14 марта 1535 г. Или, Саффолк.

Лес оживал к весне - пел птичьими трелями, пах уже тёплой землёй, рыскал голодным зверьём. Нежить в лесу оживилась, если так можно было сказать, тоже, но по другой причине - неполалёку остывал труп поместья Херли. Бербаланги, гайтраши, костелапы, что-то из низших вампиров - и это всё не считая обычной мелочи. Оставалось только гадать, когда именно здесь вылупится что-то крупнее - злое, могучее, голодное. А вылупится наверняка - это всего лишь вопрос времени. Раймон был в этом уверен, магистрат - нет, потому что мэр наотрез отказался платить больше пятиста фунтов, чего едва хватило бы на одного вампира или только костелапов. Стоило плюнуть, уехать на полгода и вернуться, когда платить будут готовы соседние города или купеческие гильдии, лишившиеся удобного перекрёстка. Почему, в конце концов, нет? Раймон подумал, почему, сплюнул и отправился к Снежинке предлагать разделить оплату. На что хватит - на то хватит, а так - будет хотя бы, кому приглядеть за спиной.
Сейчас, пригибаясь под низкими ветками, он уже не был уверен, что мысль была так уж хороша.
"Нам еще в одном капитуле сидеть" - съязвил Снежинка сразу, как они сговорились, и Раймон только пожал плечами.
Из беловолосого франта действительно получился бы прекрасный верховный. В конце концов, он ведь не моргнув глазом отправил в замок к скоге безмозглого идиота и дилетанта Брайнса. В итоге орден получал куда больше и денег, и славы, и веса среди уважаемых людей, а всё прочее - мелочи. И был он совершенно прав, как ни посмотри, потому что поводов подставлять шею - не было. Сплошные плюсы. Да, хороший верховный. Но чтобы сидеть одном капитуле, нужны двое, а если с пару недель назад Раймон ещё мог хоть в шутку рассматривать своё возможное магистерство, то теперь? Даже если допустить, что через год орден останется стоять, а сам он не умрёт в Самайн или не сбежит ещё прежде. Пусть там заседает кто-нибудь другой, хоть бы и Ясень.
Чужой внимательный взгляд отвлёк от мыслей. Раймон натянул поводья всхрапнувшей Розы, оглянулся и хмыкнул. Этого зверя - тощего, облезлого, словно только из-под холма - они с Эммой видели и вчера, объезжая округу. Как и тогда, гончая даже не пыталась спрятаться, явно не охотилась - или просто не умела. Странное животное. Странное ещё и тем, что в лесу ведь хватало добычи, только хватай. Щенки, вьющиеся рядом, уже успели подрасти, и матери полагалось бы учить их загонять дичь, а не разглядывать путников. Если, конечно, она делала это своей волей.
- Снова та гончая.
- Та? - Снежинка плавно повернулся в седле, разглядывая собаку, и пожал плечами. - У тебя странные знакомства, брат мой Фламберг.
Раймон хмыкнул снова.
- Тоже мне, удивил. Я ведь с тобой по лесу еду, верно? - и, не давая времени ответить, добавил: - Она следила вчера за нами с Эммой.
Не Снежинка - Скрамасакс - воззрился на гончую пристально, будто новый плащ присматривал.
- На подсыла не похожа, но я и не зверятник. Была б она костяной... Пришибить? За шлейфом от поместья можно спрятать даже слона-шпиона, которого перед тем украли из королевского зверинца.
Первой реакцией Раймона было - кивнуть. Пришибить и забыть, чтобы не оглядываться, прикидывая, когда прыгнут на спину. Насколько легче стала бы жизнь, не оставляй потенциальные проблемы на потом? Все последние месяцы, начиная с Билберри, где он положился на то, что с миром можно играть, а чёрную мессу решить разговорами и розыгрышами?

Определённо, за спиной оставалось слишком много нерешённого, незаконченного, отсроченного. Эдмунд Фицалан и сгоревшие бумагами. Грибницы культистов - нетрудно было ощутить, как ползут под землёй новости, от корешка к корешку. Масы и Пайнсы - вроде бы часть культа, но после представлений в Корнуолле и Трюарметт явно обзаведшиеся и своим личным взглядом на его персону. Собственная семейка, притихшая, но ещё существующая, ожидающая - чего? - на берегу моря. Морриган, способная сделать всё - и изводящая самим осознанием того, что богиня просто не хочет. Тянет. Заставляет вглядываться в тени. Ланселот, блуждающий где-то там. Отблески костра или темницы. Ничто из этого не завершено. Ничего из этого невозможно разрешить или хотя бы контролировать, вести. Гончая? Она хотя бы была прямо здесь, стояла, смотрела. Её можно было завершить, закрыть. Чем она лучше того ворона, сбитого с ветки стрелой? Что Раймону надоело до смерти, так это неизбежность быть ведомым. А гончая была виновата уже тем, что... смотрела? Чем была виновата гончая, которую повесил Дик Фицалан, потому что мог?
Чувствуя, как лицо до красноты обжигает свежий весенний ветер, Раймон небрежно покачал головой.
- Пусть её. Но если встретим слона-шпиона - руби, разрешаю.
- Ты так любезен, - задумчиво хмыкнул Снежинка, потирая щёки, на которых никогда не росла борода, - но, к счастью, на слона-шпиона в этом городке не хватит денег. Ну вот... всегда одно и то же.
Подтверждая его слова, в чащобе, коротко взрыкнули гайтраши и завизжала женщина. Крик больно царапнул изнутри воспоминанием об охотничьем домике, и Раймон поморщился, соскакивая на землю и провожая взглядом метнувшуюся на визг гончую со всем выводком.
- Одно и то же, да? Часто встречаешь в лесу орущих женщин?
- Порой они орут из-за меня, - ухмыльнулся в ответ Скрамасакс, присоединяясь к нему, - и я не скажу, что им это не нравится. Я не узнаю тебя, Раймон. Неужели, это замужество, то есть, женатость так портит человека? Даже пикироваться скучно. Или - родственники жены?
От такой наглости Раймон даже приостановился, прежде чем отвести очередную ветку и отпустить, не заботясь об идущем сзади спутнике. Вероятно, предлагать совместную работу всё-таки было плохой идеей, но кто же знал? Последнее постепенно становилось рефреном к жизни и, вероятно, призывало начать, наконец, думать - но думать сейчас не хотелось в любом случае. Ни о чём. А получалось - о том, что Снежинка в одну фразу уложил и будущность верховным, и понимание, что настоящее имя в лесу уже ни для одной заинтересованной твари не тайна, и желание просто поговорить без обмена сомнительными любезностями. Только вот в контексте будущего - а в этом лесу, кажется, уже текущего - главы ордена последнему верилось с таким отчаянным скрипом, которому позавидовала бы любая брошенная телега. А если бы даже и верилось, его, Раймона, настроение не касалось ордена михаилитов никак, пока не начинало влиять на работу. Или не убивало.

- Скучно - значит, не пикируйся, - любезно бросил он через плечо. - Мы, хвала Господу, пока что не в капитуле.
Снежинка кивнул так охотно, что волосы, собранные в длинный хвост, взметнулись плетью.
- С Трактами всегда сложно, верно Верховный говорил, - радостно сообщил он, но тут же посерьезнел, доставая из сапога тщательно очищенную от коры палочку. - Дело твоё, брат мой Фламберг. Не хочешь говорить, придётся балагурить. Кстати, нам за гайтрашей платят?
- Гайтрашей, - процедил Раймон, пытаясь разглядеть в лесу массивные приземистые силуэты тварей, - сделаю бесплатно. По, мать его Папу, уставу и во славу, значит, ордена.
Гончей холмов повезло - она была мельче, тощее и серее, чем полагалось порядочному гайтрашу, да и вела себя странно - оглядывалась, принюхивалась, замирала на месте, засмотревшись на пень или сухой лист. Угрозы от неё не чувствовалось вовсе. Напротив, гончая походила скорее просто на порядочную...
"Дуру", - вынужден был признать Раймон, невольно вспоминая Девону, и вскинул руку, когда следом, обогнав гончую, из-за кустов можжевельника выпрыгнул чёрный как уголь гайтраш.
Тварь остановилась, взрыв землю когтями, выпрямилась на длинных изящных ногах и угрожающе зарычала, щуря молочно-белые сияющие глаза. Второго пса видно не было, но, судя по треску и взвизгам, он-то как раз занимался охотой, предоставляя сородичу отпугивать конкурентов. Не самая плохая тактика, только вот... Раймон серьёзно кивнул.
- Сам её сожру. С костями.
Под недоумённое рычание он щёлкнул пальцами, и птиц сорвало с ветвей раскатом грома, в котором утонули и короткий визг боли гайтраша, и крики, и, кажется, присвист Снежинки.
Присвист, впрочем показался. Снежинка стоял, вздернув светлую бровь и с интересом разглядывая дымящегося гайтраша, что загребал лапами в кустах.
- Юпитер, ты ли это? - Вопросил он, взмахом своей палочки останавливая второго пса. Тварь, жалобно скуля, покатилась по земле - лапы отказались ей служить. Девушка, за которой она гналась, тощая, конопатая, в вытертом платье тоже рухнула на землю, но только для того, чтобы прижаться к ногам, обхватывая за колени, и зарыдать.
"И хватает же дыхания!"
- Не женщина - марафонец, - в тон мыслям заметил Скрамасакс.
Под его пальцами плоть гайтраша расползалась гнилыми ошметьями, обнажая кости, после чего будущему верховному оставалось лишь лениво перебить мечом шею твари.
Балагурство Снежинки и его методы раздражали тоже, но с этим Раймон готов был мириться. Какое-то время. Бросив беглый взгляд на брошенную корзинку, из которой высыпались какие-то корни, он вздёрнул девушку на ноги и встряхнул.
- Там ещё кто-то остался? Марафон...ка.
Девушка безвольно провисла в руках, поджав ноги и покорно клацнула зубами.
- Где? - С интересом осведомилась она, глядя прямо в глаза.
- Там, откуда ты прибежала, - игнорируя фырканье Снежинки и борясь с желанием просто разжать руки и поехать дальше, терпеливо уточнил Раймон. - Там, где напали. Или ты просто ради свежего воздуха с ними наперегонки бежала и кричала?
- Я бежала, потому что они мою сестру сожрали и меня хотели, - терпеливо пояснила марафонка, - только мачеха всё равно убьет. А тебе туда зачем?
"И в самом деле - зачем?

Снежинка, утомленно-умиленно кивающий каждому её слову, хмыкнул, но от комментариев воздержался, лишь подозвал лошадей, а Раймон опустил девушку на землю, не слишком заботясь, встанет она на ноги или повалится снова. Верить ей или нет, он ещё не решил, но у тела сестры вполне могли остаться ещё гайтраши. Псы любили ещё тёплую добычу, а работу надо было заканчивать, раз уж начал. Хотя бы для того, чтобы не стать Рысем - на этом, правда, пришлось ещё отмахнуться от мыслей о том, чем ещё можно стать.
- Затем, что магистрат платит за лесных тварей, - не моргнув, солгал он. - Покажешь, где?
- А зачем тебе магистрат платит?.. - Начала было девушка, но глянула на Снежинку - и осеклась: на лице михаилита застыло то выражение, какое бывает у мясника, завидевшего отменную грудинку. - А давай, я заплачу за матушку? У меня денег мало, но корни лопуха, и... ну, все равно ведь кузнец узнает, что у меня уже был грех, да?
Фальшивое девство было обычным делом от начала времён, и Раймон, ничуть не сомневаясь, что девушка всё это знает и сама, равнодушно посоветовал:
- Пузырь с бычьей кровью добудь, а то напои кузнеца на свадьбе вусмерть. Почему матушку, когда убить хочет мачеха? И решай: показываешь дорогу или остаёшься здесь.
Не производи недогрызенная жертва гайтрашей впечатление такой же дуры, как гончая, он бы заподозрил в ней очередного вожака стаи, учитывая, как ловко она тянула время. Впрочем... кто говорит, что зверятники обязательно умны? Связь их работала скорее на чувстве, эмпатии, и, в отличие от мороков, ума не требовала вовсе.
Девушка кивнула, вздохнула и махнула рукой куда-то назад и уселась на пенек, явно готовясь к длинному повествованию.
- Из Галлоуз-хиллс я, - сообщила она, - тут, за лесом. Мы Херли принадлежим, да. Ну, принадлежали, вот. Миллисентой Фелпс меня кличут, а мачеху мою - Сарой Гуд. Она как есть ведьма, веришь? Матушка-то моя шибко верующая была, а как умерла, так отец в дом эту Гуд и привел, с дочкой ейной, Дороти. А тут одного дня поймала я в пруду рыбку, а та возьми и скажи, что в ней дух маменьки моей, как есть говорю, а мачеха да подружка ейная, Сара Осборн, рыбку эту убили. А проводить провожу, а ты меня в седле покатаешь?
Раймон только фыркнул. Девушка даже не понимала, что будет с деревней, если она говорит правду - или с ней самой, если просто оговаривает мачеху. Впрочем, одно другого не исключало, в зависимости от предпочтений местных констебля и священника. И всё же, врала эта Миллисента или нет, ведьмы, колдуны и культы надоели по край обрыва. Он кивнул в сторону Скрамасакса.
- В седле тебя покатает этот добрый и красивый некро... михаилит. И за что же именно ты хочешь заплатить?
- Эй, - возмутился Снежинка, не давая заговорить девушке, - чего это я вдруг добрый и красивый?! Уступлю эту честь тебе.
- Потому что я злой и мрачный, - парировал Раймон. - А ты - балагуришь и франт. Обычно, - добавил он, оглядев неожиданно скромный рабочий наряд спутника. - Значит, одеваться умеешь, шутник, лицо, опять же, такое, что глядеть противно. Женщины таких обожают. Значит, эту прогулку можно считать наказа... наградой. За белизну души.
- Женщины любят злых и мрачных, - просветил его Снежинка, решительно загораживая свою лошадь, - ну-ка, кто из нас женат? Нет уж, тебе колени обнимали - ты и вези.
- Там дальше бурелом, - со вздохом заметила девушка, - на лошади не проедешь. Я думала, меня в деревне покатают. Вот все бы обзавидовались! А заплатить я хочу, чтоб матушку расколдовали. Ей никак нельзя в мертвой рыбке сидеть, её боженька ждет.

"В дни, хм, знакомства я ещё не был злым и мрачным. И всё же, деревню и пруд этот стоит проверить. Дыма без огня... но пяти сотен, кажется, не хватит вообще ни на что".
Раймон мрачно кивнул девушке и ткнул пальцем в Снежинку.
- Что ж, Миллисента, вот как раз специалист по мёртвым рыбкам. В любом пруду, любом болоте найдёт. Если уж с ним не расколдуем, то и вовсе никак.
- Молись, дочь моя, - важно напутствовал вдогон Снежинка, грозя кулаком в ответ, - только искренняя молитва на чудотворных мощах этой вашей... Этельдреды спасет твою матушку.
Милисента лишь жалобно глядела то на него, то на Раймона, кривя губы так, будто собиралась плакать.
"Этого ещё не хватало!"
Но вспышка раздражения почти сразу сменилась чувством вины - стоило представить эту сцену со стороны. Надменный рыцарь в дорогом наряде, с такой лошадью стоит над нищей девочкой и скалит зубы. А ведь ещё не магистр даже.
"Только над подростками и осталось издеваться. Вот уж точно... злой и мрачный михаилит, превыше проблем каких-то там рыбок".
Раймон мысленно поморщился и со вздохом кивнул Миллисенте.
- Ладно. Обещать ничего не стану, но посмотрим, что там с твоей матушкой и рыбками. Но сначала - сестра.
Может, для девочки такое необещание после издевок и звучало ещё хуже, зато самому стало хоть чуть да легче. Впрочем, лёгкость была дешёвой. Легче пуха.

Идти оказалось на удивление далеко - девушка воистину была марафонкой. Зато этого времени хватило на то, чтобы выспросить Снежинку об этой чёртовой святой с красивым именем Этельдреда. Племянница короля Альфреда. Разумеется, королева, потом - монахиня, следом - святая. И, что самое любопытное, мощи славились бесогонными свойствами, только вот... некромант Скрамасакс видел сухую, скорченную руку в раке. Видел и оправленный в крышку камешек, от которого очень приятсвенно фонило - приятственно не в последнюю очередь тем, что умелый маг, по уверениям будущего верховного, мог с его помощью как гонять, так и вовсе даже звать.
Всё это наводило на мысли, и добрым среди них места не нашлось. Последняя подсказка вела в Дартфорд, но если очередной кусок венца оказался в Или... то стоило ли его трогать? Снежинка наверняка уже отметил интерес, а ордену от этих краж выгоды не было никакой, так что знать ему ничего не стоило. Если только верховный уже всё не знал. От этой мысли лучше тоже не становилось ни Раймону, ни последнему гайтрашу.
Самка была старой, опытной, она не хотела драться с двумя михаилитами, и бросилась на них только когда кусты за спиной вспыхнули полукругом, отсекая лес. Раймон крутнулся вправо, заставляя тварь развернуться боком к Снежинке... и больше ничего не потребовалось.
Пока Скрамасакс, ворча, вытирал лезвие, Раймон бегло оглядел поляну. Разодранная - когтями, не железом - девушка была одета побогаче, чем Миллисента, и по платью плыли маленькие вышитые рыбки.
"Хм".
Рядом валялась охапка хвороста, а следы... следы на первый взгляд подтверждали слова беглянки, которую они оставили поодаль, в защитном круге, скреплённом её же кровью. И всё же, история с рыбкой выглядела странно, что Раймон и озвучил.
- Не нравится мне эта деревня. Заочно.
- И тень Самуила явилась к Саулу, - пробормотал Снежинка, опускаясь на корточки к девушке и легко, кончиками пальцев, касаясь её руки. - Помнишь Бокаччо, "Декамерон", который Шафран прятал под подушкой? "Саладин приказал одному из своих некромантов, искусство которого уже испытал, чтоб он нашел способ перенести в одну ночь мессера Торелло на кровати в Павию..." Я знаю способ, которым можно поместить душу в рыбку, мы оба учили методы к её удержанию, но... Оно звучит странным бредом, Фламберг. Для чего какой-то там Саре Гуд помещать душу предшественницы в рыбку? Почему рыбка говорит? Как девочка поймала именно эту рыбку? Почему эта тощая и оборванная нищенка не съела её прежде, чем жительница реки заговорила? Зачем ей собирать лопухи при сводной сестре? Вопросов больше, чем ответов. Если ты решишь в деревню, я, разумеется, пойду с тобой. При всей нашей неприязни, мы росли вместе. Но...
- Но? - Раймон пошевелил сапогом рассыпавшуюся вязанку, ничего там не обнаружил и почти разочарованно хмыкнул. Чуть обгорелый котелок, брошенный в кусты, он удостоил только беглого взгляда, а затем принялся неторопливо развязывать кошелёк задранной рыбодевушки. - Вопросов слишком много, ты прав. Но: что бы там ни творилось, определённо что-то да творится... и в этом случае стоит уточнить - что. Хотя бы для того, чтобы не переживать потом.

"Чтобы через месяц другой михаилит не наткнулся на очередное поместье Херли".
Этого, впрочем, он говорить не стал, только пожал плечами и продолжил:
- Ну а если это просто выдумки девчонки да наговоры - тем лучше. Хотя... нет, не просто. Не вполне.
Из кошеля на землю выпали чёрная свеча, кусок белого мела и пузырёк с кровью.
- Но я не хочу, чтобы мы там остались. Будь тут Харза, он бы сказал, наверное, что от них, этих девочек тянет... старым? Будто живут они на часы назад. И для меня усопшая, - Снежинка замялся, подбирая слова, завернул подол девушке сначала выше колена, а потом и вовсе на голову, - мертва вчера, умерев сегодня? Д-дьявол, таких слов-то не придумали. И она не девственница.
- Плавающее время, культы, нежить... - Раймон распорол нижнюю юбку девушки и поморщился при виде шрамов от ножа в паху и на груди. - То, что не девственницы - неудивительно. Любопытно лишь - не на алтаре ли с ней тут расстаются. Предлагаешь бросить и не трогать?
В конце концов, за деревню им в самом деле никто не платил, а культы - надоели. Но обещание... оставалось всего лишь обещанием.
- Культы... - Снежинка призадумался, подбирая котелок и принюхиваясь к нему. - Нежить здесь была всегда, как раз накануне вечеринки у Херли местное кладбище гонял. Там сложившаяся система, застарелая, но она не от культов, думаю. Просто место старое, еще языческое. Но дьявол их знает, Фламберг. Если не глянуть на рыбок сейчас, можно получить рыбину, пожирающую всех и вся потом. Платят или нет, а эта тварь нас же и сожрет. Тебе решать, меня в таверне жена не ждёт.
Услышав в ответ лишь повтор его собственных слов, Раймон недовольно повёл плечами. Какого дьявола? Ну хоть раз мог бы решить, что делать, кто-нибудь другой? Но, что ж... если уж приходилось сводить всё к единственной мысли, то не пойдя в деревню, он переставал быть собой окончательно. Или хотя бы Рысью, который не работал только там, где точно знал, с чем имеет дело. Ну а чем его сделает визит - это уже можно было проверить только на месте.
- Ладно. Значит - идём. Или я иду, потому что раз меня ждут, то и желания выбираться - больше, а ты, если что, вытаскиваешь. Ну или поднимаешь.

Деревушка - небольшая, не слишком богатая, зато с высокой красивой церквушкой - ещё на опушке встретила его печальным и торжественным колокольным звоном. Звуки плыли по просекам, мешаясь с дымом от палов, степенно бродили по деревне взрослые в тёмном, траурном, носились, добавляя звонкие голоса к колоколам, дети, лаяли собаки, радуясь дню или пролетавшей сойке. В общем, выглядела деревня совершенно обычно, не хуже той, с гулями. Мало ли бывает поводов для скорби? Поэтому Раймон подумал, развернулся и двинулся краем чахлого леска к краю красивого и явно глубокого болота, туда, где начинались затянутые ряской, как богатым ковром, трясины. Найдя подходящую сухую кочку, он уселся, прислонившись спиной к тонкой берёзе, глядя на убийственно-зелёный простор и перебирая в пальцах ленту Эслинн. В таких местах хорошо было умирать, уходить на дно, прятаться... долго. Не годами, десятилетиями - пока люди не осушат под пашню, и не придётся уходить. Пока что до этого было далеко, а, значит, здесь вполне мог жить хозяин. Мог он, конечно, и не любить мавок - с чего бы? - но репутация у... существ, кажется, у Фламберга была получше, чем у людей. Пусть с ними порой было не проще. И кроме того, лента оставалось памятью о чем-то, что получилось от начала и до конца, сделало мир хоть чуть, но лучше - на время, но, может, надолго? Когда-нибудь, возможно, тракт приведёт туда снова, хотя Раймон не был уверен, что хочет знать ответ. Впрочем, если говорить о следах, куда... интереснее должен был оказаться монастырь Марии Магдалины, бывший святой Этельфледы. Вот там отпечаток точно выходил в форме копыта, и не хотелось не то, что из него пить, а даже и смотреть. И всё же, он был не так далеко. Кто говорил: "не объезжай мест своей славы"?
Трясина булькнула раз, другой, по-человечьи вздохнула и всхлипнула, разверзлась муками сродни родовым, являя над поверхностью совершенно лысую голову, украшенную носом-картошкой, маленькими глазками и губастым ртом, распяленным в зубастой улыбке. Кожа у головы была синеватой.
- Эт-та? Ой, - проговорил хозяин болота неожиданно высоким, мальчишечьим голосом, - эт-та, лентою королевской не тряси, лучшее говори, чаво надыть?
- Я и не трясу, - неожиданно для самого себя обиделся Раймон за ленту, которая в пальцах казалась скорее волной, чем какой-то там трещоткой. - А надо... ой, много чего надо, но спросить об одном хотел. Девчонка в лесу говорила, что поймала странную рыбу. Вроде как не-мёртвую и с человеческой душой, да и сама девка и живая, и нет, вчерашняя. И вот подумал я, что уж хозяин местный точно знает, что такого интересного в округе творится. Вода - она ведь повсюду.
- Трясешь беспутно, - не согласился с ним водяник, - нешто позвать без рыгалий язык отсохнет? Дескать, пожалуй, Синий Пит, словечком перекинуться или в картишки сыграть. А то, может, в кости?
Последнее прозвучало с нескрываемой надеждой, за кустами хихикнули мавки, и Синий Пит вздохнул.
- Не помню я рыб таких. А что вчерашние они - так то верно. И вода от них вчерашняя течет.
"Ещё здесь играть не хватало".
Раймон бережно свернул отобранную у Эммы ленту и убрал в кошель, после чего взглянул на болотника, вскинув бровь.

- А давно оно такое вот течёт? Не всегда ж так было?
Синий Пит посчитал на пальцах, шепча себе что-то под нос и пришлепывая губами.
- Десять и два раза Луна сменилась, выходит. Оно-то текёт, а и не мешает. С водой смешалось - и путно всё. Людишки-то тонут, как обычные, да и коровы тож.
- Ага, - Раймон кивнул, соглашаясь со всем сразу - и с людишками, и с коровами, и с отсутствием помех. Год. Примерно столько прошло со смерти Марты Кори божьим попущением - или при помощи яда Сары Гуд. Он мысленно хмыкнул. Марта Кори, мать Миллисенты Фелпс, чьей мачехой стала Сара Гуд. Венчаться в этой деревне явно было не принято вовсе, несмотря на колоколенку. - И всё же, эти странные рыбки... а некой Марты Кори у тебя там, внизу, не найдётся? Кладбище тут, конечно, поодаль и от деревни, и от леса, но всё-таки?
- Скудова? - Удивился болотник. - Про неё некромансера своего спроси, он на жальнике ее, чай, быстрее сыщет. Померла она, а ведь кудельку справную девкам в воду дарила.
- А новая не дарит? - уточнил Раймон. - Сара Гуд эта.
- А эта елям дарит, - вздохнул Синий Пит, - а ели - они что? Деревья бестолковые, на кой им куделька-то?
- Действительно, и на кой?
Никаких жертвенников или алтарей Раймон, обходя деревню по краю леска, не встретил - впрочем, они вполне могли оказаться и глубже в лесу, и в самом поселении, кто их знает. Но картина упрямо не желала складываться, не увязывались детальки, и от этого возникало ощущение, что врёт не только девчонка, но и водяной. Путает. Или просто здесь всё смешалось настолько, что и не разобрать. Раймон не был уверен, что хуже.
"Или я просто говорю не с тем и не о том".
Но с кем тогда - и о чём? И, главное, было ли - о чём? Мёртвость сама по себе, казалось, никому здесь не мешала.
- Я чаво-т не понимаю, - водяник со скрипом почесал лысый затылок, - навроде тварьник, а не понимаешь, как плотва какая. Все знают - не засыпай под дубами и буками. Под каштаном и фундуком не засыпай. И к калине с осторожностью подходи. Ну про ель-то всем говорят, все браслеты и ожерелья из иголок плести умеют. И кажный знает - уважай её, ель-то. Не корябай на стволе ничаво, а то ночью придет, да то же на лбу и вырежет.
Раймон задумчиво покивал. Ходячие ёлки, конечно, стоило уважать, но этот урок, кажется, он успешно прогулял. Меньше надо было кормить Розу розами. Впрочем, может это просто было очередным кусочком небывальщины. Или местной мутацией... чего-нибудь. Какой-нибудь разлапистой вечнозелёной твари. Одно было точно: здесь он только даром терял время. И здесь, и, кажется, в деревне тоже, причём в этот раз его это всё не касалось совершенно. Поднявшись, он отряхнул оверкот и кивнул болотнику.
- Что ж, Синий Пит, благодарствую за беседу, что уважил меня. И бывай.

Деревня смотрела заинтересованными взглядами мужчин, манящими и смущёнными - молодок, восторженными - детей. Раймон, не обращая на людей особенного внимания, прошёл прямо к церкви - скорее, сараю с пристроенной колокольней - и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, пронизанного косыми лучами сквозь ставни и щели, пахнуло крепким еловым духом.
"Ищем того, у кого на лбу что вырезано?"
Мысль мелькнула и сгинула - было не до неё. Задерживаться в этом странном месте сверх необходимого не хотелось, и Раймон принялся оглядываться. Грубые скамьи, простенький алтарь - всё выглядело обычно. Не видел он не только следов чёрных месс, но и признаков месс обычных, словно сарай стоял в деревне для красоты. Стоял - и пах ёлкой. Не найдя следов ритуалов, Раймон остановился перед статуей девы Марии, уперев руки в бока. Судя по носу, неведомый плотник вырезал матерью Иисуса либо цыганку, либо еврейку. И почему-то - из ели. Вторая статуя - старше, темнее - стояла напротив, и для неё творец явно выбрал некогда иную модель. Почувствовав, что Снежинка подошёл ближе, Раймон кивнул на новую пахучую богоматерь, не оглядываясь.
- Как думаешь, будет похоже на некую Сару Гуд?
- Думаю, что это пахнет неприятностями, - чихнул Скрамасакс, шмыгнув носом, - лучше б культисты, трахающие нежить, были, истинно тебе говорю. Не припомню я в бестиариях мстительных ёлок.
"Ага, лошадь розами кормил не я один".
- Давай мыслить позитивно, - предложил Раймон. - Допустим, весь лес вокруг выжечь мне не хватит сил. Зато на деревню нас вдвоём должно хватить. Так или эдак, а проблема решится. Жаль только, пока неясно, что именно решать.
- Уныние - грех, - не выражая никакой радости от предложения мыслить, да еще позитивно, согласился Снежинка, - главное, чтобы родственники здешних ёлок не начали мстить потом. А то много их по тракту. Хм. Работает ли заповедь "Не поминай всуе" для елей?
Раймон пожал плечами.
- Не припоминаю, чтобы те, на тракте, бродили и кому-то мстили. Но прямо любопытно, кто здесь такой елехульник. Сдаётся мне, стоит пообщаться и о резьбе, и о кудели. Хм. Интересно, как ёлки ухитряются прясть? Иголок-то и веток много, но цепляться должно!..
- Белок к веретену привязывают и кругами гоняют, - Снежинка изобразил руками странное движение, по-видимому, призванное иллюстрировать работу пряхи, - только нахера? Оно напоминает сказки Циркона, конечно, но переиначено. В сказках деревья помогали всяким сироткам за подношение и доброе слово - то в ветвях прятали, то яблоками кормили. А тут... бредятина.
- А это просто истории рассказывали только те сиротки, которых прятали и выпускали, - просветил Раймон. - Для заманухи. А те, которых жрали - не рассказывали.
Из глубины нефа раздались шаркающие шаги, и он повернулся, разглядывая старенького священника, подслеповато щурившего на них глаза. Не дожидаясь, пока тот заговорит, Раймон шагнул вперёд и вежливо склонил голову.
- О, отче! Храни вас Господь, вы-то нам и нужны. Скажите, а кто же вырезал такую замечательную статую?
Священник слегка ошалело перекрестил его, и дважды - Снежинку.
- Плотник Фелпс, чадо, - дребезжащим голоском ответил он, - дар великий ему дан, для утешения скорбей наших. Вот сейчас мессу отслужим - и познаешь.
Фелпс, ну точно. Раймон неопределённо хмыкнул, глянув на Скрамасакса. Судя по выражению лица, второму михаилиту хотелось оставаться на мессу ничуть не больше, чем ему самому.
- Дар, несомненно, велик, святой отец. Никогда такой чудесной статуи не видел, а уж дух какой!.. К слову, а часто ли деревенские собираются - на мессу-то?
Судя по пыли и запаху запустения - не слишком, но убедиться наверняка стоило. Возможно, узнать, как тут проходит служба - тоже, но... желательно не на своём опыте. Возможно, на Скрамасаксовом, но Раймон подозревал, что Снежинка будет очень против.
- Дух какой... Кремнем чиркни - и все чудеса полыхнут, - едва слышно пробурчал Снежинка, но священник этого не услышал - или сделал вид. Он закивал головой, поспешно и скорбно, зажигая свечи и доставая потир.
- Не собираются, чадо, уж давно. Жизнь тяжелая нынче, налоги велики. Божье утешение от казны не спасает уж. А елея у меня нет, закончился елей. Но мы маслицем вот с ёлочки вместо елея-то. Всё одно - помазание Господне.

Раймон вздохнул, представляя себе это помазание. Сок ёлки... Впрочем, если население редко собиралось в церкви, ёлка ли была виной странностей? И вчерашняя вода. Он не видел в деревне ручьёв или рукава речки, только колодцы. Откуда же она текла? Стоило выяснить. Но пока что он скупо улыбнулся, развёл руками.
- Перед каждым выходом на тракт причащаемся у магистра Тракта - мужа редкостного благочестия и святости. Скажите ещё, а мистер Фелпс статую эту резал с кого именно? Да и вторую - тоже ведь его рука, верно?
Снежинка фыркнул, и в воздухе повисло невысказанным то единственное благословение от благочестивейшего из магистров, какое слышали почти все вернувшиеся с тракта: "Ну ты и tolla-thone..." Священник же сокрушенно покачал головой.
- Нет благочестия в юношах, нет. Не иначе, близок последний день. Статуи им дороже мессы. На Сару Гуд, жену фелпсову невенчаную эта Мадонна похожа, а прежняя - на прежнюю же.
"Связывается - и не связывается".
Клубок сплетался теснее, но порядка в нём не было. Плотник тесал Мадонну из ели по образцу жён, одна из которых таскала кудель мавкам, а другая - ёлкам. В рыбок уже не верилось вовсе, но - что, чёрт подери, им тут было делать? Раймон кивнул священнику.
- Благодарю, отче. А не подскажете, где живёт этот невенчаный?

Как оказалось, можно было и не спрашивать. Визг рубанка и стук молотка Раймон услышал, стоило обойти церковь, а чем ближе отказывался домик, тем отчётливее пахло в воздухе свежими стружками - особенно заметно после заполненного еловым духо сарая. Что бы тут ни творилось, а Фелпс завяз по уши - или сам, или с чьей-то помощью. И если...
Издали слабо пахнуло беспокойством Эммы, и Раймон удивлённо нахмурился. Она ведь знала, что он уходит в лес на весь день, а солнце ещё едва перевалило заполдень. Схватка с гайтрашами оставалась просто рутиной, не вызвавшей особых эмоций, а разговоры - они разговоры и есть, чего в них такого? Понял он только спустя несколько шагов, поглубе вдохнув недовольно потрескивающий воздух, на который прежде, в спешке не обращал внимания. Село противилось, недовольно поскрипывало, подминало чужеродных пришельцев под себя, окутывало, словно паук паутиной. Вчерашние люди, вчерашняя вода - и михаилиты тоже становились вчерашними, просто дыша этим воздухом. И здесь, насколько Раймон видел, сломаных часов не было. И от осознания фраза получилась сжатой, злой на себя же - снова и по-новому:
- Кажется, нам стоит поторопиться, чтобы не остаться, не оставаясь.
Времени ответить у Скрамасакса не было: Раймон толкнул калитку и ступил на двор, огляываясь. Женщины нигде не было видно, зато Фелпс - невысокий, зато плотный и явно сильный мужчина, повязав голову красным платком, обстоятельно складывал из еловых досок гроб.
- Мистер Фелпс? Братья ордена михаилитов Фламберг и Скрамасакс.
- Скрмскс, Флмбрг, - повторил почти бойдовской скороговоркой плотник, приветливо кивая. - Грб ндо?
- Пока не знаю, - честно ответил Раймон, - возможно, как работа сложится. Мистер Фелпс, зачем вы выстругали статую в церковь именно из ели?
- Н'гниёт. Смола. - Коротко пояснил Фелпс, любовно поглаживая доску. - Лчшее дрво.
"Интересно, он говорит быстро потому, что время тут в игры играет?"
Проверить это было никак, так что мысль Раймон отогнал, покивав.
- А что, к слову, не говорят у вас, что ель обижать да резать не с руки? Слыхал я, что тут и дары им оставляют.
Ответить плотник не успел. Дверь скрипнула и в плотницкую вошла низенькая, полная женщина с носом местной Мадонны. В руках она несла кувшин, который тут же разбился, залив пол молоком, едва она увидела Снежинку.
- Доченька, - всхлипнула она, бросаясь к нему. Скрамасакс попятился и обиженно воззрился на Раймона, точно тот был виноват в этом.
- Ну рожа у меня - ладно, это я понять могу, - проговорил он, - но, черти её задери, у нее что, доченька тоже в плечах с молодой дуб, ростом - с него же, и кольчугу таскает?!..
- Врёт, - равнодушно бросил Раймон. - Греческую комедию играет. К тому же, мы точно знаем, где две доченьки и как выглядят, хотя... может, и третья есть, а ты по лицу - чем не красна девица, в самом деле. Ну, широкоплечая и в кольчуге, но не всем же везёт?
Скрамасакс разъяренно рыкнул, отрывая женщину от себя - и замер: пальцы Сары Гуд на короткое мгновение стали похожи на корни дерева. Невенчанная жена плотника Фелпса усмехнулась, глядя ему в глаза, Снежинка дёрнулся, но медленно разжал руки. Сара тоже освободила его от объятий, удостоив своего мужа лишь коротким взглядом, после которого плотник вернулся к работе.
- И в обмороки падаешь, как девица.

При первом звуке его голоса Сара кинулась обратно в дом, и Раймон щёлкнул пальцами. Дверь в низенький домик, пристроенный к рабочему сараю, загородила тюремная решётка из протоморока.
- Я из пылающей деревни уйду. Даже утащу с собой эту... красавицу. А ты? Полыхнёт-то тут знатно, со стружек.
Скрамасакс медленно поднял руку, потянувшись к нему, но тут же отвесил себе звонкую оплеуху и тряхнул головой. Сара Гуд остановилась у двери, ощупывая пальцами решётку, а когда оглянулась - лица у неё не было. Уродливая, покрытая корой маска напоминала об идолах божков таких древних, что даже Немайн рядом с ними была юницей. Их иногда находили фермеры, вспахивая поля. Перекошенный рот, нос-сучок, еще два - глаза, шея-ствол врастали в женские плечи, а вместо кроны над морщинистым лбом вились черные жесткие, еврейские кудри.
- Зачем михаилиты? - Спросила-проскрипела Сара, медленно разворачиваясь. - Мы живем. Вреда нет.
Вопрос был на тысячу фунтов. Чтобы этот... лес не распространился дальше? Да шут с ним. Жили ведь, действительно, люди. Или не люди. От сходства с гулеревней пальцы чесались выжечь и деревню, и окружающий лес. Может, на корни его и не хватило бы, но как знать? Поддерживать огонь было легче, чем разжигать, и требовало только времени. Деревню строили из тёса, не камня, и Раймон был почти уверен, что не ушёл бы никто. Лес же... вряд ли многие ёлки умели вот так бегать. Один жест, и из огненного ада вышли бы только они со Снежинкой. И безумный лорд Херли едва ли стал бы писать жалобы в орден или короне.
Не гули, люди под контролем дерева? Именно сейчас разница казалась слишком тонкой, чтобы о ней думать. Слишком легко рисовались точно такие же картины о путниках, которые останавливаются на постой, а просыпаются уже с проросшими в сознание корнями. В ином времени. И он был почти уверен, что захоти эта Сара, и на выходе со двора их со Скрамасаксом встретили бы несколько десятков бездумных, бессмысленных, не чувствующих боли и не испытывающих стража жителей. Идеальная ловушка, начавшаяся с дурацкой рыбки - байки настолько дурацкой, что вряд ли её хоть кто-то принял бы всерьёз, но и настолько странной, что трудно пройти мимо. Впрочем, как причина для визита рыбка была ничуть не хуже иной другой и вполне подходила к ситуации. Раймон пожал плечами.
- Да вот Миллисента жаловалась, что Сары одухотворённых рыбок убивают. Как тут не проверить?
- Миллисента - глупая потаскушка, - дерево обреченно отшатнулась от решетки, опустив руки, - и её мать - глупая. Мы спали, много колец спали. Роняли тень и семена, пока он, мой муж, не сделал из меня её статую, как она того хотела. И я должна теперь родить от него себя, иначе - смерть. Я рожу, и всё по-прежнему будет.
- Будет ли? - Раймон вскинул бровь, складывая руки на груди. Образ ёлки, рожающей от человека, он пока что отбросил за невозможностью представить. - А что с людьми, которые живут в этом времени, под этим запахом уже год? Я не уверен, как именно вы их держите, но без того, чтобы пробить дырку в сознание оно не слишком-то работает. Допустим, вы уйдёте - а люди-то останутся. Или вот Миллисента вырастет и захочет статую, например. А отец по старой памяти и сделает. И что тогда?

- Деревья не ходят. Деревья спят. И видят сны.
От шепота Сары Гуд Снежинка вздохнул, снова награждая себя оплеухой. Женщина, чье тело то оплывало корой, то становилось человеческим, ласково оглядела его.
- Много - но один. Мы помним, как родились боги, хоть и не видели этого сами. Семя от семени... Мы не уйдем, а люди... пусть остаются, лишь бы семя обильным было. Лишь бы хватило времени, чтобы оно проросло. Хочешь, мы заплатим? Чтобы мы остались, и люди остались, а Миллисенту увезешь? Она - сорняк.
Ответ без ответа. Значит, люди живут здесь с... этими испокон веков. Какой уж там год, этот симбиоз длится столетиями! И будет длиться ещё и ещё. Да и можно ли было назвать местных жителей - людьми? Раймон хмыкнул. Пустые разговоры. Очередная тварь в очередной раз тянет время? Миллисента вряд ли заботила тут хоть кого-то, в отличие от двух михаилитов, которые, уйдя из деревни, наверняка кому-то да расскажут о местном... ельнике.
- Брат Скрамасакс? Сдаётся мне, нам нечего здесь делать. Разве что уехать и забыть, как... кошмар.
Снежинка кивнул, сложив пальцы в знаке сомнения.
"И оглядываться на каждую ёлку на тракте? Они не очень умные - да, но умереть от шишки по темечку не хочется. Да и выпустят ли? Прижги меня."
Ёлка Сара резко махнула рукой, подманивая его, но Скрамасакс лишь нахмурился и выдохнул, будто запрещая себе двигаться.
- Вы расскажете, - глухо произнесла она, - и нас срубят. Вместе с людьми, зверями. Не засмеются дети в чащобе, не запоют птицы.
Раймон, резко кивнув, положил ладонь с орденским кольцом на руку Снежинке. Кольцо обжигало обоих, и это было хорошо. Пусть морочить его ёлка и не пыталась - или не могла - но встряхнуться стоило. Иначе из этого болота можно было и не выйти. Вместе с людьми и зверями - значит, эта система проникла настолько глубоко, что, в общем, весь лес стал огромным связанным сообществом. Волей ёлок. Не грибница, не культ, но и грибница и культ. И всё же жечь пока что было рано. Снежинка был прав: за палисад они бы ушли, но что потом? На этот раз, кажется, предстояло договариваться. В последнее время, кажется, ему слишком везло и удавалось уйти без этого, но удача не длится вечно. Но увозить куда-то Миллисенту он не собирался. Раймон пожал плечами и отозвался так же глухо.
- Потом вырастет новый лес. Придут новые люди, прилетят птицы - но вас уже не будет, это верно. Так же, как здесь не стало или почти не стало людей, так? Почему Миллисента - сорняк и зачем она увела Дороти к гайтрашам?
Ель окончательно превратилась в Сару Гуд и немолодая уже женщина устало уселась на колченогую лавку.
- Где поселяется береза, там не живут ели. Они приходят откуда-то... От людей. Приносят свои семена. Девочка и сама не понимает, почему ненавидит нас, почему лжет и зачем отнимает семя у наших мужчин. Березы желают загубить наши побеги. Иногда у них получается. Иногда их узнают раньше. Пока мы, ели, спим, побеги живут людьми, и время течет, как должно. И мужчины могут соблазниться стройной березкой. Но нас разбудили, меня - лишили ствола, отсекли корень, обрубили ветви и сделали статуей. Из остатка меня сделали другую статую, а из Дороти муж строгает гроб для неё же. А людей здесь и не было. Здесь живут побеги, похожие на него, - она мотнула головой в сторону Снежинки, - но в нем силён человек. Так странно говорить об этом с теми, кто пришел убивать. И странно обещать, что заплатим и не тронем, если пощадите и увезете березу.
Даже небо здесь выглядело неуловимо неправильным - слишком прозрачным и хрупким. И до метаний отдельно взятых михаилитов не было дела ни ему, ни лающей на что-то собаке за углом, ни косяку гусей, ни визжащим что-то очень интересное детям.
"Пришли убивать, да?"
Впрочем, этим михаилиты по большей части и занимались. Скользнув взглядом по сжавшему кулаки Снежинке, Раймон криво улыбнулся.
- Допустим, что я поверю в отсутствие людей - я не верю, - но пусть, пусть. Михаилиты стоят между людьми и всем остальным, мис Гуд, а ты просишь... требуешь от меня убить одно существо потому, что оно мешает другим. Встать на чью-то сторону в совершенно чужой игре просто потому, что у тебя больше денег и лапы достают дальше - хотя даже у людей правила иногда иные. Не всегда, не у всех, но всё-таки. Почему убить? Да потому, что увозить нам её некуда и никак, а, значит, Миллисента просто исчезнет. Отличная сделка, эталонная.
"Отвезти в монастырь кающихся сестёр и отдать под личиной беглой Эммы..."
Он сам ощутил, как от этой мысли улыбка стала ещё мрачнее, и повёл плечами.
- Хорошо. Ладно, пускай. Я так понимаю, лес слышит всё, так что поймёте, что случилось, в любом случае. Но ни денег, вообще ничего я у вас не возьму. Не хочу никогда даже видеть, как ветка ели колышется, кроме как под ветром, не хочу о вас слышать, словно меня здесь не было. Считай это моей личной платой.
- Твоей - но не его, - Сара снова уставилась на Скрамасакса, гордо выпрямившегося.
- Я не заключаю сделок с тварями, - ответил тот холодно, - но и со словами брата спорить не буду. Пусть будет так.
- Значит, вас здесь не было, - заключила женщина-ёлка, взмахивая рукой.

Раймон зло хмурился, во второй раз разглядывая ворота в палисаде. Он уже был здесь раз - да, но в крови стыло ощущение, что больше и дольше, долго плутая в промежутках. Лишь ощущение. Что было, чего не было - он помнил точно, без провалов и ложных следов. Ну или ёлка была морочником куда как получше его самого. На Скрамасакса он не глядел.
- Ты не стал спорить, но и не согласился.
- Я не верю слову твари. - Равнодушно отозвался тот. - В свой первый же поход мне довелось убить мать. Поймал, когда она жрала мозг какого-то торговца. Как она улещивала, уговаривала, чего только не обещала... А когда меч на миг опустился - начала морочить. Эти ёлки ничем не отличаются от неё. Да, они не вредят. Пока. Потому я и не помню о них. До поры.
- Не верю даже, что не вредят, - проворчал Раймон, запоминая историю. Некоторые вещи стоило помнить, особенно когда они звучали предупреждением от будущего верховного. - Но и убивать там всех людей... нет. До поры. Ладно, хер с ними. Как думаешь, давно Миллисента разорвала твой круг?
Оказалось - давно. Слишком давно на вкус Раймона, а бегала берёза так же резво - и так же убегала от случайно выскочившего гайтраша, рыхля землю не следами сапожек, а резкими росчерками корней, глубоко вгрызавшихся в землю. Достаточно ли наличия корней для убийства? Достаточно ли неосознанного, неосознаваемого желания разрушать систему, поселение, цивилизацию?
"Достаточно желания не оглядываться через плечо ещё и на ели. Желания срезать путь, поддавшись на непрозвучавший шантаж? Хотя - не оглядываться ли?"
Они ведь ни в чём не клялись, не обещали молчать, и ничего не мешало через неделю вернуться с отрядом михаилитов в сопровождении констебля, священника, ещё кого-нибудь... чистокровного. И Сара Гуд выглядела достаточно разумной, чтобы это понять. Достаточно ли она разумна, чтобы не пытаться прибить ненужных свидетелей после того, как не станет берёзы?
Ошибка. Не превая, не последняя, очередная ситуация, в которой соглашаться было нельзя, но как не согласиться, придумать он не смог, втянув ещё и Скрамасакса. Как скоро разойдётся весть, что михаилита Фламберга можно купить? Куда быстрее ёлки, на корни которой наступает гайтраш. Значит, надо было жечь, но это стало бы самоубийством. Херли или нет, а власти не могли не заинтересоваться, и здесь не нашлось бы телеги с головами гулей. А это значило, что скорее всего убивать придётся дальше - и куда больше, и без лишних разговоров. И, возможно, вне ордена? Спутника для такого он, конечно, выбрал очень... подходящего. Вернуться? Убить берёзу? Просто уйти? Рискнул ели охотиться потом на него с Эммой, не рискнут? Смогут, не смогут?
След закончился - резко, сразу, и Раймон зло пнул подвернувшийся камень, понимая, что Миллисента или взлетела, или просто начала заметать след. Благо, веток у неё должно было хватать. А перед тем следы стали мельче, поверхностнее, словно беглянка сбросила вес. Говорите, Дороти человеческую хоронить будут в Дороти деревянной?
- Ладно, - процедил Раймон сквозь зубы, стянул перчатку и впечатал ладонь в ствол старого бука. - Играть так играть.
Приманка из него получалась, может, и поганая, но охотиться ещё не разучился, пусть средства в дело шли и новые. Берёза могла выглядеть обычной берёзой, но для просыпающегося леса она была слишком не-сонной, слишком... одушевлённой, слишком полной силы. Легче лёгкого.

Дерево оказалось старым, с толстым - в мужскую ногу - белым стволом, расчерченным чёрными пятнами. Не зная, где именно оно стоит, Раймон не нашёл бы его ни за что, а так - оценил дерево и коротко глянул на Снежинку.
- Полагаю, топора у тебя не завалялось?
- Зачем мне сегодня топор? - Удивился Скрамасакс, срывая ветку с шиповника и умудряясь при том не уколоться, - у меня с собой самоходное огниво.
- Оно сырое, - скептически заметил Раймон, пряча гримасу. Сжигать заживо... топор, вероятно, был бы добрее. Или нет. Перерубить такой ствол одним ударом у него бы не вышло точно. В общем, куда ни кинь. - Это как же выложиться придётся. А тут по лесу вомперы бродят. И вообще...
Договорить ему не дали. Толчок в плечо сбил с ног, закрутил, и Раймон едва успел перекатиться, а не рухнуть мешком. За спиной свистнуло, раздался глухой стук, но оглядываться было некогда. Берёза вырывала корни из земли, вытягивало ветки, и времени хватило только на то, чтобы вбить вторую за день молнию в ствол, раскалывая его до бледной сердцевины. И уже после, скрипя зубами от боли в разодранной груди, Раймон выпустил всё раздражение и злобу на себя в огоньки, мерцавшие в расщепе. Убивать деревья он не умел, но полагал, что с выжженной сердцевиной берёза жить не сможет.
Сзади свистнуло снова, и вновь не было времени смотреть - только уворачиваться, кататься по земле, пытаясь закрыть лицо кольчужным рукавом.
Берёза умирала долго и трудно. Раймон не знал, сколько прошло времени, прежде чем удалось подняться на подрагивающие ноги и утереть непонятно откуда взявшуюся кровь со лба.
- Лучше уж вомперы бы, - как-то тоскливо вздохнул сзади Снежинка, и Раймон резко повернулся к нему.
Михаилит полулежал, опираясь на покрытый мхом ствол, а в плече у него торчала стрела с пёстрым оперением. Поодаль под раскидистым дубом неподвижно лежала девушка, похожая на Миллисенту, ещё сжимая в руке сломанный пополам лук.
- Да. За них хотя бы платят. Жить будешь?
"Что расскажешь в ордене? Вызовут михаилита Фламберга в капитул, вышлют ли сразу команду?"
- Иди в задницу, Фламберг, - злобно посоветовал ему Снежинка, но тут же закатил глаза и застонал, побледнев. - О, брат мой, умоляю... Скажи первым среди равных, что умер Скрамасакс героем и во славу орденскую...
- Да кто в это поверит, - удивился Раймон, опускаясь рядом на колени и оглядывая рану. - Расскажу, что засмотрелся на стройную берёзку. К тому же, героем тут только я получаюсь. Цельная злая берёза, а тебе досталась красивая девушка, только палочкой махнуть оставалось.

Снежинка немедленно прекратил бледнеть и вздохнул.
- Вот что ты за человек! Даже умереть пафосно не даешь. К слову, об Ордене... Я думаю, капитулу не нужно знать о нашем приключении? Даже папе Тракту, как думаешь? А то снова за парты посадят ведь.
Раймон только кивнул, не веря правильным словам ни на грош. Точнее, он-то был уверен, что не расскажет ничего и никому - кроме Эммы, которая знала и так. Скрамасакс же... вот тут уверенности не было. Другой вопрос, что делать что-то с этой неуверенностью не хотелось до смерти. До чужой - тоже. Что будет, то будет.
Справа раздался тихий рык, и он оглянулся. Пришедшая в себя девушка - отросток? - пыталась ползти к ним, царапая землю пальцами, и тянуло от неё яростной жаждой дать новый побег. Рот и щёки у неё были в крови, но ран Раймон не видел. Значит, успела что-то по дороге, пока болото, пока деревня и погоня - медленная, потому что приходилось идти по следам. Интересно, кому не повезло? Леснику? Какому-нибудь сборщику хвороста? Интересно, почему Снежинка ещё не вобрал её в себя, заживляя рану? Последний вопрос он, не оглядываясь, задал вслух.
- Потому что я не умею заживлять раны, - коротко ответил ему Скрамасакс. - И потому что в плече стрела, а она частью раны не является.
Миллисента дернулась, сжимая в руке пучок пожухлой травы, а со стороны Снежинки раздался тихий смешок.
- Вомперы, говоришь?
- Давно бы научился. Смерть есть жизнь и вся эта ерунда. А эти вон от человека к дереву переходят без проблем. И наоборот. С наконечником, конечно, сложнее...
Раймон скептически посмотрел на стрелу, пытаясь понять, как именно она вошла в плечо - и откуда у девчонки такие стрелы, - потом пожал плечами. Какая разница. Проще было обломать древко, а прочее оставить лекарю в Или, до которого ещё предстояло изрядно потрястись по лесу. А потом снова, уже одному возвращаться и искать неудачника, подвернувшегося по пути берёзе. И добивать гайтрашей с прочей лесной живностью, до которой за сегодняшний слишком короткий день так и не дошли руки.

20 марта 1535 г. Саутенд-он-Си.

- Это... какая-то неправильная нежить, - задумчиво заметил Раймон, разглядывая выстроившихся кружком лесавок. - Очень.
Крупная самка неуверенно улыбнулась, высунув фиолетовый язык, и его чуть не передёрнуло. Твари походили на группу почтенных матрон, которые выбрались после службы на пикник, обнаружили, что забыли корзинки с пледами и печеньем, и теперь не знали, что делать. Возвращаться? Погрызть кору? Вспомнить детство и играть в салки? Залезть на дерево или скушать червячка, вылезшего подышать? Мир во всём многообразии вариантов оказался для лесавок слишком сложным. Мир, в котором лесавки были... не лесавками казался Раймону слишком сложным. Во всём многообразии вариантов. Он тронул Розу коленями и осторожно поехал мимо залитой солнечным светом полянки.
- Это же не мы? - уверенности в голосе было маловато даже на его собственный вкус. - Ну то есть, мы ведь наоборот убрали камешек, помогающий глушить волю. Кажется. Ну и немножно пожгли.
Эмма плавно повела плечами, точно снова засаднили давно зарубцевавшиеся росчерки розг.
- Это не мы, - уверенно заявила она, - мы не делаем людей теми, кем они являются.
- Пожалуй, что так, - Раймон осёкся, глядя на то, как две хобии, фырча от усердия, копают нору совершенно неприспособленными для этого тонкими лапами. Мокрая земля летела во все стороны, и сами твари казались скорее странными, но очень увлечёнными свинками, только что хрюкали всё-таки по-хобьему. - Хотя порой мы можем делать людей теми, кем они не являются, но здесь оно выглядит уж очень странно и одновременно похоже. Словно сместился угол зрения. Я не чувствую... нет, я чувствую, что здесь не так, но на меня оно не влияет, пока что. На тебя?
"Впрочем, поймём ли мы, прежде чем начнём ходить кругами?"
- Неправильная сказка, - Эмма с вящим интересом исследователя наблюдала за тем, как трое костяных гончих с самым обескураженным видом жрут недавно расцветшие лютики, - я не знаю, что или кто на меня влияет. Но ему, кажется, не по душе ни шелка, ни бархаты. Хочется сорвать платье и устыдиться.
- И каяться, хм. А если сорвать ещё и рубашку, ты устыдишься меньше или больше? - с любопытством поинтересовался Раймон, подводя Розу ближе. - А если бархат и шелка мятые?
- Если измятой окажется еще и вон та трава за кустами, то мне самобичеваться придется.
Прозвучало это, впрочем, мечтательно. Лесавки за спиной тявкнули в тон, тихо и мелодично завыли.
- Кажется, я не их тех мужчин, которые любят на такое смотреть, - Раймон с притворным вздохом покачал головой. - Не ценитель. А без этого мять траву никак не получится? Кровь, боюсь, может слишком возбудить вон ту лесавку, что качается на ветке, держась хвостом.
- Вряд ли, - так же вздохнула Эмма, - лесавку заинтересует сейчас хоть что-то. А вот стражей на воротах - вполне. Придется отложить... покаяние.
Раймон прикрыл глаза от солнца, вглядываясь в башенки. Над воротами действительно что-то поблескивало - и двигалось. Хмыкнув, он натянул поводья, заставив Розу затанцевать на месте.

- Ого, действительно, стража, которая не качается... ни на чём. Кажется. Но знаешь, что?
- Лучше бы она качалась?
- Нет, - Раймон наставительно покачал головой. - Я просто вспоминаю заветы шотландских партизан. А они гласят, что прежде, чем ехать в город, где стража ещё ни в чём... ни на чём не качается, желательно проверить округу. По-моему, если проехать чуть на северо-восток и, может, немного назад, там может найтись красивая холодная поляна с сухой и колючей прошлогодней травой. Она наверняка только и ждёт, чтобы её измяли. Поломали. Не можем же мы позволить себе обижать траву?
- Не губи траву, воитель, лучше ляг в неё ничком, - пропела Эмма строчку из старой песенки. - Траву обижать никак нельзя, ты прав.
- Ничком? Очень траволюбимо, не могу спорить, но, возможно, её можно почитать и как-то иначе. Я считаю, надо попробовать.
Раймон сжал колени, и Роза послушно двинулась в лес, нещадно обижая землю копытами. Даже ранней весной, когда деревья ещё стояли голыми, не нужно было уезжать далеко, чтобы со стен не было видно ничего интересного. А что стражники подумают, видя, как путники подъехали к городу, а потом внезапно принялись объезжать город, его не волновало. Обо всём этом - и страже, и том, что творится, и что делать с разбросанными всюду как из дырявого ведра чужими мыслями можно было подумать и после... покаяния с очищением.

20 марта 1535 г. Саутенд-он-Си, парой часов позже

Управа удивительно напоминала такую же в Бермондси, даже барахло на скамьях валялось, казалось, точно так же, словно у английских констеблей была строгая инструкция, как именно разбрасывать снаряжение и хлам. Только констебль выглядел иначе: старше, усталым до теней под глазами и глубоких морщин, с потускневшими каштановыми кудрями и запавшими, синими от бритья щеками. Но дело своё он знал крепко.
Под окнами домика стража встала сразу, отгоняя горожан, от которых веяло надеждой и страхом, стыдом и непониманием. Смешивалось это в такой букет, что стен будто не существовало вовсе. Стражникам, насколько Раймон чуял, было проще - за них решали, им приказывали, их защищали. Жителям такого утешения доставалось куда как меньше. Как воробьям, голубям и трясогузкам, чьи трупики усеивали обочины. Стража больше походила, пожалуй, на собак. У собак всё было относительно хорошо - в пределах, разумеется. До поры.
Внимательно слушая рассказ констебля о монашках, кидавшихся на жителей с ножами, вертелами и призывами покаяться, Раймон оценивал не только то, что "Работа? А дохерища её для михаилита, господин Фламберг", но и самого констебля. Тот был достаточно дотошен и умён, чтобы связать их с пожаром, но и слишком умён, чтобы обвинять в чём-то единственного михаилита в такой ситуации. Хорошо. Скорее всего он и так смог бы отговориться, да и письмо Кранмера в сумке лежало не зря, но Раймон предпочёл бы обойтись без этого. Потом - может быть, и придётся поговорить, но то потом.
"Приятно, когда всех всё устраивает".
А потом констебль заговорил о вещах, которые заставили внезапно насторожиться. Уж больно оно напоминало рассказы тех, кто чистили обитель в Бермондси, и такого Раймон услышать не ожидал.
- Туман, мистер Райт? Твари?
- Твари, - законник глянул на Эмму, невозмутимо-блаженно извлекающую из косы сухие травинки, и слабо улыбнулся. - И туман. Хотя я это скорее назвал бы паром. Горячий, су... сволочь, будто только из котла. От обители этой грё... спаси ее Господь, наползает. А из него - уроды. Искореженные, словно ими из пушки стреляли. Из рук торчат костяные наросты, из брюха растут вторые руки, корявые. Ну тут уж мы не расшаркивались, конечно. Ребята у меня в страже - ветераны, шотландцев на копьях вертели. Вот только скотты помирают, а эти - нет. Делают вид. Всего и смогли, что обратно загнать, да вот... ворота заколотили снаружи, а через стены покуда никто не лезет. Только пар. И тогда...
Он понурился в своём кресле, состарившись еще на пару лет. Эмма встревоженно вздернула бровь, скользнув ладонью по рукаву.
- Люди сходят с ума. Первое время-то мы... запирали безумцев в тюрьме, но... Кровавая баня, сэр Фламберг, зрелище - жуткое. Даже для констебля. Каждый вспоминает о своих грехах и, выкрикивая псалмы, наказывает. Себя или других. Выжившие стараются не грешить. Надеюсь, вы причащались, иначе храни вас Господь, да и нас тоже. Грешного михаилита этот город не переживет. К слову, а как вы перебрались через пропасть?
"Пропасть?"

Представляла ли себе мать-настоятельница - телепат, способный проецировать мысли, годами впитывавший силу кусочка венца, - ад именно таким, окружённым бездонной непреодолимой пропастью? Или жители сами неосознанно выбрали именно такой вариант объяснения невозможности уйти из города? Возможно ли их вывести, если, например, завязать глаза? Скорее всего нет, да и неизвестно, как далеко придётся отойти. Нет, решать проблему предстояло именно здесь. А решать её - нужно было, независимо от того, сколько в том было его собственной вины. Преисподней и так хватало где-то там, встречался ад, увы, и в Англии, и позволять тащить в реальность лишний его кусочек Раймон не собирался. Он покачал головой.
- Простите, не могу сказать. Орденские методики. А что, получается, с тех пор в город никто не приезжал - ни другой михаилит, ни какой торговец?
- Монашенку беременную из Лутона привозили, три дня как, - тяжело вздохнул Райт, доставая из-под кресла бутыль, от которой шибало ромом, и разливая напиток по кружкам. - Удержать не смогли - в обитель ушла. Первый раз видел, как брюхатая через забор скачет, что твоя коза. Те, кто привезли её... Ну, день они продержались. А михаилиты... Им будто глаза кто отводит. Проезжают мимо. Вы первый.
- А это уже - орденские методики, доступные только старшим поколениям... рукоположеным, - Раймон улыбнулся, принимая кружку. В нос шибануло резким запахом, от которого ещё до глотка начало драть горло. Или он отвык, или ром тут держали тот ещё, но по крайней мере в нём не чувствовалось яда. Значит, ждали именно их, чуть ли не приглашали. Провожали взглядами лесавок, возможно, наблюдали за мятой травой. Жаль, тогда не подумал, можно было улыбнуться той хобии... Ну, всегда приятно, когда тебя ждут. Кто знает, возможно, мать-настоятельница хотела поблагодарить за такое чудное развитие способностей, пожать руку честному михаилиту, открывшему дорогу к истинному вознесению? В конце концов, надежда ведь должна умирать после веры, так? А веры здесь, кажется, ещё хватало, хотя Раймон и подозревал, что на похороны любви они с Эммой опоздали уже в первый визит. - Продержались сутки... а как держатся остальные? И те монашки... за стенами монастыря не осталось ни одной живой? Из тех, что кидались?
Эмма улыбалась мечтательно, явно думая отнюдь не о псалмах. И констебль невольно, быть может, не догадываясь об этом сам, начал улыбаться тоже, глядя на неё.
- Остальные привыкли каяться, молиться и думать благостно. Да благословит Господь сей напиток, - набожно сообщил Райт, - и вашу супругу. Будто светлее с нею.
- В городе её не оставлю, - с улыбкой предупредил Раймон, делая ещё глоток. Светлее - из-за того, что творится вокруг? Из-за него самого, от мрачности, от мыслей убить Скрамасакса почти просто так - во что сейчас Раймон едва мог поверить. Какого дьявола на него тогда нашло? Причины для мрака никуда не делись, но сейчас пригасли, жужжали тише. Напоминали, не давали забыть. Занятно, как катятся кости. Место - то же, а тьма сместилась, и новый дом заняла, кажется, надолго. И как-то слишком уж нагло диктовала правила. Чересчур. - Придётся сделать так, чтобы посветлело везде. К слову, а сколько управа готова заплатить фонарщику?..

- Сколько хотите, - хмуро посулил констебль, - можем даже золотого тельца отлить.
- И телегу, - Эмма улыбалась все так же безмятежно и счастливо, не обращая никакого внимания на то, что с юбки осыпаются сухие листья, - а лучше - три. Иначе как его везти?
- Пилить придётся... неудобно, - Раймон нахмурился, словно и впрямь прикидывая, как придётся такое перевозить, но взглянул на вымотанного констебля и вздохнул. - Цен за очистку ада как-то даже в регуляциях нет, так что уж как-нибудь потом сговоримся. Сначала нужно взглянуть, что там и как. К слову, так а что, поймали вы хоть одну из тех монашенок живой?

Живые монашенки на живых похожи не были. Эмма стояла у края каменного мешка, глядя на то, как внизу, на темном сыром дне, беснуется младшая сестра анку. Некогда кипенно-белое одеяние пойманной монашки было покрыто грязью и кровавыми пятнами, но жутью пахли не они. Выпитая до дна, выгоревшая душой некогда пресвятая невеста Христова рычала, скаля острые зубы, и клобук лишь подчеркивал заострившееся лицо, серую кожу и запавшие, обведенные чернотой глаза.
"Беги от греха, как от лица змея; ибо, если подойдешь к нему, он ужалит тебя. Зубы его – зубы львиные, которые умерщвляют души людей".
Эмма вздохнула, кладя руку на плечо Раймона. Тепло его тела, его запах всё также успокаивали, хоть сам он и был неспокоен.
- Не прилагай греха ко греху, ибо и за один не останешься ненаказанным, - задумчиво проговорила она, пытаясь услышать чувства монашки - и не слыша их. Даже анку источал ярость, жажду плоти, упорство. У сидящей в яме не-живой женщины не было ничего. Лишь тонкий, гнилостный аромат прегрешений.
- Жало же смерти – грех; а сила греха – закон, - поддержал её констебль, и отошел от края, поворачиваясь к Раймону. - Видите, сэр Фламберг, вот так царствует грех в смертном теле, чтобы повиноваться ему в похотях его.
Раймон хмыкнул.
- Грех, говорите... Похоти хотя бы не все одновременно? Но они определённо слышат, воспринимают. Понимают ли? - он скосился на яму, хмыкнул снова. - Вряд ли. Разве что совсем простые раздражители, например, "монастырь", "аббатиса".
В поведении монашки, чувствах не изменилось ничего. Она всё так же билась о стены, пыталась допрыгнуть до края, вцепиться в край, добраться, наконец, до живых и нераскаяных. Недостаточно раскаяных и не осознающих. Раймон же чуть разочарованно пожал плечами.
- Нет, так нет. Чем вы их кормите, к слову? Если ещё нужно.
- Ничем, - от констебля повеяло скорбью, накрывшей темным флёром и усталость, и надежду, и неглубокое, наигранное раскаяние, - сначала кидали то, чем узников кормят. Не жрут. А потом Джонс оступился, мир ему, и упал. Она его заблевала чёрной херней - и сожрала. К слову, плюются они блевотиной знатно.
"Изблюю из уст тёплого - и тем очищусь."
Эмма прильнула к Раймону, вцепившись в руку, пытаясь уловить можжевельник и мяту. Он еще пах ими - но слабо, будто умирал даже Фламберг, уступая место кому-то... Тёмному?
- Хотел спросить, мистер Райт, зачем вы их ещё держите, - заметил Раймон, обдав макушку тёплым дыханием, - но вспомнил, что я же - михаилит, а не вы. Простите, но то, что в яме - это уже не человек. Даже не могу сказать: "ещё не тварь", потому что она и есть. И если позволите, я выжгу эти ямы начисто. Хотя бы во имя стражников, которые могут подскользнуться на краю.

И ради самих монашек. Эмма согласно кивнула, отшатываясь к лавке, где валялись кольчуги и дубинки. Эта обитель стала ужасным местом и до того, как Кранмеру понадобился обломок венца. И выжечь ямы, быть может, было последней помощью, какую Раймон мог оказать этим несчастным.
- Выжигайте, сэр Фламберг, - вздохнул Райт, отмахиваясь, - в конце концов, отчет, если мы из всего этого выпутаемся, будет выглядеть еще хуже, чем у Клайвелла.
Раймон поморщился и кивнул, поднимая руку над ямой.
- Возможно. В конце концов, мистер Клайвелл смог вытащить из обители Бермондси двух монашек, а я сейчас не могу обещать и одной. Впрочем... говорят, парочке не так давно случилось сбежать? Странны дела Господни.
Эмма вздохнула, развязывая тесемки на юбке и оставляя её у лавки. Штаны она успела надеть еще в лесу, предвкушая прогулку по монастырю. Монашки и послушницы бежали всегда, а их с Раймоном это не касалось. Свой побег она совершила давно.

От поцелуя на стене Эмма не удержалась. Слишком свежо еще было воспоминание о примятой траве, да и Светочу так было проще. К тому же, Раймон впервые брал её с собой, и они рисковали не выбраться из этого монастыря, и... Время терять было нельзя. В восемнадцать лет жилось жадно, целовался Раймон мастерски, а стена обители, под которой вполне могли сидеть твари, поводом для сдержанности не являлась.
- Надеюсь, в этот раз обойдемся без послушниц, - оторвавшись, проговорила она, пытаясь в холодной темноте монастырского двора разглядеть хоть что-то.
- Но я не откажусь найти там нормальных живых и разумных послушниц, а потом сплавить их Райту, - задумчиво заметил Раймон, тоже разглядывая клубящийся мрак, казавшийся ещё чернее под закатным солнцем. - Нельзя же, чтобы Клайвелл справился лучше? Мы же эти, михаилиты, для репутации плохо!
Репутация... Эмма поморщилась, понимая, что слышит это слово с детства. Для этой странной вещи было плохо всё - от улыбки крестьянскому мальчику до продажи трактирщикам тысячелистника под видом афродизий. Для Эммы репутация была сродни тени от дерева, о которой заботились, вместо того, чтобы ухаживать за самим деревом.
- Я думала порой, какой была бы в Бермондси, когда Клайвелл вошел туда? Одной из тех, кого орденцы сочли тварями? Уподобилась бы Клементине? Кажется, сейчас я смогу это узнать.
- В первом случае - не узнаешь, - совершенно серьёзным голосом обнадёжил Раймон. - Так что бояться нечего.
Он чиркнул ногтем по прихваченному из разгромленной лавки местного алхимика опалу. Сгинувший мастер постарался на славу: зачарование подействовало сразу и сильно. Камешек, налившийся ярким солнечным светом, упал во тьму... и пропал, словно его и не было.
- М-да.
Эмма пожала плечами, делая шаг к краю стены. Жуткой и соблазнительной показалась смерть от кинжала Раймона, эвфемизмом к близости, каковую даже в браке почитали греховной. А уж им, невенчанным... Должно быть, мать-настоятельница, владычица этого ада, ужасалась таким мыслям.
- И кольчуга - тяжелая, - в тон Раймону сообщила Эмма, понимая, что простой жест равнодушия отозвался ломотой в плечах, - а еще в ней путается коса.

- Если совсем неудобно, то что же делать, - раздался в ответ тяжёлый вздох. - Раз кольчуга не сочетается с косой, значит, косу придётся всё-таки резать. Эх, как прыгать-то не хочется. Получается, приземляться почти аккурат на тела. Ногу сломать как нечего делать, даже не считая того, что где тела - там и то, что их оставило валяться. Хотя вот его - не чувствую. Только трупы и этот странный туман, словно соты...
Эмма вцепилась в косу, поспешно заматывая её вокруг головы - с Раймона могло статься воплотить эту угрозу-обещание в жизнь. Ему легко было говорить, воину, с детства приученному к доспеху!.. Перед глазами неуместно встал Бойд, говорящий: "Запомни, Раймон, выходя из дома, всегда надевай кольчугу. И не забывай мыть руки!" - и заставивший хихикнуть нелепой мысли.
- Зачем прыгать, если можно спуститься по камням? Они старые, выщербленные, почти лестница. Вот только в кольчуге этой я неуклюжая.
- Спускаться - медленно, подставляя спину, - Раймон всё так же вглядывался во мглу, кусая губу. Затем положил ладонь на тёплые от солнца камни стены - и почти сразу отдёрнул, вздрогнув. - Этот монастырь - он... мать-настоятельница. Знает, чувствует, мыслит. И я не верю в тишину и покой внизу. Куда подевались все те твари, что лезли из пара? Охрана? Ловушки? Это ад, да, но где все его демоны? Нет. Уж лучше я спущусь побыстрее.
Эмма со скепсисом, какой и не подумала скрывать, кивнула.
- О да, а я к тебе буду лететь, ориентируясь на горячую привязанность? Любовь, конечно, чувство сильное, но не настолько, чтобы во тьме, из которой не слышится даже звука, упасть точнехонько на тебя.
- А ты ко мне будешь осторожно спускаться по камням, ориентируясь, как я думаю, на что-нибудь горячее, - пояснил Раймон, доставая кинжал. - Ну, что же, пора.
Ворчать о том, что в доспехе спуск растянется на века, Эмма не стала. Незачем уподобляться пиле, если и без неё будут любители снять стружку. C Раймона. Рассказывали, что в далекой Московии есть племена, что едят замороженную рыбу, называя её забавным словом "строганина". Должно быть, твари во тьме непрочь были отведать такого блюда из свеженького, отъевшегося михаилита и его ведьмы, но Эмма их всё равно не чувствовала, а потому об этом не думала. Пока.
- Будь осторожен, - жалобно проговорила она, - я еще не готова вдоветь.

Спуск выходил долгим, хотя казалось, что стена не столь высока. Эмма ползла в сырую, тёплую хмарь, густо смешанную с мраком, оступаясь, хватаясь за плющ. Пару раз ей показалось, что под рукой чавкнуло что-то мягкое, но об этом думать она себе запрещала. Равно, как и о том, что ей до чёртиков надоели монастыри. За свои восемнадцать она успела перевидать их больше, чем иные паломники, и в каждом её поджидали беды. Они прикидывались матерями-настоятельницами, послушницами, кусками венца, отнимали то неловкое счастье, которое принес Раймон и которого Эмма втайне стыдилась. Говорить об этом почему-то казалось неправильным, будто слова могли разрушить хрупкое равновесие, сломать грань между гармонией и хаосом, которая и без того была слишком тонка.
И теперь, спускаясь в ад, Эмма обещала себе обязательно, непременно сказать о...
Додумать у неё не вышло. Земля надвинулась почерневшей травой, жаром догоравших мертвяков и болью в ноге. Эмма придушенно пискнула, заскусывая губу и запрещая себе кричать, хотя кровь обжигающим потоком стекала в сапог, и было даже странно, что соки горячее самого тела. Не успев удивиться ни тому, что в кои-веки досталось ей, ни тому, что уроки Бойда не прошли даром, она впечатала свободную ногу в нос изумленно хрюкнувшей твари. Тут же свистнул меч, отсекая отвратную шипастую голову, и Эмма с молчаливым обожанием уставилась на главного демона этого ада.
- Ногу отрубим? - Буднично осведомилась она.
Раймон наклонился, изучая рану в тусклом свете камешка, со вздохом кивнул и потянулся к сумке с лекарскими принадлежностями.
- Увы. Сначала косой перетянем, чтобы жгут, значит, а потом уже... обрубок-то сохраним, выстругаю тебе деревянную по образцу, когда выйдем. Выпрыгаем.
- Я не хочу деревянную, - капризно процедила сквозь сжатые зубы Эмма, вздрагивая от холода ножа, распарывающего штанину. - Серебряную. С изумрудами, чтоб под кольцо подходила.
А потом все капризы прекратились. Боль от прижигаемой плоти сравнима лишь с родовыми муками, когда дитя таранит головой пути, прокладывай дорогу к миру. Эмма зажмурилась, закусив рукав и давая себе второе обещание за сегодня - штопать раны Раймону только после того, как он выпьет опиум.
А через боль как через подушку пробивался назойливый голос:
- А пнула ты его отменно, не хуже иного михаилита. Так их всех, по наглым... длинным зубам. Только если ещё железа в сапоги напихать, и совсем хорошо. Кстати, скажи, окажись ты здесь, когда всё это закрутилось - где бы стала прятаться?
- За твоей спиной, - пробурчала Эмма в рукав, честно пытаясь думать вопреки боли. - Но вообще... в кухне. Она всегда угловая и с двумя дверями - в обитель и во двор. В ней есть еда и вода, огонь, много тяжелых вещей, которыми можно запереть двери. И нет окон.

Боль становилась смыслом жизни, а травники врали. Не унимали её ни тысячелистник, ни имбирь, ни корень валерианы. Наверное, в этом мог бы помочь всё тот же опиум, но его не было, а потому Эмма лишь потуже перетянула повязку на ноге, и шла, будто по горящим угольям, стараясь не отставать от Раймона. Всё те же твари, выглядевшие жуткими изломанными пародиями на людей, бросались из тьмы, отшатывались, теряя конечности и головы, упорно ползли вперед, весело загорались, и не будь в руках Раймона светлячка, Эмма нипочём бы не нашла кухонную дверь. Разве что по запаху объедков, которые, кажется, не выносили уже очень давно. В Бермондси за такое мать-кастелянша ходила бы пунцовой после взбучки, устроенной настоятельницей, но здесь... Могло статься, что именно кастеляншу и дожгли в каменных мешках тюрьмы Саутенд-он-Си.
Дверь, как того и следовало ожидать, оказалась запертой. Темное дерево, заляпанное кровью и чем-то серо-белым, изрисованная крестами, казалась островком умиротворения. Быть может, потому что над ней теплилась тонкая восковая свеча, но скорее потому, что твари не приближались к ней, похрюкивая на границе света и тьмы. Эмма вздохнула, стуча в дверь, за которой, может статься, никого и не было.
- Кто там, во имя Господа? - Дрожащим девичьим голосом осведомились из кухни, и Эмма оглянулась на Раймона. Как отвечать на такой вопрос в забытой этим самым Господом обители, она не знала.
- Ангелы, кажется, - с сардонической улыбкой шепнул Раймон и повысил голос. - Милостью Господа - михаилит Фламберг и его ве... лекарка Берилл. А кто внутри?
- О Господь милосерд, - выдохнула девушка, но открывать не спешила, - докажите.
Эмма пожала плечами, показывая, что голос этот ей не знаком. В самом деле, с многими ли познакомишься, вышивая в келье, а после молясь с Лиссой?
- Вам к двери куски тварей сложить, что ли? - удивился Раймон, почесав в затылке. - Так всё равно не увидите. А молитвы, чую, тут читать каждая вторая нечисть умеет. О, знаю! Управа согласилась заплатить за контракт, сколько скажу, без точной суммы. На такое точно ни одна химера не способна, а вот михаилит - пожалуйста.
- О, Господень Великий Архангел Михаил! - Въедливо отозвались из-за двери. - Избавь нас от всякой прелести дьявольской... Ну, продолжай?
- Когда услышишь нас, грешных, молящихся Тебе, и призывающих имя Твоё Святое, - раздраженно подхватила Эмма. Её знобило и хотелось хоть ненадолго присесть, дать отдых ноге. - Ускори нам на помощь и побори всех!
- И как второй пункт Устава Ордена звучит? - Не унималась излишне дотошная девушка за дверями.
- Пусть будет установлено, как писано в Уставе, что братья, избравшие стезю мракоборца и примкнувшие к Ордену, будь они высокого или низкого рождения, сейчас развернутся и уйдут, а вы будете разбираться сами, - меланхолично заметил Раймон, пробив череп очередной твари освящённой стрелой из арбалета. Нежить беззвучно канула во тьму, почти приветственно махнув лапами, и он вздохнул. - Без советника для коммуны.
За дверью тяжело вздохнули в ответ, завозились, оттаскивая что-то тяжелое, а затем дверь приоткрылась и выглянула девушка в плате послушницы.
- Вы точно михаилит? - Поинтересовалась она, добавляя к мучениям Эммы запахи и цвета. Фиолетовый и серый - надежда и недоверие. Тонкая, удушливая нотка кардамона - усталость. - Вы не тварь и не... Он?
- Госпожа ранена, - нетерпеливо заметил Раймон, выразительно кивая на дверь. - Может быть, вы расскажете, кто этот "Он" - внутри?
- Но вы на Него похожи, - замялась послушница, и Эмма, будучи не в силах больше терпеть боль, раздраженно рявкнула на нее, прежде чем ввалиться в дверь.
- Вообще не похож!

В кухне, освещенной множеством свечей, нога Эммы выглядела из рук вон плохо - настолько, что Раймон невольно хмурился и потирал подбородок. Впрочем, понимала это и сама Эмма, зажавшая в зубах рукоять собственного кинжала и твердой рукой сшивающая края раны. Помогать себе она не позволила никому, а послушницу и вовсе назвала косорукой дурой, когда та, испуганно охнув, уронила котелок с горячей водой. Две других монашки, обнаружившиеся внутри, молодые, хорошенькие и усталые, споро задвинули тяжеленным дубовым столом дверь и уселись на полу у камина, с испугом глядя на Раймона и с ещё большим - на Эмму. Понять, почему так, было несложно.
- Февуюфий ваз, - недовольно ворчала Эмма в рукоять, - тьфу. В следующий раз мы заберем из резиденции всю гадость, какую вам предписывается употреблять. Все эти порошки, пилюли, настои. И твоим уверениям о том, что раны ты можешь терпеть, больше верить не стану.
- Не люблю я их. Потом, когда наступает реакция, всё становится странным.. Представь, что может сотворить морочник-огневик, когда ему странно... но, - Раймон тяжело вздохнул, глядя на то, как нить стягивает края раны. Болело оно почему-то сильнее, чем когда шили его самого. Странно. И хотелось что-нибудь сделать. На что способен морочник-огневик, когда ему странно? - Теперь, пожалуй, стоит хотя бы брать запас с собой. И всё же, сестра - что это за "Он"?
Он и так догадывался, и в каком облике этот образ гулял, и в какой роли здешняя аббатиса его представляла, но догадки - одно, а услышать - другое. И в любом случае им требовался отдых, а кухня казалась местом достаточно безопасным - пока что.
- Он похож на вас, - оглядываясь на раздраженно шипящую Эмму, заговорила послушница, - только... не Фламберг. Он не называл имени, а мы не спрашивали, и... Он карает грешных. Приходит из тьмы, в паре и огне, и вокруг демоны... Ох! Грешные после служат ему, показывая собой, как ужасен грех!
- Твою мать, - с непередаваемым бойдовским выражением резюмировала сквозь зубы Эмма, протирая бренди аккуратный шов, - как больно-то!.. И шрам будет!
- В следующий раз поищем полные латы, - серьёзно утешил Раймон, пряча гримасу, и прислонился к стене, сложив руки на груди. - И запасные штаны. Шрамы же - не порок. А скажи, сестра, почему такое странное доказательство у двери? Не думал, что устав известен за пределами резиденции - откуда бы?
- Так сестра Магда надоумила, - послушница мотнула головой в сторону одной из монашенок, что жались к огню, - михаилита рано или поздно сюда прислали бы, а как узнать?
Эмма медленно, по стенке, поднялась на ноги, бледнея с каждым движением.

- А как узнать, что он слова устава верно назвал? - Осведомилась она, глядя на эту самую сестру Магду. - Я, к примеру, до сих пор не знаю, как они звучат полностью. Ты бы хоть почитал мне их на ночь, милорд муж.
- Так я их и сам полностью не знаю, - удивлённо отозвался Раймон, не трогаясь с места - у него появлялось чувство, что свободные руки вполне могут пригодиться. - Мы ж обычно то ругаемся, то торгуемся, а лет сколько ж с обучения прошло? А по голове сколько с тех пор били? Хочешь, когда вернёмся в резиденцию, хор послушников под дверь?
- Хочу, - подумав, согласилась Эмма голосом Берилл, не спуская глаз с Магды, - и чтоб устав на мотив провансальских песен исполняли. И лесавки хоровод водили вокруг, а хухлик из сада держал в лапах блюдо с клубникой.
Магда заметно нервничала. То ли послушники, то ли лесавки и хухлики её пугали, но отодвигалась она от Эммы на заднице, оставляя за собой зольный след.
Под хихиканье остальных девушек Раймон с сомнением покачал головой. От Магды тянуло нескрываемым страхом: она боялась Эмму, не меньше боялась Его - но не его, и хорошо.
- Не удержит. Это кого покрупнее надо привести будет, только не гуля - пахнет плохо и развалиться может невовремя. Я тебе потом бестиарий добуду - выберешь. Сестра... э...
- Алекса, - отозвалась послушница.
Она уже не смеялась, разглядывая Магду с удивлением и толикой настороженности.
- Алекса, - с благодарностью подхватил Раймон, с удовольствием бросая прежнее обращение. - А как вы понимали, когда люди... сдались? И понимали ли?
- Я хочу хухлика, - упёрлась Эмма, медленно надвигаясь на Магду и совершенно не обращая внимания на его беседу с послушницей, - пушистого и ушастого.
- Да никак не понимали, - вздохнула Алекса, - порой в грешных узнавали сестру Эулалию или сестру Одилию, так и догадывались. За год-то научишься всякому, господин, если жить захочешь.
Сжав губы, Раймон кивнул, соглашаясь со всем сразу.
- Хухлик так хухлик. Осталось приделать подпорки под лапы и научить его носить подносы. А ты, сестра Магда, - он выделил имя голосом, и монашенка, вскинув голову, взглянула ему в глаза. - Хочешь спать. Очень сильно. Ты так устала, что готова уснуть прямо здесь, на полу.
- Я хочу спать? - Переспросила Магда глубоким, красивым голосом. - Да... Хочу. А ты хочешь... послушать?
Алекса лишь охнула, когда монахиня осела на пол, выронив из рук распятие. На черном кресте, перевитом алыми лилиями, висел ухмыляющийся Фламберг. Глядя на не-морок, идущий волнами от пристального внимания и неверия, Раймон хмыкнул - и словно по этому сигналу Фламберг превратился в печально глядящего на кухню Иисуса из Назарета.
- Чем связать - найдётся? И, кажется, вам стоит придумать другую проверку. Эта испытания не выдержала.
И любопытно было, зачем матери-настоятельнице устав и молитва. Для лучшей имитации - так ведь мало. Кое-как понимая, что здесь происходит, Раймон не понимал, что именно нужно от него аббатисе, и это раздражало. Стать дьяволом? Мысль была почти искусительной - но лишь почти. Быть тёмным властелином, на его вкус, было слишком скучно, особенно - тёмным властелином библейским. Правда, ангелом становиться не хотелось тоже. И что оставалось?
- Оставаться собой? - Эмма, не раздумывая, впихнула руки Магды внутрь облачения, спеленывая монашку её же одеждой. Слова, чтобы понимать, ей не требовались. Как и всегда. - Ни к черту в братья, ни к ангелу на подпевки?

- Собо-ой, - протянул Раймон, с сомнением рассматривая крест. Больше всего морочники не любили других морочников, а здесь, к тому же, был вовсе не морок, а... вложенное в мысли понимание? Не совсем, слишком похоже на те же мороки, но слова упорно не подбирались. Впрочем, хватало и простого понимания, что разница - есть. Он взглянул на послушницу и нарочито нелепо подбоченился, вскинув голову. - А что,сильно похож на меня этот "Он"?
- Я уже сказала, что нет, - за Алексу ответила порозовевшая Эмма, упёршая кулачки в бока. Спелёнутая Магда её теперь интересовала мало. Алекса от ее взгляда поспешно кивнула, а затем мотнула головой.
- Хм, на распятии выглядел-то куда как смазливее, - скосив глаза на Эмму, задумчиво продолжил Раймон. - Молодой такой, опасный...
Эмма с готовностью кивнула, опираясь на большой кухонный стол из такого же серого в прожилки камня, что и алтарь в Билберри.
- Не похож, - подтвердила она, - ты-то совсем неопасный. Даже мавки не боятся. И с кеаск целуешься.
- Они меня целуют, - уточнил Раймон, - у морских жителей ведь зрение отличается. Думаю, она нас просто не разглядела толком.
- Конечно. А Фламбергом звала на всякий случай. Чтобы не ошибиться сослепу, если это ты на огонек... шум волн заглянул.
Несчастная Алекса с тревогой глядела то на него, то на Эмму, то улыбалась, то прятала лицо в ладонях, но Эмма на чужие эмоции и свою боль внимания уже не обращала. Она хмурилась, рассеянно перекатывая по столешнице пожухлое яблоко, и была совершенно права. Пусть светлые и приятные, разговоры к цели не приближали никак. Где-то в аббатстве ждали новые твари, где-то там бродила копия Фламберга, не имеющая представления о том, что значит им быть, где-то там ждала его мать-настоятельница. Раймон покачал головой и повернулся к послушнице.
- Алекса, ты здесь с самого начала. Подскажи, куда мне идти дальше? Где - сердце этого ада?
- Хорошо придумал, - одобрила Эмма елейным голосом, восхищенно глядя на него и жестом останавливая уже открывшую рот послушницу. - Только я теперь за тобой не успеваю. Что же с этим делать? - Она задумалась на мгновение, но сразу же просияла улыбкой. - Знаю, я тебя укушу. За ногу. Есть еще вариант, в котором ты носишь меня на руках, как самый романтичный из рыцарей. И все они равно самоубийственны для обоих, как и в том случае, если ты оставляешь меня здесь и сбегаешь на свидание с аббатиссой.
Зная, что его всё равно поймут, Раймон мысленно закатил глаза.
- Последний вариант менее самоубийственен - если эти милые твари не умеют грызть каменные стены, конечно. Бежать ты не можешь, нести тебя на руках и одновременно отбиваться - не могу уже я, как и бросить той же нежити. Да, оставаться здесь - опасно, но идя рядом, ты почти наверняка убиваешь нас обоих. Не будь раны - я бы не спорил, но так...
Яблоко оказалось не таким уж жухлым. Оно с мерзким хлюпаньем врезалось в стену над головой, разбрызгивая сок и кусочки мякоти. Следом за ним полетели пучок петрушки, кусок вяленой рыбы и сыр. Эмма бросала их плохо, не целясь, зато от души, быстро уподобив кухню той самой помойке, по запаху которой и нашла вход.

- Убиваю, значит? - Совершенно спокойно проговорила она, доставая из кошеля темный пузырек, от которого тянуло пустырником, душицей и бренди. - Не спорил бы? Ну ничего, милый, сейчас мы тебя вылечим. И от тьмы, и от... всего. Помнится, ты однажды показал мне дивный способ.
Раймон снял с плеча рыбий хвостик и положил обратно на стол.
- Настойка на травах? Что ж, по крайней мере те твари, что ориентируются на запах, сойдут с ума, пытаясь понять, что такое мимо идёт. Ещё больше сойдут с ума то есть. Только реальности монастырской это не меняет, - он поразмыслил, потом покачал головой. - Да и от тьмы, кажется, не избавляет. Хотя бы потому, что если она и будет, то - там, за дверью. Но - кидай.
Эмма кивнула так яростно, что коса распалась на пряди, и откупорила пузырек, щедро плеснув настой в кружку.
- Не буду, - выдохнула она, залпом опрокинув в себя напиток, - но с тобой я пойду, даже если для этого мне придется вцепиться в твой сапог и волочиться по земле, горестно подвывая. Если уж становиться владычицей этого ада, который сама же и создала, то рядом с владыкой. Как думаешь, какие ванны предпочитает тёмный феникс?
Что за упрямство! Они ведь останутся в первой же засаде, оба - а как показал двор, развлекаться ловушками в монастыре любили. Раймон раздражённо сложил руки на груди.
- Мы не делаем людей теми, кем они являются. А ванна... чего угодно? Кровь, слёзы девственниц? Хм, найдутся ли здесь девственницы? - он обвиняюще зыркнул на изумлённо хлопавшую глазами Алексу.
Девушка перекрестила сначала его, потом перекрестилась сама, и от этого стало только злее.
- Значит, нет. Что ж, придётся доставлять из города. Оплату обещали чем угодно, помню.
- А я еще и не феникс, - огрызнулась Эмма, - и ванны люблю с тобой. Но вот только, если ты бросишь меня здесь, их не будет. Двери и стены не останавливают тех, кто считает себя божествами. Демонами. Кем угодно. Но дело даже не в этом. Ты угасаешь, темнеешь. Чего только стоит мысль о том, чтобы убить Снежинку! И я пойду с тобой, чтобы быть рядом. Пойду, куда поведешь. В конце концов, раз уж мы тут: "Есть у тебя жена по душе? Не отгоняй её" и "Но как Церковь повинуется Христу, так и жёны своим мужьям во всём". Я иду с тобой или... или, - она вздохнула, делая сложное па из морески, - когда выйдем отсюда, я буду читать тебе псалмы. Сутками.
"Повинуется?! Ха!"
Впрочем, на смену этой мысли тут же пришла другая:
"О Снежинке при посторонних?!"
Раймон метнул взгляд на монашек, и выдохнул: судя по остекленевшим глазам, девушки если и слышали ругань, то слов не понимали. И хорошо. Просто чудесно. Ещё лучше, если они потом об этом и не вспомнят. В конце концов, надежда...
- Когда Библию писали, аббатисы тварей в свиту не заводили, - угрюмо заметил он, отмахиваясь от угрозы. Занятно. Чем дальше шёл разговор против тьмы, тем гуще она становилась. Странно. - А то их и вообще не было. Ладно. Тебя не переубедить, да?
- Я не отстану, не буду путаться под руками, шуметь и падать в обмороки, - умоляюще пообещала Эмма, устало садясь на лавку, - бояться тоже не буду, а если что-то пойдёт не так - не задумываясь продам Розу, чтобы получить своё приданое, наконец.
- Ладно, - повторил Раймон, пожимая плечами. Злость уходила, рассыпалась пеплом, оставляя только усталость и пустоту. Совершенно не по-фениксовски, это он знал точно. - Значит, пойдём умирать.
"И убивать. Раз уж скорее всего не обойтись без одного, глупо обходиться без другого".
- Нет уж, - снова упрямо нахмурилась Эмма, - умереть мы должны после многих лет "долго и счастливо", в один день, высмеивая менестреля, который будет петь в саду о твоих подвигах. Так что, пойдём выживать.

Монашенки говорили, что скорее всего ад раскрылся в капелле. Именно поэтому Раймон, расспросив Эмму, уверенно двинулся к келье матери-настоятельницы. Идти туда хотелось не слишком, но двери ада привлекали ещё меньше, а келья в любом случае несла на себе слепок хозяйки. Не помешало бы, потому что сейчас Раймон её не понимал. Чтобы их прихлопнуть, хватило бы не то, что полной свиты не боящихся смерти тварей, а, пожалуй, трёх-четырёх. Так где всё? Они с Эммой двигались настолько медленно, что подготовить ловушку хватило бы времени даже не телепату. И поэтому он замедлял шаг ещё больше, прощупывая чёртов пар взглядом, вслушиваясь, закидывая удочки мороков - но последние бессильно опадали с гладких стен. Людей, разумов - здесь не было, а монастырь в себя не пускал, угрожая раздавить. Глаза и слух обманывали тоже - и вероятно поэтому, когда враги возникли из тумана, он едва успел среагировать - и уже ломая шею монашенке со сломанной спицей в руке, понял, что не успел. За спиной, где оставалась Эмма, тоже раздался сип, что-то прошуршало, глухо стукнуло. Резко развернувшись, Раймон поймал падающую на него вторую опустошённую монахиню, вздёрнул выше и всадил посеребряное освящённое лезвие в сердце. И только потом взглянул на улыбающуюся Эмму, стоявшую у стены с кинжальчиком в руке. Уворот, подножка, чуть подтолкнуть... Раймон с облегчением кивнул.
- На диво знакомые движения. Молодец. Хм, нужно будет купить нормальный кинжал... ты там поминала что-то про серебро и изумруды?
И к гордости примешивалась всё та же усталось, всё та же тень. Сейчас, видимо, на пробу, монашек было лишь две. А если четыре? Шесть? Эмма при всех её талантах всё-таки не была обученным с детства михаилитом, а он - уже не успел. Даже так. Сперва - завёл, а потом - не успел.
- И хухлика, - вздохнула Эмма, касаясь рукой стены, - но лучше... Вишню. Много.
Последнее прозвучало по-детски растерянно. Её пальцы слепо поглаживали камни, как это водилось у Эммы, выискивая трещинки, щели, рисунки.
- Я вот что думаю... В Бермондси я понимала камни. Тогда, с братом-лекаря Клайвелла. Если мороки бессильны, а ходят эти монашки так тихо, что даже ты не слышишь, может?..
- Но камни здесь - это та же аббатиса, читающая мысли, навязывающая их. Каждый раз, когда что-то начинаешь понимать, оно чуть сдвигается, сбивает, - Раймон потёр подбородок, раздумывая над вариантом, потом кивнул. - Попробуй. Как знать, может, и получится. Только - не слишком глубоко.
- Но ведь камни остаются еще и камнями. Если я понимаю, что чувствует нежить, то...
Договаривать, что камни тоже неживые, Эмма не стала - просто прижалась щекой к стене, закрыв глаза. Замерла, почти не дыша.
- Камни чувствуют, как по полу впереди, у лестницы в кельи, ходят, - неуверенно проговорила она. - Странное ощущение, будто давят сверху, и не скажу, что приятное.
- Много?
- Чувства количество не передают, - наставительно сообщила Эмма. - Но думаю, двое или трое. В разные стороны давят.
- Люди, не люди, обнимут, покусают...
Ромашки для гадания, увы, под рукой не было, но знание - половина дела. Раймон с улыбкой кивнул Эмме.
- Что же, вероятно, стоит посмотреть, зачем они давят камни. Кстати, - он задумчиво потыкал носком сапога булыжник. - А нас самих ты тоже ощущаешь? Хотя нет, лучше не проверяй!

Проверять, давит ли она или Раймон на камни, Эмма и не думала. Знание служит не только тому, кто его получил, а игры разума здесь были самоубийственны. Она лишь шла вперед, опираясь на стену и скрывая от Раймона боль, пронзающую ногу раскаленной ржавой кочергой. Эта обитель стала местом искупления не только её, Эммы де Три, грехов, но и грехов мужа. О том, что они невенчаны, думать не следовало.
Как и о тех монашках, что бродили у лестницы. Еще не опустошенные, уже не одухотворенные, сёстры повторяли лишь одно: "И уже не я живу, но живёт во мне Христос". Спасителя в них не было, за это Эмма могла ручаться.
- Две, - констатировала она, отшатываясь от стены.
- Две так две, - Раймон резко кивнул, достал кинжал и тронул выщербленное лезвие - у них так и не нашлось времени его выправить. А затем со вздохом спрятал оружие обратно в ножны и скупо улыбнулся. - Нет. Быть собой, говоришь? Ещё не опустошённые, думаешь?
- Всего лишь начавшие выгорать. Верно ли говорят, что в Бетлеме, в том госпитале при монастыре Нового Ордена Пресвятой Марии Вифлеемской, помогают таким?
Эмма с жалостью глянула на монашек, вскинувшихся, услышав о Марии Вифлеемской, упавших на колени, будто они с Раймоном были ангелами с небес. Безумицы тянули руки, стонали пересохшими ртами, но глаза оставались пустыми.
Раймон кивнул снова.
- Не знаю, можно ли их восстановить - не больше, чем ту девушку, в которую мы влили слишком многие жизни, но в Бедламе о таких заботятся. По крайней мере, по слухам, потому что сам - не видел, не приходилось, хотя и странно это. Где-где, а там работы должно быть много.
Мягко подступив к монахиням, он коснулся лба сначала одной, затем - другой, и женщины распростёрлись на полу, едва успев зевнуть.
Эмма вздохнула, снова приникая к камням. Это было странно - понимать их, отсеивая наносное, принадлежащее настоятельнице. Вдвойне странно - ощущать присутствие обломка венца в них. Силы, заключенные в этой поделке Немайн, будто впитались в стены и пол.
- Дальше никто не ходит, не ползает. Разве что летает. Ты чувствуешь присутствие венца? Стены наслаждаются им, алчно держат остатки его сил.
- Не могу, - Раймон поморщился, оглядывая серые стены, испятнанные яркими красками гобеленов. - Я погружаюсь в них - и это словно лабиринт из зеркал, как... в Глостере. Я думаю, чувствую, и мысли возвращаются искажениями, которые вызывают новые мысли, которые... и так - по кругу. Могу рискнуть, но тут вариантов два - я или останусь в середине, или выберусь из неё. И, честно говоря, мне не нравится ни то, ни другое, а то ведь кто его знает, что ещё оттуда принесу.
Эмма мотнула головой, ступая на лестницу. Должно быть, она держала спину слишком ровно, слишком старалась не хромать, но Раймон ничего не говорил, а значит, внимания это не стоило. Лестница рябила, то превращаясь в темную, залитую кровью, усыпанную терниями, то вновь становясь прежней. Она то вела к жаркому мареву, в котором плясали всполохи огня, то к пустому и холодному коридору обители, затянутому паром. И когда на вершине лестницы возникло худощавое рогатое существо, Эмма попросту в него не поверила. Эка невидаль - анку обзавелся рогами, подпирающими потолок, и возомнил себя дьяволом.
- Пойдем, - вопреки её неверию повелительно произнес демон, протягивая руку, - грешница. И ты.

Последнее предназначалось Раймону.
- Что думает михаилит, встретив в лесу стаю хухликов? - небрежно поинтересовался Раймон, беря Эмму под руку и шагая вперёд так, словно анкулопы не существовало.
- Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими, - просветил его демон, не позволив ответить Эмме. - Что думает хухлик, завидев обнаженную глейстиг?
Эмма улыбнулась, цепляясь за рукав Раймона. Демона она не слышала, но и коснуться руки своего упрямца здесь, в преисподней, было грешно, но Господи, как приятно!
- Встретив хухлика, михаилит жалеет, что у него нет с собой овсяного печенья. Вот как наяву вижу того, что по саду бегает... - Раймон, приостановившись, щёлкнул пальцами свободной руки и оценивающе осмотрел рогача. - Знаешь, если подумать, вот это очень похоже на печенье. Конечно, ни одна нормальная хозяйка сейчас такое не испечет, но кто знает, может, через сто, двести лет, на Самайн? Вот такого, рогатенького, чтобы дети учились скусывать головы?
- Если я когда-нибудь такое испеку, - отозвалась Эмма, внимательно изучая демона, - вылей мне на голову всю опару. Но, в самом деле, если рога покрыть сахарной глазурью и изюмом...
Рогач озадаченно тряхнул головой, подобрался - и раскрылся, распахнул разум, вываливая на неё злость на грешников, осознание своей правоты, жажду искупления и... молитв? Эмма пошатнулась, опираясь рукой на деревянные перила.
Так уже было, после Грейстоков. Когда пропали краски, потускнели, а мир подернулся дымкой, полной пепла и горечи.
- Знаешь, что о тебе говорят мальчишки в резиденции? - Проговорила она, отшатываясь от перил и заставляя себя не глядеть на демона, хоть и напоминал он кошмарный сон, от которого никак не очнуться. - Что не появилась еще та тварь, что тебя прожевала бы. Будто однажды ты явился к скупщику с полусотней яиц виверны, а когда тот удивился, сколько же ты убил для этого тварей, ответил, что ни одной. Просто каждый день приходил к одной и той же и предлагал ей выбор - либо она несет яйца, либо переезжает жить в королевский зверинец. Что напившись, взял контракт на Дикий Гон и до утра рассказывал им смешные истории, после чего те зареклись с тобой встречаться. Но больше всего меня впечатлила история, в которой тебя наказывают за грехи ведьмой из Бермондси, отравившей половину монастыря. И я подумала, а почему мы что-то должны искупать, если капитул, эти святые люди, уже определили тебе покаяние? А жена, как известно, спасется мужем своим.
Рогач оглядел её, открыл было щель, что именовал ртом, но коротко взревел, затряс длинной рукой. На миг, на удар сердца, на длани проступили очертания хухлика, блаженно вцепившегося в локоть демона.
- Странно, что не говорят ещё, что виверна яйца от меня несла. По десять за раз, - с некоторым изумлением пробормотал Раймон и встряхнул головой. - А потом удивляемся, откуда столько химер берётся. Вылупляются же. Или вот представь, что может родиться у хухлика с глейстиг. Можно ли пить кровь у печенья?
- Кровь печенья - это варенье, - улыбнулась Эмма, подивившись незамысловатой рифме, - если оно достаточно жидкое, то... Думаю, можно. А от хухлика и глейстиг родится хустиг. Или глейлик. Или...

С демоном происходили странные метаморфозы. Он глядел на свою руку с таким удивлением, что даже не замечал, как высокие рога оплывают, превращаясь в пушистые, пятнистые уши. А когда заметил - бросился вглубь коридора, цокая новенькими, только что отросшими копытами.
- Рикардо Тулузский, - резюмировала Эмма, приседая в реверансе и морщась от боли, - дым, платки и зеркала. Говоришь, корсет нужно опустить пониже, а юбку поднять повыше? И... где мое ведро для денег?
- Единственный зритель сбежал, не заплатив, - указал Раймон. - Так что, выходит, мы тут не ко двору, аудитория не та. Хотя, может, виновато как раз отсутствие ведра? Надо было прихватить с кухни, но кто ж знал. И не ставить же им тут религиозные moralité!
Эмма кивнула, соглашаясь, и снова вцепляясь в перила - ноги подкашивались так, что даже рана болеть стала меньше.
- Но ведь религиозные представления тоже могут быть забавны. Если, к примеру, показывать праотца Авраама, продающего свою престарелую жену дураку-фараону, а потом еще и требующего плату за осквернение. Или царя Соломона и его жен. Всех, одновременно. Но тогда нам понадобятся послушницы. Много послушниц. И... с Диким Гоном - неправда?
- Если михаилиты рассказывают - то точно правда, - не сморгнув, ответил Раймон, обнимая её за талию. - Святые мужи и не менее святые братья ведь врать не станут. А здесь - правда вдвойне, получается. Или, скорее, втройне. Потому что по сынам, отцам и духу устава.
Эмма лишь улыбнулась. Восхождение по лестнице пора было заканчивать.

В келье настоятельницы, чистой, прибранной, светлой, точно сюда ад и не заглядывал, царила пустота, приправленная чувствами аббатисы. Пожилая женщина плакала в подушку, слезами омывая своё одиночество - и подушка пахла горькой полынью. Монахиня скорбела о грехах своих подопечных - и от распятия на стене тянуло удушливой сиренью, плескало серым и алым. Оставшаяся глубоко в душе девочка по имени София желала отомстить своим родителям за боль и холод, а Эмма отшатывалась от старого бронзового зеркала, в котором в отблесках Светоча угадывалась искаженная гневом гримаса, меняющая нежную кожу и веснушки на землистость, рога и алчный блеск в глазах.
- Даже жаль её, - Эмма устало опустилась на лавку, поднимая одну из розг, валяющихся подле. - Наверное, доживи я, стала бы такой же настоятельницей.
Раймон хмыкнул, оглядывая келью, затем поднял подушку, под которой обнаружилась библия.
- Подозреваю, окажись ты такой настоятельницей, случайный михаилит не прошёл бы дальше кухни. Если бы вообще до неё добрался, - раскрыв книгу, он хмыкнул. - Всё в красных росчерках, но не кровь. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят...
- Смотря кто был бы этим случайным михаилитом. Ты упрям, милорд муж мой.
За стеной тихо застонали, и Эмму опалило болью, которую женщина в соседней келье уже не могла скрывать. Родовые муки не спутаешь ни с чем. Ломит поясницу, а в живот будто кто-то вставляет вертел, медленно прокручивая его. Умелая повитуха может облегчить эти страдания, но лишь время и ребенок отнимают муки, заменяя их другими.
- Позволишь?
- Они пошли и проповедывали покаяние, - задумчиво процитировал Раймон ещё один отчёркнутый отрывок и захлопнул книгу - Книгу, - нахмурившись. - Одной - не позволю. И не уверен, что у нас много времени. Возможно, и без того потеряли его в этой келье, а если роды затянутся, то... и у меня откуда-то ощущение, что эта роженица - часть игры, в которой очень хочется делать наоборот. Задержаться и помочь одной, упустив время... решить всё и для всех?
- Я могу принять роды, пока ты будешь решать всё и для всех, - пожала плечами Эмма, - мужчины в повивальном деле только мешают. Сестра Адела рассказывала, что вы в обмороки падаете. Но, судя по стонам, роды уже в ходу, и затянуться не должны. Час, может быть - два, не больше.
Или даже меньше. Объяснять Раймону тонкости того, как младенец прокладывает себе путь, как его можно поторопить и даже извлечь, Эмма не стала. А вот роженицу пожалела. Той было страшно, холодно и одиноко.
- Интересно, - задумчиво произнёс милорд её муж, потирая подбородок, - если я упрям, то почему меня сейчас отпускают на свидание с аббатисой, не вцепляются в ногу, готовы остаться одни, хотя только что собирались вылить на голову что-то сильнопахнущее за одну идею... если вот это всё, то почему я собираюсь прождать эти два часа у двери, готовясь убить или того, кто придёт, или эту роженицу? Осознавая, что обители, кажется, нравится эта идея - а нам едва ли должно нравиться то, что нравится ей? Что потом будет куда как хуже?
Эмма задумчиво оглядела его ноги, пришла к выводу, что они хоть и красивы, но грязные сапоги к цеплянию за них не располагают, и мило улыбнулась, целуя Раймона.
- Потому что ты не только упрямый, но еще и добрый. В глубине души. Очень-очень глубоко.

С часом-двумя Эмма изрядно погорячилась. Ребёнок, хорошенький, черноволосый, что пронзительно орал сейчас у груди матери, уже был готов родиться к их приходу, и ему нужно было лишь помочь. Надрез, пара потуг - и вот уже теплый, сморщенный, покрытый слизью комочек разъяренно сучит ножками, протестуя против холодного мира и колючего плаща, в который его завернули. Плащ Эмма отдала младенцу свой, одного взгляда на лицо Раймона хватило понять, что рыцарем милорд муж быть сейчас не намерен.
- Храни вас Господь, госпожа, и вас, господин, - стуча зубами, благодарила новоиспеченная мать, пытаясь кутаться в тощее монастырское одеяло, - думала уж и умру тут с сыночком. Век буду за вас молиться! Уж и не знаю, чем отплачу. Я ведь из Лутона. Священник у нас там, отец Ральф... Улестил, а защитить от комиссара не смог. Дьявол Кромвеля к нам явился ночью. Послушницу Эмму чуть было не совратил, умертвий разбудил, счастье, что брат Харза снова в город приехал. Мы со всенощной шли, как этот Уилл Харпер поджидал. Меня увидел, в руку вцепился, и перед людьми огласил, что брюхата. И... как здесь оказалась - не помню, только руку аббатиссы, а очнулась лишь, как воды хлынули. Спасибо вам, господин, госпожа, храни вас Дева Мария!
Раймон, хмыкнув на имени послушницы, снял плащ и набросил поверх одеяла. На губах его играла ухмылка, слишком весёлая для трагической истории.
- Надо же, звучит, словно какой-нибудь грек пародию писал... Может, нам стоило найти михаилита и заплатить ему, чтобы занялся проблемами? Жаль, под рукой ни одного нету - не себе же платить. И снова - дилетанты. Небось, собирался устроить себе повод ограбить церковь, да перестарался. Ну хоть не до того, что было у Херли... или здесь. Тебя как зовут, находка?
- Мэгги, Мэгенн, господин, - на Раймона роженица не глядела. Она ласково гладила пушок на голове младенца, любуясь тем, как жадно он сосет грудь. Эмма глядела на эту пасторальную картину с малой толикой зависти, порожденной здешним адом. Не то чтобы ей хотелось дитя, но... «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое».
- Скажи, Мэгенн, - продолжал Раймон, поглядывая на вход, - как ты добралась до кельи? Ведь ты появилась в городе уже после того, как всё началось, на дворе - твари, в коридорах... чего только нет. Как прошла? Или кто-то провёл?
- Так мать-настоятельница и привела, - удивленно просветила его Мэгги, - за руку. Рука у нее холодная, дрожащая... Сказала, что дитя неповинно, и потому моё покаяние начнется, когда ребенок родится. Но почему-то кажется, что и не придет она. В капелле, должно быть, не так темно и сыро.
Эмма вздохнула, укутывая свою пациентку плотнее и протягивая кружку с отваром. Роды, должно быть, немало озадачили настоятельницу, коль уж она отступила от этой кельи. Присутствия аббатисы здесь не чувствовалось совсем.
- Мэгги проспит несколько часов, да и младенец тоже, - а вот Раймон тревожил, балансируя на таком шатком мостике у грани, что Эмма пожалела о своей просьбе, зарекаясь молчать. - Не думаю, что их кто-то обеспокоит. Младенец - будто Христос, низошедший в этот ад. И... прости? Я понимаю, что всем не поможешь, что время дорого, и что так мы можем навлечь на себя большие беды. Но я каждый раз вспоминаю тех детей, которых Адела уносила в лес замерзать, и...
Она уткнулась в пропахший здешней сыростью оверкот Раймона, и закусывая губу, чтобы не заплакать. Слов не хватало. Их не было для того, чтобы сказать: "Нет, я не рискую нами, потому что ясно - настоятельница и ее преисподняя отступают перед жизнью, боятся её, ведь жизнь во всех своих проявлениях нарушают тот мир, что аббатиса построила здесь". Слова не складывались, чтобы произнести: "Я бы все равно пошла за тобой, как тогда, в деревне гулей, потому что доверяю. И раненая нога не рушит ни этого доверия, ни привязанности, ни благодарности, ведь если всё это так легко сломать, то их и не существовало."
- Не терзай себя. Мы всё успеем. Даже принять ванну. Не думай о том, что ты не успел защитить - это неважно. Не гонись за временем - наплевать. Если мы нужны аббатисе, то она дождётся. Просто прислушайся к тишине, что царит в лесу вокруг небольшого поместья за горами и морем, почувствуй горьковатый запах ирисов под окнов, сырость земли. Слышишь, как кто-то хрустит в кустах? Это лесавки доедают единорога.
- Я слышу, как песок сыпется в нижнюю чашку часов, - Раймон говорил почти отсутствующе, но руки согревали спину, касались волос. Ласкали. - Пусть рождение отрицает ад, пусть здесь нет аббатисы, но она есть - там, за стенами. И ждёт, верно, и у неё - больше времени, чем у нас. Сколько, говорила Алекса, она в аду - год? Сначала я подумал, что она год как в обители - не так-то она и отличалась от ада, но сейчас не уверен. И какой день будет снаружи, когда мы выйдем? И чего именно она дожидается - и чего дождётся - вот вопрос. Но келья эта ощущается как безопасная ловушка. Да и безопасная - надолго ли? В капелле, думаю, не настолько теплее и суше.
- Я не буду с тобой спорить. Я всего лишь женщина, что умеет немного врачевать и самую малость вышивать. Но за городской стеной остались твари. Разве они не вспомнят, для чего созданы, если аббатиса внезапно исчезнет? Не пойдут в город? Скажи, есть ли у орденцев на такой случай способ связаться?
За стенами города оставался Шафран. Эмма обвела пальцами вышивку на оверкоте, стараясь удержать последние мгновения тепла и покоя. Мэгги их уже обрела, заснув крепким, молодым сном, прижимая к себе младенца.

Раймон покачал головой, не двигаясь с места, не пытаясь выйти в коридор.
- Нет. Но если не будет матери-настоятельницы, я, наверное, смог бы нарастить стены, да хоть загнуть козырьком - летать-то твари умеют не все. А если всё-таки полезут, то придётся положиться на стражников, который чем-то там в ком-то вертели, и на то, что людям хватит ума попрятаться до зачистки. Да и скорее твари по большей части разбредутся по округе, начнут делить зоны, а это - время. Вряд ли здесь ими кто-то станет управлять, как в той деревне с ульем. Но это всё не то, не о том. Если аббатиса внезапно исчезнет, этот ад напоследок станет настоящим. Ненадолго, но этого может хватить. А если не исчезнет - договариваться, снова? Читать проповеди, убеждать именем архиепископа? Оставлять в живых и смиряться только потому, что страшно? Это уже не Фламберг, и не я, а черти кто. И получается так, что аббатиса здесь может всё, а я не смею ничего, потому что куда не кинь, а будет только хуже.
- В Бермондси мы порой мечтали о том, чтобы низложить преподобную мать. Писать архиепископу, просить... Но смелости так и не набрались. Её власть здесь дана ей монахинями и послушницами, подтверждена каким-то из церковных сановников. Пойдём? Мы не сможем всю жизнь просидеть в этой келье. Здесь часто отправляют на покаяние в пошивную, портки шить.
Эмма в последний раз вцепилась в рукав Раймона, отшатываясь от тепла, покоя и слабого, гаснущего аромата можжевельника.

В пошивной комнате под присмотром жуткой твари, напомнившей Эмме гончую и анку одновременно, прилежно трудились пятеро женщин. Пожилая монахиня в потрепанном хабите, в маленьком, зарешеченном окошечки двери выглядящая серой и усталой, ласково, ободряюще кивала девушкам, испуганно поглядывающим на чудовище в углу. Взгляд Эммы она заметила первой, так жарко полыхнув надеждой и радостью, что становилось стыдно. О Берилл, кажется, слышали все, да только Эмма ею еще не была, а подаривший это имя Раймон Фламбергом уже переставал быть. И Фламберга было жаль. Уж он-то точно причиной бед не являлся, но страдал вместе со всеми.
- Михаилиты. - Эмма шепот не слышала. Угадывала по едва заметному движению губ монахини, по чувствам. - Хвала Господу, это Фламберг, должно быть.
- Тебя узнают по глазам твоей ведьмы в смотровом окошечке, mon cher Flamberg, - тихо хмыкнула Эмма, отшатываясь к стене. - И там какая-то жуть лежит у окна.
- Хм, - заглянув в окошко и поморщившись от вони крови и испражнений, Фламберг потянул из ножен меч и улыбнулся, смерив почему-то прищуренным взглядом саму Эмму. - А ведь хорошая приманка, ещё по анку помню. Интересно, если я открою дверь, а ты представишь, как славно горят все эти богами проклятые гобелены, а с ними и все вон те портки - оно будет гавкать или кусаться?
Эмма недоверчиво уставилась на него, выразительно покрутив пальцем у виска. Приманкой ей надоело быть еще при том анку.
- Послушницей должен был быть ты, - напомнила она, понимая, что гобелены будут гореть замечательно. Чтобы их не тронула поцелуем времени плесень, ткань пропитывали маслом. Именно поэтому в любой обители первым делом сгорала гобеленная, если уж случался пожар. И для этого жаркого, вскормленного жирным пламени, портки стали бы легкой закуской. - Открывай.
Тварь гавкать не стала, да и кусаться тоже. Она подпрыгнула на своем грязном ложе из костей и обрывков облачений, молча и бесшумно ринулась в отворившуюся дверь - и тут же свистнул меч.
- Ты меня не любишь,- тоном капризной маркизы, надув губы и накручивая на палец локон, пожаловалась Эмма, с интересом наблюдая за тем, как передняя половинка собаки зло клацает зубами и загребает лапами по полу. - Я тебе нужна лишь приманкой. И украшения вешать. На тебе-то тиары, ожерелья и кольца смотрелись бы странно.
- Хм-м, а ведь и в самом деле, отсутствие ожерелий - упущение, - Раймон... - Фламберг? Раймон? - осторожно потыкал голову кончиком меча и, дождавшись, пока так и не издавшая ни звука тварь огрызнётся, всадил лезвие через пасть в мозг - или что там его заменяло. Когда не помогло и это, изнутри туши взвился всполох огня, и странная собака, наконец, издохла окончательно, пусть и только передней половинкой. У задней, впрочем, были собственные проблемы - куда точно ползти оно, кажется, не видело, да и с координацией задних лап всё было плохо. - Интересно, из чего они их таких делают? Впрочем, не хочу думать, но про ожерелья - запомню. Вот только доберёмся до ювелира - и сразу. В тон чему-нибудь.
Небрежно вытерев меч от тёмной тягучей жидкости валявшимся поблизости куском рясы, Фламберг распахнул дверь окончательно - ногой - и широко улыбнулся монашкам.

- Инспекция по тварям и аду - и надо сказать, что порядка здесь нет совершенно, да и вообще как-то всё подозрительно. Бросаем иголки, жжём портки - и по-возможности радуемся, потому что в монастыре - новый констебль. Заверено его превосходительством, и я точно могу сказать, что ненужных страданий он не одобряет. Не одобрит. Или они вам нравятся? Тогда шейте дальше.
Монахини пару томительно долгих минут глядели на него, широко раскрыв глаза и рты. А потом, дружно уронив иголки и шитье, радостно завизжали, бросаясь к своему спасителю.
- Они радуются, - язвительно просветила Фламберга Эмма, ревниво наблюдая, как монашки толкаются и мешают друг другу, чтобы его обнять, - как ты и велел, о великий!
- Вы ведь спасете нас, выведете отсюда? - Пожилая монахиня пытливо заглядывала ему в глаза, и от этого почему-то было смешно.
- И ведь только тщательно выбранные момент и место отделяют кромвелевского дьявола от кранмеровского ангела, - пробормотал в пространство Фламберг, аккуратно, по одной отцепляя от себя монахинь. - Спасти - попробую, вывести - ещё не сейчас, у нас это, инспекция не закончена. Пока что видели-то - двор, кухню, пару келий да вот пошивочную. И везде - сплошной бардак! Поэтому дальше мы пойдём в кабинеты, изучать бумаги, ибо бумаги - это белые цветы жизни, несущие стоны времени. Но надо сказать, то, что аббатиса до сих пор не показалась - это отдельный кошмар, с которым тоже надо что-то делать. Например, выбрать новую.
Снова почему-то смерив Эмму оценивающим взглядом, он вздохнул и резким ударом выломал ножку стола, которую и принялся обстругивать с одного конца - того, что был поровнее. Дерево поддавалось неохотно, но всё-таки ножка постепенно обретала вид клина, а Фламберг взглянул на пожилую монахиню.
- Вот вы, сестра... хотите стать временной настоятельницей этого чудесного круга света?
- Нет, брат мой, - испуганно ответила ему женщина, - я не справлюсь, и... не смогу!
Эмма устало прислонилась к стене, позволяя ноге отдохнуть. Дьявола от ангела не отделяло ничего, ведь оба были от Престола Его, а Кранмер и Кромвель порой вообще казались одним человеком. Но главная мысль, перебивавшая все эти мудроствования, была одна.
"Как же я хочу спать".
- Все не могут, но все как-то справляются. Но нет - так нет. Что ж, тогда у нас, боюсь, не остаётся другого выхода, кроме как назначить на роль матери-настоятельницы этой славной обители... - Раймон снова бросил на Эмму долгий, внимательный взгляд, словно оценивая, затем бегло осмотрел остальных женщин и сокрушенно покачал головой. - Получается, больше некому. Так что новой аббатисой станет брат Фламберг. Только нужен клобук. Для торжественности и по правилам.
Пришлось отлипать от стены. Монахини вцепились в свои клобуки так, будто отнимая их, Раймон лишал сестёр девственности, если еще оставалось, чего лишать, а Эмма замялась на мгновение, подыскивая нечто, что могло бы сойти за головной убор. На счастье, здесь хватало тканей, а в монастыре шили не только белье, но и простенькие арселе.
- Блюди стадо этих голубиц с честью и божьим благословением, преподобный мать, - сквозь улыбку пропела Эмма, подружая на голову Раймона вполне приличное подобие турецкого тюрбана.
- Хоть не седло, - проворчал Фламберг, покрутив головой и убедившись, что шапка не собирается падать. - Принимаю, блюду, аминь. Буду блюсти! По-возможности блюдства. Блюдения. Неважно. Зато без долгих лет послушницей - очень удобно и эффективно. Осталось только принять всё под свою руку, а то куда годится - тут моё, тут не моё. Хотя, раз не моё, будет ничьё, наверное. Эй, голубицы!

Поняв, что монашенки не реагируют, Раймон закатил глаза и помахал рукой в воздухе, привлекая внимание.
- Где я тебе седло тут возьму, преподобнейшая матушка - муж? - Возмутилась Эмма, уже в голос фыркнув, когда монашки снова обступили Раймона, робко заглядывая ему в глаза, отчего тот стал похож на султана среди трепетных одалисок. - Радуйся, что не ведро.
- Хм, а оно бы, наверное, пригодилось... - Фламберг подкинул вырезанный клин. - Так, паства. Когда мы уйдём инспектировать дальше, я заговорю вход, чтобы твари не лезли, но эту штуку вы всё-таки тоже вбейте - поглубже и посильнее. Под дверь в смысле. А так - мы собирались к кабинеты и исповедальни, но, может, стоит заглянуть куда-нибудь ещё?
- Настоятельница... прежняя настоятельница очень любила зимний сад, - несмело сообщила молоденькая монашка, глядя с таким обожанием, что Эмма снова невольно взревновала. Как михаилитов не видели, право-слово!
- Ага, - кивнул Фламберг. - А какие места она особенно не любила?
- Свою келью, наверное, - пожилая монахиня Раймоном не восхищалась, но освобождению от вонючей твари радовалась, как никто. - Она там только ночевала.
Эмма пожала плечами, понимая, что настоятельница в келье не столько ночевала, сколько вспоминала и страдала. Но страдания аббатисы её трогали мало, совокупность Раймона и Фламберга в чалме выглядели забавно, и Эмма не удержалась от того, чтобы отнять у пожилой монахини четки с крестом. Деревянные бусины гораздо лучше смотрелись на клобуке новой настоятельницы, придавая ему фривольный вид.
Раймон покачал головой.
- В келье уже были, и там, как ни странно, почти порядок. А вот про сад стоит подумать. Что ж... кажется, пора, или?.. - он вопросительно взглянул на Эмму, словно невзначай заодно скосившись на раненую ногу.
Эмма отряхнула колени, и картинно заломила руки, падая на грязный пол под изумленные охи монашек. В конце концов, если уж давать представления, то так, чтобы понадобилось очень большое ведро для монет.
Вблизи сапоги оказались еще более грязными, чем с высоты роста, да еще и заляпанными кровью.
- Ы-ы-ы! - Вой вышел неубедительным, Эмма в него не поверила сама, но монашки, кажется, впечатлились, принялись креститься. - Только не бросай меня... в терновый куст!
- А в какой бросать? - Невозмутимо поинтересовался Фламберг, пытаясь заломить тюрбан набок. - Конечно, бес его знает, что растёт в здешнем зимнем садике...
- Мне в орденском саду гибискус понравился. Вот в него - бросай. И не трогай клобук, а то видно будет, что постриг не приняла. Хм-м...
Пол был еще и холодным, а цепляться за сапог Эмме надоело - слишком уж удивленно взирали на это монахини. Зато появился повод алчно покоситься на свой кинжал. Раймону пошла бы тонзура, аккуратно обрамленная черными вихрами.
- Пойдем, приор-настоятельница, поищем зимний сад. Ты ведь не можешь оставить цветы без отечески-материнского благословления?

Кабинет настоятельницы, волей судьбы оказавшийся по пути к саду, был завален свитками, письмами, папками с бумагами и всевозможными книгами.
- Подпольник, подплянник, подполяник — дух, домовой, обитающий в подполье, - прочитала Эмма в одной из них, по-хозяйски усевшись за стол, размерами не уступающий иной кровати, - считается, что в подполье домовые живут подобно людям. Более того, они могут стать членами человеческой семьи, и, наоборот, утащить к себе человека. В семью подпольников принимались дети, проклятые своими родителями. Их также называли подпольниками и подпольницами. Кажется, это какой-то бестиарий, мой пресвятой мать Фламберг.
Об отчаянно ноющей ноге Эмма себе запрещала думать, хотя порой казалось, что весь мир сосредоточен в этой ране.
- Дилетанты, везде дилетанты, - проворчал тот, перебирая обнаруженную в ящике пачку писем. - Нет такого. По крайней мере, во внешнем мире нет, а здесь - да кто их знает, конечно, может, что такое и вывелось? Или вывели. В подвал мы, пожалуй, не пойдём. Назначим кастеляншу, и вот пусть она к этим подпольникам... ого.
Хмыкнув, он развернул сложенный белоснежный лист и присвистнул.
- Однако, Прованс! Практически родина! Конечно, не совсем, но в каком-то общем смысле...
- Норманн, - вздохнула Эмма, переворачивая страницу книги, в которой писали небывалое, и приподнимая на ладони стопку писем в надушенных конвертах, - бесстыжий соблазнитель и погубитель. Верно про вас говорили, что храмовникам только дай саксонскую девушку...
С Францией аббатиса переписывалась долго и с удовольствием. Она писала демуазель Жанне де Беарн-Боннас, уверяя ту в искренней преданности и обещая молиться за неё, отвечала на послание Анны Шарлотты Кристины де Шанлеси, и рисовала королевские лилии на письме к некоему де Тревилю.
- Не хочешь на память взять, бессовестный захватчик?

- Только дай саксонскую девушку, чтобы та его похитила, - подхватил Раймон. - Разумеется, хочу. И исключительно на память - когда ещё получится сохранить за пазухой дуновение тёплого ветра с Луары... или не Луары. Неважно. Главное, что тёплого, а то в Англии сплошь сырость. И вот это, конечно, тоже интересно.
Качая головой, он повёл пальцев по странице разлинованого журнала.
- Послушницы и монахини здесь не заживались. Это и так было понятно, но в цифрах - ярче. Настоящее.
- В Бермондси было также, - отозвалась Эмма, поежившись. - Неудивительно, что твои братья сочли выживших тварями. Сестра Маргарита, казначейша, скрывавшая всё это, сидела в трапезной и поедала собственные кишки, говорили. Из всех повезло только мне и Клементине. Правда, та похитила всего лишь сержанта стражи, а у меня целый рыцарь!
Половинка рыцаря смотрелась бы нелепо, наверное. И почти наверняка оказалась вписана в какой-нибудь бестиарий как Ordinarius vulgaris medium. С трудом поднявшись на ноги, Эмма потянула роскошный плат, закрывающий гобелен, что стоял на распорке у стены. С ткани укоризненно глядел белоснежный единорог.
- И никаких даже упоминаний о деньгах, переданных короне, - ворчал сзади Фламберг. - Мне вообще не нравится, как прежняя аббатиса вела дела. Бумаги в беспорядке, личные письма валяются, клерки и вовсе перо в руках... лапах держать не могут. Хотя мы, конечно, не проверяли, но когти у тех, что остались за дверью, точно мешали бы. В общем, жуть. И даже передать дела не соизволила... в общем, точно, давно пора было низложить.
- Зачем им перо, если они когтями писать могут? Обмакиваешь коготь в чернила, водишь по бумаге... Сколько денег на перьях экономится!
Камни чувствовали, как по ним кто-то неспешно идёт. Давит, подволакивая ноги, по-старушечьи шаркая, медленно приближаясь к кабинету. Эмма пожала плечами, величаво усаживаясь за стол и по-королевски приосаниваясь.
- Ты хоть на стул присядь, отец-аббатиса, не солидно принимать гостей стоя.
- А надо? - удивился Раймон, засовывая за пазуху ещё и пару выдранных из бухгалтерской тетради страниц. - Нас о визите уведомляли? Нет. Значит, его нету. Не можем же мы допустить, что бывшая аббатиса ещё и невежлива. Поэтому... хочешь посмотреть зимний садик? Свежий воздух, свежие твари. Как там, почти по уставу: повидать новые места, узнать новых монстров и сжечь их всех? Можно начать вот с единорога для разминки.
- Жги, - кивок тоже вышел королевским, хоть его чуть подпортил выбившийся локон, - потому что в зимний садик мы не успеем. Кажется, прежняя аббатиса идет сдавать дела.
Присутствие ощущалось все сильнее, давило - пыталось давить, но Эмме было все равно. Слегка раздражал единорог, тем паче, что в его неровном роге угадывалась та зверюга, которую пять лет вышивали в Бермондси. Веселил Раймон в тюрбане. А вот низложенная настоятельница вызывала лишь усталость. И никакого покаяния.
- А про когти напомнила хорошо, - Раймон уселся за стол вполоборота к двери и прищёлкнул пальцами. - Если ими пишут, значит, полые. Представляешь, сколько за такую диковинку отвалят на рынке? Надо будет не забыть все вырезать - разумеется, на благо обители.
Эмма с интересом глянула на начавший тлеть гобелен. Единорог уже подернулся той зыбкой патиной дыма, какая бывает на новой, плотной ткани, брошенной в огонь, и выглядел теперь озадаченным.
- Да уж, - согласилась она со вздохом, - для блага обители нужны новые штаны и маг-лекарь. Или тот, который татуировки делает. Как думаешь, тебе понравятся ирисы на ноге?
Теперь шаги были уже слышны. Женщина не торопилась, ничего не чувствовала, ничего не желала, казалось сродни выжженным, но оставалась аббатисой.
- Возможно, но лекарь и штаны сперва в любом случае... - Раймон закинул ногу на ногу и холодно кивнул бывшей аббатисе.

Женщина почти не изменилась, оставаясь всё такой же моложавой, осанистой, строгой - лишь начала подволакивать ноги, будто они болели. Из-под белого подола парадного хабита сочилась кровь, оставляя широкую полосу, но само одеяние оставалось незапятнаным, только по краю шла тёмная полоса из крови чудовищ, останки которых усеивали коридор.
- Мы оценили монастырь и - недовольны. Почему такой беспорядок, почему бумаги здесь пишут твари с полыми когтями?
- Хлеб нуждающихся есть жизнь бедных: отнимающий его есть кровопийца, - настоятельница на него не глядела, не сводила глаз с Эммы. Но это не пугало, лишь было жаль эту женщину, в жизни которой не нашлось ни единого луча света. - Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира.
- Заметно, что не от сего, - Раймон нахмурился, поправл тюрбан. - И не из Англии, и не от того мира, где о пастве заботятся, доверенных, пусть и сложных детей не убивают.
Эмма беспокойно глянула на него - и её взгляд повторила настоятельница. Коснулась косы - аббатиса тоже потянулась к плату. И стало ясно: преподобная мать не понимает, что ей делать. Её ад рушился, строить новый не получалось, а главный демон этой преисподней оказался шутом и рыцарем одновременно.
- Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою", - торжественно проговорила аббатиса, но взгляд ее растерянно блуждал по кабинету, а вскрик ужаса от вида своего подола был почти искренним.
- И хабит испачкан, кошмар, - Раймон сокрушенно покачал головой. - Кровь повсюду разливаете, херней всяких наплодили. Ну вот какой пример вы подаёте послушницам и сёстрам? Эдак каждая начнёт тварей лепить. К слову, в зимнем саду есть хухлики?
- Хухлики? - Аббатиса искренне задумалась, и Эмма вздохнула облегченно - от настоятельницы запахло человеком. - Откуда в саду хухлики? Это... цветы?
- Хм, наверное, - признал Раймон, мечтательно уставившись в потолок. - На одуванчики похоже, когда уже с семенами, только грязнее. Ну вот как если рота по пыльной дороге пройдёт - такие вот одуванчики. И очень любят варенье. Или из них делают варенье? Хотя, они, наверное, горькие, поэтому - любят, а не делают. Хотят стать слаще, чтобы их полюбили?
Эмма удивленно уставилась на него, но тут же одернула себя. Кровь тоже похожа на варенье. Земляничное. Наверное, поэтому хухлики её любят.
- Они на шубку похожи, - капризно заявила она. - Милый, из хухликов шубки шьют?
Аббатиса охнула, схватилась за голову и рухнула на пол.
- Из хухликов шубки - как из тех одуванчиков, поди выделай. И лысеют быстро, как ни старайся.
Раймон поднялся, взмахом ладони погасил догорающий гобелен, на котором уцелел только кусочек почерневшего рога, и выдохнул.

- Сыпется - но медленно. И стоит ей очнуться - всё начнётся заново, так что лучше бы - не просыпалась, хоть какое-то время. Пока мы будем разбираться с тем, что придёт поинтересоваться, что же с адом. Магией - не рискну, чёрт его знает, как оно там смешается. Снотворное? Сильное?
Эмма кивнула, доставая драгоценный бутылёчек с опием, который пожалела для себя, а теперь отдавала настоятельнице. Сама она привычно пряталась за Раймоном и потому для нее в аду не сыпалось ничего. Мельком подумав, что чуть больше - и аббатиса не проснется, Эмма влила горький настой женщине в рот.
А Раймон встал над ними, уперев руки в бока, и ухмыльнулся.
- А теперь - вопрос. Связать, запечатать и оставить здесь, а самим прогуляться по саду, или связать, оставить открытой дверь и прогуляться по саду? Признаться, последнее очень искусительно и в чём-то справедливо. Единственное, что смущает - негуманно кормить ею тварей.
- Или её - тварями.
Опираясь на его руку, Эмма встала. И стало легко - неуместно, невовремя, но сдержать это облегчение не получилось. От него задрожали ноги, залихорадило, запульсировало острой болью в ране.
- Несварение будет, у всех. А тут и без того не слишком чисто. К тому же, кто-то из них может отказаться есть, и придется уговаривать. "За папу, за маму..."
- За мать-настоятеля, - Фламберг поддержал, не давая упасть, ухмыльнулся. - Держись. Тебе ещё его по голове бить, чтобы не думал слишком много. Эти мне морочники, вот уж точно - психи каждый первый.
Эмма устало уткнулась ему в плечо, вздыхая. Воистину - сумасшедшие. Оба. Как там говорил магистр? Двое, но один? Отчего-то казалось, что это - правильно, когда этот... Раймон... Фламберг?... мужчина порой говорил сам о себе - так.
- Голова будет болеть у обоих, - пробурчала она, косясь на шелковые занавеси, из которых вышли бы отличные веревки для настоятельницы, - пойдем лучше в сад? Только ведро не забудь. Я намерена потребовать с этого недоделанного анку плату за представление.
- Пусть болит, полезно, - отмахнулся Фламберг, аккуратно прислонив её к стене, и принялся закрывать ставни. - Зараза, крюки хлипкие, залезут же по стене. Придётся мебель двигать. Михаилит-грузчик...
Усевшись у стены, Эмма с безмятежным интересом наблюдала, как он мечется по кабинету. Шторы, нарезанные на ленты, сплетались в косичку, косичка вилась веревкой, михаилит-грузчик, он же - настоятель-приорша, задвигал окна шкафами, подпирал лавкой, оскальзываясь на лужах крови, натекшей с подола настоятельницы. Впрочем, преподобная мать вскоре и сама удостоилась внимания столь сановной особы, какой сейчас был Фламберг. Но очнувшись - не порадовалась бы этому. Связанные, с петлей через шею люди вообще редко радовались.
- Она теперь на каплуна похожа, - задумчиво сообщила Эмма, когда аббатиса закачалась под потолком, на балке, капая на пол кровью, которой становилось все меньше.
- Да, - не менее задумчиво отозвался Раймон, стягивая пропитаные алым изодраные перчатки. - А каплун - звучит вкусно, и с этим надо что-то делать. Как щит, можно сказать. Ну, вроде того.
Сняв с пояса флягу, он вылил добрую треть на ладонь, и по кабинету разнёсся аромат дорогого вишневого бренди, смешиваясь с тупым железным запахом крови.
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа, - с каждым именем под потолок, орошая и бывшую аббатису, и столешницу, летели янтарные капли, - нарекаю тебя колюшкой.
Колюшка тоже показалась вкусной. Тело вело себя предательски, напоминая о ране то холодом, то жаром, то голодом. Эмма с тоской покосилась на свою сумку, где снова спрятался пузырек с опием, но вместо сонного зелья вытащила сухарь, что валялся там еще с Кентерберри. Половинку пришлось отдать Раймону, а вторая хоть и показалась по вкусу схожей с камнями, но голод чуть приглушала.
- Нареки её чесноком. Или рябиной, - хромая к двери, посоветовала Эмма, - рыба с чесноком и ягодным соусом... Такое не едят даже хухлики.
- Они вообще цветы, - удивился Раймон, беззастенчиво хрустя сухарём над плечом. - Конечно, не едят. Но у колюшки хоть колючки есть.
За спиной сердито зашипело дерево двери, обжигаемое заплавляемым замком. Рыбка-аббатиса оставалась одна, в тишине и покое сна, и Эмма ей завидовала. Самую чуть.

Не умри Босх давным-давно, он непременно пришел бы в восторг от этого сада. Да и умерев, обязан был вылезти из могилы и явиться сюда, чтобы лицезреть и запечатлевать. Эмма голландским художником не стала, лицезреть всё это не хотела, но приходилось. Обнаженные тела монашек качались на ветвях высохших, обугленных дочерна апельсиновых деревцах, персиках и яблоньках, касались серой от пепла земли волосами и плетьми рук. Очаровательная в своей юности девчушка глядела на них мертвыми голубыми глазами, поникнув в объятиях мраморного архангела Михаила, которому кто-то пририсовал кровью раны на лбу. Дорожка, уложенная обезглавленными женскими, мужскими, детскими трупами, вела за кусты, в которых еще можно было угадать терновник. Вот только вместо ягод он был увешан глазами.
- Садовник-евнух в нашем поместье вряд ли одобрит такой сад.
Эмма сглотнула, прогоняя из голоса дрожь. Ей ли бояться оживших картин?
- А если одобрит, мы его выгоним. Но кажется, аббатиса этот сад действительно любила, - Раймон покачал головой, тронул руку архангела, не касаясь девушки, и обернулся на хруст камешков под тяжёлыми шагами.
По дорожке, наступая на тела, к ним уверенно и неторопливо шёл Фламберг - похожий, но не совсем. Пока ещё не совсем или уже - не совсем. Раймон хмыкнул, складывая руки на груди.
- Дорогая, там идёт что-то плоское и тёмное - как думаешь, что это?
- Ржаная лепёшка? - Эмма досадливо поморщилась, но с мыслями о ржаной лепёшке, щедро посыпанной жареным салом и луком, как делала это стряпуха в Портенкроссе, справиться не смогла. - Ставлю свои штаны на то, что он сейчас позовет меня с собой, напомнит про Билберри и намекнет, что там была почти такая же дорога к тебе!
- Иди ко мне, женщина, - подтвердил её слова двойник, - ты уже шла такой тропой!
- Почему он такой... дурак?
Вопрос был искренним. Эмме и в самом деле было любопытно, почему этот Фламберг получился плоским, тёмным и тупым? Ведь сама она о Раймоне так не думала, напротив, умей её упрямец читать мысли, немало подивился бы.
- Почему он не догадался ванну налить? - с возмущением подхватил Раймон. - Целый день по аду ходим, а отогреться и отмыться негде. Это ж разве так гостей принимают?
О "почему" говорить можно было долго, но демон не позволил роскошествовать. Он приосанился, картинно воздел руку вверх и досадливо глянул на медленно проявляющийся в ней огромный, богато украшенный меч, наподобие того, тамплиерского, что они оставили в резиденции. Эмма фыркнула, рассмеялась в голос, пряча лицо в ладонях. Это оружие она запомнила именно таким - большим, ярким, и - лёгким. Потому что самой поднимать не довелось, а Раймон обращался с ним играючи. Двойника ее смех не смутил, он лишь перехватил меч поудобнее и поманил ладонью, приглашая к бою.

- Если отберешь у него эту побрякушку, сможешь хвастаться парой таких. Снежинка обзавидуется.
- Легко сказать, - Раймон задумчиво поглядел на ноги недо-Фламберга, на то, как свистнул меч, описав дугу прежде чем застыть, указывая на него острием. - Какой-то он шустрый больно. Страшно. Вот возьмёт и как зарубит!
Собственный меч он доставал медленно, неохотно, со вздохами.
Смотреть на то, как бьются новый аббатиса с настоятелем прежним, Эмма не стала, опустила глаза. Лишь услышала, как лязгнули мечи, встречаясь, как охнул, но тут же рассмеялся демон. А когда взглянула на Раймона снова, то охнула уже сама. Недо-Фламберг исчез, обагрив кровью меч своего противника.
Раймон же фыркнул и огляделся.
- А где шарики? Имп не понимать!
Эмма испуганно отшатнулась от издевательского смешка за спиной, закусила губу, наступив на чью-то руку, уже тронутую тлением, мягкую, расползающуюся под сапожком. Ад рушился - теперь это видела даже она. Мертвецы в саду оплывали свечами, падали с деревьев, звучно шлепаясь в пепел, над головой светлело, будто ночь, царившая снаружи была не так темна, как мрак здесь. А еще она снова понимала чужие чувства. Фламберг-мысль истаивал, не получая от спящей настоятельницы сил, и потому рогатый демон досадовал. Он родился, выполз из преисподней не для того, чтобы снова туда уйти. Начав с малого, с проклятого монастыря, создать свой ад на земле, раньше Пророчеств, раньше того, кого когда-то именовал хозяином. Убить михаилита? Оставить женщину, ведь женщины верят не головой, но сердцем, отдают силу веры жарче?..
- Мог бы хоть искрами рассыпаться, - вздохнула Эмма, тряхнув головой, чтоб отогнать сопереживание, - это все уважающие себя демоны умеют.
- Хорошая идея. Я вот думаю - демоны, прятанье за мороками, воплощённые мысли... что у них общего? - Раймон небрежно закинул меч на плечо и свободной рукой снова снял с пояса наполовину опустевшую фляжку с освящённым бренди. - То, что они все занимают какое-то пространство. Кроме того... тебе не кажется, что здесь слишком дурно пахнет?
Открыв флягу, он аккуратно прислонил её к камню под ногами и обложил сухими веточками.
- Жаль, что так мало осталось, но, с другой стороны, осталось и слишком много. Как думаешь, демоны - дышат?
По высохшему дереву пробежали язычки пламени, робко касаясь пузатых боков фляжки.
- А ещё здесь не хватает правильного покоя. И всё-таки, как жаль, что по дороге так и не попалось ведра. Впрочем, эта тварь даже за первое представление не заплатила.
- И ты даже шлем не носишь, - сокрушенно вздохнула Эмма. - Шлем - то же ведро.
Девушка в объятиях статуи пошевелилась, поднимая голову резким, ломаным движением, заскрипела коростелем. Выпутывалась из каменных рук она быстро, а опустившись на четвереньки, побежала вперёд. Эмма задумчиво взвизгнула, ровно потому, что в таких ситуациях положено было визжать - и отступила назад, не желая мешать Раймону.
- И возвратится дух к Богу, Который дал его, а прах возвратиться в землю, чем он и был. Выходит дух его, возвращается он в землю и в тот день исчезают все помышления его, - торжественно проговорил Раймон и повёл рукой над парящей фляжкой в сторону умертвия, тающего с каждым шагом. Глаз, ушей уже не было, зато за ошмётками губ сверкали белые клыки. - В том числе, надеюсь, помышления бегать, рвать и жрать. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь.
Когда мертвячка рухнула на землю, Эмма уже не видела. Из низких, нависших над садом туч, сквозь которые пробивался свет большого мира, хлынул дождь с привкусом бренди. Холодный, серый, будто пропитанный пеплом, смывающий жалкие остатки бодрости и бравады. Эмма вжалась в ближайшее деревце, тщетно пытаясь скрыться от этих развернувшихся хлябей небесных. Наверное, ей нужно было молиться, просить помощи и защиты, но в голове крутилась лишь дурацкая песенка, когда-то услышанная от братьев.
"В соответствии с законом
Рыцарь завалил дракона;
Набежал простой народ
И уже дракона жрёт..."
Под этот незатейливый мотивчик, которому подпевал ливень, под все светлеющее небо, щебет птиц, что начал доноситься из-за стен, под вонь, под радостные крики горожан и рёв тварей, под вой демона, которого Раймон загонял во фляжку, уподобив себя царю Соломона, Эмма улыбалась, запрещая себе падать в обморок. Потому что:
"Преуспевший в поеданье,
Наделялся гордым званьем
(за размер его мурла) -
Рыцарь Круглого стола!"

20-21 марта 1535 г. Там же, но в таверне.

Мистера Симса тут не было. Зато вдоволь хватало и вновь проснувшейся любви Раймона к фанабериям, и врожденной практичности Эммы. Узкие голубые с алым штаны свисали с головы нимфы, украшавшей ванну, зеленый шелк стекал с кровати, уподобляя её лужайке, а шикарные сиреневые чулки повисли на колесе телеги, которое в этом трактире заменяло светильню. Свечи на ней Раймон поджег небрежным от усталости щелчком, и от них становилось теплее. Не стылый пар обители - тёплый, ровный свет, разгоняющий полумрак тихой таверны. Не непроницаемый туман с обманными огоньками внутри, а просто – воздух. Свечи помогали видеть, дышать и просто быть. Яркие краски помогали... кто их знает, чему, но что помогали – точно. Не уют, не гармония, скорее – протест, крик миру почти такой, какой издаёт младенец, появляющийся на свет. Мы – здесь. Здесь, несмотря на туман, мрак, грехи и пустоту, вопреки молчанию таверны.
- Кто сказал, что вино утоляет боль? – ворчала Эмма, кутаясь в роскошное лисье одеяло, беззастенчиво уволоченное из лавки безвременно сгинувшего и, вероятно, очень грешного торговца по фамилии а'Синнах.
Допивала она уже третий кубок. Дорогой горьковатый напиток, чудом уцелевший в здешних погребах, мертвенную бледность не прогнал, лишь добавлял лихорадочного блеска глазам и румянца – лицу, выглядывающему из рыжего меха. Шерстинки льнули к пылающим щекам, гладили кожу и, кажется, пытались вплестись в волосы, но их постоянно приглаживали резкими движениями ладони. Разделяли.
- Медведь, - совершенно серьёзно ответил Раймон и сделал витиеватый жест рукой, роняя капли с пальцев - он уже добрые полчаса отмокал в ванной, смывая монастырскую грязь, прогоняя холод и рискуя превратиться в земноводное. - Маленький грустный и очень умильный серый медведь с пушистыми ушками и плоским носом.
Гребешок, с трудом разбиравший влажные локоны, замер, а Эмма кивнула. Только медведь и мог такое сказать, ибо что зверь понимает в вине? Но, должно быть, многое понимает в боли?
- Вылезай, - она приглашающе откинула полость одеяла, успевшего пропахнуть ирисами и лавандой, - а то жабры вырастут. Но где медведь, бредущий по пустыне, смог бы найти вино?
- Почему в пустыне? А, впрочем, пусть пустыня.
Раймон со вздохом поднялся и потянулся, заливая водой пол. На фоне глубокой мертвенной тишины за стенами таверны плеск прозвучал особенно громко. Оставшиеся в городе люди приучились не шуметь, не греметь, не смеяться и не кричать. Предпочитали даже не говорить громко. Это помогало при аббатисе, работало и сейчас, когда лучше, когда хуже. Безопаснее было сделать вид, что не существуешь - тогда тебя не найдут те, кто всё-таки пробрались в ворота, пока их не закрыли, перелезли или перелетели через стены.
Ну, а внутри шуметь было и вовсе некому – трактирщик с подавальщицей вели себя очень тихо и скромно даже до того, как Раймон выжег подвал дотла, смывая пламенем следы трапезы. Вначале подавальщиц было две, но вторую он уже не застал – закончилась. И тогда хозяин трактира со второй девушкой – стройной, кареглазой, стыдливо прикрывшей оставшуюся грудь, стоило михаилиту спуститься по скрипучей лестнице – принялись друг за друга. Боли они не чувствовали до самого конца, в этом Раймон был уверен точно. Была уверена в этом и Эмма. Боли не было – только непонимание и какая-то детская обида, чем-то напомнившая о серьёзной дочери констебля Бермондси. За что? Ведь всё – правильно, как и должно быть?
- И брёл он по пустыне, и оттягивали лапки тяжёлые скрижали, полные жизненной и небесной мудрости, а следом тянулись... - Раймон задумался, на миг перестав вытираться. - Тянулась роща. Дерево деревом. Перебирали, значит, корнями, догоняли, но не дарило это прохлады и тени, потому что листья отворачивались от жгучего солнца, подставляли узкие рёбра.
- Тягучий, черный яд капал с кончиков веток, отравляя песок, - Эмма поморщилась, пригубив вино, вяжущее язык, - и даже воздух пах им. Там, где капли въедались в камень, оставались дыры, ядовитые пауки селились в них, затягивая норки серой паутиной, на которой по утрам блестела роса.
Таверна, оставшись без хозяина, поскрипывала половицами, жаловалась вздохами каминов, ждала. Звала кого-то, кто уверенно пройдет на кухню, смахнет пыль со стойки, с тихой грустью поправит покосившуюся вывеску. То там, то здесь начинал свою песню древоточец, отогревшийся в тепле комнаты, но тут же умолкал, испуганный всхлипом ставней. А где-то в трёх кварталах по направлению к западным воротам крупная тощая лесавка прижала к глухой стене темноволосого мужчину в окровавленной кольчуге и со сломанным мечом. Твари тоже досталось в схватке, только вот её раны зарастали, а у человека - нет. Перебитая лапа, хрустнув, выпрямилась, и лесавка, казалось, улыбается, обнажив белоснежные клыки.
Стражники в Саутенде действительно, кажется, повидали всякое: мужчина не сдался, не подставил горло, призывая быструю смерть, но поднял рукоять с обломком лезвия в ладонь длиной - и недоуменно застыл, не веря глазам. Лесавка вскинула голову и почти смущённо, бочком, повернулась направо, где прямо на мостовой расцветала дорожка из васильков. Тварь сделала нерешительный шаг, другой, тронула крупный цветок языком, с видимым отвращением сожрала его целиком, с листьями - и потрусила по сине-фиолетовой тропе к воротам, словно там её ждало блюдо повкуснее, хотя бы из ирисов. Стражнику оставалось только глядеть ей вслед, шевеля губами в беззвучной молитве.

Раймон довольно кивнул и бросил полотенце на пол. Мало? Много? Об этом не думалось – и не хотелось.
- Разворачивалась перед ним белая пустыня, а позади оставалась чёрная - потому и шёл маленький грустный медведь, потому и волоклась за ним стая деревьев. И где-то там наверняка ждала земля обетованная, ну или преисподняя. А может, шёл он просто потому, что оставаться было нельзя? Или потому, что надеялся найти хоть одно дерево, которое дало бы на себя залезть и полакомиться вкусными листьями? Найти вопрос, на какой смогли бы ответить каменные скрижали? Но листьев не было, и изнемогал он от голода и усталости, пока, наконец, не смог больше идти. И тогда прямо под лапы его упала отравленная стаей птица, а за ней - другая и третья. Падало их больше, но часть растаскивали деревья, впиваясь в птичьи тела острыми кончиками камней, высасывая души - потому что даже деревьям просто так не выжить в пустыне. Но пусть они брали львиную долю, оставалось достаточно. Мало? Слишком много.
По взгляду Эммы было понятно - отсутствие полотенца, да и одежды, она одобряет, невзирая на раны. Взгляд манил, как манил откинутый угол одеяла, льнувший к коже мех, сияющая белизна ноги в рыжей тени – и Раймон послушно сделал шаг.
- Жадно вгрызался милый, серый медведь в плоть птиц, утоляя голод, но не жажду. Пахло мясо тьмой, рассыпалась эта тьма перьями, протягивала незримые лапы к белой пустыне. И сказал медведь... нет, - поправилась Эмма, - он ведь не умел говорить. Просто поднялся, отёр лапы тонким песком и указал вперёд – а больше ничего и не требовалось. Деревья затрепетали листьями согласно, осыпая всё светлой пыльцой, въедавшейся в лапы, закрывающей песок. И полезли на свет угловатые жуки с синими панцирями и шестью глазами каждый - но жили недолго, если можно было назвать это жизнью.
За окном негромко, но азартно рявкнули бебоки, защелкал арбалет под тихую ругань Шафрана. Рыжая как тот лис орденская тень, верная клятвам, он вошел в город, полагаясь на чутьё, и теперь, найдя своих подопечных, выбравшихся из обители, радовался и злился, как ребенок. Вторил радости и колокол – сначала негромко, а затем всполошенно, зло, не в лад, словно на веревке повис шаловливый мальчишка. Только вот детей на улицы здесь не выпускали даже днём, а ночью бал правили вовсе не люди.
- Если можно было назвать живыми – деревья. Птиц. Самого маленького серого медведя. Хотя, можно было. Назвать. Только вот кто скажет – надолго ли? Вот деревья – они-то живут куда как долго, особенно когда в пустыне хватает птиц. Особенно когда птицы обходятся без воды и зерна...
Вползла в щель под дверью усталая, припорошенная серой пылью злость констебля. Он метался по городу, усмиряя мародёров, успокаивая горожан, посылая проклятья небу и обители. Метался, не успевая почти ничего, но словно молодел, загорался жаждой жить, стискивал зубы и шёл дальше. Думать было поздно, каяться – рано, и оставалось только делать то, что умеешь и можешь. Что нужно.
Магда сопротивлялась, когда стражники вытаскивала её из кухни, выла зверем - обычным, не тварью. Райт глядел на это с невозмутимым спокойствием, даже с торжеством. И - оборвал вой на высокой ноте хлёсткой пощечиной, от которой голова монахини запрокинулась назад. Миг - и на руках женщины оказалась зачарованная веревка, и в тот же миг глаза полыхнули безумием – настоящим, отсутствием себя и других. Магда забилась в судорогах, заголосила низким голосом, выплевывая сероватую, пронизанную алым пену. Оставался ли там разум кроме того, что вкладывали аббатиса и сами стены монастыря? Мог ли он вернуться? Эмма не знала, и ей было всё равно. И вообще, и особенно – сейчас.
Раймон скользнул под одеяло, обдав волной тепла и одновременно - прохлады. Мех довольно опустился поверх, скрывая в себе белизну. Если бы он при этом ещё и довольно заурчал – пришлось бы жечь. А так – хватило просто чуточку оттолкнуть, давая себе место. Пока что оно было нужно. Пока что.
- С каждым шагом лапы болели всё больше, с каждой птицей - всё меньше, и медведь упрямо шагал на восток, хотя уже не помнил, зачем. Сорок восходов прошли они, прежде чем наткнулись на пересекающую путь чёрную тропу, и оглянулся медведь на такую же, остающуюся за спиной. Подумал он было, что идут они по кругу, но ближнее дерево подняло его выше - и увидел он не круг, но два круга, сходящихся в точке. И, не умея считать, считал бы медведь этот узор вечно - поэтому слез он и задумался, слизывая с пальцев кровь. И получалось, что двигаясь прежде на восток, теперь оставалось идти только на запад, перечеркивая один круг, а за ним и другой. Иначе - не шлось.