Shimotsuke gishi den

[Bishop >>>]

(еще - Китти и Далара)

На поляне их встречали по-разному. Десятник кавалерии восседал с нагинатой в руке мрачнее грозовой тучи, сходство подчеркивал басовитый рокот, что доносился из глубин могучего тела, оттуда, где размещается человеческий дух*. Может, Такеда не мог и не желал сдерживать громогласный негодующий вопль души, но - гораздо вероятнее - он попросту проголодался. Над поляной витал запах печеных и частично сгоревших каштанов, Олури взялась за дело чересчур энергично.
Мицуке продемонстрировал ему узелок с собранными бататами в качестве оправдания. Как еще объяснить, почему они оба растрепаны, почему одежда их в беспорядке, почему у Кагами так блестят глаза, а у него в нечесаных давно волосах застряли стебельки травы, - роши не придумал.
Завидев "старшего брата", Олури, с честью исполнившая свой долг вымазаться в золе с ног до головы, вскочила и кинулась к Мицуке.
- А мы каштаны пожарили, только часть сгорела. Сейчас мы еще и бататы пожарим!
- Потом съедим и отправимся собирать все заново, - добавил Такамори, по-видимому, сам не понимая, чего в его тоне больше, веселья или сарказма.
Вот одной сегодня точно не помешает искупаться - если не в росе, так в речке наверняка.
- Воды принесите, - распорядился Мицуке, вывалил добычу у костра, сел рядом, доставая нож.

---
*по японским представлениям рейкон, душа человека, помещается в животе.

[Кысь >>>]

Рыжая оглянулась в поисках емкости. Единственным, что как-то подходило под это определение, был шлем бравого десятника. Присев рядом, Рыжая коснулась шлема и вопросительно посмотрела на Такеду, потом благодарно кивнула. Пряди темных волос, окончательно утратившие всякие претензии на причесанность, мазнули по земле. Подобрав шлем, кицунэ скрылась в лесных тенях. Мицуке ждал протеста, но бравый десятник оказался еще и стойким. А может - решил высказать все позже, утолив голод. Сам роши не горел желанием ни чистить бататы, ни потом их печь, но кажется, больше некому было. Только иноземец, что предложил им помощь, подсел, засучил рукава своей необычной одежды и тоже принялся за дело.
Такамори с Амэ расстелили на земле большой платок из плотной ткани и разложили на нем уже подостывшие каштаны и взялись разбирать съедобные и те, каких коснулось излишнее рвение Олури. Почерневшие отправлялись в кусты, и Амэ выказала недюжинный талант в закидывании ненужных плодов как можно дальше.
- Луна будет лучше всего светить там, - сказала она, закинув очередной черный шарик в дальние кусты, и указала рукой на расчищенное место на краю поляны ближе к реке.
Кицунэ скоро вернулась, и на ее кимоно снова не было ни листьев, ни складок. Вода была оставлена прямо перед Мицуке, а сама Рыжая устроилась рядом, поближе к огню, подальше от девушек. Она с интересом наблюдала за чисткой бататов, но помощь пока не предлагала.
А бродяга обдумывал мысль, что могла легко стать последней в его беспутной жизни - если он выполнит задуманное. Потому что одно дело - мыть в чужом шлеме, воткнутом рогами в мягкую лесную почву, очень удобно, бататы. Совсем другое - превратить этот шлем в котелок. Вот тут, пожалуй, от нагинаты кавалериста не спасет и хваленое искусство их клана владеть мечом.

[Далара >>>]

На широком лице Мицуке настолько явственно отразились сомнения и чуть ли не философские размышления о последствиях оскорбления шлема действием, что Такамори понял – надо срочно спасать роши. Он осмотрел пристальным взглядом всех членов маленькой группы, словно посудина сама вылезет из-под чьей-нибудь одежды, если смотреть повнимательнее. Не вылезла. И из кустов не выкатилась. Спящий Кин Ки проснулся ровно на тот промежуток времени, который требовался, чтобы сделать глоток из фляги, и тут же вновь провалился в покойный сон. Вот уж кого не заботили ни еда, ни приготовления к празднику.
Кстати, он хоть и странный монах, но все же монах, и у него должна быть посудина для подаяния. Может, удастся приспособить ее для общих нужд? Ронин дал знак остальным не шуметь слишком сильно и тихонько подошел к спящему. Сел рядом с ним, прикинул, где может лежать кружка, и запустил руку под одежду. Затаил дыхание, не хотелось оказаться схваченным за руку. Пальцы нащупали что-то, похоже, ту самую плошку, только почему-то необычную на ощупь. Аккуратно отвязал, вытянул и изумленно уставился на добычу – плошка оказалась металлической.
- Кажется, теперь у нас есть посуда. Правда, кашу в ней не сделать.
Остается надеяться, что Ки-хоши не обидится.
- На всех - нет, - согласился Мицуке, показал иноземцу, как нарезать бататы на кусочки и не лишиться пальцев. - Сварим только для Цукуёми.
Он пристроил плошку на камнях, плеснул туда воды и высыпал подготовленные клубни. Еще бы меда, но в лес их за медом сейчас никто не отпустит, да и не ночью же его искать.

(Все те же)

[Кысь >>>]

- А их пекут? - Рыжая спросила это тихо, чтобы не вызывать излишних вопросов своей неосведомленностью. Судя по направлению ее взгляда, спрашивала она об оставшихся бататах.
- И пекут, - проявил немалую осведомленность Мицуке, охочий не только до сладостей. - И еще жарят. По-всякому.
Под бдительным присмотром Такеды и с помощью иноземца они нашпиговали клубни всем, что пришло в голову или попалось под руку, в ход пошли орехи, ягоды и даже обнаруженный в седельной сумке десятника сухой, как корень тысячелетней пинии дайкон. Легкая заминка возникла лишь, когда потребовалось проткнуть кожуру бататов, чтобы не лопнули от жара. Лезвие ножа оказалось слишком широким для такого дела, но двум бродячим воинам одновременно пришла в голову одна и та же мысль - палочки. Амэ, предупреждая назревающий вопрос, наотрез отказалась превращать свои украшения в столовые приборы. Такамори полез за пазуху, вытянул на свет костра вари-когаи*, и в тот же момент увидел в руках у сидящего напротив Мицуке такой же предмет, отличавшийся только узором.
Вскоре угощение было почти что готово, а луна высеребрила поляну - как раз вовремя.

---
*вари-когаи - сдвоенный когаи, инструмент вроде шила, очень острый, используется для приведения в порядок мужских причесок, еды в дороге и самозащиты при случае. исполнялись мастерами и порой являются произведениями искусства.

[higf >>>]

(С Даларой)

Помогая в приготовлении пищи, Андрео по ходу дела узнал немало о миябито, уяснив про себя, что легенд-версий события примерно столько же, сколько в большинстве языческих праздников. Их рассказывают не просто по-разному, но даже противоречиво, когда одно и то же делает примерно десяток различных персонажей. Или один и тот же, взять лунного зайца, занимается совершенно разными делами.
Разум святого отца восхищался строгостью и единством католических праздников, где есть единое толкование того, чему народ должен радоваться, доносимое до людей с амвонов. А сердце подсказывало, что он непременно запишет все, что запомнил, как только будет свободное время.
Увлеченный историями, в которых, правда, не все понимал, миссионер даже не обратил внимания на появившихся после довольно-таки долгого отсутствия Мицуке и его спутницу.
Костер недовольно шипел и бурчал на неразумные действия вроде бы разумных существ – засунули что-то только для того, чтоб потом выкинуть куда подальше. Монах спал, Хидэтада бурчал животом, остальные переговаривались – словом, самая что ни на есть праздничная музыка.
- А с чего начнется? – тихо спросил священник у Олури, уже поняв, что разговаривать в этот праздник не запрещено.

[Далара >>>]

Девочка на секунду задумалась, приложив палец к губам. На ее памяти праздник просто начинался, не было какого-то определенного момента. Он просто был.
- Ну, наверное, все положат еду для Цукуёми на то место, где он лучше всего сможет ее разглядеть, и будут смотреть, как он идет по небу. А дальше – как получится.
Это было непривычно. Не говоря об отточенных до наряда последнего певчего церковных ритуалов, обычно даже самые дикие племена джунглей Индии имели ритуалы, отступление от которых иногда означало смерть.
- Больше напоминает не праздник, а дружеский вечер в гостях у кого-то, - улыбнулся миссионер, думая, когда же начнут есть они сами.
- Все же одно правило есть, - вмешался в беседу Такамори, видя искренний интерес патэрэна и затруднения Олури. – Сначала луна должна освятить еду, только потом можно начинать есть.
Девочка кивнула и горестно вздохнула. Голодным взглядом уперлась в расчищенное пространство, куда уже выставили всю еду, какую набрали, а также и одолженную у много спящего старого монаха флягу с красным сакэ. Последнее Олури привлекало не слишком, даже внушало опасения, если вспомнить, что делалось с некоторыми жителями деревни, которые злоупотребляли сакэ. Да и речка рядом, зачем еще питье? Но оба «брата» настояли, что без этого праздник не получится, дядя Хидэ был не против, а Кагами и Амэ впервые сошлись хоть в чем-то.

(вместе с Хигфом)

[Bishop >>>]

Дорога на Шиобару

В конце концов, всадники тоже заметили новую преграду на дороге - людей, что шли им навстречу. Один из верховых приблизился к командиру, прокричал несколько слов, неразличимых остальным за грохотом копыт. Он указывал на фигуру в доспехах.
- Нет, не думаю, - командир маленького отряда отрицательно покачал головой. - Это не буси. Впрочем...
Он прищурился, присмотрелся внимательнее. Усмехнулся.
- Впрочем, если давать им название, то его придется записывать тем же самым кандзи*... Воистину сегодня день возвращенного прошлого.
- Предыдущая встреча уже стоила нам одного, - телохранитель оглянулся. - Даже двоих.
- Едем! - командир нетерпеливо поторопил коня ударом ладони. - Мы должны добраться в Шиобару до темноты, если не хотим навечно застрять на этой дороге.
Сохэи остановились, всего несколько секунд им понадобилось на то, чтобы разобрать гербы и цвета всадников, приближавшихся к ним. Не говоря ни слова, первые двое метнулись влево и вправо от дороги, укрываясь в кустах, что росли вдоль прибитой земли. Воин с мечом повернул свою голову в рогатом шлеме к четвертому спутнику, тот коротко кивнул, а в глубине серых глаз заплясали зеленые искорки. Небольшой футляр перелетел со спины в руки ночному собеседнику Мицуке, с тихим щелчком откинулась крышка.
- Я думал, они умнее, - фыркнул сукэдачи. - Устроили засаду.
- Их ничего не изменит, - вздохнул командир. - Ничего не поделаешь, готовьте луки.

---

*«самурай» записывается иероглифом, состоящим из двух частей – «человек» и «храм».

(Grey-dono mo)

[Reytar >>>]

Дорога на Шиобару
(незадолго до приготовления бататов)

Десятник кавалерии-нагината клана Санада уже неоднократно убеждался, что в головах у путешествующих с ним ронинов гуляет ветер. Убеждался, но не мог до конца осознать насколько мощным и неуправляемым, просто ураганным, может быть этот, отнюдь не Божественный ветер. Прозрение начало настигать Такеда, когда ушедших за бататами Мицуке-сана и недавно встреченную им девицу, скорее всего кто-то похитил, причем явно, - какие-то демоны. Хидэтада пришел к такому выводу, потому что оба исчезнувших вернулись поздно – когда небосвод уже потемнел и звезды засверкали в вышине, подобно росе, отражающей последний солнечный луч, а желудок достойного кавалериста исполнял что-то заунывно-тоскливое, требуя пищи. Ронин и девица возвратились со странно небольшим для столь долгого отсутствия количеством бататов, но во взъерошенном состоянии, с застрявшими в волосах веточками, розовыми щеками и блеском в глазах. Все это еще больше убедило Хидэтада в том, что их действительно кто-то похитил, пытался держать в плену, а затем, не выдержав «покорнейшего» характера пленников, скорее всего, на коленях упросил Мицуке и его даму убраться назад, к спутникам, откуда были похищены, пока несчастного демона, или демонов, не хватил удар.
Задумавшийся о столь сложных вещах, бравый десятник отвлекся, позабыв, что за не в меру ретивыми и деятельными спутниками необходим присмотр, за что и поплатился – когда он обратил внимание на кипящую у костра деятельность, то вмешиваться было уже поздно – в его боевом шлеме, для удобства воткнутом рогами в землю, уже мыли бататы. Хидэтада покосился на занимающегося этим благим, но неуместным по отношению к славному боевому шлему, делом, Мицуке, но ничего не сказал, втайне понадеявшись, что перед теми как налить воды, ронин вынул из шлема хотя бы подшлемник. Кавалерист не понимал, зачем вообще было приспосабливать для подобного мероприятия шлем, если в одном из притороченных у седла Демона-У вьюков, болтался небольшой бронзовый походный котелок, верой и правдой служащий десятнику уже не первый год и прошедший с ним множество ли, как по дорогам Коре, так и по пыльным тропам родины.
Продолжая молча следить за проворными пальцами Мицуке-сана сквозь слегка прищуренные веки, Хидэтада поклялся себе, что рассечет нагинатой на две аккуратные половинки любого кроме Олури-химэ, кто рискнет применить шлем конника в качестве котелка для варки бататов, причем сделает это, не взирая на лица и клятвы дружбы. Он молча кипел от гнева и голодного бурчания в желудке, по этому просто забыл вслух проинформировать спутников о том, что такой необходимый в походе предмет как котелок, у них есть. При всех своих достоинствах, Такеда Хидэтада, никогда не отличался особенно острым умом, а свою сообразительность проявлял исключительно во время боя - как и положено истинному воину…

Сообщение отредактировал Reytar - 15-11-2006, 17:04

[Grey >>>]

Дорога на Шиобару

Воздух запел, дивные переливы вырывались на волю из маленькой глиняной свистульки, прикрепленной к древку. Всадник справа от командира вздрогнул, маленькая стрела, в полтора раза короче обычной и куда более тонкая и хрупкая, вонзилась в щель между панцирем и мэмпо, пролетев невообразимое расстояние, разделявшее отряд и пару, оставшуюся на дороге. Самурай открыл рот, чтобы инстинктивно вскрикнуть, но челюсти и язык свело судорогой. Тело в доспехах повалилось на дорогу, дергаясь и плюясь серой пеной, а потом затихло.
Стрелок усмехнулся и потянул из саадака новую стрелу, вновь прислушиваясь к тишине, направляющей его руку. Тело их соратника еще падало, самураи осыпали кусты стрелами, не столько брали меткостью, сколько быстротой и количеством.
- Встретимся у источников! - прокричал командир.
Развернул коня, пустил его вскачь вниз по склону к реке.
Двое воинов кивнули, направили лошадей прямиком на засаду, остальные - кто последовал за старшим, кто выбрал противоположную сторону, поскакал в лес.
Еще одна глиняная свистулька пропела короткую победоносную песню, и одна из лошадей сиротливо замерла у обочины дороги, обнюхивая упавшего наездника. На встречу второму самураю, помчавшемуся в сторону врага спокойно вышел великан с но-дачи. Остальных сохэев и след простыл, а лучник спокойно опустил свое оружие, и перешагнул через несколько длинных стрел, воткнувшихся в землю меньше чем в пяди от его ног.
Меч уже был занесен для удара, мальчишке, которому не так давно исполнилось положенное количество лет для того, чтобы стать мужчиной, хотелось зажмуриться. Но - на него полагались, и ничего другого ему просто не оставалось. С хищным шипением, чудовищный клинок рассек воздух. Воин шагнул влево, уходя с прямого пути у коня. Дикое ржание оборвалось, и тяжелая лошадиная голова упала на траву у дороги. Рядом упал самурай с разрубленным через доспехи боком. Он был еще жив, когда но-дачи еще раз взметнулся над его головой, а потом опустился прямо на шею.

(& Bishop-san)

[Bishop >>>]

(Китти, Далара, я)

Луна стояла над горами, круглобкая, яркая, точно фонарь-гифу* - даже пламя костра потускнело, пригасло, чтобы не отвлекать внимания собравшихся на поляне людей. Мицуке приволок найденный у реки плоский валун. Накрыли кленовыми листьями - получился алтарь. Вместо свечей положили на гальку угли из костра и время от времени скармливали крохотным огонькам сухую траву. Был бы жир, вышло бы лучше.
Как-то само получилось, что голодные путешественники набросились на еду. Посчитали, что лунного света хватит на всех, бататы и каштаны освятятся и в руках, а съесть их лучше, пока не остыли. Мицуке грыз сладковатую мучнистую мякоть и вместо ночного светила любовался белой нежной шеей Кагами; кицунэ приспустила ворот пониже, волосы подобрала повыше наверняка не случайно. Амэ, как и луна, тоже была щедра, дарила свое общество всем и сразу, ее голову украшал венок из лозы.
Олури, отправленная к реке избавляться от последствий слишком тесного общения с костром и вернувшаяся оттуда чистая, хотя и несколько мокрая, поглядела на двух других представительниц женского пола и попыталась последовать примеру старших. Попытка сделать прическу, как у Кагами, провалилась из-за несносной способности волос рассыпаться и разлезаться во все стороны. В результате усилий прически, в обычном ее понимании, не стало вовсе. Амэ со смехом надела на голову девочке венок.
Такамори, уминавший еду чуть ли не быстрее Мицуке, с интересом поглядывал то на Амэ, то на Кагами, посчитав, что смотреть-то никто не запретит, а дальше разберутся.
Рыжая попробовала каштан со смесью недоверия и любопытства на лице. Каштан и каштан. Поймала заинтересованный взгляд Олури, смутилась, начала наблюдать, что с ними делают остальные. Попробовала почистить. Так было и, правда, вкуснее. Оглянулась на Мицуке - заметил ли? Роши подмигнул лисе, потянулся за выпивкой, пришлось делить на всех и каждому досталось едва ли по глотку. Незнакомый запах и вкус, слишком терпкий напиток, слишком крепкий, в голове сразу же зашумело. Мицуке передал флягу Рыжей. Та поднесла флягу к лицу - и тут же отшатнулась с выражением крайнего недоумения. Чихнула. Задержав дыхание, попробовала отпить. Зря. Пытаясь подавить приступ кашля, кицунэ передала флягу дальше и метнула в сторону Мицуке гневный взгляд. Предупреждать же надо!
Дальше находилась Олури, все недоуменнее наблюдавшая за новой знакомой. Когда та, не глядя, сунула флягу ей в руки, девочка чуть оторопела. Тоже понюхала. Сакэ в деревне водилось, конечно, только это было не оно, а что-то совсем другое. Кинув осторожный взгляд вокруг и, пока никому не пришло в голову отобрать, сделала глоток. Рот обожгло, совсем как тогда, когда они с Тото прокрались... да, уши потом болели долго.
Олури передала кожаный сосуд десятнику, оказавшемуся рядом с ней, и тут же спросила:
- Дядя Хидэ, а когда вы мне подарите нагинату?


---
* фонарь-гифу - особый тип фонаря круглой или яйцеобразной формы; назван по местности, где первоначально они изготовлялись.

[Reytar >>>]

Вопрос о нагинате застал десятника врасплох, как раз в тот момент, когда он надкусил и начал жевать очередной каштан, которым, естественно, тут же подавился, раскашлявшись. Пока бравый кавалерист звонко лупил себя по спине, и заходился в кашле, его ум яростно пытался найти выход из сложившейся ситуации. Он старательно придумывал наиболее надежные оправдания, которыми можно было бы снять с себя вину за нарушение обещания, данного подопечной, при этом, не обидев ее. Наконец, одновременно с последним, попавшим не в то горло кусочком, вылетевшим наружу, подходящее, по мнению Хидэтады, оправдание, было придумано:
- Ну-у-у-у… Гхм-м-м-м… Это… Да как только качественная нагината поблизости окажется, так тебе ее и подарю! Не преподносить же вам, Олури-химэ, любую ржавую и криво заточенную железяку, назвать которую "нагинатой" могут лишь глупые простолюдины! Для благородной девы и оружие должно быть соответственным - от хорошего мастера и отличной стали!
Такеда широко осклабился, стараясь за улыбкой скрыть собственное недоумение по поводу того, где же это в ближайшее время может подвернуться такое благородное оружие, и главное - сколько же оно будет СТОИТЬ?! Именно последний вопрос не давал покоя Хидэтаде, пока он старательно пережевывал еще один каштан…

[Далара >>>]

Дорога на Шиобару

Амэ поняла – праздник будет! Сакэ, конечно, маловато на столько человек, но это не такая уж проблема. Главное, что все захотели праздника, а одно это уже пьянит. К тому же заморское сакэ оказалось весьма забористым, тут же вскружило голову. Пришел момент, когда все утолили первый голод и смогли думать о чем-то еще. Тот самый момент, когда начинается настоящее веселье. Если что она умела, так это выловить этот момент и воспользоваться им в полной мере.
Амэ встала, бросила кокетливый взгляд поочередно на каждого из мужчин. Вот монах, но он стар и спит. Вот другой монах, но, кажется, они дают обет безбрачия, а любовные игры для них означают грех. Вот десятник кавалерии-нагината, мужчина хоть куда. К нему первому Амэ и подошла танцующим шагом. Встала перед ним, осмотрела с ног до головы, качнула бедрами под слышимую только ей музыку. Жаль, эту прическу не распустить. По ее мнению, все мужчины выглядели гораздо лучше с волосами, отпущенными лежать, как им вздумается.
Вот Такамори с тонкими благородными притягательными чертами лица, зачем-то прячущий себя под красивыми одеждами. Впрочем, есть вещи, которые не каждому нужно видеть. Здесь с прической все легче. Амэ повела руками, и пока он зачарованно смотрел, освободила волосы от стягивающего их шнурка. Он не попытался собрать их снова, только улыбнулся. Еще помнит... Амэ взмахнула ресницами.
Вот Мицуке. Более грубые черты лица, но есть в них что-то неодолимо тянущее, обещающее. Ну, здесь с прической и возиться нечего. Танцовщица встала перед сидящим роши, некоторое время смотрела, словно задумчиво, а потом вдруг игриво дернула за и так почти развязанный шнурок, рассыпая по плечам волосы.
Отец Андрео с интересом ждал, что будет. Правда, интерес проявлялся только в свободное от пережевывания нового пищи время. Бататы были приятны на вкус, впрочем. пробовал он их не впервые.
Впрочем, вначале все утоляли первый голод, а потом все стало гораздо интереснее. Олури-химэ попросила у Хидэтады нагинату… Причем явно не в первый раз. Миссионер представил, как девочка лихо, с риском для себя и окружающих, размахивает грозным оружием самурая и внутренне вздрогнул
К счастью, воин нашел выход из положения…
Затем одна из женщин, кажется, ее звали Амэ - он уже начинал путаться с их непрерывно растущим отрядом, - встала. Судя по ее манерам, мысли в ее головке бродили самые греховные. Миссионер неодобрительно поморщился.

(+Хигф+Рейтар+Бишоп)

[Bishop >>>]

(еще - Далара, Хигф и Рейтар)

- Oi! – возмущению не было предела, но больше притворному, чем на самом деле.
Роши попытался вырваться, но куда там. Кицунэ, что внимательно наблюдала за каждым участником, вдруг объединила силы с недавней своей соперницей – хотя кидала призывные взгляды на городского щеголя, то ли в пику Амэ, то ли самому Мицуке. Хотя роши еще не разобрал, в чем опять провинился. Пока он думал, девушки на пару не только в волосы ему вцепились, но и успели стянуть с плеч косодэ.
Призывные взгляды незамеченными не остались, а разреженный горный воздух весьма неплохо сочетался с вином, заставляя голову кружиться. Раз девушки предлагают присоединиться, почему бы нет. Такамори встал, сделал несколько шагов и опустился на траву рядом с Амэ и Кагами.
Такеда Хидэтада только крякнул и разгладил усы, увидев призывную походку танцовщицы. Да и как такую манящую, соблазнительную походу можно было не заметить? Просто никак, будь ты хоть сам Будда-Шакьямуни, который тоже, говорят, знал толк в женской красоте.
Взгляд десятника проводил качнувшую бедрами Амэ, направившуюся к Такамори и расплетающую шнурок, сдерживающий его длинные волосы. Десятник крякнул еще раз, протяжно и глубоко вздохнув, как усталый пес. Он попытался подсчитать, сколько дней не был с женщиной, не прикасался к нежной коже, не чувствовал нарастающий жар объятий и подкатывающее безумие, и слегка загрустил, когда, досчитав до двадцати, сбился со счета. Находящихся в пределах видимости доступных девушек, на всех явно не хватало…
Кавалерист давно пережил щенячью пору юности, в которой мужчина теряет голову от одного вида нежной шейки с бархатной кожей и бросается исполнять заложенный в него богами долг с первой попавшейся женщиной, кроме разве что тех, кто успеет спрятаться от него на самой верхушке пинии. Десятник давно вышел из этого возраста, поэтому рассудил, что действовать следует иначе. Он поднялся, расстегнул завязки доспеха, в котором, признаться, изрядно успел вспотеть, и достойной поступью направился к продолжающему пастись Демону-У, неподалеку и под охраной которого, были сложены седельные сумки кавалериста. Недолго порывшись в одной из них, он сгреб в охапку несколько продолговатых, глиняно звякнувших, предметов, с которыми вернулся к костру и остальной компании.
- Вот, думаю, в честь праздника нашей прямой обязанностью будет выпить все это. - Хидэтада выстроил плотно закупоренные, полные сакэ, бутылочки, в две длинные шеренги, выставив перед ними, словно славного генерала, одну - заветную бутылку. Бутылку с трофейной настойкой, которую он пронес через несколько боев и переходов, добытую во взятой войсками Санада, столице Коре. Бутылочку с настойкой, которую жители Коре называли "Настойкой на огненных драконах" - символизирующей мужское начало, редчайшей настойкой на двадцати семи травах, которую подавали на празднествах лишь для семьи ванна Коре, и только в символических дозах, лишь губы намочить.

[Reytar >>>]

(все тот же дружный коллектив)

- Угощайтесь! Ведь сегодня праздник. - Хидэтада сорвал печать с правофланговой бутылочки первого ряда…
Рыжая пить отказалась, даже когда предложили разбавить сакэ водой из реки. Но смеялась вместе со всеми, а когда пущенная по кругу за неимением сакадзучи глиняная бутылка вернулась к ней, даже сделала вид, будто отхлебнула немного. Зато Амэ пила много и охотно. Возник небольшой спор, можно ли присоединиться Олури, но пока драли глотки, неугомонная девица попробовала напиток сама. Глазенки ее осоловели. Мицуке запустил руку под черно-огненные одежды соседки, отпора не получил, разве что куснули для острастки за ухо.
Мысли священника оправдались - и почему языческие праздники норовят превратиться в оргии? Все-таки тут видно превосходство христианства!
Лицо священника стало бесстрастным. Он надеялся, что эти люди не настолько бесстыдны, чтоб предаться любви вместе и при всех, и уйдут в лес. В противном случае уйдет он…
Амэ успела на короткое время положить голову на плечо Такамори, почувствовать его руку у себя на спине, скользнуть кончиками пальцев по плечу Мицуке и кинуть жаркий, чему весьма способствовало пополнение сакэ, взгляд на Хидэтаду. Католический священник, как она и думала, не проявил интереса. Мелькнула озорная мысль попробовать сдвинуть его с этого странного, хоть и выбранного добровольно, пути. Вот будет смешно, если получится. Ах да, есть же еще один священник!
Амэ подошла к спящему Кин Ки, опустилась рядом с ним на корточки. Потрясла за плечо, прошептала на ухо:
- Кин Ки, просыпайтесь, все веселье пропустите.
Странствующий монах, не открывая глаз, сделал попытку встать, преуспел только с помощью Амэ. Танцовщица довела его до ставшей тесной компании, усадила рядом. Тут же пристроилась Олури, не решавшаяся войти в круг взрослых, но и не желающая оставаться в стороне.
Из травы высунулась рыжая усатая морда, в зубах кот держал мышь - тоже принес на общий стол. Чиру не обиделся, когда подарок отвергли, съел сам. Но в ответ - отказался от выпивки. Лунный свет стекал по рукам молоком. Мицуке набрал полную пригоршню росы, провел влажной ладонью по обнаженной спине кицунэ. Рыжая извернулась, повалила роши в мокрую траву.

[higf >>>]

(С Рейтаром, Даларой и Бишопом)

Веселье продолжало усиливаться - бутылочки сакэ пустели прямо на глазах, путники становились все веселее и общительнее. Танцовщица растолкала даже пожилого монаха, не ведомо как, уговорив и его присоединиться к празднеству.
Хидэтада не терял времени даром, он любовался сияющими на небе звездами, ясным, нежным лунным светом, пил сакэ, всякий раз передвигая бутылочки так, что бы всех запутать и кому-нибудь из ронинов или их дам, обязательно попалась бутылочка с настойкой "Драконовки". Он с легкой улыбкой смотрел на их полные невысказанных чувств движения и жесты, и пытался вспомнить хоть одно, подходящее к такому вот вечеру, стихотворение. Признаться, вспомнить что-нибудь подходящее все никак не удавалось - стихосложение никогда не было сильной стороной пьющего сакэ десятника кавалерии.
Общими усилиями, никто не заметил как, с обоих ронинов стянули верхнюю часть одежды, оставив ничем не прикрытые торсы. Амэ про себя подивилась, что люди, оказывается, могут быть настолько разными – по виду, по сложению и излучаемой силе, но при этом оба по-своему привлекательны. Кагами, она же кицунэ, твердо заявила свои права на Мицуке, и в ее полуприкрытых глазах недвусмысленно читалось, что она делиться не собирается ни на каких условиях. Олури, раскрасневшаяся, с масляным взглядом, заняла руки плетением бесконечных косичек из травы. Косички получались кривыми, но их кучка неуклонно росла. Амэ неожиданно оказалась рядом с Такедой и попыталась освободить от части одежды и его.
Кавалерист взглянул на девушку затуманенными размышлениями глазами, перевел взгляд на заливающую окрестности молочно-белым светом, луну и помог Амэ снять с себя косодэ, после чего, протянул ей еще одну распечатанную бутылочку с сакэ и, приподняв в сторону лунного диска, полную сакэ бутылочку, произнес:
- Кампай!
Португалец, сакэ не пивший, вздохнул. Все так, как он говорил. Не пристало служителю Господа такое наблюдать. Правда, пытаться устыдить собравшихся и читать им проповедь все равно бесполезно. Но… Он бросает косой взгляд и резко опускает голову… Мудро говорится – «не введи себя во искушение». Люди так слабы, и ему лучше уйти. Священник поднялся и, подойдя к Олури, шепнул:
- Не хочешь пойти подышать в лес свежим воздухом ночи миябито?
Не пристало ребенку смотреть…

[Далара >>>]

В момент, возможно, подсказанный чувством, Амэ решила, что пришло время танцевать. Белый лунный свет, спорящий с рыжими отблесками костра, казался достаточным освещением. Барабанов нет, других музыкальных инструментов тоже, но это не смущало танцовщицу. Ладоши и ступни легко заменяют барабаны, а собственный голос – любой инструмент.
Она поднялась посреди круга порядком захмелевших людей. Четверо мужчин и одна лиса, какая аудитория! Взмах длинным рукавом в сторону Мицуке и Кагами, и их обдало порывом воздуха, наполненным тонким неуловимым ароматом неизвестных цветов. Смотрите, говорил жест, не отвлекайтесь на глупости, еще успеете! Не просьба, команда, и они послушались. Во второй руке танцовщицы появился веер, раскрылся, как бутон. Запорхал, заметался, будто живой. Непроизвольно все подались назад, расчищая пространство. Все смотрят, превращенные в зрителей и декорации одновременно. Амэ улыбнулась широко и нагло, что-то ей это напоминало, не хватало только перевернутой бочки. Прищуренные глаза блестели.
Она топнула босой ногой, потом еще и еще, заводя ритм. Руки взвились вверх, то ли взывая к Луне, то ли вызывая ее в соперницы. Вихрем взметнулись длинные, до пят, черные волосы, не сдерживаемые ничем. Хакама, чудилось, стали кроваво-красными. Глаза Амэ зажглись сумасшедшим дерзким огнем. Одежды разметались, окутывая тонкую движущуюся фигуру размытым облаком легкой ткани.
Невероятно сложные движения сменялись простейшими, но наполненными жизнью и особой силой, к которой хотелось прикоснуться, испытать хоть часть ее на себе. Как будто иначе и жизнь – не жизнь. Все тело танцовщицы превратилось в движение, один сложный летящий порыв. Так движется пламя, не зная сомнений и раздумий.
Первым встал Такамори. Не понимая, что делать, лишь слепо повинующийся инстинкту. Встал и застыл, молча глядя и не в силах оторваться. Потом, зачарованный, поднялся на ноги Такеда. Следом Мицуке, неведомой силой оторванный от околдовавшей его лисицы. Потом не выдержал даже мирно посапывавший Кин Ки, будто танец ворвался даже в сон. Амэ излучала саму жизнь, стала воплощением физического, и противиться ей не в силах были даже самые сильные. В ней, в ее танце, сочетались сила и слабость рода человеческого.
Один за другим, они пытались коснуться ее – так мотылек стремится задеть крылом огонь свечи, - пытались стать частью силы, которая, казалось, заключалась в ней и била лучами наружу. Одного за другим, она принимала их в невидимый круг своего безумства, касаясь, но оставаясь недоступной. Вводила их в экстаз, крутилась и летела, оставаясь на месте. Ей дороги были все и каждый. Каждое движение и каждый взгляд. Слов не было. Остались только чувства и незримый, но почти физический контакт.

Сообщение отредактировал Далара - 4-12-2006, 19:27

[Bishop >>>]

(не мое - Китти. поставлено, чтобы не рвать линию)

А Рыжая - зачарованно наблюдала за танцем, не поднимаясь с земли. Укол ревности был потушен одним взглядом на "соперницу". Потому что сейчас Амэ была не просто человеком, даже не просто той, что танцевала при полной луне в праздник... Кицунэ и сквозь хмель чувствовала, что сейчас эта хрупкая девушка много старше ее самой, во много раз сильнее. Пытаться бороться с тем, что сейчас происходило на поляне было равносильно попытке заставить свернуть солнце с его пути - Рыжая была сама почти влюблена в Амэ, в луну, в веера, в мелькавшие иногда белые запястья танцовщицы. Словно бы какая-то сила связала их всех вместе - саму лису, монаха, самураев - и центром всего была сейчас тонкая фигурка в облаке летящего шелка. Казалось, еще мгновение, и кицунэ услышит музыку - тонкие переливы флейты и грозный, тяжелый барабанный ритм, что глушит шаги танцовщиц, и тогда начинает казаться, что их маленькие ноги совсем не касаются земли. Как жаль, что сама она не умела играть! Впрочем, кое-что добавить от себя Рыжая все-таки могла.
Вскоре Амэ уже сама светилась призрачным лунным сиянием - сначала едва заметно, а потом уже так, что действительно могла поспорить с молчаливым серебряным диском, плывущим по темному небу.

[higf >>>]

Танец начался, когда отец Андрео еще не ушел с поляны. Португалец вздрогнул, оглянувшись на начавшую танец Амэ. Более не дожидаясь реакции Олури, он торопливо отвернулся и направился туда, где ветки кустов, словно копья стражей, скрестились на границе спасительного леса. И даже не глядя назад, он чувствовал растекавшуюся по поляне атмосферу нереальности, отмены всего сковывавшего, желание почувствовать праздник и свободу от того, что обычно определяет внешнее поведение человека.
- Спаси меня, Господи! – прошептал раздираемый страстями миссионер.
Годы монашества не убили в еще нестаром человеке сильного влечения к женщинам - в юности девушки так и вились вокруг красавчика Пауло, и он этим охотно пользовался. Потом было несчастье в семье и монашеский обет. И – вера. Вера в то, что, отдав себя Господу, живя по законам Его, священник охраняет не только заветы Иисуса, но и счастье и покой родных. Ведь за все надо платить, а если не захочешь – судьба возьмет оплату сама, когтистой лапой загребая немыслимый процент.
Запрет стоял прочно, и, несмотря на свои слабости и грешные мысли, иезуит твердо знал – нельзя. Это твердо вбитое НЕЛЬЗЯ всегда помогает, позволяя смотреть на искушение как нечто недоступное, заранее зная, что будет грустно, а может, и больно, но ты не сделаешь этого.
Человек, за спиной которого нет ничего, будет вести безнадежный бой до конца. А знание возможности отступить вызывает колебания, и именно потому завоеватели жгли за собой корабли.
Он тоже сжег, давно и навсегда, смотря издали на другой берег, но утешаясь тем, что это грех, каясь и находя выход в своей вере. Ночь миябито танцем Амэ, исходящей от нее аурой рушили все запреты, и священник словно увидел ждущий его корабль.
Нет!
Андрео ушел с поляны, и кусты сомкнулись за ним. Европеец шел по лесу, ничего не видя вокруг. Какая-то ветка чуть не выколола глаз и оставила царапину на щеке, но он почти не заметил этого.
«Господи, спаси меня! Не введи во искушение!»
Но, наверное, Бог решил проверить своего слугу, потому что слепой путь по лесу снова вывел измученного португальца к краю поляны, на которой остальные кружились вокруг Амэ, притягиваемые ею, будто планеты, вращающиеся вокруг Солнца, как говорил какой-то польский еретик. И она была этим светилом. Не выходя на открытое место, святой отец рухнул на колени за кустами и, не в силах оторвать взгляда, воздел руки к небу.
- Это посланница дьявола! Обороните меня от демонов, Господь и сорок святых мучеников! Дайте мне сил! Господи, иже еси…

[Reytar >>>]

Такеда Хидэтада, опытный, уже в годах, видавший виды и бывавший в переделках, воин, внезапно понял, что хочет упиться. Упиться вдрызг, до полного беспамятства, благо сакэ было еще очень много, закуски – мало, а размышления и настроение располагали к воспоминаниям, любованию полной луной и покаянному самокопанию, каковое нападало на кавалериста не то что бы редко а очень редко – не более чем раз-два в год. Обычно такое случалось во время одного из основных праздников, когда пиршественные столы ломились от напитков и лакомств, или же напротив, когда никаких праздников не намечалось, но у достойного десятника находилось свободное время и немного денег. Ровно столько, что бы хватило на сакэ, но не достаточно, что бы ненадолго купить женскую ласку. В такие моменты, десятник кавалерии-нагината клана Санада проходил три стадии опьянения: во время первой стадии этот обстоятельный и до мозга костей практичный воин впадал в слезливо-сентиментальное состояние, в котором мог часами любоваться вечерним полетом комаров, светом звезд или бликами на воде пруда, при этом пытаясь срифмовать несколько строк, дабы в этих плодах выкидыша поэтической утробы, выразить переполняющие его чувства.
Вторая стадия, наступавшая примерно через четыре-пять кувшинчиков сакэ после первой, выражалась куда менее безобидно для окружающих: сентиментальность настолько переполняла Хидэтада, что достойный отпрыск Такеда не мог удержать ее внутри, по этому, словно шлюз в плотине, немного приоткрывал, громогласно выплескивая все то, что накопилось в нем наружу в виде пения. Очень громкого пения. Крайне фальшивого и немелодичного пения. Очень громкого, фальшивого и немелодичного пения, от звуков которого непривычные к таким чудесам простолюдины в панике разбегались, полагая, что слышат завывания алчущих жертвы, демонов.
Третью стадию, которую от предыдущей отделял добрый десяток кувшинчиков сакэ, доблестный десятник кавалерии-нагината клана Санада, Такеда Хидэтада обычно не помнил вообще. То есть он совершенно не помнил, но окружающие, которых не смогли довести до покаянных слез душещипательные стихи первой и заставить в панике убежать яростные вопли второй, могли немало захватывающего и интересного рассказать о деяниях Хидэтада, достигшего третьей стадии упивания сакэ.
Сегодня, в ночь Миябито, Хидэтада смотрел на луну, очарованный ее красотой и совершенством. Смотрел и ощущал восторг и сожаление, радость и тоску одиночества, благодарность ночному светилу за его сияние, и душевную усталость, требующую тишины и покоя. Он радовался за молодых спутников, явно готовящихся крайне плодотворно провести праздничную ночь, и слегка завидовал им, понимая, что лимит доступных дам, исчерпан, из-за чего он обречен на одиночество, которое, тем ни менее, собирался сделать максимально насыщенным.
Хидэтада попытался срифмовать танку о побивающихся сквозь хвою пиний, лунных лучах, как всегда не получилось, но он не пал духом. Приникая губами к горлышку початой бутылочки сакэ и размышляя, как из очень скверно рифмованных строк сделать приемлемо рифмованные, когда Амэ встала и плавной поступью танцовщицы вошла в круг, среди сидящих людей. Вошла и взмахнула тонким шелком рукава, словно птица крылом и начала танцевать. Что это был за танец! Ни одно движение не выбивалось из общей гармонии, все были идеальны: точны, легки, выверены, но при этом – живы. Живы настолько, что, казалось, могут поднять из могил мертвых и пустить в неистовый пляс живых, сполна окунув их в безумие танца. Порхание раскрытого веера в руке Амэ, трепетание шелковых рукавов, все это завораживало, влекло, заставляло забыть обо всем кроме неистовства танца. В неистовство, подобное пляске языков пламени. Согревающих, будоражащих кровь языков пламени, зовущих и ведущих за собой.
Первым на ноги поднялся Такамори-сан. Хидэтада заметил это боковым зрением, но почти не придал этому значения, будучи не в силах отвести глаза от стройной фигуры танцовщицы, словно окутанной огненным ореолом. Он не почувствовал, как отставил недопитую бутылочку сакэ в строну, как поднялся на ноги, повинуясь неслышному, но такому сильному зову. Зову приблизиться к Амэ, прикоснуться к ее коже, ощутить будоражащее кровь прикосновение к пламени ее одежд. Извечному зову, который влек к ней, но и словно слегка отталкивал, затягивая в танец, заставляя руки и ноги жить своей жизнью, не подчиненной воле хозяев. Они плясали и плясали вокруг трепещущих, подсвеченных алым, лепестков ее одежд. Плясали вокруг стройной, порхающей фигуры, излучаемым серебристым свечением, словно сроднившейся с луной на праздничном небе. Плясали и плясали, и впервые за множество лет, десятник кавалерии-нагината клана Санада, доблестный воин и практичный рубака Такеда Хидэтада, внезапно понял, что счастлив…

[Grey >>>]

Хмель всегда помогал забыть боль, помогал побороть ее внутреннюю и внешнюю ипостаси. Помогал отрешиться от остального мира, помогал отринуть потери, ночные кошмары и мысли о том, что когда-нибудь случиться.
Кин Ки знал слишком хорошо, что будет за чертой, из-за которой нет возврата. Но он знал, что будет не с ним, а с тем, что окажется тогда вокруг. Но хмель убивал и ту боль, что исходила от этого знания.
Сознание больше не владело телом, и было от этого... счастливым. Ночь, красные блики костра и серебристое сияние чего-то прекрасного. Оно было рядом, накрытые пеленой опьянения глаза монаха не могли различить всего, но совсем не глаза нужны были ему сейчас, чтобы постичь красоту происходящего.
Наверное, это и было настоящим счастьем, давно забытым и неиспытанным вот уже два десятка лет.

Я еще здесь...
Я помню...
Свобода... Дай ее мне... Никто не пострадает...
Ты лжешь...
Да!!!
Умиротворение, разве ты не чувствуешь его...
Нет. Ты не даешь мне.
Тогда возьми...

Глаза, открывшиеся во тьме, с удивлением взглянули на лунный свет, льющийся потоками прямо в душу.

Хорошо...
Вот видишь...
Это тоже будет моим... Когда-нибудь... Но пока...

Тьма заурчала, словно огромный кот, пребывающий на гране блаженства.

Хорошо...