Greensleevеs. В поисках приключений., Добро пожаловать в мир злых заек!

[Leomhann >>>]

- Инспекция по тварям и аду - и надо сказать, что порядка здесь нет совершенно, да и вообще как-то всё подозрительно. Бросаем иголки, жжём портки - и по-возможности радуемся, потому что в монастыре - новый констебль. Заверено его превосходительством, и я точно могу сказать, что ненужных страданий он не одобряет. Не одобрит. Или они вам нравятся? Тогда шейте дальше.
Монахини пару томительно долгих минут глядели на него, широко раскрыв глаза и рты. А потом, дружно уронив иголки и шитье, радостно завизжали, бросаясь к своему спасителю.
- Они радуются, - язвительно просветила Фламберга Эмма, ревниво наблюдая, как монашки толкаются и мешают друг другу, чтобы его обнять, - как ты и велел, о великий!
- Вы ведь спасете нас, выведете отсюда? - Пожилая монахиня пытливо заглядывала ему в глаза, и от этого почему-то было смешно.
- И ведь только тщательно выбранные момент и место отделяют кромвелевского дьявола от кранмеровского ангела, - пробормотал в пространство Фламберг, аккуратно, по одной отцепляя от себя монахинь. - Спасти - попробую, вывести - ещё не сейчас, у нас это, инспекция не закончена. Пока что видели-то - двор, кухню, пару келий да вот пошивочную. И везде - сплошной бардак! Поэтому дальше мы пойдём в кабинеты, изучать бумаги, ибо бумаги - это белые цветы жизни, несущие стоны времени. Но надо сказать, то, что аббатиса до сих пор не показалась - это отдельный кошмар, с которым тоже надо что-то делать. Например, выбрать новую.
Снова почему-то смерив Эмму оценивающим взглядом, он вздохнул и резким ударом выломал ножку стола, которую и принялся обстругивать с одного конца - того, что был поровнее. Дерево поддавалось неохотно, но всё-таки ножка постепенно обретала вид клина, а Фламберг взглянул на пожилую монахиню.
- Вот вы, сестра... хотите стать временной настоятельницей этого чудесного круга света?
- Нет, брат мой, - испуганно ответила ему женщина, - я не справлюсь, и... не смогу!
Эмма устало прислонилась к стене, позволяя ноге отдохнуть. Дьявола от ангела не отделяло ничего, ведь оба были от Престола Его, а Кранмер и Кромвель порой вообще казались одним человеком. Но главная мысль, перебивавшая все эти мудроствования, была одна.
"Как же я хочу спать".
- Все не могут, но все как-то справляются. Но нет - так нет. Что ж, тогда у нас, боюсь, не остаётся другого выхода, кроме как назначить на роль матери-настоятельницы этой славной обители... - Раймон снова бросил на Эмму долгий, внимательный взгляд, словно оценивая, затем бегло осмотрел остальных женщин и сокрушенно покачал головой. - Получается, больше некому. Так что новой аббатисой станет брат Фламберг. Только нужен клобук. Для торжественности и по правилам.
Пришлось отлипать от стены. Монахини вцепились в свои клобуки так, будто отнимая их, Раймон лишал сестёр девственности, если еще оставалось, чего лишать, а Эмма замялась на мгновение, подыскивая нечто, что могло бы сойти за головной убор. На счастье, здесь хватало тканей, а в монастыре шили не только белье, но и простенькие арселе.
- Блюди стадо этих голубиц с честью и божьим благословением, преподобный мать, - сквозь улыбку пропела Эмма, подружая на голову Раймона вполне приличное подобие турецкого тюрбана.
- Хоть не седло, - проворчал Фламберг, покрутив головой и убедившись, что шапка не собирается падать. - Принимаю, блюду, аминь. Буду блюсти! По-возможности блюдства. Блюдения. Неважно. Зато без долгих лет послушницей - очень удобно и эффективно. Осталось только принять всё под свою руку, а то куда годится - тут моё, тут не моё. Хотя, раз не моё, будет ничьё, наверное. Эй, голубицы!

[Spectre28 >>>]

Поняв, что монашенки не реагируют, Раймон закатил глаза и помахал рукой в воздухе, привлекая внимание.
- Где я тебе седло тут возьму, преподобнейшая матушка - муж? - Возмутилась Эмма, уже в голос фыркнув, когда монашки снова обступили Раймона, робко заглядывая ему в глаза, отчего тот стал похож на султана среди трепетных одалисок. - Радуйся, что не ведро.
- Хм, а оно бы, наверное, пригодилось... - Фламберг подкинул вырезанный клин. - Так, паства. Когда мы уйдём инспектировать дальше, я заговорю вход, чтобы твари не лезли, но эту штуку вы всё-таки тоже вбейте - поглубже и посильнее. Под дверь в смысле. А так - мы собирались к кабинеты и исповедальни, но, может, стоит заглянуть куда-нибудь ещё?
- Настоятельница... прежняя настоятельница очень любила зимний сад, - несмело сообщила молоденькая монашка, глядя с таким обожанием, что Эмма снова невольно взревновала. Как михаилитов не видели, право-слово!
- Ага, - кивнул Фламберг. - А какие места она особенно не любила?
- Свою келью, наверное, - пожилая монахиня Раймоном не восхищалась, но освобождению от вонючей твари радовалась, как никто. - Она там только ночевала.
Эмма пожала плечами, понимая, что настоятельница в келье не столько ночевала, сколько вспоминала и страдала. Но страдания аббатисы её трогали мало, совокупность Раймона и Фламберга в чалме выглядели забавно, и Эмма не удержалась от того, чтобы отнять у пожилой монахини четки с крестом. Деревянные бусины гораздо лучше смотрелись на клобуке новой настоятельницы, придавая ему фривольный вид.
Раймон покачал головой.
- В келье уже были, и там, как ни странно, почти порядок. А вот про сад стоит подумать. Что ж... кажется, пора, или?.. - он вопросительно взглянул на Эмму, словно невзначай заодно скосившись на раненую ногу.
Эмма отряхнула колени, и картинно заломила руки, падая на грязный пол под изумленные охи монашек. В конце концов, если уж давать представления, то так, чтобы понадобилось очень большое ведро для монет.
Вблизи сапоги оказались еще более грязными, чем с высоты роста, да еще и заляпанными кровью.
- Ы-ы-ы! - Вой вышел неубедительным, Эмма в него не поверила сама, но монашки, кажется, впечатлились, принялись креститься. - Только не бросай меня... в терновый куст!
- А в какой бросать? - Невозмутимо поинтересовался Фламберг, пытаясь заломить тюрбан набок. - Конечно, бес его знает, что растёт в здешнем зимнем садике...
- Мне в орденском саду гибискус понравился. Вот в него - бросай. И не трогай клобук, а то видно будет, что постриг не приняла. Хм-м...
Пол был еще и холодным, а цепляться за сапог Эмме надоело - слишком уж удивленно взирали на это монахини. Зато появился повод алчно покоситься на свой кинжал. Раймону пошла бы тонзура, аккуратно обрамленная черными вихрами.
- Пойдем, приор-настоятельница, поищем зимний сад. Ты ведь не можешь оставить цветы без отечески-материнского благословления?

[Leomhann >>>]

Кабинет настоятельницы, волей судьбы оказавшийся по пути к саду, был завален свитками, письмами, папками с бумагами и всевозможными книгами.
- Подпольник, подплянник, подполяник — дух, домовой, обитающий в подполье, - прочитала Эмма в одной из них, по-хозяйски усевшись за стол, размерами не уступающий иной кровати, - считается, что в подполье домовые живут подобно людям. Более того, они могут стать членами человеческой семьи, и, наоборот, утащить к себе человека. В семью подпольников принимались дети, проклятые своими родителями. Их также называли подпольниками и подпольницами. Кажется, это какой-то бестиарий, мой пресвятой мать Фламберг.
Об отчаянно ноющей ноге Эмма себе запрещала думать, хотя порой казалось, что весь мир сосредоточен в этой ране.
- Дилетанты, везде дилетанты, - проворчал тот, перебирая обнаруженную в ящике пачку писем. - Нет такого. По крайней мере, во внешнем мире нет, а здесь - да кто их знает, конечно, может, что такое и вывелось? Или вывели. В подвал мы, пожалуй, не пойдём. Назначим кастеляншу, и вот пусть она к этим подпольникам... ого.
Хмыкнув, он развернул сложенный белоснежный лист и присвистнул.
- Однако, Прованс! Практически родина! Конечно, не совсем, но в каком-то общем смысле...
- Норманн, - вздохнула Эмма, переворачивая страницу книги, в которой писали небывалое, и приподнимая на ладони стопку писем в надушенных конвертах, - бесстыжий соблазнитель и погубитель. Верно про вас говорили, что храмовникам только дай саксонскую девушку...
С Францией аббатиса переписывалась долго и с удовольствием. Она писала демуазель Жанне де Беарн-Боннас, уверяя ту в искренней преданности и обещая молиться за неё, отвечала на послание Анны Шарлотты Кристины де Шанлеси, и рисовала королевские лилии на письме к некоему де Тревилю.
- Не хочешь на память взять, бессовестный захватчик?

[Spectre28 >>>]

- Только дай саксонскую девушку, чтобы та его похитила, - подхватил Раймон. - Разумеется, хочу. И исключительно на память - когда ещё получится сохранить за пазухой дуновение тёплого ветра с Луары... или не Луары. Неважно. Главное, что тёплого, а то в Англии сплошь сырость. И вот это, конечно, тоже интересно.
Качая головой, он повёл пальцев по странице разлинованого журнала.
- Послушницы и монахини здесь не заживались. Это и так было понятно, но в цифрах - ярче. Настоящее.
- В Бермондси было также, - отозвалась Эмма, поежившись. - Неудивительно, что твои братья сочли выживших тварями. Сестра Маргарита, казначейша, скрывавшая всё это, сидела в трапезной и поедала собственные кишки, говорили. Из всех повезло только мне и Клементине. Правда, та похитила всего лишь сержанта стражи, а у меня целый рыцарь!
Половинка рыцаря смотрелась бы нелепо, наверное. И почти наверняка оказалась вписана в какой-нибудь бестиарий как Ordinarius vulgaris medium. С трудом поднявшись на ноги, Эмма потянула роскошный плат, закрывающий гобелен, что стоял на распорке у стены. С ткани укоризненно глядел белоснежный единорог.
- И никаких даже упоминаний о деньгах, переданных короне, - ворчал сзади Фламберг. - Мне вообще не нравится, как прежняя аббатиса вела дела. Бумаги в беспорядке, личные письма валяются, клерки и вовсе перо в руках... лапах держать не могут. Хотя мы, конечно, не проверяли, но когти у тех, что остались за дверью, точно мешали бы. В общем, жуть. И даже передать дела не соизволила... в общем, точно, давно пора было низложить.
- Зачем им перо, если они когтями писать могут? Обмакиваешь коготь в чернила, водишь по бумаге... Сколько денег на перьях экономится!
Камни чувствовали, как по ним кто-то неспешно идёт. Давит, подволакивая ноги, по-старушечьи шаркая, медленно приближаясь к кабинету. Эмма пожала плечами, величаво усаживаясь за стол и по-королевски приосаниваясь.
- Ты хоть на стул присядь, отец-аббатиса, не солидно принимать гостей стоя.
- А надо? - удивился Раймон, засовывая за пазуху ещё и пару выдранных из бухгалтерской тетради страниц. - Нас о визите уведомляли? Нет. Значит, его нету. Не можем же мы допустить, что бывшая аббатиса ещё и невежлива. Поэтому... хочешь посмотреть зимний садик? Свежий воздух, свежие твари. Как там, почти по уставу: повидать новые места, узнать новых монстров и сжечь их всех? Можно начать вот с единорога для разминки.
- Жги, - кивок тоже вышел королевским, хоть его чуть подпортил выбившийся локон, - потому что в зимний садик мы не успеем. Кажется, прежняя аббатиса идет сдавать дела.
Присутствие ощущалось все сильнее, давило - пыталось давить, но Эмме было все равно. Слегка раздражал единорог, тем паче, что в его неровном роге угадывалась та зверюга, которую пять лет вышивали в Бермондси. Веселил Раймон в тюрбане. А вот низложенная настоятельница вызывала лишь усталость. И никакого покаяния.
- А про когти напомнила хорошо, - Раймон уселся за стол вполоборота к двери и прищёлкнул пальцами. - Если ими пишут, значит, полые. Представляешь, сколько за такую диковинку отвалят на рынке? Надо будет не забыть все вырезать - разумеется, на благо обители.
Эмма с интересом глянула на начавший тлеть гобелен. Единорог уже подернулся той зыбкой патиной дыма, какая бывает на новой, плотной ткани, брошенной в огонь, и выглядел теперь озадаченным.
- Да уж, - согласилась она со вздохом, - для блага обители нужны новые штаны и маг-лекарь. Или тот, который татуировки делает. Как думаешь, тебе понравятся ирисы на ноге?
Теперь шаги были уже слышны. Женщина не торопилась, ничего не чувствовала, ничего не желала, казалось сродни выжженным, но оставалась аббатисой.
- Возможно, но лекарь и штаны сперва в любом случае... - Раймон закинул ногу на ногу и холодно кивнул бывшей аббатисе.

[Leomhann >>>]

Женщина почти не изменилась, оставаясь всё такой же моложавой, осанистой, строгой - лишь начала подволакивать ноги, будто они болели. Из-под белого подола парадного хабита сочилась кровь, оставляя широкую полосу, но само одеяние оставалось незапятнаным, только по краю шла тёмная полоса из крови чудовищ, останки которых усеивали коридор.
- Мы оценили монастырь и - недовольны. Почему такой беспорядок, почему бумаги здесь пишут твари с полыми когтями?
- Хлеб нуждающихся есть жизнь бедных: отнимающий его есть кровопийца, - настоятельница на него не глядела, не сводила глаз с Эммы. Но это не пугало, лишь было жаль эту женщину, в жизни которой не нашлось ни единого луча света. - Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира.
- Заметно, что не от сего, - Раймон нахмурился, поправл тюрбан. - И не из Англии, и не от того мира, где о пастве заботятся, доверенных, пусть и сложных детей не убивают.
Эмма беспокойно глянула на него - и её взгляд повторила настоятельница. Коснулась косы - аббатиса тоже потянулась к плату. И стало ясно: преподобная мать не понимает, что ей делать. Её ад рушился, строить новый не получалось, а главный демон этой преисподней оказался шутом и рыцарем одновременно.
- Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою", - торжественно проговорила аббатиса, но взгляд ее растерянно блуждал по кабинету, а вскрик ужаса от вида своего подола был почти искренним.
- И хабит испачкан, кошмар, - Раймон сокрушенно покачал головой. - Кровь повсюду разливаете, херней всяких наплодили. Ну вот какой пример вы подаёте послушницам и сёстрам? Эдак каждая начнёт тварей лепить. К слову, в зимнем саду есть хухлики?
- Хухлики? - Аббатиса искренне задумалась, и Эмма вздохнула облегченно - от настоятельницы запахло человеком. - Откуда в саду хухлики? Это... цветы?
- Хм, наверное, - признал Раймон, мечтательно уставившись в потолок. - На одуванчики похоже, когда уже с семенами, только грязнее. Ну вот как если рота по пыльной дороге пройдёт - такие вот одуванчики. И очень любят варенье. Или из них делают варенье? Хотя, они, наверное, горькие, поэтому - любят, а не делают. Хотят стать слаще, чтобы их полюбили?
Эмма удивленно уставилась на него, но тут же одернула себя. Кровь тоже похожа на варенье. Земляничное. Наверное, поэтому хухлики её любят.
- Они на шубку похожи, - капризно заявила она. - Милый, из хухликов шубки шьют?
Аббатиса охнула, схватилась за голову и рухнула на пол.
- Из хухликов шубки - как из тех одуванчиков, поди выделай. И лысеют быстро, как ни старайся.
Раймон поднялся, взмахом ладони погасил догорающий гобелен, на котором уцелел только кусочек почерневшего рога, и выдохнул.

[Spectre28 >>>]

- Сыпется - но медленно. И стоит ей очнуться - всё начнётся заново, так что лучше бы - не просыпалась, хоть какое-то время. Пока мы будем разбираться с тем, что придёт поинтересоваться, что же с адом. Магией - не рискну, чёрт его знает, как оно там смешается. Снотворное? Сильное?
Эмма кивнула, доставая драгоценный бутылёчек с опием, который пожалела для себя, а теперь отдавала настоятельнице. Сама она привычно пряталась за Раймоном и потому для нее в аду не сыпалось ничего. Мельком подумав, что чуть больше - и аббатиса не проснется, Эмма влила горький настой женщине в рот.
А Раймон встал над ними, уперев руки в бока, и ухмыльнулся.
- А теперь - вопрос. Связать, запечатать и оставить здесь, а самим прогуляться по саду, или связать, оставить открытой дверь и прогуляться по саду? Признаться, последнее очень искусительно и в чём-то справедливо. Единственное, что смущает - негуманно кормить ею тварей.
- Или её - тварями.
Опираясь на его руку, Эмма встала. И стало легко - неуместно, невовремя, но сдержать это облегчение не получилось. От него задрожали ноги, залихорадило, запульсировало острой болью в ране.
- Несварение будет, у всех. А тут и без того не слишком чисто. К тому же, кто-то из них может отказаться есть, и придется уговаривать. "За папу, за маму..."
- За мать-настоятеля, - Фламберг поддержал, не давая упасть, ухмыльнулся. - Держись. Тебе ещё его по голове бить, чтобы не думал слишком много. Эти мне морочники, вот уж точно - психи каждый первый.
Эмма устало уткнулась ему в плечо, вздыхая. Воистину - сумасшедшие. Оба. Как там говорил магистр? Двое, но один? Отчего-то казалось, что это - правильно, когда этот... Раймон... Фламберг?... мужчина порой говорил сам о себе - так.
- Голова будет болеть у обоих, - пробурчала она, косясь на шелковые занавеси, из которых вышли бы отличные веревки для настоятельницы, - пойдем лучше в сад? Только ведро не забудь. Я намерена потребовать с этого недоделанного анку плату за представление.
- Пусть болит, полезно, - отмахнулся Фламберг, аккуратно прислонив её к стене, и принялся закрывать ставни. - Зараза, крюки хлипкие, залезут же по стене. Придётся мебель двигать. Михаилит-грузчик...
Усевшись у стены, Эмма с безмятежным интересом наблюдала, как он мечется по кабинету. Шторы, нарезанные на ленты, сплетались в косичку, косичка вилась веревкой, михаилит-грузчик, он же - настоятель-приорша, задвигал окна шкафами, подпирал лавкой, оскальзываясь на лужах крови, натекшей с подола настоятельницы. Впрочем, преподобная мать вскоре и сама удостоилась внимания столь сановной особы, какой сейчас был Фламберг. Но очнувшись - не порадовалась бы этому. Связанные, с петлей через шею люди вообще редко радовались.
- Она теперь на каплуна похожа, - задумчиво сообщила Эмма, когда аббатиса закачалась под потолком, на балке, капая на пол кровью, которой становилось все меньше.
- Да, - не менее задумчиво отозвался Раймон, стягивая пропитаные алым изодраные перчатки. - А каплун - звучит вкусно, и с этим надо что-то делать. Как щит, можно сказать. Ну, вроде того.
Сняв с пояса флягу, он вылил добрую треть на ладонь, и по кабинету разнёсся аромат дорогого вишневого бренди, смешиваясь с тупым железным запахом крови.
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа, - с каждым именем под потолок, орошая и бывшую аббатису, и столешницу, летели янтарные капли, - нарекаю тебя колюшкой.
Колюшка тоже показалась вкусной. Тело вело себя предательски, напоминая о ране то холодом, то жаром, то голодом. Эмма с тоской покосилась на свою сумку, где снова спрятался пузырек с опием, но вместо сонного зелья вытащила сухарь, что валялся там еще с Кентерберри. Половинку пришлось отдать Раймону, а вторая хоть и показалась по вкусу схожей с камнями, но голод чуть приглушала.
- Нареки её чесноком. Или рябиной, - хромая к двери, посоветовала Эмма, - рыба с чесноком и ягодным соусом... Такое не едят даже хухлики.
- Они вообще цветы, - удивился Раймон, беззастенчиво хрустя сухарём над плечом. - Конечно, не едят. Но у колюшки хоть колючки есть.
За спиной сердито зашипело дерево двери, обжигаемое заплавляемым замком. Рыбка-аббатиса оставалась одна, в тишине и покое сна, и Эмма ей завидовала. Самую чуть.

[Leomhann >>>]

Не умри Босх давным-давно, он непременно пришел бы в восторг от этого сада. Да и умерев, обязан был вылезти из могилы и явиться сюда, чтобы лицезреть и запечатлевать. Эмма голландским художником не стала, лицезреть всё это не хотела, но приходилось. Обнаженные тела монашек качались на ветвях высохших, обугленных дочерна апельсиновых деревцах, персиках и яблоньках, касались серой от пепла земли волосами и плетьми рук. Очаровательная в своей юности девчушка глядела на них мертвыми голубыми глазами, поникнув в объятиях мраморного архангела Михаила, которому кто-то пририсовал кровью раны на лбу. Дорожка, уложенная обезглавленными женскими, мужскими, детскими трупами, вела за кусты, в которых еще можно было угадать терновник. Вот только вместо ягод он был увешан глазами.
- Садовник-евнух в нашем поместье вряд ли одобрит такой сад.
Эмма сглотнула, прогоняя из голоса дрожь. Ей ли бояться оживших картин?
- А если одобрит, мы его выгоним. Но кажется, аббатиса этот сад действительно любила, - Раймон покачал головой, тронул руку архангела, не касаясь девушки, и обернулся на хруст камешков под тяжёлыми шагами.
По дорожке, наступая на тела, к ним уверенно и неторопливо шёл Фламберг - похожий, но не совсем. Пока ещё не совсем или уже - не совсем. Раймон хмыкнул, складывая руки на груди.
- Дорогая, там идёт что-то плоское и тёмное - как думаешь, что это?
- Ржаная лепёшка? - Эмма досадливо поморщилась, но с мыслями о ржаной лепёшке, щедро посыпанной жареным салом и луком, как делала это стряпуха в Портенкроссе, справиться не смогла. - Ставлю свои штаны на то, что он сейчас позовет меня с собой, напомнит про Билберри и намекнет, что там была почти такая же дорога к тебе!
- Иди ко мне, женщина, - подтвердил её слова двойник, - ты уже шла такой тропой!
- Почему он такой... дурак?
Вопрос был искренним. Эмме и в самом деле было любопытно, почему этот Фламберг получился плоским, тёмным и тупым? Ведь сама она о Раймоне так не думала, напротив, умей её упрямец читать мысли, немало подивился бы.
- Почему он не догадался ванну налить? - с возмущением подхватил Раймон. - Целый день по аду ходим, а отогреться и отмыться негде. Это ж разве так гостей принимают?
О "почему" говорить можно было долго, но демон не позволил роскошествовать. Он приосанился, картинно воздел руку вверх и досадливо глянул на медленно проявляющийся в ней огромный, богато украшенный меч, наподобие того, тамплиерского, что они оставили в резиденции. Эмма фыркнула, рассмеялась в голос, пряча лицо в ладонях. Это оружие она запомнила именно таким - большим, ярким, и - лёгким. Потому что самой поднимать не довелось, а Раймон обращался с ним играючи. Двойника ее смех не смутил, он лишь перехватил меч поудобнее и поманил ладонью, приглашая к бою.

[Spectre28 >>>]

- Если отберешь у него эту побрякушку, сможешь хвастаться парой таких. Снежинка обзавидуется.
- Легко сказать, - Раймон задумчиво поглядел на ноги недо-Фламберга, на то, как свистнул меч, описав дугу прежде чем застыть, указывая на него острием. - Какой-то он шустрый больно. Страшно. Вот возьмёт и как зарубит!
Собственный меч он доставал медленно, неохотно, со вздохами.
Смотреть на то, как бьются новый аббатиса с настоятелем прежним, Эмма не стала, опустила глаза. Лишь услышала, как лязгнули мечи, встречаясь, как охнул, но тут же рассмеялся демон. А когда взглянула на Раймона снова, то охнула уже сама. Недо-Фламберг исчез, обагрив кровью меч своего противника.
Раймон же фыркнул и огляделся.
- А где шарики? Имп не понимать!
Эмма испуганно отшатнулась от издевательского смешка за спиной, закусила губу, наступив на чью-то руку, уже тронутую тлением, мягкую, расползающуюся под сапожком. Ад рушился - теперь это видела даже она. Мертвецы в саду оплывали свечами, падали с деревьев, звучно шлепаясь в пепел, над головой светлело, будто ночь, царившая снаружи была не так темна, как мрак здесь. А еще она снова понимала чужие чувства. Фламберг-мысль истаивал, не получая от спящей настоятельницы сил, и потому рогатый демон досадовал. Он родился, выполз из преисподней не для того, чтобы снова туда уйти. Начав с малого, с проклятого монастыря, создать свой ад на земле, раньше Пророчеств, раньше того, кого когда-то именовал хозяином. Убить михаилита? Оставить женщину, ведь женщины верят не головой, но сердцем, отдают силу веры жарче?..
- Мог бы хоть искрами рассыпаться, - вздохнула Эмма, тряхнув головой, чтоб отогнать сопереживание, - это все уважающие себя демоны умеют.
- Хорошая идея. Я вот думаю - демоны, прятанье за мороками, воплощённые мысли... что у них общего? - Раймон небрежно закинул меч на плечо и свободной рукой снова снял с пояса наполовину опустевшую фляжку с освящённым бренди. - То, что они все занимают какое-то пространство. Кроме того... тебе не кажется, что здесь слишком дурно пахнет?
Открыв флягу, он аккуратно прислонил её к камню под ногами и обложил сухими веточками.
- Жаль, что так мало осталось, но, с другой стороны, осталось и слишком много. Как думаешь, демоны - дышат?
По высохшему дереву пробежали язычки пламени, робко касаясь пузатых боков фляжки.
- А ещё здесь не хватает правильного покоя. И всё-таки, как жаль, что по дороге так и не попалось ведра. Впрочем, эта тварь даже за первое представление не заплатила.
- И ты даже шлем не носишь, - сокрушенно вздохнула Эмма. - Шлем - то же ведро.
Девушка в объятиях статуи пошевелилась, поднимая голову резким, ломаным движением, заскрипела коростелем. Выпутывалась из каменных рук она быстро, а опустившись на четвереньки, побежала вперёд. Эмма задумчиво взвизгнула, ровно потому, что в таких ситуациях положено было визжать - и отступила назад, не желая мешать Раймону.
- И возвратится дух к Богу, Который дал его, а прах возвратиться в землю, чем он и был. Выходит дух его, возвращается он в землю и в тот день исчезают все помышления его, - торжественно проговорил Раймон и повёл рукой над парящей фляжкой в сторону умертвия, тающего с каждым шагом. Глаз, ушей уже не было, зато за ошмётками губ сверкали белые клыки. - В том числе, надеюсь, помышления бегать, рвать и жрать. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь.
Когда мертвячка рухнула на землю, Эмма уже не видела. Из низких, нависших над садом туч, сквозь которые пробивался свет большого мира, хлынул дождь с привкусом бренди. Холодный, серый, будто пропитанный пеплом, смывающий жалкие остатки бодрости и бравады. Эмма вжалась в ближайшее деревце, тщетно пытаясь скрыться от этих развернувшихся хлябей небесных. Наверное, ей нужно было молиться, просить помощи и защиты, но в голове крутилась лишь дурацкая песенка, когда-то услышанная от братьев.
"В соответствии с законом
Рыцарь завалил дракона;
Набежал простой народ
И уже дракона жрёт..."
Под этот незатейливый мотивчик, которому подпевал ливень, под все светлеющее небо, щебет птиц, что начал доноситься из-за стен, под вонь, под радостные крики горожан и рёв тварей, под вой демона, которого Раймон загонял во фляжку, уподобив себя царю Соломона, Эмма улыбалась, запрещая себе падать в обморок. Потому что:
"Преуспевший в поеданье,
Наделялся гордым званьем
(за размер его мурла) -
Рыцарь Круглого стола!"

[Leomhann >>>]

20-21 марта 1535 г. Там же, но в таверне.

Мистера Симса тут не было. Зато вдоволь хватало и вновь проснувшейся любви Раймона к фанабериям, и врожденной практичности Эммы. Узкие голубые с алым штаны свисали с головы нимфы, украшавшей ванну, зеленый шелк стекал с кровати, уподобляя её лужайке, а шикарные сиреневые чулки повисли на колесе телеги, которое в этом трактире заменяло светильню. Свечи на ней Раймон поджег небрежным от усталости щелчком, и от них становилось теплее. Не стылый пар обители - тёплый, ровный свет, разгоняющий полумрак тихой таверны. Не непроницаемый туман с обманными огоньками внутри, а просто – воздух. Свечи помогали видеть, дышать и просто быть. Яркие краски помогали... кто их знает, чему, но что помогали – точно. Не уют, не гармония, скорее – протест, крик миру почти такой, какой издаёт младенец, появляющийся на свет. Мы – здесь. Здесь, несмотря на туман, мрак, грехи и пустоту, вопреки молчанию таверны.
- Кто сказал, что вино утоляет боль? – ворчала Эмма, кутаясь в роскошное лисье одеяло, беззастенчиво уволоченное из лавки безвременно сгинувшего и, вероятно, очень грешного торговца по фамилии а'Синнах.
Допивала она уже третий кубок. Дорогой горьковатый напиток, чудом уцелевший в здешних погребах, мертвенную бледность не прогнал, лишь добавлял лихорадочного блеска глазам и румянца – лицу, выглядывающему из рыжего меха. Шерстинки льнули к пылающим щекам, гладили кожу и, кажется, пытались вплестись в волосы, но их постоянно приглаживали резкими движениями ладони. Разделяли.
- Медведь, - совершенно серьёзно ответил Раймон и сделал витиеватый жест рукой, роняя капли с пальцев - он уже добрые полчаса отмокал в ванной, смывая монастырскую грязь, прогоняя холод и рискуя превратиться в земноводное. - Маленький грустный и очень умильный серый медведь с пушистыми ушками и плоским носом.
Гребешок, с трудом разбиравший влажные локоны, замер, а Эмма кивнула. Только медведь и мог такое сказать, ибо что зверь понимает в вине? Но, должно быть, многое понимает в боли?
- Вылезай, - она приглашающе откинула полость одеяла, успевшего пропахнуть ирисами и лавандой, - а то жабры вырастут. Но где медведь, бредущий по пустыне, смог бы найти вино?
- Почему в пустыне? А, впрочем, пусть пустыня.
Раймон со вздохом поднялся и потянулся, заливая водой пол. На фоне глубокой мертвенной тишины за стенами таверны плеск прозвучал особенно громко. Оставшиеся в городе люди приучились не шуметь, не греметь, не смеяться и не кричать. Предпочитали даже не говорить громко. Это помогало при аббатисе, работало и сейчас, когда лучше, когда хуже. Безопаснее было сделать вид, что не существуешь - тогда тебя не найдут те, кто всё-таки пробрались в ворота, пока их не закрыли, перелезли или перелетели через стены.
Ну, а внутри шуметь было и вовсе некому – трактирщик с подавальщицей вели себя очень тихо и скромно даже до того, как Раймон выжег подвал дотла, смывая пламенем следы трапезы. Вначале подавальщиц было две, но вторую он уже не застал – закончилась. И тогда хозяин трактира со второй девушкой – стройной, кареглазой, стыдливо прикрывшей оставшуюся грудь, стоило михаилиту спуститься по скрипучей лестнице – принялись друг за друга. Боли они не чувствовали до самого конца, в этом Раймон был уверен точно. Была уверена в этом и Эмма. Боли не было – только непонимание и какая-то детская обида, чем-то напомнившая о серьёзной дочери констебля Бермондси. За что? Ведь всё – правильно, как и должно быть?
- И брёл он по пустыне, и оттягивали лапки тяжёлые скрижали, полные жизненной и небесной мудрости, а следом тянулись... - Раймон задумался, на миг перестав вытираться. - Тянулась роща. Дерево деревом. Перебирали, значит, корнями, догоняли, но не дарило это прохлады и тени, потому что листья отворачивались от жгучего солнца, подставляли узкие рёбра.
- Тягучий, черный яд капал с кончиков веток, отравляя песок, - Эмма поморщилась, пригубив вино, вяжущее язык, - и даже воздух пах им. Там, где капли въедались в камень, оставались дыры, ядовитые пауки селились в них, затягивая норки серой паутиной, на которой по утрам блестела роса.
Таверна, оставшись без хозяина, поскрипывала половицами, жаловалась вздохами каминов, ждала. Звала кого-то, кто уверенно пройдет на кухню, смахнет пыль со стойки, с тихой грустью поправит покосившуюся вывеску. То там, то здесь начинал свою песню древоточец, отогревшийся в тепле комнаты, но тут же умолкал, испуганный всхлипом ставней. А где-то в трёх кварталах по направлению к западным воротам крупная тощая лесавка прижала к глухой стене темноволосого мужчину в окровавленной кольчуге и со сломанным мечом. Твари тоже досталось в схватке, только вот её раны зарастали, а у человека - нет. Перебитая лапа, хрустнув, выпрямилась, и лесавка, казалось, улыбается, обнажив белоснежные клыки.
Стражники в Саутенде действительно, кажется, повидали всякое: мужчина не сдался, не подставил горло, призывая быструю смерть, но поднял рукоять с обломком лезвия в ладонь длиной - и недоуменно застыл, не веря глазам. Лесавка вскинула голову и почти смущённо, бочком, повернулась направо, где прямо на мостовой расцветала дорожка из васильков. Тварь сделала нерешительный шаг, другой, тронула крупный цветок языком, с видимым отвращением сожрала его целиком, с листьями - и потрусила по сине-фиолетовой тропе к воротам, словно там её ждало блюдо повкуснее, хотя бы из ирисов. Стражнику оставалось только глядеть ей вслед, шевеля губами в беззвучной молитве.

Сообщение отредактировал Leomhann - 7-07-2019, 11:36

[Spectre28 >>>]

Раймон довольно кивнул и бросил полотенце на пол. Мало? Много? Об этом не думалось – и не хотелось.
- Разворачивалась перед ним белая пустыня, а позади оставалась чёрная - потому и шёл маленький грустный медведь, потому и волоклась за ним стая деревьев. И где-то там наверняка ждала земля обетованная, ну или преисподняя. А может, шёл он просто потому, что оставаться было нельзя? Или потому, что надеялся найти хоть одно дерево, которое дало бы на себя залезть и полакомиться вкусными листьями? Найти вопрос, на какой смогли бы ответить каменные скрижали? Но листьев не было, и изнемогал он от голода и усталости, пока, наконец, не смог больше идти. И тогда прямо под лапы его упала отравленная стаей птица, а за ней - другая и третья. Падало их больше, но часть растаскивали деревья, впиваясь в птичьи тела острыми кончиками камней, высасывая души - потому что даже деревьям просто так не выжить в пустыне. Но пусть они брали львиную долю, оставалось достаточно. Мало? Слишком много.
По взгляду Эммы было понятно - отсутствие полотенца, да и одежды, она одобряет, невзирая на раны. Взгляд манил, как манил откинутый угол одеяла, льнувший к коже мех, сияющая белизна ноги в рыжей тени – и Раймон послушно сделал шаг.
- Жадно вгрызался милый, серый медведь в плоть птиц, утоляя голод, но не жажду. Пахло мясо тьмой, рассыпалась эта тьма перьями, протягивала незримые лапы к белой пустыне. И сказал медведь... нет, - поправилась Эмма, - он ведь не умел говорить. Просто поднялся, отёр лапы тонким песком и указал вперёд – а больше ничего и не требовалось. Деревья затрепетали листьями согласно, осыпая всё светлой пыльцой, въедавшейся в лапы, закрывающей песок. И полезли на свет угловатые жуки с синими панцирями и шестью глазами каждый - но жили недолго, если можно было назвать это жизнью.
За окном негромко, но азартно рявкнули бебоки, защелкал арбалет под тихую ругань Шафрана. Рыжая как тот лис орденская тень, верная клятвам, он вошел в город, полагаясь на чутьё, и теперь, найдя своих подопечных, выбравшихся из обители, радовался и злился, как ребенок. Вторил радости и колокол – сначала негромко, а затем всполошенно, зло, не в лад, словно на веревке повис шаловливый мальчишка. Только вот детей на улицы здесь не выпускали даже днём, а ночью бал правили вовсе не люди.
- Если можно было назвать живыми – деревья. Птиц. Самого маленького серого медведя. Хотя, можно было. Назвать. Только вот кто скажет – надолго ли? Вот деревья – они-то живут куда как долго, особенно когда в пустыне хватает птиц. Особенно когда птицы обходятся без воды и зерна...
Вползла в щель под дверью усталая, припорошенная серой пылью злость констебля. Он метался по городу, усмиряя мародёров, успокаивая горожан, посылая проклятья небу и обители. Метался, не успевая почти ничего, но словно молодел, загорался жаждой жить, стискивал зубы и шёл дальше. Думать было поздно, каяться – рано, и оставалось только делать то, что умеешь и можешь. Что нужно.
Магда сопротивлялась, когда стражники вытаскивала её из кухни, выла зверем - обычным, не тварью. Райт глядел на это с невозмутимым спокойствием, даже с торжеством. И - оборвал вой на высокой ноте хлёсткой пощечиной, от которой голова монахини запрокинулась назад. Миг - и на руках женщины оказалась зачарованная веревка, и в тот же миг глаза полыхнули безумием – настоящим, отсутствием себя и других. Магда забилась в судорогах, заголосила низким голосом, выплевывая сероватую, пронизанную алым пену. Оставался ли там разум кроме того, что вкладывали аббатиса и сами стены монастыря? Мог ли он вернуться? Эмма не знала, и ей было всё равно. И вообще, и особенно – сейчас.
Раймон скользнул под одеяло, обдав волной тепла и одновременно - прохлады. Мех довольно опустился поверх, скрывая в себе белизну. Если бы он при этом ещё и довольно заурчал – пришлось бы жечь. А так – хватило просто чуточку оттолкнуть, давая себе место. Пока что оно было нужно. Пока что.
- С каждым шагом лапы болели всё больше, с каждой птицей - всё меньше, и медведь упрямо шагал на восток, хотя уже не помнил, зачем. Сорок восходов прошли они, прежде чем наткнулись на пересекающую путь чёрную тропу, и оглянулся медведь на такую же, остающуюся за спиной. Подумал он было, что идут они по кругу, но ближнее дерево подняло его выше - и увидел он не круг, но два круга, сходящихся в точке. И, не умея считать, считал бы медведь этот узор вечно - поэтому слез он и задумался, слизывая с пальцев кровь. И получалось, что двигаясь прежде на восток, теперь оставалось идти только на запад, перечеркивая один круг, а за ним и другой. Иначе - не шлось.

[Leomhann >>>]

А пока не шлось, возвращалась жажда – настоящая, возвращался настоящий голод, и хотелось от него медведю чего-то такого, чтобы сразу стало - всё, а не было - ничего. Чего-то светлого, но не как песок и не как безжалостное солнце, и точно - не как белые перья в красных брызгах. Но чего?
Тепло скользнуло по колену, прохлада провела по животу, скользнула по раненому бедру, отозвавшись сперва дрожью, а потом - дрожью.
Почти так же звенел тяжёлым молчанием воздух в промокшем от святости зимнем саду. Угрюмые мужчины в кольчугах срезали безжизненно глядевшие на них ветки, собирали тела на носилки, чтобы унести за стены, туда, где жарко - на масле и толике магии - пылали костры. Тела сгорали охотно, возносясь к небесам клубами чёрного дыма, а казалось - что прозрачным паром. Хотя, наверное, казалось неправильно, потому что откуда там было таким взяться? И, возможно, лучше было бы захоронить всё это на монастырском кладбище, но... предпочитали сжигать, даже без совета михаилита. Просто на всякий случай. Ну а кладбище пришлось заново освящать Раймону, потому что больше было некому. Оказалось, что зря, но он не возражал. Пригодится. А стоит ли сбивать брёвна с дверей в церковь никто и не спрашивал – и хорошо. Там под потолком клубилась тьма, до которой руки дойдут ещё нескоро, но объяснять это сил уже не было. В конце концов, их можно было потратить и иначе. Совсем-совсем иначе. По губам скользнула горечь дорогого вина, пальцы аккуратно отделили прядь волос от рыжего меха. Например – вот так. Правильно. Тяжёлое одеяло давило на спину, но подниматься не хотелось – да и не пускали. Возможно, сил оставалось больше, чем думалось, и это было – хорошо. И багряные капли на белом...
- Листья деревьев стали прозрачными, сложились молитвенно, собирая скудную утреннюю росу. Но не досталась эта вода медведю, да и деревья не стали пить. Взрыхлили корни песок и глину, закапала в яму зеленая древесная кровь, смешиваясь с кровью птиц, а на листьях зажглись солнечные искры. День кипели соки в яме, ночь осыпались пески, и к восходу остался на земле идол, отлитый из зеленого золота. И тогда озлился серый, милый медведь с алыми пятнами на морде и лапах. Захотел он уйти, но деревья не отпускали, загораживали ветками дорогу, вздымали корни, воздвигали камни, цеплялись шипами за шкурку, и не было видно ни солнца, ни белой, ни черной пустыни, лишь идол, которого тащили впереди. За которым приходилось идти. И не давал этот истукан ничего, лишь отнимал. А что – давало? Давало ли?
Колокол ударил снова. И снова, и ещё, мерно, как пульс. Город жил – но можно ли это было назвать жизнью? Колокольня дышала – но воздухом ли? Звонкое сердце всё быстрее билось в каменные рёбра, и Эмма выгнула спину, подчиняясь ритму и желанию. Внизу хлопнула дверь таверны, впуская тень – в безопасность. Закрытые двери. Закрытые окна. Кольцо рук, клетка пальцев, крыша из шкуры. Дети прячутся так от бук, но взрослые знают, что этого мало. Нужны ещё ритуал, крылья, огонь, ветер и земля, нужны ритм и движение, пока не вспыхнет пламя, но... даже взрослые это знают не все.
Дверь пропахшего кровью и желанием дома закрылась с почти женским стоном, и мародёр почувствовал, как внезапно тесно стало в модных штанах, которые он урвал на рынке в Бермондси у какого-то идиота-торговца. Вздрогнув, он воровато оглянулся на подельника, но тот ничего не заметил – был слишком занят, проверяя окна. Хорошо.

[Spectre28 >>>]

«Чёртово дело. Лучше б дома сидел...»
Впрочем, хватило одного взгляда на богатую обстановку, чтобы мысль сгинула. Наскоро поправив член, он дёрнулся было к лестнице на второй этаж, но приостановился, хлопнув себя по лбу. Там все окна уже были закрыты – он был уверен, что сделал это лично, не доверяя напарнику, а ни память, ни чувства никогда его не подводили. Тварей в доме нет, и пробраться им никак. Тряхнув головой, он переступил через женский труп и рывком поднял испачканную кровью крышку сундука и довольно вздохнул. Лейки были богатым семейством, и одни эти платья и ткани тянули на пару сотен. На его жене будет, может, смотреться и не так, как на этой гордячке, но всё равно хорошо. А сын хотел кинжал. И дочке нужно приданое. Если ещё получится найти тайник!..
За спиной раздался тихий всхлип. Мародёр обернулся, готовясь ожечь напарника гневным взглядом, и замер, уставившись в глаза ни на что не похожего создания, состоявшего, казалось, из веток и листьев. Тварь медленно опустила голову и принялась лакать кровь, вытекающую из разодранного горла второго грабителя. Мародёр попятился, споткнулся – и бросился к лестнице. Он ведь закрыл окна! Запер двери, вогнал клинья – как?! Тварь не преследовала, и это давало шанс. Найти комнату, запереться там... захлопнув за собой тяжёлую дверь, он привалился к ней, пытаясь отдышаться – и слишком поздно почувствовал на лице свежий ночной ветер. Слишком поздно услышал насмешливое рычание. Закричать он не успел – только забулькал кровью, бьющей из ран под заполошный стук сердца. Пульсом.
А чувства – не лгали даже будучи чужими.

[Leomhann >>>]

- Надежда поднималась выше, вздымалась волной, но медленно, слишком медленно, так же, как брёл под пустынным солнцем медведь, видя лишь черноту под лапами и белизну наверху. Барханы поднимались и опускались - только чтобы открыться новым склоном, и уже не было разницы, вверх или вниз скользят руки, чьё дыхание обжигает губы. И кто мог сказать, в какой миг на горизонте засияла белоснежная башня, сливаясь с небом, но сверкая так, как не могли и облака? Медведь не знал, сколько деревья водили его вокруг, пока он догадался поднять глаза, снять с них липкие листья и посмотреть мимо коричневых стволов в облезлой коре. Не понимал, с какого раза поверил в то, что видит - и то не со взгляда, а потому. что деревья закружили в хороводе, отталкивая в сторону, путая лентами паутины. И всё же, не зная и не понимая, он поверил, принял свой путь и составил план, годный тому, кто не умеет летать и не может идти. Когда деревья уснули, застыв кривыми столбами клетки, он начал копать, добираясь до сердца земли - или до чего-то иного. Лапы не кровоточили, только пробивалась из земли густая сладкая вода - но не пил её маленький грустный медведь, потому что были у него птицы, а больше не было ничего. Всё равно она только разжигала и жажду, и голод, и были они слишком велики, чтобы сдержать внутри. Скрижали оставил он деревьям, даже зная, что не отвернутся они от идола. Но пусть читают о... и споткнулся медведь, поняв, что не помнит, что было высечено в камне. Не помнил ответов на те вопросы, что ещё не заданы, не знал даже, стоит ли их задавать. Споткнулся - но побрёл дальше, потому что возвращаться - нет хуже.
- Теперь ты оставишь меня на обочине?
В каморке на западной окраине горели свечи, заливая чудом уцелевший домик тёплом и светом - но скульптор этого почти не замечал. Он готов был работать даже в темноте - лишь бы длилось вдохновение, родившееся в миг, когда под струи дождя из-за разобранных баррикад вышли Фламберг и Берилл - великие герои, спасители города. Скульптор жалел только о том, что не успеет закончить работу до того, как михаилит с богопротивной, но прирученной ведьмой уедут, но зато статуи увидят другие - много их! Люди будут приезжать только для того, чтобы увидеть!.. Карандаш замер на полуштрихе, и скульптор нахмурился. Определённо, он запомнил всё правильно... или нет? Рука двинулась словно сама собой, добавляя Фламбергу мускулов, разворота плеч, пририсовывая длинные волосы, схваченные ремешком. Одежда... она казалась лишней, и скульптор только бегло наметил то, что станет набедренной повязкой из хвостов хухликов. Что такое хухлики, он не знал, но как выглядят хвосты - представлял отчётливо, словно видел каждый день. Да, вот так, в набедренной повязке, с торжествующим взглядом, попирая ногой голову аббатисы - то, что надо! Картину завершила двуручная секира, легко поднятая одной рукой. И ведьма... ну, с ведьмой всё было куда проще, ведьма обязана приникнуть к ногам героя, восторженно заглядывая в лицо. Карандаш дрогнул в сомнении, затем решительно увеличил грудь ведьмы втрое, убрал несколько лишних рёбер для тонкости талии, прибавил штрихами бёдра. Скульптор довольно хмыкнул и принялся за платье, но то никак не выходило. Не смотрелось, поэтому скульптор добавил верёвочку здесь, ленточку там, несколько цепочек... носят ли воительницы железные чашки на грудях в дополнение к поясу верности? Или лучше кольчужные треугольнички?
"Лучше без".
Скульптор вскинул голову, но в комнатке никого не было и быть не могло, так что он пожал плечами и, прикусив кончик языка, приступил к работе. Возможно, форму получится сделать уже через пару дней, а затем - отливка, установка на площади - возможно, с фонтаном, если город сможет себе это позволить.
"Чем быстрее - тем лучше".
За окнами что-то залаяло. Возможно, тот самый хухлик.
- Обязательно. Только выберу подходящую...

Не шёл, летел медведь к белой башне, какую мог сравнить лишь с самым высоким тополем - летел, едва чуя лапы от голода и страха. Оглядывался назад, но деревья остались далеко позади, напоминал о них лишь клей листьев на лапах. Бояться было нечего – но страх только рос с каждым прыжком.
Башня оказалась гладкой, скользкой, будто вылизанной тысячами улиток. Пузатой, как барсук у муравейника. Запрокинув голову, долго-долго смотрел медведь вверх, туда, где выгоревшую синь неба пронзала острая вершина. Где-то там, под облаками, в стволе этого чудесного дерева чернело дупло, обещавшее прохладу и, кто знает, может быть, даже вопросы? И медведь решился.
Когти скользили по глади ствола, но клей удерживал лапы, и полз медведь ко тьме, возносился наверх, не боясь упасть. А ввалившись в дыру - замер. Древоточец, проложивший эти ходы, был огромен. Он прогрыз большую нору с гладкими, как озеро в безветренный день, стенами. Оставил на них яркие полосы без запаха. Прогрыз отнорки, нагадил драгоценными мерцающими камнями... Медведь брёл по ледяному полу и тосковал о солнце вместо этих странных вытянутых звёзд, даривших белый безжизненный свет. Мимо чёрных выжженных не иначе как молниями полос на полу, потолке, стенах. Переползал через странных насекомых в блестящих твёрдых панцирях. Шёл всё глубже, всё быстрее, толкала его вперёд такая же неутолённая страсть, что тянула назад, заставляла двигаться под тихий еле слышный звон, что становился всё быстрее. А затем перед ним открылась пещера.
Странные пни перед усыпанными самоцветами холмами, огромные выгнутые лужи, где отражался то медведь внутри, то небо снаружи. И сидело перед выгнутой холмистой грядой существо в блестящей гладкой чешуе, с круглой прозрачной головой, разломанной, будто кто-то бросил в неё булыжник. И не поверил глазам медведь: в ране серел свежий мозг, оплетенный кровавой сеткой. А птицы сюда не залетали. Споткнувшись о круглый, скользкий и холодный голыш, похожий на замерзшую тусклую росу, медведь медленно, растягивая наслаждение, заскользил к существу, которое не было птицей.
«Интересно, если голову проломить, разбегутся лишние мысли, или как раз нужные?»

Мэгги, бросившись в объятия констебля, замерла, вдыхая безопасный запах пота, дыма, копоти и крови. В разум снова бились чужие чувства, но уже не те, не о грехе, или... или о грехе, но без греха? Волны накатывали и спадали, повинуясь луне, но молодой матери было всё равно. И она, и младенец жили в собственном мире, куда не было дороги ни матери-настоятельнице, ни кому-то другому, и вода, поднимаясь вокруг, отступала, давая дышать.
Райт, молодея смущенной, глупой улыбкой, поднял на руки попискивающего ребёнка, а мать, смеясь расплавленным жемчугом глаз, бессильно цеплялась за шею стражника и говорила не умолкая. Она рассказывала о том, как вовремя пришли на помощь её ребенку лекарка и михаилит, как отдали они свои плащи, чтобы согреть, и как заснула она, а проснулась - от шума дождя. О Лутоне, о котёнке, который у неё когда-то был, о нищете и голоде, о священнике, похожем на принца, о холодных грубых пальцах повитухи, о дороге до Саутенда без единого слова, о подружках, о вкусном пироженом, которое она пробовала всего раз, но запомнила на всю жизнь. Говорила, что нужно, обязательно нужно вызнать, как зовут на самом деле Фламберга, упросить его крестить малыша своим именем, ведь кто будет мальчику лучшим крёстным, чем его спаситель? Констебль кивал, глядя на слабенького, худенького младенца, бережно баюкая того в руках, и с ночных небес на них падал дождь. Совершенно обычный, холодный мартовский дождь, приносящий городу очищение, пусть и не покой.
- Долго стоял медведь, не решаясь пробовать – пока не отразила одна из луж деревья, выстроившиеся снаружи ровным кругом. Сияло зелёное золото, тускнели скрижали, и маленький серый медведь отломил мешающий кусок прозрачной головы. Теперь морда пролазила вся – и он запустил острые зубы в серо-красную мягкую плоть. Ничего вкуснее не ел он в жизни, и кусал, и грыз, не обращая внимания ни на странные звуки из холмов, ни на самоцветы, по которым топтался, урча от удовольствия. И только когда пол задрожал под лапами, он поднял перепачканную мордочку к лужам и заметил, как через них пролегла жирная красная полоса. Но это всё было уже неважно. Медведь сорвал прозрачную голову с существа и принялся грызть внутренний череп, наполняясь желаниями, мощью, равной которым никогда не испытывал. Словно могучая волна поднимала его всё выше, выше, туда, где воздух грозил разорвать на куски, рассеять по ветру. Медведь равнодушно думал, что сейчас шкура разойдётся на груди, и наружу, ломая кости, выйдет что-то новое, что-то необычное – но продолжал есть. В конце концов, что такое боль? И наконец, когда отросшие зубы заскребли о позвонки, к нему пришёл вопрос, которому не нужны были скрижали.

Лисьему одеялу было жарко, лисьему одеялу было влажно от вина, воды, от стонов и запахов, от дыхания, и оно потихоньку сползало, оглаживая по дороге то плечо, то спину, то округлую коленку, то шрам. Одеяло давало пространство, открывало клетку, но люди упорно прижимались друг к другу так, словно хотели стать одним. И у одеяла было неприятное чувство, что у них это получится. Оно решительным рывком сползло с кровати на мокрый мол, передёрнувшись от отвращения, но облегчения это не принесло – прохладный было воздух становился всё теплее и теплее, словно не сквозило по полу сыростью и холодом. От людей веяло теплом, словно...
Коала брезгливо отряхнул лапы, начисто вылизал шерсть и посмотрел на стеклянные морочные панели. Курс был уже проложен, и оставалось только ввести последовательность команд, активировать руны, подчиняющиеся цветам и кодовым мыслям. И тогда... тогда он найдёт все ответы – или хотя бы новые вопросы. Коала прикоснулся в желтому камню, синему, снова жёлтому. С каждым движением лапы двигались всё проще, словно он всегда занимался именно этим – и только и ждал возможности вспомнить.
На последнем, большом красном камне под стеклянной крышкой, он помедлил, глядя на экран, показывающий деревья. Он знал, что случится, когда кнопка вдавится в рабочий стол. Он знал, что случится – но жгучее нетерпение не стихало, росло, толкало к неведомому, к чему-то такому, что переполняло изнутри, грозя разорвать серую шкурку. Он не мог нажать на камень. Он не мог не нажимать на камень – уже не мог. Слишком много всего. И когда лапа, что легла на камень, засияла алым вместе с ним, мир утонул в небывалом рёве.
А на экране, заливая пустыню, вплавляя деревья и скрижали в песок, бушевал лишь рыжий огонь – и ничего кроме.
Звёзды и пространство сплетались воедино, сливались всполохами чёрных дыр только для того, чтобы раскрыться галактиками в сиянии сотен, тысяч пульсаров. Каждый импульс, каждый толчок, удар продвигали дальше – к цели, которая была лишь средством. Вспышка – узор. Вспышка – новый узор. Вышивка золотом на чёрном бархате, где нет больше ничего. Игла, пронзающая реальность и нереальное, не делая различий. И тянулась следом нить, способная и сшивать, и распускать, тянулась рыжиной огня, серебром огня, пустотой морока и полнотой чувства, пока звёзды, вздрогнув, не замерли вокруг.
И то, что было или не было медведем, стянуло разорванную шкуру и выступило наружу, глядя на плывущий в пустоте синий шар, укрытый лёгким пуховым одеялом облаков.

Вопрос.

[Spectre28 >>>]

Роберт Бойд

8 марта 1535 г. Портенкросс.

Звезды были холодными. Далекими, жадными и очень колючими. Они касались своими ладошками обнаженной кожи, путались взглядами в узорах вайды на ней, но от этого не было стыдно. Не было и равнодушия - под босыми стопами жадно вздыхала пашня. Сегодня Роб чувствовал их всех. Слышал зов земли, от которого вскипала кровь и пробуждался огонь в сердце. Воздух и вода в нем, его жизнь, его души, были сейчас его броней, его плащом, привычно оберегая, хоть это и не требовалось.

Я - Роб Бойд, генерал легионов, повергнувших фоморов к ногам своей госпожи, богини Бадб, побратим принца дини ши Барру Бевана, победитель битв при Маг Туиред.

Ему не доводилось отправлять такие обряды - тот, в долине, не в счёт. И потому он не был хозяином этой земли. Священный брак, которым издревле лэрд сочетался с землей, с вотчиной, с лесами и пашнями, с крестьянами и небом над ним, свершался только сейчас. Роб вздохнул полной грудью, закрывая глаза, пытаясь почувствовать токи земли, её дыхание, её жар, услышать пение неба и рек.

Я - Роб Бойд, раб, получивший имя из рук госпожи, вознесенный ею до ложа, бежавший от нее по кровавой дороге ради прекрасных глаз.

Первой откликнулась земля. Тоскующая по ласке, вечная невеста, она толкнулась в ноги, отозвалась в чреслах. Стихия, близкая дому. Она - и есть дом. В ней - основа жизни, в ней плодородие, в ней изобилие. Она - женщина. Она - мать, дочь огня и воды и воздух - сын её. Она - основа магии, ведь если заклинание не произносится, то все равно творится - на ней. Роб медленно выдохнул, позволяя себе расслабить руки и нежно коснулся пашни, проводя ладонью по гребню, что застыл волной сродни морской. Завтра она примет пшеницу. Сегодня же их было только двое.

Я - Роб Бойд, нерожденный, но бывший младенцем, юношей, мужчиной, стариком. Лорд Портенкросс, ставший частью своей семьи, магистр михаилитов Циркон, сделавший себя сам. Илот, вернувшийся непокоренным. Муж, покорный своей жене. Отец не своих детей и полководец чужих армий.

Взметнулись над головой, пронзая воздух, рога. Тяжелые, ветвистые, увешанные гирляндами цветов и бусами из ягод, они были незримыми. Не те, что христиане в своей косности считали признаком измены, но - сила. Мощь самца, мощь воина-победителя, вожака. Короля-Оленя. Увенчанный Рогами - так их называли когда-то, этих жрецов и воинов, приходившим к девственным жрицам, воплощавшим Великую Мать. И это было честью. И жертва их потом, когда придёт новый вожак, способный победить прежнего, способный на брак, тоже была почетна. Робу не грозила смерть на камне, испещренном спиралями и рунами, но холодок, пробежавший по жилам, он почувствовал краем сознания, той частью, что никогда не спала. Он глядел на свою жену, на свою жрицу, на богиню. На Бадб. Она и была Великой Матерью сейчас, землёй и пашней.

Я - Роб Бойд, я - просто человек! Вечно одинокий, ходящий по лезвию ножа, дружащий с самим собой. Воспоминания стали для меня тайной религией, обман - стихией. Я могу обмануть всех, даже самого себя, но истина всегда сильнее любой лжи. Поднимутся ветра, будут лить дожди и волны разобьют меня о скалы. Но - не сейчас!

Бадб была землей и пашней. Он - небом и воздухом. Но думать об этом было некогда. Кровь победно стучала в висках, в сердце, ниже, танцевала хайланд, отбивая боевые ритмы. А затем мир дрогнул и наполнился жизнью. В земле, под землей, в небе, в реке неподалеку... Пробивались к солнцу зеленые ростки, пели птицы, хоть была и ночь, прядал ушами любопытный заяц на опушке. Затрещали кусты, раздвигаемые мощными рогами, и на пашню вышел олень.
Земля вздохнула томно и страстно, заставляя протянуть руки к Бадб.

[Leomhann >>>]

И лишь после, унимая постыдную дрожь в теле, кутая неистовую в прихваченный из замка тартан, Роб улыбнулся. Открыто, радостно, впервые с тех пор, как проснулся в Портенкроссе вместо резиденции. Ритуалы и их последствия не исчезли, не забылись, но будто сгладились, будто брак с землей смог сделать то, чего не сделал горячий источник - помог принять участь. Будь как будет - и дьявол с ним. С ними. Со всеми. Выкрутится, а если нет, то жизнь всё равно слишком хороша, чтобы отчаиваться и топиться, как хотелось поначалу. Слишком яркая, чтобы не позволять себе наслаждаться ею, не сбегать из замка во тьму, бросив лошадей на конюшне, ради ритуала, точно не были они с Бадб магистром и богиней, а только - мальчишкой и девочкой. Утром они вернутся в замок, где придётся думать о приёме для посланцев Ада, подписывать счета управляющего и слушать ворчание главного строителя о том, что дерево, выращенное Немайн, сучковатое и годно разве что для курятников. Но это - утром. Сейчас же были звезды, огромное небо - одно на двоих, и молчание, в котором не нужны слова.

[Spectre28 >>>]

9 марта 1535 г. Портенкросс.

Зеркало отражало мрачного упыря. Роб улыбнулся ему, но вышло еще хуже - улыбка напоминала голодный оскал. Он вздохнул, подворачивая рукава зеленой туники так, чтобы стали видны оковы на запястьях. С этим человеком, у которого были глаза раба, узника в собственном доме, Роб не стал бы говорить. Но к счастью, эта участь доставалась демонам.
Он похудел за эти дни, четче проступили скулы на лице, ярче запала ямка на подбородке, до золота посмуглела кожа, и Роб снова стал похож на того молодого наставника - еще не магистра, который недавно получил под своё начало детей. На фоне красиво стареющего капитула он теперь выглядел юнцом - и это было плохо. Даже этим он становился на иную доску, обосабливался от них. Бадб он не мог винить в этом, но и не винить не мог.
Ничего не давая взамен, она отнимала у него привычную жизнь. Обручальное кольцо, запись в приходской книге капеллы, клятвы верности не делали богиню женой, а уверенности, что она поддержит любовью и заботой - не было. Глупо было ждать этого от Войны. Нелепо - от Войны неистовой. Быть может, зря пренебрег Роб невзрачной синичкой, погнавшись за этой жар-птицей?
Зеркало треснуло - рассчитать силу ему было очень сложно порой. Шлепок - и вот уже гладь подергивается сеточкой, состаривая Роба, рассыпаясь тысячью мелких Цирконов. Удар ребром ладони - и столбик кровати с треском падает на пол...
Когда Роб очнулся, комната походила на поле боя. Даже на сундуке красовалась вмятина, а костяшки рук и вовсе были стёсаны. Медленно поднёс он руку к губам, пробуя на вкус собственную кровь - и усмехнулся. Легче не стало, но буйство будто освободило его.
- Меняем имя на "Неистовый"? - Бадб появилась в комнате бесшумно и теперь с интересом изучала погром.
Вместо ответа Роб попросту сграбастал её, впиваясь в губы злым поцелуем. Не ласка - наказание. Возмездие за тот укус после клятвы илота, за Вихря и ренессанс, за полк, Корвина, единорогов Морриган, грёбаную курицу Барру Бевана и ритуалы в долине. За молодость и брак, за смерть Розали. За сломанную жизнь, которая никогда не станет прежней.
Оторвавшись через вечность плюс-минус пара минут, он вздохнул, ударом локтя добивая зеркало.
- Оставляем, всё, как есть. Хоть что-то.

[Leomhann >>>]

Спускаясь в кабинет, который они теперь делили с Бадб, Роб улыбался безмятежно, ласково, успокоенно.
Маленькая комнатка, в которую вмещался лишь стол, книжный шкаф да пара кресел, не могла сравниться с кабинетом в резиденции. Но сев за бумаги, глянув на то, как весело бьется в камине огонь, Роб возжелал - пусть мальчики увидят его таким. Не магистром, не михаилитом, а обычным шотландским лэрдом, главой большой семьи, в которой место было каждому. Если Немайн хотела, чтобы Раймон представлял её на переговорах, то перенести ей стоило его именно сейчас. Мальчик тоже нуждался в отдыхе и малой толики домашнего тепла. Особенно - после папаши де Три.
На Большом Камбро, островке, принадлежащем Бойдам, уже ставили шатры, из дуба, спешно выращенного Немайн, вырубали стол переговоров, а вместо ковров поднималась густая трава, в которой мелькали маки и лютики. Но сейчас Роб не думал ни о Камбро, ни о демонах, подтягивая к себе стопку счетов. Поместье требовало внимания хозяина.

[Spectre28 >>>]

Пара часов спустя, подворачивая рукава на новой, темно-зеленой рубашке так, чтобы были видны и оковы, и брачный браслет, Роб не без удовольствия оглядывал нутро шатра, ставшего залом переговоров. Бадб учла всё - и круглый стол, украшенный резьбой, в которой трискели и вороны сплетались с лаврами, и мягкие кресла, и дорогой бархат полога, и даже зеленую, летнюю траву вместо ковра. И скромное, закрытое серебряной сеткой под горло платье, она тоже предусмотрела, выглядя в нем по-королевски.
Он одернул колет, вышитый серебром по черной коже, и с нескрываемым наслаждением потянулся. За спиной шевельнулся Фицалан, повторяя его движения: илоты гордились своими оковами. У полога вздохнул Нис Ронан, складывая руки на груди. Его рисунки были самыми широкими, почти до локтя, древними, но он тоже принадлежал к этому братству, объединенному служением богине. Еретическому братству, посвященному языческому служению.
Быть может, демон, с которым доведется говорить, вскоре будет подливать масло под котел Роба. Но - не сегодня, а значит думать об этом не стоило. Зато пришло время поразмыслить о переговорах. Не ждите - учили в ордене и древние политики - что с вами что-то станут делать, как проститутка на постели. Атакуйте, захватывайте, заставляйте противника обороняться. Наступайте первым! И Роб был склонен согласиться с этим, хоть и приходилось говорить, как просителю.
Неподалеку валялся ящик из-под шатра, и Роб ухватил его, устанавливая у стола и накрывая собственным плащом. Получился вполне приличный помост, на который он водрузил кресло, а в кресло - Бадб.
- Ты выше, моя госпожа, - коротко пояснил он, рассеянно целуя ей руку.
Бадб улыбнулась, и тут же сзади раздался взрыв цветистых ругательств. Раймон, появившись из воздуха чуть ли не на плечах Фицалана, хмуро оглядывал море и небо. Выглядел он чуть зеленоватым, но спокойным, уверенным и надменным, и на свояка взирал без приязни.
- Значит, ты всё-таки жив.
Фицалан отвечал ему тем же, расслабив плечи так, как делают это бойцы, готовясь драться.
- И вам добрый день, любезный зять, - расцвел улыбкой он, - счастлив видеть в добром здравии и с таким патриотичным цветом лица. Надеюсь, вы оставили Эмму не в борделе.
Раймон удивлённо покачал головой, отворачиваясь.

[Leomhann >>>]

- Надо же, ещё помнит имя... - и добавил громче, через плечо: - Кажется, она знакомится с новой сестрой. О, Роб Бойд, приветствую! Как славно преобразился этот мило пустынный и каменистый остров, которого я прежде никогда не видел! Отчего же ты не в тартане?
- Сорвали, - невозмутимо просветил его Роб, пряча улыбку. Злой Раймон бывал забавен, хоть и мог провалить переговоры. - Снимай, говорят, юбка... Отчего ты такой взъерошенный, сын мой?
Он оперся на спинку кресла Бадб, потарабанив пальцами по теплому дереву. Мальчишки взрослеть не спешили и, как и положено мальчишкам, делили женщину. Вот только для одного она была сестрой, для другого - женой, а потому обязана была объединять, а не ссорить.
- Надо же, - проворчал Дик, складывая руки на груди и бегло глянув на Бадб, - какая забота. И о памяти, и о сестрах.
Роб хмыкнул. Если Фицалан и ждал ответ, то напрасно. Вместо этого Раймон вежливо поклонился богине и снова повернулся к Робу.
- Отпуск же, каким ещё быть? Вот, Брайнса повесили. Точнее, Клайвелл повесил. Мы как раз с казни, считай, из Или.
- Мир его праху, хоть я и задолжал ему аудиенцию, да и леди Бойд просила ему морду... хм... объяснить, что домашним прозвищем её называть невежливо.
Роб покосился на Фицалана, при котором Раймон не хотел говорить о важном - и перешел на михаилитские жесты, быстрым движением пальцев обещая беседу после того, как спровадят демонов. Но Брайнс, Христос свидетель, умер очень не вовремя, оставив в неволе дочерей неистовой, долги в Туата и привкус какой-то странной незавершенности.
Раймон коротко кивнул, снова, внимательнее, оглядел остров, море, задержав взгляд на видневшихся за проливом серых башнях Портенкросса.
- Ладно. А где же виновники, хм, торжества - ещё не прибыли? Не то чтобы я успел по ним соскучиться, ты понимаешь, но хотелось бы знать, когда уже принимать важный вид. Более важный вид.
- Куда уж важнее, - вздохнул Роб, снова припадая к руке Бадб и отшатываясь от кресла.
Ждать долго не пришлось. Воздух задрожал жарким маревом, застонал болью, делясь своим страданием - и на зелёную траву ступил стройный черноволосый мужчина с узким лицом и голубыми глазами. Полные губы, каким позавидовала бы иная девица, кружево манжет, стекающее по узким ладоням. И за его плечом - растерянный незнакомый мужчина с удивительно знакомыми воронами на лице. Гарольд Брайнс в новом обличье, покойный, по мнению Раймона.
Намек Роб проглотил, встретив демона вежливым полупоклоном - как равного и радушной улыбкой. Ну раб он, как и Брайнс, но и муж ведь! Генерал и консорт, хоть с последним, кажется, справлялся плохо. Ибо кто такой консорт? Его Королевское... хм... Богиневское высочество, человек, не обладающий реальной властью, не способный наследовать за супругой, но призванный помочь ей в вопросе наследников. Его удел - бить бутылки о борта спускаемых кораблей, ждать свою жену в постели и украшать приёмы. Прочее - советы за троном, командование армиями, переговоры - зависели от того, насколько самому консорту хотелось быть кем-то. Робу - хотелось всего и сразу, хоть и отдавал он себе отчет, что день, когда Бадб принесет весть о скором появлении полубожественного Бойда, будет счастливейшим - и самым несчастным в жизни. Общий ребенок укоротит поводок, которого уже почти не было, но и привяжет неистовую к своему супругу. Но он, как всегда, думал не о том.

[Spectre28 >>>]

- Добро пожаловать, лорд?.. - Роб вопросительно глянул на демона, ожидая, что тот назовет если не имя, то прозвище и равнодушно скользнул взглядом по Брайнсу. Неудачливый, то умирающий, то воскресающий торговец его интересовал мало. - Мое имя вы, разумеется, знаете, но - представлюсь. Лорд Роберт Бойд и Fuar a'Ghaoth, Canan Ard, поскольку говорить я намерен как генерал, а не магистр.
- С позволения госпожи и супруги, я пригласил вас затем, - продолжил он, вежливо кивнув в ответ на певучее "Саргатанас". Генерал-майор переговорщиком был бы великой честью, не будь он демоном. - Чтобы предложить князьям пакт. Не аlliance, как говорят поэтичные французы, но договор о перемирии и сотрудничестве.
И прежде чем демон успел возмутиться такой наглости, Роб начал излагать суть. Говорил он долго, заставляя себя сдерживать жесты и не увлекаться. Повествовал о Грейстоках, напирая на их неудобство обеим сторонам, рассказывая о том, что египтяне уже строят свои святилища, обращают в веру, используют культы, чтобы накапливать силы.
- Опыт подсказывает нам, что такая тихая экспансия приводит к войне, в которой очень легко проиграть, особенно, когда там, - Роб ткнул пальцем в шелковый потолок шатра, - с упоением предаются попустительству. Поскольку нам довелось уже столкнуться с противником - а я подозреваю, что Фэйрли мы лишились их стараниями, мы решили, что лучше бы нам - и вам, временно отложить игры.
В горле пересохло и он пригубил из кубка, опуская руку на плечо неистовой, хотя хотелось попросту затащить её в постель и забыть обо всём. И улыбнулся, невольно сравнивая себя с демоном. Аристократическое изящество рук Роба давно покрылось шрамами, а широкие запястья, натруженные ладони, пятна чернил на пальцах выдавали привычку к оружию и бумагам. Саргатанас хвастался длинными пальцами музыканта и нежной белизной кожи. Впрочем, этот изнеженный облик почти наверняка скрывал жуткую тварь в боевой ипостаси - совсем, как у него.
"Полжизни, mo leannan, за то, чтобы узнать, о чём думает демон..."
Роб вопросительно глянул на Раймона и выжидательно - на демона. В конце концов, Фламберг представлял здесь интересы Немайн, а демон всё равно молчал, слушая с таким любезным видом, что чудилось, будто нет шатров, но есть Хемптон-Корт.
Раймон лишь хмыкнул, а демон тонко улыбнулся, плавно взмахнул рукой - и заговорил. И хоть Роб и не мог сказать, что услышанное ему нравится, но вежливо слушал. Преисподней и сестрички, и египтяне были равно неудобны. Преисподняя хотела полупрожаренного Роба Бойда на вертеле под сливовым соусом и с красным вином. Но ад, как это водилось у них, соглашался загребать горящие угли чужими руками и потому соглашался не прекратить, но отсрочить.
- Скажем, на три месяца?
- Три месяца, милорд? С тем же успехом вы могли бы предложить три дня. Три года.
Три года или тридцать лет были равны. Однохренственны, сказал бы Роб, забудь он о вежливости. Даже бессмертного можно заполучить на сковородку, если знать - как. Но три месяца - унизительно малый срок, за который не успеть ничего, даже хорошенько подумать.