Моё почтение

Драгоценный и несравненный Орес предложил мне тут писательски писать. Я предложению внял. Не знаю насколько хватит, но день первый

Квента:


- Эх, яблочко, боком красное,
Комиссарска судьба, ох, опасная…
Мин Лю Вей щурит свои и без того узкие глаза, отчего над шафрановыми щеками залегают чёрные прорези, и одёргивает кожанку. Из всей песни узнаёт он хорошо если одно слово, но именно оно заставляет чуть ли не принюхиваться в поисках контры. Да только где ж это вы её видели-то? Или врёт песенка и легка долюшка-судьбинушка? От то-то же. Води -не води носом, а «бушлаты» - народ тёртый.
Мыкола щербато лыбится: комиссара не очень то привечают. Ещё бы – китаец. Однако ж, Единый Фронт…
- Ну так вот, – ветер комкает снежки из истеричного звона дальней конки, лязга близкого состава, матросского басовитого матерка, грачиного клёкота… и швыряет их через трубопровод, – стало быть, подходит сам товарищ Лютый к Манул-баши и смотрит на него строго. «Я, - грит, – себя не пожалею, всю кровушку, как есть, за Единый Фронт отдам, но, – грит, – кошаков твоих выбью с Маковки».
- А баши чего?
- А чего, – пальцы мёрзли так, что и дырявые вязаные перчатки не спасали. А до «погреться» у буржуйки и хлебнуть пустого кипятку с можжевеловой веточкой «для здоровья» ещё с полчаса, не меньше.
– Манул-баши на товарища Лютого посмотрел. Носом своим красным шмыгнул… Ну, выбей, – грит, – рискни… И пошла тут такая сеча, мама моя дорогая, хоть святых выноси! А я тогда за пулемётом был, на плоту, значит. Иэх, скажу я вам, братцы, там такое было… Пули, что оводы-слепни свинцовые, так над головой и жужжат… Товарищ Лютый глотку всю сорвал… И вижу я, как он один на берегу, а на него, матушки мои, сам Манул-баши, да с десятком своих, да с саблями, тудыть их в качели-карусели!
- Оно как! И дальше то чего было
- Курнуть дайте – кривоватая ущербная папироска, на боку которой можно было прочитать «Во святых сво…», - видать Библию, опиум для народа, на курево пустили, - чуть дрогнула в пальцах. Мыкола тянет горьковатый дым тютюна, сплёвывает крошку.
- Не томи, ну! Слышь?
- А дальше, скажу я вам, явил я себя героем. Шмальнул очередью косой, да так, что десяток чуть не враз полёг. А Манул-баши уже взамах пошёл, ну, думаю, ка-ак рубанёт! Врёшь, думаю, не возьмёшь, контра недобитая…
- Трепло ты, Зибен, – Мыкола пригибает голову и зыркает исподлобья.
И становится похожим на легендарный паровоз «Красный буран» - низкий покатый чёрный обвод дымовой коробки, маленькие фонари и мелкая, точно пристыженнно-притаившаяся, сцепка.
В глазах, как в тех же фонарях, зажигаются огоньки злобы.
- Трепло, ты, Зибен, – снова проговаривает Синелин – здоровый бесяра в заношенном тельнике под распяленным бушлатом. – Ты под Маковкой не был. Ты в это время самострел устраивал, чтоб на фронт не идти, гнида!
Он возвышается над «обрубком» Мыколой, и левой руки у него нет, а вместо левого глаза корявый белёсый рубец… и левый рог почти срублен.
- Ты даже рот свой поганый не разевай, Зибен! У меня под Маковкой весь отряд полёг! И Железняк там на пулемёт лёг…
Мыкола смотрит потухшим бесцветным взглядом, а рука наматывает на рвань перчатки медную проволоку, кольцо за кольцом.
- Цто десь тьворися? – Мин Лю Вей старается казаться грозным, но как тут получится, когда он едва выше безногого Галушки и имеет , как тот грубо выведенную семёрку на бушлате, приклеившуюся кличку Фурацилин.
- Так это, товарищ комиссар, стало быть, военремонтник Синелин, от работы отлынивает и проявляет, стало быть, агрессию по отношению к трудящимся и, не побоюсь этого слова, интервентские настроения.
- Ах ты, падла! – рычит бес. – Сука! Паскуда!
Его держат трое таких же, как все в батальоне, - безногих, полуруких ошмётков человеческих мясорубок, - и держат с трудом.
- В господа Бога душу мать! Пустите, я ему шею сверну, крысе наземной!
- Вот, извольте видеть. Ещё и клерикальные высказывания.
- А ну, прекратить! – гром, и тот не заставляет так головы пригибать, как рёв товарища Нечая.
Кажется, что гаубица не только под ухом грохнула, но и, если учесть всякие искривления континуумов, о которых говорят товарищи учёные-физики, – снаряд прямо в тебя и пошёл.
- Галушка, опять подстрекательством занимаешься?
- Товарищ командир, почто вы меня заобижаете? Нешто я контрик какой?
- Вы мне, Галушка, зубы не заговаривайте. Там, где вы, постоянно то шутки-прибаутки, то драки и безобразия. Что на сей раз стряслось? Синелин?
- Эта тварь…
- Отставить. Синелин, вы не забыли, что не только герой сражений, но и перевоспитанник? Что скажет Леопольд Матвеевич? Или он как педагог не смог совладать с вашим дикарством?
- Больно чешете гладко да причёсанно, товарищ командир. Кровей-то буржуйских поди…
- Синелин!
- Да не слушайте вы его, товарищ командир, – влезает Мыкола , как золотушный расчёсывая грязными ногтями кожу под разлохмаченной шевелюрой,– контуженный он. Я вот и то уже забыл, как он меня матюгами крыл…
- Задушу, мазут лагерный! – орёт, как не в себе, бес и лезет в драку, пытаясь приподнять оставшейся ручищей широкого в кости Мыколу и насадить на рог.
Ошалевший комиссар скребёт рукой в перчатке по кобуре и глаза его, обычно не видные в щёлочках разреза глаз, сейчас выкатываются из орбит. И все видят мелкую красную сеточку и крапленые желтоватые зрачки.
Товарищ Нечай бьёт Синелина куда-то под дых – аккуратно и даже как-то интеллигентно, – и бес кулём падает в снег…
- Сегодня же доложу Леопольду Матвеевичу!
- Не… надо… профессору… виноват, товарищ командир, – дыхание вырывается у бывшего матроса с присвистом.
- Бес попутал? – хмыкает товарищ Нечай, и одинокий смешок бродит и разрастается, точно горячую картошку перекидывают друг-другу собравшиеся и отвлёкшиеся от работы инвалиды
И даже Синелин смеётся, подхрипывая и прижимая живот одной рукой. Мелкой свинцовой дробью по мрамору рассыпается дребезжащий гогот Мыколы.
И лишь мнётся какой-то жалкий, нелепый и неприкаянный комиссар, пританцовывая на хрупающем снегу и без надежды на ответ вопрошающий:
- Сито такое? Сито такое?
Командир твердеет лицом, и веселье прерывается, как по взмаху дирижерской палочки.
- Товарищи военремонтники! Время не ждёт. Войска Единого Фронта уже готовы начать Великий Геомантический Прорыв. Однако наш противник не дремлет. Он хитёр и коварен. И от каждого зависит исход этой войны. Если мы сейчас не протянем наш участок трубопровода согласно учению фэн-шуй, так, чтобы вектор его был параллелен вектору экватора, то не только наши доблестные войска не получат столь нужную им нефть, но и Великий Геомантический Прорыв может не принести успеха. А потому за работу, товарищи!
Мыколины полчаса до отдыха истекают как раз с последним словом командира. Ухмыляясь редкозубой улыбкой, отчего небритый подбородок ходит и кривится, напрягая сильные руки, он бросает тело по протоптанной дорожке к фургону.
Уже внутри, перво-наперво отогрев руки о железный бок печурки и глотнув кипятка, он берёт старый потрёпанный баян. Кожа на ремнях поистёрлась, змеятся узоры трещин потускневшего лака.
Сквозь мутное окошко в стенке фургона ему видно, как на рысях, взметая комки черной земли вперемешку с сероватым снегом, проносятся кентавры в шинелях и будёновках. 6-й кавалерийский имени Гэсера. От сильных лошадиных тел валит пар. Один из кентавров останавливается – козыряет товарищу Нечаю и комиссару, нависая над ними скалой.
Мыкола не знает, о чём речь, да особо и не хочет знать. У него ещё десять минут отдыха.
Он растягивает баян и тихо начинает тянуть:
- По диким степям Забайкалья…