Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[Woozzle >>>]

(то самое "Далее". C Хелькэ.)

Даниилу казалось, что его телом управляет кто-то другой. Он шел, глядя на носки ботинок, перемазанных в грязи, и явственно ощущал, что ноги слушаются не его нервных импульсов, а идут сами по себе. Медленно-медленно, покачивая тело, как заводная игрушка, как бычок из детского стишка по тонкой деревянной дощечке.
Как будто ноги вообще не его. Какие-то чужие. Идут, потому что не умеют ничего другого, а не потому что он, бакалавр Данкосвский хочет, не потому что ему нужно попасть к Сабурову, и скорее, скорее..!
Ноги не хотели идти скорее. И голова, словно наливаясь изнутри плавленым чугуном, норовила опуститься совсем низко, уронить веки. Забыть обо всем, предаться спасительному сну, где не будет ничего и где - самое главное! - ничего не было. Четырех.. или пяти, шести?.. дней в проклятом городе, с проклятой болезнью, выползшей на улицы, со страшными сказками. Со смертью, постоянно протягивающей костлявые пальцы из-за угла - ладошкой двенадцатилетней девчонки с голыми кленками, или крепкой, затянутой в кожаную перчатку рукой, сжимающей револьвер.
"Стержень", выросший прямо перед ним, показался смешны кукольным домиком. Бакалавр заколотил в дверь, втайне желая увидеть, как игрушечный домик складывается, рассыпается под ударами его кулаков.
Дверь поддалась напору кулака, проем дохнул затхлым теплом комнат и колючим раздражением возникшего на пороге мужчины. Выглядел комендант не лучшим образом. Воспаленные глаза, сухие, сжатые в тонкую линию губы, но самое главное - казалось, что внутренний стержень, который заставляет этого человека держаться прямо, готов рассыпаться. Словно позвоночник господина Сабурова изъеден молью, и лишь привычка – да остатки силы воли – не позволяют ему согнуться под тяжестью давящего на плечи неба.
- Что вы, черт побери!.. – комендант осекся, напоровшись взглядом на изможденное лицо Бакалавра. Раздражение вспыхнуло спичкой и потухло, затаившись в жесткой складке на переносице. – Данковский. В какую авантюру вы ввязались?
Ворох ссохшихся листьев с крыльца метнулся за порог – к теплу, к свету, подальше от промозглости каменных ступеней.
- Зайдите в дом, - Сабуров посторонился. – Разговор предстоит долгий.
- Это точно, - скривился бакалавр. Прошел вперед, в комнату, упал в кресло, не дожидаясь приглашения... Теплая шероховатость обивки заключила его в объятья, заставила расслабиться, стать мягким и беззащитным. Наконец-то можно никуда не идти, не тащить никого на себе, не спускаться по жестким веревкам, обдирая ладони, и не убивать незнакомых людей.
Интересно, а убил он того все-таки?.. Или есть крохотный шанс, что бандит жив? Бывают же и в медицине чудеса.
Правда, постфактум и их возможно научно объяснить.
"Хотя", подумал он, "если и не убил, ничего это не меняет".
- Александр, я посылал к вам мальчишку, - прикрыв глаза и обращаясь таким образом скорее к внутренней стороне собственных век, чем к коменданту, произнес Даниил. - Видимо, он так и не дошел до вас?
- Мальчишка, - он кивнул, нависая над бакалавром. – Пылающий, в бреду, все бормотал про какие-то склады, порошочек… Его отвели в изолятор. У него песчанка, Данковский. Вы, врач, куда вы смотрели, о чем думали, когда отправляли с заданием больного ребенка?!
Буравящий взгляд Сабурова, проникая даже сквозь закрытые веки бакалавра, обжигал глазные яблоки.
Тот стиснул зубы, выругался про себя - стало легче.
- У него песья морда была на голове. Разглядишь на ней песчанку, как же. А о чем вы думали, когда приняли его слова за бред? Я не просто отправлял его с заданием - мне и молодому Бураху, который был, к слову говоря, ранен, угрожала смертельная опасность. Поверьте, это не красивая метафора.
Сабуров подобрался, как перед прыжком. Бледные впалые щеки тронул лихорадочный румянец.
- Младший Бурах был с вами? Когда вы разговаривали с мальчиком? – даже тон его голоса резко изменился. Вместо звенящего металлом возмущения в нем теперь ворочалось глухая невнятная тревога.
- Ну да, - насторожившись, ответил Данковский. - Он вас как-то особенно волнует?
- Сходится… - широкие доски пола зашлись нервным скрипом, Сабуров, как и всегда в минуты волнения, резал комнату четкими мерными шагами. – Это вам угрожает смертельная опасность, Данковский. Впрочем, всем нам – чума не делает исключений. Но сейчас не об этом. Моя жена –провидица, вы ведь уже знаете?
Даниил негромко кашлянул.
- М... Да-да. Разумеется.
"Увертюра "Беспокойный комендант" окончена. Начинается ария "Сон Кассандры в летнюю ночь", мрачно подумал бакалавр.
- Ей, позвольте угадать, поме... явилось нечто важное?
- Она утверждает, что за вашим другом идет чума – по пятам, след в след. Вы можете усмехаться сколько угодно, бакалавр, - Сабуров дернул плечом, словно отбрасывая сомнения, – но мальчик - болен. Мальчик, который совсем недавно разговаривал с вами и с Бурахом. Он был достаточно бодр, чтобы вы отправили его с поручением. Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.

[Хелькэ >>>]

- Вас там не было, или я ошибаюсь? - нахмурился Даниил. - Вы... можете уверять меня в своей правоте сколько угодно, но вам не может быть известно больше моего. Свидетельство вашей супруги - фактом не является, уж извините. Что бы там ни шло по пятам за Артемием, оно еще не догнало его. И не догонит, надеюсь, - он дернул плечом. - Вообще-то я пришел сообщить некую новость, которая суть несомненный факт и наверняка прольет свет хотя бы на один из источников заразы. Выслушаете? Или мне усмехнуться и уйти?
- Вы скептик, Данковский, - лихорадочное возбуждение Сабурова погасло, лишенный этой поддержки, этого внутреннего огня, он выглядел усталым и выжатым. Опустошенным. – Советую вам все же быть осторожнее и предупредить Бураха. В том городе нельзя жить одним лишь разумом – ваш друг гаруспик со мной согласился бы. Но как знаете. Что вам удалось выяснить?
- Предупредить-то не жалко, - кивнул бакалавр. - Так вот, колодец младшего Влада имеет одно интересное ответвление, ведущее в пещерку. Пещерка эта находится под одним из складов, где обосновались ваши местные бандиты во главе с неким Грифом. И набита она трупами, притом - зараженными песчанкой. Что думаете по этому поводу?
- Гриф… - комендант поморщился, будто глотнул неразбавленного уксуса. – Вопросов у меня к нему и так предостаточно, вот только ответов пока получить не выходит. Скользкий, все равно что угорь. Колодец проверим. Ольгимский сам что об этом говорит?
- Ничего... потому как с ним никто по этому поводу не говорил, - признался Данковский.
Раздражение, встретившее бакалавра на пороге и сокрывшееся в морщинках Сабуровского лица, всколыхнулось. Дернуло вверх ровные брови, набухло жилкой у виска, заставило коменданта сжать зубы.
- Данковский. Вы… в игрушки играете? – Сабуров тяжело облокотился на стол и взглядом вдавил собеседника в кресло. – Лезете под землю, потом на склад к бандитам, посылаете ко мне чуть живого гонца, И все это – до того, как поговорить с хозяином колодца? Я не просил вас геройствовать, бакалавр! Я не просил вас засовывать голову в петлю, дергать тигра за усы, играть в русскую рулетку. Я просил вас побеседовать с Ольгимским. Я просил вас подумать о причинах эпидемии... – комендант сглотнул, загоняя внутрь вязкий комок недовольства, и закончил ровно, почти спокойно, привычным чеканным тоном: И я прошу вас быть осмотрительнее впредь. У нас не так много врачей, доктор Данковский.
- Если прикинуть, людей в городе тоже не так много, - бакалавр посмотрел на него исподлобья. - Во всяком случае, не так много для того, чтобы о причинах чумы можно было лишь думать. Нужно было делать, комендант, а не думать, иначе... почему нам тогда не запереться у себя на чердаках и не подумать хорошенько, пока какие-то люди, лиц которых мы даже не помним, будут умирать на улицах? Если вы до сих пор не заперлись, значит, вы тоже уже играете в русскую рулетку. А что до Ольгимского, так его не было дома, я не был настроен бегать по всему городу в его поисках. Я решил действовать. И, смею напомнить вам, небезрезультатно. Займитесь лучше бандитами, Сабуров, это принесет много пользы. Тела под землей следует предать огню, тем паче что пробу тканей мы взяли, - он пробарабанил пальцами странную мелодию по подлокотнику кресла, подался вперед, чтобы встать, но прервал движение, вспомнив кое-что. - Да, еще мы достали один из так называемых "порошочков".
- Дьявольская смесь… - Александр, полностью вернувший самообладание, передернул плечами.. – Я видел тех, кто принимал это… с позволения сказать, лекарство во время первой вспышки. И я не знаю, что было бы для них лучше – умереть от песчанки, отнюдь не легко, но по-крайней мере быстро, или жить, медленно выгорая изнутри. Мучительно, страшно. И очень долго. На какое-то время им помогает морфий, потом приступы боли становятся такими, что и наркотик оказывается бессилен. Но все же… Вы бы могли понять, почему эти порошочки, эта невероятная мешанина, размолотая в песочнице из десятка каких-то таблеток – работает?
- Нет. Я надеюсь на более детальное исследование... может, совершенно случайно оказались подобраны нужные компоненты, или произошла реакция между составными частями. Не могу ничего сказать, но хотел бы, поверьте. Есть надежда, что на основе этих порошочков получится изготовить настоящее лекарство, - Данковский понизил голос, - которое не будет выжигать внутренности.
- Если такое и правда возможно, ваша находка может стать спасением для города, - настроение господина Сабурова сегодня менялось, как погода. Совсем еще недавно раздосадованный самодеятельностью Данковского, сейчас он готов был поверить в то, что эта самодеятельность обернется большой удачей. – Займитесь этим безотлагательно, - и, помедлив, добавил: - пожалуйста.
- Конечно, - кивнул Даниил. Поднялся, протянул руку коменданту. - Думаю, на этом стоит счесть мой визит оконченным.
Александр коротко кивнул, пожимая протянутую ладонь.
Тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь – замерзший город ждал бакалавра, чтобы поделиться своим дождем.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Приют героев. Трое, не считая массовки.
(с Хелькэ)

Ливень пах имбирем.
Имбирные капли струились по кожаному плащу серебристыми змейками... впрочем, в некоторые мгновенья бакалавр готов был поклясться, что видит в этих каплях кровавые отблески.
"Imber - ливень", повторял он про себя. "Imber - имбирь. Почему они так похожи?"
Мысли, лезшие в голову непрошеными гостями, сбивали с толку, но лучше было думать о глоссах, чем о том, что ему скажет Лара Равель, когда он вернется. Нет, даже не вернется - придет. Вернуться можно, если ушел недавно. Или - если покинул место, с которым связан слишком крепко; у Данковского не было ни того, ни другого, а были - какое счастье, что он нигде не выронил плоскую коробочку! - лекарства, обещанные женщине. Если только еще не слишком поздно...
Несколько тонких блистеров с таблетками – сокровище по нынешним временам. Сокровище, которое никого не может спасти, только лишь отсрочить неизбежный конец. Несколько лишних часов жизни для обреченного, священная ноша бакалавра.
А дом Лары Равель – жил. Выбрасывал в дождь негромкие голоса и привычно ежился под размеренными касаниями капель. Ждал.
- Здравствуй, - просто сказал Лара. Так, будто проводила его час назад, будто не было этих суток в мучительной тревожной неизвестности. – Я знала, что ты придешь.
Люди – первые постояльцы этого скромного приюта – смотрели на бакалавра без особого интереса. Госпожа Чума вытравила в душах любопытство – важным было только то, что помогало выжить.
- И ты здравствуй, - он был рад ее видеть. Живой, здоровой, что сейчас было редкостью. - Мне бы хоть каплю твоей уверенности, Лара. Прости, что не смог прийти вчера - я был... пожалуй, в серьезной беде.
Даниил протянул женщине лекарства.
- Я надеюсь, они спасут чью-нибудь жизнь. Жаль, что не могу пока сделать больше... Как идут дела в твоем "убежище"?
Мельком оглядеть лица собравшихся в доме, словно невзначай. Словно - простое любопытство, а не попытка определить наличие болезни по внешним признакам. А лица – уставшие, обреченные, мертвые лица. Мертвые лица живых людей. Они уже не верят – ни в силу лекарств, ни в силу этого дома, пока еще хранящего их от самой страшной из напастей.
- Спасибо, - короткий кивок в ответ. – Спасибо, мы… справляемся. Мне помогают, кто чем может. Кто лекарствами, кто советом, кто продуктами. Рубин приходил совсем недавно… И Влад еще – вы знакомы? - Лара бросила взгляд на молодого широкоплечего мужчину поодаль. – Не знаю, что бы я без него делала…
Данковский вздрогнул, проследив за этим взглядом.
- Это Влад? Младший...? Ольгимский? - он нахмурился. Не отступать, не отступать ни на шаг, ни на полшага, несмотря на то, что хочется сейчас отступить, или вообще - уйти, повернувшись, скорей.
"Почему чувствую себя зверем, загнанным в угол железной клетки? Почему боюсь, что обернется ко мне?"
Не поверить ли тебе, бакалавр, сейчас в судьбу?
А мужчина, словно назло немой мольбе бакалавра – или повинуясь его жадному ищущему взгляду? – уже поворачивался. Медленно, будто персонаж немого фильма, вплавленный в черно-белую пленку. До тех пор, пока глаза – темные, чайного цвета и серые, стальные – не скрестились в безмолвной схватке.
"Смотри!"
Он вскинул подбородок, чуть нахмурил брови - и смотрел, изучая. Ольгимский был... вероятно, сильным человеком, волевым, смелым. Угадывалось за чернотой его зрачков нечто стальное, несгибаемое.
Но бакалавр нарушил молчание первым.
- Добрый день, - произнес он, - мы не представлены. Я Даниил Данковский, врач. Возможно, вы слышали.
Бакалавр нарушил молчание первым, а Ольгимский – первым сделал шаг навстречу. Протянул ладонь – широкую, мозолистую, крепкую, сдержанно кивнул, не опуская глаз.
- Наслышан, как же. Удача для нас, что вы здесь. Боюсь только, что вы для себя не назовете это удачей.
Данковский пожал протянутую руку, ощутив легкую шероховатость кожи. Впрочем, его собственные ладони - после вечерних злоключений - были едва не грубее.
- Я не жалуюсь, - он дернул плечом. - Раз уж я здесь, делаю все, что могу.
- Как и все мы, - согласился Влад. – Что толку жаловаться – ничего не изменить. Разница в одном – это наш город, наше будущее. Наша жизнь. А вы – как солдат на чужой войне. Рискуете и подставляетесь под пули без всякой выгоды для себя.
- Поступить иначе означало бы сразу сдаться врагу, без надежды на помилование... - будто вспомнив что-то важное, Данковский встрепенулся. - А знаете, Влад, я как раз хотел с вами поговорить, и удивительно, что вы оказались тут именно в этот самый момент.
- Со мной? – бровь удивленно приподнялась, но не слишком, самую малость. Этот человек твердо стоял на земле и очевидно был готов к самым разным неожиданностям. - О чем же, простите? Чем я вообще мог заинтересовать такого человека, как вы?
Данковский сделал пригласительный жест в комнату.
- Лара, ты не возражаешь, если мы у тебя побеседуем?
Лара, которая до этого с молчаливым спокойствием наблюдала за разговором двух мужчин и всем своим нутром ощущала растущее, словно сжимаемое в тугую пружину напряжение, улыбнулась. Почему-то любая ее улыбка казалось вымученной.
- Конечно. Пройдите в спальню, там вам никто не будет мешать. А я пока займусь моими… гостями.
Влад шагнул в комнату первым, оставив бакалавра сверлить взглядом его широкую, обтянутую замшей спину.
- Спасибо, - Данковский кивнул ей, стараясь, чтобы жест этот вышел... теплым.
Сейчас, когда дождь барабанил в стекла, желая прорваться в дом, это казалось особенно важно.
- Так вот, - начал он, когда они с Ольгимским остались наедине, - заинтересовали меня не вы напрямую, но тот колодец, что прорыт у вас во дворе.

[Хелькэ >>>]

(...и пернатый друг Бакалавра...)

- Ах, это… - лицо Младшего Влада приобрело выражение человека, уставшего от однообразности жизни. - Ну что ж – вы вероятно уже знаете, что здешние… порядки, – слово было выплюнуто с плохо скрываемым отвращением, – говорят на сей счет. Но не думал, что человек просвещенный, каким вы без сомнения являетесь, будет разделять эти суеверия.
- А по-вашему, трупы в колодце - это хорошая примета? - удивился Данковский.
- Что вы несете, какие трупы! – Ольгимский дернулся, растеряв изрядную часть своей невозмутимости. – Мы наткнулись на тоннели – невесть кем прорытые тоннели под городом. Разветелвенная система ходов – мои люди не успели обследовать их до конца. Но трупы?!
- Так, значит, тоннели не вы прорыли... это успокаивает, - Данковский поморщился, вспомнив свои блуждания в липкой, пахнущей кровью темноте. - За одним из поворотов - пещера, где свалена целая гора мертвых тел, притом зараженных Песчанкой. Если подняться из пещеры наверх, попадаешь на склад, где квартирует некий Гриф сотоварищи, возможно, вам знакомый. Да-да, вы совершенно правильно смотрите на меня с таким выражением - я там был.
Ольгимский невнятно выругался. Вспомнилась веревка, безжизненной змеей свисающая в черный зев колодца.
- Какого дьявола вы туда полезли? – он устало опустился в кресло. – И как вам – в одиночку! – удалось обшарить больший отрезок тоннелей, чем моим людям за несколько дней?.. Все эти развилки, тупики – вы смогли бы начертить схему?
- Ну, положим, не совсем в одиночку, - бакалавр почувствовал укол стыда. - Вообще, это было нужно. До меня дошел слух как раз из того рода суеверий, о котором вы толковали, мол, негоже в теле матери-земли дырки проковыривать... Вот я и решил проверить, что там, в теле матери-земли. Серьезно, Влад, я не сделал бы этого без вашего спросу, окажись вы дома. Но дело было срочное и важное - как видите, результат вышел вполне... ошеломляющий. Но на ту самую пещеру мы наткнулись едва не случайно. Думаю, примерный план нам удалось бы восстановить в памяти вместе с моим, если можно так сказать, компаньоном.
Легкая тень пробежала по лицу Даниила.
- Хоть я и пообещал себе больше не связываться с ним, - вполголоса добавил он.
Жесткая усмешка перечеркнула лицо Ольгимского.
- Да уж… ошеломляющий… - он задумчиво потер подбородок, взъерошив аккуратную бородку. – Я начинаю понимать смысл выражения – «жить как на пороховой бочке». Логово бандитов, чумное захоронение… И выход к моему крыльцу. Может быть, ну его, этот план? Завалить колодец, и дело с концом. Но какие тоннели, Даниил, какие тоннели! У меня дух захватывает, когда я думаю о том, кем они были прорыты. Уж точно не ребятами Грифа – если это вообще работа человека.
- А чья же, если не человека? - Данковский был озадачен. - Если у вас, конечно, есть гипотезы...
- Пустоты природного происхождения? – неуверенно предположил Влад. – Версия, конечно, невероятная, но еще труднее согласиться, что некто в силах – тайно! – проделать систему ходов такого масштаба под городом. Впрочем, вряд ли выход на склад к бандитам может иметь естественное происхождение, а следовательно моя гипотеза терпит сокрушительный крах. Увы, - он развел руками. – Да не так уж это и важно в свете последних событий.
- Кто знает, сколько лет этим подземным лабиринтам. Выглядят они, признаюсь, достаточно недавними - но только потому, что стенки коридоров влажные, липкие и... словно сочатся какой-то мерзостью, - от воспоминания, еще свежего, бакалавр поморщился. Захотелось погрузить руки по локоть в дезинфицирующий раствор. - В любом случае, откуда бы ни взялись эти туннели, вам нужно подумать о дальнейших действиях. Свяжитесь с Сабуровым. Я рассказал ему про яму с трупами и, надеюсь, он придумает, как ликвидировать этот рассадник заразы. Вместе с тем рассадником заразы, который находится над этой ямой.
Глухая напряженная тишина взяла комнату в кольцо. По-прежнему дробился о стекла дождь, звучали шаги и разговоры за стеной – но звуки покорно осыпались, словно напоровшись на штыки безмолвных часовых.
- Вот уж с кем я хотел бы связываться в последнюю очередь, - наконец нарушил молчание Ольгимский. Голос отчетливо сочился неприязнью. – И насколько я его знаю – рассадник заразы будет «ликвидирован» простейшим из способов. Сабуров попросту прикажет завалить колодец. Исследовать тоннели сейчас у него возможности нет – ни людей, ни времени, а с бандитами он и на поверхности никак не совладает.
Но он же комендант, - нахмурился Даниил. - Представитель исполнительной власти. Это его обязанность - разобраться с бандитами... разве нет? Хотя, я не исключаю, что у вас некая личная неприязнь, как это говорится, "idi:a echtra:", и в это мне лезть не стоит.
"В колодец - тоже не стоило", почувствовал он еще один укол совести.
- Личная неприязнь тут ни при чем, - пожал плечами Влад, - хотя и не буду скрывать – она есть. И я не стану говорить, что Сабуров не делает ничего, чтобы справиться с ситуацией. Но он оказался не готов – да и кто из нас встретил госпожу Чуму во всеоружии? Я стараюсь быть объективным, Даниил, только и всего. И трезво оцениваю положение вещей.
- Если оценивать положение вещей трезво, то... не лучшим ли вариантом будет засыпать колодец? Если совсем уж по совести - залить раствором бетона, но столько бетона мы не найдем. Я серьезно опасаюсь, что чума может распространяться через почву, и этот ход для нее следует закрыть. Хотя бы этот.
- Я и сам об этом думаю, поверите ли, - кривая усмешка, раскрашенная горечью. - Тем более, что использовать колодец по прямому назначению невозможно, и пользы от него никакой. Как быть с другими ходами, правда, остается неясным.
Даниил прикрыл глаза, вспоминая что-то важное, но постоянно ускользающее - как слово, что вертится на кончике языка, но никак не желает слетать с уст.
- А ведь был там еще один ход, и правда, - сказал он наконец. - Не тот, что к бандитам. Узнать бы, куда он ведет. Впрочем, пустое... мне не остается ничего, кроме как оставить это на ваш откуп. Хотел еще поинтересоваться - почему вы здесь? Тоже помогаете Ларе?
- Тем малым, что я могу, - кивнул Влад. – Признаться, я скептик и не верю в спасительный борт ковчега посреди всеобщего потопа. Но не подать руку помощи тому из немногих, кто пытается хоть что-то делать?.. Как знать, быть может для кого-то Приют и правда станет спасением.
- Я тоже надеюсь на это, - Даниил улыбнулся. - Пусть я тоже скептик, но я упорно хочу верить и знать, что у нас есть хотя бы малый шанс в этой неравной борьбе с чумой. И то, что Приют просто есть - это делает наш шанс уже не столь малым.
- Вы правы, бакалавр, без сомнения… - несколько рассеянно произнес Ольгимский – так, словно был уже не здесь. И, встряхнувшись, продолжил: Боюсь, меня ждет встреча куда менее приятная – тем предпочтительнее поскорее ее закончить. Я вас покину – если у вас нет больше вопросов.
- Нет вопросов, - эхом отозвался Данковский. - Удачи вам, Влад. Я рад, что случай свел нас сегодня.
Случай беззвучно рассмеялся – он мог позволить себе быть щедрым. Иногда.

[Черон >>>]

(И кто бы вы думали - волшебный кро- Исполнитель!)

На перекрестке неподалеку от Костного Столба праздновали маленькую смерть.
- Почтеннейшая публика!..
Неслышный ветер, изредка выдающий свое излишнее любопытство шелестом пожухлой травы и запахом едва уловимой едкой горечи, подкрался к кругу людей, желая подслушать, о чем говорят между собой живые. Медленно, не дыша, вздымая от нетерпения крохотные вихри кружащейся листвы, он змейкой бродил среди хоровода, забирался в растрепанные волосы, шепча подслушанные заклинания степных Червей, вслушиваясь в ответы - но не понимал. Люди занимались бессмыслицей. Семеро, или около того - детей, с непривычно-серьезными глазами, внимали собравшему их здесь взрослому - если его на самом деле можно было причислить к лику людей. Ветер недоуменно затих, оставив в воздухе только взвесь пряного запаха и оглушающий звон тишины - оратор был тощ, как плетеная фигурка из стеблей тростника, черен, а лицо его полностью скрывала белая маска.
- Почтеннейшая публика! - с губ актера непрестанно срывались слова, он говорил взахлеб, словно в любой момент мог забыть нетвердо выученный текст. - Позвольте представить вам замысел пьесы, господа, замысел, овеществленный во плоти; идею, которая не была порождена ни одним умом режиссера - которая зародилась сама собой, и поэтому, почтеннейшая публика, является и гениальнейшим сценарием, и самым талантливым из всех присутствующих здесь актеров, коих мы, скромные статисты, дерзнули сопровождать и поддерживать в начинаниях. Многие, и не без основания, с опаской относятся к подобным бродячим идеям - тем, что пускают корни в рассудках и умах, и существуют без спроса на моду, необходимость и потребности зрителя, тем, что дремлют, дожидаясь своего часа, в каждом из нас - везде и нигде. Многие, и не без основания, считают, что подобные самозародившиеся творения суть скверна и выживают человеческий разум, как выживает кроветворную жизнь опасная бактерия. Но, господа, позвольте разубедить вас в этом примитивном суеверии...
Ветер вновь поднялся, заглушая слова безумного актера, донося из-за реки шум лязгающих машин и отзываясь в поредевших кронах деревьев. Ветру было скучно. Он хватал детей за одежду, дергал трепещущие в воздухе полосы ткани, но те, как завороженные, не отрывали взгляд от куклы-оратора, сопровождавшего свою речь заламываниями рук, будто бы исполненных боли.
- В чем же сущность этого дьявольского, но гениального замысла, господа? Несомненно, вам знакомо высказывание, будто гениальное суть просто, и присмотревшись, вы без труда распознаете в витках замысловатой фабулы нехитрый драматический прием, недоступный ранее никому. Прием, который низвергает сцену, который уравнивает в правах актеров и зрителей, делая всех одинаково беспомощными - перед чем?..
Актер запнулся на полуслове, словно почувствовав, что сказал лишнее, и на него обращено некое гневное и рассерженное внимание. Если это было бы возможно - то казалось бы, что мраморно-белая маска побледнела еще сильнее.
Ветер встревоженно умолк, чувствуя чье-то присутствие. Шаги. Почти неслышные шаги со стороны Костного Столба.
Ближе. Отчетливее. Громче. Шелест листьев под тяжелой поступью – сливающийся в заунывный траурный шепот. Будто мертвое, давно окоченевшее тело волокли по припорошенной желтым иссохшим крошевом брусчатке.
Равнодушное небо наблюдало, как мнутся у подножия импровизированной сцены маленькие зрители скорбного клоуна, поделенного кистью на две неравные половины – угольная тьма силуэта и слепящая белизна вместо лица. Детям отчего-то было зябко, и выступление лицедея растворялось в этом ознобе, не оставляя после себя ничего. Аркан завораживающего голоса, мистерия гипнотически ломких движений – все рассыпалось в миг. Остались лишь тающие под осенним дождем слова. Незначащие, зыбкие, не способные ни согреть – ни защитить. Небо вздернуло косматые брови туч – удивленно? настороженно? – и серая морось стихла, каплями набухая вдоль края неожиданной синевы над головой.
Как будто мало здешние дети слышали шагов, приносящих беду, чтобы не узнать их издали. Узнать - по шипящим вскрикам палых листьев, по горькому запаху боли, стелящемуся окрест, по дрожащему в тягучем воздухе предчувствию.
Всего несколько секунд - капли, зависшие в вышине, уже срывались и вновь летели к земле, а стайка детей бусинами с порванной нитки разбегалась по ближайшим подворотням. Звонким стуком подошв оповещая таких же, как они сами - умеющих слушать и слышать – берегись! Улицы пустели, внемля предостережению. Зоркие окна пристально глядели с высоты – кто?..
Он вышел к домам, тяжело переступая, словно бы волоча свой немалый вес, используя подпорки-ноги. Один из детей Бодхо, носящих неприятное скользкое имя. Червь. Изодранный в клочья, как когтями Шабнак-адыр; сочащийся темной нутряной кровью. Почти мертвый, но все-таки шагающий вперед, будто ведомый чьей-то волей. Хриплое дыхание бритвой взрезало жесткую кромку рта.
Он прошел в шаге от мраморноликого кривляки в черном; скользнул мутными бельмами глаз – не видя, и продолжил свой мучительный путь. К дому Исидора Бураха, куда уже вела одна цепочка окрашенных алым листьев-следов. К дому зализывающего раны наследника-менху.
Подойдя к двери, он тяжело замер, скособочившись узлами перетянутых мышц и жил, словно борясь с желанием опереться на створку всем изодранным телом и замереть. Уродливые пальцы проскребли по дереву нечто, отдаленно напоминающее стук в дверь - звук, изданный раненым животным в последней попытке дотянуться до спасительного выхода из змеиной норы.
Черно-белый комедиант несмело попятился, скрываясь из виду в переплетении перекрестка.
Ветер сбежал еще раньше.
В полной тишине мертвенный скрежет повторился еще раз.

[Барон Суббота >>>]

А Артемий Бурах не спал. Праотцовское искусство в его руках приносило долгожданное облегчение самому менху - нож в его руках, прокалённый и омытый спиртом, с обманчивой лёгкостью гулял по бедру. Линии были видны столь чётко, что почти пульсировали на бледной коже. Они оплетали место раны, будто пауки, тщащиеся заткать дыру в своей паутине. Они мешали друг-другу. Им нужно было помочь.
Всё это было не слишком сложно - вскрыть рану заново, выдавить пулю, отвести дурную, порченную кровь. А то, что обезболивающих нет, так то не слишком высокая цена за исцеление. Оставалось только перевязать, чем менху и занялся. Чистая марля и бинты в доме были, практические навыки его рук не покинули, а потому повязка была вскоре готова.
Нужно было отдохнуть, но сон бежал глаз Бураха, прятался по тёмным углам, танцуя с тенями от керосиновой лампы. Артемий устроился в старом, добротном кресле своего отца, примостил раненную ногу на табурет и принялся тщательно изучать трофейный револьвер. Оружие находилось отнюдь не в худшем состоянии - предыдущий владелец его явно недавно чистил, смазывал и перебирал. Пистолет был полностью готов к бою, что было весьма кстати.
Артемий убрал револьвер в карман и погрузился в мутное, дремотное полузабытье. Его взгляд блуждал по комнате не останавливаясь ни на чём, и менху чудились диковинные. Время исчезло. Пространство подёрнулось пеленой болезненной ясности. Такой резкой, что можно было заметить тонкое дрожание призрачных нитей, срывающихся с кистей и лодыжек.
"Линии, - подмуал кукла-гаруспик. - Что будет если их раскрыть?"
Мысль застряла в голове, заметалась в ней, отскакивая от стенок черепа с тихим, сухим постукиванием. В себя его привёл скрежет. На первый взгляд звук был вполне обычен, но почему-то душу пронзало ощущение его неестественности и неправильности.
Артемий поднялся. Револьвер самостоятельно ткнулся рукоятью в его ладонь, а нож скользнул за пояс. Менху поднялся. Опухоль с бедра спала, и хотя нога отзывалась на попытки использовать её в качестве опоры ноющей болью, подламываться и отказываться повиноваться она перестала. Прохромав в коридор, противоположный конец которого заканчивался входной дверью, Гаруспик поднял пистолет и громко поинтересовался:
- Кто здесь?

[Черон >>>]

(и Гаруспик)

В ответ - тишина. Словно тот, кто рискнул постучаться в дверь дома Исидора (который события последних дней успели облечь краткой, но на редкость недоброй славой) одумался и выбрал более безопасное место, чтобы просить подаяния.
Молочно-вязкая, завораживающая тишина - в звенящем воздухе растворились и пропали детские голоса, которые еще недавно доносились с пустыря, даже шум ветра и то притих, словно боялся вспугнуть что-то. Осталось только собственное дыхание, отзвуки шагов и едва слышный лязг курка револьвера.
Стук повторился еще раз, совершенно внезапно, разбив вдребезги застывший момент - и звучал на этот раз короче и словно бы рваным.
- Дверь открыта, - всё так же громко сказал Гаруспик, большим пальцем взводя пистолет.
Она очень медленно подалась внутрь, отворяясь и пропуская существо снаружи. Против ожидания, не было ни подходящего моменту скрипа, ни скрежета - незванный гость вобрался внутрь почти неслышно.
...и чего это ему стоило - оставалось только гадать. Это был Червь, изуродованный до состояния, при котором - наметанный глаз хирурга быстро подметил глубокую рану под ребром, по-птичьи скошеную набок шею - вряд ли можно было добраться до обиталища Гаруспика даже ползком. Однако этот - добрался. Темная, почти черная кровь сочилась из открытых ран, кожу его покрывали язвы, опасно напоминающие о вездесущей Песчанке... и мутный взгляд глубоко посаженых глаз смотрел сквозь, словно этот сын Бодхо пребывал уже в другом мире, не имеющем никакого отношения к живым.
- Ты... - хрипло проклокотало откуда-то из нутра гостя. - Кровный...
Артемий опустил пистолет.
- Я сын Исидора Бураха, - кивнул он. - Кровный наследник рода менху. Кто ты, сын Бодхо и чего хочешь?
Револьвер он держал в руке опущенным, но в карман не убирал.
- Меня прислал тот... кто страшнее твоей воли, - отсутствующим, неживым голосом бормотал степняк. - Он прислал меня, чтобы передать тебе... весть. И забрать меня отсюда. Забрать навсегда. Его пальцы... - он вздрогнул, словно от боли, - пальцы вложены в мои раны. Помоги. Помоги, Кровный... Не дай... умереть.
- Кто тебя прислал и что за весть? - спросил Артемий, но одёрнул себя. - Нет, подожди. Оставайся у входа, я сейчас.
Менху быстро, почти бегом, насколько позволяла раненная нога заковылял в комнату. Отцовский шкаф с одеждой был подвергнут жестокому потрошению, после чего Бурах вернулся в коридор. Он был с ног до головы закутан в какую-то матерчатую хламиду, лицо прикрыл каким-то шарфом, а на руках были тканевые перчатки. Револьвер скрылся где-то в недрах его одеяния, а на смену ему пришёл нож.
- Выйди за дверь и ложись на землю, - приказал Гаруспик, приближаясь.
- Ты не равен... - жадный глоток воздуха. Он неожиданно замолчал, продолжая смотреть куда-то мимо. - Теперь я понимаю... о чем мне говорилось. Слушай. Сначала слушай... я могу не дожить... до последнего звука.
- Меня спасла она, - монотонным речетативом начал гость, закрыв глаза - и в поток запинающихся слов изредка как будто льдинками вспыхивал знакомый чужой голос. - Она знала, что я умираю. Я был... может быть, я уже был мертв. Она шла мимо и остановилась. Она протянула мне руку. Сказала, что даст мне жизнь в обмен на услугу. Тебе. Передать весть... Бураху. Сказала, что если я захочу жить - то смогу попросить у тебя жизнь. Но я...
- Говори, - нож коснулся тела одонхэ, будто бы в нерешительности, а потом наискось чиркнул его через грудь.
когда первый разрез был сделан и выступило немного крови, менху заработал быстрее. Руки, торс, нога - он раскрывал линии тела дитя Бодхо и знал: сейчас тому становится легче. Страдания, боль, изжигающий жар - это всё отходит на второй план, уменьшается, скрывается в туманной дымке.
- Она, - очередной сдавленный хрип вырвался из груди степняка, словно высвобожденный ножом, когда он подался навстречу боли. Он заговорил быстрее, торопясь, - Тот, кому ты доверяешь, уничтожит твое дело. Он сам не знает, что распространяет ту смерть, от которой берется лечить. Другой. Холодный демон. В нем - чума, и каждый кого он коснется, обречен на смерть, не зная причины. Берегись. Берегись сам и... спаси их...
Голос Червя упал до неразличимого шепота - он упал на подломившиеся колени, впиваясь пальцами в стены и стараясь удержать дрожащий взгляд.
- Я... больше не нужен... Не прикасайся, Кровный. Подхватишь... заразу. Ты должен оставаться чист, должен...
- Кто с тобой говорил, - менху поднялся с колен и поймал взгляд одонхэ своим взглядом. Как за горло взял. - Отвечай.
Остекленевшие глаза не отзывались.
Червь еще дышал - израненная грудь еле заметно вздрагивала (или то были судороги?) - но сознание покинуло его.
Есть вещи, которые делать нельзя. Есть те, которые делать нельзя ни в коем случае, как бы не вилась Линия. Увы, есть узлы, которые нельзя рассекать, а потому Гаруспик возблагодарил Бодхо, за то, что крошечная точка на шее в число таких не входила. Нож коснулся её быстро и тут же отдёрнулся. Так цапля бьёт клювом, стремясь изловить лягушку. На желтушной коже одонхэ выступила единственная капелька крови.
"Должен придти в себя. Пусть ненадолго, но должен!"
Тело одонга скорчило судорогой - он выгнулся, запрокинув низко посаженную голову. Мертвый взгляд уставился в потолок. Казалось невероятным, но жизнь покинула его почти мгновенно - как будто почувствовала, что некто собирается ее позвать.
...тишина вернулась.
Мягкая, обволакивающая, звенящая в ушах и свистящая змеиным шепотом. Она всегда была здесь - наблюдая, слушая, впитывая каждое слово. Казалось, она смеется - и смех ее был голосом умирающего одонга.

[Хелькэ >>>]

(не без Клювика, за что ему огромное)

«Куда теперь?»
Вопрос донимал бакалавра Данковского назойливой мухой, из тех, что нахально садятся на страницы книги, что ты читаешь, и отвратительно медленно переползают со строчки на строчку. И ровно в тот момент, когда уже думаешь: «Ну погоди, вот сейчас!» - она стремительно взлетает с издевательским жужжанием.
Вопрос донимал — а ответ никак не давался. Одно Даниил знал точно — к молодому гаруспику (вот еще выдумали профессию; назовись Бурах знахарем, это ничего бы не изменило) он не пойдет. Пусть у него этот целебный порошок... ах да, столь же целебный, сколь и убивающий, выжигающий внутренности... но это вечером. А сейчас — к кому? Куда?
Совсем, казалось бы, некстати, он вспомнил, что когда собирался в Термитник, так и не смог туда попасть. А ведь говорили, что источник болезни может быть и там.
Тень прошедших дней набежала на его лицо, обрамляя мягкие, но отнюдь не спокойные его черты. Бегущие Черви... мясники с татуировками... маленькая Тая, королева поганого, зараженного язвой муравейника, нелепая карикатурка на взрослую, которой, тем не менее, подчиняются все как один...
Решено -Термитник.
Мелкий дождь растекался слезинками по щекам. Смешно,должно быть, это выглядит, подумал бакалавр невпопад, - светило столичной медицины, ученый муж (как там? Не мальчик, но муж?), он идет по насквозь больному городу... и будто бы плачет.
Кисло улыбнувшись, Даниил зашагал по Кожевенному кварталу.
Дорога уныло плелась среди домов, ноги бакалавра вязли в месиве бурой листвы – будто жадная топь льнула к ступням, отчаянно цепляясь за заблудшего путника.
Ты мой – бормотала влажным горячечным шепотом. Ты мой, ты уже опоздал – всюду.
Хлесткие удары подошв дробили шепот в труху бессмысленных звуков. Ветер сметал их прочь, расчищая путь.
Термитник встречал гостя знаменами развевающейся ветоши, изодранными крыльями из мешковины, развешенной между зданиями. Тяжелые бараки прочно вросли в землю, и крылья бились на ветру, не в силах совладать с якорными корнями.
Мягко, крадучись отошла дверь, впуская бакалавра…
В темноту.
В удушающее зловоние гниющего мяса.
В гулкий кошмар, множащий звуки его – и только его – шагов.
Аве, бакалавр Данковский! Ушедшие на смерть приветствуют тебя.
Дышать было страшно. Идти было страшно, слушать, как раскатами грома раздается стук от подошв его ботинок, - еще страшнее.
И совсем жутко - остановиться, за-мереть... у-мереть?
Помещение, что открылось за дверью, было поистине огромным, и половину его занимала... темнота. "Как же здесь работают люди?" - подумал Даниил удивленно. Потом вспомнил: ах да, не люди, одонги. Впрочем, много ли разницы? Разве что они лучше видят в таком вот полумраке.
Термитник был похож, представилось ему, на большой гроб. Уже заколоченный. Старый, ветхий гроб, присыпанный землей. Вместо тела - когда-то живые мясники и Черви. Бегали здесь, должно быть, сновали муравьями ("Термитами!"); сейчас вот - уже не бегают.
Разоренный муравейник. Разоренный не мальчишками-хулиганами - чумой.
Покинутые лабиринты комнат нехотя, будто стесняясь, обнажали пред бакалавром свое неприглядное нутро. Немо вздыхали – зачем?.. Зачем тревожить гробницу, последний приют несчастных, замученных песчанкой или растоптанных рвущейся к жизни толпой? Знаешь ли ты сам, бакалавр Данковский, чего ты ищешь здесь, попирая подгнившие доски перекрытий и осторожно огибая нелепые исковерканные тела? Несуществующих ответов на вопросы? Небесного озарения? Собственной смерти? Чего?!
И так же безмолвно, не ожидая ответа: ищи. Вскрывай – как скальпель вскрывает плоть – уставшие от молчания двери, разбивай дыханием застоявшийся воздух, корми голодные лестницы отпечатками подошв – первый этаж, второй, третий… Ищи!
- Ищущий да обрящет.
Тишина обрела голос. Давящийся насмешкой голос простуженной вороны.
Даниил замер на месте соляным столпом. Оглядываться не стал, удивив даже самого себя – просто остановился во времени, остановив время.
- Кто здесь? - спросил он.
- Три десятка издохших крыс, полсотни трупов одонхе, несколько бычьих туш… - насмешка сочилась из стен, играя с тенями в прятки. – Ты собирался беседовать с кем-то из них?
- Скорее, с кем-то, кто мне ответит, - усмехнулся бакалавр. - Доброго... времени, мой неведомый собеседник; насколько оно сейчас может быть добрым.
Поза его стала менее напряженной - позвоночник, будто вытянутый струной, чуть изогнулся, руки легли в карманы "змеиного" плаща; на губах блуждало подобие улыбки.
- И тебе не хворать, - тень выступила их тьмы птичьим клювом. - Это каких же ответов ты собрался искать у здешних убогих?
Тяжелая маска-клюв выразительно качнулась, обводя невидимых и неслышимых обитателей Термитника.
- Ты, - улыбка изломала тонко очерченный рот бакалавра. превратившись в гримасу боли. - Или не ты? Вас, трупоносов, вроде бы много, и все вы одинаковые, но отчего-то у меня чувство, что на самом деле есть лишь один.
Прищурившись, он смотрел, как играют на заостренной меди золотистые блики - совсем крошечные. Свет едва пробивался сюда сквозь доски заколоченных окон.
- Ответ же я ищу примерно такой - не отсюда ли пошла Песчаная Язва? Я помню, что творилось в Термитнике несколько дней назад.
- А ты умнее, чем кажешься, - ухмыльнулся голос под маской. – Глядишь, и выживешь. Хотя нет, это вряд ли. Не тех ответов ищешь. Тебе какое дело, где она началась? Искал бы лучше, где и как она закончится.
Клювоголовый одарил бакалавра колким, вызывающим взглядом.
- Науке известно, - проникновенным голосом начал Данковский, - что у некоторых вещей, прошу простить мою вульгарность, конец там же, где и начало. Известны науке и, скажем, мифы про Мирового Змея, пожирающего собственный хвост. А еще известна шутливая поговорка... в духе опального архитектора Стаматина, как мне кажется... "выход из безвыходной ситуации там же, где и вход".
Даниил развел руками, будто бы извиняясь.
- Не что чтобы я всецело доверял змеям и подобным присказкам, но я надеюсь, что, обнаружив источник, я скорее смогу понять, как закончить всё это.
- Источник, - понимающе покивал Исполнитель. – Не то чтобы я всецело доверял трупам, - передразнил он Бакалавра, - но об источнике они молчат… молчат, я бы сказал, как мертвые.
Он придвинулся ближе, сминая расстояние в комок.
- Она сбежала, - голос Клювоглового растерял изрядную часть желчи и звучал теперь жестким металлическим скрежетом. – Сейчас здесь чисто, но что ты сможешь сказать о прошлом?
- Ну... - Даниил приподнял одну бровь в искреннем недоумении, - когда-то в прошлом здесь тоже наверняка было чисто. Если может быть чисто в таких антисанитарных условиях, какие просматриваются здесь даже без учета болезни. Сколько здесь было рабочих? Большинство - одонги... не думаю, что они имеют представление о гигиене труда. Если ты, конечно, об этом.
Язвительный хриплый смех был ему ответом. Темнота старательно ловила звуки, горстями бросала их о стены и возвращала обратно – россыпью ядовитых стрел.
- Шутник, - отсмеявшись, фыркнул Клювоголовый. – Или шут?.. Ты знаешь, о чем я. Ищи источник. Ищи, пораспрашивай местных – может, они захотят тебе ответить?
Эхо еще бросало в Бакалавра последние стрелы, а клювоголовая тень уже слилась с промозглым сумраком - было? Не было?
- Вот так, да?.. - растерянно спросил у темноты бакалавр Данковский. - Ищи? Расспрашивай?
От внезапно нахлынувшего отчаяния хотелось заломить руки, впиваясь пальцами в глазницы, вскинуть лицо к небесам, пусть здесь вместо неба - дощатый потолок, подгнивший, в кровавых потеках...
Скажите мне, кто-нибудь, что мне делать?!
Поздно.
Невозможно.
Ответа нет.
Ссутулив плечи, Даниил зашагал вниз по лестнице.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 22-05-2010, 19:57

[Черон >>>]

("отныне и вовек". Кто?)

Ступени Собора, словно изуродованные геометрией конечности застывшего каменного тела, нависали над опустевшей площадью. Пепельный лабрадорит источал молчаливое, покорное спокойствие - единственное из всех тел, кому не была страшна правившая бал чума. Совершенное тело, как назвали бы его степные жители, загадка, которую не раскрыть.
Что ж, еще бы - как отнять жизнь у того, кто мертворожден изначально?
Окна Собора, бесстрастный взгляд холодного исполина, смотрели на Горны. Это противостояние - творения и мастера, мертвого и живого - длилось долго, обещало длится вечно, и оборвалось несколько дней назад, когда окна дома Каиных, не выдержав, застлались тканью - они сдались другому врагу, который не тратил время на вызов, а бил сразу - и насмерть.
Тонкая фигура, стоящая у самого входа нефа, сама казалась сошедшей с пьедестала статуей - ветер не осмеливался коснуться ни складок пурпурой ткани платья, ни тем более, агатово-черных прядей волос. Словно его отгонял взгляд - тяжелый, стальной, сосредоточенный, и в то же время рассеяно устремленный в никуда.
Пальцы иногда срывались, нетерпеливо пробегая по камню - но даже и тогда он не отвечал ничем.
Камень был холоден и не чувствовал таящегося под кожей жара; камень был нем – и стертый булыжник тротуара выводил свое звонкое стаккато соло. Резкий, отрывистый, четкий речитатив мальчишеских шагов. Так идут на казнь. Так идут на войну – каждым шагом отсекая себя от прошлого, отчаянной показной бравадой стирая грань. И вязкое, томительное «не хочу» плавится, теряет контур, сбивается с пульса. Становится беспощадным колючим «могу».
- Ну здравствуй, сестрица, - взъерошенный подросток смотрел на алую красавицу настороженно и хмуро, слова ворочались, выставляя острые ребра напоказ. – Что же ты сама в гости не зашла? Или цепи взлететь не дают?..
- Ты слишком увлекся своим игрушечным замком, - стоило Марии повернуть голову и ответить, как ветер, воспользовавшись моментом, взвихрил волосы в змеином танце. - Хочу, чтобы ты увидел, где твое настоящее место. Или корона из листьев и перьев пришлась тебе по нраву?
- Из листьев и перьев, говоришь? А хоть бы даже из терновых веток! – вскинулся мальчик. – Не всем же звезды ладонями черпать, Хозяйка!
Слепые окна Собора безразлично взирали на хрупкие фигурки, трепещущие на ветру.
- Игрушечный, значит, замок? – он нахмурился, брови сошлись к переносице. – Но рыцарей-то своих верно бережет. Где ты сейчас еще найдешь такие стены?
- Вот значит, как король намерен беречь своих подданных? - тонко очерченные брови дрогнули, нахмурившись. - Запереться в четырех стенах, разложить себя на отражения... И ты намерен отсиживаться там вечно? Плохо ты усвоил урок... Каспар, - приглушенные блики в оконных витражах при звуках имени дрогнули - или показалось?
- А я твоих уроков и учить не собираюсь!
Ты мне не мать! – перехватило дыхание, застряла в горле непрошенная горечь, колкое воспоминание о той, которую он так мало знал – и на которую так была похожа неистовая Мария.
- Ты мне не нянька, – вместо проглоченных истинных слов выдохнул Хан. – Ну, выйду я, и что? Кто нас спасет – здесь?! Может быть, тебе поклониться, просить о помощи?
Последний вопрос остался без ответа. Хозяйка рывком отвернула голову - впрочем, ее гнев можно было ощутить с закрытыми глазами, кожей.
- У меня нет времени успокаивать тебя, - остужающие слова резали, как бритвой, и можно было поклясться, что сестра не вкладывала в них и капли сочувствия. - Если считаешь себя взрослым - то не жди помощи, а действуй. Ты знаешь, что Виктория назначила тебе главную роль в своем плане - после того, как нынешний город, по ее мнению, погибнет? - Мария вновь в упор взглянула на брата, чуть теплее, оценивающе. - От тебя ждут многого. Большего, чем мог сделать сейчас даже Симон...
- Ошибаешься, сестрица, - горько усмехнулся Хан. Вся его ощетиненность, ядовитые колючки слов, нацеленных в Марию, казались сейчас бессмысленными и глупыми – как когти новорожденного котенка, вздумавшего сразиться с рысью. Плечи устало поникли, но в глазах еще дрожал упрямый огонек. – Ошибаешься. Главную роль она назначила себе. Точно так же, как ты. Вы ведь – обе – Хозяйки. И сходство на этом не заканчивается. Зачем же вам обеим так нужно, чтобы Башня была пуста?
В непроницаемых глазах Марии на миг словно дрогнул и погас едва уловимый огонек. Она опустилась на одно колено, касаясь детского плеча ладонью, и отвела взгляд - словно какая-то чудовищная метаморфоза заставила исчезнуть Хозяйку, оставив усталую, измученную бессонными ночами совсем еще девочку.
- Никогда и никто из Хозяек не будет править здесь, - тихо произнесла она. - Нина попыталась - то, что сейчас съедает до основания дома, вырвало ее власть дуновением ветра. Маленькая Виктория, как и ее мать, никогда и не мечтала о большем, чем держать руку на плече правящего, а я... - горькая усмешка на миг трещиной раскалывает выражение лица - а я, может быть, просто умнее матери. Так или иначе, - она выпрямилась, - Виктория ждет, что на твоих плечах будет лежать судьба города. Я считаю иначе, но как бы то ни было, Башня для тебя - ловушка. Хотя бы потому, что еще день или два - и озверевшая толпа не выдержит, и бросится линчевать то, что по их мнению, навлекло на них чуму. И ты знаешь, что первым привлечет их - когда в горячке отчаяния они позабудут, что внутри и их собственные дети тоже. Тем более когда они не откликнутся на зов извне.
Молчание упало плотной сетью, накрыло, отрезало от города, от чумы, от злых застывших туч. Редкие звуки – теплое дыхание, пунктир бьющегося сердца, шелест багряного платья – мотыльками рвались сквозь тишину, бились, ломая крылья, и умирали, так и не увидев неба.
Насупленный мальчишка грыз губу и смотрел в сторону – не умея ни втянуть проросших шипов, ни воспользоваться ими.
- Значит, мы будем защищаться, - коротко, сухо, отрывисто будто стремясь спрятать нарастающий в груди металлический звон. Зачем – разве она услышит, как болит под ребрами сердце?.. Не сердце - траурный медный колокол, поющий последнюю битву. – Мы добудем оружие, и пусть попробуют нас достать.
- Ты собираешься защищать свою крепость отрядом из сотни мальчишек? С арбалетами и рогатками? Против озлобленной толпы людей, которым нечего терять - против санитарной армии, которая непременно прибудет сюда?
- Это уже наше дело, с какими рогатками мы будем защищать свой дом, - на последнем слове Хан на миг запнулся, а после выговорил его с вызывающим нажимом. – А про санитарную армию – так и вовсе вилами на воде писано, что они к нам полезут. Заболевших у нас нет и не было – ни единого! – а большего военным знать неоткуда…
Медный колокол в груди бухнул и испуганно замер, немо отсчитывая мгновения.
- А что будет потом? - Мария склонилась ниже, как будто пытаясь заглянуть по другую сторону человека, стоящего перед ней. - Ради чего вы будете умирать и убивать? Пусть даже вы отстоите свое сокровище - что будет потом, если вы, единственные, переживете мор в хрустальном замке? Захотите ли выйти наружу?
Мертвая, обезображенная земля. Иссохшие тела на дорогах, на ступенях зданий, у основания Многогранника. Ветер, скитающийся меж опустевших домов, заглядывающий в окна в тщетной надежде отыскать не-мертвых. Город, в котором одна лишь стеклянна Башня – живет. Хан зажмурился и замотал головой, будто пытаясь вытрясти из нее страшное видение. Он никогда не думал о происходящем – так. Пережить, переждать, сохранить тех, кто признал его старшим – только это казалось важным, только в это стоило верить. Но если город умрет…
- Потом - суп с котом, - надтреснутым голосом огрызнулся он. Хотелось сесть на ступени Собора и ни о чем больше не думать. Вообще. – Мы выйдем только тогда, когда не останется выбора. Или когда от нас будет что-то зависеть. Это ведь глупо – умереть только затем, чтобы разделить чью-то участь?..
Она долго смотрела на него.
Ветер успел облететь Собор, закружился на опустевшей площади, вздымая вихри пыли. Ветер пробрался холодными пальцами под кожу, застывая, перерастая в тишину - гнетущую и пробирающую льдом еще сильнее.
- Что ж, ты выбрал, - кивнула она.
Он хотел спросить – и что это значит… для тебя? Он хотел сказать – я хотел бы, чтобы ты ошиблась. Он хотел – впервые за долгое время – обнять ее и молчать, уткнувшись носом в родной запах.
Вместо этого он кивнул – и не оглядываясь пошел к своей хрустальной тюрьме. Надсмотрщик и узник, слитые воедино.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Незапертые двери.

Король умер, да здравствует король
В роли Гаруспика отныне и впредь - Хигф.


Молчал старый дом Бурахов – дом, который помнил шаги Исидора, голос его, слова, тени его мыслей, брошенные торопливым пером на лист бумаги… Ни подсказки, ни упрека, ни затаенного вздоха сожаления – лишь пристальный, давящий взгляд в затылок. Молчал. Оценивал.
Кругами расходилась тишина: по комнате, по улице, и в центре круга – он, Гаруспик. Он да еще – тело одонга, перечеркнутое по линиям. Тусклым рубином на горле – последний подарок гаруспикова ножа. В тесной клетушке ребер – еще теплое, еще вздрагивающее сердце. И остывающий вопрос в затянутых мутью глазах: что теперь, менху?.. Что теперь?!
Артемий подбросил в руке отцовский нож, словно надеясь прочитать в его бликах подсказку от прежнего владельца. Увидеть, где нанести новый разрез, который укажет путь, разгонит тишину. Разрез... Постой-ка! Червь больше не скажет ни слова – но его тело еще может кое-что ответить Служителю. Те раны, которые нанесены не Гаруспиком, те, что с виду должны были убить сразу, но как будто спрятали в себе смерть до нужного момента – не покажутся ли знакомыми? Не так ли делал бы он сам, будь подобная нужда? Молодой менху склонился над телом – знающий линии поймет, если их вскрывал другой знающий.
Нет. Тот, кто изувечил одонга – не думал о линиях. Не было в ранах холодного векового знания, не было родства руки, совершающей ритуал, живой, передающей биение пульса стали и открытого, как книга, тела. Эти раны – были нанесены не ножом. Страшные были раны, немые - такие же немые, как и сам умерший червь. Зато язвы, сплошь покрывающие его лицо и тело – красноречивее некуда. Говорили – кричали! – с этим не живут, не ходят, не выталкивают окровавленных слов из сведенного горла!
Кто вдохнул немного жизни в мертвое уже тело? Как волки, что пятятся, завидев волкодава, и бросаются, лишь собравшись стаей – неизбежность на время отступила. Чья рука отогнала ее? Не узнаешь – смеется тишина. Поздно – вторит неподвижность мертвых губ. Отсечены нити.
Воля страшнее воли Гаруспика погнала больного одонга с вестью. Воля, оказавшаяся на целый час, пусть – полчаса, превыше смерти – заставила его дойти. Не много ли затрачено сил, чтоб Артемий узнал, что чума идет след в след за ойноном? Ой много... И добра ли ему хотят?
Но это потом. Сейчас у него другая линия.
Тряпки, которыми укутывался Гаруспик, пошли в дело. На скорую руку захлестнув петлей из них Червя, Бурах, стараясь упираться только здоровой ногой и часто ругаясь, вытащил его из своего дома и прислонил к стене соседнего. Будет работа Клювоголовым!
Затем он вернулся к себе. Оставшиеся настои – в один карман, пробы из колодца найдут себе место в другом, вместе с револьвером и некоторыми из бумаг отца.
Прихрамывая, Артемий обогнул соседний дом и двинулся к Горхону. Спичка должен знать, где искать Стаха... если, конечно, беспокойный мальчишка у себя.
Дорога горячим пульсом отзывалась в простреленной ноге. Каждый шаг – раскаленная игла, прошивающее бедро. И серый город по обочинам – мутным монотонным маревом, нитью, продетой в ушко. Безликий. Тягучий. Усыпанный узелками домов, почти неотличимых друг от друга.
И дом Спички – такой же узелок. Последний – ткнулось в ноги укрытое листьями крыльцо. Пока последний – откликнулось раскаленное шило чуть выше колена.
Дверь словно ждала легкого толчка, отошла с легким шорохом, поманила теплом из проема. Мальчишки никогда не меняются. По городу может бродить чума, шайки бандитов и мародеров; маленький Спичка по-прежнему будет считать, что он бессмертнее самого Симона. В тот день, когда он научится запирать двери – он станет взрослым. И, быть может, судьба, что хранит паренька, отступит в тот день прочь, растворится в тенях, оставив его самому себе.
Не сваливай все на рок, Гаруспик! Ты тоже не должен забывать о Приближенном. Быть может, именно сейчас, делая то, что должен, ты отводишь от него касание шабнак. А время, неумолимое и лишенное даже намека на чувства, идет за тобой. Отсчитывает часы. Катит солнце к горизонту. Множит жертвы. Не медли!
Запустение в этом доме показалось знакомым и родным – может быть, потому, что его не принес мор, оно было раньше, оставалось клочком прошлого. Здесь легче идти, чем на улице. Можно опираться о давно небеленую стену, оставляя в пыли отпечатки ладоней. А вот и комната самого Спички. Хоть бы оказался на месте!
Холодная серость, льющаяся из затянутого паутиной окна, очертила серые неструганные ящики, смятый контур матраса поверх, облупившуюся штукатурку стен, дощатый пол, украшенный ржавыми шляпками гвоздей... Мальчика не было.

[higf >>>]

- Шабнак крадется за тобой следом… - замогильный змеиный шелест за спиной. – Костяная шабнак уже совсем рядом…
Бурах рванулся, поворачиваясь – и его шипение, от боли в который раз потревоженной ноге, было бы не менее страшным, дай только ему вырваться! Не дал. Стиснул зубы. Рука уже была в кармане, сжимала теплую рукоять револьвера.
Взгляд нащупал пустоту. И лишь скользнув ниже, уткнулся в конопатую мальчишечью физиономию.
- Здорово я тебя напугал, а? – Спичка довольно ухмылялся. - Ты аж подпрыгнул от неожиданности!
Еще миг глаза Гаруспика смотрели, как в прорезь прицела, а потом черты лица медленно приняли обычное выражение – тоже, впрочем, не самое благожелательное в городе. Сделав глубокий вдох, он сурово сообщил, глядя вниз:
- Здорово. Знаешь, когда я был в твоем возрасте, мы в таких случаях говорили – за такие шутки в зубах бывают промежутки.
Тень улыбки – оттуда, из детства, - все-таки на миг прорвалась, чуть приподняв уголки губ.
- И сейчас так же говорят! – радостно сообщил мальчуган. – Но ты ж со мной драться не будешь?
Он оценивающе, с чуть заметной опаской, окинул Гаруспика взором. Будто и правда прикидывал – а ну как полезет сейчас вихры драть?.. Удовлетворенный осмотром, кивнул:
- Не, не будешь. Воспитывать меня все равно уже поздно, да ты небось и не за этим пришел.
- Поважнее дела есть, - согласился Артемий. – Что ты про Стаха знаешь?
- Залег на дно, - отрапортовал Спичка, едва не раздуваясь от важности. – Чем-то он Каиным насолил, вроде. А он тебе зачем?
«Меньше знаешь – спокойней спишь» явно не успокоило бы мальчишку. Не для таких сказано.
- Дело у нас с ним было важное, - Бурах говорил доверительно, словно тайну сообщал. – Он мне записку оставил – к тебе обратиться, ежели понадобится.
- Где он скрывается, я тебе не скажу – сам не знаю, - в голос лисицей скользнуло сожаление, мелькнуло пушистым хвостом и затаилось. – Не сказал он мне. Не потому что не доверяет, ты не думай! Для безопасности, говорит. А вот записку в условленном месте оставить могу. Что передать-то нужно?
Как бы не доверить предательнице-бумаге, одинаково дружной со всеми, лишних деталей?
- Напиши - видеть его хочу. Лучше всего там, где я в первый раз ночевал, как сюда приехал, и поскорее. Если нет - пусть меня найдет или даст знать. Есть что спросить, есть что рассказать. Договорились?
«А где ты ночевал?» - любопытный чертенок выглянул из светлых мальчишеских глаз, но смолчал. Понял – ответа все равно не дождется.
- Договорились, - солидно сказал, весомо, по-детски копируя интонации Гаруспика. – Прямо сейчас и побегу. Если повезет, Стах послание уже сегодня найдет.
Спичка уже пританцовывал на месте, как тонконогий, нервный жеребенок, готовый сорваться с места и помчаться, ловя упругое течение ветра.
- Ты погоди, - остановил его Бурах. Улетит ведь – не догонишь. – Скажи, что в городе нового слышно? Важного.
- Да какое там важное… Сейчас каждый день только одна новость – то здесь песчанка буйствует, то там. А хотя… - задумчиво протянул Спичка. – Склады, говорят, оцепили – не ночью, как водится. Днем уже. Вот не повезло Грифу!
Он хихикнул без всякого сочувствия.
- У Ноткина-то в штабе чисто, разведчики донесли, а у Грифа все доверенные люди разом слегли. Да и сам он, по слухам, неважно себя чувствует. Сам не видел, врать не буду. За что купил, за то и продаю. А склад с порошочками у него прямо из-под носа увели. Псиглавцы. Эх, жаль не нашим достался…
Так-так – пронеслось в мыслях. Так-так – выбили пальцы на стене. Будто пытались достучаться до смысла, соединить в один мотив хрип Червя и слова конопатого мальчишки. Сплести в одну линию. Правда? Совпадение?
- Поделом ему... Ты еще одну огромную услугу можешь оказать. Если найдешь трость или что-то похожее.
- Трость – это вряд ли, - Спичка виновато передернул плечами, - но что-нибудь поищу.
Залихватски развернувшись на пятках, он скрылся в изломанном коридоре дома.
- А я сразу заметил, что ты хромаешь! Очень болит, да? А где это ты так? – голос переплетался с грохотом, звоном, металлическим лязгом, словно там, в полутемных проходах дома, мальчишка сражался с железным драконом. Исключительно большим и сердитым.
- Вот! – сияя веснушками, зубами и глазами, он вновь возник на пороге комнаты, сжимая в руках добытый в битве трофей – крепкую лыжную палку. – Сгодится?
- Болит, конечно. Неудачно познакомился с нехорошими людьми, - не стал отпираться Артемий. – Спасибо, Спичка! Сгодится.
Сейчас ему было абсолютно все равно, на что опираться. Лишь бы не ломалось.
- Пойду я, пожалуй. Жду вестей! - Бурах поднял руку в прощальном жесте.
- А я следом. Вот только найду, откуда листок для записки выдрать – и сразу.
Провожая гостя, Спичка неумело насвистывал бодрый мотивчик, в предвкушении важного дела. А что дело по совместительству – еще и увлекательная игра в шпионов, так кому от этого хуже?
Мальчишки никогда не меняются. Дверь, салютуя Гаруспику, оглушительно хлобыстнула – и осталась незапертой.

(лыжную палку вручал Клюв в роли Спички)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Шипы и розы.
(и прекрасный Клюв в роли Таи Тычик)

Даниил Данковский, бакалавр, исследователь-танатолог, столичная знаменитость, не раз в своей жизни испытывал на себе, что значит "земля уходит из-под ног". Там - когда закрыли "Танатику", здесь - когда он узнал, что бессмертный Симон Каин погиб... и еще не рез, не раз в этом Городе этот печальный опыт повторялся.
Даниил Данковский был уже готов привыкнуть. Перестать удивляться, следовать течению, создавая иллюзию борьбы... для кого - не понять, но ему было все равно.
Какое-то время.
Но сегодня, сейчас, в эту самую минуту, когда он сделал третий шаг с порога Термитника, ему показалось, что мир закончился. Просто закончился, и больше ничего уже не будет. Даже не нужно опускать руки, они почему-то уже опущены.
И насмешливый блеск медного клюва где-то за кулисами...
- Ну нет, - сказал себе Даниил твердо, - вот уж дудки.
Крепко сжал кулаки, так что скрипнула кожа старых уже перчаток. "Это я... я подумал, что можно сдаться?!" Нет, пожалуй, это был кто-то другой, на краткий миг захвативший власть над его разумом и нашептавший эти мысли, пропитанные обреченностью. Больше этот другой не вернется. Бакалавр Данковский ему не позволит.
Значит, порасспрашивать местных? Прекрасно, Маска! Трупы мясников и Червей, конечно, молчат, но ведь есть еще живые мясники и Черви. Каким же олухом он был, что не спросил у Таи Тычик сразу, не добился от каждого из беглецов, с кем встретился на второй день своего пребывания в Городе, подробного рассказа о том, как именно все началось...
Время собирать камни. Даниил возвращался в Кожевенный.
Неуверенным пунктиром между домами. Если так пойдет дальше, он выучит этот район до последнего сарая, но пока приходилось оглядываться, вспоминая – здесь свернуть? Или чуть дальше? И здесь ли до сих пор беженцы, или в тех домах, где обосновался во второй день степной табор, теперь живет только эхо? А может быть, госпожа Чума сейчас единоличная хозяйка здешних мест?..
Ветер принес горсть звуков, стекляшками бросил в ладони – играй, доктор. Глядишь, и выиграешь у сомнений несколько лишних минут. Скрип открывающихся ставень, гортанный отрывистый говор, тягучий монотонный напев… Хороши безделицы? – смеется подсказчик-ветер. Недурны, - сомнения отступают в тень. Степняки все еще здесь, и звуки насаживаются на нить, протянутую меж домов. Путеводную – ухватив кончик, уже не свернешь с верной дороги, не заплутаешь в подворотнях.
Не заплутал - несмотря на то, что дома вокруг (да и не только вокруг, во всем Городе) казались ему совершенно одинаковыми, уныло-коричневыми, с желтоватой мозаикой окон, бакалавр сразу узнал нужную дверь. Он уже входил в нее, уже выходил... ему показалось, что порог приветствовал его скрипом, как старого знакомого.
А вон там, из-за плеча - обернуться, бросив взгляд в сторону, - стоит еще один знакомец. Дом в два этажа, глядит окнами прямо в душу. Тогда (позавчера! не позже!) стены его были в маслянистых кровавых цветках, а внутри умирали люди. Он был там.
Где сейчас тот человек, что просил у него воды? Должно быть, уже на погосте.
- Где... - вопрос, который он хотел задать мяснику, попавшемуся навстречу в коридоре, задержался на языке. - Где я могу найти Мать?
На смуглом обветренном лице не промелькнуло ни тени. Узнавания, удивления, хоть чего-нибудь?! Словно маска из крашенного папье-маше, жесткая, негнущаяся маска, намертво приклеена к коже.
- Зачем? – слово гирей ударилось об пол.
- Нужно поговорить с ней, - развел руками бакалавр, не ждавший встречного вопроса, - зачем же еще. Я уже был здесь, приносил вам лекарства. Я врач... ойнон.
Папье-маше качнулось, обозначая согласие. Врач. Ойнон. Слышал. Живыми на лице по-прежнему казались только глаза да чуть кривящийся рот.
- Наверху, - а вот голос поменялся, стал мягче и будто теплее. Или показалось?
Выразив коротким кивком благодарность, Данковский поднялся по лестнице. Поднялся быстро, запоздало заметив, что в этот раз не сработала старая привычка считать про себя ступени.
В какой же комнате... недолго думая, он толкнул первую от себя дверь, заглянул внутрь.
Три пары глаз скрестились на вошедшем, и Бакалавр на миг почувствовал себя мишенью.
Таи здесь не было.
Затем была следующая дверь, и еще одна, и еще. За каждой Даниила ждал острый, оценивающий взгляд-прицел, а затем - молчаливое признание: свой.
Наконец ему повезло.
- Тая! - воскликнул он, снова поражаясь очевидному несоответствию между возрастом этой хрупкой кареглазой девочки и властью, которой она была наделена. - Здравствуй... я вернулся, чтобы поговорить.
Он ступил в комнату, прикрывая за собой дверь - не хотел, чтоб помешали, - и остановился перед Матерью.

[Woozzle >>>]

(продолжение с Хелькэ. В роли Бакалавра, само собой)

- Что же, ты хочешь рассказать мне сказку? – она смотрела без улыбки, требовательно, чуть склонив голову набок.
- Как-нибудь обязательно расскажу, - пообещал Даниил. - Но мне сейчас надо чтобы ты рассказала. Не сказку, а несколько важных вещей. Ты помнишь, с чего в Термитнике началась болезнь?
- Не забудь, - кротко вздохнула Тая. – Клара вот тоже пообещала – когда-нибудь. А я жду…
Заглянул в окно любопытный ветер, прильнул к щелям – секретничать? Без меня?!
- А болезнь… Кто же знает, с чего она началась, - Тая задумчиво крутила темную прядь. Вспоминала. Думала. – Просто вернулись люди – а вскоре жар у них. Дед приходил, осматривал. Головой качал – плохо дело. Потом велел заболевших в дальнее крыло отселить и не подходить к ним. Потом ушел и больше уже не вернулся.
"Не вернулся", эхом откликнулось в голове Даниила. Мертвого Исидора он тоже помнил.
- Откуда вернулись? - настороженно нахмурился бакалавр. - Куда они ходили?
- В Бойни, в город, в степь, - Тая дернула плечом, словно дивясь странным вопросам. – Я ведь не пастух им! Хотя постой-ка… - она сосредоточенно прикусила губу. – Кажется те, кто заболели первыми, накануне работали в Бойнях. Да, я теперь точно уверена. Ну… почти.
"Доступ в Бойни закрыт". Так говорил Сабуров. Интересно, кто может...?
- В Бойни ведь нельзя попасть сейчас, верно? - уточнил Данковский.
- Что ты! Бойни отрезаны, и сейчас, сегодня, даже я не могу открыть для тебя ворота.
- Так-так... - он постучал себя указательным пальцем по подбородку. Скверная выходила история. - А что там, собственно, происходит сейчас? И как долго такое продлится? Если, конечно, об этом можно судить...
- Да ничего. Бойни встали – какая уж тут работа, если боос Влад велел всех быков забить и отдать матери Бодхо, - темные, тепло-карие глаза Таи стали почти черными. Жесткими. Злыми. - А Старшина не посмел открыто перечить, но младших детей Боса Туроха пожалел. Будь даже и правда взрослые быки больны – у телят отдельный загон. А чтобы слухи не ходили и чума не просочилась – ворота в Бойни заперты.
Бакалавр кивнул.
- Разумное решение. Правда, со стороны Ольгимского странно... ладно, не моего ума дело. Скажи, Тая, а что за место у вас называют Гнилым полем?
- Это в степи, неподалеку от кургана Раги… Если мимо Боен идти – до самой канатной дороги, то в него и упрешься. А почему ты спросил? Ведь как раз там босы упокоились. В тесной яме, едва присыпанные землей. Мать плачет над ними – и роса на листьях савьюра там теперь красного цвета.
- Как я понял, существует версия... - Даниил поймал себя на том, что говорит с девочкой, как, скажем, говорил бы с коллегой-ученым. Поправился: - Словом, болезнь могла оттуда начаться. Или с кладбища. Мне бы все осмотреть, а где это Поле искать, я и не знал.
Тая с сомнением покачала головой, но возражать не стала. Отвернулась, откинула крышку старой коробки – бережно, будто не потертого картона касалась, а тонкого стекла, готового пойти морозными трещинами от случайного вздоха.
- Ты… знаешь что? Если пойдешь туда, передай вот это детям Боса? – она протянула маленький замшевый мешочек. – Просто рассыпь. Дождь вобьет семена в землю, может быть, весной там взойдут цветы…
Даниил кивнул, принимая мешочек.
- Хорошо. Обязательно сделаю. А теперь, Тая, слушай сказку... Видела когда-нибудь такие цветы - розы?
- Конечно! – Тая и сама расцвела как та самая роза. Печальная серьезность глаз сменилась недоверием, а затем – искрами радости. – Они такие… красивые. И пахнут, даже когда сухие.
- Так вот, розы когда-то давным давно создала одна волшебница. Она взяла цвет у первого снега, чистого-чистого, взяла запах у пьянящего и легкого вина, ровно столько, чтоб хватило на миг забыться, взяла нежность для лепестков у утреннего тумана... в общем, брала она понемногу и отовсюду - так она хотела, чтобы цветок получился самым прекрасным. И взяла еще кое-что - капельку своей любви. Был у волшебницы возлюбленный, - Данковский на секунду призадумался, - отважный и смелый рыцарь. И свои чувства к нему она тоже вложила в эти цветы. Вышли они и правда чудесные. Белые-белые. А потом волшебница узнала, что ее любимый рыцарь погиб на войне. Тогда она пошла в свой сад, сорвала розу, не боясь колючих шипов, и крепко-крепко прижала ее к груди. И прижимала так, пока шипы не проникли глубоко в ее тело, а лепестки розы - не окрасились ее кровью. С тех пор розы бывают и белые, и красные... говорят, что красные - это те, что растут на земле, где когда-то пролилась кровь.
- Скажи, а из чего же получились шипы у этой прекрасной розы? Неужели, это ее любовь?
- Нет, конечно, нет. Шипы - это боль. Когда уколешь пальцы, ведь больно, так? Это чтобы цветок мог себя защитить.
- Это так… неправильно, - губы снова сложились в скорбную линию, как до этого, когда Тая говорила об убитых быках. – Всем нужны шипы, даже цветам. Только ранят они вечно не тех, кого нужно. Спасибо тебе. Хорошая сказка, только очень печальная. Так всегда бывает, я знаю. Самые хорошие сказки – всегда грустные.
"Интересно", задумался бакалавр, "моя сказка выйдет плохой или грустной?"
- Ты права, - сказал он, - но это ничего. Есть разные сказки. Я пойду - туда, где еще не был, а должен был. Спасибо и тебе, Тая... Мать. Ты заслужила называться так, теперь я это ясно вижу.
Он улыбнулся и... в самом ли деле? - поклонился ей.
- Когда-нибудь ты расскажешь мне сказку про нас? Чтобы хорошая – и не грустная… Иди, и пусть степь будет добра к тебе.
Тая глянула в окно, и ветер, что подслушивал разговор и плакал над сказкой мелким дождем, отпрянул прочь. В детских глаза плескался космос.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-06-2010, 21:04

[higf >>>]

Гаруспик. Наследники
(с Woozzle, которая так и не закурила трубку)

Небо продолжало быть дождем.
Оно неспешно роняло себя каплями на крыши, разбивалось вдребезги о камни, впитывалось в землю. А та, казалось, готова было поглотить сколько угодно, словно Бос Турох задыхался от жажды этой осенью. Сможет ли он выпить все небо?
Артемий постоял, вспоминая дорогу. Когда-то мальчишкой он мог чуть не с закрытыми глазами пробежать в любой уголок города, но годы слегка подтерли память о детстве. И вечный дождь тоже стерли. Неужели так всегда было в месяц цветения твири?
Он узнавал и не узнавал, сличая то, что представало перед глазами и то, что виделось в памяти. А может, тому виной, что сейчас все ежедневно менялось? После алых цветов даже камни кажутся изменившимися.
Самый краткий путь пролегал между домами, наискосок. Не заходя, менху миновал вывеску лавки, торгующей всякой всячиной, и вскоре вышел к ограде «Стержня». Свернул к реке. Неплохо было бы пойти другой дорогой, ближе к Термитнику и сперва заглянуть в лабораторию отца, пополнить запасы настоев. Раньше он так и сделал бы, но не сейчас.
Гаруспик вспомнил, как в первый после приезда день бежал-летел над Степью, метался между домом отца, Термитником, болотами. Вспомнил, как ругался и задыхался позже спешивший за ним ойнон, и усмехнулся. Теперь главным было просто дойти, стуча о камни лыжной палкой. С ней было легче, и боль из выстрелов превратилась в тупое нытье.
Дом Сабуровых казался расчерченным по линиям странным узорам решетки, будто гигантское тело.
И между смыкающихся ребер, возле самых ворот, истово спорили двое. Дождь вбивал их резкие отрывистые реплики в землю, в серые камни, разбивал на сотни бессмысленных капель.
- Это… Это не просто недосмотр, это не просто глупость! Это преступная глупость, вы понимаете?! Вас нужно арестовать, как пособника!
Прямая напряженная спина, обтянутая темным форменным сукном, даже лопатками выражала негодование. Сабуров. Не нужно было видеть лица говорящего, даже голоса можно было не слышать, чтобы узнать эту выправку, эти четкие, рубленые жесты… Не нужно было видеть лица говорящего, чтобы понять – комендант находится в крайне дурном расположении духа.
- Не стоит мне угрожать. Я прекрасно изучил Ваши повадки - если бы Вам доставало улик обвинить меня хоть в чем-нибудь, я бы уже сидел за решеткой. Заметьте, я пришел сюда сам. Добровольно. Я дал согласие засыпать колодец, который стоил мне столько сил и средств, я согласился оказывать посильное содействие – но это не значит, что я намерен сносить клевету и угрозы.
Второй собеседник стоял к Гаруспику лицом, и оно казалось смутно знакомыми, но дождь смазывал мысли. Не давая сосредоточиться, смешивая черты лица, произнесенные слова и опавшие листья в бурую шуршащую кашу.
- Улики?! Колодец, прорытый в Вашем дворе, ведет прямиком в логово бандитов – у меня нет причин не доверять человеку, который проделал этот путь лично. Не думайте, что сегодня вас спасает от ареста Ваш отец и подвластный ему Уклад. Я борюсь с преступниками, но не с глупцами. Только поэтому вы до сих пор на свободе.
Голос Сабурова отчетливо полыхнул льдом. Он не стал дожидаться ответа – печатно, гулко, так и не заметив подходящего Гаруспика, пошел к дому.
Значит, ойнон уже известил коменданта. Если бы того не требовалось догонять, Бурах сам сказал бы пару слов о не пришедшей помощи.
Теперь уже не нужно было вглядываться, чтобы понять кто перед ним, почему оказались знакомы черты – родовые. Собственник колодца и наследник семейного предприятия стоял, словно бы не зная, что дальше делать и, похоже, не замечал Артемия.
- Влад? – спросил тот, оказавшись рядом.
Долгий взгляд в ответ - глубокий, темный, с оттенком... узнавания?
- Артемий? Бурах?! – выдохнул изумленно, ошарашено, рвано.
Так бывает - ветер приносит слухи. Ты отмечаешь их на полях сознания тонкой галочкой, едва видимой чертой, и тут же забываешь. Чтобы в день, когда слухи встанут пред тобой во плоти, смотреть вот так.
- Слышал, слышал, что вернулся, - кивнул головой младший Ольгимский, - но как-то все… мимо прошло. Сигарета есть?
Нервно ударила дверь Стержня, впустив хозяина в дом; так же нервно оглянулся Влад.
- Или револьвер… - странно добавил он, сжав побелевшие пальцы в кулак.
- Лучше уж закури, - неразлучная теперь трубка покинула карман, за ней – кисет, который прикрыла от воды ладонь, отчего он стал похож на маленький домик. И без предисловий менху продолжил: - А в колодце я был.
Ольгимский вертел в руках трубку, не спеша поднести огонь к чашке.
- Колодец, - поморщился он. – Из колодцев обычно… воду берут. Черт меня дернул его копать. Но кто ж знал, что там вместо воды – дыры подземные?!
- Странные дыры, - перед глазами встали стены в красных прожилках, рука будто снова ощутила легкое тепло. – А ты там был, Влад?
- Я спускался, - Ольгимский задумчиво прикусил мундштук и вновь сжал трубку в пальцах. – Да не знаю я, что это, Бурах, не знаю! Я уже и с приятелем твоим столичным говорил, и Сабуров ярится... Я, признаться, даже рад, что тоннели эти еще выход имеют – хоть у бандитов на складах, хоть у черта на рогах. Если там дрянь какая-то таилась, то не мой колодец ей выход в город дал.
Гаруспик с некоторым сожалением посмотрел на трубку в чужой руке. Скажи ему о таком кто пять дней назад – не поверил бы.
- Сдается мне, если там дрянь и есть, то лишь та, что люди принесли. А то, что до них было... Хотел бы я знать, да у кого спросишь?.. Скажи, а что сейчас с Укладом?
- Бардак, - коротко выразился Влад. Трубка сделала замысловатое движение, просыпав часть табака. – У отца сейчас власти, считай, никакой. Оюн из Боен не высовывается, будто и нет его. Беженцами из Термитника заправляет Тая. Тычика помнишь? Так он три года как помер, а на дочку его там все чуть не молятся. Каждое слово ловят и выполняют немедля. Впрочем, кабы не она – был бы не просто бардак. Вакханалия.
Гаруспик помотал головой. Услышанное плохо укладывалось в голове. Ветер бросил в лицо капли, словно насмехаясь, повторяя – бардак. Вакханалия. Он, ветер, казался довольным, словно уже прошелся по опустевшим комнатам строгого здания с фундаментом из векового порядка.
- Подожди. Тычика – помню. Так не было у него никакой дочки, когда я уезжал! Он вообще женат-то был уже? И сколько ж ей лет тогда?
- Да малявка совсем, - отмахнулся Ольгимский. – Точно не скажу, но вроде около семи, не больше. Удивлен? Вот то-то. У нас теперь так. Что в Укладе, что на кладбище – тоже дочка смотрителя на себе все держит. Прозрачная, того гляди от ветерка переломится. А сестрица моя, Виктория – Хозяйка. Дети… Страшно за них.
- Да, - менху коротко кивнул. – Рано им. Будто нарочно кто старшее поколение выкосил... А потом – чума! А что отец-то твой не так сделал? И Оюн – разве может Старшина прятаться, когда такое творится?!
Он помнил огромного главу Уклада. Тот казался воплощением мощи, столпом, на который можно каменный свод Боен опустить – удержит. Поговаривали, что в нем текла кровь быка – и тот, кто видел, не стал бы отрицать такую возможность. Далеко не слабый парень, Артемий слегка завидовал могучей силе Старшины. Правда, линии, как отец говорил, Бурахи все равно знали лучше.
- Я Оюна не видел, как всё это… - Влад выразительно повел головой, - началось. Может, ему в Бойнях забот хватает…
Словно исчерпав запас слов, Ольгимский с недоумением уставился на трубку, которую так и не закурил. Щеки его пылали все тем же лихорадочным румянцем, нервными, колючими казались потрескавшиеся губы, но пальцы, сжимавшие чубук, как оружие – расслабились, стали мягче, кричащая, яростная белизна костяшек поблекла и сжалась в мелкие точки.
- Ну, бывай, - он вернул трубку Артемию. – Да… Слышал про Исидора.. Ты держись.
Тяжелая ладонь ободряюще коснулась плеча Бураха.
- Ты – тоже.
Гаруспик в ответ хлопнул Влада-младшего по предплечью, задумчиво уставился на трубку, будто от этого зависело что-то важное. Потом спрятал ее, так и не задымившуюся, обратно и зашагал дальше по набережной Жилки. Наверное, он забавно выглядел сейчас, хромающий, с дурацкой лыжной палкой под падающим каплями небом. Вот только раненому чумой городу и его жителям было не до смеха.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Сердце в ладони
(с Хигфом, который скоро сделает боевую пику из лыжной палки)

Неглубокое дно Жилки мелькало справа, потом, когда горбатый мостик остался позади – слева. Дождь почти затих, будто остался на том берегу, а впереди неприветливыми жестяными коробками вырастали склады. Все-таки трость была бы лучше, и не только из-за удобства. Гаруспик убедился в этом, когда ударил шмыгнувшую к нему черную крысу, но, похоже, не причинил заметного вреда – она издала неприятный звук, отскочила, но тут же кинулась вперед вновь. То ли одурела от боли, то ли привыкла к безнаказанности. Крысы чувствовали себя хозяевами города, и это было даже не страшно – противно. Опершись на здоровую ногу, Артемий с силой ударил носком тяжелого ботинка прямо в острую мордочку. В ране словно провернули лезвие, но зато животное, отлетев на несколько шагов, осталось лежать неподвижно.
Менху оскалился, постоял немного неподвижно, пока не уляжется в мышцах жгучая волна, не рассосется по телу – и достал из-за голенища нож. Случайный прохожий кинулся в сторону – то ли не узнал, то ли просто, на всякий случай. В первый день никому и в голову не приходило шарахаться, но сейчас страх прочно поселился в городе. Выглядывал из-за углов крысиными мордочками, расцветал на стенах и телах багровым, играл на ножах бандитов.
Или преграждал дорогу, повиснув грязным полотнищем – именно такое болталось на ветру у входа на Склады.
Покосившееся чучело, скорбный символ, врастающий в зараженную землю у самой границы – будто безмолвный страж, стерегущий чуму. Там, за невидимой чертой, веселился обезумевший ветер. Хлестал наотмашь бесформенные фигуры, укрытые мешковиной. Хохоча, всплескивал крошево листьев, орошенных порченной кровью. Искал, кого закружить в смертельном танце, к чьей щеке прильнуть влажными губами, кому подарить на память алый цветок песчанки. Там. Здесь же воздух был акварельно чист, и небо пахло прелой осенью, горьким шуршащим тленом. Словно чумной балахон стража-чучела и оскаленные морды плешивых крыс были для ветра непреодолимой преградой.
Для тех, кто недавно считался людьми, а теперь – доживающими отмеренные часы покойниками, чучело преградой не было. Они рвались из липких объятий ветра – дотянуться до неба, вдохнуть акварели, найти людей… Рвались и умирали, настигнутые крепкими кулаками патрульных. Мертвым не место среди живых.
Зато живым есть место среди мертвых. Каждый имеет право войти в ад – и даже вернуться, если найдет дорогу, если жадная преисподняя не отметит его кровавыми печатями. Если...
Гаруспик прошел мимо пограничного столба-крестовины невозмутимо, не позволяя себя колебаться, хоть и шел не вдоль линии сейчас, а поперек, разрывая границы ветра собой. Твириновый настой из откупоренной бутылки хлынул в горло. Рецепты отца – ненадежная защита от безумия ада, но лучше, чем никакой. Он свернул к ограде, влево, уходя от нескольких качающихся фигур и из поля зрения патрульных.
Воздух был тягуч и вязок. Болото, не воздух – липкими руками обнимал за щиколотки, обжигал кожу, забивался в ноздри смрадной ватой. Каждый шаг – за три. Каждый вздох – за три. Каждый миг – за целую жизнь.
Ветер колючим смерчем взвинтил горсть мелкого мусора, осклабился, швырнул, метя в лицо. Промахнулся.
Плечо вскользь коснулось железа, вспышкой явилось воспоминание: кровавая плесень, ползущая по стенам домов. Здесь стены были чисты. Словно холодный металл складских коробок был губителен для этих страшных цветов. Только камень. Древний, живой, впитавший дым очага и тепло человеческих рук.
Мор. Живое, голодное и злое существо, которому хоть частичка живой души. А выпив до дна, он, похоже, покидал тело. Умереть – значит спастись. Но спастись – не значит умереть. Берегись, шабнак! Ему, Бураху, тоже сейчас нужна была живая плоть, чтобы сразиться с врагом на его территории.

Артемий продолжает опираться на палку, но шаг его становится более упругим. Внутри – легкий холодок напряжения. Взгляд обегает стены, слух ловит отзвуки стонов – те, что не унес ветер. Опасность дышит в лицо, заставляя его окаменеть. Менху сейчас – зверь, обложенный флажками. Менху сейчас – охотник.
Менху сейчас – судьба.
И тот, кто сгорбившись шагает навстречу - человек, мертвец, воплощение мора, которому хоть частичку живой души - тянет в молитвенном жесте руки. Менху, судьба – позволь припасть к тебе, напои ледяные ладони своим теплом. Подари последний огонь перед дальней дорогой.
Рок не знает выбора. Затравленный зверь не сомневается. Охотник не колеблется. Необходимость сама по себе право. Шаг вперед, быстрый, плавный, несмотря на то, что нужна дополнительная опора. И движение – такое же плавное. Грубая ткань не мешает видеть линии. Одним движением вскрывается горло – и тело, миг постояв, падает.
Жертва. Это слово значит больше, чем думают те, кто затер его.
А Гаруспик не думает – он проводит черту на груди, стараясь не дышать. Другую. Быстро, гораздо быстрее, чем когда вскрывал Симона или отца. Ему сейчас нужно только изуродованное заразой сердце – и оно бьется в объятиях черной перчатки. Еще бьется. Теперь – быстрее, плевать на боль, быстрее к заветной двери, затерявшейся среди десятков других!
Ржаво стонет ключ в замочной скважине. Всхлипывают петли, впуская чужака в святая святых. Беснуется за стенами ветер, упустивший потеху, рычит, колотится, грозится – и, устав, убирается прочь.
Темнота прозекторской Стаха тяжело опускается на плечи, дышит в лицо запахом спирта и застарелой крови. Оглушает.
Гулко постукивает палка, выверяя путь к рабочему столу. Где-то здесь должна быть лампа – вырезанное сердце жжет ладонь, но не дает света.
Огонь вспыхивает – тревожный, неровный. Ему тяжело гореть в этом вязком воздухе. Он тоже вдохнул глоток яда снаружи. Гаруспик первым делом бросает взгляд на колбу, которую заполнил позавчера. Ничего не вышло, и так ясно.
Перчатки летят на пол, он достает из шкафа другие. Последние? Предпоследние. Твириновый настой и отравленная язвой кровь смешиваются – и раздается наконец знакомое шипение. Едкий запах, после всего остального, уже не заставляет сморщиться. Добавить еще и того, и другого, на этот раз должно получиться! Гаруспик работает лихорадочно быстро, не замедляясь даже, когда нужно шагнуть от стола. Сейчас не до опоры, нужны обе руки. И не до боли. Еще крови – смешать с живой, чистой. Другого материала нет – и скальпель, взятый из дезинфицирующего настоя, бесстрастно проводит линию на руке. Наполняется ярко-алым, чистым пузырек. Жгут, повязка – стремительные движение. Но только после того, как капля больной крови упала в пробирку со здоровой. Жаль, что сердце боса уже не годится для опыта.
Микроскоп ждет, тускло поблескивая стеклом. Побольше света. Пламя в лампе взлетает – хватило бы керосина! Живая Песчанка выглядит иначе, чем мертвая. Древовидные бактерии не искривлены. как мертвый кустарник. Они густо раскидывают ветви, хватая эритроциты, и те становятся кроной. Это деревья питаются от листьев, не от корней. Вот прямо на глазах одно из них, набрав силы, делится на два, поменьше. Редкие антитела походят на одиноких воинов, которые редкой цепочкой пытаются остановить армию.
Вот ты какая...

Капля заразы, добавленная в пробирку с кровью Гаруспика, подтвердила – язва в живых тканях смертоносна. Ветвистые хищники быстро умножались в числе, готовя свой триумф и свою гибель.

[higf >>>]

Гаруспик. Сны опасны не только ночью

Крупные буквы ложились на бумагу неровными рядами. На рисунках ломкие ветви болезнетворных образований казались не такими уж страшными. Цифры – примерное время от добычи образца до опыта, интервалы между проверками. Буквы – короткие, емкие слова, только самое нужное. Стах поймет, ойнон тоже, если записи попадут им в руки. С ним самим может приключиться многое, но результаты не должны пропасть.
Снятые и отброшенные куртка и перчатки так и остались лежать в углу комком. Надо было стереть с черной кожи кровь, но не хотелось вставать.
Нога мстила за минуты пренебрежения, теперь пытаясь сосредоточить на ране все внимание, непрерывно напоминая о себе то короткими жгучими вспышками, то упорным громким нытьем. Он сжимал зубы и, примостившись на лежанке, делал заметки. Ручка становилась все тяжелее, норовя выпасть из рук, в глазах то и дело воцарялась ночь. Лампа гаснет? Да нет, просто веки слипаются.
Рядом умирала болезнь. Ничтожный, мелочный, но столь важный реванш за то, что творится снаружи. Жаль, что нет часов, но ничего, секунды здесь не так важны. Десять минут, двадцать... Плотоядный лес чах. Минут через сорок зараженное сердце мертво полностью, в нем нет отголосков жизни человека, тянувшего руки к менху-судьбе, в нем нет живой Песчанки. Только скукожившиеся останки чумы, которым никогда не воскреснуть.
Это важно, очень важно, это поможет организовать карантин, об этом должны знать городские власти. Только поможет ли? Патрульные и так тщатся сдержать болезнь, сдержать ветер. И все же...
Но сама мысль о том, что надо еще куда-то идти, отозвалась новым приступом боли. Веки налились кровью. Кажется, что они превратились в два тяжелых театральных занавеса с пропитанными пылью складками, и когда силишься поднять – немилосердно царапают глаза. Гаруспик не спал этой ночью, если не считать сном провалы в беспамятство от боли и потери крови. Хотелось есть, хотя он пообедал до прихода Червя, но голод сейчас был готов подождать, уступая усталости права на пытающегося поднять непосильную ношу человека.
Надо бы... еще одну копию записей – мелькнула мысль, следуя за размазанной в кляксу точкой. Но чуть позже.
Гаруспик откинулся назад, вытянулся во весь рост, и нога ответила благодарным ноющим облегчением. Глаза закрылись. Человек спал, обессиленный. Доберись до него, сумасшедший ветер! Коснись липкими пальцами заживающего пореза на руке, впрысни смертельный яд – и он твой! Менху сейчас – беззащитен.
Вязкие, холодные порывы жадно толкнулись в обитую сталью дверь, проверяя ее на прочность, заставили заскрипеть. Еще чуть-чуть!.. Нет, петли не изменят, створка не приоткроется, предавая человека. Они несут свою службу. Он не твой, ветер.
Смерч понял: отступил, притаился. Или принялся искать иной путь?

Ночь еще не наступила в Степи, но что сну часы? Гаруспик сидит посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходит непрекращающаяся волна жара. Вокруг него смеется темнота, а по самой границе светового круга, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигаются тени.
Сегодня они держатся дальше, прячутся, не желая, чтобы служитель видел их лица. Только одна приближается и смотрит сквозь огонь. Медно-рыжие волосы почти сливаются с языками пламени.
– Ты убил меня, – в голосе больше удивления, чем ненависти. Как же это могло случиться?
– Вы все заслуживаете смерти. Вы нарушили запреты, – а в словах Гаруспика только отменное равнодушие.
– Твой запрет слишком стар. Ваше время прошло! – как-то не по-человечески шипит рыжий бритвенник, и лицо его плывет. Из глаз смотрит вязкий серый ветер.
Тени раздаются в стороны, разливается холодок, костер, встрепенувшись, припадает к ветвям, а Бурах, сжав рукоять ножа, готовится к схватке. Здесь он здоров, а обе ноги – послушны. Бандит выхватывает пистолет, тот самый, что в действительности лежит в кармане молодого менху. Выстрел гремит в тот же момент, что над испуганным огнем мелькает навстречу стальное лезвие. Все исчезает в яркой вспышке, а когда костер опадает – рана ноет, как наяву, но противник пропал. На его месте, покачиваясь, стоит одонг, которого Артемий оставил возле своего дома.
– Ты не подарил мне жизнь, служитель.
– Ты уже не был жив, – нож вновь греет руку, но острие опущено к терпеливой земле, запуталось среди наполнявшего ночь медовым дурманом ковыля.
Червь не уходит, смотрит с укоризной, но другая фигура отодвигает его – в рассеченной по линиям мешковине. Медленно скрещивает руки на груди и благодарно склоняет голову.
– Я и тебе не мог подарить жизнь, – Гаруспик твердо смотрит в глазные прорези. – Дал, что мог.
– Ты подарил мне смерть. Этого достаточно, – голос глух, неузнаваем, безлик.
И тени уходят дальше и дальше в ночную Степь, а когда они исчезают вовсе – пламя разрастается взрывом, поглощая Артемия целиком.
Но это еще не конец.
В почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...

[Woozzle >>>]

Гаруспик. "Иди куда хочешь"

(С кем?
У Бакалавра - сессия. Самозванка сгинула в застенках Многогранника. Трагик улетел, но обещал вернуться.
С Хигфом!)

Вечер сползал на город густым туманом. Тронул острый шпиль Многогранника – укололся, отпрянул прочь, окрасил багрянцем потертый бархат небес. Вновь заскользил вниз – осторожным, умелым вором, мягко обтекая опасную Башню. Спрятал от лишних глаз замершие часы на вершине Собора и резные решетки стрельчатых окон. Укрыл грозный колокол, не потревожив даже дыханием, не пробудив глубокого голоса бронзы. Огладил тяжелой ладонью исполинские Бойни. Ступил на замшелые ступени разбитых Лестниц в небо, величественных и жалких одновременно; спустился вниз и заструился по улицам. Между домов – серых или тронутых красной плесенью, между деревьев, вздрагивающих от зябких прикосновений, между безликих складских коробок.
Гаруспик проснулся рывком, будто украденные туманом башенные часы отбили для него – и только для него – обжигающий, зовущий сигнал.
Время вышло!
Часы солгали.
Время еще было – зыбкое, прозрачное, трусливое время, убегающее прочь. От Гаруспика. От всего этого города с его крысами, шныряющими повсюду, с его бандитами, готовыми всадить нож за десяток резко обесценившихся монет, с его проклятой, безжалостной чумой.
Время еще было – но это «было» стремительно утекало сквозь пальцы. Оно беспрепятственно просачивалось сюда, сквозь запертые двери, как не умели ни ветер, ни вечер – ибо вокруг царила мгла, давно не тревожимая светом лампы – керосин отдал себя огню целиком.
Еще несколько секунд Артемий лежал, вспоминая, что было перед сном и там, возле костра в Степи. Еще несколько секунд оттягивал необходимость потревожить ногу – но не больше. Он протянул руку, и коробок спичек зашуршал под ней пойманной мышью. Заиграло крошечное пламя, высвечивая комнату, в которой относительный порядок был только на операционном столе. Еще нескольких крошечных факелов хватило на то, чтобы залить лампу из бидончика, дать фитилю зажить огоньком.
Гаруспик отмыл спиртом перчатки от бурых пятен, натянул куртку и огляделся. Так, записи остались здесь. Может, сделать еще копию?
Нельзя, толкнуло в плечо время, а то я обижусь и уйду вовсе.
Артемий подумал и махнул рукой. Главное можно было сказать вслух в несколько слов...
Когда он, опираясь на ставший уже привычным импровизированный костыль, выбрался наружу, угасающий свет неба был таким же бурым, как пятна на камнях. Неужели еще вечер? Или он проспал сутки? Нет, не может быть... Гаруспик уже решил, куда идти – обратно, к выходу из ада, в который он окунулся. Карманы рядом с остатками настойки оттягивала склянка с мертвой кашей. Нож, подумав, он пока заткнул за пояс.
Туман расходился волнами. Захваченный Песчанкой район складов тонул в этих волнах, как потерпевший крушение корабль. Из темной глубины доносились всхлипы, стонали те, кто еще держался на поверхности, скулили дверные петли, не в силах сдержать безумия, мечущегося из двери в дверь.
Устилающие мостовую листья принимали колючие удары карикатурной гаруспиковой трости, как избавление. Благодарили молитвенным шепотом – и умирали второй, истинной смертью.
Чумное чучело взглянуло на покидающего скорбный предел сверху вниз – равнодушно, бессмысленно. Ступай, Служитель. Даже если в тебе затаился здешний безумный ветер – мне ли бежать за ним? Безногому не догнать даже хромого…
Смолчали патрульные, признавая за уходящим – Право. Право входить в ад, покидать его или уносить его в себе – по своему усмотрению.
И за линией, которую он снова пересек, осторожный туманный вечер встретил тишиной. Боль, которая сначала играла рваный мотив на нервах, немного отступила. Почти тишиной – если забыть о том, что за плечами, не слышать царапающих спину криков, которые все слабей и слабей. Вот позади осталась груда бочек, угрюмо глянул из-за решетки «Сгусток». Его ограда не походила на линии тела, как у Сабуровых – прямые, острые копья-часовые. Гаруспик прошел мимо, толкнул дверь жилища бооса.
Ольгимский, казалось, за минувшие дни еще более обрюзг, лицо его, хранившее вечный отпечаток недовольства, тронула усталость – темной кистью прошлась по векам, расчертила алыми прожилками глазные яблоки, тяжким грузом повисла на уголках губ.
– А, мастер Бурах, – голос сочился бодростью, но в глазах отражалась все та же усталость – и ничего больше. – Сказал бы, что рад видеть, да в нынешние времена радость – роскошь из недоступных. С чем пожаловали?
Казалось, оба не замечают лыжную палку. Все правильно, все так и надо. Похоже, хозяин не поразился бы, опирайся Гаруспик хоть на телескоп. Удивление тоже стало роскошью.
– У меня есть важные новости. И чем скорее их узнают все, кто отвечает за порядок, тем лучше, а вам легче известить, боос Влад. Песчанка живет в мертвом теле чуть меньше часа, и становится безопасной и нежизнеспособной.
Кивнул. Не спросил, откуда новости, и чем пришлось младшему Бураху пожертвовать, что совершить ради них. Праздное удивление было для Ольгимского роскошью уже давно.

Сообщение отредактировал Woozzle - 16-06-2010, 22:50

[higf >>>]

(на этот раз Клюв прятался под маской Тяжелого Влада)

– С этим бы к Сабурову, – с видимой неприязнью обронил он. – Карантином занимается комендант, хотя, похоже, что недостаточно... занимается. Но у вас травма... Понимаю. Я отправлю человечка. Хотя... – он нарочито скорбно покачал головой – настолько правдиво и естественно, что поневоле возникали сомнения в его искренности, – хотя догадываюсь, что сие будет воспринято превратно. Дорвавшиеся до власти Сабуровы сейчас более чем когда-либо склонны видеть во всем интриги. Никто не верит в прямодушие и бескорыстие.
Гаруспик ненадолго перевел взгляд с хозяина на единственное украшение его комнаты – картину с разливающейся из Врат Скорби кровью. Бойни, приземистые и угрюмые, своим видом очень подходили дому. Комнате. Хозяину.
– А вы – верите? – он посмотрел прямо в лицо.
Было заметно, что под прямым, будто раскрывающим по линиям, взглядом менху, босс Влад почувствовал себя неуютно. Крайне неуютно. Суетливо скользнул взгляд, дернулся кадык, пальцы, сложенные в замок, несколько раз расплелись и сплелись вновь.
– Конечно, мальчик мой, – Ольгимский сбился на покровительственный тон. – Когда и верить в это, если не сейчас? Когда и открывать – в других и в себе – лучшие черты? Сегодня кому-то поможешь ты, завтра протянут руку тебе... – фальшь искрилась и пряталась в блестящих зеркалах слов.
– Тогда скажите прямо и бескорыстно, – тон Артемия был ровен, как площадь перед Театром. Добавить бы немного беспечности – и можно подумать, послушав, будто давние знакомые беседуют за чаем. Но откуда ее взять – беспечность... – Почему одонгами и мясниками в одиночку заправляет Мать-Настоятельница? Что делает Старшина?
– Старшина, – прямо и бескорыстно взвился Ольгимский, – заперся в Бойнях, а маленькая мерзавка делает все наперекор!
Дернулся уголок глаза, задрожала обвисшая бульдожья щека Ольгимского – тема оказалась болезненной для хозяина Сгутска.
– Впрочем, – Тяжелый Влад взял себя в руки, – оно и к лучшему. – Вы понимаете, в таких условиях... Даже лучше, когда решения принимаются на местах. Для безопасности людей. Да. Старшина вместе с частью рабочих находятся в Бойнях, таким образом изолировав себя от опасности. А девочка, нужно признать, несмотря на юный возраст и строптивый нрав, неплохо управляется с остальными.
– Оюн – хороший Старшина? – Артемий задавал вопросы, и тень сомнения в своем праве посещала его не более, чем в тот миг, когда нож прорезал мешковину и раскрыл больную плоть...
– О, безусловно, – на сей раз ответ последовал без заминки, и, похоже, вполне искренний. – Если не принимать во внимание некоторые недоразумения последних дней (а недоразумений теперь хватает везде), я был вполне им доволен. Бойни работали без сбоев, распоряжения выполнялись беспрекословно. Как же все это будет непросто вернуть на круги своя, когда все закончится... – последние слова Ольгимский проговорил скорее для себя, чем обращаясь к собеседнику.
Эта похвала царапнула Гаруспика. Кое-что здесь было неправильно, не так, как должно быть. Линия раскрыта не по правилам.
– Сейчас надо думать о том, чтоб все закончилось благополучно, – хмуро произнес он. – А что вы не поделили с Укладом в последние дни?
Раздражение стерло черты Ольгимского, нарисовав лицо заново. Раздувающиеся ноздри, прищуренные глаза, искривленная линия рта – все в нем сейчас говорило, рычало: Берегись! Сам Каин когда-то назвал меня яростным – остерегись дергать зверя за усы!
– Вы злоупотребляете моим гостеприимством и добрым отношением к вашей семье, – демонстративно холодно проронил боос Влад. – Но я отвечу. Мне нечего делить с Укладом – кроме самого Уклада. Который и так принадлежит мне.
Лицо Гаруспика стало еще более спокойным. Словно бы черты Ольгимского вобрали напряженные складки у рта, прищур глаз – и не заметили мелкого притока в бурном течении.
– Я спрашивал не за себя, боос – за отца. Вы бы ответили Исидору Бураху? Мне нужно лишь то, что необходимо знать Служителю. Спросите меня, если хотите что-либо знать – и я отвечу так же прямо.
– Ответьте мне, когда это закончится, – неожиданная горечь раскрасила голос Ольгимского в тона меланхолии. – Как по мне – это единственный вопрос, заслуживающий ответа. Не знаете? Вот что я вам скажу, мастер Бурах... Не туда вы копаете. Я ведь всегда и отцу вашему помогал, чем мог, и вас помню бойким мальчуганом с вечной ссадиной на коленке… Не туда копаете… – повторил Влад и тяжело, по-стариковски вздохнул.
– Честно – пока не знаю, когда... – такого Ольгимского было непривычно видеть. Его нельзя было в эту минуту назвать Тяжелым, скорее – отяжелевшим, обмякшим. И бесстрастие покинуло голос Артемия, уступив место горячности, которая иногда так сродни горечи – и прозвучала отголоском тона собеседника, только не усталым – порывистым. – А хочу знать! И то, что отец хотел сказать, зачем звал. Я опоздал всего на день...
За рыбьей холодностью глаз Ольгимского еще виднелась дымка прорвавшейся горечи – но все бледнее, слабее, призрачнее.
– Нужно не опоздать в другом, мой мальчик, – раковина, приоткрывшая на миг эмоции Ольгимского, захлопнулась, слова вновь покатились крашеными безделицами. – Я верю в ваши способности, как всегда верил ваш отец. Если кому и под силу разобраться во всем этом – то только вам.
Бурах только кивнул и сказал отрывисто, словно бы спеша – не опоздать.
– Мне пора. Не забудьте известить Сабурова, боос.
Флегматично качнул головой Ольгимский; давняя неприязнь отпечаталась складками в уголках губ, но осталась нема.
Рваная дробь шагов Гаруспика рассыпалась было по плитке, но утонула в мягком ворсе ковра у дверей.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Сны опасны не только для менху.
Все права на название поста, впоследствии одобренное Данковским как единственно верное, принадлежат Клюву, с которым этот пост и.

Не придумав, как бы срезать путь через дворы (да и что греха таить, не знал Данковский этих дворов в Земле, кроме Кожевенного), бакалавр отправился к Термитнику. «Мимо Боен», сказала Тая. Значит, обходить вокруг.
Громада Термитника уже не поражала воображение, как в первый раз. Это тоже завод, в конце концов, такой же, какие бывают в Столице, пусть и немного… архаизированный. Да, это слово подходило по смыслу (Даниил усмехнулся своим мыслям), но лишь формально. Какой-нибудь вид каллиграфического письма может быть «архаизированным», или, скажем, язык поэмы, или архитектурный стиль. То, что заведомо представляет из себя некую упорядоченность, то, что имеет свод правил.
Но не Термитник, нет. Его корпуса, вздувшиеся от болезни и пропитанные ядом, были древними, варварскими, хтоническими; они напоминали о тех временах, когда человек еще не знал огня и верил, что молния – это знак, ниспосланный неведомым богом… напоминали о временах, когда человек боялся темноты и не знал еще ни письма, ни речи.
«Одонги умеют говорить», вспомнил бакалавр. «Интересно, умеют ли писать?»
Сейчас эта нелепая постройка уже не удивляла его, нет. Она выглядела подходящей для Города. Очень.
Для Города, украшенного вспухшими наростами Песчаной язвы на стенах. Для Города, тонущего в беспробудном тянущем дожде. Для Города, который в наплывающих сумерках сам казался чудовищем – старым, несчастным, неизлечимо больным. Неприветливым.
Сейчас, острее чем когда-либо прежде, казалось, что он так и не признал Даниила. Так впускают в дом нелюбимого пасынка – выделяя кров, но не принимая сердцем. Попрекая куском жесткого хлеба. Шпыняя на каждом шагу.
Ветер – беззлобный городской дурачок – толкнул Даниила в грудь. Темнотой хлестнул по глазам сгустившийся вечер, разошелся кругами, обухом ударил по темени. Качнулся тротуар, насмехаясь, грозя выдернуть из-под ног свою серую ленту.
- Эй, чего это с вами, а?
Маслянистые темные пятна медленно растворялись в окружающем сумраке, прорисовывая мальчишескую физиономию, густо усыпанную веснушками.
Тонкая рука сомкнулась на запястье. Странно, но эта ненадежная опора остановила скольжение убегающей прочь мостовой. Даниил стоял. Не слишком твердо, нутром еще ощущая колышущуюся внутри дурноту, но все же – стоял.
- Ну и вид у вас, не позавидуешь… - сочувственно продолжал мальчишка, не дожидаясь ответа. - Как будто три дня в засаде сидели – не ели, не спали и… - он хихикнул, – и вообще.
- Особенно "вообще", - хмыкнул Данковский. Тряхнул головой, отгоняя морок (и что такое, в самом деле?), смерил изучающим взглядом паренька. - Вот и не завидуй. Ты откуда такой?
И подумал про себя "А ведь поесть-то, и правда, забыл". Да и спал он последний раз... давно уже. О чем следовало бы вспомнить раньше; но почему же не вспомнилось?!
- Как это, откуда? - вздернул нос конопатый. - Живу я здесь недалеко. Ну то есть.. не очень далеко. Меня Спичкой звать. А вы – доктор из Столицы, да? Про вас все говорят, что вы чуму победите.
Любопытные светлые глаза беззастенчиво изучали Даниила. Взгляд миновал изрядно запачканные ботинки, скользнул по щегольскому плащу и надолго остановился на лице.
- Я доктор, из Столицы, - послушно согласился бакалавр. - А что говорят... это уж я не знаю, потому как мне эти говорящие люди не говорили, видимо, ничего. А победить я бы рад, конечно...
От взгляда мальчика ему почему-то стало не по себе. Не из-за обыкновенного мальчишеского интереса Спички, конечно, чему тут удивляться, чего бояться? Но Даниил словно увидел себя сейчас чужими глазами, подумал, что глупо, должно быть выглядит в этом городе столичный ученый, и всегда будет выглядеть глупо, что бы ни делал.
Победить чуму?
Ха-ха!
Куда как глупо, бакалавр. И взгляд Спички... Спички?!
- Минуточку, - Данковский поднял вверх указательный палец. - А ведь и я про тебя слышал что-то. От кого-то.
- Ух ты! – восхитился мальчишка. – это что же… я, значит, известная личность, так? Вообще-то у нас небольшой городок, и многие друг друга знают. Но если вам рассказали… - он засиял от гордости, - наверное, я должен что-то важное сделать? Вы будете чуму побеждать, а я…
Гладкий мальчишеский лоб прочертили две складки, каждая из которых в полной мере отражала размышления о грядущих подвигах.
- А я буду помогать побеждать, - закончил он, так и не определившись, как именно будет помогать. – Да?
- Точно, - серьезно кивнул Данковский. Задумчиво потер подбородок и несказанно удивился, обнаружив на нем щетину.
Как же это он утром не побрился?
Горькой улыбкой - несмотря на то, что побывали на складе у банды бритвенников.
- Будешь помогать информацией. Скажи мне, Спичка, ты ведь Станислава Рубина знаешь?
- Рубин всем сегодня нужен, - не удивился Спичка. – Знаю, конечно. Говорю же – городок небольшой. Только не спрашивай, где его искать, ага?
- Издеваешься? - Данковский вымученно посмотрел на паренька. - Ты думаешь, я почему спрашиваю, просто так, что ли? А в чем дело, и кто еще его ищет?
- Бурах... Ну то есть не Дед, а его сын, знаешь?.. - паренек запнулся. - Ой. Вообще-то это дело секретное. Но тебе-то можно доверять! Вы ведь с ним заодно? – Спичка пытливо вглядывался в осунувшееся лицо Бакалавра.
- Определенно заодно, - уверил его Даниил. - Можешь не сомневаться. Так что, Артемий его, стало быть, тоже искал и не нашел?
- Искал, - откликнулся успокоенный мальчуган. – А уж нашел ли – не знаю. Это вы у него сами спросите.
Он как-то неуверенно оглянулся вокруг. Ночь кралась по улицам, заглядывала в подсвеченные окна, сверкала в тайных подворотнях острыми клыками бандитских лезвий.
- Ну я побегу. Поздно уже, бритвенники небось повылезали. Это ничего, я их не боюсь, честно! – он уже отвернулся, готовый скользнуть в ближайший переулок, но вдруг остановился, обернулся, взглядом протянул нить вдоль боен – вдаль, прочь от непрочного уюта городских домов. – А вы-то куда, неужто в степь на ночь глядя? – неприкрытый восторг рванулся из глубины зрачков. – Ну вы отчаянный! Я бы, наверное, побоялся – ночью, один... да места вам еще незнакомые!
"Вот пока ты об этом не заговорил", мрачно подумал бакалавр, "я в себе ничуть даже не сомневался".
- Мне до Гнилого поля, - произнес же он вслух, - и обратно. Что про бритвенников, с ними сегодня комендант Сабуров обещал разобраться...
Впрочем, встретить кого-нибудь из бандитов Данковскому все равно не хотелось.
- Скажи-ка, пока не ушел - ты Бураха где видел? Он не у себя дома сейчас? Мне бы и его тоже найти не помешало.
- Видел-то я его давно, днем еще, он сам ко мне приходил, так что где он сейчас… - Спичка выразительно пожал плечами. – А на Гнилое поле… Вы бы лучше завтра, а? Вас и так вон мотает.
Будто в подтверждение этих слов, Данковского вновь ощутимо повело в сторону.
- Дождитесь утра в Кожевниках, здесь сейчас хватает пустующих домов... А утром уж идите куда хотите.
- Дело говоришь, - согласился бакалавр, морщась от поскребшейся изнутри рези в желудке. - Слушай... тут еды где-нибудь достать можно? Я ведь и правда этих дворов совсем не знаю.
- Вон за тем углом, - мальчик махнул рукой, указывая направление, - продуктовая лавка. Только там, наверное, закрыто уже. А хотите яблоко?
Движением заправского фокусника (и с такой же отменно хитрой физиономией) он извлек из кармана курточки зеленое яблоко, подбросил его, поймал – и протянул Бакалавру.
Данковский одобрительно кивнул и показал мальчишке большой палец.
- За мной должок, - сказал он. - Отдам, когда будет, чем. Спасибо, парень.
Яблоко хрустело, брызгало соком и казалось воистину райским. С тоской Даниил подумал о том, что сейчас, впрочем, любая еда - хоть жареная крыса - пришлась бы кстати.
Может, повезло, и лавка все-таки работает?..
Лавка работала. Скудный ассортимент оказался в сговоре с изрядно отощавшим кошельком Бакалавра; несвежий хлеб да ряды консервных банок с этикеткой, надежно укрытой ржавчиной – вот все, чем мог похвастаться засаленный прилавок.
Поздний завтрак Данковский устроил прямо на ступеньках, выйдя из лавочки. С сокрушением представил, что сказали бы, увидев сию картину, его столичные коллеги, покачал головой (тихо радуясь, что они этого не увидят), и отправился на поиски ночлега где-нибудь поблизости.
Соседний с бакалеей домик, с высоким крыльцом, показался ему в достаточной мере опустевшим. Бакалавр дернул на себя дверь, надеясь, что не столкнется ни с хозяевами, ни с возможными мародерами...
Заскучавшее в отсутствие хозяев эхо встретило Даниила звучно и радостно. Сметая с пола отзвуки шагов, провело по коридору, проводило в дремлющую комнату, торопливо приглушило скрип кровати. Притихло рядом, оберегая покой случайного гостя.
Стены и слепой зрачок окна напротив растворились, впуская в сон Данковского сумасшедшую карусель - гротескную, изуродованную копию той, что вертелась перед его глазами весь прошедший день.

Ржавые стены бандитского склада подступают, сходятся, оставляя все меньше пространства, все меньше воздуха, все меньше жизни.
Подросток с собачьей мордой вместо лица затравленно оглядывается в поисках выхода – тщетно, сжимающаяся клетка выпускает пленников только в смерть. Данковский кладет на щуплое мальчишеское плечо руку – успокоить, утешить, подарить хоть немного сил; вторая ладонь – тяжелая, мозолистая ладонь Артемия Бураха – опускается на другое плечо. Подросток вздрагивает и, обмякнув, оседает на пол. В застывших глаз – мертвый, ледяной ужас, по собачьей маске ползут гнойные струпья язв, разъедая ее, сжирая без остатка. На это страшно смотреть, и Данковский на миг отводит глаза.
Сходящиеся стены складов прорастают хищными стальными шипами.
- Мальчишка... – голос Сабурова взвивается из-под ног. – Вы не заметили болезни, и не песья маска тому виной. Мальчик был здоров.
Мальчик был здоров! Был! – взвизгивает эхо, мечется меж стен и умирает, напоровшись на растущие из них шпаги.
Даниил опускает взгляд – на тело мертвого ребенка, говорящего голосом коменданта.
Язвы обглодали собачью маску дочиста, оставив вместо плюшевой морды – восковое женское лицо. Заострившийся подбородок, впалые щеки, взгляд безумной вороны. Екатерина Сабурова – вспоминает Бакалавр ту единственную встречу, когда видел это лицо.
- След в след, - механически двигаются губы, выпуская слова. Слова и голос Александра. – За вашим другом идет чума. По пятам.
- След в след! – истерично повторяет Катерина и поднимается, глядя прямо перед собой.
Рывком сдвигаются стены, сплющивая пространство в слепящее ничто.
Даниил не может видеть ничего, кроме обжигающей белизны; но белизна обладает голосом. Хриплым, злым, насмешливым.
- Как символично, - насмехается ничто. – Ты бегаешь за чумой по всему городу, и отпускаешь, когда она так близко, что можно схватить рукой.
Бакалавр разлепляет веки, сквозь яростную резь проступает маска-клюв. Он тянется, чтобы содрать наконец эту бесстрастную личину, увидеть, что скрывается под ней; тянется, даже не веря, что это возможно. Пальцы сжимаются на неожиданно горячей меди клюва.
Рывок. Из-под сорванной маски на Даниила смотрит изъязвленное лицо Артемия Бураха.
Белизна расплавленным металлом льется в глаза, Даниил больше не может видеть. Единственный звук, который раскрашивает наступившую слепоту – хриплый удаляющийся хохот.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 20-06-2010, 20:11

[higf >>>]

Гаруспик. Право судить
(о высших материях и куклах беседовали с Вуззль)

Серп растущего месяца вскрыл острием тучи, протиснулся в сочащуюся густой синевой рану на теле небес, горьким взглядом окинул уплывающий в ночь город. Город разучился спать ночами – если только не считать сном тот рваный кровавый бред, что охватывал улицы с приходом темноты. Безмятежность, верный спутник сна подлинного, таяла в вое одичавших собак, в стонах людей, умирающих от чумы и от бандитского ножа, в карканье пирующего воронья. В словах прощания и в надсадном скрипе дверей, выпускающих уходящего в неизвестность – быть может, в последний раз.
Неизвестность, что ждала Гаруспика на этот раз, по крайней мере не смотрела в его глаза колючим зрачком револьверного ствола.
Неизвестность имела смуглые скуластые лица, пристальные темные глаза и угрюмую схожесть повадок. Мясники. Дети Бодхо, явившиеся за своим непризнанным Служителем.
– Мать Настоятельница велела отыскать тебя. Идем, она ждет.
Темнота делала схожие лица совсем одинаковыми, особенно после того, как глаза привыкли к освещению в доме. Косой взгляд на вторую дверь, до которой он так и не добрался, пожатие плечами, кивок. Вопрос, не передала ли она чего-нибудь, был сдержан. Это Уклад. Если бы они должны были что-то добавить, сказали бы.
– Идем.
Сопровождающие менху мясники шли неторопливо, в тон коротким неровным шагам Гаруспика. Молчание переплеталось с цоканьем острия палки по камням и с далекими отзвуками ночи.
Темнота струилась плавной рекой, вливалась в неглубокие воды Жилки и вытекала из них влажной и обновленной. Качнулся в волнах болезненно бледный месяц, протянул тонкие лучи к выгнутому мостику – и торопливо отдернул их из-под ног шагающих людей. А потом воровато крался следом – до самых Кожевников.
Кожевники не спали, и окна захваченных Укладом домов разгоняли темноту нервным светом.
– Это ты, выходит, наследник Исидора? – в слабо очерченный светлый круг шагнула девочка, качнула головой, и двое сопровождающих Бураха детей Бодхо бесшумно отступили в тень.
Гаруспик невольно проводил их взглядом. Может быть, они стояли напротив два дня назад, и эти лица были кирпичиками в стене, вдруг отгородившей тогда Артемия от Уклада? Кто знает... Слишком многое требовалось запомнить. Не удержишь воду событий в горсти, с ручейками вдоль мостовых уплывают детали, расползаются плохо сотканными нитями подробности...
Не забыть бы о главном.
Тая Тычик была совсем крошкой, и Бурах невольно подавил возникшее на миг желание опуститься перед ней на коленки. Не преклоняясь, а как иногда делают взрослые, говоря с ребенком. Но даже не представляй это сейчас труда – перед ним была Мать Настоятельница, и с ней надлежало держаться, как с равной. Как минимум.
– Я, Мать.
– По глазам узнают их, хирургов... – задумчиво протянула она ритуальную фразу, вглядываясь в лицо Гаруспика. Так, словно и правда могла узнать – по глазам. – По делам судят их, знающих линии. Вот тебя – по каким делам судить?
Маленькая Тая смотрела на Бураха снизу вверх, но в ее прищуренных глазах не было ни тени сомнения в своем праве судить Служителя.
– Обычно тот, кто собирается судить, выбирает это сам.
Ухмылка Гаруспика не была снисходительной. Он будто втихомолку смеялся, но не над собеседницей – над собой. И горечь привкусом миндаля делала смех невеселым.
– Все правильно, – Тая кивнула. – Выбирать каждый должен сам – не только тот, кто собирается судить. Только если каждому воздать по делам его, каждому – только то, что он заслужил, мир, наверное, рухнет.
Желтые отсветы окна касались темных прядей, вплетались золотистым ореолом, делая ее облик невозможно прозрачным. Нездешним.
– Впрочем, – взгляд Таи смягчился – или это отблески света оттенили глубину карих глаз? – тогда и время можно выбирать. Пока еще можно, Служитель. Вот и решай сам, по каким делам Уклад станет судить тебя.
Артемий плотно сжал губы, посмотрел прямо перед собой. Когда хотят разорвать взгляды, чтобы на мгновение обрести иллюзию уединения, часто смотрят вниз. Сейчас было наоборот, и потому возникало странное ощущение.
Слова Таи кольнули острой иглой под ноготь. Как будто близкий человек смотрит в лицо, обдавая внутренним холодом, и все равно больно – неважно, прав ты или виноват. Уклад, которому его готовили служить все детство, Уклад, в котором он должен был заменить отца, двигал губами этой девочки, говоря о суде. Это слово имеет много оттенков, но все равно встает стеной, барьером, канатом – между тем, кто судит и тем, кого судят.
Вновь он посмотрел вниз.
– Я всегда готов давать ответ за свои ошибки и свои дела, Мать. Но лучше было бы перед этим успеть их закончить.
Молчаливым согласием – движение век и неприметный изгиб губ. Еще не улыбка, но – признание.
– Исидор готовил для нас настои из трав, – совсем уже буднично поделилась Тая. – Еще до того, как Песчанка взялась за серп и отправилась на жатву. Чтобы болезни, говорил, стороной обходили. Если ты принял его ношу, то должен знать.
Вместо ответа менху опустил руку в карман, выбрал из двух бутылочек ту, что была побольше, с экстрактом – и протянул девочке.
– Возьми. У меня есть рецепты и травы, могу сделать для вас еще. Только трав может не хватить, – тут он не то чтобы покривил душой – просто не прикидывал, насколько велики запасы отца.
Она приняла из его рук бутылочку, покатала в ладони, согревая. Протянула обратно, будто не зная, куда еще деть.
– Не нужно последнюю. Ее слишком мало для нас всех – и может оказаться слишком много для тебя одного. Твирь сейчас в самой силе, а одонхе хорошо знают травы. Они отправятся в степь с рассветом, и принесут все, что смогут собрать, на Заводы, в убежище твоего отца.
Бурах медленно кивнул. Встреча со Стахом отодвигалась – но ведь не проводить же целые дни и ночи в прозекторской? Он выплеснет болезни в ее покрытое язвами лицо все, что может. И пусть она хотя бы отступит на шаг, пока Гаруспик ищет смертельный для Песчанки состав.
– Я заберу оставшиеся в моем доме бумаги, – на этот раз «в моем доме» прозвучало уже почти привычно, – и приду туда. Скажи, Тая, – вдруг в памяти всплыл недавний сон и так и не заданный после него Капелле вопрос, – ты не слышала про куколку, которая, – как же там говорил Бессмертник? Плохо помнится, – чем-то похожа на меня?
– Куколку, похожую на тебя? – интерес вспыхнул румянцем на щеках, с головой выдав в могущественной Матери Настоятельнице не просто ребенка – девочку. – Нет, такой я не видела. У меня в Термитнике была кукла, но... – она скептически оглядела Гаруспика, – совсем не похожая на тебя. Красивая... А зачем тебе? Ты разве маленький – в куклы играть?
– А я некрасивый? – Артемий снова отвел взгляд – на этот раз чтобы сдержать улыбку. Просто улыбку – без едкости сарказма, без горечи, занозой колющей сердце, без пустоты за скривившимися губами, которые пытаются скрыть боль. В последние дни не хватало возможности улыбнуться – так. – Нужна не мне. Ее просили в благодарность за одну услугу.
– Не знаю, – серьезно ответила Тая. – Но куколка из тебя бы вышла зловещая. Как у Мишки – а может быть даже лучше. Я бы от такой не отказалась – жаль, что ты ее уже обещал кому-то.
Вспомнилась девочка, что молчаливой тенью шла за ними к Складам, волоча тряпичное чудище. А потом так стремилась вернуться назад, в свой вагончик. Одинокий призрак, порожденный границей между бескрайней Степью и станцией, пронзившей равнину лезвиями рельсов. Как там она сейчас?
– Не знаешь, как она? – повторил Артемий вслух.
– Сейчас только плохие вести доходят быстро. Скоро люди научатся радоваться тому, что не услышали сегодня ничего нового, – вздохнула девочка. – Я давно не слышала о Мишке. Наверное, это хорошо.
Менху кивнул, склонив голову еще ниже.
Тая говорила так, будто кто-то вдохнул в малышку все, что положено знать на ее месте, все, чему нельзя научиться за семь коротких лет. Где она постигла это, как? Ребенок прятался где-то в глубине, лишь иногда выглядывая наружу. Была ли для нее оболочка Матери Настоятельницы одеждой – или тюрьмой?
– Мне пора идти, чтобы успеть вовремя. Береги... – он хотел сказать – себя, но поправился. Ребенок сейчас был слишком глубоко, – Уклад.
– Пора, – тихим эхом откликнулся ветер.
– Пора, – кивнула Тая.
Окно за ее спиной, заключавшее говорящих в круг теплого золота, погасло. Ночь дышала в висок.