Парк для писателей, Располагайся...

Город разрастался. Появились новые улицы, скверы, парки, башни... Наконец и для писателей нашлось место.
Если пройдёте от Сквера художников на восток, то заметите небольшой парк, разместившейся здесь несколько неожиданно, но тем не менее он оказался довольно уютным, особенно для тех, кто пишет. Приходите сюда, и вы услышите различные сказания. Невероятные и реальные, длинные и короткие....
Отсюда видны все постойки ещё молодого города, приходите и насладитесь зрелищем и красивым рассказом, кто первый?
- Я, я первая! - послышался голос.
- Так проходи.
- Конечно, я это и собираюсь сделать.
- Чего же ты стоишь?
- Понимаете, мой рассказ ещё не закончен, изначально он пранировался, как ма-аленький, а сейчас новые идеи охватывают меня и он разрастается.
- Покажи хоть незаконченный, а потом будешь рассказывать нам продолжение.
- Обязательно, улыбнулась девушка и начала *см. вложение*

За критикой - в "Башню гарпий". За дружеской беседой - в Мансарду (пм Соуль или мне).
Здесь только свое творчество.
Джет

Сообщение отредактировал Джет Тимера - 25-11-2006, 3:01

Присоединённые файлы
 _____________________.doc ( 58кб ) Кол-во скачиваний: 156

Евсения отложила письмо. Её лицо стало как будто худее. Герберт сел напротив неё, его зрачки двигались постоянно, ища пристани. Девушка внимательно смотрела на этого человека, который мог спокойно «раздавить» себе же подобного, как червяка, а мог искать поддержки у того, кто слабее его. Сейчас у него был второй случай, и Евсения прекрасно поняла это. В неё возникло чувство жалости к Герберту, но тут же исчезло. Наступило долгое молчание, которое никто не решался прервать. Наконец заговорила Евсения:
-Как это письмо попало к тебе?
-У меня есть источники.
-Как всегда тайны. Что ты хочешь от меня? Ведь не просто так дал ты мне это письмо?
-А ты догадлива, моя милая. На этот раз я хочу дать тебе очень важное задание.
Девушка насторожилась, на лбу появилась тоненькая морщинка. Герберт тоже немного помолчал.
-Ты, наверное, знаешь моего старого знакомого Амвросия,- продолжал Герберт. Мне нужно, чтобы ты смогла войти к нему в доверие и стала жить у него в доме. И после того как ты попадёшь на его территорию, то каждое утро подсыпала ему в пищу мышьяк.
Девушка усмехнулась:
-Ты хочешь, чтобы я пошла на убийство?
-Да. Если ты это сделаешь, то я тебя освобожу тебя от твоего договора исполнять все мои пожелания.
-Почему я должна верить тебе?
-Потому что я всегда сдерживаю то, что обещаю, и ты это прекрасно знаешь. Ведь так?
-Так. И когда я должна приступить к выполнению задания?
-Завтра, в 10 утра.
-Координаты его где?
-У Викерия.
Евсения молча вышла из кабинета. Викерий ждал её там же где и встретил. Викерий ждал её там же где и встретил. Не говоря ни слова, он протянул ей белый листочек, на котором было начертано несколько строчек. Евсения взяла его, взглянула мельком на Викерия и вышла из квартиры. Её шаги гулко раздавались в подъезде.
Оказавшись на улице, Евсения остановилась. Её телом овладела мелкая дрожь. Минуты через три, в подъезде раздался шум, и на улице оказался Викерий. Он был в том же чёрном плаще, что и тогда в парке.
-Идём обратно, тебе обратно нельзя,- глухо произнёс он.
Евсения последовала за своим провожатым. На пороге встретил их Герберт.
-Куда же ты ушла? Ведь я тебе по телефону сказал, что тебе опасно находится у себя в квартире,- поприветствовал он.
-Прости, я забыла,- попыталась оправдаться Евсения.- И где же я у тебя буду жить?
-Квартира большая, места всем хватит. Викерий проводит тебя в комнату.
Евсения улыбнулась, и эта улыбка была первая при Герберте. Проходя по просторам, принадлежащим этому человеку, она думала о том, что Герберт очень изменился в последнее время. Он, конечно, был таким же непримиримым, упрямым и жестоким, но в нём появилась что-то новое, что придавало ему обаятельность и чувство доверия. Но Евсения никак не могла определить это новое.
-Вот, твоя комната,- прервал ход её мыслей Викерий.- Располагайся.
Евсения оглядела комнату: она была маленьких размеров, в ней находилась узенькая кровать, а рядом с ней стоял крохотный столик, на котором лежало зеркальце.
-Если что понадобится, зови меня,- ласково сказал Викерий.
Девушка кивнула ему в ответ. Викерий ушёл. Евсения села на кровать и попыталась сосредоточиться. Но из этого ничего не получилось. Тогда Евсения легла и закрыла глаза. И перед ней поплыли розовые облака, как стаи птиц, улетающих в дальние края.

Продолжение следует.................

Я катал шарик из хлебного мякиша по столу, сказать в своё оправдание было нечего.
- Ладно, иди спать, завтра подумаем. Завалил миссию контакта! Мечту человечества и нашего Андрюсика!
Я закивал головой, как китайский болванчик, - пронесло! Да, Андрюсик это круто! Формально он зам. руководителя экспедиции, а на деле Большому некогда, он наукой занят, а Андрюсик своей карьерой и нами. Первое двигает вперёд, второе задвигает колбы мыть. Альф поможет, он мужик что надо. Заснул я сразу, помню, снилось что-то, и вдруг как отрезало, вроде плёнка кончилась и появилась она. Я перестал понимать, сплю я или нет, а Нора, как ни в чём не бывало, сидит на столе, ногой покачивает и улыбается.
- Привет! Ты не сердишься на меня?
- С чего бы это? - я раcсматривал её во все глаза, и мысль о свидании уже не казалась мне дикой.Она переодлась в лёгкую тунику персикового цвета, а волосы подвязала на манер древнегреческих статуй богинь, вроде ничего осбенного, а получилось красиво.
- Ну-у мне так захотелось о тебе побольше узнать... Вот я и посмотрела,- она запнулась- твою прошлую жизнь.
-Это как? Всю что ли?- мама дорогая! Будем надеяться, что период памперсов её не слишком заинтересовал.
- Не обижайся! Так ведь легче и быстрее познакомиться,а этического цензора подросткам выключать не полагается, да я сама и не смогла бы, даже если бы захотела, психблокировка. Она казалась смущённой и немного растерянной.
- Значит, пока я спал, ты видела моими глазами мою жизнь, память мне отсканировала? Но слава богу и какому-то цензору не всю?!
-Этическому- прошептала девочка.
Ну почему я опять себя чуствую такой глупой свиньёй? Напустился на ребёнка!
- Слушай э-э, а мне можно также с тобой познакомиться?
Нора задумалась.
-Можно, но ты ничего не будешь помнить, понимаешь вы не умеете пользоваться всеми ресурсами мозга. Вот я видела даже то, что ты забыл и никогда не сможешь вспомнить без помощи мощного стимулятора. Информация есть, а достать её не умеете.
-Ой!- девочка легко спрыгнула со стола и закружилась по комнате - Я знаю! Ты не будешь помнить, но если тебе понадобится ответ на какой нибудь вопрос, связанный со мной, ты будешь это просто знать! Желание узнать будет стимулятором, а вопрос запускающим механизмом!Только.. Ты взрослый, и на тебя не распостраняется закон этического цензора, ты будешь знать всё, Митя.
Я растерялся, так звала меня только мама, сам я себе давно запретил вспоминать это имя и то время.Фамилия Дронов и производное от неё - Дрон, вполне меня устраивали. После гибели родителей никому и в голову не приходило звать меня иначе. И вот от того, что Нора меня так назвала и от осознания полного доверия с её стороны я понял, что появилось на свете существо, пусть невольно, знающее меня так близко...- Я не обижу тебя..выдохнул я, подошёл к ней. Она уткнулась лицом мне в грудь. От нахлынувших на меня чувств так долго не имевших выхода, у сердца стало так горячо, горло перехватило, я зажмурился.

"- Когда весь коллектив в едином, так сказать порыве, упорно и неутомимо идёт к поставленной цели, некоторые несознательные стажёры позволяют себе дрыхнуть!"
Как сквозь вату я слышал гнусавый, до боли знакомый голос Андрюсика. Сначала я подумал, что это сон, так как ничего не видел, потом догадавшись открыть глаза увидел нависающую надо мною физиономию Андрея Модестовича Пукина и поспешил снова их закрыть. Но было поздно, кошмарное видение заполнившее собой всё жизненное пространство моей комнаты, что не мудрено если учитывать, выделенную мне под жильё кладовку и габариты бегемотистого Андрюсика. К голосу добавились клещи, ошибочно принимаемые некоторыми за руки, которые вцепившись в меня стали немилосердно встряхивать мой организм, как шейкер на конкурсе барменов.

Сообщение отредактировал Nica - 24-07-2005, 21:49

Breta, мне искренне жаль, что это нельзя запихать в перловку, поскольку это не прикл. есть ощущение, что ты не потрудилась скачать присоединенный к посту Спектра файл.
итак, приступим. В прошлый раз мы остановились на "ее шаги гулко раздавались в подъезде". Вернемся чуть ранее, и посмотрим вот что:

Викерий ждал её там же где и встретил. Викерий ждал её там же где и встретил. Не говоря ни слова, он протянул ей белый листочек, на котором было начертано несколько строчек. Евсения взяла его, взглянула мельком на Викерия и вышла из квартиры. Её шаги гулко раздавались в подъезде.

Конечно, после того, как я прочитала первую часть текста, мне стало понятно, что Викерий, который встретил девушку в дверях, там стоять и остался . Слава богам, теперь мы, наконец, узнали, кто это был (а не прошло и полугода). Если все-таки предположить, что читатель недогадлив, и не понял, что встретивший Викерием и был, то построение фразы , вообще говоря, гениальное. Не говоря уже о том, что дважды повторять было не обязательно.
"Листочек-строчек" - на поэзию потянуло? Может, Вам действительно следует попробовать себя в этой стязе, коли с прозой Вы не дружите?.. "Белый листочек" - ну, в общем, о том, что банальные эпитеты в мелочах свойственны дилетантскому подходу, я могу говорить долго и очень нудно.

Оказавшись на улице, Евсения остановилась. Её телом овладела мелкая дрожь. Минуты через три, в подъезде раздался шум, и на улице оказался Викерий. Он был в том же чёрном плаще, что и тогда в парке.

Оказавшись, оказался - думаю, в дополнительных комментариях данная "придирка" не нуждается. Опять-таки, секундомер в руках неистребим. Судя по шуму, который раздался в подъезде, там была драка... Обычно, спускаясь по лестнице, люди не шумят настолько, чтобы их было слышно снаружи.
"Ее телом овладела мелкая дрожь" - предложение, достойное особого внимания. Звучит топорно и , прямо скажем, пошловато.

-Идём обратно, тебе обратно нельзя,- глухо произнёс он.
Евсения последовала за своим провожатым.

Мы когда -нибудь научимся перечитывать написанное?.. Ну девушка, милая, ну нельзя же так - пожалейте нас, мы старые нервные больные люди...
Я понимаю, что замена имени словом "провожатый" вызвана справедливым страхом повторов, но данное существительное тут соврешенно неуместно.

-Куда же ты ушла? Ведь я тебе по телефону сказал, что тебе опасно находится у себя в квартире,- поприветствовал он.
-Прости, я забыла,- попыталась оправдаться Евсения.- И где же я у тебя буду жить?
-Квартира большая, места всем хватит. Викерий проводит тебя в комнату.
Евсения улыбнулась, и эта улыбка была первая при Герберте. Проходя по просторам, принадлежащим этому человеку, она думала о том, что Герберт очень изменился в последнее время. Он, конечно, был таким же непримиримым, упрямым и жестоким, но в нём появилась что-то новое, что придавало ему обаятельность и чувство доверия. Но Евсения никак не могла определить это новое.

"поприветствоввал" звучит "недурно", учитывая, что они видятся второй раз за, как максимум, полчаса.
"попыталась оправдаться" - можно вопрос, за что, собственно? за то, что у нее память короткая?.. как вариант. Как говорил Станиславский - "не верю". Ни единому слову из написанных диалогов. Нет в них реалистичности, хоть убейте. Отсутствует, как класс.
"Проходя по просторам, принадлежащим этому человеку" - судя по всему, Герберт был крупным землевладельцем, потому что "просторы" как описание площади по отношению к квартире неупотребимо.
Далее рисуется весьма мрачная характеристика персонажа, который, строго говоря, у меня не вызвал никаких эмоций вообще. Такой же безликий, как и все остальные. А с определением чего бы то ни было, равно как и с мыслительным процессом, у Евсении вообще туго, насколько мы заметим в дальнейшем.

-Вот, твоя комната,- прервал ход её мыслей Викерий.- Располагайся.
Евсения оглядела комнату: она была маленьких размеров, в ней находилась узенькая кровать, а рядом с ней стоял крохотный столик, на котором лежало зеркальце.
-Если что понадобится, зови меня,- ласково сказал Викерий.
Девушка кивнула ему в ответ. Викерий ушёл. Евсения села на кровать и попыталась сосредоточиться. Но из этого ничего не получилось. Тогда Евсения легла и закрыла глаза. И перед ней поплыли розовые облака, как стаи птиц, улетающих в дальние края.

собственно, особого хода мыслей я не заметила. Во всяком случае, приведены эти мысли не были. Ибо "думала о том, что ..." - не есть описание "хода мыслей", скорее - "размышление на тему".
склонность автора к миниатюризму мы опустим, ибо в тексте все, что было описано (за исключением, пожалуй, стола, занимавшего почти всю комнату, тоже, кстати, не самых больших размеров), было маленьким. Видимо, желая подчеркнуть эту миниатюрность почти игрушечного мирка, автор использует такие эпитеты как "узенький" (хотя можно было обойтись и "узким"), "крохотный"... ну, "зеркальце" тоже неплохо вписалось. Замечу, что критикую я не эпитеты, а саму зацикленность автора.
Про то, что у Евсении проблемы с упорядочиванием мыслей и сосредоточенностью, я уже говорила выше. Как в романе "Унесенные ветром" - "Я подумаю об этом завтра, не сейчас..."
Последнее предложение заставляет задуматься над умением автора вводить аллегории и развернутые сравнения, хотя то, что попытка была, уже достойно некоторой похвалы.
А вот прежде, чем писать "продолжение", я все же рекомендую трижды подумать. Точнее - писать-то Вы пишите, бог с Вами, но выкладывайте только тогда, когда будете уверены, что на этот раз ничего колкого и обидного в свой адрес не услышите.

А вот прежде, чем  писать "продолжение", я все же рекомендую трижды подумать.  Точнее - писать-то Вы пишите, бог с Вами, но выкладывайте только тогда, когда будете уверены, что на этот раз ничего колкого и обидного в свой адрес не услышите.

поскольку Вы существуете, то вряд ли колкие и обидные слова не будут забывать обо мне.


Советую перечитать Ваше сообщение. Вы уверены , что Вы именно это имели в виду?
С уважением, Т_О.
советую не оффтопить, а на самом деле читать то, что Вы пишете.
если меня не будет, то, собственно, не будет этого форума
все последующие вопросы - PM only

В комнату протиснулась рыжая и кудлатая голова. -Большой зовёт на собрание - проорала голова и скрылась так же внезапно, как и появилась. От неожиданности Анрюсик перестал на мгновение меня трясти и отпустил. Я выпал из его ручищ на пол. Больно.
- Давай разгильдяй, собирайся! - прошипел зам. и затопал на выход.
Большой - в миру Викентий Павлович Санин, звал на общий сбор чрезвычайно редко. Чаще любил посидеть поочерёдно с каждым, за чашкой чая и поговорить "за жизнь".Объяснить насущные задачи и цели на языке оппонента. Такой метод был в нашем небольшом коллективе весьма продуктивен. Мы все были слишком разные. Подозреваю, что когда он говорил с Андрюсиком то в его речах присутствовали лозунги и речёвки, а когда с Куртом, то "высокий пинг и крепкий коннект". Так быстрее и легче достигался нужный результат. Поэтому общий сбор- это событие!
Когда я зашёл в столовую , самое большое и посещаемое помещение на базе, все уже были в сборе. Негромкий гул голосов говорил о том, что пока не начали. я примостился с краю скамейки и прислушался. Обсуждалась вылазка на север. Тимофей спорил с Анютой доказывая, что нельзя было улетать, что "мы были на грани"! Аня явно была не согласна, и говорила о чём то непонятном.. Как будто витимы стали сворачивать город, без объяснений, без претензий, они просто уходили, как древние майя.
Вдруг все затихли, в комнату широким шагом вошёл Большой. Остановился заложив руки за спину и покачиваясь с носка на пятку заговорил.
" Ребята! Я собрал вас для того, чтобы сказать..- тут он сделал паузу и выражение его лица было таким несчастным, что никому и в голову не пришло поёрничать процитировав "Ревизора". Известие и так явно было пренеприятнейшим. " Мы улетаем. База снимается. Экспедиция признана неудачной, нас отзывают в связи бесперспективностью и явной угрозой нанесения непоправимого вреда здешнему миру. Последние события подтолкнули Цетр к такому решению."
Я никогда не видел торнадо, раньше. Теперь могу похвастать, видел, людское! Шум поднялся невообразимый! Все хотели высказаться, кричали и размахивали руками. Наконец наступила минутная пауза и я сам того не ожидая услышал свой голос:"Это неправильно! Я познакомился с витимой! Контакт есть.. "
Все лица повернулись ко мне, тишина стала плотной, почти осязаемой.

Нора лежала ничком на кровати, в комнату без стука вошла высокая стройная женщина. На ней было простое платье, но именно в лаконичности линий и строгости фасона была красота. Да, женщина была очень красива, тяжёлый узел волос, мягкие грациозные движенья и конечно глаза! Тёплые, карие они смотрели так ласково и нежно, что только за один этот взгляд можно было отдать жизнь. Она поставила поднос с едой на стол и обернулась к девочке.
-Детка! Иди есть, сегодня твой любимый клубничный мусс..- вдруг она резко подошла и повернула к себе девочку, вгляделась в её лицо.
- Ты плакала? Опять? Нора, пойми это же бессмысленно, Совет никогда не меняет своих решений!
- Мне не нужно ничего от Совета,- Нора смотрела на женщину в упор
-Я хочу знать, где мои родители, от тебя!- она ждала замешательства, смущения в конце концов испуга.. ничего. Прекрасное лицо её собеседницы было безмятежно.
- О. я кажется понимаю, цензор! Ты не лжёшь! Ты действительно ничего не знаешь! Тебе промыли мозги, нам всем промывают мозги, чтобы удобно было нами управлять. Лори, дорогая прости меня! Я сейчас тебе всё расскажу и ты поймёшь...
-Подожди, так будет быстрее и точнее- Лори положила свою ладонь на пылающий лоб девочки и закрыла глаза.
Когда глаза женщины вновь открылись они были тёмными, как омуты, по щекам текли слёзы.
- Лори! Не плачь, теперь нас уже двое! Ты поняла? Чужое, свободное сознание,вернее его слабый отпечаток снял психоблок и теперь я помню всё и ты тоже! - Нора заглядывала ей в глаза трясла за плечи, наконец молодая женщина словно очнувшись от спячки вздрогнула и посмотрела осмысленным взглядом.
- Да, я всё теперь понимаю, но зачем мне это? Я в один миг стала несчастной! Не зря тебя не хотели обучать высшей магии, они заметили в тебе девиантность, но то, что ты пойдёшь к людям?! Даже они не смогли этого предугадать! Послушай, давай скроем всё? Если не высовываться, то про тебя забудут...
Под окном послышался шум. -Поздно! Они что то знают, потому что приказали уходить в недоступные людям места. - Нора была грустна, её надежда на помощь не оправдалась.

олакрез кеволеЧ
----------

Человек зеркало, человек зеркало.

Лови-лови его отражение.
Моё отражение.
Отражение отражения.

Лови в сети и считай, что познала раба своего - человека зеркало. Настрой свою
подзорную трубу, да вглядись в суть. В калейдоскоп и сотню разноликих глаз,
яростно и напроломно таращащихся в ответ в твою душу.

А последние в сотне - твои, узнаёшь?

.....

Труба с глухим звуком падает на пол из скрюченых пальцев. Хрупкое стёклышко
выпадает из дула. Тишина.
Там - дело рук твоих, а ещё - взглядов и случайно оброненых слов.
Там то - что ты отражаешь в других.

Линза сиротливо лежит на полу.

Стекло - не имеет памяти.

.....

И тебе страшно. Тоскливо. Ты плачешь.
Не бойся. Не плачь.

Ведь человек зеркало - рядом.
Человек зеркало не сделает много.
Он только - отразит слёзы.
Он только - отразит страх.
Человек зеркало не дамский угодник.

И как не доказывай - в нём нет кривизны.

.....

Человек зеркало.
Отражая свет, питаясь тьмой. Жизнь вечна - если отражаешь сотни.

Но он падает на колени. Цепляется в волосы.

Человек зеркало.
Отражение яви и отражение отражений.

Он стонет, человек зеркало.
Он устал, устал, устал, устал... ведь нет у него...
Он не может отразить сам себя.

И тогда - он разбивает себя.

Человек зеркало.

Выложу и я, что ли, свою писанину... Перед тем, как пинать, просьба снимать сапоги, коньки, шпоры и ласты... %)

Планета цветов.

   Утес острой занозой торчал в плотном покрове равнины. Протягиваясь из самых недр земли, он каменным наконечником целился в небеса, словно однажды, не завтра, нет – через тысячи лет он обязательно вырвется из крепких оков и насквозь пронзит мягкий пух облаков.

- Это, значит, и есть Фоллан – Мир цветов? – изогнув черной аркой свою тонкую бровь, пробормотала Нела. - Вы, ребята, планеткой-то не ошиблись, нет?

   Она скептически оглядывала окрестности на наличие цветов, но, увы, не то что цветов – даже самой мало-мальски хилой растительности в окрестностях не наблюдалось – до самого горизонта, да и за ним тоже, простиралась равнина, безжизненная, покрытая бледно-голубым слоем шепчущего праха, который то и дело хрупкими хлопьями опадал, а потом вновь вырывался серыми гейзерами из многочисленных щелей, что ажурным узором скользили по земле.

   Берт как всегда молчал да мягко улыбался, а Вио не волновала проблема наличия отсутствия флоры на Фоллане: он, раскинув руки, нарезал круги по той части посадочной площадки, что не была занята угрюмой белой тушей шаттла – какие цветы, о чем это вы? Вио, похоже, уже был вполне счастлив. Отдуваться как всегда мне.

- Понимаешь, в чем все дело: такой тут природный или какой-он-там цикл – цветы здесь расцветают лишь раз в несколько лет, может, пять, может, пятнадцать или все сорок – какой бы то ни было зависимости установить не удалось: просто вся планета берет и – вух! – расцветает. Предсказать цветение можно, конечно, но всего лишь за несколько недель – вот, собственно, мы и здесь.- Все начнется через полчаса, - соизволил высказаться Берт.

   Нела лишь фыркнула, мол, так уж и быть я сделаю вид, что поверю вам, но что-то мне подсказывает, что зря мы пришкандыбали в эту пустыню. От нее так и тянуло первозданным, еле-еле очищенным вежливостью и тактом, скепсисом.

   Что ж – и мы прождали эти полчаса.

   Небо потемнело, наливаясь густой чернотой туч, которые расползались жирными кляксами и теперь хватали чернильными ложноножками лучи солнца, что прорезали голубой купол. Они – тучи – пришли быстро: казалось, только-только разливалась над головой бесконечная лазурь, чистая, глубокая, а вот – миг – и, перекатываясь тяжелыми боками, нависли они над землей, беззвучно предсказывая дождь. Внутри их темного покрова что-то клубилось, бурлило, готовясь разразиться мириадами блестящих осколков водяного стекла. Этот кипящий и как будто даже живой туман переливался всеми мельчайшими оттенками сумерек – от светло-светло-серого, граничащего со слепящей белизной нетронутого дорожками строк листа бумаги, до темных клубов, будто отрезанных от покрывала минувшей ночи и оставленных про запас в безразмерном небесном кошеле. И дождь – он тоже грянул внезапно, как то весь сразу – никаких вам мелких капелек, падающих почему то именно на нос или за ворот рубахи, словно существовал некий закон, предписывающий им приземляться там и нигде больше. Дождь рухнул сплошной стеной, загородившей взор непроницаемым занавесом, в мгновенье ока сотканным из тысяч прозрачных струй. За какую-то долю секунды мы все промокли до последней нитки – и я; и Нела, которая была этим фактом недовольна и недовольна весьма; и Берт, которому был глубоко безразличен этот дождь как, впрочем, и любое другое проявление законов и явлений природы или какой-нибудь там физики; и Вио, который, похоже, стал только еще счастливей, ведь, сами посудите, промокнуть под дождем, который случается лишь раз за лет так этак двадцать – это же так здорово!

   Дождь настойчиво зарывался своими пальцами в землю Планеты Цветов, ероша безжизненный прах, поднимая голубоватые облачка в воздух и тут же немилосердно их прибивая тяжелыми каплями к пепельному болоту, что уже раскинулось внизу, за ровными краями площадки, прильнувшей к утесу... И… и… и все – дождь закончился так же быстро и неожиданного, как и полился из лопнувших туч нам на головы. Шквалом пронесся он по планете, так стремительно, что, казалось, не успел он задержаться в моем сознании, будто смазанный силуэт, что ты видел краем глаза, и который мгновенно испарился из памяти. Только прильнувшая к телу влажная – хоть выжимай! – одежда, да одинокие капли, что скатывались под ногами в дружные компании луж, напоминали о былом ненастье. Так тихо стало внезапно вокруг теперь, когда умолк бьющий по ушам шелестящий крик ливня. Я взглянул на небо и без удивления обнаружил, что мир вновь накрыт перевернутой сапфировой чашей без единого пятнышка на безупречной синеве дна.

   На этой планете все происходило сразу, стремительно, взрывообразно, ударяя резкой вспышкой действия по чувствам и заставляя сжиматься от неожиданности. Цветы не были исключением. Только я заметил, что равнина мокрого праха зашевелилась, оживая, как тут же из-под тяжелых хлопьев влажного ультрамарина устремились ввысь, завиваясь миллионом спиралей, стебли растений. Они рвали землю зелеными хлыстами, извиваясь, кивая небу и нам розовыми головами бутонов. И – они раскрылись. Тысячи тысяч, до самого горизонта, до самого неба – их цветение захлестнуло весь мир: они цвели и под знойным взором солнца, и под серебристым блеском лун, и сверкали сквозь залитое кровью закатное небо, и приветствовали золотую дымку рассвета. Они цвели. Всего несколько минут все длилось, всего несколько минут жили они – полупрозрачные лепестки со спрятанными глубоко внутри них радугами, звездами, солнцами и лунами, ожерельями драгоценных камней. Они цвели. Захлебывались волнами безумной палитры: отражение небес в лазурных пятнах; плеск морей в узоре иссиня-зеленых линий; живая кровь сочится с лепестком густым багрянцем; танец сверкающего снега в каждой частице белизны; извиваются огненными протуберанцами оттенки красного и оранжевого; звенят, словно вырванные из бури, фиолетовые искры; и дальше, все дальше – цвета, цвета, цвета… которых, казалось, и не может быть во Вселенной, но здесь они были. Были.

   Я застыл. Если бы я мог слышать, думать и видеть, что-нибудь кроме цветного вихря, то, может быть, еще расслышал изумленный вздох Нелы, увидел бы превращенных увиденным в статуи Берта и Вио, но был я таким же – парализованным красотой Планеты Цветов. Но Фоллан еще не показал нам всего, что долгие годы копил под бледной коркой праха.

   Споры. Семена. Цветы выпускали на волю ветра целые фонтаны спор, и были те золотого цвета. Нет, не только – присмотревшись, я понял, что оттенков на самом деле было во много раз больше, чем мог различить глаз человека: горящее золото, темный янтарь, до зеркального блеска начищенная медь… Сияющим песком споры поднялись в небо, целыми реками чарующей желтизны, и потоки их переплетались, рисуя сочными мазками солнечной краски картины в небе…

   Мимо меня пронесся Вио и, ловко карабкаясь с уступа на уступ, мгновенно очутился на острой вершине утеса. Он балансировал, широко раскинув руки, над океаном исходящих радугой цветов, и порывы золотого ветра доносили до меня слова, которые он кричал с вершины:

- Свет! – голос его захлебывался в неземном восторге. – Целая пригоршня света! Целое озеро света! Целый мир света!

   И все ушло, будто его и не было. Всецветные лепестки сворачивались в темные трубочки, а зеленая плоть стеблей, еще миг назад полная влаги и жизни, сгнивала на глазах, распадаясь ошметками уже знакомого нам праха. И покров этой голубоватой пыли принимал в себя еще светящиеся лучами солнца семена будущих радуг. Все закончилось. И фигура Вио – памятник мгновеньям красоты.

   Пляска цвета медленно отпускала мое зрение и, еще не отойдя от увиденного, я улыбнулся и посмотрел на друзей – на потрясенных лицах их застыли такие же улыбки, что озаряло мое лицо. С вершины уже спускался Вио. Он подошел ближе, и мне показалось, что ухмылка его шире и счастливей всех наших вместе взятых. Глаза его лучились воспоминанием.

- Я остаюсь! – выпалил он.

   Нела на это заявление лишь фыркнула – за долгие годы у нас уже выработался своеобразный иммунитет к дурацким шуткам Вио.

- Я так рада, что я здесь была! – сказала она, не обратив внимания на его слова. – Это… это… великолепно…
- Скажи спасибо Берту, - хмыкнул я. – Это он раскопал все об этой планетке да устроил поездку. – Берт как обычно что-то тихо пробормотал себе под нос и отвернулся.
- Я остаюсь! – повторил Вио. – Здесь!
- Кончай валять дурака, - бросила Нела, уже шагая по направлению к шаттлу. За ней оставалась цепочка мокрых следов, в которых плавали мертвые светлячки спор.
- Опять посмотрю на мир света, - по-прежнему улыбаясь, он сделал шаг к краю. – Ждать долго, но я подожду. Подожду, – голос его упал до шепота.

   Слишком поздно заметил я тень безумия в глубине его глаз. Мы не успели его остановить. Его проворный силуэт скрылся из виду, а, когда мы склонились над обрывом, то его не было – лишь вереница камешков скользила по склону из широкой щели в боку утеса, где исчез секундой раньше этот соломенноголовый юноша. Под каменной глыбой оказался целый лабиринт пещер, сырых, темных, дразнящих глаз светом флюоресцирующего мха. Впустую резали подземных мрак лучи фонарей – мы его так и не нашли. Еще месяц продолжались поиски Вио, но в ответ на крики раздавались лишь приглушенные возгласы насмешливого эха. Я не знаю, умер Вио или каким-то невероятным образом выжил, но, глядя на бледный шарик Планеты Цветов, я надеялся, что все-таки он жив.

   Спустя двадцать семь лет, в новостях я увидел выпуск об очередном цветении Фоллана. Память и затупившаяся временем боль всколыхнулась в моей душе, и мне почему-то очень, очень-очень захотелось верить, что Вио сейчас там, живой и, когда руки его крепко-накрепко сжимают в объятьях золотую метель, по щекам его текут сверкающие слезы. И что потом, после того, как цветы рассыплются пылью, он останется там. Чтобы дождаться следующего раза. Чтобы увидеть. Чтобы в третий раз, стоя на самой вершине утеса, острой занозой торчащего в плотном покрове равнины, зачерпнуть ладонями целую пригоршню света!

Восхитительно.... все что я могу сказать - восхитительно... давно не читала таких описаний... нет, наверное, вообще не читала. Юноша, вы талантливы и я вам завидую, такая палитра образов, что аж дух захватывает и не иссякают. Вы скрасили мне десять минут жизни. Спасибо вам. скажите, есть ли у вас еще что-нибудь из прозы? Да вообще что-нибудь?
Один баг только: "наличие отсутствия" как-то не звучит, потеряла, где это было, но в общем, где-то было.

Мышара, спасибо.))) А "наличие отсутствия" это... хм... это выражение из моего несомненно богатого лексикона... кхм.) Учтем. %)
И прозы даже есть еще немного.) Хотя лично мне кажется, что гораздо хуже предыдущего рассказа.)


Снегопад

   За окном белые хлопья ткали прозрачные кружева снегопада. Снег тихо шептал бледными губами свои чарующие заклинания. Нан застегнул последнюю пуговицу, следом натянул сапоги, тяжелые, теплые, привычные. Огляделся. Натянул капюшон. В дверях спальни показалась Лайла – все еще сонная, растрепанная, красивая.

- Не забудь почистить дорожку, а то в тех сугробах скоро люди пропадать начнут, - с притворной строгостью сказала она. – Иначе останешься без завтрака, так и знай!

   Нан промолчал на эту страшную и даже, можно сказать, бесчеловечную угрозу жены, и только мягкая улыбка посетила его лицо. Взяв в руки лопату, что приютилась в углу, будто в надежде спрятаться от внимания людей, которые обязательно запихнут ее в очередной холодный сугроб. Если и так, то, увы, неудачно.

   Как только Нан вышел за порог, снег обволок его своей невесомой пеленой. Крупные снежинки ажурными мотыльками мгновенно зарылись в волосы, коснулись щек краями хрустальных крыльев, облепили одежду пятнами хрупкой Белизны. Навес бледных облаков скрыл от взора утреннее небо, а снегопад маревом странного, рябящего белой пылью тумана смазывал, будто призрачной дымкой, да прятал под своим просторным белым покрывалом очертания домов. Неясной громадой стальной горы вдалеке виднелся Космопорт, теряясь за снежной завесой.

   Нан начал чистить дорожку. Широкой ладонью лопата забирала рассыпающиеся горсти снега, открывая плотно пригнанные друг к дружке округлые камни дорожки. Раз – и целые королевства, изящные башни и целые дворцы, выточенные из ледяного серебра, и запечатанные морозным поцелуем вечной зимы миниатюры, что жили на каждой стороне каждой снежинки, и белые жилы неведомых, не знавших тихой поступи пилигримов, дорог, и прозрачные сцены театров, что были возведены безумными архитекторами и позабыты актерами того ледяного мира, и невидимые взором заросли седых деревьев, и – два – рушится поток, искрящийся под взглядом внезапно выглянувшего из-за угла свинцовой стены облаков солнца, стекает рыхлым светом с лопаты. И раз, и два. И раз. И два.

   Странную фигуру, что замерла посреди улицы, Нан заметил, только когда прошел полпути к калитке и уже очистил половину дорожки. Невнятная приземистая фигура, оглушительным хрустом отмечая каждый свой шаг, брела сквозь снегопад, с интересом вертя головой по сторонам. Через каждые пять-шесть шагов это фигура прекращала шагать, останавливалась, внимательно изучала свои новые следы, что тянулись за ней по пятам, будто свора собак - за любимым хозяином в надежде выпросить ласку или подачку, а потом производила неясного рода манипуляции с неясного рода устройством, подозрительно похожим на огромный блокнот. Когда незнакомец поравнялся с Наном, который уже успел подойти к забору, он замер, заинтересовавшись, видимо, аборигеном, которым он и посчитал Нана. Сам же незнакомец являл собой неизвестного пола существо, закутанное в как минимум дюжину многометровых шарфов, носившее не меньше трех пальто (а может и больше, но так сразу и не разглядишь) и тяжелые сапоги с квадратными носками, такими идеально ровными, что казалось, будто кто-то их отрезал ножом, причем чрезвычайно аккуратно, можно даже сказать, с любовью. Определить где у существа лицо было возможным только по очкам (почему-то тоже квадратным), торчащим над ворохом одежд.

- Хорошая у вас лопата, - поздоровалось существо.
Нан, державший в это время лопату, как гвардеец – копье, не стал отрицать:
- Да, хорошая.
- Квадратная, - похвалило существо лопату.
- Действительно, - признал Нан форму своего инструмента.
- И снег идет, - сообщило по секрету существо.
- Удивительно, - ответил Нан, пытаясь начать соображать.

   Существо кивнуло очками, будто именно такой ответ оно и ожидало услышать от аборигена с лопатой. Повисло непонятно почему неловкое молчание, не превратившееся в тишину только из-за сонного звона кружащихся снежных танцоров. Взглянув Нану за спину, существо потом склонилось над своим блокнотом и стало вносить все новые крючки букв, собирая из них неровные строчки записей. Так стояли они минуты две-три: существо – шкарябая бумагу, Нан – неловко переминаясь с ноги на ногу и не зная, что сказать. Шел снег.

   Неожиданный немелодичный звук привлек их внимание. Тихий, пронзительный. Царапающий слух ломаными краями неумелой музыки. Словно невдалеке какой-то изувер пытал стеклянную скрипку, и со знанием дела, злодей, пытал: жалкие неприятные всхлипы и скрипящие переливы заставляли стискивать зубы и морщиться, закрывая глаза. Нан, живший здесь уже без малого девять лет, знал причину этой ноющей мелодии и сейчас с интересом наблюдал за существом, которое недоуменно крутило очками в поисках источника этих странных звуков. И вскорости оно его обнаружило: необычайно большая и изящная, вышедшая, казалось, из-под ловких и заботливых пальцев мастера-ювелира, снежинка была похожа даже не на мохнатую серебряную звезду, как прочие, а на бабочку, да, на самую настоящую бабочку, крупную, красивую, плавно взмахивающую бриллиантовыми кружевами крыльев, подставляя свое драгоценное тело под плавные перекаты волн воздушного моря. Вот невидимый прилив коснулся щеки, и бабочка нежным силуэтом возноситься над головой. Ветерок отлива перебирает выбившиеся из-под капюшона волосы, и эта снежная красотка скользит вниз, желая попасться на глаза, покрасоваться лепестками цветов, что у нее вместо крыльев. Существо, заметив поющую снежинку, потеряло где-то свой очередной вдох и чуть не выпрыгнуло из квадратных очков.

- Вы только не пугайтесь, - тихо засмеялся Нан. – Она просто потерялась.
- Нет такого постановления, чтобы снегу теряться, - обидевшись на непонятную бабочку Снегопада, сказало существо. – И тем более петь. Что все это значит, я вас спрашиваю?
И навострило свой блокнот.
- Что ж, выходит, что в Службе вам ничего не рассказали? – удивился Нан.
- Прошу поподробнее, - голос из-под шарфа звучал глухо.
- А чему тут быть подробным? Поет здесь снег и все тут. Нравиться ему, что ли… нам с ним поговорить так и не удалось. А он поет. Весной – как сейчас – когда Снегопад ослабевает, он поет тихо, словно сквозь сон, сквозь дрему. Летом Снегопад и вовсе замирает, но снег не тает все равно – снег здесь вообще никогда не тает. Вам и этого не сказали? Да они там совсем с ума посходили… Когда приходит осень, его голос вновь набирает сил, густеет, уже, знаете, можно различить не просто отдельные звуки, но даже и слова, непонятные, чужие… Громче всего зимой. Да, зимой свою собственную балладу поет каждая снежинка, сильно, красиво. И Снегопад звенит этой своей музыкой, весь.

   В ответ на подозрительный взгляд существа, Нан улыбнулся и тронул пальцем стенающую снежинку. Мгновенно вздрогнув, потревоженная “бабочка” обхватила палец, прижимаясь к горячей плоти твердыми ворсинками льда, но тут же, поняв, что над ней подшутили, снежинка распрямилась, застыла безжизненным кусочком потухшего узора. Вновь воздух стала царапать одинокая жалоба, и снежинка, кружась в белоснежном вальсе, отплыла в сторону, выискивая среди ветров нужное ей течение.

- То есть вы считаете, будто этот… снег этот ваш… разумен? – страницу за страницей глотал возбужденный почерк, грозя превратить слова в неразборчивую грязную вязь.
- Как знать. Мы, в крайнем случае, ему не интересны. Видимо, его танец ему интересней наших поселений, исследований и космических ракет.
- Вы не понимаете! Нужно отправить рапорт в Службу! Немедленно!
- Все я понимаю, - поморщился Нан. - Этим ничего не добиться. Снегопад просто не захочет вас слушать. Поверьте, мы пытались. И в Службу докладывали. И экспедиции посылали в центр Снегопада. Результатов не было никаких и, скорее всего, просто не будет никогда. Оставить все как есть – больше ничего не остается. Тем более, что все равно красиво очень.
- Ерунда! – отмахнулось существо толстой перчаткой. – Я немедленно отправляюсь на Землю! Немедленно! Немедленно!

   И, выкрикивая свое “немедленно!”, неуклюжая фигурка ринулась прочь – к Космопорту. Нан смотрел, как белая пелена поглотила темный силуэт инспектора, оставив посреди пустынной улицы лишь цепочку следов, которые оставили сапоги с квадратными носками.

   Снегопад звенел. Он пел свою непонятную, почти не воспринимаемую людьми холодную песнь, гимн вечной зиме, оду бесконечному белому танцу, хвалу небесным узорам цвета столь белого, что забывались остальные цвета и гасли в памяти, пристыдившись своей безвкусной яркости, радуги всех остальных миров, живых и красочных. И снег падал, падал, покрывая толстой периной равнины, горы, умирающие в цепях льда моря, и озера, уже застывшие морозным стеклом, ущелья, что доверху были забиты вековым холодом, немногочисленные города людей. Он падал, будучи предвестником нескончаемого сна: белой сладкой дремы, которая скроет под собой случайную жизнь, что пришла в этот мир с далеких звезд; дарует тепло покоя, оставив лишь воспоминания о былых днях. Или не оставив. Снег падал. Он падал – прекрасный в своем медленном ленивом вращении - на человека, стоящего возле наполовину прибранной (открывшиеся было камни уже покрылись бледной полупрозрачной коркой) дорожки к дому. И красоте Снегопада этот человек вовсе не мешал, нет, и, что самое обидное, ей он, как и все человечество, просто не был нужен.

   Ненужный Снегопаду, Нан пожал плечами, перехватил поудобнее лопату и продолжил чистить свою дорожку.

Вообще-то чукча не писатель, и, тем более, не критик... Но рассказ о планете цветов так понравился (серьезно!), что даже готова обрушить на несчастную голову автора несколько замечаний )

1) возможно это личное, но "черная арка" - чуть-чуть выбивается из общего фона. Слишком "готичное" слово.

2) плюс и одновременно минус текста - определения. С одной стороны, они создают неповторимую атмосферу повествования, с другой - в менее значимых местах они скорее перегружают текст. Еще в этот же пункт - некоторым людям просто тяжело читать сложноподчиненные предложения, перенасыщенные оборотами.

3) Несогласование времен - бич начинающего ролеплеера =)))
" Вио, похоже, уже был вполне счастлив. Отдуваться как всегда мне" - несколько некорректно.

За сим прекращаю, иначе погибну смертью храбрых... От укусов )))0
Моих

Сообщение отредактировал Мышара - 9-08-2005, 17:43

Господа критики, убедительно прошу это откомментировать))

Дождь.
Сердце учится стучать в ритм дождя.
А дождь учится ловить неустойчивый, странный ритм сердца.
Сердчено-дождевая аритмия.

Капли разбивают пространство, врезаясь в него, как маленькие ракеты, и разлетаясь, ударившись обо что-то. Говорят, небо плачет душами тех, кого уже давным-давно нет…
Тогда бедные души… Умереть один раз, чтобы потом снова и снова чувствовать, как твоё тело разрывает очередная неумолимо-твердая плоскость, как на тебя наступает чья-то нога, обутая в грязный, мокрый ботинок…
Хотя, если души и так капли, они, наверное, не чувствуют того, что ботинок мокрый…

Дождь тихо умирает. На каждом кусочке асфальта, на человеческих руках, куртках, лицах, на стеклах и стенах – каждый раз, когда разбивается одна из капелек дождя, она умирает. Умирает часть дождя, значит, и он сам умирает…

Он пишет нам короткие записки на стеклах. Хокку, а может быть, просто иероглифы.

Люблю дождь. В нем есть что-то безумно-нечеловеческое… Хотя, это антропоцентризм и эгоизм – позиция, когда не человек похож на все, а все на человека… А дождь не похож. И антропоцентризма в этом нет…

Тук-кап-кап-тук-тук-тук------кап…


Дождь не серый… На него надо уметь смотреть, уметь видеть каждый оттенок дождя.
Цветные капли оживают на мокрых ладонях, окрашивают руки в разные, причудливые оттенки. Как будто их искупали в радуге… Все вокруг изрезано этими цветными молниями, реальность ломается под дождем… Как будто стоишь посреди телевизора, который показывает цветные помехи… Как будто тебя не стало, а теперь ты Аду и медленно, по задумке гениального садиста, сходишь с ума под атакой взбесившегося цвета…

Попробую я и сюда написать что-нибудь...может, узнаю ещё что-нибудь интересное про свои произведения... что ж, смотрите.

маленькая зарисовочка или, кому как угодно, может быть стихотворение в прозе.

***Тишина.***

Забытая, она медленно идёт вперёд. Ничего. Тишина. Пустота. Даже снег почему-то не скрипит под ногами. Она не помнит, куда идёт, да это и не имеет для неё значения. Теперь ей всё равно. Холод пронизывает её насквозь, растрёпанные волосы падают на глаза. Зачем, зачем здесь так тихо? Побольше громких криков, смеха, музыки, людей…
Тишина…
Забытые мелодии вдруг разом оживают в её душе. Нет! Нет! Жить! Ещё не поздно! Вот она, музыка, яркая, наполняющая душу, являющаяся перед глазами как картина, нарисованная сотнями красок, разведённых в солнце и весеннем дожде. Весёлые, радостные, родные лица, распахнутые, улыбающиеся глаза. Музыка становится всё громче и прекраснее, кто-то начинает петь, всё светится, сияет, ослепляет, летит!
Тишина. Она одна. Беззвучие, бездействие, молчание, безысходность.
Тишина…

Биографический очерк

   Шаг.

   Другой, третий, пятый...

   Наверное - побег. Вдаль по мощённой булжником улице, спокойным шагом. Так тоже можно бежать. Наблюдая, как копошится что-то внутри. Размышляя над... Улица. Мрачная, дождливая, однообразие домов, намёк на бесконечность в конце... Этот город жёлт - летом, сер - осенью и так восхитительно чёрен - каждую ночь. Кому-то это повод - ощутить собственное величие и застыть единственным королём мертвенно-сонного города. Кто-то... А что чувствовал он?

    Ты сливаешся с городом. Ночь и пустынные улицы. Ты - воедино с этой немотой. Чёрные дома и огни фонарей - ни намёка на жизнь и живущих.

    Только звуки шагов гулко отражаются от угрюмых стен и каждый из них - словно утверждает собственную уникальность и одиночество.

    ...говорят, что тогда то он и перестал писать стихи.

    Просто однажды сам, а может и помог кто - но уличил себя во лжи. И сразу растерялись все рифмы, вся правильность и родственность слов. Только ехидный и каркающий смех.

    Остановившись посреди такой же ночной улицы и уставившись в темный провал подъезда подобными глазами он понял - что лжёт. Вечно лжёт... и не кому-то. Самому себе - что там другие? Что глаза его и верно подобны тёмному провалу напротив, что давно в них пусто и мертво - а он врёт. Врёт, что ещё умеет чувствовать. Врёт всем и всюду, что в этой тёмной мути - есть ещё что-то живое, интересное для других.

    И воспринял он это удивительно легко, словно издалека это пришло и вовсе не в его голову - а в голову кого-то-внутри, который вот - писал стихи, стремился, чувствовал - а на самом то деле выдумкой был. Выдумкой и враньём. Лицом для других. И это лицо смело кого-то поучать... осознавая где-то в глубине - что лица то и нет. И чувства все - это зарисовка, ролик для других, безупречное актёрство и иллюзия - в которую, бывало, верил сам иллюзионист.

    Кашлянув - он пошёл тогда дальше. Это был действительно сильный человек.

    Нет, он не делал пафосных и высоко-бредотных вещей. Он не жёг стихов - просто оставил их покрываться слоем пыли. Задумчиво располосовал вены - и понаблюдав с минуту за тем, как тонкие красные нити вплетались в струю тёплой воды - так же флегматично пошёл в комнату за бинтом, оставляя за собой цепь багровых капель на полу.

    А потом пришло осознание - ему нечего говорить людям. Но они, их слова, мысли, чувства - мучительно интересны. Это было лекарством, это разбивало на некоторое время давление пустоты. И давало на миг счастье - стать отражением чьего-то света. И поняв это всё он замер, словно паук и стал наблюдать. Тревожно вслушиваясь, вглядываясь, без особых раздумий влезая в чужие слова и отражения сознаний... в их подтексты, подтексты-подтекстов, проникая в самую суть - и наслаждаясь самим процессом. Собственной бессмысленной силой.

    Как ни банально - но особенно его интересовала любовь. И недостатка в ней не было. Он вызывал любопытство. Когда ты молча слушаешь, зная, какие слова изредка произнести - словно подбросив новые сучья в огонёк интереса - всем интересно, что же ты думаешь, что можешь сказать и какие секреты хранишь. Ведь кому дано осознать - что внутри вакуум и глыбы льда? А он - знал все нити и рычаги воздействий и спокойно, взвешенно завоёвывал одну за другой, чётко осознавая - что и какой надо. И даже не знал - почему и зачем это надо было ЕМУ. Просто было что-то завораживающее в этой собственной значимости и чужой открытости, доверии, нежности. И не было сильнее эмоций, связи, крепче каната - который затем так интересно рубить, с отчуждённым любопытством наблюдая агонию марионеточных рук. Сам он выносил тоже многое - холод внутри оживлялся ещё одним слепком сознания, обнаруживались новые качества, рычаги, мысли. Позади оставались - сокрушенные оболочки, зараженные пустотой.

    Но он чего-то мучительно ждал....

    Это, наверное, ожидание мотыльков. Летит сквозь темноту...

    Ведь мы вообще склонны к саморазрушению. И всю жизнь сражаемся с наследным инстинктом самосохранения и гадаем - что же приятней - рождать или убивать?

    ...и однажды его сломало счастье. Из этих вот, сказочных счастий, которые приходят - и не оставляют до смерти. Это было счастье осознания себя истинного - нет, не умершего... просто застывшего когда-то, и мучительно себя искавшего. И нашедшего себя - отражением другого. Действительно мудрые правители назвали бы это "тоской раба по подчинению". И истинно - он был в подчинении своего счастья. Теперь он вообще - ни от кого ничем не отличался. И до самой смерти - ходил на работу, нянчил детей и поджидал внуков. И до самой смерти - не писал стихов и пытался выбросить из головы память о чужих болевых точках.

    Но иногда он срывался из дома на целую ночь - и бродил по улицам. И глаза флегматично отражали глотки подъездов. И шаги бились о тишину.

    Весь мир брал таймаут.

    И мертвец убегал от души.

Я уже в Утехе выкладывал, но может и здесь кто посмотрит? Пишу еще, но это единственное пока дописанное...

Присоединённые файлы
 _____.txt ( 4.12кб ) Кол-во скачиваний: 751
 ______.txt ( 12кб ) Кол-во скачиваний: 761

Свежий воздух

Если бы я умер, ты, не успев
вытереть слезы, начала бы
лепить какой-нибудь символ
отчаяния или фигуру плачущей
женщины!

Агата Кристи, “Вязовая роща”.

   Он включил настольную лампу. Ровный желтый свет мгновенно наполнил комнату предметами, бледной бумагой пыльных книг и бездонной тьмой, скопившейся по углам за долгие годы. Китайские драконы, скользящие по абажуру лампы, яростно скалили клыкастые пасти и рвали пластмассовое небо кривыми ятаганами когтей. Но, если хорошенько к ним приглядеться, то станет заметно, что древние змеи, просвеченные темной желтизной, на самом деле не столь гневливы, они устало прикрывают свои огненные глаза и печально опускают гибкие усы. Повелители облаков, придавленные непомерным грузом вечной мудрости. Свет ударил в окно, откинул паутину занавесок, вышвырнул на улицу слезящийся свой взор. Одинокое яркое окошко на тусклой громаде особняка выглядело неубедительной и грустной пародией на жизнь. Потом из библиотеки он спустился в прихожую, включил свет там – узкие высокие окна по бокам от двери резко и четко выделили вход в подступающей темноте: хотя солнце еще не спешило ко сну, еще не укрылось тонким покрывалом горизонта, но тени – он чувствовал – уже начали наполнять воздух запахом сумерек. Включил свет на кухне – там было много паутины и одно квадратное окошко. Включил свет в спальне, затем в обеденном зале. Прошелся по комнатам, оставляя после себя бледно-желтую иллюзию обитаемости своего дряхлого жилища.

   Дверь в мастерскую была массивной, тяжелой. Не дверь – ворота в неприступную крепость. Он знал, что внутри рядом с дверью лежал тяжеленный засов. Он знал это, потому что сам сорок лет назад, когда его работы начали покупать, собственными руками впервые запер дверь этим куском дерева. Потом он вспомнил, как приходил в бешенство, когда кто-либо без спросу входил в мастерскую – святыню его святынь: собственно, засов и был результатом этого недовольства. Вспомнил вечные скандалы, которые устраивала ему Мелинда из-за этого засова. И которые он ей устраивал, когда она отвлекала его от работы. Когда он работал, то требовал идеальной тишины в доме, а стук в эту дверь расценивал величайшим из смертных грехов, запросто перевешивающим весь скоп остальных человеческих пороков и злодеяний. По его мнению, в аду должны были для этого дела произвести перепланировку – девятый круг как-то слабоват в качестве наказания за нарушение его творческого уединения. Он вспомнил, что тогда – сорок лет назад – дом был полон звука, голосов, суммарный вес телефонных звонков грозил оборвать провода, приходящие чуть ли не каждый день письма то и дело застревали в почтовом ящике, а на столе каждые вторник и пятницу обнаруживались вырезанные Мелиндой из газет статьи критиков о нем: в большинстве своем (“естественно!”) хвалебные, но порой бывали и разгромные (“бездари! они все – и этот тупица Берли в особенности! – обыкновенные бездари! да что они вообще смыслят в искусстве? такое – и писать обо мне – слышишь? обо мне! ничтожества!”). С тех пор дом давно уж зарос гадкой плесенью одиночества и покрылся хрупкой ржавчиной унылой тишины.

   Входить он не стал, как не входил в свою мастерскую на протяжении последних двенадцати лет. Это был его ежедневный ритуал: подойти к двери, молча вперить взгляд в прошлое, а затем спешно вернуться (сбежать!) в библиотеку, ощущая спиной издевку тишины, шагающей по пятам. А в библиотеке тоже ничего не менялось. Тот же безнадежно больной желтухой свет, те же депрессивные драконы на лампе, те же десятки непрочитанных книг, тот же камин, бледно-голубой от холода и пустоты. И тот же мертвый тягучий воздух, что и во всем доме. Иногда он подходил к окнам, клал ладонь на бронзовый узор ручки и долго-долго всматривался в чужой пейзаж за блеклым стеклом. И тогда внезапный страх змеиной чешуей обволакивал его сердце, страх мерзкий, скользкий, бессмысленный и безумный… “А что, спрашивал он тишину, что если тот воздух, воздух, что за окном, убьет меня – заползет струйкой сладкого яда в легкие, закутает мозг в саван предсмертного дурмана, расплавленным воском зальет нос и горло? Что тогда?” И он отходил от окна, лишь плотнее закрыв его, отходил, опускался в мягкие объятья кресла, брал со столика очередную книгу: незнакомое имя на обложке, бессмысленное название под именем, расплывающиеся слова на страницах, - и час или два читал, не читая, эту книгу. Позже, устыдившись, он непременно попытается посмеяться над глупыми страхами глупого старика, который, несмотря на этот фальшивый смех неумелого актера, все равно продолжит с опаской коситься на окно.

   Когда все случилось? Он не знал. Иногда ему казалось, что его жизнь сломалось сразу после похорон Мелинды – даже не смерти, а именно похорон: после их тоскливого водяного крошева, после их траурного лицемерия, после сухих рыданий на заднем сиденье автомобиля. Но нет. Нет. Это было не так: в то время он все же не забросил мастерскую, он все еще творил, болезненно, неистово, с серым лицом и лихорадочным жаром в ладонях, но – творил. Но это – что за “это” он не знал, не мог объяснить, но… - это произошло все же до того, как артрит вконец изуродовал его пальцы. Значит, причина была не в болезни – тогда в чем? В чем?! Он не мог понять.

   Все эти (какие – эти?!) двенадцать лет - все двенадцать чисел на мучительном циферблате одиночества – он не выходил из своего дома. Мир, такой большой, красочный и шумный раньше, свернулся для него в считанные ярды дорогого особняка. От былого изобилия жизни остались лишь виды из окон: дороги, деревья, лица. Обычно, утром каждого понедельника, разбуженный хлопком двери, закрывшейся за человеком из магазина Хеккерби, который каждую неделю приносил ему еду, он, подождав пока в прихожей воздух с улицы не смешается, бесследно исчезнув, с воздухом его мира, спускался вниз, завтракал черной горечью чая, мутной желтизной яичницы и ароматным розовым мазком бекона, а потом смотрел. Он смотрел в окна: в маленькое квадратное окошко на кухне; в узкие окна при двери; в широкие, затопляющие дом солнечным приливом окна обеденного зала; из-под тяжелых пурпурных занавесок – в окна спальни; машинально поглаживая темными от пыли пальцами очередную пустую для него книгу – в окно библиотеки. И так каждый день – утро, завтрак, окна.

   Летом. Летом в окнах текла кипящая, жаркая и веселая речка молодости. В маленький провинциальный городок стекались, оставив за спиной многоэтажную суету своих высоких городов, дети и внуки таких стариков как он. Во дворах кружилась детвора, а когда начинался дождь, нестрашный и даже задорный летний дождь, в котором еще не было привкуса осенней печали, ребятня, игнорируя призывы мамаш с зонтиками, с восторгом поднимала фонтаны брызг в раскиданных непутевым дождем тут и там лужах. Эти картины он любил больше всего.

   Осенью. Осенью тоже шли дожди, но – другие. Дожди-горе, дожди-слезы. Небесная влага оседала на полированной бронзе осеннего багрянца, с хрустом мяла уже опавшую с ветвей ржавчину и с нежностью касалась листьев лета, только-только подернувшихся золотой пыльцой сентября. Может быть, всем остальным людям в городе эти дожди и не приносили к порогу письма с печалью внутри, но у него такой вот почты было навалом, хоть топи камин ими – да нельзя, его память горела плохо. В основном, потому что дожди эти были теми самыми рыданиями, которые он хотел оставить, но так и не оставил возле одного креста с двумя словами на нем: “Только тебя.” Того самого креста, рядом с которым он побывал лишь один раз, под таким же осенним дождем-плакальщиком, как и эти.

   Зимой. Зимой он чувствовал облегчение, зимой он прощался с бесконечной золотой тоской. Ленивый белый снег скрывал от него укоризненный взгляд ясных серых глаз, которые смотрели на него с осеннего неба. Суета обросших шарфами и пальто людей успокаивала его. Он следил, как на нетронутом покрове снега раз за разом появлялись цепочки следов, следил за каждым человеком следы эти оставившим, представлял себе его мысли, наверняка полные предпраздничных забот: так-с, подарок Саре я уже выбрал, за подарком Роберту поехал Патторс, а ведь еще надо успеть подготовиться к приезду Невила с его сестрой и собакой, еще неизвестно, кто из них хуже, сестра его, собака или сам Невил… – и прочая подобная чепуха, которой он сейчас не ведал. Изредка до него доносились обрывки песен.

   Весной. Весной холодная вода стекала по улице, смывая остатки снега и февраля. И он видел как новая жизнь, раздвигая промерзлые комья земли зелеными ладонями, выкарабкивалась из-под ледяных воспоминаний и, удобно устроившись, наслаждалась ласковыми прикосновениями солнца. Почему-то он, несмотря на грядущую летнюю радость, весну не любил и старался не выглядывать в окна, закрывшись старой тканью занавесей от той свежести, что царила в чужом мире.

   …Он закрыл книгу. Пожелтевшие страницы, обиженно шелестя, прошлись по кончикам пальцев острыми краями.

   День был странный. Не такой как обычно. Пасмурное уныние жизни его прорвалось, словно гнойник, под грузом прошлого. Бесцветное его существование приобрело вдруг какой-то хмурый оттенок, непонятный, пугающий, словно громогласно вещающий о жалкости и серости его теперешнего бытия. Пальцы, покрытые коростой боли, сжимались от бессилия.

   Он сам не понял, как оказался возле дверей мастерской. Зачем он снова сюда пришел? Его иссушенной воле все одно не хватило бы сил, чтобы отворить их и войти внутрь. Он просто смотрел сквозь двери. Вот – былое воображение творца пробудилось в нем, сбрасывая пепел давно сгоревшего таланта – вот в углу стоит незаконченная статуя. Это женщина. На прекрасном лице алебастровым мясом заросли слепые глаза. Это единственное, что он успел закончить для нее полностью много лет тому назад – остальные черты неровные, грубые, молящие о прикосновении ладоней Мастера. “Прости, Кассандра, что изуродовал тебя, но иначе не мог, твои глаза видели во мне слишком много горя”. У окна скалит зубы молодой франт: гладкая шкура фрака охватывает его ладную фигуру; презрительная небрежность сквозит в картинной позе человека, пресытившегося светской жизнью; снисходительная усмешка тонких губ, – и запись в каталоге выставки: “37. Артист. Гипс. Мистер Ричард С. Стайл.” Дальше, слева от “Артиста” – сгорбленная бесполая фигура в аморфных очертаниях балахона – “Увядание”. Дальше – веселая “Элеон”. Дальше – стальная выправка “Легионера”. Дальше – “Кот из Эссекса”. Дальше – “Два человека”. Дальше – “Леди с часами”. Дальше – “Вишня в декабре”. Дальше… дальше… слово это теряет свой вкус, пресным соком стекая по языку. Он вспомнил их всех, расставил шахматными фигурами по доске. Они были там, все до единого, ждали, когда он распахнет двери, войдет, взглянет на своих детей, проведет по живым лицам узловатыми пальцами. Двенадцать лет он не был в мастерской, там все покрылось бледными рыхлыми комьями пыли, ставшей под лучами раскаленного дня горящим болотом. Он видел. Но так и не вошел.

   Теперь он полностью перестал понимать, что делает. С отстраненным равнодушием он следил за собой, когда он поднимался вместе с лестничным скрипом наверх; безразличным взглядом охватил одежду в шкафу, давно ставшей ужином для моли; он остался лишь сторонним наблюдателем какого-то нового действа, ворвавшегося в его прелое уединение. Старый твидовый пиджак, болтаясь, висел, словно на вешалке, на его высохших плечах. Но светло-голубой костюм словно что-то вдохнул в изношенное тело, не жизнь, нет, но какую-то решимость. И, глядя на довольно таки подтянутого пожилого джентльмена, что в зеркале надевал на седины свою помятую шляпу, он впервые за эти двенадцать лет попробовал улыбнуться. Оказалось, еще не подзабыл, как это делается. Теперь – все равно, чтобы его не ждало, оно в любом случае не могло бы быть хуже его прежней жизни.

   Захватив плащ – на улице прохладно - и трость, он подошел к парадной двери. Мутное, гранатовое в вечернем свете, стекло тихо задребезжало, когда дверь, ломая сгнившие петли, отворилась. Луч падающего солнца слепящей бритвой полоснул по глазам.

Месть

“Корпорация Intel сообщила об окончании работ над 1024-разрядным процессором под кодовым названием Madness, новый процессор будет иметь 512 мегабайт кэш-памяти первого уровня и….”
- И долго вы еще будете унижать мой P-6? - в сердцах воскликнул Олег, вставая со стула. С тех пор, как была запущена спутниковая система Orion Belt, по утрам Олега будил не писк будильника, а мелодичный женский голос Microsoft Total Control’а, зачитывающий сводку новостей CNN. “Не удается обнаружить библиотеку beholder312.dll, вероятностное прогнозирование ситуации прекращено!”, - неожиданно отреагировала Total Control на фразу молодого человека. Олег начал было мысленно считать до десяти, но не выдержал и пополнил словарь операционной системы несколькими специфичными речевыми оборотами. Однако, он тут же пожалел о содеянном: продвинутый искусственный интеллект никогда не упускал случая проявить свой потенциал, и Олегу уже не раз приходилось краснеть перед подружкой, когда томный голос эмансипированного компьютера предлагал ей совершить занимательное путешествие в известном направлении. Тот факт, что Total Control, как и следовало из названия, полностью управляла домом, существенно облегчал жизнь человеку. Однако, за удобства приходилось платить: порой сканирование сетчатки глаза завершалось полугодовой госпитализацией, а безобидная, на первый взгляд, процедура слива воды в туалете могла привести к необратимым последствиям. Олега, правда, не особо пугали эти бытовые мелочи, больше всего его раздражала непредсказуемость операционной системы. Иногда ему даже казалось, что Total Control ревнует его к Кате. Во всяком случае, она всегда начинала произносить фразы вроде “Продолжить докачку файла ultrasex.mpg?” или “А вчерашняя девочка была лучше…” именно в тот момент, когда чай был выпит, разговор о звездах закончен, а на вопрос Кати “Ты меня любишь?” напрашивался вполне резонный ответ, связанный с текущими действиями.

“Сегодня в 11:47 прогремел взрыв в лаборатории искусственного интеллекта, принадлежащей корпорации Microsoft-7. Ответственность за данную акцию взяла на себя экстремистская группа Hacking In Progress. Как известно, активисты этого движения…”
- Мазахакеры, хреновы! - продолжил за диктора Олег. Последнее время от этих молодчиков не было никакого житья. Интернет уже давно превратился в зону военных действий. Каждый день какой-нибудь умник c непроизносимым адресом в зоне .edu придумывал новый метод поражения i-клиентов мирных граждан, а миллионы других умников применяли этот метод на практике. Даже для того, чтобы просто забрать почту, необходимо было соединяться с сетью через 15 спутников Orion Belt’а, всячески заметая следы своего присутствия. В противном случае ваше истинное местонахождение мог вычислить какой-нибудь десятилетний паренек с манией величия, который не упустил бы случая приказать вашему холодильнику повысить температуру до ста двадцати градусов по Цельсию. Шифровать информацию было строжайше запрещено - ФСБ’шные Cray’и уже с трудом декодировали любовные послания девятиклассников, начитавшихся “War Games”. Иногда, правда, находились смельчаки, заявлявшие, что неприкосновенность личной переписки гарантирована конституцией, однако на следующий же день их арестовывали за безбилетный проезд в лифте, а в последствии они чистосердечно признавались, что виновны в контрабанде ураном, геноциде и убийстве Кеннеди. Хотя, на самом деле, Олега не очень-то беспокоила проблема шифрования личных сообщений - последнее время его единственным партнером по переписке был сервер статистики. По мнению молодого человека, это был идеальный собеседник: он никогда не оставлял без ответа письма вроде “Здравствуй, уважаемый сервер статистики, ты бы знал, как меня уже все….”, а сам писал не чаще раза в месяц.

“Корпорация Intel сегодня официально заявила об ошибке, обнаруженной… ”. Олег выключил динамики - как раз ошибок на его долю выпало столько, что ни одно творение Microsoft и рядом не стояло. Вот уже пятый день подряд его занимал всего лишь один вопрос: почему его программа не работает. Как известно, весь процесс программирования делится на три этапа. Первый - когда написана только одна строчка, и программист полон решимости сотворить самую быструю, маленькую и безглючную программу в мире. Второй - когда самая быстрая, маленькая и безглючная программа в мире написана, однако работать категорически не хочет. И третий - когда программа работает, но почему она это делает, никто, включая самого программиста, не понимает. Естественно, на третей стадии по внешнему виду программа уже далеко не похожа на ту маленькую быструю фею, которой она была задумана, скорее даже она напоминает пьяного бегемота-мутанта со скакалкой, поющего рождественскую песенку “Джунгли блин”. Переход из второй стадии в третью осуществляется обычно путем запирания программиста на ночь вместе с компьютером, программой и тремя бутылками “Столичной”. Итак, как я уже сказал, программа Олега не работала. Она прошла уже все стадии: от маленькой феи до бегемота, и даже дальше, однако принципиально отказывалась выполнять какие-либо осмысленные действия, кроме вызова стандартной функции General Failure. Описаная мною ситуация несколько осложнялась еще и тем фактом, что программу необходимо было завтра сдавать заказчику. На второй день работы над кодом Олег перестал мыться, есть и спать; сердобольная Катя купила еще один ящик водки и несколько блоков сигарет, чтобы хоть как-то поддержать жизнедеятельность приятеля. Однако, несмотря на то, что молодой человек уже знал наизусть содержимое всех 48 гигабайт памяти компьютера на каждом шаге выполнения программы, противный бегемот отказывался-таки танцевать польку-бабочку.

Шел уже пятый день мучений юного мозга, желудка и легких. После очередных шести часов самоистязания Олег не выдержал и упал на диван. Он лежал на залитом алкоголем покрывале, сосредоточенно вглядываясь в трещину на потолке, и тихо напевал “Unforgiven too”. Неожиданно дверь отворилась и в команате появился сияющий Антон:
- Привет, старик, ты как тут? Ответа не последовало, а после беглого осмотра комнаты и подсчета пустых бутылок на полу Антон понял, что вопрос, скорее всего, был несколько не кстати:
- Да ладно, Олег, ни одному тебе худо - вон Intel ошибку в своем P-6 обнаружила. Теперь меняют всем за просто так на более позднюю модель. У тебя же вроде P-6? На халяву заапгрейдишься, завидую. Там вроде ничего серьезного - какая-то мелкая ошибка в вычислениях с плавающей точкой, говорят происходит раз в миллион лет.

Резкий писк будильника прервал беспокойный сон молодого человека. Олег медленно встал с кровати и подошел к компьютеру. Тот был включен - на индикаторе частоты светилось число 14GHz, а по экрану монитора бежали какие-то символы, символизирующие, видимо, мегабайты передаваемой информации. После нехитрых манипуляций в руке молодого человека оказался небольшой прямоугольный предмет с выгравированным предупреждением: Intel Inside. Постояв немного над опустевшим системным блоком, Олег шаркающей походкой вышел из комнаты. Вечером, вернувшись с работы, Катя застала его на кухне: над лежащими на столе осколками стоял улыбающийся человек с топориком для рубки мяса в руке...

Сквозь мутное стекло видна темная улица и оранжевое пятно фонаря.Одеваю ботинки и выхожу погулять. Тени на асфальте, свет фонарей, легкое колыхание листвы, теплый недвижимый воздух - ощущение что все застыло в янтаря...прекрасно и мертво...
Я поднимаю голову и смотрю на небо...звезды, вот они действительно живые и зовущие к себе.Как бы я хотела когда-нибудь дотронуться до них...опускаю взгляд и вижу под ногами осколки разбитой бутылки, свет фонаря играет в каждой и делает их похожими на звезды...сверкающие искры на небосклоне черного асфальта...я опускаю руку и дотрагиваюсь до звезды...палец пронзает боль. Что-то теплое и липкое закапало на небо...подношу палец к губам...вот он вкус исполненной мечты - сладковатый и отдающий железом...

СОН

Не многим было дано увидеть тьму, что поселилась в его глазах. Счастливцы. А кому всё же удавалось разглядеть её, терялись и замирали в ужасе. Тьма была настолько глубока и холодна, что это страшило и отдаляло даже самых смелых. Не знаю, зачем я взглянула ему в глаза. Ведь говорили же умные люди, что с моим любопытством я наживу не мало неприятностей. Ну и ладно! Наплевать! Я и не из таких передряг выбиралась. А тут, на тебе, испугалась и чего? Взгляда мальчишки, моего ровесника. Но потом он заговорил о смерти, о безысходности и отчаянии, что преследуют его, как только он открывает глаза, что его спасает только темнота. Ведь в ней ничего нет.
Знаете, я впервые слышала, что бы кто-нибудь так говорил об этих вещах, будто они с самого рождения плотно вплелись в нити его жизни.
И тут он замолчал. Просто затих, прикрыв глаза, будто уснул и позабыл все невзгоды. Но лучше б он продолжил свой страшный рассказ. Лучше б говорил, так как звук его голоса прогонял боль, что жила и ширилась в моём сознании.
Вздохнув, он сказал, что пора просыпаться и задул свечу.

Как можно стать счастливым от одного глотка гранатового сока? Очень просто.
Надо взять длинную тонкую бутылку, из непрозрачного стекла, и на самое дно налить этот чудесный напиток. А потом зажмурившись сделать глоток. Сначала в легкие попадает воздух и он покажется вам на удивление приятным и мелодичным, конечно же ноты будут красного цвета, как небо над пустыней Химиро. И с этой мелодией воздуха в ваш организм попадёт сказка...Вот вы на корабле с алыми парусами мчитесь на волнах на встречу своей Асоль, солёный морской ветер треплет волосы и набрасывает на лицо тонкую сетку из капель воды...А через мгновенье вы уже пробираетесь сквозь джунгли, прорубая себе дорогу через заросли лиан с изумительными красными цветами, аромат которых подобен дуновению ветра в жаркий день...И уже через секунду, длящуюся бесконечно, вы окажетесь в длинном темном тунеле, с причудливыми иероглифами на стенах, толкнете старенькую деревянную дверь и, когда она откроется, увидите перед собой пещеру, в центре которой возвышается постамент из черного абсидиана, а на нем, наполняя помещение загадочными алыми отблесками, будет лежать прекрасный рубин, дитя пламени...но,не успев сделать и шагу в его сторону и одновременно коснувшись его, вы попадете в другую сказку, а потом в еще одну...и еще, и так пока ваших губ ни коснется чудесный,творящий сказочные сны напиток - гранатовый сок. А сделав глоток вы впустите в себя сладкий как мёд, кислый как лимон,густой как лондонский туман и дающий тепло и надежду как костер в ночи вкус чуда, творимого красным джином из бутылки. И я уверенна, после этого, хотя бы на секунду, вы улыбнетесь тепло и искренне...от души.
Вот видите как это просто - стать счастливым от одного глотка гранатового сока.

Федя Рыжий быстро бежал по черно-белому полу. Ему нужно было заскочить в кафе у деревянного столба и передать посылку бармену Броди. Федя работал разносчиком на почте и, благодаря своим размерам, мог переносить довольно большие предметы. Зарплата была не очень, но ее хватало, чтобы обеспечить семью и платить налоги. Рыжий был исправным налогоплательщиком и считал, что именно на таких личностях, как он, держится весь мир.
Привычно огибая столб, Федя поправил свою ношу и вошел, наконец, через черный ход в белое здание кафе. Отдав посылку, Рыжий выпил кофе и побежал по следующему адресу. Заказ надо было доставить на верхние уровни, в жилые блоки. Взбираясь по перегородкам между домов, Федя мечтал, что когда-нибудь и он будет жить здесь, в привилегированном районе. Через пару минут Рыжий нашел нужный адрес и постучался. Ему открыл его старый знакомый – бухгалтер Кармак. Это местечко досталось ему после огромных усилий, и теперь он наслаждался новой жизнью наверху. Рыжий недолюбливал этого типа и поэтому, быстро отдав пакет, смылся.
На следующий день Федя повел свою семью погулять в парк. Он радовался, что наконец у него выдалось свободное время. Его сын играл с другими детьми на огороженном участке земли, а сам Рыжий с женой сидел внизу у канала и расслаблялся. Вечером они пошли в ресторан, имитирующий зиму в помещении. Вокруг было белым-бело, и только столики и сидящие за ними посетители выделялись из общей белоснежной массы. Все трое: Рыжий, его жена и сын – наелись до отвала и веселые пошли домой.
Наутро Федя опять отправился на работы, захватив с собой тележку, так как, даже при его силе, он не мог утащить сразу такое количество заказов. Несколько дней он занимался тем, что разносил посылки по нижним уровням, практически трущобам, где было почти всегда темно, громко журчали водопады грязной коричневой воды. Но, наконец, Рыжему попался заказ наверху. Забрав пакет, он медленно пошел по лестнице, направляясь к лифту. Выбравшись наружу из спальных районов среднего класса, Федя побежал по направлению к забегаловке Броди, неподалеку от которой было очередная лестница.
Внезапно сверху опустилась огромная тень, и какой-то большой предмет прижал хитиновую спинку Рыжего к полу так, что у него перекрыло дыхание. Через секунду его начало расплющивать, и последним, что он услышал в жизни, было громовой голос сверху:
- Надо что-то делать с этими тараканами, совсем обнаглели – расплодились по всей квартире…