Не склонившие головы, Нортумбрия, первая половина IX века

[Серина >>>]

Складки платья взметнулись, и травница, вздрогнув, резко обернулась лишь на миг позже того, как за спиной раздался грохот, разорвавший тишину и покой, воцарившиеся было в пахнущей мятой комнате.
Казалось, сам воздух покачнулся от этого звука, стал острым, будто наполненным осколками разбившегося кувшина.
Эйрлис посмотрела на вошедшего мужчину спокойно и пристально. Успел ли он услышать, или его всего лишь встревожило то, как внезапно оборвался тихий разговор женщин? Что он решит теперь?

[бабка Гульда >>>]

А на Милдред звук разбившегося кувшина, как ни странно, подействовал успокоительно.
Посуда разбилась. Черепки лежат на полу у ног мужа, да еще и гостья все это видит...
Да, женщина помнила об ужасе, который обрушился на семью. Осознавала она и ту потрясающую перемену, которая, оказывается, вершилась в ней день за днем.
Но все это на несколько мгновений отодвинул в сторонку привычный долг хозяйки. Служанку позвать нельзя, служанки нет. Значит, Милдред должна все прибрать - не Гейр ведь будет кланяться за черепками, правда?
Милдред соскользнула с кровати, присела у ног мужа на корточки, ловко и проворно собрала черепки, быстро отнесла их на кухню и тут же вернулась.
Едва ее руки освободились, вернулся страх.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Гейр молча смотрел, как Милдред склонилась к его ногам, собирая черепки. Молча сделал шаг назад, не мешая ей сделать положенную женщине работу. Нет, охотнее он схватил бы за шкирку девчонку, и заставил помочь хозяйке дома - но даже не повернулся в ее сторону. Не остановил жену. Не сказал ни слова. Просто смотрел, как порхают над брошенной на пол шкурой ее белые руки - как две голубки.
Что-то было не так. Казалось бы, самая обычная вещь, на то Милдред и женщина, замужняя женщина, жена, чтобы зачинать и рожать детей. И на то он - ее муж, чтобы принимать их жизнь и смерть, как положено мужчине. Бог дал - бог и взял, как говорят последователи Христа.
Но что-то было неправильным. Может быть, потому, что слова, что произнесла прибежавшая лекарка, ожидал он услышать не сейчас и не так.

... Когда он вернулся домой, со дня смерти детей сравнялось семь месяцев. Нет, не так: когда он оставил ее, чтобы пойти за королем против взбунтовавшихся данов, не прошло и трех месяцев. Нет, опять не то. Да: с того дня, как он отнес к кладбищу два закоченевших тельца, они с Милдред не сказали друг другу ни слова. Они не говорили. Вообще. Ни о чем. Что может сказать жена мужу, если он не приходит домой, предпочитая оставаться на ночь в старых римских казармах? Что может сказать жене муж, если изнутри его точит и рвет, словно Гарм, неусыпно болящая рана? Чем горе его отличалось от горя сотен мужчин и женщин, которые, как и он, предали земле и огню то, что было плотью от их соединенной плоти? И разве не его братья и сестры в лесах данелага несли детей в бани или замерзшие леса, если не было хлеба?
Простое, жестокое продление жизни.

Он не говорил с Милдред, потому что не знал, что сказать ей. Не верил, что она поняла бы его. Он знал лишь одно: он мужчина, мужчина не должен быть слабым, и горе его - нет, не ново, и сотни таких же, как он, утром проснутся, чтобы начать жить и дышать заново. Но он так не мог.
...Когда он уходил, три месяца спустя, возвращение казалось ему невозможным. И бунт данов, его земляков, что пришли на его землю с надеждою передать ее своим детям, был для него, как награда. Наградой была краткая, словно полет стрелы, возможность забыться, терять себя, позабыть, что под крышей его дома уже не звенит радостный смех детей. Даже бывалые воины, те, что видали его в дни давней юности, качали головами, шепчась: "Гейр стал безумным". Но он не был безумным, он просто был сухим деревом с переломанными побегами; старый рассохшийся ствол - более ничего. Слишком поздно.
... Когда он вернулся, почти без единой царапины, казалось, прошла целая вечность. Пожалуй, он позавидовал тем, кому было некуда возвращаться, кого датские набеги оставили без семьи и крова над головой. И, встретив впервые после разлуки жену, поразился: кто она, эта женщина, так похожая на убитую? Ту, что он оплакал и похоронил, положил в холодную землю рядом со своими детьми, своею последней надеждой? Это было страшный, пугающий сон, от которого не можешь проснуться, раздвоившаяся реальность, посланная злыми чарами. Долгий сон, словно путешествие в Хель.
А потом... была ночь, и супружеская постель, и знакомое дыхание рядом. И ему на короткий миг показалось, что ужасный сон кончился, чары разрушились, и проклятие отступило. Боль, которую он носил, словно старую рану, боль, которую он не мог ни избыть, ни поведать, ни даже просто понять, вдруг, в один миг, сузилась, образовала ледяное острие и исчезла. Остались лишь белые руки, касавшиеся его плеч, губы, прикасавшиеся к губам, два переплетшихся тела, сжигаемые едиными желанием. И глаза... до странности блестящие в темноте глаза, которые он продолжал видеть, даже когда сон смежил его веки. Глаза, которые видели и знали, казалось, каждую его мысль, утишали каждую его боль. Глаза, которые не смогли отсрочить наступленье рассвета...

... Когда женщина вновь вошла в комнату, он не пошевелился, словно дыхание зимы с запозданием овладело его сердцем. Только глаза были живыми на неподвижном лице, но и в них светилась настороженность, холод, едва ли не вражда.
- Сколько?

Сообщение отредактировал Monsieur Le Chiffre - 24-02-2012, 6:05

[бабка Гульда >>>]

Тяжело брошенное мужем слово не испугало Милдред. Женщина уже была в незримой броне, защищающей от мира вокруг... нет, не так, она сама была броней, сама защищала не появившуюся еще на свет жизнь.
Как всегда, она несколько мгновений помолчала, обдумывая вопрос мужа, словно переводя его для себя с малознакомого языка. Ответила спокойно, но без уверенности:
- Думаю, второй месяц... да, около того...
И мягко положила руку на свой плоский еще живот. Словно хотела успокоить ребенка.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

У него в мыслях не было, что Милдред может быть неверна ему - хотя, светлые асы свидетели, лучше было бы именно так. Весть о том, что она ждет ребенка, что теперь в его руках, за его плечом стоят уже не одна, а две жизни вкупе с ее твердым намерением остаться была как острый нож. Благословение превратилось в ад, радость стала невыносимой мукой. В чем еще можно было явственнее различить насмешку богов, ощутить дрожание вечно вращающегося веретена: дать, чтобы тотчас отнять, прибавить, чтобы убавить, поманить его надеждой на продление рода - чтобы не позволить ему на своих руках вынести на солнечный свет наследника-сына.
Он ведь даже не узнает, сын это будет или дочь.

Будь рядом с ним сейчас женин духовник, тот бы непременно сказал, что в этом - великая награда их Светлого бога, последнее утешение в горе, знание, что его семя не канет навеки среди мертвых равнин, а даст новые всходы... Вот только ему, Гейру Харальдсону, одной этой слабой надежды было мало, так мало! Разве возможно будет поднимать ему чашу с вином в Вингольве, зная, что в эту минуту, быть может, Милдред скитается по этому миру одна, без тепла, без пищи, без крова, что его дитя, посланное ему, как говорят эти странные люди, в надежду и утешение, да, его дитя может быть в эту самую минуту захлебывается криком, призывая того, кто уже не сможет поднять меч на его защиту? Разве возможно будет ему лететь в кровавую битву на золотых полях, видя, что в эту минуту, возможно, рука наемника, разбойнака, врага, заносит камень, чтобы размозжить череп его дочери или сыну - а другое человек, имени которого он не знает...
Нет, об этом лучше не думать. Нельзя думать.

Сердце Гейра заледенил страх - впервые с начала вечера. Сейчас он отчетливо понял, что если увидит Милдред теперь в руках палача, то сделает все. Все, что ему прикажут. Оговорит другого, оговорит себя. Войдет в дом лучшего друга, чтоб принести ему смерть и сделать его детей сиротами. Он опустится до последнего унижения, до того, что даже она с отвращением отвернется от того, кто звался когда-то Свартом - только за призрачную надежду, что ей можно будет уехать.
- Милдред,- мужчина сделал шаг к жене и крепко взял за плечо, за ту руку, что лежала на животе, словно охраняя невидимого третьего, кто, нерожденный, уже заявлял свои права на его и ее жизнь. Пальцами другой руки поднял лицо жены за подбородок и, заглянув ей в глаза, проговорил тихо, так, что у самого мурашки побежали по коже.
- Скоро сменяется стража. Одевайся. Пусть Эйрлис поможет тебе.
Его губы дрогнули и шевельнулись, словно желая прибавить к этим словам еще что-то - но Гейр прикусил их, чувствуя, что готов слишком легко уступить своей слабости.

[бабка Гульда >>>]

Сегодня был небывалый, полный жутких чар день. День, когда ломалась жизнь и рушились запреты.
Милдред уже посмела сказать мужу "нет" - впервые с самого дня свадьбы. Но теперь она пошла еще дальше по опасному пути. Упрекнуть мужа в чем-то было делом немыслимым и страшным. Но сейчас женщине было все равно, она словно шла по узкой тропке над пропастью. Развернуться и пойти назад нельзя. Или вперед - или в бездну, на острые скалы...
Подняв голову и бесстрашно глядя в ледяные глаза Гейра, женщина сказала с твердостью, какой не ожидала сама от себя:
- О да, мы с Эйрлис уедем. А мой супруг останется ждать смерти, как баран, которого должны зарезать. Отец Эйрлис был верен королю - и Эйрлис уже почти сирота. Будь и ты верен королю, мой муж, оставь и ты своего ребенка сиротой. Храни преданность бешеному чудовищу, которое хочет тебя сожрать. Это важнее долга перед родом, перед семьей, перед нерожденным ребенком...

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 26-02-2012, 13:19

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Кровь бросилась Гейру в лицо с такой силой, что на один миг у него даже потемнело в глазах. Лицо мужчины побагровело так, что на висках и на лбу проступили вены, расколов резкие, будто высеченные в камне черты. Гнев выплеснулся быстрее, чем он успел овладеть собой; в первый раз в жизни вызванный кроткой женой, он обрушился на нее с ужасающей силой.
Пальцы, мягко держащие подбородок жены, вцепились в него, словно когти хищного зверя. Рванув ее за плечо так, что грудь ударилась в грудь, сердце столкнулось с сердцем, Гейр прошипел, дикими глазами блеснув в лицо.
- Молчи! Замолчи, женщина! Что ты понимаешь?!

[бабка Гульда >>>]

Милдред, кроткая и робкая Милдред не дрогнула.
- Я понимаю, что меня бросают. С ребенком. Я понимаю, что меня отправляют к человеку, который видел меня раз в жизни и которому я даром не нужна. Думаешь, мой дядюшка обрадуется беременной родственнице? Прогнать-то не прогонит, но выдаст замуж за первого, кто согласится на убогое приданое. Нужен будет этому человеку чужой ребенок? Еще спасибо, если вырастит со слугами, а не в реку бросит! А если мой мальчик все-таки выживет, я ему скажу: ты растешь свинопасом, потому что твой отец, воин и отважный мужчина, по доброй воле подставил голову под топор палача!

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Из груди Гейра вырвалось рычание. Или рыдание? Как смела она, женщина, существо, всю жизнь ведавшее разве что спальней и кухней, поднимать голос о том, как мужчина или же как животное утром он отправится на эшафот? Не ее ли бритые святоши учили, что следует прощать врагов и целовать руку мучителям? Не она ли молилась ночами тому, кто позволил унизить себя, отказавшись от царской короны, и даже между сторонниками почитаем был агнцем - бессловесным животным, принесенным в жертву своими же соплеменниками? Или почета достойна лишь смерть за чужие грехи - не за жизнь любимых?
Животное? Что же, пускай он останется для нее только животным.
Пальцы датчанина соскользнули на хрупкое горло. Гейр держал его, как драгоценную чашу: крепко, твердо, не давая ни малейшего шанса пошевелиться и выскользнуть. Сердце грохотало, как волны, бьющиеся в меловые скалы в разгар лютого шторма. Белая пена прибоя, мутная вода отразились в глазах, когда он наклонился к жене, близко, лицом к лицу, так что его серая грива коснулась ее золотистых волос. Скала, простоявшая от начала времен - и зеленый побег; сумрачные берега Хэли - и первый луч солнца; дракон из пугающий сказки - и юная зачарованная принцесса,- кто-то из них сегодня должен был умереть, освободив другому дорогу к жизни и свету. Иначе не могло быть.
Но прикосновение к белой коже внезапно наполнило душу сжигающим ядом. Еще мгновение назад полный ненависти, мужчина уже позабыл, какое тяжкое оскорбление услышал от своей женщины, позабыл, что время не терпит, забыл, что на них смотрят расширенные, вероятно, от ужаса, глаза девушки. Все что он желал сейчас было навечно остаться с Милдред, соединиться с ней, плотью и кровью, дать разрушить древнюю тьму, напиться из нее светом, дышать ее чистым дыханием - все в один миг, до самозабвенья, до смерти.
- Мой сын,- прошептал он, продолжая одной рукой сжимать ее шею, другую же, оставив плечо, запуская в прохладные волосы.- Пусть лучше мой сын возненавидит меня, мертвого, чем станет презирать и стыдиться, как труса, живого. Они не станут преследовать тебя,- прижимаясь горящим лбом к виску женщины, он закрыл глаза, пытаясь убедить ее в том, на что сам мог лишь надеяться.- Пусть мой сын проклянет меня в будушем... но пусть он будет. Пусть будет, слышишь?

[бабка Гульда >>>]

Когда рука Гейра легла на горло женщины, Милдред не отшатнулась, не закричала, не попыталась вырваться. Она почувствовала облегчение: сейчас закончится этот кошмар! Уйдет страх, уйдет безумие рушащегося мира. Муж не станет мучить ее, он сделает все быстро и, наверное, не больно...
Так. Это правильно. Она останется с мужем... пусть мертвая...
Но когда вторая рука Гейра нырнула в ее волосы знакомым ласкающим жестом, а лицо прижалось к ее лицу, сердце женщины вновь затопило отчаяние. И - впервые в жизни! - гнев на этого упрямого дана, который не хочет спасти себя...
- А как же Эйрлис, муж мой? - спросила она. - Эйрлис, дочь твоего друга? Ты однажды рассказывал мне, что Хегни спас тебе жизнь...
Гейр очень редко разговаривал с женой о чем-то, кроме домашних дел или подрастающих сыновей. Поэтому каждое случайное слово о той, главной жизни мужа Милдред бережно хранила в памяти, словно низала бусины на нить, собирая драгоценное ожерелье.
- Эйрлис прибежала к тебе искать защиты. Куда ты отправишь ее - к моему дяде? А примет ли он чужую девушку? Что тогда делать Эйрлис, куда пойти? Там, в твоей Валгалле, Хегни спросит у тебя: "Помог ли ты моей дочери?" А ты ответишь: "Эйрлис умерла от голода или стала чьей-нибудь рабыней - мне было не до нее. Я был слишком занят. Я сидел на лавке и ждал, когда меня убьют..."
Милдред говорила - и чувствовала на горле руку мужа. Это ее не пугало. Она не думала о том, что эти пальцы могут в любой миг сомкнуться жестко и беспощадно. Ее заботило только то, что она не видит глаз Гейра.

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 27-02-2012, 13:32

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Ярость нахлынула на мужчину белой волной, затмив целый мир, заглушая тихий голос жены, и голос надежды, и даже страстный голос чувства, которому он не знал названия, и которое заставляло его делать все, что он делает. Рука конвульсивно сжалась, вплетаясь в теплые волосы. Одним движением сгребя их, сжав в пучок, он, словно пленную рабыню, как провинившуюся кухарку проволок Милдред к широкому ложу, на котором все еще сидела испуганная дочь Хегни.
- Скажи ей это!- крик, первый яростный крик, адресованный той, что столько лет была как сама тишина, сотряс стены и потолок в темной комнате. Не отпуская добычи, мужчина силой наклонил ее ближе к травнице, словно кошку, тыча носиком в то, что хотел показать.- Скажи ей, что ее отец - просто животное, позволившее сволочить себя на бойню! Скажи ей, что ему нужно было отдать ее под нож палача! Скажи, что не он должен был уйти, как мужчина, а что ее нужно было... Скажи это, скажи, скажи, ну!
С каждым выкриком он встряхивал Милдред, как куклу,- а потом толчком швырнул женщин в объятия друг друга и отступил, тяжело дыша, не слыша ничего, кроме разрывающей грудь невыносимой боли.

[Серина >>>]

Чудовищный и неуместный кошмар ставил все с ног на голову в эту морозную, заметенную снегом ночь... Едва Милдред очнулась, Эйрлис будто бы впала в оцепенение, перед глазами стояла дверь родного дома, страшно-спокойно качающаяся на одной петле.
Хегни никогда не поднимал голоса ни на жену, ни на дочь. Если что-то ему не нравилось, он бы скорее посмеялся над ними. Прошлой весной, когда в дом внесли Анвен, почти не дышавшую, он будто бы сразу стал ниже ростом, старше на десяток лет, смотрел как безумный на мерно капающую с одежды воду, болтающуюся плетью тонкую руку.
Через день соседи принесли теплую одежду, которую она скинула перед тем как броситься за ребенком в полынью и в которую завернула мальчишку после. Он даже не простыл, а травница сгорела, словно лучина, за несколько дней в жару, доставшемся ей в награду за спасение жизни. Соседи прятали глаза.
Отец не улыбнулся с тех пор ни единого раза. Почти не смотрел на дочь, так похожую на жену. Он, казалось, ждал и желал смерти, и только сейчас Эйрлис вдруг поняла, что Хегни действительно мог позволить увести себя в надежде на скорую встречу с женщиной, которая сначала осветила его жизнь, а потом словно потушила в ней солнце.
А Эйрлис почувствовала себя ненужной, выброшенной на улицу сначала матерью, которая выбрала свой долг целительницы и чужого ребенка, затем отцом, оставившим ей мертвый дом и славу дочери предателя. Боль, до того тихо скребшаяся в глубине души, нахлынула с новой силой. Комок в груди оброс шипами.
Теперь же травница с ужасом и отчаянием в глазах смотрела на людей, готовых разрушить свои жизни и надежду на счастье.
Она выпрямилась, посмотрела на, казалось, сошедшего с ума мужчину, стараясь за двинуть собственную беду в дальний уголок души.
- Опомнись, Гейр, оставь ее - Эйрлис почти крикнула, испугавшись за Милдред и зародившуюся в ней хрупкую жизнь, - если хочешь, чтобы твой ребенок увидел солнце.
- Своей жизнью ты волен распоряжаться, но твой сын будет сыном предателя с той минуты, когда сюда войдут люди короля, - теперь она говорила холодно и сухо, - Преступника, чью голову вывесят на корм воронам. И ему не раз напомнят, что он - сын казненного, который предал своего короля, а ты, мертвый, уже ничем не опровергнешь эти слова. Пока вы оба живы, пока еще можете уйти из этого ада, опомнись.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Ее голос - голос этой юной девушки, такой же юной, как была Милдред, когда он впервые ввел ее в свой дом, разделил с нею свое ложе - заставил Гейра оторопеть. Он ждал не этих слов. Не мог бы сказать каких: мольбы смириться, успокоиться, наставления поберечь себя, подумать о жизни еще не рожденного - но не этих. Возможно, он ожидал, что Эйрлис призовет вступится за отца, назовет его жертву не напрасной, ведь она была жива, здесь, а не в подвалах, не под ножом палача.
Он сделал еще шаг назад, не понимая, отказываясь понять то, что раз за разом выговаривали ему сейчас две женщины. Стало быть, все, ради чего он живет, его честь, его имя, не значат для них ничего? Значит, жить опозоренным трусом, с клеймом предателя на лице для них достойнее, чем умереть?

Он выпрямился, чувствуя, как искривляется рот - горькой, жестокой усмешкой, какая бывает когда глотнешь свежей, сводящей зубы полынной травы. Это и была полынь - пробуждение после стольких лет снов, когда понимаешь, что ничто из того, за что ты готов был отдать жизнь, не ценно для тех, кого ты любишь.
- ...и ему не раз напомнят, что он - сын труса, бежавшего, потому что не смог умереть, как мужчина. И из этого ада уже невозможно будет уйти.

[бабка Гульда >>>]

Милдред вцепилась в край одеяла так, что пальцы свело.
- Напомнят, муж мой? При тебе никто не посмел бы ему ничего напомнить. Ты бы вырвал язык любому, кто посмел бы оскорбить твоего ребенка! И ты бы защитил от любого обидчика меня и Эйрлис! Я всего-навсего слабая женщина, а ты бы...
И, ахнув, замолчала, понимая, что говорит о живом муже, как о мертвом. "Ты бы мог..."
Что с ней происходит? Не с миром вокруг, а с нею, с Милдред? Как смеет она указывать мужчине, что ему делать?
Смеет. Один раз в жизни.
- Я знаю, мне еще отец говорил: мужчина распоряжается своей жизнью так, как желает. Но как быть, если он хочет бросит жизнь на съедение мерзкому псу? Гейр, ты нужен нам троим. Твоей жене, твоему ребенку и дочери твоего друга. Верность семье и дружбе - она уже не верность, да?
Откуда взялись у молчуньи Милдред такие слова?
Из души взялись. Муж и не подозревал, что жена разговаривает с ним каждый день, подолгу, словно сплетая венки из слов, то ласковых, то веселых. Вот только прорваться наружу она не позволяла ни одному из этих словечек.
А теперь, схватившись для уверенности за руку Эйрлис, она пустила в ход свое единственное оружие.
Говорят, что у женщин есть еще одно оружие - слезы. Но ни слезинки не было в огромных глазах Милдред...

[Серина >>>]

Эйрлис высвободила тонкие пальцы из ладони Милдред, сцепила руки в замок с силой, до побелевших костяшек.
Боги свидетели: она не желала говорить жестоких слов, но понять человека, собственноручно роющего могилу своей семье, тоже не могла.
- Этевульф, - она сквозь зубы выдавила имя короля, - предал тебя, твоих друзей, тех, кто в битве прикрывал спину, погибал за его королевство. Как у на севере принято обращаться с предателями? Неужели, самим отдаваться в их руки?
Она уже знала, что переубедить упрямого дана ей не удастся. Милдред - может быть... Оттого слова звучали как-то устало, почти безжизненно. В них уже не было той хлесткости, что раньше, не было вообще ничего.
Эйрлис не хотела уходить из города: что ей делать одной в мире за воротами? Быть нищенкой, умереть от голода? Она не показала, но слова, с помощью которых раньше Милдред хотела достучаться мужа, ударили по ней. Нет, не такой судьбы желал бы для дочери Хегни.
Лучше она вернется в свой мертвый дом и тогда нужно будет лишь сделать так, чтобы не попасть живой в руки убийц отца.

Сообщение отредактировал Серина - 28-02-2012, 18:09

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Если бы у Гейра было время подумать, он понял бы, что это тупик. Крах. Катастрофа. Никто из них не уступит, потому что никому из них не понять другого. И дело было уже не в чести, не в том, чтобы умереть с поднятой головой, не в том, что только так можно доказать себе... не в том, что это была участь мужчин - умирать, а женщин - выживать, как смогут, воспитывая трусов или же мстителей... просто в том, что хрупкий мосток между ними хрустнул и рассыпался. Он не мог объяснить, а она не желала понять. И даже дочь Хегни, дочь пропавшего, дочь погибшего товарища думала не о том, как умрет ее отец, а о том, как дальше будет жить она сама.
Она сама и Милдред с его ребенком.
То, что они говорили, наверное, было правильно. Для них. Но если бы это было правдой мужчин, для мужчин, тогда никогда и никто не стоял бы под вражескими стрелами только для того, чтобы где-то далеко позади дети и женщины могли укрыться, отплыть на безопасные берега. Никогда и никто бы не вгрызался зубами в мерзлую землю или в раскаленный песок, не поднимался, пронзенный мечом, насаженный на копье, прошитый стрелами, с перерубленными руками, с раскроенной головой, чтоб нанести последний удар. Все думали бы о том, как они будут жить - и, ища жизни, разбегаясь при наступлении темноты, умирали бы рабами под чужой властью.
Если бы у него было время подумать обо всем этом, он бы подумал. Но сейчас он просто вышел из спальни тяжелой поступью, чтобы, вернувшись, бросить на постель рядом с женой накидку, отороченную куньим мехом, а в ноги - ладно скроенные запожки.
- Одевайся.

Это было единственное, что он произнес, но и без слов было заметно, что, если Милдред сейчас издаст хотя бы один звук, он сам оденет ее, и на руках отнесет туда, где уже ждет, укрываясь в тенях, верный человек с лошадьми наготове. Не даст ей издать ни звука. Не даст убежать, кричать, скрыться, не даст пойти против своей воли. Она принадлежала ему, и ему было решать, где и как она будет жить.
Главное - что она будет.

[бабка Гульда >>>]

Больше Милдред не произнесла ни слова. Молча, быстро и ловко обулась. Молча набросила на плечи теплую накидку. Спохватившись, порылась в сундуке, достала длинную безрукавку из заячьего меха, протянула Эйрлис.
Им обеим предстоял долгий путь. Холодный. Бесконечно, невыносимо холодный.
Все несказанные слова перегорели в душе женщины, осели там горьким пеплом.
О чем тут говорить? Ее супруг, ее господин отказался уехать с нею - но и не позволил жене разделить с ним остаток жизни. В счет шла только мужская верность, с женской верностью можно было не считаться...

[Серина >>>]

Эйрлис молчала. Молчала, пока муж Милдред ходил за вещами, пока женщина одевалась. Так же молча она приняла из ее рук и накинула на плечи меховую безрукавку.
Мерзкое чувство неправильности окутывало тяжелой пеленой, и Эйрлис только сейчас осознала, что жизнь, вся ее привычная, спокойная жизнь проваливается под ногами, затягивает в коварную трясину. С ужасом поняла, что все это время думала об отце так, словно он уже умер.
Она тихонько, не оглядываясь на Гейра и Милдред, вышла из комнаты туда, где на лавке остался лежать ее плащ, в который прежде она завернула отцовский меч. Само оружие, заботливо убранное в старые ножны, лежало рядом. Девушка присела, опустив голову, тонкие пальцы вцепились в рукоять (так тонущий хватается за нависающие над водой ивовые ветви). "Одна," - билась в голове мысль.

[Monsieur Le Chiffre >>>]

Сборы Гейра были короче прочих, но лишь потому, что он был давно готов к этому отъезду. Перепоясавшись саксом и прихватив с собой мешочек с драгоценностями жены и несколькими фунтами серебром, он повернулся к жене, стараясь не смотреть в ее изменившееся лицо. Не поднимать ресниц, не встречаться взглядом. Ни одного движения, ни одной гримасы - почти спокойно, как будто бы они запаздывали на не слишком желаемый ужин. Ни одного слова, и уж тем более ни слова о том, как нестерпимо хочется сейчас схватить в ладони ее светлую голову, стиснуть ее что есть силы, почувствовать, как начинают смещаться хрупкие кости на скулах. Только бы она не ходила, только бы не смотрела, только бы не молчала так!
Словно опасаясь, что женщина просьбой или словами отодвинет неизбежное, он протянул руку, отгораживая ее от висящего на стене креста.
- Помолишься потом. Когда все закончится.
Рука, преграждающая путь, некоторое время парила в пространстве - и упала, в последний момент избежав встречи с рукой Милдред. Нет, сейчас не он должен вести ее, а она сама должна переступить порог, на котором лежала ее и его жизнь, их воспоминания, могилы детей, и тот час, когда он впервые увидел тонкую, словно лоза, светловолосую девушку со странной кроткой полуулыбкой. Все это должно было остаться здесь, разграничивая два пути, словно предначертанные духовником: она, юная, прекрасная, отправится в жизнь, а его ждет ад. Как бы громко это не звучало.
- Идем.

... Эйрлис, прямая, как стрела, с оружием в руках, уже была наготове. Ни дать, ни взять - валькирья, не достает только крылатого коня. Гейр старался не думать о том, какие муки сейчас претерпевает отец этой худенькой девушки, растянутый на пыточном столе в королевских подвалах, и, главное, не давать думать об этом ей. Поэтому он не попытался отнять или перехватить у нее отцовское оружие: молча сунул в руки узелок с тем, что было взято "на черный день". Если выронит - тогда от забарет меч. Все просто.
Мужчина сделал шаг в сторону двери - и сам остановил себя.
- Идите за мной.

Широкими шагами, которые он старался не сделать слишком поспешными, Гейр направился на кухню. Там, в глубине, отгороженный крепкии деревянными перилами, приколоченными незадолго до рождения первенца, был вход в подпол, из которого вело наружу единствнное окно, сейчас, в зиму, запертое изнутри деревянными ставнями. Если удастся открыть их - появится шанс выбраться из дома незамеченными.

[бабка Гульда >>>]

Милдред не сразу поняла, зачем муж пошел на кухню. А когда поняла - едва не ахнула, даже кровь бросилась в лицо, заставив порозоветь белые щеки.
Еще одна пощечина от судьбы! Еще одно унижение! Покидать собственный дом по-воровски, через подвальное окно! И гостью так выводить!
Разумеется, женщина не сказала ничего. Она вновь стала прежней Милдред, покорной и безропотной. Единственный бой в ее жизни был проигран.
Она сглотнула комок в горле, когда рука ее легла на перила, огораживающие вход в подпол. Вспомнилось: вот стоит она, неуклюжая, с отекшими ногами, с большим животом, ужасно довольная всем вокруг, счастливая тем, что мир такой правильный, так хорошо устроенный для них с Гейром. А Гейр голосом, более теплым, чем обычно, объясняет, что перила обязательно нужны. Начнут дети бегать по всему дому, так чтобы в подпол не свалились...
Тогда еще и первенец, Рагнар, не родился, а Гейр уже говорил: "дети"...
Милдред с трудом отогнала мучительное воспоминание и принялась вслед за мужем спускаться по крутым прочным ступенькам.