Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[Хелькэ >>>]

Гаруспик/Бакалавр (NC-17)
(Здесь Были Кошки. Да, пятый привет Трагику)

Даниил с трудом представлял, где можно найти Артемия Бураха – особенно если его подозрения насчет похитителя тела Симона верны. Ведь в таком случае Гаруспику следовало бы прятаться как можно дальше… а в этом Городе, кажется, самая простая шкатулка – и та с двойным дном. Если менху решил затаиться, то обнаружить его будет почти невозможно.
Но с другой стороны, больше никто не знает, что искать нужно именно Бураха.
И то, все это – только в том случае, если догадки верны. Данковский решил отправиться к Рубину: если менху не у него, то Стах наверняка знает, где именно.
Однако судьба, вопреки своему обыкновению запутывать события еще больше, неожиданно улыбнулась бакалавру. Идя по железной дороге в сторону складов, он увидел, как из-за забора появляется знакомая широкоплечая фигура …
- Гаруспик! – окликнул того Даниил.
Артемий остановился посреди железной дороги так резко, как если бы налетел на что-нибудь.
"Привыкай! - ехидно прошелестела дождевая завеса. - Теперь твоё имя звучит именно так!"
- Здравствуй, ойнон, - он обернулся к человеку в змеином плаще, чья фигура казалось странно зыбкой и нереальной в мокрой пелене.
Бакалавр кивнул.
- Не скажу, что день добрый... но тем не менее. Я как раз искал тебя.
- Ты нашёл, - утвердительная интонация, пристальный взгляд. Волосы липнут ко лбу.
Их разделяло всего несколько шагов по рельсовому полотну и чудовищная пропасть. Лишь на секунду сравнив себя с Бакалавром, менху поразился, тому, насколько они разные.
...А Исидор, наверное, усмехнулся бы. Куда уж его сыну видеть подлинное сходство и различие?
Даниил замялся, не зная, как лучше начать. Капля дождя, холодная, поползла вниз по щеке с виска.
- Где тело Симона? - спросил он прямо.
Говорят, Хозяйкам соврать не может никто, но за это они расплачиваются тем, что и сами говорят только правду, поэтому в такие моменты Гаруспик благодарил судьбу, что путь менху - совсем иной.
- Не знаю, - ответил он так же прямо.
Данковский усмехнулся.
- Тогда... где оно было после того, как ты вынес его из Горнов? Мне нужно знать.
- С чего ты взял, что нужное тебе знаю именно я? - Гаруспик прекрасно понимал, что именно будет значить открытое признание вслух и потому не спешил.
- Марк Бессмертник, этот безумный шут во фраке, навел меня на некую интересную мысль. У меня нет иных предположений, с какой целью Артемий Бурах стал бы наряжаться в костюм Исполнителя иначе как для похищения тела Бессмертного, - Даниил сделал шаг вперед, чтобы оказаться почти вплотную к Артемию. - Да, это в любом случае останется между нами - потому что мне еще нужна будет твоя помощь.
- Ты идешь вперед, - Данковский посторонился, сделал приглашающий жест ладонью. - Вдруг ты прячешь за спиной еще парочку тяжелых фонарей.
Гаруспик усмехнулся, припомнив, с чего началось их знакомство, и красноречивым жестом развёл руки в разные стороны, демонстрируя, что в них ничего нет.
- Пойдём рядом.
Они тронулись дальше по путям, через склады мимо ржавеющих вагонов, которые стояли здесь, должно быть, с десяток лет, так что поросли мхом, затем по мосту…
- Значит, это все же был ты, Бурах? – продолжил разговор бакалавр.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 9-02-2009, 21:01

[Барон Суббота >>>]

- Кто знает, ойнон, кто знает, - Гаруспик пожал плечами. - Люди видели, что двое клювоголовых трупоноса тело из Горнов вынесли, а уж кто под маской был - то только слова.
- Так их было двое. Надо же, Каин не сказал мне об этом, - он помолчал немного, нарочно не глядя в сторону собеседника - И чего только не говорят люди...
- Всякое, ойнон, всякое, - Бурах покивал. - А тебе-то зачем знать, какая судьба тело Симоново постигла?
- О, это даже не одно "зачем", а целых два. Во-первых, Георгий просил его найти - он считает, что похищение предпринято, или по крайней мере спланировано Ольгимским в корыстных целях. Во-вторых - и это то, о чем я думал с тех пор, как узнал о болезни, - я охотно исследовал бы ткани тела Симона. Если он прожил столь долгую жизнь, не содержится ли в его крови особых тел, каковые могли бы помочь бороться с Песчаной Язвой? Но на этот вопрос ответа я, кажется, так и не получу.
- Знаешь, ойнон, мы, менху, не только лини раскрываем, мы ещё и советы даём иногда, - тут Гаруспик несколько покривил душой, но не объяснять же столичному доктору, что вскрыть линию тела скальпелем и линию судьбы словом - одно и тоже. - Хочешь один такой? - Грех отказываться, раз предлагаешь.
- Найдём Рубина, ойнон. Думается мне, что втроём мы сделаем больше, чем каждый по отдельности.
- Идет, - согласился бакалавр. - Да, я хотел попросить твоей - или вашей со Стахом помощи. Собираюсь исследовать Термитник - есть подозрения, что болезнь берет начало оттуда...
- Я уже говорил тебе, ойнон, - они почти пересекли мост, - так оно и есть, скорее всего, но, ты прав, проверить не помешает.
Железобетонные опоры вгрызлись в берег Жилки, и Гаруспик понял, что тела одонга - нет! Просто нет и всё. Он прикинул, сколько прошло времени.
- Ты умеешь быстро бегать, ойнон?
- Умею, - усмехнулся Даниил. - Юля Люричева научила.
"Вот только не очень ясно, куда бежать и за кем. Или от кого?"
- Тогда, за мной! - Артемий глубоко вздохнул и сорвался с места так, словно ему в спину вонзила когти Шабнак.
Дождевая пелена летела ему навстречу, лезла в глаза и с размаху колотила в лоб, но Гаруспик не сбавлял темпа и не менял пути. Где-то рядом, наверное, бился крылатой тенью змеиный плащ ойнона, а может и нет - пусть. Секунды стекали по лицу, мешались с ударами сердца.
Рельсы извивались в мокрой степной траве двумя серебристыми дождевыми червями, вылезшими на свет в предчувствии небесной влаги, а шпалы мелькали, так и норовя попасться под ноги, но он не замечал. Он бежал.
Даниил старался не оставать, хотя дыхание сбивалось все больше, и приходилось глотать этот странный, до сих пор непривычный воздух, в котором смешалось все - близость степи, осень, прохлада дня, пыль... и, быть может, витающий здесь дух болезни.
Железнодорожные пути привели их в Землю - туда, откуда бакалавр начал сегодня свой путь.
Все замыкается в круг...
- Куда... дальше? - на выдохе спросил-выкрикнул он.
Гаруспик метнулся ему наперерез, свернул в глубь квартала к месту, где совсем недавно он стоял один, против толпы одонгов и говорил с ними, чуствуя, что древние обычаи трещат и шатаются. Его глаза пылали яростью, а рука лежала на ноже. Как бы там ни было, бешеный менху был готов кормить своим гневом одонгов досыта. Всех. Но Пустырь оправдал своё название. Он был пуст

[Черон >>>]

(Маски вдохновенным дуэтом)

Шепот мокрых трав был задумчив и горек, словно в каждом чуть слышном шорохе свивались грусть и желание тепла. Но разве травам может быть грустно? Разве может быть холодно жгучей твири? Не верится. Скорей уж ветер ловит ниточки настроения шершавыми лапами, ловит и сплетает их в плотную сеть с твириновыми стеблями, источающими пряный аромат. Вот и она, Мишка, увязла намертво в этих сетях. Грустно, одиноко, холодно – плакать хочется. Дождь же плачет, а ей – нельзя? Она вздохнула и зябко обняла себя за плечи. Степь колыхалась слева и справа, рельсы стальной нитью тянулись в неизвестность. Кукла смотрела темными пуговичными глазами и все-все понимала.
- Знаешь, ходит она тут каждую ночь, - склонившись близко-близко к тряпочной голове, шептала Мишка. - Вот вчера я только проснулась ночью, как слышу, кругами ходит... и стучит глиняными пальцами, так тихо-тихо.
Кукла понимающе смотрела на нее, и в блестящих глазах было совсем пусто, как будто она ничем не могла помочь. Поежившись от налетевшего ветра, девочка прижала игрушку покрепче к себе, положив голову ей на плечо и рассеяно глядя куда-то в степь, в сторону убегавших от города рельс. Где-то за холмом тупиковая ветка. А наверху большой странный камень, который постоянно обходят одонги.
- Там, наверное, она и живет, - она подтянула ноги, усадив куклу на колени и махнула рукой в сторону менгира. - Прячется в земле, закапывается железными когтями, а ночью выбирается наверх и бродит всюду.
Кукла чуть заметно кивнула головой, хотя она и не понимала толком, о чем говорит девочка. Ну бродит. Ну скребет железными когтями. Ветер вон тоже бродит и скребет, что ж теперь – бояться его?
- Угу, - девочка мрачно кивнула в ответ на невысказанные мысли куколки. – Когда ветер скребет – тоже... неуютно. Но он – свой. Я привыкла уже. А она – откуда она взялась?!
Слабое движение тряпичного тельца, будто кукла пожала плечами. Откуда ей, набитой, знать, что здесь откуда берется? Хозяйка умная, ей виднее.
- А вчера, ты помнишь? – Мишка плотнее запахнула ветхое пальтишко. – В дверь царапалась, войти хотела. А если опять придет?..
Все тот же молчаливый, понимающий взгляд в ответ. Бедная ты моя, милая... И странно ведь - почти не страшно. Только плохо. Плохо от того, что эта никак не успокоится и не уснет в своем холме под камнем, от того, что Дед больше не позовет их послушать сказки (тут она не удержалась, и украдкой, чтобы кукла не видела, шмыгнула носом). И люди где-то там бегают, в своем городе. И далеко, и совсем близко. А здесь, рядом с железкой и вагонами твирь начинает сохнуть, проступает кровавыми каплями наутро вместо росы...
- Интересно, а этот новый, Гаруспик, знает какие-нибудь сказки? Или нет, он ведь из города. Там, наверное, не говорят. Или что-то совсем другое... - снова налетевшие струи ветра треплют волосы и назойливо дергают за размотавшийся шарф. Мишка аккуратно опустила ноги на подставленную под вагончик пустую бочку и сползла, зябко поежившись от прикосновений травинок к голым ногам. Взяла куклу за руку - и пошла, вяло передвигая ноги, прочь мимо камня на холме и куда-то в сторону болот...
- А говорят, - бормотала она едва слышно, - что если идти в степь, идти и не оглядываться, то можно что-нибудь увидеть. Вот тот, из Театра, увидел маски. А Дед увидел смерть, и Оюн тоже увидел смерть. А Гаруспик ничего не увидел, только отца. А пойдем с тобой?..
Кукла не кивнула в ответ, но и возражать не стала. В степь? Что ж, ничем не хуже, чем сидеть на рельсах возле вагончика. Осенний ветер, что пробирает до костей, нипочем тряпичному тельцу, холодая морось, которая сыплет небо вот уже который день – тоже не страшна. А мокрая твирь пахнет так горько, так маняще…
Девочка поднялась медленно, будто нехотя, сжала в ладони тонкую кукольную руку – она казалась теплой, и от этого было удивительно спокойно. Будто не одна уходишь в степь, а с добрым другом, который и приободрит, и поддержит, и в беде не бросит.
Мишка шагала по мокрым шпалам, то перепрыгивая через одну, то наоборот мелко семеня, чтобы наступить на каждую. Город за спиной растворялся в дымке дождя, очертания его словно стирались мягким ластиком – вроде бы и виден контур, но какой-то размытый, зыбкий, нереальный.
И осталась одна дорога со шпалами, выложенными кое-как, так что приходилось постоянно менять шаг. То размашисто, придерживая растрепавшийся шарф, чтобы не улетел, а то мелко семенить, бережно придерживая под руку свою подружку...
Здесь повсюду плыл чуть мокрый, оттененный дождем сладковато-терпкий запах твири. Бежевую дымку словно видно в воздухе - или это туман спустился? Так или иначе, чуть кружилась голова, и было совершенно не страшно даже когда рядом с ней, по другую сторону дороге, шел непрошенный попутчик, неловко перебирая короткими деревянными ножками. Шел, не глядя на Мишку, и не мог перейти на другую сторону дороги - это она знала точно. Не мог, и все. Было даже немного жалко его, обреченного вот так следовать до самого конца ветки...
- Ты с той стороны, да? - осторожно спросила его девочка, продолжая зачаровано ступать по шпалам. Вперед, и вперед, и еще вперед. - А ты видел там Деда? Или шабнак-адыр?
- Нет, - отвечало оно, не поворачивая головы. Голос у него оказался низким и глухим, как будто трещотка бычьего пастуха из сухой бузины. - Нет, там никого нет...
- Но ты же – оттуда? – полушепотом спросила Мишка. Шелестящим эхом откликнулась кукла, кивая лоскутной головой: - Оттуда…
А существо не ответило, только еще быстрее принялось перебирать короткими ножками, чтобы не отстать от спутницы. А что отвечать, когда и так все ясно?
Минуты сыпались на землю холодным дождевыми каплями, незаметно, мелко, невесомо, и оттого время, что впитывалось в красную степную почву, казалось бесконечным.
- Ну что ты идешь за мной?! – в вопросе и злость, и отчаяние, и обида. Не этого ведь искала, нелепого, ни на что непохожего. Ну что за судьба? Кому маски, кому смерть, кому твириновые сказки, а ей – бочонок на ножках… Как будто в насмешку.
И снова молчание, будто это, странное, чует, что не ждет девочка ответа на свой вопрос.
Как хоть звать-то тебя? – невысказанное обидное слово ”чучело” повисло на нитях дождя.
Оно как будто не слышало - так и шло, покачиваясь из стороны в сторону, маленькое, какое-то все мертвое, с высохшим лицом, размалеванным отшелушивающейся белой краской... Идет, перебирая ножками, идет, и - останавливается.
- Здесь река, - глухой шепот едва-едва слышен в свисте ветра и каплях дождя. - Река из оставленной позади крови. По ней идут только мертвые, а по бокам их сопровождают живые, касаясь теплыми телами и прыгая через реку то туда, то обратно. Теперь мертвые перестали уходить, а живые куда-то исчезли... Я не знаю, куда мне идти...
На миг Мишке стало его жалко. Почудилось вдруг, что они похожи, что они родные, что они – одно целое. Несчастное это существо совсем как она - такое же неприкаянное, никому не нужное. Иди куда хочешь – вся степь твоя, никто не окликнет, никто не бросится вдогонку, никто не заплачет, если сгинешь. У нее-то, ладно, хоть кукла есть, а оно?
- Но ты же приш… - Мишка замешкалась, не зная, как обратиться к созданию, – пришло откуда-то? Значит, тебе есть куда возвращаться, - и украдкой вздохнула, вспомнив свой вагончик. Почему-то он показался вдруг удивительно уютным и желанным. И очень-очень далеким.
- Раньше было по-другому, - оно, казалось, совсем не слышало тонкий голосок Мишки. Для него здесь все еще звучал оглушающий грохот стальных колес, бегущих куда-то бесконечных поездов железной реки. - Раньше не было ничего... Смотри, осторожней, за тобой идет. Когда встретишь его, спроси, не сможет ли он перевести через эту реку...
Кажется, только протянуть руку. Его уже нет - ветер рвет в клочья туманную фигуру из глины и костей, разбрызгивая ее по мокрым шпалам и унося в сторону дымящих труб на Задворках. Был он на самом деле? Или привиделся? Только цепочка следов - маленьких, кукольных - одиноко вьется дальше вдоль нескончаемой ветки, уводящей в Степь.
И сразу стало по-настоящему страшно. Идет? Кто идет?! Девочка оглянулась назад – никого, только ветер играет верхушками трав, треплет и клонит их к земле. Чего еще искать, куда идти? И город уже почти растворился в тумане, словно его и не было никогда и нигде, словно Мишка придумала его, чтобы не было совсем уж тоскливо жить на этом свете. Но если очень быстро побежать – наверное еще можно вернуться? Быть может, маленький, мокнущий под дождем вагончик еще ждет?..
Девочка бежала. Гибкие стебли стегали по ногам. Вагончик, приросший к рельсам неподалеку от станции, ждал. Дождь стучал по его крыше замерзшими пальцами.

Сообщение отредактировал Черон - 23-02-2009, 2:52

[Хелькэ >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Поиски.
(вместе с Оррофином, да воздастся ему за труды)

Даниил наконец-то перевел дыхание, пусть оно оставалось судорожно глубоким и рваным, но все же - более спокойным.
- Зачем нас сюда занесло, Бурах? - поинтересовался он, тоже оглядывая Пустырь. - Забыл тут что-то?
- Забыл, - ответил Гаруспик, не оборачиваясь. - Кого-то. Как же я сразу не понял, что они меня слушать не будут и сделают по-своему?! Ах, чего там! Ты знаешь, где находится городское кладбище, ойнон?
Бакалавр кивнул.
- Приходилось как-то прогуливаться мимо. Мрачное место...
- Тогда бежим туда. Быстрее! - последнее слово донеслось уже из-за дождевых капель, старательно заращивающих прорванную очередным броском бешеного менху пелену дождя.
Артемий не проявлял к своему несчастному, категорически недовольному такой жизнью, телу никакого снисхождения. Поэтому сапоги снова погружались в полужидкую грязь, поэтому стылый осенний воздух почти вколачивался в лёгкие, поэтому секущий дождь в глаза. Гаруспик бегал наперегонки со временем.
- Издеваешься? - только и успел воскликнуть Данковский, как ему тут же пришлось догонять менху, сорвавшегося с места подобно ужаленному... куда-нибудь.
Покинув двор (и подивившись заодно тому, как можно запутать две улочки с помощью нескольких поставленных в нужных местах заборов), они свернули к Бойням и дальше к южной черте города, мимо низеньких, каких-то испачканно-кирпичных домов, изгородей (опять!), серой громады Заводов, гудящей и звенящей железом...
Там, за путями, было кладбище - высокие каменные стены вокруг, деревянные ворота, даже не ворота - Врата!.. В царство мертвых.
- Стой, ойнон, - Гаруспик обнаружился застывшим в неестественно прямой позе у самых ворот кладбища. - Ты чувствуешь?
- Нет, - признался Даниил. - Что именно?
Ничего не ощущалось - ни в небе, ни в воздухе, ни где-либо еще. Разве что теперь, после вопроса Бураха, пришла легкая настороженность.
Артемий отступил на шаг и содрогнулся так, что это стало видно. В глубине кладбища, как раз там, где туман клубился над неровной кучей со смутными очертаниями, было что-то. Ужас. То самое, что выкинуло их с Самозванкой из Термитника.
Гаруспик уже почти сдался. Почти ушёл, но вдруг всё исчезло. Туман стал просто туманом, куча - просто кучей тел. Бурах вздохнул и шагнул вперёд. Он сделал это так, словно ожидал наткнуться на препятствие, но этого не случилось: менху вошёл на территорию кладбища и тут же двинулся к трупам одонгов.
Бакалавр зашагал следом за ним, но остановился на большем расстоянии от сваленных вместе тел.
Да, те же будто бы тряпичные неправильные фигурки, что так пугали его в опустевшем доме Кожевенного ночью... Черви. Собиратели трав. Едва не сочтенные им за мистических чудовищ, пришедших из кошмаров, впрочем, в дрожащем свете одного-единственного тусклого фонаря...
- Их убила Язва?
- Не всех, - ответил Бурах, двигаясь параллельно Данковскому. - Я надеюсь, во всяком случае.
Даниил смутился.
- Тогда... Какого дьявола мы тут вообще делаем?
- Ищи Червя с раной в животе, - Гаруспик обогнул кучу трупов и присмотрелся внимательней. - Мне нужно его сердце.
Ученый поперхнулся.
- Зачем?
Подходить к мертвецам желания не было. Ни малейшего - одонги и живыми вызывали у Данковского не самые приятные чувства.
- Затем, что один из них должен мне своё живое, ещё тёплое сердце. Он должен был умереть пятнадцать минут назад, - ответил менху совершенно спокойно, словно говоря о долге в пару монет. - Я поищу среди тел, ойнон, а ты иди спроси у смотрителя, приносили его сюда вообще или нет.
- Ладно, - уж лучше так, чем копаться в трупах.
Смотритель, скорее всего, находился в сторожке - где, должно быть, и жил. Довольно мрачно, представил Даниил, одному, на погосте, изо дня в день…

[Барон Суббота >>>]

Постучав в дверь, потрескавшуюся и уже начавшую заваливаться набок, он потянул на себя большое железное кольцо, служившее ручкой. И увидел девочку, лет пятнадцати, не больше, удивительно бледную и с пронзительными глазами.
- Здравствуй, - произнес бакалавр. - Не знаешь, где смотритель кладбища?
Девочка, тоненькая и бледная до прозрачности, внимательно посмотрела в лицо Данковскому и склонила голову к плечу:
- Зачем я тебе, приезжий?
- Ты? Это ты... следишь за кладбищем? - удивлению не было предела, но скоро оно уступило место возмущению. Как девочка, почти ребенок, может... ?!
Но посмотрев еще раз в ее глаза, он понял - может.
- Я хотел узнать про одного... усопшего. Да, меня зовут Даниил. Даниил Данковский, врач.
- Я знаю. В городе такие вести быстро расходятся, - девочка продолжала смотреть на него, не моргая и не двигаясь. - О ком из моих гостей ты хотел бы знать?
- Одонг. С раной на животе.
Девочка задумалась. Это никак не отразилось ни на её узком личике, ни даже в глазах, продолжавших цепко держать взгляд Бакалавра, но что-то в атмосфере сторожки изменилось, словно помещение дышало в ритм с хозяйкой.
- Нет, - наконец последовал ответ. - Такого гостя у меня не было.
- Ты уверена? - нахмурился бакалавр.
- Конечно, - девочка впервые улыбнулась. - Я всех своих гостей помню, а этого – нет.
- Хорошо... - протянул Данковский. - Спасибо тебе. До... до свиданья.
"Надеюсь, нескорого", подумал он про себя. Слишком странное впечатление произвела на него смотрительница.
- Артемий, - окликнул он гаруспика, выйдя из сторожки. - Говорят, такого мертвеца не было.
- Чего орёшь? - голос Служителя раздался совсем рядом и чуть сзади. - От таких воплей и мёртвый проснётся, ойнон.
Гаруспик, как выяснилось, сидел на корточках, привалившись спиной к стене сторожки, и медленно набивал трубку.
- Если одонга здесь нет, значит, его унесли в Степь. Мы его там не найдём.
- Я надеюсь, мы и не собираемся искать. Может, объяснишь, наконец, для чего тебе сдался несчастный Червь? Это ты его убил?
- Я. Его сердце должно было быть свежим. Рубин нашёл, что Песчаная Язва распространяется именно там, потому и находят её в крови, - трубка была набита, вспыхнул огонь, и клуб пахнущего свежестью дыма поднялся к серому небу. - Будь у нас свежее сердце, мы смогли бы изучить живую бактерию.
Даниил помолчал немного. Да, видимо, Бураху удалось продвинуться в своих исследованиях куда больше, чем ему.
- Жаль, - произнес он. – Можем предпринять что-нибудь еще?
- Можем, - Артемий утвердительно качнул трубкой. - Мой род из поколения в поколение передаёт не только тайны линий, но и составы целебных снадобий, что готовят степняки из твири. Пожалуй, это может нам помочь.
- И ты знаешь, как готовить эти составы? Они могут остановить развитие болезни?
- Не знаю, ойнон, отец не успел передать их мне, но он мог записать, хоть что-то. В любом случае, если что-то и есть, то оно спрятано в моём доме.
- Quaerite et invenietis, - усмехнулся бакалавр. И увидев выражение лица гаруспика, спешно добавил: - Ищите да обрящете. Почему до сих пор не отыскал?
- Я не был дома, ойнон.
- Почему? Ты же... ты уже несколько дней здесь, верно? Не дыми так, у меня и от травы здешней голова кругом.
Артемий с некоторым удивлением взглянул на Данковского и выдул струю дыма противоположным уголком рта.
- Не до того мне было, чтобы вещи разбирать. Но, мы можем пойти прямо сейчас.
- Тогда пойдем. Я бы и сам не отказался взглянуть на эти составы.

[Хелькэ >>>]

(очередное долгожданное продолжение, Хакэ & Оррофин)

Осталось позади кладбище, легла под ноги двух врачей железная дорога, а потом и набережная, ушли назад застывшие шеренги домов, и вот обиталище рода Бурахов, наконец, явилось из-за дождевой пелены. Гаруспик тихонько вздохнул. За всю дорогу он не произнёс ни слова, мерно шагая, и думая о чём-то таком, что он не смог бы выразить словами.
- Мы пришли, - он раскрыл тишину так же резко и решительно, как линию на теле больного. - Это мой дом.
Показалось Артемию или он действительно выделил слово "мой" сильнее, чем хотел?
Даниил кивнул, скорее в ответ собственным мыслям, нежели словам гаруспика. Надо же, ведь мясники и одонги под началом маленькой Таи гнездятся совсем рядом.
Сейчас было странно... Он будто не домой сейчас шел, этот Бурах, а куда-то в незнакомое место, где не рады, не ждут - впрочем, кому здесь радоваться, особенно в эти дни, будь трижды проклята эта чума.
"Он ведь давно здесь не был". Неужели это сочувствие, мэтр Данковский? Что делает с вами этот пряный степной воздух? Вы ведь собирались уехать как можно быстрее, вам ведь совершенно не стоит здесь оставаться и заниматься тем, чем вы собираетесь заниматься. Это ведь кто-то другой в вашей голове, марионеточник, захвативший нити куклы в свои руки.
- Что за бред, - произнес он одними губами. И после добавил, уже в голос: - Ключ ведь у тебя есть, да?
- Есть, - они подошли к двери, и Артемий, стянув с правой кисти мокрую перчатку, достал из кармана ключ, отданный ему Сабуровым, и отпер дверь. - Заходи!
Из дома пахнуло чем-то затхлым и одновременно острым, мазнуло по лицу Гаруспика, шевельнуло волосы Данковского... и исчезло, вобралось обратно, затаившись по тёмным углам и многочисленным щелям. Дом приветствовал гостей на свой лад.
Доски скрипнули под ногами идущих. Коридор был слишком узким, чтобы двое взрослых мужчин могли пройти плечом к плечу, и бакалавр пропустил Бураха вперед. В конце концов, он теперь тут хозяин, а уж чего именно хозяин - это им и предстоит выяснить.
Сырость, свойственная домам, заброшенным хотя бы на несколько дней, мешала вдыхать полной грудью - да и не хотелось. Слишком темно, слишком мрачно, - и удивительно острое ощущение собственной чужеродности. Не просто гость в этом Городе - чужак. Лишний. Во всяком случае, когда-то, а теперь пытающийся вплестись в узор этих мест... и все равно Даниилу было здесь неуютно.
Артемий прошёл по коридору несколько шагов, остановился и повёл плечами, словно сбрасывая что-то, и обернулся к Данковскому.
- Вот мы и на месте, - он неопределённо развёл руками. – Будем искать.
Даниил огляделся. Коридор переходил в небольшой кабинет с письменным столом, тумбой и входом в следующую комнату.
- Ты туда, - кивнул он Бураху, - а я посмотрю в ящиках. Как я понимаю, мы ищем бумаги, тетради и прочее в этом роде?
Обозревая то, чем была завалена поверхность стола, он уже понял – разобраться тут будет непросто. Карты и обрывки карт, книжка, раскрытая на странице с рисунком какого-то здания, череп… череп? Коровий, судя по виду. Чего еще ожидать в доме сельского знахаря?
Исидор всегда виделся Данковскому человеком несколько не от мира сего. При неоспоримом факте его учености, он был слишком подвержен предрассудкам, суевериям, и казался куда ближе к традиционной – для этих областей, с далекими от столичных нововведений порядками, - медицине. И связанным с ней культам, мысленно вздохнул бакалавр, отодвигая череп.
- Или пучки высушенной травы, - отвечал Артемий из другой комнаты. – Если найдёшь такие, ойнон, не трогай – это рецепты.
В двёрном проёме было видно, что Бурах опустился на одно колено перед тумбочкой, сделанной, судя по размерам, великаном. Внутри, увы, не оказалось ничего нужного – пара смен постельного белья и объёмистый бумажный мешок с курительной смесью. Проверив бельё, Гаруспик поднялся и посмотрел на Данковского:
- Нашёл что-нибудь?
Тот пожал плечами, поворачиваясь:
- Несколько анатомических рисунков, не думаю, что тебе пригодятся, – если ты уже умеешь отличать пясть от плюсны. Может, он хранил рецепты в каком-нибудь тайнике? Под половицами или внутри стен…
Но от их затеи с поисками уже сейчас так и сквозило провалом.
- Гмм, - Гаруспик оценил перспективу вскрытия полов и стен в родовом гнезде, и она ему пришлась совсем не по нраву.
В задумчивости он запустил руку в карман с трубкой и кисетом, но его пальцы натолкнулись на какие-то бумаги. Артемий запоздало вспомнил о записях, переданных Спичкой, и пробежал глазами первую страницу.
«Два стебля бурой, один чёрной, один лист савьюра», - было выведено в самом верху, а ниже шли зарисовки каких-то приборов, более всего напоминающих самогонный аппарат, во всяком случае, змеевик и фильтр явно присутствовали.
- Ойнон… кажется, я нашёл рецепты отца, - проговорил менху несколько растерянно.
Даниил помолчал некоторое время.
- Чудесно, - сказал он наконец. – Я рад. Мне и не припомнить, когда я в последний раз тратил драгоценное время так бездарно, - побарабанив пальцами по столешнице, бакалавр тяжело вздохнул. - Теперь у тебя есть с чем работать.
- Осталось малое – найти… это, - Артемий ткнул пальцем в странный агрегат, изображённый на листе. - Впрочем, это уже моя забота. Ты хотел узнать о теле бессмертного, ойнон? Что же, слушай. Симон Каин действительно был заражён Песчаной язвой, но очень странно. Его сердце, гортань и верхняя треть трахеи поражены очень сильно, словно ему сделали прямую инъекцию в эти места. В остальном же, даже малые линии его организма не затронуты. Более ничего тебе сказать не могу – Рубин исчез вместе с телом, наказав искать его через мальчика по имени Спичка.
- Значит, тело у Стаха? – Даниил нахмурился. – Каины хотели, чтобы я нашел его. Они-то подозревали, что похищение – часть заговора, во главе которого стоит почтенный негоциант Ольгимский-старший. И что мне сказать Георгию? Наверное, не стоит разубеждать его в подозрениях?
Гаруспик нахмурился. Он знал, что три семьи, являющиеся опорами, на которых покоится город, вечно ведут сложную интригу, направленную друг против друга. Пока всё оставалось в относительном равновесии, но кто знает, что станется, если одна из фамилий вдруг падёт?
- Скажи, ойнон, что не нашёл ни подтверждений, ни опровержений этого. Если Каины ударят по Ольгимским сейчас… нет, такого допускать нельзя.
- Ты прав, - согласился Данковский. – Однако, сударь Бурах, при всем уважении – и при все моей бескорыстности – ваша сегодняшняя беспечность даром вам не пройдет! - он кивнул на удивительным образом обнаруженные записи. – Завтра отправишься со мной в Термитник. Будем искать источник заразы.

[Woozzle >>>]

(Здесь были Маски. Если кто-нибудь еще помнит, кто это)

Дорога от речных ворот Горнов вилась вдоль каменной ограды, почти пропадая из глаз, забросанная мокрыми палыми листьями. Впрочем, видеть свой путь Георгию было совершенно необязательно – ноги сами помнили, куда поставить следующий шаг, выполняя ритуал, затверженный годами. Беззвучные струны дождя шептали в воздухе латинские заклинания, сопровождающие вызов духов – но здесь, в пределах склепа Каиных, в этом месте, огражденном тишиной от безумствующего города, они звучали тем, чем и должны были быть – всего лишь шелестом капающей с неба воды.
Темную ломкую фигурку (резко очерченный угольный контур волос, мраморно вскинутая голова) впереди Судья видел издалека – и рассеяно думал, кивая в такт своим шагам – знает ли она, как похожа в такие моменты на устремленный в небо лик бронзовой статуи, Алой Хозяйки?
Мария коснулась бронзовой ручки на двери склепа, задумчиво постояла, глядя под ноги. Ладно соскользнула вниз. Почему-то не хотелось туда, в мрачную сырость склепа, хотя его атмосфера была давно привычна, а иногда – желанна. Но и уходить не хотелось тоже. Влажный воздух, пахнущий травами – здесь, возле семейного захоронения Каиных они были густы, как в самой степи – дразнил ноздри. Она вдохнула – глубоко, полной грудью, впитывая не только сам воздух, не только резкие запахи, но и тревогу, которую всегда хранит это место. Всегда, а сейчас – особенно.
Затем она ощутила, что не одна. Ее не часто тревожили здесь, а оттого чужое присутствие казалось странным. Взгляд через плечо.
- Дядя? – в голосе звучал не то вопрос, не то удивление. – Не думала, что ты любишь приходить сюда…
- Не люблю, - Георгий покачал головой, остановившись перед спуском, словно перед раскрытой пастью. – Но события последних дней таковы, что мертвые зовут нас – и мы приходим.
Некоторое время он молча смотрел, запрокинув голову, в лицо статуи Нины – как всегда, бесстрастное и словно бы оплавленное.
- Совсем недавно, - ответил он, ловя невысказанный вопрос в устремленном на него взгляде. – Эта Память еще не успела покрыться следом времени, да и немудрено, когда голос Нины звучит все ярче. Скажи, Мария… что ты слышишь?
- Я видела сон, - задумчиво и словно бы совсем о своем заговорила Мария. - Просто сон, удивительно, правда?. Маму и себя – совсем маленькой. Была весна, степь расцветала – ты знаешь, как она прекрасна, когда трава еще не жесткая, высушенная солнцем, когда она мягче шелка, и твирь пахнет тонко, вместо тяжелого дурмана даруя легкую дымку. Я бежала, трава щекотала босые пятки. Мама смеялась.
Мария прозрачно улыбнулась своим воспоминаниям, запрокинула голову вверх, ловя капли дождя. Продолжила:
- Это было... волшебно. Потом я проснулась. За окном была осень. Ах, если бы только осень…
- Осень, - с горечью повторил Георгий. – Дурные предзнаменования слетаются, как стая воронов… хотя что они теперь, после того, как Симона нет? Я видел знаки. Я не могу чувствовать это, как ты, но я знаю, что их голоса становятся сильнее. Они уже рядом с нами, они протягивают тебе руку и пытаются направить… но куда?
- Я думал, что все еще может вернуться, - слова удивительно тяжело давались ему, падая на землю, как свинцовые листья. – Думал, что это просто очередной необходимый шаг для них, новая форма. Если тело брата не будет найдено, я, наверное, смирюсь с тем, что его забрал сам город в знак того, чтобы мы не пытались превратить бабочку обратно в куколку. Они звучат болью и торжественностью, как будто заранее предвидели все это…
- Не говори так, дядя, - в ее глазах загорелся тот же огонь, что отличал взгляд неистовой Нины. – Эта «куколка» могла перекраивать законы самой жизни по своему желанию. Для него не существовало слова «невозможно». Это он диктовал свою волю городу, пространству, миру! И не городу решать, так ли ему нужно оставаться бабочкой. Не городу. Только ему самому, слышишь! Только Симону.
- Я боюсь… что мы все будем обмануты, - с трудом произнес Судья под огненным взором Марии. – Возвращение назад – еще одна ловушка. Невозможно примириться к удару, ставящему нас на колени, и бессмысленно - пытаться вернуть все как было, просить воду в реке вернуться на прежнее место. Я не знаю, что нам делать. Тот, кто обещал спасти город, запутался в противоборстве; он готовился к дуэли, а оказался в лабиринте. Я буду слушать слова брата и звать его Память, пока еще могу кричать в темноту... А ты? Ты, которая скоро поведешь нас – что ты собираешься делать, Мария?..
- Я протяну тебе руку, если это будет в моих силах, - мраморное лицо, будто подсвеченное внутренним огнем, казалось невыразимо прекрасным. – И если за пределами моих сил – тоже. Но я нужна еще и городу. Он тоже молит о помощи, слышишь?..
Горькое завывание ветра и впрямь напоминало мольбу – полную отчаяния, боли, тоски. Безысходностью шелестели травы. Страдальчески всхлипывала приоткрытая дверь семейного склепа. Город плакал дождем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 12-03-2009, 22:13

[Genazi >>>]

Самозванка. Мэллон.
(Навык persuade повысился на три пункта. Level up. Благодабря сиему человеку.)

Мальчик мчался так быстро, как только мог, больно впечатывая подошвы в мощеную дорогу. Он не знал, почему было так важно поскорее рассказать Кларе об увиденном, и что потом делать, но был уверен – времени совсем немного.
- Что? - Только и смогла спросить девушка, вглядываясь в изумленное и немного испуганное лицо Ужа. Сам факт того, что он мог увидеть там нечто похожее на... То что было в Термитнике, заставляло Клару содрогаться от холодных мурашек. - Что ты видел?
- Там… - он запыхался от быстрого бега и говорил теперь прерывисто, делая паузы, чтобы вздохнуть, - Там... чума. Страшно. Но это еще что! – он набрал воздуха и выпалил на едином дыхании: Я там твою сестренку видел - недалеко совсем, гуляет себе среди всего этого ужаса…
Клара вздрогнула. Чума. Ужас. Холод. Грязь. Она словно бы почувствовала смрадный запах гниющих тел, и услышала стоны, увидела омерзительно мокрые, влажные язвы на коже и кашель, и крики, и...
И посреди всего этого она - Клара. Вернее... Нет, не она, другая, близнец, сестра, отражение, вещь из степи.
- Где она?
- Там, в Створках, - он махнул рукой в сторону моста. - Неподалеку от Омута, мы бы могли ее догнать, наверное, она медленно так идет, как будто и вправду гуляет. Только…
Мальчик замялся. Как сказать, что туда не пройти? Что на пути к цели, к той цели, которая нужна Кларе, не только страшная чума, не только похожие на порождение кошмара фигуры в балахонах, но и вполне осязаемая преграда? Патрульный, которого обойти будет ничуть не проще.
- Только туда не пускают, вот, - и понуро опустил голову.
- Не пускают? Тогда как же прошел ты? - Чисто машинально спросила Клара, все еще глядя в сторону зараженного квартала. Понимание того, что она сейчас попусту теряет драгоценное время, а та, другая, уходит, исчезает... А еще был страх. Страх перед лицом самой себя. Два этих странных, диаметрально противоположных ощущения мучали её. Но поделать с этим она ровным счетом ничего не могла.
- А я не прошел, - мальчик виновато вздохнул. – С патрульным на мосту препираться бесполезно, я издали посмотрел и бегом к тебе.
- В любом случае, это неважно, - Несколько рассеяно ответила девушка, а затем продолжила, уже более жестким тоном. - Знаешь, мне кажется, что на этот раз, именно тебе лучше подождать здесь. А я... Найду как договориться с этой... Преградой.
- Вот еще! – вскинулся Уж. – Не пущу я тебя одну туда! А прогонишь – следом пойду. Проскользну, хоть под мостом проплыву, не сомневайся!
- Нашла провожатого. На свою голову, - пробормотала Самозванка, уже было направив стопы в сторону патрульного. - Делай что хочешь.
Последняя её фраза была своего рода белым флагом. Уже поняв, что препираться с Ужом - терять время, которого и так слишком мало, она быстрым шагом двинулась к жутковатому "тотему".
Мальчишка, не отставая, зашагал рядом.
Патрульный стоял на прежнем месте, покуривая и лениво стряхивая пепел в воду.
- Опять ты?! – недокуренная сигарета полетела с моста, мужчина шагнул навстречу. – Сказал же, не суйся!
- На этот раз не только он, - Довольно громко ответила Клара, с легким раздражением оглядывая помеху на пути к своему двойнику. Время утекало сквозь пальцы, и девушка почти слышала как тихонько тикают какие-то неведомые часы, отсчитывающие мгновения между "еще успеешь" и "уже поздно".
Мужчина смерил девчонку неприязненным взглядом - еще одна морока на его голову. И не ребенок вроде уже, а мозгов, видать, не больше, чем у пацана. Все им кажется, что в игрушки играют. С чумой в игрушки. Ох, лучше бы со спичками...
- Тебя тоже касается, - коротко откликнулся патрульный. - Шли бы вы, ребята...
- А ты пропусти - и мы пойдем, - с нажимом и легким вызовом промолвила Самозванка в ответ, - А лучше, знаешь что... Лучше сам иди, добрый человек. Честное слово. Место-то здесь гиблое. Не чувствуешь, пахнет? Да нет, уже и не "пахнет", а смердит откровенно, мил человек. А живое такие запахи не разносит - только мертвое. Которое совсем недавно было живым. Каких-то два-три часа назад, наверное...
Не отводя взгляда от лица патрульного, Клара продолжила после короткой паузы:
- Чувствуешь, мил человек? А это - только начало. Вслед за запахом и его причина может появиться. И не спасут тебя никакие таблеточки и настоечки, и куртка твердая, дубленая, тоже не спасет. Не страшно тебе, а, служивый? А за родных и близких? На кого их оставишь, если сам сейчас на корм костяной хозяйке пойдешь? Слышишь - она уже почти рядом...
Патрульный сглотнул – нервно как-то, неуверенно. Было видно, что слова девочки производят на него впечатление, затрагивают что-то в душе, словно тонкие девичьи пальцы осторожно, робко пока перебирают струнки-нервы, подкручивают колки – натягивают здесь, ослабляют там, чтобы вновь попробовать сыграть свою мелодию, уже чисто, без фальши, без ошибки. Он еще сопротивлялся, еще находил в себе силы помнить о долге, но страх мутным ядовитым дымом уже проникал в разум и застил глаза.
- У меня-то служба, - хриплым голосом проговорил он. – А вам что, жить надоело?
- Служба? А грязи и язвам есть до неё дело? И чем ты служишь, чем помогаешь? Эта зараза уже просочилась, уже ползет по улицам, медленно-медленно, но ползет, сжирает дома, людей, отравляет воздух и воды, гниль за собой несет, ядом разъедает - что ты со своей службой сделаешь? Кого спасешь? Или ты думаешь, что также легко сможешь сказать чуме "стой" и она остановится? А если нет? Что ты тогда будешь делать, служивый? Спасайся сам, семью спасай - беги, беги, по шпалам, в степь, куда угодно - но отсюда подальше. Беги пока не остановили, беги пока еще можешь, потому как смерть от усталости, изнеможение, голода или даже пули - все легче чем медленная погибель в корчах и в язвах. Кашлять будешь своею кровью, то жариться как на костре, то замерзать как в стужу, и дышать не сможешь, и сам просить будешь чтобы закончилось все поскорее. А если все еще не веришь, то зайди в дом, откуда стоны слышны, походи там - и когда найдешь кого-нибудь, посмотри ему в глаза. Чем ты от них отличаешься? Такая же плоть и кровь. Для язвы разницы нет - что человек на службе, что без неё...
Патрульный смотрел в глаза этой странной девочки, и ему казалось, что его затягивает вязка болотная жижа. Щиколотки, колени, бедра… Вот уже по грудь провалился, по шею, и все труднее дышать, и паника охватывает сознание - ничего нельзя сделать. Не вырваться, не спастись, так и утонешь в этом болоте… Мужчина стал совсем бледным, лицо приобрело землистый оттенок, на лбу выступили бисеринки пота. Клара все говорила и говорила, а он все барахтался в ее глазах, улавливая лишь интонации голоса – смысл слов терялся, ускользал, утекал, как туман в решето. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Никогда в жизни не было такого ощущения безнадежности, обреченности – так, должно быть, чувствует себя приговоренный к повешению за минуту до того, как выбьют из под его ног грубую скамью. А потом вдруг резко отпустило, трясина расступилась, позволяя вдохнуть, пошевелить рукой, рвануться. Патрульный судорожно дернулся и нелепо заковылял прочь – быстрее, быстрее, пока, наконец, не перешел на неровный сбивающийся бег.

Сообщение отредактировал Genazi - 13-03-2009, 21:55

[Woozzle >>>]

(продолжаем. С Дженази и Чероном)

Странное ощущение. Да, я – Клара. Да, я – Чудотворница, Вестник… Мне известно, что суть моя полна добра и сострадания, но почему тогда…Почему тогда мне, Кларе, мне, Чудотворнице, кажется, будто бы впервые я… Испытываю страх за кого-то, кроме себя? Ведь мой путь был долог, и немало мест я видела до этого – вот только вспомнить никак не могу, будто туман – серый, рваный, искажающий память. Я с такой уверенностью принимала факт того, что существовала где-то и до этого момента, но где - неизвестно. Или известно, но… Туман. Везде туман.

И медленно нарастающая неуверенность, будто из под ног исчезает опора, будто растворяется все, на чем зиждется само «я» Самозванки, её эго. И, когда растворялись эти недосказанности, условности, недовоспоминания - возникло ощущение, будто бы…

Стоп. Потом. Все потом…

- Мне страшно.
Он только кивнул – к чему слова, когда и так все ясно, а время ускользает проворной змеей? Нужно идти.
Первый шаг за границу зараженного квартала дался непросто – словно пришлось переступить незримую черту не только на брусчатке, но и внутри себя, оттолкнуться от страха, брезгливости, нерешительности, броситься в неизвестность, как в обжигающе холодную прорубь.
Ржавая плесень на камнях, ржавая плесень на стенах – все здесь было исписано этим жуткими разводами, все здесь выло и стонало – наверное, это изнемогали от боли зараженные люди, но казалось, что это сама улица заходится в предсмертном крике.
- Я видел ее возле Омута, значит пока идем прямо, - Уж шагал чуть впереди, указывая путь и аккуратно лавируя меж бурых пятен, разбрызганных по дороге, - осторожно, не встань в эту дрянь.
Чем дальше они шли, тем больше Клара удивлялась собственной глупости. И тем сильнее разгоралось где-то внутри неё тихое раздражение. Все. Абсолютно все кричало о бессмысленности и заведомой неправильности любого её поступка. Шаг влево – ошибка. Шаг вправо – ошибка. Вперед – это просто непростительный промах. Но куда же тогда идти? Назад? Убежать?..
А, собственно… Почему нет? Почему нельзя? Или лучше тихонько кашлять кровью где-то в уголке?
Вопросы оставались без ответов, раздражение перешло в тупую и ноющую боль. Когда же все это закончится? Ответов как нет, так и не было.
Лишь только странный, покачивающийся, зыбкий и размытый силуэт виден чуть поодаль. Клара не знала что или кто это, но на её самозваную сестру это явно было не похоже.
Она моргнула, мутная пелена расступилась, и силуэт приобрел отчетливые очертания человеческой фигуры, закутанной в грубую мешковину. Человек брел, словно сомнамбула, медленно, неуверенно, не глядя по сторонам, и от странной размазанности его движений бросало в дрожь. Он казался неотъемлемой частью истекающей болью улицы, одной из ее душ – еще не мертвый, но принадлежащий уже совсем другому миру. Человек плыл – мимо, ему не было дела ни до Клары, ни до ее маленького рыцаря – какое может быть дело этому потустороннему существу до детей, бродящих по городу?.. Никакого. И все же, почти поравнявшись с ними, он вдруг вскинулся, будто чья-то рука дернула его за невидимые нити. Резко поменял направление и шагнул навстречу. Из-под темного балахона на миг мелькнуло покрытая язвами рука – и тут же скрылась вновь.
Язвы. Гниющие кусочки тела, мокрая буровато-серая корка, которая еще совсем недавно была кожей – упругой и теплой. И запах, странный запах, который что-то переклинивает в разуме, заставляя тебя испытывать дикий, хоть и вполне осознанный, страх.
- Н-не… не подходи.
А за темным провалом балахона – ничего. Словно бы и нет лица, нет блеска глаз – совсем ничего. Человек… Человек ли это вообще?
- Не подходи!
Он не замер, не дрогнул даже, руки, укрытые грязной мешковиной, все так же тянулись навстречу, будто в немой мольбе; только шаг, один единственный, короткий, как жизнь, шаг – и покрытые коростой пальцы коснутся лица… Чувствительный, почти болезненный тычок прервал эту неприятную, вязкую мысль. И тут же, окончательно разбивая оторопь, Клару бесцеремонно дернули за локоть – это Уж поволок ее на себя, испугавшись странного оцепенения.
- Ты чего?! – мальчишка ошарашено перевел взгляд с Клары на фигуру в балахоне и обратно. – Он же наверняка заразный! Пошли, не стой! – и, не дожидаясь ответа, потащил девочку за собой, уже не выпуская ее руки.
Притормозив на миг напротив черной витой ограды, задумался.
- Вот тут она была, возле Омута. А потом... – Уж растерянно оглянулся, - могла, наверное, во дворы уйти.
Еще несколько поворотов; одинаковые дома – не серые теперь, а багровые, словно кровоточащие лепестки каменной розы; теплая рука, сжимающая запястье… Мальчик вел Клару за собой, постоянно что-то бормоча – не для спутницы, а словно разговаривая с собой, рассуждая вслух. И вдруг замер, резко оборвав себя. Так и стоял, глядя на девочку, что стояла впереди, небрежно прислонившись к перепачканной сукровицей стене. Непонимающе глядел, удивленно – словно и не ее они искали все это время.
Странно. Это было действительно странно. Наблюдать за кем-то (чем-то?) настолько похожим на тебя, что… Нет, это не иллюзия. Нет такого ощущения, будто бы это твой близнец, нет такого ощущения, будто бы это не ты сама.
Движения, наклон головы, одежда, все от начала и до конца настолько похоже, что…
С чем это сравнимо? На что это похоже? Если бы Клара сама могла понять, если бы она могла сравнить… Но никакие сравнения, никакие попытки сказать что-то наподобие «Это похоже на...» не срабатывали. Потому что это ни на что не было похоже.
Очень несмелый шаг вперед. Еще один. И еще.
Мир вокруг исчез – исчез вместе с заразой, вместе с тенями людей в балахонах, вместе с Ужом. Остались только две девочки. Или все же одна?
Мгновение – и шаг срывается на бег.
Она не поменял позы, не повернулась даже, только чуть приподняла голову, да рассеянный взгляд стал выжидающим, цепким. Тонкие пальцы поигрывали с краем шарфа, ласковая, печальная полуулыбка, застывшая на губах, казалась почему-то приклеенной. Намертво.
Самозванка бежала, но время и расстояние словно играли с ней в какую-то нелепую игру – девочка-близнец не становилась ближе. Несуществующий – для Клары – мир застыл каплей крови, сорвавшейся с острия да так и не долетевшей до земли. Потом мальчик, оставшийся за спиной, сделал шаг. Мир-капля с глухим шлепком ударился о мостовую, разбрызгиваясь на тысячи мелких брызг, возвращая краски, звуки, запахи окружающему пространству. И сразу оборвалась игра. Всего-то несколько шагов, и вот уже Клара смотрит в свои же глаза – серые, пронзительные, и слышит сбивчивое дыхание – чье? Свое? Или той, что напротив? Ах нет, это мальчик Уж стоит рядом, хотя лучше бы ему сейчас оказаться на другом конце города. А еще лучше – в другом мире.
- Здравствуй… сестренка, - приклеенная улыбка двойника лучилась любовью.
Ну вот и все. Они встретились – мир не разрушился, не искривился, не исчез, не отреагировал совершенно никак. Словно обычная встреча, обычных людей, в обычной обстановке. «Здравствуй-здравствуй-как живешь?». Вот только встреча была не самой обычной. Да и все что окружало нормальным не назовешь. А люди…
Клара хотела что-то ответить, но язык, словно каменный – ни звука не вырвалось. И подойти бы поближе, рассмотреть повнимательнее, прикоснуться – нет, не удается. Морская фигура замерла.
Три шага до своей копии – казалось бы, какой пустяк? Но воли не хватает приблизиться, сил не хватает прикоснуться.
- Что же ты молчишь, милая? – теплый голос обволакивал, баюкал, струился ласковой рекой. – Разве ты не искала меня, разве не шла по моему следу?
Блеснула в глазах острая стеклянная крошка, блеснула и спряталась, будто и не было. И снова она смотрит, ждет ответа – обычная девочка, почти ничем не отличимая от сотен других. И уж точно неотличимая от Клары.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-03-2009, 21:59

[Genazi >>>]

Самозванка. Диалоги с зеркалом.
Он мне угрожал, чесна-чесна.

- Искала. Но что нашла? – Спросила Клара у самой себя. Спросила бесцветным, монотонным голосом, все еще не придя в себя, все еще не до конца осознав эту странную, абсурдную ситуацию. И даже несмотря на понимание того, что всего этого следовало ожидать, что все это правильно… Шок отступал медленно. А следом за ним появлялось волнение. Что сказать? Что сделать? Что спросить?
- Меня? – невинно улыбнулась вторая Клара. – Или себя? Мы ведь одно как одно целое, сестренка, сестренка. Ты все время хочешь согреться – и я тоже. Ты не знаешь, где проведешь следующую ночь – и я тоже. Тебя ненавидит это город – и меня тоже. Как много общего, правда?..
- Тоже… - Каким-то совершенно невообразимым усилием воли Кларе, наконец, удалось совладать со своим волнением и отвратительно липким страхом. Сердце медленно успокаивалось, переходя с бешеного ритма на более спокойный, еще прерывистый, но уже почти неслышный, тихий.
- Да, тоже. Мы так похожи с тобой, и если бы я не была уверена полностью, то могла бы подумать, о зеркале и отражении… - Голос её изменился. Уже не взволнованный, еще не спокойный, но то и дело в нем проскальзывали те самые нотки, от которых сознание и разум иных людей невольно обращались в вязкую и тягучую массу.
- Непременно бы подумала. Но даже отражения разнятся: правое становится левым, и облик человека неизменно искажается в этой глади… Почему я думаю о том, что здесь ситуация точно такая же… Сестра моя?
- Страх сам приходит к тому, кто одинок среди людей, - голос сестры звучал неподдельно-грустно, как будто - вдруг подумалось - эта маленькая девочка несла мир (или... полмира?) на своих плечах. - Но ты же видишь, я блуждаю в этом городе так же, как и ты. Его кривые, окольные тропы съели меня, я не могу найти выход, и только и иду что на твой голос, едва завидев край твоего платья промелькнувшим в лабиринте. Мы ведь даже не знаем собственных имен, правда, сестра моя?.. Так есть ли хоть что-то, доказывающее нашу близость лучше, чем это? Ты все еще боишься меня?..
- Ты продолжаешь говорить о сходстве, когда более важными мне видятся различия, - Промолвила ей Клара в ответ, благоразумно миновав своим вниманием вопрос. Было ли разумным, было ли рациональным, было ли правильным признаваться в своем страхе, перед живым воплощением этих страхов?
- Даже принимая нашу близость, я не скажу о том, что эта близость… Правильна. Потому что…
«Потому что я вижу твои глаза и, кажется, узнаю то, что за ними, в их глубине» - Скользкая мысль просилась обратиться в звук. Но почему-то, уже зная кого назвать виновным, зная, как ей казалось, причины и следствия… Почему-то вместо того, чтобы обвинить, она лишь спросила. Как будто бы это могло что-то изменить.
- Не важно. Это все не важно. Ты и так достаточно спросила у меня, сестра, и я ответила тебе даже больше чем нужно. Ответь же мне: почему во всех случаях неприятных и двусмысленных, случаях непрерывно связанных со смертью людей и проявлениями этой заразы, люди видят причину именно во мне, сестра? Почему они говорят о том, что видели меня там, где меня не было никогда?
- Разве тебе мало различий? - был ответ. - В этом вселенском театре и без того хватает масок, и каждая не похожа на другую... и вот здесь, посреди чумного карнавала, вдруг встретились двое с одинаковыми лицами, замерли друг напротив друга - и дрожат в страхе. Почему, почему ты меня боишься?.. Разве не я обнимала тебя во сне? Разве не я всюду следовала за тобой, и разве не моя любовь проросла в тебе возможностью исцелять?.. да, так же, как и убивать, потому что ты боишься. Видно, такова судьба моя, что пожелав прикоснуться к страждущему, я делаюсь твоим страхом, тем, что называют здесь болезнью... Не знаю. Не знаю, сестра моя. Не ищи виновных. Все, все в этом городе пропитано отчаяньем и виной перед самим сущим...
- Даже если это так… Даже если я на секунду поверю в то, что город и его жители виновны перед ликом тех, кто взял на себя смелость вынести приговор, и привести его в исполнение... Думаешь ли ты, что я соглашусь с ним? – В голосе девушки появились нотки раздражения, тихой злости, что постепенно нарастает и нарастает.
- Нет, сестра моя. Даже если маски одинаковы, даже если они схожи до последней черты – думаешь ли ты, что это скрасит то разочарование, которое непременно возникнет тогда, когда придет час эти маски снять? Не тешь себя мыслью о сходствах, здесь и сейчас, в этом месте, в этом городе именно различия определяющи.
- Ты явь, и ты - сон, - вздохнула девочка-близнец, подходя ближе, ступая легко, едва касаясь земли. - Ты ищешь осязаемое, твердое, плотное, вцепляешься в эту землю, чтобы тебя не снес грохочущий поток... Ты, как брошенный в колодец, не знаешь, где ты, и что тебя ждет, и не можешь проснуться. А я с самого начала знала, что ты, моя милая сестренка, что всю эту дорогу, уставленную силками и западнями на тебя, прохожу я ради тебя одной, и маски мне - не важны...
Она протянула руку - детскую, худую и угловатую - и коснулась пальцами лба мальчика, рыцаря Клары. Едва-едва, почти невесомо. Он глядел на нее, словно завороженный, не решаясь сделать шаг назад.
- Скажи, малыш, неужели я лгу? - мягкий голос. Теплый, как патока. - Скажи, кто из нас настоящая?..
Он молчал, не шевеля и пальцем, и так же зачарованно глядя прямо ей в лицо, где медленно расцветала мягкая, под стать голосу, улыбка.
- Видишь, - кивнула она, - ты тоже не можешь солгать. Прямо как Хозяйка... До встречи, сестрица. Ты тоже скоро не сможешь лгать, ты тоже увидишь...
Она легко взъерошила мальчику волосы, пройдясь узкой ладошкой по макушке, и повернувшись, побежала по улице - маленькая, печальная фигурка, растворившаяся в тенях.
Клара еще смотрела ей вслед, когда Уж судорожно всхлипнул и осел на на отмеченные кровью камни мостовой.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Преступление и наказание.
(с Чероном в нескольких ролях)

Договорившись с Бурахом насчет завтрашней экспедиции Термитника, бакалавр направился в Горны. Предстоял нелегкий – он это предчувствовал – разговор с Георгием.
Что может быть выгоднее сделки с собственной совестью? Выдавать Артемия и Стаха было бы по меньшей мере глупо с его стороны – это лишило бы его лаборатории, редких рецептов и многих сведений о заболевании. К тому же, эти двое сделали то, чего ему самому не удалось – а он бы не стал переживать из-за древних суеверий, окажись под его микроскопом плоть Бессмертного Симона. А уж за ловкость и хитрость, с которой похитители совершили свою аферу, оставалось только молча аплодировать им.
Если бы не Марк Бессмертник- ниточка, потянув за которую, даже Даниил смог распутать этот клубок. Главное, чтобы больше никто не догадался постучать в гостеприимные двери Театра с этим вопросом…
Площадь Мост. Много открытого, свободного пространства, двумя громадами на нем торчат «Горны» и мрачный собор, не то в готическом, не то в барочном стиле – Данковский разбирался в архитектуре довольно дурно. Здесь должен был быть широкий мост, на котором проводили бы ярмарки, устраивали балаганы, выступали бы какие-нибудь бродячие циркачи – но теперь тут была площадь, а почему, бакалавр так и не догадался спросить у встреченного пару дней назад мальчишки. Теперь направо, знакомые двери, коридор – и кабинет Судьи.
Обстановка комнаты носила следы долгого отсутствия хозяина - погасший камин, мокрый плащ, висящий на крючке над полкой. Обиталище Георгия было погружено в полутьму - только горела, дрожа на легком сквозняке, оплавившаяся свеча на столе, щедро разбрасывая по стенам неверные отсветы вперемешку с игрой теней.
- Да? - Судья вскинул голову, отрываясь от перелистывания разложенного перед ним альманаха, и в его взгляде промелькнуло беспокойство - нечто, разбавляющее этот отрешенный покой, взвесью заполнивший дом Каиных. - Добро пожаловать, бакалавр Данковский. Удалось разузнать что-нибудь?
Даниил замялся.
- Как сказать... Я, в общем-то, с печальными новостями. Похитители не найдены, тот, кто поручил им это гнусное дело - тоже не найден, если он вообще есть, - бакалавр вздохнул. - Что же конкретно до Ольгимского-старшего... прямых указаний на него нет. Да и косвенных. В Театре замкнулись все звенья едва начавшей появляться цепочки.
Лицо Судьи на миг исказилось, перечеркнутое словно судорогой - странное выражение, в котором в равных алхимических пропорциях смешано разочарование, потерянная надежда и мрачная уверенность.
- Это точно? - сухие пальцы, дрогнув, смяли кончик лежавшего на столе пера. - Я не стану вас расспрашивать, разумеется, но прошу, перед тем, как вынести окончательный вердикт... не было ли намека, зацепки? Хоть чего-нибудь, что указывало бы на похитителя?
- Абсолютно, - он покачал головой, прикрыв глаза. - Я надеялся, что существуют ответственные лица, которые распределяют балахоны Исполнителей и следят за теми, кто их носит. Но, увы, получилось так, что узнать, кто скрыт под клювоголовой маской, совершенно невозможно.
Молчание длиной в несколько секунд и ладони, раскрывшиеся и снова сжатые в кулаки.
- Я сожалею, Судья.
- Что ж... - пауза, растянулась на мучительно долгую минуту, звеня в воздухе, как натянутая струна.
Наконец Георгий прикрыл глаза и качнул головой, отложив в сторону перо.
- Мы продолжим поиски. Хоть это не удалось вам, руки опускать рано, - последовал бесстрастный ответ. - Со своей стороны я прошу прощения, что поручил вам это дело, которое может казаться для вас бессмысленным... поверьте, это далеко не так.
- Благодарю вас за попытку помочь, - Георгий коротко пристукнул по столу ладонью, подводя безнадежный итог разговору. - Надеюсь, в борьбе с вашим противником удача будет сопутствовать вам в большей степени.
- Благодарить пока не за что, - покачал головой Данковский. - Но вы всегда можете на меня рассчитывать. Я постараюсь помогать, насколько это в моих силах.
Попрощавшись, он снова вышел на площадь.
Хотелось остаться равнодушным, но ощущения были скверные. Даже если бы Каин в лицо заявил ему, что все его слова - ложь, и то было бы легче. "Забудь", приказал себе Даниил, "мир от этого не стал хуже, чтобы бороться с Песчанкой, надо располагать хоть каким-то оружием, а без Бураха какое было бы оружие?" Пересекая мост и направляясь к кварталу Седло, он почти уже не беспокоился.
Несмотря на слухи о промышлявших под покровом темноты бандитах-бритвенниках, ночной город все же набрасывал на себя некое покрывало спокойствия. Если не замечать наскоро возведенных ворот перед зараженными областями, можно даже поверить, что никакой чумы нет, все это - не более чем дурной сон...
От города остались тени. Тени домов, отшатнувшиеся от одинокого уличного фонаря, тени деревьев, раскидывающие по мостовой сеть из переплетенных ветвей, тень самого бакалавра - бестолковый попутчик, всякий раз старающийся то убежать вперед, то задержаться подальше...
И сгорбленная тень уже знакомого клювоголового силуэта, преграждающая дорогу.
- Почтеннейший бакалавр, - насмешливый скрипучий голос звучал в тишине гулко и словно несколько неестественно. - Радостная встреча... не так ли?
- Куда уж радостней, - криво улыбнулся Даниил, останавливаясь. И делая полшага назад, чтобы оказаться подальше от мерзкого клюва, так напоминающего острый коготь, направленный прямо на него. - Чем обязан, таинственный сударь в маске?
Неожиданное столкновение вряд ли предвещало что-то хорошее.
- О, никакой таинственности, - если бы балахон Исполнителя позволял, он бы, наверное, развел бы руками. - Ее у вас было в избытке в вашем преследовании похитителей в масках... Время разбрасывать камни ушло в прошлое, отныне время камни собирать. Довольны итогами ушедшего дня? Что потеряли, а что приобрели?
- Почему тебя это так интересует, непрошенный гость? - Данковский нахмурился. - Я сам прекрасно знаю, что приобрел. И что потерял, если потерял вообще.
"Какого черта", подумал он с усталой злостью, "надо мной в этом городе как будто все смеются".
- Потому что я несу вам новость, почтеннейший бакалавр, - голос Маски звучал непередаваемым сарказмом. - Знайте, что вы совершили ошибку, и возможно - непоправимую. Судьба разочарована вашим движением по доске, поэтому она жертвует одну из соседних фигурок - видимо, питает к вам некоторую привязанность. Однако за свой неверный выбор вы расплатитесь жизнью одного из Приближенных. Кого именно?.. Этого не знаю даже я.
Бакалавр опешил. Эта игра - какой забавной игрой казалось происходящее, словно актеры играют актеров, которые знают о том, что они актеры, и смеются друг над другом! - перестала быть смешной.
- Жизнью одного из... кого? Ты что имеешь в виду, птица?
- Ах, вы не осведомлены о подобном... круге лиц? - клювоголовый понимающе покачал головой. - Что ж, не стану лишать вас прекрасной возможности разобраться в сплетении этих людей самому. Этот круг... объединен вокруг вас. Признательностью, сходными убеждениями, порой - ненавистью, часто - иррациональным доверием... впрочем, последнее - не в вашем случае, о нет. Кто именно? Расспросите об этом любезную Алую Хозяйку. Одно имя вы завтра точно, хе-хе, узнаете... по вестнику у его дверей!
Кто бы ни послал этого шутника, он еще поплатится. Смутное подозрение падало на Марка Бессмертника, за которым Данковский с первого взгляда увидел нездоровую любовь к тонким насмешкам и трагикомическому фарсу. Впрочем, и с самим субъектом под маской нечего было церемониться.
- Алую Хозяйку, значит, - Даниил сощурился, шагнул вперед, вскинув правую руку. - Прочь с дороги, демон. Ударю.
Хриплый смех был ему ответом. Безмолвно, чуть покачивая клювастой головой, фигура развернулась - и растворилась в темноте, будто ее и не было.

[Черон >>>]

Театр сумрачно смотрит в ночь единственным зрачком приоткрытой двери - жалобно скрипя, покачивается створка, создавая еще большую иллюзию сходства с трепещущим оком. Иногда ветер вскрикивает особенно сильно - и тогда изнутри доносятся едва слышные звуки приглушенно рыдающей, захлебывающейся тростниковой флейты.
Сцена освещена дрожащим, призрачным пламенем свечей, которые актеры держат в ладонях. Мужские куклы изображают сиамских близнецов, словно пришитых друг к другу. Их как будто бросила на сцену неаккуратная хозяйка - вывернутые колени, нелепо разбросанные руки, безвольно склоненный на грудь подбородок. Чуть в стороне стоит девочка, раскрашенная пополам углем и мелом - стоит робко, озираясь по сторонам, словно остерегаясь каждой тени.

Мрачные фигуры демиургов взирают на это издалека, заключенные в круг сияющего света.

- Что ты об этом скажешь? – Клювоголовый насмешливым взглядом окидывает фигурки, чьи кукольные ладони обжигает расплавленный воск. – Ангельские создания, ты только взгляни на них.
- Трогательная преданность, - усмехается Трагик, отстраненно следя за трепещущими на ветру язычками пламени. - И не менее трогательное стремление узнать истину направлений и различий. Пожалуй, я слишком часто на этой сцене говорил слова "им еще предстоит", так что - просто полюбуюсь ситуацией. Все это выглядит... передышкой, после которой уже звучат аккорды бурного потока, сметающего все на своем пути. А нет - так болота, поглощающего с не меньшей охотой.
- О, трясина уже явила свою необоримую власть. На этот раз их спасли ниточки. Но ниточки так непрочны… Вот у одной – не из этих, помельче, - они лопнули. Цена ошибки, друг мой, цена ошибки. Ошибки тех, у кого есть не только вага, но и твоя драгоценная Воля.
- Так вот как ей пришлось проявиться... Должно быть, ты не разочарован, друг мой? Кто так твердил об отсутствии этой категории, как не ты? Однако в недеянии тоже видится некий... крик в небо. Ах, воля все-таки существует. И когда она падет - значит, Неизбежность уже делает шаг с полотна нашей сцены в зрительский зал. Скажи, не этого ли мы добивались?..
- Не знаю как ты, мой прекраснодушный собрат, а я ощущаю взгляд этой прекрасной дамы – Неизбежность! Воистину прекрасное имя – уже давно. Она – главный наш зритель, для нее танцуют, срываясь с ниточек, наши наивные подопечные, для нее поет эта визгливая скрипка… И я счастлив наконец увидеть не тень ее присутствия, а исполненный таинственной горечи лик.
- Счастлив? Скажи еще раз, друг мой?.. Мне почудилась в твоем голосе нотка горечи. Впрочем, это, должно быть, эхо виновато... Впрочем, взгляни на наших добрых подопечных! Вступившая в зал гостья своим присутствием только заставляет их - о, как это трогательно! - покрепче прижаться друг к другу в поисках поддержки. Девочка ищет свою сестру и наконец находит, врачеватели успешно объединяются в борьбе против общего врага - только враг оказывается не там, где они ожидают...
- И к лучшему друг мой, к лучшему, думаю, даже ты не станешь со мной спорить в этом. Найди они врага сегодня – что сумели бы противопоставить ему? Чем уязвить? Сплетенными в дружеском пожатии руками? Увы, увы – этого слишком мало. Потребуется нечто большее. И во имя большего, быть может, придется пожертвовать рукопожатиями.
- Что ж, понаблюдаем, решатся ли они разомкнуть цепь. Ослабить себя, встать в одиночку против врага, с которым они могли бороться вместе? Но иногда цепи только крепче душат то, что пытаются удержать...
- Пусть так, зато третья наша подопечная, рвется из любых цепей с яростью, удивительной для столь хрупкого создания. Что там дружеские – даже родственные узы оказались слабы. Скажи, какая из двух сестер тебе больше по нраву? И есть ли разница?
- Я, право, в замешательстве. Сходства и различия порой оказываются столь равнозначны, что впору допустить то, что подобный вопрос и впрямь разрешается слепой верой. Так уж ли много родства между нашими гостьями?.. А может, наоборот - ближе, чем думают даже они сами?
- И я тоже не дам на этот вопрос однозначного ответа. В конце концов, даже нам открыто не все, и в этом есть своя прелесть – иначе эта пьеса была бы невыразимо скучна. Надеюсь, они определятся… к финалу. Будет слишком обидно, если такие смышленые куколки умудрятся запутаться в собственных ниточках.
- Итак - играем, друг мой.

Играем – молчит Клювоголовый. Играем – безмолвствует жадная тьма оркестровой ямы за сценой. Играем – гаснут мощные прожектора, пряча в тени скорбные лики Масок.
Ярче вспыхивают свечи, горят – стремительно, ярко, пылают маленькими кострами в кукольных ладошках. Струйками стекает горячий воск, и в отблесках пламени можно разглядеть, как кривятся от боли тряпичные лица. Свечи догорают. Театр погружается в пахнущую церковным дымом тьму.

[Woozzle >>>]

Шаг в не-настоящее.
(По традиции с Чероном)

..А первое, о чем она подумала тогда – наконец-то в этот город вернулось солнце. Наконец-то залитые промозглой осенью улицы вспомнят, что бывает не только дождливая серость, что есть еще и другие цвета – дрожащая синева небес, яркое золото, льющееся с высоты, теплая зелень оживающей степи… Она все ждала, ждала – синевы, золота, зелени, но что-то случилось с глазами. Глаза лгали, ведь не могло же и в самом деле быть - так?!

Небеса нависают багровым пологом, солнце обжигает россыпью алых отблесков, степь прорастает бурой твирью – самой злой, самой страшной, самой горькой из трав. Два цвета вместо одного отныне: серый – привычный, уютный, почти родной и красный - цвет человеческой крови и боли. Цвет ошибки и вечного искупления. Не чужеродными пятнами на мостовых, не бутонами плесени на жилых домах – внутренней сутью, основой основ. Кровь впиталась в ткань этого города, серые стены отсвечивают алым – как на закате. Для города нет теперь другого времени суток, только вечный закат. Для города нет теперь другого цвета и имени другого нет – Алтарь. Алтарь всегда пропитан кровью. И застарелый, тяжелый дух ползет по улицам, и черные лоснящиеся крысы лижут булыжники мостовых. И дети строят замки из влажного песка - дети почти привыкли, только все страшнее смотреть на руки, что не отмываются уже никаким мылом.

Страха не было. О нет. Что угодно, только не это. Порой хотелось звать его, распахивать застегнутую крест-накрест душу и пригоршнями швырять в нее холод до тех пор, пока не исчезнет чувство тупой покорности. Всего и вся. Кажется, даже Та, в откуп от которой и был возведен алтарь, страшная гостья однажды наклонилась над городом, дохнула… и отшатнулась в страхе от увиденного.
Осажденные – обреченные, сломленные, уверенные в том, что им нечего терять – открыли ворота завоевателю, и медленно, наслаждаясь каждым моментом своей наконец-то обрывающейся боли перерезали себе глотки. Раскрасили свой дворец цветами – багровым, алым, карминовым… Мор испугался маски чумного доктора. Смерть – устрашилась безумия обреченности. То, что ждало у порога, ушло, а они, готовые умереть – остались. Последним ударом приговоренные к жизни.

А она все вспоминала и вспоминала свой сон, все больше понимая, что ошиблась. Доверилась призрачному дару и выбрала из двух зол – единственную. Фальшивая пророчица, поддельная Хозяйка не сумела различить в нежности вымученной улыбки оборотную сторону беды, стала первой овцой, добровольно согласившейся на заклание. Жертвой во имя Чумы – ибо как еще назвать эту жертву? Чума победила. Чума не просто собрала обильную жатву, она стала властительницей душ – навеки. Один лишь шаг в сторону от положенного ритуала, одна лишь вольная мысль в головах тех, кто покорно ожидает своей участи, и она вернется. Явит свой исковерканный язвами лик городу – захваченному, оставленному на время, но не забытому.
А может быть, она никуда и не уходила…
Неизбежность просто выбрала себе подходящее лицо. Устроила игру для собственного развлечения, тасуя две одинаковые карты в колоде, а потом, когда выбор, казавшийся мучительным, был совершен – рассмеялась в лицо победившей. Та, кто своими руками соорудила этот алтарь – страдает ли она, глядя на дело рук своих?.. Каково ей – ей, почитавшейся за святую! – понимать, что она своими детскими пальчиками разрушила утопию, стала чумой – и держит жизнь агонизирующего города за горло, отрешенно наблюдая за конвульсиями. Милосердие? Это – милосердие?!
Алое, серое, багровое и темное…

Душно!..
Давит на грудь приторный запах крови, держит за глотку ощущение неизбежности, водят призрачные хороводы те, кому выпало уйти раньше. И уже не порвать цепь – иначе все прошлые жертвы будут напрасны.
Нас, грешников, искупающих свою вину – какой бы призрачной она не казалась – почти не осталось. Что станет с городом, когда пористый камень впитает последние капли нашей крови? Что станет с людьми, живущими этой кровью? Не думать. Не думать об этом сейчас – иначе не хватит решимости идти до конца. Только в вере мы черпали силу, только вера была залогом успеха – хотя бы такого. Без веры наша жертва – ничто. Пшик. Спектакль. Самоубийство на потеху девочкам-близнецам - смешное, нелепое, никчемное.
…в конце концов, мы обрекли себя на заклание с самого начала. Каждый из нас втрое охотнее отдаст себя на алтарь, если будет знать, что его жертва не напрасна.
Но иногда, стоит только взглянуть в лицо города – и в страшных пророческих снах наяву просыпается другая обреченность, щедро сдобренная болью где-то в области сердца.
Мы лишь вгоняем костяной зуб глубже в его огромное живое тело.
Мы продлеваем его агонию.
Когда-нибудь это кончится, когда-нибудь Чума вернется – не гостьей, полноправной хозяйкой, и не найдется того, кто захочет лечь на алтарь, подставить горло кривому лезвию, стать очередным даром для Неизбежности. И вот тогда мы поймем – все было напрасно. Мне хотелось бы верить, что этого мы – умершие во славу ее - уже не увидим. Мне хотелось бы верить. Хотелось бы, но…

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-03-2009, 23:35

[Барон Суббота >>>]

Ночью тёмной сны всё ещё опасны.

   Ночь в Степи наступает быстро. Каждый раз она идёт новым путём, будто играя в какую-то свою, особую игру, смысл и правила которой не понятны простым смертным. Предугадать её тропу было невозможно, и если вчера она упала на беззащитный Город сверху, то теперь Её Тёмное Величество овладела улицами, скрыв лик вуалью туманов. Коварство удалось: серая, лишь местами подсвеченная огнями фонарей дымка дурила жителей до последнего, а потом стало поздно – Ночь полновластно воцарилась на улицах, своей чернотой потеснив даже другую властительницу, что огнём терзает сердца своих рабов.

   Похожий, пусть и не тот же самый огонь терзал душу Гаруспика, вновь не нашедшего покой в царстве снов. Он снова был в Степи. Он снова сидел посреди Степи у костра, ревущего и жарящего так, что обжигало даже сквозь одежду, а по самой кромке света и тьмы вновь двигались тени, но на этот раз былого разнообразия не было. В массивных, неуклюжих, перекатывающихся с место на место фигурах ясно узнавались одонги.
Каждый из них обходит круг, становится напротив, и в пламенном ореоле ревущего пламени возникают до боли одинаковые лица: искажённые, изъязвлённые, почерневшие, с закисшими глазами и лопнувшими губами. Чума рядила Червей на карнавал Смерти, и её маски не отличались разнообразием. А Гаруспик всё смотрел и запоминал, вбирал в себя. Чувствовал смертный пот, выступающий на лбу, вкус могильных червей на языке, огонь в животе и сердце, а потом отпускал, и они шли дальше, за Смерть и туда, где взор менху уже был бессилен что-либо разглядеть.

Одонг.
Одонг.
Одонг.

   Пустое место? Опять?! Нет! Просто ещё один одонг. С абсолютно чистым, не тронутым болезнью лицом. Он очень бледен, а в животе его глубокая рана.

«Ты убил меня, - говорят его неподвижные глаза. – Убил и не принёс в жертву.»
«Ты бы всё равно умер через два часа», - Гаруспик отвечает прямо и твёрдо, так, как и надо принимать долги. Любые.
« Я бы жил эти два часа.»
«В мучениях!»
«Но жил!»
«Мы сочтёмся, одонхе.»
«Мы сочтёмся, менху.»

   Гаруспик встал. Нож покинул ножны абсолютно бесшумно. Одонг на той стороне костра набычился, опустил голову и… бросок! Оба метнулись прямо сквозь огненную бездну друг к другу, стремясь вцепиться, пронзить, сокрушить! Всё смешалось. Тела упали в костёр, белый дым стал черным, и слитный вопль боли огласил Степь. Где-то далеко откликнулся аврокс.

   Он снова был в Степи. Он снова сидел посреди Степи у костра, ревущего и жарящего так, что обжигало даже сквозь одежду, а по самой кромке света и тьмы вновь двигались тени, но на этот раз былого разнообразия не было. В массивных, неуклюжих, перекатывающихся с место на место фигурах ясно узнавались одонги. Гаруспик уже знал, что будет дальше, и терпеливо ждал, пока все Черви не растают во тьме. Пламя погасло, и он встал. Темнота выждала полмгновения и навалилась со всех сторон.

   Артемий проснулся и долго лежал с открытыми глазами. За окном светало.

Сообщение отредактировал Orrofin - 22-03-2009, 12:36

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День все-таки четвертый.
(с Чероном, который очень долго думал, какой же это день)

Утро, ухмыляясь, протянуло сквозь ставни свои блеклые серые щупальца, пахнущие плесенью, сыростью и смертельной болезнью. Вздохнув по исчезнувшему (должно быть, навеки) солнцу, Даниил поднялся. И не сразу вспомнил, где он находится.
Бесконечно добродушная Лара Равель не отказала в приюте гостю, который не принес ей, кажется, еще ни одной радостной вести. Не отказала и в ужине, от чего ему стало еще более совестно, как бывало и всегда, если он чувствовал, что относятся к нему незаслуженно хорошо. Но не идти же ему было вчера через три квартала посреди ночи... а она еще не спала, свет горел в одном окошке. "Впрочем", подумал, он, "все это оправдания перед самим собой". Решив, что надо будет чем-нибудь помочь девушке, бакалавр оделся и вышел в кухню.
Лара и еще один ее гость - сумрачного вида молодой человек, которого она представила как давнего друга и назвала только прозвище "Арфист" - раскладывали коробки с продовольствием, доставшиеся по карантинным ценам наверняка немалой ценой. Промасленные свертки копченой рыбы, тощие окорока, извлеченные из спешно опустошаемых погребов... Казалось удивительным, что изможденная работой Лара, которой и раньше, словно птичке, было достаточно глотка воды и куска хлеба, вдруг обзавелась содержимым целой лавки. Баклаги молока, ключевой воды из городских источников, сухие лепешки, сыр, с десяток лимонов...
- Доброе утро, - хозяйка, услышав шаги, подняла взгляд и устало улыбнулась гостю. Только сейчас стало заметно, как на ней отозвались все эти переживания: бедняжка Лара сама выглядела словно чумная. Бледные руки, впалые щеки и круги под глазами... еще пару дней без сна, и наверняка свалится.
Заметив вопросительный взгляд, она пояснила:
- Зараженных с каждым днем становятся все больше, их придется где-то размещать... Я решила отдать для этого "Приют". Соберем снеди на несколько дней, запрем двери и заклеим щели вощеной бумагой - получится изолятор. Сегодня известим Сабурова...
- Доброе, - Данковский поморщился: прозвучало фальшиво. Впрочем, сейчас, пока по телу еще не пошли кровоточащие язвы, а внутренности не выжигает невидимым огнем, то каждое утро, когда глаза еще открываются - доброе.
Изолятор, значит.
- Лара, а где поселишься ты? - спросил он. - Это очень... - нужное слово никак не хотело отыскиваться, - это важно и очень хорошо, что появится изолятор. Но если здесь будут больные, то тебе никак нельзя остаться. Вероятность заражения более чем высока.
- Не волнуйся, - она покачала головой, отбросив со лба упавшие волосы. - У меня останется комната, в ней станут жить те, кто будет ухаживать за больными... Арфист обещал найти плащи и повязки, а если сможем достать иммуников, то продержимся достаточно, чтобы поставить на ноги многих.
Продержимся.
- Тебе, наверное, не получится здесь остаться. Прости, мне жаль... но каждое лишнее место, может быть, спасет чью-то жизнь. А ты наверняка не захочешь помогать сестрам милосердия...
- И рад бы. Но у меня будет другая задача. Предотвратить распространение Песчанки, а уже потом заниматься больными. Впрочем, если я смогу быть вам полезным, то бакалавр Данковский к вашим услугам, - произнес он серьезно. - Тебе сейчас еще нужно что-нибудь? Пока я еще здесь...
Бедная, бедная Лара, замыслившая совершить подвиг во имя милосердия! Даниил был почти уверен - это смертный приговор.
- Нет-нет, - Лара вновь мотнула головой, выдавив изможденную улыбку. - Ты иди. У тебя свой враг, Даниил. Если только сможешь где-нибудь найти немного лекарств для нас... ты не думай, я заплачу!
Она потянулась к кошелю на столе - когда-то изрядно набитой, а сейчас порядком прохудившейся сумке - и черпнула пригоршню монет, быстро перебрав их в ладони.
- Вот, возьми. И скажи, пожалуйста, чтобы в Дом Живых привезли еще. У нас будут деньги. Если конечно, - Лара опустила взгляд, - санитарный поезд вообще приедет...
Данковский ссыпал монеты во внутренний карман плаща. Вернее, половину монет.
- Это оставь, - покачал он головой. - На всякий случай. Я заплачу, у меня еще есть деньги... Иммуники, да?
"Пусть не столь много", мысленно добавил он, "зато здесь не будут умирать с голоду".
- Только прежде чем я пойду, расскажи мне - кого у вас в городе называют Алой Хозяйкой?
- Алой?.. - Лара наморщила лоб, бросив косой взгляд на еще не разобранные корзины. - Алая Нина - это жена Виктора. Она умерла несколько лет назад. Ты, может быть, видел фреску в Театре, где изображена она... а еще в склепе Каиных стоит статуя Хозяйки. На самом деле это не имя одной только Нины... Алая Хозяйка - это, скорее, титулование... После смерти Нины ей должна стать Мария, дочь Виктора. Но говорят, она еще слишком молода. А почему ты спрашиваешь?
- Как странно, - пробормотал Даниил. - Нет, это просто так... ну почти. Мне вчера посоветовали расспросить именно ее, Хозяйку эту, о некоторых людях. Ерунда, по-моему, - добавил он в сердцах.
Выходит, Мария. Не фреску же эту спрашивать, что за Приближенные такие. А что, той женщине на изображении весьма и весьма подходил этот "титул" - алая Хозяйка. Рубиновые шелка, кровь, власть, страсть, безумие... интересно будет посмотреть на ее дочь.
- Спасибо тебе.
Птицу-падальщика в маскарадном костюме вспоминать не хотелось, но бакалавр чувствовал, что не выдержит, и сперва пойдет к Марии, а не Бураху. Во-первых, ближе, во-вторых, тот все равно никуда не денется.
- Будь осторожнее, Даниил. - напоследок сказала Лара, провожая его у двери. - Я мало знаю о Марии, но не говори с ней так, как со мной и прочими. Может статься, она даже не заметила этот мор - а может быть, он и вовсе питает ее. Смерть и пожирающий огонь, - она зябко поежилась - то ли из-за ветра, тоскливо свистящего в дверях, то ли от произнесенных слов - в их ореоле Каины жили всегда...

Город четвертого дня от начала эпидемии был словно вымершим. Неужели больше не осталось живых, способных выйти из дома туда, где тоскливо бродит, одергивая подол, смерть в лице людоедки-шабнак или смертоносной бактерии? Не сразу и скажешь, чье лицо страшнее - нарисованное сказками степняков, или то, настоящее, увиденное в прозекторской Рубина...
Идти по кварталу было жутко. Над ним словно висело плотное мутно-зеленое марево, отбивающее желание дышать здешним воздухом, пропитанным новым, крайне коварным ядом. Даниил почти кожей ощущал, как яд этот стремится пробраться внутрь через поры, раствориться в крови и заполнить сердце едкой чернотой.
- Постой... - хриплый, надломленный голос, измученный болью. Даниил обернулся. У ступенек, выводящих к Сердечнику, сидел... да, это все же был человек, облаченный в какие-то ужасные одежды. Приглядевшись, Данковский понял - драпировки. Чумной.
Уже ничем не поможешь. Поспешно отвернувшись, он сделал шаг - нет, еще не успел сделать шага, - как тот встал на колени, медленно-медленно поворачиваясь, как сломанная игрушка.
- Помоги мне...- гортань, наверняка иссохшая и изможденная криком, выплевывала слова вместе с болезнью, засевшей внутри, захлебывалась, давилась. - Помоги мне! - это уже не просьба, а яростное требование, но требующий стоял на коленях; нет, уже не стоял, полз за возможным избавителем, надеясь не то на исцеление, не то на более скорую смерть.
Бакалавр зашагал прочь, быстрее, быстрее, едва не доходя до бега, и скоро, стон вдали затих, хотя человек в коричневых одеждах продолжал ползти, до границы зараженного квартала, где патруль заметил его.
Звук выстрела Даниил услышал, перейдя мост.

В районе вокруг Горнов заколотили дома, и теперь окна были слепы, только иногда в щели между закрывавшими их отныне досками показывался... кто-то. Больные ли, здоровые, мародеры ли, решившие разжиться ценностями и не брезгующие предметами из зараженного квартала - кто знает. Без труда найдя крыло, принадлежавшее Марии, Даниил постучал.
Дома ли ты, Алая Хозяйка, или забыла вернуться из мира своих алых грез?
Спустя минутную паузу из глухой глубины дома донеслось властное "входите". Женский голос, не разобрать на слух - одновременно и юный, и напитанный, словно кровью, чем-то мрачным, сродни вибрирующим звукам виолончели.
Дверь оказалась незапертой.

[Черон >>>]

(...прямое продолжение - с Марией. Нет-нет, все идет по плану)

Шелково-гладкое, скользящее по коже и щекочущее губы алое марево рассеивалось дымкой, снова открывая мир. Казалось, стоит закрыть глаза - и снова провалишься в этот омут из обрывков будущего, прошлого, иногда, редко - настоящего... а закрывать глаза было приятно. Пелена видений обнимала ласково, как родная мать.
Холод по коже. Если бы ложь...
Однажды - Мария мечтала - она закроет глаза, а проснется вместо нее другая. Та, которая узнала о приходе гостя, пусть незваного, задолго до того, как он сам решил пойти сегодня именно этой дорогой и постучаться именно в эту дверь. Ах да, гость.
- Эн-Даниил, - будущая Хозяйка поигрывала жемчужной нитью, перебирая в пальцах перламутр. - Да, ты именно такой, каким я видела тебя.
Алое и черное. Этот дом больше всего почему-то походил на спящего дракона - резкие, нарочито грубые тени изломанной мозаикой по стенам, мрачные карминовые мазки краски. Казалось - неуместная сейчас мысль - что болезнь сюда проникнуть просто не сможет. Вспыхнет, изойдет едким дымом и сгорит в прах. Здешняя хозяйка (и кажется, становится понятно, за что ее именуют с почтением большой буквы) не боится.
- Здравствуй, Мария, - Даниил коротко поклонился, пытаясь при этом соотнести этот огненный взгляд, плещущиеся нитями тьмы волосы и облик королевы-ведьмы с Виктором или Георгием. Не выходило. - Так значит, ты ждала меня?
- Ждала, - согласилась девушка, улыбнувшись - но улыбка эта не вызывала ощущения ни добродушия, с которым встречают желанного гостя, ни насмешки, которую почти не пытаются скрыть под маской.
Скорее так - подчеркивание своего превосходства, некой тайны, доступной только ей одной. И - необычной, дикой красоты, которую так дополняет эта улыбка.
- Или даже знала, - добавила Мария. - А вот зачем придешь - этого не знала. И зачем ты пришел, врач, похожий скорее на коварного соблазнителя?
- Это... странная история, Мария, - Даниил покачал головой, припоминая неясную фигуру клювоголового возвестника, которая за прошедшую ночь почти стерлась в памяти, превратившись в деталь сна.
- Один из демонов-трупоносов сказал мне, что за мое поражение в бою с чумой каждый день будет уплачиваться жизнь... он назвал их "Приближенными". Я первый раз слышу об этом, - бакалавр развел руками, - и все это не особенно вызывает доверия... Клювоголовый сказал, что Хозяйка сможет объяснить все это. И назвал мне твое имя.
Тонкие пальцы, держащие за жемчужную ниточку, напряглись - та лопнула, бусины рассыпались по ковру.
- Это было очень глупо, эн-Даниил, - девушка посмотрела на него с укоризной, - почему ты сразу не пришел ко мне? Если бы я успела тебя предупредить!.. Впрочем, ничего уже не изменишь.
Она кивнула гостю на стул - беседа предстояла слишком долгой для того, чтобы слушать ее стоя, - сама же присела на край кровати. Острый носок туфельки задумчиво катал по полу жемчужинку, а Мария рассказывала:
- Наш город удивил тебя, - утверждая, не спрашивая, - но ты еще не видел и половины чудес, которые в нем скрыты. Надеюсь, некоторых и не увидишь. А вот с людьми которых у нас называют Приближенными (только запомни, чтобы правильно говорить - как "блаженные")... При-бли-жен-ны-ми, или Кругом Города, или, на местном наречии, Таглур Гобо. Их всего около двадцати, но они очень важны. На них Город и держится. К тому же, с несколькими из них связана твоя судьба - или это их судьба связана с твоей?.. Ты сам это узнаешь - ведь у тебя будет шанс вмешаться в течение жизни каждого из них, предотвратить какие-то события, или ускорить их - на твой выбор. И этот выбор непременно скажется на тебе самом, - глаза Хозяйки словно сверкнули. - Нельзя допустить, чтобы кто-то из Приближенных погиб. Иначе - конец всему.
Она помолчала немного, разглаживая складки на шелковом покрывале, застилающем кровать.
- Я назову тебе их имена: некоторые ты, возможно, уже слышал, - это сын Влада Ольгимского, Младший Влад, куда больше похожий на отца, чем сам бы того хотел.
Братья Стаматины, последние годы находящие источник счастья не в творчестве, как было раньше, а в горьком твирине и жестоких пирах. Красавица Ева Ян, готовая отдаться первому встречному, - Мария едва заметно усмехнулась, - но чистая душой. Марк Бессмертник, господин марионеток, безраздельно властвующий на единственной нашей сцене. Старшие члены моей семьи - отец и дядя. И, конечно, я. Разные, как снежинки в вечернюю метель - у каждой свой узор, но их несет вперед один и тот же ветер. Так и нас объединяет вера в чудо. Мы верим в чудеса, эн-Даниил - и умеем их творить.
Некоторое время он молча слушал, только иногда открывая рот, чтобы задать вопрос - и проглатывая его. Все это звучало как отменная бессмыслица, но...
- Постой, - Даниил простер перед собой ладони, пытаясь украсть минуту для всех этих проглоченных вопросов, которые вздумали вдруг попроситься наружу. - Как может быть связана судьба?.. Да ведь всех этих людей - кроме Андрея, с которым мы вместе учились, и то виделись едва ли несколько раз - я впервые знаю!
- И что с того? - Мария подняла бровь, изогнувшуюся дугой. - Так и должно быть. Ведь все они - именно здесь, здесь и сейчас. Ты будешь решать их судьбу, стараясь победить заодно и болезнь, а в это время решаться будет и твоя судьба. Ты обязательно заметишь.
- Судьба... - бакалавр помотал головой, стараясь стряхнуть наваждение, - Мне все больше кажется, что это она, а не болезнь - ее маска - пришла и расположилась в этом городе. Или это мы трое привезли ее с собой, и не будь нас - не было бы и этих противоестественных ниточек, повязавших людей... Но скажи, Мария, - он рывком поднял взгляд, - обещание клювоголового - это правда? Неужели за прошедшую ночь кто-то из этих людей на самом деле умер?
- Никто не умер.
Девушка прикрыла глаза, вцепившись пальцами в кровавый шелк.
- Заболел дядя. Ты принес нам горе, эн-Даниил, а я ведь наперед знала, что начнется с твоим приездом дурное. Видишь, Шабнак-адыр уже протянула к нам руки, зовет успокоиться в ее смертельных объятьях...
- Георгий?!.. - Даниил приподнялся в кресле, не скрывая охватившего его волнения - на глазах страшный сон становился правдой... - Как это случилось? Он выходил в зараженные районы? Или к нему кого-то впускали?..
- Судья не выходил и никого не принимал вчера после тебя. Может, это ты заражен? Но нет, ты стоишь на ногах, язвы не раскрываются на твоем теле, ты не мечешься в бреду. Значит, ты не болен. Болен он, потому что платит за твою ошибку. Ты сделал вчера что-то такое, Даниил, чего нельзя оправдать. Солгал? Был дерзок с кем-то, с кем не стоит быть дерзким? Пошел на поводу у чьей-то прихоти, хотя душа твоя возмущалась? - она пожала плечами. - Тебе это лучше знать. Я не хочу заглядывать в твою душу.
- Не может быть... - в отчаянии Даниил почувствовал, как опускаются руки. Болезнь, распространяющаяся сама собой... проклятье, после того, что он видел на Площади Собора, можно поверить во что угодно, даже в это.
- Словно игра, в которой мне отвели роль, не озаботившись выдать текст, - он сжал кулаки. - Что-то, что нельзя оправдать... Как бы то ни было - я сражаюсь с болезнью, и видит небо, сделал вчера для этого все, что мог. И каждый неверный шаг - это еще один обреченный... Я могу увидеть Георгия? Или скажи мне по крайней мере, какова стадия поражения? На антибиотиках можно продержаться достаточно долго - когда-нибудь мы должны создать сыворотку...
- Я не знаю, - выдохнула Мария, - ты спрашиваешь странное. Я ведь не выхожу отсюда... так, чтобы видеть глазами и трогать руками. Но я чувствую его боль и жар, ощущаю, как стены его комнаты пульсируют ядом, и это отвратительное чувство, поэтому я решила, что больше не буду к нему заглядывать. Ты ведь не дашь ему умереть, - и снова не вопрос, а утверждение, если не приказ. - Но двери больных Приближенных охраняют, лекарства придется передавать через стражей, - она тихонько рассмеялась, - мрачных стражей с железными клювами и, наверное, вырванными когда-то крыльями - чтобы не вздумали покинуть поста и вернуться в небо.
- Я достану лекарства, - мрачно кивнул он в ответ. - Если хоть так я смогу искупить неведомую ошибку... Жди меня к вечеру, Мария. Я не дам ему умереть. И спасибо, что открыла мне глаза... Хозяйка. Твоя правда темна и странна - но теперь я, по крайней мере, знаю, кто режиссер в этой пьесе, где играют в человеческую жизнь.

[Барон Суббота >>>]

Преемственность поколений

(с Клювом)

Нежданный никем лучик солнца, видимо переняв вкрадчивость у своей почтенной предшественницы-темноты, пробрался сквозь не очень чистые стёкла, брезгливо потемнев, потянулся к ложу Гаруспика и изумился, не обнаружив оного на месте. Артемий Бурах, чадящий трубкой, как подбитый паровоз, обнаружился несколько правее и дальше в комнату, за монументальным письменным столом Исидора, вчитываясь в полученные вчера бумаги при свете старой керосинки.
Листы, покрытые тонкой вязью знакомого почерка, тревожно вздрагивали под пальцами, сплетали строки в хитрый узор, нехотя поддающийся чужому взгляду. Подробные описания трав, снабженные эскизами, сделанными умелой рукой, Гаруспик просмотрел бегло – их наверняка стоило прочесть внимательнее, но позже, позже. Коротенькие заметки на полях «савьюр – кладбище, бурая – курган, кровавая – станция» тоже могли пригодиться в будущем. Сейчас же внимание Гаруспика привлекла схема, начерченная наспех, - так кто-то, стремясь запомнить с чужих слов незнакомый маршрут, штрихами бросает на бумагу здания, дороги, повороты, путеводным пунктиром обозначая путь к цели.
Артемий поморщился, когда любопытный солнечный луч, явно требуя внимания, ткнулся ему в глаз, и с силой потёр лицо. Керосин в лампе уже заканчивался, и не было никакого смысла её выключать, так что Гаруспик вернулся к чтению, а точнее, к разбору карты.
Пунктир разрезал надвое Кожевенники, пронзал насквозь Жильники и Сырые Застройки и заканчивался жирной точкой, прорвавшей бумагу, на одном из заводских цехов. Никаких пометок, подсказок – ни намека на то, для чего здесь была начертана эта схема. Но резкие, торопливые штрихи не просто говорили – кричали: это важно, важно, важно!
- Гмм, - невнятно пробурчал Гаруспик, обнаружив, что табак прогорел и трубка погасла. - Что бы это могло быть?
Ответа, естественно, не было. Артемий понимал, что оставлять подобного рода записи без внимания, как минимум, не осмотрительно, но и с ойноном они уже договорились.
Поразмыслив и взглянув на часы, он нашёл среди бумаг отца чистый лист, нацарапал на нём свинцовым карандашом несколько строчек и покинул дом. Записку ойнону он тщательно сложил и засунул в замочную скважину, так, чтобы можно было легко её заметить.
Хмурые дома Кожевников смотрели на спешащего Бураха равнодушными окнами. Их каменные души, корнями вросшие в землю, не понимали суеты, но суть двуногих, чей век так короток, успели изучить уже давно и оттого не удивлялись. Дождь, что всю ночь отстукивал по крышам свое монотонное соло, к утру наконец-то стих, и тревожащий отзвук быстрых шагов стихнет тоже – нужно просто подождать. Но бессонное эхо множило и множило отголоски – будто назло.
Гаруспик не заглядывал в записи, чтобы свериться со схемой, вспомнить, где пролегает линия пути – он сам был сейчас этой линией, вектором, он сам рвал улицы города размашистым пунктиром шагов.
Линии жизни, линии вселенной, линии судьбы...или просто пунктир на карте. Менху следовал им всю свою жизнь, так что, сейчас всё было так же. Дорога под ногами, встающее солнце бьёт в глаза, и вдруг всё прерывается. Линия кончилась, и Гаруспик поднял глаза. Металлический ангар, запертая дверь, вытоптанная трава у входа. Несомненно, это то самое место, отмеченное рваной точкой на схеме в записях отца. Гаруспик задумчиво толкнул дверь, обошел вокруг ангара, вернулся.
- Эй, парень, - раздался заинтересованный голос из-за плеча, - ищешь кого-то?
Артемий резко обернулся, одновременно отшагивая чуть назад - спиной к стене.
Работяга смотрел изучающе и спокойно, без тени неприязни - словно искал знакомые черты. Искал и находил.
- Ты, стало быть, Исидора наследник будешь?
- Стало быть, - согласился Артемий. - А что, так похож на него?
- Да не сказать, что очень, - протянул рабочий, – лицом-то вроде и не в него удался, а только родство все равно видать. Во взгляде, что ли? В повадках?.. Не застал, значит, батю, - он сочувственно покачал головой. – Ты подожди-ка здесь минутку, ключ-то у меня от этой его… лабуратории.
Он быстро пересек пустырь и нырнул в проем соседнего цеха.
Бурах удивился. Он подозревал, что отец нарисовал карту к чем-то важному, но чтобы лаборатория...в складах, да ещё и рабочие об этом знают.
"Интересно, а кто ещё в курсе?" - скользнула нехорошая мысль, но развиться ей Гаруспик не дал. Он привалился к стене, только что избранной надёжным тылом и погрузился в ожидание, наслаждаясь теплом рождающегося дня.
Ждать пришлось недолго. Когда работяга показался вновь, в руке его болтался ключ на коротком витом шнурке.
- Держи вот, - ключ перекочевал в ладонь Артемия, замер в пальцах серебристым кузнечиком. – Ну, удачи тебе. Пойду, а ты обращайся, если что.
-Погоди, - ключ крутанулся меж крупных, но неожиданно ловких пальцев Гаруспика. - Скажи лучше, часто ли...папа тут бывал?
- Да по всякому случалось, - пожал мужчина плечами уже на ходу. - Бывало, неделями не показывался, а иногда – наведывался чуть не каждый день. И ночевал даже временами, но это нечасто. Ну бывай… Работать мне надо.
Артемий проводил работягу взглядом, вздохнул, преодолевая невольную робость, и вставил ключ в скважину. Раздался ржавый лязг, внутри двери что-то зловеще заскрипело, пришло в движение и смолкло. Бурах потянул на себя, вдохнул затхлый, немного сыроватый воздух, ударивший в лицо и перешагнул через порог. Наследство отца ждало.
Дверь скрипнула, качнулась за спиной, будто подталкивая – иди. Он сделал шаг. Полоса свет, что проникал в дверной проем, становилась все уже, пока не превратилась в узкую желтоватую ленту, брошенную на пыльный пол. Сумрак старого ангара пах не просто сыростью, теперь Гаруспик отчетливо это ощущал. Особый, горьковатый дух увядающей степи касался губ, щекотал ноздри и горло. Пряной дурманящей твирью пахло в лаборатории отца и печалью осеннего дождя.
Зачадила, разгораясь, керосиновая лампа – бледная лента, тянущаяся от двери, давала слишком мало света. Тусклый огонь осветил нехитрое убранство: письменный стол, старенький топчан да допотопного вида конструкция из затертого, местами помятого алюминия. На стенах, отбрасывая мохнатые тени, чуть заметно покачивались пучки засушенных трав.
Артемий прошёлся вдоль стены, узнавая разные сорта твири и листья савьюра, провёл пальцем по пыльной столешнице и осмотрел письменный стол. Отец мог оставить какие-то документы, и Гаруспик не хотел соваться наобум во что-то, что было - он чувствовал это! - очень важным.
Стол неприветливо оскалился пустыми ящиками, лишь в нижнем сиротливо белел испещренный цифрами листок. Листок насмехался – ну и что ты надеялся здесь разобрать, Гаруспик? Цифры, цифры, цифры, без каких-либо пометок - тому, кто это писал, они были не нужны. Очевидно, он не думал, что черновая, рабочая запись может пригодиться кому-то еще.
Артемий подумал, сдержался от искуса помянуть папу тихим, незлым словом и закрыл ящик. Было ясно, что здесь старый менху делал что-то с твирью, но что...
Бурах достал из нагрудного кармана бумаги, ещё раз внимательно их изучил, сравнил набросок с реальным агрегатом и понимающе кивнул. Следующие полчаса, сняв куртку и поминутно почёсывая отросшую щетину, он со всех сторон, снаружи и изнутри изучал агрегаты отца, в конце-концов, поняв, как примерно они работают и для чего нужны.
- Ага, - Артемий выбрал на стене пару пучков чёрной твири и пару бурой, - Твирь - сюда. А спирт сюда. Открыть этот кран, завинтить это винт, сюда поставить бутыль...да, это так.
Вскоре пыльная, найденная им под столом бутылка была полна твирина, причём, судя по запаху, крепчайшего. Пробовать Гаруспик не решился, инстинктивно чувствуя, что ник чему хорошему это не приведёт.
Воткнув в бутылку найденную под столом же пробку, Гаруспик снял ещё несколько пучков твири и, сверяясь с рецептами отца, наполнил ещё три бутылки. От дальнейших экспериментов его остановила вполне простая вещь: тара кончилась, так что, на настоящий момент в руках Артемия были четыри тёмно-зелёные бутыли с разными настоями.
"Ну, и на ком проверять? - подумал он, почёсывая подбородок. - Хмм, кто-то, кто разбирается в твирине. Кто-то...хм. Нет, кое-кто."
Собрав бутыли и едва уместив их по карманам, Гаруспик покинул подвал, тщательно закрыв за собой дверь и двинулся в сторону набережной. Он шёл в кабак.

[Genazi >>>]

Самозванка. Ты - это точно ты?

Где-то на улицах города таяли следы бегущей девочки. Сестра растворилась в отражениях оконных стекол, рассыпавшись дождем, оставив после себя исключительно странные слова - и оставив Самозванку в одиночестве.
Впрочем, в одиночестве ли?.. Взамен неверной сестре Клару приходила навестить другие: ночь, темнота, усталость, и холод - приемный братец. Единственные верные друзья, готовые обнять девочку и не отпускать до тех пор, пока она не свалится в дорожную пыль. Они, да еще скорчившийся у ног слабо стонущий Уж.
Руки едва заметно подрагивали.
Таинственная, непонятная и пугающая. Странная девочка, словно бы каким-то неведомым чудом сумевшая пронзить, сломать тот прозрачно-серебристый барьер, разделяющий тех, кто смотрит в зеркало и тех, что смотрят из зеркала.
Что сумела бы прояснить, какие двери приоткрыть, если бы достало ума у Клары задать хотя бы один правильный вопрос? А так – не ответила, только запутала, смутила, вскружила голову и исчезла. Мара…
Самозванка опустилась на колени, чувствуя озябшей кожей ног холодные и гладкие камни. Чуть рассеянным взглядом окинула умирающего человечка, что почти уже не дышал.
Рука, совершенно инстинктивно, дернулась к лицу прокаженного, пальцы аккуратно откинули со лба омерзительно влажную прядь волос и.... остановились, дернулись в нерешительности.
Настоящая. Настоящая Клара может исцелять людей прикосновением, может видеть правду и ложь, может цеплять людские сердца словами-крючками. Если все так – то все просто. Или нет?
- Я спасу тебя… Спасу… Все просто.
Язык не слушается, а пальцы скользят со лба на впалые щеки, оттуда – к шее, на которой чуть вздрагивают, останавливаются в нерешительности… А потом, резко, словно испугавшись, хватаются за худые плечи и переворачивают на спину.
- Да, все просто. Все просто не может быть по-другому. Пожалуйста…
Сложенные дрожащей лодочкой руки опускаются на солнечное сплетение.
- Пожалуйста.
И дрянная мысль промелькнувшая в голове: «Прошу не за него ведь»
...а на ощупь - как странно! - мальчик был горячим, как будто кровь кипела в жилах. От неожиданности она дернулась, едва не упав, словно могла обжечься о его вдруг побледневшую кожу.
Снежная королева, вдруг почему-то подумалось. Не вдохнуть жизнь, а наоборот - вдуть в него холод, заморозить, чтобы не лопнула кожа, брызгая горячей кровью из трещин... Тише, тише, глупый, спи...
Кажется, он успокаивался. И дышал тихо. Спокойно. С каждым разом - все медленнее. Размеренно... еще медленней, пока не вдохнул совсем глубоко - и тут черты его лица заострились, стали сухими, как будто небрежно обрисованные карандашными штрихами - неужели все?!
Нет. Живой... И сердце бьется, как обычно, а не колотится птицей о реберную клетку. Только глаз не открывает.
«Устал. Он просто устал. Наверное. Надеюсь» - думала Клара, облегченно переводя дыхание. Но даже в этом вдохе все еще чувствовались маленькие и липкие крупицы страха – необъяснимого и оттого более неприятного.
Мальчик жив. Сейчас жив. А потом? Смогла ли Самозванка выгнать, сжечь, уничтожить ту заразу? И если смогла, то до конца ли? И что делать сейчас с ним, все никак не просыпающимся?
- Эй… Уж… Проснись.
Клара легонько толкнула мальчика в плечо.
- Эй.
Уж тихонько простонал и открыл глаза, щурясь от неяркого света фонарей. Что бы он ни увидел, выглядел мальчик явно испуганным.
- Ты... - он поперхнулся и сделал попытку отползти. - это ты - или другая?..
Вполне возможно, Клара бы ответила нечто вроде "Да, я - это я" или "Да, это та Клара, которую ты знаешь". Но ни сил, ни желания отвечать на подобные вопросы не было. А и были бы... Посему, Самозванка просто кивнула, сохраняя на лице усталое выражение, которое обычно возникает у человека, который уже и так слишком сильно вымотался, чтобы еще и что-то там говорить.
- А-аа... - слабо донеслось в ответ, и Уж, цепляясь за стену и скребя ногтями, кое-как поднялся на ноги, проявив несколько меньшую подозрительность во взгляде. Его едва заметно трясло.
- Пойдем отсюда, а?.. - жалобно спросил он. Рыцарю-защитнику святой девы был нанесен удар в самое сердце, но он все еще держался. - Или ты хочешь ее догнать?..
Очередной вопрос растворился в пустоте, чем-то похожий на выстрел в воздух. Отвечать Кларе не хотелось, не хотелось размыкать слипшиеся губы, не хотелось в очередной раз говорить совершенно "пустые" фразы. Хотелось уйти куда-то, где её никто не найдет, где не нужно будет куда-то идти, что-то делать... Хотелось спать. Отдохнуть. Перевести дух. Не двигаться. Уснуть и проснуться тогда, когда все уже кончится. А как - дело уже десятое.
- Идем, - наконец ответила она, ладонью потирая занемевшую шею. - Идем. Скорее.
В наброшенной на город полутени их было едва заметное - двое, которые шли сюда как воин и королева, а возвращались, как двое измученных детей, едва не держась за руки.
Уже было совсем темно, когда Уж, продравшись сквозь вывернувшиеся откуда-то кусты терновника, постучался в дверь, выбранную словно по какому-то наитию среди десятка таких же.
Перед тем, как она открылась, Клара успела понять - "Вербы". Дом Анны.
А потом - кажется, тишина.

Сообщение отредактировал Genazi - 12-04-2009, 20:51

[Барон Суббота >>>]

Суровые мужские посиделки суровых степных мужиков

(В роли сурового Стаматина не менее суровый Трагик)

Подвальчик Стаматина, прибившийся на самом краю Земли и косо поглядывающий в ее сторону зрачком разбитого сердца на вывеске, был не тем местом, куда сегодня - да и пожалуй, за все время с начала эпидемии - стремились люди. Эта чума зорко приглядывалась к тем, кто пировал в ее время, и властно входила в дом незванной гостью, присаживаясь за стол.
После пира поднимались немногие. Впрочем, Андрей Стаматин был, не иначе, из числа этих любимчиков судьбы.
Скрипнула входная дверь, душный запах гнили с улицы сменился приторно-сладким твириновым ароматом... почти пусто, усталый бармен, танцовщица, одетая как Травяная Невеста, за дальним столиком - хозяин, топящий очередное безумство в кружке с пьяным, дымящим, дымным...
Гаруспик толкнул тяжёлую дверь и размашисто шагнул в вязкий, пропитанный твириновым духом воздух кабака. Хозяина было заметно сразу: словно исполин из древних легенд, он почти лучился бешеной пляской, которой тяжко в тесной человеческой груди, так тяжко, что она иногда вырывается наружу.
Огненный вихрь, а не человек, и к нему сейчас через всю комнату, не обращая внимания ни на кого, шёл не Артемий Бурах, а степной ветер, всей своей массой обратившийся в человека.
- Здравствуй, - слово легло на стол, как карта, вытесанная из гранитной плиты.
Андрей, оторвавшись от наполовину опустошенного бокала, рассеяно поднял взгляд навстречу гостю. Глаза у хозяина были черные, полные плещущегося и мутного, сродни тому же, что плескалось в бокале.
- А! Гаруспик пожаловали! - преувеличенно-торжественно изобразив поклон кивком, Андрей изобразил левой, здоровой рукой тост в честь посетителя. - Наслышан, как же. Выпьешь?
Менху кивнул на оба вопроса разом. Да, дескать, пожаловали, и, да, буду, причём слова у него с делом не разошлись: огненный твирин даже не из желудка, сразу изо рта бросился в голову, сделав мир горячим и ярким и отступил, оставляя звенящуюю лёгкость. Гаруспик опустился на стул рядом со Стаматиным и молча выставил три бутылки, свежеполученного экстракта.
- Продать хочешь? - отпив краем рта, Андрей отставил бокал и сощурился, смерив оценивающим взглядом бутылки и выражение лица Бураха. - Отчего же, возьму. Мастер по твирину у меня вот только пропал, так что - если сподобишься перегнать, заплачу и поболее. Или что другое надо?..
- Другое. Я по отцову рецепту эти сделал, а ты здесь в городе после менху первый, кто в экстрактах наших понимает. Что скажешь про них?
Вместо ответа Андрей потянулся к бутылочкам, не без натуги откупорил одну, принюхался к прянувшему терпкому запаху и сморщился. Затем отпил немного, покатал на языке, затем смешал еще одну порцию с недопитым твирином, но пить не стал - едва пригубив - и наконец, отставив, вынес вердикт:
- Вытяжка и есть. Ничего, крепкая... Почище можно было, но и так неплохо. С черной поаккуратнее, стеблей не клади, а белая плеть - она хоть и не твирь, но, как еще Исидор, память ему, рассказывал - мертвятину из настоя гонит. Да, зачем тебе вдруг?
- Думаю, не спроста отец записал эти рецепты. Как бы не оказалось лекарством, - Гаруспик тоже понюхал бутылки, сравнил с запахом из бокала и кивнул. Его экстракты были крепче. Куда крепче! - А тебе, Андрей, спасибо за знания. Чем-то кроме слов отблагодарить могу?
- Да ладно тебе, - отмахнулся Стаматин, вытаскивая откуда-то из-под стола с ловкостью заправского фокусника еще одну бутылку. - Вот, выпей еще лучше... Да, погоди, пока не ушел - расскажи, что творится в городе? Про то, что мясники встали вокруг Костного Столба я слышал, конечно... но вот знакомец-Червь тут передавал, что Термитник-то, оказывается, чист! А с ним и прилежащие кварталы... Неужели правда?
Менху аккуратно приложился к бутылке и, чуть пристукнув, поставил её обратно. Понимание, что если он глотнёт ещё, то до вечера отсюда уже не выйдет, невзначай поскреблось в уже несколько замутнённый разум Артемия и он решительно мотнул головой.
- Не знаю точно! Сегодня и проверю. А что до мясников...странно у них. Очень странно.
- Ну! - Андрей, прищурившись, воззрился на Гаруспика. - И как? И впрямь городских к себе не пускают?
- Не удивлюсь, если так. Со мной, и то говорили постольку-поскольку.
- И как только Сабуров терпит, - покачал головой архитектор. - Впрочем, пусть их. Думается, от чумы они далеко не уйдут, что в Термитнике, что в Земле... пропащие души, дети степи. А лекарство, говоришь, так и не нашли? Был у меня в гостях старый друг, Данила, однокашник - но последние три дня я о нем только с чужих слов и слышу. Но похоже, не преуспел.
- А что Сабуров? Если Сабуров дёрнется резче, чем надо, мясники с одногами просто вынесут его на тот берег Жилки вместе со всеми волонтёрами! А Данила твой...вместе мы теперь работаем, с ойноном Данилой. Может чего и преуспеем.
- Ну это ты, друг, хватил... Не люблю его, паскуду, конечно, но дело он свое знает. Да и патрульные у него сильны и организованы... А там, глядишь, день, два - и санитарная армия, как слухи говорят. И тогда уж точно, - вздохнул Андрей, - шаг за порог дома без разрешения - расстрел на месте. Уж и не дожить бы до тех счастливых дней. Но ты, верно, торопишься? - спохватился он, отставляя в сторону бутылку.
- Верно, - Артемий кивнул, рассовал бутылки с экстрактом обратно по карманам и протянул Стаматину руку, - тороплюсь. Хорошо у тебя тут, Андрей, но меня, скорее всего уже ждут. Доброго тебе дня.
"Если конечно теперь дни могут быть хоть сколько-нибудь добрыми", - додумал он, пожав руку кабатчика и двигаясь к выходу. До складов было десять минут ходьбы, так что,, Гаруспику стоило поторопиться. Его ждал Данковский.

Сообщение отредактировал Orrofin - 14-04-2009, 20:30

[Черон >>>]

Всю ночь под окном, как большой бездомный пес, ворочался ветер – шуршал опавшей листвой, устраиваясь поудобнее, пытался свернуться в клубок и поскуливал от холода. Всю ночь, словно откликаясь на тоскливый зов, вздрагивала земля, шелестела травами – будто кто-то снизу дергает тонкие корни-струны, выводя горькую мелодию. Всю ночь тревога гладила сердце неприятными влажными пальцами. Кто там, под землей, пробует играть на белесых нервах увядающей твири? Кому не спится ночью под уютную колыбельную дождевых капель? Никому – скулил под окнами продрогший ветер. Никому – тяжело вздыхала вымокшая земля. Ни-ко-му – усмехалась тревога, выводя коготком узоры на маленьком сердце.
Она поднималась, дрожащими руками отодвигала запор, выходила - босыми ногами по мокрой траве - глухое утробное пение, вой из разбухших, вздутых животов спящих под землей. На разные голоса - одно и то же, до дрожи тоскливое, шепчущее, причмокивающее - скользкие, соленые от земли губы слабо шевелятся, вторя песне без слов. Съежиться, лечь рядом, обняв руками холодное - заворочается в полусне. Плеснуть, не глядя, пьяным твирином на упокой - и говор зашепчет еще громче, обнимая за ноги пальцами, вырастающими вместо травы.
Обезумевшая, она возвращалась, чтобы через час, не выдержав, проснуться вновь.
Сегодня все покрывало мертвых устлано ее прядями, которые она рвала из волос, бросая к изголовьям погостов.
Спите, шептала она, скорчившись на жестком топчане и подтянув колени к подбородку. Спите, баю-бай. Сон не шел – ни к ним, несчастным, измученным бесконечной ночью, ни к ней, приросшей сердцем к умершим. Утром, шептала она. Утром вам станет полегче, мои бедные. Утром уйдет это собачий ветер или заснет наконец – и вы тогда сможете поспать тоже. Ветер и правда утих к рассвету, но это не принесло покоя мертвым. Напротив, зашевелились, заворочались еще сильнее, вот-вот вскроют ветхую ткань погоста…
Оставив в лавке последние монеты, Ласка вернулась с тремя бутылками молока и пошла вдоль могил по кругу, орошая надгробья белыми каплями. Баю-бай - тихая песня вплеталась в кладбищенскую тишину, проникала в поры земли. Баю-бай – стекало молоко невыплаканными слезами. Баю-бай – послушно повторяли мертвые, даже не думая засыпать.
Их разбудили шаги другой, новой смотрительницы, тенью следовавшей за девочкой, водившей с ней хороводы. Скоро, шептала та, другая, скоро вы уснете навечно, и не придется ворочаться в мерзлой земле, просыпаться от холодных, завораживающих снов с той стороны. Опадут туго натянутые ниточки, что не отпускают вас даже во сне. Не раздастся сверху шороха и шепота, никто не потревожит вас - ни стук шагов по каменным плитам, ни карканье ворона, ни тоскливый, захлебывающийся вой собаки.
Скоро все замолчит.
И Ласка, беспокойно оглядываясь назад, на тень, скорбно следившую ее путь среди могил, увидела только, как капли молока, пролитые на камень, становились черными в неверном свете восхода.
Бессильно дрожали тонкие, прозрачные руки – даже пустые бутыли казались неподъемной тяжестью. Она не знала, что еще можно сделать. Чем помочь им, нашедшим здесь свой последний дом – многолюдный, тесный, промозглый. Неуютный, да другого-то нету, и куда им идти, коли не спится?
Ежась от колючей сырости осеннего утра, Ласка вернулась в сторожку. Оставить бы беспокойство за порогом, хлопнуть тяжелой дверью – погуляй пока… Пусть приляжет среди могилок, задремлет хоть ненадолго, растворяя свое дыхание в горьком воздухе.
Тревога просочилась в дом запахом прелых листьев и сбивчивым пульсом.
Шептала - не беги, девочка, не надо. Зря.
Расстели себе постель из прошлогодней травы, окуни руки в землю и закрой глаза. Перекрести руки, как велено, скажи себе не дышать. Да не забудь спеть колыбельную.
И тогда они уснут – вместе с тобой.

(Письма с того света. Мертвые пишут вместе с Лаской)