Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День восьмой. Неотправленные письма.
Первое письмо.

Проснулся он до рассвета - отчего-то не спалось. Проглотил пару иммуников, единственно для того, чтобы увериться - сегодня Чуме его не победить. Травы, отданные Артемием (Даниил сходил с ума, не зная, чем и как вернуть долг), он поместил в кончик клюва своей маски. Клюв немедленно загнулся вниз, еще больше напоминая птичий - страшный, острый, предвещающий беду.
Он лежал на кровати, глядя в обшарпанный, с темными потеками потолок; его мучали мысли, выходить на улицу было еще рано.
Невысказанное давило, мешало дышать.
Крышка гроба, подумал он, вот на что это похоже. Оно отрезает тебя от мира, застит глаза, пугает обреченностью.
Будь он кем-нибудь другим (да вот хотя бы - тем же бакалавром Данковским, только неделю назад!), напился бы пьяным и забыл тоску.
А тут - не забудешь ее, не зальешь твирином.
Он решил написать ей письмо.
Не тоске, конечно.

"Еще одна причина, по которой я не отправлю это письмо - внезапно просыпающееся во мне в минуты волнения косноязычие, необоримое и чрезвычайно острое, острее приступа любой болезни.
Связно излагать свои мысли, складывая их в словесные конструкции, легкие и ясные, я, кажется, разучился совсем. Если бы ты только знала... вот, к примеру, сейчас - я не знаю, как к тебе обратиться. Я начал с совершеннейшей ерунды, с первого, что пришло в голову, не заботясь о последовательности мысли. Но дойдя до этой строки, понимаю, что начал я именно так просто потому, что не знал, как назвать тебя.
Ты ведь не хуже меня знаешь все эти: "Уважаемая", "Дорогая", или того хуже, "Любезная". Что, кстати, весьма близко по смыслу к "любимой", но...
Если я когда-нибудь заслужу право так назвать тебя - не в письме, но с глазу на глаз, и не боясь при этом выглядеть законченным идиотом, вероятно, это и будет счастьем.
Совершенно другая проблема в том, что для того, чтоб оказаться с тобою с глазу на глаз, нужно поправиться. Кажется, нам обоим. Звучит (то есть выглядит), как дурацкая шутка; сама знаешь, в этом нет ничего смешного.
Я вспоминал сегодня о том, как... нет, об этом не стоит даже на бумаге, даже наедине с собой. Я скажу так - "Я вспоминал тебя". Вспоминал, какая ты, неразгаданная загадка, капелька янтаря с радужнокрылым насекомым внутри, горный хрусталь... Я отравил; я испортил; я принес болезнь. Меня выворачивает от этого наизнанку, как только я подумаю, что то высочайшее, дарованное неведомо какой высшей силой из-за меня превратилось в мерзкое...
Нет. Не могу.
Я надеюсь, что тебе хватит лекарств. На первое время. Я достану еще, если смогу, я заплачу любую цену (хотя и за этот раз - какая же дрянь! - стоило бы расплатиться вдесятеро), я хочу - на самом-то деле, только сегодня понял это, - чтобы у тебя и твоего Города все было хорошо. Неважно, со мной или без меня. Я уже натворил тут столько, что...
Столько многоточий на одно письмо. Жалкий бумажный лист, выдранный из записной книжки.
Отправь я его каким-нибудь способом - передав с кем-то, сунув в щель под твоей дверью, бросив на пороге, - смогла бы ты разобрать этот почерк? Я пишу слишком быстро. Потому что, должно быть, волнуюсь. Мысли растрепались окончательно, связываются друг с другом совсем скверно.
Может быть, однажды я наберусь смелости и...
Но не сейчас".

Письмо он перечитал - и разорвал на кусочки.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. На костёр.
(с Кошкой. В плаще и в клюве)

Свеча истекла восковыми слезами и умерла, оставив Данковского в одиночестве. В одиночестве, но не в темноте – туманное утро, что уже ползло по городу, пробивалось сквозь ветхую занавесь, грубыми тенями обводило контуры мебели, высветляло клочки бумаги, рассыпанные по столу.
Затем явился ветер. Стукнулся в стекло, пробуя на прочность, и усвистал подбирать хвосты по улицам – чтобы обрушиться в полную силу. Жалобно звякнул разболтанный шпингалет, яростно громыхнула распахнувшаяся фрамуга, снежными хлопьями взвились обрывки письма. Ветер зачерпнул их горстью и унес за собой, мешая написанные чернилами слова с желтой хрупкостью падающих листьев. Оставив взамен украденных обрывков - голоса.
- Точно тебе говорю! – взбудоражено и оглушительно-звонко, как умеют только сорванцы с вечно ободранными коленками, шептал кто-то под окнами. – Шабнак, говорят, девчонкой прикинулась – шарфик, шапочка, губки бантиком… Но наших-то не проведешь! Все равно поймали и жечь повели!
- Да враки все, - громко фыркнул в ответ голос, истекающий насмешливым недоверием. – Давеча вон тоже на весь город шуму было – и что? Только забор у Костного столба поломали, а шабнак-то никакой и не было!
- Ну и как хочешь! – рассердился первый.- Беги домой к мамочке, а я на пустырь пойду, и сам все увижу – шабнак там или не шабнак. Грызи потом локти, что самое интересное пропустил.
Ветер рассыпал по тротуару звучное щелканье подошв, оставив возле дома лишь одинокое, чуточку разочарованное сопение.
Разговор насторожил, оставив на недопитом донышке души что-то холодное и липкое. Бакалавр подошел к раскрытому окну - ветер неласково запустил длинные пальцы ему в волосы, заставляя их открыть высокий лоб и сведенные к переносице брови.
Даниил выглянул наружу - стоишь ли? ушел?
"Шабнак.... девчонкой..."
Мальчишка был здесь. Маленький, тощий, белобрысый – он смотрел вслед убегающему товарищу, и на лице его читалось многое. Сомнение. Интерес. Досада.
Однако же он был не настолько погружен в свои мысли, чтобы не заметить, что на сцене появилось новое действующее лицо. Неохотно, насуплено он перевел взгляд на Бакалавра – чего, мол? В глазах все еще читалось раздумье – бежать следом?.. Топать домой? Или, может, пойти полазить по Лестнице, благо до нее совсем недалеко?..
- Эй, парень, - позвал Данковский, поймав взгляд мальца. - Чего ты там про шабнак говорил, не расскажешь ли?
- То не я говорил, а Рафа, - ворчливо откликнулся тот, снова бросив взгляд на дорогу – уже опустевшую. – Поймали, говорят, и жечь будут. На Пустыре костного столба, как положено. А вы если подслушивали – чего спрашиваете?
Даниил хмыкнул.
- Да я думал, ты знаешь - как поймали, когда... жечь только будут, а? Не успели еще?
- Не, только-только поймали на рассвете, Рафа сказал. В дом какой-то забралась – а тут ее и хвать! Я вот думаю - вранье все это, небось? Про шабнак-то? Чего бы ей поутру по чужим домам шастать, когда вся ночь была – гуляй, не стесняйся…
- Молодец, верно мыслишь, - вроде и похвалил его бакалавр, но с таким задумчивым, почти настороженным лицом, что странно было от такой похвалы. - Где этот ваш пустырь? Который со столбом?
-Так в Кожевенном же, - мальчишка явно дивился – взрослый, солидный дядька, а простых вещей не знает. – Если через Дубильщиков идти, то от Верб – сначала прямо в сторону Термитника, а потом в подворотню нырнуть.. Что, тоже посмотреть хотите?
- Еще как хочу, - честно сказал Данковский. - Погоди-ка, там дом Исидора Бураха ведь неподалеку, так?
Рука сама нашла белую маску на тумбе.
- А, ну раз вы это знаете – тогда легко найдете. Там совсем рядом! А я не пойду... – мальчик снова насупился. – Шабнак там или не шабнак. Не хочу я смотреть, как девчонку жечь станут, - он резко вскинул лицо, будто ожидая насмешки и готовясь ее принять с достоинством.
Данковский впервые за всю беседу посмотрел на паренька серьезно.
- А мы еще посмотрим, станут или нет, - короткая, быстрая усмешка взрезала лицо.
Отступив от окна, он закрыл его, прекрасно зная, впрочем, что сильному порыву ветра это не помешает погулять по комнате.
Надел маску (в лицо пахнуло горькими степными травами) и спустился вниз, считая шаги по скрипучей лестнице.
На пороге ждал новый день. Промозглый, дождливый и вялый, но совершенно обыденный. Улицы, по которым шел Бакалавр, казалось, не помнили о том, что в городе бушует чума. Редкие люди с сонными лицами, запах прелой травы, опавшие листья на мостовых – желтое на сером, и никакого кроваво-алого в гамме. Эти дома алая плесень пощадила – сегодня. Завтра все изменится.
Он двигался быстрым шагом, боясь не успеть. Радовался, что дорога была знакомой - до определенного момента, слушал, как бьют каблуки о влажную мостовую. Щурился на мир через прорези страшной маски, сжимал кулаки в карманах до боли.
Даже если это не Клара... Такого нельзя было допустить.
Бакалавр не знал, как собирается помешать. Но он просто должен был попытаться!
Шум он услышал, еще не дойдя до дома Бураха, и дальше гомон человеческой толпы вел его не хуже путеводной нити. Или – путеводной струны, дрожащей от напряжения и звучащей все громче, громче, громче. «Шабнак! Проклятая! Ведьма!» - слова человеческого языка свивались в гулкое пчелиное гудение. Пусть. Все лучше, чем ниточка дыма, ведущая к уже свершившемуся.
Мимо домов, вдоль забора, по узкому вытоптанному проходу – на пустырь, посреди которого прямо из земли рос гигантский, заостренный, отполированный временем рог и стражами возвышались серые валуны. Люди на пустыре (глаз успел отметить – много!) были испуганны и оттого злы; в чьих-то цепких руках билась девушка – не Клара. Такая же чумазая, такая же неприкаянная, даже издали видно – такая же замерзшая. Но другая.
Шаг его едва не перешел на бег.
- Именем Властей, - крикнул Данковский, подходя ближе и вытянув руку перед собой, - прекратить самосуд!
Его заметили. Даже говори он шепотом – незамеченным бы остаться не пришлось. Слишком неуместным, слишком чуждым было здесь, в этом гудящем рое, обращение к Властям. За ту неделю, что минула с начала эпидемии, многие успели поверить, что нет иной власти помимо чумы.

[Хелькэ >>>]

(с Вуззль - что примечательно, в том же.))

Взгляды жгли каленым железом. Пробивали насквозь и щегольской кожаный плащ и уродливую, криво скроенную маску.
- А ты кто таков? – хрипло выплюнул кто-то, чьего лица Даннил не разглядел за стеной других лиц.
- Врач. Бакалавр Данковский, прибыл в город на прошлой неделе. Представитель дома Георгия и Виктора Каиных, если вам любопытно, - он сказал это не без задней мысли, но при этом будучи полностью уверенным в своих словах. - И не припомню, чтобы я переходил с вами на "ты"... Что здесь творится?
Голос его был резким - настолько, что об него можно было пораниться.
По пустырю, заполненному людьми, волной прошелся шепот. Встать на пути у влиятельных Каинов - не каждому по нутру. Самые робкие и расчетливые спешили незаметно ускользнуть с пустыря – благо жутковатая фигура пришлого загораживала лишь один выход, второй же оставался свободен.
Были и те, кому громкие имена – все равно что розовый цвет плаща-капоте для разъяренного быка. Они сдвинулись плотнее, закрывая от Данковского свою добычу – скрученную девчонку-шабнак.
- Врач, - хмыкнул бугай с блеклыми глазами навыкате, изучая Бакалавра очень знакомым взглядом. Так – совсем недавно – на него смотрели бандиты Грифа. – Экое ты страшилище на морду натянул, врач. Чумы боишься, поди?
- Вы совершенно правы, - усмешку под маской разглядеть было невозможно, но вот услышать - более чем вероятно. - А теперь, не соблаговолите ли наконец объяснить, что - здесь - происходит?
Скрипнула кожа перчаток, натянувшись на сжатых кулаках.
- Шабнак жжем, - бугай пожал плечами, тон его был наигранно будничным. - Полезное дело делаем, проходи, не мешай, а не то… - бесцветные глаза угрожающе сузились.
- А не то что? - живо поинтересовался Данковский. - Я не люблю угрозы. Кстати, об угрозах - вы серьезно полагаете, что сжечь шабнак, будь эта девчушка действительно ею, является решением проблемы? Сдается мне, вы сделаете себе только хуже. Если только не уверены, что демон, которому в скорости грозит костер, абсолютно...
Он позволил себе наклонить голову, чуть приподняв подбородок - так, чтобы улыбка все-таки стала видна.
- ...безобиден?
Секундный испуг отпечатался пощечиной на бычьем лице здоровяка. Бакалавру удалось испугать его – нет, всех их.
И это было ошибкой. Испуганная крыса стократ злее; люди, что здесь остались, в этом были крысам сродни. Страх сплотил их, сделал стеной, грозно качнувшейся навстречу Данквовскому – растоптать, смять, прогнать прочь чужака, дерзнувшего тронуть запретные нити, заставившего их вздрогнуть, унизившего их. И этого унижения они простить не могли.
- А ты защитничек, значит? – прошипел кто-то, и взгляд каждого – каждого! – отразил эти же слова. – Убирайся!
Потом был короткий свист – и камень, слабо чиркнувший по плечу.
Даниил сделал шаг назад, поднимая руки.
- Я не собирался ее защищать! - воскликнул он. - Я собирался предложить сделку!
Настороженное молчаливое внимание в ответ – но следующий камень уже занесен для броска. И ладно бы только один…
- Если вы отвечаете на мои вопросы и ответы удовлетворяют меня как ученого, я ухожу, - быстро проговорил он. - И об этом случае никто из представителей главенствующих домов не узнает. Если же у меня остаются сомнения, я буду вынужден забрать... демоницу с собой, чтобы исследовать ее кровь. Окажись она настоящей, она будет уничтожена. окажись она невиновной, об этом случае, тем не менее, опять-таки никто не узнает. Но если вы продолжите оказывать сопротивление... - он сделал еще шаг назад, к тому проходу, которым явился, - я вернусь с патрульными.
Внутри натягивалась струна. Натягивалась, готовясь лопнуть.
И, отзываясь на его напряжение, вибрировала другая струна – струна людей, что стояли напротив. Скрученная из пары десятков тонких струнок, дрожащих яростью, но еще и испугом. Струнки не хотели вопросов. Струнки хотели огня. Но какая-то из них оборвалась, породив звук:
- И что за вопросы?
Остальные откликнулись гулом.
- Почему вы сочли виновной эту девушку? - без обиняков спросил Данковский.
Не спеша, однако, опускать руки и расслабляться. Опасность была рядом - бродила кругами, заглядывала время от времени в глаза: "Страшшшно?.."
Человеческая волна замешкалась лишь на миг – а затем обрушилась выкриками.
- Да она в мой дом залезла, ведьма! А кошка как на нее шипела – на живую девку нипочем бы так не взъелась!
- И колени у нее в глине! Сразу видать – только из земли поднялась.
- И холодная, как смерть! И огня боится!
- Минутку, - прервал поток обвинений бакалавр, - а что она делала в доме? Что именно?
Глаза искали первого заговорившего.
- Да одно у них на уме, - невзрачный мужичок в кепке, сдвинутой на затылок, злобно оглянулся на девчонку (та давно обвисла в руках палачей и лишь вздрагивала от холода и страха). – Уморить хотела, чего ж еще. Вот так проснешься утром… - он смолк, сделался сер лицом, очевидно, представляя варианты пробуждения, и вдруг закончил неожиданно: А может, и вовсе не проснешься.
- Нет, вы не поняли, - Даниил едва сдержал вздох раздражения. - Быть может, она прикасалась к вам? Проводила руками по стенам, от чего на них вырастали кровавые цветы? Плевала в молоко, на худой конец?!
И добавил:
- Видимо, нет, раз уж вы проснулись. И сразу решили ее схватить?
- Так ведь сразу же видно… - уверенности в своей правоте у мужичка не убавилось – это читалось по лицу, но что возразить чужаку, он не знал. Велика ли победа – в былые времена в споре с Данковским собирали аргументы, будто разбежавшиеся бусины, куда более зубастые ораторы.
Люди вокруг настороженно переглядывались – они уже чувствовали, что их провели. Что этот клювастый демон в змеиной коже вывернет любое слово наизнанку, докажет, что черное – это белое, а шабнак – на самом деле невинная овечка. Но ведь черное - это черное?!
- Да чего с ним разговаривать? – гаркнули слева. – Видишь же, за шабнак дружок пришел. Тоже небось глиняный!
Струны, жаждущие огня, взорвались. Град камней еще не обрушился на Данковского, злой костер не заплясал над хворостом у торчащего из земли рога – но воздух вокруг распух предвкушением крови.
Когда казалось, что ничего уже не избежать, ничего не решить словами, женский голос ледяной отточенной кромкой взрезал человеческий гул.
- Прекратить! - коротко приказали из-за спины Данковского.
Тишина застыла треснувшим стеклом.

[higf >>>]

Гаруспик. К вратам Боен

По невесть какому движению души сегодня казалось, что все помещение напоминает – спеши. Или просто – уходи. Странная атмосфера царила под дощатым перекрытием. В него вгрызались куски колючей проволоки – шабнак знает, зачем и куда она тянулась. Трубы выходили из стен и входили обратно, не ответвляясь здесь. На полу валялись неубранные за нехваткой времени доски.
Здесь не задерживаются – говорили стены. Все здесь временно – скрипел пол. Не убежище – проходной двор – шипело в трубах. Будто лаборатория задалась целью окружить неуютом, побыстрее прогнать на улицу, к чуме, вслед за Хароном.
– Подожди, – глухо сказал Бурах. – Скоро уйду.
Усмехнулся невесело:
– Что бы сказал ойнон – со стенами разговариваю...
Но прежде нужно было проверить озарение Стаха. Разбудить огромные баки перегонного аппарата и маленький – словно ребенок по сравнению с ними – бачок для изготовления мертвой каши. Тот растопырился на столе, почему-то напомнив Артемию микроскоп.
Он же весь настой отдал Владу! Ладно, сейчас начнет сочиться новый, превращая дар Степи в целебную – хотя безвредную ли? – жидкость, а пока нужно заняться подготовкой.
Он выставил пробы крови Приближенных и части тела Симона. Сейчас Артемий старался относиться к этому, как мясник к своей работе, как должен хирург с дипломом относиться к операциям. Вот только врачам в университете не советовали оперировать близких...
Встряхнул головой.
Итак, ингредиенты, которые надо еще куда-то разливать. Пора грабить аптеку – усмехнулся он. Забирать пустые бутылочки. Кстати!.. Менху поморщился, но что делать? Опираясь на палку, он проковылял во двор и отодвинул крышку с мусорного бака. Воистину пути пьяниц не ведает никто, если даже здесь, возле уединенного корпуса, нашлось четыре пустых бутылки из-под твирина, которые Артемий выудил на поверхность. Вернувшись, он тщательно промыл их внутри и снаружи начавшим тихо капать настоем.
Кусочек сердца Симона – какое-то странное подобие... нет, не жизни, а не-смерти еще теплится в нем, иначе ткань бы уже начала разлагаться. Кровь Таи, Спички и – для контроля – Влада. Четыре бутылочки. Много? Мало? Достаточно? Только чума может ответить, чума да Бос Турох – но он никогда не говорит прямо, заставляя выискивать нить правды в узлах ложных линий, в мимолетных знамениях.
Пусть настаивается, а теперь надо перекусить на дорогу. Гаруспик подошел к полке возле лежака и... выругался. Оказывается, сам не заметив, он доел последние запасы еще вчера, и теперь придется потуже затянуть пояс, чтоб не так ощущать, как подводит живот голод. Хорошо, что у него есть с собой немного денег. Немного – самое точное слово по нынешним ценам. Способ добычи средств к существованию – торговля твириновыми настоями, Бурах и Ко...
Снова кривая усмешка. Когда ему в последний раз удавалась шутка без горечи?
Ну что же ты? Здесь не задерживаются – напоминал бульканье перегонного аппарата, вступившего в сговор со стенами.
Но потребовалось еще больше получаса, чтобы Артемий покинул лабораторию и принялся карабкаться на железнодорожную насыпь. Привычные места заняли нож и револьвер, в сумке при резких движениях тихо позвякивали монеты и бутылки. Спустившись и с облегчением вздохнув, он наискосок прошел подальше от Ямы, где концентрированная смерть, казалось, осела кристаллами, выделившись в чистом виде.
Стиснутый кладбищем, железной дорогой и домами, оскверненный общей могилой – этот участок уже не был Степью в полной мире. И все же здесь еще была слышна тихая песня ковыля – отголосок бескрайней свободы. В городе, возникшем из Степи, родившемся на крови многочисленных стад – многие научились бояться своей прародины. Не любили покидать город, пугали детей шабнак и боялись сами. Да, снаружи тоже есть свои страхи – но не больше, чем таится между сложенными из хмурых камней домами. И Гаруспик был убежден – нынешняя погибель рождена не в просторах трав, она – не угроза извне. Нет, что-то в городе породило, разбудило, призвало ее. Что-то или, скорее, кто-то. Он, как обычно, не мог объяснить последнюю мысль.
Артемий с детства любил бывать в Степи с отцом, ночевать у костра или в палатке. Запоминать вид и запах трав и слушать долгие истории под треск огня. Смотреть вверх и представлять, что он стоит на небе, а таким, далеко вверху, черная равнина, дышащая своими травами, с яркими цветами, которые видны сквозь бездну ночи. Как ни странно для мальчишки – любил даже спокойную неторопливость, внушаемую поросшей ковылем и твирью простором. Степь давала ощущения вечности. Незыблемости бытия.
Да и сейчас помогала неблагодарному городу соками твири.
У забора, где он еще раньше приметил пролом. Бурах обернулся, вздохнул, затем лицо стало жестким, и он нырнул внутрь. Навстречу чуме, которую было видно даже сквозь щель. Навстречу стону, который, казалось, издавали не люди, а дома – так прочно он поселился здесь, таким монотонным был. Навстречу бурым печатям злых узоров на стенах. Навстречу дышащему болезнью воздуху.
Нож в руках не пугал больных – казалось, многие из них готовы были раскрыть навстречу служителю свои грудные клетки, чтоб избавиться от продлевающего мучения стука сердца. Он старался ступать тихо, не обращать на себя внимания этих людей – благо мешковина позволяла им смотреть только перед собой. Один раз его чуть не загнали в угол, с двух сторон глядели внимательные, просящие глаза, и пришлось заскочить в дверь. Внутрь никто не последовал, но он сам недолго смог простоять здесь. Если снаружи были алые цветы, то на внутренней стороне стен разрослись сплошной сетью их черные корни. Казалось, с каждым выдохом истекает немного жизни, и с каждым вдохом – возвращается немного смерти.
Не выдержав, Артемий опять распахнул дверь. Ему, менху, хирургу, Потрошителю – было страшно. Не обнаружив никого рядом, он поспешно заковылял дальше, стараясь даже дышать неглубоко – будто бы эта смешная предосторожность могла чем-то помочь... И, покинув Сырые Застройки, сумел не позволить себе облегченно выдохнуть и привалиться к чистой стене Боен.
А ведь он мог спасти кого-то из этих людей благодаря тому, что было в бутылочках. Может, одного. Может, двух или трех. Или четверых. Мог – и прошел мимо. Врач. Менху. Конечно, эксперимент надо проводить возле микроскопа, чтобы проконтролировать его результаты, и не на улице в зараженном квартале, и это чтобы победить болезнь, а истратив бутылочку на одного, он не сможет помочь другому – но это мало помогало избавиться от чувства вины.
Голод он утолил, зайдя в лавку и купив кусок вяленого мяса и хлеба. С наслаждением впился в мясо зубами, а хлеб оставил на потом. Вряд ли тот мог стать еще тверже, им и так вполне можно было прихлопнуть наглую крысу.
Ступив наконец на вымощенный досками – не хватило камня, не успели, не захотели? – проход в Термитник и дальше – в Бойни, Артемий не испытал желанного облегчения. Новые сомнения нахлынули на него. Успела ли Аглая Лилич открыть для него путь? Да и вообще – под силу ли это инквизитору? Уклад далеко не всегда желал подчиняться какому-либо закону, кроме собственного, а уж в пещерах и переходах каменной громады не было иного слова, кроме слова Старшины.
Там, в Соборе, который гулкой музыкой наполняла уверенность этой натянутой, как струна, женщины – он был почти уверен в ее успехе. Но не здесь и не сейчас. Дорожка сделала поворот – и взгляду открылся вход в Бойни.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Голоса Боен
(изучали степное наречие с Хигфом)

Проход, стиснутый с двух сторон корпусами Термитника, вел в густую, неразбавленную темноту. Серый день остался за спиной: сначала грубым полотном, отмеченным цветами камня и травы, затем светлым лоскутком без рисунка и наконец – холодным маяком для того, кто ищет возвращения. Гаруспик – не искал.
Дыхание мешалось с сырым воздухом, тщетно пытаясь согреть его собой. Неровные шаги падали во мрак; дробные отзвуки убегали вперед, звонко оповещая – дорога чиста. Пока не разбились о вставшую на пути преграду.
Тяжелые врата, что надежно хранили Бойни от незваных гостей, не дрогнули под кулаком Артемия, но откликнулись раскатистым грохотом, а затем – голосом с той стороны.
– Нэрлэхэ.*
Гортанное степное наречие отозвалось в жилах вибрирующим эхом. Напомнило – Уклад жив.
Не тот, что растекся по городу сотнями отчаявшихся людей, а иной: древний, как земля и прочный, как камень. Говорящий на языке Степи, последний отзвук которого затих в ушах больше десяти лет назад. Он слышаля все реже – даже Черви между собой иногда говорили речью тех, кто построил город и провел артерию рельсов. И все же сейчас он звучал – не в ритуале, а в простом вопросе.
– Я Служитель из рода Бурахов, – слова вслед за рукой ударились в стальные створки.
Врата впитали ответ до последнего гаснущего звука и вернули – лязгом засова. В приоткрывшийся раствор плеснуло отблеском огня.
– Чамд зэвшээрэх орох, – лицо мясника, впустившего Гаруспика, не отражало никаких эмоций и казалось застывшей маской, лишь пляшущие отсветы факела перебирали тени на широких скулах.
Артемий кивнул ему. На лице не было ни улыбки, ни напряжения – никто б не сказал, что недавно он сомневался в том, что сможет войти.
– Мэндлэх, – припомнил он. – Мне нужен Старшина Оюн.
– Тэнд.
Скуластый мясник кивком указал на единственный проход, ведущий от ворот, и отвернулся. Тому, кто пришел сюда – не назначают провожатых. Предложить провести по лабиринтам Боен Служителя, менху – это ли не оскорбление? Знающий линии отыщет и линию пути.
Вокруг Артемия поднялись своды, сравнимые по высоте с собором. Только здесь не было колонн, равномерно распределяющих между собой нагрузку. Колоссальная мощь опор заменяла расчет. Свет негусто расположенных факелов рассеивался и отражался мелкими вкраплениями кварца – каменные стены здесь дышали рассеянным светом. И все же величественная мрачность осеняла не только внешний, но и внутренний облик Боен.
Он был здесь впервые в жизни. Жаль. Может быть, отец считал, что еще не наступил нужный день, а может, просто не успел – кто теперь скажет?
Гаруспик ступал тяжело, лыжная палка, странная и привычная, отстукивала неловкий ритм. Вокруг сновали мясники и одонги, лишь изредка задевая пришельца равнодушным взглядом. По каким делам они идут сейчас, когда босы упокоились в Степи? Торопятся – значит, Уклад жив. Уклад – жив? Или это предсмертные вздохи?! Когда человек уже умирает и нечего нельзя сделать – легкие еще продолжают втягивать и выталкивать воздух, а сердце – биться. Тук, тук, тук...
Он шел вперед, то и дела поворачивая там, где были повороты, доверяясь более интуиции и судьбе, чем попыткам высчитать путь. Пересек большую пещеру, где мостки перекрывали огромную нишу, а другие – вели наверх. Будто бы этот зал предназначался для того, чтобы уложить тушу огромного быка и потом взбираться на нее и отрезать кусочки... Но нет, это все фантазии – тогда проходы должны быть шире.
Не спрашивать, то и дело замирая, чтоб идти туда, куда ведет линия. Не сворачивать в боковые узкие тоннели. Тук, тук... По дереву гулко, раскатисто. По камню глухо, замирая.
И непрестанно его сопровождали скорбные голоса босов. Словно сам камень за века пропитался тоскливым мычанием, болью, истекающей из раскрытых жил – и теперь исторгал его, заполняя пустоту загонов. Или перекликаясь с глупым молодняком, не принесенным в жертву чуме – в обход приказа.
Бойни вели Гаруспика дальше. Очередной поворот, расчерченный на светлое и темное закрепленным в стену факелом, открыл перед ним пещеру – резким обрывом линии. Точкой, завершающей путь, был алтарь, сложенный из отесанных, тщательно подогнанных камней; череп исполинского быка, венчающий изогнутые колонны, немо приветствовал Служителя. В темных провалах глаз чудилось понимание.
Иначе смотрел человек, стоявший возле алтаря. Настороженно смотрел, жестко – словно заранее не верил тому, что скажет явившийся извне.
Он был огромен – точно не ниже здоровяка Стаха – а может быть, и выше. Мышцы, игравшие на обнаженных руках, казались совершенно не человеческими, исполненными древней силы – как эти своды, как эти стены. Такой мог испугать, даже не будь пронзительного, недоброжелательного взгляда светлых глаз. Не выцветших – скорее пылающих.
Он выглядел незыблемым, как сам Уклад.
– Гаруспик Артемий Бурах приветствует Старшину Боен, – торжественно произнес Артемий.
Наверное, есть другая, точная ритуальная форма... А, и шабнак с ней!
– Старший – так ты должен называть меня. С чем пришел, Кровный? С чем пришел ты, выросший вдали от Уклада, чуждый ему? – недоверия в глазах Оюна не убавилось ни на йоту.
– С вопросом... Старший, – пауза получилась короткой, но густой и темной, как капля крови. – С тем же вопросом, с каким приходил мой отец пять лет назад, когда Песчанка впервые набросилась на город.
– Разве есть у тебя право задавать здесь вопросы? – Оюн по-бычьи наклонил голову, мощная шея набухла жилами. – И ждать на них ответа – сейчас, когда ты ничем не доказал, что достоин? Имя достается сыну от отца по крови, знание – по прилежанию, но это еще не все наследие.
Нет, он определенно был выше Стаха. И готовности помочь в общем деле, которая была в Рубине, не чувствовалось.
– Чего же еще тебе нужно, кроме крови и знания, Старший? – вскинутое вверх лицо Гаруспика, напротив, было слишком спокойным для того, чтобы это спокойствие было истинным. – Мать признала меня.
– Степь не признала тебя, – голос скользнул по пещере холодом. – Истинный ли ты менху, ответит только Мать Бодхо. Можно выучить линии тела, но линии земли – нужно чувствовать. Ступай на восход от Кургана Раги, отыщешь урочище в гранитном кольце. Раскрой землю – и если Степь признает тебя, принеси мне знак. Я сказал.
Противоположные чувства столкнулись в душе Артемия, словно два упершихся рогами быка. Нетерпение, вызванное тихим шорохом уходящего времени на краю сознания, соединилось с гневом на того, кто не хочет признавать его частью Уклада. Но победило другое – воспоминание о том, как он отодвигает в сторону Данковского, чтобы раскрыть тело, ибо не должно чужаку здесь браться за нож, распахивая тело миру.
– Да будет так, Старший, – глухо и отчетливо произнес Бурах – будто слова ритуала. – Жди. Я приду.
Он не склонил голову – просто перестал откидывать ее назад, что делал, чтобы смотреть в лицо Оюну. Повернулся и медленно, чтоб не так видна была хромота, покинул пещеру.

--------------------------
* Нэрлэхэ – назовись
Чамд зэвшээрэх орох – тебе дозволено войти
Мэндлэх – приветствую
Тэнд – там

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-10-2010, 19:57

[higf >>>]

Гаруспик. Прямой путь
(и брели по Степи с Вуззль)

И вновь потянулись каменные тоннели, слишком огромные для людей. Вспомнились слышанные в каком-то кабаке Столицы слова случайного собутыльника, утверждавшего, что он поэт.
Артемий (тогда еще не Гаруспик) не узнал его имени, не узнал, правда ли он поэт, и какой – настоящий или накропавший пару не очень корявых стишат во второсортную газетенку. Кто ж его привел... Кто-то из приятелей-студентов. Нет, все уже были недостаточно трезвы, чтобы придавать значения, кто есть кто за столом, и откуда взялся. Так вот, этот человек говорил: архитектура – это застывшая музыка. И утверждал, что это шаблон, который стыдно даже вставлять в стихи, а он вставляет, потому что не хватает таланта на свое. Но ему хотя бы стыдно, в отличие от некоторых коллег.
Тогда Бурах только засмеялся и заговорил о чем-то своем, но сейчас вдруг ощутил, что в городе ему все чаще мерещится, будто он слышит странные мелодии там, где их не может петь ветер или выстукивать вода. Мощные своды Боен отзывались громким, гулким эхом далеких барабанов – тех, на которых любят играть степняки. Монотонным и непрекращающимся гулом. И это никак не было связано с настоящими звуками...
Ему не хотелось лишний раз идти через Сырые Застройки, да и вновь пить настой – тоже. Твирь иногда давала о себе знать отзывалась легким покалыванием в животе, напоминая, что даже относительная защита не дается даром.
Гаруспик вспомнил о Вратах Скорби, через которые по канатной дороге на Станцию переправлялись туши. Войти в них – значило идти против течения смерти. Лишиться защиты Боса Туроха и открыть себя для Суок. А безумцам, которые осмелились бы нарушить строжайший запрет, путь преграждали тяжелые створки, которые никогда не открывались на стук снаружи.
Но для тех, кто хотел выйти – никаких препятствий не было. Прикинув направление, Артемий свернул за двумя огромными камнями в проход, который, по его прикидкам, вел в нужную сторону. Он не был уверен в своей правоте – слишком много поворотов... И обрадовался, наткнувшись на рельсы, которые вели наружу. Ох и намучились же при их прокладке – но запрет соблюли, хотя путь все равно стоял заброшенным – старая канатка оказалась проще и дешевле.
Он сам отодвинул засов – одонг, стоявший рядом, не сделал ни одного движения. Лишь потом, когда служитель вышел – лязгнуло, становясь на место, железо за спиной. Бурах оглянулся. Врата, нарочито лишенные даже подобия окошка, абсолютно гладкие снаружи. Глухие в полном смысле слова.
Здесь, снаружи, вновь шел дождь, изредка громыхал гром, сверкала молния – и все же это не было той яростной, сокрушающей грозой, после которой наступает облегчение. Лишь сердитое ворчание неба, застланного потрепанным серым ковром.
Менху уже почти перестал замечать холодные струи – так часто он намокал и высыхал. Идти здесь было сложнее – палка, заменявшая трость, то и дело уходила во влажную землю. Проклиная Грифа и все его бандитское отродья, место которому лишь в бычьем навозе, Артемий побрел мимо загородки к кургану. Канатная дорога тянулась справа провисшим нервом. Нервом Боен, что совсем недавно жил движением, отзываясь упругой силой на касания мозолистых рук.
Мокрые стебли трав стегали закованные в высокие ботинки щиколотки, но не оставляли на прочной коже следа – лишь размывали капли, оброненные дождем.
Ветер бился за пазухой. Здесь он был совсем не тот, что в городе – словно каменные стены, пытаясь лишить свободы, заставляли его быть резче, злее, отчаяннее. В степи всё было иначе. За неукротимой, не знающей преград силой звучал страх одиночества и горечь вечной осени. Ветер был рад Артемию – и грелся его сердцем.
Горящие огни Кургана Раги, что звали из мороси бледным маяком, остались позади. Теперь нужно было идти, следуя лишь туманному указанию Старшины – на восход. Да еще верить собственному чутью, что ведет в степи любого из детей Бодхо.
Линии натянулись нитями. Нитями дождя и трав. Нитями неба и земли. Нитями ветра, спрятавшегося за ворот. Нитями долга.
Нитями прямого пути. Сколько раз Гаруспик шел по своим и чужим следам, поворачивал... наверное, отмечай кто на карте его дорогу в последние дни – давно запутался бы в линиях. И все же это была дорога, с которой нельзя сойти. И, даже временно заблудившись, он каждый раз возвращался с обочины, с неверных тропок, каждый раз находил свой прямой путь.
Сколько раз казалось, что он прошел мимо, что гранитное кольцо осталось позади, затерялось россыпью камешков в бескрайней Степи. Что он будет идти и идти, удаляясь от города. Что Оюн просто обманул его, и никакого урочища нет, и не было. Что он зря теряет время, пока за спиной бьется в агонии город, с которым ветер не так добр, как с ним.
И в то же время хотелось просто остаться здесь, никуда не спешить, а слиться с миром в гармонии, потерянной там, позади. Иногда, когда нога начинала ныть особенно сильно, Гаруспик позволял себе немного отдыха. Садился на землю и смотрел туда, где колышущийся ковыль растворялся в небе, покачивая его на своих стеблях. Покой Степи касался его, но входить не успевал – каких-то пять минут, и опять вперед. Чутье подсказывало – не зря.
Прямой путь. Через желто-зеленые волны трав – как по морю – к неведомому острову, terra incognita великой степи. Покуда прибрежные скалы, вытесанные из гранита, не разорвали зыбкую кисею тумана.
Неужели?..
Ветер притих за пазухой, словно боялся дышать вблизи от заповедного места; в молчании его чудилась ускользающая грусть. Ты нашел, что искал, тоскливо молчал ветер. Ты нашел, и скоро уйдешь. Все дороги когда-нибудь заканчиваются, и только мне скитаться вечно. Всегда – одному.
Гаруспик ускорил шаг. Зубьями щерился навстречу гранит – вросшие в землю валуны и острые обломки в крапинках слюды. А за ними – островок, буйно поросший твирью. Черной твирью-печальницей.
Он оставил свою палку за кругом, повинуясь какому-то неясному чувству. Шагнул вперед, тяжело и неловко опустился на колени – нога гнулась плохо, будто у куклы. Достал верный нож, перехватил поудобнее и провел им, чтобы срезать твирь, обнажая тело матери Бодхо.
Первобытный, не оттененный рассудком протест захлестнул разум. Будто кровь, хранящая вековую память предков, взбунтовалась, отвела руку, по незнанию занесенную над святыней. Нельзя! – бурлила в жилах древняя мудрость Уклада. Эти травы запретны, не оскверни их сталью. Слушай землю. Слушай корни. Слушай сердце.
Артемий замер – как врач перед операцией, как мясник перед разделкой туши, как жрец перед жертвоприношением. Бурахи хорошо знали – эти три пути на самом деле суть части одного, и совмещающий их – истинный менху, знающий линии. Он слушал тоскующий ветер, касался пальцами влажной почвы, вдыхал запах ковыля и твири, ощущал на губах вкус тяжелого воздуха и смотрел пред собой, стараясь не мигать, дожидаясь, пока от напряжения перед глазами не пойдут пятна и не выстроятся в черту. Линию. Путь. Пока мир вокруг – не только туманный, напоенный дождем воздух, но и сама земля – не станет прозрачным, обнажая скрытое в недрах. Бьющимся сердцем в паутине – искомое. Пульсирующая сеть корней – линии наоборот. Нельзя – мгновенно вскинулась кровь.
Эта твирь не была даром Степи человеку, ей было предназначено иное. Что – пока не знал даже менху. Но он коснулся острием влажной кожи Бодхо и осторожно сделал надрез. Углублял его аккуратно – будто каждый из стеблей и корней был живым сердцем, из которого хлынет кровь, чуть надрежь – и вся операция будет напрасна.
Земля поддавалась молча, не чувствуя боли – чуткие руки хирурга гасили дрожь, идущую из глубин. Растворяли ее в себе, но с каждым движением ножа, с каждым корневищем, скользнувшим в опасной близости от отточенного лезвия, впитывать дрожь земли становилось все труднее. Напряжение, не в силах вырваться трепетом пальцев, проступало крупными каплями на висках. Дождь торопился смыть их, но, неловкий, застилал глаза, мешая видеть. И все же Гаруспик продолжал работу, бережно обходя запретные линии трав. Разрез к разрезу, тонко, филигранно, пока грудь Бодхо не раскрылась, отдавая Бураху сердце. Признавая его право.
Мягкий сверток, похожий на саван, лег в ладони менху. Он заколебался – очень хотелось развернуть и посмотреть, но нет... Первым делом хороший хирург должен наложить шов. Он отложил свое приобретение и, сняв перчатки, аккуратно, любовно он заглаживал надрез. Пока почва не стала вновь казаться целой. Или – быть ей. Лишь потом вновь обратил внимание на загадочный предмет. Он был довольно длинным и мягким на ощупь. Не кости, не камни, и лежит... наверное, не так давно, иначе сгнил бы.
Оюн просил принести знак, но не говорил, что самому Артемию тот должен остаться неизвестен.
Аккуратно разворачивая ткань, Гаруспик чувствовал легкую дрожь, и кто мог бы сказать – от священного трепета или нехороших предчувствий?
Углы лоскута разошлись лепестками, открыв сердцевину: тряпичную куклу с лицом, собранным из кусочков, с желтыми пуговицами глаз и кривой, жесткой линией рта. Куклу в одежде Гаруспика. И старое, почерневшее от времени тавро, притянутое к кукольной шее просмоленным шнурком.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр, Инквизитор. Стань моим голосом
(и Woozzle, разумеется)

Огонь угасал, не успев вспыхнуть. Ледяная волна уверенности, исходившая от этой женщины, гасила ярость сборища, оставляя лишь шипящие угли недовольства. Люди расходились, искоса поглядывая на оставленную шабнак, на напряженного бакалавра, на саму пришелицу – властную, прямую и холодную, похожую на снежную королеву. Снежную королеву в глухом платье из серого форменного сукна. Она следила за уходящими бесстрастно, острым взглядом рассекая текущее в воздухе раздражение. Молчала – до тех пор, пока на пустыре не остались лишь трое. Обожгла мимолетным интересом перепуганную девчонку и, не найдя ее заслуживающей внимания, шагнула к Даниилу.
- Бакалавр Данковский? – скорее констатировала, чем спросила она. В глубине ореховых глаз медленно таяло крошево льдинок.
- Я, - глаза в прорезях уродливой маски настороженно блеснули, а острый клюв качнулся вниз, в приветственном поклоне. - А вы, осмелюсь спросить?.. Не видел вас прежде.
"И готов поспорить", не договорил он, "это потому, что прежде вас тут и не было".
- Правительственный инквизитор, - в голосе прятался металл. – Аглая Лилич. Соблаговолите снять маску, прошу вас. Я привыкла смотреть собеседнику в лицо.
"Инквизитор, вот как. Дождались", мысленно протянул Даниил.
- Это не маскарад, а меры предосторожности, - пояснил он. - Я заражен Песчаной Язвой. Вас это не беспокоит?
- Мне это известно, - она кивнула, оценив искренность. – И все же я рискну – снимите. Если знать, что искать, лицо может сказать о человеке гораздо больше, чем его речи. И уж коль скоро я собираюсь предложить вам союз, больше того, просить вашей помощи, - короткая пауза отбила ответную откровенность, - эта информация мне необходима.
Бакалавр тяжко вздохнул. Он знал, конечно, что ничего особенного госпожа Лилич не увидит - разве что порядком осунувшегося, давно уже не бритого мужчину средних лет, с залегшими глубоко под глазами тенями. Ни язв, ни струпьев - ничего такого, что, казалось бы, и призвана скрывать маска.
Еще он знал, что не помоги ему Артемий, были бы и язвы, и струпья.
Глаза его смотрели с легким недоумением.
- Союз, инквизитор? Что вы имеете в виду?
Несколько долгих мгновений Аглая Лилич молчала, пристально вглядываясь в лицо Данковского. Взгляд ее был плотным, почти осязаемым, но сейчас вовсе не таким холодным и обжигающе-острым - колотый лед утонул на дне глаз.
- Разве это не очевидно? Фигуры на доске расставлены таким образом, что мы с вами просто не можем не быть союзниками. У нас ведь общая цель. Вы хотите сохранить город? И я желаю того же. Но нам не выиграть этой партии, если не объединить усилия.
Данковский наклонил голову чуть вбок. Нахмурился, теребя в руках маску.
- Если вы покажете мне хоть одного человека здесь, кто не хотел бы сохранить город, - заметил он, - я буду поражен. Мы, те, кто борется с чумой - мы все сейчас союзники. Однако что вам пользы от меня?.. Видите, я опасаюсь даже открыть лицо, чтобы самому не явиться источником заразы. Как я могу быть полезен вам, Инквизитор?
- Город готов вспыхнуть. То, что вы видели здесь, - скупым движение руки она обвела пустырь, кивком указала на кость, распоровшую землю, - лишь малая часть того, что произойдет сегодня. Произойдет, если никто не вмешается. Возмущение вызрело и жаждет выплеснуть себя. Эту девочку вы успели спасти, а в двух кварталах отсюда – камнями забили женщину. Степь не рождала столько ведьм, сколько их рождает человеческая молва. А фанатики, выжигающие заразу огнем? Через заграждение швыряют бутылки со взрывчатой смесью. Запах дыма, чувствуете? В Сырых Застройках горят дома. Патрульные не препятствуют – работы меньше. Но это мое дело. Мое дело окоротить свору Сабурова и прекратить поджоги. Есть и еще кое-что. Зараженные – те, у кого Песчанка еще не отняла разум, тоже на грани бунта. Их можно понять. Они согласились умирать в загоне, без надежды на спасение, без помощи, без лекарств – но терпеть еще и огонь?.. Им уже нечего терять. Сегодня оцеплено три района. Вы представляете, что будет, бакалавр, если больные сомнут кордон и пойдут мстить городу?
Даниил невольно вздрогнул. Чем дольше он слушал Аглаю, тем яснее ему казалось - это не тот Город, куда он приехал неделю назад, это никак не может быть тот Город!..
Сойти с ума сейчас, в такое время - ничего хуже не могло случиться с горожанами. Убивать "ведьм", зараженных...
Он бежал от войны. Он всегда боялся войны. И вот теперь попал в самое её пекло; только это была другая война - за жизнь.
- Я представляю. Хотел бы не представлять, но... - он снова вздохнул. - И что вы мне скажете? У вас, инквизитор, есть силы, чтобы предотвратить все это? Нет, не предотвратить - уже остановить...
- Мне бы хватило сил, - в словах инквизитора не было ни капли позерства – спокойная, уверенная констатация факта. – Но не хватит времени. Я не могу быть в нескольких местах одновременно. Поэтому вы, бакалавр, станете моим голосом – там, куда не успею я.
Докучливый ветер, что трепал отворот кожаного плаща и играл листьями у ног Данковский, отпрянул. Ему вдруг стало холодно здесь – холодно и очень тревожно.
- Легко, - согласился Даниил. С некоторым... облегчением, или показалось?
Пальцы в нерешительности разглаживали матерчатый клюв. Внутри шуршали пряные степные травы.
- Куда мне отправиться? Что сказать? И самое главное - как мне подтвердить перед остальными, что я говорю именно от вашего лица? Сами видели, инквизитор - тут сейчас коротки на расправу.
- Вам нет нужды представляться посланником. Вы будете говорить от своего лица – я видела, как вы это умеете. Вы почти справились здесь. Нет, не почти – справились. Вы выиграли время – и выиграли бы сражение, если бы эти люди не были так напуганы. Там, куда вы пойдете, уже ничего не боятся. В Сырые застройки. Говорите… да что угодно! Что поджигатели будут наказаны – и они действительно будут, что ведется раздача поддерживающих лекарств, что вы сами, в конце концов, больны – но не теряете ни разума, ни человеческого достоинства. Вселите в них надежду. Или научите бояться. Если нам удастся сдержать эту волну, не позволить ей вырваться, у нас будет шанс сохранить город.
"Научить бояться?.." Данковский хмыкнул.
- Я не хотел бы, сказать по правде, - произнес он задумчиво, - чтоб меня здесь боялись. Куда лучше оставить о себе добрую память... насколько это возможно.
Белая маска вернулась на его лицо.
- Значит, Сырые застройки... Ах да! Совсем забыл спросить, госпожа Лилич - почему именно я? Ведь вы могли попросить о том же кого угодно, начиная с Георгия Каина и заканчивая молодым Бурахом. Почему я?
Слова на миг застыли на губах инквизитора, словно подбирая себя, как ключ, к смутным чувствам, идущим из нутра.
- Потому что вы действуете. Вы не сдались – и я вижу в вашем лице, в этих запавших глаза и выступающих скулах, что готовы биться еще долго. Не вы один, это верно. Но именно вы оказались здесь – и сейчас.
Бакалавр коротко кивнул.
- Хороший ответ, - подумал: "И хочется верить, что честный". - Что ж, я отправляюсь. Где вас искать потом?
- В Соборе – если возникнет нужда. Меня можно застать там в те часы, когда я не веду любезных бесед - или затяжных боёв – на улицах города.
- Я запомню, - еще один кивок. - До встречи, инквизитор.
Уходя, он огляделся - не прячется ли где-нибудь поблизости девочка, едва не растерзанная толпой? Не пряталась. Впрочем, сбежать для нее было лучшим выходом.
И Данковский мысленно пожелал ей удачи.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 8-10-2010, 21:02

[higf >>>]

Гаруспик. Я понесу тебя на руках...

Бурах неловко, рывком схватил куклу за грудь, но пальцы не обнаружили плоти – ни живой, ни мертвой. Лишь покорно смялось тряпье.
Кто-то пришел сюда, далеко в Степь. Зарыл сверток – неторопливо, аккуратно, не трогая сети корней, точными, как у хирурга, движениями. Точными, как у хирурга... Имя Исидора Бураха словно повисло в пропитанном цветущей твирью воздухе, начерченное бесплотными руками памяти.
Отец?
Вспомнилось лицо Старшины, его грубые, сильные пальцы, всплыли повторенные гулким эхом пещеры слова. Знал ли вообще Оюн о том, что находится в далеком урочище или хотел узнать с его помощью? Зачем уносить тавро, прятать от всех, даже от Уклада? Словно бы чья-то длинная рука тянулась к нему – но бессильна была так далеко от города. Это было еще постижимо, но зачем прилагать к древнему и наверняка важному символу куклу, так похожую на Гаруспика – такого, каким он появился позже?
Кому нужно прятать то, что искал лукавый лицедей? Хозяин того Театра, который сейчас, во вселенной, состоящей из Степи, неба и менху, казался нереальным – ему просто не было места. И все же эти миры перекрещивались и сплетались то ли в объятиях, то ли в схватке, порождая ответы, на которые даже не находилось правильных вопросов.
А рука ли была – или плоть Матери сама по воле Боса Туроха породила этот странный плод? Или же это злая шутка ненасытной Суок, которой он еще не посвятил ни одну победу в Круге?
Он посмотрел вверх. День подмигивал просветами в облаках, и небо здесь было чище, светлее, выше и в то же время ближе, чем давящий, но недоступный свод над городом. Казалось, достаточно посмотреть прямо вверх, а затем сделать шаг, другой – и ты будешь только подниматься, важно лишь не отводить взгляда...
Ветер коснулся щеки, обдул прохладой – легкий и неуловимый, напоминая о таком же стремительном и невозвратимом времени. Шепнул на ухо: мне веселей с тобой – но поспеши, Гаруспик. Ведь тебя ждут. Или ты намерен переждать здесь мор, думая о вечном, целым и невредимым вернуться на руины, когда Песчанка пожрет саму себя?
Нет, не намерен. И снова взгляд остановился на клейме.
Резким, дерганым рывком, словно кто-то неловко потянул за ниточку, он поднес сшитое из кусочков лицо к своему, и долго глядел в издевательские пуговицы, словно надеясь обнаружить там хоть что-то. Хоть издевку. Хоть пустоту. Ничего – только исцарапанное дерево и нитки, которые привязывают глаза к голове, как душу, к телу.
Какими нитками пришита твоя душа?
У кого-то страшные шутки.
Отдашь знак, кукла? Ты не можешь сопротивляться, не можешь помешать, когда руки хирурга снимают просмоленную нить и одевают на собственную шею. Ты не можешь даже смеяться – но смеешься: примеришь и глаза-пуговицы? Поменяемся, а? Ведь могу и я пойти в город и понести тебя на руках...
Он почти слышит эти слова, будто в одно ухо шепчет вольный ветер, а в другое шабнак, подкравшаяся незаметно. Но не оглядывается, знает, что никого не увидит. Вещь, из Степи приходящая, сейчас бродит по городу, оставляя причудливые багряные следы, ей не до одинокого менху. И если и есть сейчас с ним частичка ее, то лишь принесенная в себе.
В себе... Возможно, он уже болен – и от этой мысли накатила внезапная слабость, капли пота выступили на лбу. Ойнон проверял – но сколько раз после Артемий проходил по следам Песчаной Язвы? Это могло случиться десяток раз, да хоть сегодня утром в Сырых Застройках. Он может нести смерть с собой, как случилось с Данковским, щедро рассеивая по следу. Никогда нельзя знать этого.
Сомнения мгновенно проросли, словно волшебная Золотая Твирь из сказки, вымахали с него ростом, мороком затуманили мысли.
«Так я понесу тебя?»
И вновь пришел на выручку ветер – бросил в лицо ароматы Степи, запах Матери Бодхо, и вдох полной грудью прогнал призраков.
Гарсупик встряхнулся, будто степной волк, вышедший из реки.
Нет уж, это я понесу тебя.
Нарочито неторопливым движением завернул куклу в ткань, устроил сверток за спиной и повернулся к городу, оставляя позади священное место.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Один - за всех.
(огромнейшую благодарность выражаю Woozzle, без которой бы не))

Где-то рядом с Термитником, вспомнил Бакалавр, обходя пустырь костного столба, что едва не стал местом кровожадного, жестокого преступления... задуманного в общем-то не злыми, но вконец отчаявшимися людьми. Отчаяние иногда страшнее любой ярости, любой злобы.
Он знал это по себе.
А это место, этот квартал был где-то рядом с Термитником. Совсем близко, выходит - громадину цеха, ржаво-коричневую, похожую на уродливый нарост на теле Города, было хорошо видно уже отсюда.
Данковский шел, оглядываясь по сторонам - маска немного уменьшала обзор, а любая пропущенная деталь могла оказаться важной.
"Аглая-Аглая", думал он, "на что же вы меня посылаете?"
Запах гари, казавшийся поначалу слабым, далеким, прозрачным, становился плотнее, забивался в ноздри колючей ватой, едким инеем оседал в легких.
Не дыши - молчал город, плотнее закрывая створки своих окон.
Не дыши – ворчал дождь, напившийся дыма.
Дыши – шептали мертвые листья под ногами – дыши, это совсем не страшно. Ты ведь тоже горишь – изнутри, тебе ли бояться огня?
Делай что хочешь – смеялся ветер, подбрасывая на ладони снежные хлопья пепла. Все равно ничего не изменится.
Данковский дышал через раз.
Дорога, ведущая к Термитнику, вильнула хвостом; привычно-жуткое чучело за оскалилось плешивыми мордами дохлых крыс, развешенных по перекладинам. Но раньше, чем чумной символ, раньше, чем усиленный кордон патрульных, Даниил увидел пламя. Больное пламя, выедающее изнутри дом, покрытый алой плесенью. Его не тушили. Лишь дождь уныло, безнадежно бросал в лопнувшие глазницы окон холодные брызги.
Черная тень в белой маске, он метнулся к патрульным - сквозь прорези тканевых глазниц смотрело само возмущение, пока что сдерживаемое.
- Что происходит? Почему пожар? - гневно воскликнул он, подбегая. - Почему пламя не заливают?
- Чем? – флегматично поинтересовался один из стражей. – Из Горхона воду ведрами таскать? А на посту стоять кто будет? Наше дело – не допускать распространения заразы, а не пожары тушить. Пускай горит, пока само не потухнет - и заразы меньше, опять же, - он оценивающе взглянул на огонь, слепо выглядывающий в окна. - На соседние дома небось не перекинется в эдакую-то сырость.
- Ах, здесь выжигают заразу, - взгляд Даниила стал откровенно недобрым; впрочем, обращен он был не на исполнителей закона, а на окна, из которых выглядывали, насмешливо сверкая, языки огня. - Мне сегодня едва не довелось стать свидетелем подобного, только в том случае заразой сочли молодую девушку и попытались "не допустить распространения".
Он мрачно хмыкнул, повел плечом.
- Так с чего начался пожар? Я слышал, здесь стали орудовать поджигатели.
- Точно. Ну и прыткие ребята, я тебе скажу... – патрульный не выглядел особо расстроенным, но рассказывал, похоже, искренне. - Мы ж не ждали ничего такого – к самой границе-то разве что от большой нужды кто подходит. Вот и не успели… пресечь, стало быть. Уж не знаю, чего у них там в бутылках было, а только огонь разгорается – любо дорого... Кхм. Быстро то есть. Моргнуть не успеешь. Человек вспыхивает – не хуже факела. Да и в окно, видать, удачно попали – эк занялось-то…
- И людей они, получается, тоже... сжигают, - Даниил поправил маску. - И много их здесь, волонтеров по борьбе с эпидемией? Ими занимаются? - задумчиво приподнятая бровь намекает: хотелось бы, чтобы ответ был положительным. - Ловят? Скольких уже задержали?
Ответом было выразительное пожатие плечами - мне-то откуда знать? Я человек маленький.
- Инквизитор занимается, - хмыкнул другой патрульный, до этого молчавший. – Такая, говорят, дамочка… с характером. Вот лично всех и изловит, - насмешка в голосе оттенялась опасливым уважением.
- Лично-не лично, - неопределенно пробормотал Данковский. Вдруг он вздрогнул всем телом, словно между лопаток легла чья-то обжигающе холодная ладонь... нет, он почти почувствовал эту ладонь!
Как же он сразу не...
- В доме были люди? Больные - были? - почти выкрикнул он.
- Выбежать успели, - порыв бакалавра заставил патрульного отступить на шаг и отвести глаза. С таким же стыдливым безразличием отводило взгляд серое небо – досуг ли считать, сколько больных было в доме, сколько мельтешило в окнах, силясь задавить разошедшийся огонь ветхим тряпьем, сколько – вырвалось из дверей, когда стало ясно, что пламя не уймется, пока не возьмет все, что ему по вкусу.
Даниил поправил воротник плаща - казалось, тот стал сжимать чуть туже, сильнее.
Петлей на горле.
- Где они сейчас? - спросил он, сглотнув. - Есть кто-нибудь из них, с кем можно поговорить?
- Где-то в квартале. Вон туда, - страж махнул рукой на ряды домов-близнецов, съежившихся под промозглым дождем, - они все сегодня стекаются. Кто еще не совсем… того. А здесь пусто… - он поежился. – Непривычно даже.
Данковский кивнул, бросил быстрый взгляд в указанную сторону.
- Я пойду поищу их... Мне, пожалуй, есть о чем с ними поговорить, - маска, намокнув, отяжелела и чуть опустилась на лице, а клюв изогнулся еще больше, все-таки скрыв горькую усмешку.
Да, ему было о чем поговорить с прокаженными. Пожелав удачи патрульным, бакалавр покинул их и двинулся в глубь квартала. Запах гари крался следом, обгонял, заглядывал в лицо.
Дождь выстилал путь каплями на прелых листьях. Редкие встречные – безмолвные тени в балахонах – тянулись к Бакалавру, желая прильнуть к живому теплу, и отступали. Словно каким-то глубинным чутьем ощущая Песчанку, притаившуюся в сердце Даниила Данковского.
Пунктир пустынных улиц вел меж домов: вперед, налево, еще раз налево, пока наконец не вывел к людям. Они были чем-то похожи на тех, с кем Бакалавру пришлось столкнуться на пустыре Костного столба – та же напряженность жестов, те же повышенные тона, растворяющие в общем гуле отдельные слова. Та же звучащая между строк ненависть. Только воздух не вибрировал страхом, вырвавшимся из легких. Город считал этих людей мертвыми – да они и сами поверили в это.
Данковский приблизился осторожно... впрочем, нет, не приблизился - оставил между собой и больными несколько шагов. Он не знал, что они скажут ему, что сделают; а ведь не далее как сегодня утром он, проявив всего лишь толику логики, едва не стал жертвой расправы. Если бы не Инквизитор - но сейчас она вряд ли появится и спасет.
Отчаявшиеся на многое способны. Почти на все. Бакалавр хорошо это знал.
- Простите, - врач кашлянул, привлекая к себе внимание. - Я бакалавр Данковский, и хотел бы побеседовать с вами о... недавних событиях.
Несколько десятков колючих взглядов скрестились на нем. Чужаков нигде не любят – и узнают их нутром, не глазами. Впрочем, и внешне Даниил в своем щегольском (хотя и изрядно запачканном) плаще, в своей клювастой маске выглядел пришлым. И все же… Мало кто из здоровых рискнет войти в зараженный квартал, значит пришедший либо свой, либо отчаянно смел. Первое заслуживало приятия, второе – уважения. Люди молчали. Люди были готовы слушать странного чужака, ведомого дождем.
Встретившись с тишиной, бакалавр смутился. Однако, лишь ненадолго.
- Я только сегодня узнал, - начал он, время от времени поджимая пересохшие губы, - о жестоких расправах, которые здесь начались. О поджигателях, которые считают, что вправе творить суд и бороться с тем, с чем заведомо не смогут справиться. О том, что здесь.. не слишком заботятся о тех, кто болен, и не стараются спасти. Глупцы, - уголки его губ опустились в сожалении, пополам со злостью. - Что вы можете рассказать мне об этом?
Все-таки чужой, с досадой признала тишина. Свой – не стал бы говорить так. Свой – повторил бы то, что чем дышал здешний ветер несколько минут назад.
- Заразиться-то не боишься?
Насмешливый надтреснутый голос разорвал безмолвие и оборвался сам - свистящим сухим кашлем. Дождь вбивал колючие звуки в землю, как гвозди в гулкую крышку гроба.
- Не боюсь, - последовал ответ. Твердо, сухо.
Пальцы поправили белую маску, откинули влажные пряди с высокого лба. И финальным аккордом - в миноре - вдруг звучит:
- Я уже.
Ему поверили – сразу и без оговорок. Таким не шутят, о таком не лгут ради минутной выгоды. Его приняли – горячая ладонь Песчанки стирает различия, оставляя лишь общее. Единственно общее – дыхание смерти на губах. Последний поцелуй, данный взаймы.
Загомонили все и разом, всколыхнулась волна затаенной боли.
- Теперь еще и дома жгут!
- Брат у меня сгорел заживо… Так и стоит перед глазами, как огонь его лицо лижет, а он кричит, кричит, бьется… Хорошо, недолго помнить осталось...
- А у меня – отец задохнулся. Вытащил я его из дома-то, да только поздно уже. Может, и к лучшему? Отмучался…
От этих воспоминаний Даниилу сделалось не по себе. Картины возникали перед мысленным взором, услужливо останавливаясь на мелких подробностях - и отзываясь болью в сердце, неподдельной, чистой.
В том же сердце, где пускала корни, норовя прорасти наружу, Песчанка.
И все же он взял себя в руки.
- Подождите, - его ладони поднялись в предупреждающем жесте, - не стоит так. Я не верю, что вы радуетесь скорой смерти. И - нет, вы ведь не радуетесь! Просто признаете свое поражение. Это, по-вашему, дело? Сидеть и безропотно ждать конца? Ведь у вас хватило сил выйти на улицы, у вас хватает их и сейчас на то, чтобы вести разговор - а иные не могут и этого! - одна из ладоней, затянутая в черную перчатку, протянулась вперед, словно приглашая. - Я предлагаю бороться. Жизнь того стоит, разве не так?
- Сколько ее осталось, той жизни?
Множество голосов, множество разных слов переплелись, но в общем гудении Даниил различил горечь ответа-вопроса. И тут же, меняя тон, вспыхнули иные слова:
- А безропотно сидеть не будем, верно говоришь. Вот утром еще – готовы были безропотно-то, но теперь уж – дудки!
Ветер хохотал, расшвыривая гневные выкрики по улице, стекла домов отражали их – неумело, криво, бездарно – делая еще уродливее и злее.
Что-то в изменившемся настроении было неладно. Словно трещина, пробежавшая по зеркалу аккурат поперек лица за гранью из амальгамы, на месте улыбки.
- И что вы станете делать теперь, хотел бы я знать? Что мы станем делать? Я пришел сюда, потому что услышал о бесчинствах, что творят теперь поджигатели... и их надлежит прекратить. Прекратить - не значит породить новые. Разве не так? - снова прозвучал этот вопрос.
Замешательство в толпе - крохотный островок тишины посреди ярящегося моря – стало маленькой победой бакалавра.
- Так что же, позволить им жечь нас, как падаль?! – уже не ненависть бурлила меж домов, разносимая ветром. Обида. Простая человеческая обида на тех, кто были соседями, а стали – загонщиками.
- Ни в коем случае, - жарко возразил тот. - Но прекращать все силой означает стать еще хуже, чем они. Потому что они совершают эти гнусности, опасаясь за свои жизни... а нам с вами нечего уже опасаться, - улыбка, злая, но честная, взрезала его рот. - Мы заведомо сильнее. Поступим как сильные. И будем мудрее. Я уже знаю, что патрульные тут не помощники - они тоже боятся. Однако есть иная сила, способная навести порядок. Не стихийная, подобно толпе, не буйная - абсолютно законная сила, к которой мы можем обратиться за помощью. Вы верите мне?
Притих дождь, будто завороженный жаром речей Данковского. Притих ветер, выжидая, что же произойдет дальше. Притихли люди, отвыкшие одаривать своим доверием незнакомцев. Но верить – хотелось. Хотелось оставаться человеком – даже если тебя уже похоронили заживо. Хотелось представить, что завтра будет иным – путь уже не для тебя. Хотелось вновь научиться не искать в словах подвоха, а видеть истину. Хотелось каждому.
Небо хмурило седые брови, скорей по привычке, чем всерьез. Небо уже знало – Даннилу Данковскому удалось.

[higf >>>]

Гаруспик. Знаки
(которые подает нам мастер, совместно с ним и написано)

Обратный путь был не короче, но все же – быстрее. Степные волны окатывали влажной зеленью ноги, оставалось лишь плыть по течению. Исчезло шершнем звенящее у виска ощущение бескрайности. Линии степи, что вели Гаруспика к твириновому урочищу исподволь, теперь разматывались путеводным клубком – и конец его не просто скользил меж пальцев Артемия, нет. Петлей захлестывал горло, тонкой просмоленной петлей, и вел к городу – неумолимо, страстно, сладко. Тавро на груди жгло кожу сквозь одежду, оставляя отметину на сердце, как оставляет клеймо на шкуре готовых к закланию босов.
Кукла за спиной молчала – да и могло ли быть иначе? Ветер, вновь напросившийся в попутчики, негромко усмехался – он-то знал, на что порой бывают способны куклы. Знал, но не спешил поделиться знанием с молодым менху, бредущим меж трав. Не по силам ему эта ноша. Не по времени.
Бойни росли медленно, будто поднималась выше голова огромного и очень неторопливого существа. Далеко за ними в ставшем прозрачным воздухе, не пронизанном сейчас дождем, прорезались контуры Собора, и Гаруспику показалось, что он все это уже видел, причем не один раз и совсем недавно. Он остановился и тревожно вгляделся... Картина на стене у Капеллы! Кто бы ее ни писал – находился этот человек примерно здесь... Нет, ближе. Еще тогда над собором не нависала, жаля удивленное небо, еле различимая гигантская оса. И чище, ярче были краски, а сейчас они, казалось, блекнут на глазах, пока менху приближается к городу. И не вечер в том виноват.
Вернулся – почти услышал он у незримой черты, огибая каменную громаду. Вернулся? – спросили камни грустно, но с надеждой.
Вернулся! – злорадно шепнул отравленный воздух.
– Вернулся, – вслух сказал Артемий.
Вернулся в ад, пахнущий болью, обреченностью, и лишь немного – пряной, приходящей извне горечью трав. Был и еще один запах. Тот, которого Артемий не чувствовал, проходя утром по зараженному кварталу. Запах отплясавшего огня, волочащегося едким хвостом вдоль домов. Гаруспик шел по улице, прильнувшей к Бойням, и шлейф гари становился все отчетливее, заполняя собой тягучие сумерки. Пока не ударил плетью, восстав за поворотом зримым воплощением – слепым, обожженным домом. С мертвыми провалами окон, зияющих черной горелой пустотой. С искалеченными, обугленными дверьми. С кровлей, запятнанной жирной копотью. Застывшая в камне гримаса страдания, впитавшая огонь, дождь и смерть.
Гаруспик закрыл глаза, надеясь, что картина исчезнет. Хотя что лучше – огонь или чума? Смешное противопоставление...
Не исчезло. Кто же разжег огонь? Слепой случай? Быть может – в фантасмагории яда и черно-бурых пятен возможно было все. Или все же воля людей? Бурах не знал, и не хотел бы знать, если бы сейчас от какого-нибудь знания можно было открещиваться. Осторожно приблизившись, он заглянул внутрь, в черноту.
Вечер, придавивший темной тушей и без того блеклый свет, играл не на руку. Оплавленные осколки стекла на полу, искалеченный остов дивана у ближней стены – вот все, что удалось разглядеть. Запах гари разъедал ноздри и глаза – огонь бушевал здесь совсем недавно, а может быть, тихо тлел до сих пор, мечтая взвиться вновь. Побежденный, беззубый, но не сдавшийся. Пройдут часы, прежде чем он умрет в темнице отсыревшей ветоши – но даже тогда стойкий дух пожарища будет висеть над районом, пока дождь не вколотит его в землю.
Бурых пятен было не разобрать, словно багровый цветок пожух в алом пламени. Чума боится огня и смерти. Но и в том, и в другом она ненадолго, но переживает человека. Отвернувшись, Гаруспик побрел дальше, к Бойням, оглядываясь вокруг.
Ветер нес крупицы ядовитого воздуха. Неприкаянные тени в балахонах, призраки, ненадолго застывшие на границе жизни и смерти, медленно плыли навстречу, вспыхивали лихорадочной надеждой, ощутив близость живого тепла, с мольбой тянули руки. Картина, ставшая уже привычной – если только к такому можно привыкнуть.
А недалеко от поста, когда ветер развевал перед ним на шесте мешковину, будто флаг пиратского корабля, и покачивал дохлых крыс – Артемий увидел еще один вылизанный огнем черный дом. Было смешно думать, что кто-то случайно опрокинул сразу две плиты. Неужели патрульные? Но они стоят на месте, да и есть ли смысл жечь один дом? Особенно теперь, когда кольца змеи-чумы окончательно оплели весь город. Кто же тогда?
Миновав заграждение, Гаруспик ускорил шаг. Улицы вечернего города таили много неприятных сюрпризов, но все же в зараженном квартале натянутые нервы были поводьями, заставляя идти медленно, осторожно, выверяя каждый шаг. Здесь стало легче.
И вновь дома, лавка, знакомый поворот, проход между двумя корпусами. Будто во сне, когда раз за разом совершаешь одни и те же действия, застревая в удушающей петле повторов. Бурах закурил, не доходя до врат – просто чтобы избавиться от этого впечатления, совершить нечто, чего не было в предыдущем круге.
Как извилист бывает прямой путь. Запутанный след.
В Бойнях не было ни дня, ни ночи. Казалось, время навсегда застыло здесь, вросло в камни и спало под ощущаемую только им музыку. И вместе со временем замер Уклад – или то, что осталось от него. И лишь человек изменился. Он шел не так, как утром, хромая гораздо сильнее – и тяжелее дышал. Вряд ли удалось скрыть след усталости от Оюна, когда Бурах остановился перед ним и вытянул за шнурок тавро.
– Я принес знак от Матери Бодхо, Старший.
Тяжелый оценивающий взгляд уперся в грудь, вдавливая тавро в тело. Не разобрать, доволен Старший явленным знаком, раздражен ли, или вовсе равнодушен.
– Это все, что дала тебе степь, Кровный?
Факел плеснул светом в лицо – Старшина желал видеть, не пытается ли что-нибудь скрыть молодой Бурах.
Тени, прячась от огня, дрогнули, заострили черты. Но сами линии остались тверды, почти неподвижны. Может быть, потому, что человек слишком выдохся. Лишь губы шевельнулись:
– Не все. Но это – знак. Я – менху.
– Ты забываешь закон старшинства, Кровный, – глаза Оюна налились кровью, хриплый вдох оборвал слова. – Но я прощаю тебя – ты всего лишь чужак. Тебе нечего больше показать, значит, степь не приняла тебя. Ступай. Бойни больше не откроются пред тобой.
– Ты спрашиваешь, есть ли у меня еще что-то, Старший? – все так же бесстрастно спросил Бурах. После раскрытия матери Бодхо, после взгляда в пуговицы, после черных глазниц выгоревшего дома у него не был сил пугаться красных прожилок вокруг зрачков главы Уклада. – Да.
Он распустил узел и перекинул сверток на грудь. Бережно, точно бинт, размотал сверток.
Тишина темной неподвижной водой затопила пещеру. Застыл, не вырвавшись из легких, хриплый выдох Оюна, растворился в накатившем молчании треск чадящего факела, даже мычание босов, пропитавшее Бойни насквозь, смолкло – или осталось по ту сторону стены, убивающей звуки.
Старшина не двигаясь смотрел на куклу в руках Гаруспика, словно увязнув во взгляде пуговиц-глаз. Кукла криво ухмылялась в ответ.
– Мать Бодхо подтвердила твое право, – голос грубо разорвал тишину. – Ты можешь задать свой вопрос, Кровный. Но это еще не значит, что ты равен мне.
Глаза Гаруспика расширились, словно впитывая в себя эту сцену. Потом резко сузились – почти в щелочки. Он не усмехался. Он не хотел быть похожим на куклу. Слова упали в уже разорванное безмолвие вслед словам Оюна. Замерли – тяжелые, угловатые.
– Мне нужна кровь Высшего, Старший. Много. Как найти?
Оюн взвился, словно его хлестанули наотмашь.
– Высших больше нет, – бычьи глаза плеснули яростью. – Одонги не приводят авроксов из степи вот уже пять лет. Твой отец убил последнего из Подобных быков, – гнев клокотал в горле, прорываясь рычанием.
Голова менху склонилась – не в страхе, а в скорби по прерванной линии Высших.
– Не ты ли сказал ему, что эта кровь может победить чуму? – столь частая в голосе Бураха резкость как будто устыдилась своего увеличенного отражения в зеркале речи Оюна, ушла, и он говорил мягко. Почти как с капризным ребенком. – Я хотел бы знать, кто дал такой совет?
– Я?! – гнев Старшины разгорался, как пламя в охапке сухого хвороста. – Суок, Суок нашептала ему, а твой отец был слеп и поверил этому мороку. Теперь все мы пожинаем плоды его слепоты. Он последовал напеву Суок, он принял запретное знание, хоть я и предостерегал его.
Линия из прошлого ушла не в стену – в пустоту. Словно никто из живущих не говорил Исидору Бураху о крови Высшего, и он действительно слышал голос из-под земли. Хотелось надеяться, что Боса Туроха. Гнев за отца вспыхнул под пеплом спокойствия и усталости, заставив закусить губу – и вновь угас, когда перед глазами всплыли неровные строки. Тот ведь и сам сомневался... Приступ злости осыпался в угрюмом ответе:
– Он хотел, чтобы выжили Уклад и город. Знаешь ли ты, Старший, как сейчас бороться с Песчаной Язвой?
– Зачем мне это знать? Бос Турох хранит своих сыновей, здесь никто не заболел за все это время. Чума не войдет в Бойни, а мы не выйдем к ней. Когда все кончится – Уклад будет чист.
Каменное эхо, что играло упавшими словами, перекатывая их по пещере, торжествующе подтвердило – чист!
Усталое безразличие не выдержало, потрескалось коркой на ране. Вскипело бурными водами весеннего Горхона изумление. Глаза вспыхнули, пытаясь осветить закоулки чужой души.
– Ты хочешь подождать, пока умрет весь город? И Мать-Настоятельница? И те наши братья, что вышли из Термитника?! Я не ослышался, Старший?
– Что ты знаешь о жертве, Кровный?! – глухой рокот грозы проснулся в голосе Оюна. – Твой долг и твоя жертва еще не определены, что ты можешь знать об этом?! Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего. Это закон! Я скорблю о тех сыновьях Бодхо, что отданы городу и чуме, я приношу их в жертву. Я спасаю Уклад. Такова цена долга.
– Когда придет моя пора, – отчеканил Артемий, – я пожертвую тем, что должно быть принесено в жертву – ради того, что должно быть спасено. Не наоборот. Они – тоже Уклад.
Он тоже напрягся, готовый к действию – если вдруг понадобится.
– Ты ничего не понял о жертве, – слова дохнули презрением. – Ты не услышал меня. Ты хотел бы отдать неважное и назвать это жертвой. Они – тоже Уклад. Иначе жертва не была бы равновеликой. Теперь уходи. Степь дала тебе знак, но не дала мудрости.
– Мудрости? Я хотел бы верить, что ты ошибаешься. Я ухожу думать о жертве. До нового пересечения линий, Старший.
Жар кипел в крови, делал движения резкими. Он выходил, точно военачальник, получивший гибельный приказ от правителя – не хватало только взметнувшегося за спиной плаща. Да лишней была палка.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Ход конем.
(и чудесный Вуззль в роли чудесного Инквизитора)

Даниил Данковский наконец почувствовал себя в этом городе нужным. Не лишним, не чужаком... вернее, как раз таки чужаком, но таким, который пришелся очень к месту, очень кстати. Потому что занят был сейчас истинно своим делом.
Пожалуй, будь он сейчас в каком-нибудь зале лаборатории "Танатика" (да-да, скажем, в конференц-зале с огромными окнами, удобном и светлом), за главным столом, все эти люди, что окружили его, как нельзя лучше подошли бы на роль посетителей его семинара. "Сначала я рассказываю", усмехался он в ткань белой маски, доставая записную книжку и карандаш, "потом задаю вопросы, а они отвечают. Чем не дискурс?"
Правда, дышать одним воздухом с этими слушателями опасно.
Впрочем, будь он здоров...
"Когда-нибудь - буду", твердо пообещал бакалавр сам себе и сказал:
- Теперь вернемся к делу. Я не зря заговорил о поджигателях, о том, что следует бороться с ними... и тут мне понадобится ваша помощь. О нет, я бы даже сказал - она-то мне и необходима в первую очередь. Господа! Я призываю вас вспомнить, что за банда поджигателей здесь орудует, знаете ли вы членов ее в лицо, и совсем славно будет, если вы назовете мне их имена.
Карандаш, блеснув, точно карающая сталь, замер над бумагой, готовясь вершить приговоры.
Неуверенный шорох скользнул среди людей – подобный шепоту ветра, в котором порой чудятся сова.
Вспомнить так сразу было непросто: слишком неожиданным было нападение, слишком яркими и страшными – первые минуты, когда в районе занялся огонь, слишком горьким – послевкусие недавних событий. Но все же какие-то детали чётко проступали из человеческого гомона и ложились сжатыми символами на листок Бакалавра, какие-то – осыпались, показавшись неважными, какие-то – перемалывались в муку, чтобы отсеять лишнее и выделить суть.
Из четырех нападавших отчетливо смогли припомнить двоих. Тот, что был у поджигателей за главного, выделялся и статью, и одет был приметно. Высокий, широкоплечий, из тех, про кого в народе говорят «косая сажень в плечах», затянутый в армейское хаки. Лица разглядеть не удалось – до того ли было? Вторым назвали лысого, приземистого и пухлого – добродушного и неповоротливого на вид. Видимость оказалась обманчивой – бутылки лысый швырял метко и безжалостно.
Про двух других помнили мало. Вроде бы звучала в общем шуме кличка Крюк, вроде бы один был невысок и худ, будто подросток, а может баба – потому что и голосок слышался ломкий, визгливый какой-то.
Картина вырисовывалась не то чтоб стройная – всего лишь контур, обозначенный пунктиром. И все же за эти ниточки можно было потянуть, чтобы размотать клубок.
Поблагодарив в отдельности каждого, ободрив на прощанье, даже похлопав некоторых по плечу - выше нос, ведь мы живы еще! - Данковский распрощался с больными.
Что-то оставила в нем эта встреча и эта беседа... что-то новое, нежданное. Как никогда остро за последние дни он понял, что не один такой, что есть еще люди, над которыми зависло острое лезвие косы Разлучительницы Собраний. Собственный случай уже не касался ему таким исключительным и необыкновенным, и от этого он чувствовал себя много спокойнее.
По дороге к Собору он наткнулся на страшный знак - натянутое бурое полотнище, с подвешенными за хвост крысами, - на знак чумы еще дважды. Был заражен Сердечник (страшное представление разыгралось вокруг Марка Бессмертника, воистину так!) и Створки, совсем рядом с Собором. Болезнь действовала будто без всяких видимых побуждений и оказывалась совсем не там, где ее ждали... Этим нужно будет заняться позднее, напомнил он себе.
Границу он миновал без помех; патрульные покосились на Бакалавра, скрывшего лицо под маской, но не преградили пути, нее остановили ни словом, ни жестом. Огромной тучей надвигался Многогранник, извергнутая им молния вонзалась в город, прочно связав его с землей. Горны, мрачные и гордые, стояли ладьями на шахматном поле – тремя против всяких правил. Собор – всегда одинокий, величественный, молчаливый – стелил мрамор ступеней к ногам.
Плавно, несоразмерно мягко отворилась тяжелая дверь. Прозрачная, высокая тишина приветствовала Данковского отзвуком его же шагов – по проходу, мимо вросших в пол скамей. К железному трону Аглаи Лилич.
- Инквизитор, - Даниил поднял руку в приветственном жесте, кивнул строгой, как из кости выточенной женщине, что спасла его утром. - Надеялся, что все же застану вас здесь, и не ошибся.
- И я не ошиблась тоже, - она не улыбнулась, лишь едва заметно смягчились уголки губ, отражая симпатию. – Не ошиблась в вас. Итак, вы стоите здесь, целы и невредимы, и волна недовольства не захлестнула улицы. Миссия увенчалась успехом.
- И я сам, - горько пошутил Данковский, - весьма этим удивлен. Словом, давайте-ка сразу к делу: я не только успокоил больных, но и собрал некоторую информацию. Думаю, что она окажется полезной.
Вытащив записную книжку, он осторожно вырвал из нее листок, прижимая с края, и передал Аглае.
- Ознакомьтесь, я записал достаточно подробно. Здесь о шайке поджигателей, что орудует в Сырых застройках, описана внешность некоторых из них... даже кличку тут вспомнили одну... Если это поможет поймать их и предать правосудию - значит, миссия действительно увенчалась успехом.
Аглая приняла листок из его руки, хрупкие пальцы обожгли холодом. Взгляд – внимательный, острый, с оттенком удивления – задержался на лице Бакалавра, словно пытаясь найти в нем нечто, не замеченное при первой встрече. Затем – переметнулся на бумагу, заскользил, бегло выхватывая строки.
- Да, - в коротком выдохе звучало многое. Признание, благодарность, уважение. – Здесь есть за что зацепиться. С этим действительно многое можно сделать. Благодарю вас, Даниил. Теперь я вижу, что все-таки ошиблась – но в иную сторону. Я не считала вас пешкой в этой партии – скорее конем. Маневренной фигурой, способной совершать неожиданные ходы. Но вы фигура покрупнее. Вы идете дальше, видите шире и действуете увереннее, чем можно было предположить. В этом деле вам удалось добиться большего, чем даже мне. Я рада, что мы играем на одной стороне.
- Я тоже, - бакалавр ответил ей полупоклоном. Он был и в самом деле этому рад.
Когда он вышел, попрощавшись с Аглаей, на улицах уже стемнело.
"Странный день", отметил про себя Данковский, провожая взглядом удаляющиеся тени от тусклых фонарей. "И всего страннее то, что он не принес мне никакой беды".

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Комедия абсурда.
(С Хигфом. Он назвал меня сволочью!)

Вспышка злости – на Старшего, на чуму, на себя – гнала Артемия вперед. Через город, утопающий в сумерках и безропотно погружающийся в пучину милосердной ночи, которая скроет если язвы если не от глаза, то хоть от слуха. Упрямство толкало его вперед, к Узлам, заставляя забывать в жажде действия о разрастающейся боли в ране. И все же, хотя чувства могут приподняться над плотью и заставить ее выполнять свои желания – их торжество не бывает вечным.
Бос Турох устроил так, что душа зависит от своего вместилища, он и сам использовал собственную плоть, создавая мир. И когда попутный ветер неутоленной ярости начал угасать, Гаруспик все замедлял шаг. Нога пульсировала, словно в ней разрастался огонь; выбивался из перевязанной раны, язычками лизал ногу. Пожар расползался вверх и вниз. Заставляя себя сделать каждый новый шаг, Бурах был почти уверен, что стоит разрезать штанину – и он увидит обугленную пламенем боли, почерневшую, как дом в Сырых Застройках, плоть. Он мог пойти в лабораторию, мог свернуть домой – ведь проходил совсем рядом. Теперь, по эту сторону Жилки, возвращаться было поздно.
Надо было раз за разом опираться на больную ногу, которая мстительно напоминала о долгом пути по Степи. Рука, державшая палку, на которую приходилась все больше и больше веса, тоже ныла тупо и сердито, но ее протест был почти не слышен.
Шаг – вспышка. Шаг – вспышка. В ноге, потом – в глазах.
Тряпка перед Сердечником обиженно повисла в безветрии, недовольная тем, что осталось почти незамеченной. Густые плотные тени скрыли человека, словно бы Театр послал их навстречу – их, верных актеров, молчаливых слуг искусства. Подтолкнули в спину у ограды – здесь открыто, мы не можем тебе помочь, но осталось совсем немного, иди... Шаг – огонь разгорается, доставая до бедра...
Шаг... Ступени – как маленькие скалы. Взобраться еще на одну – и рука вцепляется в дверь в поисках опоры, затем, когда человек обретает равновесие – медленно тянет ручку.
И так же медленно отходит створка – без звука, будто опасаясь потревожить покой этих стен. Мертвый покой.
Прянул в глаза яркий, неестественный свет, дробя в зрачках остатки темноты, принесенной с улицы, заставил зажмуриться, веками отсечь себя от лучей, пронзающих насквозь. Следом явился голос, насмешливый и мягкий, заструился по залу, заслоняя собой свет.
– Я бы сказал, что рад приветствовать на репетиции, но – ах, это лицо, эти сведенные брови и плотно сжатые губы… Они выдают вас с головой. Увы мне, вы пришли отнюдь не прикоснуться к театральному искусству.
Теперь можно было смотреть, и не чувствовать себя слепым. Смотреть и видеть – пристанище Марка Бессмертника, ставшее приютом смерти. Безмолвных, навеки застывших зрителей, рядами сложенных в проходах. И самого хозяина, улыбающегося со сцены так же безоблачно, как в те дни, когда Театр еще не был мортуарием.
Бурах и смотрел – пока не ушли цветные пятна перед глазами, пока не стало ясно – это не игра истерзанного болью воображения. Даже, наверное, не чья-то насмешка, а жестокая случайность, обусловленная необходимостью. Не было других мест. Это не нарочно кто-то разложил тела так, что казалось – горожане пришли смотреть спектакль, а потом Песчанка, которая вышла на сцену потешить публику, выросла. Становилась все больше. Раскинула руки, заполнив собой весь зал. И один за другим люди замирали, уже почти неотличимые друг от друга. С лицами-язвами, с телами – окровавленным мясом. А болезнь стояла и смеялась – зрителем на сцене, глядя на актеров в зале. Там, где стоит сейчас Марк...
Пауза замерла между ними – затянувшаяся, будто слова роли забыты, своих нет, а будка суфлера поста.
– Я пришел, как обещал, – наконец прозвучала реплика.
Не думалось.
Бессмертник, не смущенный ни тягучей паузой, ни скомканным ответом, сделал шаг со сцены – навстречу.
– Отплатить за одну небольшую услугу, должно быть? Признаться, я почти забыл об обещании – так давно это было, – маэстро оперся на щегольскую трость, отражая – вольно или невольно – позу Гаруспика, сжимающего лыжную палку.– Удивительно, пути кукол нынче ничуть не менее извилисты, чем дороги людей.
– Я сам почти забыл.
От разговора остро веяло неестественностью. И это поветрие усилилось, когда Гаруспик снова перекинул сверток и принялся разматывать его – как если бы вернулся во времени на час-другой. Вряд ли можно было представить более непохожих людей, чем эти двое – Марк и Оюн, и все же кукла глядела на них с одинаковой кривой ухмылкой.
– Она действительно ушла очень далеко.
– Как же вам удалось поймать беглянку? – шутовская серьезность оттенила голос Бессмертника новыми обертонами – глубокими, темными, гулкими. – Ах, эта тряпичная братия, никак они не желают ходить на ниточках!
Он притворно погрозил кукле пальцем, вернул ей усмешку.
Глаза-пуговицы смотрели бесстрастно. Пусто. Ломаная линия рта не дрогнула. И все же казалось, что между этими двоими идет молчаливый разговор – понятный лишь им одним. Разговор не для посторонних.

Сообщение отредактировал Woozzle - 24-10-2010, 21:18

[higf >>>]

(не игрока, а персонажа назвал с Вуззль)

Вновь напомнило о себе пламя боли – Гаруспик слишком долго стоял, не меняя позы. Он шагнул вперед, мимо режиссера, уселся на ведущие к сцене ступени. Разрывая диалог взглядов, меняя хоть немного навязанную композицию странной сцены. Давая отдохнуть блаженно занывшей ноге. Кукла покачнулась в руках, вновь уставилась на владельца Театра. Мертвые выжидательно молчали – они были терпеливыми слушателями.
– Мне вернула ее Степь, – ответил менху. – Откуда ты знал об этой кукле, Марк?
– Помилуйте, мог ли я не знать о ней! – Марк всплеснул руками, не последовав за Гаруспиком, даже не обернувшись, будто обращался не к своему визави, а по давней привычке – к залу. К залу, что немо ловил каждый жест лицедея. – Это, если угодно, вопрос профессионального чутья. Как менху знает и чувствует линии? Так и кукловод слышит тончайшие изменения в мире марионеток. Поверите ли, об этой своенравной госпоже (или правильнее будет сказать господине?) шепчутся все куколки в гримерке. Но уж теперь-то ему придется познакомиться с ниточками.
Короткий, исполненный лукавства взгляд через плечо был предназначен не Артемию –кукле, обмякшей на его коленях.
И все же Гаруспик вздрогнул. Будто и для него на миг в глубине пуговиц увиделось нечто большее, чем блик. Не то мольба, не то насмешка, не то сочувствие...
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк? Кто мог спрятать ее на груди Матери Бодхо?
– А вот об этом куколки не шепчутся, – поза вполоборота, вальяжная, плавная грация сытого хищника, улыбчивое небо в глазах. – Даже предположить не могу, кто желал бы укрыть от меня это строптивое создание. Вы позволите?
Бессмертник мягко шагнул к сцене и протянул руку, почти коснувшись тряпичного тела.
Если бы не это движение – каким кот цепляет когтями беспомощную мышь; если бы не только что мелькнувший взгляд-морок; если бы не рука, которая сама, без воли хозяина, накрыла куколку – Гаруспик отдал бы ее. А сейчас, опомнившись – не отодвинул широкую ладонь, лишь пытливо глянул в безмятежное лицо. Повторил вопросы, которые Бессмертник так легко пропустил:
– Это так важно? Для чего она тебе, Марк?
– О, неужели вам стало жаль своего трофея? – широкие брови изогнулись вопросительной дугой – очень выразительно, очень эффектно, очень картинно. – Или слово менху так недорого стоит – как, впрочем, и всё в эти дни? Это было бы очень, очень досадно. Тем более, что вам она действительно ни к чему. Здесь же она будет на своем месте. В театре. В труппе. На ниточках. Я в некотором роде… – Маэстро вновь улыбнулся – и вновь слишком открыто и искренне, – коллекционер. Как всякий коллекционер, я теряю покой, когда столь редкий экземпляр неподвластен мне.
Был ли кто-то еще столь чуждый Укладу, Степи и Матери Бодхо человек, как этот безупречный щеголь – словно перенесенный сюда из Столицы, прямо со светского приема? Нет, не так: не чуждый. Далекий.
Он был далек и от Уклада, и от Собора, и от всего города и его жителей – и в то же время даже среди мертвых ухитрялся быть уместным. Он ничему и никому не был чужд.
– Кто такой удург? Ты ведь знаешь, Марк!
Глаза менху нацелились в кусочки неба на лице режиссера, как ножи. Готовясь надрезами отделить ложь от правды.
На миг почудилось, что лицедей обескуражен вопросом, что Гаруспику наконец удалось сбить его с толку, заставить почувствовать себя не в своей тарелке. Затем смех Бессмертника разбил эту иллюзию, как звонкое стекло.
– Какая ирония! – в бездонных колодцах зрачков вспыхивали и гасли насмешливые искры. – Я давно отказался от мысли, что действо, в котором мы все участвуем – чистая трагедия, и все более склонялся к смешению жанров. Теперь же я ясно вижу – это комедия абсурда. Вам, менху, спрашивать о подобном у меня?! Ну что же, жанр требует, чтобы ответ был дан – и именно мной, – немеркнущую улыбку будто сняли с лица импресарио, отложив в сундук с нафталином до лучших времен. – Удургом посвященные вашего Уклада называют того, кто несет внутри много больше, чем видно снаружи. Живое существо. Тело, заключившее в себе мир.
Вот она, разгадка! Вот он – ответ. Раскрытие тайны, запечатленной в записях отца. То, ради чего Исидор, наверное, и звал к себе сына, опоздавшего на какой-то день – а с тем же успехом мог опоздать на вечность. Забыта была кукла, беспомощно замершая на коленях. Не замечена была ирония Бессмертника. Артемий подался вперед:
– И кто же это?
– Театр, – Марк оставался все так же непривычно, невозможно серьезен. – Но это, как вы понимаете, мой ответ. Мой удург. Подсказать, как зовут вашего, не в силах даже я.
Взгляд-лезвие замер на линии. Надолго – на целую бескрайнюю минуту. А потом опустился, скользнул по ярусам-настилам, по телам – уже не вскрывая; незаточенной стороной. Бурах вновь откинулся назад и отвел руку, закрывавшую куклу.
– Благодарю. Ты недоговариваешь, но ведь и я тогда не сказал, зачем нужен был костюм Исполнителя. И знаешь что: где есть место стольким покойникам – найдется и одному живому. Я уже никуда не смогу уйти сегодня – нога слишком болит.
Голос теперь звучал совсем просто – словно они сидели за кружкой чая... или за бутылкой твирина.
– В таком случае нынешней ночью вы увидите нечто необычное. Надеюсь, – привычная насмешливость вплелась в слова лицедея, заструилась над сценой, наполняя собой тишину, – ваш рассудок достаточно крепок, чтобы выдержать подобное. Эй! – три коротких хлопка осыпались с ладоней Бессмертника. – Готовим реквизит. Сегодня у нас живой зритель!
Зал откликнулся гулким эхом – Театр-удург услышал своего режиссера.

[Woozzle >>>]

Полночь

Тихо.
Над сценой разлит клубящийся серый дым. Куклы тонут в нем, едва различимые.
Мужчина в кожаном плаще раздвигает туманную завесу вытянутой вперед ладонью, словно слепец, идущий на ощупь. Но в жесте нет беспомощности - лишь отчаянная решимость.
Вторая кукла прорастает десятками нитей – они пронзают тело и уходят в дымную темноту. Хищный нож замер в тряпичных руках за миг до движения. Не понять – рассечет одним ударом привязь или опустится, не причинив вреда.
В третьей кукле нет жизни. Она лежит, раскинув руки, на грубой деревянной скамье, потемневшей от времени, запятнанной бурыми потеками. Две Маски склоняются над ней, вглядываются в лицо, будто силясь уловить тень дыхания. Тщетно.

- Могло ли быть иначе? – хриплые слова, лишенные оттенка сочувствия, злой вороной гонят тишину по залу; та рвется вверх, под самые своды – но и там не находит спасения. – Мы всегда знали, что так называемый герой – всего лишь груда тряпья. Отрез ткани, раскроенный наспех, без лекал и эскизов, сшитый суровыми нитками через край, как придется. Да еще горсть гнилой соломы внутри. Ты что-то говорил о воле? И где бы она могла разместиться… Не желаешь провести вскрытие и продемонстрировать мне сей рудимент?
- Её не отыскать в теле! – взволнованно вскидывает гибкие, бескостные руки тот, кто укрылся под белой маской. – Разве можно увидеть дух, поймать в клетку движение? Нет, застывшее, оно умрет. Та сила, что ведет их, не позволяя опустить рук, заставляя бороться – с тобой, с миром, с собственными пороками и слабостями – та сила, что и есть воля! – эфемерна и недоступна самым чутким приборам. И все же она есть. Взгляни туда – разве были бы они так тверды и исполнены достоинства, если бы за ними не стояло нечто большее? Отрез ткани не ведает ни сомнений, ни желаний, горсть гнилой соломы не поплывет против течения!
- Но как уверенно она может плыть по течению – и для этого даже не требуется твоей хваленой воли. Быть может, она - те нити, что прекрасно видны отсюда? Но в этом кроется бес противоречия. Или бес иронии – вдумайся! У них, несомненно, есть воля, но эта воля – чужая. Но уж тогда – лучше бы ее не было вовсе.
- Не все так просто! Если бы только нити вели их – они были бы покорны и предсказуемы. Но разве не приходилось тебе испытывать удивление, наблюдая за ходом событий?
- Довольно об этом. Тому, что нельзя отыскать и зафиксировать, тому, во что приходится верить слепо, и так уделено непростительно много внимания. Сделай отметку – существование не доказано.
- Существование не опровергнуто!
- Ничья.

Вспыхивает за стеной гулкий трубный глас, вобравший в себя мычание босов и рев ветра в дымоходе. Далеким перестуком колес вклинивается барабан.
Отблеском падает вскинутый нож, но не рассекает нити, опутавшие куклу-гаруспика, а лишь раздвигая их, заставляя принять иной порядок.
Делает уверенный, резкий шаг кукла в кожаном плаще – дым трусливо бежит от его вытянутой руки.
Лишь тряпичная девочка все так же безжизненна, да демоны-демиурги неподвижно следят за сценой сквозь прорези в масках. Переглядываются. Кивают - без слов.
Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал.

[higf >>>]

Шаг в не-настоящее
(с Woozzle)

Когда остановились часы, когда куклы стали выбирать себе судьбу – мы оказались лишними. Чужими для города, который строили из песка и обломков гранита, убегая к нему, как в сказку – от скуки, от родительских поучений, от страха, который однажды взглянул мертвым лицом дедушки. Город вышел больным, а мы не знали, как его вылечить. Мы велели куклам решать самим – ведь это же их город тоже?
Там – колокол отбивает семь ударов. Звонко, неумолимо. Открываются с тихим скрипом огромные двери – и захлопываются. Раз – за усталым мужчиной в плаще из змеиной кожи. Два – за еще одним, пошире в плечах, в простой куртке. Три – за девочкой в вязаной шапочке.
И никого больше не видно. Тихо, будто все умерли, кроме клювоголового Исполнителя, что стоит на крыльце. Но они не умерли. Они ждут – даже те, кто не знает.
Здесь – мы тоже ждем. Как они. Смотрим вниз, сквозь их небо, на высокую башню из песка. Игра почти окончена и больше ничего нельзя сделать. Нет, конечно, мы можем объявить, что все-все останутся живы – даже те, кто умер. Получат новые ноги, руки, глаза. Можем прислать новое лекарство из Столицы или сделать кровью аврокса воду в Горхоне. Мы все можем. Но это будет хуже падения Башни, хуже, чем сломать все домики, хуже, чем...
Если нарушить правила игры – останутся только куличики, стеклянная банка и куклы, которые даже не шевельнутся сами, не скажут того, чего не скажем мы. И неба над городом – не будет.
Бессильны всемогущие Власти.
Стрелки почти не двигаются. Время спит, пока никто не тревожит.
О чем они шепчутся там, на своем совете? О чем спорят, пока мы – не слышим? Им сейчас легче, ведь каждый уверен, что только его решение верное, нужно лишь убедить в этом остальных. Мы – знаем. Верных решений нет.
И хочется ударить по высокой башне кулаком, заставить ее осыпаться горкой песка – все равно придется сломать, так зачем это ожидание, от которого щиплет в носу и скребет в горле?
Сухие листья клена лежат в песочнице красными кляксами. Наш больной город привык к осени, он не знает других цветов и другой погоды. Но, уставшему, ему сейчас снится память. О лете, когда все еще было хорошо, и только Исидор Бурах – мы не нашли для него целой куклы – тревожился и писал письма в Столицу. О весне, когда Степь была зеленой, а не бурой, и Многогранник терялся в синем-синем небе. О зиме, не той, что будет, а прошлой – когда степняки прятались по своим юртам, а дети лепили снеговиков.
Город не знает, что этого не было.
Мы рассказали им, всем троим. Надеялись, что это поможет, что они снова станут нас слушаться.
Но двери Собора закрыты плотно – от осени, от чумы. От нас.
Зря мы поверили, что все всерьез. Зря открылись им. Кто теперь поручится, чего они хотят больше: сохранить свой – и наш! – город или досадить Всемогущим Властям?
Так странно – видеть настоящее в стеклянных глазах куклы. Недоумение. Обида. Злость. Им не понравилось быть игрушечными. Сначала они не могли в это поверить, теперь – не могут забыть. Даже Самозванка не может, хотя мы ей и сказали, что с ней было интереснее всего. Так смотрела, что мурашки по коже бежали. Будто знает то, чего мы не знаем - но ведь так не бывает! Да чего она такого может знать?..
А правда – чего?!
Зябко, хотя у нас дождя нет. А там – дождь. Это не мы придумали его. Не мы придумали чуму. Но дождь все идет и идет, уже промочил все дома насквозь, а Песчанка разъедает стены. Не мы придумали их – но мы их впустили. Теперь они – всемогущие, а Власти сидят у разбитой песочницы и ждут. Ждут, что ничего хорошего уже не будет. Ждут, когда стрелки часов двинутся снова, и те, кто закрылся в Соборе, выйдут с решением.
Когда куклы скажут нам, что делать.
Мы поменялись ролями? Нити натягиваются с другой стороны?
Наш город... Танцуя в замкнутом круге решений, они принесут жертву, которая станет потерей – и он больше никогда не будет таким, какой мы полюбили, не заметив. Никогда.
Что бы они ни решили – игра закончится. Самая лучшая игра. Она уходит от нас, и мы отчаянно тянем ее обратно изо всех сил, но мы слишком слабые. Город одновременно и остается здесь, и отдаляется. Нам не удержать его надолго после полуночи, которая пробьет совсем скоро. Нам больше никогда-никогда не придумать такое, даже когда мы проживем целую вечность и станем взрослыми.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. День девятый. Неотправленные письма.
Письмо второе.

"Ла-ра.
У тебя красивое имя. В нем удивительно сочетаются мягкое и твердое, ласковое и жесткое, гибкое и несгибаемое. Ты похожа на свое имя. Ты кажешься очень доб нежной, почти до робости, и в то же время в тебе столько силы, что я не уставал удивляться, видя, как ты отдаешь все силы, все время своему Приюту и тех, кого он принял в своих стенах.
Я так давно не видел тебя, что успел заскучать, но вот незадача! Вряд ли мы увидимся скоро.
И, честно, не пожелал бы я тебе такого свидания, такой встречи. Потому что я болен (о да! Это та самая болезнь, о которой ты думаешь, хотя и не хочешь, даже боишься подумать), и как бы я с ней ни боролся, она заразна ровно настолько, чтобы я не боялся общаться лишь с теми, кто сам уже болен. Я уже явился причиной болезни одной моей одного человека и не хоетл бы повторения этого случая.
Если ты вспоминаешь меня – а я надеюсь, что ты вспоминаешь хотя бы иногда, изредка, - и, волею случая, тебе доводилось беспокоиться о моей судьбе, знай: со мной все в порядке. Во всем прочем, я имею в виду, что не касается Песчанки. Впрочем, и она не доставляет многих неудобств. Я не считаю даже постоянного страха смерти – он притупился, хоть и вылезает порой наружу, недобро щерясь.
Сам недоумеваю, как мне удалось так измениться за несколько дней. Сколько там… два, всего два полных дня прошло с момента, как я узнал о том, что болен (а болен я к тому моменту был… должно быть, не менее трех дней), а я считаю себя – небезосновательно! верь! – совершенно иным человеком.
По крайней мере, в некоторых отношениях. В других – хотелось бы быть и посовершенней.
(Видишь, я пытаюсь шутить! Видно, все не так плохо)
Стал думать о том, что мне не хватает разговоров с людьми. Не с людьми в целом… тут-то я как раз наверстал упущенное, не далее как вчера. По поручению Инквизитора (знаешь ведь о том, что она прибыла в Город? и это, к всеобщему удивлению, действительно она, кого бы там на этот пост ни прочили) проводил некоторые изыскания в Застройках, разговаривал с заболевшими. Представляешь, они держатся. Выходят на улицу, пока на ногах, мало-помалу даже раздумали считать, что жизнь твердо окончена (не буду скромничать, упомяну – не без моей поддержки, хоть она и была ничтожна). Надеюсь, в твоем Приюте не бытуют упаднические настроения?
Впрочем, это все пустое. О разговорах же… мне не хватает вас, всех тех, кого я успел узнать в этом городе, с кем успел подружиться (или хотя бы подумать, что успел). Посиделок в трактире с Андрюхой Стаматиным, этим вечно пьяным – а когда не пьяным, то похмельным, - безумцем-архитектором, словесных дуэлей с умницей Юлей Люричевой, не хватает мистических философствований Георгия Каина, насмешек Марка, будь он неладен, Бессмертника, и…
Да, еще и тебя. Поэтому я и пишу. Представляю, как ты ответила бы мне на те или иные пассажи, как улыбалась бы своей милой улыбкой, кивала, прижимала к сердцу длинные свои ладони, расчувствовавшись…
Мы обязательно встретимся, если я поправлюсь.
Надеюсь, что не раньше.
Безмерно скучающий по тебе,
Даниил Данковский."

[higf >>>]

Гаруспик. День девятый. Шаг в не-явь

Темнота мешком накрывает кукол – и весь зрительный зал, в котором единственная пара глаз сверкает живым блеском. Злым – на шутника режиссера. Недоуменным. Жалкий фарс, достойный лишь ярмарки? Глубина, доступная только искушенным в софизмах философам? Попытка предвидения – или нечто большее?
Молчат подмостки, прижимает палец к губам мгла, бесшумно жмутся в занавесях невидимые статисты-тени. Истратил слова щедрыми устами актеров режиссер, уснул его удург. Не получить ответов.
Молчит менху, устраивается спать у погасшей рампы – подальше от мертвых. Непроглядный мрак и безмолвие стирают границу сна и яви.
...в почерневшей пустоте появляется сцена. Одна сцена, и ничего вокруг. На ней стоит, смеясь, мужчина в щегольском костюме и вертит в руках куклу. Марк Бессмертник. Он все ближе, то и дело переворачиваясь – или это менху летит сквозь черноту, где нет ни верха, ни низа, кувыркаясь? – и вот видно, что кукла очень похожа на Гаруспика, на ней даже набросаны черты лица...
Прожектор замирает на них, безжалостным светом подчеркивая шероховатости кое-как проведенных линий. Внезапно режиссер отпускает свою пленницу, ставит на сцену и та, покачиваясь, остается на ногах. Искусственность рисовки еще более подчеркивает яркость эмоции. Ненависть, не оставляющая места для полутонов – во взгляде, устремленном вверх. Кукольный менху ненавидит владельца Театра, как зверь ненавидит дрессировщика, что хочет добиться не любви, а повиновения. Сейчас в его руках нет ножа. Зачем нужен клинок, если взгляд – как раскаленное лезвие?
Но тот, чей удург – Театр, давно не боится такого оружия. У него внутри ледяная броня, которая видна в бойницах глаз. И взгляд тряпичного артиста переходит на Артемия, в нем мешаются ирония в искривленной черте губ, затаенная просьба в отсвете пуговиц и упрек, которому негде поместиться, но который отчетливо ощутим.
Только на миг – потом двойник, который вел его партию в странном представлении, обмякает, оседая на сцену.
– Не думай, – говорит Марк хорошо поставленным голосом. – Это не жертва. Слишком мало и слишком легко, – голос становится громче, в него диссонансом входят хриплые нотки. – Жертва должна быть равновеликой. Она должна быть вырвана с кровью из сердца жертвующего, – режиссер прибавляет в росте и уже рычит последние слова. На сцене – Старшина Оюн. – А ты не знаешь, кто твоя жертва. Ты даже не знаешь, кто удург.
– А ты превышаешь свое право, принося ту жертву, которую выбрал! – тишина давно разлетелось в осколки, и один из них будто вонзился в сердце. Бурах больно, и он кричит. – Ты не имеешь такого права!
– Менху имеет право принести любую жертву, исполняя свой долг, – хриплый голос наполняется угрозой. – Любую.
– Только вот достаточно ли хорошо ты знаешь линии, чтобы судить? – Артемий делает шаг, скрипя зубами от боли в ноге и в сердце, но Оюна уже нет в перекрестье лучей. Там стоит Тая Тычик, держа в руках игрушечного бычка.
– Ты должен кого-нибудь убить, – по-детски серьезно говорит она, склонив голову к плечу. – Так все менху делают. Но не как быка – просто так... Что-то важное. Папа говорил, для этого нужно любить. И поэтому Оюн не смог...
– Чего? Чего не смог Оюн? – еще шаг. Тая начинает растворяться в воздухе. Сделав еще одно движение, служитель пытается поймать ее, но Матери-Настоятельницы уже нет, рука хватает лишь игрушку. Вместо морды бычка глазами-пуговицами смотрит, не мигая, безжизненная пародия на него самого.
– Верхний свет! – командует откуда-то Марк, и прожектора гаснут. Вместо этого включаются лампы наверху и озаряют сцену. Вокруг нет ни зрительного зала, ни стен – лишь тоннели, в которых были они с ойноном. Со стенам, похожими на стены сосудов.
– Я поклялся хранить удурга, – сказал знакомый до боли голос. – Я раскрою аврокса и напою город его кровью.
– Отец! Кто твой удург?
Тишина. Лишь бьется что-то неподалеку – мерно и ритмично, как пульс, и стены вздрагивают в такт этим ударам. В молчании пирамидой громоздится напряжение, и из отверстий выходят фигуры в плащах и клювастых масках. Надвигаются молча. Бурах выхватывает нож, и некому сейчас сказать ему, что он сейчас очень похож на куклу – какой она была недавно. Сейчас его подобие жмется к ногам. Узор стен внезапно бросается в глаза – сеть тоненьких сосудов. Линии, линии, линии. Они сходят со своего места и сплетаются в воздухе перед глазами – множество линий, не проследить и сотой доли. Гаруспик начинает путаться в них, голова кружится.
Внезапно из ряда Масок выходит одна фигура, и сбрасывает свой головной убор.
Эти черты знает любой житель города, родившийся за последние два века.
– Слишком много мертвых, – говорит Симон Каин. – Ты не сможешь увидеть всех, кого убил или мог спасти. Слишком много.
Его рука раздвигает узор линий, и внезапно менху видит ту, которой надо следовать, и удивляется, что не понял это раньше, ведь так просто...

Откуда-то слабо пробивался дневной свет, отшатывался от мертвецов, пробегал по границе сцены наверху. Гаруспик проснулся.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. "Доброе утро" или мыло и веревка
(с Хигфом, который все-таки не повесился, что бы там ни обещало название.)

Дремлющий Театр нехотя впускал тусклый свет сквозь плотно смеженные веки оконных ставней: как всякий полуночник он почитал утро пыткой. Ежедневной изощренной пыткой, не имеющей никакого смысла, и оттого еще более мучительной.
Узкая светлая полоса петлей легла на шею пробудившегося Гаруспика, потянула мягко, но властно: смотри!
Кукла. Образ из странного, сбивчивого сна; предмет несостоявшегося ночного спора, нелепая копия самого Артемия – она лежала возле него. Будто спала, обхватив тряпичными руками простреленную ногу – легко, не причиняя боли, даже не тревожа. Обвивая куклу, стелились нити, пронзающие руки, ноги, голову... Нити, которых не было вчера.
Картины видений обычно летят прочь, ускользают и растворяются по эту сторону яви. Но сейчас они замелькали перед сознанием Артемия, то и дело приближаясь, замирая. Стоп-кадр: ненависть на нарисованном лице – крупным планом. Стоп-кадр: бычок незаметно превратился в...
Гаруспик мотнул головой, отгоняя кошмар – кошмар ли?! – и осторожно посадил куклу рядом.
Зато взгляд, брошенный вокруг, был быстрым и раздраженным: где же этот шутник-хозяин, стерший для себя границу сцены и жизни?
– Не погрешу ли я против истины, сказав «Доброе утро»? – сцена была пуста, словно Марк Бессмертник ушел, оставив Театру лишь свой голос, мягкий, вкрадчивый, играющий всеми оттенками улыбки. Голос падал сверху – кружился осенними листьями, не познавшими непогоды.
– Есть дела поважнее, чем обдумывать уместность этих слов, так что доброе утро! – откликнулся Бурах, пытаясь отыскать источник вездесущего голоса. Перевел взгляд выше – неужели режиссер поднялся туда, в ряды зрителей – проверить билеты? Неудобная, неуместная, скользкая мысль. – Ты потерял свою куклу.
Бессмертник и правда стоял наверху, изящно облокотившись о бортик второго яруса. Смотрел на Артемия сверху вниз – вот только зрители никогда не смотрят так. Так – оценивающе, фиксируя каждый жест, отмечая тончайшие ноты фальши. Видя не только движения тела, но и порывы души. Наваждение взгляда-прожектора, взгляда-рентгена схлынуло талой водой. Марк улыбался. Впрочем, как и всегда.
– Вам придется забрать этого пройдоху с собой, – отстукивая тростью звонкое стаккато – и не снимая улыбки с лица – он спустился по лестнице. – Мы заключили с ним небольшое соглашение. Надеюсь, он обременит вас не слишком – ведь помнится мне, вы сомневались, стоит ли оставлять безвинную куколку в этом вертепе.
– Что-то часто ты меняешь мнения, – усмехнулся Гаруспик. – А как же коллекция?
– Это формальность, – смеющийся взгляд едва коснулся куклы, но та – показалось?! – вздрогнула, словно властные пальцы дернули за проросшие в тело ниточки. – Я говорил не о владении, но о власти; теперь, когда он связан нитями – нитями слова в том числе – не играет роли, где он будет играть свою роль. Не правда ли, прелестный каламбур?
Вопрос, казалось, был обращен не к Артемию, а к его тряпичной копии, но та – молчала.
Зато вспыхнул взгляд менху. Вспыхнул – и угас, словно бы огонь в нем тоже был окутан паутиной нитей. Он не мог себе объяснить, ни того, почему изнутри всплыло слово «паук», ни причины, по которой оно осталось на дне моргнувших глаз, стертое движением век.
– Хорошо, я возьму ее, – скучно упали слова. – А что за пьеса была здесь ночью? Зачем этот фарс, Марк, и когда ты успел его подготовить?
– А я все ждал, когда же вы спросите, – пробравшийся в нутро Театра утренний свет запутался в пшеничных кудрях режиссера, забился, дрожа, и, и не сумев вырваться, замер. Притворился золотой прядью. – Надеюсь, вам понравился спектакль? Впрочем, о чем я! Понравился – совершенно неподходящее слово. Впечатлил – так будет точнее. Право, жаль, что я не мог видеть вашего лица во время пьесы. Вот где, должно быть, разыгралось настоящее представление!
Глаза Гаруспика снова закрылись, а затем широко распахнулись. Скулы очертились острее.
– Ты устроил все это, чтобы впечатлить меня? Или есть и другой смысл?!
– Весь этот мир вертится вокруг вас, – ирония брезжила в голосе едва заметным огоньком – вспыхивала, таяла в темной глубине и вновь разгоралась. – А здесь всего лишь сцена – так стоит ли удивляться? Ах, не обращайте внимания, эта шутка вышла неловкой. Другой смысл – это, знаете ли, такая категория... Его можно найти всегда и во всем, стоит лишь проявить рвение.
Рассматривать Марка сквозь ресницы было странно. Облик помутнел, а ресницы исчертили лицо и фигуру – линиями.
– Нет, – сказал Бурах сухо. – Это не просто шутка. Сдается, ты знаешь что-то эдакое, но прямо не скажешь. Удург не велит?
– О, этот прекраснейший из тиранов! – воскликнул Марк, вскидывая руки, будто призывая в свидетели немых зрителей. – Каждое слово – на его весах. Иные расплачиваются жизнью за фальшивую ноту в звучании роли... – благоговение и скорбь в словах лицедея были почти подлинными. Почти – но уголки губ все так же, подрагивая, приподнимались в усмешке.

[higf >>>]

Еще с минуту Гаруспик смотрел одновременно и на режиссера, и сквозь него, будто сличал видимое обычным зрением с ощущением линий, потом махнул рукой.
– Я, пожалуй, попрошу еще об одной услуге. Здесь найдутся бумага, перо, чернильница и мыло?
– Мыло? – вскинул бровь Бессмертник. – Я не был бы так удивлен, попроси вы еще и веревку. Безусловно, у меня найдется все, что вам нужно, но утолите моё любопытство – зачем?!
Бурах неожиданно для самого себя фыркнул. Может, и засмеялся бы, не опасайся, что в веселье отдастся фальшивой нотой истерика.
– Веревка у меня найдется своя... Знаешь, Марк, ты чересчур привык к представлениям. Не все в жизни символично. Мне надо написать письмо, а еще хочется умыть лицо и побриться. Я не делал последнего целую вечность.
– Несомненно, вы правы, – тонко усмехнулся лощеный, безупречно выбритый Марк. – Увлеченный своею музой, я абсолютно упускаю из виду бытовые мелочи. Прошу вас, сюда. Не буду вам мешать.
Настенное зеркало отразило хмурого, заросшего щетиной Артемия; тени под его глазами будто были начерчены углем, зачерпнутым в одной из баночек здесь же, в маленькой гримерной за сценой.
Хорошо, что здесь была вода. Ей Бурах запил хлеб, припасенный со вчера и с трудом разгрызенный даже его крепкими, привычными к студенческой пище зубами. Она же вместе с мылом и ножом послужила делу удаления с лица недельной поросли. Правду сказать, показать молодого служителя в приличном обществе и теперь было нельзя. Тем более – сравнить с Бессмертником, но некоторый прогресс имелся. Можно сказать, налицо.
Хмыкнув, Артемий заскрипел по бумаге пером – и поразился, как рука быстро отвыкла от письма. Первые буквы вышли кривыми, как ярмарочные уродцы, и менху невольно вспомнил нашумевшее дело Каравана Бубнового Туза. Но потом слова выровняли свои ряды. Будто санитарная армия, которую скоро должны прислать, по словам Аглаи.

«Стах!
Вчерашний день кое-что принес, но по пути исследования лекарства от Песчанки я почти не продвинулся. Сегодня хотел бы провести эксперименты, и для этого мне понадобится твоя помощь. Мы можем встретиться возле дома в Седле напротив продуктового магазина. Возьми микроскоп.
Да, есть еще одно дело – мне может понадобиться сообразительный и не болтливый человек – присматривать за тем, как готовятся настои. Найдешь?
Возможно, письмо не сразу найдет тебя. Буду ждать некоторое время. Если не дождусь – оставлю в дверной щели записку.
Артемий».

Осталось собрать поклажу. Он был в городе, как в походе. Проверив, все ли на месте, менху задержался по дороге у сцены, обернулся к Бессмертнику, который будто собирался начать новое представление.
– Марк, как можно побыстрее отправить письмо?
– С нарочным, разумеется, – очевидный, единственно верный ответ из уст режиссера прозвучал пародией на самое себя. – Стоит лишь найти безумца, согласного рисковать собственным благополучием по чужой надобности. Вижу, у вас нет таких знакомых? Прискорбно, прискорбно... – взгляд Бессмертника прозрачной водой скользил по лицу менху, обтекая его, будто камень. – Но раз уж нынче я ваш добрый гений... Ликуйте!
Марк звонко щелкнул пальцами, как фокусник, щегольским жестом предваряющий появление кролика из шляпы. Эхо покатало по залу звук щелчка, перемешивая его с тишиной – несколько секунд, до полного растворения.
Негромкий шорох за спиной заставил Гаруспика обернуться. И встретиться взглядом с темнотой, выжидательно взирающей сквозь прорези в белой маске.
Бурах сдержал рвущуюся с губ колкость. Даже не так – не позволил ей сформироваться, выбрать между темами доброго гения и актера-письмоносца. Лишь вгляделся в маску – глазницы были сделаны так, что виден зрачок да немного белка. Ни ресниц, ни век – будто их и нет там. Одни глаза там, внутри.
– Благодарю, – но руку с письмом не протянул. – Что я буду должен?
– Сущую безделицу, – сверкнул зубами златокудрый пересмешник. – Душу.
Время отмерило паузу длиной в полтора вздоха.
– Ах, под этим взглядом я чувствую себя, как на расстреле, – споря с произнесенными словами, голос лицедея струился безмятежностью. – Конечно же, это была шутка. Эта услуга не будет вам стоить ровным счетом ничего. Пристало ли доброму гению взимать плату за свои дары?
Вновь вспомнился сон. Ледяная броня под кожей режиссера, проглядывающая только в холодных зеркалах глаз и защищающая от любого чувства. Не пробиться. Не добраться до его собственной души – а на месте ли?
На обороте сложенного конвертом листа Артемий нарисовал схему. Про Станцию говорить не стал – остерегся.
– Пойдешь на Склады, – негромко сказал он, шагнув к актеру. Найдешь вот эту дверь, – палец ткнул в жирную точку, – постучишь. Отдашь человеку, который там будет, или оставишь в дверной щели. Не разворачивай. Я узнаю.
Тонкие паучьи пальцы взяли конверт за уголок. Трагик склонил голову – почтительно до ёрничества – и, не сказав ни слова, вышел, будто ведомый чьей-то уверенной рукой. Рукой режиссера судеб.

(с Клювом, и пусть он не надеется, что повешусь!)

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Нож и микроскоп
(сперва один, потом вдвоем с кошкой...)

Небо встретило покинувшего Театр Артемия влажными поцелуями мороси – холодной и безжизненной. Мертвые листья падали, будто осыпались с погребального венка. Болезнь к утру покинула Сердечник, но словно очистила квартал от людей. Пустынная улица – лишь кое-где лежат еще не унесенные трупы. Затихли крики и стоны в домах. Песочная Язва, делая круг за кругом, смеялась над всеми усилиями. Не напоить твириновым настоем весь город, не отшибет он нюх у болезни, разве что продлит муки.
Сквозь прутья ограды виднеется вывеска аптеки, обесцвеченная серой пеленой. Шаг, еще шаг. Стучит палка, стучат ботинки в тишине.
Да остались ли здесь еще живые?
Остались – подтвердила тень движения за каменным столбом.
Негромкое шлепанье капель заглушило еще более тихий свист рассекаемого воздуха, и только звериное чутье, жившее где-то глубоко внутри потомка степняков, заставило дернуться в сторону. Брусчатка приняла упавший металл со звоном.
Нож – мелькнуло на грани сознания, пробудившегося от навеянного мертвым утром оцепенения.
Люди были еще живы, а значит, продолжали убивать друг друга.
Темное пятно мелькнуло за забором и превратилось в человека с искаженным злостью и досадой лицом. Из кулака росла полоска стали – брошенное оружие было не единственным. Гаруспик отступил на шаг и ткнул в сторону противника острым концом лыжной палки. Как в крысу.
Но эта тварь была покрупнее, ее не остановил укол, хотя на левом рукаве куртки и появилось красное пятнышко. Парень – а нападавший показался на вид довольно молодым и даже щуплым, отпрыгнул, а затем пружинистым шагом пошел вокруг. Патрульные сторожат где-то чуму. Может быть, рядом, может, далеко. Впрочем, менху, зовущий на помощь, чтобы наказать нарушителя обычаев, посягнувшего на священное право знающих линии раскрывать тела – не смешно ли?
Театр жадно смотрел на эту трагикомедию, разыгрывающуюся на открытой сцене двора.
Левой рукой Гаруспик нашарил заткнутый за пояс нож – палку слишком легко перехватить. Но пока она заставляла рыцаря чужих кошельков и жизней кружить на расстоянии и ждать, когда припадающий на правую ногу противник сделает неловкое движение. Бурах попробовал наступать и прижать грабителя к ограде – но пространства для маневра было слишком много. Сцена затягивалась и где-то невидимый и неведомый режиссер, должно быть, наморщил лоб, глядя на своего начавшего скучать зрителя – и выпустил на сцену нового актера.
Гаруспик скосил глаза на звук шагов – и холодок пробежал по спине, словно дождь уже проник под куртку. Мясницкий тесак в руке еще одного мужчины – покрупнее и постарше – не оставлял сомнений, что у бандита оказался сообщник. Ухмылка пробежала по губам парня, когда Бурах отступил на пару шагов, стараясь держать в поле зрения обоих. А они отработанным, похоже, манером начали обходить его с двух сторон. До спасительной – спасительной ли? – стены здания не добраться хромому. Внезапным резким движением Артемий выбросил вперед левую кисть. Нож полетел в только что появившегося врага, но просвистел мимо – хирургов учат резать, а не метать. Лыжная палка осталась единственным оружием.
Призрак рыжего подручного Грифа мстительно засмеялся за сценой.
И в этот же момент запущенные в сумку в поисках хоть чего-нибудь полезного пальцы сжались на железе. На ребристом железе рукояти выпавшего из памяти, но таскаемого с собой трофейного револьвера, доставшегося в ту ночь вместе с раной. Когда из руки беспомощного пятившейся добычи, выдернутой из нутра сумки, плюнуло огнем и свинцом – ухмылка не успела сойти с губ парня. Удар в грудь не стер ее – только перекосил, пока враз ставшее непослушным тело оседало на камни. Зато его товарищ оказался понятливее – Бурах услышал топот и, обернувшись, увидел, как силуэт скрывается за углом. Левая рука вытянулась вслед, словно змея со стальной головой, бросившаяся вслед добыче, но выстрел так и не прозвучал. Поздно.
Менху аккуратно подобрал свой нож, взятый из отцовского дома, и только после этого склонился над раненым. Тот доживал последние минуты – пуля пробила легкое и, возможно, зацепила сердце. Губы покрывала кровавая пена. Еще несколько вздохов – каждый все тише – и они застыли, искривленные навсегда.
Единственный актер, оставшийся на сцене, задержался ненадолго. Зритель-Театр аплодировал ударами капель по крыше.
Крючья его ограды сопровождали Гаруспика, складываясь в уродливые, плачущие под дождем маски. Хмурый замок Бессмертника надменно глядел узкими глазами окон поверх этого подобия крепостных стен. С другой стороны бесформенными багровыми зрачками смотрела Песчанка – и этот взгляд был не менее пронзителен и неприятен. Но уже привычен, так что менху почти не дрогнул, когда пришла пора спускаться по коротенькой лестнице в Седло. Почти.
Дверь магазина издевательски выходила в сторону владения Марка, заставив призадуматься, что же имел в виду Даниил под словом «напротив».
Начал Артемий с ближайшего – по ту сторону дороги, свернув направо и постучав в дверь. Чувствуя спиной насмешливый взгляд здания за оградой, он подумал, что указания могли быть и поточней. Ладно, тут, если что, подходящих домов два-три, а дверей пять-шесть. Выставит себя идиотом – не в первый раз. Хорошо, что не перед Укладом.
Минут через пять – ждать здесь было неуютно, и Гаруспик уже хотел идти дальше – дверь открылась... только это была дверь другого, соседнего подъезда.
– А я-то думаю, – приподняв маску, произнес вышедший на крыльцо Данковский, – кому тут стучать понадобилось. Хорошо, что я уже не спал – а то долго тебе бы стоять тут пришлось... Доброго утра, Артемий.
– По крайней мере, ты не спрашиваешь, стоит ли его желать, – усмехнулся Бурах. – Как некоторые. И тебе доброго. Но в следующий раз указывай адрес поточнее...
Данковский нахмурился, вспоминая, что вообще написал в той записке, которую давеча оставлял Гаруспику. Вспоминалось с трудом – кроме того лишь факта, что про собственное место пребывания он написал как-то очень уж коротко.
– Извини уж, – он виновато пожал плечами, – я спешил. Пройдешь внутрь или ты ненадолго?
– Надолго-надолго, – заверил Артемий. – Более того, я рассчитываю, что потом ты пойдешь со мной... но начать можем прямо здесь.
И он, хромая приблизился – и остановился, потому что трудно было пройти дальше, не задев Данковского.
Бакалавр не сдержал сочувственного кивка – больно уж хорошо помнил, как досталась Бураху эта пуля, – и пропустил его вперед, посторонившись.
– Если ко мне надо, то вверх по лестнице, но я могу просто вещи сюда перенести, какие нужны – а ты пока в кухне устройся, – посоветовал он, закрывая тем временем входную дверь.
– Захвати микроскоп!
В этот дом черная плесень не проникла, но воздух казался таким же кладбищенским, а точнее – предкладбищенским, как и снаружи. Прежде, чем сесть, Артемий снял со спины сверток и положил его на стол. Рядом легла сумка, но, подумав, Гаруспик не стал пока ее открывать, только протер в ожидании нож. Дождавшись возвращения Даниила, гость сказал серьезно:
– Прежде, чем начать, надо опять проверить нас обоих. Я возьму немного крови, а ты посмотришь.