Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее
(с клювоголовым мастером)

Когда говорят пушки, небо молчит, потому что оно закрывается для тебя. Мы палим вверх, будто пытаясь пробить облака, а небо молчит. И наши снаряды, обессилев, всегда падают на землю, превращая все в пепел. Так и должно быть: война – это пепел. Но здесь – не война.
Здесь – серая пелена будней, прорванная алыми пятнами агонии. Здесь – усталый безропотный город, надевший саван, не дожидаясь отходной молитвы. Здесь – приговоренный к казни обреченно смотрит на палача, не вспомнив о последнем желании.
Здесь я – палач.
Палач, который, не может скрыть лица за маской цвета свежепролитой крови. Для совести в этом ремесле тоже есть маска: черно-белая, со стальными пластинами строк да забралом-печатью. Я лишен и ее – потому что отказался принять приговор, написанный теми, кто даже не удосужился поглядеть в глаза осужденным; попытался стать и судьей тоже.
Я – видел эти глаза. Серые в темных крапинках. Карие, окаймленные черным абрисом. Голубые, исчерченные сетью алых прожилок. Разные, но в каждых – в каждых! – билась одна и та же безумная надежда. Надежда, изуродованная обреченностью.
Я видел эти глаза, входя в город. Я видел эти глаза, покидая Собор.
Теперь я вижу их всюду. Сквозь дрему – или в кристальном бодрствовании. В толпе и наедине с собой. Всегда. Они жгут изнутри, как струи огнеметов, постепенно прожаривая ковровым огнем хорошо укрепленные рвы и окопы – закаленную и огрубевшую душу военного. Однажды они испекут ее вовсе, и тогда я действительно стану генералом Пеплом.
Я представляю, как это будет. Последний бастион сложится, как карточный домик, и будет падать медленно и беззвучно, как падал последним Собор, отслуживший предательскую мессу ориентира для артиллерийского огня.
Он мог бы указать западнее, направив единственный точечный удар в хрустальную безделицу, в бездушного уродца, возвышающегося над домами – и спасти меня от этих глаз. Но Башня будет стоять – символом никому не нужного чуда, вечной меткой на черной проплешине. Памятью – немой, не моей.
Я спрашиваю себя – зачем?
Я спрашиваю себя – действительно ли не было иного выхода? Кого приговорил бы молодой служитель местной странной веры? Что сказала бы девочка с удивительными хрупкими руками? Это так же глупо, как раз за разом в уме выигрывать проигранную битву, представляя, что подкрепление пришло в нужный момент. Жизнь беспощадна к сослагательному наклонению. Предложить решение, подкрепленное весом доводов и дел, сумел лишь один.
Три. Два. Один.
Гулко тикает в висках последний отсчет: несколько вдохов, которые отпущены до короткого слова, за которым – всё.
Три.
Тяжело стонет медный колокол, встречая забвение.
Привыкай, полководец.
Два.
Бьется в истерике ветер, успевший покинуть обреченный город.
Привыкай, ферзь.
Один.
Жестким гранями ластится к руке револьвер – родной, понимающий, теплый.
Привыкай, генерал Пепел.
Пли!
Земля, обреченная на отвергнутый небом жар, на разлетевшиеся куски раскаленной стали, вздрагивает, как в рыданиях - тяжело, мягко, безнадежно.
Она оплачет и постарается забыть. Чтобы это было легче, надвигающаяся зима будет захлестывать и укрывать метелью-забвением тех, кто остался. Чтобы было легче, по весне побеги оплетут руины; рванутся вверх, стремясь укрыть зеленой тканью камни и лица. Чтобы забыть, степь бросит в бой батальоны весны вслед за полками зимы.
Может быть, ей удастся стереть следы от горячечных поцелуев Песчанки и страстного жара орудий со своей кожи. Что для вечности дюжина дней и тысячи ушедших?
Для нее, но не для меня.
Моя память – пепелище. Черную гарь не пробьет трава.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. День одиннадцатый. Тишина.
(пугали шорохами Хигфа)

Вечность, отлитая в минуты, имеет свойство заканчиваться, даже если кажется, что этого не произойдет никогда. И вот вместо тени шепота вновь скрипит под ногами железная лестница, глухо и неохотно позвякивает люк. Затем – чавкает влажная земля под ногами, подпитываемая тихо шелестящим дождем, тяжело дышит ночной и больной город, стучат под сапогами надежные ступени, сейчас привычно тихо скрипнет знакомая дверь...
Нет. Она закрыта. Стук кулака в дерево – недоуменный, требовательный.
И молчание в ответ. Гулкое эхо, что где-то внутри волочит по дощатому полу отзвуки его ударов – не в счет.
Ночь давит на плечи непроглядной чернотой. Здесь, у Театра, ослепли все фонари – и все окна.
Кажется, что город пропал – сеть дождя не дает увидеть, есть ли что-то там, дальше. И ворота замка, выпустив рыцаря ножа и твири, захлопнулись, отрезая возможность вернуться. Впрочем, рыцарь не собирался штурмовать их – постоял еще немного и, пожав плечами, побрел, кутаясь в куртку, заменявшую ему кольчугу.
Направо и вперед, к Сгустку, к мосту, к убежищу, которое потерялось где-то в этой ночи – казалось, за многие километры.
Дорога стелилась под ноги обманчивым спокойствием. Тишина вокруг была всеобъемлющей и цепкой, и чудилось, что во всем городе не осталось никого, кроме менху, бредущего сквозь вымерший город. Ни крыс, ни людей – ни чумного морока, висящего над кварталами. Давно ему не доводилось шагать по городу вот так – не ощущая горячего дыхания Песчанки, ее липких прикосновений, ее безумной жажды.
Чудилось, что все закончилось наконец - но совсем не так, как он желал. Совсем не так, как должно.
Следуя внезапному порыву, он шагнул к шершавой, почти неразличимой в темноте стене дома, попытался заглянуть в окно первого этажа, чтобы увидеть... неважно что, какое-то движение – кроме безостановочного падения воды с неба.
Дом был нем. Или мертв?
Движения не было – ни внутри, ни снаружи. Даже ветер блуждал где-то впотьмах, не спеша одарить толчком в спину. А там, за темными стеклами, было не разглядеть очертаний – и контуры мебели громоздились недвижимыми чудовищами, уснувшими на века. И никогда не знавшими тепла человеческой руки.
Даже солдаты с лицами-масками, словно отчеканенными по уставы, оживили бы город, но не было и их. Никого – закрыт магазин, молчат заводы. Может быть, он уснул там, под землей, и это очередной сон, навеянный тихим шепотом и крысой с сигаретой? Щипок за руку оказался болезненным. Может ли присниться боль? Тишина и темнота терзали разум; требовали закричать, надрывая горло, броситься бежать. Когда перед ним замаячила серая изгородь, за которой была вбита в насыпь заброшенная колея, гаруспик не выдержал – толкнул дверь одного из домов.
Здесь тоже было заперто. Словно все двери города решили оставить Гаруспика наедине с ночью – и с темной давящей пустотой.
Тишина плескалась волнами; подступала, оглушая, и вновь откатывалась, оставляя тягучий болезненный звон в ушах.
Но на этот раз такой простой преграде было не остановить Артемия – он толкнул пару раз плечом, а убедившись, что петли держат крепко – решительно взялся за нож и попытался отжать скобы замка. тревога побуждала его действовать, не задумываясь о странности и неправильности того, что он делает.
Раненый замок откликнулся коротким скрипом; дверь, дернувшись, поддалась. Нутро дома тронуло лицо менху молчаливым теплом. Он метнулся внутрь – держа свое оружие наизготовку. Заглянул в одну комнату, в другую – уже почти мечтая хотя бы о крысах. И едва не споткнулся о тело, распростертое у порога. Жутким оскалом зияла прочерченная по горлу полоса. Гаруспик прислушался к тишине и, оглянувшись назад, опустился на колени. Чем и кем была прочерчена эта противоестественная линия? Чей стебель жизни перерезала?
Глаза, даже привыкнув к темноте, не могли отыскать ответа на все вопросы. Там, где не помогали они – вступали в дело чуткие руки хирурга.
Женщина, еще молодая, она умерла совсем недавно, не прошло и получаса: холод не сковал ее рук; казалось, что пальцы, сжатые в кулаки, содранные на костяшках, еще хранят осколки тепла. Как память о жизни. О чем-то, за что стоит драться.
Дом молчаливо дышал в затылок. Но где-то за стеной – гаруспик скорее почувствовал, чем услышал – слабый шорох разрезал тишину.
Стало холодно. Очень холодно – сейчас казалось, что в мертвом теле – больше тепла. Образ людоедки-шабнак с уходящими в землю обломанными костями всплыл в уме. Он аккуратно положил палку и, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, когда нога платила болью за шаг, прокрался вдоль стенки, как раненый, но еще опасный зверь. Невольно свободная рука скользнула в сумку, нащупав ребристую рукоять.

Сообщение отредактировал Woozzle - 24-01-2011, 23:34

[higf >>>]

(и напугали же, Клювы этакие)

Коридор был пуст. Шелест ускользнул за дверь, в темноту соседней комнаты – и затаился там, не выдавая себя даже дыханием. Пальцы нащупали рядом с железом какую-то коробочку – и, недолго думая, менху чуть приоткрыл дверь и бросил ее внутрь.
Отзвуки удара вспыхнули за дверью дробной россыпью – но затаившийся шорох не попался на эту нехитрую приманку. Замер, слился со стенами, растворился во тьме. Было? Не было?..
Тревожная тишина дыханием холодила затылок.
Дождь призывным шелестом благоразумия шептал за окном, но менху не захотел слушать. Линии иногда подобны канатам над пропастью, на которых очень трудно развернуться. Он дюйм за дюймом приоткрывал дверь, притаившись за косяком.
- Выходи. Снаружи ждет патруль, - слова Артемия прозвучали в напрягшейся тишине щелчком выстрела.
То ли вздох в темноте – тягучий, сквозь сжатые зубы – то ли всхлип. Страх, сжавшийся в комок в дальнем углу - Артемий ощутил его кожей, нервами. Нитями, протянутыми сквозь воздух.
- Считаю до трех. Раз, – щелчок взведенного курка поставил точку после слова.
Комок страха метнулся из угла вдоль стены – сбить со следа, запутать, спастись! Нити натянулись до дрожи. И, выбирая их, Бурах наконец шагнул в комнату, вскинул левую руку. Свинец ударил о камень чуть выше человеческого роста. Маленький гром коснулся стен, крохотная молния вспыхнула, освещая помещение.
- Не надо! – отчаянный крик резанул по сердцу. Высокий, тонкий, звенящий испуганным тремоло. Голос ребенка. И всхлип – на этот раз отчетливый, на грани срыва. И едва слышный дрожащий выдох – мамочка...
Тот, кто прятался в темноте от Артемия Бураха очень хотел бы стать невидимым, неслышимым, неосязаемым, но комната предательски выдавала его, перебрасывая звуки между стен.
- Шабнак и кровь Суок! – отчаянно и не менее испуганно на свой лад – перед тем, что могло случиться – выдохнул Гаруспик. Чиркнул спичка, освещая свое лицо. – Я Артемий Бурах, менху.
- Бурах?.. – неуверенный голос из темноты, кажется, стал чуть ближе. – Так вы не тот, который... ну?
В рваном, не прозвучавшем до конца вопросе слышался всё тот же страх. И едва сдерживаемые слезы. И совсем немного, почти неслышно – облегчение. Облегчение того, у кого больше нет сил бояться и чувствовать себя зверьком, пойманным в темный мешок.
- Который – что? – спросил служитель, и тут же пожалел о своем вопросе. Слишком очевидным был ответ. – Нет, я сын Исидора – ты его знал, наверное. Не бойся. Как тебя зовут-то?
он стоял в центре комнаты, стараясь не опираться на больную ногу. Но шагнуть сейчас, чтобы с облегчением привалиться к стене – значило почти наверняка еще больше перепугать ребенка.
- Алька, - помедлив, откликнулся голос – и только сейчас стало понятно, что принадлежит он не мальчишке. – А.. мама? Вы ее видели – там? Она... может быть еще жива? Может, можно помочь? Ведь вы же врач, правда?!
Надежда, убитая отчаянием. Мольба - скажи, скажи “да”! И – неверие.
Спичка, догорев, обожгла пальцы. Артемий не заметил. Тяжесть освинцованного плаща бессилия тянула плечи вниз, и безумное желание сказать «да», и сделать так, чтобы – да! – подхватило его и закружило.Но так сказать было нельзя, и затянувшееся молчание строило фразы все красноречивей. Гораздо красноречивей с трудом ворочающегося языка.
- Нет, - выдавил он. – Прости. Я не творю чудес и не могу оживить ушедших. Пошли отсюда.
И протянул руку.
- Я... Мне нужно... туда. – Гаруспик слышал, как она выталкивает из себя слова – будто колючие горькие комки. Перемежая их молчанием и резким, рывками, дыханием. – Я хочу. Попрощаться.
- Хорошо, - повернувшись, Бурах захромал к двери. Сейчас, сгорбившись, он вновь стал очень похож на отца. Только не молодого Исидора, а того, который согнулся под грузом лет и ожидания неизбежного.
Она долго стояла у двери соседней комнаты, не в силах перебороть себя. Не в силах войти в эту безжалостную темноту, что умело прячет черты родного лица, но никак, никак не хочет скрыть страшной линии, вскрывшей горло. Войти и увидеть – снова. Воздух выплескивался из легких всхлипами.
Потом толчком швырнула себя вперед, застыла на миг и осела на пол, уткнувшись лицом в распростертое тело.
И только тогда заплакала, не сдерживаясь. Захлебываясь своей тоской.
А в голове молодого служителя вновь стояла другая ночь – когда он рвал плоть степи, выкапывая яму для того, кто ждал его до последнего. Только ему сейчас нельзя была плакать. Лучше... например, подобрать коробочку и найти лыжную палку. И только потом, когда рыдания иссякнут, молча – ибо ком в горле не собирается рассасываться – взять девочку за плечо и увлечь за собой.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День одиннадцатый. Déjà vu
(погружались в прошлое вместе с Вуззль)

...пока он спускался вниз, темнота ночи словно расступалась перед ним, чтобы сомкнуться за спиной, почти не слышно было - при такой тишине в Каменном дворе, - шагов по ступеням, и каждая звезда в черном небе казалась маленьким осколком зеркала. Он шел, жалея о детстве, которого не вернешь, как ни старайся и как себя ни веди, потому что время меняет слишком многие вещи, притом неизбежно. Он шел, жалея о поступках, которые совершил, о поступках, которых не совершил, несмотря на то, что хотел, о поступках, которые не совершит никогда - и слава высшим силам!... Он шел, понимая при этом, что он - это он, такой, какой есть, и перестал сожалеть, когда понял это окончательно, и принял все прошлое, настоящее и будущее как данность, и дошел до подножия Многогранника,
прошел по мосту,
ступил на булыжник Площади,
остановился и оторопел. Все было как в тот день, когда под руками Клары впервые расцвели на стенах маслянистые пятна крови, а в воздухе повис тяжелый, тревожащий запах болезни.
Чума ступила в Каменный двор - снова.
Будто время, обойдя себя по кругу, вернулось в исходную точку – оставляя влажные красные следы на камнях. Будто ветер несет по дороге все те же – те же самые! – листья. И бредет впереди по дороге, низко опустив голову – та же самая девочка.
Дождь провел по лицу холодной ладонью, стирая морок. Нет же, нет! Сегодня другой день, другой ветер и небо – смотри – другое. Ночное, черное, вместо серо-свинцовой ваты – угольная тьма.
Только девочка никак не желала таять. Поднялась по ступеням Собора, постояла у дверей – да так и пошла обратно, не коснувшись ее.
Данковский замер в неподвижности. Он не хотел окликать ее, боясь повторения старой истории, он не хотел делать ни шага вперед - вдруг она заметит, пойдет к нему?.. прикоснется?
Он уже поверил в чудо, но в то, что чудеса повторяются - пока не мог. Чудо вылечило его. Но теперь оно должно будет лечить других...
Даниил старался не дышать.
А девочка спускалась медленно, и размотавшийся длинный шарф волочился по ступеням грязным хвостом. Цеплял крошки листьев, впитывал влагу, темнел - и казалось, что край набухает кровью.
Она долго смотрела на Горны, затем подняла глаза, оглянулась, словно выбирая путь...
Взгляд скользнул по лицу серым безразличием, мимо - чтобы вернуть вновь и уже не отпускать.
Бакалавр, сам того не замечая, поднял руки, выставляя ладони вперед. Словно собираясь защититься... или наоборот, напасть?
- Уходи, - сказал он негромко, зная, впрочем, что она услышит и поймет, - уходи отсюда. Не вздумай даже приблизиться. Это все ты...
Ладони сжались в кулаки.
Она улыбнулась и сделала шаг. И еще один, и еще... Не назад - к нему, будто вовсе и не слышала угрозы в голосе. Будто не видела застывшего в глазах напряжения и побелевших костяшек. Она подошла так близко, что могла бы коснуться его руки, но – остановилась за миг до.
- Глупый, - дождь тек по ее щекам – и в ее глазах, в ее улыбке тоже был дождь, – глупый Даниил. Но я на тебя не в обиде. Ты ведь не понимаешь ничего.
- Конечно, не понимаю, - согласился он, - не понимаю и никогда не понимал, и не пойму, почему люди должны умирать. А они все равно умирают... И ты. Это ты заставляешь их. Сеешь смерть. То, с чем я всегда боролся.
Он сделал шаг назад, запрокинул голову, подставляя дождю лицо - и рассмеялся.
- И, конечно, ты на меня... не в обиде! Чума! - Марк Бессмертник, должно быть, обрадовался бы этому трагикомическому представлению. Даниил выбросил руку вперед, указывая точно на нее, на маленькую девочку, что он окрестил причиной всех бедствий: - Уходи немедленно. Если бы у меня был револьвер, я уже выстрелил бы. Давай, уходи - и не обижайся на меня, смерть, прости глупого Даниила...
Улыбка на его лице, с капельками небесных слез, стекающих из уголков глаз, превратилась в оскал.
А она – она уже не улыбалась. Смотрела – как полынным настоем в лицо – горько. И почему-то – понимающе. В ней не было сейчас ничего от той Клары, что когда-то вела Даниила меж этих домов, изувеченных кровавыми язвами. Но и от той, с кем он разделил недавно горсть карамелек и странно-теплую, почти дружескую беседу – ничего не осталось.
- Но ведь я смогу вас спасти. Всех вас, слышишь? Вас, тех кто шпынял меня и гнал отовсюду – куда угодно, в тоннели, в степь, обратно на кладбище. Я смогу!
Она вся вспыхнула как тонкая лучина и – выгорела дотла. Устало поникли плечи. Сжались губы в сумрачную тонкую линию. Взгляд снова стал безразлично-холодным.
- Ты не спасаешь. Ты... приносишь только боль. И смерть, - Данковский покачал головой. - Ты не нужна этому городу. Этому городу нужна не ты. И я не в обиде на тебя, девочка-чума, девочка-яд, девочка-смерть...
Он запахнулся в плащ поплотнее.
- Но тебе пора уходить. Насовсем.
- Еще не пора, - она упрямо качнула головой, глядя волчонком. – Все закончится завтра. А ты и не знал. Но мне и правда надо спешить. Она меня зовет и ждет, а потом – убегает. И снова зовет. Но я догоню. Я обязательно догоню!
И снова – разительная перемена. Лихорадочная решимость в жестах, в глазах, в повороте головы... Она уже не смотрела на Даниила – прислушивалась к чему, доступному лишь ей одной. Затем быстро развернулась и побежала прочь. Ночь затирала ее следы дождем.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 26-01-2011, 22:03

[higf >>>]

Гаруспик. Доводы рассудка
(приводил их Клюву... хотя какой в этом обличии клюв...)

Утро не проскользнуло в лабораторию Бураха сероватым, задушенным тучами солнечным светом – здесь не было окон, и темнота дня отличалась от сонной темноты ночи лишь отблеском огня.
Утро не пришло трубными гласом цехов, возвещающих начало смены – в последние дни заводы опустели совсем, и казалось, что люди, приходящие в жестяную коробку, насквозь пропитанную запахом твири, – единственные обитатели этой пустоши.
Утро пришло невнятным тревожным бормотанием, прорывающимся в сон. Набирающим рваный ритм и звон натянутой струны, которая лопнула – криком.
И крик этот был столь мало отличим от бреда, что Артемий просыпался словно в несколько попыток. Сперва колебания между явью и сном склонились в сторону первой, заставляя рывком открыть глаза. Потом тело, которому не давали вдосталь ни сна, ни еды и травили парами, сцепилось с отравленной сомнениями душой, пытавшейся сохранить Бураха в коконе отдыха. Сесть удалось не сразу, а потом он мотал головой, как никогда походя на марионетку, у которой оборвалась половина нитей, да и оставшиеся перетираются. Только потом поднялся, опираясь на палку; оглянулся.
Девочка сидела на топчане, черты ее лица казались в темноте смазанными, но пунктир дыхания бился страхом, словно сон, из которого она рвалась и бежала в резкий запах травяных настоев, все же догнал ее и теперь стоял за плечом. Дышал в затылок и улыбался – невидно и оттого еще более жутко.
Гаруспик понял – он не знает, что делать. Он прекрасно общался со своими Приближенными и другими детьми – как равный. Но что делать с ребенком плачущим? Какие законы, правила и линии дают познать эту науку? Чутье решило, что достаточно послужило своему хозяину и насмешливо безмолствовало.
Менху проковылял несколько шагов и сел рядом, положив грязную шершавую ладонь Альке на плечо.
Она молчала – не сбрасывая руки, но и не пытаясь придвинуться ближе, укрыться от своих страхов в чужом тепле. Хрупкое костистое плечо вздрагивало под пальцами. Сначала часто и мелко, затем все реже, пока не закостенело, словно закованное в ледяную броню.
Молчание становилось вязким – и колким.
– Тебе снился последняя ночь?
Менху не умел обращаться с детьми, но навыки хирурга подсказывали – сейчас надо резать. По живому.
Она судорожно мотнула головой – да. Выдох застрял в горле и клокотал болью, пока наконец не вырвался. Всхлипом. Но новых слез не последовало. Глаза – воспаленные, припухшие – на этот раз остались сухими.
– Расскажи, кто это сделал, – решительно попросил Гаруспик. – Глядишь, я с ним встречусь.
И сжал свободную руку в кулак.
– Я не знаю. Там было темно. А мне... было очень страшно. Мама сказала – прячься, и я убежала. Я ее бросила... – обветренные пересохшие губы болезненно дрогнули и сжались в линию – тонкую, будто бритвой по лицу полоснули.
Артемий обвел помещение взглядом, будто ждал, что кто-то начертит ему подсказку на потолке или стенах. Ничего. И никого. Кстати... где Даниил?!
Интересно, нашли бы он или Стах нужные слова? Вот отец, всеобщий Дед – тот знал их...
– Мама была бы очень рада, что ты спаслась, – Бурах осторожно погладил девочку по волосам. – И живешь дальше.
Помолчала. Вздохнула. Кивнула – не то его словам, не то собственным мыслям.
– Да, – голос все еще звучал глухо, но в нем стало меньше отрешенной слепой горечи. – Конечно, она была бы рада. Но... как мне теперь?..
– А родня-то у тебя какая-нибудь осталась?
– Никого у меня нет... Уже – никого.
Оставить здесь? Мрачноватое, пропахшее парами твири место. Хорошее убежище для одиночки. Если бы еще была еда... Но вряд ли подходящее место для девочки, о которой некому позаботиться... Гаруспик задумался, а потом встал и, подойдя к столику, набросал записку. Вернувшись, протянул девочке.
– Иди в «Сгусток» – ты ведь знаешь, где это? Отдай письмо Капелле. Думаю, она тебе поможет. Только будь очень осторожна по дороге.
Угрюмое молчание. Взгляд в сторону, косая челка, закрывшая половину лица... Тонкая рука, вцепившаяся в запястье – клещами.
– Я не хочу к Капелле. Я не пойду! – уже знакомая дрожь раскрасила голос звоном. – Я хочу – здесь. Ты разве уходишь? Тогда возьми меня с собой.
О Бос Турох! За что ты меня караешь!..
– Я ухожу, – начал объяснять он как-то виновато. – Я всегда ухожу и очень часто в такие места, где я должен быть один. Сегодня мне тоже надо идти.
– Я пойду с тобой! – упрямство мелькнуло искрой в глазах – и погасло, уступив место опасному влажному блеску. – Я не буду мешать... Ну пожалуйста! Не прогоняй меня...
Она отвернулась. На ссутуленные плечи будто легла тяжелая плита.
Какая удачная мысль – взять ее с собой на Курган Раги, правда? Собственная внутренняя насмешка повернула что-то – отключила предохранитель, отодвинула засов. И усталый, голодный Гаруспик, у которого недавно рухнул прямой путь и еще не успел отстроиться новый, сорвался на крик:
– Хочешь идти со мной? А знаешь, куда? Мне пообещали, что сегодня я увижу того, кто смертельно ранил моего отца! Вот я и иду! Не боишься, да? А теперь попробуй себя на мое место поставить! Что мне делать, если по дороге с тобой что-то случится? Что? Новую могилу рыть? А с собой-то что делать? Сразу две могилы – еще и на менху-неудачника? Об этом ты думаешь? Хорошо, я не запрещаю, ты слышишь. Хочешь – иди со мной! Давай!
Артемий умолк, тяжело дыша. Сейчас тот, кто видел бы одиннадцать дней назад парня, идущего от Станции к кварталу Кожевенников и небрежно поигрывающего ножом, нипочем не узнали бы его. Он и сам себя не узнал бы.
– Ну и ладно! – девочка вскочила рывком, наспех натянула тонкую курточку, маленьким смерчем рванулась к двери.
Записка, написанная Артемием для Капеллы, осталась лежать на топчане – маленькой белой меткой.
И, понимая, что ему ни за что не поспеть вслед, Бурах хрипло крикнул вдогонку:
– Прости! Оставайся...
Дверь всхлипнула, открываясь – но так и не хлопнула.
Вернулась Алька медленно, глядя насуплено и – кажется – немного виновато.
– Я могу здесь посидеть... Ну... пока ты на Курган пойдешь.
– Посиди, – вздохнул он, разрывая письмо на длинные белые полоски и задумчиво комкая их в руке.
Лист рвался безвозвратно, с тихим треском – как рвутся доводы рассудка.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Эдем.
(и бессменный Вуззль!)

Вот уж воистину, неожиданная встреча!.. Обходя Площадь с правой стороны, - сначала по берегу Горхона, потом в Степь, там, где она еще не успела стать дикой из-за близости городских улочек, - Даниил Данковский все еще содрогался, вспоминая Клару. И - понимая, что будь у него оружие, он выстрелил бы без промедления, возможно, даже без разговоров и объяснений. Все стало слишком очевидным: это она принесла болезнь. Вернее, точно было бы выразиться так – и она тоже принесла болезнь: бакалавр не согласился бы видеть исключительно мистическую сторону дела.
Завтра все закончится, сказала Клара. Что закончится? Он наверняка не знает чего-то очень важного... черт, ведь и об этом она тоже сказала. Выходит, на двенадцатый день его пребывания здесь случится... что случится?
Опять вопросов было больше, чем ответов.
Ночь стекала по его плащу чернильными каплями. Ночь не знала ответов – или не желала открывать всех тайн одинокому человеку, обходящему чумной район по увядшему разнотравью.
Воздух здесь был странным – запах смерти удушливыми волнами обжигал левую щеку, пряный осенний аромат степи хлестал по правой. Переплетаясь, они били по глазам – до темных кругов, забивались в горло, вызывая спазмы. Кружили голову. Заставляли мечтать об опоре – хоть какой-нибудь. Или это усталость и голод опутывали ноги мягкой ватой?..
Данковский шел. Все неувереннее, все медленнее. Где-то впереди горел костер – знак беды, поселившейся в этом городе. Где-то впереди чуть слышно плескалась вода, преграждая путь.
Он повернул налево, уже мечтая сбежать от воздуха здешней степи - в Городе этот безумный аромат ощущался не так резко, а сейчас казалось, что его можно пить вместо твирина, и разницы не будет никакой.
Позади осталась громада Собора, едва различимая в темноте, когда Даниил проходил мимо ограды, и совершенно уже не видимая сейчас. Он застыл в задумчивости у домов, соединенных дощатым забором - где-то здесь должен быть проход?.. Не стучаться же с черного хода, чтоб пропустили.
Проход отыскался в железной ограде, окружавшей квартал, и выводил из степи прямо к улочке Каменного двора, на которой Данковскому не приходилось бывать прежде. Он видел поворот к ней, идя с моста к Горнам, но никогда не сворачивал. И, конечно же, этот дом. Только теперь, когда Бакалавр рассматривал его не с фасада, стало видно, что за ним находится сад - деревья-тени, склонившиеся над блестящей поверхностью искусственного водоема, на поверхности которого плавали... кувшинки. Отчего-то именно это показалось Даниилу удивительным, невозможным. Впрочем, и сам сад... он побывал у Каиных, у Сабуровых, в домике Лары, в убежище Младшего Влада, - ни деревца, ни клумбы, ничего, что служило бы для украшения прилегающего к дому участка земли. Кто же живет... или жил здесь?
В тех окнах, что он мог разглядеть, не было света.
Даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, Данковский быстро пошел вдоль ограды, проводя по ней кончиками пальцев. Остановился на секунду у калитки в нерешительности, затем ступил за нее и свернул в сад, обходя дом кругом.
Тонкая ковка забора холодила ладонь мокрым металлом – но все равно казалась уютной и ласковой. Она словно вела его за руку, открывая дорогу к плачущим в небо деревьям, к скамейке на изогнутых ножках, усыпанной бисером капель. К маленькому пруду с побледневшими, но все еще живыми кувшинками...
Рябь на воде качнула отражение Данковского – еще одно отражение. На миг показалось, что и оно расколется, как морок Многогранника, что теперь даже собственная тень не задержится у ног Даниила – но нет. Разбивающий водную гладь дождь не стер хмурого усталого лица – лишь делал его контуры мягкими, смазанными, сонными...
Ты и правда устал – смотрело отражение. Ветер снова качнул его – или сам Даниил качнулся ему навстречу.
Шаг от кромки пруда, неверный и шаткий - назад, к скамейке. Ладонью смахнуть бусины дождевой воды, оставившие холодные следы на пальцах, следы, что с новым дуновением ветра стали еще холоднее...
И присесть - о, ненадолго! - в тени, под черным небом, глядя, как кувшинки покачиваются и с той, и с другой стороны водной глади.
И слушать ветер, шепчущий на листьях.
И ощутить – как странно... – затылком чей-то рассеянный взгляд. Мягкий, будто касание ладони.
Повинуясь этому ощущению, Бакалавр медленно обернулся, спокойный и не ожидающий увидеть на самом деле никого - просто убедиться, что ему показалось.
Взгляд скользнул в пустоту – по пустому двору, вдоль черной стены, по темным стеклам – пока не поймал слабый отблеск огня за одним из окон. И женский силуэт, заштрихованный темнотой до полупрозрачности.
Она стояла за окном и смотрела сквозь дымку тюля. Просто смотрела.
Ее можно было принять за привидение, фантом. Особенно в том состоянии, в котором был Даниил сейчас, между сном и явью, но все же та его часть, которую тенета сна еще не опутали, подсказала - это, должно быть, хозяйка.
Ему стало очень неудобно, что он находится здесь без спроса, и первым позывом было - вскочить и скрыться, вторым - объяснить все, но для последнего пришлось бы слишком громко кричать, что нежелательно после полуночи, а для первого - Данковскому не хотелось оказываться в еще более неудобной ситуации. Поэтому (а возможно, совсем по другой причине) он, давая понять, что заметил женщину, но ничего дурного не замышляет в ее владениях, помахал ей рукой - как старой знакомой.
Она замешкалась на миг, а потом тоже махнула рукой – приглашая. И шагнула от кона в темноту комнаты, оставив напоминанием слабое колыхание штор.
От этого Даниил еще больше растерялся. Тем не менее - поднялся, прошел тем же путем, что привел его сюда, обратно к крыльцу и остановился на верхней ступеньке.
Радовало - что его не приняли за мародера.
Удивляло - что не испугались незнакомца.
Дверь отворилась без скрипа, выплеснув на улицу немного тепла, оттененного мягким светом свечи и взглядом женщины, что возникла на пороге.
Воск ронял прозрачные слезы в тонкий подсвечник, огонек трепетал под мокрыми ладонями ветра, тянущегося к теплу.
- Входите, - просто сказал она, шире распахивая дверь.
Опьяненный, ворвался ветер. Скомкал маленькое свечное пламя, оставив людей, разделенных порогом, в темноте.
Данковский сощурился (крошечный слепящий огонек до сих пор плясал перед глазами) и шагнул через порог, закрыл за собой дверь, отрезав для ночи все возможности пробраться сюда, за ним следом.
- Я не напугал вас? - осведомился он немного неловко. - Все-таки... уже поздно.
И скорее ощутил, чем увидел, слабое движение – она качнула головой.
- Я ведь вас знаю, - точеные шаги отзвуками ложились на старый паркет, приглашая следовать за собой. – Вас трудно не заметить, Даниил Данковский.
Миг молчания – короткая вспышка осветила комнату, и на свечном фитиле вновь запорхал огонь.
- Ева, - женщина протянула изящную ладонь – не для рукопожатия. Для поцелуя. – Ева Ян.
Бакалавр почтительно склонился над ней, коснувшись губами кончиков пальцев.
- Почему я не слышал о вас раньше? Вы, должно быть, редко покидаете свой дом... ну, сейчас-то, разумеется, это наилучшая линия поведения, но раньше?..
- Здесь очень душно. Твирь... Вы заметили, как больно дышится, когда воздух полон ею? Как ломит виски и ноет грудь...
- Конечно, заметил, - он грустно улыбнулся, - не заметить трудно.
Даниил шел за ней след в след, украдкой разглядывая картины на стенах, ковры на полу, - все, на что ложились отблески темно-желтого света.
- Впрочем, куда хуже все это ощущать, когда ты болен. Вам, Ева, повезло не узнать этого.
Она бросила на него долгий внимательный взгляд.
- А вам, выходит, довелось узнать?
Данковский кивнул.
- Не бойтесь, я здоров. Сегодня... нет, вчера вечером выздоровел наверняка.
- Вы меня разыгрываете, верно? – растерянность читалась в ее взгляде, в ее полуулыбке, в ее голосе. – Ведь от Песчаной язвы нет лекарства.
- Ну, раньше не было, - он пожал плечами, - а теперь есть. Мы нашли лекарство.
- Воистину, вы - добрый гений, приходящий в ночи, - кокетство тронуло уголке ее губ лукавой улыбкой. – Такие добрые вести... Значит, завтра... все будет хорошо?
Данковский остановился на полушаге.
- Честно говоря, - признался он, - не имею понятия. Все будет лучше, чем вчера, но насчет "хорошо" я бы не торопился.
- Но пушки не ударят по городу? Завтра – не ударят? – она смотрела с такой отчаянной надеждой, словно это «завтра», плюющееся пушечными ядрами, уже было для нее реальностью.
- Не знаю, Ева. Я не видел генерала Блока, я не знаю, зачем он здесь... Но в любом случае - люди не пострадают, я уверен.
Тут он напрягся. А если генерал Пепел, герой гражданской войны... как раз за этим сюда и прибыл? Уничтожить город вместе с жителями?
- Это было бы... бесчеловечно, - твердо сказал Даниил, убеждая скорее самого себя.
- Бесчеловечно, - кивнула Ева и зябко передернула плечами, уловив тень сомнения в его голосе. – Для вас. Для меня. А для военного, выбравшего смерть своей работой?..
- Должен признаться, - сообщил Данковский, устало потирая переносицу двумя пальцами, - что я совсем не знаю военных. Впрочем, еще я признаюсь, что заочно питаю к ним неприязнь.
- В таком случае, вам стоило познакомиться с генералом Блоком поближе, - тонкая улыбка вновь тронула ее губы мягкой кистью. – Ведь врага нужно знать в лицо.
Бабочкой колыхнулось пламя над свечой, Ева на миг коснулась его взглядом – и, ожегшись, отвела глаза.
- Я совсем вас заболтала. Вы устали? Голодны?
- Я устал, - честно кивнул он, - и я голоден. Но куда больше я устал. Должно быть, невежливо будет просить вас о ночлеге?
- Вовсе нет. Меня мучает бессонница. Ветер так жутко царапает стены – будто когти у него железные. И я все смотрю, смотрю в окно – может быть это и не ветер вовсе?.. Оставайтесь. Может быть, и мне тогда удастся заснуть.
Ему оставалось только поблагодарить ее - за доброту и участие, за щедрость, за приятие, и, возможно, за капельку искреннего безрассудства, с которым она впустила в дом человека, о коем знала лишь понаслышке..
И, конечно, остаться.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 3-02-2011, 22:24

[higf >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Тревожное утро
(обменивались информацией с Кошкой)

Он боялся, что не успеет и не застанет Артемия – это было бы весьма печально, учитывая все то, что Даниил собирался ему рассказать (пусть в этом было куда больше догадок и предположений, чем подтвержденных фактов). По мосту – почти бегом, через унылый сквер, спуститься по ступеням и пролететь мимо Сгустка, обители Большого Влада, снова мост… Торопливо перешагивая через рельсы, Данковский с удивлением вспомнил, что не встретил зараженных районов, кроме Площади Мост.
Куда же теперь отправилась Клара-Язва? Ладно, о ней – позже.
Добравшись до нужного заводского цеха, он потянул на себя дверь. Открыто – успел. Бурах или Рубин?
– Артемий, – окликнул он, – тут?
– Пока здесь, – Бурах шагнул навстречу из-за угла. В руках палка, на груди – сумка и, по всему видно, готов к выходу. – Чуть не разминулись. Ты куда пропал?
Бакалавр пожал плечами, словно извиняясь:
– Да странно вышло как-то... я в Многограннике вроде бы совсем немного пробыл, а когда вышел – глубокая ночь. Думал, вернусь сюда, или к себе, но меня приютили. Ева Ян – знаешь ее?
Гаруспик наморщил лоб, потом помотал головой:
– Нет. Может, слышал – не помню. И что Многогранник? Хотя постой, Даниил, – он обернулся, и оклик полетел в глубину пропитанного твириновыми парами помещения: – Алька! Иди сюда.
Она вышла бесшумно – тонкая, серьезная до невозможности, с пронзительными серыми глазищами на пол-лица и припухшими веками. Встала позади Артемия – будто бы прячась. Не от Даниила – от всего мира, поджидающего за дверью. Взгляд уколол опасливым вопросом, но плотно сжатые губы не проронили ни звука.
Бакалавр удивленно поднял брови. Кроме Артемия, он не ожидал здесь застать никого, разве что Стаха.
– Привет, – дружелюбно сказал он, заглядывая за спину Гаруспику, чтобы увидеть лицо девчушки. – Откуда ты? Как тебя зовут?
– Это Даниил Данковский, врач, – казалось, звенящее, как струна, напряжение в девочке передалось Гаруспику, и теперь звучало в голосе, замерло в мышцах слегка напрягшихся плеч. – Он борется с чумой... и хороший человек, который здесь может бывать в любое время. А это, – треть шага в сторону, еще чуть приоткрывая фигурку собеседнику, но не отступая от нее, – Алька. Она пока здесь поживет.
И взгляд на ойнона – короткий, быстрый – подожди чуть...
Сдержанный кивок в ответ. Сдержанный, тайком изучающий взгляд. По-прежнему молчание. Да и что ей было говорить?
Казалось, девочка хочет забиться в угол. Это был не страх, нет. Просто кокон, которым она оградила себя от всего и от всех, сумел вместить в себя только одного человека. И второй – как бы хорош они ни был – оставался с другой стороны прозрачно тонкой пленочной стены. Его взгляд мог проникнуть внутрь. Его голос. Но – не он сам.
– Все, понял, – кивнул Бакалавр, – добро пожаловать, Алька.
Потом, уже одному Бураху:
– У меня была интересная встреча сегодня. Вместе с чумой на Площади я сегодня ночью встретил Клару. Ту самую, которая наградила меня в свое время Песчанкой. Она этого и не скрывала... знаешь, что сказала? Что завтра все закончится. Так и сказала. Ломаю голову, что бы это могло значить, что она имела в виду.
– Посиди там... если хочешь, – кивнул девочке Гаруспик. Отпуская – не прогоняя. Даже стоял – вполоборота, чтоб видеть обоих. И снова к Даниилу: – Завтра... Нет, я тоже не знаю. Она как-то поясняла это?
Алька отступила в тень – так же тихо, как появилась. Там, в темноте лаборатории, она слышала разговор, пропуская мимо себя слова и журчание голоса. Там было спокойно – насколько вообще могло быть теперь.
– Ничего она не поясняла, – вздохнул Данковский, – Клара же. Пусть и другая. Впрочем, одна мысль у меня есть, причем такая, что не из приятных...
Он помолчал немного, не ради театрального эффекта (куда ему до импресарио Бессмертника!), но – складывая собственные путаные мысли в понятные слова.
– Люди в Городе опасаются, что генерал Блок... приехал его уничтожить.
Слова не ударили – мягко толкнули в грудь. Мягко, да настойчиво.
– Я сперва тоже так думал, – пробормотал Гаруспик. – Судя по словам Аглаи. Но ведь вошли же они в город зачем-то. Значит, не все так просто. Надо б понять, чего на самом деле генерал хочет...
Он замолчал, будто фраза иссякла сама собой, пересохла.
– Тогда я пойду к нему сегодня, – решительно заявил Даниил. – Как думаешь, можно ему сказать, что лекарство найдено?
Возможность исцеления – вот что могло бы спасти этот Город. Спасти их всех.
– Можно, – согласился Артемий как-то устало, чуть-чуть не перешагивая грань безразличия в голосе. – Сходи, конечно. Надо думать, как кровь для лекарства доставать. А как там... в Многограннике?
Данковский застыл, хрустальной статуей, – в глубине глаз расплескались десятки и сотни разноцветных видений и снов, которые он мог тогда ощущать кожей, но не мог войти в них, прикоснуться, увидеть и разделить. Зеркала, отражающие не форму, а суть, взрывающиеся блестящим дождем осколков. То, во что невозможно поверить.
– Это было... удивительно, – с расстановкой, тихо, отвечал бакалавр. – Фантастично. Так, что не скажешь словами. И очень больно, потому что я видел самую малость. Капельку чуда, которое никогда не поддастся мне целиком. Очень горько осознавать это.
Скорее в тоне было что-то, чего не хватало в словах. И Бурах осознал, что, наверное, сам выглядел так же, и говорил так же – после спуска к сердцу Матери Бодхо.
– Он... опасен? – через силу, почти отвернувшись, уронил вопрос Гаруспик. Он не хотел спрашивать. И не мог не спросить.
– Нет, – покачал головой Данковский, – нисколько. Он совершенно чист, и всем, кто болен, вход туда закрыт. Впрочем, странностей Зеркальной Башни это не отменяет.
Он задумчиво потер подбородок и поинтересовался:
– Ты говорил насчет крови для лекарства, для нашей панацеи... разве ее нельзя достать там же, где ты взял ее прежде? Я надеюсь, там еще осталось.
– Да. Но Старшина Оюн сказал мне вчера, что закрывает Бойни. До самого конца. Предлагал остаться. Там тоже, знаешь, чисто, – криво усмехнулся Артемий.
– Закрывает?! – Даниил хлопнул себя ладонью по лбу, отчаянно и безнадежно. – И... его нельзя переубедить? Хоть что-нибудь сделать... От этого же весь Город зависит, неужели ему все равно?!
– Ему все равно, – мрачно подтвердил менху. – Если вчера я и шутил про приступ, то не так уж сильно. Хотя, возможно, мне предстоит сегодня встретиться с Оюном...
– Если встретишься, попробуй его убедить, – попросил Данковский. – А я попробую договориться с Блоком. Знать бы, где его искать...
– Думаю, уж это тебе покажут, – усмешка Гаруспика стала еще кривее. – А вот насчет разговора...
И он кратко и негромко, поглядывая туда, где полумрак приютил девочку, рассказал о письме, просьбе Марка, подземельях, так похожих на те, где они уже блуждали, и их обитателе с острой крысиной мордочкой, человеческим голосом и сигаретой в зубах. И его намеках на то, что и кто ждет Гаруспика на кургане. А потом упомянул, как, пытаясь вырваться из удушающей тишины, встретил только что ставшую сиротой Альку...
Говорил менху быстро, отрывисто, будто стараясь не давать времени на вопросы.
Впрочем, вопросов и не последовало – Даниил выслушал его внимательно, не пытаясь даже перебить; разве что удивленно поднял одну бровь при упоминании крысиного человечка. Но после чудес Многогранника это для бакалавра выглядело... каким-то тусклым.
– Понятно, – пробормотал он, обдумав все, сказанное Бурахом. – Куда собираешься сейчас?
– На курган, конечно, – удивленно посмотрел Артемий и откинул клапан сумки, пошарив рукой в содержимом. – Кстати... возьми.
В протянутой руке, развернувшись к бакалавру удобной ребристой рукоятью, тускло блестел револьвер.
– А тебе самому – не пригодится? – уточнил Даниил. – И, да, Алька с тобой на курган?
И не увидел, не услышал – почувствовал – как звеняще напряглась тишина. Словно воздух застыл над топчаном, где сидела, поджав под себя ноги, девочка.
И по тому, как подобрался Гаруспик, видно было: он тоже – чувствует.
– Нет, – глухо отрезал Бурах. – Она остается здесь. И – еще раз нет, не должен понадобиться. Я слишком легко стал браться за него, а я – менху. Долго объяснять.
– Тогда не объясняй, – легко согласился бакалавр. Взял оружие – револьвер неприятно холодил руку. – Жаль, за девочкой некому присмотреть, но иначе никак...
Тут он нахмурился, поджал губы на миг.
– От Стаха ничего не слышно?
– Никаких вестей, – сумрачно покачал головой Артемий.
Даниил прошипел что-то сквозь зубы, вероятно, проклятие, но так было не разобрать.
– Надеюсь, он в порядке, – Данковский мотнул головой в сторону входа, – я пойду. Ты... береги себя, менху, ладно? И спасибо за револьвер.
– Ты тоже, – Артемий невольно улыбнулся. – Ну что, пошли себя беречь?
Дверь открылась, впуская немного солнечного света, проблеском которого решило порадовать утро – неверное, обманчивое, кружащее листья и пряный, тяжелый до горечи запах степи. Готовое в любой момент стегнуть дождем, холодом и опасностью.
Дверь открылась – и закрылась, выпуская в это утро двоих, как в дорогу. Как в ловушку.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Ступени
("Мы строили-строили, и наконец построили!" С Хигфе)

Ноги несли Гаруспика между насыпью и дощатым забором. Несли тяжело, устало, чтобы в конце этого коридора, из которого так трудно свернуть, увидеть ограду кладбища. Может быть, это было символично, но Артемию было не до символов. Он миновал скопище огромных камней, равнодушно громоздившихся здесь маленьким лабиринтом. По одной из легенд, кладбище было здесь не случайно – валунами степняки увековечили место захоронения каких-то древних вождей.
Впрочем, в отсутствие случайности верилось, а в передвижение почти что скал руками людей – не очень. Если кто и отметил эти места знаками – то Мать Бодхо или Бос Турох...
Сигнальный костер, плохо видневшийся при дневном свете, остался справа, а слева все тянулась и тянулась стена владений Ласки – как-то она там?..
Голова слегка кружилась, и потому он чуть не пропустил находку. Полузабытое воспоминание заставило остановиться при виде трепетавшей узкими серо-зелеными листочками травы. А ведь к сентябрю она, краткоживущая дочь лета, должна была вся полечь – но каким-то чудом несколько стебельков уцелели среди травяного простора.
Менху умели распознавать не только твирь среди множества даров Степи, и обрадованный Артемий опустился на колени, чтобы аккуратно выдернуть корешки из земли. Один из стеблей принялся жевать прямо на ходу, ощущая, как притупляется хотя бы слегка непрерывно сосущее чувство голода, проясняется голова и пружинистей становится шаг. Главное – не увлекаться, а то потом следует ждать упадка сил... Добраться бы до цели, не чувствуя себя при этом дряхлым стариком.
Стена кладбища все тянулась и тянулась, выпустив к небу острые стальные когти ограды, и когда наконец свернула в сторону – равнина впереди уже горбилась курганом.
Он подходил ближе, и становилась заметной широкая алая лента, текущая с вершины к подножию: гранитные ступени, напившиеся крови, взявшие себе ее цвет, густой, винный, пряный, взамен безликого серого.
Он шагнул вверх, и кровь, ставшая душой камня, запела под его ногами – упруго и гулко.
Он поднимался и видел, как дышат пламенем в небо четыре высоких факела, отмечающих священную границу. Они не гасли никогда – и сейчас огонь рвал туманную пелену, встречая молодого менху.
На ритуальном камне, стеклянно глядя вверх, лежал раскрытый теленок, и жизнь уже не вытекала горячими толчками из яремной вены. И мутная дымка, затянувшая глаза, казалась холодной и плотной. Вечной.
Нож, сжатый в руке Старшины Оюна, смотрел в землю хищным обагренным жалом.
Гаруспик остановился, сойдя с верхней ступени лестницы, в трех-четырех шагах.
– Во имя чего ты сейчас приносишь жертву, Старший, покинув Бойни?
Оюн поднял взгляд – такой же колючий, как острие его ножа.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – гнев, волной поднимаясь из нутра, окатил глаза алой пеной. – Ты требуешь отчета? У меня?!
Нож Артемия был заткнут за пояс – достаточно одного движения, чтобы пальцы обняли рукоять. А упрямство в его глазах и голосе было острым, как прутья ограды кладбища. И таким же спокойным.
– Да. И у меня есть вопрос получше. Как умер мой отец, Старший?
Недолгое молчание растворилось в воздухе, дрожащем над факелами.
– Я не обязан тебе отвечать, – зло выплюнул Оюн. – Но я скажу. Его убила Язва – это ты знаешь и сам. Язва, и еще – глупая доверчивость.
– Я знаю и сам, – глухо подтвердил Артемий. – Его убила бы Песчанка – но Язва не наносит колотых ран в сердце. Кому же он поверил?
– Ты не так доверчив, как он, но еще более глуп, – фыркнул Старшина. – Или ты глух и не слышал моих слов – раньше? Кто сказал твоему отцу, что кровь последнего из Высших исцелит Песчанку? Он поверил шабнак. Он заплатил.
Артемий все так же смотрел, не отводя взгляда – прямого, как прицел. В голосе не было ни тени сомнения в праве задавать вопросы.
– Раньше ты не говорил, что именно шабнак убила его. Но зачем добивать умирающего, если она коснулась его болезнью? Раз ты говоришь – ты видел это?
Ветер бродил в стороне, волнуя ковыль, заставляя его играть серебристой рябью – но не смел подняться на курган. Будто священные огни охраняли это место от его навязчивого внимания. Или – холодная ярость, текущая между слов, заставляла его держаться подальше?
– Ты видишь только листву. Шелуху, которая распускается с оттепелью и отмирает к морозам. Ты не видишь корней – но именно они питают дерево. Не важно, чья рука нанесла удар. Такова была назначенная плата – и твой отец согласился ее платить.
В голосе Бураха было меньше ярости, но больше холода, и казалось странным, что не погасли факелы.
– Откуда ты знаешь, что это был совет Суок? Откуда ты знаешь, какую цену она потребовала и когда пришла за уплатой? Откуда, Старший?
И снова стало тихо – лишь негромкий треск пламени перебирал сгорающие секунды, ссыпая горький пепел на землю.
– Потому что он сказал мне, – наконец прозвучал ответ. – Потому что он просил меня принести эту плату. Я отдал кровь твоего отца Суок. Ты это хотел услышать?
На этот раз молчание длилось дольше и было подавленным, так что ветер наконец осмелился заглянуть на вершину, пошевелить слегка пламя, бросить между Старшиной и Гаруспиком невесть откуда занесенный желтый листок – и снова отскочить, испугавшись слов.
– Расскажи... – глухо произнес Артемий. – Расскажи. Я менху и сын, я имею право знать. Он был уже болен, когда пришел к тебе? И почему – болота?
И Оюн – впервые! – признал его право. Право задавать вопросы – и получать ответы.
– Не на священном же камне приносить эту жертву. Он хотел обхитрить Суок. Хотел, чтобы дурная кровь ушла не в землю и не в воду, а смешалась с болотной гнилью.
– Что отец рассказал о случившемся с ним? Он... просил что-нибудь передать?
Надежда, которую не хотелось показывать Старшине, против воли эхом отдалась в голосе.
– Ничего, – раздраженно отрезал Оюн. – Каких еще вестей ты ждешь, Кровный? Твой отец принял запретное знание – и заплатил за него, когда пришел срок. Все просто. Таков закон.
– Для тебя все просто, Старший, – запоздалым набатом прозвенела в голосе медью ярость. Прозвенела – и стихла, заставив прислушиваться в ожидании нового удара. – Ты прав – таков закон. Но это был мой отец. По крайней мере, он платил – собой.
Старшина смерил Бураха тяжелым взглядом. Отер застывшую кровь со стального лезвия о тусклую шкуру раскрытого теленка.
Сделал шаг навстречу – и тут же еще один, оставляя молодого менху за спиной.
– Я ухожу. Что толку разговаривать с глупцом!
– Постой! – Гаруспик поворачивался медленно, чтобы не подогнулась нога. – Старший, городу нужна священная кровь.
– Бойни закрыты, – Оюн отвечал на ходу, не оборачиваясь. Каждое слово – тяжелый медленный шаг по ступеням, стекающим с вершины кровью. – Они еще впустят меня. И даже тебя – впустят. Но после этого врата уже не откроются. Ни для кого.
Артемий не пытался гнаться за ним – что толку. Вместо этого он повысил голос – и его слышал курган, слышала степь и слышал Старшина.
– Люди, которые поверили тебе, умрут долгой зимой от голода – даже если Песчанка не проникнет внутрь. Город можно спасти. Город – и Уклад. Почему ты не хочешь их спасти... Старший?
Ни отзвука сбитого дыхания в шагах, отмеряющих слова. Даже гнев Старшины, вспыхивающий легко и ярко, сейчас казался размеренным и подчиненным ритму.
– Знай свое место, Кровный! Я веду Уклад. Я решаю, что лучше.
– Ты, – голос все поднимался, отвечая ритмом на ритм, звеня колоколом, – но ты не Бос Турох, Старший! Не твои решения превыше, но его и Матери Бодхо! Давай здесь, на священном кургане Раги, спросим их волю!
– Я уже знаю ответ, – ступени закончились. И закончились слова у Старшины Уклада.
Он остановился на один лишь миг – и двинулся от кургана к Бойням.
И Артемий обрадовался своему утреннему решению, ощутив мгновенную жалость руки по ребристой рукояти. Почти услышал, как вновь захлопнутся врата и увидел лица детей – Спички; Таи; Ужа. Спичка хитро и виновато улыбался.
– Тогда я говорю, что ты ошибаешься! И, чтоб рассудить нашу правоту, назначаю встречу в круге Суок сегодня! Когда солнце коснется горизонта.
Гнева почти не было в этом крике, даже за смерть отца, которая, быть может, и была милосердием. Канатами тянулось напряжение человека, который ступает вперед, не видя пути в тумане.
Окрик словно хлестанул Старшину плетью – по спине, по бугрящимся мышцами плечам. Он обернулся рывком.
– Нет, – в голосе слышался трубный рев первородного быка. – Не на закате. Сейчас. Поторопись.
– Иду.
Ступени уходили вверх не так четко и размеренно, как под шагами Оюна. Они оставались позади в неровном ритме хромоты и все та же нелепая, неуместная, но почти ставшая частью тела лыжная палка отмеряла неровные полосы залитого уже остывшей кровью камня.
И ветер, не сдерживаемый более жаром священных огней, вился вокруг. Ветер хотел знать, чем все закончится.

[higf >>>]

Гаруспик. Круг Суок
(с Вуззль. Удачный случай наброситься с кулаками на мастера)

Ветер провожал их до самого круга и замер, свернувшись змеей в каменной нише между глухой стеной Термитника, огромными валунами и склоном Боен, который кое-где пятнали островки мха. Казалось, он обвил невидимым кольцом меньший круг – из вбитых в землю кольев и неровных перекладин, больше всего похожий на загородку для скота. Бычий череп, встретивший их взглядами пустых глазниц, подтверждал эту мысль.
Но не копыта животных вытаптывали здесь траву. Не для них были привязаны к ограде погасшие сейчас факелы, не их кровь лилась на землю, питая Бодхо... Да и не ей шла кровь, пролитая за непрочной преградой. Иная, Темная мать, заключенная в теле Боса Туроха, забирала ее себе. Круг Суок словно осиротел без Червя. Сменяясь, одонги-хранители несли постоянную стражу, соблюдая древнюю традицию. Но сейчас Бойни приняли в свою крепость и их, выпуская лишь Старшину.
Впрочем, двое – один, идущий размеренной, могучей поступью и другой, ковыляющий следом – не нуждались в хранителе.
Оюн озабоченно взглянул на небо, на блеклое пятно солнца, едва видного под серым маревом. Пятно катилось к полудню.
– Земля заберет твою кровь быстро, – пообещал он Гаруспику. – Я должен успеть. Бойни не станут ждать вечно.
Шаг в огороженный круг, как взмах ножа, отрезающий весь город, весь мир. И оценивающий взгляд исподлобья. Пудовые кулаки Старшины еще не были сжаты, мышцы еще не вздулись синим прожилками вен, но в его показной расслабленности звенела сила – и угроза.
Опора-палка и сумка легли, примяв редкие стебли, под охрану черепа. Менху тоже аккуратно ступил внутрь и шагнул в сторону, измеряя взглядом соперника. Расслабился; потом по мышцам пробежала волна, со стороны похожая на еле заметную дрожь, и тут же схлынула. Тело понемногу становилось упругим – не напряженным.
– Скажи, – «Старший» отлетело в сторону ненужной шелухой, – ты был рад, когда вонзал свое оружие в грудь моего отца?
Оюн не стал отвечать. И в глазах, мгновенно налившихся кровью, Гаруспик не смог прочитать ответа. Что там полыхало, под красной мутной пеленой – согласие? Негодующее отрицание?.. Только не безразличие.
Узловатые пальцы сомкнулись в кулак – пока еще медленно, так, что Артемий успевал видеть набухшие жилы на запястье, упругую готовность пружинящих ног... Полузвериный рык оборвал тягучесть движения, превратив его в бросок.
Менху до сих пор все еще чувствовал себя на распутье, несмотря на принятое решение. Легкая тень сомнения жила в глубине, и только сейчас он заставил себя поверить, что глаза Старшины ответили «да», и это дало ему необходимую ярость – злую и убийственную, как мясницкий нож. Он заставил себя не обращать внимания на уколы боли в правой ноге, выбросив их за пределы круга, чтобы встретить там, когда – и если – выйдет наружу. Он пригнулся, уворачиваясь от удара, Пригнулся вбок и навстречу, и кулак, будто шарик на пружине, вылетел вперед, метясь в живот. И та же нога сделала шаг назад, вспыхивая толчком боли – там, за кругом, очерченным в голове.
Он должен быть быстрым, даже если измучен и голоден. Потому что быть таким же сильным, как Оюн – не сможет никогда.
За кругом бесновался ветер – неравноценная замена бесстрастному одонгу-хранителю. Ветер свистел и подначивал – давай, бей! Ты же прав, верно? Ты всегда прав! В его голосе слышалась злая насмешка.
Старшина не стал уходить от кулака. Тяжелая туша приняла удар, не покачнувшись, сминая костяшки пальцев болью. Будто под грубой кожей одежд скрывалось не человеческое уязвимое тело – камень.
Колючий, окрашенный багрянцем бычий взгляд – Гаруспик ощутил его почти физически – нащупал точку под челюстью. Выцеливая мишень для затвердевшего ребра ладони.
На этот раз больная нога приняла на себя все тело, когда Артемий шагнул вперед и левой рукой ударил по запястью Оюна, как бьют, сбивая прицел, по ладони с оружием, а второй косым взмахом попытался очертить линию до виска. И тут же, даже не успев понять, попал ли – вновь шаг назад. Покачнулся. Устоял.
Бурах не мог ответить ветру. Прямой путь пал давно, и он не знал, прав ли. Но он должен был быть быстрым, потому что иначе Даниил останется перед выбором между городом и несколькими детьми. Потому что Мать-Настоятельница одиноко играет в куклы в квартале Кожевенников, а в ее маленьком теле течет спасительная для многих кровь. Потому что за мрачной дверью в помещении, пропахшем твирью, ждет Алька.
Мысли становились все короче, вторя учащенному дыханию.
Он дорого отдал бы, чтобы сейчас вернуть себя прежнего – ненадолго. Знающего, что прав, ловкого, стремительного. Потому что не сможет долго быть быстрым.
Он должен вернуться – но может и остаться здесь. Оюн сильнее, наверняка хорошо ел. И непоколебим в своих решениях. В своей мощи.
Его бросок не достиг цели – Старшина просто дернул головой, отмахиваясь от летящей к виску руки, как от назойливой мухи. Очень злой, очень быстрой, очень кусачей, но все же – мухи. Не больше.
И сразу же – удар, выбивающий воздух из груди.
Время, не существующее для двоих в круге, продолжало свой равнодушный ход – мимо. Ему не было дела до мышиной возни, и возня двуногих была ничуть не лучше. Зато единственный зритель этого спектакля – перебежчик ветер – аплодировал от души. На этот раз – Оюну.
Боль зло рванула изнутри, почти разорвав мысленное кольцо, и мир качнулся. Суок норовила коснуться щекой площадки бойца, который тогда уже не встанет. Шаг назад, другой – непослушные ноги сделали их почти самостоятельно. И еще шаг – туда, где не достанет длинная, могучая рука. Туда, где можно будет подождать несколько мгновений и впустить в легкие несколько глотков воздуха. Глотков ветра.
Среди путей, прямых и кривых, он пока не видел дороги из круга.
Кажется, я плохо берегу себя, ойнон. Может, у тебя получится лучше.
И Старшина – тоже остановился на миг. Только тогда, по хриплому дыханию, рвущемуся из сомкнутых губ, Гаруспик понял, что и он – не железный. И все-таки он был очень силен. И вынослив – как и положено наполовину быку.
Воздух заполнял легкие, тревожа боль под ребрами, а Оюн уже шел вперед, низко наклонив голову – как на таран.
И менху попытался издалека, выгнувшись на пределе, зацепить эту голову – и тут же податься в сторону, не давая времени на ответный удар. Разрывая расстояние. И сделал это так успешно и быстро, что не только рука Оюна, но и его собственная лишь загребла воздух.
Шаги. Шаг назад, чтобы не получить еще один удар – каждый из них, увесистых, как молот, мог стать последним. Шаг вперед, и собственный выпад, пришедшийся по бычьим ребрам Старшины. Повторение маневра, но на этот раз – кулак встречает налитую сталью руку.
Шаг назад.
Уроки отца проносятся перед глазами. Вот он поправляет постановку руки; учит ритму вдохов и выдохов. Наследник менху в Укладе должен уметь постоять за себя.
Нагнуться – и кулак задевает плечо – словно удар палкой обжигает кожу. К счастью, только обжигает.
Шаг в сторону – удар – шаг назад. Равномерности выдохов не получается, и движения этого танца по крупицам сокращают круг, за которым прячется боль. Съедают остатки сил, собранные и выплескиваемые на радость Суок. Приближают момент, когда откажет нога, и он будет в лучшем случае ковылять по кругу. Недолго.
Мать Бодхо, не оставь меня!
Холодом мелькнувшей картинки-воспоминания – рассказанная одним старым одонгом легенда, что Суок – другое обличье Бодхо. Ночной, жестокий лик. Мать двуедина, и шепчет злые слова, когда устает дарить любовь и ссорится с Босом Турохом.
Отец, когда он спросил об этом, гневно прикрикнул. Велел не повторять ложные сказки.
Запретные сказки.
Кулак утыкается во что-то, рука болит. Шаг за шагом его собственные ботинки втаптывают в землю его время. Его оставшееся время. Танец близок к завершению. Он уже двигается медленнее и припадает на правую ногу.
Уроки отца... И другие уроки, не школа кулачного боя.
На секунду опередив замах, Гаруспик коротко ударил ногой ниже живота Старшины.
Так не учат менху. Так не делают здесь, в маленьком городке, даже мясники, воспитанные на въевшихся в кровь традициях Уклада, доказывая друг другу мощь кулаков. Так не служат Суок в круге. Так дерутся в кабаках Столицы полупьяные студенты и не менее пьяные военные. Зло. Жестоко. Без правил.
Но его ждали Приближенные. Ойнон. Может быть – женщина, державшая на плечах своды пустого Собора. Алька.
И Оюн презирал его отца.
Старшина не был железным. Рука бесцельно махнула, неудачно ухватившись за ветер, и он согнулся. И тогда пришел черед снова стать менху и вспомнить о точках, от которых идут линии. Одна из них – висок. Удар – кулак врезается справа от притухших от боли глаз. Горло – костяшки пальцев вминают тяжелый кадык падающего противника. Третий удар – пальцы догоняют валящегося Оюна, клювом изо всей силы впиваются пониже уха.
И двое падают наземь, потому что внутренний круг порвался и подогнулась простреленная подручным Грифа нога.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Homo militum*
(и генерал Вуззль))

Итак - знаменитый полководец, генерал Блок, он же генерал Пепел (никто давно уже не удивляется этому прозвищу), герой гражданской войны и, кажется, имя его даже всплывало в связи с Февральским восстанием... или только кажется? Даниил не мог почему-то вспомнить.
Сократить путь через Склады, быть может? Нет, все-таки нет. У Грифа, наверное, долгая и цепкая память. Поэтому он отправился через Заводы по набережной, поглядывая на красные и желтые листья в серой воде; перешел Жилку по мостику и прошел через Утробу в Хребтовку.
Он еще за первые три дня отучился удивляться названиям кварталов.
Дорогу Данковскому указали солдаты из регулярной армии, которые заняли пост у большого моста. Их от самого убежища Бураха было видно - черные, блестящие, как жуки. И - огнеметчик.
Генерал Блок? В Управе, где же еще ему быть. Вот так пойдете...
Каламбуром откликнулось в мыслях: "Блок в Управе, но управу на Город никак не найдет". Не найдет... а ее ли он ищет?
Здание было приметное - синие двери с облупившейся краской, на боковой стене плакат, театральная афиша с пляшущим трагиком. Впечатление создавалось гротескное и жуткое. Как и от всего, хмыкнул Даниил, что было связано с Театром.
Хорошо бы теперь застать генерала на месте, подумал он, толкая тяжелую дверь.
Ему повезло. В клубке голосов, перепутанных эхом, явно выделялся один – резкий и четкий. Голос человека, умеющего раздавать команды – и не привыкшего повторять дважды.
Часовой у дверей на вопрос Даниила коротко кивнул.
Несколько шагов по серым каменным плитам, мимо облупившейся мебели, мимо ветхих казенных стульев - в дверной проем. На голос.
Генерал Пепел был высок, невероятно прям и строг. Воплощенная идея homo militum. Окинув – пронзив! – Данковского острым взглядом, он чуть заметно качнул головой.
- Я ждал, что вы придете раньше, - сказал Блок вместо приветствия. Голос оставался все таким же чеканным.
- Сам надеялся прийти раньше, - коротко кивнул Бакалавр, - обстоятельства помешали. Вы ждали чего-то конкретного от меня, или просто - самого факта прихода?
Полководец невольно притягивал к себе взор, как магнитом, так что кощунственной казалась сама идея отвести глаза. Как в детстве, в мальчишеских играх... не глядишь в глаза - значит, врешь. Пока что Данковский держался. Даже не моргал.
- Вы ищете выход, - жесткие пальцы генерала легли на столешницу, укрытую картой, вминая бумагу в податливое дерево. – А я здесь для того, чтобы чума не вышла за пределы этого города – и имею недвусмысленное распоряжение применять крайние меры. Нам есть о чем поговорить, как полагаете?
- Еще как, - Даниил скрестил руки на груди, потом обхватил себя за плечи каким-то отчаянным жестом, - ведь мы нашли лекарство. Панацею, если хотите. Средство, которое излечивает на сто процентов, надежное и уже проверенное.
- Наверняка? – все-таки он не был железным, прославленный генерал Пепел. Сейчас в его глазах отчетливо читалось облегчение. – Вы уверены, что оно полностью излечивает Песчанку – а не дает лишь кратковременный эффект? И главное - будет ли ваша панацея доступна? Вам известен масштаб эпидемии, речь идет не о десятке и даже не о сотне зараженных.
- Я уверен, - кивнул Данковский. - До этого средства нами были получены и другие... те, что давали как раз кратковременный эффект. Но благодаря компоненту, открытому буквально вчера, все изменилось. И, разумеется, появилась новая проблема, о которой я и пришел поговорить с вами, потому что только вы сможете здесь помочь.
Он глубоко вздохнул, испытующе посмотрел на Блока:
- Вы знакомы с местным фольклором? Слышали о древних быках-авроксах?
- С этой частью фольклора я познакомиться не успел. Зато про другую наслышан сверх меры, - усмешка не коснулась губ генерала, лишь мелькнула в голосе – и спряталась в короткой паузе. – Здешняя так называемая. шабнак. Уж не с той ли ее писали, что квартирует в Соборе...
- Вы про... инквизитора Лилич? - удивился Данковский.
На этот раз Блоку не удалось сохранить маску строгого безразличия на лице.
- Да, - он кивнул и выразительно поморщился. – Впрочем, я несправедлив. Эта женщина дьявольски умна, фольклор же на этот счет безмолвствует. Но мы отвлеклись. Какое отношение имеют эти их быки – к чуме?
- Их кровь насыщена антителами. Настолько, что излечивает наверняка эту заразу. Понимаете ее ценность? Соответственно, те количества в которых она необходима... насколько я понимаю, это реально - достать столько ее, сколько необходимо. Загвоздка вот в чем - она в Бойнях. А тот, кто сейчас распоряжается ими, не слишком горит желанием делиться.
- В Бойнях... – генерал склонился над картой. Оттиском раздумья легли на лоб две глубокие борозды. – Бойни достаточно крепки. Если у них хватит ума завалить врата с той стороны, штурм может обойтись очень дорого. Чума не даст нам столько времени. И Власти – не дадут. Уже завтра у нас должно быть лекарство – и отнюдь не одна порция. Значит, придется стрелять.
Даниил поджал губы, нахмурился. Не сказать ли о втором способе?..
Не сказать. Конечно, нет. Только не так.
- Да, придется. Если только Бураху не удастся всё уладить. Это непременно решится сегодня... - тут он встрепенулся, тревожно взглянув на генерала. - Подождите, вы сказали - лекарство должно быть завтра? Почему такая спешка? Власти?...
Стиснутые до скрипа зубы – вместо ответа “да”.
- Теперь вы понимаете, почему я ждал вас раньше.
- Да. Но изменить что-либо в прошлом не в моих силах, поэтому я стараюсь обеспечить будущее. Насколько это в моих силах. Я... могу положиться на вас и вашу армию, если ситуация в Бойнях все-таки обернется худшим?
- Разумеется. Но если ситуация обернется худшим – разговаривать будут не войска. Не ружья, - Блок смотрел прямо, испытующе. Глаза, исчерченные паутиной алых прожилок, затягивала пепельная горечь. - Говорить будет артиллерия.
Даниил молчал какое-то время, чувствуя, как холодеет вдоль позвоночника.
- Вы сейчас только о Бойнях... или о Городе?
Генерал не отвечал долго. Бакалавру казалось, что в тенях, скользящих по суровому лицу, кроется сомнение и что-то еще, почти неуловимое, невозможное, несовместимое с мундиром из темного сукна. Похожее на чувство вины.
Холод, что тронул позвоночник липкими руками, теперь наполнял собой воздух и с глотками сдавленного дыхания тек к самому сердцу.
- Мне не хотелось бы стрелять по городу. Я военный, а не каратель, – нарушил тишину Блок, жестко отмечая паузами слова, и только по этим рубленным отрезкам можно было догадаться, чего стоит ему то, что должно быть сказано. - Но если не будет иного выхода – орудия ударят. Я могу обещать, что не приму решения без вас. Завтра в восемь. В Соборе.
И добавил, отводя глаза, отпуская наконец взгляд Данковского:
- Не опоздайте.

-----------
* "военный" (лат.)

[higf >>>]

Гаруспик. После поединка

Вставать не хотелось. Жесткий матрас площадки казался лучшим местом для отдыха – хотя бы ближайшим. Гаруспик чувствовал, что может лежать долго. Вечно?
Осторожно, не тревожа тело, повернул голову и посмотрел на противника. Струйка крови изо рта лилась на утоптанную площадку и впитывалось так легко, будто под ногами была разрыхленная земли. Суок принимала подношение, и готова была принять двоих вместо одного – если второй тоже не встанет.
Рука легла на широченное запястье. Менху и так знал, что ни одно сердце, если оно хоть наполовину принадлежит смертному человеку, не может биться после трех таких ударов – и все же убедился в этом. Негоже было Старшему лежать здесь, куда того и гляди сбегутся крысы – но всё, что сейчас мог Артемий – обратиться к Суок с просьбой хранить пока напоившего ее.
Вставать было не легче, чем бегом, не останавливаясь, забираться на вершину лестниц, идущих в никуда – и все же было нужно. Гаруспик покачивался, а может быть, это мир качался вокруг неподвижного Бураха. Ребра отозвались острой болью, и сейчас он не знал, целы ли кости. Дышать все еще было сложно, а нога выбивала ритм боли в такт пульсу.
Шаг, еще шаг.
Сейчас это не отсчет жизни, а лишь неожиданно долгая дорога до ограды, до приметного черепа, который можно обхватить руками и выдохнуть. Затем – поднять с земли свои вещи, опираясь на палку.
Он оглянулся на молчаливую стену Боен. Сейчас стучать во врата – самоубийство. Волку, даже если он перегрыз горло вожаку, не стоит показываться на глаза стае, с трудом ковыляя на трех лапах и распространяя дурманящий запах крови.
Уклад, тем более потерявший посвященного в тайные пути, не будет слушать немощного и бессильного.
Волк должен отползти и зализать раны.
Выпятившаяся, поросшая мхом стена осталась за спиной, а город молчал справа. Молчал – со вчерашнего дня. Быть может, он, не зная того, сражался лишь за труп удурга? Тогда Оюн был прав. На ходу – если это мучительное переступание с ноги на ногу можно было так назвать – Артемий сгрыз еще несколько сорванных травинок. Немного полегчало, хотя тело продолжало думать, будто по нему промчалось стадо быков. Хорошо, один бык, но уж потоптался...
Дверь в дом, которую менху вчера вскрыл, была прикрыта, но не заперта – как и оставалось, когда двое ушли в сторону рельс. Тяжелые шаги застучали по полу жилища, где еще вчера жила девочка с матерью. Тела не было: наверное, постарались вездесущие Исполнители. Но кровь никуда не делась...
Еды в доме оставалось немного, но все-таки она была. Три припасенные впрок буханки зачерствелого хлеба, пара яиц, две рыбины, бутылка молока и – драгоценность – приличный кусок копченого мяса.
Артемий с трудом удержал себя от того, чтобы сразу не впиться в него зубами, и потащил к своему второму дому отяжелевшую сумку и всё тяжелеющее тело...
Перед тем, как возвращаться, он умыл руки и лицо и отряхнул одежду. А, войдя, постарался держаться прямо – точнее, не менее прямо, чем раньше.
- Видишь, вернулся, - кивнул он Альке, не пытаясь выжать улыбку. Та осмотрела его и так же серьезно кивнула.
- Поедим? – предложил Гаруспик с бодростью, которая даже не была наигранной – уж слишком редким удовольствие стал обед, завтрак или ужин в эти такие длинные и вместе с тем чересчур короткие дни.
Готовить не стали. Бураху очень хотелось наесться до отвала, но он помнил наставления отца, который, случалось, уходил в Степь на несколько дней без еды. Говорил с духами, когда тело и голова наполнялись легкостью, а мир, как он рассказывал, становился близким и вместе с тем далеким, и подергивался стеклянной пленкой. Хотя и сейчас сын Исидора не представлял пленку из стекла.
Вернувшись, отец ел понемногу, говаривал – пусть тело привыкнет.
Немного мяса да немного хлеба, у твердости которого не было никаких шансов против зубов голодного менху. И сон, один из великих лекарей. Жаль – короткий.
- Разбуди меня через пару часов, - попросил он девочку. - Это важно.
- Хорошо.
В блаженной черноте не было хлесткой боли в ноге, тупо ноющих синяков на груди и плече, и ребер, недовольно отзывающихся на каждый вдох. Но прежде, чем провалиться в нее, Гаруспик заметил, как Алька присела на ящик возле его топчана.
Заметил – и тут же провалился, на время забывая обо всем.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Немые врата
(Фигвам. Ой. То есть - с Хигфом!)

Солнце еще не сместилось к горизонту, но уже было на западе и, проступая в разрывах облаков, светило в спину, будто подталкивая Артемия по узкому коридору между корпусами Термитника. Он же, не обращая внимания на эти усилия, не спешил. Сперва после пробуждения тело хотело слушаться еще меньше, чем раньше, но потом, вынужденное покориться, притерпелось к старой и новой боли, вспыхивавшим, казалось, поочередно. Еще немного еды подкрепило силы, и теперь он мог идти, не повисая на палке, как возвращался из круга Суок.
До ворот, утонувших во тьме скального прохода, солнце не доставало никогда, как ни старалось, лишь разбавляя, когда светило ярко, как сейчас, густую черноту до вязкого сумрака.
Гаруспик постучал кулаком – совсем как несколько дней назад.
Вот только звук вышел иным. Странно глухой, не отзывающийся эхом бесчисленных лабиринтов. Будто там, за вратами не было больше ничего – только немой камень. Будто тяжелый свод обрушился, отрезая Бойни от города – и мира.
Дыхание терялось в воздухе, наполненном влагой.
Некстати вспомнился озабоченный взгляд Оюна – на небо, истекающее временем. И его слова – Бойни не будут ждать вечно.
Бойни не будут ждать – ни Старшину, отдавшего свою кровь Суок, лежащего в круге, пьющего дождь стеклянным взглядом.
И победителя, не нашедшего в себе сил пойти и взять их сразу – Бойни тоже ждать не станут.
Гаруспика не ждали.
– Нээх!* – крикнул Бурах, надеясь, что его все же кто-нибудь слышит во чреве камня, – Нээх! Слова Оюна больше нет. Он неверно слушал Бодхо!
Слово ударилось о преграду – и осыпалось к его ногам. Толща камня не желала принять надсадного крика, не желала пропустить его через себя, одарить гулкостью и силой. Проще – швырнуть обратно, раздробить в бурую крошку. Нэ-эх!
Бойни не слышали Гаруспика.
Он ощущал – можно сорвать горло и разбить в кровь кулаки – никто не ответит. Они утратили уши, потому что не желали ничего слышать. Оюн отдал приказ, последствиями которого уже не мог управлять. А теперь... Глухой, немой, обезглавленный Уклад за несокрушимыми вратами.
Враждебность, отказ, насмешка – все это дало бы надежду отыскать нужные слова. Но не эта гробовая тишина.
Глухо обрушив на створки кулак в последний раз, Бурах повернулся спиной к ним – навстречу солнцу.
Слепому слезящемуся солнцу, уходящему в закат.
Шорох трав под ногами был теперь особенно горек, словно знал наверняка что-то, о чем Гаруспик только начинал подозревать. Каждый шаг сопровождался шепотом обреченности, в котором не разобрать слов, кроме одного, того самого, раскрошенного запертыми вратами.
Нээх – волновались травы без надежды на отклик. Нээх – скулил ветер, царапаясь в заколоченные окна Термитника.
Дождь тушил шепот мокрыми ладонями.
А угрюмая коробка корпуса, приближаясь, закрывала солнце, срезало небо. Поднимала каменный горизонт ввысь. И когда она оказалось совсем рядом – менху повернул не к выходу, а к деревянным дверям, за которыми чума впервые дохнула на него.
Внутри был мертво. Термитник ловил шаги в паутину, чтобы никогда не вернуть их назад.
Тишина – и запустение.
Здесь не было никого – и даже Песчанка бежала из этого покинутого места. Что ей делать там, где больше нет надежды согреться дыханием?..
Слабая надежда найти здесь хоть какие-то ответы, как еще можно попасть в Бойни, была слишком трепетной, чтобы огорчаться ее утратой. Тишина была слишком глубока, чтоб погружаться в нее, и слишком мелка, чтобы в ней таилось что-то крупное.
Он ковылял вдоль Долгого корпуса, оставляя его слева, справа молчал город. Это молчание начинало сводить Гаруспика с ума. Будто кто-то внезапно убрал лишние декорации.
Будто во всем городе существовал теперь только он – и Бойни. Запертые, неприступные, далекие. Он миновал Кожевенный район – молчаливый и безжизненный, двинулся по Сырым Застройкам, ловя отзвуки собственных неровных шагов.
Остался позади круг Суок, в котором все так же укоризненно глядел в смурное небо побежденный. Он тоже казался частью декораций – тех, что еще не успели убрать.
Остались позади огромные валуны, которые отрогом примыкали к горе Боен. А впереди две прямые из стали, перетянутые шпалами и поросшие упрямой травой, упирались в мглу, которая знала, куда направляется блудный менху, и одним прыжком переместилась, вновь оказавшись перед ним.
Теперь она надежно скрывала запретные Врата Скорби.
Ступит к ним – пойти против течения смерти. Но в круге, совсем рядом молчал Оюн, за спиной молчал город, и безумие этого молчания подкатывало все ближе. Достаточно близко, чтобы Артемий, постепенно тонущий в нем, шагнул в черноту.
Но там, где в прошлый раз были створки, выпустившие Гаруспика в степь, сегодня зияла немота. Врата Скорби не откликались на зов снаружи – никогда, но сегодня они даже не слышали стука. Камень дышал холодом, не оставляя надежды.
И холодом наливалось тело, будто кровь больше не хотела течь по нему, согревая изнутри. Будто сердце не хотело биться, разгоняя кровь по жилам. Оюн погиб напрасно.
Безумие приходило вместе с холодом. Оно ледяными ручьями пропитывало его, и то и дело Артемий ловил себя на мысли, что не понимает, где находится. Он брел слепо, то и дело спотыкаясь. Брел, забывая, где север, а где восток, и отчаянный волчий вой рождался внутри.

___________________
*нээх - открой

Сообщение отредактировал Woozzle - 20-02-2011, 0:36

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Под разбитым сердцем.
(и Вуззль, которому нечеловеческая благодарность за то, что он каждый раз это все собирает и вычитывает *посылает лучи любви*)

Меньше суток на все про все; сколько у них в запасе - восемнадцать, двадцать часов? Соборного колокола в Земле не слышно.
"Не опоздайте"... Данковский выругался про себя, проходя по своим же недавним следам каменный мостик через Жилку. Он, возможно, уже опоздал. С того самого первого, памятного дня, когда они гнались за призраком Симона с Юлей Люричевой... Возможно, он еще тогда - не догнал, отстал раз и навсегда, безнадежно; поезд не вернется, колеса стучат по ком-то другом.
Он забыл - нет, просто отодвинул на задворки памяти! - нечто очень важное, надеясь, что рано или поздно вернется, но отличать рано от поздно (вот парадокс!) ты не научишься, пока не станет поздно. Что ж, время собирать камни.
А может, и нет.
"Приближенные. Как "блаженные", только немножко иначе". Мария, ты всегда будешь знать и чувствовать настолько больше, чем я, что у меня не хватит даже смелости представить - как это много. Какая между нами пропасть. Но это неважно. Все неважно, кроме...
Итак, Мария. Еще больна. Мысленно - галочка, черная птица на белой (тоже мысленной) бумаге. А теперь - Данковский толкнул дверь кабака, спустившись по бетонным ступеням, под вывеску с разбитым сердцем, - теперь братья.
В глаза плеснуло табачным дымом, ноздри ожег острый запах твирина. Здесь ничего не изменилось с того дня, когда Даниил впервые открыл эту дверь – раздраженным пинком. Бесцветный бармен за стойкой, гибкая танцовщица на невысокой сцене, несколько посетителей, занятых исключительно собой...
И владелец кабака, опальный архитектор Андрей Стаматин, планомерно опустошающий бутылку.
Быстрым шагом Данковский приблизился к нему, щелкнул пальцами:
- Стаматин! Ну-ка, оторвись от своей амброзии на пару минут - разговор есть.
"И он будет коротким, черт возьми", твердо сказал бакалавр сам себе, "и он не закончится так, как в прошлый раз".
Стаматин оторвался – вальяжно и нехотя. Окинул Данковского взглядом – на удивление трезвым, учитывая наполовину пустую бутыль, и хлопнул по высокому табурету рядом с собой.
- Какие разговоры за пару минут, - один взгляд на бармена, и на стойке возникла вторая кружка; пальцы Андрея сомкнулись на узком бутылочном горле. – Давай, в этот раз я угощаю.
- Не надо, - тот мотнул головой, - мне совсем недосуг. Я заглянуть только, узнать, как и что... Черт, - он хлопнул ладонью по стойке, - знал бы ты, какая заваривается каша!
Рука остановилась, не завершив движения.
- И что же, братец, за каша такая? – Андрей отставил кружку – впрочем, не слишком далеко. – Чума, солдафоны эти безмозглые... Чего уж больше?
Данковский опустил голову. Потом - поднял, взглянув на архитектора исподлобья, взор его был мрачен.
- То-то и оно, что это все только ниточки, которые сплелись в клубок. Причем в гадючий. Я только что был у генерала... Если завтра, до восьми часов, мы не добудем лекарство в необходимом количестве - Город будет разрушен. В ход пойдет артиллерия. Та самая пушка, что у станции... и вот больше - действительно, нечего.
- Панихиду, значит, пора заказывать? – зло усмехнулся Стаматин. – Хорош герой, по безответному мясу палить. Уж у этого-то рука не дрогнет. Так тем более – давай выпьем. Всё не так обидно будет.
Мутная жидкость хлынула в кружку, источая острый запах.
Даниил нахмурился.
- Погоди, что же это получается? Я тебе говорю сейчас, что все может окончиться плохо, а ты просто поднимаешь руки и говоришь - выпьем? И ты даже не спросишь, что можно сделать, чтобы этого не случилось? И ты готов просто взять и принять худший из вариантов? Без борьбы? Ты?!
- Видел я эту пушку, - архитектор осклабился. – Издали. Чтоб ее, брат, отбить, двух дюжин отчаянных парней с карабинами маловато будет. А у нас и десятка не наберется.
Бакалавр положил локти на стойку, словно невзначай отодвигая кружку чуть в сторону. Пахло твирью - лекарством-ядом. Пить не хотелось совсем.
- А не пушку отбивать надо, Андрей. Не в ней дело. Если достать лекарство - Блок не отдаст приказа стрелять. Рецепт лекарства у нас уже есть. Я знаю, что спасет от чумы.
Разговор тек негромко, словно и не таил в себе взведенной пружины-напряжения. Сидят два старых знакомца, болтают о пустяках...
Твирин выдыхался на стойке.
- И что же нас спасет, - тягучая пауза на выдохе, - от артиллерии генерала Блока?
- Нас спасут Бойни. Вернее - то, что внутри. Только вот незадача.... их закрыли, и если молодой Бурах не сможет заставить Старшину открыть ворота... - он сжал виски кончиками пальцев, - тогда мы обречены. Город выжгут дотла. Блок обещал помочь с солдатами, если придется брать Бойни штурмом - и я могу только надеяться, что оно того стоит.
- Гиблое дело. Ты внутри был? То-то и оно. И я не был. Черт ногу сломит в этих катакомбах. Разве что Бураха твоего в провожатые брать. Да пойдет ли он – против своих-то? Служитель...
- Если ему дорог этот Город - и те, кто живет в нем. А я почему-то уверен, что дорог, - ни тени сомнения на лице. Почему? Даниил и сам не знал.
- Ружьишко тебе подкинуть? - от вальяжности Стаматина не осталось и следа, теперь он был похож на подобравшегося хищника – и весьма опасного.
Даниил сощурился:
- Есть лишнее, что ли? Мне вообще Бурах револьвер отдал, - он чуть отодвинул полу плаща, показывая рукоять, - но оружие, наверное, не помешает. Если понадобится штурмовать Бойни... вот ведь зараза, я даже не представляю, что там внутри. Сколько их там - и есть ли там вообще хоть кто-то, кто будет сопротивляться!
- Тут я тебе не советчик. А карабин обеспечу. Старенький, но надежный. Проверенный.
Он подал знак бармену, тот кивнул в ответ, доставая из-за стойки длинный чехол. Темная потертая кожа скрывала очертания, но сдержанная жесткая сила ощущалась сквозь нее – пальцами.
- Спасибо, друг, - серьезно кивнул Данковский, - не забуду. Не задержали бы только на улице...
Чехол повис на ремне, угрожающе покачнувшись.
- Да, еще спросить хотел. Как там Петр сейчас?
Стаматин помрачнел. Растаяла деятельная, дающая силы злость, исчезла деловитая рассудительность. Осталась - тревога в глазах. Тревога и горечь – мутная, твириновая, пьяная.
- Плох, - ответил коротко и резко припал к кружке.
- Болен? - складки на лбу Даниила обозначились резче и темнее, между бровями пролегла особенно четкая. - Давно?
- Типун тебе! – вскинулся Андрей. – Здоров. Душа у него, брат, болит. Душа.
- Тьфу, черт... - не склонный к суевериям, бакалавр в этот раз постучал по столу. Трижды. - Напугал... От болезней души лекарство найти, конечно, тяжелей, чем от Песчанки. Но от Песчанки умирают быстрей и куда мучительней. Все с Петром будет нормально...
Он похлопал Стаматина по плечу.
- Рано или поздно, так или иначе. Бывай, друг.
- Бывай... – новый глоток твирина стал точкой в прощании.

[higf >>>]

Гаруспик. Тени и люди
(шел-шел по городу Гаруспик и повстречал... непись Вуззль, а вы кого думали?)

Наткнувшись меж немых домов на знакомую дыру в заборе, менху не узнал ее – но шагнул внутрь. Навстречу хоть чему-нибудь.
Листья под ногами крошили тишину, труха звуков таяла в густеющих сумерках. Город все так же скалился окнами домов – немо и жутко. Безжизненно. И только впереди – показалось? – акварельное пятно разгорающегося фонаря смазалось торопливой тенью.
Тень из театра теней, в который превратился для него город. И все же много легче играть дуэт с ней, чем быть одному на онемевшей сцене. Менху, разум которого словно погрузился в сон, не расставлял слова в строй мыслей, но заковылял быстрее, яростно стуча палкой.
– Постой! – вязкое озеро безумия утопило осторожность.
Тень метнулась, уходя из освещенного круга – испуганно, как показалось Гаруспику. Одиннадцать дней, проведенных один на один с Песчанкой, научили этот город бояться. Научили окна и двери – запираться накрепко, а одинокие тени – шарахаться от случайного окрика. Убегать в вязкий сумрак, в надежде спастись. Пусть не от чумы – хоть от ножа, стальным стрижом летящего в цель.
– Скажи! Скажи что-нибудь!
Он ковылял вперед, а тень ускользала, и догнать ее было нельзя, только удержать. Удержать – тень? Смешно, у нее нет плоти, а у него – рук, способных схватить то, что отбрасывает свет. Артемий добрался до фонаря, огляделся.
Вряд ли его слова – слова безумца, потерявшего твердь под ногами, гонящегося за призраками – могли кого-то остановить. Но в голосе звучало отчаяние, переплетенное с зыбкой надеждой полынного вкуса, и ветер нес полынь вперед, заставляя ускользающую тень слышать ее, пить ее горечь, верить ей.
– Ну?.. – неуверенно откликнулся сумрак. – Чего надо-то?
Город говорил с ним, опустевший город, достав из запасников живую душу и надежно укрыв ее, словно стыдясь. Город, который опустел. Город, наполнявший пустотой его.
– Ты... ты кто? Я – Бурах.
Город знал это имя. И тени, таящиеся от его фонарей – знали тоже. В имени не было угрозы – да и угроза редко стремится назвать себя по имени.
Несколько тягуче-длинных секунд ветер перебирал шаги – они становились ближе, отчетливее, смелее...
Тень обрела плоть, дробя морок менху своей обыденностью. Сутулый мужчина средних лет в помятой серой одежде, с помятым серым лицом.
– Младший, значит? – он окинул Артемия взглядом без особого интереса. – А кричал-то чего?
Ответ грозил невозможностью. Собственный голос захлестывал горло, вращаясь в водовороте потери рассудка. Складываясь в беззвучные слова.
Это человек. Не причастный к нему. Житель города. Он обретал объем, и серые глаза переставали быть плоскими, отделяясь от декораций. Хрип сделал слова ломкими, неровными.
– Так... думал – может, все померли уж. Что творится?
Неопределенное пожатие плечами в ответ – а что, собственно, творится?.. Все как всегда. Город живет исподтишка – будто в долг или вовсе украв последние часы. Но кого этим нынче удивишь? Город доживает себя – как может. И люди становятся тенями, реквизитом, плоскими эскизами на сером ватмане неба. Поди отличи живых от мертвых.
– Как тебя зовут? – почему-то это было важно.
– Фонарь, – нелепое прозвище вместо имени. Будто издевка над давешней игрой – в догонялки? В прятки?
Нелепое, но приподнявшее свое звучание над тенями. Над сценой. Вязкое молчание отступало от менху. Нет – вглубь менху, пряча россыпь завораживающих, гасящих сознание бликов глубже во мрак.
– Спасибо, Фонарь. Удачи!
Шаг, еще шаг – и настоящий фонарь со своим кругом света остался позади. Где-то впереди маячил следующий. Он еще не понимал, куда шел, но инерция движения заставляла переставлять ноги, чтобы не упасть. А пробуждающийся вновь разум подсказывал, пока тихо – здесь повернуть. И вперед. Потому что там – петля между домами, а за ней – мост. А где-то за ним – Утроба, в которой запекся «Сгусток».
А в нем – не по годам серьезная девочка, сохранившая в глазах – небо, а на щеках – прикосновения солнца россыпью веснушек. Юная Хозяйка и наследница промысла быков.
Ветер вошел в дверь вместе с Гаруспиком, но вел себя смирно, не трогал драпировки на стенах и страниц книги, раскрытой на столе.
Капелла не улыбнулась им – лишь кивнула приветливо.
Как и ветер, Артемий был почтителен. А еще – нетороплив. Оглядел фонтан в нише, усеянное колючками и цветами растение, картину на стене... Все это – было. Было, за что бороться.
– Менху из рода Бурахов приветствует Белую Хозяйку, – вышло совсем церемонно.
– Здравствуй, – голос был дождливым и тихим. – Мне снятся такие сны... Про завтра. Как будто стертые ластиком, нарисованные поверх – и снова стертые.
– Что должно случиться завтра? – он невольно подстроил звучание своего голоса под нечто, сгустившееся в этой комнате и притворявшееся воздухом, нечто, не имевшее плоти, на имевшее настроение, ощущение и даже немного запах.
– Всё. Всё должно случиться завтра, – Капелла на миг прикрыла глаза и вздохнула – совсем не по-детски. – Всё поменяется навсегда и никогда уже не будет, как раньше. Хотя что я говорю. Всё уже поменялось.
– Город пережил одну вспышку, – менху постарался казаться бодрым, но говорил все равно тихо и медленно, как будто поверял тайну, а не повторял известное всем. – Пережил и смог остаться прежним... или почти прежним, – добавил он, вспомнив исписанные отцом листочки.
Она не приняла напускной бодрости – или вовсе не заметила ее?
– Ты ведь знаешь, что теперь все не так, – хрупкие пальцы сплелись в замок, сжались крепко-крепко, будто запирая тревогу, бьющуюся под кожей. – Наверное, просто пришло время.
– Наверное, – говорил он, осторожно подбирая те интонации, которые не разрушат заключенное в комнате и заключившее ее в себя нечто. А может быть, подбирал не он, а его разум и его отхлынувшее сумасшествие. – Мне нужен твой совет, Хозяйка. Может, сны подсказали тебе... Для того, чтобы исцелять, нужна кровь из жил Бодхо, а колодец скрыт в глубине наглухо закрывшихся Боен. Я не смог попасть туда, они не хотят слушать...
– И у отца давно нет никакой власти. Они теперь никого не хотят слушать, – в скупом коротком кивке читалось печальное понимание. – И разве их можно за это винить... Все хотят выжить. Все хотят сохранить свой мир – пусть он даже будет ограничен скорлупкой Боен.
– Знаю, потому я и не пошел к нему... Дай мне совет, Капелла. Скажи, что делать, Хозяйка? Я менху, но сейчас все линии спутались в клубок, как обычная пряжа.
– Ты сам теперь линия, и уж ее-то ты должен уметь найти в любом клубке. Не ищи ответов в других – они все внутри.
Молчанием повисло разочарование, несказанными словами повисло – и эта комната приняла их в себе, поместив меж страниц раскрытой на столе книги, пряча за старый шкаф.
– А что же тебе снится – ты помнишь?
Время неслышно перемалывало секунды, рассыпая их по комнате тонкой пылью. Пылинки вздрагивали от дыхания, от редких жестов, от движения ресниц. И переставали быть – навсегда.
– Мне снится колокол. Он бьет ровно восемь раз – а потом умирает. Покрывается трещинами и раскалывается на куски. Мне снятся люди. Спичка, Тая, кто-то из отцовских рабочих, потом – вовсе незнакомые, те, которых я никогда не встречала здесь. И каждый из них как будто есть и одновременно – нет. Мне снится огонь и ветер.
– Огонь и ветер, – повторил Гаруспик и прикрыл глаза. Но тогда темное и вязкое на дне души стало подниматься, будто Горхон по весне, и он поспешил снова поднять веки. – Мне пора идти, Капелла.
– Конечно, – бессонный дождь в ее голосе все так же моросил грустью. – Иди. Не запутайся в своих линиях.
Поворачиваясь, чтоб уйти, Артемий посмотрел в глаза Хозяйке. И увидел в их прозрачной глубине такое же безумие, какое плескалось внутри него. Только его собственное было непроницаемым, а это полупрозрачным, светлым и ясным. И все же это было безумие, стремившееся заполнить Капеллу.
Оно растворялось в воздухе. Оно давило на плечи, когда Бурах спускался на четыре ступени, ведущие из комнаты. Оно осталось позади, когда закрылась обитая железом дверь. И другое безумие встретила его порывом закрутившего пыль ветра.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Поиски истин.
(вместе с многоликим Клювоголовым))

Тишина.
Единственная в мире истина.
Та, что не задает вопросов и не требует ответов; та, что не ставит перед выбором и не делает его за тебя; та, которой так хотелось и так не хватало сейчас бакалавру Данковскому... тишина.
Дождь, ставший привычным, но отнюдь не родным, щекотал лицо, растекаясь по лбу и щекам чуть маслянистыми каплями, в лужах плясали отражения фонарных огней - как звезды; но звезд в небе было не разглядеть. Вечерами чувство того, что ты - один во всем мире, а не только в этом Городе, обострялось до необыкновенного. До горького и злого "один против всех".
Интересно, так и будет? Так и выйдет?.. Хотелось верить, что не должно.
Но что же тогда будет?
Если бы на этот вопрос ему мог ответить хоть кто-нибудь из тех, с кем он говорил сегодня!.. Нет, они знали не больше, чем он. Но верили - так же.

- Самое отвратительное из чувств – ощущение собственной беспомощности. Когда все, что бы ты ни делал – Меньше, чем капля в море. Песчинка на пути лавины. Хочется рычать от бессилия.
Ольгимский-младший, разговаривая с бакалавром, метался по комнате, не находя себе места. Он полностью оправился от болезни, растаяла желтоватая пергаментная бледность лица, затянулись трещины на губах. Он полностью оправился – но все же казался теперь другим человеком. Словно все то, что было скрыто под шелухой обыденности – обнажилось, стало второй кожей. Человек нервами наружу.
- Понимаю. Это то же самое, что чувствую сейчас я, - Даниил скрестил руки на груди, почти ритуальным жестом. - Почти - потому что ничтожный шанс все-таки есть. У Города, у нас... Влад, вы ведь довольно близко знаете одонгов, мясников, и вроде бы - далеко не последний человек в Укладе. Вы не можете уговорить их пустить нас к колодцу в Бойнях?
- Вы приезжий, и не очень представляете положение вещей. Уклад... Это не просто группа людей. Сейчас – это единый организм, отторгающий все чуждое. Любое решение, которое им попытаются навязать извне – будет воспринято враждебно. И я для них сейчас – такой же чужак, как и вы. Абсолютно такой же.
- Но вы понимаете, что тогда... все может закончиться очень плохо? Или Город будет стерт с лица земли... или достанется Укладу. Он не может существовать сам по себе, когда происходит такое - касающееся всех! - бакалавр вздохнул, взмахнул рукой в перчатке, словно желая что-то сказать, но не имея возможности.
И снова – отрывистые шаги, режущие сырой затхлый воздух. Пять вперед. Пять назад. Злое, отрывистое дыхание. Влад понимал – и это понимание вновь заставляло его сжимать кулаки и молчать, молчать.
Бессилие.

...на плечи, безжалостно раздирая спину когтями, забралась Вина. Тяжелая, цепкая, хлещущая по ногам хвостом-плетью, мешая идти. Тебе еще не стыдно за то, что ты собираешься сделать? Значит, будет стыдно. Обязательно будет.
Данковский зажал бы себе уши, если б мог, чтобы не слышать ее резкого, лезвием ранящего голоса - но голос тот был на самом деле внутри его головы, и спасти от него не могло ничто.
Тогда он попытался возразить ей.
Есть другие пути, сказал он ей-себе. И они еще хуже.
Неправда, резонно отвечала он-она. Ты ставишь несколько жизней против нескольких сотен.
Несколько сотен - против нескольких тысяч, поправил Даниил. И добавил - я сам выбираю меру.
- Я сам... - пробормотал он вслух.

- Иные комедианты так срослись со своей ролью, что финал будет воспринят не иначе как трагедия. А что же вы, любезный бакалавр? Готовитесь принимать цветы и овации?
Марк лучился улыбкой. Так, словно все, сказанное Данковским, было занятной историей, сценарием пьесы. Так, словно новый день – любой новый день, и завтрашний - как и все прочие! – всего лишь поднимал занавес над сценой после антракта. Действо продолжалось.
- Я боюсь, мне их не за что принимать, - серьезно отвечал тот. - А вы, Бессмертник? Еще не спешите закрывать Театр - или надеетесь, что не придется? Если пушки выстрелят, то, в общем-то, тоже не придется.
Он выдержал... нет, не выдержал - оборвал паузу чуть раньше, чем стоило бы.
- Не примите за неуместные остроты. Мне действительно интересно, чего вы ждете от завтрашнего дня.
- Ах, прекрасный ответ! Вам даже не нужно собеседника, так совершенно и закончено выглядят ваши монологи! Вы правы, несомненно, - чем бы все ни закончилось, двери Театра останутся открыты. В конце концов, не искусство ли позволяет сохранить присутствие духа в смутные времена?..
- Очень рад за вас, - Данковский глядел не в глаза Марку, а поверх его плеча. Скорее не потому что не желал встречаться с ним взглядом, а - из-за того, что слишком ушел в себя. Вот ведь странное дело - обычно атмосфера этого места (и манеры его хозяина), наоборот, заставляли бакалавра собраться, сосредоточиться. Не отвлекаться на колкости и сомнительные шутки, не источать яд в ответ.
Сейчас было иначе.
- Очень рад, что искусство вам это позволяет. Не могу похвастаться тем же.
Понимающе молчали навеки застывшие зрители – ценители поневоле. Не отводили восковых взглядов, но и не спешили одарить аплодисментами. Шорохи крались по темным углам, опасаясь вступить в очерченные софитами круги. Театр провожал уходящего Данковского немо – что он еще мог сказать?..

"А если бы", думал он, "с самого первого дня я знал, что исход будет таким? Поступал бы иначе? Говорил бы другое?"
Если б он хотя бы догадывался - едва успев ступить на поросшую твирью землю, вскочил бы обратно на ступеньку локомотива?
Если бы кто-нибудь еще в Столице сказал ему - знаешь, Даниил, там будет плохо, так плохо, что ты и представить себе не можешь...
Отказался бы? Не поехал бы?
Сдался бы?
Данковский усмехнулся, честно и зло. Не сдался. И тогда - и особенно сейчас. Когда уже поздно.

- Ты не сдашься. Если кто и в силах решать, если кто и посмеет выбрать – за всех! – то только ты.
Мария была пламенем, и пепел, что затягивал холодом ее глаза в их прошлый разговор, сейчас казался наваждением. Мороком, привидевшемся от усталости.
- Не слишком ли много для одного человека? - спросил он, прикрывая глаза, будто тоже устал. - Выбор страшен. Еще страшнее - выбрать неверное. Но... я знаю, что иного быть просто не может. Или так, или так... а для меня верно только одно или. Скажи, Хозяйка... Мария... я действительно имею право? Только скажи то, что думаешь сама, а не то, что подсказывают нити твоей волшебной паутины.
Даниил помолчал.
- Мне это важно.
Жаркая, почти обжигающая рука, скользящая по виску, по щеке, по губам – вместо ответа. Ответа, который заключает в себе всё. Да – говорит рука, пока молчание стелется по комнате бесплотным туманом. Да, ты имеешь право.
Да – ладонь касается груди, отдавая весь свой жар, оставляя на коже под одеждой пылающий отпечаток.
Ведь я слышу твое сердце.

Он возвращался, как будто став чуточку старше за прошедшие одиннадцать дней, и особенно - за этот. Он узнал и запомнил многое, он заново поверил в себя и в других, он убедился, что страшнее выбора из двух зол быть ничего не может.
Но теперь он был готов выбирать.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 26-02-2011, 20:02

[higf >>>]

Гаруспик. Тяжелые своды
(ну кто подумает, что инквизитор и Клюв один и тот же человек...)

Мостовая ложилось под ноги Артемию – среди домов, мимо Театра, вдоль Глотки... Люди навстречу попадались редко. Они были ударами пульса гигантского тела-города, и пауза между этими ударами была все больше – чтобы однажды не прерваться. И в глазах встречных, в их движениях, на их лицах отпечатывалась тень огромного безумия. Каждый из доживших до этого дня уже нес его в себе – личную долю; часть общего.
Песчанка ждала его в конце пути, заключив собор в орнамент темно-красных узоров на стенах окрестных домов. Стоны и крысиный писк был ее приветствием. Приветствием, на которое менху не ответил. Лишь поспешил побыстрее пересечь площадь и толкнуть огромную дверь.
Как в спасение – в величественную немоту, тоже раскрашенную красным, но не кистью песчанки, а отблесками витражных стекол.
Бесшумно притворилась за спиной дверь, проглотив нарождающийся скрип. Молча, откликаясь не на звук, а на мягкое движение воздуха, вскинула голову женщина, похожая на тонкую стальную спицу. Поднялась навстречу, сжимая в опущенной руке ворох исчерченных бумаг. Шагнула вперед, безжалостно дробя немоту острым стуком каблуков.
– Здравствуй, – эхо боялось этого голоса, эхо не смело играть с ее словами. Лишь тронуло ладонью – гулко и почтительно, чтобы тут же отшатнуться.
– Здравствуй, – и слова тут же рассыпались на отголоски, возвращающиеся со всех сторон, чтобы угаснуть. – Я нашел кровь, о которой ты говорила. И потерял – потому что Бойни снова закрылись.
– И больше ни у кого здесь нет власти, чтобы открыть их, – цепочка звонких шагов оборвалась на середине; десяток протянутых звеньев от железного трона, десяток непротянутых – до двери, возле которой стоял Гаруспик. – Ни у кого – даже у меня. Теперь этот кокон не отворить словом.
Тайная надежда, которая привела его сюда, тоже рассыпалась и разлетелась осколками к сводам, подхваченная примолкшим эхом. Плечи слегка поникли, будто кости в них отяжелели. Но он замкнул цепь, шагая вперед – между скамьями. Посмотрел в глаза:
– Силой – тоже. По крайней мере человеческой. Чтобы открыть ворота, нужен взрыв. Или орудие.
Вздрогнуло эхо, отпрянуло прочь, не коснувшись последнего слова, рванулось подальше сквозь повисшую тишину. Ему не нравились эти двое. Ему не нравился их разговор – от него пахло горечью, порохом, пожаром.
– Орудие не сможет ударить точечно по вратам, – каждое слово – как приговор, тяжелое, медленное, острое. – По Бойням – сможет. Ты понимаешь, что это значит? Уклад – твой Уклад! – будет уничтожен. Полностью.
Только они вдвоем. Каждый – участник разговора, и каждый свидетель.
– Уклад... или город. Старшина Оюн понял это раньше меня, – горечь сочилась каплями желчи. – И выбрал город жертвой. Я убил его – не за то, что он помог умереть отцу, а чтобы оставить открытыми Бойни. Он напоил своей кровью Суок – но я убил напрасно. Он победил. Его решение выполняется. А если, – голос вспыхнул внезапной надеждой, – выпросить у генерала порох, подложить под врата, взорвать...
– Возможно, в этом случае, удастся сохранить Бойни, – глаза в глаза, взгляд – горькой полынью в самую душу. – Но вряд ли удастся – Уклад. Они не сдадутся без боя. Они будут драться – и умирать за свой выбор.
– Глупо, – то ли стон, то ли вздох прорвался сквозь зубы. Короткий, оборванный. – Бос Турох, как все глупо! Глупые приказы, глупые узлы, которые не развязать, глупые смерти! Почему? Будто мало самой Песчаной Язвы... Что толку в Бойнях без людей и Червей, в пустой каменной голове? А вторая будет спать на том берегу, и из нее может снова прийти шабнак.
На дверь Собора изнутри, с десяти шагов, внимательно смотрели глаза-пуговицы третьего. Молчаливого.
– Вторую тоже придется разрушить – если падут Бойни. Священный источник Уклада умрет в опустевших лабиринтах, кровь уйдет в подземные жилы, и в следующую вспышку город не спасет уже ничто. Многогранник нужно уничтожить. Взгляни, – она протянула Бураху чертежи, что держала в руке. – Вот пустоты в земле, наполненные кровью. Вот Бойни и колодец, пуповина, связавшая жилу с поверхностью. Вот Многогранник, – она отчертила ногтем острое жало Многогранника, прокусившее тело матери Бодхо. – Видишь, он тоже пьет кровь из этой жилы.
Читать чертежи было сложно для менху, но кое-что он понял – они напоминали анатомическую схему.
– А оттуда, с другой стороны – никак нельзя получить то, что нам нужно, не трогая Боен?
– Игла, уходящая в жилу слишком тонка, – она качнула головой и впервые отвела взгляд. Словно не могла, не хотела больше цедить эту горечь – и не могла утаить ее. – Если мы просто разрушим Многогранник – кровь так и останется там, в глубине.
– Просто разрушим? – ухватился он за последние слова, как за веревочку надежды – сознавая, что они могли быть обмолвкой. – А что еще можно сделать? Что вообще можно сделать, кроме гибели города или гибели Уклада?
Гаруспик смотрел на женщину сверху вниз. Надежды почти не было, но он должен был, обязан был цепляться за любой, самый мизерный шанс, уводящий от страшного выбора. Его голос зазвучал громче, настигнув укрывшееся под сводами эхо, и оно заметалось наверху, не зная, куда прятаться.
Сжались в жесткую линию губы инквизитора, лицо, и без того казавшееся высеченным из мрамора, затвердело еще больше. Обмякли пальцы, отпуская ненужные больше эскизы – те с шорохом легли на холодный камень скамьи.
– Мы можем использовать чудо.
Эхо рассыпалось льдистыми отзвуками – и перестало быть. Эхо стало инеем – невидимым инеем, затянувшим стрельчатые окна.
– Выбирать тебе – и только тебе, – продолжила Аглая Лилич, разрушая гулкую тишину. – Но ты помнишь, что и такая возможность – есть.
– Я... Нет, – произнес Артемий, отгораживаясь от того, чего так не хотел, что почти успел забыть. – Их просто не хватит.
Слова падали кирпичиками, стремясь выстроиться в стену.
– Проклятье, – она сжала кулаки – до боли, до красных отметин, оставленных ногтями на ладонях; на миг показалось, что эти кулаки сейчас ударят его в грудь – разбить, сломать выросшую преграду. Нет. Не ударили. – Проклятье! Все равно. Мне нужна эта девчонка с ее чудесами. Она мне нужна – и она будет здесь завтра, даже если придется волочь ее волоком.
Но слова, сами слова были ударом. У инквизитора Лилич, которая позволяла себе разве что иногда опустить плечи под тяжестью несомого груза, такое проявление чувств было равносильно истерике. Руки в перчатках легли на ее плечи, будто принимая на себя часть веса каменных сводов.
– А ты? Что будет с тобой?
– Ничего, – никто бы не услышал, как в голосе, загримированном в ледяное спокойствие, звенит обреченность. Никто – кроме него. – Ничего, если мы сумеем сохранить город – таким, какой он есть.
Но он – услышал. Поднял глаза к своду Собора и со злостью посмотрел вверх, будто мог видеть кого-то, спрятавшегося за куполом. А потом, опустив взгляд, закрыл глаза, чтобы ненависть к навязанным кем-то правилам, раскаленным железом горевшая в их глубине, не обожгла Аглаю.
– Двухголовой химерой?
– Да. Химерой.
Она склонила голову, подтверждая правильность догадки – или желая хоть на миг избавиться от стального стержня, пронзающего позвоночник? Найти иную опору, кроме собственной воли. Бледный лоб коснулся плеча, затянутого в брезент, влажный от дождя, холодный, грязный.
Дыхание резало тишину на лоскутки.
Неужели Власти тоже приносят жертвы? Он хотел спросить это, но не спросил. Должен же быть хоть один менее жестокий выход. Он хотел сказать это, но не сказал. Я не знаю, что делать – он хотел признаться, но не признался. Лишь обняла плечи одна рука, а большая жесткая ладонь второй провела по волосам. Будто щит, что на короткую минуту закроет от нависшего над городом тяжелого неба, которое тоже свод, и которое тоже надо держать.
Алые отблески текли по полу, огибая две застывшие фигуры. Эхо, лежавшее инеем на окнах собора, становилось дождем, каплями скатывалось по стеклу – тихо, боясь потревожить. Только время тикало пульсом в крови, не позволяя забыть о себе.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Во спасение?
(два "Х" нашего прикла, Хигф и Хелькэ, были здесь))

Вечер был в самом цвете – иссиня-черный мрак, разгоняемый светло-желтыми фарами фонарей, – когда Даниил покидал Каменный двор. Сентябрьский холод усилился, что было верным знаком – близится уже и октябрь... Странно, но бакалавр совсем потерял счет времени здесь, и только слова Клары вчера и предупреждение Блока сегодня дали ему понять, что время не стояло на месте все это время (ах, дурной каламбур! что сказал бы маэстро Бессмертник?).
На сегодня осталось совсем немного, подумал он, проходя к мосту через Глотку, узнать...
Впереди, отделившись от темных домов, в которых редкие окна подсвечивались янтарем, замаячила темная фигура. О, он был прекрасно наслышан о карманниках и мародерах, что неизбежно появляются в трудные времена в надежде на легкую наживу. На всякий случай он потянулся за револьвером... и с невероятным облегчением разглядел, чуть ускорив шаг, что фигура эта хромает.
Даниил побежал вперед.
– Бурах! – крикнул он. – Эй, погоди!
Слова рассекли тишину веревочной петлей. Захлестнули идущего впереди и заставили неторопливо повернуться. Гаруспик вгляделся из темноты – в темноту, где мелькнула фигура под фонарем – и снова змеей растворилась в тенях.
– Даниил? – ответ прозвучал, когда Данковский приблизился достаточно, чтобы не пришлось кричать. – Ты тоже здесь?!
– Да, – кивнул тот, поправляя платок на шее, – был у Марии. А ты – кого навещал здесь?
В памяти, недлинной чередой, жители Каменного Двора и Площади Мост. Тоже Каины? Ну нет. Ева? Вряд ли. Кто-то из тех, кто ему не знаком?..
– Я был в Соборе, у... инквизитора, – маленькая, почти незаметная заминка перед последним словом.
– А, госпожа Лилич, – кивнул Данковский, – я встречался с ней на днях. Сильная женщина, – в этих словах для него, действительно, заключалось все, что представляла собой Аглая. – А что ты... ладно, давай уж по порядку, я все равно собирался говорить с тобой об этом. Что с Бойнями?
Губы Артемия сжались – свет недалекого фонаря видел их линией. На скулах вздулись желваки. Казалось, Бурах сейчас всем телом, всей кожей превращает часы сегодняшнего дня в речь. Сокращает пережитое до рубленых, отливающих тусклым металлом слов.
– Закрыты. Оюн отказался говорить. Я вызвал его на поединок и убил, но врата закрыты наглухо, и никто не хочет отвечать.
Даниил странно отреагировал на сообщение о смерти – убийстве! – Старшины.
Вообще никак.
У Уклада свои законы, не ему в них лезть.
– Я говорил с Блоком о таком исходе. Он согласен дать солдат, оружие. Но... это будет мясорубка, если удастся открыть ворота.
Кивок менху был тоже коротким и тяжелым.
– Ты видел врата? Их не открыть, не сломать, только если взорвать пороховой миной. Аглая Лилич на этот раз не может помочь, и она считает, что Уклад будет защищаться до конца. Пока есть живые, – вздох. – Вполне возможно, она права. Еще можно просто сровнять их с землей из орудия.
Казалось, в его словах проступают бесчувственные, свинцовые литеры типографского набора.
– Альтернатива – есть? – быстро поинтересовался Даниил. – Только не о детях... не говори сейчас о детях.
Бурах помолчал.
– Сохранить Бойни с Укладом... и Многогранник. Они чисты. И нацелить орудия на все остальное. Других путей я не знаю. А ты, ойнон?
– И я не знаю, – он не сдержал вздоха. – Если только Клара... та, что настоящая, целительница, вдруг не спасет всех заболевших за сегодняшнюю ночь. А она вряд ли спасет.
Даниил опустил взгляд.
– Многогранник должен остаться. Люди... люди должны выжить. Но Город... мне и его жаль.
Глаза Гаруспика сузились, и слова стали неотшлифованными, режущими острыми углами.
– Из Многогранника пришла болезнь. Поэтому если погибнут Бойни вместе с лекарством – он должен быть уничтожен. Он опасен.
Данковский запнулся – не то о камушек на дороге, не то от неожиданности такого известия.
– Что? Из Многогранника? Но он же чист! Я сам был там, и видел...
Менху остановился. Впечатал в землю острие палки, словно пронзая невидимую крысу.
– Не понимаешь? Я тоже, – литеры рассыпались, будто разбросанные неосторожным наборщикам. Вместо тусклого свинца теперь твириновая горечь пропитывала сказанное. Но Аглая говорила, есть очевидцы. Для этого нет слов, но я в это верю! Вроде как шабнак вышла оттуда... Злая ведьма, чума. Я там не был, а ты был – скажи, Многогранник мог породить такое?!
– Не мог, – Данковский нахмурился, лицо его побелело. – И я... ни за что не поверил бы в это, чьи бы то ни были слова. Он слишком чудесен, чтобы породить такую мерзость. Нельзя, чтобы Многогранника не стало.
Он закусил губу в волнении:
– Но я понимаю, что Бойни для тебя должны значить не меньше. Там не был я. Я не знаю, что – там. Кроме, разве, того, что там внутри, кроме целебной крови, которая нам так нужна – еще и живые люди.

[higf >>>]

(они были, есть и будут!)

– Многогранник опасен, – тихо повторил менху. Так тихо, что при желании этого можно было не услышать – или сделать вид. Он не знал, что сказать, потому что его вера в истинность услышанного рождалась из того, что не передашь словами. По крайней мере, не сейчас, не здесь, не Данковскому. И уже громче: – Да. И скорее всего, эти люди умрут. А сердце земли отдаст свою кровь в последний раз, и спрячется так глубоко, что мы его не достанем. Оюн правильно поставил выбор...
– И ты решил, что выбрать? Или – еще нет?
Бакалавр устало потер переносицу двумя пальцами.
– Завтра в восемь, в Соборе все решится. Я говорил с Блоком. Если лекарства не будет – пушка выстрелит. Города не станет.
– Не станет, – откликнулся менху, будто эхо привязалось к нему, чтобы сбежать из Собора. – Знаю. Я говорил с Аглаей и... Капелле снились огонь и кровь. А сны Хозяек – не просто сны. Каждое из решений содержит в себе такое... что я не могу принять ни одно. И все же придется. А ты?
– А я... – задумчиво протянул Даниил. – Знаешь, мне сейчас важно спасти одного-единственного человека. Вылечить. И позаботиться о том, чтобы с ним ничего не случилось, вне зависимости от судьбы остального Города и его жителей. Это то, что я сделаю – чего бы мне это не стоило. Все остальное не на первом месте по важности, как ни страшно это признать. Вот мой выбор.
И снова перевел взгляд на носки собственных ботинок.
– Самым надежным, – с непонятным оттенком в голосе произнес менху, глядя сквозь собеседника, – будет тогда исцелить его и забрать из города. Знаешь, у меня тоже есть... человек. Которого спасет лишь одно – если останется Многогранник, останутся Бойни, и останется – Город. Ты же понимаешь, как это можно сделать? – и сдержанный Артемием выкрик бился соборным колоколом в тесной для него негромкости этих слов.
Данковский стиснул зубы.
– Понимаю. Еще как понимаю, менху. И что же, ты готов принести такую жертву? Я – нет. Я бы не стал ни за что.
– Менху... Что ты знаешь о менху, бакалавр Данковский? – взгляд Артемия стал совсем отсутствующим. Слова – уже не литеры, кирпичи – падали медленно. Страшно медленно. Страшно... – Ты знаешь, что, выбирая путь, по которому пойдет Уклад, делая свою волю – его волей, решая чужие судьбы... Ты знаешь, что для этого надо? Менху должен принести жертву, равновеликую его цели. Вырванную с кровью.
– Что ни выбери, все будет – с кровью, – чуть ли не шепотом проговорил Даниил, отрывисто, быстро. – Уклад? Многогранник? Город?.. Эти дети? Этот... человек, которого ты хочешь спасти? – он перевел дыхание и продолжил: – Никто в этом Городе не сделал мне зла. Я, чужак, не имею над ними права жизни или смерти. Ты, менху... ты, должно быть, имеешь.
Тряхнув головой, Бурах сделал шаг. И, уже уходя из-под хрупких, изломанных ветвей деревца, под которым они неожиданно остановились, сказал:
– Мне... нам – не оставляют выбора. Мы принесем жертву, что бы ни сделали. И даже если не сделаем ничего. Ты знаешь, кто такой удург, Даниил?
Тот чуть нахмурился. Слово было, видимо, из того же языка степняков, из которого пришли все эти странные, вычурные "менху", "ойнон"...
– Нет, не знаю. Не слышал об этом прежде. Он как-то связан с жертвой, которую надо принести?
Он думал: "Сейчас ты скажешь – а я ничего не пойму. Потому что мы из разных миров, Артемий Бурах, правда, беда у нас одна на двоих, почти что общая. Ты скажешь... а я постараюсь понять".
И, наверное, служитель почувствовал это – или, быть может, ему подсказала кукла? В этот миг в отсвете фонаря показалось, что дырки в пуговице сразу несколькими зрачками глянули на Данковского, читая его мысли.
Во всяком случае, Гаруспик явно старался подбирать простые слова.
– Вообще это знание посвященных – но какие сейчас секреты... Это тело, вместившее в себе мир. Первым удургом был Бос Турох, великий бык, который творил все, что окружает нас, из себя. Удург должен быть живым, и он обычно – большее, чем кажется с первого взгляда. Твой удург – то, ради чего... – кажется, нужные слова иссякли, и Артемий замолчал, в поисках вдохновения.
Бакалавр помолчал, слушая только звук шагов и своего же дыхания – напряженно. Неровно. Нервно.
– Но... его ты выбираешь сам, или он заранее есть, и нужно только не ошибиться?
Вот так, понял он, звучит Танатика для непосвященных.
– Хотел бы я сам знать точно, – такты грустной усмешки вплелись в хрипловатый мотив слов. – Это обрывки старых и новых обмолвок. Куски легенд. То, что не успел досказать отец, и я сложил заново для себя всего пару дней назад. Дополненное, надеюсь, голосом крови, а не бредом от недоедания. Удург должен существовать, хотя его существование трудно передать словами. Но он может быть не один, и поэтому всегда выбираешь сам. Удург Марка – Театр. Это звучит дико даже для меня – но, быть может, поможет тебе понять. Если хочешь спасти удурга, то жертва должна быть равновеликой ему. Узнав, кто твой удург – узнаёшь жертву, ойнон.
– То, в чем заключен весь мир... – повторил Даниил. – Если это будет верно и для меня... То лучше бы мне было, и правда, не приезжать сюда.
Никогда.
Мир – это ведь, по сути, так много. И так – мало.
Слова так и повисли в воздухе недосказанными, твириновой горечью, дымным смрадом от сжигаемых тел, неизбежным и неумолимым октябрьским холодом... Осенью. Смертью. Чьей-нибудь смертью.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Бесполезная кровь.
(с очень полезным Хигфом!)


– У меня есть одна идея, – поделился Данковский, когда они с Гаруспиком подходили уже к убежищу в Заводах. – И в основании ее лежит, увы, не научная гипотеза, а вера в то, что чудеса бывают, но попробовать все-таки стоит.
Цех впереди вырастал из темноты древним чудовищем, неуклюжим, нелепым, холодно поблескивающим своей металлической обшивкой в отсветах далеких фонарей.
– Только... не удивляйся и не торопись признавать меня безнадежно повредившимся рассудком, – предупредил Бакалавр вдогонку. – Я хочу еще раз проверить свою кровь. На антитела.
Артемий не остановился, не замедлил шаг. Не услышал? Лишь через десяток шагов от губ отлепилось:
– Да, надо, – словно бы действительно не услышал; так отвечают, чтобы не обидеть собеседника невниманием. – Надо...
И в этом последнем глухом , но четком «надо» – был надорванный вздох.
Даниил, однако, уже продумывал варианты заранее. "Что, если да?" У них будет лекарство. Не столь мощное, но уже испытанное. Не в столь больших количествах, как если бы Бойни были открыты им... а значит, лекарства этого ни в коей мере не хватит на всех. Но они смогут спасти больше людей.
Ехидный голосок, отчего-то похожий по тону на голос Бессмертника – и как ты будешь выбирать, кого спасти, а кого нет?
И добавляет, добивая – ты за этих людей готов умереть? За всех? Вот прямо – за всех?
Бакалавр ушел от ответа самому себе; задал себе же второй вопрос – а что, если нет? Тогда, о, тогда ничего не изменится. Почти ничего. Кроме того, что ему нужно будет где-то еще найти средство.
Уже скрипнув дверью, Гаруспик спросил:
– Тебе нужна помощь?
Неверие жило в его голосе. Неверие человека, который знает, что соломинка, за которую он схватился, не удержит в стремительном потоке, он оборвется, но хватается – просто потому, что так надо, что человек должен бороться. Должен? Надо? Он знает – его путь – полететь вниз в водопаде, что шумит впереди.
– Думаю, не нужна, я справлюсь, – заверил Данковский. – На данном этапе.
Он помолчал какое-то время, пока они проходили коридор, потом добавил:
– А если все-таки выяснится, что в моей крови есть антитела... тогда понадобится. И сильно.
Менху встряхнулся – будто проснулся наконец и понял, что предлагает бакалавр. Покачал головой, пристально глядя на столичного гостя... да нет, никакого не гостя уже.
– Хорошо. Не знаю, желать ли удачи, ойнон. Промолчу.
Даниил кивнул и, сосредоточившись, приступил к делу. Сначала, как всегда, лезвие – острие уже привычно прорывается под кожу, оставляя за собой тонкий красный след, тут же набухающий несколькими кровинками-бусинами. Осторожно стряхнуть одну из подрагивающих бусин, и так готовую разлиться пятном, на предметное стекло, где она замирает.
Капелька крови, в которой – целый мир. Живые клеточки, видимые только через несколько линз; крохотные тела, что могут принести целому городу или спасение, или смерть.
Даниил, прищурившись, наклонился над прибором.
– Так...
Она, конечно, никуда не исчезла, эта бактерия. Вот она – надежно блокированная цепочкой антител, взятая в кольцо, окруженная... безопасная. До поры? Как знать; сейчас Данковскому не о чем беспокоиться. Разве только о том, что свободных антител в его крови нет.
Это значит, он никому не поможет. Он, исцеленный панацеей, бесполезен и не нужен. Его кровь никого не спасет (ты надеялся, бакалавр, или боялся?).
– Не прошло, – кисло улыбнулся он, выпрямившись и повернувшись к Артемию. – Антител, которые можно было бы использовать, у меня в крови нет.
«Это значит – я не спасу тех, кого хочу спасти. Того... ту».
«Это значит – моя кровь ее не спасет...»
Мрачное лицо Данковского отчего-то стало вдруг еще более мрачным.
Артемий в это время, перебросившись несколькими словами с Алькой, вновь колдовал у своего прибора – будто совершал некий ритуал, который надлежало совершать ежедневно. На слова Даниила он обернулся и медленно кивнул.
– Знаешь, я и не ждал. Иначе пригодилась бы и кровь Богдана, и... Нет, так не должно было быть, я чувствую это. Линии ведут нас, ойнон. Ведут к тому, что нельзя облегчить, что надо принять полной мерой. Мы не сможем пожертвовать собой, как бы ни хотели... Только другими.
– Линии ведут?.. – Данковский машинально повторил те слова, что почему-то мгновенно отпечатались в подсознании, алыми буквами по белой бумаге. – Да. Возможно, что и линии... нас ведут. Но я не хочу быть марионеткой в чьих-то руках, не хочу быть точкой на пересечении линий... я хочу сам.
Он отошел от стола, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Под скулами пролегли и задвигались тени, лихорадочно заблестели глаза.
– Артемий... мне надо уйти. Ненадолго. Не знаю, на сколько... единственный шанс... – было очевидно, что вслух он высказывал мысли так, как они приходили к нему в голову; и за всем этим чудилась еще какая-то мысль, нечто скрытое... или скрываемое?
– Но я вернусь.
– Мои линии – не ниточки. Это – пути. Это, если хочешь, среднее между предопределением, долгом и чутьем. Подробнее – опять не могу.
Все те же медлительность и спокойствие. Спокойствие человека, который несет на плечах камень и не тратит дыхание.
– Завтра тяжелый день, ойнон. Постарайся отдохнуть ночью... и возьми с собой еды. Там, в ящике. Я сегодня принес.
– Еда?.. – взгляд Даниила снова стал отстраненным, – действительно, это как раз подойдет. Спасибо... спасибо, Артемий.
Рука в темной перчатке, чуть подрагивая, как чужая, а не его собственная, потянулась к ящику. Замерла, потом змеей скользнула внутрь.
Все, что взял – чуть больше, чем на простой перекус, – с собой, в саквояж.
Туда же склянку с плотно завинчивающейся крышкой.
Шприц.
– Я вернусь, – пообещал он еще раз, – скоро.
И недосказанным повисло в воздухе: "Ты только не спрашивай ни о чем".

[Woozzle >>>]

Полночь

Тихо. По залу стелется дымка, льнет к подмосткам, клубится выше, выше... Тусклый свет пробивается сквозь нее, словно в неровное решето, и тонкими струйками течет по воздуху.
У края сцены замерли двое, растянутые на нитях – до боли, наполняющей тела звоном. Тряпичные, податливые тела. В странных изломанных позах – напряжение. В каждой черте нарисованных лиц – напряжение. В немом порыве навстречу друг другу – напряжение.
Напряжение во всем, переплетается с туманом, и зал грозит лопнуть, не выдержав молчания.
Из дымки, не прореженной светом, приходят голоса.

- Признай же наконец, что это много, много больше, чем ты мог ожидать! Теперь-то ты видишь, что за кажущейся мягкостью этих рук скрыта настоящая сила – та самая, что способна заставить мир вращаться наперекор всем законам! – вспыхивает надеждой и тревогой первый голос, проявляется белой маской из серого дыма.
- Закон не прощает пренебрежения. Мир, который сегодня вращается наперекор ему, завтра слетит с катушек, - хриплое карканье медного клюва, выступающего из тени, почти равнодушно, лишь на самом дне отзвучавших слов зыбким илом колышется насмешка. - И это не фигура речи, мой восторженный друг. Завтра.
- Завтра. Какое тяжелое, свинцовое слово. Почти такое же свинцовое, как другое – выбор. Но может быть все не так страшно? Может быть, он знают, что делать, или им повезет, и они выберут – верно?
- Или просто убедят себя, что именно этот выбор верный? Что иного и быть не могло, что воля сделает любой выбор – правильным? Играть словами здесь все горазды.
- Что же им остается еще, если твой безжалостный Закон расставил капканы повсюду. Куда ни ступи – его стальные челюсти! Рискнул шагнуть в сторону, осмелился поднять глаза к небу, увидел невозможное в обыденном, а уж тем паче создал его – карающая десница уже занесена. И топор отточен.
- Только для того, чтобы отсечь лишнее. Часть приносится в жертву целому – так было и так будет.
- Но скажи хотя бы – он есть? Тот самый правильный выбор. Чтобы жертва не была напрасной?..

Клювоголовый молчит, позволяя вопросу рухнуть в белую дымку, как в мутный бездонный омут – и утонуть в нем. Разом оборачиваются куклы – резким рывком, как по команде, словно надеясь найти ответ в бесстрастной желтизне глаз.
За сценой просыпается тростниковая флейта, затягивает монотонный степной напев, наполняет затхлый зал Театра запахами земли, дождя и прощания.
Дым становится гуще, обволакивает фигуры кукол и молчащих демиургов, дым растворяет в себе лица и маски, дым ползет к сводам.
Кашляет флейта – тягучим астматическим приступом и, задохнувшись, смолкает.
Тишина дергает за ниточки – всех, кто не успел уйти. Или – умереть.