Автор экспромтной квенты - Вито Хельгвар, автор экспромтного рассказа - Номихин.
/здесь стоит предупредить, что немного крышеснос/
Зипуша
Черт, сегодня надо бы смотаться к дедушке, мрачно думал Зипуша, ковыряясь в ухе пальцем худосочной ручонки. Глаза Зипуши тусклыми черными стволами изучали горизонт сектор за сектором, а черви лязгали отросшими зубьями и противно визжали за спиной.
Выколупнув еще и недоваренное волоконце мяса, мальчик с отвращением выбросил прочь изрядно завяленную конечность неведомой тварюшки, себе на беду вздумавшей заблудиться в лесу. У леса отношения и со своими сложились замысловато, а чужие так и вовсе заставляли его метаться между нелюбовью (в плане общежития и вообще соседства) и обожанием (в плане гастрономическом). Поскольку папаша уже в третий раз за пять лет ухитрился закуклиться, а мамка с побледнушек приползала без крохи сил две ночи через третью, Зипуше с младшенькими частенько доводилось стряпать из объедков леса. Все бы оно ничего, да только пучит иногда от них и в снах постоянно являют чопорные рожи то Рене Декарт, то Мерилин Менсон, то сам Дагот Ур в обнимку с Ишамаэлем.
- Я пошел, - вяло сказал Зипуша, точно зная, что Праба обязательно услышит. И верно – ближайшие ветлы спазматически дрогнули, сложившись в диковинное подобие морщинистого лица и прошамкали:
- Понесешь тряпье в стекление – и отцов картуз снеси!
Зипуша вздрогнул и тихонько выругался, а потом вскочил на доску и покатил по тропинке. К сожалению, какая-то борзая пакость давеча схарчила выпеченного парнем колобка, потому приходилось надеяться только на то, что тропинка проросла достаточно далеко и плотно – ну, и, само собой, на то, что Пряхам полагается летом спать.
Черви – Сомнение, Ревность и Праздность – радостно вертелись в воздухе, старательно оный портя. Самый ретивый уже успел ошкурить незадачливое деревце на опушке: зубы у червей чесались невероятно и требовали постоянного стачивания. Зипуша огрел нахала по холке, дабы не пакостил ввиду дома – и особенно в поле зрения Праба, - и решил, что не худо бы проскочить вдоль Околесицы до дедушкиного дома.
Отцов картуз, как всегда в отсутствие хозяина, ошивался где-то поблизости; скорее всего, подстерегал неосторожную летучую живность, до которой большой был охотник и лакомка. Недолго посвистав, Зипуша подозвал червей и велел искать неугомонный головной убор. Блеклые извивающиеся тела живо метнулись в подлесок, и малое время спустя притащили волоком бьющийся и рычащий картуз. Прислушавшись, мальчик догадался, что клетчатую гадость оторвали от добычи, по каковому поводу он дико негодовал и требовал вернуть, откуда взяли. Пришлось пообещать перешить окаянца в капор – тогда картуз расстроенно затих и покорно дал завернуть себя в рогожку с прочим тряпьем. Зипуша перевел дух и поглядел на скачущие солнышки, игравшие в чехарду. Надо было поторопиться, чтобы успеть по дороге все.
Мальчик ускорил шаг и быстро нырнул под жадно сплетшиеся кроны, где уже и свернул направо, торопливо удаляясь от Домашней Опушки. Черви нервничали и возбужденно повизгивали, хлопая перепончатыми крыльями и поводя пустыми белыми глазами.
- А-а-а, - услышал Зипуша шагов через пятьсот, - мальчик, - голос, протяжен и противен, неприятно побрякивал, будто от траченного веками металла исходя.
Зипуша поглядел в сторону, не замедляя движения, дабы земля не поглотила, как это происходит в их семье с теми, кто движется недостаточно проворно и старается найти опору попрочнее. Лис мел хвостом землю, свивая палую листву в сакральные надписи и хтонические символы, поперек которых тонким узором сломанных веточек и яблок-дичек выкладывал бессмысленные оды похотливой скабрезности. У Зипуши заныли зубы; на всякий случай парнишка облизнулся, чувствуя пергаментную шершавость губ и стараясь не думать про остальные хвосты. У этого Лиса их насчитывалось целых семь, и где-то там, среди переплетающих пространство шерстинок, таилась общая теория души, круто замешенная на соли, диссонансе, жадности и ржавых скобах, а еще в одном месте – Зипуша когда-то успел разглядеть – сохранилась память о том, как Праба устроила большой праздник, продолжавшийся девять лет и девять минут, и во время того праздника весело роняла рождающиеся из нее миры и щедро одаривала их благоуханными гордыми лунами.
Но Лис никогда и никому не оставлял на память полной истории: путаясь в пышных пестрых хвостах, пушной зверь старался исправить какие-то ошибки и просто переписывал одни судьбы и истины поверх других. И еще он здорово дразнил червей.
- Мальчик, - протяжно затявкал Лис, и в глазах его плескалось безумие. - Сладкий мальчик, добрый мальчик…
Зипуша с сомнением посмотрел на Лиса: уж не сожрала ли короста одержимости остатки хваленого лисьего ума? Кого из их семьи следовало бы назвать добрым? Паренек косо ухмыльнулся, решив, что Лис собирается поиграть в загадки, по старому-старому обычаю. Интересно, подумал Зипуша отстраненно, если уж речь о загадках – какова на вкус Лисья печенка?
Лис сбился с шага, почему-то нервно взглянул на мальчика и дальше пошел, уже перескакивая со ствола на ствол, перпендикулярно земле. Зипуша ободряюще ухмыльнулся, показав зубы. Лис икнул, но спустя некоторое время справился с оторопью. Лязгнув металлическим клювом, зверь отогнал расхрабрившегося червя сомнения и снова завертел хвостами. Зипуша равнодушно дернул плечом и поспешил за тропинкой. Тропка казалась совсем молодой, она пахла торжеством первооткрывателя и беспощадностью конквистадора и ломилась напрямик с решимостью поднятого ревенанта – но снести одновременно двух говорящих то ли не хотела, то ли не могла. Мальчик решительно оттолкнулся ногою несколько раз подряд. Лис поотстал, увлекшись начертанием Изумрудной скрижали поверх настенных надписей Дахау. Черви же приноровились сжирать все написанное, едва мохнатый враль отдалится. Лес неодобрительно шумел, кряхтел, трещал и щелкал, черви же скалили зубы и порывались цапнуть ветвь потолще, едва те пытались хлестнуть склизкие кольчатые тела.
На перекрестке тропинок Зипуша едва успел остановиться: Лис уже торчал там, деловитый и очень сосредоточенный – изучал указатель дорог. Украдкой оглянувшись на безлюдную чащобу, парень подкатился ближе и стал кружиться на небольшому пятачке жесткой бурой травы.
- Тебе куда, мальчик? – спросил Лис, не оборачиваясь, и листва у жилистых черно-бурых лап собиралась в башню, сложенную из историй всех, кто погиб в войнах.
- До конца, - ответил Зипуша ернически, вздернув бровь. Лис вздохнул и удрученно покачал головой: куда, дескать, катится мир? Оба, впрочем, прекрасно знали, куда; вот только Лису не под силу было что-нибудь изменить: сам пушистый попутчик представлял собою нескончаемую перемену, движение и процесс…
- Да зачем же? – вскричал Лис, заламывая лапы и бдительно наблюдая за лицом мальчика. Черви осторожно парили позади пушного чудовища, плотоядно щерясь: они уже успели сточить лишек с клыков и теперь прикидывали, не попробовать ли все же отгрызть Лису хвост-другой.
- Отнесу ужин дедуле, - спокойно ответил Зипуша, определенно созрев для точного и недвусмысленного решения. - Вот глазунья, вот головки сырые, вот острые зубки…
Отвернув полу зипуна, мальчик показал сперва десятирядное ожерелье поджаренных на огнях славы, чести, любви и долга глазенки разновсяких заблудившихся в лесу: сморщенные шарики вращались, и чужие, недосягаемые отсюда миры отражались в расширенных зрачках. Ниже, на кожаном поясе двадцати четырех оттенков вертелись полдюжины ушастых, рогатых и косматых голов – все сплошь небольшого размера, живые и бормочущие невнятно и тихо, – отнятых у детишек престранных народов, мальцов, что пришли в лес до срока искать собственного пути и удела, а нашли только чужой голод и безвременный итог. Среди чужаков, утративших головы, был один, что положил бы основание для музыки в краю скал и кобольдьих ульев, и тот, кто мог одарить дивным талантом танцев племя каменных великанов, и такой, что научил бы летать человеческие стаи, и другие, не менее решающие и незаменимые… Со внутреннего кармана свешивались провяленные на Изначальном Пламени зубы всех цветов радуги – и всех разновидностей, от зубчастых костяных ножей и до обсидиановых прозрачных игл; этими возможно было дотянуться до ткани чуждых краев, всякий раз иных.
Лис облизывался, и тройственный язык зверя быстро заставил аспидно засверкать металлический клюв.
- А я тогда пойду в другую сторону, - быстро сказал он и побежал туда, куда указывала заплесневелая доска с корявой надписью «До вчера». Странно, сказал себе Зипуша, или Лис думает, что один знаком со старыми буквами? Должно быть, так.
Пожав плечами, мальчик огляделся и выдернул три волоска из шевелюры. Наскоро связав их со структурой момента, чтобы червям неповадно было затеряться в вероятностях, Зипуша нацепил на червей самодельные ошейники и махнул рукой, позволяя им поиграть в Настоящих Ловчих Червей. Крылатые существа мгновенно кинулись вдогонку Лису. Незамедлительно из-за пазухи зипуна, нежно трепеща козырьком, рыпнулся еще один охотник - клетчатый, - но мальчик шустро изловил неслуха и, подумав чуточку, нахлобучил на голову.
Картуз тоненько зазвенел на сто тысяч ладов. Тусклые и порядком попользованные стеклышки на нем поначалу захрустели и забрякали безрадостно, а только прошла минутка-вторая – и нежная мелодия окружила паренька. Перед глазами заерзал, заворочался предстоящий мир, льнущий к надевшему головной убор и стремящийся обволочь собой и обратить в основу для необозримых циклов истории. Детская ладошка с узкими перламутрово блестящими ноготками тут же отвесила картузу славный щелбан – и закукливание прервалось и истаяло без следа.
Зипуша же, улыбаясь, направился к дедушке.
Дедушка обитал далеко от прочей семьи: что-то там у него не заладилось с Праба, а может быть, как говорил отец, наоборот, даже чересчур заладилось. Как там ни реши, дедушка старался никогда не появляться рядом с родней и жил бобыль бобылем, пробавляясь тем, что делал стекляшки для закукливания. Зипуша, между тем, не сумел бы припомнить, чтоб дедушка хоть разочек закуклился сам.
Другое дело, что любые лишки, которые вырастали из неба или выпенивались из моря – все тащили дедушке, которому все было впрок. Зипуша обожал тихонько сидеть и наблюдать за трапезой дедушки; возможно, поэтому-то парня и прочили в смену дедушке все, начиная с самого старика. Трижды он уже побывал на Большой Охоте, когда съедать требовалось целый Узел из Конструкции, и с тех пор вовсе перестал бояться дедушки, вопреки всем прочим членам семьи.
Дом дедушки, к которому вывернула тропинка и выкатился Зипуша, сам на себя непохожий, хлопал ставнями, громыхал дверьми и страшно переживал, скрипя стропилами и половицами. Даже когда дедушке приходилось выкусывать из Общей Конструкции целые миры, дом так не тревожился. Поневоле поверишь в то, что Лис мог и повредить старику…
Зипуша нахмурился и покатился живее.
- Ну здравствуй, - сказала ему темнота из-за двери голосом, в котором тембр дедушки сочетался с интонацией Лиса. – Выкладывай, чего принес.
Зипуша почти решился сплюнуть, да усовестился: дедушка не нарочно, он старенький и Лиса, поди, и не ждал вовсе. Столько лет даже малых Лисят в лесу не видывали…
Мальчик степенно выложил угощение на порог дома. Тьма высунула гибкие щупальца из двери и осторожно коснулась голов, чтобы уже мгновением позже жадно заглатывать все лакомства подряд. Зипуша же подходил по шажку все ближе и ближе, пока жадный лоскут тьмы не схватил его и не заглотал заодно с гостинцами.
Однако на мальчике ждал своего часа целый новехонький мир, мириады судеб и свершений, грехов и злодейств созрели в недрах его, готовые в любой миг обернуть даровитого человека в куколку. Голод, которым обзавелся хитроумный скальд леса от дедушки Зипуши, рьяно вцепился в картуз, но пропустил живого ребенка дальше, мало им заинтересовавшись. Мальчик, ускользая в глубины алчной темноты, еще услышал, как хохочет Лис. Ну, еще бы, поглощая все больше лишков, зверь становился совсем-совсем Существом и думал, что уж теперь-то сможет все. Да, подумал Зипуша, иногда много лет о чем-то думать и мечтать – это очень-очень плохо. Отряхнувшись, мальчик быстро двинулся по недрам нового, страшного Лиса, будто по вывихнутой и вывернутой наизнанку пещере. Дедушка должен был быть где-то здесь, хотя бы в виде останков, да в немалом количестве, ибо в молодости, к примеру, в охотку мог слопать целые миры, да и потом на аппетит не жаловался. Вроде бы при Зипуше дед никогда еще так не делал, но папа точно говорил ма, что Старому Па под силу еще и не такое.
Он мог бы проглядеть дедушку, скользнуть глазами мимо – от старичка осталась бледная белесая голова, которая едва-едва раздувала ноздри, пытаясь дышать. Зипуша поднял находку и вгляделся в лицо, но говорить дед не желал и только жалобно хмурился.
- Эх ты, - проворчал Зипуша, - а мне стекляшки нужны…
Голова дедушки моргнула.
- Как ты мог вообще? – спросил Зипуша. - Кому теперь будем отдавать лишки?!
- Ты и сам уже давно должен научиться, - сварливо ответил дедушка и поморщился, когда крупная капля щелкнула его по носу. Капли застучали чаще и звучнее – Зипуша поднял голову и увидел, как в брюхе Лиса появляются целых три дыры. В них просунулись белоглазые головы червей, устало кашлявших и едва ворочавших крылышками.
- Иди с ними, - сказал дедушка, - нечего тебе в брюхе сидеть, даже у Лиса. Так уж и быть, я разберусь и сегодня – но ты чтобы завтра же приходил учиться кушать как следует, понятно? А то остекление, закукливание на уме – ей-ей, как младенец несмышленый! Да оставь меня здесь, глупый!
И Зипуша полез в дыру посередке, напоследок оглянувшись на деда.
Лис, аспидно-черный, будто живая тень, развалился на лужайке перед домом дедушки и тяжело, со всхлипами, дышал. Черви вились вокруг, но явно устали слишком сильно, чтобы даже попробовать загрызть здоровенного и сытого Лиса. Зипуша отошел подальше и напряженно задумался о том, что следует сделать в первую очередь. С шерсти Лиса скатывались самоцветные стеклышки, как прежде – с деда.
А потом голова Лиса с легким хлопком провалилась внутрь, и вместо нее показалась голова дедушки. Тот осмотрелся и вдруг осклабился:
- А ничо так, внучок, - сказал он веско. – Очень даже ничо. Всегда хотел Былью стать, да вот никак доселе… Ну, теперь-то уж все как надо.
Дедушка встал на ноги Лиса и крутанул лисьи же хвосты. Дыры в брюхе мгновенно обросли собранными с бору по сосенке зубками и закрылись, будто странные рты. Дед удовлетворенно заклекотал.
- Ну точно, - сказал он, - как я и мечтал, да.
Зипуша же прилежно собирал стеклышки. Их было много, очень много – хватит остеклить прямо даже вот этот зипун и закуклиться. И все это были славные новенькие осколки, которые еще не сплетали миров ни для кого, не пользованные и не ношеные. Паренек помотал головой, охваченный сильнейшим желанием нырнуть в другой мир, даже если придется самому – стать этим самым миром!
- Летите домой, - велел он нетерпеливо вьющимся рядышком червям и пригрозил еще, топнув ножкой. – Домой!
Черви распыхтелись, расшипелись, однако же нехотя умчались. Дедушка весь погрузился в изучение нового тела и новых способностей.
Зипуша улегся на траву, укрылся зипуном, по которому сложным узором прилепились стеклышки. Пару раз тряхнул рукавом – и окончательно спрятался.
Еще через некоторое время он и впрямь почувствовал, как на его бледном тощем тельце появляются целые материки и океаны, населенные дышавшими в такт местным звездочкам-стекляшкам живыми и неживыми вещами, существами и былями. Зипуша закуклился.
Подумав, мальчик прежде всего постарался слепить для населивших его тамошнего дедушку и крохотную, но грозную Праба. Потом немножко приподнял взгляд – и увидел настоящий маленький мир.
С радостью бросился мальчик в творение и проживание новых жизней, в эпохи и эоны, протекавшие сквозь пальцы пылью и песком. А снаружи зипуна, сокрушенно ворча и стуча кулаком в коленку, сторожил мальца дедушка, полный решимости дождаться выкукливания и заняться-таки воспитанием непутевого внука.
Зипуша