Greensleevеs. В поисках приключений., Добро пожаловать в мир злых заек!

[Spectre28 >>>]

В церкви пахло свежестью и мылом. За высокими окнами стремительно темнело, и Раймон не сразу заметил свежий скол на лепнине, чуть дальше - отошедшую от спинки скамьи доску. Словно кого-то тащили к выходу. И мокрые пятна в центральном проходе. Что здесь могли замывать - он догадывался. Картина воссоздавалась легко, и ещё более жутко смотрелись при ней аккуратно разложенные молитвенники, расправленный алтарный покров. После того, как священника вытащили из церкви, кто-то привёл здесь всё в порядок. Из любви к Господу. Слишком много стало вокруг церквей, слишком много людей и, кажется, родни. В иные пятна этого леопарда не верилось совершенно. Не при таком совпадении, не в таких обстоятельствах.
"Одна маленькая арбалетная стрела из какого-нибудь окна. Заметит ли кто, погорюет ли о почившем проповеднике из Рима? Найдут ли потом?"
- Путь грешников вымощен камнями, но на конце его – пропасть ада, - сурово и насквозь лицемерно заметил, вынырнув из полумрака, Шафран, и Раймон кивнул.
Именно ими, именно там и именно она, точнее не скажешь. Грешники как раз входили в церковь, и было их четверо. Харрис, которого Раймон помнил по Бермондси, стражник, которого Раймон помнил по тюрьме, знакомый ювелир и... этого, полного, с одуловатым испуганным лицом, Раймон не помнил.
Это всё удивительно походило на сон - нереальностью, невозможностью, не... глупостью. Зачем это всё Бермондси? Зачем Верховный послал в... это? Зачем эти четверо ему самому? Почему было просто не уйти через пол, пока горожане радостно забрасывают стены церкви хворостом? Или не забрасывают. Церковь они любят. Может, её и пожалеют. И всё же, зачем... А. Этих четверых хотелось свести с ума и убить. Простой, хороший ответ. Не танец, рваный хруст хвороста и треск огня под сапогами. Но без Мерсера и шурина Томаса комплект выглядел неполным, и Раймон хмуро взглянул на грешников, словно они были виноваты в том, что он не стал уговаривать торговца присоединиться.

[Leomhann >>>]

И Бруха... виноватая без вины, одним тем, что констебль уехал, а она - осталась. Ведьма, не ведьма? Если ведьма, оправдывает ли это экзорцизм и сожжение? Мог ли он, имел ли право судить? Мучила ли его совесть за менестреля, отданного Велиалу? Та заковыка была виновата, кажется, лишь тем, что занимала комнатку. Ну и хотела его выдать, конечно. Велика беда, учитывая, как всё обернулось. Какое им дело до этой еврейки, пусть от Харзы тянет сочувствием и... хм, и чем-то не очень подходящим ко времени. Впрочем, после Саутенда не ко времени было - всё. Зря он притащил сюда Эмму. И всё-таки, если уже притащил, с этим нужно было что-то делать.
- На колени, - мрачно приказал он мужчинам и кивнул на скамьи. - И молитесь, громко, чтобы голоса разбивались о своды, ибо эхо молитвы - голос ангелов. Зажмурьтесь, потому что негоже мирянам видеть, что будет здесь происходить. И главное - устремитесь помыслами к Господу нашему Иисусу Христу, не думая ни об этой поганой ведьме с её белой кожей и богопротивными кудрями, ни о кострах, где первой сгорает одежда.
Первым с тяжёлым вздохом преклонил колени ювелир, осенив себя широким крестом, и на миг церковь зазвучала почти нормально - в шорохе одежды, кряхтеньи, вздохах, шарканьи подошв.
А затем иллюзия разрушилась - голосов не хватало, чтобы заполнить пустой зал, пусть даже к счетверённому мужскому гудению добавился высокий проникновенный голос Эммы.
"Фламберг, у тебя талант. Всегда знал, что ты охеренный морочник, но чтоб каждый раз влипать в дерьмо..." - жестами заметил Шафран.
Выглядел михаилит вполне жизнерадостно, и Раймон снова, в который уже раз кивнул. Морочник. Правду о них говорят...
"Подсиживают, юнцы... Раньше дерьмовлипателем был я", - не менее жизнерадостно добавил Харза, кутая избитую девушку в плащ.
Его, кажется, вопросы вины или невиновности не волновали. Или же умел чуять ведьм даже издали, а уж ощупав - тем паче.
"Да не ведьма она, - Харза пожал плечами, постучав себя по лбу, - уж два видока точно тебе скажут. Если всякая умница-красавица будет ведьмой, то у меня для тебя плохие новости, Фламберг".
Он взглядом указал на Эмму, вдохновенно выпевавшую псалом. Ответом стали вздернутая бровь и наморщенный носик, но михаилита это не смутило. Усадив Бруху на алтарь - "вдруг кто заглянет" - Харза вздохнул, набирая в грудь воздуха, чтобы звучным, глубоким басом начать:
- Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica...
Эхо от его голоса металось испуганной сойкой, и под мерный речитатив экзорцизма Шафран, лениво зевнув, ответил на невысказанный вопрос:
- Констебль на подходе. Злой, как дьявол.
- Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, - согласился Раймон. - Почти все. Только у одного хватило веры найти где-то брошь.

[Spectre28 >>>]

Мороки ползли к грешникам, цеплялись за ткань оверкотов и курток, подбирались к горлу. Трое жадно, через стыд, видели то, что и хотели видеть, и только с Харриса магия соскальзывала, как вода по воску. Но троих должно было хватить. Жаль, Бруха не кричала - это дополнило бы иллюзию, но сойдёт и так. Слишком подходяще всё было устроено в этих головах, грех не воспользоваться. Только побыстрее. Злые констебли - и тюрьмы - Раймона радовали не слишком. Даже те, из которых научили бежать. Даже те, из которых выпускали.
- Полагаю, прокопать тоннель до границ города тебя не хватит?
- Брошь или не брошь - вот в чем вопрос...
Вместо ответа Шафран прищурился на каменные плиты, разверзая их под ногами горожан - и тут же Эмма испуганно взвизгнула, заголосила, будто её крючьями драли.
- У меня есть хороший бренди, у Харзы - лутонский сыр и винцо от Циркона, а ты раньше возил с собой знатный горлодер, - безмятежно пожал плечами Мирддин, тихо и аккуратно захлопывая пол, будто он был шкатулкой. - Мы не сделали ничего, чтоб бежать, дружище. Посидим, подождем законника. Девочку вот... попытаем. К слову, госпожа могла бы тоже покричать, а то если Берилл охрипнет, горожане что-нибудь заподозрят.
Раймон сморгнул, прогоняя видения, в которых Бруха непристойно и богопротивно сливалась с Харрисом, становилась им, с приколотой прямо к голой груди брошью. Плиты пола танцевали перед глазами, и голову вело, так что слова Шафрана доходили словно через мягкие тряпки - последствия внезапно оборванного контакта с грешниками. Ничего не сделали, чтобы бежать? Интересно, что увидит констебль, спустившись под пол церкви?
Громкий стон Брухи наложился на какое-то шуршание под полом, и Раймон покачал головой.
- Возил. Теперь - только бренди. Значит, просто сидим и ждём. И, разумеется, пытаем.
Двери выглядели прочными, надёжными, за такими вполне можно было отсидеться, если только Шафран не ошибался в констебле. Ошибался ли видок? Эмма издала особенно артистичный крик, и Раймон одобрительно пожал плечами. Представление получалось замечательным даже без него. Наверное, и к лучшему, потому что если все вокруг видят происходящее иначе - что-то не так вовсе не с ними. Пусть. В конце концов, всегда можно просто исчезнуть.

[Leomhann >>>]

26 марта 1535 г., вечер, лесной тракт на север от Бермондси.

"Господи боже, какие идиоты..."
Глядя на чернявого парня, лениво и нагло прислонившегося к разваленной телеге, Раймон не мог наудивляться. Тяжёлый фон амулетов, какая-то херня по обе стороны дороги, которая должна была вызывать ярость - красиво, тонко, едва заметно. Он очень надеялся, что грёбаные засадники отдали за херню целое состояние, а то и два. Потому что работал над амулетами мастер, а такие мало не берут. Херня - и наверняка что-то ещё... дальше - наверняка, потому что от ярости люди рвутся вперёд очертя голову. Под ногами или над головой - тоже наверняка, потому что амулеты могут и не сработать. И приманка в виде двух идиотов, одному из которых хватило ума ещё и заговорить. С усмешкой, поигрывая пальцами на ремне. В обычном состоянии это могло выбесить, но любой морочник знал, что чувства, дойдя до пика, выгорают или трансформируются во что-то новое. Злость, особенно направленная на себя, была интересным зверем. Она или доводила до бешенства, оставляя потом холодную пустоту, либо давала такую ясность сознания, какую ещё поди получи даже Фламбергом. А Фламберг хорошо знал, что такое ярость и злоба. Хорошо, что Эмма держалась чуть позади и сбоку, правильно. Если придётся уходить или драться, или драться и уходить...
- Voyez qui roule. Flamberge est le roi du tract. Vainqueur chie...
Даже не поднимая арбалета с холки Розы, Раймон нажал на рычаг, и болт прибил подавившегося словом чернявого к трухлявым доскам.
"Странно, не умер".
Напарник чернявого рухнул в кусты, а за первым болтом последовал второй, потом третий - перезаряжалось лёгкое оружие быстро и легко, одним рывком руки в перчатке. Когда парень перестал - временно? - дёргаться, Раймон лениво вложил в желоб новый болт и тронул Розу коленями, посылая вперёд. Недалеко, но чуть дальше от места, где остановился бы увидевший засаду человек. Чуть ближе, чем место, где догнал бы приманку.
- Ну? Есть тут кто постарше и поумнее?
- А тебе зачем? - С интересом спросили из ветвей деревьев звонким, девичьим голосом, в котором отчетливо слышался флёр французского акцента. Темная тень скользнула по стволу и на поляне появилась девушка. Она стояла, гордо выпрямившись, сверкая в лесном полумраке белозубой улыбкой. Чёрная, цвета угля кожа лоснилась от масла и притираний, чуть не светилась тёмным румянцем.
Бригантина, романский шлем. Стрел она могла не бояться, от магии прикрывали амулеты, от которых аж воздух гудел, но ни стрелять, ни жечь Раймон и не собирался. Пока что.
Скептически оглядев женщину, он с сомнением покачал головой, вешая арбалет на пояс.
- А что-то не похожа. Ни на постарше, ни на поумнее. Какой ранг?
Девушка прыснула, вытянулась, будто стояла на карауле в королевском покое.
- Дениза Птичка, монсеньор, седьмая в колоде!
Жеребец Эммы тревожно всхрапнул, аккуратно подпихнув Розу под круп. Следом за ним неслышно хмыкнула сама Эмма, взглядом указывая на кусты, в которых тихо прошуршал кто-то.
- А вот на птичку похожа, - согласился Раймон, сводя ладони. - Тогда вот что. Передай своим - ...
Птичек сбивали в воздухе. Вот только вместо густого тумана лес окутала разве что призрачная дымка. Дьявол. И всегда же кто-то помешает красивой игре. Уже посылая Розу в тяжёлый галоп как раз туда, где подозрительно шуршало, он прищёлкнул пальцами, прокладывая пахнущей свежестью и смертью молнии дорогу к груди Седьмой. Бригантина на миг вспыхнула солнцем, и изломанную девушку, не успевшую даже вскрикнуть, унесло назад.

[Spectre28 >>>]

"Ваше, госпожа Немайн. И эти - тоже".
Под копытами кто-то жалобно вскрикнул, но наёмников было не жаль. Тем более что и навстречу, и с деревьев летели сети. Первую Роза сбила грудью. Раймон едва успел заметить, как веревки обвились вокруг лошадиной шеи, как тяжёлый груз ударил по голове его самого. Он инстинктивно распластался по шее, прижался, чувствуя, как накрывшая краем сеть пытается подтянуться, найти зацепку. От веревок стыло несло тюрьмой, тянуло силы, но его ещё хватило на то, чтобы кусты за спиной полыхнули веселым и радостным пламенем. Если кто из затоптанных не успеет выбраться - их было не жаль. Достаточно было представить, как из сетей выпутывают довольные карты почившего Листа. У них и так почти получилось. Коротко оглянувшись, он мысленно хмыкнул: Эмма выглядела почти как та рыбацкая дочка - сеть опутала её полностью, жадно, и ещё стягивалась. Раймон готов был поклясться, что если бы веревки могли, то ещё мурлыкали бы от удовольствия. Но в седле Эмма держалась, и конь её нёсся за Розой, как приклёпаный.
"Хорошая лошадка".
В спину ударил арбалетный болт, заставив сунуться носом в горячую шкуру. Синяк обещал получиться знатный - если получится не помереть.
- Эй, а как же брать живыми?!
Рывком сдирая оверкот, чтобы скормить его жадной сети, Раймон послал в кроны ещё одну молнию и бросил Розу в сторону. Даже так ещё один болт дёрнул голенище, и по ноге поползло тепло.
"Вот дьявол".
И всё же, время было. Пока ещё наёмники доберутся до лошадей, пока успокоят, пока поведут в обход огня. После первого рывка пришлось приостановиться, чтобы перекинуть Эмму через седло - сеть упорно не желала ни отдираться, ни прожигаться, ни резаться, по крайней мере, не быстро. Чёртовы грузила словно притягивались одно к другому, пеленая жертву. И для того, чтобы заняться сетью плотнее, требовалось отъехать подальше и найти местечко поукромнее - чего бы это не стоило, учитывая, что с листовцами бродил человек, тоже умеющий в туманы, ещё и получше его самого. Где только нашли умельца. Друиды в Англии... всё это снова наводило на мысли о великой королеве, о фигурах на её доске, из которых самой мерзкой был любезный шурин. Но тут делать было нечего. От сети требовалось избавиться, на это требовалось время, и всё на том.

[Leomhann >>>]

Подходящее место нашлось в буреломе, мрачном, тёмном, с журчащим неподалёку ручейком. Сюда сложно было бы подобраться бесшумно, ещё сложнее - заметить и расстрелять издали. А что земля была холодной, без ковра из мягкого мха - что ж?
- Мне кажется, - задумчиво заметила Эмма, наблюдая за тем, как сеть плотнее опутывается вокруг её рук, - ты в свое время читал слишком много разбойничьих романов. То ошейник, то через седло вот... Между прочим, так ездить жутко неудобно.
- Ещё немного такой жизни, и я начну их писать, - проворчал Раймон, критически глядя на зачарованные веревки. Серебро им не нравилось, но не настолько, чтобы выпускать жертву. Огонь - туда же. Отдираться они готовы были только с кожей - или хотя бы одеждой. Одежду было не жаль, но часть тонких веревок охватывала запястья Эммы. Интересное зачарование, ещё и, кажется, неравномерное, судя по тому, как сеть натягивалась в разных местах. На пробу он попробовал отрезать один из грузиков, висевших на самом углу. Сразу за узлом веревка подалась куда лучше, а сеть в этом месте чуть провисла. Раймон довольно кивнул сам себе и принялся за следующий. - Как знать, может, окажется безопаснее и выгоднее тракта.
И тут Эмма рассмеялась. Тихо, пытаясь связанными руками убрать назойливый локон, выбившийся из-под тиары.
- Прости, - отсмеявшись, проговорила она. - Мне представилось венецианское окно и вьющийся виноград, что поднимается к самой крыше. И ты, в засаленном колпаке, покусывающий в задумчивости перо. А потом прибежали лесавки, ты отшвырнул пергамент и помчался за ними. Только колпак отлетел.
- А за лесавок мы будем отдавать часть гонораров новому поколению михаилитов. Что за?..
На плечо тяжело упал очередной голубь. Развернув записку и оценив содержание, Раймон фыркнул и подбросил птицу в воздух.
- "Циркон при смерти. Уэльбек. Филин". И нам не сообщили ускоренной, хм, почтой? Ну-ну. Даже голубя не могут заранее прислать, чтобы задать нужное направление. Господи, какие идиоты...
- Я отговорю тебя мчаться к нему, даже если это будет ускоренной почтой, - вздох Эммы прошелестел опавшим листом. - Их можно обмануть, сам знаешь. А он - поймёт мои опасения.
- Сейчас и отговаривать бы не пришлось. В такие совпадения слишком сложно поверить, да и... даже почтой можно только привести с собой лишний хвост, - кучка грузиков рядом с замшелым валуном росла, но слишком медленно, и Раймон махнул рукой, не оглядываясь. - Вы или туда, или сюда. В кустах неудобно, колюче и холодно, да и вообще, помогли бы, чем просто задницы греть.

[Spectre28 >>>]

Туманы - туманами, их он пока не чувствовал толком даже после поцелуя кеаск, но мороки служили верно, как и встарь. Лес, встревоженный стычкой, понимал, что в нём происходит, и у этих наблюдателей не было столько такой дорогой защиты. Поначалу Раймон списал их на погоню, но нет. В этих тлели любопытство и уверенность, понимание того, кто они и где. Лес был их домом - пусть и не так, как для лесничего или шерифа.
- Не перина, - приятным, веселым баском согласились кусты справа, - да только, господин михаилит, хорошему человеку мы всегда согласны помочь, если человек уж очень хороший.
Кусты слева согласно хмыкнули, выпуская рослого, жилистого парня, одетого в серо-зеленое. Даже темные волосы были прикрыты зеленым платком. Парень доставал на ходу простой, с заковами нож.
- Рой, - коротко представился он, - вы бы сетку не портили, сэр рыцарь, сгодится еще, поди.
- Фламберг, - ответил Раймон, хотя подозревал, что его узнали и так. Слишком уж много шума было вокруг. - Если умеешь снимать, не портя ни верёвок, ни того, что они поймала - снимай. Только вот со временем небогато. Да и не только с ним. Оно, конечно, мы - люди очень хорошие, лучшие даже. Лучше, наверное, только магистры, и то в силу повышенной святости. Как это... копьё Лонгинуса. Каждый. И все как один бедные, как оно самое, потому что сила - в копье, а не позолоте!
- Ну если не в позолоте, то за сетку, ужин и ночлег на тысяче золотых сойдемся, - серьезно кивнул ему Рой, опускаясь на колено подле Эммы. Он принялся ощупывать сетку, бормоча себе под нос что-то и загибая пальцы.
- Да это ж два, нет, три месяца работы! - возмутился Раймон, снова поднимая кинжал. - Ужин и ночлег - это я понимаю, с утра ничего не ели, и за работу никто не заплатил. Платье вот единственное порвали по кустам этим, оверкот потерялся в гонке... но ни один олень столько не стоит, даже если скрестить с анку и местной аббатисой одновременно. Да и то сказать, анку жалкие двадцать монет принёс, а аббатисы вообще сплошь бесплатны.

[Leomhann >>>]

Для последнего даже не пришлось специально подпускать грусть в голос. С той матери-настоятельницы стоило содрать и двести, но после тюрьмы, Кранмера и тракта было не до учёта того, насколько дешевеет фунт. Он поднял кинжал и щёлкнул по лезвию, поглядывая в сторону - там в отдалении уже начали трещать вороны.
- Больше пары сотен - никак. В резиденции детям есть нечего будет. Лучше уж я сеть попорчу, хоть и жаль. Ведь мог бы оставить обе, после ужина-то. Не тащить же с собой. Вторая вон вообще целёхонькая, на лошади висит.
- Жадность - грех и порок, - попенял ему Рой, поддевая своим ножом узелок, который выбрал по только ему ведомым приметам, - наш святой отче не магистр, но ест, как целый капитул. От святости, конечно. На две сотни не прокормим. Восемьсот.
Сеть, разочарованно зашуршав, сползла с Эммы, неряшливым комом собравшись на камнях.
- Но если восемьсот, есть будет нечего уже нам. К тому же, когда нас нагонят наемники, платить будет некому.
Говорила освобожденная Эмма тихо, жадно глотая воздух.
- Или незачем, - покачал пальцем Раймон. - Будем optimistius. Михаилит да ведьма. Что мы, не убьём... сколько их там осталось, десяток? Триста пятьдесят. От желудков и зубов детских отрываем.
- То-то я смотрю, как ведьма лихо сетку французскую скинула, - вежливо согласился Рой, - а михаилит теперь хромать будет седмицы две. Героически. Ну да по рукам, сэр рыцарь. Четыреста так четыреста.
"Странно. Я готов был поручиться, что выйдет аккурат пятьсот. Чтобы уж точно то на то".
Сороки стрекотали всё тревожнее. Раймон кивнул.
- Значит, четыреста. А то и в самом деле, вдруг ещё второй сапог порвут, закавыки стрелючие. Так что там с ужином?
- А ужин лошадок аккурат в сотню выйдет.
"Ну точно".
Лесной разбойник разрезал узелок на сетке Розы и отступил в сторону, улыбаясь.
- И мы завяжем вам глаза, не обессудьте.
- Словно я хочу видеть дорогу, на которой потеряю двухнедельный... нет, месячный заработок, - проворчал Раймон, подхватывая Эмму под руку. - Но лучше бы тропе быть гладкой! Или хотя бы - быть.

[Spectre28 >>>]

27 марта 1535 г. Окрестности Бермондси.

Когда тебе завязывают глаза на ровной, будто выглаженной молитвами тропе, остаются только грубая кожа поводий в ладони, пятна теней на лице, запутавшаяся в кольчуге коса и ушибленные рёбра. Остаётся хлюпанье крови в сапоге, глухая, глубокая боль под лопаткой, выгорающая холодом драка. И, конечно, остаются мысли и звуки, но звуки интереснее мыслей. А если не интереснее, то хотя бы тянут наружу, а не внутрь.
Птичье многоголосье, шелест леса, хруст случайной ветки, мерный сдвоенный стук подков. От него хочется спать, но резкий разбойничий присвист провожает от поворота к развилке, заставляет вскидывать голову, прислушиваясь. Сколько же их в этом лесу? С поляны вели двое, а сейчас - трое, пятеро? Я пытаюсь прислушаться к разговорам, но они слишком тихие, призрачные. И всё же слушать приятно - в них звенит уверенность, спокойствие. Жизнь? Пожалуй. А тогда - кто я, если эта жизнь тянет к себе? Вампир-михаилит? Бруха? Кажется, нужно чаще завязывать глаза. И реже надевать кольчугу. Или чаще. Нет. Наверное, всё-таки реже, потому что кольчуга - почти как камера, отделяющая от мира стальными стенками. А ещё она натирает шею.
Когда тебе завязывают глаза, касаясь щеки шершавой ладонью, остаются чувства. Ленивое любопытство разбойников - им раньше не доводилось водить в свой дом михаилитов. Далекое недоумение наемников. Собственные усталость и непонимание, почему всегда приходится идти, куда ведут. Завязками корсета тренькают в кустах можжевельника синицы и ветер доносит тонкий, терпкий аромат. Птицы всегда любопытны, хоть и глупы, они перепархивают с ветки на ветку, расцвечивая немудрёными своими разговорами путь. Кольчуга не может защитить от чувств, да и не старается. Она давит на плечи с каждым шагом, бьет по коленям, но не душит. Чёртовы приличия, в которых всё самое неудобное начинается на "к": колет, корсет, корсаж, кольчуга, колье, кокетство, кружева. Kinder, Küche, Kirche, как говорят немцы. Даже странно, что самое худшее слово, стылое, пустое, безнадёжное начинается на другую букву. Обочина. Может быть, на каком-то другом языке? На каком-нибудь из первых, тяжёлых, когда всё было проще, и у слов не было столько значений.

[Leomhann >>>]

Когда повязку снимают, я удивлённо моргаю - не солнцу, его закрывают облака и ветви, не тощему перепуганному купцу, глодающему оленью ляжку, не рядам небольших могил с грубыми крестами. Простолюдей вокруг оказывается меньше, чем было голосов и точно меньше, чем было чувств. Я пересчитываю домики, оцениваю, сколько поместится в общей - как у северян? - хате, и понимание приходит само, без слов. Когда строили этот лагерь, людей здесь было больше. Гораздо больше. Звенели детские голоса, перекликались женщины, отправляясь стирать на ручей, травили байки вернувшиеся с грабежей и благородного разбоя мужики. Те двое, что привели нас сюда, или молчат, или говорят отрывисто и слишком громко. Кажется, им страшно, что голосов не хватит. Я задумываюсь на миг, не так же ли сейчас в резиденции, куда так и не заехали, и гоню мысль прочь. Проще слышать всё то, чего здесь нет. Эхо... памяти? Эхо памяти чувств. Пока нас помнят, мы не уходим, цепляемся за свет, траву, вслушиваемся, не помянут ли.
Наверное, так же становятся нежитью. Тянутся к жизни, сжирают её, чтобы хоть на миг вспомнить и понять себя среди живых, сущих. И люди, и нелюди слышат это эхо, жаждут его, но все ли - получают? Я прикусываю губу, глядя на усталую рыжеволосую девушку, вышедшую встречать гостей, ловлю обреченное раздражение - еще одного раненого привели. И стыжусь. Уж ногу-то можно было перемотать, не дожидаясь помощи. И нужно - улыбнуться ей? Обещанием?
Потому что - весна, и из-под снега вытаивает не только чума, но и травы, ручьи, цветы. Надежда. Обновление. Странно, что я думаю об обновлении, ведь у нас всего всего четвертый месяц жизни, и нужно ворковать, как тем горлицам в ветвях. А мне хочется возрождения. Ренессанса, чтоб его. Беззаботного, веселого тракта, соловьёв в кустах сирени и тех маленьких булочек с сыром, что так хорошо выпекают в Саутгемптоне. И девочке этой, усталой от зимы и смертей, хочется, чтобы кто-то пообещал ей весну. И я улыбаюсь, ловя слабое тепло в ответ.

[Spectre28 >>>]

В избе тоже тепло. Там горит очаг, и тощий купец никак не расстанется с жирной оленьей ногой и куском хлеба. Он ест, ест, никак не насытится, жадно и скупо собирает крошки с богатого оверкота. Он боится, что ему придётся вернуться в Бермондси, где страшный Клайвелл вешает каждого третьего. На самом деле, только зачинщиков, но купец верит, что его повесят тоже, хоть и не виноват. Страх петли силён, но олень слишком вкусный, чтоб отказаться. Вот и жрёт купец, приправляя еду страхом. Поглядывает на раненого михаилита, на ведьму, едва стянувшую кольчугу - и боится еще больше.
И это забавляет, хоть и заставляет задуматься, не выгляжу ли я также. Ловлю в торговце отражение собственной настороженности, и рука сама тянется то ли к подбородку, то ли к кончику косы. Ловлю отражение- и что-то ещё, дрожащее, едва заметное - тень другого человека, сидящего на той же лавке. Он тоже ел оленину, ведь королевские леса изобильны, а здешняя стража понимает, что такое договор. Он тоже боялся, роняя на дорогой оверкот жирные пятна, тоже подбирал крошки, размышляя о том, как чудно тасуются удача с неудачей: повезло оставить львиную долю выручки у надёжного банкира из генуэзской семьи, так что потери невелики. Да и из Бирмингема удалось выбраться, минуя рогатки этого чёртова Армстронга, чтоб его бесы в аду жарили. До хрипоты ведь ругался, убеждал, что купца ноги кормят, но всё впустую. Хорошо, провели, и задёшево. Всегда найдётся тайный ход, всего найдётся тайная тропинка, о которой ни один стражник не знает.
- Между двумя кострами прошёл, тютелька в тютельку, - говорю Рою.
Разбойник вздрагивает, едва подавив желание перекреститься. Купец удивлённо вскидывает голову, но я смотрю не на него, а на тень, в корчах свалившуюся у очага. Белая кожа, белая пена у рта - её сейчас легко видеть. Тень стала первой. Плохая тень, скучная. Я лучше посмотрю на другие.
- Господь свидетель, - наконец, собирается с мыслями рыжий Рой, - а вы ешьте, леди и сэр. Потому как мужики злыдней ваших сейчас в чащу поглубже заведут, и к ужину поспешат. И поесть нечего станет. Так ли, отче?
Монах, к которому обращается разбойник, непомерно, невероятно толст. Под ним стонут добротные дубовые лавки. Стонет и сам отче, постукивая по полу тонким облезлым хвостом. Молитвы сдерживают неутолимый голод, но это - пока. После и они не помогут жадной до чужих жизней химере. Но лесные, хоть и не могут этогоне понимать, его жалеют. Странно, но разбойничье братство не предаёт своих, будто связаны клятвой прочнее и древнее той, что дают михаилиты. А может, потому что не связаны ничем, кроме леса.
- Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда прийду и явлюсь пред лице Божие! - соглашается монах, сотрясая воздух крестным знамением.

[Leomhann >>>]

Здесь тень рассмотреть удаётся едва-едва: её поглотили и многократно перешитая ряса, и складки своей и чужой плоти. И всё же где-то внутри шевелится тот отче, которого видит Рой, которому испуганно, но всё-таки улыбается подавальщица. Боль, обида и какое-то детское непонимание бьют от отражения волнами:
За что? Почему - я? Почему - им?..
И совсем тихо:
"Почему я никак не умру, Господи? Пусть я умру прежде, чем..."
Запахи, цвета такие яркие, что я смотрю на отче дольше, чем позволяют приличия. Ещё одно "К" - куртуазность. Я смотрю и не понимаю, как тело не чувствует горечи, как не видит полыни и черемши. Или - видит? Хвост бьёт по доскам так, словно что-то понимает, но понимает ли - что? Понимает ли, что не этих слов, не этого тона ждут другие отражения? Не этой пародии на прежнюю молитву. А чего тогда?
- Истинно говорю вам, братия, сегодня замечательная ночь для веры.
Монах гулко откашливается. Он потирает огромной дланью лоб, пугая ею даже собственную боль - и задорно подмигивает мне.
- Помнится мне, довелось однажды поститься с такой вот хорошенькой монашкой. Пост - дело святое, знаете ли. Решил я накануне отужинать, чтоб после посвятить себя Господу. И наковальню прикупить надо было, ибо греховен ослик мой и подковы теряет, прости его, подлеца, святой Пётр! Положил я наковальню в корзину, двух курочек подмышки засунул, а гуся в руки взял. Иду с рынка, а навстречу пава плывет, из бенедектинок.
"Ах, отче, - говорит, - а не скажете ли, как в рощу пройти?"
"Натурально, - отвечаю я, - сам туда иду. Или проводить?"
Мялась она, мялась. Краснела, что маков цвет.
"Я, - говорит, - беззащитная, слабая невеста Христова. А ну как вы заманите меня, да ссильничаете?"
И покуда я думал, как же это делается-то, с наковальней, гусями и курами, ведь птицы - убегут, дополнила: "Вам для этого всего-то надо накрыть гуся корзиной, придавить наковальней. А куриц уж я подержу, с Господом."
Разбойники смеются, весельем разгоняя жуть. Михаилиты - страшные колдуны, целующие кошек под хвост на тайных мессах и шабашах, но никто не ждет, что даже они будут чародействовать в гостях, злом платя за добро. Даже ради того, чтобы сохранить пятьсот фунтов - четыреста за оленя и сто за ужин лошадкам. Рой глядит задумчиво, качая головой. Ему тоже страшно, но страх уходит. Ведьма пока еще никого не прокляла, да и твареборец хлюпает кровью в сапоге, как обычный человек. А значит, бояться нечего. Я тоже улыбаюсьстарой байке, глядя на то, как от неё ярче проступает прежний лесной отче, святой причетник из Комперхерста.
Я позволяю девушке заняться ногой - наверное, потому, что она уже не хмурится. Усталость никуда не делась, она сквозит даже в улыбке, но всё же толика надежды и памяти того стоит? Нет? Прошлое - то, что создаёт будущее, но будущее наступает, только когда примиришься с прошлым. А как примириться, не коснувшись?Странно. Так просто, так сложно. И тени собираются вокруг, неслышно гомоня, рассаживаются по лавкам, где как специально остались пустые места. Разбойники, жертвы, случайные гости. Я вскидываю бровь, глядя на понурую бесформенную тень, притулившуюся в углу. Силуэт плывёт, колышется прозрачным туманом, но на миг лицо проясняется, и я качаю головой. Ну, конечно, Гарольд Брайнс, пустой внутри неудачливый не-торговец, не донёсший свой крест - свою плиту - до Голгофы. Странно, он не говорит ничего, словно здесь можно молчать. Но вслушаться в причины я не могу. Тяжело, когда вокруг сплошные телепаты. Тяжело эмпатам, когда вокруг Гарольд Брайнс. От мешанины запахов тяжелеет голова, и я отворачиваюсь. Этой тени не нужна память. Эта тень не нужна живым.

[Spectre28 >>>]

Можно ли здесь молчать? Пока что я больше говорю другими, и это, наверное, неправильно. Но что говорить чужакам... чужакам ли? Пожалуй. Пока что. Чужого прошлого мало, чтобы стать своими. Я наклоняюсь вперёд и понижаю голос. Главное - серьёзное выражение лица, но - не слишком! Иначе могут поверить.
- Все знают, что под кроватью водятся монстры. Когда ты вырастаешь, они уходят, но в детстве... помните шорохи под кроватью? Помните тени, которые выползали из-под одеяла? - Я смотрю в отражения глаз, и мысленно улыбаюсь, даже в мыслях пряча за этой каплю горечь. Не у всех здесь было одеяло, не у всех был дом, но кивают одинаково все - и разбойники, и забывший про оленину купец, и девушка, подосланная в лес любимой гадюкой Стального Рика.
Одеяла может не быть, но монстры - о, монстры есть всегда!
Почему Тин и Тина? В этой истории нет героизма, нет схваток и героев, принцесс и принцев, о которых так любят слушать.
Но в ней есть дети. Я на миг задумываюсь, почему самые светлые и самые темные сказки рассказываются о детях и детям. Уж не потому ли, что дети - воплощение будущего, примирившегося с прошлым? От нелепой мысли, годной разве что для какого-нибудь Сенеки, я улыбаюсь. Тени и лесные разбойники - не дети, но когда-то были ими, как была птенцом тень с острым крючковатым клювом, хищными изогнутыми когтями, тонкими крыльями. Поморник. Птица, отбирающая добычу у других, и я гляжу на неё, не понимая, откуда ей взяться в лесу, пока всплеском крыльем она не обращается в Клайвелла. Констебль - пират? Птица? - здесь в своей тарелке. Он улыбается так, как это делает только Джеймс, широко и открыто.
"Плохой из меня валлиец. Бастард, даром, что Клайвелл".
А потом, когда Тин и Тина успешно накручивают буке нос, происходит то, чего я жду с самого начала. Вопрос, который не даёт покоя даже теням.
- Что там было, в Бермондси? - словно нехотя спрашивает Рой, но я чувствую любопытство, желание получить ответ, который утолит... что? То же, что у теней, только те тянутся из смерти к жизни, а разбойник - от жизни к смерти, чтобы убедить себя, что жив? Я медлю, прежде чем ответить, переглядываюсь, потому что ответа на самом деле нет. Потому что внешнее - не ответ, а внутреннее... потому что за этим вопросом во взглядах читается другой: а что вы там делали? Сделали?
- Ничего, - с чистой совестью отвечаю я. Спасенная жизнь еврейки стоит дорого, но для этого не пришлось делать чего-то особенного. Тяжелый груз с души еще тогда снял Клайвелл. Поморник. Странно, что горожане искренне полагали, будто констебль помилует их, сбросит чары ведьм. И вдвойне, что живя рядом с ним, они так и не поняли - Джеймс летит своей дорожкой, и ни ведьмы, ни богобоязненные фанатики ему не помешают. Втройне - что сейчас думаю о Джеймсе, а не о себе. О всех себе. Ничего, никак, нигде, а хочется, чтобы что-то, как-то и где-то. И - зачем-то. Избушка в лесу, но чтобы с камином, кухонькой и сиренью под окном. И ванной. Непременно - большой ванной, полной воды и пены. Я сладко жмурюсь, понимая, что ванну хочу уже здесь и сейчас, и повторяю:
- Ничего. Всего лишь танец веры. Кстати, о танцах. Вы слышали, нынче при дворе в моде новый? Из Испании?
Я улыбаюсь нелепости разговора: с разбойниками - и о дворе. О танцах. И встаю с лавки, делая вычурные па, которые придумываю на ходу. И всё же Клайвелл снял только неслучившийся груз. Всё остальное... что - остальное? И, главное, зачем, когда можно ударить каблуком в доски, проверяя, звенят ли? Разбойники переглядываются. Они не знают, слышали ли о танцах, пахнут недоумением и нерешительностью, но тут встаёт Рой. Он тоже впечатывает сапог в пол, ведёт плечом, присоединяясь в лихом, валлийском танце. В руках отче будто из ниоткуда возникает бубен, девушка-подавальщица вооружается свирелью, а те, кто не могут танцевать - стучат ложками по кубкам и ладонями по столу, отбивая дикий, пьянящий кровь мотив. Точно все мы - горцы.
Я улыбаюсь, кружась под эти звуки, что не должны бы, но льются мелодией, и слова приходят сами.

[Leomhann >>>]

- Я чувствую снег. По губам, по ладоням, под кожей
Течет ледяная река, и согреться не может,
Звенит индевелой струной, потревоженной тайной
Спокойная, мерзлая, мертвая песня Самайна.

Спокойная мёрзлая песня, почти как отчаяние, отсутствие надежды, почти как желание отдать подаренный домик, лишь бы не бояться того, что отнимут. Скоро языческий Белтейн, но пою я о Самайне. О нём, низко, тягуче шепчут тени умерших, удерживаемые в избушке приязнью и тоской живых. Они сплетают свои голоса с моим, и я слышу, ощущаю вкус тоски. Оттенки тоски сплетаются тоже, и медленно, неохотно приходит осознание того, что необходимо, невозможно, неизбежно - перерождение. Обновление. Ренессанс, к которому возвращаюсь уже второй раз. Слово звучит слишком громко, слишком... напоказ, но я знаю, что настоящий ренессанс не поёт трубами и не ревёт бомбардами. Он так тих, что слишком часто его забивает уличный шум, детские игры в героев и злодеев, даже потрескивание костра на площади. Нужно найти момент, чтобы прислушаться. Запеть. Ударить каблуком в пол - и в себя. Во всё, чему нужно порой напоминать о том, что... Не все фениксы, восставая из пепла, признаются в своём прошлом. Но я - гляжу ему в глаза. Смотрю на того моряка, Гвидо-что-то-там, убитого только потому, что нельзя признаваться в жульничестве. На младенцев, ставших поронцами только потому, что их матери были монахинями. На обнаженную глейстиг, раздетую только потому, что в старом облачении и переднике ходить некрасиво и неудобно. Гляжу на Морриган, Эда Фицалана, Листа и его наёмников, мрачный еловый лес и слёзы, какими плачут только берёзы, на деловитость Кранмера, широкий круг всех, лишившихся святынь, всех, поглощённых Саутендом, всех нерождённых - хотя я почти не сомневаюсь, что монахи справятся и без куска венца, - и всё в этом танце, где сплетаются мёртвые и живые, становится зыбким, не важным. Решаемым. Небезнадежным? И всё же - необходимым, потому что что мы, если не прошлое? Что мы, если не настоящее? Что - мы, если не смотрим в будущее?

[Spectre28 >>>]

- Скрипит на зубах горький хлеб поминального пира.
И звезды - чужие - за дверью привычного мира,
Где тлеет свеча, позабытая кем-то случайно.
Осеннее, чистое, темное пламя Самайна.

Светоч вспыхивает так ярко, что я зажмуриваюсь изнутри. Щурятся и тени, будто узрели свет звёзд слишком близко. Светочу нравится вкус надежды, смешанной с горечью, он горит ровно, белым. Согревает.
Дерево, покореженное ветрами и ливнями, опаленное пожаром, чёрное до последнего - первого - кольца, вот что такое я. Чем могу быть я, если позволю себе сгореть дотла и умереть. Но даже на обгоревших ветвях по весне распускаются свежие почки. Даже в золе растут цветы.
Невозможно бесконечно страдать, оплакивать моря пролитого молока. И потому все люди, плящущие со мной - тоже фениксы, пусть и не догадываются об этом - пока что. В шаге до мечты, в полушаге от кошмара, я танцую, как последний раз в жизни, вбивая себя не в пол, в счастье, быть наперстником которого - удел не многих.

- Этой ночью мертвых растает снег,
принимая весенней земли дары.
Кто бредет сквозь поля – да от века в век?
Кто бредет по лесам, зажигая костры?

[Leomhann >>>]

Я иду через весну, держа свечу. Тени тянутся за мной, толпятся, волнуются. Предвкушают. Как водится, я не делаю ничего, но выходит - что-то. Где-то и когда-то. Потому что иначе - всё равно, что не было меня, а ведь такого быть не может, верно? А за платье всё равно уплачено загадками. Прочее? Да что оно рядом с тем платьем, с зелёными рукавами и золотой вышивкой! Что - рядом с тёплыми руками и холодной мазью, с округлыми коленками в пене, с танцем и дорогой, с жизнью? Рядом со смертью - тоже, но это когда-нибудь потом. А пока что - пусть горит белый огонь, увлекая за собой и тени, и разбойников, и меня. Пусть бьют каблуки в мягкую весеннюю землю, пусть на лицо, поднятое к ровной, как обрезаной половинке луны, падают капли. Интересно, когда именно улыбка Роя стала такой спокойной? Любопытно, где отче потерял хвост, и как он теперь без него? Я точно помню, как пузатый монах цеплял им кружки, стоявшие слишком далеко, а теперь же придётся тянуться самому? Хотя теперь это, наверное, и проще. Теперь можно не бояться потащить в рот не то.

- Если вышел из дома, не бойся тех,
чьи с полей доносятся голоса,
чей с могил доносится тусклый смех,
чьи ладони простерлись по небесам.
Ничего не бойся. Я подсвечу.
Я иду...

[Spectre28 >>>]

Голова слегка кружится - то ли от танца, то и от слабости, то ли от ягодной настойки. А может, от луны? Я со слабой улыбкой провожаю взглядом хоровод теней, уходящих в небо, и едва замечаю...
- Плохую весть тебе я принесла, о воин!..
Встрепанная гологрудая Немайн, вспышкой огня возникшая среди дороги, задумывается.
- Вот же хрень, - наконец, соизволяет сообщить она, - не выходит. О мой Раймон, ты как... ты как... Кто?
- Как мы, - уверенно отвечаю я и ухмыляюсь. Нечасто доводится видеть растерянных богинь. Дорогого стоит - а ведра для монет всё так же нет. Вот сколько ж можно собираться его завести? И что теперь должны подумать приличные лесные разбойники? Взглянув на Роя, отче и прочих, я едва удерживаюсь от того, чтобы закатить глаза. Ну, правильно, достаточно просто явиться полуголой... - Иначе не получается. А надо?
Я слушаю сбивчивый, перемежаемый непонятной руганью рассказ Немайн - и холодею. Танец сползает с меня, - а разбойники пускаются в новый круг, в этот раз повинуясь вздёрнутой брови богини. Злая Немайн со смертными не церемонится и искренне полагает, что им лучше танцевать и ничего не слышать. Злая Немайн понятнее Немайн величественной и приятнее Немайн кокетливой, но её речь не радует. Уж лучше бы эти глупые, дурно рифмованные песенки, чем торопливое, скорбное и отчаявшееся, в котором Роба Бойда то именуют Тростником, то дурацким шотландским торопыгой, то просто "этот... мать его, магистр".
- Ладно, - говорю я, хотя, конечно, всё вовсе даже неладно.
- Справимся, - говорю я, хотя, конечно, можно тут и не справиться.
- Только вот сперва есть одна закавыка, - со вздохом говорит Раймон и тут же светлеет отражением свечи, звёзд и феникса. - Хэй, Рой! Да отпусти уже девчонку! Дело есть, если веревки из сетей ты вьёшь хоть вполовину так хорошо, как из подавальщиц!..

[Leomhann >>>]

Роберт Бойд

23 марта 1535 г. Через три часа, недалеко от Стритли.

- У монашек в узкой келье
День и ночь царит веселье -
Им на ужин, наконец,
Дали свежий огурец...

Всю прелесть спутницы на тракте, да еще и жены, Роб понимать начинал только сейчас, придерживая Бадб за гибкую, тонкую талию. В двух лошадях необходимости он не видел, Феникс мог отдыхать, когда неистовая упражнялась в полетах, а ехать вот так, мурлыча жёнушке на ухо похабные песенки, было, черт побери, приятно. Даже об Армстронге не думалось, и о крови сыновей, оставшейся в Ковентри, и тем паче - не хотелось жалеть себя. Хотелось жить, жадно дышать весной, чувствовать под седлом горячего жеребца, прижимать к себе горячую - во всех смыслах! - женщину. Хотелось всюду успевать, как в юности, а не успевая - не огорчаться.
А вот в Стритли-на-Темзе не хотелось, хоть деревушка и славилась монастырскими прудами, в которых водились жирные карпы. Довелось на ярмарке в Сандоне затащить в постель девчонку из Стритли, и встречаться с нею, пусть теперь она была женщиной лет сорока, Роб совсем не желал, уж очень навязчивой оказалась.
- Возмущаются монашки -
Нам нельзя играть в пятнашки
И морковь - какого чёрта? -
Подают лишь в виде тёртом! Моя Бадб, - без перехода вкрадчиво осведомился он, обнимая жёнушку крепче, - мне показалось, или давеча, когда я гонял по Лилли гулей, ты куда-то отлучалась?
- Наполовину, - сквозь улыбку ответила Бадб. - Наш вассал получил от короля нового вассала и устроил оммаж в Саутенде, в присутствии целой толпы жителей, чудом выживших после амплификации мысли местной настоятельницы. Так же в числе зрителей, добавляя мрачности, присутствовали твой Раймон с не менее твоей невесткой, твой же Ясень и куча прочих михаилитов. Церковь по такому случаю украсила моя дорогая сестра Морриган, хором руководила моя дорогая сестра Немайн - которую кто-то так и не поблагодарил за стоптанные крылья, между прочим! - так что упустить такую возможность показаться было никак нельзя. Почти преступно. К слову, зовут свежеиспеченого баронета Уилл Харпер.
- Три богини для одного недоумка-комиссара... Не много ли чести, mo leannan?
Упрек в неблагодарности Роб привычно пропустил мимо ушей - обойдётся Немайн без горячих спасибо. Мрачность Раймона - тоже. Морочник, что с него взять? Псих, как и все с его даром, мечущийся между светом и тьмой. Помочь ему сейчас Роб не мог ничем, для отцовского подзатыльника было поздно, для дружеского плеча - далеко. А вот баронет Харпер - встревожил. Вассал моего вассала - мой вассал, и если брайнсов отпрыск учудит нечто в духе папеньки, отдуваться не только Дику Фицалану, но и лорду Портенкроссу.
Бадб вскинула бровь.

[Spectre28 >>>]

- Великая успела продать ему свои услуги в честь папеньки и раскрасить церковь для Фицалана в цвета нашего славного короля. Как было такое не оттенить, просто на всякий случай - хотя и ради того, чтобы показаться? Комиссар - лишь повод. Мелкая рыбёшка, попавшая в водоворот. Что меня действительно удивляет, так это то, что сестрица решила не задевать Раймона со Светочем, несмотря на такой повод. Что-то здесь не так, потому что одному комиссару действительно многовато чести, несмотря даже на запрошенную плату.
- От взгляда на мрачного Фламберга стрыги обгаживаются и делают вид, что они - ягнята, совершенно случайно забредшие на кладбище, mo leannan. Я к нему тоже не полезу, пока не повеселеет. Не понимаю, как его Эмма терпит? И что запросила любезная свояченица за свою бесценную помощь?
Был ли этот комиссар поводом и мелкой рыбёшкой? Роб рассеянно коснулся щеки неистовой, мимоходом задев грудь. Мысли о Харпере имели привкус уныния, и можно было побиться об заклад, что даже кровь юнца была уныла, доведись её попробовать. Он почти ощутил терпкую кислинку - и тут же одернул себя. Не гоже уподобляться вурдалаку, поддаваясь неистовству жёнушки, пригодному лишь в бою.
- Немного, - небрежно ответила Бадб. - Самую малость. Пару золотых спросила, да он сам предложил ещё две и одну - так что вышло ещё три гривны.
Изумленный присвист спугнул с ветки любопытную сойку. Две золотые гривны носила у висков прекрасная Этейн, супруга Миддхира. На одной красовался чеканный лебедь, на другой - заяц. Две золотые гривны покатились по траве, когда богиня пропала. И Морриган - а Роб в этом не сомневался - хотела именно их. Потому как золото свояченице ни на bhod не требовалось.
- Драного дахута отдам за то, чтобы посмотреть, как Харпер ищет их среди барахла в твоем шатре, mo leannan. Если они еще там.
А куда исчезли монеты, брошенные Кухулином в реку, когда Старшая постирала ему рубаху, не знал никто. Пожалуй, их не нашел бы даже христианский бог, всевидящий и всемогущий, решив загадку о том, есть ли на свете вещь, ему недоступная.
- Говоришь, чтобы посмотреть? - оживилась богиня, оборачиваясь в седле. - А драного кем именно?
- А что мы подразумеваем под словом "драный", моя Бадб? - Невинно осведомился Роб, улыбаясь самой наивной из своих улыбок, в которую не верил сам. Но условия Старшей и впрямь выглядели любопытно, а коль уж они для разнообразия не касались Раймона - еще и забавны. И упускать возможность понаблюдать за Харпером было никак нельзя.
- То и подразумеваю, - ухмыльнулась в ответ Бадб. - Допустим, за дахута, трахнутого хотя бы Ланселотом, я готова перенести этого Уилла прямо в шатёр - и пусть ищет. Ланселот и дахут... что же там может родиться!.. И кому под юбку это что-то можно будет запустить!.. К слову, теперь в Портенкроссе есть военно-морские силы. Леночка, пока помогала уже-не-совсем-Брайнсу взамен на обещание жертвы, привела четверть команды когга. Пираты, работорговцы, контрабандисты - идеально. Хорошие моряки будут, когда отойдут от её красы несказанной.
- А они отойдут?..

[Leomhann >>>]

Роб досадливо закатил глаза. Портенкросс всегда был тихим, уютным местечком, а обнаглевшие сынки лэрдов оставались лишь легкой забавой для приехавшего отдохнуть михаилита. Теперь замок обрастал портом, обзавелся собственными работорговцами и полком. И отдыхать в нем не получалось.
- Скажи, а если мы Леночку подложим под короля, она нам приведет четверть двора?
- Если не отравят, то не меньше половины, - уверенно ответила Бадб.
"Типун тебе на язык!"
Травить прекрасную Елену было нельзя, половина двора выглядела совершенно ненужной, а настойчивость не-слишком-Брайнса раздражала. Снова просьбы - и снова только обещания. Роб вздохнул, не желая размышлять о чертовом торговце.
Нет уж, лучше подумать о дахуте, которого отодрал Ланселот, хоть рыцарь вряд ли польстится на нежить, да и от такого союза никто не родится.
- А ведь её придётся предлагать старине Генриху Восьмому из рода Тюдоров. При умной любовнице и королева почитаема, и король доволен.
- А при умном короле - и вовсе сказка во плоти, - задумчиво добавила Бадб. - Была бы.
Роб кивнул, соглашаясь. Мысль о Говарде на троне он вынашивал давно, но кто примет безвестного Фицалана? Впрочем, кто-то же принял и вовсе неизвестного Тюдора, вопрос, как и всегда, был в деньгах, репутации и наглости. Но всё это было делом дней столь далеких, что пока и помышлять не стоило. Сейчас же оставались тракт, жёнушка и похабные песенки, которые так хорошо мурлыкать на ухо.
- Мне мой рыцарь этим летом
Восемь раз давал обеты,
Ну и я не отставала,
Тоже что-нибудь давала...