или больного, обнимая Тенгфея за плечи и потянув вверх, как если бы тот не был в состоянии самостоятельно встать.
Главное – сохранить равновесие.
Нездоров. Одного слова было достаточно, чтобы почва снова выросла под ногами. Когда ты пытаешься жить, дерзко и насмешливо улыбаясь судьбе в лицо, продолжаешь - вместо того, чтобы лелеять считанные дни, - водить пешками, ставить паты взбалмошным королям, когда поутру смотришься в зеркало, наблюдая, как кожа превращается в голубой мрамор, а на полотенцах – будто по чьей-то злой шутке - остаются капли крови, ничто так не угнетает, как напоминание о тлеющем теле из уст друга.
Но Тенгфей еще задолго до того, как пригласил Дюрана в свой маленький город, научился не обращать внимания на мрачного жнеца, всюду ходящего за ним следом, на висящую над головой, точно рояль с надрезанным канатом, болезнь. Одно неосторожное слово и Тенг надевал свою самую лучшую маску – затверделое равнодушие – и как по волшебству, словно иссушенный ровенник находит новую, бьющую живительной влагой скважину, молодой китаец начинал выбираться из любой ямы, в которую бросала его жизнь.
Вот и сейчас: едва ли, находясь рядом с Дюраном, сдерживая себя, чтобы не потянуть мужчину вниз, в сладостную бездну, Тенгфей не ощущал себя акробатом с таразом* в руках, что шел по натянутому канату над раскаленными углями собственной души.
Он встрепенулся, похолодел – ледышка, ускользающая из рук, но будоражащая приятным, щекочущим следом. Точно таким же, какой оставлял взгляд – вкрадчивый, вползающий в «кротовую нору» непроницаемой внешней оболочки француза. Тенгфей поднялся на ноги, не смущаясь ни своей наготы, ни тела друга, к которому прижимался почти вплотную; смотрел в темные глаза с вызовом, как будто хотел убедиться верит ли сам Дюран в то, что только что произнес.
Болезнь. Опий. А ведь, правда, раньше молодой выходец из Шанхая никогда добровольно не позволял ни одному мужчине прикасаться к себе, и тем более никогда не испытывал от этого удовольствия.
- Может быть, мое тело и не здорово… мсье Le Chiffre, - китаец нарочно сделал паузу, имя произнес так, как если бы со скрежетом оцарапал металлическую дверь. Он не улыбался. – Но рассудок я потеряю только на смертном одре.
Потом Тенг взял Дюрана за руку, будто собирался сам вести того в спальню.
Высоко вырезанные крылья носа раздулись и опали. Никогда – с момента, как он назвал своему другу настоящее, истинное имя (оберег от магии и полиции, действует с равной степенью вероятности) – ни одного раза не было, чтобы Тенгфей посмел назвать его так. Одно это слово разбивало в осколки не только все, что произошло… нет, возвращало их снова на пять лет назад, когда статный господин в дорогом костюме впервые, перебарывая отвращение, протянул кончики замшевых пальцев красивому стройному юноше, снисходительно благодаря его за то, что тот избавил его от хлопот с полицией. Кажется, он выбросил потом эти перчатки. А что делать теперь – выбросить из себя, из памяти, из жизни и эту ночь, и этот чертов город, и все, что сейчас холодной яростью переливалось в его груди?
Изломившийся, будто треснувший гранат, рот на мгновение дрогнул, полуоткрылся и сжался; отвердевшие пальцы напряглись в бледной руке.
- В твердости вашего рассудка никто не выражает сомнения, господин Тенг,- отчеканил он, будто вбивал раскаленные гвозди в сверкающее диск луны, равнодушно продолжающей поливать его ядовитым, одуряющим светом.- Остается лишь пожалеть, что такой несравненный актерский талант пропал даром… но, может быть, вам повезет с кем-нибудь другим?
Слова эти были, словно пощечины, но падали не на лицо Тенгфея, а на его собственное. Щеки Дюрана лихорадочно, болезненно вспыхнули, как будто струящийся изнутри яд разъедал его комфортную маску до кожи, пузырящейся кровью хлестал из горла, разъяренным животным грыз вены, пробуждая неистовое желание вырвать их из рук, сделаться похожим на безвольную, бессильную марионетку. Хотелось кричать, хотелось распинать себя собственными словами больше и больше, хотелось унизить и причинить столько же боли другому, сколько мгновенье назад испытал и продолжаешь испытывать сам.
Пеликан, пробивающий грудь. Безумец*, не видящий впереди пустоты.
Он глубоко, с пристрастностью палача, демонстрирующего жертве очередной пыточный нож, заглянул в дивные, зачаровывающие, лживые глаза, поражаясь тому, как среди боли и ярости может испытывать такую жажду смотреть в них вечно.
- Сколько вы… берете за ночь?

------
*тараз – шест-баланс для ходьбы по канату в цирке
* Безумец, Дурак, Шут – нулевой (в некоторых системах 21-й) аркан Таро. Обозначает человека, шагающего, несмотря на предупреждение, в бездну. Обычно противопоставляется и дополняет Аркан Мага.

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 28-03-2012, 20:09

[Joseph >>>]

Все те же грешники

Муляж. Равнодушная театральная бутафория, легко поддающаяся формовке при определенных усилиях. Пропитанные крахмалом бумажные волокна не осыпались, сметанообразный клей не растекся, не сполз по белому лицу китайца, а гипс не раскрошился (наверное, единственный способ избавиться от хладнокровной личины – бить кайлом с размаху) – мертво припаянную маску просто на всего содрали, безжалостно, вместе с мясом, сняли с живой кожи: не так быстро, чтобы помочь обличению, но и не так медленно, чтобы актер успел надеть новую. Когда Дюран произнес то, что произнес, лицо его молодого друга напоминало именно это.
Бесстрастный, проникающий, в секунду потерявший свой цвет взгляд остекленел, плотно сжатые нежно-лиловые губы обесцветились настолько, что, казалось, вовсе были стерты с млечного белого пергамента, заостренный подбородок, как будто одним движением оказался срублен резаком, приклеен и снова срублен; сама кожа, несмотря на усилия лунного света, что - не хуже прожектора в театре – придавал жемчужный завораживающий оттенок, теперь растворилась, точно в кислоте, превратилась в грязно-желтое выжженное, осыпанное кайенским перцем пятно. И это лицо, с которого вмиг полетели, как хрупкие осенние листья срываются тропическим высушивающим орканом, все чувства, оставило, обласкало, вознесло и умножило одну единственную эмоцию – омерзение.
Наигранное омерзение. Такое же испытывает одетый с иголочки богатей, оказавшись окрашенным в блевотину чахоточного бродяги или прогуливающийся по Вилле д’Эсте путник, неожиданно ступивший в зловонную лужу. Едва ли это показное омерзение предназначалось Дюрану: дорогой друг молодого китайца только что иными словами сказал то, что сам Тенг всегда боялся произнести. И всего бы ничего, если бы эта новая брезгливая маска тут же с достоинством не пришила себе улыбку – насмешливую и ироничную, усмешку поющего фальцетом клоуна, готового ткнуть мизинцем в глаз и высмеять с отборным цинизмом. Высмеять себя самого.
Вот в таком облике Тенгфей отпустил, наконец, руку француза, чуть приблизился, глядя в глаза, почти ласково коснулся ладонью его щеки – или демонстрировал некогда отработанные для клиентов движения, или возвращал причиненное унижение; длинными пальцами провел по его губам – стирал тот самый поцелуй.
- А сколько вы мне можете предложить? - голос хозяина дома был спокойным, даже учтивым, но невообразимо чужим. – Таким как вы я обычно скидываю цену.
Темные глаза гостя смотрели на бледное лицо, и в них, обнаженные, освежеванные, отраженные в свете, метались, как вспугнутые птицы, как шлюхи, накрытые за работой, ото всех и всегда укрываемые чувства: страх, сожаленье, отчаяние…
Пальцы поймали скользившую по его щеке руку; зеркальным жестом, таким же, как Тенг некоторое время тому назад, он положил ладонь так тяжело оскорбленного им молодого человека к себе на грудь, прижимая, словно вручая ему быстро и тяжко стучащее сердце.
- Все. Вся моя жизнь.
Тенгфей не вспыхнул как пламень, не загорелся как смоченная воском береста; животное, еще недавно одерживающее над ним верх безумие не ослепило сознание молодого китайца (а должно было?) Гудящее, протянутое ему в дар сердце, - если бы кто-нибудь прислушался к его собственному, то обнаружил бы, что бьются они в один ритм, - пробуждало совершенно другие чувства: чистые, словно самородное серебро, добытое из прогнившего камня, искренние, как заточенная сталь клинка, что обретает жизнь на наковальни, ни от кого не тая своего предназначения.
Как козырь легко покрывает на столе другие карты, так страх, злость, пренебрежение сменялись теплотой и трепетом. Ударил и приласкал. Вскрыл вену и ловко зашил ее хирургической нитью. И пусть Тенг – всего лишь дворняжка, готовая бежать по первому слову, лишь потому, что в нем почудилась прежняя хозяйская милость, он - не задумываясь - сделает это со всей возможной преданностью, верностью и самоотречением, даже если снова попадет под удар.
Молодой китаец будто потерял способность дышать, закрыл глаза (вид его напоминал человека, делающего шаг в бездонный ров), прижался к Дюрану, уничтожая между ними, казалось, минуту назад выросшие расстояния, недоговоренности – или, наоборот, лишние слова - обнял, ощущая грудью его грудь, сердцем его сердце.
Луна обернулась в фиалковую ткань налетевших туч, растворилась в небе без остатка, вновь позволяя ночи воцариться в маленькой гостиной. Тогда же за окном начался освежающий февральский дождь.
- Вы лишаете меня смысла жить, Жан. И в то же время даете его, - касаясь щекой сильного статного плеча, Тенгфей проговорил почти существующим отдельно от звука голосом, до краев переполненным теплотой к любимому человеку.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

…Обезглавленный белый король лежал перед черным слоном – так, словно только что был казнен по приговору неизвестного людям шахматного трибунала. Не хватало только одного: лужицы черно-белой крови, вытекающей из переломанного горла. Он был холоден, неестественно холоден даже для слоновой кости; единственный глаз – шишечка из морского кокоса, отполированная пальцами мастера,- остекленев, отражал мутные контуры фигуры, распростертой на циновках в шаге от места его смерти. Одной – потому что у зверя с двумя лицами, извивающегося, кричащего, распадающегося и снова сплетающегося, как щупальца спрута, словно змеи на голове Медузы Горгоны, было одно тело. Роскошный плащ из черных волос. Плечи атлета. Узкий, как лезвие ножа, подбородок, и красный, будто полопавшаяся вишня, рот. Его бедра двигались, словно медные поршни, руки и ноги сплелись в каком-то дьявольском танце. Коралловый след от укуса медленно прорастал, разветвляясь, на чьем-то плече. Чьи-то руки скользили по позвоночнику, заставляя дрожь волнами проходить по общей, медной и серебряной коже. Капли пота. Капли крови. Капли слюны. Капли слез. Жемчужные капли, растертые по животу. Четыре капли луны, отражающиеся в эбеново-черных зрачках. Принимать на ночь. Соблюдать дозировку – возможно смертельное отравление.
Черный офицер, безмолвный, похожий на вытянутую вверх змеиную голову, возвышался над поверженным королем, словно откупоренный, но непроницаемый взору флакон для разлитого в воздухе яда. Мускус, кожа, остатки парижских духов. Соль, теплый миндаль губ, сталкивающиеся зубы, глубокое, до предельно возможной глубины, проникновение. И жемчужное, с кончика языка перекатываемые в чужое горло:
-Je t'aime.*

-------
*Я люблю тебя.

[Joseph >>>]

Шестьдесят четыре крупные клетки, белые и черные поля из акрилового оникса, красное и смуглое дерево; венге и самшит, невесомая, стонущая в блаженстве хрупкая горизонталь и величественная оберегающая сильная вертикаль, матово-белый король из бивня мамонта и черный, вымоченный в запекшейся крови, атакующий по диагонали, пронизывающий сулицей слон: противник оттеснен в угол, разоружен (очарован, смущен, полон восхищения) обездвижен. Сбившийся со счета ход – восемнадцатый или двадцатый – он переходит в финальную стадию, овладевает. Коренастый мучительно прекрасный воин в слоновой маске и лоре* – гладкая ножка фигурки, точно далматика с широким подолом, - выгибает спину, делает последнее парализующее движение, наблюдает за судорогами противника от горла до живота и… ставит шах.
А дальше смакование и смерть. Может быть, реванш, но лишь для того, чтобы снова умереть, еще раз посмотреть снизу вверх в темные любимые и любящие, желанные и желающие глаза - наг Мукалинда, стягивающий своим капюшоном Будду, чтобы спрятать в ласковой тени от палящего солнца. Снова умереть, чтобы еще раз вонзиться поцелуем в кофейную шею, оцарапать ребристой чешуей, слизать свекольными губами кровь, словно выхаживая священные гамматы*, и смешать ее с ядом. И еще раз умереть, чтобы задыхаться от забвенного наслаждения, от произнесенных признаний, пытаться ответить, но вдруг позабыть даже родной язык – до того могущественное, обращающее в пепел и тут же воскрешающее ощущение единства тел и душ. Безоговорочная победа и непредотвратимое поражение.
Мой Бог!.. Какая ночь ночей*.
Это было их самое лучшее шахматное противостояние. Партия – small fortune*, нет, бесценная игра.

------
*лоре - широкая длинная полоса ткани, украшенная жемчугом и драгоценными камнями; часть одеяния византийских императоров
*гамматы - символическое изображение потока крови из прободенных рук Иисуса Христа.
*снова Эдгар По
*small fortune - целое состояние, большая сумма

[lana_estel >>>]

Переулок города,
Tight Springs, штат Арканзас,
5 февраля 1930 год, ночь

Среди луж и грязи хитрой змейкой пробиралась сутулая фигура в плаще. Человек явно спешил, постоянно оглядывался по сторонам - из-за этого уже несколько раз утопил в мутной воде недорогие, но качественные туфли. Мужчина с опаской заглянул в зияющий темнотой провал и до боли выпучил глаза.
- По-крайней мере, здесь сухо, - утешая себя, пробормотал он и на ходу достал пачку сигарет. Нужно было успокоиться. Денек выдался нервным.
В паре метров от него ожила тень, а огонек спички осветил довольную ухмылку незнакомца; в глазах совершенно по-бесовски заплясали отраженные лепестки огня.
Через несколько напряженных секунд человек ойкнул и выронил обжегшую его обуглившуюся деревяшку. С тоскливой обреченностью он проследил за падающей красной точкой.
Вновь воцарилась темнота.
Глаза уже потихоньку привыкли к мраку, да и со стороны основной улицы долетал пыльный и рваный свет фонарей, но, несмотря на это, ощущение чужой тяжелой руки на собственном плече стало неожиданным. Ноги, будто набитые поролоном, резко подогнулись, голова втянулась в плечи. Теперь фигура напоминала бесформенный пень, на который чья-то рука небрежно набросила плащ. Связки предательски отказывались работать и горло исторгло только слабый мышиный писк. Откуда-то сверху послышалось невнятное мычание, потом у человека нетерпеливо отобрали коробок.
Слабая надежда вспыхнула на лице бедняги вместе с очередной спичкой. Пока неизвестный с наслаждением втягивал дым, он попытался незаметно проскользнуть мимо. Но снова - железное прикосновение.
Страйк напряг мышцы и его пальцы отчетливо почувствовали тонкую и хрупкую человеческую кость. Насильник расплылся в глупой детской улыбке, затем раздраженно нахмурился - посетившее его ощущение власти над жизнью, что пьянило похлеще дешевого виски, таяло с каждой секундой, - и настойчиво потянул с жертвы пальто. Мужчина даже не пытался сопротивляться: попытка крика заметалась между нависшими глухими стенами и погасла. Он готов был отдать все, лишь бы - хоть голышом - выйти отсюда.
Довольный вымогатель надел вещицу, тщательно застегнул пуговицы. С выражением явного отвращения он выбросил вперед руку, что сжимала грубый мясницкий тесак. Хрип бедняги смешался с бульканьем крови, толчками выбрасываемой из разорванной трахеи. Россыпь брызг осела крупными каплями любимого морса на лице убийцы.
Жертва, словно обреченный на убой баран, медленно оседала, а Страйк тем временем беспорядочно пырял и резал плоть, стараясь нанести как можно больше повреждений. Напряженный труд и двойной слой одежды заставили его вспотеть. Оставив труп, он отер лицо, не удержавшись, облизал кровь с пальцев.
А потом в дело пошел булыжник. Весил тот прилично, но силы верзиле было не занимать. Теперь его задачей стало привести тело к бесформенному состоянию. В первую очередь, он озаботился тем, чтобы ни у кого не повернулся язык назвать мясистое пятно на голове пострадавшего лицом, а потом начал методично дробить остальные кости. По взгляду нельзя было определить, получал ли он от этого удовольствие - скорее это было чем-то вроде рутинной работы. Весь процесс занял довольно много времени. Часов Страйк не носил, хотя частенько был соблазн снять их с руки очередной жертвы.
Когда лужа крови стекла с возвышенности на главную улицу, смешалась с грязью и дождевой водой, верзила с облегчением стащил с себя чужой, весь заляпанный грязным кармином, плащ и небрежно бросил его на то, что осталось от пусть не совершенного, но законченного творения его гения. Присев рядом, он отер от крови нож; быстрым, отточеным движением спрятал его среди своей одежки. А булыжник, отдаленно напоминающий рубин, бросил в одну из луж. Вода в ней сразу же сравнялась по цвету с вином.
Страйк потоптался, ополоснул обувь и побрел в сторону городских трущоб. Он что-то невнятно бормотал себе под нос.

[Rosemarie >>>]

Joseph + Rosemarie


Казино «Cinerаmа»,
Tight Springs, штат Арканзас,
6 февраля 1930 год, 12:00

День в казино не задался с самого утра и по большей части виной этому был Рузвельт О`Долл - все разговоры американца сводились к больной руке, что теперь походила на огромную переспелую и забродившую на жаре сливу. Дождливое небо, бордоское шато в качестве успокоительного, час гневного монолога у зеркала, закрытые крокодильи туфли, галстук «пожар в джунглях» - формула настроения, с которой Рузвельт начал новый день, пытаясь позабыть все то, что произошло накануне. Заветный пакетик с «джанкоем» он припрятал в личный дубовый стол; там же лежал плакат «Der blaue Engel»* с изображением длинноногой Лолы-Лолы, обнимающей мускулистого любовника-мачо (по кому из них именно страдал сын владелицы казино оставалось тайной за семью печатями).
Утром, когда Рузвельт удалился в уборную, в гримерной появился высокий лысый мужчина и попросил Марго – в очень срочном порядке – пройти в кабинет к Алоизии О`Долл , женщине, являвшейся хозяйкой этого маленького Рая. Дьявол в платье, Тамара Матуль, марокканская жрица, убийца «романа мая с декабрем» - список имен, которыми ее называли за спиной, и теперь светская львица хотела видеть у себя молодую певицу.
"...и еще она вместо аперитива пьет с водкой кровь невинных младенцев и юных девственниц", - Розмари могла дополнить ореол слухов, окружающих хозяйку казино, еще одной сплетней. Однако мисс Шульц не причисляла себя ни к тем, ни к другим, а потому была относительно спокойна. Бывшая фермерская дочка очень скоро уразумела, что несмотря на блеск огней и роскоши в городе главенствует тот же закон, что и среди животных: дашь слабину - затопчут.
Алоизия О`Долл обладала всем тем, чего не было у Марго - деньги, много денег, и власть - но Марго владела сокровищем, давно утраченным всемогущей владелицей карт и рулетки - молодостью. Нанеся последний мазок розовой помады, Марго довольно улыбнулась своему отражению: пожалуй, своенравная певица не захотела бы поменяться местами с Алоизией даже за все ее деньги. Ведь тогда бы пришлось терпеть Рузвельта в ином качестве - головной боли, занозы и бездонной статьи расходов - Марго тихо фыркнула. Нет, по эту сторону ей лучше.
Стрелочка на крохотном кругляше часов на муаровой ленточке у запястья задрожала, подбираясь к назначенному времени, и певица заспешила - не хотелось прибавлять к списку воображаемых и настоящих грехов непунктуальность, очаровательную и простительную лишь в мужских глазах. Лысый громила распахнул перед Марго дверь святая святых, жреческое святилище, алтарь "черной мессы", и она вошла в кабинет Алоизии.

------
*«Der blaue Engel» - Голубой ангел (1930 год). Фильм с Марлен Дитрих