Полёвка шмыгнула по монастырской стене, замерла в одной из бойниц, с любопытством разглядывая темный,сырой, тихий двор обители. И так и ничего не увидев, спустилась вниз.
Поёжившись, когда холодная капля сползла с ветка прямо ему за шиворот, Роб запихал под язык пилюлю. Неистовая немедленно ущипнула за ухо, за что удостоилась еще одного рассеянного поглаживания. А польские наемники, должно быть, в это время наслаждались теплом таверны, в то время, как он мёрз в леске рядом с монастырем!..
- У этих поляков, mo leannan, был король со странным именем Ягайло. Я читал манускрипты... Отчеты послов. Так вот, в минуту его рождения в замке объявился призрак росомахи. И устроил погром, как это водится у пакостных призраков. Говорят, люди до сих пор видят звероподобную тень, чуют её зловонное дыхание. В такие ночи ухают совы, - Роб ухмыльнулся, сложив руки горстью у рта и посылая лесу протяжный, жалобный совиный всхлип, - бесятся лошади в конюшнях. Людей охватывает слабость, но никто не может спать.
Из привратницкой заунывно, на два голоса, тянули псалом, а двор был пуст, как брюхо волка бесснежной зимой, лишь наверху, в обители, где должны были располагаться кельи, горел свет. И всё это так отчётливо пахло ловушкой, что Роб недовольно дёрнул плечами, чуть было не уронив Бадб.
Мышь хотела есть, да и лапки её не были приспособлены для путешествий под проливным дождем. Роб ей сопереживал, но позволять ловушке захлопнуться за спиной не хотел, а потому упрямо гнал зверька вверх по стене, к свету. К пустым коридорам, в которых тоже не было долбаных монахов, и к кабинету, в котором сидел некий писака с тонзурой. Дверь, сколько мог рассмотреть Роб, была закрыта на защелку.
К тому же, мышь чуяла неведомого хищника - и боялась, вынуждая ослабить поводок. Совсем отпустить его, пожалев. Мышь радостно пискнула, не подозревая, что на смену её уже пришли другие.
- Ничего не понимаю, - наконец, сознался Роб своей жёнушке, озадаченно вглядываясь глазами грызунов в пустые коридоры и трапезную, где пахло едой. - Я понимаю, что ловушка, но где, мать их, люди? Монахи? Какую опасность чуют мыши? Ты будешь меня ждать, если придется в плен сдаваться?
Ответом на эти вопросы стали двое наемников, не умеющих говорить по-человечески, а потому совершенно точно оказавшихся поляками. Очень сосредоточенными поляками, позволявшими себе лишь редкие фразы и напряженные смешки. Один из них еще и всматривался в тени с подозрением, сделавшим бы честь даже Робу. Поляк то поправлял кинжал, то крутил перстень, то оглядывался на спину, точно чуял пристальный взгляд мышки. Спустились они в трапезную, прошли по коридору, остановились у тяжелой клёпаной двери. И самый плюгавый из них, проверив доски и замки, позвенел ключами, прежде чем отпереть её. Роб успел услышать их ругань, прежде чем мышь кто-то сожрал. Там же сожрали и вторую, но в этот раз он был готов и успел увидеть не то кошку, не то ящерицу, не то паука. Тварь о четырех конечностях, плоскомордая, с вытянутой головой, гладкая. Не впечатляющая, но михаилита удивить прожорливой гадкой скотиной сложно.
"Надеюсь, это не тваренаемники".

Роб вздохнул, подхватывая тонкую ниточку связи со второй мышью, вскарабкавшейся на подоконник к монаху. Тот уже не писал, лежал устало на столе, глядя на свечу, не замечая, что серая гостья уселась на край стола.
- Писк?
Зверятники - психи не хуже морочников, и слившийся с мышью Роб дёрнулся, уворачиваясь от полетевшей в него книги. Недовольно пискнув, он оглядел перекрестившегося монаха и поднялся на задние лапки. Притопнул левой, правой, привстал на носочки, отбивая ритм хайланда - танца шотландских горцев.
- Господи, помилуй меня, грешного, - прошептал монах, широко крестясь, и выпрямился, простирая руку. - Exorcizamus te, omnis immundus spiritus!..
"Ага, уже изгнался".
Покрутив лапкой там, где у мыши был висок, Роб благочестиво перекрестился и просеменил к чернильнице, обмакивая туда коготки.
"Pax vobiscum, отче".
Почерк у мыши был поганым. Прямо сказать, не взяли бы её в писцы.
Монах, хмурясь, вгляделся в надпись. Чтобы разобрать написанное ему понадобилось несколько секунд, но потом он взглянул на Роба уже иначе, хотя и мрачно.
- Кто вы?
"Диего де Ла Вего."
Вот этому заявлению Роб удивился и сам. С чего на ум пришло имя известного испанского бретера и соратника Кортеса, он не знал. Но личина была не из худших, а свое имя называть не годилось.
"Что это за твари, отче?"
Писать мышью было неудобно до жути. Да и ответ на вопрос Роб знал. Настоятель - enthomologus, как это водится у безумных ученых и настоятелей монастырей, мышей зря не ловил и почти наверняка создал этих милых тварей из насекомых и... кого-то еще. Скажем, из девственниц, для чего ему пришлось немало потрудиться. Ибо найти девственницу в старой доброй Англии становилось всё сложнее, Роб проверял.
Несомненно, сделал он это не сам, а с помощью Армстронга, которому на чем-то нужно было отточить свои ухватки. Тваренаемники сами по себе не получались, и методики их изготовления следовало отработать.
- Испанец?.. - Монах изумлённо покачал головой и устало потёр лицо. - Зачем бы... а. Понимаю. Шпион. Что ж, дон Диего, отправляйтесь обратно к своему начальству и наврите поубедительнее, что им это не нужно. Моей Англии не нужно тоже, но лучше уж пусть оно у нас, а не у вас.
"Чтобы врать, что это не нужно, нужно знать, что это. Отче."
Мышь мгновение подумала, прежде чем вывести следующую короткую строчку, а Роб прижался щекой к горячему вороньему боку.
"Вам нужна помощь? Во имя Господа."
Очевидно становилось, что паломников тут нет. Да и в ловушку ждали не магистра Циркона, а вообще любого, кто подойдет для дел Армстронга. Иначе не разгуливали бы по монастырю твари, способные схарчить упомянутого Циркона, не давая шанса их создателю натешиться и напоить месть кровью недруга. По всему выходило, что надо уходить отсюда. Хотя бы в Вустер.
- Писк... тьфу! Что посоветуешь, моя Бадб?

- Помощь... - монах горько усмехнулся и покачал головой. - Приведёте испанскую армию? Боюсь, я не верю, что станет лучше - или что император после этого мирно удалится. Или что не найдёт собственного... сырья.
"Ты знаешь всё и сам, - Бадб выбрала мысленную речь, но даже в ней звучала устало и самую чуть удивлённо. - Ему противно, он боится - и не ждёт магистра Циркона. Здесь просто... плохо так, что давит даже меня. Уже давно... А вот отец-настоятель радуется. Радуется и успехам, и питомцам, и выгодной сделке с Армстронгом - за сущую мелочь. И мне, кажется, надо стать меньше. Они пытаются осознавать даже оттуда, и начинают беспокоиться".
- Даже если бы вы убили - Господи, прости мне слова эти! - отца Феодора, я не знаю, что бы изменилось, - продолжал монах. - Телеги уходят и уходят, а часть, - он вздрогнул, - остаётся в подвалах. У отца-настоятеля уже назначен преемник... или, может, вы можете примирить меня с собой и с Господом?
"Часть остаётся в подвалах..."
Алхимики могли воссоздать декокт, просто посчитав баночки с веществами. Роб тоже мог, но в подвал, чтобы пересчитать оставшуюся часть, лезть не хотел. Визитаторство монастырей - дело Кромвеля, и магистр Циркон мог ей поспособствовать разве что боевой тройкой. Или даже двумя тройками, памятуя о химерах. Рисковать мальчишками не годилось.
"Храни вас Господь, отче. Попробую помочь".
От лицемерия Роба передернуло, точно жабу проглотил. Но, право, зачищать монастырь сейчас было нельзя. А помощь - придёт, лорду-канцлеру почти наверняка будет любопытно взглянуть в глаза настоятелю. Преемника он назначил, надо же...
- Уходим, жёнушка. В Вустер. Побыстрее, как ты умеешь.
Мышь в последний раз перекрестилась, спрыгивая со стола.
"Кажется мне, лучше будет ногами и крыльями, - возразила Бадб, хмуро оглядываясь. - Мне не нравится... что-то в округе не так. Дороги не путаются, но словно что-то на них поглядывает. Или пробует. Стоит рисковать, не стоит..."
Кто-то уверенно и сильно стукнул в дверь кельи.
- Отец Михаил, готовы ли бумаги? Я бы хотел их просмотреть до отправки, потому что сами понимаете... - голос пришельца звучал почти нетерпеливо, а в щель под дверью ударил тонкий сухой запах, чуть не выбросив из мыши.
Монах же со вздохом потёр лицо, взглянул на Роба и поднялся.
- Ногами так ногами. Полагаю, тебе лучше взлететь тогда. И повыше.
Хотелось погрызть. Ржаной сухарик или свечку. Роб тряхнул головой, отгоняя это желание, но оно не пропало, лишь усилилось. Связь с мышью пора было рвать, но на неведомого собеседника отца Михаила поглядеть казалось заманчиво. Послушать - тем паче. Ну, и погрызть что-нибудь. Например, лист бумаги. Который оказался почему-то горьким, точно мышь сдуру жрала ёлку.
Роб выплюнул еловую ветку, отказываясь представлять, как издевательски сейчас веселится взлетевшая неистовая.

Мужчина в тёплой рясе, вошедший в келью, был сед, но ещё крепок, с пышущими здоровьем щеками и живыми умными глазами. Он уверенно прошёл сразу к столу и взял тетрадь, в которой монах делал записи, и поднёс к свече, чтобы лучше видеть.
- Всего пятеро... ну ничего, и этого хватит, во славу обители и Господа. Значит, новых близнецов нет?
Монах покачал головой, и пришелец вздохнул.
- Жаль, жаль. Нужно больше. Гораздо больше, но проявим смирение, терпение, и воздастся нам. К слову, кажется, в округе снова что-то завелось. Дети беспокоятся.
Детьми, кажется, этот новый монах называл тварей, а значит - был настоятелем. Роб мстительно прищурился, выплёвывая очередную ветку. Интересно, если вот по этой незримой связи передать мыши малую толику своих сил, то разорвется мышь или сердце монаха?..
- Да, беспокоятся... Я велел выпустить, пусть разомнутся...
Мышь сожрали детишки, но сделать больно настоятелю Роб успел. И порадовался этому, дожевывая черствый сухарь, которым пришлось помянуть грызуна, изгоняя его из себя. Страданиями таких вот приоров мир становился если не чище, то на самую чуть лучше, хоть в том, чтобы посадить рубец на сердце никакой чести и не было.

27 марта 1535 г. Вустер. После полуночи.

В жизни михаилита был один неоспоримый плюс - пилюли. Спать не хотелось совсем, хоть и было давно заполночь. Бросало в жар, кровь стучала в висках, будто перед Робом был не древний монастырь, построенный на месте капища Нуаду, а обнаженная Бадб. Они притупили даже тревогу, преследовавшую его от Бромфилда. Деточки настоятеля были быстрыми, прожорливыми и на ужин предпочитали фэа. Вопли сожранной глейстиг, казалось, Роб слышал даже сейчас. Или же это просто перекрикивалась стража на стене монастыря.
Город, как и полагалось порядочному христианскому поселению, вырос от обители, уродливой килой выпячиваясь из южной стены, заграбастывая древние холмы, под которыми покоились воины. Где-то здесь погибла Боудика, и монастырь выглядел надгробным камнем смелой воительнице.
Роб долго глядел на серые стены, на дубы в три охвата вокруг, на тихую реку Северн, что протекала через город, и казалось, будто видит он всё это вновь. Хоть и не впервые.
Монахи уже готовились к заутрене, тихо гудели в соборе. Улицы полнились людьми. Их было немного, этих ярых верующих, вставших до восхода солнца, чтобы вознести молитвы Господу. Они когда-то молились здесь богам. Мыслей у Роба на удивление не было. Его физиономию здесь не знал только слепой, в плен не хотелось, умирать - тоже. Проникнуть в инкубаторы Армстронга собой не получалось. Но... Если ренегат позволял себе примерить Циркона, то Циркону было позволительно примерить Армстронга.
Роб пробежался до края стены, соскальзывая всё в тот же лесок с дубами.
- Жёнушка, как думаешь, здесь ли этот друидский позор?
"Не знаю. Этот позор слишком много умеет, как на мой вкус, а в мире слишком много слепых пятен, чтобы понять, где кто. Например, одно большое - под этим монастырём. Под холмами. Но монахи, хоть и стараются не думать о том, что под ними, не боятся. Поляки-монахи его не ждут, хотя они-то как раз думают. И знают, что начальство любит навещать неожиданно. Хм, погоди... - мысленный голос смолк на несколько секунд, в которые тишину заполняли только шарканье подошв прихожан, приглушённые разговоры и кашель. - И иногда он приходит так, что о нём не знают. Но сейчас они за собой вины не чуют, так что и не переживают. Всё идёт по плану".

"И всё пошло по плану..."
Роб досадливо хмыкнул. Мысль о том, что ему нужно попасть под холм, он отогнал еще раньше. Как нелепую. Всё же, он ошибался, и в этот раз даже больше обычного, скатываясь к одной ошибке, способной стать последней.
- Наверное, когда здесь закончится.... то, что еще и не началось, я уйду на покой. Уступлю кресло Ясеню, а сам... в мире за пеленой всегда была хорошая охота.
"Отличная, - беззвучно согласилась Бадб. - Особенно, когда жёны на магистров. Ты до тёплой таверны с жалостью к себе подождать не мог? Место, знаешь, не лучшее. Тут возможно монахи возможно под монастырём возможно клепают возможно тварей. А холм - он вот буквально под ногами".
- Я всего лишь консорт, - хмуро напомнил Роб, недоверчиво косясь под ноги. - Я должен украшать собой твою опочивальню, улыбаться твоим почитателям и жрецам, тискать жриц и почитательниц. Красоваться на охотах, наконец. Что там еще консорты делают? Детей? Ну, когда-нибудь и с ними всё получится. Ладно. Наведи простенький морок, будто шрам и возраст всё еще на месте. И улетай. Я не хочу, чтобы ты видела меня в пыточных Армстронга.
"Для украшения шрамов многовато, и характер у тебя поганый на редкость, когда не с той лапы встаёшь - а про жриц и почитательниц мы ещё поговорим. Попозже, но с удовольствием. Но я, конечно, могла бы слетать в Ли-он-Си и поглядеть, как Ясень готовится к заседаниям вашего капитула, - задумчиво поразмыслила в его голове богиня. - Потому что грызут его там так, что и Филин обзавидуется. Или не обзавидуется. Отравят, наверное, этого Ясеня через неделю... В общем, могла бы слетать, сказала я, но не полечу. Во-первых потому, что крылья не казённые и, в отличие от почтовых голубей даже проса никто не насыпет. Во-вторых, я хочу эти пыточные в подарок, так что лучше бы тебе, муженёк, собраться уже и делать дело".
- Ну почему ты в подарок не хочешь новое платье... Что с Томом?

Иногда жёнушка и в самом деле была богиней-вдохновительницей. Как морозом по коже продрало напоминание, что Ясень - Том Бойд - не готов для кресла, да еще и в Саутенд-он-Си грызётся с кем-то. А уж сравнение с капитулом и вовсе заставило встряхнуться. И вспомнить, что не такой у него поганый характер, хоть мрак всё ещё стучался в виски. Стоило признать - без жёнушки он бы не справился, не понимая варварского польского наречия. Да и двоих свитских из полка привести не помешало бы, для солидности.
Бадб тем временем рассказывала. Неспешно, вдумчиво, спокойно, повествуя о злоключениях Тома, беспокойного Нандо-Ворона и кретина-комиссара.
Роб - слушал. Жадно, не пропуская не единого слова, кивая, но и не забывая ретироваться в лесок под городом. И выходило, что Ясень со всем справится сам, даже с...
- а теперь, стараниями некоего комиссара придётся вписывать в бестиарии демонов-умертвий.
... демонами-умертвиями. Потому что Том Бойд, Перёкресток, Подмёныш, как его дразнили в детстве, мог справиться с чем угодно, пока осознавал себя здесь и сейчас. Вот только чем дальше, тем больше Робу хотелось наплевать на Армстронга и рвануть к Тому. Прихоть, из-за которой неистовая останется без подарка, хотя, видят боги, Роб с куда большим удовольствием подарил бы ей что-то другое.
"Пыточная, надо же..."
- Спасибо, mo leannan. Но сначала - твоя пыточная. И, быть может, даже пациенты в неё.

- Их надо было помыть в лимонном соке, моя госпожа. Ну где ты видела таких поляков?!
Роб скептически разглядывал Ронана и Джодока - счастливых и улыбчивых. Загорелых.
Туатский загар еще не сошел с них, и знаменосец с полусотником выглядели, как сарацины. Поляки, какими их запомнил Роб, были помельче, побледнее, позаносчивее, но объяснять всё это гэлам было некогда.
Сам он не без удовольствия нащупал на щеке шрам от яда жабдара. На деле, его не существовало, но приятно было, черт побери, вернуться к старому. Хотя бы ненадолго.
К тому же, пришлось переодеться. Заштопанный оверкот Циркона на тракте знали ничуть не меньше людей, чем самого Циркона. Но с этим преображением мрак, норовивший заполонить сердце, будто отступил в сторону, исподволь наблюдая за Робом и готовясь напрыгнуть обратно. Без него стало легче, проще и бесшабашнее.
- Улыбаемся и молчим.
Это Роб буркнул своим свитским, уже толкая створку монастырских ворот и надевая на лицо сурово-надменное выражение, кажется, напугав этим монаха в сторожке.
И тут Роб pris le courage, как говорили эти восторженно-романтичные французы. Он дёрнул плечами, расправляя их, избавляясь от привычной сутулости - и хмыкнул, чувствуя спиной смешки гэлов. Генерала они привыкли отличать по походке и осанке.
"Дурной характер, моя Бадб?..."
- Опояску поправить, - твердо скомандовал Роб, укоризненно глядя на монаха, испуганно стоящего среди подозрительно чистой привратницкой. - Почему облачение несвежее?
- Потому что вот... А что, сэр Армстронг?
"Сэру Армстронгу всегда было плевать на траву между булыжниками или облачения монахов, не допущенных к святому. А этот конкретный, хм, смотритель слишком ленив и небрежен, чтобы его хоть куда-то допускать, чему он очень рад... был. А теперь очень боится, что всё-таки допустят".
"Ищейки или гончие, моя Бадб?"
"Образцы."

Заменив благодарный кивок на недовольный прищур, Роб снова оглядел монаха, трясущегося осенним зайцем, невольно называя Армстронга научником. Образцы, мать их, без телепатки-жены ни за что бы не догадался! Впрочем, делать вид, что знает больше, чем знает, Робу было не впервой. Равно, как и поддерживать беседу, о предмете которой догадывался весьма смутно.
- Нет, - процедил он сквозь зубы, - не подходит.
Отодвинув монаха, Роб толкнул плечом дверь, обязанную вести в обитель. Будь он на месте ренегата...
На этой мысли он сладко зажмурился, не сбиваясь с шага. Будь Роберт Бойд ренегатом, нипочем бы не стал создавать ищеек-образцы, чтобы торговать ими. Во-первых, химеры - существа противоречивые и вся их суть заложена в названии. Χίμαιρα, молодая коза по-гречески, состоящая из разнородных частей, не родственных друг другу, а значит - конфликтующих. Если бы Роб собирал нечто подобное, то мозаичность была б предпочтительнее. Во-первых, ткани принадлежат организму и не отторгаются, когда им необходимо видоизмениться. Во-вторых, в отличие от химеризации, мозаичная тварь может быть любой, она пластична и способна перестраиваться под требования среды. Кроме того, мозаика не подвержена расхимериванию...
От мыслей его отвлек поляк в рясе, шествующий по коридору монастыря навстречу. Ронана и Джодака он оглядел с вполне ожидаемым недоумением - гэлы на поляков походили мало, зато за головорезов с большой дороги сошли бы и в темноте. Робу - поклонился, и было очевидно, что увидеть Армстронга он не ожидал.
"Напомни мне выучить польский, mo eadar-theangaiche*. А пока - выручай безъязыкого."
- Образцы?
- Всё идёт согласно предписаниям, сэр Армстронг, - поляк говорил медленно, но внятно, хотя и с заметным пришептывающим акцентом. - Новое поколение, кажется, готово, но я не знаю деталей...
"Он недоумевает, почему ты спрашиваешь его, а не отца Дементия, который, судя по образам, отвечает за лаборатории".
- Где Дементий?
Неприятное чувство зависимости от Бадб Роб отогнал решительным пинком. В конце концов, без неё пришлось бы туго, а из них двоих выходила неплохая спарка.
- Внизу.
Поляк был немногословен. Роб - тоже, тем паче, что где это "внизу", он все равно не знал. Равно, как и объяснить "образцам", почему Армстронг пахнет иначе.
- Пошли.
"Налево, вниз, направо, прямо-прямо-прямо, направо, сразу же снова направо и перед тобой тупик, перегороженный каменной плитой".
Бадб монотонно бубнила в голове, наставляя. А Роб глядел на стену, и в самом деле перегороженную плитой. И покрытую трещинами.
"Только сейчас я понимаю, как важно удачно жениться, mo leannan."
А вот говорить, что он себя чувствует чёртовой марионеткой, не стоило даже в мыслях.
Воздухом тянуло снизу и с боков этой двери. И для того, чтоб это понять, не нужно было даже взывать к стихии. Достаточно глубоко и раздраженно вздохнуть. Роб опёрся ладонями о плиту, поднимая её вверх.
"Гэлов жалко, конечно, - вздохнула Бадб. - Что там этот ханец писал про уклонение?.. Так, твари создаются путём помещения в людей тканей фэа и нежити с последующей трансформацией составными декоктами, амулетами и камнями. Идеально подходят подрастающие организмы... хм, даже подрастающая нежить. К слову, орден не хочет запретить поимку и продажу особей целиком и неупокоенными? Взаимопроникновение несочетаемого обеспечивает ненависть и отсутствие целостности, заставляя стремиться к пожиранию недостающего... а ещё я не вижу, что дальше. Нужно время".
Плита под пальцами дрогнула и со скрипом поползла вверх, сначала медленно, потом всё быстрее.
Окончательно открыться проходу Роб не дал, резко и решительно опуская её вниз. Даже если орден запретит продажу тварей под страхом смерти, братья от этого не откажутся, хоть обосри ты их почтовыми голубями. На этой мысли, он повернулся к полчанам, кивком отправляя их из галереи.
"Скажи им, чтоб выходили в лесок, моя Бадб, и забирай. Я кретин. Где кабинет Армстронга?"
Совсем не обязательно было обниматься с ищейками-гончими лично, когда достаточно ограничиться бумагами.

- Лишние глаза, - небрежно пояснил Роб на недоуменное "Господин?.." поляка, провожая взглядом Ронана. - Пригодятся как доноры, но позже.
Ничего более не объясняя, он развернулся, быстро зашагав в западное крыло, к кабинету настоятеля, где расположился Армстронг.
Вот только дверь оказалась закрыта. Наверное, этого стоило ожидать, но Роб, кажется, слишком торопился, чтобы думать. За спешкой он едва успел понять, что стены, пол и косяк двери зачарованы, а под замочной скважиной есть странное, граненое углубление.
"Воздух и вода - наши лучшие друзья. Верно, mo leannan?"
"Да? - Удивилась Бадб. - А я уже думала: торопливость и бега. Ронана и Джодака отправила, хотя и на грани".
Семьдесят пять дюймов роста взяла на себя дождина. Благо, что Роб загодя обеспокоился дождем и воды теперь было много. Теплая, не слишком широкая, она давила на камни у порога не без помощи воздуха. Сто девяносто фунтов сделать непросто, и, кажется, Робу пора было худеть. Ключом и граненым кристаллом стал лёд. От напряжения Роба даже потряхивало, и когда дверь открылась, выбросив из порога острые иглы, он вздохнул почти облегченно. Иногда доводилось ошибаться не слишком.
Чистый кабинет, в котором не было ни пылинки. Стол и роскошный нож для бумаг с карбункулом в навершии. Шкаф. Мягкое кресло с подушками - быть того не могло, чтобы у ренегата спина болела также, как и у Роба до омоложения! Шкатулка с таким же граненым пазом, как и в двери. Никаких папок, записок, прописей экспериментов, но для них надо было обыскивать кабинет, а Роб, всё же, шпионом не был. Да и вором тоже.
Потому и не сообразил, что шкатулка - дублировала скважину в двери. Но и не огорчился, когда такой же ледяной кристалл в тяжелом по виду сундучке захлопнул перед носом дверь. Отчего-то было весело и наплевать. Даже на то, что Армстронг, возможно, уже здесь.
С этим же неуместным весельем он тянул из-за обшлага платок. Не зря в него пускали слёзы и сопли столько дамочек, не зря эта вода тела запечатывалась в ткани, не зря он бережно хранился, и счастье, что неистовая не выбросила его. Неспешно, аккуратно протирал Роб чужой влагой, пропитанной горем, радостью, болью камни стены у дверей. Неспешно же подбрасывал этот кокетливый, расшитый геральдическими лилиями лоскуток в воздух, подхватывая его легким ветерком и оставляя за ним шлейф чужого запаха. Платок сиротливо прикорнул в углу галереи, а Роб медленно припомнил, что в него однажды плакала шлюха из Латчингдона.
Кажется, Фортуна ему сегодня улыбалась. С монахами, возвращающимися с заутрени, он не встретился. Через стену - перемахнул, в лесок - скрылся.

- Мы вольные звери,
Мы стая волков.
Мы в бога не верим,
Но верим в богов...
Под Бромфилдом почти наверняка уже искали испанского шпиона Диего де Ла Вего. Под Аффингтоном - Циркона. Кого искали в Вустере, пока не было ведомо, но Роб надеялся, что ту хорошенькую проститутку с карими глазами, у которой так болели зубы и чьи слезы остались в платке. Правда, спешил он с этой веселой компанией на хвосте в Додденхейм, а хотел - в Кентерберри. В "Золотую Лилию", где подавали такое хорошее, вкусное, такое холодное прованское вино прямо с ледника. И перченую кровяную колбасу с тушеным пастернаком. И истекающий пряной слезой сыр. Да и постель там была удивительно мягкой, будто дома.
- Не думая долго,
По зову богов
Мы брали за холку
Заклятых врагов...
Старая полковая песенка от усталости и голода не отвлекала. Наоборот, вспоминалась похлёбка из зерна, с добрым кусом мяса, которую варили у костров после битвы. Ноги уже заплетались, амулетов, подаренных девочками, которые наверняка уже были бабушками, становилось всё меньше. Но Роб упрямо шёл лесом, петляя, спускаясь по ручьям. В плен он не хотел.
- Бок к боку сражались,
Теряя друзей,
Всегда добивались
Мы цели своей...
"Никогда бы не подумала, что придётся ощущать себя - едой, - брюзжала Бадб, перелетая с ветки на ветку. - Не хочу знать, как этот твой Армстронг их собирает, но нервно, до крайности. Их здесь нет, остались позади, но всё равно - смотрят в спину. Ухмыляются. Хотят. Хорошо, что их ещё боятся спускать с поводка окончательно, а для поляков эти леса чужие. Хорошо, что... а, наконец-то! Можно крутить мир. Кентерберри, так? Поехали".
Знакомая сила повлекла вперёд и вверх, распахивая перед Робом черноту междумирья, - и гневный крик Бадб смолк одновременно с ударом по затылку чем-то тяжёлым, не хуже шкатулки с бумагами, которую поставил в кабинете чёртов друид.

День 1. Год, наверное, тот же. Место неведомо.

Это был не Кентерберри.
Роб задумчиво ощупал цепи на руках, потому как разглядеть их не получилось бы всё равно - темнота, хоть глаз выколи...
Следом, осенённый догадкой, он ощупал себя. Глаза, уши, зубы, нос, руки, ноги и всё прочее наличествовало, и это было хорошо, хоть и ничерта не видно. Одежда исчезла вместе со светом, забыв заблудившиеся штаны, под спиной была колючая солома, а стена, на которую опирался Роб, оказалась полукруглой.
Башня или колодец. И лучше бы башня, потому что...
Потому что не выходило позвать воздух. Сил не осталось, будто Роба бросили в тюрьму.
Зато тело, пока он валялся в блаженном забытье, справилось само, подлечив ушиб на затылке. И теперь в темноте появлялось одно очевидное преимущество - Роб не видел, как кружится перед глазами камера, а значит - камера не кружилась.
"Вот tolla-thone..."
Для разнообразия, это адресовалось ему самому. Потому как иначе, чем засранцем, он себя назвать не мог. А еще Раймона в торопливости упрекал!..
Роб досадливо подёргал цепь, на что та немедленно ответила удлинением. И следующие несколько минут развлекался тем, что вытягивал звенья из стены, аккуратно перехватывая их и наматывая на локоть. Получилось пять локтей, а стало быть, камера составляла собой примерно шесть ярдов.
"Жить можно."
Более ничего не оставалось - только жить. Чувствовать горечь своих ошибок. Надеяться, что Бадб жива и не сунется спасать, ведь потерять еще и её стало бы адским наказанием. Пытаться бежать. Рваться, метаться, биться...
Жить.
Второй раз Роб очнулся на холодном, каменном полу. К горлу подкатывала тошнота, а голова кружилась, несмотря на темноту. Или благодаря ей. На ощупь найдя солому, он рухнул в неё ничком, охватывая затылок ладонями.
В сущности, для него ничего не поменялось. Как жил один, так и погибал сейчас в одиночестве. Вот только прежде были солнце и ветер, дорога, дом. Теперь всё это предлагалось заменить на каменный мешок, в котором даже не кормили.
Неужели Армстронгу Роб был так нужен, что ренегат запер его в темнице, не убив сразу, не отдав для экспериментов?
"Нет. Он не мог догнать, я ушел чисто. Значит..."
Только одно существо в мире могло запретить жёнушке вертеть мир. Милая сестрица Морриган, главой семьи которой Роб был, ибо за честь незамужних своячениц отвечает муж сестры. И, право, лучше бы это оказался Армстронг!

Морриган, великая богиня, королева в лохмотьях величия. Мстительная, злобная стерва, способная возжелать - и ревниво возненавидеть. Любящая чужую боль. Роб вздохнул, примиряя себя с мыслью о пытках, от которых не удержался бы и ренегат.
Бадб была не такой. Она любила силу, могла стать жестокой, но сейчас, во тьме камеры, мнилась чуть ли не ангелом небесным. Рыжим, зеленоглазым, несносным ангелом с вороньими крыльями.
Бадб гордилась им. Роб усмехнулся, вспомнив её восхищенно-злое "что же ты, магистр?!" и тот поцелуй над умирающим Тростником из Клайдсайда.
"Чего тебе вечно не хватает, кретин?"
- Слов. Прикосновений. Но сейчас это не важно.
Говорить с самим собой оказалось сложно. Будто в кривое зеркало глядеть и видеть там вместо себя капризного мальчишку, не понимающего, что требовать от неистовой слов - неправильно. Отрицающего, что она отчаянно нуждается в нем, а потому рискующего собой, а значит - и ею.
"Но ей нравится смелость".
- Но не нравится глупость. А я сглупил. Поторопился, будто бес какой-то вселился.
А вот на бесов списывать всё было легко. Бес мелочной мальчишечьей мести и в самом деле вселился в него вместе с бесом обиды за выволочку. Совершенно справедливую выволочку, ведь ни магистр, ни генерал, ни лорд не были судьями и палачами для несчастной Сирин и ее кузнеца, а потому решать ее судьбу не имели права.

Говорят, Ральф Фламбард развлекался тем, что считал свечи, зажигающиеся в капелле Тауэра, которую видел из окна. У Роба окна не было, свечей - тоже, да и капеллу ему вряд ли бы показали. Но зато были цепи, вздумавшие притянуть его стене. Едва успев развернуться, чтобы не собирать лицом солому, Роб снова оперся спиной о холодные камни. Ничего другого ему не оставалось, своенравные оковы развели руки в сторону, намертво закрепив их над головой.
"Оковы..."
Татуировки - символ собственности Бадб, пора было именовать иначе. Роб поёрзал на соломе, вздыхая, когда стена расступилась, впуская свежий запах зелёных яблок, а за ним - феечку с лампой и подносом еды в руках.
Точнее, всё это он рассмотрел позже, когда глаза привыкли к свету. А сначала - успел устало удивиться и аромату Авалона, и рогатой тени.
Фэа была бы миловидной, но её портили витые рога, чрезмерно пухлые губы и обильные украшения. Впрочем, приносящей вкусно пахнущую еду голодный Роб мог простить даже косые глаза.
- М-м, м-м-м-ммммм!.. Здравствуйте, генерал! М-м...
Напевая что-то, феечка поставила на серый блеклый камень миску с густой похлёбкой, положила рядом краюху свежего хлеба. Подвинула её чуть в сторону, полюбовалась, добавила вынутое из-за пазухи огромное яблоко и довольно кивнула. Дополнила картину веточка розмарина на краю миски.
- Здравствуйте, прелестная леди.
От одного вида яблока стало кисло и прохладно во рту, и Роб почувствовал на языке крупитчатую, рассыпчатую мякоть. Есть хотелось почти нестерпимо, и если бы не цепи, то он бы уже...
"Нет. Я не зверь".
- Благодарю за заботу, леди.
- Благодарить нужно повелительницу тростниковых свирелей, - феечка погрозила ему пальцем. - И изобретательницу. Великую мать, могущественную госпожу жизни и смерти... ой, вспомнила! Надо же культуру...
За пазухой прятались не только яблоки и высокая грудь, но и длинная тонкая свирель. Высокая трель отдалась по камню жутчайшим эхом, но фею, казалось, это не смущает - она только набрала в грудь побольше воздуха.
Роб с благосклонной улыбкой принца в изгнании слушал набившую оскомину безделицу о зеленых рукавах, которую играли сейчас все. Теперь он отчетливо понимал, для чего прозорливец де Круа советовал рекомендоваться ко двору. Именно для того, чтобы научиться выслушивать, не поведя бровью, очередную рогатую фрейлину, приносящую еду. Уши резало эхом, феечка старалась играть, а Роб - думал. Под стоны и визг флейты думалось замечательно, почему-то о гарпиях и Кромвеле. И о том, что очередное донесение так и осталось ненаписанным. Хорошо, если жёнушка сообразит написать и отправить, а если её уже нет?..

Роб на мгновение прикрыл глаза, запрещая себе такие мысли, а фэа, наконец, прекратила пытку музыкой.
- Благодарю, леди. Простите, не могу рукоплескать вашему таланту. Но если вы скажете своё имя, я буду вспоминать вас, коротая одиночество.
- Титилил'та, к услугам Великой Королевы, - фея поклонилась и, подхватив лампу, вприпрыжку двинулась к стене, откуда и пришла. Правда у самых камней оглянулась и милостиво кивнула: - Но если вам так нравится, я буду играть чаще. Приятного аппетита, генерал! О, и оставьте потом, пожалуйста, миску и кувшинчик в центре комнаты.
"Приходи, девочка..."
В то, что можно сбежать, очаровав фею, Роб не верил ни на унцию. Зато надеялся, что этих фрейлин теперь будут менять каждый день, чтобы не поддавались и соблазнялись. Какое-никакое, а развлечение.
Но похлёбка была густой и вкусной, вино - яблочным и терпким, а веточка розмарина - освежала. И после двух суток поста он охмелел едой и выпивкой, рухнул в солому снова, оставив поднос там, где примерно мог быть центр камеры.
Думать, играть с самим собой в шахматы или вспоминать стихи не хотелось. Роб закрыл глаза, надеясь, что приснится свобода. И Бадб.

День 2 или 3. Или 4. Или всё еще 1.

Брачный браслет с руки не снимался - и это была первая хорошая новость за всё это время. Бадб - жива, а значит, появилась причина сбежать отсюда. Возможно, с обещанной в подарок пыточной. Или хотя бы с клещами из неё. Возвращаться к жене с пустыми руками не хотелось категорически.
Плохой новостью по-прежнему оставались цепи. Они не рвались, хотя Роб тянул их так, что трещали мышцы. Оковы не жали, но камень стены долбить отказывались.
Краткие, но такие долгие несколько минут, Роб раздумывал, не намотать ли цепи на себя, чтобы рвануть их, когда они в следующий раз начнут подтягивать, но так и не рискнул. Стоило представить, как долго и мучительно он будет заращивать рёбра, валяясь на колючей соломе, и затея показалась не такой уж заманчивой.
Когда Роб утомился, наупражнявшись с цепью, и уже раздумывал, не вздремнуть ли снова, проклятые узы, что связывали его с камерой покрепче брачных, тихо зазвенели, подтягивая к осточертевшей стене. Отыграть получилось лишь пару секунд - цепи тянули, как мельничное колесо. И вскоре Роб застыл у стены с поднятыми вверх руками, готовясь слушать очередную песенку и думать о том, как будет выторговывать кровь сыновей у культистов в Ковентри.
- М-м, м-м-м-ммммм!.. Здравствуйте, генерал! Меня зовут Титилил'та, к услугам Великой Королевы. М-м...
Напевая всё то же, феечка поставила на серый блеклый камень миску с мясом и овощами, положила рядом краюху свежего хлеба. Пристроила кувшинчик с вином, от которого шёл знакомый яблочный дух, и добавила вынутое из-за пазухи огромное яблоко. На краю миски красовалась веточка тимьяна.
- Здравствуйте, Птичка. Благодарю вас. Мне очень нравится ваше ожерелье. Что сегодня сыграете на флейте?
К феечке Роб в этот раз пригляделся внимательнее, подмечая и цветы, обвивающие массивные рога, и светлые волосы, и необычное ожерелье из белых и желтых кристаллов, оттеняющих перевернутый черный полумесяц. Ему было любопытно, в самом ли деле у девицы мозга, как у червяка, или же ей велели? А быть может, эта Титилил'та настолько умна, что притворяется глупой?
- Сегодня?.. - феечка растерянно хлопнула глазами, а потом улыбнулась так ярко, что в башне словно посветлело, и запустила руку за пазуху. - Ой, генерал, а как вы догадались, что я каждый день играю? Каждый-каждый, только обычно никто не слушает почему-то, а тут такой повод! Вот только что Великая Королева, Повелительница тростниковых свирелей - изобретательница! - приказывает: покорми, значит, генерала, а потом сыграй ему, чтобы просвещался куль-тур-но, как хороший илот. А играть я буду Рукава, потому что ничего другого не умею. Поверите, ноты никак в голове не держатся, словно выпадают, как волосы, только волосы у меня не выпадают, хорошие, густые, правда? Но если бы выпадали, то были бы как ноты.
Барда из него не воспитала даже Бадб. Как ни билась, как ни объясняла, что воину приличествует стихосложение и музыка, он предпочитал сечу. Потом, получив семью и имя, взрослея и умнея - шахматы. Лютню в руки не брал с тех пор, как сдал экзамен наставнику по музыке, а рифмовал только для куплетов похабных песенок. С чего Морриган втемяшилось, что ему нужно просвещаться, Роб не знал, но подозревал, что это очередная пытка.

- У вас чудесные волосы, Птичка, - улыбаясь, заверил он феечку, - и вы очаровательны. Знаете, вы похожи на одного из ангелов да Винчи. Вы знаете, кто такой да Винчи? Он был великим художником. Но вам, наверное, это говорят по сотне раз в день. Не может быть, чтобы столь прелестная леди не имела поклонников.
Есть Робу пока не хотелось: тело не двигалось толком, а значит и не тратило силы. Слушать в очередной раз безыскусное исполнение королевского творения, да еще и в каменном мешке - тем паче. А вот поразвлечься беседой... Почему нет?
Титилил'та хлопнула глазами, не донеся флейту до губ.
- Кто бы мне по сотне раз в день говорил, что этот да Винчи - великий художник? И почему он леди - и такой, а не такая?
Роб досадливо закатил глаза, с трудом удержавшись от желания помянуть Христа. Желательно - по матушке. С фрейлиной он погорячился, кажется. Даже овечка Лили соображала отвечать просто "хи-хи", когда не понимала, о чем речь.
- Прелестная леди - это вы, Птичка. Сидящая на ветвях моей души. Но вы, кажется, хотели порадовать меня музыкой?
Фея задумчиво посмотрела на инструмент и вздохнула.
- Хотела, но теперь думаю, может быть, лучше стихи? Птички ведь поют, а не играют, а я пишу замечательные стихи, весь один! Даже сама Великая Королева так говорит! И стихи ведь тоже культурно просвещают, правильно? В общем, слушайте: Луна прекрасна и полна, и её фырчит порой. А я сижу совсем одна, и единорог мой злой, поскольку в шерсти у него свершеннешнее ой.
На месте упомянутого единорога Роб бы тоже злился. И фырчал бы, как та Луна, потому как ой был воистину свершеннешний.
"Свер-шен-неш-ний. Как ступеньки в ад."
- Чудесные слова, - совершенно искренне сообщил он, - редко такие слышу. Вам стоит положить их на мелодию. К слову, о мелодии. Может, сыграете?
- Конечно. Только сначала ещё немножко... вот, сейчас, моё любимое место: И вот при эдакой луне, я шерсть вовсю чешу. Чешу, ищу, пищу, пою и с вычесом пляшу, - прервавшись, Птичка застенчиво взглянула на Роба. - Потому что разбегаются, понимаете, а кусючие-то, страсть! Так вот: А стоит солнцу только встать, я сладенько усну. Единорога за бочок я в этом сне кусну...
"Придет серенький вол... феечка и укусит за бочок..."
Увы, для таких кусательниц за бочок он был уже слишком стар. И руки начали затекать, мерзко зудеть отхлынувшей кровью.
Тоскливо вздохнув, Роб почесал щёку о плечо, мимоходом отметив, что неплохо бы побриться, ибо за два дня стал колюч, как весенний ёжик...
Колюч? За два дня? Он расплылся в глупой улыбке, будто одержал маленькую победу. Что ж, по крайней мере, каменный мешок не был еще и мешком временным, а значит, за стенами темницы время текло, как обычно. И пока никуда не опаздывало, кроме Вустера и Бромфилда, где на подходе уже должны были быть комиссары Кромвеля. И где в муках умирала его репутация.
- Не читайте никому эти строки больше, Птичка. Я буду ревновать.
- Там ещё много куплетов, - мило зардевшись, сообщила феечка, - И я очень рада, что вам так нравится. Хорошо, генерал, теперь я буду читать их только вам. А теперь я, наверное, всё-таки сыграю.
Птичка поднесла свирель к губам, наполняя какафонией каменный мешок.

Ковентри... Семивратный город вспыхнул перед глазами так ярко, что Роб на мгновение зажмурился, вглядываясь в залитые весенним светом улочки. С высоты облака он глядел на паутину старого города, спускался, чтобы послушать звон колоколов собора, погулять в маленьком садике приорства, съесть особые, которые готовили только в Ковентри, тонкие колбаски. Длиной полуметра, они были свёрнуты в кольца и скреплены ароматными, вишневыми щепками. Леди Годива, проскакавшая обнаженной через город, чтобы снизить налоги, была здесь на каждом гобелене, каждой картине...
Роб тряхнул головой, отгоняя видение бесстыдно распростертой на ложе нагой Бадб, и прикусил губу до крови. Феечка не должна была подумать, что её музыка нравится - так.
Ковентри. Здесь веровали в Христа так яро, что становилось странно, как тот еще не спустился поглядеть, кто тут возносит ему столько молитв. Роб даже помнил как та сама мясницкая гильдия, глава которой хранил кровь сыновей, выходила в шествия, подставляя свои плечи под тяжелые дарохранительницы и мощи. К вящему сожалению, самого главу он не знал, зато тот почти наверняка знал Циркона. Собственная физиономия начинала тяготить, хоть Роб не променял бы её на любую другую. К тому же, культистские тайники можно было обшаривать бесконечно, так и не найдя ничего. А значит, люциферитам нужно сделать предложение, от которого они не смогут отказаться. Чего могут хотеть прислужники дьявола? Денег? Но у Роба их не было, да и дьявол хорошо платил своим рабам. Жертву? Но лучшей жертвой был он сам. Как назло, у него не имелось даже демона-должника, как у Раймона. Зато где-то там обреталась Джеки, которой ковентрийский ковен не доверял, но которая туда была вхожа.
"Ах, Джеки, я женился бы на вас, не будь женат. Правда, получив своё, тут же бросил бы."
Звучало это почти как план, но доверять культистке?.. Увольте.
И Бадб приревнует.
К несчастью, Птичка перестала душить свирель, и Роб сжал кулаки, напрягая запястья. Мысли, так хорошо льющиеся под корявую мелодию, поспешили спрятаться в сундук Циркона.
- Вы потрясающе талантливы, Птичка. Мне показалось, будто в песне я услышал шум моря и дождь. Скажите, снаружи... идёт сейчас дождь?
За ливень, холодный, больно хлещущий плечи, за зеленый лес, пахнущий этим ливнем, Роб отдал бы сейчас душу. Тоска по свободе становилась нестерпимой, а надежда сбежать гасла, не в силах справиться с тьмой узилища. Вот сейчас феечка возьмет лампу, пожелает приятного аппетита - и уйдет, оставив в одиночестве.
- Тут же камень вокруг, а я через него видеть не умею, - удивлённо ответила Птичка, пряча флейту между грудей, а потом утешающе добавила: - Но снаружи совершенно точно так, как угодно Великой Королеве. Если она захочет, то конечно будет дождь. Приятного аппетита, генерал! О, и оставьте, пожалуйста, миску и кувшинчик в центре комнаты, когда поедите.

- Я помню об этом, дорогая.
Есть не хотелось до сих пор. Роб тоскливо пожевал тимьян, понимая, что из-за пристрастия к пряным травам его однажды отравят. Осыпят очередную мяту какой-нибудь аква тофана - и поминай, как звали.
- Колдовал придворный маг,
Всё хотел, чтоб было так –
На неделе семь суббот.
Вышло лишь семь пятниц, вот...
И всё же, пока выходило если не хорошо, то неплохо. Два дня оставались двумя днями, феечка оказалась не такой уж дурой, а свояченица так и не заявилась, не удостоила великой чести и всего того, чего обычно удостаивает. Оставалось понять, как уговорить свиристелку с флейтой принести хоть немного воды с воли. И разобраться с цепями.
"А не сыграть ли нам партию, братец?"
Циркон отозвался быстро, точно ждал этого. Споро расставил фигуры, щурясь на ферзя, которого упорно именовал королевой. Бабам, утверждал он, доверять нельзя. Даже если они выточены из морёного дуба.

- Там дождь идёт. Шумит, вспенивает лужи, радуя слезами весны не только землю, но и камень.
Роб, только что связавший коня слоном и совершивший тем самым ошибку, лениво приоткрыл один глаз, глядя на Морриган. Воистину, помяни чёрта - явится Старшая.
- И тебе здравствовать, о Королева. Великая честь лицезреть тебя, а особенно - юбку.
Юбка из кожей жертв, принесенных в Самайн, вещью была знаменитой, вот только Робу совсем не хотелось становиться плащом с красивой бахромой к ней в пару. Впрочем, на ноги он поднялся не из-за страха расправы. Даже будучи закованным, Роб оставался рыцарем, к тому же, служил неистовой. Позорить жёнушку, восприемника и рыцарское братство неучтивым поведением с дамой, он не собирался.
"А два лорда в тронном зале
В споре раз столкнулись лбами..."
- Вежливое хамство, - Морриган медленно сняла с пояса кнут, и кончик змеиным жалом лизнул камень. - Так же ты говорил тогда, отвергнув меня, а эта влюблённая дурочка смеялась - громко, на все небеса. Ты выбрал её, потом бросил - не ради меня! - потом вернулся снова - к ней, не ко мне! - а она так и смотрит глазами раненой косули. Разве что шерсть под солнцем другой мастью переливается. Но сейчас, о генерал легионов Бадб, как и тогда, не поможет хамство, а смеяться после всех веков стану я. На этот раз - вслух.
- А вроде бы у меня не гранёный, - задумчиво проследив за кнутом, сложил руки на груди Роб. - Да и мужики на белом свете не перевелись. Или ты с Кухулином меня спутала, свояченица?
"На этот раз?.."
Роб сморгнул, пытаясь прогнать изумление. Кажется, на скуку в этом узилище он жаловался совершенно напрасно, хоть и убей - не помнил, о чем вещает Морриган. И Тростник хамить ведь не умел.... Впрочем, по-настоящему важными оставались лишь два постулата... пункта? высказывания?
Пришлось глубоко вздохнуть, чтобы мысли смогли перебороть удивление и потекли если не рекой, то хотя бы ручейком по острым булыжникам. Важны были лишь глаза раненой косули у Бадб - неистовая никогда сама не признается - да "на этот раз - вслух", что заставляло задуматься, когда это свояченица смеялась в мыслях.
Морриган покачала головой.
- Ты не настолько красив, генерал. Но когда сменишь владычицу, когда поймёшь, в чём истинное призвание, я согласна добавить тебе хотя бы ямочки, если не зрачки - но и только. Великая Королева - не Неистовая. Старшая. Неколебимая. Младшие могут убивать мужей ради низкой страсти, закрывать глаза на непотребства - но се не я. Суть же илота - подчинение и служба. И ты будешь служить.
Если чёртова курица, именующая себя Великой Королевой, вознамерилась убить его, удивляя, то у нее получалось. Роб замер на вдохе, размышляя, что ему делать и говорить. Выходило - радоваться своей некрасивости, потому что иначе пришлось бы думать о вещах совсем поганых. Например, о том, как его будут принуждать подчиняться и служить.
- Я служу, о некобелимая. Бадб, Вороне Битв. И намерен оставаться при ней и дальше.
Цепи вели себя предательски. Без предупреждения, подло и не прозвенев даже ничего в своё прощение, они подтянули Роба к потолку, заставляя привстать на пальцы ног.

Била Морриган сильно, умело, рассекая плоть.
Роб - молчал, приучая себя к боли, хоть и понимал, что терпеливость лишь раззадоривает.
А боль была разной. Она растекалась по коже, обжигая, будто окатили ледяной водой - и от неё хотелось скулить. Её вколачивали, вбивали внутрь, и казалось, что по груди с размаха попали дубиной. Тогда приходилось хватать воздух, захлебываясь. И молчать, улыбаясь. Если проигравший улыбается, победитель теряет вкус победы.
- Почти больно мне говорить это, но сестра права - Ренессанс, - Морриган произнесла это слово шипяще, раскатывая звуки отвращением, - нужен. Права и в том, что для него нужен ты. Но не будучи старшей, не понимая закона и не принимая его, не осознаёт Бадб Ката порочности самой сути этой... вещи. Неправильности её природы.
Ему не позволяли умереть от голода или жажды - а жаль. Оставалось лишь истечь кровью, лишиться рассудка - но не терпеть неволю.
Или... нагло, назло, вопреки всем и особенно - Королеве, выжить. Перетерпеть. Вырваться отсюда любой ценой. Вернуться к солнцу и ветру, к дождю и лесу. К тракту. К Бадб.
"И горит... ярче солнце в сожженной... земле.
И неистовство Бадб... это просто награда.
Так близки мы... будто перья в крыле..."
Пока же оставалось радоваться, что жёнушка не видит его таким - связанным, жалким, умытым собственной кровью, что Роб Бойд остаётся непобежденным и для неё, и для мальчиков, и для ордена. А значит, проиграна лишь битва. Но не война.
И Роб сложил онемевшие пальцы в любимую фигуру Дика Фицалана. Говорили, что во время Столетней войны англичане приветствовали так французов. То, что годилось для армий, подходило и для одной из воплощений битвы.
- Each, о свояченица.
От этих слов, от кнута за них, стало больнее. До зябкой дрожи, до холода, поднимающегося от ног. До крови, стекающей по спине. Она смешивалась с потом, назойливо щекоча остатки кожи. Плащ Старшей обещал быть полосатым, что тот дворовый кот.
- Когда вспомнишь своё место, когда подчинишься, - мерно роняла слова Морриган, заставляя прислушиваться к свисту кнута. - Когда поймёшь, что вернуть в мир нужно то, что было, так, как было. Без притворства, обнажив грудь. Когда в Claas Mirddin снова расцветёт старый обычай. Так настанет мир, который - всё, и ты станешь - часть его. Тростник не выбирает, где расти. Дождь не выбирает, где идти, а ветер - куда дуть. Илот не имеет воли.
Сквозь марево близкой лихорадки богиня выглядела забавно. Черные волосы змеями, юбка взметывается вместе с плетью, глаза горят. Медуза Горгона, помноженная на Розали, как есть. Не выдержав сравнения, Роб фыркнул, смешком выдыхая боль. Вдохнуть он не успел - на помощь пришёл Циркон, уводя в свой маленький, уютный мирок на грани души.

- Шах и мат, - Циркон смахнул фигуры с доски, опираясь локтями на столик. - Ты проигрываешь уже третью партию, братишка. Пора повышать ставки. Скажем, Портенкросс?
Роб рассеянно пожал плечами, стряхивая пыль с белого ферзя. Он и в самом деле был сегодня слегка не в себе, чтобы всерьез сражаться с армией тьмы, как именовал свои войска противник.
- Странно будет проиграть собственный замок себе же, не находишь?
- Странно, - охотно согласился Циркон, с усмешкой глядя на него. - Но зато в чужие руки не уйдет. Удобно, братишка. Двое, но один, мать нашу Хелен.
- Знаешь, я постоянно теперь думаю, как буду жить. Выйду отсюда... спасут или сбегу - не важно. Что я скажу жёнушке? Детям? Капитулу?
Роб тяжело вздохнул, поднимаясь на ноги. Из окна лился солнечный свет, заставляя сладко, по-кошачьи щуриться, на берегу шумели мальчишки-послушники, которых никак нельзя было приучиться называть тиро. В резиденции моря не было, но здесь, в обиталище Циркона, оно гудело тревожно и штормно, бросало охапки пены на каменистый берег, а по утрам оставляло звезды и ракушки.
- Скажешь, что самовлюбленный придурок, - Циркон зевнул, удобно откидываясь в кресле, - и это будет правдой. Что подонок, мерзавец и подлец, не думающий ни о жене, ни о детях. Даже о полке не думающий. Подумаешь, получил по яйцам за эту девочку, Сирин. Согласен, иногда лучше предотвратить, чем лечить, но ведь по заслугам рыжая тебе втащила. А если бы вовремя голову включил, а не задницу, то и про репутацию теперь думать не пришлось. И как я с тобой живу, братишка?
- Не ворчи, как баба на сносях. Будто у тебя есть выбор, с кем жить. Но, боюсь, признания очевидного будет недостаточно. Эх, неистовую - обидел, дела - забросил, в плен - попался, как последний... Харпер-Брайнс.
А еще за окном носились стрижи. Роб распахнул створки, подманивая одного, прижался щекой к горячим перьям, слушая, как быстро бьется птичье сердце. Он отчаянно тосковал здесь, наконец-то осознав, что такое настоящее одиночество.
- Как чертов торговец и чертов сын чертова торговца, хотя, Господь свидетель, я их не отличаю друг от друга. Будто две горошины одного стручка, даже говорят одинаково. Но теперь-то ты видишь, братишка, что и дом у тебя есть, и жена - любит да гордится, и детишки выросли хорошими. Ясень вот подкачал, но... может быть, перерастет этот свой фанатизм?
- Вижу. Только пока я здесь - это ничего не меняет. Надо выбираться, не ждать чуда. А пока не пришла эта свиристелка с рогами, давай-ка партию. Была не была, ставлю правый кулак полка.
- Да кому он нужен, твой кулак, - довольно проворчал Циркон, подвигая к себе шахматную доску, и Роб усмехнулся. С самим собой скучать не приходилось.

- Боль - всего лишь учитель. Пока урок не усвоен, он стоит над учеником. Понимает, что без дисциплины и труда невозможно воспитание, - руки свояченицы бережно втирали в раны пахучую мазь, утишающую боль. Заботливо касались пропитанных потом волос, мокрого лба. - Но даже проявляя строгость, он - любит, и каждый удар - проявление любви. И каждый удар - надежда, что больше их не понадобится.
Желания вести светские беседы о педагогике не было никакого. Во тьме горячки хотелось лишь воды, большую кадку теплой воды, щедро сдобренной еловыми ветками. Погрузиться в неё - и пить, жадно, смягчая пересохшее горло, смывая кровь и пот. И только потом послать ко всем чертям свояченицу, сообщив ей что-то вроде:
- В гробу видал я твою любовь. Вместе, с мать её Софию, надеждой.
Или даже:
- А не шла бы ты, дорогая сестра моей жены, дальней дорогой, да всё по....
А может, так:
- Никогда я тебе не покорюсь, о мерзкая богиня!..
Герой, наверное, так и сделал бы. Роб вздохнул, в очередной раз напоминая себе, что он не какой-нибудь легендарный Ланселот, и даже на завалящего Гектора не тянет. И промолчал, позволяя лечить спину, потому что сил сопротивляться всё равно не было. Разве что, для...
- В самый длинный, стеклянно-звонкий осенний день, я явлюсь к костру Самайна, чтобы заглянуть в твои глаза, увидеть там безумие, и понять, что зажженному положено гореть. И каждый твой удар - надежда, что однажды нас рассудит этот огонь, очертив круг. Что бы не говорила об этом моя Бадб.

Всё тот же бесконечный день в грёбаной башне.

Покойнику де Круа, должно быть, в посмертии икалось неудержимо. Пока тело неспешно затягивало неровными рубцами исполосованную спину, Роб неустанно благодарил наставника за дельную мысль, подброшенную юному Циркону.
"Лекарь, сынок, просто обязан изменить себя так, чтобы не думать о мелочах вроде кинжала в боку."
О мелочи, представленной иссеченным кнутом Древом не думать не получалось. Боль накатывала прибоем, заставляя скрипеть зубами и мечтать засунуть этот кнут свояченице в самые неприличные места. Поглубже. Плашмя. А когда она уходила, унося злобных ежей, копошащихся в ранах, Роб запрещал себе шевелиться, чтоб не вернулась. Сутки или даже двое о побеге не стоило помышлять, и за это он снова возблагодарил предыдущего Тракта - иной после порки провалялся бы седьмицу.
Но можно было говорить. Жаловаться рыжей косице - вдумчиво, вслух, не стесняясь быть услышанным.
- Я назвал её некобелимой, моя Бадб. Чёртов шотландец... Буду язвить даже на вилах дьявола. Впрочем, она явилась воспитывать, и Древо, которое ты так любишь обводить пальцами, пострадало бы всё равно. А еще меня здесь... развлекают музыкой. И стихами, разумеется.
Музыкантша и стихосказительница явилась в этот раз так тихо, что цепи даже не подтянули его к стене. Или им просто велели не тревожить такого ценного созидателя ренессанса. Или - и об этом Роб подумал с грустью - его сочли настолько беспомощным сейчас, что с ним была способна справиться даже это рогатое дитя. Которое, могло статься, вообще числилось личным волкодавом Морриган. Эх, где-то там Флу?...
- Добрый день, Птичка. Я скучал. Надеюсь, вы хранили мне верность и не читали свои стихи никому больше?
Слова падали тяжело, через новый прилив боли, и сесть Роб не мог, чтобы видеть лицо феечки. Но зато получалось ласковое мурлыканье, за которым так хорошо прятался стон.
- М-м... Ой, генерал, а почему вы думаете, что сейчас день? Темно же, - Феечка удивлённо остановилась, балансируя подносом с едой так, что тот едва не падал. - А стихи здесь читать всё равно вовсе даже и некому, потому что девочки всё больше о стыдных болезнях, а лорда Скумбога слушать гадко, вот. Поэтому когда Великая Королева приказала: покорми, значит, генерала, а потом, э... слово забыла, но, в общем, просвящи? Так что я просветю. Просвятю? Ой, генерал, а это вам больно, да?..

"А я уж думал, тебе там голову промывают. С памятью".
Роб попытался было пожать плечами, но свежие рубцы немедленно лопнули, засочились сукровицей, добавляя к трехсуточной немытости грязи. Лорд Подонок, надо же. Очень точное описание Эда Фицалана, неожиданное для этой глупышки.
- Больно, - со вздохом признал он, - и я с удовольствием просветился бы и поел, но для этого мне нужно хотя бы сесть. Не откажете в помощи, Птичка?
- Но, генерал, вы ведь такой большой, а я такая маленькая... - Титилил'та с сомнением его оглядела, вздохнула и поставила поднос на пол. - Но ведь так вы и есть не сможете.
Подумав ещё, она рассудительно кивнула сама себе и шагнула вперёд. Серые камни за её спиной неслышно сомкнулись, закрыв вход, за которым виднелся кусочек узкого полукруглого коридора. Без окон и бойниц. Феечка же шагнула ещё ближе, хотя и с явной опаской, нехотя.
- Конечно, можно сделать так, что Великая Королева поместит еду прямо в вас, но зачем тогда я? Разве что для того, чтобы сначала всё прожевать, но с этим ведь любой единорог справится, и даже то, что у него в шерсти, брррр! Ой, а как вас брать-то, генерал?.. Живого места ведь нету.
- Я вам помогу, дорогая, - Роб оторвал голову от соломы, протягивая руку феечке. - Значит, говорите, лорд - подонок? Он вас обижает?
Полукруглый коридор без бойниц и окон не нравился ему хотя бы тем, что напоминал камеру. Стрелковая башня обязана была иметь отверстия, а если это был древний Арундел, как предполагал Роб, то лучникам здесь отстреливаться приходилось чаще, чем мочиться.
"В ситуации любой
Вот план «Б» для нас с тобой,
В нём и выбор есть-таки –
"Бойся!", "Бейся!" иль «Беги!"
Для плана "А" было самое время, но останавливали коридор и безбоязненность феечки. Для плана "Б" не хватало Эда Фицалана. Впрочем...

- Кто же обидит ту, что сложила сердце к ногам Великой Королевы?! - Титилил'та хлопнула глазами, обхватила холодными пальцами запястье и потянула, аж крякнув от усилия. Получалось у неё не слишком хорошо, но феечка старалась. - Но, конечно, пытался. Бедные девочки, и единороги тоже. Фу. И пьёт не вино, а всё больше крепкое, ужас, как пахнет, потому что надо ведь чтобы яблоками, а не этой гадостью! Лучше бы кинжал на что другое сменял. Не знаю, на картину вот. Или красивую флейту, чтобы просвящаться, но не-ет! Даже стих вот только один куплет послушал, а потом странно на меня посмотрел и ушёл пить!
Любимый дирк работы орденского кузнеца был пропит Эдом Фицаланом. Роб грустно вздохнул, с трудом усаживаясь и не спеша выпускать нежную девичью руку.
- Просвещать, сидя на соломе, удобнее, - пояснил он недоуменно хлопающей ресницами девушке, чуть потянув её на себя. - Я не собираюсь вас убивать, дорогая. И я не насильник, да и бежать в вашем присутствии не cтану. Клянусь любимым вороном Королевы. Знаете, отчего-то лучше просвещаюсь, когда вы рядом и помните меня. Прямо-таки проникаюсь и осознаю.
"По крайней мере, убивать и сбегать сегодня - не буду".
- Странно только, что воспитывая меня, госпожа не делает того же с этим подонком. Подумать только, даже не соблюдает законы гостеприимства, что дала нам повелительница, даже не навестил. Трусит, наверное? Пропивать чужой кинжал проще, чем зайти и поздороваться, конечно. *
- А он навещал, - удивлённо хлопнула глазами Птичка и пискнула, неловко плюхнувшись на солому. - Ой, генерал, колюче же! И как это вы тут сидите?.. И о чём это я?.. Ах, да! Лорд Скумбог заходил, наверное, хотел поздороваться, да только вы без сознания были, так что пришлось ему уйти. Неправильно же - с бессознательным здороваться, правда? И госпожа его воспитывала, но он тру... трудновуспитуемый, вот. Не то, что вы, генерал. Вы вот милый, уважительный, даже настоящие стихи понимаете. Вот как окончательно просвятитесь, так и совсем хорошо будет, и никакой соломы!
Договорив, феечка задумчиво почесала основание правого рога и мечтательно вздохнула.
- Конечно, стихи нужно читать под деревьями, на солнце, а тут эхо это дурацкое, у меня даже ощущения, что как-то глупо звучу. Странно, никогда такого не было. А лорд Скумбаг, может, ещё зайдёт?
Роб кивнул, опираясь на руку за спиной Птички и ненароком задев её плечи. Приучать к себе следовало осторожно, неспешно, но святой Михаил свидетель, еще ни одну женщину не доводилось уламывать так долго!
- Вы замечательно звучите, Птичка. И я бы предложил вам свои колени, раз уж у меня нет кресла, но уважая ваше целомудрие - не стану. Что до Эда Фицалана... Думаю, его закат близок. Скучный, глупый человек и без магии он - ничто. Ну да дья... Дагда с ним. О чём вы сегодня будете петь?

Феечка, звонко рассмеявшись, хлопнула его по колену. На руку она опиралась так, словно ничего естественнее и не было.
- Ну, генерал, скажете тоже! Целомудрие какое-то, вот шутник, да и про магию с закатом хорошо так! Наверное, славно, что лорд Скумбаг не слышит, правда? А то ведь если пьёт как раз, то эль может не в то горло попасть, и кого тогда воспитывать? Надо будет ему потом рассказать, конечно, хотя... тогда я сама стану невоспитанной феечкой, и будет ой, - Птичка погрустнела, явно предвкушая ой, передёрнула плечами. - Потому что ведь нельзя издеваться над людьми, да? А это ведь наверное не воспитывает. Или воспитывает. Или нет. Или да. Хм... а о чём вы хотите, чтобы я спела?
Невольно вздохнув мысли, что милый и уважительный достаётся всем, кроме жены, Роб глянул на её руку и потянул к себе деревянный поднос, принимаясь пальцами отбивать на нём ритм. Если уж слушать вирши этого дитя, то хотя бы - так, сглаживая сбитые углы в мелодии.
- Рассказывать подружкам о том, что слышали - вполне воспитанно, дорогая. Чего же я хочу, чего хочу... Спойте об этом замке, это ведь Арундел, верно? О деревне подле замка. И, конечно же, о том, почему госпожа намерена смеяться - на этот раз вслух. Знаете, все барды так и делают - начинают с настоящего, проходят через прошлое и заканчивают грядущим.
- Не так, - покачав головой, Титилил'та смахнула ладонью солому и рассыпала по камере треск округлых розовых ногтей по серому камню. Ритм сбивался, словно прыгающая через лужицы девочка, то медлил, то взрывался жутковатым скрежетом, но голос сглаживал углы. - Совсем не так, потому что настоящий бард понимает, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Что есть только миг, протянутый меж веками и туманами, о генерал. Но если желаете, есть у меня и такие куплеты. Сочинять их не пришлось - луна нашептала на ухо, пока я спала у ручья. Вода журчала контрапунктом, вода спорила - но убедить не смогла. Ветер свистел в разбитых дверях, ветер пытался украсть свет - но стих в колыбели кустов, и остался лишь свет, остались лишь тени на веках. Лишь отражения. Тень могучего короля. Отражение прекрасной девушки. Тень любви - отражение власти. Радовались тогда небеса, как никогда прежде - помните ли вы такое, генерал? Если и не помните, подставьте лицо лунному свету, отблескам огня, рвущегося из окон, безумному смеху и крови, льющейся через порог. А лучше - забудьте и слушайте, мой генерал, потому что в памяти правды нет, хоть и в свете её нет тоже.
"Не дура".
Это подумалось устало, отстраненно, без одобрения, хотя умную охмурять было проще. Роб кивнул, подхватывая ритм, предложеннный Птичкой. Ритм тех самых лунных ночей, наполненных тенями, отблесками луны и ветром, уносящим тяжелый, медный запах крови. Ритм чужого сердца, выплескивающего на руки жизнь. Ритм биения этой самой жизни в утробе.

- Слушаю, жрица.
Титилил'та усмехнулась по-девчоночьи и обвела соломинкой круг по камням
- Велик и могуч был Койнаре, король-герой, король-воин, король гордый, король ненасытный. Король с прекрасным лицом, жадным сердцем, кровавыми руками и чёрными мыслями. Завидовал Койнаре алому плащу любовника и полководца Бадб. Завидовал тому, кто греет постель богини, ради кого отвергла его - короля людей Ирландии! - белогрудая рыжеволосая Бадб. Кто, как не он - вождь из рода вождей? Чья рука сильнее, чьи владения богаче, чьи воины даруют воронам больше мяса и вкусных мягких глаз?
Соломинка задумчиво помедлила и начала вырисовывать в круге спираль. Фея же качнула рогами, и голос её стал мягче, тише.
- Копил это Койнаре, хранил это король - бережно, как дракон золото, как родители - платья для дочери, как вода - мысли и слова. Хранил днём, доверяя только ночному солнцу - и однажды в ясную зимнюю ночь, на Самайн лунный шёпот сложился в слова. Много их было, но по-настоящему важным - только одно, потому что было оно чёрным, как мысль, жадным, как сердце. Кровавым, как руки. Слово-вопрос, который здесь, в этих стенах, звучит издевкой. Потому что спросил лунный свет короля-героя, достаточно ли ему удела его? Доволен ли он? По справедливости ли награждён миром? И помолчав, закончил свет, что порой нужно просто протянуть руку. Закончил - и раздробился в ручье.
Спираль сошлась в точку, и тонкие пальцы Титилил'та повели соломинку обратно, в противоход.
- Помните ли вы, мой генерал, как ликовали земля и небо, празднуя помолвку вождя-человека и дочери богини битв, злой рыжей вороны, Бадб Ката? Помните, как раздумывала крылатая, как советовалась со старшей сестрой? Помните, слышали, стоя у шатра, как сплетались в любовных объятиях слова и мысли, как убеждение диким жеребцом покрывало сомнения? Ближе так становятся люди к богам, говорило убеждение. Нужен брак богини и человека, шептала уверенность. Нужна невесте достойная свита - звенела лунными бликами власть. Всё правильно - заключал закон. Вы помните, генерал...
Роб обхватил руками голову, запрещая себе постыдно скулить. И хоть был не виноват, но чувствовал себя виновным. Будто это он обманул неистовую, уговорив отдать дочь Койнаре. Точно это он соблазнял короля на предательство, обещая ему, как в эллинском сказании, всё. Словно это он убивал девочек, наслаждаясь кровавой игрой.
Но порой более всего виноват тот, кто не сделал ничего. Не отговорил. Не предусмотрел. Не спас. Отказал завистливой Морриган, чтоб её черти драли.
Роб представил, как будет говорить жёнушке о содеянном её сестрой - и горестно вздохнул. Она была сильной, его Бадб. Но отчего-то казалось, что такие вести неистовая не перенесёт.
- Я помню, как высоки были стены Коннахта и какими нагими казались без кожи девочки. Помню, как зло сражался Койнаре, как катилась его голова по полу, богохульствуя и проклиная. Я всё это помню, жрица, хоть и предпочел бы забыть.
"Но не тебе укорять его... меня в молчании".
- Я помню, как плакала Великая Королева, - Титилил'та сломала соломинку в пальцах, бросила половинки на пол и легко поднялась. - Горше... двух и одной, что не плачет никогда. Помню, как в слезинках смеялась луна, прячась в тенях ресниц. Пожалуйста, генерал, после того, как поедите, оставьте посуду в центре комнаты.
Кувшин Роб позволил себе разбить только после того, как за фанатичной Птичкой закрылась дверь.

С феечкой Роб флиртовал зря. Заманивал Эда Фицалан - тоже. Будь ты хоть сотню раз архимагом, совершенствуй тело хоть полвека, а если вокруг тебя царит тьма, и ты одинок еще более, чем всегда, поневоле начинаешь уступать бастион за бастионом болезни. А уж после таких-то новостей...
Сил хватило только на вычерченную на полу и стенах схему-став, в каждой руне, в каждой черте которого заключался зов к Праматери, мольба о свободе и помощи, и - дорога к Бадб.
А вот спине не помогли ни мазь Морриган, ни способность исцеляться, ни участие Птички. Пот, грязь немытого тела, солома набивались в раны, вызывая неизбежную лихорадку. Роба трясло от жгучего холода, накрывало черной водой, с которой не могла соперничать и темень камеры, но даже в этой тяжелой глубине он не позволял себе свернуться в теплый комок, цепляясь пальцами за солому, принуждая тело лежать ровно и неподвижно, хоть и не знал - зачем. Проще, пожалуй, было умереть. Уйти, не доставшись никому, к предкам. Погано, что ими станут предки Тростника, которых он не помнил, но, может быть, Бойды приняли бы подкидыша, как принимали всегда?
В один из кратких мгновений забытья Робу даже приснилось, что Бадб пришла сюда за ним - и он радовался. Горел щенячьей, чистой радостью, полз к зеленой юбке на брюхе - потому что иначе идти не мог. А проснувшись, долго жмурился, не желая отпускать видение рыжих кос. И лишь потом, сквозь муть в глазах рассмотрев мрак каменного мешка - зарыдал. Зло, закусывая кулак, чтобы никто не слышал рыданий, недоумевая, почему неистовая еще не потребовала возвращения если не мужа, то илота, отчего он не нужен никому настолько, что даже воспитанники не разобрали этот замок по камешкам, а его хозяина - по косточкам. Теперь Роб в полной мере осознавал, почему эти острова стали христианскими. Бог смиренных, помощник умаленных, заступник немощных, покровитель упавших духом, спаситель безнадежных спасал не бренную плоть, но душу, и мучения становились ничтожны. Он давал утомленному силу, изнемогшему - крепость, прощал и утешал, взамен требуя лишь веры. И в отличие от капризной рыжей богини мог быть сейчас здесь. Стоило лишь позвать.
Вот только звать не хотелось. Не хотелось уже ничего - даже свободы, даже смерти. Циркон испуганно уговаривал, умолял встать с холодного пола, погреться хотя бы гадостным яблочным вином, говорил, что Морриган проиграла, потому что не сломала, но Роб не слушал. В призме слёз маячил светловолосый тонкий силуэт. Матушка звала к себе.

Кто ты?
Брат Ордена архангела Михаила, Архистратига.
Как наречен ты?
Цирконом.
Что держишь в правой своей руке, брат Циркон?
Меч.
Что держишь в левой своей руке, брат Циркон?
Свет.
Так кто же ты есть, брат Циркон?
Я - слуга человеческий. Я - тот, кто обнажает свой клинок в ночи и зажигает свет, чтобы прогнать тьму и её порождения. Я - убийца, забирающий жизни тех, кто отнимает жизни людей. Мой путь не окончится с моей смертью. Взяв жену, землю, став отцом детям, я останусь на своём посту. Я честно исполню свой долг, посвятив свои знания и умения защите человека, помня о благодарности к наставникам. Я буду всегда готов помочь человеку, независимо от веры и происхождения, богатому и бедному, знатному и незнатному.
Клянешься ли ты в этом, брат Циркон?
Клянусь перед лицом Ордена и братьев.
Клянешься ли ты, брат Циркон, быть верным своим братьям, обращаться к ним за помощью и советом, если того потребуют интересы людей и Ордена, и самому никогда не отказывать им в этом?
Клянусь перед лицом Ордена и братьев. Я принимаю эти обязательства обдуманно, свободно и честно.
Так встань же, брат Циркон, и приди к братьям.

Роб вскинул голову. В багровом и черном мелькнула тень, больно впилась в ребра клювом, но тут же отлетела в сторону. И по орденской капелле осколками витражей разлетелся голосок Птички. Она не подпускала кого-то, вежливо уговаривая, говоря об единорогах и чем-то глухо стуча в стены, но слов её Роб убей - не понимал. Разве что попытался встать, когда чьи-то пальцы вцепились в штаны. А потом пальцы исчезли. И остались слова.

- Плохой был сон?
Колени матери пахли апельсином и жасмином. Роб со вздохом уткнулся в теплую шерсть юбки, блаженно замирая от прикосновения руки.
- Мама... Мне больно. И я устал. Где мои крылья, мама? Почему я перестал летать?
Мать не отвечала, перебирая волосы теплыми пальцами. От этого не становилось спокойнее, не унималась боль, но Робу не хотелось уходить.
- Они спорят, - матушка вздохнула, - черная хочет, чтобы ты перестал быть мужчиной. Потому что твоя жена понесла. Девочка уговаривает одуматься.
- Моя жена не может. Не от меня. Столько лет - и ничего по сей день. Но если так... Пусть это будет дочь, можно?
Дочь. Рыжая и зеленоглазая. Роб назвал бы её Мэйси - Жемчужиной, поймал бы для неё лисёнка. Только животным-филакторием можно удержать полубога от безумия. Роб любил бы её ревнивой любовью отца, отказывая соседям, желающим породниться с Бойдами и пинками отгоняя деревенских ухажёров.
Дочь. Как будто у него может быть дочь и может быть нормальная жизнь, чтобы её растить.
- Конечно, сынок, - немедленно разрешила матушка, - сын у тебя уже есть. Самое время для дочки. Только сначала надо поспать. И вернуться к жене.
Покорно кивнув, Роб поудобнее улегся у нее на коленях. Странно, матушка была рослой женщиной, но не настолько, чтобы держать взрослого сына как младенца. Но всё же, он лежал на её коленях, вдыхал запах матери и засыпал.

По камня струится Несс,
Плещет мутный вал,
Злой Армстронг ползет на берег,
Точит свой кинжал.
Но отец твой - старый воин,
Закален в бою.
Спи спокойно, милый Робби,
Баюшки-баю...

Раймон и Эмма де Три

1 апреля 1535 г. Холихед, Валлийская марка.

- Только один день! Проездом из Рима в Париж, прямиком к вам, Рикардо Тулузский! Огненные завлекательства и непотребства!
Непотребств было много, и первое из них - корсет. Без камизы, платья и корсажа. Только белый шёлк, короткая алая юбка, шитая золотом, и тонкая накидка. Эмма зябко повела плечами, взмахивая красным ведром. Пожалуй, ей больше нравилось, когда работает Раймон. Эвон, непотребствами завлекает, в то время как ей - улыбаться толпе, таская за собой тяжеленное ведро. Пока - пустое. Но лиха беда начало, и если пару самых стройных в королевстве ножек крестьяне намеревались рассматривать бесплатно, то заблуждались они воистину библейски.
Вторым непотребством стал венок из алых маков на голове. Не то, чтобы он был неприличен. Напротив, цветы стоили как целое состояние. Еще бы, ведь на них пошел шлейф варварски укороченной юбки и пинта крови из исколотых пальцев - шить в седле было неудобно. Помогал с цветами, как ни странно, Ворон. Нандо. Вернувшийся из Саутенд-он-Си с таким блаженным лицом и миролюбивым нравом, будто Ясень его там прихлопнул "Этикетом" Маргариты де Бофор, положив на Новый Завет. Ворон проворно вырезал лепестки, сворачивал сердцевинки, без умолку балагуря и развеивая мрак птенцов гнезда бойдова. Самым мрачным из них, пожалуй, оставался Раймон. Эмма угадывала беспокойство в его безмятежной улыбке, в густом запахе можжевельника, в горечи полыни, во Фламберге, поднимающем голову - и тревожилась.
Эмме было жаль Бадб, ей самой доводилось ждать из тюрьмы мужа. Она разделяла беду михаилитов, скорбя о Робе Бойде, но Раймон де Три и его настроение, всё же, казались важнее.
И это она назвала третьим непотребством из числа многих.
- Не скупитесь, господа йомены и франклины, джентри и прочий люд! - кричала Эмма, усевшись на помосте, наскоро сколоченном из двух телег, болтая ногами, затянутыми в полосатые - дорогие! - чулки. - Магия любит злато и серебро! Не подмажешь - не поедешь, а ведь Рикардо и не повозка!
Тепло парусом вздуло короткую юбку, стоило только вскочить на помост, и Эмма кокетливо взвизгнула, посылая воздушный поцелуй толпе. Кто сказал, что из михаилита заботливого мужа не выйдет? Побить его палками! Даже сейчас Раймон продолжал согревать её, хоть и на потеху толпе.
А толпа развлечение оценила. Довольно загудела мужскими голосами, зазвенела монетками в ведерке, а потом и запищала детьми: с помоста порскнули маленькие огненные ящерки.
Угольками Рикардо Тулузский поигрывал с небрежностью Фламберга. Пересыпал их из ладони в ладонь, подкидывал, отчего они вспыхивали горячо и жарко. И совершенно не обжигался, вызывая удивление зрителей - такое они видели только у михаилитов. Эмма это изумление подстегивала, поглаживая ящерок, льнущих к шее и обнаженным плечам, и безмятежно улыбаясь. Пока Ворон соблазнял в замке кухарок и прачек, внаглую шпионя, все остальные создавали ему надежный тыл.
Впрочем, в деревне всё равно соблазнять было почти некого. Ясень, Том Бойд, даром, что был приёмным, но улыбался так, будто весь мир принадлежал ему, глядел нежно, говорил ласково, живо напоминая того, чью фамилию носил. И девицы таяли, снопами падая к его ногам. А уж когда первая рассказала о жаркой ночи... Эмма даже в этой толпе ощущала томление поклонниц брата Ясеня, днями и ночами пропадавшего в лесу в поисках неведомых, но наверняка жутко опасных и гадостных тварей.
А потом вокруг потемнело, замерцали звезды, точно холодная английская деревушка перенеслась на Луару. Толпа вздохнула и шевельнулась, и вздохнула вместе с нею Эмма:
- В краях московитов лежит степь. Десять дней на добром жеребце скачи - не объедешь, земля там - конца не видно, небо - глазом не объять. Не синее оно над степью, пурпурное, и только на одном краю тенью горы вырисовываются. И стоят в той степи деревни...

В камине ровно потрескивают поленья, бросая на стены розово-оранжевые блики - почти закат в лесу. Или рассвет? Слишком жаркое лисье одеяло снова лежит в ногах, а пальцы легко и неторопливо рисуют узоры по шелку ночной рубашки.
- Знаешь, чем больше я думаю о среднем Фицалане, тем сильнее тянет к образованию.
- Будто нет более приятных мыслей, чем Эд. К примеру, почему бы не подумать о... лесной землянике? Знаешь, едва начавшей спеть, розово-белой, кислой и прохладной? К тому же, Эд и образование - вещи столь же совместимые, как дурак и стеклянный... э-э... кубок.
Одеяло сползает на пол, подчиняясь пинку, и застывает там бесформенным рыжим и очень мохнатым холмом.
- Серебряный. Кубок был серебряным. Что до совместимости - ты не заглядывала в орденские вивисектарии?

Раймон бросил уголёк мальчишке, цеплявшемуся за отцовский бело-голубой оверкот, и ухмыльнулся полыхнувшим огнём ящеричьим крыльям. Работать с углями было легко и приятно - и как он прежде не додумался носить с собой кусочки живого пламени? Впрочем, приятности добавляло и место - деревушка под самым носом Эда Фицалана, его дом, где жители и до новых королевских приказов развлечений не видывали.
- Жили в одной такой деревушке - и не в центре, и не на отшибе - старуха с внучкой. Дед, значит, в замке служил, советником белобородым, а семья ну вот как тут. И платил лорд скупо, а подати собирал справно, так что жила старуха и не сказать, что бедно, да и не богато - а всё одно на окраине. Потому, вестимо, когда яркие степные звёзды заслонило блюдо огромное летающее - никто и не увидал, кроме неё. Испугалась старуха, креститься начала, а блюдо только покрутилось, на траву плюхнулось да сбоку открылось - и вышли из него аккурат черти, бледные, с головами огромными, и глазища - на поллица. Ну, старуха, конечно, снова креститься да думать, где михаилита достать, но потом заметила, что на груди впалой у главного - крест виднеется. Значит, свой, не снизу али сбоку.
Ставки в этой игре делались и наугад, и наверняка. Понять, что за господин лорд Эдмунд Фицалан, труда не составило. Подслушанный разговор здесь, сочувственная улыбка Ясеня там, и рассказы лились рекой - и о девках перепорченых, и о том, что зерно лорд отбирает, да продаёт, да не делится... Ожидаемо. Странным казалось поначалу лишь прозвище, принесённое Вороном от ворот. Скумбог? Гэльское, не английское. Неподходящее простым девочкам-прислужницам, зато удивительно подходящее толстой башне мертвенно-серого стылого камня без бойниц. Подходило оно и самому Эду, так что собравшиеся отзывались жадным интересом, правильно, как лютня под пальцами мастера. Возможно - мастера-констебля. Что ж, на лютне Раймон, несмотря на укоризненные взгляды наставников, так и не выучился играть, предпочитая иные, более полезные струны. Не зря. Даже дважды не зря, потому что в четыре руки получалось куда как лучше и тоньше. Люди отвыкли, люди не знали, чего ждать, люди сомневались в том, что видят - и это было прекрасно.
Раймон потянул силу из браслета, охватывающего ногу под сапогом, и повёл рукой, открывая над деревенской площадью бескрайнюю степь с чёртовым блюдцем в архиепископских цветах.

- А однажды сестра Люсинда решила вытравить плод. И его пришлось по кусочкам вытаскивать. Сначала ножку, потом вторую... Ручки. А голову вскрываешь через родничок и достаешь мозг. Тогда череп просто складывается, как пустой мешок.
Рука описывает круг в воздухе, поблёскивает изумруд в кольце и выходит, что мешок тот - немалых размеров. Ладошка шлёпается на грудь, и пальцы принимаются вышагивать по лесенке шрамов - косой, рваный, укус. Шея.

Изумленно сморгнув, Эмма помотала головой, отгоняя от себя лиловую с золотом траву, по которой водили хороводы головастые человечки. Баек, побасенок и ярких живых картинок от Раймона она насмотрелась предостаточно - супруг лепил их на ходу, не задумываясь, будто не на михаилита выучен, а на сказочника. К тому же, здесь была работа. Тяжелая, опасная, и ничуть не напоминающая Билберри, чему Эмма не могла не радоваться. Тут хотя бы не укладывали на холодный алтарь. Она отвела взгляд от неправильной, нездешней башни, в которой почти наверняка держали Роба Бойда - иного назначения для водоворота чувств и мыслей, в который вовлекали камни Эмма придумать не могла. И оглядела толпу, улыбаясь.
Крестьяне взирали на старушку и чудных фэа из блюдца, разинув рты.
- Мой - Хуруга, - говорил серокожий с крестом, подражая плохой латыни, - мой приходить с миром, женщина.
Старушка мелко закивала, соглашаясь. Такие-то важные господа могут приходить только с миром - и никак иначе. Лишь бы под холм к себе не забрали. А то ведь останется внучка одна-одинёшенька, и податься ей некуда. Одинокой струной под грубыми, мозолистыми пальцами зазвучал горизонт в этой степи, заставив кивнуть вслед за старушкой. Мелодия выходила резкой, дикарской, но - правильной, созвучной дыханию здешнего моря и чувствам людей.
- Ху-ру-га, - попробовал повторить один из замковых стражников, прижимая к себе пышногрудую молодку в белёном чепце, - это ж по-каковски его кличут?
- По заморскому, так, что не выговорить и зайцу, которого тень от блохи прибила на полдороге.
Эмма снова согласно кивнула Раймону, подсовывая любопытному вояке ведро. О дно стукнула серебрушка и сказочная старушка выбросила коленце, которому бы даже шотландские горцы позавидовали. Па неприличествовало почтенной даме в возрасте, но зато повеселило толпу, отчего монетки полились если не дождем, то хотя бы неспешной весенней моросью. Тем временем, миссис из степи обзавелась даром этого самого Хуруги - плоской дощечкой, с тыльной стороны которой красовалось отлитое из серебра надкушенное яблоко. Дощечка издавала мелодичные трели, похожие на птичьи.
- Это ведь зеркало волшебное, - обрадовалась старушка, - ох, и спасибо тебе, господин Хуруга! Теперь внучке приданое справим.
Фэа покачал головой, тыча пальцем в гладкую черную поверхность, отчего та пошла рябью, разродилась цветами и милыми котятами, сменившимися изображением полуобнаженного мужчины с розой в руке. Красавчик, похожий на Ясеня, улыбался томно и зазывно, заставляя девиц в толпе ахнуть, а тихо подошедшего Ворона - хмыкнуть.
От юноши пахнуло усталостью и сонливостью, густой похлебкой чувств, что кипела на замковой кухне. Михаилит будто впитал их в себя, чтобы донести, не расплескать, поделиться. А Эмма вживе увидела пышную кухарку, покусывающую губу. От жаровни она оторваться не могла, но глядела на Нандо так, словно хотела съесть. Вот сейчас служанка унесет поднос в замок - а ведь лорд дома кушать не изволит! - и черноволосый приголубит. Верно ли, что черноволосые - самые страстные?..
Фэа снова покачал головой, унося эти мысли в своё зеркало и показывая в нем такую похабщину, что старушка смущенно прикрыла лицо ладонями. А Эмма благодарно вздохнула, улыбаясь черноволосому, но уже - своему, краем глаза подмечая страдания бабки. Фэа-то на блюдце улетели, а дощечка - и не показывает, только разводами переливается. Старуха ее и так, и эдак, даже святой Рейчел помолилась, да видать палец у серокожего был волшебным. Плюнула в сердцах бабка, велев внучке собираться к деду. Дед поди разберется, что с арте... артехактом делать!

- Они дрались всегда смертным боем. Дик был сильнее и злее, Эд - трусливее и подлее. А потом - плакал, мечтая о волшебном посохе, - задумчивое молчание. - Ты скажешь... ему?
Вода плеснула, закрывая колено. Волна мазнула по подбородку, чуть не достав до улыбки.
- Но ведь говорить совершенно не о чем.

Можно ли было питать магию просто ожиданием, жадным интересом? Странный вариант вампиризма, о каком не говорили гримуары - из тебя тянут, а сил только прибавляется. Раймон притопнул, превращая жителей деревушки в деревья. В конце концов, кто не думал о соседе как о полене или там бревне? Или о том, что там ох у ели... дети сошли за кусты. Интересно, как там, в той деревне?.. Судя по аханью, лес вышел на загляденье, и он, не позволяя себе уйти в прошлое, продолжил.
- Идёт внучка по лесу ночному, а всех мыслей - только о тарелке волшебной. Воспитывали-то её в строгости христианской, сами понимаете, чтоб не спортилась - а то нынешние девки такие девки, только о яблоках и мыслей, как у груши какой. А тут углядела она тайком, что зеркало это бабке казало, и так углядела, что сердце чутка из грудей полных не выпрыгивает, платье рвёт изнутри. Даже пришлось плащик красный за плечи откинуть, да шапочка на затылок сбилась. И не утерпела дева, вытащила из-под пирожков горячих зеркало, да как давай по узорам пальчиками водить в надежде на чудо чудесное. Водит, водит, по сторонам не смотрит - да и зачем, когда все тропинки с детства знакомы? А следом...
Раймон кивнул дородному дубу в богатой алой листве и сочувственно спросил:
- А правда, почтенный, оборотень богопротивный тут завёлся?
- Оборотень? - задумчиво хлопнул листьями староста. - Воить кто-то ночами, не без энтого.
Стоящая рядом с ним стройная строгая осина поджала губы.
- Это не оборотень, старое ты бревно. Это девки визжат, как этого Ясеня видят. И что только нашли?
- Какие девки, мне самому прошлым ночером чуть задницу не отхватили! - Возмутился ржавый от осени клён. - Волчара как есть, огроменный!
Раймон скорбно покачал головой.
- Это он от отчаянья небось, потому как все знают - волкодлакам только девиц подавай, да попышнее. Вот и за внучкой один увязался. Сынок старостин, Эдом его звали, да прозвище прилипло - Омлет. Потому, значит, что за охальство ему промеж ног так саданули с детства, что всё хозяйство...

- Говорят, даже крошечный грех способен отравить душу на веки вечные. Странно думать, что кровь - это душа...
Гребень, с треском продирающийся через волосы, замирает. Чтобы спустя мгновение продолжить свой трудный путь, заканчивающийся уже подле колен.
- Если душа есть, разумеется. Но бездушие, как и всякая хворь тела, лечится правильными травами. Скажем, чемерицей и беленой?
- Мало. Для начала - хорошо, но что, если...

"Всмятку".
Эмма невольно глянула на Арундел, ожидая, что оттуда вылетит разъяренный Эд. Верхом на помеле, размахивая мечом. Но небо над старым замком было безмятежно голубым, и даже над башней узника ни одного облачка!
Ничуть не расстроившись этому, Эмма вздохнула творящемуся в лесу безобразию. Эд-Омлет, похожий на братца настолько, что деревья хохотали и хихикали, бежал за внучкой, сверкая глазами и очень натурально рыча. Девица у Раймона вышла весьма и весьма аппетитной. Настолько, что Эмма невольно оглядела себя, понимая, что во всем уступает воображению. Груди у крестьянки - спелые тыквы, глаза - блюдца, и бедра такие, что от взгляда на их колыхание невольно начало подташнивать, как после долгой дороги в седле. И невозмутимость куклы, легко объясняемая увлекательными картинками, которые внучка разглядывала в своей дощечке.
А там смешались в кучу кони и люди. Должно быть, Раймон вспомнил фрески в борделе Альфонсо де Три, и теперь девушка с интересом изучала, как очень волосатый и вдохновленный сатир охаживает белотелую нимфу. Эд мог хоть обрычаться, его все равно б не заметили.
Как не заметили Вихря, неспешно бредущего через площадь, помахивая связкой глаз. Некоторые из них еще были живы, отчаянно клацали веками и сучили тонкими щупальцами, но Джерри это не смущало. Он утихомиривал своих жертв небрежным встряхиванием, от которого глаза зажмуривались и покорно обвисали.
Засмотревшись на это, Эмма вернулась к сказке только когда караулившего в кустах Эда спугнула большая сова, почему-то странно похожая на Дика: такая же взъерошенная, с круглыми глазами и готовая вот-вот выставить средний коготь.

- Знаешь, я всё думаю - зачем? Зачем ему это?
Ставни жалобно скрипнули, отрезая свет холодных звёзд тупым деревянным ножом. Почти в унисон вздохнула кровать.
- Знаешь, я всё думаю, ради чего? За что он продал то, что купить невозможно?
Тяжёлый вздох.
- Не знаю.
- Значит, за всё сразу.

Не глядя на Вихря, Раймон улыбнулся красивой рыжеволосой девушке, зачарованно слушавшей сказку. Хорошо, что Ворона одолжила по такому случаю Ларк. Ойче нах Ойче Мада-аллэ бон шоль дорча... жуткое фразоимя, которое было длиннее владелицы, получилось выговорить только с третьей попытки. Хорошо, что её устраивал и короткий вариант. Мохнатый жаворонок, надо же. Но не отнять, даже с шерстью вместо перьев роль оборотня в небольшом английском городке Ларк играла отменно, с явным удовольствием пугая население и сжирая птицу. Разве что отдавала предпочтение мужчинам посмазливее, но оказалось, что так даже лучше: покушения волчицы на мужей волновали крестьянок даже сильнее, чем охота на девиц. К тому же, последним занимался Ясень. Чёртов вампир. Приехал едва живой, а теперь поглядеть только - цветёт, листочки распускает!
- Нет для оборотня ничего слаще парного мяса, но нет и ничего слаще погони. Пугал Эд внучку, выл из кустов, заращивая царапины от когтей на лице. Хрустел ветками во тьме, да только не до того было девочке: умела волшебная тарелка ещё и говорить, да так, что охи и стоны на весь лес звенели. Не перерычать было, не получалось у него...
"Как будет реагировать Эд Фицалан, когда узнает? А он не может не узнать. Этим же вечером сплетни, пересказы и смешки станут известны каждому камню в Арунделе. Что же сделаешь ты, отдавший себя, не отдавая, ради магического жезла? Ты не пойдёшь на площадь - это риск опозориться. Нет, скорее с этими нахалами ты будешь разбираться на своих условиях, в тот момент, когда сам решишь. И по одному за раз. Иллюзия силы и контроля. Власти. Желательно там, где тебе не смогут сопротивляться. Прости, Роб, но так было нужно".
- И вот, потеряв терпение, выскочил Эд прямо перед внучкой на тропу: глазищами сверкает, клыки щерит, и обрывки плаща в стороны под ветром разлетелись - прям не оборотень, а ещё и колдун какой мерзкий! Стоит он, значит, лапы задние кривые, как мог, и слюна по морде бежит. Как увидела его внучка, так и говорит:
- Не-а, дяденька. Маленький у тебя какой-то, и мятый. Вот, гляди, какой надо!
И тарелку волшебную под нос суёт, а там и впрямь такое, что с иную руку! Эд глаза вылупил, пасть захлопнул и съёжился ажно от обиды, лапами прикрылся. Внучка мимо и прошла. А пальчики уже под юбкой...

- Когда отбирают дар - больно?
И без того тугой локон подкручивается пальцем, пляшет веселым паяцем на плече. А за ним - следующий и следующий, пока скудный резерв не истощается совсем. Бытовая магия, способная стать боевой.
- Глупо, - в слове слышится пожатие плечами. - И дали не тогда, и отобрали не там.

На то, что творилось дальше, глядеть было и вовсе непотребно. Эд, всё же, догнал девицу. И долго раздумывал, жрать её или наоборот - размножаться. А решив, накинулся, и...
Раймон оборвал повествование на самом интересном месте, толпа разочарованно взвыла, принимаясь бросать в ведро монетки. Всем хотелось досмотреть, как именно волкодлак будет охальничать, да как рвать, и что из этого получится. Знай, успевай ведро подставлять. Эмма улыбалась, выманивала золото, тоскливо поглядывая на солнце. Вечер ей придётся коротать одной, в домике на окраине. Вышивая очередного святого, у которого лицо снова получится наглым и ехидным.
"Рай давно вынесли, в аду уголь распродали и сидят, мерзнут, - задумчиво сказал однажды Раймон, разглядывая, как святые Николай и Фома стоят посреди нигде, - и ангелов, небось, ощипали на подушки". Эмма тогда швырнула в него мотком шелка, но святые от этого благочиннее не стали.
Воспоминание растревожило, и пришлось еще шире улыбнуться трактирщику, которому сегодня доведется принимать трех михаилитов. Где, как не в таверне узнаешь сплетни из замка, да и Эд мог явиться. Обязан был, после такого представления-то.
И после слов крестьян, которые Эмма ловила обрывками, скорее угадывая по чувствам, чем слыша в самом деле.
- ... это неужто и наш лорд таковский? Ой, девки, а я же замуж выхожу. А ну, как первую ночь?...
- А девка у фокусника справная. Тоща только. И ноги есть.
- Говорят, этакий страм сейчас французы делают, чтоб ноги-то...
- ... я б тоже эдак бабу, как в картинках тех. И так, и эдак. Даже жаль, что сегодня в караул.
- Как жили плохо при покойнике, так и при сыночке плохо живем. Непутевый он. Лучше б нас Ричарду отдали, ей-ей.
- А я б фокусника на сеновал заманила, да вишь белобрысая у него какая...
Эмма хмыкнула, на лету ловя очередную монетку от рослого стражника, глядя на Ларк, шагнувшую вперед с пустыми и будто зачарованными глазами.

- Твоя личная ворона испугалась, углядев наши замыслы.
Шорох, с каким сталь входит в ножны. Шелест одежды, где так удобно прятать тёмные пузырьки.
- Забавно, как это древнее боится нового. Мир изменился - и зло с тьмой уже не те. Вороны ищут воинов - а остались, увы, только профессионалы.

- И вот как лесники брюхо раздувшееся распороли - так и ахнули. Потому как внучка там целёхонькая сидит - спас архефакт небесный. И только одежды нету - переварилась вся, до ниточки. Тут-то шкура оборотничья и пригодилась - большая, серая, только на морде выражение такое же глупое. А тарелку ту потом дед, как человек разумный, епископу отдал праведному - уж тот-то поймёт, что с ней делать. А оборотень...
Под стук монеток о дерево Раймон спрыгнул с помоста и встал перед Ларк. Девушка с затуманенными глазами мерно покачивалась на месте в тон голосу, и он едва удержался от того, чтобы помахать у неё перед лицом ладонью. Если бы не Эмма, можно было бы поверить, что и впрямь - зачаровалась. А потом сгинуть в зубах первого же дикого перевёртыша, пытаясь навешать крапивы на острые мохнатые уши.
"У них там в Портенкроссе что, академия по театрам?"
- А оборотень, как известно, больше мяса парного и охоты, любит истории - потому что не угасло ещё в нём человеческое. А человек, заслушавшись, всегда облик потерять может. Так, девочка?
Момент превращения Раймон почти пропустил. Просто Ларк набрала полную грудь воздуха - и чихнула, содрогнувшись всем телом, и вот уже перед ним стоит огромная рыжая волчица с дымчатыми зелёными глазами. Стоит - и смотрит, приоткрыв пасть. Струйка слюны выглядела... очень реалистично. Вдохновительно. И заставляла жалеть об отсутствии кольчуги. Академии - академиями, но... он резко вскинул руки, перебивая поднимающийся в толпе гомон.
- Не бойтесь! Не будь я Рикардо Тулузский, дан мне дар от Господа нашего, зачаровывать порождения ада, коли осталась в них толика человечности! Смотрите, она ведь ничего не делает! Хотите убедиться? Сейчас моя очаровательная помощница положит руку в пасть этой твари - и останется цела!
Эмма брезгливо вложила ладонь в пасть, и Раймон готов был поклясться, что Ларк закатила глаза. Толпа разом выдохнула, и он тут же заговорил снова, не давая ей опомнится.
- Поэтому сейчас поведём мы деву эту в церковь, где и очистится она от проклятья адского. Вот за язык и поведём. И вздохнёт городок ваш свободно...
О, да. Об этом точно узнает каждый камень в Арунделе. Узнает и Эд Фицалан - и придёт. К кому? Куда? Когда? Как можно скорее. К тому, кто выглядит самым слабым или молодым. Что ж, дорогой шурин, пожалуйте на огонёк. А так же на дым - и зеркала.

Чуть позже, таверна.

Стать Вихрем было легко. Надеть другую одежду, добавить лёгкости в походку, влить немножко, самую толику магии, улыбаться этой летящей, чуть неуверенной улыбкой, от которой спустя десять минут начинает сводить губы - и вот уже жители деревушки под замком Эда Фицалана кивают, подмигивают и хлопают по плечу. Ясень влюблял в себя, Вихря же просто любили. Занятно, если вспомнить, что именно он поставлял в деревню не шибко опасных, но надоедливых тварюшек. Впрочем, об этом никто не подозревал - зато все знали, что молодой михаилит постоянно то в деревне, то в лесу. Потому ему и не удивлялись - ждали.
Плюхнувшись на лавку, Раймон улыбнулся подавальщице и подбросил серебряную монетку - не за вкусный неразбавленный эль, просто на счастье.
Стать Вихрем было невероятно трудно. Как он ухитрялся так искренне чувствовать, так не задумываться? По обронённым тут и там фразам, по ухваченным кончикам эмоций Раймон знал, что Вихрю до смерти не хотелось оставлять свою Сильвану, но в первую очередь Джерри радовался просто тому, что она - есть, что они живы, что он скоро вернётся. Беспокойство только ходило вокруг грозовой каёмкой, только подчёркивая белизну облаков. Но жители должны были верить, чтобы поверил Эд, и Раймон гнал заботы прочь. В конце концов, чёрт с ними, с отобранными туманами, к дьяволу богинь с архиепископами. После такого-то представления, принесшего целых семь фунтов! Кутерьма в деревне и вокруг не давала времени задумываться, и это помогало тоже. Все планы остались позади: в трактирах, избушках, окруженных оберегами, в замкнутых мирах Немайн, где голоса умирали, едва родившись. Теперь оставалось только играть. Пускать дым и расставлять зеркала. Но вот всё на месте - а зрителя нет.
"Где же ты, Эд? Неужели понял, догадался? Нет. Ты не морочник, хотя и умеешь в мороки. Ты не телепат, хоть и умеешь читать мысли. Сила - это ещё не всё, а топор - грубый инструмент, не для тонкой резьбы. Лезть в мой разум ты побоишься, потому что не любишь проигрывать, значит, опорой станет реальность, мир как он есть. Что видят те, кто не почуют тебя в голове, что чувствуют, во что верят. И если мир уверен, что здесь сидит за кружкой эля Вихрь - значит, так и есть. Если видят Ворона... впрочем, Ворон как раз настоящий. Настоящее некуда, хотя и не оставляет чувство, что Ясень его подменил".
От наглого юнца, которого Раймон чуть не убил у тюрьмы, не осталось почти ничего. Ворон словно нашёл... смысл? Себя? И что после этого прикажете думать о Ясене, за улыбкой которого кроме усталости крылось что-то ещё, что-то новое, иное... нет!
Он тряхнул головой, отсекая то, что неизбежно собьёт с настроения, и Ворон помог, завыв с цыганским надрывом под жуткий визг лютни:
- Спрячь за решеткой ты вольную волю - выкраду вместе с решеткой.
О, этот выкрадет, да только выкрасть можно только то, что само не против. Впрочем, тут, кажется, как раз оно? Да, действительно. Ворон пел и улыбался двум девицам в углу. Девицы глядели на его алую рубаху и улыбались в ответ, перешептывались, перемигивались, ничуть не смущаясь почтенных отцов, пьющих за соседним столом. Отцы, в свою очередь, делали вид, будто эти две распутницы - не их, и громко, во всеуслышание, обсуждали чулки Эммы.
- Вишь, полосатые, - говорил тот, что пониже, бородатый и рыжий, - одна полоска черная, а другая - совсем наоборот.
- Эдак на ноге сидят, - обрисовывал эту самую ногу в воздухе второй, седой, - как родные.
Ноги. Чулки. Соблазн. Показывать другим то, что им не получить, было на удивление приятно, хотя вроде как должно быть наоборот. Если по-христиански, по приличиям... верно говорят, что все морочники - безумцы. Пусть они видели ноги - но только видели. Прикосновения пальцев, губ - оставались ему. Игра на грани только позволяла вспыхнуть ярче... вспыхнуть снова. Пусть с перебоями, как сырой порох, но всё же. Надо будет подарить Вихрю пару полосатых чулок для его леди. Наверняка у неё тоже есть ноги - а если нет, то стоит посоветовать ему их отыскать. Определённо. М-да, не Ясень, тому и советовать ничего не надо - только посмотрит, и тут же ему и ноги, и выше...

- Э-эх! - не унимался Ворон, терзая несчастный инструмент. - Спрячь за высоким забором девчонку... К слову, в соседнем замке есть расчудесная девчонка, брат Вихрь, и я надеюсь успеть к ней раньше Ясеня. Веришь ли, невинна и наивна, будто ангел небесный. Святая Вероника, но краше. А ведь, если Том прознает - пропала, считай.
- Не-а, - Раймон повёл рукой в воздухе, словно нащупывая ветер. И чего у Вихря такие беспокойные руки при таком спокойном нраве? Словно реакции, жесты - просто для того, чтобы выиграть время, подумать. Душа шторма. - Тут Тому делать нечего, ты уж мне поверь. Госпоже Маринетте де Обервиль нужен только и только брат Фламберг, потому что подвиги его во славу Господню свидетельствуют о святости невероятной! Харза подслушал на прошлой неделе, как служанки трепались. Потому она сюда и едет, а вовсе не к брату Ясеню, что бы он там о себе ни думал. Хотя и любопытно, кто кого в итоге объедет.
"Не переиграть бы. Веришь, не веришь ли, Эд Фицалан? Что Фламберг цепляется за юбку - веришь. А что поскачет за другой - или хотя бы не откажется? Может, и нет, но такой шанс заняться любимым делом и насолить сразу двоим! Ладно, может, и засомневаешься, стоит ли. А если ещё разок дать по носу? Ты ведь не поймёшь даже того, что представление - не позор, а гордость, азарт, жизнь. Пусть помост - и не костёр".
Выдуманную аристократку было почти жаль, но лишь почти. В отличие от Эммы, которой приходилось уживаться не просто с тьмой, а с пунктиром из тьмы и света. Как найти равновесие, когда штормит? В центре урагана. Учиться у Вихря было... забавно, хотя и странно. И глупо было морочнику забывать, что увиденное - это лишь точка зрения. Глупо, безрассудно и неприятно. Говорите, путь начинается с шага? Возможно. Особенно если одна полоска - чёрная, а другие, вокруг - совсем даже наоборот. Хм, а если идти по полосатой дороге в полосатых носках? А если поперёк?
"И интересно, что подумают в ордене об этой авантюре - если узнают? А ещё интереснее - что скажут. И что сделают".
Стандартные михаилитские методики поимки оборотней, рассказывая им сказки. Раймон от всей души надеялся, что никто не решится повторить этот трюк. Впрочем, при встрече с настоящим оборотнем сказки и впрямь могли оказаться не худшим оружием. Главное - уметь рассказывать. Но какие серьёзные лица были у толпы, встречавшей их у церкви!.. Как опасливо глядели на закутанную в плащ - очередной, - Ларк! Как трудно, чёрт подери, было не рассмеяться в голос.
- Страшная тварь, - подтвердил гулкий бас от камина, - зубищи - во! Глазищи - во! Шерсть - дыбом! А девчоночка эта так ладонь ей в пасть кладет, будто телок это, а не волчара!
- И фокусник этот! С ним бы в море сходить, делов поделать. Надось подойти попозже к нему, перемигнуться.
"Рыбу заговаривать, что ли? Окуня-оборотня?"
Впрочем, что деревня жила контрабандой и грабежами, было понятно и так. Иначе столько денег здесь просто не нашлось бы - на эдакое-то число разнообразных тварей. Жаль, представление оказалось дешевле. Но, может, в городе побольше будет лучше?.. И бывают ли рыбы-оборотни?.. Жуткая, должно быть, картина. Рыбина в шерсти, с зубищами - и воет! И цапает рыбаков за вёсла. Стаскивает. С каждым новым образом в море хотелось всё меньше, дела или не дела. Небось, достаточно всё равно не заплатят.
- А в караул - ночью, - жаловался стражник в котте Фицаланов. - На ту, с которой леди сбросилась. Всякий раз жду, что вот-вот она выйдет из проема, а голова-то разбита!
- Уходить надо бы, - соглашался с ним его товарищ. - И платят мало, и дела чудные творятся. Вот куда западная башня исчезла? Стояла себе, стояла - и нет её. А вместо - елдовина какая-то.
"Точнее не скажешь. Елдовина. И зуб даю, изнутри к ней подобраться - всё равно что к дикобразу в нору голой задницей лезть. А бойниц нет. Крыша... готов спорить, люка нет тоже, хотя воздух над ней рябит так, что с воздуха и не посмотреть. А, значит, придётся..."
Додумать он не успел: дверь скрипнула, впуская сырой вечерний воздух, и в дым, уверенно глядя в зеркала, шагнул Эдмунд Фицалан.
- Святость, - по-звериному фыркнул Ворон и хищно потянул носом, точно ждал именно явления Эда, - хороша только для подвигов. А для опочивальни девственницы нужно нечто иное. Видел я эту леди Маринетту краем глаза, и могу сказать, что в мире не существует больше ни таких синих глаз, ни таких сисек, ни, уж тем более, такой невинности. А что... верно говорят, будто Харза еврейку у констебля Бермондси увёл?
Пальцы юного михаилита брызнули по струнам лютни, будто невзначай складываясь в "пьяный" и "ром".

Раймон кивнул ему через голову Эда.
- Может, и увёл, да только ведь констебль там всё равно первым был. Но вот ведь свезло Харзе! Бермондси - городок богатый, даже после чистки, и еврейка-то небось при деньгах, как весь их род. Впрочем, ну её. Скажи лучше, правда, что ты бабу Фламберга при нём шлюхой в лицо назвал, когда они ещё только сошлись? Рисково! Небось, до тебя они такого и не слышали.
Таверна вокруг стихала. Девиц, к их явному разочарованию, вытащили за порог родители, а прочие завсегдатаи, включая корпевшего над постной травкой священника, вокруг старались не смотреть, да и слова бросали неохотно. Поэтому голос прозвучал чисто и ясно, с нужной толикой небрежного восхищения. Рисково - да, но вряд ли Эд изучал пришлых михаилитов за бутылкой рома. К слову, что ещё за отметины у него на щеке и шее? Замазаные чем-то, но различить можно, уж слишком хороши борозды. Словно кошка подрала, но ведь он наверняка продался и за регенерацию? Или... или такие попались когти.
- Подстилкой, - ухмыльнулся Ворон, дёрнув ухом, - а это, я тебе доложу, разница. Шлюха - это та, которая уже давно... Опытная, в общем. А подстилка только готовится стать таковой. Я бы еще грань провел между той, что сознательно и той, что просто слаба на передок, но слишком уж часто мне дерут уши за такое. Словно уши только для отрывания, мать их. Но, наверное, за дело? Потому что - назвал, и стоило поглядеть на лицо Фламберга тогда! Теперь-то он так и не посмотрит, небось. Привык.
Раймон почти ждал, что на этом Эд поднимется, хотя бы с обвинением в оскорблении леди Фламберг. Хороший, удобный повод, если не считать того, что леди по имени никто не называл. Суд, или дуэль, в которой два идиота дерутся за честь одной и той же дамы, выглядела бы откровенным фарсом, но Эд продолжал сидеть, барабаня пальцами по столу, и пить - мрачно, всерьёз. Настолько всерьёз, что это почти пугало. На что мог пойти упившийся до зелёных лесавок шурин? Стоило выяснить, и Раймон светло ухмыльнулся, вспоминая Ворона, корчившегося на снегу перед тюрьмой. Даже с этим поганцем были связаны и приятные моменты.
- Теперь он бьёт в морду, не меняясь в лице. Важный стал, зазнался вконец, нос выше Вестминстра торчит, а смотрит - грач грачом, не зря чернявый. Да и неудивительно, что важничает. Слыхал, Ричард Фицалан-то теперь Грей. Замок получил, земли богатые - не то, что некоторые дыры. А они, получается, родня теперь, по жене-то фламберговой, да и спелись.
"А ты в морду бил?!" - отчетливо читалось на восхищенно-ехидном лице Ворона, но юный михаилит смолчал, лишь снова ухмыльнулся. Клыки, продемонстрированные при этом, были острыми, крупными и совсем не человеческими. А вот на небритой, расчерченной царапинами физиономии Эда Фицалана широкими мазками кто-то нарисовал мягкую, добрую улыбку, с которой он и подошел ко столу.
- Позволите, сэр михаилит?
- Милорд Фицалан! - Раймон, не вставая, поклонился. - Почту за честь. Чем могу служить? Может быть, замок необходимо избавить от какой-нибудь твари? Орден михаилитов всегда готов помочь во славу Его - за оговорённую плату.
Эд скривился, глянул на Ворона, но тот глядел невинно, улыбался безмятежно, лишь пальцы на замолчавшей лютне, чуть дрогнули.
- Твари-твари, - пробормотал средний из Фицаланов, потирая подбородок знакомым жестом, - как много их на свете, и жаждущих, конечно, не добра. Но нет, не твари, хотя заманчиво, сэр михаилит, заманчиво. Сами мы не богаты, разве что вот безделушкой амулетной заплатить. Но я невольно подслушал ваш разговор, о достославном сэре Фламберге, о леди Маринетте и... своей сестре. Признаться, никогда не слышал об этой Обервиль. Француженка?
"Аметист и серебро. Кажется, пьяное буйство отменяется. Но, значит, хвастаемся чужими подвесками, проверяем? Ну, это зря. Мы и так знали, куда едем, а Вихрь, может, и не разобрал бы - никогда он такого глубоко не ощущал. А хотя..."
- Хм, хорошая подвеска. И смутно знакомая, словно... впрочем, не вспомню - да и мало ли таких? А леди - из Трюарметта. Знаете, где владения де Три? Ко двору она не представлена, никуда толком не выезжала - воспитывалась в строгости, понимаете? Сейчас вот - впервые, получается, - Говоря, Раймон не сводил взгляда со щеки Эда. - Простите, милорд, вы вот тут о тварях, и у меня оно профессиональное... всё же, кто следы такие оставляет? Кошка не кошка, лесавка не лесавка - у тех пальцы шире расставлены. На женскую руку похоже, но, - он весело рассмеялся, приглашая Эда последовать его примеру, - их коготки такого не могут, да и разве такой властительный господин позволит какой-нибудь служанке или даже даме!..
- В строгости, а едет, - заметил Фицалан, не разделяя его веселья, - приключения искать, выходит, как та кошколесавка. Занятно. А вы, значит, с товарищем, или как это у вас? - братом, разве что пари не заключаете, чья скромница будет?
- Да что вы, милорд, - Раймон, улыбаясь, опёрся спиной на стену. - Это бессмысленно. Что же это за пари, когда и так понятно, что Фламберг выигрывает?
Эд снова взглянул на Ворона, внимающего беседе с лицом одного из святых с вышивок Эммы, и постучал по аметисту пальцем.
- На Фламберге свет клином не сошелся. Так что, я готов рискнуть. Вот этот камешек и ставлю. А вы, если поддерживаете пари - услугу.

"Ого. Не ожидал, но... отдаю должное, милорд, хороший получается Ричард Фицалан".
Ещё додумывая мысль, Раймон скептически оглядел подвеску, обвёл взглядом тёмную таверну и вздохнул.
- Пари на честь леди - неблагородны, а уставом запрещены услу... ай, к дьяволу. Милорд, давайте говорить откровенно, как и подобает честным людям. Рядом со знатной девственницей ваша подвеска не стоит ничего, а сколько нужно - столько вы не заплатите. Простите, но земли вам не самые богатые достались, да и с тех мы уже, что могли, собрали.
Помедлив, он словно нехотя вытянул из-за ворота туго набитый кошель и хлопнул о стол. По залу раскатилось тонкое пение серебра, а Раймон наклонился ближе.
- Видите? Увы, милорд, у вас нет ничего, что мне нужно, а пустое пари - скука смертная. Да и право, какие заклады? У вас тут по деревне у самого замка оборотни бродят, твари прыгают, ползают да летают, а вы о бабах... нет, не станем мы биться, и не буду я забирать у вас последнюю побрякушку. С братом вашим - другое дело, у него и земли, и меч вот, его величеством пожалованный, а здесь... нет. Но вот хотите, скидку сделаю на эту тварь царапающуюся, чтобы от замка отвадить?
На лице Эда появилась томная, мечтательная улыбка. Спокойно убирая кошель, Раймон краем глаза заметил, как Ворон привстал и поудобнее перехватил лютню, будто та была дубинкой.
"Рано. Вот же шальной".
Почти хотелось, чтобы владетель Арундела и прочая на самом деле ударил первым... почти. Дурацкое слово. Незаконченное.
Лютня не пригодилась. Эд вскочил - но лишь скривился.
- Эх, а какое было бы пари...
Взмах руки, взвихрившей реальность, хлопок двери.
"Что ж, прошло неплохо. Может быть, даже лучше некуда".
Раймон пожал плечами и понюхал эль, почти ожидая - снова это слово, - что от разговора тот выдохся. Нет. Обычный эль. Сделав глоток, он критически уставился на морок Фламберга, качавшегося под потолком в петле. Халтура. И язык слишком высунут, и морда слишком отвратная. А уж золота на одежде!.. Ни один палач бы не оставил. Разве что боялись? Ладно, с такой рожей можно понять... В любом случае - грубая работа. И посетителей распугает. Лучше бы делал плящущего Фламберга. Точно. А если подправить...
Помрачневший Ворон поднялся, залпом осушил кружку с ромом, а потом протянул руку, ладонью вверх, демонстрируя старые мозоли от рукояти и свежий ожог.
- Прости за ту... подстилку. Был не прав. Да и завидовал. Никогда не был любимчиком, уж прости. А теперь... хочу быть похож. На вас всех. Мир? И - мне пройти за ним по следу?
"Да как же не ко времени!"
Вот что-что, а та стычка с Вороном Раймона не тревожила вовсе, и думать об этом сейчас не хотелось. Пикировку в трактире он завёл только для того, чтобы поддеть Эда, и на ответ был не в обиде. Любой морочник знает, что настоящие эмоции - ярче и достовернее, а Эд, пусть и не лез в головы, наверняка что-то да ощущал. Разумеется, Ворон морочником не был, и, кажется, Ясень таки его подменил. Раймон снова откинулся на стену и светло улыбнулся улыбкой Вихря.
- А никто и не воевал. Было - и уплыло, ветром унесло.
Молодой михаилит скривился и хотел что-то сказать, но Раймон остановил его взмахом руки и поднялся, салютуя кружкой.
- Будь тут одна знакомая бо... знакомая, она наверняка не преминула бы поймать тебя на слове. Чтобы, значит, стал похож - до воя и желания содрать шкуру. Дурак. И про любимчиков... не будь. И тем, у кого они есть - не будь тоже, совет от де Три Монфору. Твори мир - из себя, для себя, и - думай! Иначе что был ты, что не было, всё едино. А что был неправ... - он ухмыльнулся. - Что ж, может, я там тоже чуточку перестарался.
"Самую малость".
- Так что - забыли, но только не забывая. И идти по следу не нужно. Он или придёт, или нет. Всё просто.
"И как же хорошо, что тюрьма та случилась тогда, а не сейчас. Вот жеж: похож на нас всех! Придумал тоже".
На всех, сходных только одним: умением отгораживаться от мира. Небрежность и суета Вихря, чары Ясеня, безумие морочника. И над всем этим - Роб Бойд. Интересно, понимал ли он их на самом деле? Понимали ли они его по-настоящему?
Раймон мысленно пожал плечами. Сейчас, наверное, это было не важно. Просто - сложно, не в тон, невовремя. Совсем невовремя?
"Нет. Всего лишь - почти".

Какой-то домик где-то в лесу

Иногда нужно быть просто женщиной. Слабой. Ничего не думающей, потому что иначе пришлось бы вспомнить - обещала не отпускать. Угрожала отговорить.
Наивная Эмма де Три, полагающая, будто в её силах удержать целый мир на своих плечах.
Мир, меж тем, развлекался в таверне, а ей ничего не оставалось, кроме как вышивать и слушать Вихря. Джерри удивительно умел трепаться. Он говорил обо всем и ни о чем, но за три часа Эмма узнала все перипетии его жизни. Начиная с холодной подворотни, где замерзал ребенком, и заканчивая Сильваной. О Сильване Джерри мог говорить часами, улыбаясь тихо и мечтательно. И тревожась.
Роберт Бойд тоже любил развлекаться в тавернах. И тоже делал это зло, позволяя себе играть чужими жизнями. И Эмма хоть и не могла осуждать, но разделять - не получалось. Заставить монахов драться - проклясть их - защитить девушку - и оставить там. Не увезти. Не помочь Вихрю с этим. В какой момент человек, в расчетливости которого не сомневался Раймон, превратился в - этого? Делающего ровно половину от необходимого? Именно поэтому попавшего в плен и теперь вынуждающего спасать себя?
Эмма закусила губу, не желая додуматься до неприязни.
Иногда нужно делать то, что не хочется. То, чего боишься. Нарушать своё слово ради кого-то важного по-настоящему.
Иногда просто нужно промолчать, и понять такое же нежелание Раймона, помогая если не делом, то словом и безмолвной лаской.
И, пожалуй, стоило быть благодарной. Потому что именно сейчас, чувствами других, Эмма понимала, с кем угораздило сбежать из монастыря. Их оставляли одних, не видя нужды в прикрытии спины - признавали силу и умение постоять за себя. С ним советовались - признавали ум. А значит, иногда нужно было смириться и просто пойти следом, не переча даже в мыслях.

Впрочем, следом ходить не получалось. Михаилиты приходили, уходили, сменялись, готовили ловушки в лесу, тихо переговаривались и были заняты. Лишь к утру они угомонились, разошлись по деревне, оставив и маленький домик на опушке леса, и недовольных собой и всем миром де Три, как Эмма привыкала именовать их странный союз. И когда за окном кто-то запел про графскую дочь и тридцать три гвардейца, она не утерпела. Раскрыла окно.
На поляне выплясывала глейстиг. Лишившись роскошного платья, злонравная фэа выглядела селянкой в своей холщовой рубахе, опоясанной незатейливым шнурком.
- А, это вы, - скучающе проговорила Эмма, наваливаясь грудью на подоконник, - не узнала. Богатая будете. Вам это, кажется, необходимо.
- Даже на кон ставить нечего, - сочувственно заметил Раймон, обнимая её за талию. - Или это специально, чтобы жадные михаилиты не предлагали поиграть? Магистры, конечно, одобрят...
Согласно кивнув, Эмма хотела было заметить, что отринувшую суетную роскошь глейстиг одобрил бы даже Кранмер, но тут фэа возмущенно топнула копытцем, опалив вспышкой злости.
- Ты обманул меня словом!
- Вот видишь, - укоризна в голосе вышла ленивой. Наверное, потому что хотелось спать и в... скажем, в Лидс, - как эти фэа распоясались? Михаилита не боятся, чего-то требуют... Пляшет тут, траву топчет.
- А она только выросла, - вздохнул Раймон. - Весенняя, зелёная, нежная - а тут сказка копытами бьёт. Причём даже сказать толком не может, в чём обманули. Загадки, между прочим, хорошие были, качественные, а если не нравится проигрывать - так не играй.
Стоять вот так, тесно, бок о бок, было неожиданно приятно. В кои веки Раймон был похож на себя прежнего и просто спокойно, хоть и устало, развлекался. И Эмма могла бы поспорить, что копытами била не сказка, а вполне себе тварь из бестиария, но не хотелось.
- Ты назвал эту женщину своей, - злилась глейстиг, - и этим самым обманул! Меня, Уну из рода Бритт!
Задумчиво намотав на палец кончик косы, Эмма осуждающе глянула на неё. У них разве что детей пока не было, да вот коса целой осталась. А всё остальное - было. Многократно. И вряд кто попробовал бы оспорить, какую фамилию носит бывшая девица Фицалан.
- Рисковая, - с уважением кивнула она.
- Да нет, - не согласился Раймон. - Оделась просто, кубка серебряного с собой не захватила - а не поливать же её своим серебром, дорого выйдет. Даже ядом дует в другую сторону, очень предусмотрительно. Но всё равно - врушка. Ну как же не моя женщина, когда и так моя, и эдак тоже, и здесь - в домике, и там, где небо с огнём сливаются. Мы ведь есть, и мы - наши, как иначе-то? Чего вам, шальные, ещё не хватает, чтобы уж успокоиться и истаять себе в уголке?
- Королева не истает. Могут исчезнуть предательницы-сёстры - и да будет это так! - но Королева пребудет извечно! Есть непреложные, истинные законы!
Глейстиг шипела, как хорошая упырица, и Эмма скучающе зевнула. Всегда одно и то же, и если ты тварь, то это не изменит даже принадлежность к фэа. Как их порой в сердцах именовал Роб Бойд? Фоморы?
- Пойдем, - равнодушный тон в последнее время получался особенно хорошо, - тут дуб растет. Отрубишь эту косу к дьяволу. Надоело.
- К дьяволу, пожалуй, не будем, - рассудительно заметил Раймон, - а то ещё и эти в цирюльники подадутся. Но мысль, конечно, богатая. Заодно с собой проще брать будет... Идём. Только вещи собрать.
Глядя на ошалевшую глейстиг, Эмма с трудом удержалась от смешка. Фэа даже рот приоткрыла, наблюдая через окно, как Раймон с самым серьезным видом проверяет кинжал, вкладывает в ножны меч и достает из заплечной сумы гвоздь. Гвоздями он обзавелся по пути, и долго, вдумчиво их освящал, надев по такому случаю стихарь.

- Вот привязались... но если сама хочешь, что же делать... жаль, конечно, красивая коса...
- Волосы, как известно, не зубы. Отрастут, - пожала плечами Эмма в ответ, толкая дверь. - Только побыстрее, а то скоро твои братцы придут.
Поляну с голыми кустами она оглядела без интереса, улыбнувшись нервно сглотнувшей глейстиг. И сама, аккуратно переступая между кочками пока еще редкой травы, направилась к одинокому дубу. Наверное, он тут рос в те времена, когда эта глейстиг была совсем юной фоморкой, и кос к нему в ту пору было прибито немало. Эмма прижалась щекой к его холодной коре, глубоко вздохнув. Странное венчание для очень странной пары, но лучше так. Если она верно понимала, это снимало претензии старшей сестрицы Немайн, оставляя Раймона и Уну один на один.
- Эй, что вы делаете? - в голосе фэа звучало беспокойство.
- Как что? - Раймон, проверявший заточку кинжала, удивлённо взглянул на фэа и пожал плечами. - Что надо, то и делаем. Главное же по вашим правилам что - чтобы, значит, косу к дубу? Чтобы закон, и плевать на пользу. А ты смотришь, словно что-то не так. Странная какая-то.
- Режь уже, - недовольно пробубнила Эмма, успевшая опасливо зажмуриться, будто отсекать приходилось палец, а не волосы. - А то еще у Дика руку просить заставит.
Глейстиг словно этого и ждала. Она переступила с ноги на ногу, закивала оживленно.
- Да, да, еще положено у отца прощения просить за умыкание!
- Она, - даже не открывая глаз, Эмма ощутила, как Раймон ткнул в неё пальцем, - из братца верёвки вьёт. Уж как-нибудь упросим, но это потом. Его ж тут нету, а дуб - вон, стоит, ждёт. Хотя странно, конечно, портить хорошие деревья по такому поводу, да ещё такими гвоздями, но что поделать. Надо - значит, надо. Разве что... - он помедлил, и по ветру потянуло тёмным весельем, ожиданием хорошей шутки, - а ведь главное и впрямь - прибить...
Косу Раймон потянул. Не спеша, очень аккуратно расправил, точно это было вечером, у камина, после ванны и ужина. И дёрнул, прижимая к дереву. Стук вбиваемого гвоздя звучал торжественно и сурово. Особенно - для глейстиг, которой казалось, что гвоздь этот - из её гроба. Эмма приоткрыла глаз, глянула на вдохновенное лицо Раймона, на испуганную и изумленную фоморку, вдохнула можжевельник и полынь. Кажется, коса оставалась при ней, а дурацкие условия при этом будут соблюдены.
Закончил Раймон на таком остром удивлении глейстиг, что о него можно было порезаться. Медленно, касаясь шеи и плеч, распустил косу. Опираясь на его руку, Эмма отошла от дерева, и уже уходя с поляны, обернулась, чтобы посмотреть на то, как там замерла надоедливая тварь, воззрившись на раскалившийся гвоздь, на котором догорал волосок из косы.
- Весь род Бритт будет мстить тебе за этот новый обман, михаилит, - посулила Уна, звякнув гривнами у висков.
- Бедняги, - посочувствовал Раймон, не оглядываясь, и махнул рукой на прощание. - Интересно, у них круги перерождений не перегреются?
Эмма пожала плечами, на ходу заплетая волосы и укладывая косу короной. Перегреются - меньше дров зимой понадобится, а значит, жаловаться родственникам Уны не на что. Но если все фоморы в древности были такими же упрямыми, глупыми и назойливыми, то воевать с ними, должно быть, быстро наскучило.
- К цирюльнику и в самом деле стоит заехать. Отрезать по лопатки. Но тогда я быстро стану похожа на овечку!
- Выпрямляй, - не моргнув, посоветовал Раймон. - Чем волосы хуже рубашек?
"И в самом деле".
Овечек с выпрямленной шерстью Эмма не видела никогда. И вряд ли хотела увидеть, но так и в самом деле стало бы удобнее. Ловкость и сила от этого не появятся, но в шлеме она сойдет за пажа, когда это нужно. И, быть может, Раймон станет чаще брать с собой. А потому ни волос, ни себя не было жаль. В конце концов, людям стоило бояться женщин с длинными волосами. Кто знает, на что у них еще терпения хватит?

2 апреля 1535 г. Какая-то облава где-то в лесу рядом с некой развилкой трёх дорог. Почему трёх? Потому что две беды в Англии... Король и Кромвель. Или богини и мумии. Или Эд и Кранмер. Или Раймон с Эммой. Короче, кто-то в любом случае виноват, и обычно парой ходят. Тракт и его магистр. Харпер и его папенька!

Раймону невольно вспоминались ёлки. Не первая ошибка, не последняя, не самая страшная - но, пожалуй, самая обидная и глупая, хуже даже Бермондси. И всё же кое-что полезное можно было найти и там. Во-первых, Снежинка всё же не был таким уж сволочным гадом - или очень умело это скрывал. Во-вторых, прикинуться деревом порой бывало и полезно, и приятно. Лежишь себе, как бревно упавшее, а вокруг просыпается жизнь. Весна звенела птичьим пением, вздыхала ветром, мочила бока непонятно откуда взявшимися ручейками. Лес успел привыкнуть и к нему, и к Эмме, гудел вокруг, не обращая на них внимания - да и с чего бы? Даже железо в протёртых хвоей ножнах, даже одежда не пахли опасностью или чуждостью - лишь острой свежестью и обещанием взойти травой, цветами... или муравейниками, которых на вкус Раймона здесь попадалось и чересчур много, и чересчур близко.
Лес принял бы засаду и так, без магии, но что есть мороки, если не состояние ума? И Раймон лениво, как подобает тупому бревну, тянулся к земле ниточками понимания, общности. Не магия. Разговор. И мысли были такими же - глухими, тяжёлыми, медленными и не о том. План был хорош. Наставники в резиденции порадовались бы, что вспомнил этот неуч науку, и не просто вспомнил, а придумал, как применить так же - но иначе.
"Профессионал".
Слово, которого не было во времена богинь. Что сделали бы в мифах с таким вот Эдом? Вызвали бы на поединок, от которого тот бы наверняка придумал, как отвертеться, а то и просто прирастил бы потом голову? Наставительно погрозили бы пальчиком, прибивая посеребряными гвоздями к дубу? Пожалуй, этого хватило бы на несколько часов. Нет, профессионал думает о том, как решить проблему, а не как остаться в рамках сказки. Хм, как уморительно злилась глейстиг. Умом Раймон понимал, что этот откровенно издевательский поступок ещё аукнется злым эхом, но удержаться было сложно - да и незачем. Какой смысл позволять навязать себе правила, в рамках которых противник заведомо сильнее, когда всё это - лишь точка зрения? Точка зрения - и такое же нежелание Эммы... её тепло у бедра, мерное дыхание рядом и такое же понимание. Общее - а, значит, правильное. И пусть мир вздрогнет. Начиная, пожалуй, с Арундела. Вообще, если взять банку с пауками и потрясти, обычно...
На дороге раздался мерный стук копыт, грохот кареты. Раймон даже не поднял голову, чтобы проверить - кто. Других тут быть не могло, иначе Вихрь зря столько лет мотается по трактам.
Одновременно лес замер, замолчал присутствием чужака, предчувствием беды, а с дороги донёсся громкий треск дерева и сразу - громкий фальцет:
- Да твою ногу через три заворота! Вот две в славной Англии беды - дороги и дуры... э... дурыки! Да, дурыки и дороги!
- Третье колесо меняем, - поддержал хриплый бас, и раздалось смачное сморкание. - Что за кузнецы в этих краях... Глушь дьяволова, одно слово.
"Кто же так при леди выражается, пусть даже у неё нет ног?"
Земля мягко пружинила под уверенными мужскими шагами. Слишком уверенными. Эд, подменыш? Понял, обманулся, готовит засаду на засаду? На трёх михаилитов и кельтскую богиню... Если Эд всерьёз планировал справиться со всеми вот так внаглую, то можно было сдаваться сразу. При этом магии Раймон не ощущал почти вовсе - не считая горстки слишком знакомых амулетов. Зато от Эммы текло узнавание, приправленное ворчливым лекарским, про передник, перчатки, мытьё рук после Эда, от которого чем только не заразишься..
"Черви-мозгоеды?.."
Мысль выглядела почти заманчивой. Постоянное повреждение мозга при непрерывной же регенерации - и ни один маг не сможет сделать ничего, не будучи цельным. Жаль, поздно, придётся обойтись без червей. И так сойдёт. Планы, планы... Раймон почти воочию увидел каменное рунное ложе, трубки из рук и ног Эда, перекачивающие кровь. Жаровни, передающие огонь снаружи - внутрь, отрава в разуме и сердце, мороки и зеркала... Как избавиться от бессмертного? Всего-то нужно разделить тело, кровь, разум и душу. Запереть в лабиринте одно, стереть в порошок другое, отравить и спрятать третье, разбить четвёртое - и сколько пройдёт веков, прежде чем Эд хотя бы осознает, что себя можно собрать заново? Конечно, работа грязная, но михаилиты нечасто возвращались с тракта в парадном. Хотя вот в передниках - кажется, вообще никогда. Интересно, на сколько плащей хватило бы регенеранта, если сдирать кожу постепенно?..
"Разум это точно должно сломать".
Хруст валежника раздался совсем рядом, вспугнув сойку, но бревна не шевельнулись. Они ждали лета.
- Эй, а это ещё кто? О, милорд, а вы... а-а-а!
"Прости и ты, Ясень".
Лес шатнуло от жара, и Раймон не без облегчения услышал удаляющийся хруст, словно по лесу ломилось стадо оленей. Фальцет выводил рулады боли и изумлённой обиды - явно михаилиту во временном теле досталось не так уж сильно. Бас поддерживал его трёхзагибным моряцким контрапунктом.
"Или Немайн сделала их жаростойкими? Надо было самому попросить. Вот вечно что-нибудь забудешь..."
Сигналом послужил женский взвизг. Эд Фицалан в своей новой ипостаси времени даром не терял.
"Ой, дурак".
Ещё не выпрямившись до конца, Раймон швырнул в сторону Эда горсть освящённых гвоздей, и одновременно карета вспыхнула не хуже солнца: спасибо алхимии и новомодным фейерверкам, таким редким в Арунделе. Эд дёрнулся, пытаясь уйти, но протянувшаяся до самого леса тень уже поросла серебристыми звёздами.
"Первая реакция - сбежать. Перебьёшься".
Раймон схватил Эмму за руку и бросился вперёд.
Эд попробовал отшвырнуть Немайн, отпрыгнуть, но новый взрыв только толкнул богиню ближе к нему. Позволил дотянуться до губ. Усыпить.
"Интересно, что и где сдохло, раз всё идёт по плану?"
Несколько секунд - большего Немайн не обещала. Больше не требовалось.
Сорвать амулеты. Рвануть воротник, мельком удивившись отсутствию кольчуги.
Раймон зажал нос Эда, и Эмма, возникнув тенью из-за плеча, влила в приоткрытый рот содержимое флакона зелёного стекла. Больше, чем нужно было человеку. Меньше, чем богу. В свете догорающей кареты блеснуло лезвие. Укол ножа под челюсть, и на дорогу брызнула тёмная кровь. Эмма брезгливо, сторонясь, подставила плошку, и спустя ещё миг Немайн с Эдом исчезли, оставив после себя только дрожь воздуха.
"Чёрт, теперь вся закалка коту под хвост... а нож-то хороший. Был".

Теперь можно было не спешить, и Раймон тщательно, по дюйму прокалил лезвие. Рядом Эмма с таким же тщанием вытирала испачканный в крови братца палец.
- Даже удивиться не успел, - спокойно заметила она, - если ты однажды решишь оставить тракт, мы сможем зарабатывать похищением людей.
- Лучше вымыть, - посоветовал Раймон. - Там, где мы лежали, ручеёк... вроде бы чистый. А оставить тракт не получится - люди почему-то похищаются прямо на нём. Нет чтобы с удобствами, дома, или вот прямо из башни. Через отсутствующий дымоход.
Глянув на него недоверчиво, Эмма вытащила из сумы еще один пузырек. Пахнуло тысячелистником, и палец окрасился в коричневый.
- Из башни - освобождение. Похищение похищенного. И если дымохода нет, то, наверное, нужно его сделать? И, возможно, поскорее? Пока жив.
- Жив - по крайней мере, это мы знаем точно, спасибо рунам. И теперь, возможно, поводов умирать временно будет на один меньше... - Раймон коротко оглянулся туда, где исчезли Немайн с Эдом, а затем махнул рукой выглянувшим из кустов форейторам. Тела Ясеня и Ворона успели вернуться в обычный вид, но штаны и куртка старшего михаилита всё ещё дымились. - Ясень, не передумал? Тогда - вперёд. Тебе нужно оказаться в замке до нас. Ворон... отправляйся с ним, но жди под стенами. И если встретишь злую глейстиг, можешь сожрать, мы не против. Правда, она нынче нищая и, наверное, не очень вкусная.
- Отжарю сначала, - с густым прованским акцентом согласился Ворон, перед тем как перевесить меч за спину и встряхнуться, перекидываясь в зверя.
Проводив взглядом его и Ясеня, Эмма вздохнула, и от неё потянуло нерешительностью и смущением.
- Пойдём? Никогда не видела божественных садов.
Раймон сочувственно кивнул, подхватывая её под руку.
- А-а, это ничего. Ты же это, уже практически михаилит, а мы обычно занимаемся тем, чтобы эти сады увидел кто-нибудь другой. Правда, - прежде чем шагнуть в воздух, он помедлил и со скупой улыбкой пожал плечами, - некоторым их видеть и не захочется.

Вообще чёрт знает, где, даже дорог нет. Впрочем, вопрос с наличием дураков открыт

Страх убивает разум. В этом Эмма убедилась, еще будучи послушницей. Если боишься плети, настоятельницы, да хоть Господа Бога - сходишь с ума, а это все равно, что умереть. Безумия она боялась больше всего на свете, но сейчас... Сейчас Эмма просто боялась.
Ей не нравился сад Немайн, состоящий сплошь из яблонь. Красивых, белокурых, гудящих пчелами, но при этом совершенно чужих, залитых ровным желтым светом, не отбрасывающим тени. Не нравился Эд. Но пуще того - не нравилась собственная нагота.
Пусть пока она была прикрыта плащом, в Еву Эмма не превратилась. Сны или не сны, но прежде обнажаться приходилось только для Раймона, и теперь казалось, что и застывший жёлтом в студне Эд, и деревья, и неправильное солнце глядят на нее жадно. От этого горели стыдом и предвкушением щеки. Утешал лишь купол, точно вырезанный из огромного кристалла. Из циркона. И в этом Эмма усматривала иронию, с которой согласился бы и Циркон.
Оттолкнувшись от стены, она проплыла над Эдом и Раймоном.
Вот это ей нравилось. Внутри этого мирового кристалла можно было парить, будто земля потеряла власть над телом. Будто во сне. Будто в день накануне Потопа.
С боязливым интересом наблюдала Эмма за небрежно-точным, рассеянно-профессиональными движениями Раймона, переливающего кровь братца из плошки в крупный циркон. В филакторий, как называли это михаилиты.
"Яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке", - некстати вспомнилась побасенка Немайн, рассказанная тихим, ворчливым шепотком. Эд в камне, камень - в саду, и сад - в нигде. И, возможно, в никогда.
Циркон блеснул в воздухе, с тихим хлопком проскакивая сквозь купол. Там его должна была поймать их личная ворона, но Эмма, как не силилась, ничего не увидела. И не услышала тоже.
Плошка, рассыпая капли, отправилась следом, а Раймон уже подхватил длинное перо. И его-то нагота не смущала. Собственная. Не вызывала вообще никаких чувств. Зато когда он смотрел на неё, вот так...
- То спаситель, то похититель, то каллиграф... вот точно: ты ж михаилит, значит, умеешь всё, даже когда не умеешь. Поверишь, никогда не рисовал вот так.
В пол он нырнул без плеска, без волн и даже без расходящихся в стороны кругов. Просто - внутрь. Заточенное тем же многострадальным ножиком перо кольнуло спящего Эда над сердцем, и в студень... нет. В жидкий янтарь выбилась алая нить, потянулась за острым кончиком. Виток, другой. Руна, спираль, выведенные уверенно, словно и впрямь Раймон только и делал, что писал кровью в янтаре, окружали тело Эда красивой вязью. Пурпур, самая дорогая краска. В приглушённом свете узкие ленты почти светились, а Раймон лениво, бесшумно плыл вокруг, замыкая круги и петли.
Вышивка. Сложная, капризная, на дорогом и нежном материале, алой нитью. Следующая за иглой, которой уподобилось тело. Эмма подумала мгновение, прежде чем вышвырнуть плащ следом за плошкой и нырнуть в гель. Он был прохладный, ничуть не похожий на воду, странный и гладкий. Именно так - гладкий, шелковый, плотный и вместе с тем текучий. Смывающий страхи и сомнения.
Уцепившись за плечи Раймона, проплывая мимо Эда в жидком янтаре, Эмма сама себе казалась ундиной на спине дельфина. Не хватало лишь морской травы, камней и пёстрых рыбок.
- Совсем не похоже на ту поляну, из сна. Ни противных смеющихся фей, ни собак, ни ворот. Только Эд вот.
Кровь от крови, родной брат, которого полагалось бы жалеть и защищать. Спасать от злыдня-супруга, готового вытряхнуть из него душу. Но не хотелось. Ни Эд, ни Дик, ни Том не стали дороги или близки, как и отец с матерью. Вселенная раскрылась тремя словами в Билберри, чтобы ужаться до кольца. И кровь хоть и была важна, но только чтобы усилить собой вошлбу.
- Он, наверное, вместо рыбки, - скептически заметил Раймон и нырнул, чтобы провести очередную линию под Эдом.
Кокон.
- Дырявый баркас. Мне кажется, крыша у него протекает уж точно.
Кокон окутывал не только братца. Сильное тело в кольце рук и бёдер отдавало тепло, и Эмма невольно прикасалась к тишине, полной можжевельника и полыни. Пальцы покалывало холодным пламенем, светочем Самайна, как в хижине разбойников. Неуправляемый, нежеланный дар, от которого невозможно отказаться. Своенравный и считающий, что это Эмма принадлежит ему, он как послушная лошадь шел на зов Раймона. Как Солнце.
- С сокровищами?
- С дерьмом и мозгоедами.
Еще виток вокруг Эда, быстрый и резкий. От него почти детским восторгом закружилась голова. Маленькой Эмма очень любила качели, висящие на дубе у охотничьего домика. Вверх, к толстой ветке и небу. Вниз, к земле и траве. Снова вверх, и так - пока сердце не начнет колотиться быстро, а в голове не станет легко.
Вверх, мимо братца, с восторженным взвизгом. И вниз, замыкая очередной круг. Если забыть о намерениях и планах, то такое купание Эмма, пожалуй, повторила бы.
Снова вверх, и Раймон замер, не доведя последней линии, а затем провернулся в руках и с дразнящей улыбкой протянул ей перо.
- Миледи изволит завязать узелок?
Миледи изволила. Правда, точка в этой схеме была поставлена поверх плеча Раймона, хмурясь от предчувствия боли. Эд очнулся почти мгновенно, забился в силках студня. Он хотел было вздохнуть, но янтарные слизни поползли в горло и нос, и Эдмунд зло перестал дышать. Умереть - пока - он не мог, но через пару мгновений засаднила глотка, а в груди поселилась пустота. Совсем, как тогда, в колодце, куда он сбросил маленькую сестричку. И если б не нянька...

Эмма крепче ухватилась ногами за свою пристань, не размыкая рук. Студень точно ждал этого, вздрогнул, принялся разбухать, заполняя собой купол, поднимая наверх их с Раймоном.
- Больно, - рассеянно пожаловалась она. - И красно от ярости.
- Разумеется, красно, - согласился Раймон, увлекая её выше, под самый купол. - И это он ещё не распробовал яд. Ничего. У нас есть всё время мира. Никуда он не денется из этого циркона... или циркон из него - в каком-то очень испорченном смысле. Любопытно, какие ощущения, когда тебе возвращается, что посеял? Хотя бы и из колодца. Конечно, ты с тех пор выросла. Например, здесь, и там, и вот тут...
Особенно - за последние месяцы. Удивительно, какие чудеса способны творить мужские руки на этих местах. Удивительно было и Эду. Он снова дернулся, жадно рассматривая её, но тут же сник.
"Молчит, смотрит в землю, серая, как мышь."
Слова принадлежали Дику, но Эд всецело их разделял. Кто, дьявольщина, мог вообще польститься на эту девку, как в ней можно было разглядеть бесценный светоч, подобрать его и зажечь? Что михаилиту нужен свет - и только он, Эдмунд не сомневался. Да, девчонка расцвела, но бывают и красивее, и моложе, и невиннее.
"Я бы понял, если бы ты нашел применение её дару".
Эти слова тоже были не его. Грёбаного братца. Но с ними тоже приходилось соглашаться. И целовать михаилита, прикасаясь ладонями к небритым щекам.
- Мышь?.. О, нет, там были крысы. Наверное. Конечно, в темноте не видно, но и дар не нужен, чтобы отличить единорога от...
Хотя бы от губ на шее, там, где эхом бьётся кровь.
И к груди, в которой горит пустота. Вздохнуть, впустить в себя воздух хотелось жадно, но помрачения рассудка, до бешенства. До отчаяния. Треклятый дар теперь только мешал, не позволяя потерять сознание или задохнуться. Эд подумывал было отречься от вороньей дурочки, почти сказал об этом - жизнь дороже сомнительных благ древней кретинки, но тут снова нахлынули руки и губы, они были везде, принося и унося воспоминание. Он - забыл об этом. Эмма - помнила всё, выплескивая на братца детство. Отец в тот день крепко выпил. Мать успела спрятать её и Тома, Дик сбежал сам, а Эд, как всегда, замешкался. Потрошить кошек, глядя на их муки, оказалось настолько интересно, что братец забыл об осторожности. И поплатился за это. Ричард Фицалан-старший посадил его на цепь. Вместо собаки. Пинками заставляя лаять на всех, кто осмелится войти во двор сумасшедшего лорда. Страх, стыд, злобу и боль она возвращала сейчас, загораясь всё ярче. Горела пустота. Горела кожа под руками и губами. Горела Эмма, удерживая себя на грани между слиянием и безумием.
Эд захлёбывался этим огнем, кричал, глотая янтарь. Не слышал собственного голоса - и от этого кричал еще пуще, разрывая горло и самое нутро. Здесь, в жидком камне, он проклинал их - михаилита и сестру-ведьму, отрекаясь от своей клятвы богине, умоляя о смерти. А смерть не приходила. Неверная подруга, она оставила его в одиночестве, в муках. Рёбра трещали, и это напоминало о судьбе узника. Бить больного, беззащитного, не способного постоять за себя человека - правильно. Но - плохо. Эмма кивнула этой мысли, не порицая Эда - запрещая.
Эдмунд уже уплывал, терял себя, страшными усилиями цепляясь за память. Еще немного, чуть-чуть, два касания, короткий поцелуй, стон и дыхание - рваное, быстрое. И мир вспыхнет пламенем, в котором сгорит.
Голова кружилась, и все, что Эмма успевала увидеть, смазывалось, превращаясь в бесконечную карусель из образов и вспышек. И в этот момент рождалось то самое чувство полета и легкости, что переполняло от витающих в воздухе звуков аллеманды и въевшегося под кожу голоса. Первый же аккорд отдался звоном в спине, рассыпался о стены купола. Медленное раскрытие рук и безмолвное кружение, не отдаляющее тела, создающее пропасть с каждым новым движением.
Шаги-отступление.
Вырванная из захвата рука, взметнувшаяся вверх и удостоенная лишь смешка.
Дрожь и скольжение.
Музыка выплескивала боль и излом, стирала их страстью и надрывом. Не схема с рунами - игра. Легкая, живая, страдающая смертью, возвращающая жизнь.
И Эд - не смог. Не выдержал ритма, голоса и движения, покидая тело, выгорая и возвращаясь в себя - не собой.
- Всё.
Спираль вверх, ленивая, медленная, в тесных объятиях, под стук сердца и тяжёлое, вспышками, дыхание.
- Признаю, этот план - лучше. Но однако, какие слепые у тебя братья. Впрочем, кажется, если мир чего-то не видит - это его трудности. Если мир чего-то не понимает - это его сложности. Если мир мешает тем, кто подобрали друг друга на монастырском дворе...
Устало кивнув, опустив потяжелевшую голову на плечо, Эмма закрыла глаза.
"Подобрали?"
Не всякий, может быть, поймет, что есть на свете однолюбы. Слова старинной песенки всплывали в памяти все той же ленивой спиралью, но наружу не просились.
В этом мире Эмма ценила верность. Без верности она была никто и никого у неё не было. Эмма скорее простила бы себе большую нескромность, нежели маленькое предательство, но назвать любовью это не могла. Слишком простое чувство и короткое слово для букета эмоций, для меры без меры.
"Уж если доверять - то во всем", - вспомнился ей свой ответ. Где это было? В Кентерберри? Или - не важно?
- Знаешь, пожалуй, у меня нет братьев. С Диком приходится мириться, но ведь я не обязана питать к нему сестринские чувства? А мир... Ты прав. Он и в самом деле подождёт. И Арундел - тоже.

3 апреля 1535 г. Полуденный Арундел. Вопрос дураков снимается за очевидностью ответа

Первое, что сделал обновленный Эд, когда очнулся - высыпал в котелок с отваром ромашки всю крупу и соль, какие нашел в домике. И с интересом наблюдал, как каша, мигом впитавшая воду, разбухает и вылезает из котелка.
На счастье, Эмма вернулась со двора и успела как раз вовремя, чтобы отнять у него ложку с обжигающей горелой кашей. Котелок пришлось выбросить, Эда утихомирить мёдом, а самой, ворча, вымыть волосы простой водой. Золотистые локоны красивее смотрелись на зеленом шелке платья, но с детьми - всегда сложно. А Эд сейчас был ребенком. Несмышленышем, норовившим упасть из седла, слопать одуванчик или надеть на голову ложку Раймона.
- У тебя редкий талант говорить с детьми, - задумчиво сообщила Эмма ложковладельцу, - объясни ему, что воспитанные лорды себя так не ведут. А то я его тресну!
- Можно закопать его в землю, - не менее задумчиво предложил Раймон. - По шею. После той странной смолы, наверное, даже привычно будет.
Ложку он отбирать не стал, зато поддёрнул рукава пустой оболочки, которую сложно уже было называть Эдом Фицаланом, илотом Великой Королевы. По рукам вились густые татуировки, теряясь под тканью. До самых плеч. Раймон негромко хмыкнул.
- Интересно. Договор, плата - всё с Эдом. А он и есть - и нет. Честно говоря, меня не слишком радует идея, что у хозяйки по-прежнему остаётся власть над телом. Ну да, разума нет, но нежить им тоже не славится, а проблем - полон мир.
- Не падай духом, отрок, - радостно просиял улыбкой Эд, с наивным интересом рассматривая свои руки.
- Отрок. Так тебя, кажется, еще никогда не называл.
Выходило ворчливо. Но Эмма решила, что сойдет. Она не была нянькой, не любила возиться с детьми, да и вообще Эд на Эрдара совсем не походил. И илота предпочла бы видеть другого. Того, из башни, умеющего утирать слезы.
Чувствуя себя старушкой, она сердито уложила волосы под тяжелый от жемчуга арселе.
- Называли. В резиденции, - Раймон пристально посмотрел на Эда, и тот внезапно выпрямился, положил ложку и застыл, сунув палец в рот и глядя на стену. - Странно, работает... вряд ли надолго, но до замка, наверное, меня хватит. Так вот - бывало, отрочили. Правда, давно, и в основном когда ругать приходилось не абы кому, а верховному. Сейчас, конечно, уже нет. Вряд ли назовут. В нашем деле лучше к такому не привязываться - слишком быстро проходит, бывает. Впрочем, случается и иначе.
- Я не привязываюсь. Ты оставляешь слишком мало места для этого. Но, право, какой из тебя отрок? Суровый рыцарь ордена, на которого заглядываются селянки и некоторые селяне.
А это вышло игриво. Впрочем, все свои слова и чувства Эмма констатировала отстраненно, одеваясь изящно и скромно, как и положено высокородной леди из Фицаланов, в замужестве - Фламберг. Сегодня ей предстояло играть саму себя.
- А в таверне только и разговоров было о чьих-то ногах. Кажется, мы слишком хороши для этого мира, и мне просто страшно представить, что будет, когда ты переоденешься пажом... К слову, если уж нет братьев...
Не договорив, он резко повернулся, хватаясь за кинжал: Эд с отчаянным безутешным воплем повалился на пол, молотя руками.
Происходящее лекарка осознала раньше леди, но спешить на помощь Эмма себе запретила. Татуировки Эда выгорали черным дымом, осыпаясь жирным пеплом с ошметками кожи. Морриган, Великая Королева, Госпожа Призраков и еще много пафосных имен подтверждала, что мнение о ней не было ошибочным. Мстительная, жадная до боли, злобная тварь, не заслуживающая, чтобы о ней думали, как о богине.
Когда на плече выгорел последний трискель, Эмма с тяжелым вздохом повязала передник. И прежде чем опустить руки Эда в таз с холодной водой, погладила всхлипывающего безумца по голове. Братьев у нее не было, но ведь лекарь - ничто иное, как утешитель для души. И пусть Арундел примет её хозяйкой, почуяв эту душу на руках.