Город светлячков, тем, кто не видит снов

[Черон >>>]

Остаток работ прошел в молчании. Повозка почти опустела, и двоим пришлось забраться в нее, придвигая остатки ящиков и перекатывающихся цистерн к краю, где их тут же нетерпеливо вырвали ожидающие своей очереди - жадные, голодные движения трясущихся рук; как будто они до сих пор не верили в то, что кто-то из правительства и полиции решил о них позаботиться. Некоторые разрывали упаковку, продираясь сквозь толстый, намокший от сырости пластик, и вгрызались в содержимое прямо здесь, не выходя из неровного круга, чтобы не успели отобрать. Присутствия охраны - пусть даже никому из них до сих пор не приходилось стрелять в человека - оказалось, вопреки опасениям полицейского капитана, достаточно для того, чтобы даже самые голодные и агрессивные молча ожидали своей очереди.
Присяжный стоял в стороне, изредка поводя взглядом в сторону своего участка человеческой цепи - в такие моменты составляющие ее беженцы прятали глаза, отворачиваясь и угрюмо наклоняя головы. "Не хотят, чтобы их запомнили", хмыкнул кто-то рядом - похожей реакцией встречали других, в особенности инструктора, не расставшегося с формой и тускло поблескивающим значком. Гильберта, казалось, ни в малейшей мере не волновала неловкость положения, вынудившая Феба выступить из круга - он смотрел отстраненно, думая о чем-то своем.
Обратный путь казался намного короче - не столько потому, что пустой обоз легче двигался по древней брусчатке, сколько из-за того, что за ними больше не тянулся хвост голодных и любопытных, норовящих стянуть какой-нибудь из свертков их груза. Впрочем, изредка оглядываясь назад, они заметили пару бредущих в отдалении грязно-серых теней, прячущихся по углам при первом признаке внимания со стороны - кто-то из обитателей лагеря, должно быть, решил проследить, откуда приходят повозки с едой. "Пусть идут", равнодушно отозвался Присяжный, когда ему обратили на это внимание. "Расположение складов ни для кого не тайна".
Они свернули на какую-то оживленную улицу, где приходилось продираться сквозь потоки людей, волоча за собой грохочущую колесами конструкцию. На них косились - с неприязнью, иногда с любопытством - и некоторые - увязывались следом, быстро, впрочем, теряясь в отдалении, сметенные толпой. Приходилось идти кружной дорогой - как объяснили двое местных, помогавших прокладывать путь на карте - большая часть переулков в этой части города с трудом позволяла разойтись паре прохожих. Бурлящий людьми проход повернул, выводя их снова куда-то в область зарешеченых безликих складов и высящихся в отдалении химических баков.
На этот раз место назначения оказалось не Оранжереей - это был, должно быть, какой-то перевалочный склад, откуда товар разбирали торговцы и пищеприемники. Неприметный, ржаво-серый покосившийся блок, за оградой он охранялся целым отрядом полиции, численностью не меньше пары десятков человек. После длительного изучения пропусков и представленных полномочий их проводили внутрь железного ангара, указав на целый штабель поднимающихся к потолку ящиков, на этот раз упакованных гораздо более тщательно - никакой возможности заглянуть внутрь. Тем не менее, вид заставил бригаду слегка приободриться - по крайней мере на ближайшее время запасов у города было достаточно.

Против ожидания, вместо того, чтобы вернуться в оживленную часть города, они направились дальше к периферии, оставляя позади один промышленный блок за другим. Местные кварталы, способные вместить на паре улиц не меньше людей, чем площадь "Висцеры", казались вымершими - как быстро выяснилось, не в последнюю очередь потому, что сюда не добирались городские коммуникации, и не было ни водяных труб, ни доступных коллекторов - за исключением тех, которые проводились непосредственно к заводам, продолжавшим функционировать, словно и не замечая кризиса. Время от времени они замечали за проволочными заграждениями людей - в рабочих униформах, обходящих несущие установки или наблюдающих за перекачкой топлива. Несколько раз натыкались на процессию горняков, катящих перед собой запаянные бочки - кто-то из заскучавших к тому времени добровольцев перебросился с ними парой слов и выяснил, что несколько грузовых подъемников с Дна сломаны, и доставлять нефть до сборных пунктов приходится чуть ли не вручную. Кто-то вполголоса пробормотал что-то о кровопийцах-фабрикантах, и о том, что отрядив хотя бы треть шахтного персонала на раздачу еды, можно было бы за день прекратить голод в половине города; его поддержали гробовым молчанием. Вокруг постепенно становилось темнее - они удалялись от центральной впадины и главных прожекторов, забираясь в пространство, где каждый приносил свет с собой.

...когда за поворотом вдруг без предупреждения показался отмеченный лагерь, они все, не сговариваясь, замерли на месте.
По крайней мере, становилось понятно, зачем беженцы собирались именно сюда - вместо очередного огороженного шипастой проволокой завода перед отрядом оказался вытянутое, наполовину утопленное в земле округлое углубление, как будто след от огромного подземного кита, впечатавшегося в породу. Эта чаша была выложена когда-то белой, а теперь - ржаво-коричневой от времени и почти осыпавшейся эмалью; сверху поднимались обгрызенные остатки каркаса, которые когда-то несли на себе вторую половину его тела. Старое водохранилище. Оно было сухим уже много лет, но каналы, подходящие к нему, наверняка функционировали - даже отсюда можно было расслышать где-то плеск текущей воды. Дно чаши было, точно так же как последний посещенный ими лагерь, устлано попытками бездомных соорудить временное убежище - ряды тряпья, скатанных циновок, подобия шатров, неровно растянутых на сохранившихся от опор здания отростков арматуры, темные силуэты тюков, куч одежды, или может быть, людей - отсюда было не разглядеть...
И тишина. Вот что заставило их остановиться от неожиданности, когда место, вмешавшее почти тысячу человек, оказалось прямо перед ними, не предупредив о своем присутствии эхом, шумом и прочими звуками, сопровождавшими лагерный быт. Только тихий, назойливый плеск водяной струи, вкрадчиво звучавший посреди абсолютного молчания недобрым шепотком.
От этой беспросветной, вдавленной в свинцовый воздух немоты, сделалось жутко. Разом, будто уткнувшись в стеклянную стену, они остановились – все. Оборвались звуки шагов, стих беспокойный скрип нагруженной телеги, смолкли разговоры, тонкими нитями стянувшие группу идущих сквозь город людей. Каждый из них на какой-то миг остался один, отделенный от остальных безголосым эхом.
Феб, простроченный звуками окружающего мира, выложенный этим мозаичным хором, остро ощущал прорехи, провалы, зияющие пустоты в ткани, текущей вокруг – так, словно кто-то разбил это место, а потом сложил кое-как: глухое, мертвое, навсегда потерявшее душу.
Здесь было громко дышать. Громко и больно, неправильно – и каждый выдох заканчивался судорожной попыткой не повториться.
- Может, какая-то ошибка на карте, и лагерь на самом деле дальше?.. – чей-то голос, вошел в тишину, как грохот обвала; тот, кто рискнул заговорить первым, поспешно смолк – слишком велик был диссонанс.
- Или здесь все уже померли, не дождавшись нас, - откликнулись мрачным шепотом с другой стороны застывшей цепочки – и то, что должно было прозвучать как черная шутка, попытка назвать тревогу по имени, повисло над отрядом тяжелой серой дымкой.
Нужно посмотреть, что там – хотел сказать Феб, и не смог. Казалось, что звук человеческой речи еще больше ранит здешнюю искалеченную тишину.
- Пойдем? – одними губами, неслышно, стараясь не задеть ветхую ткань излохмаченных созвучий. Улица отозвалась тихой дрожью.
Шли медленно, будто волоча за собой огромный груз – гораздо более тяжелый, чем их груженая провизией повозка. Голос воды становился громче, передразнивая осторожные шаги и дыхание, старающееся быть неслышным. Только телега скрипела – надсадно и искренне, назло всем.

Иллюзия жизни, витавшая в бассейне брошенного водохранилища, была почти полной. Где-то дотлевали, испуская последний теплый дымок, костры из наспех собранного хлама – в точности такие же, как те, что грели в эти дни десятки других лагерей по всему Люксу. На одном из них шипела прогоревшая банка, выплескивая остатки воды. Казалось, эхо еще помнит привычные перебранки, шепчет про себя чьи-то имена – чтобы не забыть, не потерять, сохранить на потом.

...когда прямо на груде сгнившего тряпья они увидели первую человеческую фигуру – словно ватную, разметавшуюся, с неестественной улыбкой на желтом лице...
...когда они поняли, что человек просто спит, растворяя тихое размеренно дыхание в воздухе – и не слышит зова, не чувствует рук, встряхивающих за плечи...
...когда в каждой палатке, под каждым спальником – и просто так, на проходе – сотни таких спящих, в пугающих позах, с застывшими лицами, застрявшие где-то в неизвестности...

Ощущение тревоги, встретившее их на подступах, становилось душным и душащим.
Отсюда хотелось убраться как можно скорее. И – невозможно было уйти, не убедившись, что среди спящих не осталось кого-то, кому нужна помощь, кто еще может прийти в сознание. Они шли по лагерю, погруженному в летаргию, звали, тянули, хлопали по щекам – тщетно.
Иллюзия жизни оставалась иллюзией.

[Woozzle >>>]

Несколько человек остались охранять повозку, безуспешно пытаясь скрыть скользящий в движениях и словах страх - до сих пор никто точно не знал, передавалась ли эта болезнь при контакте, и никто не хотел лишний раз искушать судьбу. Периодически Феб ловил неуверенные взгляды остальных, вынужденных буквально перешагивать через тела, наклоняясь, проверяя пульс, хлопая по щекам в очередной безуспешной попытке разбудить. Они останавливались, начиная негромкие споры, кто-то пытался обернуть руки и лицо подвернувшимся тряпками в качестве примитивного дезинфекционного костюма. По дороге вдруг выяснилось, что среди отряда оказался еще один такой же, как Феб - успешно переживший сонный приступ - и после коротких переговоров, остальные, должно быть, решили, что рискнуть стоит, и двинулись дальше, разбредаясь по двое-трое в разные стороны.
Они с Присяжным и сержантом оказались впереди, добравшись почти до противоположного края чаши, где в поверхность эмали врезалась оплавленная труба, сочившаяся рыжеватого оттенка водой. Рядом стояли несколько бочек, полных почти до краев.
- ...нет, сэр, - обрывок разговора, звучавшего совсем рядом, добрался до занятого тревожной картиной сознания. - Они здесь лежат со вчерашнего вечера, не позже. Посмотрите на это все издалека - почти все завернуты во что-то, отдельно друг от друга. Должно быть, как заснули ночью, так и... - он скривился, перешагивая через очередное тело - свернувшуюся клубком женщину, сжимающую какой-то сверток.
- А костры, Лэнгсман? - в голосе Присяжного чувствовалось сомнение; он указал кивком головы на очередную конструкцию из обрезка баллона, служившую импровизированной печью. - Дым, тепло, угли. На уровнях рядом с Дном всегда влажно и сыро. Хотите сказать, что они тлеют здесь полдня?
- У бездомных ночь наступает поздно, сэр, - сержант покачал головой, наклоняясь и быстрым, привычным движением проверяя пульс у лежавшего. - Включают прожекторы, на улицах становится больше крыс и нетопырей, а эти парни уже начинали есть и тех, и других - загляните на обратном пути в один из котлов. Огонь могли поддерживать долго, было бы из чего.
- Значит, мы знаем две вещи, - Присяжный остановился; они дошли до места, где резервуар выгибался вверх, и заканчивался лагерь. Его голос вдруг показался каким-то очень усталым. - Что оно наступает не вдруг, а среди обычного сна - это раз. И два - что это место, пусть и отдаленное, уже наверняка кто-нибудь видел в таком состоянии. А значит, по городу скоро пойдут слухи.
- Вряд ли их можно остановить...
Феб передернулся, представив, к чему может привести новая волна паники. В городе и так все напряжены до предела, каждый второй - нарыв, готовый лопнуть, выплеснуться гноем, тревогой, яростью. Не так давно все считали, что сонная болезнь - в массе своей – поражает придонные районы, и вот теперь целый лагерь спящих – всего одним уровнем ниже Променада. И непонятно, где искать спасения, и есть ли оно вообще.
Время текло тягуче и тихо, будто тоже зараженное сном.
- Как оно все-таки распространяется, проклятье! Если все карантинные мероприятия, - “Танненбаума” – осталось за скобками непроизнесенное имя и отчетливая неприязнь, скользнувшая под голосом, - не увенчались успехом, значит, оно распространяется... Само по себе? Просто по воздуху? Может, с водой?
Железные пальцы тронули мутную воду в одной из бочек, разгоняя едва заметную радужную пленку на поверхности.
Присяжный покачал головой, застывшим, невидящим взглядом скользя по соприкосновению водяной кромки и металла.
- И все-таки придется, - тихо произнес он, должно быть, имея в виду предыдущую реплику. В отличие от Феба, он редко склонялся над спящими, решив с самого начала, должно быть, что сейчас им уже ничем не помочь.
Феб поднес мокрые флейты к лицу, вода пахла затхлостью и немного – ржавчиной. Он стряхнул капли, отошел чуть в сторону, снова склонился над одним из спящих. Мужчина, средних лет, заострившееся лицо, почти восковая неподвижность черт – и слабый ток дыхания, текущего сквозь ноздри. Тихое биение пульса под подбородком, медленное и слабое, будто пробивающее себе путь сквозь наслоение ветоши.
- Никто не интересовался... – Феб медленно повернулся и в упор посмотрел на Присяжного, так что было понятно, вопрос адресуется прежде всего ему, - есть что-то общее у тех, кому удалось проснуться? Что-то схожее в видениях, в обстановке на момент пробуждения, может, какой-то родственный звук, сигнал, знак? Я пытался расспрашивать – но слишком мало успел. И не нашел ключа.
- Наверняка, - кивнул тот. - Почти уверен, что полевые... лазареты, - Присяжный вовремя запнулся, успев не произнести почти слетевшее с губ "мортуарии", - хранят множество журналов, исписанных заметками немногочисленных выживших. А лаборанты Саллюви сбиваются с ног, пытаясь извлечь из них хоть крохи смысла, и отсортировать живописные рассказы пьяниц, оказавшихся под шумок в общей куче летаргических больных. Пока, во всяком случае, никто из имеющихся в нашем распоряжении исследователей не продвинулся сколь-либо дальше формулировки "спонтанная гиперсомния". Разве что... - он вдруг словно заострился, повернувшись в сторону Феба внимательными глазами-иглами. - У вас есть какая-то идея на этот счет?
- Не уверен, что это стоит принимать в расчет, - Феб мягко опустил бесчувственное тело обратно в груду отсыревшего тряпья, и с горечью мотнул головой. – Все, что у меня есть – свой собственный опыт. Я помню одновременный... импульс – с двух сторон. Там, внутри сна - напряжение, пик, желание оказаться как можно дальше. Здесь – грохот выбитой двери. Это было настолько связано, вспышка в двух измерениях, что я до сих пор не могу понять, что я почувствовал раньше. Возможно, это просто совпадение.
Несколько колючих секунд он выдыхал память о том сне – с трудом, медленно, как стеклянную крошку, заполнившую легкие. Выстрелы. Темноту, равную небытию. Белые простыни и призрак Ран, растворившийся в чужих холодных голосах. Сырую камеру и слова Люциолы.
- Это легко проверить, - Феб провел ладонью по лицу – от лба к подбородку, с давящей, горячей силой, словно пытаясь стереть последние воспоминания. – Тот парень, Рой, он говорил, что тоже из проснувшихся. Это ведь он вон там, верно?.. Я спрошу, что он помнит о своем пробуждении.
Идти, постоянно огибая скрюченные фигуры, было тяжело. Тяжело смотреть на них, застывших между жизнью и смертью, тяжело понимать, что сам не остался в этой невесомости лишь благодаря чистой случайности, тяжело и страшно - думать о том, что завтра весь город может стать таким. Немым, бездыханным. Мертвым.
Рой, похоже, испытывал те же чувства – осматривая спящих, он все время соскальзывал взглядом куда-то в сторону. И на зов откликнулся резко, толчком, будто радуясь возможности отвернуться.
- Слушай... Странный вопрос и неуместный, может быть, но, кто его знает, будет ли другая возможность... - скомканное дыхание стало короткой паузой, - сравнить. Что ты помнишь – последнее из того сна? И первое – после него.
Он ответил сразу, не задумываясь - как будто ждал вопроса, и успел еще до того задать его сам себе многократно. Фебу даже показался какой-то проблеск облегчения в ответном взгляде - узнал своего, такого же? или они (Присяжный неслышно следовал за ним, так же отстраненно осматривая окрестности, но внимательно прислушиваясь к разговору) оказались первыми, кто сломали на время воздвигнувшийся вокруг Роя барьер отчуждения, складывавшийся из страха перед прокаженным?..

- Знаешь... - он запнулся, пытаясь осторожнее уложить слова, рвущиеся наружу, и быстро оглянулся по сторонам, пытаясь понять, не слушает ли их кто-нибудь из окружающих. - Дело в том, что оно совсем не было похоже на сон, понимаешь? - быстрый, свистящий шепот. - Был обычный день, я шел на свою смену в цех, прошел ворота, проходную... Еще подумал - странно, что нет никого из охраны. А потом обнаружил, что внутри никого нет. Рабочие, бригадир, химики - совершенно пусто, но ощущение, - Рой передернул плечами, сбавляя скорость и тон, - ощущение, что как будто все только что были здесь. Сырье в чанах не успело загустеть, котлы были еще теплые. В зале сломался конвейер, и в тот день его должны были смотреть механики - так вот, он был разобран, детали разложены на мешковине, смазка... Как будто вся смена разом ушла на перерыв, понимаешь? Я сначала так и подумал. Пошел их искать - снаружи, на верхних этажах, заглянул в кабинет начальника - пусто. Под конец я уже совсем потерял голову, бежал по коридорам, распахивая все двери, пытаясь найти хоть кого-то... и где-то тогда, кажется, очнулся. У себя дома. Было утро, и только тогда я понял, что весь этот день мне просто... - нервный щелчок сухих пальцев, - привиделся.
Присяжный, поначалу отнесшийся к спонтанному рассказу со всей сосредоточенностью, снова разглядывал один из каналов, сочившийся в стороне от них. Он подозвал жестом сержанта, и они обменялись парой беззвучных реплик, после чего тот кивнул и отправился собирать отряд, успевший разбрестись по всей территории бывшего лагеря.
- А ты? - в голосе Роя чувствовалась почти физическая жажда; он нетерпеливо всматривался в лицо Феба, пытаясь найти там какие-то признаки узнавания. - Как это было с тобой?
- Это было не похоже на сон, - откликнулся Феб рассыпающимся эхом. – Совсем не похоже, как и у тебя. Вот только, кажется, это единственное сходство. Безумие – вот как я мог бы назвать его. Но безумие настолько реальное, что в любой момент времени после... Я могу задуматься, а может, именно сейчас – сон?
Он снова и снова перебирал и сравнивал то немногое, что услышал от Грегори в “Повешенном”, то, что рассказал сейчас Рой, то, что помнил он сам. Не было ничего общего – кроме вот этого яркого, зашкаливающего ощущения реальности происходящего. Не было – или Феб не мог его разглядеть.
- Не знаю, - он с тоской оглядел впавший в летаргию лагерь, - ничего не складывается. Каждый из них сейчас живет в каком-то своем мире – похожем на обыденный или совсем другом, и нет никакого способа их оттуда позвать.
Они замолчали – и какое-то время был слышен только голос сержанта.
- Пойдем, - эхо повторило это слово сквозь и бессильно выронило, не закончив слога. – Все уж собираются.

[Черон >>>]

Отряд и впрямь уже почти собрался – подавленные, мрачные добровольцы, совсем непохожие на тех готовых к свершениям новобранцев, соревнующихся в меткости по мишеням, какими они были совсем недавно, топтались у обоза с провизией, ожидая отстающих. Всем не терпелось убраться отсюда поскорее. Сейчас казалось, что там, за пределами сонного царства, все не так уж плохо – по крайней мере, понятно, что нужно делать и чего ожидать.
- И куда дальше? – тихо спросил кто-то, Феб не разглядел лица, только голос, звучащий вздрагивающим affanato. – По карте, к следующему лагерю? Или... надо ведь, наверное, куда-то сообщить?
- К сожалению, - Присяжный ответил, не поднимая головы, глядя тем же отрешенным взглядом куда-то сквозь, - нам придется задержаться здесь на какое-то время.

Фраза прозвучала тихо, но услышали ее все - и тяжелое молчание, сковавшее отряд, разом приобрело нотки острой, почти осязаемой тревоги. Он продолжил:
- Это место придется ликвидировать. Слишком большой риск. Если новости о нем разнесутся по городу, те толпы беженцев, которые сейчас причиняют меньшую часть проблем, укрываясь в своих лагерях, хлынут на улицы. Любое скопление людей - угроза заражения, решат там. Так это или нет - другой вопрос, но сейчас мы... - он дернул уголком рта, продолжая смотреть куда-то в сторону и в никуда, не встречаясь взглядом ни с кем из окружающих, - не можем позволить себе беспорядки на улицах.
Он умолк, но эхо произнесенных слов еще висело в воздухе, прорастая невидимыми трещинами в угрюмую тишину. Кто-то невольно отшагнул назад. Казалось, многие всерьез ожидали, что сейчас раздастся команда сжечь это тихое кладбище - была тому причиной гробовая серьезность в голосе Гильберта, или общее ощущение того, что люди, разбросанные здесь наподобие кукол, не слишком, в самом деле, отличались от мертвых.
- Мы отправили людей за помощью, - все только в этот момент, должно быть, заметили отсутствие обычно громогласного сержанта и одного из новичков. - Скоро здесь будет медицинская бригада. Перенос всех тел в лазареты занял бы несколько дней, у нас нет такого количества свободных рук - поэтому я поговорю с управляющим одного из складов поблизости, их временно разместят там. Нужно, чтобы об этом знало как можно меньше людей, а раз мы уже здесь... - Гильберт пожал плечами, попытавшись тускло улыбнуться - странный, неуместный жест, которому попытались придать естественности, но недостаточно для того, чтобы кто-нибудь из зрителей поверил бы в нее.
- Что будет с обозом? - вдруг спросил кто-то; вопрос как будто ослабил стальные тиски вокруг них всех, и вслед за ним к Присяжному потянулась еще несколько негромких, вполголоса, нитей-фраз. Он ответил, что повозку отведут на безопасное расстояние и передадут другой группе; ей в помощь пришлют нескольких полицейских из патруля. Кто-то нарочито громко, сдерживая подступающую нервозность, поинтересовался, подписывались ли добровольцы на работу с опасной инфекцией, предположительно заразной. Присяжный тем же ровным голосом ответил, что нет.
- ...тогда мы в этом не участвуем, слышите? - ответа, похоже, дожидались - оратора поддержал нестройный хор из двух-трех сочувствующих. Тот выступил вперед, завладевая вниманием остальных наравне с Присяжным - невысокий, коренастый, коротко остриженные, начинающие седеть волос, работяга или механик.
- Послушайте, господин, я ничего против вас не имею, но когда нас сюда звали, то говорили, что здесь будут раздавать еду, а не убирать трупы. Не знаю, что это за дрянь, и насколько она заразна, и не собираюсь узнавать поближе - пусть ваши медикусы в своих пластиковых коконах там копаются, это их работа. Лучше отдайте нам обоз, и мы будем делать то, что ждут сейчас люди - а не прикрывать задницу правительству, убираясь за ним, чтобы остальные чувствовали себя спокойно. Беспорядки на улицах! - фыркнул он. - Вы бы, конечно, хотели, чтобы все мы там тихо передохли у себя в лагерях - не поднимая лишнего шума, а? Так ведь гораздо спокойнее?
Вопрос повис в воздухе жадным, острым лезвием, готовым в любой момент надавить чуть дальше. Присяжный молчал. Кто-то из задних рядов несмело возразил: "какого черта, Эйб, мы же вместе помогали убирать тела после той первой вспышки", но фраза медленно угасла, так никем и не подхваченная.
Какое-то время, словно вычерченное внутри того, которое текло вокруг, словно готовое ждать кого-то, Феб надеялся, что эта проблема решится сама собой. Что можно отмолчаться, не принимать чью-то сторону, позволить событиям течь своим чередом.
Он не знал, кто из них прав. Он знал, что правы все.
Прав Присяжный: если паника хлынет из берегов, пострадает не только и не столько правительство; в первую очередь хаос ударит по самим горожанам, перепуганным, рвущимся от безымянной опасности
Прав Эйб и те, кто мрачной толпой сгрудились за ним: скрывать такое, прятать тела, уничтожать саму память о том, что здесь был лагерь – это словно навсегда признать, что люди не заслуживают правды. Не заслуживают возможности решать свою судьбу – и нуждаются в чьей-то руке, которая направит, оградит, подстегнет или придержит в нужный момент.
Где-то посередине этой двусторонней, обоюдоострой правоты была точка абсолютной истины, которую Феб пытался нащупать – но снова и снова сбивался, плутая в своих мороках.
- Вы не можете их заставить, - тихо сказал он Гильберту. – Не забывайте, они пришли сами, добровольно, с вполне определенной целью. Эту работу должны выполнять другие люди. В следующем лагере, я надеюсь, нет сонной болезни – а значит, людям нужна еда. Пусть обоз двигается дальше.
Это было просто. Позволить каждому решать за себя, оставив единственной отправной точкой – свободную волю. Гораздо сложнее - понять себя. Выбрать самому.
- Я останусь, - Феб не смотрел ни на угрюмые лица добровольцев, ни на Присяжного, застывшего в своей стеклянной полуулыбке. Он смотрел на спящий лагерь – и, казалось, видел его сны. – Мне хотелось бы убедиться, что с... – он едва не сказал “с телами”, и чувство вины прошило тупой иглой, - этим людьми обойдутся бережно. Хотя бы на складе.
- Хорошо, - Гильберт кивнул, впервые переводя сосредоточенный, взвешивающий и подсчитывающий взгляд в сторону немногочисленной группы сопротивляющихся, и разгорячившийся было Эйб, натолкнувшись на этот взгляд, почему-то запнулся на полуслове. Как его сторонники - четверо человек, заметно нервничающих и старающихся держаться в стороне от панорамы лагеря - так и остающиеся, казалось, были вполне довольны таким решение вопроса. Никому не хотелось устраивать ссору на самом краю импровизированного некрополя.
- Но обоз остается с другой группой, а вы присоединяетесь к ним, - спокойно добавил он, когда напряжение улеглось. - Вас недостаточно, чтобы обеспечить охрану.

...с этим решением тоже не рискнули спорить. Вязкие, тягучие минуты ожидания подхода второй группы текли еле-еле, словно окружающее время превратилось в застывший кусок слюды, не предоставляя никаких возможностей отследить его ход - центральные прожекторы, выключавшиеся по расписанию, не дотягивались до окраин, и улицы здесь освещались уложенными под перекрытием панелями и фонарями; отсюда не было видно постоянно клокочущего неба, не было бродячих толп беженцев, скрипа колес торговцев и кличей коробейников. Тишину прорежали только размеренные звуки скрежещущего металла - грохочущие в отдалении прессы, шипение огромных паровых клапанов, перегонявших ректифицируемые жидкости через ряды резервуаров, монотонный гул, в который сливался рокот конвейеров. Люкс питался светом. Каждое мгновение, днем или ночью, ему требовались мощности тысяч свечей, чтобы рассеивать темноту подземелий - и для этого механические насосы, выкачивающие и перегоняющие земляную кровь, должны были работать постоянно.
Присяжный ушел, сославшись на необходимость переговорить с управляющим склада. Без него обстановка ощутимо разрядилась, даже несмотря на присутствие рядом сотен почти-мертвецов, разбросанных посреди того, что почти можно было назвать полем боя. Люди делились впечатлениями от первого выхода, делились слухами о происхождении сонной болезни, встревали в споры с отделившимися. Кажется, одного убедили остаться - остальные все больше угрюмо отмалчивались и не отвечали на вопросы. И все равно - назойливая мысль вилась где-то посреди, посещая, должно быть, не только одного Феба - все равно эти люди уходили, чтобы помочь остальным. Никто из них почти наверняка не верил Присяжному до конца, несмотря на его обходительную манеру вести себя, но кажется, после первого лагеря они все поняли, что в этом городе есть места значительно хуже "Висцеры" - и может быть, увидели для себя ее возможное будущее. Люди, которых еще вчера набралась едва горстка - около сотни среди многотысячного города - подозрительных, недоверчивых, остерегающихся любого, что хоть как-то связано с властями - начинали верить в то, что их не бросили.
Пусть даже основная работа и пришлась на их собственные плечи. Значит - завтра их придет больше. Значит - вместо того, чтобы проклинать Променад и грабить тех, кто безобидней, они будут работать - вместе - для того, чтобы выжить.

Когда они, наконец, дождались вторую группу, от нее не стали ничего скрывать. В конце концов, с ними отправлялись те, кто видел все своими глазами и в подробностях. Тем не менее, Присяжный, упирая на недостаток времени, провел всю процедуру как можно быстрее, дав добровольцам возможность перекинуться едва ли парой слов о происходящем. Потом - как он пояснил Фебу, когда они проводили скрывшийся за углом обоз - когда они вернутся домой и станут рассказывать своим о том, что произошло, это будет слухом, уже успевшим пройти через несколько рук. История обрастет большими подробностями и станет чуть более невероятной - может быть, для того, чтобы занять свое место в сонме сказок и страшных историй Люкса, наряду с легендами о Цикаде.
Искомый склад оказался не слишком близко - пришлось пройти почти половину квартала, прежде чем первых спящих переместили в безопасное место, прячущееся за приоткрытой щелью железных ворот-челюстей. Охраны не было - только какой-то человек, суетившийся вокруг и периодически подобострастно заглядывающий в глаза Присяжному. Здание было едва освещено - тускло теплящиеся лампы, через раз скалящиеся разбитыми стеклянными зубами - и в их свете постепенно растущие ровные ряды тел недвусмысленно напоминали настоящий морг. Не хватало только одинаковых бледных саванов, чтобы окончательно прогнать из неподвижных силуэтов человеческое и перевести их в разряд неживых предметов.

Потому что именно это было, наверное, хуже всего. Большинство из них выглядели так, словно они вот-вот придут в себя, не преминув возмутиться тем, что их волокут куда-то на тряпичных носилках. Не было неестественно-бледных лиц, переломанных рук, не было крови. Они дышали - медленно, во много раз медленней, чем обычный человек, но если прислушаться, можно было уловить, как где-то глубоко внутри твоей ноши бьется неуловимая, запертая в плену сна, не похожего на сон, пойманная жизнь.
Они с Присяжным, не сговариваясь, оказались по обе стороны носилок, которыми выступал содранный с импровизированного шатра полог. Их не хотелось касаться руками - это казалось вторжением, чем-то грубым, что, быть может, повредит им в этом хрупком и уязвимом состоянии. Гильберт был неразговорчив. Работа почти сразу показались им попыткой вычерпать море - короткие рейсы между лагерем и складом, десять человек, пятеро носилок, и целые груды разбросанных тел, зрительно почти не уменьшавшиеся от раза к разу. Поэтому, когда, наконец, подошла помощь, они немного воспрянули духом - вместе с санитарами дело ускорилось почти вдвое, и появилась надежда справиться до окончания дня.
И все равно Фебу все больше казалось, что в этом нет никакого смысла. Если кто-то видел лагерь, пересыпанный сном, то слухи уже идут по городу, протекают, как вода в щели. За то время, что уже прошло, пока они переносили спящих, и за то, что еще пройдет, пока старое водохранилище не опустеет – некоторые из особо любопытных и жадных до горячих новостей соседей уже успеют наведаться сюда, и передать дальше по цепочке, подтвердив и приукрасив. И не забыв, конечно, упомянуть, что с зараженным районом уже работает особая бригада, торопясь замести следы.
Он не пытался спорить и что-то доказывать Присяжному, после нескольких десятков тел, перенесенных в хранилище, под кожей нарастал слой дождливо-серого защитного безразличия. Единственное, что пробивалось сквозь этот панцирь, единственное, что оставляло хоть какое-то ощущение правильности того, что они делают – это сами спящие. Там, сложенные рядами в своем временном – последнем? – убежище, они по крайней мере были под защитой стен, куда нет прохода крысам – в зверином или человеческом облике.

[Woozzle >>>]

Усталость накапливалась медленно - оседая свинцовой тяжестью в плечах, сводя пальцы руки, побелевшие от намотанного жгута носилок, заставляя передвигать ноги, как механические устройства, потерявшие чувствительность. Он был совсем не готов к тому, что вдруг произойдет во время очередной ходки, когда они с Присяжным окажутся посреди выученной уже почти наизусть короткой дороги к складу - настолько не готов, что острая вспышка заставила его выпустить груз, мягко осевший на дорогу - и чуть не упасть следом за ним самому.
Его левую, железную руку вдруг пронзила вспышка резкой, начинавшейся от самых костей боли.
Воздух взорвался сухой горячей волной, рассыпав себя колючими искрами по легким. Феб поднял ладонь, разглядывая привычные уже железные трубки, покрытые пятнышками ржавой дряни, отверстия, тщательно выверенные, выстраданные, подогнанные и обученные петь.... Шестеренка, впаянная в запястье вращалась истеричными рывками, выталкивая пульс.
В глазах плескалась муть, перетекающая радужными разводами от каждого нового толчка боли – и контуры расплывались.
Слабый, трогающий лицо бледными пальцами ветер пах мазутом и почему-то – кровью, сквозь туман, затянувший все вокруг, Феб отчетливо ощущал именно этот запах и такой же липкий вкус на губах. Его хотелось выплюнуть - почти так же сильно, как избавиться от раскаленной спицы, ставшей частью тела.
Он медленно выдохнул, выдавил из себя весь этот раздробленный, осколочный, царапающий воздух, прижал флейты к груди, сжимая их здоровой рукой. Боль не унялась, но словно сжалась в комок, сконцентрировалась в пульсирующий узел. Только тогда Феб вспомнил о Присяжном, молчаливо и непонимающе наблюдающим за его бессмысленной попыткой унять запертого в железо дьявола. И о своей почти бездыханной ноше, упавшей в пыль.
Он хотел что-то сказать – сейчас, я уже почти... Но узел скрутило судорогой – и слов не получилось.
Несколько замерзших секунд он воспринимал происходящее с ним словно сквозь пульсацию, рождавшуюся где-то внутри, в средоточии боли - и заставляющую мир мигать вышедшим из строя прожектором. Вот - встревоженное лицо Присяжного над ним, угловатая тень заслоняет скорчившийся мир, он что-то спрашивает - беззвучные слова словно ударяются в невидимую прочную стену, оплетающую коконом Феба и окованное панцирем существо, в которое превратилась часть его. Холодные, крепкие руки сжимают его за плечи, встряхивают - он замечает, как правая на мгновение медлит, задерживаясь над ороговевшей поверхностью ржавчины и проскальзывая выше. В памяти просыпается далекое, полустертое воспоминание, разбуженное внешним сходством ситуаций - как он, отравленный подарком Ран, переживает момент ужаса, медленно перетекающий в облегчение, когда у человека, крепко держащего его почти так же, как сейчас, оказывается лицо Гильберта. Фебьен, да что с вами?! - память услужливо пририсовывает обрывок крика этой искаженной тревоге, бледной восковой маске - и каким-то образом от этого становится немного легче, словно часть клокочущего в металлических жилах огня утекает туда, по направлению к прошлому.
- ...Феб! Феб, очнитесь, черт возьми!.. Вы слышите меня? - вместо медленно отступающей боли в него ворвался голос - яростно-бессильный, растерянный, полный застывшего, липкого страха. Присяжный пытался удержать, обхватив за плечи, и судя по скользким дорожкам следов в пыли и мелком гравии, покрывавшем дорогу, до недавнего времени попытки не увенчивались успехом. Вместо ощущения сотен обжигающе-ледяных иголочек, впившихся в руку, медленно приходило состояние острого, невероятного облегчения - такого, что выпусти его Гильберт сейчас, он бы, возможно, не смог устоять на ногах.
- Что случилось? - в темных глазах, застывших перед самым лицом Феба, плескалось неподдельное беспокойство, как будто Присяжный впервые оказался в ситуации, где все его напускное хладнокровие дало трещину. - Я позову кого-нибудь из санитаров...
- Не надо... никого, - говорить все еще получалось плохо, больно, словно горящий воздух, который он выталкивал из себя с таким трудом, опалил связки, превратил гортань, язык и губы в сплошной ожог, и звуки сдирали с него кровоточащую пленку острыми краями. – Скоро пройдет. Уже... почти.
Феб продолжал дышать. Тяжело, с каким-то тягучим присвистом, отчетливо ощущая, как каждый глоток воздуха прожигает себе дорогу – и от этой, иной, боли становится легче. Или – от странно-холодных ладоней, сжимающих плечи, словно удерживающих его на границе сознания. Там, где боль можно терпеть, не соскальзывая в нее, как в клокочущую багряную бездну. Феб не знал, что будет, если Присяжный сейчас уберет руки, отпустит его, отойдет, чтобы позвать кого-то еще. Исчезнет. Возможно – ничего, и ржавый огонь, взбесившийся внутри, будет так же медленно тлеть, затухая, отступая, оставляя после себя ноющее пепелище. Или – вспыхнет с новой силой, пожирая разум и мир вокруг. Он не хотел проверять. Не хотел потерять эту нить, протянутую сквозь нервы и безумие.
- Не надо, - еще раз повторил Феб, и на этот раз дрожь лишь слегка размыла голос, не разбивая слов на осколки. – Пожалуйста, мне...
...страшно остаться одному...
Невысказанное, тяжелое, неуклюжее – застряло в обожженном горле, смешалось с воздухом, становясь молчаливой просьбой.
Лоб покрывала мелкая испарина – ледяной крошкой, тающей на жаровне.
- Хорошо, - чужие пальцы сильнее впились в ткань наброшенного поверх плеч плаща, взгляд смотрел тревожно, выискивая в лице одному ему известные признаки - быть может, Присяжный тоже вспомнил тот вечер, неестественно-расширенные глаза и непроизвольный шепот рафии на губах Феба. - Хорошо, я здесь, слышите? Все будет в порядке... Держитесь за меня, обопритесь на плечо, вот так...
Грохот взбесившегося было пульса в висках утихал. Мимо, в отдалении прошли двое носильщиков, тащивших очередное тело, и так глубоко погруженных в это занятие, что никто, казалось, не обратил внимания на них с Присяжным. Их собственный груз, оказавшийся без поддержки, лежал в пыли, перевернутый набок, по-прежнему не подавая признаков жизни.
- Стоило позаботиться о том, чтобы добровольцев провели через курс первой помощи пострадавшим, - Гильберт вымученно улыбнулся, не разжимая рук и пытаясь подбодрить его. - И первым делом пройти его самому - еще никогда не чувствовал себя таким бесполезным, как сейчас. - он запнулся. - Может, вам лучше лечь? Вы знаете, что с вами происходит?
Очень хотелось ответить – не знаю. Даже не так. Очень хотелось не знать, спрятаться в неведение от той догадки, которая пауком шевелилась внутри, расправляя суставчатые мохнатые лапы.
- Раньше такого не случалось, - его лицо казалось сейчас серым и измятым, словно заштрихованным графитовой усталостью, и голос, как Феб ни старался говорить ровно, был под стать – выцветший, иссеченный трещинами и щербинками.
...раньше – не случалось, но когда-то должно было начаться. Похоже, ржавчине надоело дремать в искалеченной ладони. Она проснулась – и она голодна. Он слышал, как это бывает у тех, кому повезло меньше. О том, как металлические корни прорастают насквозь, опутывают внутренние органы, превращая их в клубки колючей проволоки. Как острые побеги захватывают все большую часть, становясь наконец единственным и полноправным владельцем человеческого тела. Когда-то живого и гибкого, а теперь – скрюченного, сросшегося с броней, страдающего от каждого движения.
- Должно быть, это Холод, - он чуть приподнял флейты, оказавшиеся вдруг непривычно тяжелыми, словно залитыми свинцом. – Вы, конечно, видели, во что обычно превращаются те, кто с этим столкнулся.
Подчеркнуто отстраненная, будто высушенная манера речи позволяла сдерживать бьющуюся внутри панику. Фебу казалось, стоит позволить выглянуть хотя бы тени того, что сейчас царапает ребра – и уже ничем не загнать его обратно. Но и молчать было невыносимо.
- Я... довольно легко отделался тогда. Врачи говорили – везунчик, хотя для меня, конечно, это выглядело издевкой. Может быть, теперь он хочет забрать свое.
- Как... - осторожная, неловкая пауза, как будто Присяжный опасался неловким вопросом спровоцировать новый приступ, - как с вами это произошло?
Взгляд, скользнувший по заржавевшим пальцам, дернулся, быстро перебегая дальше - взгляд человека, избегающего случайно, пусть даже намеком, привлечь внимание к увечью. Гильберт ослабил хватку, убедившись, что Феб в состоянии держаться на ногах, но жесткие ладони предостерегающим жестом оставались на плечах, готовые подхватить и помочь опереться.
Мигающий мир медленно приходил в норму, возвращая обратно звуки окружения - мерный, почти слившийся в один неразличимый фон гул механизмов, мерцание ламп, чьи-то шаги. На фоне этого неестественно-резко звучало дыхание Присяжного - рваное, сбившееся, перемежающееся торопливыми глотками воздуха - как будто вспышка, пронзившая руку, каким-то образом передалась ему.

Звуки, пронзающие воздух. Соединенные нитью шагов, послушно складывающиеся в мелодию – текущие сквозь город. Эхо, спрятанное в ладонь, шепчущее, где искать новые бусины. Сколько раз он бродил так, поймавший свою музыку и пойманный ею, теряя чувство реальности, погруженный только в биение нот. И возвращался – полный этим биением, этой новой жизнью, этим прозрачным, тающим воздухом, хранимый своим наваждением.

- Забрел случайно. Я почти ничего не помню, - от этой неловкой, неумелой лжи к щекам прянула кровь, расцвела под кожей лихорадочными, пылающими пятнами, стало нестерпимо жарко вискам.
Конечно, он помнил. Все, до трещины в брусчатке в том самом месте, до последнего хрустального аккорда, ставшего льдистой тишиной, самые мелкие, острые детали - помнил так, словно они вмерзли в него. Помнил, но вряд ли смог бы рассказать. Он привык не-говорить об этом. Уходить от ответа – в незначащие фразы о другом, в холодную иронию, в демонстративное молчание. Сегодня все это казалось липким, неправильным, но иначе он не умел, и не было сил учиться сейчас: ржавая спица, продернутая сквозь флейты, все еще давала о себе знать.
Феб знал, что Гильберт понял, почувствовал его ложь, и оставалось только надеяться, что он верно истолкует причины.
- Может, как-нибудь потом, - он почти сказал это вслух, невпопад, ощутив губами сухой ток воздуха.
Где-то за пределами его кокона, в котором помимо боли и рук Присяжного помещалось теперь несколько метров пространства, слышались голоса, и Феб вспомнил спящий лагерь, носилки, человека, безропотно ждущего свой участи. Это было не то, к чему хотелось возвращаться - и не то, от чего можно спрятаться.
- Спасибо, Гильберт, - он закрыл глаза, не минуту погружаясь в звучание имени и в прохладу, почти невесомо лежащую на плечах. Его пальцы признательно тронули чужую ладонь, задержавшись на долю секунды, и мягко скользнули вниз. – Кажется, я уже могу передвигаться без поддержки.
В глазах Присяжного, застывших напротив, не чувствовалось ответной уверенности - но он, помедлив, все же разжал пальцы. В напряжении последних нескольких мгновений они совершенно забыли о своем грузе - укутанный в смятую тряпку носилок, он лежал в нескольких шагах, свернувшийся наподобие куколки ночной бабочки, совершенно неподвижный. Пора было приниматься за работу.

Сообщение отредактировал Woozzle - 21-11-2014, 13:03

[Woozzle >>>]

...казалось, прошло уже несколько часов - руки ныли, наливаясь усталостью, так, что отвердевшие пальцы становились неотличимы по ощущениям от живых; взгляд, скользивший по все новым и новым лицам, переставал замечать в них людей, и несколько раз они ловили себя на том, что вместо того, чтобы аккуратно уложить очередного спящего на доски, едва успевают подавить попытку бросить его, как мешок с тряпьем, в кучу других таких же. Монотонный маршрут по улице, рельеф которой Феб успел выучить почти наизусть, равнодушная смена, словно в такт колеблющегося маятника, двух таких непохожих мест - открытая, выгрызенная временем пустошь, усыпанная полумертвыми, и серые стены из металлических листов, неровным полукругом смыкающиеся над лицами, обращенными в потолок.
Почти незаметным осталось появление управляющего - как оказалось, человек, с которым первоначально говорил Присяжный, был кем-то вроде сторожа, отправившегося за указаниями от более вышестоящих лиц. Растерянно наблюдая за тем, как его склад превращается в мортуарий, он было попытался заявить свои права на помещение, но после короткого разговора с Гильбертом ожидаемо переменился лицом и уже скоро куда-то пропал - с тех пор больше никто из добровольцев его не видел.
Когда пересохшая чаша водохранилища после очередной ходки вдруг оказалась свободной от тел, сначала в это как будто никто не поверил - снова шли, переворачивая груды тряпок и подручных материалов, в поисках кого-нибудь, спрятанного под обломками, и находили - по большей части подростков, детей, женщин. Рой разгреб обвалившееся укрытие, и извлек из слоев спутанного полиэтилена собаку - мертвую. Сначала находке не уделили должного внимания, но позже, заметив внезапно пробудившийся интерес Присяжного, один за другим начали подходить ближе. На теле не было видимых повреждений - и тем не менее, не было никаких сомнений, что пес был мертв - прикосновение к рыжей, полинявшей шерсти было холодным, сердцебиения не ощущалось. Само по себе это, впрочем, ничего не значило, как тут же заявили сразу несколько человек - вдобавок к сонным приступам на улицах Люкса прекрасно себя чувствовал целый сонм болезней, убивающих изнутри - и уже вскоре спонтанный полукруг разбрелся в стороны, продолжая искать оставшихся. Присяжный какое-то время стоял, отрешенно глядя куда-то сквозь грязно-коричневый силуэт, распростертый на потрескавшихся плитах, и затем присоединился к ним.

Одновременно с поисками они старались, почти бессознательно - кому-то в голову первому пришла невысказанная идея, распространившаяся среди остальных - разбрасывать уцелевшие конструкции, гасить еще теплые очаги, переворачивать бочки с конденсатом. Рой предположил, что так пейзаж бывшего лагеря не вызовет подозрения среди случайных гостей - все будет выглядеть так, словно беженцев выгнали, разгромив временное поселение и устроив драку - но при всем молчаливом согласии с подобной идеей, они думали, должно быть, о другом. Было просто тревожно смотреть на этот город-призрак - циновки, еще помнящие прикосновение тела, миски, разложенные для обеда, одежду, висящую для просушки.
- Помните, вы спросили меня тогда, - вдруг произнес Присяжный, не поворачивая головы, - о контейнере, который был украден. Загадочная и несколько комическая история господина Хайгардена и его шайки, помните? Там, когда вы видели все это... вы действительно не знаете, что было внутри?
- Я... - Феб бледно усмехнулся, вспоминая невозможный, меняющий все разговор того вечера, когда ткнул наобум – и увидел, как трескается, становясь живой, безукоризненная маска Присяжного. – Я даже не уверен, что всерьез задумывался об этом, интересовался хоть как-то: мало ли может существовать ценных вещей, привлекающих внимание сонма местных жуликов. Понятия не имею, почему я об этом спросил. Впрочем, нет, ложь. Вряд ли я делал это осознано тогда, но сейчас понимаю – я пытался вас спровоцировать. Гораздо больше, как вы теперь понимаете, меня интересовало не содержимое украденной кем-то у кого-то коробки, а... то, что последовало потом. Было ли все это правдой – или привиделось в ужасном, пугающем своей реалистичностью бреду. Провокация вышла до отвращения удачной.
Феб снова ощутил соленое, бьющее наотмашь чувство вины – пропитавшее его насквозь тогда, заставившее бежать, судорожно застегивая на все замки что-то рвущееся изнутри. Ощутил – и отогнал прочь, сминая его в колючий клубок между ребер, не давая закрыть собой что-то еще, что-то важное. То, ради чего Гильберт снова вытянул на свет те воспоминания.
- Я бы попросил у вас прощения еще раз, но боюсь показаться однообразным, - голос пропитал сухой ветер, ироничный и горький; улыбка отклеилась, оставив ощущение незавершенности. – Почему вы спрашиваете об этом сейчас? Что в нем было?..
В этот раз – он спрашивал всерьез. И, кажется, боялся ответа – но все равно хотел знать.
- Меня?.. - Присяжный поднял бровь, его лицо вдруг окрасилось странным, почти растерянным выражением, которое он попытался замаскировать неловкой полуулыбкой - и, заметив в глазах собеседника, что попытка не удалась, тряхнул головой, тихо смеясь чему-то про себя. - Знаете, вы загадочнее, чем любой таинственный контейнер. Когда я пытался проанализировать тот разговор позднее, я сделал похожее предположение - о том, что вы искали для себя... ответ. Целенаправленно выбрав для этого такой вопрос, на который даже самый изворотливый и бесчестный интриган, - он улыбнулся, показывая, что не принимает произнесенные слова всерьез, - не смог бы солгать хладнокровно. Рискованный ход, но бьющий без промаха, несомненно.
На какое-то время Гильберт умолк, продолжая рассеянно брести через нагромождения останков призрачного лагеря. Они уже успели удалиться от основной группы, снова собравшейся вокруг, должно быть, последних обнаруженных спящих - и шли сейчас вдоль сочащейся ржавой трубы, тянущейся вдоль борта резервуара.
- Насчет той штуки, к сожалению, вынужден вас разочаровать, - он покачал головой, рассеянно следя взглядом за толстым округлым металлическим телом, выплевывающим рыжие струйки воды, в которых кружились ржавые чешуйки. - Я не знаю. Меня привлекли к тому делу исключительно в качестве силового элемента, не сообщая никаких подробностей о внутреннем содержимом похищенного... впрочем, вы правы, скорее всего, то не так уж важно, - остановившись, Гильберт осторожно щелкнул пальцем о железную поверхность, вызывая к жизни низкую, соскальзывающую с контроктавы ноту, отозвавшуюся где-то во внутренностях трубы. - Просто пытаюсь уцепиться за любое подходящее событие, которое могло бы послужить причиной... всего этого. В последнее время в голову приходят странные мысли, знаете. Например - не поторопились ли мы считать эту болезнь безличным явлением природы? Не может ли это быть... н-не знаю - человек? Некая группа злонамеренных разносчиков? Звучит, конечно, как бредовая теория заговора. Но некоторые детали, которые никак не получается отбросить...

[Черон >>>]

- Таких теорий в избытке можно услышать на улицах, стоит погреться немного у любого костра, - Феб устало облокотился на трубу, слабое движение воды внутри ощущалось, как пульс умирающего, затухающий и ломкий – и от этого захотелось скорее отдернуть руку. - Вот только если подобное высказываете вы, это может быть куда ближе к истине, чем хотелось бы.
Он втянул в себя холодный, вязкий воздух, перетянутый сырыми нитями. За последние дни, полные сумасшедшего бега, тревожных мыслей о завтрашнем дне, возможном голоде, погромах, смертях, все эти мысли о сонной болезни сделались далекими и будто менее важными – и вот сейчас снова ударили волной, заставляя лихорадочно перебирать факты, складывать одно к одному, выискивать единый мотив в хаотическом звучании событий.
- Перед тем, как все это завертелось, - он небрежно указал железной ладонью куда-то вверх, обозначая коротким жестом нападение, эвакуацию и все, что последовало дальше, - я пытался понять, как все это связано – хотя бы между собой. Мне казалось, что если найти систему – то многое станет понятно, возможно удастся докопаться и до причин в том числе. Ничего не вышло. Впрочем, что такое трое или четверо знакомых в сравнении с десятками, сотнями впавших в анабиоз. Я и сейчас считаю, что нужно узнать как можно больше, расспросить по возможности каждого проснувшегося – где был незадолго до комы, что видел там, внутри, как пробудился. Вот только вряд ли это реально сейчас, когда каждый вечер может стать последним – и утром проснешься на бойне.
Распыленный над старым бассейном свет фонарей вздрагивал и обрисовывал тени черными штрихами. Феб разглядывал контуры собственной опутанной ржавчиной руки – и ощущал где-то в горле странную ускользающую мысль, пытался поймать ее, вытянуть на язык – тщетно.
- А какие детали заставляют вас верить в злонамеренных разносчиков? – в конце концов он ухватился за то, что было на поверхности в надежде зацепить крючком что-то, уходящее в глубину.
- К примеру... черт, возьмите хотя бы сам факт того, что в городе откуда-то появилась неизвестная ранее и легко распространяющаяся болезнь, - Присяжный осторожно присел на участок трубы, вызывавший наименьшие опасения в своей устойчивости, и продолжил:
- Люкс - достаточно замкнутое место, несмотря на тонкие нити сообщения с внешним миром. Ни один живой организм не может попасть сюда сверху - там, на Поверхности, давно уже умерло все, кроме камня и пыли. Значит, остается земля. Но если бы его обнаружили в глубине, то проявления болезни происходили бы в районе Дна, среди поселений подземных и шахтерских кварталов - а вспомните, первая вспышка была почти над Променадом, и выше, рядом с вашим домом! - Гильберт подался вперед, глаза в сгустившемся полумраке едва заметно осветились азартным огоньком - было заметно, что он действительно увлечен загадкой.
- Дальше - смотрите сами. Рваное, бессистемное распространение - я не эпидемиолог, конечно, но спросите любого врача, и он скажет, что если болезнь настолько заразна, что способна не оставить ни одного выжившего в целом лагере беженцев, то она должна распространяться волнами, медленно охватывая один за другим прилегающие жилые кварталы. Вместо этого мы видим какие-то обрывочные проявления, вспышки происходит во всех концах города, перескакивая большие расстояния, возникают практически в безлюдных местах - вроде этого. Вы заметили, что полиция даже не пыталась установить карантин на какой-то отдельной части города? Потому что ее невозможно запереть, она игнорирует даже естественные барьеры между вертикальными уровнями... Ну и наконец, - он криво улыбнулся, маскируя неуверенную паузу, и сцепил пальцы в замок - с силой, до побелевших костяшек.
- Это, пожалуй, уже действительно конспирология, но тот контейнер... Понимаете, я действительно понятия не имел, что находится внутри и за чем гонялась как с цепи сорвавшаяся служба безопасности Больцмановских лабораторий. Но я задал несколько осторожных вопросов нужным людям - и смог кое-что выяснить про сам чертов ящик. Эти штуки стали производиться ограниченным выпуском несколько месяцев назад для каких-то химических проектов. Герметично запираемая керамическая емкость. Предназначена для токсичных или биологически опасных материалов.
Уже знакомое, и все еще такое непривычное выражение смущения снова застыло на его лице, пока Гильберт, через силу, не стер его, проведя ладонью.
- Вы говорили о системе, - он снова поднял глаза, на этот раз с растущим интересом глядя на Феба, как будто только что осознал прозвучавшие несколько секунд назад слова. - Удалось что-нибудь выяснить? Между прочим, ваш отчет, стенографированный на срочном заседании Ассамблеи, до сих пор - одно из самых живых подробных описаний этого... опыта.
- Я не нашел ничего, за что можно зацепиться, - Феб мотнул головой, испытывая смутное чувство вины. Словно сделал и понял слишком мало – гораздо меньше, чем мог бы. – Не знаю почему – но мне казалось, что в тех видениях должна крыться какая-то подсказка, ключ, что-то объединяющее элементы пазла. Если и так – я не нашел ничего подобного. Видения совершенно различны, в них нет общих элементов, кроме разве что одного – ощущения их полной реалистичности. Словно погружение в другую жизнь – не менее настоящую, чем эта. Настолько, что теперь, наверное, всегда меня будет преследовать опасение – а если и это тоже сон? Любой момент времени, событие, разговор, каким бы настоящим он ни казался.... – Феб провел ладонью по холодной поверхности трубы, проверяя, не растает ли она под пальцами, - может оказаться еще одним кусочком той мозаики.
Он замолчал, понимая, что это не то, что хотелось бы сейчас услышать Гильберт, и наверное, не то, о чем вообще стоит говорить. Еще один пыльный закоулок души, из которого скалится страх. Один из многих – не самый яркий, не самый хищный, скорей нелепый и жалкий. Из тех, что даже на цепочке выгуливать стыдно.
Холодный, сырой воздух старого водохранилища проникал в легкие мутными обрывками, пропитанным ржавчиной, им было колко и солоно дышать. Казалось, что на губах оседает мутная, отдающая железом пленка, сковывающая слова и мысли, прирастающая новыми чешуйками с каждой секундой молчания. На миг показалось, что если сейчас, немедленно не размокнуть губы – он срастутся, прошитые тонкими металлическими корнями, и он останется немым навсегда. Только для того, чтобы отогнать то жуткое ощущение, разорвать звуком липкий налет, Феб заговорил снова – о первом, что пришло в голову.
- Я видел вчера вашего вора. Из того.... первого сна, - пропасть привычно обняла нутро, когда взгляд скользнул по перечеркнутой тонким шрамом щеке; Феб втянул соленого воздуха, чтобы наполнить ее хоть чем-то. – Я не сразу узнал его, да если бы и узнал – не знаю, что стал бы делать. Среди беженцев в “Висцере”.
Пропасть, полная ржавчины, откликнулась изнутри гортанным тревожным эхом.
- Вы... что? - Присяжный вскинул голову, впиваясь резко заострившимся взглядом в повисшую было ржавую тишину, но почти сразу сник, покачав головой. - Вас окружают потрясающие совпадения, конечно, но боюсь, ловить его уже не имеет никакого смысла. Тогда, на допросе, казалось, что он говорил вполне искренне - во всяком случае, выдав своих нанимателей. Если только, - Гильберт невесело усмехнулся, поднимаясь с жалобно скрипнувшего водостока, - все это не было тщательно разыгранной пьесой с его стороны, но пожалуй, для такого я все еще недостаточно сошел с ума.

Где-то над головой бесшумно мелькнула и зажглась одна из прожекторных батарей, пронзая бледные струи испарений, змеившиеся под потолком. Жесткий свет, против ожидания, не сделал обстановку ярче - пространство ощетинилось чередой болезненно-угловатых теней, делая лицо Присяжного похожим на маску, высеченную из камня. Медики и оставшиеся добровольцы, сгрудившиеся на противоположной стороне пустыря, издалека казались выхваченными софитом актерами театра теней, вызывая непрошенное воспоминание о "Висцере". Кто-то из силуэтов помахал им рукой, подзывая ближе, и Присяжный, заметив жест, вскинул ладонь в ответ.
- Пойдем? - он обернулся к Фебу, на мгновение попадая в резко очерченный конус света, каким-то образом неузнаваемо меняя внешность - как будто привычная строгость и официальность вдруг стекла с лица вместе с тенями, стертая усталой усмешкой. - Хотелось бы вернуться в штаб добровольцев, чтобы выяснить, как дела с нашими отщепенцами, но боюсь, эти джентльмены в защитных костюмах потащат нас на карантин. Не боитесь?
- Вы серьезно? – Феб слегка театрально – на самой грани естественности – вскинул бровь, и замер на несколько секунд в этой маске изумления. – Никогда не видел человека, который бы не боялся врачей до дрожи в коленях. Все эти иглы, приборы, стерильные инструменты... Даже стетоскоп мне кажется зловещим. Все, что остается - это подчиниться высшим силам и надеяться, что они знаю, что делают.
В застывшей улыбке, в подчеркнутой невесомости слов, в оттенках голоса, звучащего почти легкомысленно, он прятал настоящий страх. Память о стерильной комнате и людях в белом, бесцеремонно изучающих его, онемевшего и обездвиженного, и о блеске скальпеля, поймавшего случайный луч. Фебу не хотелось делиться еще и этим страхом – уж проще прикрыть его другим, почти настоящим, наскоро нарисованным поверх.
– Впрочем, уж вас-то они должны выпустить живым, вы слишком серьезная птица даже для медиков. Мне же придется сделать вид, что я очень ценный помощник очень серьезной птицы. Как думаете, сработает?.. – слов стало слишком много, опасно приближающихся к настоящему страху слов, и Феб резко оборвал себя, вслед за Присяжным отталкиваясь от трубы, истекающей сонным журчанием. – Идем.

[Woozzle >>>]

Гильберт, как выяснилось, оказался прав. Предводители санитарного отряда спешили собрать их всех вместе, не пропустив никого из побывавших на месте вспышки. Немедленно вспомнили о стороже и управляющем склада. Первого, вяло сопротивлявшегося в объятиях двух санитаров, привели через несколько минут, второго же обнаружить не удалось, и на него вскоре махнули рукой. Пока велись поиски, остатки их группы терпеливо ожидали на пустыре, прислушиваясь к сбивчивой истории Рэя - тот рассказывал о своих нескольких днях в лазарете, после того, как он очнулся. Насколько удалось понять из обмена ощущениями, о полноценном изоляторе речи не шло - полевые госпитали и без того были переполнены коматозными пациентами. Присяжный, раздобыв где-то туго скрученный лист с молотым табаком, меланхолично курил - Феб раньше не замечал, чтобы он был подвержен этой привычке - и в упор разглядывал блестящие пузыреголовые маски медиков, напоминавшие водолазные костюмы, изредка подхватывая брошенный в его сторону вопрос. Заметив, что поиски отставших завершены, он бросил недогоревшую сигарету, тщательно растерев ее носком ботинка, и вместе с остальными зашагал за маской, указывавшей путь.

Шли, против ожидания, недолго - может быть, потому что впервые за целый день двигались налегке. Какое-то время дорога повторяла ту, по которой они шли сюда через склады, затем вильнула в сторону, протискиваясь через небольшой тоннель, проложенный в завалах каких-то старых построек, почти перегораживающих уровень, и они вдруг оказались в каком-то из периферийных жилых кварталов - из тех, что перестраиваются частями почти каждый год, и заполонены беспорядочно разбросанными домами из камня и глины, рассеченными кривыми лентами улиц. Присутствие людей ощущалось здесь на каждом повороте, несмотря на то, что узкие проходы между рядами зданий, в основном, пустовали - к городу медленно подступал вечер, и в такое время жители старались не выходить на улицу. Постепенно высящиеся над головой силуэты становились выше, обрастая архаичными пристройками и фигурными крышами, пока, наконец, идущий впереди не сделал им знак остановиться перед небольшим отдельно стоящим домом, который еще несколько дней назад почти наверняка был школой, а сейчас - наспех растянутые над входом белые ленты, красный крест, мутным масляным пятном перечеркнувший фасад - перешло под руку медицинского корпуса.
Неладное заподозрили, когда их провели через главный вход, не пытаясь как-то отделить от немногочисленных посетителей, толпившихся в приемном холле. Никаких дезинфекционных мер тоже не предпринималось - воображение, рисовавшее автоклавы, в которых кипятилась одежда и непроницаемые камеры для больных, безнадежно пасовало перед реальностью - по дороге на осмотр они миновали коридор, в котором пациенты были уложены вдоль стены, зачастую прямо на полу, укрытые грязно-желтыми саванами, отрешенно смотря в потолок отсутствующими лицами. Пахло каким-то резким, смутно знакомым запахом, ассоциировавшимся с больницей - но здесь запах был таким тяжелым, что давил на виски, и у многих от него начинала кружиться голова. Ждать осмотра пришлось там же - они сгрудились у стены в дальнем конце, попытавшись оказаться в стороне от полумертвых соседей, вперемешку с другой такой же партией карантинных. Время от времени из-за двери с вытертой табличкой выглядывал санитар, подзывая следующих нескольких человек и выпуская предыдущих.
...они провели в госпитале, быть может, час или больше, но показалось, что прошла целая вечность. Тоскливое ожидание среди разношерстной толпы собратьев по несчастью - большинство из них, мародеров или нищих, поймали при пересечении карантинных районов, и все без исключения боялись - неминуемого возмездия, или того, что болезнь, невидимая и неслышимая, уже прорастает в их жилах, ожидая своего часа, чтобы ударить. Было несколько полицейских - тех, кто контактировал со спящими в ходе патрулей, после дежурства отгоняли сюда за обязательной проверкой. Один из них, представившийся Хэнкоком, объяснил, что тех, у кого не замечено признаков заражения, выпускают под обязательство каждую неделю являться для осмотра - а поскольку никаких методов точной диагностики правительство до сих пор не получило - Присяжный на этой фразе многозначительно хмыкнул - то отпускают всех, кто способен удержаться на своих ногах. Вспоминая картины, которые они видели по пути сюда, в такое развитие событий верилось без особых сомнений.

Сам осмотр он помнил плохо - за скрипучей безымянной дверью оказалось ступени, уходящие куда-то в плохо освещенный подвал, где безучастный и усталый врач, казавшийся в свете редких ламп серым, как мертвец, измерил ему пульс и температуру, заставил проглотить несколько едких на вкус таблеток и ненадолго задержался взглядом на металлической руке, как будто пытался вспомнить название давно знакомого явления, и никак не мог вызвать его из памяти. Фебу и остальным было предписано явиться через неделю в любое медицинское учреждение поблизости; врач, обнаружив кармане куртки удостоверение, выданное Гильбертом, черкнул что-то поперек второй страницы, и под механический крик "Следующий!" его подтолкнули в сторону выхода.
Когда, наконец, утомительная процедура дошла до последнего, они все выбрались наружу, с наслаждением втягивая полную грудь затхлого глубинного воздуха, казавшегося сейчас таким свежим. Ни у кого из добровольцев не нашли признаков болезни - "чего и следовало ожидать", как мрачно усмехнулся кто-то, чьего имени Феб не помнил.
Они расходились в разные стороны, кто-то – молчаливо вскинув руку, кто-то – сказав несколько слов; одинаково измотанные этим бесконечным, тягучим днем, одинаково мечтающие о нескольких часах покоя и неподвижности, прежде, чем придется снова идти, впрягаясь в груженый провизией короб – и хорошо, если не в носилки со спящими, похожими на мертвецов, людьми.
У какого-то из подъемов остановился Гильберт, странным образом вернувший своему облику зеркальную, отточено-лощеную невозмутимость, словно все перипетии последних часов остались далеко в прошлом – и Феб, чтобы не увязнуть в этой зеркальности, прощаясь, отвел глаза и выпустил холод ладони, боясь задержать его сверх меры.
Ветер облизывал ребра соленым шершавым языком и замирал, надолго перебивая дыхание.
- Постойте, - Гильберт одернул его, не давая обернуться и раствориться в залитом темнотой лабиринте улиц. - Только не говорите, что вы собираетесь пережидать ночь на пустыре в лагере, завернувшись в тряпки, - голос Присяжного вдруг зазвучал подчеркнуто серьезно, с отчетливой опаской, но темные глаза смотрели чуть с усмешкой. - Иначе мне придется пожалеть о том, что здешние медикусы не привязали вас к кровати.
- Как и все они, - Феб кивнул в сторону изрядно поредевшей группы: пятеро добровольцев Висцеры, устало шагающих сквозь мутные отблески фонарей. – Этот пустырь – сейчас наш единственный дом. Надеюсь - временный, и скоро каждый из нас сможет ночевать в своей постели. Но пока...
Он обвел глазами улицу, пустынную сейчас, но таящую в воздухе напоминание о несмолкающем дневном гуле, о шагах и голосах тысяч людей, лишенных крова, и кивнул – одновременно своим мыслям и вопросу Присяжного.
- Пока - так. На пустыре, завернувшись в тряпки.
- Я собирался предложить вам мое скромное жилище, - Присяжный по-прежнему говорил нарочито серьезно. - Но если вы настаиваете на том, чтобы разделить судьбу наших самоотверженных товарищей, соответствующее предложение будет сделано и им тоже - пока они не успели уйти далеко. В любом случае, в одиночку или в компании, но ночевать на улице вы не будете. Считайте это, - он быстро улыбнулся знакомым выражением, напоминавшем блеснувшее гибкое лезвие, - персональным комендантским часом.
Какое-то время Феб вглядывался в лицо человека напротив, пытаясь разгадать, что кроется за едва уловимым смеющимся отзвуком в словах – тщетно. Потом он понял – это не важно. Совершенно не важно для волны, бьющейся в груди, в горле, в висках. Что-то внутри еще сопротивлялось – бессмысленно и слабо, скользнув бесцветной мыслью о том, что это нечестно – по отношению ко всем остальным, к каждому из тех, кто остался на пустыре. Мысль растаяла, смытая волной, разбитая биением гулкого маятника – оставив только ощущение соли на губах.
- Я законопослушен, - хрупкая улыбка в ответ, и голос, расцвеченный той же улыбкой, странной после такого дня – но отчетливой, звенящей, бликующей. – И безропотно принимаю комендантский час. Спасибо, - изгнанная улыбка затаилась где-то в тени слов, но не желала уходить далеко.
...когда они добрались, оставив за собой несколько лестничных переходов, Централь встретила их резким светом прожекторов, рассеивающих стекающую из небесного колодца ночь, и непривычным для нескольких последних дней затишьем. Окрашенные в тень силуэты патрульных, нестройный стук подкованных сапог, по мостовым, и низкое гудение электричества, напитавшего ночные глаза Люкса провожали их, когда они свернули с Променада и углубились куда-то в старые кварталы, в сторону университета. Некоторые полицейские провожали их настороженными взглядами, но остановить никто не пытался.

[Черон >>>]

Дом господина Ведергалльнингена прятался от слепящих фонарей в сумрачном эхе оплывшего камня, не бьющий в глаза показной роскошью, но скрывающий за сдержанным, строгим фасадом причудливое переплетение коридоров и комнат, он был подобен самому Гильберту, облаченному в невозмутимость почти в любых жизненных обстоятельствах.
Следуя за хозяином, Феб шагнул через порог, бесшумно качнулась за спиной тяжелая дубовая дверь, и сразу – пряным, безумным воспоминанием плеснул по глазам рассыпанный по стенам свет редких светильников. Он знал этот дом. Помнил каждый закоулок, каждую комнату, каждое окно, смотрящее на широкий карниз.
Гильберт сказал что-то – Феб не расслышал сквозь мутный гул в висках – приглашающее махнул рукой, уже поднимаясь по лестнице вверх, его шаги вспыхивали короткими отрывистыми бликами в тающем сознании; Феб шел на звук, слепой, как подземный обитатель, вытащенный под яркий свет прожектора, не понимающий, что происходит и где искать спасения. Дом прятал в себе его тень – в точности как тогда, и снова казалось, что сквозь флейты пробиваются бритвенно-острые когти ножей.
За секунду до того, как Гильберт распахнул дверь одной из комнат, он понял, что увидит в следующий миг – если обретет способность видеть. Тяжелый письменный стол с парой стульев, высокое кресло, развернутое от входа, огонь, пляшущий в камине.
И отголоском, вырванным из памяти – лезвие, рассекающее кожу на бледной щеке.
Он остановился, не в силах шагнуть дальше. Внутри клокотало безымянное, безъязыкое чувство – то самое, что преследовало его тогда. Я не Люциола.
Память отказывалась верить. Память хранила кровь на ржавых флейтах, и смеющийся голос безумца на губах. И собственное отражение в зрачках вжатого в кресло Гильберта.
Каким-то остатком собственного сознания он уцепился за перепутанные обрывки мысли: если здесь, в этой комнате, в этом кресле, у этого огня все еще может сидеть сам Присяжный...
...то он, должно быть, не человек.
...то я преклоняюсь перед его волей.
...то и я смогу – должен – сюда войти.
Он вытолкнул из груди воздух колючим рывком – и сделал шаг.
Сам Гильберт, казалось, не заметил этого мгновения внутреннего противоборства, скользнув по выжженной в памяти Феба комнате беглым, расслабленным взглядом. Если он и притворялся, то в этот момент его актерские способности превосходили все, что Феб успел увидеть за период их короткого знакомства.
Во всяком случае, надолго они здесь задерживаться не стали. Толкнув двустворчатые двери - взгляд против воли отметил рисунок настоящего дерева, застывший под бальзамирующим лаком - Присяжный проследовал дальше по коридору, увлекая за собой спутника. Они миновали еще несколько дверей, впервые повстречав других обитателей дома, коротко раскланявшихся с хозяином - и эта мгновенная, почти бессловесная встреча несколько оттенила пугающий ореол дома, наполненного кажущейся пустотой.
И вдруг все кончилось. Очередная дверь, на этот раз - неприметная и почти сливавшаяся со стеной - выпустила их на балкон посреди моря прохлады, показавшейся невозможно свежей, и тысяч огней, обнимавших Променад многоглазым колодцем. Откуда-то потянуло настоящим ветром - струящимся в пальцах, насмешливо высвистывающем трехтактную мелодию в тишине засыпающего города. Часть основных прожекторов уже отключили, и в пестрых сумерках, запрокинув голову, почти невозможно было различить начало следующего уровня, сливающегося с далеким небом - как будто верхний город исчез, растворился с чернильном, холодном воздухе, или - нелепая, но на мгновение болезненно уколовшая догадка - стерт с лица земли нашествием неизвестной крылатой тени.
Впрочем, конечно, это была иллюзия - наверняка, к тому же, созданная специально, чтобы обитатели Централи не чувствовали тяжести, нависавшей над ними. Присяжный, перехватив его взгляд, прочитал его по-своему, и протянул руку в вихрящийся поток ветра.
- Вентиляционные шахты, - пояснил он, прикрывая глаза и подставляя лицо ночному воздуху. - Инженеры говорят, что процесс почти естественный - за счет перепада температур между поверхностью и дном образуются достаточно сильные потоки, их как-то направляют, устраивают циркулирующий обмен, очистку... Впрочем, я слышал версию, что система выстроена специально для богачей Променада, - он слабо улыбнулся, отворачиваясь от провала в темноту, - чтобы спокойнее спалось.
Дверь в дом выдала себя легким, тщательно отмеренным скрипом и молчаливым, почти незаметным силуэтом, после исчезновения которого на столике остался поднос с едой, глиняная бутыль и два дымчатых, призрачных бокала. Подчиняясь вытянутой руке Гильберта, бутыль дважды плеснула терпким, медным звуком, и свежий запах ветра сразу окрасился новой, незнакомой нотой.
- Пир во время чумы? - он не видел улыбки на губах Присяжного, но сразу представил ее - тонкую, ироничную, окрашенную легким, демонстративным самоуничижением - когда тот протянул Фебу бокал, застывший в ладони.
Феб принял бокал – прохладный и тонкий, как сжимающие его пальцы. Осторожно качнул, изучая немного вязкую, ароматную негу, дремлющую внутри. Пить такой напиток сразу, не дав ему набраться воздуха, раскрыться всем своим сердцем – было кощунством и преступлением.
Пить такой напиток сейчас, стоя на самом краю осыпающейся жизни, - было кощунством и преступлением само по себе, но та часть Феба, которая могла бы вспомнить об этом, безумно устала и не откликнулась на терпкий дурманящий запах. Феб, свободный от мук совести, наслаждался им от всей души. Так же, как воздухом, текущим по венам и побеждающим сонную оторопь последних часов, как россыпью огней, распластанных внизу, как звучащим рядом голосом, умеющим менять оттенки и тональности, переплетаясь в музыку.
- Уверен, чума дождется утра, - ответная невидимая в тени улыбка тронула его голос мягким бликом. – Подумайте сами, будь вы концом всего – разве явились бы ночью, пока все спят? О, нет. Все по-настоящему страшное случается, когда мир бодрствует. Что наводит меня на мысль о том, что у чумы и человечества – общие корни.
Он поднял бокал, но не сделал глотка, лишь слегка пригубил, изучая вкус первого касания.
- Когда-то я слышал, что в этом районе спокойно не спится никому, - искрящийся, пряный оттенок на губах еще не был хмелем, но уже заставлял говорить странные вещи. - Несмотря на вентиляционные шахты.
- В самом деле? - Присяжный повторил жест собеседника, поднося бокал к губам; в голосе чувствовалось сдержанное удивление. - В последнее время, во всяком случае, наверняка... У нашей нынешней чумы, как видно, нет драматического чувства - она, как правило не дожидается утра - и наверняка стала причиной уже множества случаев бессонницы. Должно быть, мародеры тоже с ней заодно. Вы об этом?
- Вряд ли, - он слабо качнул головой и склонился к парапету, ощутив дыхание высоты и позволяя ему проникнуть в легкие. – В те дни, когда мне рассказали эту сказку, [i]нынешняя[i] чума еще не явилась – или искусно пряталась под маской. Это было... – короткий неверящий смешок, - кажется, целую вечность назад. В том вашем блистательном баре, где я пытался заспиртовать себя – сразу после тюрьмы. Некто – уже и не вспомню, кто именно – поведал мне крайне занимательную теорию о бессоннице и дурных снах. Проклятие Господина, так он выразился. Это могло бы показаться забавным, если бы дурные сны вскоре не стали отчетливо прорываться в реальность.
- А, - силуэт профиля, заштрихованный набегающим темным приливом, помедлив, кивнул, показывая, что собеседник понял, о чем речь. - Да, я... слышал об этом.
Но вместо того, чтобы подхватить протянутую Фебом нить фразы, он вдруг замолчал, глядя куда-то в сторону, рассеяно скользя взглядом сквозь запотевшую кромку стекла.
Ровное, монотонное течение ветра вдруг всплеснуло резкой волной, оставляя отпечатки холодных пальцев на коже - как будто какой-то невидимый дух ветра решил опровергнуть идею о хладнокровных механизмах, транслирующих вентиляционное дыхание города. Присяжный поежился, втянув голову в плечи - было не разобрать, от холода или от того неожиданного молчания, с которым он встретил последнюю фразу гостя.
- Мне всегда это казалось одной из тех историй, которые слишком правдивы, чтобы в них сомневаться, и при этом... - он сделал глоток, на этот раз пренебрегая ритуалом наслаждения вкусом, и продолжил, - при этом - демонстративно, неестественно фантастичны. Как будто люди, сталкиваясь с пугающим и непонятным, окружают его мифологической оболочкой, коконом из объяснений - не пытаясь при этом проникнуть внутрь. Казалось бы, подобное явление можно объяснить достаточно легко, не так ли? Естественные причины - газ, промышленный или природные, какие-нибудь токсины. В каких-то полусотне метров под Централью днем и ночью сжигают, кипятят и выпаривают вещества, которые на кончике ножа содержат столько дурных снов, что хватило бы на целый город - было бы странно, если бы испарения не просачивались наверх. - он невесело усмехнулся, отставляя в сторону бокал и придвигая стул ближе к подносу с едой. - Вы не голодны? Стыдно признаться, но после всего этого дня я начинаю думать, что был слишком самоуверен, предлагая разделить свою небольшую кладовую на весь отряд...
- Впрочем, - Гильберт вдруг прервал начатое было движение, снова поднимая глаза, - не могу отделаться от ощущения, что вы заметили что-то важное. Думаете, эти вещи как-то связаны? Хозяин, эпидемия... - он хотел произнести что-то еще, но вместо этого губы беззвучно дрогнули, заканчивая фразу обтекаемым: - ...остальное?

[Woozzle >>>]

Какое-то время Феб со странным сосредоточенным интересом следил за траекторией мерцающего огня далеко внизу – переносной фонарь чертил ломаные линии между домов, словно выискивая путь к чему-то важному – и раз за разом оказываясь в тупике.
- Боюсь, все, что у меня есть – это невнятное, ничем не подтвержденное чувство, - уголок рта дернулся, придав словам привкус насмешки и горечи. – И весьма предвзятое, к тому же. Просто в моей жизни – я не беспристрастен, помните, - стало сразу, внезапно, резко очень много двух имен. Люциола и - Танненбаум. Порой они звучат, почти переплетаясь, поневоле задумаешься, а нет ли здесь связи. Какой-нибудь. Хоть какой-то.
...все это выглядело бредом – настолько, что даже сам Феб осознал это, стоило только сделать паузу в словах.
- Единственное, что, может быть, имеет хоть какой-то вес – не как пустые домыслы и пропитанные ржавчиной кошмары... Вы ведь тоже заметили – он единственный, кто был готов тогда. Когда первая вспышка сонной болезни выбила из колеи всех, у него был четкий план действий, словно составленный заранее. Можно быть прекрасным стратегом, уметь быстро принимать решения – но конкретные действия всегда требуют подготовки. Он мог себе позволить действовать быстро – так, словно все подготовительные этапы были уже пройдены. Да, я параноик, Гильберт. И - да, от вашего Танненбаума у меня шерсть на загривке дыбом. Не исключено, что только эти два факта реальны, остальное же – их не вполне здоровое порождение.
- Не только у вас, - хмыкнул Присяжный, внимательно прислушиваясь к сказанному. - Его потрясающая оперативность, конечно, впечатлила многих - и даже, наверное, не тем, как быстро Хозяин взял ситуацию в свои руки, а... странной конкретикой действий. Вы ведь заметили? Он - вместе со своей ближайшей свитой и ядром подчиненных войск - покидает свои апартаменты в Централи, откуда можно наблюдать за состоянием города, бросает все, на несколько дней фактически переселяется в полевой штаб где-то на самом дне, едва ли не лично организуя карантинные отряды, график санитарных зачисток и оцеплений... Полная противоположность тому, что стал бы делать практически некоронованный правитель Люкса. Либо он знает, что в его отсутствие ситуации ничто не угрожает, либо его держит там нечто более важное, чем пошатнувшееся положение в пирамиде власти.
- Что касается двух ваших имен, то возможно, я могу предложить связь, - Гильберт осторожным движением оторвал с подноса две крупных ягоды прозрачного винограда-альбиноса, разместив их на столе в некотором отдалении друг от друга. - Теперь ведь мы, во всяком случае, знаем, что привело нашего общего знакомого Люциолу в город. Он с самого начала искал встречи с Танненбаумом - встречи, которая, рискну предположить, имеет все шансы закончиться не так мирно, как происшествие с вами... - он невольно тронул пальцами невидимый след на шее, болезненно поморщившись, - Да и со мной тоже. Учитывая, что господин Светлячок постарался сделать свое появление в Люксе заметным, то Танненбаум наверняка узнал об этом одним из первых. Может быть... - легкое, осторожное касание подтолкнуло виноградину, заставляя ее покатиться в ладонь Феба, - может, именно поэтому Хозяин так спешно покинул свою цитадель? Он опасается - не без оснований - за свою жизнь?
- Это выглядело бы разумным... – Феб придержал ягоду двумя пальцами, разглядывая ее с некоторым сомнением, словно и впрямь опасался, что под тонкой прозрачной кожурой проступит багряная улыбка Люциолы или угловатые контуры Танненбаума, - если бы не одна деталь. Неужели вы правда считаете, что там, внизу, у самого Дна, среди паники, среди обезумевших от страха людей, мечтающих вырваться из своего жуткого, грозящего смертельным сном гетто, он будет в большей безопасности, чем в собственном доме, набитом вооруженной охраной? В буйстве толпы легко может затеряться десяток Люциол – и каждый из них будет гораздо ближе к Таннебауму, чем мог бы подобраться к нему в обычной обстановке. И к Ран.
Внезапное, упущенное на какое-то время воспоминания о том, что Ран намертво связана с Танненбаумом, что и на нее тоже направлен пристальный интерес безумца, обожгло тревогой. Выточенное из хрусталя ощущение вечера дрогнуло и пошло сетью тонких морозных трещин.
- Послушайте, неужели... он и ее потащил туда? – ответ звучал в вопросе серой обреченностью.
- Боюсь, что да, - негромко заметил Гильберт, отмечая свинцовую тяжесть вопроса. Тонкие пальцы словно сами по себе подхватили еще одну ягоду, поменьше, устроив ее почти вплотную к первой, наподобие срощенных сиамских близнецов. - Ран - его постоянный медиум, даже несмотря на то, что иногда она может... отлучаться.
- Вы беспокоитесь за нее? - после секундной заминки спросил он. - Не знаю, успокоит ли это вас, но для Танненбаума ее сохранность - вопрос жизни и смерти, и пока его войска и телохранители чего-то стоят, девочка находится в большей безопасности, чем любой из нас. Хотя, конечно, - он снова поморщился, и поспешно потянулся к запотевшему бокалу, пытаясь заглушить глотком неприятное воспоминание, - если выбирать между господином Люциолой и всей королевской ратью, я не так уж и уверен, на кого бы сделал ставку. Хотел бы я знать, - в голосе Присяжного на мгновение прорезалось неподдельное, злое и вместе с тем любопытствующее бессилие, - откуда он такой появился здесь на наши головы...
На короткий, расчерченный ожиданием миг Феб отчетливо представил Люциолу – таким, как увидел его впервые в приглушенном, оплетенном голосом рояля полумраке “La carpa Koi": обычным, совершенно непримечательным, серым и пыльным. Тогда он еще ничем не отличался от тысяч других незнакомцев, ничего не понимающих в музыке, но любящих порассуждать о ее механистичности, Феб встречал подобных полемистов не раз, вот только в тот день... маска вывернулась наизнанку.
- Не верите, что Люкс мог породить подобное?.. – он покатал виноградину в пальцах, а затем странным резким движением надкусил ее, ощутив ядовито-сладкий вкус и смешное мстительное удовольствие. – По правде сказать, здесь хватает эксцентричных персонажей.

[Черон >>>]

- Я даже не имею в виду эти его... странности поведения, - Присяжный обессиленно уронил ладони на стол движением немого пианиста. - Вы правы, безумцев в этом городе достаточно. Но много вы найдете среди них тех, кто умеет ходить по воздуху и становиться невидимым? Таких, кто смог бы играючи пройти сквозь всю охрану этого дома и выбраться обратно, не попавшись никому на глаза? Какое-то время мне даже казалось, знаете, - он болезненно усмехнулся, потянувшись за бокалом и делая спешный глоток, - что все это какая-то нелепая шутка воспаленного разума. Призрак, видение, помрачение сознания - в конце концов, у нас ни разу не было возможности сопоставить свидетельства очевидцев о том, как он выглядит... Думать так казалось разумным решением - и, в какой-то степени, успокаивающим. Потому что альтернатива могла быть только одна, - Гильберт рывком поднял голову, как будто его внимание вдруг привлекло что-то в стороне балконной двери, остававшейся беззвучной и неподвижной.
- Если он не мог пройти мимо людей Годо, - голос опустился почти до шепота, губы едва двигались, - значит, его должны были впустить.
Ветер, подхвативший последнюю фразу, разорвал ее на клочья шелестящих звуков, разбросав их над улицей, тонувшей в тусклом свете фонарей, и Присяжный, словно немедленно почувствовав нелепость произнесенного вслух, усмехнулся, покачав голову, и дрогнувшей рукой наполнил бокал Феба. Несколько неловких брызг холода почти незаметным ощущением обожгли пальцы, немедленно испаряясь под прикосновениями темноты.
- Этот вкус вызывает к жизни странные мысли, - продолжил он, отодвинув медленно пустеющую бутыль в сторону. - Я начинаю думать, что возможно, нам с вами стоит организовать небольшую охоту на господина Люциолу. У нас найдется несколько способов привлечь его внимание, которых нет у официальной власти, а кроме того... - вопрос последовал быстро, со змеиным изяществом, как будто в его голосе не звучали расстроенной струной отзвуки выпитого, - Что вы скажете, если я предложу совершить короткую прогулку наверх?
- Я соглашусь, - коротко кивнул Феб. По правде сказать, сейчас, под воздействием пряного, почти мистического воздействия вина и усталости, обманувшей саму себя, переплавленной в звенящее за висками эхо, впитывая слухом ветер, пробивающийся током сквозь уровни, и голос Присяжного, повторяющего движение нервных волокон, он был согласен почти на что угодно. – Но зачем? Вы же не думаете, что он сидит где-нибудь там, парой уровней выше, у какого-нибудь из опустевших домов, и изнывает от недостатка общества? Ждет нас...
В отголосках несказанного, натянутого в прорехах темноты, осталось саднящее беспокойство: и что, если мы все-таки найдем его?.. Мы – выточенный из тонкой кости шахматный король и проржавевший насквозь калека-музыкант. Его – профессионального убийцу, умеющего проникать в щели и растягивать на дыбе время.
Ветер, запертый в темноте, опасливо примостился у ног. Оставляя липкое чувство холода, скользя ознобом по щиколоткам, заставляя прятать железную руку в рукав – словно ей что-то еще могло повредить.
- Нет-нет, - лакированная поверхность костяной фигуры напротив тонко улыбнулась. - Мне нужна некоторая информация, которую можно получить только у людей пограничного дивизиона, а в последнее время я склонен к паранойе и подозрениям всего и вся - и во всей истории с господином Люциолой могу доверять только вам. Я хочу выяснить... как - и когда - он попал в город. Там была какая-то темная история, которая почти целиком счастливо избежала попадания в армейскую корреспонденцию - учитывая характер нашего знакомого, не сомневаюсь, что он оставил после себя пару-другую трупов. И что те, кто присутствовал там в тот день, не слишком довольны молчанием со стороны руководства - и, может быть, захотят сообщить нам что-нибудь полезное. Есть возможность... - он запнулся, беззвучно шевелящиеся губы перешептали несколько смятых, непроизнесенных строчек, - на самом деле, почти единственная возможность - что он связан с нашими партнерами с Поверхности. Как иначе он, в конце концов, оказался бы здесь?
- Что касается охоты, - выражение лица Присяжного неуловимо изменилось, на мгновение блеснув тем затаенным азартом расчетливого игрока, которое было уже знакомо музыканту, - Здесь, пожалуй, все окажется несколько проще. Помните, как на собрании Ассамблеи я утверждал, что вы будете приманкой для этого господина, который захочет устранить свидетеля? К счастью, тогда я ошибался - и наверное, теперь вы оцените иронию происходящего, когда приманкой окажусь я. Смею надеяться, на мой призыв Люциола явится; пусть не сразу, осторожничая, но тем не менее. Нужно только суметь передать ему сообщение. А дальше... - он пожал плечами, опрокидывая бокал каким-то демонстративно развязным движением, - я даже не стану возражать, если наш приятель попытается решить проблему своим излюбленным способом. В последнее время у Годо и его людей появилось несколько веских причин жаждать его крови.
Феб следил за его движениями, за меняющимся выражением лица, за интонациями, переходящими из одной тональности в другую; беспокойство обгладывало кости изнутри. Кажется, в те дни, когда быть приманкой предлагалось ему самому – Феб чувствовал себя уютнее. Он не знал, как сказать об этом Присяжному, и стоит ли говорить, но слишком отчетливо помнил тот не-сон, когда Годо и вся охрана этого дома оказалась бесполезна и не смогла помешать не-ему войти в комнату и оставить шрам на щеке Гильберта.
Впрочем, прежде всего стоило подумать о другом. Идея разузнать о недавних необычных гостях у пограничных отрядов казалась многообещающей, но сложно выполнимой.
- А как же... оцепление?
Бокал в ладони Феба чуть дрогнул, когда он вспомнил свою собственную вылазку наверх несколько дней назад. Сумасшедший бег, лестницы, перечеркнутые на одном выдохе, пока отвлекся патруль, прятки в подворотнях и наконец – огромная тень, заставляющая вжимать голову в плечи и чувствовать себя мухой на предметном стекле.
- У вас документ тайного советника Ассамблеи, Феб, - Присяжный подмигнул ему с каким-то неуемным весельем, словно не желая перенимать тревожное ощущение, исходившее от собеседника. - Должность, эквивалентная капитану сил обороны. Думаю, вы вполне могли бы приказом на месте реквизировать какой-нибудь патруль себе в сопровождение. К счастью, это не понадобится - мы воспользуемся топливным подъемником, и окажемся сразу у вокзала - точнее, того, что от него осталось после взрыва. А там, наверху... - он махнул рукой, чудом не задев бокал, и смущенно улыбнулся. - В конце концов, с вами буду я.
Его легкость, его странная, чуть подкрашенная бравадой уверенность растекалась вокруг – и была почти такой же искрящейся и хмельной, как вино, заключенное в дымчатое стекло. По большому, медленному, тягучему глотку того и другого – и тревога побледнела, стала тенью себя, выбитой с изнанки Феба. Он не стал гнать ее эхо – кто-то, в конце концов, должен оставаться вечно озирающимся параноиком, в этом тоже есть какой-то смысл, но мириться ней, слышать ее шепот, дышать с ней одним воздухом – стало гораздо легче.
- Когда мы выходим? – он допил вино, и теперь разглядывал на просвет пустой бокал с темными рубиновыми бликами, осевшими на стенках. Ночь сквозь эту призму выглядела безбрежной, бессонной и безупречной. Мира вне ее - не существовало.
- Как насчет завтра? - Гильберт безотчетливо бросил взгляд в сторону, словно пытаясь найти часы, и на какое-то время остался один на один с подступающей темнотой. - У нас не слишком много времени, боюсь. Мои люди подхватят организацию отрядов добровольцев - теперь, когда сложился основной маршрут, это должно быть легче - а мы в это время навестим Поверхность. И попытаемся найти способ связаться с Люциолой.
Напускная легкость, переплетенная с ожившими в голосе нотами терпко-вишневого, улетучилась, словно ее смахнул налетевший ветер - поднявшись из-за стола, Присяжный без сосредоточен и прям, пряча растаявшую успешно где-то на дне заострившегося взгляда.
- Осталось не так много времени, - странным аккомпанементом к этой фразе, один из прожекторов почти погасшего искусственного неба вдруг мигнул стремительной бледной вспышкой, расчертив ночь ксеноновой молнией; Присяжный вздрогнул, в этот момент, заставший его врасплох, снова вскрыв на лице неровную улыбку. - Пойдемте, я покажу вам комнату.

[Woozzle >>>]

...город медленно тонул в вечно голодной распахнутой пасти впадины за спиной, с каждым поворотом двигателей удаляясь все дальше.
На самом деле подобный вид открывался только изредка - большую часть пути они проделали, отгороженные от окружающего мира полутьмой переплетенных зигзагом балок, резервных опор, стабилизирующих перекрытий и паутиной проводов, вьющейся поверх всего этого каркаса, словно бесконечный клубок змей. Понять, что они не стоят на месте, можно было только по медленно утекающим вниз метрам металла, поблескивающего смазкой, и по мерно сменявшим друг друга тускло-оранжевым огням, подвешенным к балкам на одинаковом расстоянии.
Но когда подъемник добрался до уровня Променада, ствол вертикальной шахты с внешней стороны вдруг исчез, открывая - пусть на короткие промежутки времени, пока они в очередной раз не погружались в полумрак перекрытия - вид на утро Люкса.

На удивление, их пропустили почти сразу - сержант охраны бросил отсутствующий взгляд на бумаги и распорядился о начале подготовительных работ, предложив гостям подождать в приемном зале - пустой коробке шахтного корпуса, заставленной рядами металлических стульев, где, должно быть, ждали своей очереди отряды пограничной охраны во время отправки смены на верх. Запуск двигателей занял почти полчаса - и все это время они боролись с нетерпением и ожиданием, прислушиваясь к рычанию дизельных машин за спиной. Присяжный коротал время, расхаживая из угла в угол и что-то шепча под нос, изредка срываясь на раздраженные реплики в адрес медлительности техников обслуживания и обещания перевести бригаду на улицы, в карантинные отряды; Годо непринужденно развалился в кресле, с интересом наблюдая за реакциями Гильберта; двое его подручных из личной охраны (ни один из них оказался Фебу не знаком) застыли у входа с каменными лицами, изображая полную невозмутимость по отношению к каким бы то ни было задержкам, равно как и к самой возможности побывать на поверхности.

...открытый подъем немедленно напомнил о себе - в очередной прорехе между уровнями их окатило волной ветра, неожиданно резкого и холодного. Присяжный, неотрывно следивший за сменяющейся панорамой с того самого момента, как это стало возможным, бросил вопросительный взгляд на Феба - и на груду рюкзаков, сложенных у ближайшего края платформы. Каждый нес с собой одежду, теплоизолирующий комбинезон, несколько прочных плетеных лент с карабинами, чье предназначение оставалось неизвестным, дыхательную маску и наплечную сумку с фильтром. Довершала список снаряжения хищного вида винтовка, напоминающая вытянутое жало насекомого - ее нес кто-то из подчиненных Годо. Экипироваться пока не спешили - сержант обещал, что подъем длится около часа, и времени оставалось еще чуть больше половины.

Это был еще знакомый, родной город, где-то здесь – или немного ниже – зарастал пылью и одиночеством дом Феба, где-то здесь он когда-то проводил вечера в “Повешенном”, где-то здесь бродил, собирая эхо, чтобы начертить на нотной бумаге. Почему-то сейчас это ощущения знакомства и родства казалось призрачным, почти неощутимым. Словно за несколько дней улицы пропитались беспризорностью, колючим ядом брошенности – и уже не хотели принимать обратно своих потерянных людей. Словно зябкое дыхание поверхности добралось сюда, чтобы иссушить и выбелить стены, прорезать глубокие трещины в мостовых, оставив вместо жилых кварталов обглоданные каменные кости. Но самым пугающим казалось даже не это само по себе – а то, что сквозь пыльный шепот, убивающий его город, Феб тоже слышал музыку. Особый, выжженный, веющий пеплом минор, величественный, страшный и по-своему прекрасный - и он тоже хотел быть сыгранным. Так, что флейты ощущали ржавый ток, вздрагивали – и стремились прильнуть к губам.
Чтобы отвлечься от биения музыки – не время, не место – он старался не смотреть вниз, но и воздуха, почти ставшего пустотой, хватало с избытком.
- Кого мы станем искать, когда поднимемся? – собственный тихий голос вырвал его из этого звучания, нарушая траурную гармонию обыденностью слов.
...и только после этого запоздало подумал – и есть ли там вообще кого искать? Память вспыхнула нависающей сверху исполинской тенью, равнодушно проходящей сквозь орудийные залпы, задымилась черными клубами над зданием вокзала, прянула знакомым голосом, заключенным в динамик.
Присяжный подошел ближе, отрываясь от смотрового окна - монотонный скрежет механизма, звучавший для Феба партией исполинского контрабаса, заставлял слова против воли вибрировать.
- В первую очередь - командира железнодорожной охраны, - эхом ответил он, облокотившись на поручень. - Но если он откажется делиться сведениями - придется попробовать разговорить личный состав. Идеально - найти непосредственно тех, кто был на посту в день, когда, как мы предполагаем, господин Люциола попал сюда.
Он вдруг прервался, вцепившись в дрожащие металлические прутья - платформа, лязгнув особенно громко, вдруг нырнула в очередной сумрак перекрытий, и через несколько мгновений неторопливо поднялась над следующим уровнем - тем самым, с которого начиналась область города, отрезанная от людей.
Гильберт резко выдохнул, почти рефлекторно делая шаг в сторону от края. Открывшаяся картина не слишком, на первый взгляд, отличалась от того, что они видели раньше, но стоило присмотреться, и в глаза бросалась мертвенная, неестественная неподвижность безлюдных улиц, опустевших перекрестков и пустырей, выглядевших рваными ранами в каменной плоти кварталов. Чуть позже, всмотревшись в детали застывшей мозаики, взгляд замечал отдельные странные, редкие движения - где-то далеко можно было различить едва заметные скопления темных точек, окружавших странные конструкции, напоминавшие отсюда пустые раковины улиток. Только сопоставив масштаб, можно было понять, что раковины на самом деле в несколько раз превышают в высоту человеческий рост - и Феб сразу вспомнил, что они уже видели один такой металлический раструб во время своей вылазки наверх втроем, но не успели подробно его рассмотреть.
- Наверное, вы не поверите, но я ни разу не поднимался так высоко, - голос Гильберта, оторвавшегося от созерцания лабиринта пустоты, звучал непривычно напряженно; побелевшие пальцы замерли, обхватив поручень. - Отсюда он кажется... чертовски далеким.
- Чертовски далеким и почти ненастоящим, - Феб, напротив, стоял так близко к краю, как было возможно, его завораживали эти огни, рассыпанные внизу осколками смальты и янтаря, и ощущение высоты, подступающее к горлу трепещущим комком. – Словно начерченным прямо поверх горной породы. Что-то подобное я чувствовал, поднимаясь к Маяку: когда смотришь на весь свой мир, как на географическую карту, истыканную светящимися булавками – начинаешь воспринимать происходящее... немного иначе.
Он слабо усмехнулся, вспомнив свой последний, утомительный подъем к обветшалой башне – и безумный, пьянящий спуск, самое странное – и самое упоительное шествие, истекающее музыкой.
Он попытался подсчитать, сколько дней прошло с тех пор – и не смог. Разум сбивался со счета, не в силах заключить в привычные рамки часов стремительный снежный ком, наматывающий на себя события, лица, сны...
- Когда мы доберемся до вокзала, должно быть, он будет выглядеть совсем игрушечным, - он вскинул голову вверх, словно сквозь крышу и метры спрессованного воздуха над ней можно было увидеть цель их маршрута.
- Если будет виден вообще... - эхом прозвучал ответ.

Платформа поднималась, через несколько минут миновав уровень, и вгрызаясь в следующий - такой же заброшенный, где с трудом можно было различить даже присутствие военных. Присяжный неожиданно заинтересовался далекими трубчатыми конструкциями, что-то беззвучно шепча про себя и пытаясь сопоставить их расположение - судя по увлеченному виду, предназначение механизмов оставалось загадкой и для него тоже. Сопровождающая охрана, проделавшая большую часть пути на привинченных к полу металлических креслах, начала подавать признаки легкого беспокойства, время от времени поднимаясь со своих постов и наблюдая за отдаляющимся пейзажем. Годо с отсутствующим видом уткнулся в тонкий, извлеченный непонятно откуда книжный переплет, изредка поправляя сползающие к переносице окуляры. Телохранители скучали, стараясь не подавать виду - кто-то попытался закурить, но налетевший порыв стремительно крепчавшего ветра играюче задул трепещущий оранжевый огонек, а затем и вырвал невесомый лист из пальцев, растрепав табак над игрушечными, таявшими внизу силуэтами домов.
Следующую часть пути они проделали в молчании. В какой-то момент один из сопровождающих солдат, в очередной раз выглядывая наружу, замахал руками, привлекая внимание пассажиров, почти усыпленных монотонным ходом механизма. Они приближались к границе города, откуда начинался Чердак - и живой груз подъемника требовалось переместить в нижний ярус платформы, защищенный от окружающего мира металлом и стеклом.

Спуск по узкой, шатающейся лестнице между двумя этажами медленно взбирающейся по склону машины сам по себе оказался непростым испытанием - особенно при том, что снаряжение решили захватить с собой, не доверяя сочетанию открытого пространства и шквального ветра Поверхности. Нижняя кабина оказалась обшитым железом контейнером с прорезанными наружу иллюминаторами, к которым немедленно приникла большая часть пассажиров, исключая невозмутимого Годо и охранников, которые, должно быть, видели этот маршрут не один десяток раз.
Феб едва успел разглядеть удаляющийся шпиль Маяка, как пейзаж внизу затянуло полосами полупрозрачного тумана, прилипавшего, казалось, к холодному стеклу влажными ладонями, пытаясь пробраться внутрь. Несмотря на герметизацию кабины, кто-то закашлялся - в легких чувствовалась кислотная горечь, просачивавшаяся снаружи через щели в обшивке.
- Можно надеть маски, - почувствовав немой вопрос, кивнул один из солдат. - Но концентрация невысокая, скоро привыкнете.
- Черт с ними! - вдруг бросил нетерпеливо Гильберт, приникая к окну так, как будто хотел высунуться наружу. - Только посмотрите на это!..
Там, по ту сторону туманного полотна, невидимой стеной, опоясывавшей впадину, рос город теней. Сквозь дымные клубы можно было разглядеть только однотонные, серые силуэты, по большей части оставленные в руинах, но даже по развалинам можно было восстановить представление об архитектуре, которая была здесь когда-то. В той стороне, куда указывал Присяжный, высился остов каменного собора, высотой превышавшего, должно быть, целый уровень Люкса. Половина шпилей, тянущихся в небо, были объедены эрозией и едким воздухом, и расколотый пополам купол съехал в скальную трещину, обнажая внутреннее устройство главной башни.

[Черон >>>]

Все, кроме разве что сопровождающего офицера, который успел насмотреться на здешние пейзажи, прильнули к стеклу. Кабина подъемника медленно, тягуче ползла вверх, давая рассмотреть руины. Тонкая вязь мозаичной росписи по стенам, полустертая временем, расчерченная змейками трещин, но все еще хранящая отсвет былой красоты. Поблекшая позолота острых башен, пронзающих желтовато-серый туман, словно растворяющая в нем свою яркость, отдающая воздуху свой цвет. Разбитые окна, скалящиеся осколками витражей, ослепшие и зияющие темнотой.
Пока он длился, плыл мимо них, этот невозможный, словно рожденный сном, собор, говорить было нельзя. Просто не получалось, такими ничтожными казались слова под его невидящим взглядом. Даже дышать получалось не очень – сухими, скомканным вдохами, остающимися в легких, спрессовывающими друг друга в жесткий клубок.
Только потом, когда осыпающиеся шпили ушли вниз, а ядовитый туман за стеклом зарос осколками других строений, Феб, наконец, смог выдохнуть.
- Кто-нибудь знает... кто и когда это построил? – его взгляд все еще безотчетно тянулся вниз – туда, где уже была видна только серая дымка и проглядывающие сквозь нее хищно поблескивающие навершия. – Когда вообще мы умели строить такое?.. Проклятье, весь школьный курс истории начинает казаться детской сказкой. Мне казалось... Нам рассказывали, здесь когда-то – не очень давно – был Люкс, обычные жилые районы, и лишь немногим позже город спустился ниже. Но это... Оно выглядит пришедшим из какого-то другого времени. Совсем другого, понимаете?..
Он огляделся, ненадолго задержав взгляд на каждом из своих спутников, ища в их лицах отклик – или отрицание.
Гильберт поймал его взгляд, и молча кивнул, показывая, что понял то, что не удалось уместить в несколько сбивчивых фразах. Он тоже выглядел потрясенным и словно бы встревоженным - забыв про страх перед высотой, он то и дело заглядывал в иллюминатор до тех пор, пока исполинский силуэт не начал таять в слоях тумана, исчезая из вида. Остальные смотрелись немногим лучше - напускная сосредоточенность телохранителей слетела в один миг, сделав их чем-то похожими на детей, впервые увидевших незнакомое чудо. Даже Годо, отложив в сторону книжицу, неотрывно наблюдал за проносящимися декорациями театра теней, близоруко щурясь и зачем-то отдаляясь от окна, словно ему мешал падающий снаружи тусклый свет.
- Верхний город, - хмыкнул один из солдат с нескрываемым оттенком превосходства; должно быть, они не в первый раз наблюдали за такой реакцией высокопоставленных визитеров. - Тут еще и не такое увидеть можно - только обваливается все, медленно, год за годом. Строили, наверное, древние люди, а может, - он махнул в сторону одного из пустых окон, пытаясь указать на что-то издалека, - может, вон те...
С первого взгляда никто не понял, о чем шла речь - в округлых стеклянных прорезях проплывала какая-то площадь, смятая в неровный многоугольник нависшим над ней оползнем, который унес с собой часть, бывшую когда-то улицей. Сама площадь казалась покрытой каким-то пестро-серым наростом, напоминавшим непомерных размеров поросль лишайника - до тех пор, пока часть ее вдруг не пришла в движение, рассыпавшись хаотично на несколько быстро движущихся пятен. Кто-то со свистом выдохнул, опасливо отодвигаясь от окна. Масса, несомненно, была живой - но, отдаленно напоминавшая лагери беженцев, которые экипаж успел увидеть внизу, она вместе с тем отличалась какой-то нечеловеческой слитностью - составляющие далекую толпу группы двигались с неестественной быстротой, то разбегаясь в стороны, то собираясь вместе, то застывая почти неподвижно, так, что их становилось невозможно различить сверху.
- Боятся, - в тишине произнес тот же солдат, уже значительно более посерьезневшим тоном. - Там сейчас кварталы горят. Никогда раньше огня не видели... прячутся. Боятся.
Никто не ответил. Платформа, словно почувствовав настроение пассажиров, издала резкий скрипучий звук, и устремилась вверх, казалось, сильнее, оставляя позади башни, шпили и змеящиеся, переплетенные улицы мертвого города.
- Нда, - Присяжный кашлянул, под впечатлением увиденного не успев почувствовать пробравшийся в кабину туман, и только сейчас возвращаясь к подстерегавшему его ощущению. - Признаться, я в такой же растерянности, как и вы. Может быть, в самом начале обустройства каверны... первый - третий этап заселения, к примеру, были не чужды гигантизма. Колоссы Корнелла, многоэтажные машины, все эти утопические проекты о ветряных электростанциях на Поверхности...
- Прошу прощения, но нет, сэр, - голос Годо, тихий, словно бы извиняющийся, перерезал неуверенную реплику, не дав ей дойти до конца. - Это возводили люди, не имеющие понятия об электричестве.
- Почему? – Феб жадно вскинулся на последние слова телохранителя; почему-то любая, пусть косвенная, информация об этих строениях, об этом месте, вычеркнутом из жизни, полустертом истлевшей тряпкой, как меловая надпись, казалась важной. - Почему вы так в этом уверены, Годо?
Он пожал плечами - осторожный, почти хрупкий жест.
- Они просто выглядят так, сэр. Кроме того, упоминания об этих развалинах были еще во время первых нефтяных экспедиций - когда в Люксе ничего не было, кроме древних поселений у Дна. Предполагаю, разведчики застали их примерно в том же состоянии, что и мы наблюдаем сейчас.
- Интересуетесь историей, Годо? - в голосе Присяжного чувствовалось прорывающееся восхищение. - Не устаю удивляться вашим талантам...
- Благодарю, сэр, - он вежливо кивнул, отворачиваясь от запотевшего стекла иллюминатора, и снова погружаясь в чтение.
Почти сразу по окончании короткого разговора платформу ощутимо тряхнуло - толчок сопровождался уже знакомым надсадным металлическим скрежетом, но ползущие цепные механизмы, тем не менее, продолжили движение, упрямо толкая подъемник к цели. Где-то над головой загремел прогибающийся под порывами ветра металл, туман за окном мгновенно разорвало в клочья, сначала затянув все непроницаемой серой пеленой, а зачем вдруг сорвав ее, как занавес, задержавшийся на декорациях сверх меры - и открывая перед ними Поверхность.
Они впервые увидели, как противоположный край каверны, еще недавно умещавший на своих склонах полуобвалившийся город Чердака, вдруг оборвался, оканчиваясь неуместно гладким, почти слизаным постоянными штормами обрывом, и превращаясь в утекающую за горизонт бугристую серую равнину. Ощущение пустоты нахлынуло со всех сторон: каждому вдруг показалось, что он - крошечная песчинка, застывшая на поверхности огромной ладони, протянутой в бесконечности, и достаточного легкого дуновения обладателя ладони, чтобы тебя унесло, подхваченного невидимым течением воздуха, туда, за край обитаемой вселенной, где пепельная земля соприкасалась с кипящим морем облаков, сплетающихся в сложные округлые и спиральные фигуры, разрываясь на части и собираясь вместе, набухая огромными свинцово-черными вздутиями - некоторые из таких прорывались легкими, беззвучными вспышками змеистых фиолетовых молний, и таяли, вплетаясь в ни на мгновение не останавливающийся рисунок. С этой стороны впадины не было видно ни вокзала, ни путей - даже мертвый город заканчивался здесь, словно отрезанный какой-то невидимой силой - столетия эрозии, дождей и ветров стерли его с лица Поверхности, играюче растерев в песчинки и пыль другие такие же соборы и башни, которые, должно быть, когда-то были и здесь. Только вглядевшись, может было различить едва заметную нитку железной дороги, тянущейся куда-то вдаль - и редкие, хрупкие ростки фонарей, окаймлявших ее.
- Вокзал будет с другой стороны, - как будто прочитав его мысли, произнес второй офицер, поднимаясь с места. - Экипируемся! Скоро на выход.
Феб натягивал защитный комбинезон со странным чувством: будто вторую кожу, чуть более плотную, чем собственная; почему-то не очень верилось, что она может защитить от той силы, которая способна растирать камни в мелкую серую пыль. Пальцы сбивались, путаясь в непривычных застежках, флейты неуклюже пытались помочь – и цеплялись ржавчиной за пряжки, вспарывая сосредоточенную тишину металлическим скрежетом. С маской он справился быстрее, подсоединил гибкой трубой к фильтру, и в легкие потек пресный, до странного безвкусный воздух – словно язык уже успел привыкнуть к просочившейся в кабину кислоте, поверить, что вяжущий привкус – незаменимая часть дыхания.

Предвкушение, намертво переплетенное с опаской, птицей вздрагивало внутри, расправляло крылья, перьями щекотало горло. Он больше всего на свете сейчас хотел сделать первый шаг за пределы их маленького замедляющегося кокона – и боялся этого тоже больше всего. Феб не видел, скрывается ли под масками его спутников такое же спутанное чувство, прячет ли тревожное возбуждение в глубине дыхательного фильтра, но по жестам, по замершим в демонстративном покое позам, по смолкшим разговорам понимал – да. Он не одинок.
Когда подъемник с тяжелым скрипом дернулся, передавая нервную дрожь остановки застывшим в ожидании людям, выдох облегчения прозвучал тонким, редчайшим унисоном.
- Прибыли, господа! – с напускным молодцеватым весельем отрапортовал один из сопровождающих; где-то в тени слов пряталось облегчение, что ему самому нет нужды покидать герметичную капсулу подъемника, уж он-то за годы службы успел насмотреться на блеклую плешь под названием Поверхность. – Вы прошли инструктаж внизу, но все-таки напомню еще раз, - он посерьезнел, стал весь как глава из армейского устава, выученная наизусть. - Пребывание кабины в верхней точке в связи с чрезвычайной обстановкой возможно не более четырех часов. В случае неявки к назначенному времени...
- Не задерживайтесь, пожалуйста, - перебил его второй офицер; вероятно, в отличие от своего товарища по оружию он имел представление, кого они доставили наверх, и догадывался, что оставить господина Ведергалльнингена на Поверхности чревато гораздо более серьезными последствиями, чем выговор за несоблюдение временного протокола. – Конечно, если не будет прямой угрозы, мы вас дождемся, но это тот случай, когда инструкции лучше не проверять на прочность.
- Думаю, четырех часов нам будет достаточно, - судя по голосу Присяжного и попыткам поправить тяжелый неудобный комбинезон, казалось вполне вероятным, что он уже пожалел об идее этой вылазки, но по-прежнему сохранял спокойствие. - Как нам попасть в штаб-квартиру?
- Идите отсюда по тропе, переберетесь через насыпь - сами увидите, - махнул рукой его собеседник. - Не забудьте страховку, - он нагнулся над грудой ремней с защелками-карабинами, протягивая в их сторону переплетенный позвякивающий ком. - Сегодня погода еще ничего, но тут все может поменяться в мгновение ока...
Отвернув скрипучий герметизирующий вентиль на двери кабины, отряд выпустили наружу - по той же узкой лестнице, через верхний ярус платформы - против ожидания, не в объятия холода и ветра. Станция "Поверхность" представляла собой небольшой ангар, большую часть которого занимали огромных размеров крепления металлических подъемных тросов. Врезанные в потолок и укрепленные массивными опорами, врастающими в камень, крепления едва заметно подрагивали - должно быть, из-за ветра, который играл на толстых тросах, как на туго натянутых струнах длиной в целый город. Часть ангара занимали пустующие сейчас стеллажи для хранения цистерн - над ними в глухой крыше ангара выдавалось что-то вроде передаточного тоннеля, куда, должно быть, поднимали партии товара, доставляя их на вокзал. Здание казалось абсолютно пустым - кроме отчетливого стука шагов по железу тишину нарушал только свист ветра и редкие отдаленные раскаты грома - но на стенах, тем не менее, горели забранные в сетку тускло-оранжевые лампы, освещая путь к массивной двери наружу, закрытой на такой же вентиль, открутить который удалось не с первого раза.

[Woozzle >>>]

Когда они выбрались, делая первые шаги по сухому камню, ветер радостно запел в ушах, укрытых слоями синтетического меха, словно приветствуя случайных гостей, разделивших его одиночество. Идти оказалось неожиданно легче, чем выглядело изнутри кабины - прозрачное, невесомое течение ложилось на плечи пригибающей к земле тяжестью, заставляя делать каждый шаг медленно и осмотрительно, словно передвигаясь с грузом за спиной, и холод быстро пробрался под маску, оставляя свои немые прикосновения на щеках, но об опасности быть сброшенным в колодец речи, несомненно, не шло. Тропа была отмечена редкими прутьями, вбитыми в камень, по которым тянулась позвякивающая на ветру цепь - последовав примеру Присяжного, все по очереди пристегнулись к ней страховочными канатами, зафиксировав второй конец у пояса. В радиусе чуть больше сотни метров пейзаж терялся из виду, заштрихованный серыми клочьями воздушного потока, и передвигаться приходилось, придерживая рукой эту уводящую вперед хрупкую путеводную нить.
Обещанная насыпь появилась минут через пять, когда силуэт станции уже затерялся позади. Тропа изгибалась неровным горбом, переваливая через протяженную груду камней и обломков, обойти которую не было заметной возможности. Присяжный, заметив препятствие, обернулся и, нагнувшись к маске Феба, прокричал:
- Взрывная волна! - голос едва доносился сквозь закрывающий лицо пластик и порывы ветра. - Смотрите, какая ровная!
- Что?.. – спросил было Феб, но не услышал собственного голоса – слишком тихо, слишком ровно. Ветер рвал на куски слова, разбрасывая их по округе кусками бессмысленного мусора. – Почему - взрывная? – прокричал он, когда очередной пыльно-ветренный хлыст плеснул куда-то в сторону, и развел руками, показывая, что ничего не понял.
Здесь приходилось выражаться кратко – длинные речи были обречены на мучительную, немеющую смерть. Но даже в таком виде – два слова, сопровожденные жестом - они оставались призраками, закованными в цепи беззвучия.
Гильберт что-то крикнул в ответ, но Феб расслышал только смятые очередным шквалом обрывки слов, и вскоре Присяжный махнул рукой, отворачиваясь вперед и продолжая движение. Фигура Годо уже виднелась на вершине гряды - он остановился, ожидая отстающих, и изредка оглядывался, обозревая, противоположную сторону завала.
Идти становилось труднее – уклон нарастал, и почва становилась не такой плотной – стекала из-под ног, рассыпалась мелкими камнями, заставляя вязнуть и буксовать, терять скорость, вымеряя дыхание. Присяжный и Феб за две брошенные короткие полу-фразы успели отстать от Годо, и теперь сосредоточенно сминали подошвами неприятно-податливый, напоминающий трясину, грунт; несмотря пробирающий до костей ветер, тело под прорезиненной тканью комбинезона становилось неприятно влажным – и от этого еще сильнее ощущающим холод, длинными пальцами скользящий по ребрам. На висках выступала испарина.
Казалось, эта чертова насыпь не кончится никогда, и они так и будут карабкаться вверх, немые, оглушенные ревом пыльной бури, пристегнутые к тянущемуся в никуда поводку – бесконечно. Казалось, что хребет этой гряды и Годо, глядящий сверху – бесконечно отдаляются, оставляя между собой и остальными еще несколько десятков шагов - всегда неизменные несколько десятков.
Феб почти не заметил момента, когда десятки шагов сократились до одного – последнего, который уже почти был сделан, и за которой открывалась...
..распластанная внизу бездна.
Выжженное до безбрежной темноты пятно, почти очерченное циркулем, с высверленной в центре воронкой, словно гигантский штырь прошил землю в том месте, где – Феб почему-то понял сразу – в том месте, где раньше был вокзал. И тогда же понял, что означали слова Гильберта – взрывная волна. Присяжный догадался обо всем гораздо раньше, и, взбираясь по склону, уже знал, что увидит внизу.
Рельсы, оплавленные, оборванные, вздыбившие в небо обломки стальных костей теперь вели в пустоту, искореженная нефтяная цистерна сочилась маслянистой кровью – последними каплями, еще не успевшими уйти в пепел. Вереница мелких подсобных зданий – груды каменного хлама, ссыпанного в несколько могильных холмов – даже близко не напоминала строения, возведенные руками человека. Здесь не осталось ничего живого. Ничего живого – и ничего целого. Лишь дальше, за границей очерченного углем круга, можно было разглядеть какие-то дома – покореженные, опаленные, с выбитыми глазами-окнами, наспех запаянными листами металла, и все-таки там – была жизнь.
Какое-то время они стояли, позабыв о тяжелом прозрачном течении воздуха и подбирающемся холоде, смотря на открывшуюся им картину, не имея возможности обменяться словами - и не находя их. Наверное, самой поразительной казалась... легкость, с которой тонны железа и камня были сметены в стороны, оставив распаханный стальной шрапнелью, почти идеальный круг - словно капля растворителя упала на свежие мазки краски, оставив после своего невесомого прикосновения голый холст. То, что они видели, не было результатом длительной бомбардировки или артобстрела - понимали даже те, кто не разбирался в военном деле. Вокзал был сметен одним, рассчитанным ударом, и в этом понимании чувствовалась мрачное, смертоносное изящество.
Тропа уводила в сторону, петляя некоторое время по гряде, обходя остов здания, наполовину раздробленный взрывом и втоптанный в землю, и снова тянулась через завал обломков наружу. Туда, где в заштрихованной дымке виднелись уцелевшие здания и тусклые огни двух одиноких сторожевых башен - первый признак жизни, который встретился им в этой пустыне.

...первое впечатление, шепчущее, что до приземистого центрального дома, напоминающего казарму, всего несколько минут пути, снова оказалось обманчивым - когда почти неслышно лязгнувшие металлические ворота сомкнулись за спиной отряда, ноги уже начинали подрагивать от усталости, непривычные к тому, что каждый шаг им приходилось преодолевать с усилием. Во внутреннем дворе никого не было - ворота, должно быть, управлялись изнутри, и им на мгновение показалось, что перед ними еще один дом-призрак, давно вымерший и функционирующий только посредством бездумных переключающихся автоматов, но затем вспыхнули лампы наружного освещения, и входные двери приоткрылись, пропуская новоприбывших внутрь.
Электрический свет ударил по глазам - но после путешествия через тусклый мир, лишенный красок иначе как проблескивающих в небесах пурпурных молний, даже это жесткое белое пламя казалось приятным, напоминая о домах, улицах, прожекторах и людях. Гостей встречала целая делегация - около десятка хмурого вида военных, при оружии (но держа его, тем не менее, за плечами), и офицер.
- Капитан Мертенс? - Гильберт, устало облокотившись о стену, первым делом содрал с лица дыхательную маску, жадно втягивая грудью сухой, теплый воздух. - Я знаю, вас не предупреждали об этом визите. О Молчаливый, здесь всех гостей ведут по такому маршруту - или наша делегация удостоилась особой привилегии?..
- С недавних пор - всех, - сухой ответ, лишь слегка выглядывая за рамки официальности, намекал на то, что тон Присяжного не подхватили. Острый взгляд офицера по очереди скользнул по каждому из гостей, задержавшись почему-то на лице Феба - и легким, профессиональным презрением остановился на тяжело дышащем Гильберте. - Попрошу представиться, назвать цель визита и предъявить допуск на право нахождения на пограничном объекте.
Присяжный, казалось, совершенно не смущенный отповедью, некоторое время с интересом разглядывал собеседника, и затем, переведя дух, назвался, с каким-то мстительным удовлетворением выговаривая каждый слог имени и перечень должностей, занимаемых в тайной канцелярии. Лицо капитана оставалось каменным, успев, однако, в процессе сменить цвет на оттенок мертвенно-бледного, и он, помедлив, перевел взгляд дальше.
Феб наслаждался произведенным эффектом, пожалуй, гораздо больше, чем сам Гильберт. Эта мраморная, застывшая бледность на лице человека, считавшего высокомерие своим неотъемлемым правом лишь по факту наличия особых отметок на погонах, казалась маленьким реверансом вселенской справедливости, а Присяжный – ее невозмутимым, одетым в тонкую улыбку воплощением.
Поочередное представление оставшихся заняло гораздо меньше времени: рядом с длинным послужным списком Гильберта имена Годо и его подчиненных смотрелись скромно, затененено – как и положено телохранителям.
Последним в очереди оказался Феб; назвав свое имя, он понял, что должность, которая значится в его удостоверении, и которую уместнее всего было бы произнести здесь – внештатный сотрудник канцелярии Танненбамуа – просто застрянет поперек горла. Он не мог сказать этого о себе ни вслух, ни как-либо еще: внутри зарождалось что-то клокочущее, рычащее, первобытное, скручивающее слова в тугой узел, не имеющий смысла. После слов «Фебьен Альери» не последовало ничего, и ожидающая пауза пожирала сама себя – мучительно долго.
Наконец, капитан Мертенс медленно кивнул, очевидно, признавая за человеком с регалиями Присяжного право иметь какое угодно сопровождение – хоть вовсе безымянное, если заблагорассудится.
- Чем могу быть полезен, господин Ведергалльнинген? – он все еще пытался выглядеть независимо, прятать извечное армейское преклонение перед чинами и званиями под маской сдержанной любезности, чем даже вызывал некоторое уважение. – Полагаю, какая-то чрезвычайная ситуация, не терпящая лишних ушей?.. Раз вы сочли необходимым подняться сюда лично.
Его собственный отряд при этих словах явно почувствовал себя не в своей тарелке, кто-то неловко дернулся к дверям, кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то просто старался изобразить отсутствующий вид – но покинуть комнату без прямого распоряжения начальства никто не отважился.
- Это неофициальный визит, капитан, - Гильберт, который в этот момент, казалось, должен был снисходительно взмахнуть рукой, демонстрируя унизительное прощение перед подчиненными, вдруг переменился в лице, заговорив проникновенно и слегка понизив голос, ни единым словом не намекая на исчерпанный инцидент. Запоздало вспомнились рассуждения вчерашнего вечера - о том, что информация, за которой они поднимаются, вполне возможно, потребует личного соучастия, выходящего за рамки официальных протоколов. Присяжный, позволив чуть окрепнуть льду недоверия, осторожно ломал его, сменяя превосходящий тон доверительным. - Я и мой коллега просто хотели бы переговорить с вами об обстановке здесь, наверху, не более того. Найдется здесь тихое место, где мы бы никого не побеспокоили?
- Конечно, - сосредоточенный, застывший взгляд если и потеплел, то на самые доли градуса, но не оценить возможности сохранить лицо Мертенс не мог. - Вахта, свободны до полудня, - следующая команда предназначалась бойцам, позволяя, наконец, напряжению разойтись естественным путем. - Следуйте за мной, господа.

[Черон >>>]

Тихое место оказалось комендантской - просторная комната с парой кресел и письменным столом, чем-то похожая на рабочий кабинет Присяжного - с той разницей, что стол последнего был неизменно погребен в груде бумаг. Мертенс тяжело опустился в кресло, сцепляя руки и опираясь на лакированную поверхность, поднимая взгляд на посетителей. Телохранители остались снаружи, за исключением Годо, и присутствие постороннего как будто придало офицеру уверенности в том, что речь не будет идти о беспокойных материях высшей секретности.
- Итак? - тонкие брови вопросительно приподнялись; голос снова звучал уверенно и сосредоточенно. Высокомерен или нет, Мертенс определенно не собирался трепетать перед высокопоставленными господами больше необходимого.
- Капитан, - Присяжный тонко улыбнулся, не разжимая губ, - как я уже сказал, вы не присутствуете на допросе. Отсутствие прямой иерархии подчинения и особый ранг пограничных отрядов подразумевает, что за ваш возможный отказ разговаривать с нами вам совершенно ничего не грозит. Мы бы хотели услышать ваше мнение о... ходе службы в течение, скажем, последней недели - до того, как случилась эта прискорбная неприятность, - он показал глазами в сторону, имея в виду направление расположения воронки. - Какие-нибудь необычные происшествия? Странности? Что-нибудь, выбивающееся из рутинного распорядка?
- Я уже давал полный отчет контрразведке, - ответ прозвучал сдержанно, но без видимой неприязни. - Вы имеете в виду признаки вторжения? Никаких посторонних, никаких прорывов границы. Все прибывавшие в те дни поезда тщательно досматривались, кроме груза, на борту ничего не было. Атака оказалась для нас полной неожиданностью.
- Я не совсем об этом, - вкрадчивая мягкость обернула голос Присяжного в шелестящий струящийся шелк. – Меня интересует более ранний период. Скажем... две недели до вторжения, или, быть может, три.
Феб стоял чуть в стороне, одновременно вовлеченный в происходящее - и отстраненный. Манера речи Гильберта казалась ему странной качающей волной, и слова, звучащие поверх, были лишь пеной, укрывающей собой глубокую и темную силу.
- Если говорить точнее, - Присяжный сделал короткую паузу, заставляя Мертенса ощутить власть этой волны, - мне нужно, чтобы вы вспомнили... единичные происшествия. Не то, что можно связать с нападением – и о чем вас, вне всякого сомнения, спрашивали ранее. Я хочу, чтобы вы вспомнили все радио-сообщения, могущие показаться хоть сколько-то странными. Любые потери личного состава, если такие были. Все отчеты караульных, непосредственно несущих службу на границе.
Меня не интересует вторжение, капитан. Мне нужен один человек, и если он прошел здесь – я должен знать все детали.
При слове "потери" взгляд капитана едва заметно дрогнул, скользнув к какой-то невидимой точке за спиной Присяжного - так, что движение, казалось, со стороны заметил один только Феб.
Затем он, помедлив, пожал плечами, и выдвинул тихо скрипнувший ящик стола, вытаскивая наружу толстую пачку рассыпающихся бумаг. На самом верху стопки, завернутые в полупрозрачную ткань, оказались несколько снимков - тонкие металлические пластины легли на лакированное дерево с едва слышным звенящим звуком.
- Разве что вот это, - один за другим, Мертенс разложил четыре ферротипа перед Присяжным.
Все снимки, на первый взгляд, изображали одно и то же. Размытая, теряющаяся в постоянном шуме пылинок и песка линия горизонта разделяла пополам безжизненный пейзаж Поверхности - ничем с виду не отличавшийся от картин, увиденных ими по дороге, кроме странных пятен ярко-белого света в центре кадра. Поначалу оно казалось дефектом фотографического аппарата - но на первых трех снимках это образование было схвачено в одной и той же манере, едва заметно движущееся, перетекающее из одного положения в другое, словно разлитый в воздухе жидкий свет. Последний ферротип отличался от предыдущих - он был сделано с другого ракурса и со значительного удаления, и клок светящегося тумана на нем выглядел как несколько отдаленных - но тем не менее, непривычно ярких для выцветших красок пустоши - пятнышек, сгруппированных вместе.
- Снимки сделаны двенадцатого числа этого месяца наблюдательными башнями "север" и "север-север-восток" - ровно две недели назад, - голос Мертенса стал каким-то безжизненным, отстраненным, словно он читал по памяти надиктованные слова. Он даже не смотрел на изображения, уставившись куда-то в пустоту над столом. - Какое-то светящееся образование, до сих пор такие в наблюдениях не встречались. Не представляло опасности для дозорных, находилось где-то в трехстах метрах от точек наблюдения. Фиксировалось около часа, после чего пропало из видимости и больше не появлялось. В рапортах его зафиксировали как предположительно атмосферное явление... вот и все. Остальное - в рамках ежедневной рутины. Радиошум в эфире, характерный для здешних мест. Никаких, - и снова пауза, неуловимая, в сухом речитативе фраз едва вытягивающая на шестнадцатую долю такта, - никаких происшествий среди состава.
Несколько секунд капитан молчал, словно позволяя произнесенным словам отзвучать, затихая в слабом эхе пустых стен - и затем поднял взгляд, в котором шевельнулось что-то, напоминающее слабое любопытство.
- Вы сказали "один человек"? Ищете кого-то конкретного?
Присяжный проигнорировал его вопрос, с вежливым вниманием продолжая изучать пытающееся казаться спокойным лицо. Снимки он пододвинул к себе, лишь мельком взглянув на них – с коротким, скомканным интересом, будто отложенным на потом. Конечно, он заметил неловкую паузу в ответе, мгновенный сбой, отодвигающий слова судорожным выдохом, и Феб заметил, зацепился за этот выдох отточенным слухом музыканта, как за фальшивую ноту - натянутую, режущую, грубую.
- Вы лжете, - уже почти сказал он, но смолчал, остановленный предостерегающим жестом Гильберта – словно тот успел услышать слова за миг до того, как они прозвучали.
Присяжный, казалось, намеренно затягивал это тревожное молчание, наполненное слегка нервозным ожиданием Мертенса, невысказанным обвинением Феба и собственным демонстративно благожелательным спокойствием.
Феб не понимал смысла этой игры, но чувствовал – всем своим нутром и каждым сантиметром кожи, прошитой колючим ознобом – в этой партии стоит довериться дирижеру.
- Я все-таки попрошу, чтобы вы припомнили получше. Может, вы упустили какие-то подробности? - где-то глубоко, в безбрежной мягкости слова, обозначающего просьбу, крылись острые когти. Пока еще не касающиеся кожи, не берущие за горло – просто играющие эхом, скомканным в беспомощный мячик.
- Если вы сомневаетесь в моей памяти, то можете изучить содержимое вахтенных журналов и еженедельных сводок, - последовал холодный ответ. Как и прежде, в голосе Мертенса не чувствовалось прямой агрессии, но ледяная вежливость тона не оставляла сомнений в том, что капитан почувствовал скрытую в безобидном вопросе угрозу. - Последние направляются непосредственно в канцелярию, так что ознакомиться с ними вы могли бы, не выбираясь из-за стола. Господа, у меня нет времени на недомолвки и перечисления всех странностей, которые можно встретить на Поверхности. Если меня в чем-то обвиняют, или вам нужны конкретные сведения - высказывайтесь, черт возьми. Иначе позвольте напомнить, что у нас здесь прорва работы - в том числе по восстановлению вокзала.
- Разумеется, я их читал, - Присяжный тонко улыбнулся, не принимая резкого тона, ни на минуту не меняя расслабленности позы. – Очень внимательно и подробно. И, разумеется, если бы я в чем-то вас обвинял, то делал бы это не здесь, - когти снова подбросили эхо, заставив его судорожно сжаться. – Скорей, я надеялся, что в неофициальной обстановке вам будет... удобнее поведать то, о чем могли умолчать отчеты. И я позволю себе воспользоваться вашим предложением: да, мне нужны конкретные сведения. Будьте любезны, пригласите ко мне капралов Сириуса и Авве, лейтенанта Арно и – в первую очередь – рядового Доннели.
Феб не успел заметить момента, когда изящная, оттененная полуулыбкой маска добродушия закостенела холодной жесткой требовательностью, а внимательно-изучающий темный взгляд приобрел жгучую остроту клинка.
Впервые за все время разговора им показалось, что собеседник Присяжного удивлен - по-настоящему.
- С первыми двумя никаких проблем, - осторожно произнес он, подбирая слова. - Арно с группой сейчас снаружи, разбирают завалы - к середине дня они вернутся. Доннели... - Мертенс запнулся, прикрыв глаза, словно пытаясь вспомнить детали, - переведен по состоянию здоровья. Давно. Деталей не знаю, но они должны быть в личном деле.
В этих именах, извлеченных Присяжным из своих архивов, для Феба не было ровным счетом ничего знакомого, и нить разговора теперь казалась тонкой, ускользающей, исключившей его самого из круга посвященных. Ему по-прежнему казалось, что Мертенс в чем-то лжет или – как минимум – не договаривает, но теперь вместо яркой, отзывающейся на камертон уверенности, звучал лишь слабый отголосок, к которому он и сам не рискнул бы прислушаться. Феб разглядывал снимки Поверхности, все еще придерживаемые тонкими пальцами Присяжного – просто так, по инерции. Белая вспышка, захватившая треть пейзажа, разрасталась в глазах слепящим пятном, делая голоса чуть более далекими, лишенными плотского воплощения - просто радиошум на фоне засвеченного участка пленки.
- В таком случае, пусть принесут личное дело, - на миг показалось, что в этой части эфира мелькнуло раздражение – и тут же растворилось в оглушающем белом блике.
Капитан криво улыбнулся в ответ на последнюю фразу, потянув на себя нижний ящик стола. Смысл жеста стал понятен почти сразу - здесь, на пограничной станции, не было клерков для бумажной работы. Из встрепенувшегося пылью скрипучего ящика была извлечена стопка достаточно древних на вид папок, из которых Мертенс, помедлив, выбрал самую нижнюю. Шелест раскрывающейся бумаги, показавшийся вдруг резким запах чернил, выбитых безразличными буквами печатной машинки вдоль разлинованного желтоватого листа - раскрыв первую страницу и подвинув ее так, чтобы не скрывать содержимое от державшегося позади Феба, Гильберт углубился в чтение.
Френсис, Доннели. Тридцать один год, рядовой погранично-разведывательной части. На первый взгляд бросалось в глаза несоответствие возраста должности; самому Мертенсу было, должно быть, немногим больше - впрочем, служба здесь, наверху, всегда считалась особенной категорией, в которой не действовали обычные правила армейской карьеры. Сухие строчки цифр и букв - рост, вес, возраст, специальность, физические показатели. Особые приметы - не указаны. Награды и отличия - поощрения за участие в подавлении двух вооруженных забастовок рабочих пять лет назад, к знакам отличия представлен не был. Никаких зацепок по поводу того, почему именно этот человек заинтересовал Присяжного, на первый взгляд, в документе не было.
Следующий лист - длинный, испещренный однотипными заметками список мест службы. Данные за последние несколько лет представляли собой аккуратные повторения одной и той же фразы - "Наблюдательный пункт железнодорожной станции, Поверхность". Последнюю запись перечеркивала размашистая, сделанная от руки пометка "комиссован". Следующая страница - служебная характеристика, немногословная и совершенно безлично. Графа "болезни" - пустая. Присяжный поднял бровь, со значением покосившись на Мертенса, который смотрел куда-то в сторону, и перевернул еще одну страницу.
...в первое мгновение Феб не понял, что произошло - лицо Гильберта вдруг вспыхнуло неестественной, гипсовой бледностью, он вздрогнул, как будто что-то, скрытое в растрепанных уголках бумажных страниц ужалило его в руку. Это длилось не больше удара сердца - окаменевшие вдруг пальцы безвольно выпустили из рук тяжелую папку, которая шумно соскользнула вниз, шлепаясь на пол и раскрываясь на последней странице, густо заштрихованной темно-серым переплетением теней.
Снимок.
Присяжный механически выдохнул, приходя в себя и наклоняясь, чтобы подобрать дело - и все это время взгляд Феба оставался прикованным к вклеенному между бумажных листов снимку - расплывчатому, нечеткому, но тем не менее, узнаваемому безошибочно.
С целлулоидной поверхности на него смотрел Люциола.

[Woozzle >>>]

...Феб успел раньше. Осторожно удержал Гильберта за плечо, не давая ему склониться – и застывая на короткий миг в этом прикосновении, отдавая последнее теплое, что пока еще чувствовал внутри.
Затем присел над распахнутой папкой и бесцеремонно выдрал изображение, оставив остальные бумаги на полу грудой никому не нужного хлама.
Поднялся.
И следующим движением – невозможно слитным, не разделенным на несколько шагов, спаянным в порыв – оказался у противоположной стены, где капитан Мертенс уже, должно быть, понимал, что время игры кончилось.
В пальцах клокотала ненависть, переплетенная ржавчиной и тонким шрамом Присяжного. В пальцах клокотала музыка – безжалостная, умеющая быть дыбой, хлыстом и окриком.
В пальцах плавилось эхо – и плакало, мечтая вернуться в когти того, прежнего, который всего лишь сминал его в бумажный комок.
- Кто. – очень тихо и очень медленно выплел Феб из своей ненависти, своей музыки и переплавленного, обессиленного эха. – Откуда. Когда.
- Какого!.. - Мертенс дернулся, поднимаясь с кресла и едва не зацепив его в поспешном, нервном движении назад; в глазах плеснуло еще недавно тщательно скрываемой паникой. Феб скорее почувствовал, чем увидел, как где-то за спиной плавным, текучим движением вырастает Годо, готовый в любой момент подхватить малейший намек на движение и стать продолжением его руки - безошибочным и смертоносным. Следующий элемент рассыпающейся мозаики происходящего - тонкие пальцы Присяжного осторожно сжали его предплечье, напоминая о необходимости оставаться холодным, расчетливым, режущим - но сам он при этом, тем не менее, лишь подался чуть вперед, не делая попыток вмешаться или одернуть своего спутника.
Кокон сдержанности, еще недавно окружавший капитана, трескался и осыпался на глазах.
- Проклятье... я не знаю, слышите! Черт возьми, ладно, я солгал вам, Доннели не переводили, я не знаю, что с ним! - он отступил еще на шаг назад, понимая, что загнан в угол; взгляд нервно метался по комнате, останавливаясь, наконец, на лице Феба. - Он пропал две недели назад - прямо из дозорного пункта, исчез бесследно. Это было, наверное, через несколько дней после того, как видели эти... - он нервно кивнул в сторону ферротипов, часть которых успели слететь со стола после вспышки последних секунд. - Через два дня меня вызвали вниз, в командование - его исчезновению была придумана легенда, которой требовалось следовать во всех документах... черт, я могу попасть под трибунал уже за то, что рассказываю об этом вам сейчас!
- Тогда я все же рекомендовал бы вам рассказать все, - к Присяжному возвращалось привычное самообладание, стирая отголоски сбившегося дыхания; голос обретал знакомые вкрадчивые ноты, словно отлитые из мягкого, текучего янтаря. - В этом случае наш разговор так и останется неофициальным.
Сам Феб выбирался из своей ярости тяжело и больно. В горле не было места словам – только хриплая, обжигающая связки угроза, вырывающаяся резкими толчками вместе с выдохом. Он понимал, что это неправильно, что горячая, бьющаяся в висках волна сейчас не поможет ничем – только испортит все, он пытался ее смирить, затушить воздухом, каким-то мыслями, ощущением холодных пальцев на плече; получалось из рук вон плохо. В конце концов он так и остался стоять лицом к лицу с капитаном, не сводя с него невидящего, почти белого взгляда – рвано выдыхая обрывки все той же ненавидящей мелодии и памяти о бесконечном красном. Молча.
Говорить продолжал Гильберт.
- Мне нужно знать, когда и при каких обстоятельствах этот человек оказался в вашем подразделении. Какие у него были рекомендации, кем подписано направление, откуда, согласно бумагам, он был переведен. Мне нужно знать, от кого исходило распоряжение скрыть его исчезновение и подделать документы. Отвечайте, Мертенс.
- Хорошо... хорошо, - он вернулся на место за столом, не без опаски бросая взгляд на фигуру Феба и нервно сцепляя побелевшие пальцы.

- Я знаю Доннели, с ним всегда был порядок. Под моим началом он служил два года, все - здесь, наверху. Спокойный, исполнительный, очень дотошный - причина, по которой, наверное, он и оказался в пограничных. Всегда писал подробные отчеты, замечал каждую мелочь, подолгу перепроверял отправляемый груз - кое-кто за это над ним посмеивался, но не более. До того как поступить сюда, он работал где-то внизу, в корпоративных - охрана опасных объектов, складов, взрывчатых производств, где обычно привлекается армия. Номер подразделения должен быть в его деле. О нем хорошо отзывались, никаких... инцидентов, взысканий, ссор. Не слишком рвался в офицеры, правда. В тот день... его пост просто перестала отвечать на радиовызовы. Когда выслали группу поддержки, оказалось, что там просто никого не было - как будто он выбрался из башни и ушел в пустошь. Мы обыскали ближайшие несколько километров, но не нашли ни тела, ни следов, куда он мог бы направиться - на выветренном камне они почти не остаются. Никаких признаков драки, крови, следов от пуль или пороха...
Мертенс сделал паузу, выравнивая дыхание, и продолжил:
- Меня вызвал полковник, Ховард - мой непосредственный начальник, - Присяжный медленно кивнул, отмечая имя, и Феб смутно вспомнил расплывающийся в памяти силуэт - когда-то давно, на собрании, куда Гильберт привел его, этот человек был среди докладчиков. - С ним было двое человек из Ассамблеи... я не знаю их имен. Все распоряжения шли от них. Выглядело так, как будто они хотели замести следы... тогда я подумал, что все это для того, чтобы не распространять тревожных слухов. Я пытался выяснить, что произошло с Доннели, но они либо не знали сами, либо не сочли нужными просвещать нас... - Мертенс вдруг вскинул голову. - Сэр, я понимаю, что задаете вопросы сейчас вы, но мы здесь, наверху, не бросаем своих... Что случилось с Фрэнком? Он жив?
Присяжный долго смотрел на него, решая, стоит ли ответить – или непонимающе пожать плечами. Затем коротко кивнул, становясь при этом непривычно-рассеянным, бессознательно потирая тонкую ниточку шрама – и очевидно счел вопрос исчерпанным.
- Но... как такое возможно?.. – первые слова, которые преодолели затихающий внутри гул ненависти, даже самому Фебу показались каким-то растерянными и беспомощными, он поморщился от этого чувства, резко мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть застывшее непонимание с лица. Наверное, проще было считать, что капитан продолжает врать, изворачиваться, чтобы прикрыть какое-то собственное прегрешение – но Феб больше не слышал, не чувствовал фальши и каким-то противоестественным образом был уверен: все правда. Во всяком случае, сам Мертенс верит в то, что говорит, и, похоже, всерьез беспокоится за своего солдата.
- Близкий родственник? Близнец? – тихо предположил он, вглядываясь в размытые линии снимка, каждая черта – как надрез в памяти, кровоточащий, ноющий, незаживающий. – Не может же человек измениться настолько сильно – или так играть долгое время. Спокойный, исполнительный, не склонный к ссорам и инцидентам Люциола... – нервный смешок оборвал слова на полузвуке.
- Вы лучше его рассмотрели, чем я, - негромко произнес Гильберт, наклоняя лист так, чтобы блики искусственного света скатывались по нему вниз. - У меня, в общем-то, - нервная, растрескавшаяся усмешка, - поначалу почти не было шансов взглянуть ему в лицо...
Пауза - немая, медленно наполняющаяся растерянностью. Присяжный рассматривал изображенное механической кистью лицо с какой-то отчаянной безнадежностью - игрок, который сделал свой лучший ход, обещавший спутать планы противника, и вдруг обнаружил, что на той стороне доски действует совершенно другие правила. Годо, неслышной тенью приблизившись сзади, заглянул через плечо, внимательно осмотрев портрет - единственный из присутствующих в этой комнате, он (если капитан не солгал) не видел изображенного своими глазами.
- Вы узнали бы тех двоих... из Ассамблеи, как вы сказали, - Гильберт вдруг поднял голову, ненадолго оживляясь какой-то мыслью, - который отдали вам распоряжение?
Мертенс, поколебавшись, кивнул:
- Я не пытался запоминать их в лицо, но думаю, да.
- Впрочем, это нам не слишком поможет - не устраивать же опознание... - он рассуждал, словно говоря сам с собой, не обращаясь к присутствующим. - Доннели - помимо дотошности и исполнительности, были ли среди его достоинств... скажем, умение владеть холодным оружием?
- О да, - Мертенс оживился. - Штыковой бой входит в общую подготовку для всех, но у Фрэнка были... впечатляющие способности. Он говорил, что научился этому в годы службы на Дне - на узких улицах и в тоннелях часто используют ручное оружие.
- Вы замечали, чтобы он интересовался политикой? - несмотря на еще недавние заверения Присяжного о том, что их разговор не будет допросом, короткие и быстрые змеиные реплики напоминали именно его. - Деятельностью отдельных лиц Ассамблеи, крупных промышленников? Советников?
- Нет, - короткое движение головой из стороны в сторону. - Во всяком случае, я никогда не слышал от него ничего подобного.
- Как вы думаете, зачем он покинул свой пост в день исчезновения?
На этот раз Мертенс ответил медленнее - запинаясь, словно перебирая варианты и отвергая их один за другим.
- Не могу придумать подходящей причины. Первым делом при обнаружении любого подозрительного объекта - поезд, прибывающий вне расписания, любой движущийся силуэт, даже необычных масштабов гроза - разведчик должен сообщить в штаб-квартиру по радио. Выходить наружу в одиночку... никто бы не сделал этого в здравом уме и по собственному желанию.
- Вы допускаете возможность, что кто-то извне скрытно проник внутрь башни и напал на него? - Присяжный выдвинулся чуть вперед, тонкие брови наморщились острыми росчерками туши.
- Теоретически - да, и я включил эту возможную причину в свой рапорт. Практически - это невозможно. Даже если кто-то и имел возможность передвигаться по Поверхности иначе как по железнодорожным путям, у них должно было бы массивное транспортное средство - вроде той штуки, которая устроила здесь это, - резкий взмах руки в сторону. - Такое бы обязательно заметили.
- Мог ли он добраться своим ходом до пределов Мертвого города?
- Опять же, в теории... - Мертенс запнулся. - Добраться - да. Вы уже представляете себе прогулку по Поверхности - идти можно, пусть медленно; смерть от холода в снаряжении не грозит вам, пока вы в движении. Отсюда до развалин несколько часов пути - выносливый человек мог бы одолеть такой переход, но что дальше? Идти через руины... небезопасно, даже вооруженному.
Феб не принимал участия в разговоре. Откатившаяся волна оставила его опустошенным и выжатым, почти безголосым; он со странной сухой сосредоточенностью вслушивался в быстрые, рассекающие воздух вопросы – и чуть затянутые ответы, фиксируя их в подобие системы, нанося тонкими отметками на нотный стан. Каждая из них сама по себе казалась уместной, но партитура в целом вызывала оторопь и непонимание, звучащее в голове нарастающим диссонансом
Как будто кто-то забрал старого Доннели, выскоблил его изнутри дочиста, а вместо этого заполнил новым, Люциолой – вот что слышалось Фебу в пересечении вопросов и ответов, разбавленных голосом безумца, гуляющего по его снам.
Конечно, Феб не стал говорить этого вслух. Ему хотелось верить, что сам он – не безумен. Или хотя бы – чтобы в это верили остальные.
Зачем-то он взял со стола один из снимков, ослепленных белым пятном. Пальцы дергало странным холодом, выжженным изнутри.
- Мы можем это забрать? – он и сам не знал, кому в большей степени адресован вопрос – Мертенсу, все еще являвшемуся формальным хозяином положения, или Присяжному, теперь явно главенствующему тут. И зачем ему это безликий пейзаж - не знал тоже, но колкая морозная оторопь билась под кожей и не хотела отпускать.
После секундной заминки капитан посмотрел на Присяжного, словно ожидая его одобрения, и кивнул. Приглашающий взмах ладони, снова встревоженный, выжидающий взгляд - в то время как Гильберт, казалось, смотрел куда-то мимо собеседника, остановившись на невидимой точке чуть в стороне и выше. В комнате звенела напряженная, растерянная тишина, перебирая неслышными бархатными пальцами безмолвную дробь по крышке стола. По глазам Мертенса было видно, что он хочет задать вопрос - но не решается прервать затянувшееся мгновение.
- Благодарю, - Гильберт резко переменил позу, отклоняясь назад и сцепляя кончики пальцев друг с другом. - У меня больше нет к вам вопросов. Капитан, прошу прощения, но нам с коллегами потребуется несколько минут наедине.
Мертенс поднялся без лишних споров, с ощутимым выражением облегчения на лице - судя по перекатывающимся в голосе Присяжного железным ноткам, он, должно быть, ожидал от этой беседы совсем другого окончания. Тяжелая дверь скрипнула, отрезая оставшихся внутри гостей, и Гильберт повернулся к спутникам:
- Ваши соображения, господа? - уголок рта криво дернулся, не в силах скрыть раздраженную растерянность.
- Это ничего нам не дает, - Феб опустился в кресло, покинутое Мертенсом, и с какой-то звенящей опустошенностью уставился перед собой.
По большому счету, мелькнула отрешенная мысль, что бы мы тут ни узнали – не дало бы ничего. Знание того, как Люциола явился в Люкс – или как Доннели стал Люциолой – не дает ответа на самый главный вопрос. Как его остановить.
Флейты, едва касаясь, прошлись по поверхности стола, собирая почти беззвучные отголоски теплого дерева, складывая их в ломкую перекличку мыслей.
- Но теперь становится понятно, что за ним всегда, с самого начала стоял кто-то... обладающий серьезными полномочиями, - хрупкое стаккато металла и дерева переплелось паузой в словах: Феб только сейчас подумал, что для Присяжного, наверное, это было очевидно и до этой вылазки на поверхность. Он сбился с ритма и вскинул голову: - Скажите... Этот Доннели... Вы как будто точно знали, что искать, и для полной уверенности вам не хватало только маленького штриха, формального подтверждения, которое можно было бы подержать в руках.
Последние слова заставили Феба передернуть плечами – почему-то сейчас само воспоминание о том, как пальцы касались лица, отпечатанного на мутной бумаге, казалось неприятно-скользким.

[Черон >>>]

Гильберт медленно покачал головой.
- Просто повезло. Это имя единственное в списках донесений за последний месяц не упоминалось совершенно нигде - кроме отметки о заступлении на вахту. Само по себе это значило немного, но... - он поднялся, нетерпеливо проходясь по комнате, - удачная догадка, как оказалось. У нас есть как минимум одна зацепка - Ховард. Но, во-первых, это человек не того уровня, что Мертенс - он может просто отказаться разговаривать со мной, сославшись на то, что подотчетен только Ассамблее. А во-вторых, он сам мог быть просто связным, который ничего не знал о деталях происходящего. Проклятье, ничего не складывается, - раздраженное движение головой в стороны вдруг сломало недавнюю сдержанность, он снова с силой сцепил ладони, уставившись немым взглядом на побелевшие пальцы. - Если все это было задумано заранее, если они... ну, каким-то образом готовили эту фигуру собственного ручного убийцы - зачем столько сложностей? Зачем выбрасывать своего человека на краю пропасти, заставляя его спускаться вниз по скалам и развалинам, где он мог сотню раз погибнуть?
- Чтобы создать образ, - негромкий голос Годо, вступившего в разговор столь мягко, сколько и внезапно, заставил их обоих вздрогнуть от неожиданности. - Мне кажется, вы упустили из виду одну важную деталь. У группировок Ассамблеи на службе множество исполнителей для... деликатных поручений - это общеизвестный и привычный способ борьбы за собственное кресло. Все они работают в тени, не предавая свои действия огласке, и маскируя их за несчастными случаями или случайными нападениями на улицах. Но никто еще до сих пор не пытался сделать на этом имя. Пугающее имя, которое шепчут не только в кабинетах Променада, но и на улицах, за которым безуспешно гоняется полиция, который всесилен и неуловим, как Цикада... - Феб впервые, казалось, слышал, чтобы Годо говорил так много и связно. Присяжный замер, склонив голову и прислушиваясь к речи с выражением сомнения.
Телохранитель продолжил:
- Я спросил бы у вас еще кое о чем. Вы уверены, - быстрый взгляд на Феба, потом снова на Присяжного, - что оба видели одного и того же человека?
- Во всяком случае, мы оба узнали его, - Феб коротким кивком, стараясь не вглядываться в переплетение размытых линий, указал на лежащий поодаль снимок.
Я видел его, хотел сказать Феб. И я был им – в тот момент, когда его видел Гильберт. Хотел – но не сказал. Вторая часть все еще оставалась слишком острой и режущей, слишком страшной и мучительно-стыдной, чтобы он захотел разделить ее еще с кем-то.
- И лучше бы мы не ошиблись, - в ломаной усмешке, смявшей линию рта, сквозила какая-то нарочитая смоляная терпкость. – Этот город слишком мало даже для одного безумного убийцы, что уж говорить о двоих.
Он поднял взгляд на Гильберта – все с тем же тянущим чувством между ребрами, когда воздух становится мелкой стеклянной пылью, долго и пристально, ломая звенящее сопротивление внутри, вглядывался в линию, пересекающую лицо, снова пытаясь представить – хотя бы на миг – что все это было просто совпадением. Не бывает таких совпадений – кричал вихрящийся осколками воздух, не бывает – скулила память, вытянутая за шкирку из мутной дремы, не бывает, конечно, нет – молча соглашались тени, ласкающие шрам на щеке Присяжного.
- Почему вам вообще пришло это в голову? – оторвать прикипевший взгляд оказался так же непросто, как до этого – заставить его не отдернуться после первого касания. – Что заставило вас подумать, что он может быть не один?
...вряд ли хоть какие-то логические доводы могли выстоять против того животного чувства, которое скручивало нутро, но если они были – Феб хотел знать.
- Потому что это сказка, - Годо подался вперед, заострившимся взглядом обращаясь к Фебу. - Увлекательная, надо признать, будоражащая кровь - но фантазия, фальшивка. Неуловимый убийца, иррациональный, безумный - это сюжет для бульварного романа. Я был хорошо знаком с людьми, работавшими на сером рынке, господин Альери. Те немногие из них, кто успешно пережили начало карьеры - хитры, расчетливы, осмотрительны, и трясутся за свою шкуру сильнее, чем их собственные клиенты. На улицах могут рассказывать страшные истории про ночных охотников, но профессионалы знают, что каким бы опытным и ловким не был человек, он не скроется от десятка охранников, не обгонит пули, не сможет сделать все безупречно - а первая же ошибка будет фатальной. Исполнители - это пешки, разменный материал, господин Альери. И когда вы говорите мне, что какой-то незнакомец, о котором раньше никто не слышал, перерезал или похитил почти полсотни людей, всякий раз пробираясь в охраняемые комплексы и филигранно исчезая из-под носа погони... - он покачал головой.
- Постой, - Присяжный, казалось, тоже не было убежден, и вскинул руку, перехватывая формирующийся ответ Феба. - Да, это маловероятно, но возможно. Мы почти наверняка знаем, что в своих вылазках он пользуется внутренними утечками, и кто-то из работодателей снабжает его сведениями о маршрутах охраны, схемах периметра...
- Гильберт, вспомни, что я говорил тогда, - бесстрастно-отвлеченный тон Годо на мгновение дрогнул, обнажая прячущуюся внутри горячность; стекла очков тускло блеснули, поймав белый блик от качнувшейся лампы. - Да, достаточно ловкий лазутчик мог бы проникнуть в твой дом, устранить моих людей - но не просочиться невидимым и неуслышанным, сквозь стены, так, чтобы его не заметил ни один из десятка человек, не спускавших глаз со всех входов и выходов! Совсем другое дело - если это был кто-то из своих. Слуга, кухарка, рабочий, даже кто-нибудь из телохранителей, пусть я и готов был поручиться за каждого. Изменить внешность несложно - немного грима, парик; глоток сернистого газа превратит твой голос в речь самого дьявола, и кто, в любом случае, станет всматриваться в детали, когда у твоего горла держат нож? Неудачливыми исполнителями можно пожертвовать - маска перейдет к другому, и миф о неуязвимом Светлячке поползет дальше, заставляя конгрессменов ерзать в своих креслах. Черт возьми, даже вся эта история с Доннели обставлена так топорно, что просто должна наталкивать любого заинтересовавшегося на очевидную мысль: нечто демоническое с Поверхности - хотя бы эти самые белые облака, которые наверняка нарисовали прямо здесь, в этой комнате - пришло в город, похитило солдата и вселилось в его тело. Издатели, печатающие готические рассказы по три монеты за сборник даже не взяли бы этот сюжет, сочтя его чересчур примитивным. Если бы кто-то действительно хотел замести следы, почему они не пошли до конца - не заставили Мертенса замолчать любым из возможных способов, хотя бы разжаловав его и сослав инспектировать нефтяные ветки; не убрали из архивов всю информацию о Доннели, как будто его никогда не существовало...
Годо умолк, обрывая жаркую, сбивчивую речь на полуслове - и заставляя себя вернуться к прежнему положению, переводя дыхание и поправляя окуляры. Присяжный молчал, склонив голову - и не смотря на своего телохранителя. Он смотрел на Феба - внимательно, сосредоточенно - как будто нечто вдруг вспомненное заставило его проигнорировать все доводы, прозвучавшие только что.
- Ты не прав, - вдруг отстраненно, очень медленно произнес Гильберт, не сводя взгляда с Феба. - Пока я не могу сказать, почему, но почти уверен в этом. И у нас есть человек, который сможет подтвердить все, что мы слышали здесь. Один с недавних пор близкий знакомый нашего героя страшных сказок... и хозяин, во всяком случае, номинальный - его поводка. Помните, о ком я, Феб?
Он замер на минуту, ощущая, как зреет зерно понимания – прежде чем лопнуть оплывшими беззвучными кадрами: позолота ковры и слепящая до пошлости роскошь; человек со стаканом виски в руке – лицо, скроенное из лоскутков безумия и смеха; и еще одни – напротив – нервная дрожь под маской деловитости, толстые пальцы на подлокотнике, неприятно-бегающие глаза как будто от разных людей – серый дым и болотная зелень.
- Вы же не хотите?.. – начал он, запнулся, не закончив фразы, и выдохнул уже почти без удивления, без вопроса, зная, что вспомнил и понял – верно. - ...навестить господина Ангуса.
Запертое внутри беспокойство столкнуло его с кресла, Феб обошел комнату по кругу, вымеряя еще несколько тактов на осознание, каждым шагом укладывая тишину в тихое подобие ритма. Вернулся. Присел на край стола, отодвинув папку с бумагами.
- Не получится. Даже если мы настолько безрассудны, чтобы пойти на это. Вряд ли мы найдем ... законный метод убедить его поделиться сведениями. И незаконный – тоже вряд ли. Там огромный дом, чертова пропасть охраны, с чего бы ему не выставить за дверь любого, кто слишком настойчиво задает неудобные вопросы?.. - он поймал себя на том, что рассуждает обо всем этом абсолютно всерьез – и даже не ужаснулся. Не ощутил стыда или неловкости – только легкое сожаление и ускользающую ноту азарта.
- К сожалению, вы правы, - Гильберт кивнул, преувеличенно-серьезный тон был, казалось, готов вот-вот прорваться трещиной, когда он снова повернулся к третьему участнику разговора. - Я бы предпочел, чтобы Годо вытащил господина Ангуса из собственной постели, и доставил к нам в полной готовности к сотрудничеству. Что скажете?
Застывшее выражение на лице телохранителя было красноречивее любого ответа. Переварив вопрос, Годо осторожно и вежливо улыбнулся уголками рта.
- Нет ничего невозможного, сэр... но мне потребуется время. Нескольких дней, думаю, хватит.
- Превосходно, - Присяжный поднялся из кресла, меняясь в лице - недавняя мрачная сосредоточенность скрылась за широкой, предвкушающей улыбкой, он едва не потирал руки, когда оглянулся на Феба, словно предлагая ему разделить уверенность в успехе. - Уверен, мы сможем извлечь некоторую пользу из того, что знаем - например, выманить Марбери куда-нибудь в скрытое от посторонних глаз место, прислав ему письмо от имени своего подопечного. Он примчится немедленно - пусть в окружении охраны, но детали столь опасного сотрудничества он не доверит ни одному слуге. А потом... - он подмигнул Фебу, - потом, быть может, у нас появится ниточка, за которую можно будет выманить и самого господина Светлячка.
- Как прикажете, сэр, - Годо, привычно-текучий и хладнокровный, поднялся вслед за Гильбертом, незаметно оказываясь у двери раньше него. - Должно быть, у вас есть основания доверять этой версии - и все-таки я просил бы вас обдумать мои слова.
- Непременно, - Присяжный, мгновенно посерьезнев, наклонил голову, на короткое мгновение заглянув в глаза собеседника. - А пока я бы предложил убраться отсюда, господа. Даже сквозь эти стены я чувствую холод.
Тонкая игла уколола холодом под сердце – но осталась безымянной. Феб позволил себе не думать о том, как это будет; сейчас предполагаемая встреча – похищение, отчетливо отозвалось внутри – была для него лишь каллиграфическим построением, записью на нотной бумаге, для которой нет понятий «хорошо» или «плохо», нет морали и жестокости, есть лишь звучание, которое нужно успеть поймать, пока не отзвучало эхо. Господин Ангус Марбери был скрипичным ключом, и тонкие линии с каплями нот, поющих охоту, не могли стать без него полными.
Он позволил себе не думать о том, как это будет – но не смог позволить не усомниться другом.
- Что если... – тревожный, изъеденный осознанием собственной никчемности голос и взгляд, переплавивший вечное сомнение с яркостью снов, которые невозможно забыть. – Что если все это неправда, Гильберт? – и ломко срываясь в сотканный из ветра полушепот, оглушительный, рваный: - Если все это просто бред, воспаленный ненавистью и страхом, и все эти сны – просто отзвук этого воспаления, сукровица, сочащаяся из раны, которая никак не хочет заживать? Когда вы так... безоговорочно верите в эти видения – я начинаю бояться сам себя.
...может, для Годо эти слова были ворохом бессмысленных символов – или, напротив, объясняли все. Феб не знал, какой вариант хуже – но сомнения требовали выплеснуть себя, обернуть в переплетение звуков, чем бы они ни оказались для случайного свидетеля.
Гильберт обернулся, перехватив его взгляд - и так и не окончив начатый было шаг к дверям.
- Я доверяю вам, - просто сказал он. - Или, может быть, слишком доверяю собственным предчувствиям. После моей собственной встречи с ним... я не могу расстаться с ощущением, что здесь действует что-то большее, чем безумец с громким именем и острым ножом. Что-то большее, чем даже заговор радикалов из Ассамблеи, построивших умное орудие для смещения конкурентов по правящему кругу, как считает Годо.
Словно подхватив весомую серьезность произнесенных слов, ветер по ту сторону внешней стены свистнул сильнее, прорываясь нотами своих вселенских флейт сквозь хрупкую оболочку человеческого укрытия. В отдалении глухо прогремел разряд грома, обрывая Присяжного на следующем слове, сминая начало фразы в смущенную улыбку:
- А если мы окажемся неправы, то во всяком случае, обеспечим мистеру Марбери незабываемую ночную прогулку - головой в мешке. Что за жизнь без приключений, в конце концов?
И, подмигнув Фебу, он толкнул ладонью дверь, послушно распахнувшуюся наружу.
Обратный путь показался Фебу размытым; и дорога через барханы, и спуск в кабине подъемника сквозь мертвый город – к городу пока еще живому – все было заштриховано какой-то серой мутью, и время скрипело в тросах, тянущих вниз – невыносимое, тягучее, сонное.
Когда они наконец ступили в каменную сырость придонных уровней, оставив покачивающийся настил, ртутные подземные солнца тускло чертили послеполуденные тени.
Первый азарт, охвативший Феба в кабинете Мертенса, схлынул, оставив тяжелый осадок. Он не хотел бы признаваться в этом даже самому себе – не говоря уже о Гильберте – но тревога, неуверенность и страх стекали по ребрам холодными каплями, медленно наполняя нутро. Он все сильнее ощущал, что их так называемый план – чистое, незамутненное безумие, попытка сыграть с Люциолой на его поле, обреченная на неминуемый провал. Но даже теперь он не желал остаться в стороне – и не было жаль, что все сложилось именно так. Зато - было жаль незавершенных дел, потерянных людей и оставленного в Висцере саксофона. В голове переплетались голоса, и почему-то казалось, что оставить их сейчас вот так, звучащими где-то в невесомости, почти придуманными, ничьими – предательство. И еще – знак грядущей неудачи.
В конце концов он позволил себе быть суеверным. Оставляя Присяжного и Годо – на несколько часов, до вечера, как условились – он шел не прощаться. Он шел запомнить и сохранить в себе эту мелодию – как талисман, на счастье.

[Woozzle >>>]

Город и сам сходил с ума. Город был натянут, как бьющаяся на запрокинутой шее жилка – одно движение лезвия, и хлынет кровью, город напряженно ожидал чего-то ужасного, Феб слышал это ожидание в хриплых толчках воздуха, проходящих по альвеолам его улиц. К стенам домов, спасаясь от ветра, жались импровизированные палатки, чадили горьким нефтяным дымом костры, силясь согреть сгрудившихся вокруг людей; где-то раздавали скудный паек парни из добровольцев, в очереди то и дело вспыхивали драки – за место, за кусок, и просто так – ни за что.
Еще вчера этого не было, с тоской думал Феб. Неужели окажется, что всего этого – недостаточно, и будет бойня?.. Осенний холод обвивал его шею удушливым шарфом.
Когда знакомая панорама театра открылась перед ним, несмело выглянув из-за поворота, он сразу понял - что-то изменилось.
Детали, однако, не торопились бросаться в глаза, прячась за знакомым неровным морем пестро-серого и рядами укрытий. За два дня люди Гробовщика успели возвести на площади металлические каркасы, к которым крепились наполовину стянутые сейчас оболочки шатров, но вместе с ними взгляд выхватывал и другие инженерные сооружения - нечто, напоминавшее баррикаду в дальней части лагеря, и импровизированный блокпост с той стороны, откуда шел Феб. Площадь, которая раньше напоминала однородную свалку, начинала приобретать собственную внутреннюю иерархию - центральные, широкие области, рождавшиеся вокруг высоких шатров, бочек с водой и горящей нефтью, и периферия, куда, должно быть, постепенно вытесняли тех, чье присутствие не нравилось остальным - завсегдатаев улиц, прибившихся к беженцам, калек, обладателей протезов и повязок... неминуемый процесс сортировки начинал вступать в дело.
А еще - люди с оружием. Никто не пытался изображать какое-то подобие охраны или пограничной стражи, хоть несколько человек и смерили Феба, проходящего мимо поста, оценивающими взглядами, но оружия было много, и большую часть его не слишком старались скрыть с глаз. Револьверы за поясами, коротко обрезанные ружья, несколько человек открыто ходили с угрожающего вида винтовками наперевес. Некоторые лица он узнавал - их они отбирали вместе с Айронсом. Другие - большинство - были незнакомы.

...внутренняя область театра, впрочем, особых изменений не претерпела - концентрические ряды публики, лишенной кресел и лож, прятавшейся в расчерченных клетках жизненного пространства, спящие и просто пережидающие медленное течение времени, в основном - женщины, дети, больные, и несколько - его глаз уже научился отличать неестественно-скованные лица, означавшие сон без пробуждения - спящих, пораженных сонной лихорадкой, устроенных в стороне от остальных. Казалось, что все они, несмотря на то, что каждый до появления добровольца с миской или фигуры в грязно-белом халате был заперт в собственном маленьком мирке - что все они, тем не менее, отстраненно внимают ходу величайшего и страшного спектакля, который играют вечные актеры - Холод, Жажда, Страх, Болезнь и их приспешники, невидимые демоны неизбежности, приведенные в движение несколькими людьми там, наверху, которые делали медленные, расчетливые ходы на своих досках.
Гробовщика он заметил раньше, чем тот - его. Согбенный, усталый силуэт карикатурным мимом следовал вдоль рядов, волоча за собой побулькивающую канистру и изредка останавливаясь, чтобы напоить кого-нибудь из тех, кто слишком ослабел или не мог передвигаться сам.
Какое-то время – недолгое, но растянувшееся в замедленное чередование кадров – Феб просто смотрел, как он идет, склоняется, прикладывая щербатую чашку к очередным губам, выпрямляется и тяжело следует дальше. В каждом движении, в каждом шаге - ощущение груза, ядра, прикованного к щиколотке, беззвучно, но грузно тянущегося следом. И чувство вины, приходящее горьким откликом – такое же ядро на Фебовой шее. Он и сам не знал толком, откуда оно взялось, откуда вообще взялась вся эта одержимость, это свинцовое чувство, что он в ответе за все. Сам. Лично. Ему казалось, что он бросил Гробовщика и “Висцеру”, бросил в самый трудный момент, отправившись решать свои – личные – проблемы. И теперь видеть этого высокого, мрачно-высокомерного человека – каким Феб запомнил его с той самой, первой встречи у Маяка – измученным и почти смиренным было... Горько. Терпко. Тоскливо.
- Айронс. – он позвал издали, чуть слышно, словно боясь, что тот и вправду откликнется.
...я даже до сих пор не знаю его имени – усмехнулось внутри странное чувство несоответствия. Гробовщик – личина, натянутая по случаю ритуального шествия. Айронс – казенный официоз, фамилия, названная полицейскими в “Повешенном”. Имени – не было, не было кодового слова для своих, на которое откликаются светлеющим взглядом.
- Айронс, - повторил он чуть громче, прислоняясь спиной к выточенной из камня колонне, поддерживающей свод. – Я вернулся.
Ненадолго – ткнулось в ребра холодным острием.
Он обернулся - медленно, разгибаясь по частям, как манекен на шарнирах - и по усталой улыбке, тускло блеснувшей в ответ, стало понятно, что он почувствовал появление гостя.
Улыбка была искренней, и все-таки - держалась едва-едва, натянутая за уголки на высохшее лицо.
- Привет, - он оглянулся, подзывая взмахом длинной, неестественно-тонкой руки кого-то из темноты на помощь. Побулькивающая канистра, в которой оставалось почти на треть воды, сменила владельца, перекочевав в руки кого-то из добровольных смотрителей, и Гробовщик шагнул навстречу, огибая разделяющий их ряд. - Мы здесь уже думали, что с тобой что-то случилось...
Оборванная фраза повисла в воздухе неловкой паузой. За два дня, прошедших после их последней встречи, Гробовщик успел измениться. Внимательный взгляд отмечал небольшие детали, бросавшиеся в глаза только если долго смотреть на лицо вблизи - заострившиеся скулы, впалые и словно посеревшие щеки, едва оформившиеся морщины под глазами - в последнее время, должно быть, ему не слишком удавалось выспаться.
А еще - левое плечо, перехваченное крест-накрест побуревшей повязкой из какой-то подручной тряпки, которое он держал чуть выше правого.
- Не могу предложить кресло, увы, - Гробовщик усмехнулся, бросая выразительный взгляд на переполненные ряды публики. - До нас добрался правительственный груз - вчера... Значит, у тебя получилось?
- Не у меня, - он качнул головой, одновременно делая шаг навстречу и скованно улыбаясь в ответ. – У нас. В конце концов, среди тех, кто довез его сюда – половина твоих людей.
Феб сразу помрачнел, вспоминая демонстративно оскаленные оружейные стволы в лагере вокруг театра, и общее ощущение напряженности. Которое еще совсем недавно – здесь – казалось не таким оглушительным. Не таким – тягостным, предельным, ищущим, на кого бы сорваться, вызвериться, броситься, впиваясь зубами в горло...
- Что у вас здесь?...
”спокойно?”, хотел продолжить он, но в самом этом слове теперь звучала фальшь и невозможность назвать им хоть что-то.
- Я видел... оружия стало много. И все напоказ – не то от страха, не то от злобы. Но в каждого встречного по-крайней мере не стреляют. Пока.
И снова – короткий отблеск молчания, когда непонятно, что отвечать, и что спрашивать – непонятно тоже.
- Что с рукой? – Феб кивнул на забинтованное плечо, как будто о другом, но на самом деле – о том же, настолько о том же, что страшно услышать ответ.
- А, ерунда, - на дне слегка блеснувших глаз читалось: не совсем. - Видимо, кое-кто из местных крыс счел себя обделенным...
Он рассказал - коротко, обрывистыми скупыми фразами - как прошлым утром "Висцера" приняла продовольствие, как спорили о том, стоит ли раздать сразу все, или сохранить часть на черный день. После непродолжительного обмена на удивление сдержанными аргументами треть пайка решили оставить на складе в здании театра, приставив к нему круглосуточную охрану. Должно быть, кто-то из присутствовавших сообразил, что не особенно защищенный купол "Висцеры" и десяток вооруженных горожан - прекрасное сочетание, способствующее перераспределению груза в пользу тех, кто сможет его удержать. Или случайный прохожий, запомнивший направление движение обоза, поспешил шепнуть новость на ухо кому-нибудь из тех, кто мог заплатить за информацию. Так или иначе, под вечер, почти перед самым отключением огней, в лагере появились гости.
Сквозь площадь они прошли, должно быть, мирно, пряча стволы под одеждой, чтобы не вызывать подозрений - а когда добрались до театра, под дулами револьверов обезоружили охрану груза (его разместили в гримерной, подальше от случайных глаз). На дальнейшее, как выяснилось, планы гостей не распространялись - вынести незаметно груду ящиков было совершенно невозможно, и пока они решали, что делать, их заметили.
- Нам повезло, что это были не люди Синдиката и даже не откуда-то из уличной банды - просто пестрая группа случайных бродяг, которые где-то разжились железом. Если бы там было хотя бы несколько людей вроде нашего знакомого Скорца, - кривая ухмылка, похожая на трещину в гипсовой маске лица, - я бы здесь точно не стоял. А так - отделались тремя трупами и парой раненых. Меня задели по плечу ножом, доктор Холден зашил, как мог - так что жить буду, - он улыбнулся, отмахиваясь жестом, означавшим "все в порядке".
- В общем, когда здесь все убрали, уцелевшие в драке собрались и решили, что надеяться на удачу больше не стоит. Там был один парень, Фаррел... сказал, что знает, где найти надежных людей. Теперь им платят частью еды, которую удается собрать, а они охраняют лагерь, и кроме того - предоставляют снаряжение для поисковых групп. Мы отправляем несколько отрядов по пять-десять человек - в основном, на Дно. Оттуда сейчас ушла армия, и можно разжиться чем-нибудь съедобным - грибы, саламандры, прочая живность, которые продают подземные...

[Черон >>>]

Тяжелое чувство улеглось на дне души – неуютно, ворочаясь, загребая сердце широкими лапами. Всего этого не должно было случиться, скулило оно, дергая грязными отросшими когтями нити нервов, заставляя Феба прятать взгляд и ощущать себя – виновным.
Чтобы не думать об этом – не чувствовать этой вины, этой тоски и этого страха – он мотнул головой, отгоняя разом все ненужные и нелепые слова. Предостережения, советы, сочувствие.
...мне жаль, что так вышло.
...будь осторожен, пожалуйста. Все вы, сколько здесь есть – будьте.
...как бы они ни вернулись с более серьезной поддержкой.

Шелуха. Чувства, которым нет выхода – и оттого они рвутся обрасти хотя бы таким – нелепым - подобием звука и смысла.

- Думаю, будет еще обоз с провизией – когда они закончат первый круг. Чтобы обеспечивать всех равномерно там просто не хватает людей, - с каким-то стягивающим ощущением кислоты в зубах выговорил Феб; почему-то сейчас вчерашний день казался неимоверно далеким, и было странно что до «Висцеры» очередь успела дойти лишь один раз. – На этот раз будет еще сложнее.
В последних словах не было нужды – они оба это знали, видели на улицах своего города и в театре, ставшем убежищем, ощущали в воздухе, в разговорах и в лицах.
- Может, скоро... это все закончится, - помимо воли добавил Феб.
Маска спокойствия, лежавшая на лице импресарио, не дрогнула - и это сразу говорило о нем достаточно. Еще недавно, услышав подобную новость, Айронс бы взвился, вцепившись в источник сведений и не выпуская его, пока не выяснил бы все подробности. Сейчас - он не верил. И вместе с ним остатки надежды в то, что все закончится мирно, таяли, должно быть, у всех, кто выживал сейчас под его крылом.
- Неужели? - приподнятая бровь изобразила заинтересованность, впрочем, достаточно убедительно. - Они, наконец, разобрались с карантином?
- Не знаю наверняка, - Феб махнул рукой, понимая, что ничего не может противопоставить этому отчаянию, этому ежеминутному ожиданию беды. Даже внутри самого себя – что уж говорить обо всех остальных. Циркульно-ровное черное пепелище на месте нефтяного вокзала помнилось ярко, словно было выжжено в зрачках – и совсем не верилось, что те, кто смог сделать это, так легко сдали позиции, предоставив Люкс самому себе. – Когда мне об этом сказали, я решил, что это... неудачная шутка? Проверка реакции? Или просто манипуляция. Теперь я так не думаю. Теперь я вообще не знаю, что думать, - он отметил усмешку искривленным уголка рта.
Казалось, каменные, дышащие эхом стены, прислушиваются в их разговору, ловят каждое слово, чтобы рассыпать по полу – и площади вокруг. И разочарованно молчат, не находя жемчуга – лишь мелкий, похожий на осколки стекла бисер.
- Меня никто не искал? – продолжил Феб невпопад, не в силах выдержать молчания стен. – Я очень жду вестей от знакомых...
- Аннеке, верно, - Гробовщик покачал головой. - Здесь ее не было, нет. Я передал своим группам, чтобы спрашивали о ней в других лагерях, или если наткнутся... - он быстро отвел взгляд, - на свалки тел. Никаких новостей. Меня это тоже начинает беспокоить, особенно в связи со слухами о том, что у армии появились какие-то виды на Музыкантов. Ты еще не слышал? - наткнувшись на отрицательный жест, Айронс продолжил, осторожно подбирая слова:
- Это не официальное воззвание, но рассказывают, что внизу карантинные отряды помимо своих основных обязанностей искали среди жителей тех, кто обладает... способностями. Понятия не имею, зачем - может, это как-то связано с восприятием вакцины, или они опасаются, что кто-то на улицах сможет разогреть и без того распаленную толпу. А она... я не слишком с ней знаком, но слышал истории - почти наверняка из них. Впрочем, даже если это и правда, то чтобы попасться на глаза армии, ей пришлось бы опуститься на Дно...
- Или таких людей подбирают не только карантинные отряды, - пробормотал Феб, одновременно отвечая Гробовщику и своим собственным мыслям.
В самом деле – зачем? Кто-то наверху счел музыкантов опасными или полезными. Вопрос – кто. И чем это чревато для Аннеке и всех остальных. По крайней мере за себя, прорезала мысли колкая усмешка, можно не беспокоиться. Железнорукий калека, почти забывший, как звучат ноты, и уж подавно – как откликаются на них чужие струны, не может быть ни опасным, ни полезным.
- Спасибо, - Феб кивнул, отводя глаза. Почему-то за все годы, он так и не привык к ощущению фальши, когда кто-то заводил речь – в том или ином ракурсе – о музыкантах. Я тоже из этих, черт побери, протестовало все его нутро, почему я должен молчать, словно это что-то постыдное?.. И даже сейчас, когда он уже почти не был – из этих, царапающее чувство скребло ребра наждаком. – Я попытаюсь разузнать, с чем это связано. Впрочем, у тебя и без того хватает забот, верно? А я.. снова пропаду. Возможно, надолго.
...или навсегда – если что-то пойдет не так.
- Постой, - Гробовщик вскинул ладонь, почти касаясь тонкими, насекомыми кончиками пальцев его плеча; он выглядел обеспокоенным. - Ты собираешься искать ее - там, внизу? Я не стану тебя отговаривать, но ты же понимаешь, что это поиск иголки вслепую - мы даже не знаем, можно ли верить этим слухам, не говоря о том, что полностью обойти Дно и в лучшие времена заняло бы недели... Или, - он прищурился, едва заметно подавшись чуть навстречу, - у тебя теперь свои способы?
- Мне сказали, что она в тюрьме, - не стал отпираться Феб. – Я вот думаю, насколько безумным будет явиться туда и задать прямой вопрос.
Одного слова – “в тюрьме”, сказанного вслух, хватило на то, чтобы мутным селевым потоком хлынули воспоминания. Бесконечные лестницы, уводящие, казалось, в самое логово Цикады, гулкие коридоры, дробящие каждый шаг на несуществующие осколки, вынимающая душу тишина одиночной камеры. Просто представить себе, что снова окажешься в этих стенах – было жутко. И сразу слышался щелчок наручников, стягивающих за спиной запястья.
- Особенно, учитывая, что меня там могут помнить, - помедлив, добавил он. – Впрочем, наверное, я все-таки рискну.
- Сейчас, во всяком случае, они вряд ли станут хватать тех, кто постучится в приемное окно, даже если у тебя была какая-то... история с полицией. Клетки переполнены давным-давно, местных постояльцев приковывают цепями в коридорах из-за нехватки места - так что у них есть чем заняться и без случайных прохожих. И все-таки... - Айронс задумчиво склонил голову, переплетая пальцы. - У людей, с которыми мне теперь приходится работать, наверняка есть связи внутри. Даже если заключенного решат стереть из всех бумаг и распорядительных листов, они могли бы выяснить - за определенную плату...
Он осекся. Феб отчетливо видел, как импресарио, который волей случая теперь держал на своих руках ответственность за жизнь и кусок хлеба для каждого, пытается провести болезненный расчет, взвесить на внутренних весах стоимость скромной просьбы для Синдиката - шепнуть пару слов нужному человеку среди тюремных надзирателей, и передать ответ. Сколько стоила сегодня такая услуга - горсть патронов, корзину пайка? Двух-трех лишних человек охраны?
- Я не могу ничего обещать, но поговорю с ними, - короткий, резкий кивок головы, предназначенный скорее для самого себя, чем для собеседника; жирная черта под колонкой цифр.
Гробовщик снова протянул ему руку, и осторожно сжал пальцы в прощальном жесте - слабо поморщившись от боли в плече.
- Береги себя. Когда вся эта история с карантином закончится - мы обязательно встретимся.
Это “когда” казалось таким невообразимо далеким и призрачным, почти несбыточным, что заныло под ложечкой.
- Обязательно, - театральное эхо, дремлющее у Айронса за пазухой, пробудилось и, шепотом передразнивая Феба, ушло бродить по залу.
...обязательно.
Слабая улыбка - как ответ и знак: мы оба понимаем, что этого может и не случиться. И все-таки прощаться вот так, обещая себе, что это не навсегда – было проще. Даже с тем, кого почти не знаешь – но хотел бы иметь шанс узнать. В какой-нибудь из жизней.
Короткое рукопожатие, ободряющий кивок – и Феб шагнул прочь, к выходу, но застыл, рывком в полоборота, словно вспомнив о чем-то. Важном или не очень – но не дающим завершить движение.
- Просто хотел спросить, - флейты чуть шевельнулись, рассыпав железный шорох, и Феб поморщился от этого случайного, неуместного звука. – До сих пор не знаю твоего имени.
Он поморщился, словно вопрос вслед за рукопожатием потревожил зарастающую рану, но уже в следующее мгновение скомкал гримасу бледной улыбкой.
- Господин Цикада имеет обыкновение забирать у своих последователей какую-нибудь вещь - в знак заключенной между вами связи. В моем случае... - Гробовщик повел плечами, словно извиняясь. - Среди тех, кто знает, меня зовут Локустом. Если вдруг окажешься там, где темно, - эту фразу он произнес быстро, заученно, как будто повторяя какую-то ритуальную форму, - позови.
Феб уходил из “Висцеры” немного другим. Ветер болтался на его шее – не то шарфом, не то петлей, перетягивая дыхание. Отмечая смутно знакомые лица среди настороженных обитателей лагеря, он чуть заметно кивал каждому – беззвучным пожеланием силы, удачи и возвращения домой. Скорого – или хоть какого-нибудь.
Когда яркие шатры остались позади, Феб зашагал быстрее – времени до вечера оставалось не так уж много, но прежде чем вернуться в дом Гильберта, он хотел успеть еще кое-что. Еще одно безумство, еще один рывок через страх, еще один вызов собственным демонам.
Главное безумство, страх и демон ждали впереди, и флейты сжимались сами собой, стоило назвать их по имени - Люциола. Имя тех, к которым он шел сейчас, не было расчерчено красным и пряным, имя звучало затхлой холодной сыростью.
Феб шел в тюрьму – чтобы не оставлять за спиной той виноватой тревоги, что следовала по пятам вот уже несколько дней.

[Woozzle >>>]

...город, словно болезненное, тахикардическое сердце, пульсировал в такт его пути. Биение чувствовалось во всем - в сладковатых испарениях воздуха, поднимавшихся над коллекторными решетками, в резком, нарочито-жестком маршевом шаге полицейского патруля, в глухой песне барабана, по которому молотил заходящийся в пляске полуголый оборванец, собравший вокруг себя толпу таких же диких и брошенных, внимавших грубой мелодии. Улицы, по которым его вели, казалось, целую вечность назад, изменились до неузнаваемости - повсюду виднелись груды тряпок, нестройные ряды беженцев, находивших пристанище под карнизами угрюмых фасадов, на перекрестках вокруг горящих мазутным пламенем бочек кучковались фигуры с надвинутыми воротниками, недобро поблескивающие взглядами вслед хорошо одетому прохожему. Один раз от такой толпы отделились двое с явным намерением преградить дорогу, но, на удачу, их окликнул кто-то из окружения, и момент оказался упущен. Где-то перерезали водоводную трубу, и иссыхающая мутная струя толчками лилась из металлической раны в подставленные канистры. Чуть в стороне кого-то били - мягкие звуки ударов чередовались с глухими стонами, финальным аккордом последовал звон монет, просыпавшихся на мостовую. Полицейский на перекрестке, до которого оставалось чуть больше двухсот шагов, отвернулся, скользнув невидящим взглядом по вросшим в улице теням, жадно наблюдавшим за каждым неосторожным движением. Патрули старались не удаляться вглубь кварталов, и вмешательство их оставалось исключительно номинальным - даже здесь, где Город все еще соперничал с Дном, люди начинали остерегаться открытых пространств, где их могли бы заметить лишние глаза.
Лишними здесь и сейчас были все.

Поэтому зацепившись взглядом в случайный силуэт, одиноко стоявший у пятиугольного пустыря на стыке кварталов, словно бросавший вызов коллективной клаустрофобии, Феб безотчетно задержал на нем внимание.
Хрупкая, почти игрушечная фигурка, обернутая в серую шаль, свисавшую с узких плеч, как паутина. Короткие, растрепанные волосы, едва прикрывающие шею, у ног - совершенно невозможная, нереальная здесь и сейчас корзина с цветами, и выщербленное глиняное блюдце, где одиноко лежали три тусклых монеты. Он узнал ее, только увидев цветы - бледные, бросающиеся в глаза какой-то опасной, неестественной красотой, слегка припорошенные багровой уличной пылью. Ее лицо оставалось прежним, но выражение неуловимо изменилось - как будто Ран из замкнутого подростка вдруг стала взрослее, вечно застывшая кукольная маска безразличия осыпалась с нее, сменившись чем-то живым.
- Здравствуй, Феб, - она улыбнулась: тонкой, едва заметной линией.

...даже воздух вокруг замер, отказываясь поверить. И звуки, переполняющие оскалившийся в тревожном ожидании город, оборвались на верхней ноте, перестав существовать. Все несколько шагов, которые их разделяли, Феб боялся, что она исчезнет, и воздух рванется вскачь, заполняясь привычным, дробящимся на такты гулом. И не мог почему-то рвануться сам, сминая расстояние в комок – словно это могло ее спугнуть. Он шел медленно – и остановился, когда мог уже коснуться рукой, вглядываясь в черты лица, пытаясь понять, прочитать, услышать те перемены, что нарисовали новые линии поверх прежних.
- Здравствуй, - голос, негромкий, чуть хриплый от перехватившего горло спазма, разбил кокон неподвижности, застывший над их пятачком, и сразу вернулось все: текущий вдоль улицы гулкий пульс барабана, страх в зашторенных наглухо окнах, запах безумия, наливающийся кровью. И она, такая хрупкая и уязвимая, такая неуместная здесь, в открывающейся бездне – как, наверное, любой другой ребенок – и все же более, чем любой другой. – Здравствуй, Ран, - вдох загнал дрожь глубоко внутрь, и он заговорил поспешно, быстро перебирая слова, - С тобой все хорошо? Откуда ты, здесь же опасно, понимаешь? Почему ты одна?
Везде сейчас опасно – ржаво отозвалось внутри. И следом – почти неощутимой иглой в ребра – одна?
Он непроизвольно оглянулся, словно и впрямь ожидал увидеть за спиной жуткий механический катафалк господина Танненбаума.
Ран подняла ладонь, прерывая поток вопросов - уверенным, взрослым движением. В уголках призрачной улыбки ему показалась тень едва заметной снисходительности - так ребенок смотрел бы на нелепого взрослого, который оказывался не в состоянии понять правил его сложной игры. Выражение мелькнуло и пропало, сменившись подчеркнутой сосредоточенностью.
...но вокруг нее и в самом деле никого не было - как будто маленькую цветочную торговку, вестницу пира во время чумы, окружала невидимая стена, скрывавшая ее от посторонних глаз. Хищные взгляды пробегавших мимо обитателей улицы скользили мимо, не задерживаясь; никто не пытался подойти поближе и протянуть руку к звонким кусочкам меди у ее ног. На какой-то момент Фебу почти показалось, что ее нет здесь, что это снова дикий, бессмысленный сон, врезавшийся в монотонное течение уходящего дня - и тогда она взяла его за руку, бережно касаясь своими тонкими пальцами его очерствевшего запястья.
- Я искала тебя, - очень серьезно произнесла она, запрокинув голову и пытаясь заглянуть ему в глаза. - Мне нужно... кое-что сделать. Ты не мог бы мне помочь? Если у тебя найдется время.
Ее вежливая, обстоятельная речь совсем не напоминала ее прежнюю, запертую в себе, разговаривающую на птичьем языке. Так говорить могла бы воспитанница богатой семьи, обученная церемониальным обращениям и книксенам.
Или, быть может, ее кукловод, которому совсем необязательно быть поблизости, чтобы дергать за ниточки.
Он отогнал эту мысль – что за бред, Танненбаум разговаривал совсем иначе, мертвой чередой скрипящих, кое-как подогнанных друг к другу звуков, от которых зубы сводило оскоминой. Голос Ран – несмотря на непривычную, словно чужую манеру – оставался живым, просто запертым в клетке незнакомой вежливости.
- Конечно, - в его голос вплетались десятки голосов, проходящих мимо, наделяя слова посторонним, встревоженным эхом (это правда ты?..), - Я постараюсь помочь. Чем смогу. Если смогу.
Ветер, обвивающий его шею, захлестнул еще одну петлю, царапая кожу. В каждом движении, в каждой ноте, звенящей под ребрами нарастало странное колючее ощущение. Феб не мог его объяснить, не мог дать ему имени – и отмахнуться от него не мог. Он только запахнул плащ, пытаясь согреть безымянное чувство, в надежде, что оно растает – но даже в тепле оно оставалось острозубой, искрящейся льдинкой.
Она потянула его за собой - не выпуская руки, проигнорировав брошенные позади цветы, одиноко рассыпавшиеся по корзине, когда взмах паутинной шали разметал их хрупкие соцветия.
Фебу показалось, что шли совсем недолго. Сначала Ран углубилась куда-то в переулок, целеустремленно двигаясь вперед, переступая через тряпье и свернувшихся прямо на улицах людей, не обращая внимания на ворчание и свист, которые раздавались им вслед, и время от времени сворачивая в сторонние ходы. Скоро людей стало меньше - они шли по узким расщелинам между массивами зданий, где с трудом могли бы разойтись двое, оставляя за собой слепые пасти запертых железных дверей. Окружение напоминало о каком-то промышленном объекте, и догадка немедленно подтвердилась, когда за следующим поворотом стена раздалась, выдаваясь внутрь парой тяжелых, толстых труб, окованных металлическими скобами, а по верхней кромке протянулась иззубренная лента колючей проволоки - они оказались где-то за задним двором водонапорной станции. В какой-то момент он понял, что уже долгое время не встречал людей - в тесных переходах с трудом хватало места, чтобы идти, не касаясь руками противоположных стен, для любого, кроме Ран - невесомая и легкая, она шла свободно, широкими шагами, словно торопилась не успеть куда-то.

Вдруг она остановилась, сжав его руку чуть крепче - омертвевшая кожа с запозданием почувствовала предостерегающее давление пальцев. Дорога, по которой они двигались, обрывалась небольшими ступенями, ведущими куда-то вверх, из каменного колодца обратно к оживленным улицам. И на этой лестнице сидел человек - сгорбившись, скрестив руки на груди, укрытый просторной спадающей накидкой, так, что снаружи не было видно даже лица.
Сначала Феб не понял, почему вид незнакомца вызывал у него смутную тревогу - по пути сюда он успел увидеть сотни других таких же беженцев: прятавших глаза, кутавшихся в любую подвернувшуюся на улице ткань, чтобы скрыться от любопытства охотников и жадных лап сонной болезни. Потом он понял: у этого одежда, несмотря на свой неврачный блекло-серый цвет, была чиста. Ни одного пятна грязи, ни следа мазутных разводов, пропитавших за последнее время весь город - она казалась совершенно новой, как будто ее обладатель только что вышел из мастерской портного.
Ран чуть склонила голову, смерив встречного оценивающим взглядом: тот не реагировал. На какое-то мгновение показалось, что может быть, там, под тканью, не живой человек, а тело, убитое болезнью или запертое в бесконечный сон, а серая хламида - погребальный саван; только место для похорон и естественная поза тогда были выбраны исключительно неуместно.
- Вот, - тихо сказала она, поворачивая голову. - Ты... можешь спеть ему? Как ты умеешь. Я думаю, он должен тебя услышать.

Сообщение отредактировал Woozzle - 3-02-2015, 22:20

[Черон >>>]

- Я... – почему-то первым делом пришла горечь и чуть притупившееся в круговерти последних событий чувство поломки. - Я ведь не умею - уже давно...
Железная рука наливалась холодом – словно и не было никакого года, изрешеченного одиночеством и попытками смириться. Он выдохнул сизое, клубящееся облако тоски, отворачиваясь, пряча колыхнувшуюся в глазах память. Память о музыке, о звуках, прошивающих его жизнью, стежок к стежку, и о том тайном, что он не слишком ценил тогда – но почему-то очень остро ощущал утрату сейчас. О способности быть смычком для людей-струн, живущих рядом, умении вплетать в мелодию – души, и души – в мелодию, делая их единым, подвластным музыканту, целым.
Облаченный в безликое серое тряпье человек на ступенях молчал – понимающе, покорно и обреченно. Мертво.
- Кто он? – против воли Феб снова и снова возвращался к складкам ткани, скрывающим лицо; каждый взгляд – мутное, тошное чувство вины под языком. – Кто он и что с ним? Почему... ты думаешь, что ему нужна музыка?
Щербатые ступени, уводящие вверх отразили его голос усталым перебором клавиш – вверх, вверх, туда, где слова становятся рекой, несущей тысячи их собратьев.
- Я не знаю, - в ответе чувствовалось отчетливое сожаление; она опустила голову. - Не знаю точно. Я зову их Гостями.
Человек перед ними едва заметно шевельнулся, меняя позу - и по-прежнему не обращая внимания на тихий разговор, имеющий к нему непосредственное отношение. Во всяком случае, он был жив и здоров - просто по какой-то причине не считал двух остановившихся рядом прохожих заслуживающими внимания.
- ...они приходят, иногда - часто. Иногда - просто бродят по городу, без причины и цели, - Ран продолжала, рассматривая, в свою очередь, объект своего интереса с каким-то опасливым выражением лица. - Сначала я думала, что они заблудились и не могут найти дорогу обратно, но потом поняла. Они здешние. Они не понимают наш язык. Говорят на каком-то своем, незнакомом. А ты... - она смутилась, потупив взгляд, перед тем как осторожно продолжить. - Я слышала, как ты это делаешь - без голоса, без слов. Может быть, тебе он ответит? Только, - маленькая рука сжала его ладонь еще крепче, - осторожнее, Феб.
Фебу стало не по себе – от этой ее горячности, от веры в его способности, в его изувеченную, бессильную музыку. Липкое, бьющееся дрожью чувство металось за ребрами – у меня не получится, не получится, и я снова буду ощущать себя никчемным и растоптанным, лучше даже не пытаться. Но что-то во взгляде Ран – одновременно просящее и требовательное, боящееся отказа и не терпящее его – усыпляло дрожь, и он не мог просто сказать – нет.
- Хорошо, - он выпустил ее руку, застыл, напряженный, звенящий, распятый в своем страхе – как пред шагом в пропасть, и резко кивнул.
Колючий отзвук коснулся губ – первый выдох в заросшие ржавчиной, давно не правленые флейты, попытка поймать ускользающее эхо. Он стягивал притихший ветер со своей шеи, пропускал его через пальцы, расплетая на нити. Тонкие, напоенные дыханием и звуками, они тянулись к человеку, безучастно сгорбившемуся на ступенях, касались его кожи – мягко, почти невесомо и сразу отдергивались, словно боясь причинить ему вред.
Отголоски города, падающего в безумие, покрывали ступени густым ковром; Феб рисовал по нему – горячими, неровными, железными штрихами, тревожным пробуждающим тремоло, нотами, бьющимися в висках.
Он не видел и не слышал себя, став на какое-то время похожим на безъязыкого Гостя, вплетая самого себя в этот зов – хрупкий, шепчущий, потом вдруг срываясь в задыхающийся хрип – и горьким диминуэндо возвращаясь к почти беззвучному перебору свитых из ветра струн. Заставляя их прорастать в серую ткань, в бледную кожу, в душу, спрятанную где-то под складками одежды и плоти.
Какое-то время, казалось, ничего не происходило.
Приглушенная песнь вилась сквозь железо в одиночестве. Ран стояла чуть поодаль - нездешняя, невесомая, как будто совсем не слышала звуков флейт, впившись глазами в сидящего. Тот не реагировал, если не считать еще одной, почти незаметной перемены позы. Вокруг по-прежнему было пусто - ни один случайный прохожий не нарушал их уединения, и в этой избирательности что-то уже начинало казаться странным - в конце концов, пусть на задворках насосной станции было и немного места, но для людей, которым приходилось спать на улицах... И тут, когда мелодия уже утихала, тая в воздухе, гость вдруг вскинул голову, безошибочно уставившись в глаза Фебу.
Под складками скомканного капюшона все еще с трудом можно было разобрать черты лица, но открытые взгляду детали внешности казались самыми обыкновенными - ровное, невыразительное лицо, принадлежавшее мужчине, должно быть, в возрасте - но хорошо сохранившееся, почти без следа морщин, только тронутое какой-то легкой одутловатостью, не слишком привлекательное на вид. Ран ойкнула, безотчетно отступая на шаг и пытаясь спрятаться за спиной своего сопровождавшего.
Незнакомец что-то произнес - медленно, отчетливо выговаривая звуки - и тем не менее, Феб не смог разобрать ни слова. Выждав несколько секунд, он повторил фразу - точно также размеренно, не выказывая никаких признаков нетерпения или других эмоций - и с тем же эффектом. Затем он неторопливо, механическим движением поднялся, и повернулся к ним обоим спиной, медленно зашагав вверх по лестнице.
Узкая ладонь Ран предостерегающе поймала отставленные в сторону флейты.
- Не ходи за ним, - прошептала она. - Прости. Ничего не получилось.
Феб и сам не пошел бы. В этих ломких, угловатых движениях – шаг, короткая пауза, снова шаг – было что-то чуждое или искусственное, от чего хотелось отвернуться, но взгляд снова и снова возвращался к удаляющейся спине.
Отзвуки его речи все еще отдавались в висках сбивчивыми молоточками, непонятным шифром, к которому никак не подобрать ключ. Это казалось странным – и отчего-то тревожным. Как будто еще оставалось что-то не-тревожное на улицах этого города.
- Откуда он такой взялся... Никогда не слышал такого языка, я бы обязательно запомнил, – рассеянно пробормотал Феб, отталкиваясь взглядом от незнакомца, соскальзывая вниз по ступеням – к тонкой фигурке, обернутой в серую паутину шали. – Ты сказала, что видела таких как он раньше... Здесь, в городе? И они тоже говорил так... странно? Дело ведь даже не в языке – но он словно... неживой. Кукольный человек, которому все равно, поняли его или нет.
Он удержался и не повернул головы. Стук шагов цеплялся за ступени заостренными зубцами и оставлял царапины в воздухе.
Ран молчала, потупив взгляд. Замкнувшись в своей тишине, она стала больше напоминать себя прошлую - в тот день, когда Феб поднимался из тюремного колодца по ее следам, и еще не знал, что свою клетку его сопровождающая носит с собой.
Незнакомец скрылся за поворотом, растаяв в пересечения нитей-улиц, и они остались одни.
- Я не знаю, - с каким-то отчаянием тихо повторила она. - Они бывают в городе, и бывают в доме. Иногда они выглядят по-разному, не так, как этот. Иногда - совсем странно. Они правда как будто говорят в пустоту, сами с собой... но Хозяин отвечает им. Значит, это все-таки настоящий язык. Только он не хочет мне о нем рассказывать.
Она подняла голову.
- Как ты это делаешь? - в голосе, только что звучавшем растерянностью и обидой, блеснуло просыпающееся, живое любопытство. - Ты тоже умеешь говорить на другом языке. Я слышала, как ты попросил человека рассказать свои сны, и он послушался, хотя и не хотел...
И снова – как в тот, первый раз, когда Ран спросила о его руке, мягко держа железные пальцы – Феб не сразу нашел, что ответить. То, что казалось понятным и знакомым для него самого, для всех, кто ходил по этим улицам и дышал этим воздухом – у нее вызывало недоумение – словно она и сама была гостьей, полупрозрачным призраком, живущим в своем маленьком коконе где-то невообразимо далеко.
- У некоторых людей есть такая особенность, - он не хотел разговаривать с ней, как с несмышленым ребенком, и потому подбирал слова осторожно и медленно. – Они чувствуют и слышат звуки немного иначе. И могут... иногда – не всегда и не со всеми – сложить из своей музыки и звуков вокруг... Особую мелодию. Волну. И нити, которые есть внутри каждого человека – отзовутся. Ты ведь слышала такое слово – резонанс? Мы не говорим на каком-то особом языке, мы обращаемся к внутреннему – и иногда этот внутренний язык отвечает нам. Когда-то мне казалось, что это не очень честно, разговаривать с кем-то (или чем-то) внутри человека так, как будто тот, кто снаружи – лишь передатчик. Но иногда... нет другого способа докричаться. Зато теперь, - он вымученно улыбнулся и тронул флейтами зыбкий шепот, проходящий сквозь воздух, - с тех пор, как я стал железным, вопрос морали потерял свою актуальность. Я больше не умею быть волной – и то, что ты слышала... Просто случайность. Поэтому, наверное, твой сегодняшний Гость не понял меня.