Ищем приключения, на свою... голову

[Момус >>>]

К тому месту, где коротали время в ожидании философ и ослик, с близ лежащего бархана скатилась тень. Тьма от тьмы рождённой ночью.
Верблюд видимо был погружен в мысли о высоком и не сразу заметил её появление.
Флегматичный же ослик настороженно повёл ушами, вызывающе фыркнул и вновь отрешился от мира, уйдя в свои ослиные грёзы.
Тень, меж тем, уселась на песке и оказалось, что это совсем не тень, а мальчишка - худой, прожаренный беспощадным солнцем оборванец, каких множество шныряет по рынкам в надежде лёгкой поживы и ротозея покупателя, оставившего на видукошель с деньгами.
Конечно, Всемогущий запрещает воровать, но, уважаемые, разве можно судить руку, коя преподаёт урок бережливости на будущее.
Мальчишка тем временем оглядел парочку и ухмыльнулся.
- Да пребудет с тобой милость Милосердного, о наиучёнейший из всех кораблей пустыни. Да продлит он твою тень и, да, не оборвётся нить твоих лет, о светоч мысли. Да возблагодарит он тебя и приветствует.
И тут же, без всякого перехода
Пожелавший объять необъятное, что ж
За великую истину принял ты ложь!
Пожелавший поднять неподъёмное, ныне
Только горб на пустыней ты гордо несёшь.
В темноте блеснули зубы - мальчишка усмехался.

[бабка Гульда >>>]

Ясная лунная ночь, опрокинувшая над миром перевернутую пиалу звездного неба, заворожила Шер-эд-даха. Пока верблюжье тело размеренно, клок за клоком, жевало траву, разум философа перебирал кружево прошлых дней...
Потому-то Шер-эд-дах, обычно чуткий и бдительный, не почуял рядом чужака. Вдыхая терпкие, горьковатые ночные ароматы, вспоминал он поэтическое состязание в Нарра-до. И прозвучавшие из тьмы строки принял за стихи, сложенные кем-то из соперников.
А раз к тебе обращаются в стихах -- надо ответить!
И над ночным оазисом поплыло медленное, глуховатое:

Разве вся наша жизнь -- не пустыня, увы?
Лишь барханы тщеты да колючки молвы...
Нас порой миражами любовь обольщает,
Но опомнись, взгляни: ни воды, ни травы!

Разве каждый из нас не влачит два горба?
Это Голод и Страсть -- так велела судьба...
Нам оазис сулит караванщик-надежда,
Но, увы, средь песков ненадежна тропа...

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 5-06-2006, 15:21

[MjavTheGray >>>]

Скользить в темноте, неслышной тенью проносясь от стены к стене, не попадаясь на глаза слепым и глухим стражникам с их нелепыми фолнарями - было на удивление просто, и по-мальчишески весело. Каух уже и забыл, когда он в последний раз чувствовал себя настолько свободным, полным сил и ловкости. Дом, который предстояло обшарить, был недалеко. Но маг не был бы выходцем из не-скажем-какой-Гильдии, если бы вот так вот по-глупом рванулся бы туда напрямки. Фигушки!..

Сперва он изучил все близлежащие улицы на предмет ловушек и возможных засад. И - обнаружил некоторое количество и тех, и других. Впрочем, и ловцы ночных гостей, и ловушки были рассчитаны на куда более неопытных вторженцев. Маг не стал обезвреживать ни тех, ни других - он просто хорошенько изучил их расположение, и подготовил "сюрпризы", которые должны были облегчить ему отступление с добычей.

Так... сейчас вон те смотрят сюда... а вон эти - воооооон туда. Очень хорошо. Если кто-то увидел, как мягко может прыгать такой толстяк, ни за что не поверил бы... Теперь подождать вот здесь, прокрасться сюда, и... вуаля!

Как там сказал этот лопух? "Те, кто не послан наследником рода, не могут войти в дом."
А ведь и в самом деле! Дом очень качественно заклят, и никто чужой войти не может...
"Никому не показывайте, что именно вы ищете."
Интересно, а почему этот поганец не поехал за ними сам?
Каух подпрыгнул и повис на стене - под ним с шелестом и хрустом прошелся скелет. То ли охрана дома, то ли предшественник Кауха...
Интересно, кому ещё нужны эти бумаги?
Ещё один скелет...
Поворот, ещё поворот, и... Да здесь что, никто не живёт, кроме ходячих мертвяков? А где же непутёвый родственничек, который не желает эти бумаги отдавать?... Так и живёт среди скелетов? Или... сам стал скелетом?

Сообщение отредактировал MjavTheGray - 5-06-2006, 15:46

[Момус >>>]

Мальчишка вслушался в слова ночной птицей рванувшиеся на свободу. Ухмылка исчезла, в глазах затеплился огонёк упрямства.
- О, великодушнейший из всех дромадеров, прости дерзкого, ибо Милосердный повелел прощать. Да не исполнится сердце твоё печалью. Но позволь несмышлённому слуге твоему не согласиться с изречённой тобой мудростью. Хоть и велика она, словно горы, что блистают снегом под синей твердью вечного неба, сотворённого по милости Милосердного.
Он вдохнул горячего ночного воздуха

Разве вся наша жизнь - не оазис в песках,
Где веселье тоску побеждает и страх?
Может быть - это маленький очень оазис,
Но вот это как раз, только в наших руках.

Тот глупец, кто считает проигранным бой,
И вступать опасается в схватку с судьбой.
Тот мудрец, кто судьбу свою держит за руку,
Как жену, что повсюду идёт за тобой!

Мальчишка снова хихикнул, расплескав смешок по измазанным сумраком пескам.
- Воистину, прославленный Шер-эд-дах, слава твоя не померкнет в веках. Слава твоя, лишь малая толика твоего величия, о гордость верблюжъего племени - яду было ровно столько, чтобы почувствовать, но не озлиться. - Позволь смиренному слуге твоему, назвать себя, ибо не хочу я, о светоч поэзии, показать себя невежественным оборвышем.
Выглядел при этом велеричивый пацан, именно оборвышем, что странно не сочеталось с речью.
- А зовут меня Хайруддин ибн Гиясаддин Абдаллах аль Мансор

[бабка Гульда >>>]

Только сейчас Шер-эд-дах заметил появление незнакомца. Шарахнулся было в сторону, но сразу успокоился, сообразив, что это всего лишь подросток, который вряд ли причинит ему вред.
Пока текла учтивая речь, верблюд вглядывался и внюхивался в ночную тьму, стараясь понять, нет ли с мальчишкой кого-нибудь еще. Потом хотел было заговорить -- но странный мальчуган перешел на стихи (причем хорошие!), а Шер-эд-дах скорее откусил бы себе язык, чем прервал бы чтение чужих стихов. У поэтов свои правила поведения. Они твердо уверены, что даже смерть должна молча ждать в сторонке, пока звучат рифмованные строки.
Лишь когда мальчик закончил речь, Шер-эд-дах сказал учтиво:
-- О сладкоречивый Хайруддин ибн Гиясаддин Абдаллах аль Мансор, да позволит тебе судьба перерасти свое имя в длину... откуда ты знаешь, как меня зовут? Неужели мое имя выведено у меня на боку несмываемыми гиссарскими красками?

[Момус >>>]

Мальчишка без всяких видимых усилий перетёк из сидячего положения в стоячее и подойдя к верблюду учтиво поклонился.
- Рахат Лукум моего сердца, да незамутнится твоя слава в веках. Каждый человек, кторому Милосердный даровал разум, не может не знать имени прославленного философа. Досужая молва, у которой язык раздвоен, как змеиное жало в упомянутых тобой гиссарских красках расписывает, как известный фмлософ, дал обдурить себя отродью свиньи и шакала, выпив вместо сока лозы, данной Милосердным, зелье превращения.
Вот уже долгое время я ищу тебя, о горбатейший из наигорбатых, дабы просится к тебе в ученики и снискать мудрости, коя восхвалена самыми лучшими умами.
Дерзкий пацан смотрел на философа снизу вверх и чувствовалось, что упрямая ухмылка вот-вот готова прорваться наружу. И только глаза, вблизи оказавшиеся непривычного серо-стального цвета, были не по детски серъёзны.

[бабка Гульда >>>]

Верблюд пожевал губами, с трудом сдержав желание плюнуть, и холодно ответил:
-- Мудрый Ашран ибн Хорейни в своем трактате "О правде и лжи" сказал (да не затеряются его слова в веках!): "Лживые слова пачкают, подобно грязи, душу мужчины и разъедают, подобно ржавчине, душу ребенка". О мой не по возрасту речистый собеседник, молва о моем позоре не могла разойтись по городам, кишлакам и аулам, ибо я не хвастался своей глупостью, а проклятый наррабанец, да сожрут гиены прах его отца и деда, наверняка не хвастался своей подлостью -- колдуны не болтливы. Скажи правду -- или ступай своей дорогой, и да не приведет она тебя к худому!

[Момус >>>]

Мальчишка даже не смутился.
- О звёздноокий среди верблюдов. Но ведь и покрытый немеркнущей славой, за свою мудрость Хасан ибн Аятоллах эль Фаран, в несомненно известной тебе рукописи " Вопросы моего сердца" вопрошал "Что есть правда?" И сам же отвечал "То, что принято на веру большими ушами и глазами, нежели то, что называется ложью!"
Хотя кое в чём ты прав. Проклятый наррабанец, мой... дядя.

[бабка Гульда >>>]

Последняя фраза подействовала на верблюда, словно удар дубиной. Он даже попятился от этого тощего и безобидного на вид подростка.
Опомнившись, Шер-эд-дах сказал осторожно:
-- Тот же Ашран ибн Хорейни, к мудрости которого я только что припал, словно к роднику, в том же трактате, что звездой пройдет сквозь века, написал: "Поверивший лжецу -- всего лишь неосторожен. Но вторично поверивший тому же лжецу -- попросту глуп, и не на кого ему пенять за свою доверчивость..." Он там еще приводит притчу о вороне и обезьяне, но... хм... Скажи мне, о явившийся из мрака юный загадочный незнакомец: если колдун из Наррабана, коего ты сам только что поименовал отродьем свиньи и шакала (оскорбив тем самым собственную кровь) действительно приходится тебе дядей, то какая примета из его внешности запоминается с первого взгляда? Я говорю о некоей татуировке...

[Момус >>>]

Глаза мальчишки озорно блеснули.
- Да не прогневается на меня, господин мой, но пусть будет благосклонен и преклонит ухо своё, к шёпоту недостойного слуги его. Не о той ли татуировке, что на лбу у нечестивого наррабанца, говорит шербет моей души. Той которая в виде буквы рэй. Или о той что находится у недостойного наррабанца на - тут мальчишка поднявшись на цыпочки прошептал что-то в верблюжье ухо - И изображает сцену победы халифа Бассара над семидесятью тремя демонами пустыни.
Мальчишка целомудренно вздохнул закусив губу
- Чего только не увидишь в общественных умывальнях Наррабана.
В серо-стальных глазах плясали озорные ифриты, перебрасываясь отражавшимися в этих самых глазах звёздами.

Сообщение отредактировал Момус - 5-06-2006, 20:26

[бабка Гульда >>>]

Верблюд ошеломленно покрутил головой. Очень человеческий получился жест...
-- Ну... омовения мы с ним вместе не свершали, хранила судьба от такого... Одна-единственная попойка с этим отродь... м-м... с твоим дядей сломала мне жизнь... а если бы нас еще и в баню вместе занесло -- страшно подумать, что он со мной учинил бы...
Шер-эд-дах с новым интересом вгляделся в юношу.
-- Что ж... будем считать, что мои обвинения во лжи ушли мутной водой в песок. Но поведай же мне, юный Хайруддин ибн Гиясаддин Абдаллах аль Мансор, какая дорога привела тебя в этот оазис? Ибо наша встреча наверняка предначертана в небесах огненными буквами, кои читают лишь дерзкие и нечестивые звездочеты, ибо высшая наглость -- читать начертанное бессмертной рукой... Откуда ты родом? Где и как жил до этого дня. И... и где сейчас твой хитроумный дядя?

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 6-06-2006, 0:19

[Момус >>>]

Мальчишка, неожиданно отрешённо, потрепал по холке ослика, заставив того изумлённо поднять голову.
Затем, словно судорога свела всё его худенькое тело выгнувшееся как лук, в руках воителя. Мышцы, хотя какие там мышцы, на этом тощем теле, где костей больше чем рубинов в халифской диадеме и они выпирают, как грехи старого развратника, но и они напряглись, закаменев.
Глаза закатились.
И чужой, рокочуший голос распластал свои крылья над притихшими ночными песками
- В ночь вхождения луны Малх в созвездие Льва отойдёт слава земная от носителя венца мудрости...
Быть плачу великому в Городе Царей. И смертям быть. И огню.
Но если сумеет удержать себя носитель венца в обличии зримом, и достойном, и человечьем, то станет он спасителем народов.
И поклонятся ему большии и малые сии и признают владыкой и призовут на царство.
И это второе испытание. Обладающий разумом да услышит, да изберёт верную дорогу, да не убоиться выбора. Ибо выбравший неверно канет в веках, уподобившись руинам пожранным песком.
Быть сему.

Пацан рухнул на песок, словно сбитый влёт ястреб. Даже в темноте было видно как побелело его лицо покрытое крупными каплями пота.
- Пить - голос слабый и ломкий - пить, пожалуйста...

Сообщение отредактировал Момус - 5-06-2006, 20:48

[бабка Гульда >>>]

-- Здесь родник... вон там, под пальмой... -- поспешно пробормотал потрясенный Шер-эд-дах.
Видя, что мальчишка не в силах подняться, верблюд опустил голову, схватил паренька зубами за халат и поволок по земле.
Под самой пальмой ветхая ткань не выдержала и с треском порвалась, но мальчик был уже на краю крошечного водоема, он почти касался воды щекой...
Отступив на несколько шагов, Шер-эд-дах задумался.
Чему он был сейчас свидетелем? Что это? Хитрая выходка юного шарлатана? Безумие, накатившее на племянника чародея? Или... или под круглой, как бубен, луной прозвучало странное, но истинное пророчество?
Какие силы владели только что этим тощим мальчишеским телом? Какой демон говорил устами юного Хайруддина? Как понять загадочные слова о носителе венца мудрости?
Философ горько усмехнулся. Как подсказывал ему опыт странствия из страны в страну, носители венцов обычно не имели к мудрости никакого отношения...
Ясно было одно: недобрые и странные слова надо было запомнить. На всякий случай.
А уж на память свою философ не жаловался никогда...

[MjavTheGray >>>]

А ведь их слишкмо много - этих скелетов. Не спят, не устают, каши не просят, на взятки не купятся, заклинаний не испугаются... Да какой же мощи был этот родственничек заказчика? С таким магом и сталкиваться не хочется...

Висеть под потолком постепенно надоедало, а назойливый страж никак не хотел уходить. Вот если бы он на кого-то отвлёкся, но... ни одна живая душа не войдёт в дом, если её не послал наследник. А наследник никого более не пошлёт, а жаль. Но, может быть... сгодится НЕЖИВАЯ ДУША?

Тяжело колдовать под потолком. Неудобно. Но когда нет другого выхода - колдуем в тех условиях, в которых приходится.

- Витта...моррртиссс... кайооо... - прошептал Каух. И удивился - ибо ближайший скелет, найденный заклинанием, оказался как-то уж слишком близко. Слишком близко - а значит - не на городском кладбище!

[Алеф >>>]

Кьяра изо всех сил вжималась спиной в гладкую, обмазанную глиной стену дома. Ирга молча и послушно стояла рядом, лишь изредка нервно вздрагивая кожей. Кьяре тоже очень хотелось вздрогнуть – то ли от ночного холода, то ли от навязчивой тревоги. Но северянка принуждала себя не двигаться и только сжимала рукоять меча, предусмотрительно вынутого из ножен. Если придется драться, одним мгновением меньше на подготовку, одним мгновением больше, чтобы победить.

По совету Кауха Кьяра снова надела южную тунику и замотала голову и лицо темным платком на манер паранджи. Это на всякий случай, если вдруг придется задержаться в городке до рассвета. Пришлось даже поупражняться в застенчивом опускании очей, чтобы не привлекать внимания к гордому взору северянки-воительницы.

Ночь не была совершенно тихой. Скулила где-то собака, из чайной доносился негромкий разговор припозднившихся посетителей. Только из темной громады дома за забором, где уже довольно давно скрылся Каух, не доносилось ни звука.

Было решено, что Каух отправится в дом на поиски бумаг о наследстве, а Кьяра останется в переулке и, если придется, остановит желающих проникнуть в дом. А желающих могло оказаться много. По словам ныне покойного наследника усадьбы в доме осталось немало ценных вещей.

[бабка Гульда >>>]

Дом назывался "Эль-Хаттар" -- "склеп, усыпальница". Над входом красовались (если это слово сюда подходит) алебастровые изображения двух черепов. Череп -- предмет безликий, эмоции передавать приспособлен плохо. Но скульптор, потрудившийся над изображениями, добился невозможного. Черепа, казалось, говорили прохожим: "Жалкие смертные, вы еще трепыхаетесь, ползаете... это вы зря, право, зря! Все там будем, как ни барахтайся!"
Хозяин дома носил прозвище Хаттари -- "могильный". И был он, как ни странно, не некромантом и не могильщиком. Он был поэтом. Притом довольно известным. Его стихи, воспевавшие тщету жизни и нежный зов ласковой невесты-смерти, ходили по рукам и заучивались наизусть. И прекрасно оплачивались.
Хаттари честно старался соответствовать мрачному и трагическому образу, что вставал из стихов. Он всегда был облачен в траур, никогда не улыбался, говорил мало и хмуро. В его доме никогда не отпирались ставни, а посреди комнаты хозяина, на низеньком широком столе для письменных принадлежностей, лежал скелет со сложенными на грудной клетке руками. На этом же столе Хаттари создавал свои творения. Это было не очень удобно (писать приходилось на краешке стола), зато производило неизгладимое впечатление на гостей...
В эту ночь Хаттари творил. (Ну, не днем же ему было писать о бледном лике дивной Смерти?!) Сидя на ковре возле низенького столика, он водил острой палочкой по навощенной дощечке. Оставалось всего несколько строк, чтобы завершить поэму, посвященную наместнику.

Мучит голод меня, угнетает нужда.
О желанная Смерть...

Поэт почесал округлое брюшко. Не надо было на ужин есть столько кебаба! Вот и лекарь не советует...
Нет, про страдания от голода и нужды у него сегодня как-то не получалось. Лучше свернуть на привычную дорожку -- про Безликую Невесту...
Хаттари заговорщически подмигнул лежащему на столе скелету. Тот, как обычно, на подмигивание не ответил.

О желанная смерть, умоляю -- приди!
Протяни ко мне руки, с собой уведи,
Дай испить мне вина из серебряной чаши,
Дай навеки забыться на теплой груди...

На теплой груди? Чушь. Тогда -- на нежной? На мягкой? Еще глупее... Ну, не на костлявой же!
Хаттари умоляюще взглянул на скелет, словно ожидая у него подсказки.
И тут челюсть поэта отвисла, а сердце едва не выскочило из груди через горло.
Скелет сидел на столе. Провалы глазниц таращились на несчастного поэта...
Хаттари с визгом метнулся в угол.
Скелет неспешно встал со стола. Чинно прошагал мимо трясущегося хозяина дома. Подошел к окну, отворил ставни, легко выпрыгнул наружу и канул в ночь...
По-щенячьи поскуливая, несчастный поэт потрусил прочь из страшной комнаты. В поисках спасения он юркнул в самую маленькую и тесную каморку, где спала рабыня-служанка, и, как маленький ребенок, забился к ней под одеяло.
Стареющая, но еще весьма пылкая служанка не совсем верно истолковала визит хозяина. Удивилась -- но сделала все возможное, чтобы ночные кошмары отпустили душу господина.
И в эти мгновения ее объятия казались злосчастному Хаттари объятиями самой Жизни...

Забегая вперед, можно сказать, что наутро поэт отправился в таверну, где, к изумлению всего города, провел несколько дней в беспробудном загуле, после чего принялся сочинять поэму о вине, женщинах и прочих простых житейских радостях...

[MjavTheGray >>>]

Даже самый тренированный атлет долго не может висеть вот так - упираясь ногами и руками в стены коридора. Тем более - Каух, который в силу не самого юного возраста и не самой стройной комплекции уже начинал потихоньку сползать вниз.

Еще несколько минут, и я буду вынужден познакомиться с гостеприимными хозяевами...

Он чуть было не закричал "ура" во весь голос, когда услышал торопливые хрустящие шаги, и почувствовал приближение "своего" скелета. Все стражники - мертвяки поспешили навстречу новому гостю, освободив Кауху дорогу.

В мягком прыжке одолев расстояние до ближайшего прохода, Каух распахнул дверь, и увидел - комнату, где за столом сидел ещё один мертвец. Почти скелет - настолько уже высох. Кто или что убило хозяина дома - разбираться было некогда, нужно было хватать бумаги и убираться отсюда.

[Момус >>>]

Мальчик оторвался от ручья и подняв мокрое лицо поглядел на верблюда.
- Что опять было, да? Можешь не отвечать, о наидобрейший из горбатых, когда-либо топтавших пески - голос мальчишки звучал хрипло и в нём чудилось лязганье металла - Можешь не отвечать, по твоим испуганным глазам, я и так всё вижу.
Он с трудом поднялся критически обозрев своё, и без того скудное,одеяние. Точнее то, что от него осталось.
- Будь проклят тот, кто наградил меня этим даром
Пацан повернулся к философу, выдавливая из себя кривую улыбку.
- Ты спрашивал, о услада моего сердца, кто я и где родился. Увы, я бы сам хотел это знать. Три года назад, твой недостойный слуга пришёл в себя от голода на улице Альмохада. Грязные тряпки, вот что укрывало тело моё, недостойное показаться светлому оку Всевидящего. Тогда на улице, ко мне подошёл враг твой, о светоч мысли, и назвавшись моим дядей привёл меня в свой дом. Там я получил образование, кое нельзя считать законченным, ибо Абу аль Махтам, да не исчезнет имя его в веках, в своём трактате "О знании" говорит "Нет предела совершенству. Каждый шаг твой - путь к познанию нового! Каждый миг твой - время для познания!"
Мальчик провёл рукой по лбу. Тяжёлый недетский взгляд свинцово серых глаз скользнул по верблюду.
- А в наследство от родителей своих, которых не знаю, да возблагодарит их Милосердный и приветствует, получил я вот это колечко из железа с кусочком гранита, что на мизинце, смысла которого не ведаю. Да и снять не могу. И дар, коему свидетелем стал сейчас ты, о мудрейший из заклятых.
Мальчишка отвернулся и пошёл к ближайшему бархану.
Там тень от тени ночной, уселась на песок и вытащив из драных лохмотьев маленькую пустынную флейту приложила её к губам.
Плакала флета, роняя в начинающее светлеть небо, чистые слёзы тонких, как душа ребёнка звуков. И изредка прерывая их летели в небо угловатые нетопыри гневных строчек

- Если я рассмеюсь, то меня не удержишь
Я от смеха трясусь, как танцующий дервиш
Я хриплю на последнем дыхании жизни
О, мой смех - ятаганом меня ты разрежешь!

Я доле своей никогда б не скорбел
Если б только моим, был несчастий удел
Но как больно перчаткою быть для кого-то
Чтоб со мною творил он бы всё, что хотел

[бабка Гульда >>>]

(Вместе с Момусом)

Загадочная и трагическая история не только растрогала Шер-эд-даха, но и разбудила его воображение. И теперь поэт невольно перебирал разные объяснения услышанному -- одно невероятнее другого...
Когда флейта смолкла, философ сочувственно сказал:
-- О злосчастный Хайруддин ибн Гиясаддин Абдаллах аль Мансор, твоя история странна и необычна. И тем не менее я верю тебе, ибо не может быть лживым это горе в твоем голосе. Если же я ошибаюсь -- значит, ты величайший из актеров или мошенников, и тебе не надо тратить в этом оазисе время на болтовню с жалким верблюдом, а следует спешить ко двору любого из земных властителей, дабы при помощи своего таланта наполнить свои руки золотом.
Мальчишка откликнулся из темноты:
- О добрейший из наидобрейших, да не осквернится имя твоё в веках, но окружено будет почётом и уважением. Скрепи сердце своё железными обручами, ибо горьким покажется тебе вино моих слов. Враг твой, колдун, опозоривший тебя, о пахлава среди стихослагателей, три дня назад исчез из своего дома, повергнув домочадцев в тоску и уныние. Но не спеши печалиться, о лев среди верблюдов - чувствовалось что к мальчику возвращаются прежние замашки, - если слуга твой верно расслышал, то мой дядя отправился куда-то в пустыню Нун. Ведомо ли тебе, где это, достопочтенный?
Бродячий поэт степенно сообщил, что он не только знает, где находится пустыня Нун, но и дважды ее пересекал: один раз -- в человеческом облике, а второй раз -- в верблюжьем...
- А знает ли уважаемый - во вкрадчивом голоске пацана прорезались нотки базарного торговца, предлагающего покупателю сомнительный товар, - что в сердце пустыни Нун есть замок песчаных духов?
-- Замок песчаных духов? Ну, эту байку слыхал каждый, кто хоть раз останавливался послушать бродячего нищего сказителя. Любого, на любом базаре или в любом караван-сарае. Надеюсь, о юный Хайрулла -- да будет мне позволено сократить твое достойное имя! -- ты не собираешься повторять эти россказни?
- Осмелюсь ли я, ничтожный, занимать драгоценное время и терзать слух достопочтенного базарными россказнями. Нет, о наивеликодушнейший из горбатых. Если уж тебе так нравится твой новый облик, кто я, чтобы мешать тебе им наслаждаться.
-- Угу, -- скептически отозвался поэт. -- А избавить меня от этого облика смогла бы султанша джиннов, которая восседает посреди пустыни на троне из литого золота, под тенью капюшона гигантской кобры, танцующей за спинкой престола. И прекрасная султанша поставила бы, как это часто бывает в сказках, условие: сняв с меня верблюжью шкуру, она наденет ее на самого длинноязыкого, болтливого и бессовестного враля на всех землях Юга... Клянусь чадрой моей почтенной матушки, я бы знал, чье имя ей назвать!
- А как ты думаешь, о мудрейший из мудрых, откуда взялась татуировка в виде буковки рэй на лбу у моего дяди, если она ещё и символ подчинения тридцати трёх песчаных духов, и вырезана, о наисомневающийся, на левой ручке золотого трона? О чем ты кстати не упомянул, господин мой...
-- Мы будем вместе сочинять сказку для этого осла, что уже насторожил любопытные уши (ибо других слушателей я здесь не вижу)? Или ты, сладкоречивый Хайрулла, все-таки расскажешь мне что-нибудь похожее на правду?
- Я расскажу тебе всё таки сказку, господин мой, а ты уж сам решишь, как к ней относиться. Итак, давным-давно, когда тридцать три пустыни были ещё совсем молодыми и пески их помнили поступь Милосердного, в самом сердце пустыни Нун могучий колдун, повелитель над песчаными духами, приказал им воздвигнуть дворец из редкого чёрного камня, что не отражает солнца, светящего всем по воле Милосердного. Могуч был колдун, имя которого мы называть не будем, дабы не потревожить тень нечестивого, но злобны были помыслы его, ибо хотел он власти безграничной. В тщеславии своём отлил он себе трон из чистого золота, с которого хотел повелевать всем миром...Но всё это, несомненно, известно моему господину. А вот что ему неизвестно, так это то, что трон будет принадлежать тому, кто сумеет просидеть на нём три дня и три ночи, когда Луна Малх войдёт в созвездие Льва. Мой дядя однажды воссел на трон, но выдержал лишь сутки и остался меченым татуировкой, что на левой ручке трона.
-- Это поведал тебе твой дядя? Хмм... он умеет рассказывать невероятные вещи так, что они кажутся вполне правдоподобными и достоверными, я помню! Но предположим, что на этот раз из уст его лилась не привычная ему грязная ложь, а прозрачная вода истины... И зачем мне нужен этот трон? Золото хорошо лишь в таком количестве, чтобы его хватило заплатить за чашу вина и улыбку красавицы. А править миром я не согласился бы даже под угрозой порки кнутом из крокодиловой кожи! Нет уж, пусть этот трон так и стоит во дворце из черного камня. И пусть другие глупцы мучаются на нем, день за днем преодолевая голод, жажду и... и прочие естественные желания своего тела...
- Да, но мой дядя, уважаемый, собирется именно воссесть на трон. Как ты думаешь, о светоч добродетельности, хорошая ли жизнь начнётся тогда? И не ты ли хотел принять назад свой человеческий облик, о достопочтенный? А кто тебе его вернёт, если не мой дядя?
-- А! -- вскинул голову верблюд. -- Вот теперь в ярком, но бесполезном песке твоих речей, мальчик, я вижу самородок разумного смысла! Возможно, в песках и есть развалины какого-нибудь дворца, ибо древние царства, погибая, заносятся песками. И возможно, что этот сын... э-э... сын твоего деда... отправился туда, влекомый нелепой сказкой. Клянусь моим прежним обликом, я не отказался бы встретиться с ним там!

Сообщение отредактировал бабка Гульда - 6-06-2006, 22:02

[Алеф >>>]

Становилось все холоднее, и стена, с которой старалась слиться воедино Кьяра, казалось, вытягивала из тела последние крохи тепла. Северянка уже и забыла, как кляла полуденный зной, как мечтала о прохладе. Сейчас Кьяра только и думала о том, как бы пошевелиться, разогнать застывшую кровь.

Но шевелиться было нельзя. Даже дышать приходилось осторожно, не спеша втягивать в грудь холодный сухой воздух и еще медленнее выдыхать его, чтобы не образовалось у губ облачка белого пара.

Неожиданно что-то мягкое и живое прижалось к Кьяриному сапогу. Боги! Что это! Кьяра уже было замахивалась мечом на неведомое существо, но тут дверь чайной приоткрылась и в луче тусклого света Кьяра разглядела тощую облезлую кошку. Животное мурчало и пыталось тереться о сапог северянки.
- Чтоб ты сдохла! – беззвучно выругалась Кьяра.
Кошка, видимо, поняла намек, прекратила ластиться и, хрипло мявкнув, скрылась в темноте.




УВАЖАЕМЫЕ КОЛЛЕГИ ПО ПРИКЛУ! Я НА ДВЕ НЕДЕЛИ ВЫНУЖДЕНА ВАС ПОКИНУТЬ, ТАК КАК НАКОНЕЦ-ТО УХОЖУ В ОТПУСК. КРЫМ ЖДЕТ! НАДЕЮСЬ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ВСТРЕТИТЬ ВСЕХ ВАС В ДОБРОМ ЗДРАВИИ. ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!

Сообщение отредактировал Алеф - 9-06-2006, 8:30