Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[Хелькэ >>>]

(а потом втроем с Вуззль)

– Идет, – согласился Бакалавр. Закатал рукав: – Из вены ведь? – и сжал кулак, напрягая руку. Голубоватые жилы проступили почти сразу.
Микроскоп зловеще блеснул окуляром, поймав невесть откуда взявшийся блик.
Лезвие удивительно легко коснулась кожи, притворяясь скальпелем. И отдернулось. Капелька заалела на руке – крошечное подобие цветов Песчанки. Прорастающих с кожи – на предметное стекло.
Колесо настройки размазало блик до слепого пятна и растворило среди кровяных телец. Бактерия была здесь. Свернувшаяся эмбрионом, вялая – и все же… Отдельные ветки-щупальца уже тянули к себе эритроциты. Болезнь набиралась сил после непродолжительного сна.
– Ага, – щурясь, проговорил Даниил. – Разумеется, дорогая гостья-Чума и не подумала уходить. Впрочем, могло быть и хуже. Теперь – твою кровь, Бурах.
Красное пятнышко на кончике ножа – крохотное, еле заметное, глядело выжидательно. И Гаруспик смотрел на него. Ты уже безопасна? – немо спрашивал взгляд. Нет. А если бы она и солгала – его не один год учили не верить.
– Какая стадия? – поинтересовался Бурах. – Слушай, у тебя тут твирина нет?
– Пока что ранняя, но развитие идет. Вчера была как сонная, сегодня вот – просыпается. А твирин... кто бы знал, а! Я пройдусь по этажам, посмотрю.
В одном из платяных шкафов наверху, спрятанная под грудой тряпья (видно, кто-то не хотел, чтобы его пристрастие к пагубной жидкости обнаружилось), действительно отыскалась бутыль – наполовину пустая.
– Знаешь, – сказал Данковский, ставя ее на стол перед Артемием, – я бы на твоем месте все равно не рисковал, чтобы – тем же лезвием. Твоей болезни еще не хватало.
Артемий смочил тряпочку и тщательно протер ею нож. Даже после того, как пятно исчезло без следа, он сделал еще несколько движений, объясняя себе, что обеспечивает чистоту опыта. И сознался – ему, в отличие от Бакалавра, было чего бояться.
– У тебя есть другое, более дезинфицированное?
– Более?.. Нет, – печально подтвердил Даниил.
И все же когда сталь нашла линию – он повернул нож и слегка прошелся лезвием. Место пересечение оставило тонкую, как волос, красную полоску. Капля упала на чистое стеклышко.
Микроскоп выцеливал пробу долго, тщательно подбирая границу резкости. Тихо пересыпались секунды – пылинками на подоконнике, неслышным дыханием, скупым шорохом движений.
Кровь была чиста. Песчанка, то и дело пересекающая путь молодого менху, пока не пересеклась с его линиями. Данковский облегченно вздохнул:
– Здоров. Совершенно.
Чтобы скрыть облегчение на лице, Артемий отвернулся – ему казалось, что при Данииле как-то нехорошо этому чересчур радоваться. Пока нехорошо. И, отвернувшись, увидел в окно знакомую высокую фигуру – темный плащ скрывал ее очертания, клюв поворачивался то к одному, то к другому дома – словно выискивая добычу.
– Смотри! – показал Бурах.
– Опять эти... – поморщился Бакалавр, разглядывая клювастую тень. – Однако, с чего бы Исполнителю здесь крутиться? Не иначе как с дурными вестями.
– Да нет, подожди, – присмотрелся Артемий повнимательнее. – Точно. Посмотри на рост, во всем городе вместе с Бойнями таких только двое. Это Стах! Я его тоже позвал. Надо встретить.
Даниил удивленно поднял брови.
– Однако... – повторил он. – Ладно, я сейчас.
"А маски-то", подумал врач печально, "нынче, видимо, в моде". Он прошел в коридор, отворил дверь и помахал с порога рукой, привлекая внимание Рубина (и надеясь, что это действительно он).
– Хорош у тебя клюв, – заметил он, усмехнувшись, – моему не чета.
Человек в костюме Исполнителя недоуменно обернулся на голос, сбился с шага, разглядывая Бакалавра: расслабленная поза в проеме двери, отогнутая ветром пола кожаного плаща, тканевая маска на лице.
– Я думал, что ищу Бураха, – голос, искаженный гулкой медью, звучал непривычно, но интонации были знакомы. – А нашел тебя. Здравствуй. Как... ты?
Какое именно как имеется в виду не прозвучало – повисло неловкой паузой.
– Да живой, видишь же, – под маской показалась улыбка. Искренняя. – Нормально. Насколько это возможно. А ты нас обоих нашел, – Даниил качнул головой, – Бурах ведь здесь уже. Проходи, – отступил чуть в сторону, впуская очередного гостя, и затворил дверь за ним тоже.
На миг замешкавшись, Стах все-таки снял птичью маску, предпочтя сомнительной защите глоток свежего воздуха.
Тяжелые шаги отпечатались звуками на дощатом полу. Прямо, потом налево – будто звериный нюх вел Станислава Рубина туда, где ожидал микроскоп, нож, продезинфицированный дымным твирином, и Гаруспик, сидящий на колченогом табурете.
Когда в кухне собрались все трое, Данковский, прислонясь к дверному косяку, предположил:
– Надо думать, ты, Артемий, собрал тут нас всех с какой-то конкретной целью?
Гаруспик кивнул, собираясь с мыслями – хотя, казалось бы, все уже было передумано, и не раз.
– Да. Я хочу провести опыт. Даже не так – несколько опытов. У меня есть четыре образца мертвой каше. Не простой – вроде той, что я дал тебе, ойнон, – кивнул он Данковскому. – Они, наверное, будут по-разному эффективны, но я надеюсь... быть может, на чудо. Мне нужно испытать ее на четырех больных. Думаю, одним из них должен стать ты, Даниил. Кстати, Стах, ты уверен, что сейчас здоров?
– Проверь, – Стах протянул руку не мешкая. Закатанный рукав обнажил переплетение выпирающих синих вен.
Нож коснулся его руки привычно, уже без боязни.
Рубин сам шагнул к столу – резким порывом человека, привыкшего отвечать за свою судьбу. Лишь короткий взгляд, обращенный к владельцу микроскопа – можно?..
– Чисто, – спустя полминуты кивнул он, отрываясь от окуляра. – Я же говорил, что она боится этой морды...
– Да кто хочешь испугается, – фыркнул Данковский, вспоминая свою первую встречу с клювоголовым посланником в сумерках, при неверном свете единственного фонаря. – Да, Бурах... я, естественно, согласен. Как и обещал.
– Составы, о которых мы говорили?.. – казалось, Стах понял Гаруспика раньше, чем тот сделал первый вдох.
– Те самые,– кивнул тот. – Полагаю, испытывать на нашем друге тот же самый состав смысла не имеет, и контрольный тоже. Ему стоит принять один из тех... двух. И нам нужны еще трое. Или, возможно, двое – один, скорее всего, будет пустышкой. После опыта здесь я хочу наведаться в Горны.
Он замолчал как-то очень резко, словно стесав половинку буквы.
– В Горны? – бакалавр встрепенулся, в глазах его сверкнуло что-то, выдавая внезапное оживление. – К кому?
– К Алой Хозяйке. Давно не толковал с этими, – Бурах кивнул на маску Рубина.
Даниил кивнул, отчего-то – чуть отвернувшись.
– Расскажи потом, как она.
Рубин не вмешивался, словно ощущая повисшее в воздухе напряжение. Напряжение, не терпящее праздного любопытства.
Во взгляде Гаруспика отразилось изумление.
– Я думал, мы пойдем вместе. И ты проверишь результат через микроскоп. Что случилось, ойнон?

[Woozzle >>>]

(и по-прежнему с двумя Х Хигфом и Хелькэ)

– Я... – Даниил смутился. – Я не могу там появиться. В силу некоторых обстоятельств. Во всяком случае, пока я болен, и пока она больна, и... – он пожал плечами, словно извиняясь за такое путаное объяснение. – Но помощь я ей обещал в любом случае. Можете пойти без меня. Даже так – будет лучше, если вы пойдете без меня. Наверное.
– Мне очень обрадуются в Горнах, – Рубин скривил лицо, усмешка обернулась гримасой. – Только я не готов к этой встрече. Пока – не готов. Слишком мало сделано.
– Что же, тогда кроме Артемия и идти-то некому, – невесело усмехнулся Данковский.
Менху поднялся и посмотрел на них мрачно – этого препятствия он совсем не предвидел.
– Не могу сказать, что я большой специалист в микроскопии. Впрочем, еще есть время подумать.
На свет из сумки показались четыре пузырька. Рассмотрев закорючки на пробках, Гаруспик протянул один Даниилу. Неожиданно горло стиснуло волнением – как в детстве, когда отвечал отцу, как отличить савьюр от похожей на него нечай-травы.
– Пей.
Бакалавр выдохнул в сторону, будто собирался пить коньяк, и опрокинул в себя содержимое. Походило на ту же настойку, которой Бурах потчевал его в прошлый раз.
– Теперь надо подождать немного, – пожал плечами Гаруспик. – Может, будут мысли получше моей? В конце концов, вокруг немало больных...
Он замолчал и принялся разворачивать сверток, занимавший угол стола. Пуговицы равнодушно блеснули на лице. Тряпичное тело, одетое, как Артемий, было безжизненно. Неподвижно свисали нити.
Данковский, вопреки всем предписаниям вежливости, все-таки решил поинтересоваться вещью, о которой сам Артемий ничего пока сообщать не стал:
– Что это у тебя? Неужели игрушка?
Губы Бураха так искривились, будто он хотел улыбнуться, да не вышло.
– Игрушка. Вот если бы ты еще видел, как на нее смотрели Старшина Боен и Марк Бессмертник... Кстати, был ночью в Театре. Весьма... впечатляющее представление.
Даниил даже присвистнул.
– В такое время представления все-таки идут? Поражаюсь оптимизму господина Бессмертника. И что же, зрители тоже приходят?
Рубин в разговоре не участвовал. Стоял, скрестив на груди руки, глядя прямо перед собой – и словно сквозь все, что оказывалось на линии взгляда. Лицо его казалось лицом человека, у которого в голове спрятан метроном, отсчитывающий минуты. Или машина, перебирающая десятки вариантов решения за один удар сердца.
Время в комнате не шло, отстукивая шаги маятником; не шуршало песчинками. Оно стояло здесь и неслышно вдыхало и выдыхало ожидание. Там, в организме бакалавра зелье уже делало свою работу – разрушительную ли, созидательную... Или не делало ничего.
– Живых – был один я, – мрачно буркнул Гаруспик. – Сходи. Они... в нас играют.
Он сейчас не глядел на лицо собеседника, будто боялся, что это может помешать. Хотя ни помешать, ни помочь было нельзя. Но дыхание времени требовало делать что-то, чтоб отмечать его ход – и руки менху были заняты. Он повертел куклу в руках, прищурился, взялся за рукоять ножа...
– В нас тут и без этого играют, – пробормотал Данковский, – по крайней мере, ощущение такое... – он не договорил, тревожно оглянувшись на микроскоп. Словно от прибора что-то зависело.
Внутренне – будто бы ничего не изменялось. А как хотелось вдруг почувствовать себя здоровым, свободным от этой дряни, чтобы, как в поговорке, "точно рукой сняло"!.. Нет, не появилась еще та рука. Наверное.
– Может быть. Важно не уклоняться от своих линий, – напряженным голосом сказал менху, все так же разглядывая куклу одним глазом, и добавил: – По своей воле.
Нож, острый, как судьба, даже не заметил нить, отделяя куклу от нее – или ее от тряпичного тела. Следующая тоже не издала ни звука, хотя казалось – лопнув, зазвенит. Это было не сложнее, чем раскрывать по линиям человеческую плоть. Но и – почему-то – не легче.
Ничего не изменилось. Да и могло ли? Ниточки, протянутые сквозь тряпичное тело, держат не небесный свод – одну только куклу. И все же…
Чёрные дыры пуговичных глаз казались бездонными, затягивая хуже трясины. И там, в топкой глубине, они становились одним – Артемий и его нелепая игрушка. И что-то чуждое билось в висках – осколки не-своих мыслей, ранящие разум острыми краями.
Зря. Зря, теперь все будет неправильно. Только отвечать за это – будешь не ты. Он не хозяин тебе, над тобой властна совсем другая рука.
Он был внутри куклы, он видел нити, проходящие сквозь тело, как кровеносные сосуды, и казалось, что через обрубленные концы вытекает… не жизнь, не кровь, нет. Нечто более ценное. Желание отстаивать право на самого себя. Воля – вспомнилось слово, что так часто звучало в Театре этой ночью.
Ты хотел помочь?
Кукла криво усмехалась. Не зло. Обреченно. Страшно.
Спасибо.
Мороз сковал комнату, и Артемий удивился, что Данковский, который, оставшись на месте, стал вдруг очень далеким – не покрыт инеем. Потом понял, что холод – в нем самом. Как колония бактерий Песчанки, оседает на сердце. Царапает изнутри артерии льдинками смерзшейся крови. Лишь на левом виске горячо, вулканом среди снегов, билась жилка.
Я ошибся? – спросил он у пуговиц, не шевеля губами. Я не хотел так. Отнести тебя обратно – к нему?
Он не захочет помочь. Или захочет? Я не знаю. Я теперь ничего не знаю.
Глаза мутнели, выталкивая менху на поверхность – в голове, набитой соломой, оставалось слишком мало места для разума. Лицо, нарисованное на грубой холстине, не казалось сейчас ни живым, ни хоть сколько-то осмысленным. Лицо идиота – не хватало только слюны, стекающей из уголка криво очерченного рта. Но даже для этого оно было – слишком ненастоящим.
Даниил, присев на край стола, наблюдал. Уголком глаза, не то чтобы делал вид, будто не смотрит... но и не показывал открыто того, что смотрит. Чувство было – как, проходя мимо окон дома, увидел из-за занавески частичку чужого, глубокого, личного... чего-то, что не предназначалось для чьих-то еще глаз.
Увидел, пошел дальше, но отчего-то – не смог сразу же забыть, выкинуть из головы.
Спросить, уточнить что-то казалось кощунственным. Поэтому он просто молчал. Ждал.
Что-то треснуло внутри. Сердце ушло в полет – не птичий; полет надломившейся сосульки. Первый. Последний. Единственный. Казалось, оно не забьется больше. Глухой удар в груди, раздавшийся в срок, показался почти святотатством.
– Я плохой менху. Я путаю линии. Ждите, я скоро вернусь. Здесь рядом.
Он подхватил куклу и сумку – пузырьки так и остались лежать на столе – и, опираясь на палку, быстро заковылял к двери.
– Ты куда? – воскликнул Даниил, вскакивая с места. – Почему сейчас?
Вскинулся Рубин, выбитый из ритма своего метронома – резким жестом Гаруспика и голосом Бакалавра, рванувшимся следом.
– Я не могу пояснить, ойнон, – отрывисто сказал Бурах. – Это бред, но так надо.
Точкой хлопнула дверь.

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-11-2010, 22:28

[higf >>>]

Гаруспик. Мастер паутины
(в роли всеми любимого тролля Марка традиционно Woozzle)

Путь обратно был зеркальным отражением только что проделанного. Ограда теперь справа, Язва – слева, и к ней предстоит вернуться. Все еще безлюдно, лишь какой-то пьяница прошел мимо: видно, твирин заглушил страх и инстинкт самосохранения. Пуст и дворик – недавняя сцена. Даже неудачливого актера убрали. Видимо, вместе с жертвами чумы.
Дверь не поддалась толчку, и Гаруспик ударил в нее кулаком.
Молчание в ответ на подхваченный ветром стук – только дождь привычно опадал горечью с небес. Шорох листьев растворялся в нем, как в море. Вымершая улица наблюдала десятками пустых окон; тишина подступала сзади, нежные пальцы ее касались горла. Легко, ласкающе – но от этих прикосновений было больно дышать
Тебе некуда спешить, молчала она. Ты всюду опоздал, менху.
Он снова стукнул кулаком по деревянной створке, чтобы стук рикошетом разбил тишину.
– Марк! Открой!
Дверь неожиданно поддалась, сама собой, словно вовсе не по приказу насмешника-режиссера – волей самого Театра. Изнутри дохнуло теплом – будто Гаруспика и впрямь встречал не пустой зрительный зал-мортуарий, а дышащее чрево живого существа. Темное, жаркое, пульсирующее. Но после трепетного удушья тишиной этот воздух глотался, как свежий – по крайней мере, первые мгновения.
Ничего не изменилось здесь. Разве что некоторые зрители лежали по-другому. Словно мертвые только что выходили наружу в антракте – покурить, глотнуть воздуха неживыми легкими, обсудить спектакль. Потом вернулись и заняли свои места, чуть изменив позы.
Шаги за сценой развеяли морок, и Бурах искренне обрадовался, увидев режиссера, а не запоздалого покойника.
– Марк! Мне нужна помощь!
– Снова мыло? Веревку? Забытое письмо? – смешливое эхо приняло слова Бессмертника россыпью звонких градин. – Только не еще одну маску – в костюмерной осталась последняя, и как, скажите на милость, без нее обойтись на представлениях?!
Артемий не принял шутливого тона – заковылял навстречу и, приблизившись, протянул режиссеру безвольно обвисшее тело куклы, с которого не свисали ниточки. Молча, словно ожидая, что его поймут и так. Слова казались ему лишними.
Удушливая тишина просочилась под дверью, присвоив себе зал на несколько коротких мгновений – затем язвительный голос Марка вышвырнул ее прочь, как приблудного котенка.
– Вы хотели спасти ее от меня, – кивнул он, не протягивая рук к уродливому существу с перерубленными ниточками. – А теперь хотите, чтобы я спас ее.
Небо всколыхнулось в глазах – такое же далекое и бездушное, как то, что нависало на городом. Оно отличалось только цветом – в солнечной прозрачной синеве не было ни тени тепла.
Наконец ладонь, изящная, гибкая, не чета широкой гаруспиковой лапе, перехватила куклу – небрежно, поперек обмякшего туловища.
– Быстро же завершился твой путь...
Усмешка ушла в пространство, предназначенная не тому, кто мог бы ее понять. Не Артемию, застывшему столбом у сцены – кукле, которая сейчас не умела ответить ни дерзким взглядом, ни злой ухмылкой угольного рта.
Сердце Бураха дрогнуло. Он смотрел на режиссера, как на посланца небес или, быть может, ада – но не умел сказать, чего хочет от него, потому что сам не знал, как выразить это словами. И не мог извиниться – просто потому, что не у Марка надо было просить прощения. Лишь выдавил:
– Помоги. Пожалуйста...
Бессмертник не взглянул на Бураха – он рассматривало куклу, и во взгляде его было что-то знакомое. Так, остро и оценивающе, смотрит хирург на безнадежного пациента, готовясь раскрыть скальпелем грудную клетку. Так мог бы смотреть сам Гаруспик много лет спустя. Нет. Не так. Менху не смог бы улыбаться. Марк – мог.
Жесткие пальцы сомкнулись на тряпичной груди, потянули за едва заметный обрывок нити, резко дернули и завертелись, как над веретеном.
Взгляд тянулся за нитью, выпрядаемой из воздуха, будто был намертво связан с ней; даже пожелай Гаруспик сейчас отвернуться – не сумел бы. Паук ткал свою паутину, и в хищной скупости его движений была немая, притягательная власть. Мертвая кукла плескалась в этой власти, как лодка, отданная шторму.
Грудь, мягкие ноги, ладони-варежки – нити вновь прорастали сквозь тело, удлинялись, отсвечивали алым и влажным – кровь?!
Немеркнущая улыбка Марка стала оскалом, золотые пряди, спадающие на лоб, намокли. Пальцы вращали веретено.
Даже после чумы, после пожаров и бандитов – Артемию было страшно. И в то же время он сознавал, что первый и, быть может, последний раз видит настоящего Марка. Человека, шагнувшего за грань обычного, как и Симон Каин, и творящего по иным, непостижимым законам. Мастера, сплетающего жуткое и притягательное, возможно, недоброе, но – чудо. Жреца своего удурга. Служителя своих линий.
Он молчал, да и что тут можно было сказать? Иногда зрители должны быть немы.
С короткими щелчками пальцев опадали нити, запаянные на концах в узлы. В узлы, замыкающие круг. Бессмертник дернул за последнюю ниточку; голова откликнулась покорным кивком, но на дне пуговичных глаз – показалось?! – блеснул вызов. И тут же утонул в волне сонного безразличия.
– Отойдешь, – в оскаленной гримасе Бессмертника вновь проступала зеркальная улыбка лицедея. – Или стоило сразу распороть тебя на лоскуты?..
Кривая линия нарисованного рта неприязненно дернулась. Марк удовлетворенно кивнул – и протянул куклу Гаруспику.
– Это был последний... эксперимент, я надеюсь?
Невольная улыбка на лице менху отразила облегчение. Восхищаться пауком, даже великим, сложно – и все же благодарность сейчас захлестнула, делая лицо почти таким же бессмысленным, каким оно недавно было у куклы.
– Да, – фраза формулировалась с трудом, словно теплая волна внутри размыла смыслы, – последний. Спасибо, Марк!
– Когда-нибудь я попрошу отплатить, – небо в глазах звенело прозрачным смехом. – Когда-нибудь. Не сейчас.
Бессмертник знал, что Гаруспик не сумеет ответить «нет». Кровеносные нити, проросшие сквозь куклу, прочно держали на привязи молодого менху. Нужно только знать, за которую дернуть.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр и Гаруспик. Линии крови.
(втроем - с Вуззль и Хигфом)

После того, как за Артемием хлопнула входная дверь, отрезая все возможные пути для дальнейших вопросов, бакалавр Данковский непонимающе обратился к Рубину:
– Не знаешь, в чем дело? – спросил он, слабо, впрочем, надеясь на положительный ответ. – Сначала эта игрушка, теперь вот... – и Даниил пожал плечами, выказывая непонимание.
– Не успел понять, – недоумение прочертило озабоченную складку между бровями Стаха. – Вспомнил о важном деле? Но ума не приложу, что может быть важнее, чем... – он коротко кивнул на склянки, забытые Бурахом на столе.
– Вот об этом и речь, – согласился Данковский. – Впрочем, его дело; к тому же, он, конечно, вернется. А времени уже не так много осталось...
Он, хоть и старался не выдать волнения, нервно пробарабанил пальцами по столешнице.
"Даже если улучшений и нет", подумалось ему, "лишь бы хуже не стало".
– Через час будем смотреть. С Бурахом или без него.
Он нас простит – читалось в плотно сомкнутых губах. Он и сам поступил бы так же.
И снова – неслышное тиканье метронома, тревожное, и, казалось, замедляющееся с каждым ударом. Словно время хотело застыть, навсегда стать жуком в янтаре – спокойным, бессмысленным, счастливым.
Тягучие молчаливые минуты сближали больше, чем мог бы самый откровенный разговор. Двое отсчитывали назначенный час злыми толчками пульса под кожей; пуль звучал в такт.
– Пора, – Рубин оттолкнулся лопатками от стены ровно в ту минуту, когда и сам Бакалавр был готов произнести это слово.
И снова обрывок бинта, смоченный дымным твирином, прошелся по лезвию ножа, а само лезвие – по руке Бакалавра. Собрав кровь на стекло (пальцы дрожали предательски), он поместил его под микроскоп, подкрутил винт, и боясь, и одновременно с тем – ужасно желая увидеть, что же покажет проба.
Под пристальным взором окуляра шла битва. Отчаянная – не на жизнь, а на смерть. Угловатые антитела выстраивались вокруг ветки Песчаной язвы, силясь взять ее в оцепление, но их было мало. Слишком мало – и отростки бактерии отбрасывали их прочь, не давая замкнуть круг.
Тяжелый, обреченный вздох вырвался из груди Даниила. Надежда на внезапное, чудесное спасение – угасла. Но шанс, тут же твердо сказал он себе, шанс все-таки появился!
– Это уже что-то, – проговорил Данковский, а на лице его точно застывала каменная маска, слепок – на той части его лица, что не была скрыта маской. – Да... уже что-то. Посмотришь? – предложил он Рубину.
Тот молча кивнул, нависая над столом своим немалым ростом. Стараясь не дышать. Не думать – что же там, под бесстрастным дулом объектива. Узловатые пальцы привычно поправили стекло.
В этот момент дверь с резким скрипом отворилась. Будто чума решила прийти за теми, кто вздумал бороться и святотатственно разглядывать ее в микроскоп. Вместо шабнак-адыр на пороге, однако, стоял Артемий Бурах, все так же неловко придерживая левой рукой куклу, от рук, ног, головы и туловища которой тянулись тонкие ниточки... Лицо его было сумрачно-тревожным.
– Что там? – спросил он быстро.
– Есть антитела, – Даниил, усевшийся уже на табурет и подперевший голову руками, поднял лицо к вошедшему, – больше, чем было до того, как я эту... настойку выпил, но их все равно слишком мало. Они не блокируют бактерию.
– Всё так, – Рубин оторвался от микроскопа с выражением болезненной задумчивости на лице. Будто мысль, что билась в голове, никак не могла найти выхода, рвалась все сильнее, грозясь раздробить виски. – Что это был за состав?
Взгляд слепо нащупал лицо Бураха – почти не видя.
– Мертвая каша, – коротко ответил менху. – Почти такая же, как прежняя, только в этот раз я добавил не... – он покосился на Данковского и осекся, – не тот ингредиент. Здесь – проба крови Спички, который пережил Песчанку. Которого вылечила Клара.
Он все еще держал в руках куклу, не находя, куда ее положить.
Даниил изумленно моргнул несколько раз. Кровь Спички?..
Замечание Гаруспика о "прежней" смеси заронило зерно подозрений в его душу – не зря же, выходит, Артемий ему еще в первый раз сказал: лучше, мол, тебе, Данковский, не знать, из чего эта мертвая каша.
– Со свободными антителами? – Стах снова припал к микроскопу и долгое время молчал, разглядывая пробу, распятую под объективом. – Выглядит так, будто составу не хватает сил. Привнесенные антитела не только борются с болезнью, но и порождают новые – уже собственные, но время, время! Песчанка действует быстрее. Если бы мы сумели увеличить число введенных антител – активность состава выросла бы в разы. Но как?!
Он поник, сжал виски ладонями. На закушенной губе проступила алая капля.
– Число, Стах? – Бурах выговаривал слова медленно, нехотя. Его взгляд переходил с лица Рубина на пробирку. – Это значит – больше крови?
– Да, – резко и как-то зло выдохнул Стах, не отрывая взгляда от потертой столешницы. – Больше крови. Для одной пробы... миллилитров хотя бы пятьдесят. И вводить – внутримышечно, тогда нам удастся сократить стадию всасывания – и потерю антител в процессе. Но – кровь плюс твириновый экстракт.. – закатать сто кубов?.. Невозможно. Нужно искать способ извлечь антитела. Отделить их от балласта.
– Нужно, – согласился Артемий. – Но тут я, как и говорил, не очень силен.
Он произнес это как-то безучастно. В глазах блеск – похоже, внутри, за ними, мысли бежали лихорадочно быстро. Понимающий блик мелькнул на пуговицах, но его никто не заметил. Затем менху шагнул ближе к Рубину:
– Пятьдесят миллилитров? Для одной пробы? Стах, это кровь Спички, понимаешь?!

[higf >>>]

– Я понимаю. Понимаю, – Рубин с силой надавил пальцами на глаза, будто желая выдавить их вместе с мыслями. – Понимаю! А ты – понимаешь?! У нас нет выбора. Эта дрянь выкосила полгорода. И убила учителя – тоже она. Мы должны прижать ей хвост... – пересохшие губы выбрасывали слова нервными очередями. – Мы должны найти лекарство. Хотя бы убедиться, что это – возможно. Перешагнуть черту бессилия. Разве знание того, что она – не всесильна – не стоит пятидесяти миллилитров крови?! Крови ребенка, ш-шабнак.
Последние слова смыли лихорадочную одержимость с его лица, будто ведро ледяной воды.
– Все равно, – устало и упрямо выдавил Стах. – Все равно, надо хотя бы узнать – возможно ли. Это ведь не так много. Четверть стакана. Просто – узнать.
– Нет, – Гаруспик вздохнул и наконец, не глядя, отложил куклу на край стола. – Не много, чтобы убедиться. Но если этого будет достаточно? И если ойнон Данковский не сумеет добиться того, чтобы антитела размножались сами до столкновения с болезнью? Что тогда будет следующим шагом? Что, Стах? Ответь самому себе.
– Тогда ответь и ты – для чего ты создал это состав? Зачем смешивал кровь с травяным настоем, если не готов идти до конца? Зачем было протягивать руку, если не хочешь сжать пальцы, чтобы получить панацею?!
Даниил же, проведя пальцами вдоль края маски, стащил ее, бросил на стол и устало потер переносицу.
– Я предлагаю все-таки, – сказал он, уставившись на стол, – сражаться с Чумой. С Песчаной язвой, с Шабнак-адыр, с... да как там ее еще называют, только – не друг с другом!
Теперь уже лицо Артемия изменилось. Он выдохнул, будто получил неожиданный удар под дых, а затем неожиданно спокойно сказал:
– Не знаю. Это казалось просто одним из экспериментов. Удобный случай. А вдруг бы хватило капли... – безвольно-непривычный для менху взмах рукой. – Что теперь... Наверное, я вообще зря затеял этот опыт.
Он провел ладонью по лицу, будто пытаясь стереть усталость, но не преуспел.
– Ты прав, Даниил...
– Мы должны попробовать, – Рубин перевел напряженный, требовательный взгляд с Бураха на Данковского – и обратно. – Если у нас есть шанс найти лекарство – мы просто не имеем права им не воспользоваться! Ты спрашивал, что дальше? Хорошо. Если панацея будет действовать – сколько-то порций лекарства можно будет получить, не жертвуя здоровьем донора. Спасти пусть несколько – но жизней. В городе есть и другие дети, Артемий. И сейчас, вот в эту самую минуту, кто-то из них умирает от Песчанки. Сегодня это кто-то, кого ты не знаешь. А завтра это может быть Мишка – там, в своем вагончике, совсем одна – забытая, никому не нужная. Или юная хозяйка Капелла – и сила не спасет ее. А немного крови ее друга Спички – спасут. Нужно действовать, пойми. Медлить – преступно.
Напор ученика Исидора был почти физически ощутим. И сын Исидора, помедлив еще, склонил голову.
– Хорошо. Мы проведем опыт.
– Проведем... – горечь чиркнула по лтцу Стаха кривой усмешкой. – Весь этот спор лишен смысла – до тех пор, пока мы не сумеем выделить антитела. А я даже не уверен, что это возможно.
– Конечно, возможно, – Данковский взглянул на него, приподняв одну бровь. – Не скажу, что это будет легко и просто, к тому же, не пообещаю, что метод сработает на сто процентов. В Столице его освоили совсем недавно.
Поднявшись, он сунул руки в карманы, уставился на носки собственных ботинок, мучительно вызывая из памяти какие-то тонкости, что могли бы помешать или помочь в работе – не ускользнула бы какая-нибудь деталь! Ведь незначительных тут – нет.
Кажется, не ускользнула.
– Как и всякий белок, антитела можно вывести в осадок из начальной сыворотки высаливанием, – наконец произнес он, глухо и сосредоточенно. – Можно, думаю, неполное насыщение... – слова звучали все непонятнее, – водную оболочку соль растворит и так... соль! Нам нужна соль.
– Любая? – мрачно поинтересовался Рубин, взглянув исподлобья. – Эта твоя революционная методика... Что – она настолько нечувствительна к реагентам?
Данковский хмыкнул, представляя, как опорожняет в кювету с сывороткой крови – солонку.
– Конечно, нет. Лучше всего подойдет сульфат аммония. Если здесь кто-нибудь занимается садоводством... или цветы, на худой конец, выращивает – у такого человека должны найтись удобрения с этим сульфатом.
– А потом? – Стах подался вперед, жадно впиваясь глазами в лицо Данковского, нащупывая в переплетении тонких, едва проявляющихся морщинок надежду. – В осадке будет не только белок, но и соль. Вводить неочищенные антитела? Это... риск.
– И на этот риск, – отрезал Даниил, – мы пойти не можем. Очищать. Фильтровать. Соль задержит какая-нибудь мембрана... полупроницаемая... – он закусил губу, размышляя. – Да, верно. Целлофан подойдет. Белок останется на нем, соли отфильтруются... все просто!
– Ты уверен, что соли пройдут через целлофан? – Гаруспик, казалось, был несколько не в себе, и с трудом следил за обсуждением.
– Ну, как низкомолекулярные соединения – да, – кивнул Данковский. – Белки же она не пропустит. Во всяком случае, именно те, о которых речь идет в нашем случае; другие соединения, может, и пропустила бы – но мы можем не беспокоиться на этот счет.
– Стало быть, нам нужны азотистые удобрения, целлофановая пленка, – подытожил Стах и тяжело взглянул на Гаруспика, – а также кровь, содержащая свободные антитела. И это единственное, что не могу найти я сам я сам. Артемий?
– Мы же договорились, – хмуро отозвался тот. – Сейчас пойду. Видимо, не судьба сегодня попасть в Каменный двор... Только нет смысла встречаться здесь – нам понадобится твириновый настой. Так что лучше всего будет встретиться в моем убежище на заводах. Вы оба знаете, где это.
– Договорились, – кивнул Данковский.
Всхлипнул дверью дом, выпуская за порог троих. Дороги разошлись в разные стороны, но оставались при этом – одной.

(все те же лица и клавиатуры)

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Под прицелом.
(в роли прицела - разумеется, Вуззль))

Данковский вышел из дома, зябко кутаясь в плащ. Не только и не столько от холода, скорее внутреннего, чем внешнего, сколько – от того, что было вокруг. Маячило за оградой уродливое чучело – знак зараженного района; и еще какие-то баррикады, которых вроде бы не было раньше, и, кажется, патрульные в другой форме… Он не обратил особенного внимания, так как шел сейчас в другую сторону. К «Приюту».
Дом Лары Равель по сравнению с царственным особняком-замком четы Сабуровых, крепостью Каиных, да что там – даже с тем домом в Каменном дворе, где жил кто-то, неизвестный Бакалавру, он был крошечным. И от того казался в сто, тысячу раз уютней любого из них. Под стать своей владелице…
Рука поглаживала во внутреннем кармане, у сердца, написанное с утра письмо. Осторожно, стараясь не помять; как будто оно было живое.
Стараясь, чтобы шаги его были неслышны, Даниил поднялся на крыльцо. Осмотрелся – нет, здесь было принято передавать письма из рук в руки, через посыльных или посредников, поэтому никакого почтового ящика возле «Приюта» не было. Поразмыслив, он наклонился. Так и есть – щель под дверью была достаточно широка, чтобы письмо прошло. Пальцы, затянутые в перчатку, бережно вытянули сложенный лист за уголок и, опустившись едва не на колени, Данковский просунул письмо по ту сторону – на самый, должно быть, порог.
Лара, вероятно, удивится, - подумал он с улыбкой.
И, как преступник, чтобы не быть замеченным на месте совершения некоего беззакония, Даниил заспешил вниз по ступеням, оглядываясь на окна дома – вдруг кто-нибудь все же видел его? Впрочем, что беспокоиться – на нем же маска, разве что плащ выдает, да саквояж.
«Это письмо я отправил. Но сколько же неотправленных у меня останется, если…»
Нет. Не думать.
Зачем только Гаруспик напомнил ему сегодня про Горны?!
Мысль послушно метнулись в другом направлении – Гаруспик. Эти опыты, что Артемий ставил и, возможно, будет продолжать… было в этом что-то жуткое. Спичка, смешной, простой мальчишка, готовый последним яблоком поделиться (бакалавр усмехнулся), - отдает свою кровь как основу для препарата. У кого еще, интересно, Бурах брал кровь? И куда их заведут такие исследования? Уж не придется ли…
Снова – не думать. Впрочем, теперь и не пришлось нарочно отвлекать себя какой-то иной темой, потому что это и так случилось, само собой.
Потому что – вместо обычного патруля на выходе из квартала стояли военные.
Напряженные, тренированные, щеголяющие особой армейской выправкой – и новенькими винтовками, выцеливающими нарушителей, - они почему-то казались новой волной безумия, пришедшей в город. Безумия холодного и расчетливого, умеющего убивать равнодушно и без лишней суеты.
Стылое дыхание ветра обожгло затылок, вырвало из памяти забытое уже ощущение – черное дуло пистолета, усмехающееся в спину, заставило обернуться. Нет. Винтовки смотрели только в лицо.
- Выходить из района запрещено, - карабин в руках одного из военных недвусмысленно вскинулся, когда до границы, отмеченной крестовиной с дохлыми крысами, осталось всего несколько шагов.
- Что, простите? - скрыть возмущение в голосе не удалось. - Я врач!
Однако замереть на месте пришлось.
"Неужели", пришло в голову, "регулярная армия?.. И - только сейчас?"
- Имя? – услышал он резкий вопрос и ощутил виском, лишенным призрачной защиты маски, еще один жгучий взгляд. Ствол карабина смотрел в лицо. Брандспойт огнемета задумчиво разглядывал профиль.
- Даниил Данковский, - глаза из прорезей маски прищурились под сведенными бровями. - Я из Столицы, прибыл... девять дней тому назад.
В голосе звучал металл куда тверже, чем свинец, которым могли - а может, даже собирались, - плюнуть ему в лицо.
Зашуршала бумага, борясь с ветром: по ту сторону баррикады сверялись со списком. Даниил не видел строк, чернильными стежками прошивших желтоватый лист, а ветер не спешил поделиться подсмотренным. Впрочем, ждать пришлось недолго.
- У вас есть право прохода в зараженные кварталы, - неприятное ощущение прицела, колющего переносицу, смягчилось, а затем пропало вовсе – дуло теперь смотрело вниз. И только огнемет, вроде бы и не нацеленный на Данковского, казался настороженным. Словно его огненное нутро, уже научившееся выжигать Песчанку, чуяло семена заразы в крови столичного доктора. Персоны intacta*, которому позволено ходить всюду. Которого придется отпустить.
Губы Даниила сложились в беззвучном: "Чудесно", хоть и чуда в этом всем было не больше, чем в щелчке предохранителя, или в притягивающем взгляд маячке прицела.
Вслух же он произнес:
- Позвольте осведомиться, как давно прибыла армия? Я еще ничего не слышал ни об этом... ни о том, кто командующий.
- Войсками вошли в город три часа назад. Командующий – генерал Блок, - по-военному четко, но без особого рвения ответил тот, что искал имя Даниила в желтоватом списке. Ответил ровно на заданный вопрос – и ни словом больше.
- Благодарю, - сдержанно ответил бакалавр, сопроводив слова легким кивком. И поспешил удалиться, через Сердечник и Утробу - к заводам, убежищу Бураха… где тоже встретит, радушной хозяйкой, Песчаная Язва.
А там, дальше - ждать.

---------
*intactus - неприкосновенный (лат.)

Сообщение отредактировал Хелькэ - 12-11-2010, 23:40

[higf >>>]

Гаруспик. От чумы до чумы

Песчанка отделала ковер мостовой клочьями мешковины – видно, уже не нужной кому-то: отжившему. Раскрасила ткань бурыми пятнами под цвет опавшей, утратившей яркость листвы. Послала навстречу почетный караул из молчаливых безликих фигур.
Гаруспик не оценил ее усилий, не раскрыл объятия навстречу. Даже – вот обида – казалось, едва замечал, как заботливо приготовлены декорации. В его глазах тускло отражался измученный болезнью квартал, а тело, казалось, само совершало нужные действия – отступить подальше от зачумленного, замереть в тени за углом или, наоборот, ускорить шаг. Страшная привычка вела его – и самое жуткое в ней было то, что и к этому можно привыкнуть.
Когда он замер на месте, то сперва не понял – почему. Что-то изменилось в картине мира вокруг и теперь требовалось вмешательство рассудка – оценить, взвесить, проверить на пригодность механизм из отработанных рефлексов.
Дома, мешок, Песчанка, патрульные... Стоп! Не что-то – кто-то. Людей Сабурова сменили другие: военная выправка, карабины в руках, форма. Взгляды из-под армейских кепи – то ли оценивающие, то ли прицельные.
В метаниях между домом в Седле и Театром, за результатами проверки и спором с Рубиным он пропустил тот момент, когда город вздрогнул в тактм ударов солдатских ботинок, и в город вошла армия. Санитарная армия.
Губы искривились. Лечить? Нет, делать вскрытие. Если эти санитары и могут быть медиками, то лишь хирургами, только вот резать они будут без всяких линий и без всякой жалости. Подходя к посту, Бурах замедлил шаг, ожидая – оклика? Выстрела? Сторожко взлетел карабин, пока еще не для того, чтобы плюнуть огнем, но готовый к этому. Но к солдату шагнул патрульный – единственный на этом посту, он как-то затерялся и стушевался среди военных. Что-то зашептал, показывая на Артемия.
Оружие опустилось по сложной дуге, указав – проходи.
Что ж, могло быть хуже. Хорошо уже то, что они вошли, а не окружили город снаружи, чтобы дождаться конца и не выпустить никого из котла. Это давало надежду.
Когда Артемий пересек границу, болезнь отстала.
Но чумной ветер, холодный и липкий – не отстал. Он, не раз терпевший неудачу, торжествовал сейчас в мыслях молодого Бураха, одновременно далеких и близких от этой улицы, от гордо и бесполезно торчавшей впереди в небо лестницы за ненужным, давно не крашеным забором.
Иди – говорил ветер. Иди, забери кровь Спички второй раз – больше, чем в первый. Сколько ее понадобится в третий? Но ты не стесняйся, Потрошитель! Бери сколько надо!
Сон, уже начавший забываться, всплыл на поверхность, не стесняясь дня. Бросил в лицо картинку: кусок сцены освещен, и в перекрестье лучей малышка Тая Тычик, Мать-Настоятельница, вертит в руках игрушечного бычка.
- Ты должен кого-то убить. - И добавляет – а этого уже не было ночью! - может быть, меня? У меня тоже такая кровь.
И неуверенно улыбается.
Гаруспик остановился и помотал головой – уже нет вокруг больных, сейчас надо обогнуть мертворожденное строение и свернуть к мосту, а он чуть не врезался прямо в забор. Случайный прохожий оглянулся и поспешил перейти на другую сторону улицы.
Вчера – мысли ковыляли в такт шагам, - вчера Артемий почти что бросил в лицо Старшему обвинения в подлости сделанного выбора. А теперь судьба шаг за шагом тянет его к подобному, если не тому же самому приношению. Да, менху приходится принести жертву, но неужели дети, его Приближенные?! Нет, так не должно быть! Ветер в нем закружился вихрем – смеясь, выметая веру в себя и в возможность успеха.
Может, нет, а может, и да. Разве ты можешь определить правильную жертву? Ты плохой менху.
Служитель может принимать неправильные решение в жизни, как и любой. Но когда он поднимает нож, чтобы провести разрез по линиям, которые видит; когда повинуется врожденному, передаваемому поколениями чутью; когда его ведет инстинкт, который в больших городах называют интуицией – он имеет меньше прав на ошибку, чем обычный врач. И не больше, чем сапер.
Немая свидетельница и жертва обманувшей и обманутой веры, за спиной болталась кукла. Молчала: не осуждала и не утешала. Да полно, не глупо ли? Не могло ли все почудиться от голода и усталости? Ведь этого не могло быть, потому что... Но Гаруспик твердо знал, что спутал линии.
Чужак – говорил Оюн. Может быть, он был прав? Почему так легко было вместо ножа поднять пистолет? Отнять жизнь у нарушителя традиции – и нарушить ее самому. Не потому ли, что он впитал за десять лет слишком много чужого и чуждого? Предвидел ли это отец?..
Вопросы, вопросы, одни вопросы – они кружились в голове, оставляли отпечатки на душе. Ранили в кровь.
За мостом через Жилку его вновь встретила болезнь. Она играла с Артемием в кошки-мышки – хищная, сильная, быстрая, уверенная в себе кошка. Она вновь звала полюбоваться своей мрачной красотой.
Бурах не знал, что ответить. Не выражаемая в словах, глубинная, но очень прочная вера в свою дорогу, которая была еще вчера, покинула менху. Ответы ушли от негодного служителя за горизонт, в Степь. Он больше не чувствовал перед собой невидимой линии. Он не ощущал себя острием ножа, делающего нужный надрез на ткани мироздания.
Пал его прямой путь.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Бери сколько нужно.
(с кровопийцей Хигфом)

Кто бы ни командовал войсками – действовал он стремительно. И возле этого моста на посту вместо патрульных несли стражу солдаты, успев даже соорудить баррикаду из собранных где-то ящиков и бочек. Будто их врага можно было остановить рвами, валами и окопами...
Впрочем, утренняя встреча во дворе Театра ясно говорила, что меры предосторожности не были бесполезны.
Менху свернул вдоль реки. Висевшая над ней серая морось, размывавшая противоположный берег до общих контуров, была больше под стать его настроению, чем картина квартала Дубильщиков – красочная, в багровых тонах. Стоны и крики больных то и дело перекрывались хлопками выстрелов. Кто служил мишенями – стервятники, пировавшие на поле смерти? А может быть, люди, которых голод толкнул на преступление? Или же пули доставались несчастным в серых драпировках? Гаруспик не знал, и сейчас у него было недостаточно внутренних сил, чтобы хотеть знать.
Жилку сменил Горхон, отбросив другой берег вдаль, смахнув с него дома и покрыв травой. Он тянулся, как рубеж между стонущим городом и остальным миром.
Перед тем, как подняться к дому Спички, пришлось распугать стайку крыс, но менху уже наловчился орудовать палкой. За знакомой дверью Артемия встретил знакомый беспорядок.
И знакомая веснушчатая, по-лисьему хитрая мордашка, высунувшаяся в коридор навстречу нежданному гостю.
– Ого! Вовремя ты, я вот как раз уходить хотел... по делам, – мальчишка довольно хмыкнул, завидев знакомую палку в руках Артемия. – Сгодилась? Удобно? – и затараторил дальше, не дожидаясь ответа: – Видел, какие теперь патрули? Карабины у каждого! Вот бы...
Спичка мечтательно зажмурился, но договаривать не стал. Впрочем, что именно “вот бы” – было ясно и так.
Что же ты молчишь, менху – имеющий наследственное право раскрывать по линиям, вскрывший отца? Почему комок стоит в твоем горле, хирург, за годы учебы навидавшийся и операционных, и моргов? Почему не можешь сказать, зачем пришел?
– Спасибо, очень сгодилась, – слабо усмехнулся Артемий. – А куда это ты собрался? Поосторожней бы с солдатами.
А то схватишь пулю, и твоя кровь пропадет зря – швырнул ветер внутри липкую, чужую, больную мысль.
– Да я осторожно, – беззаботно отмахнулся тот от наставлений. – Разведаю только, что да как. Что же ты думаешь, они сразу – стрелять?
Спичка на миг задумался, будто пытаясь представить баррикаду, ощетинившуюся винтовками, и осиный рой пуль, метящих в лицо. Мотнул головой – уже не так уверенно. И все же упрямо сказал:
– Нет... Если в каждого стрелять, кто не так посмотрит, то чего пришли-то? Могли же сразу из пушки. Пушка у них, говорят, ого! Я сам-то еще не видел...
В углах губ появилась хищная отметка-складочка. Пушку. Не видел. Эта неожиданная мысль явно затмила карабины.
– Эй, – забеспокоился Бурах, которого последняя идея слегка встряхнула, – я еще не знаю, что там за пушка, но если действительно ого – то ее уж точно охраняют такие, что сразу будут стрелять. Близко хоть не подходи, – тщетность просьбы не ходить совсем была очевидна. – А не знаешь, что Алая Хозяйка и Инквизитор?
Оттягивать то, что неизбежно – малодушие, правда? Правда. Продолжай.
– Инквизитор свои порядки наводит. Ну то есть – наводила. Теперь-то порядки наводить будут военные. А может, нет. Я еще не понял. А Мария... болеет, – паренек насупился, солнечная веснушчатая физиономия стала мрачной, словно в том, что кто-то еще болеет в этом городе – есть его вина, – А Клара к ней почему-то не идет. Я думал, она всех вылечит... – он вздохнул совсем по-взрослому. – Так не бывает, да?..
Гаруспик сперва хотел ответить «нет». Потом, подумав, покачал головой.
– Бывает. Но потом про такие истории говорят, что это сказка, и в них никто не верит. Потому что это очень редко. – И наконец выдохнул: – Помнишь, я у тебя кровь на пробу брал?
Спичка быстро кивнул. Конечно, он помнит. Трудно забыть и жаркие пальцы Песчанки, гладящие сердце, и ледяные – девочки, сумевшей прогнать чуму, и жесткие, но бережные – врача, ставящего на коже порез-печать “Здоров”.
Холод внутри пришлось нещадно давить, чтобы вместо менху не говорила безысходность. Но он на этот раз справился и заставил вихрь в себе утихнуть прежде, чем произнес:
– Так вот, у тебя оказалась очень интересная кровь. Может быть, с ее помощью удастся что-то сделать с Песчанкой, но нужно еще... с полстакана. Ты... не бойся, это не так много, надо только потом поесть – если, конечно, согласен. У тебя есть еда?
– Ух ты! – глаза загорелись азартом – Согласен, конечно! Что мне, крови жалко для хорошего дела! И еда есть. Но как это? Нипочем не поверю, что ты поймал живую шабнак-разносчицу, и будешь ее моей кровью поить...
Мальчишка пытливо уставился на Гаруспика, пытаясь разгадать – не разыгрывает ли? Неужто и правда что-то такое особенное в его крови?
А Бураха его слова, его готовность, его задор – будто резали тупым лезвием.
– Если б мне шабнак увидеть, я бы ее не так напоил и накормил, – мрачно произнес менху. Пальцы сжались в кулаки. – Но поди найди, кто ведет чуму, хоть и странно она ходит. Нет, Спичка, тут другое. Бакалавр собирается обработать твою кровь и сделать из нее лекарство.
– Вот здорово... А я сразу понял, что он умный! – тоненькая, полупрозрачная рука не дрогнула, когда Спичка бесстрашно протянул ее Гаруспику. – Вот, бери сколько нужно. Ее же много, крови-то. Я прошлым летом ногу распорол – так кровь целый час шла, и то вся не вытекла. Ходить только потом больно было. Целых три дня хромал, как дурак! Ой, – смущение окрасило оттопыренные уши в пунцовый цвет – мальчишка вспомнил про хромоту самого Артемия.
Вновь увидел свет нож. Сегодня был его бенефис: время оставлять зарубки. Кровь тонкой теплой струйкой стекала в промытую бутылку из-под твирина и Бурах, разбавляя ожидание, спросил:
– Мы вот Клару вспоминали. А не знаешь, где она сейчас, что делает?
– Она ко мне не заходила с тех пор, как... Ну, с тех самых, – мотнул головой Спичка, заворожено глядя на быструю череду капель, бегущих по стеклу. Губы побелели, выдавая волнение. – Ее видят то там, то здесь. Говорят... Говорят, что она совсем не в себе. Сумасшедшая, значит. Как будто все время ищет кого-то, а то вдруг – бежит без оглядки. Или улыбается, но не как все, а словно ничего не видит вокруг.
– Жаль.
Действительно, жаль – чудо оказалось ненадежной материей, здесь он был прав. Похоже, нового источника не предвиделось: Спичка да Тая. Может быть, еще Гриф и Судья? Хотя кто знает – ведь кровь Влада выглядела под микроскопом иначе. Хоть выходи в Степь и зови до хрипоты, до сорванного горла, до молчания, надеясь на другое чудо – аврокса...
Время меряется перетекающей кровью. Вместо песка – только эти часы не перевернуть, не вернуть взятое обратно в жилы.
Когда было взято достаточно, даже немного больше, чем говорили – Артемий не был уверен, что выдержит эту пытку искренней готовностью еще раз, если вдруг Данковский ошибся в расчетах, – служитель аккуратно перемотал надрез.
– Спасибо тебе, Спичка. Я тебе потом расскажу, как оно вышло.
Мальчишка кивнул, нетерпеливо косясь на дверь. Как оно вышло – это будет очень интересно. Очень, но только потом. Сейчас его ждала пушка, которую он – вот растяпа-то! – до сих пор не видел. Пушка, которой по силам разрушить мир.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-11-2010, 21:56

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Панацея?
(вся толпа оставшихся участников прикла. Втроем то бишь)))

По дороге Артемий зашел домой. За эти дни на мебели успел накопиться тонкий слой пыли, но Гаруспик не стал бороться с ней, оставив хозяйничать. Потом... если это «потом» наступит. Пока же он лишь оставил отпечатки, порывшись в ящиках, выгреб последние несколько монет, обнаружил, что съестного не осталось вовсе и прихватил пару найденных пустых бутылок. На всякий случай.
Мерным шагом миновал Пустырь Костного столба, на котором не было ни одного человека. Только из-за ограды справа глядели красные цветы-зрачки; в них менху чудилась снисходительная насмешка. Ускорив шаг, он прошел в арку между домами и оставил болезнь позади.
Впрочем, она опять встретила Бураха, смеясь – теперь от меня уже не уйти! Теперь город в моей власти, и ты можешь сколько угодно мотаться без цели и смысла.
Артемий не знал, что ответить, огибая зараженные Заводы. Отметины чумы усеяли часть здания, в котором таилось его убежище, но дверь и стены возле нее были чисты – может быть, дух твирина на время сдержал поступь заразы...
Он, этот запах, царил и за открытой дверью, где его встретила одна из знакомых масок – та, что с клювом покороче и помягче. Голова странной птицы на обтянутом змеиной кожей теле.
– Вот и ты, – облегченно кивнув, Бакалавр поднял руку в приветствии. В пальцах, обтянутых черной кожей перчаток, поблескивал ключ (Даниил никак не мог с ним расстаться, вертя его в руках – от беспокойства): – Держи. Взял... кровь?
Под маской этого видно не было, но на краткий миг лицо Данковского болезненно исказилось.
Перчатка приняла из перчатки ключ – как символы границ между здоровыми и больными. Хрупких рубежей, выстроенных из-за чумы. Будь обе были латными и лязгни при встрече – это было бы совсем символично.
– Взял. Мальчишка сам... с готовностью. Он и больше бы отдал.
Артемий говорил быстро, но не очень уверенно. Еще немного – и начнет перебивать себя.
От последней фразы Данковскому стало не по себе.
– Он в порядке, надеюсь? Все-таки... ты и сам не хуже меня понимаешь, что лишних жертв нам не надо, – хоть бакалавр и старался, но прозвучали эти слова как вопрос. – Сколько бы они ни были готовы отдать.
Спокойный, насколько это было возможно, слегка насмешливый и уверенный в себе Бурах сейчас чуть не взорвался. Пальцы разжались, обронив ключ – короткий звон стал нотой диссонанса.
– Ты считаешь, я из него литр взял?! Не беспокойся, в порядке.
Данковский опустил взгляд и, уставившись в сторону, произнес отстраненно:
– Он – ребенок. Просто нужно быть осторожней – но ты ведь знаешь свое дело, – Данковский повел плечом, будто извиняясь.
Дождь гулко стучал по тонким жестяным стенам, вплетался в молчание, будто силясь смыть возникшую нервозность – и не знал, как дотянуться.
На помощь дождю явился короткий звук открывшейся двери – и звучный грохот следом.
– Я последний? – в каморку, пропитанную твириновым духом и неловкой тишиной, заглянул Рубин, уже успевший стянуть с головы свою жутковатую маску. – Пришлось побегать. Но у нас есть все, что нужно.
Из-под широкой полы на свет явилась аккуратно свернутая похрустывающая пленка, холщевый мешок без надписей и блестящая стальная коробка.
– Здесь несколько шприцов, – пояснил Стах и криво усмехнулся, – правда, традиции их не одобряют.
Бурах даже ничего не сказал, просто махнул рукой. Бакалавр же, до того старательно принимавший безразличный вид, наоборот, оживился и собрался. Движения его стали точны и экономны – забрав из рук Рубина принесенные предметы, он разместил их на столе, освободив побольше места. Замер, опершись о столешницу кончиками пальцев, нахмурился; губы его сжались в тонкую и совершенно прямую нить.
Мучительное вспоминание, кропотливые подсчеты – не упустили ли они... нет, не так. Не упустил ли он чего-нибудь важного? Какова вероятность удачного исхода? Какова – неудачного?..
– Начнем, – сказал он не более чем через минуту. Повернулся к Артемию, обозначая направление взгляда кончиком маски-клюва: – Кровь.
Бутылка перекочевала в руки врача. Отдавая ее, Бурах подумал – действительно ли в стеблях твири течет доля злой крови Суок, как говорят предания?
Следовало заняться раствором сульфата. Соль должна была хорошо растворяться в воде...
– Что-нибудь вроде кюветы есть? – поинтересовался Данковский, раскрывая мешок.
– Миска пойдет? – Гаруспик, обыскивая взглядом помещение, ответил вопросом на вопрос.
– Давай сюда. А вода? Питьевая, или – дистиллят, если есть.
Менху дохромал до полки недалеко от лежака, прихватил оттуда жестяную миску и обернулся:
– Откуда? Здесь один дистиллятор, и тот пропах твирью. А питьевая – недалеко от него, в ведре. Уж извини, не столичная лаборатория...
Даниил подавил страдальческий вздох и кивнул. Забрав у Бураха миску, он плеснул в нее немного воды из ведра; пересыпал туда же белые кристаллы соли, почти сразу ставшие прозрачными. Порыскав взглядом по поверхности стола, Бакалавр отыскал на нем видавшую виды ложку и осторожно перемешал содержимое миски. Выждал какое-то время, чтобы сульфат растворился целиком.
– Кажется, можно, – пробормотал он скорее себе под нос, чем для наблюдателей. – Но попробуем сначала...
Вытащив из коробки шприц и сняв иглу с колпачком, Даниил набрал в него немного раствора. Затем, взяв пробу крови из бутылки, капнул на заранее подготовленное стеклышко под микроскопом и добавил сульфат. Чуть дрожащими пальцами покрутил винт:
– Есть! Осадок идет. Можно смешивать.
Это значило – пропорции и соотношения рассчитаны верно.
Несколько напряженных минут (Артемий и Стах могли отчетливо видеть, что Данковский слишком уж осторожен – потому что не хотят повиноваться руки), и сыворотка – та самая, из которой и предстояло выделить антитела, замешанная на крови с раствором сульфата аммония, – была готова.
– Еще одна миска найдется? – спросил врач у Бураха, расправляя целлофановую пленку.
Тот снова направился к ящику и долго рылся в нем, прежде чем извлечь нечто напоминавшее данную посуду. Известная доля воды ушла на смывание пыли.
– Только мне склянки принесли, – он покосился на развязанный мешок, который блестел пузырьками и бутылочками; частью, правда, не выдержавшими транспортировки – но все равно спасибо Владу, – как жестянки понадобились. Никогда не думал, что самым сложным в борьбе с чумой будет поиск тары.
Шутка? Веселости в голосе не было – напряжение момента заставляло его подрагивать. Мрачные мысли гасили блеск глаз – казалось, пуговицы с лица куклы, которая лежала неподалеку на столе, смотрят живее.
Даниил со вздохом согласился, признав, что и его эта проблема ранее не волновала, и перетянул посудину целлофаном – так, что пленка закрывала верх.
– Думаю, будет медленно, – заметил он, аккуратно выливая часть сыворотки, совсем малую, на полупрозрачную поверхность. Она собралась розоватой лужицей в центре, и первая капля, действительно, упала на жестяное дно нескоро.
– А как мы это, собственно, проверим? – поинтересовался Гаруспик.
– Проверим что? – вскинулся Данковский. Его мысли были где-то в иных далях, и будущей проверки явно пока не касались.
Бурах посмотрел с удивлением и сейчас, наконец, глаза блеснули.
– Медикаментозное действие нового лекарственного средства, полученного с помощью новейших достижений фармацевтики... Как оно работает, ойнон? Не все ж тебя травить!

[Хелькэ >>>]

Рубин, долгое время молчавший – и лишь ловивший жадным, напряженным взглядом каждое движение Бакалавра – на миг отвлекся от рук, колдующих над сывороткой. Провел ладонью по пересохшим губам, невпопад мотнул головой.
– Вряд ли это можно проверить... теоретическим путем. Слишком много факторов, которые мы не в силах учесть. Можно смешать сыворотку с зараженной кровью – и исследовать образец под микроскопом, но это лишь первый этап. Думаю, в живом организме сыворотка будет действовать совсем иначе. Так что в любом случае придется испытывать образец опытным путем. Вопрос только в одном – имеем ли мы право рисковать твоей жизнью, Даниил. Если... – короткая пауза заглушила имя беды. – Никто из нас не сможет продолжить этот эксперимент.
– К тому же ты уже принимал одно средство сегодня, и опыт не будет чистым, – вставил Артемий.
– Вот именно, – не смог не согласиться Даниил. – Однако сыворотки у нас достаточно, чтобы проверить и зараженную кровь, и зараженного... хм... подопытного. Артемий, есть образцы тканей, или кровь больных Песчанкой?
– Нет смысла хранить, – передернул плечами Бурах. – Болезнь ненадолго переживает больного. В этом смысле она не слишком хорошо приспособилась... Хотя странно говорить такое про Песчанку.
– Уж для того-то, чтобы проверить, как будут взаимодействовать сыворотка и бактерия при смешении на стекле, достаточно нескольких капель, – откликнулся Рубин, – и это вполне может быть кровь Даниила. Хотя я вижу в этом не слишком много смысла. Мы уже знаем, видели, как свободные антитела влияют на Песчанку. Спорный момент заключается в том, какого количества будет достаточно, чтобы победить болезнь полностью. Этого не определить, не вводя препарата больному.
Данковский развел руками:
– Дело стало только за больным! И Песчаная Язва сейчас как раз в Заводах. Мы... можем спасти жизнь любого человека, можем облагодетельствовать первого встречного – я сомневаюсь, чтоб кто-то из жителей здешних дворов отказался. Но это может быть и приговором. С расчетом количества вполне возможно ошибиться, и мельчайший просчет... – он покачал головой.
– Если честно – я хотел опробовать не на случайном человеке. Сырье... слишком редкое, – мрачно, без доли юмора произнес Артемий. – Но в такой ситуации не вижу выхода, как кому-то из вас привести человека...
Он пересек комнату и заглянул в ведро – пусто, все забрали вчера. Город пил горечь земли – и этого было совершенно недостаточно. Слишком велико огромное тело... Бурах подставил бутыль и налег на бак дистиллятора, слегка накреняя его. Вниз полилась тонкая струйка со дна.
– Я приведу, – вызвался Бакалавр. – Доверимся судьбе, и пусть она сделает этот выбор за нас. Ждите.
Он подошел было к одному из ящиков, чтобы забрать с него поставленный туда саквояж – потом, впрочем, решил, что тот не понадобится. До жилых домов отсюда недолгая дорога...
Шаги Даниила, когда он удалялся, были быстрыми. Завершить опыт казалось необходимым как можно скорее.

Чума, исказившая облик этого квартала, царила повсюду – багряные цветы облепили стены и пороги цеховых помещений, гнойно-желтые следы, словно присыпанные песком, вымостили дороги и тротуары. Сам воздух был пропитан Язвой – тяжелый, терпкий, отдающий гниением.
Глаза Бакалавра в прорезях маски, две сузившиеся щели, высматривали движение. Он твердо решил, что поведет в лабораторию первого же, кто попадется на глаза – пусть действительно решит судьба.
И пусть это окажется спасенная – а не загубленная напрасно жизнь.
Но прежде, чем нашли цель внимательные глаза, что вглядывались в колышущиеся тени, слух уловил стон.
Бесформенный куль у мусорного бачка в перепачканной одежде – он сжимал в пальцах, унизанных перстнями язв, мутную бутыль с остатками воды на дне. Как величайшее из сокровищ, добытое огромной ценой. Как последнюю отраду.
Человек медленно припал к отбитому горлу, не опасаясь пораниться, не оберегая пересохших губ; одним глотком осушил бутылку. Закашлялся – мучительно, долго, свистяще.
Даниил не подошел – подбежал к нему, опустился рядом, присев, и даже дотронулся до плеча.
– Эй, – позвал он негромко. – Слышите меня?
– Да?.. – загноившиеся глаза нехотя раскрылись, плеснули в лицо Даниилу кислым туманом. – Что?
– Я врач. Я хочу предложить вам помощь. Можете идти?
– Помощь? – он плохо понимал слова, с трудом разглядывая их в калейдоскопе смысла. – Идти. Куда? Зачем?
– Здесь недалеко, – Данковский, хоть это и далось ему с трудом, постарался говорить медленнее и четче. – В одном из заводских помещений – лаборатория. Нам нужно проверить, работает ли лекарство.
– Вода... – он отбросил прочь пустую бутылку, та разлетелась сотней звонких брызг: ярких, нелепых, неуместных здесь, в самом сердце смерти. – Там есть вода?
Лекарство – звучало слишком невозможно, слишком непонятно для отравленного чумой рай разума.
– Конечно, есть, – кивнул Даниил. – И не только она. Пойдемте? Я вам помогу.
Мужчина поднялся, опираясь на локоть Данковского; несмотря на кажущуюся худобу, руку свело от тяжести повисшего жернова.
Путь обратно был долгим. Это сюда Даннил едва ли не бежал, подгоняемый желанием узнать результат опыта. Сейчас – приходилось идти, отсекая паузой на вдох каждый шаг, и останавливаясь, чтобы переждать приступы свистящего кашля. Шаркающие шаги растирали по брусчатке сухие листья, бурые отметины Песчанки и осеннюю грязь.
– Держитесь, – не уставал повторять Бакалавр. – Осталось немного.
Это всегда действовало. Даже на него самого – он был уверен в этом, – подействовало бы: достаточно верить, что большая часть пути за спиной, и идти уже гораздо легче, даже если с трудом передвигаешь ноги.
Он вспоминал, как старался обходить стороной заболевших, обернутых в драпировки, в первые дни, дни прихода Песчанки. Вспомнил, обнимая больного, – и устыдился самого себя.
Когда рука уже тянулась к двери лаборатории Бураха, когда сил уже почти не осталось – ни у бакалавра, ни у его случайно выбранного спутника – воздух, наполненный ветром и хриплым дыханием, раздробили новые звуки. Несколько лающих, отрывистых выстрелов – и снова тишина, перевитая болезнью. Стреляли не в городе. Звуки пришли с другой стороны, оттуда, где рельсы, убегая от чумы, разрезали надвое увядающую степь.
От неожиданности Данковский вздрогнул, чувствуя, как выстрелы отдаются эхом в самом его сознании. "Что же творится?.."
Он толкнул дверь, заставив себя забыть на время об этом странном происшествии. Сейчас, наконец, выяснится, чего они добились. Продолжая помогать зараженному идти, Даниил стал спускаться в убежище.
– Я вернулся, – дал он знать о себе заранее, еще с порога, – готовьте шприц.
Его ждали. Ждал Рубин – хмурый, сосредоточенный и немногословный. Ждал Бурах – такой же молчаливый, но скорее ушедший в себя, чем собранный.
Артемий то и дело вставал с ящика, перебирал бумаги, вчитывался, откладывал, снова садился и опять вставал. Попытался рассортировать тару, но бросил на середине. Сухой, горячий треск снаружи еще больше разогрел тревогу, которая дошла почти до точки кипения. Кажется, стреляли не стой стороны, куда ушел Даниил, но что творится снаружи? Менху уже собирался предложить идти – но опять передумал.
Ждала бакалавра мертвая каша, в которой смешался твириновый настой и изготовленный им дистиллят – и она была самой равнодушной из ожидающих.

[Woozzle >>>]

– Наконец-то!
Темная жидкость через стальной хоботок начала всасываться, заполнять стеклянный цилиндр шприца в руках Бураха. Игла, направленная рукой менху, вонзилось в руку чуть выше локтя, найдя между холмов-язвочек свободное место. Лекарство? Отрава? Пустышка? Что бы это ни было – теперь оно расходилось по телу.
Больной дернулся, но, удерживаемый бережной, твердой рукой Данковского, притих – лишь шумно сглатывал вязкую, будто наполненную толченым стеклом слюну.
– В-воды... – чуть слышно напомнил он, не глядя на иглу, прокусившую кожу. Голос прерывался и дрожал.
Рубин поспешно протянул ему кружку.
– Ты бы все-таки соблюдал предосторожности, ойнон, – посоветовал Гаруспик.
– О чем ты? – Даниил с трудом переключил внимание со шприца, поршень которого медленно доползал до упора, на Бураха.
Менху удивился такому простодушию, слегка вскинул брови.
– О том, как ты его вел в обнимку.
– Ах, это, – тот чуть нахмурился. – Во-первых, иного способа не было, сам видишь, в каком он состоянии... во-вторых же, это куда как малая жертва. Я ведь ничего не теряю, – Бакалавр печально улыбнулся. – Потому и вызвался идти за больным.
– Слушай, ойнон, у тебя теория с практикой расходятся, – инъекция была закончена и, отступив, Гаруспик внимательно на собеседника. – Сам же рассказывал, как важно количество и концентрация антител, и чем их больше, тем сложнее их победить. Так ведь заразы это наверняка тоже касается, а у тебя она сейчас в придушенном состоянии – как раз от настоев. Сам посуди – ты, конечно, болен и люди на улицах тоже. Но многие из них за день сгорают, а ты все ходишь. Разница есть?
– Пока что есть, – из печальной улыбка превратилась в горькую. – Но знаешь... не уверен я насчет теории с практикой, которые у меня, как ты говоришь, расходятся, зато в другом уверен: вот с этим, – он постучал себя пальцем по груди, с левой стороны, – у меня теперь практика не расходится.
– Ты прости, конечно... Я тебя понимаю, но нам все-таки сейчас твоя голова нужнее, чем твое геройство.
– Вечно герои остаются непризнанными, – нервный смешок все-таки выдал волнение Данковского. – Да нет, я все это тоже – понимаю. Но иначе не могу.
Бурах махнул рукой, завершая спор. В глубине души с сожалением, ибо больше заняться было нечем. Хотя нет!
Менху принялся решительно загружать в перегонный аппарат траву.
Пряный аромат, успевший стать частью этих стен, их бесплотным духом-хранителем, струйкой потек по воздуху. Человек, приведенный Даниилом, вновь закашлялся, давясь своим дыханием – а затем вдруг стал дышать свободнее и легче. Тягучие хрипы не оставили легкие, но стали мягче – словно резкий запах трав разбавил их собой. Или – шепотом спросила несмелая надежда – сыворотка действует?..
– Ему... лучше?.. – отчаянное желание верить смотрело из глаз Стаха, изучая тени на лице больного, язвы, подрагивающие губы. – Сколько прошло времени? Проверим кровь?
– Давайте подождем еще минут пять – Артемий обернулся, голос его слегка дрогнул.
Минуты растягивались в века. Каждый миг, каждый вздох был орудием пытки в руках умелого палача. Секунды вонзались иглами – в мысли, в душу. В сердце.
– Хватит, – первым не выдержал Рубин – снова. – Первичную картину уже наверняка можно представить.
Бурах оторвался от изготовления настоя словно бы нехотя. От стола до стола всего пара шагов – но они как выход на сцену. Рука уверенно взяла со стола нож. Тишина – лишь вдалеке, за ржавой проволокой, за толстыми стенами, за железной дорогой что-то загудело, почти замычало, будто завод тоже был огромным быком. Движения уже привычны, лишь еще более осторожны, чем когда Бурах брал кровь Даниила.
Запятнанное стеклышко легло под равнодушный микроскоп, в который смотрели не равнодушные глаза.
Данковский замер рядом, точно изваяние, даже, казалось, не дыша. Если бы только...
Ему было страшно.
Стах припал к окуляру. Пружинное молчание убило все звуки – и голос ветра за стенами, и плач дождя, и нервную одышку аппарата, пьющего сок из степных трав. Тишину рассекали лишь четыре нити, четыре струны – дыхание людей, собравшихся в маленькой клетушке. И струна случайного подопытного звучала сейчас в унисон с тремя другими. Словно разум его прояснился и теперь отчаянно жаждал чуда – чуда, о котором не смел даже мечтать.
Молчание затягивалось. Пальцы Рубина – узловатые, с обломанными ногтями, окаймленными потрескавшейся кожей – давно оставили колесо настройки. Он просто смотрел, не отрывая взгляда, будто зачарованный – не понять, удачей или поражением.
На Стаха смотрел безглазый человек из корней и стеблей – схема Исидора. Складывалась в вопросительный знак уходящая в стену проволока. Нетерпеливо булькал твириновый настой. Но они не могли вывести человека за микроскопом из оцепенения. Спроси же, спроси – словно услышал в голове Артемий, будто еще один зритель – или актер? который не мог сам подать голос, подтолкнул его.
– Как? – выдавил менху.
И неподвижен был рисунок, сделанный руками, и рисунок линий из ржавого железа. Даже трубки перегонного аппарата прекратили журчать в ожидании ответа.
– Оно... работает... – потрясенный, хриплый голос. – Шабнак меня дери, оно работает!
Рубин вскинул лицо; в глазах плескалось счастье – на грани безумия. А губы – уже неслышно – повторяли и повторяли два коротких слова. Оно работает.
Взгляд метался от бакалавра к гаруспику и к больному – бывшему больному! – не в силах остановиться на ком-то одном. Казалось, Рубин готов обнять весь мир. Но вместо этого – отвернулся, пряча вспышку, которую не мог сдержать.
Даниил выдохнул – не просто облегченно; гора упала с плеч, стальные обручи, сковавшие грудную клетку, распались.
Он тихо и счастливо рассмеялся, покачав головой:
– Я так... я рад, что у нас получилось. Я почти не верил уже.
– Получилось, – повторил менху и не смог сдержать улыбки. – Да.
И тоже отвернулся, как и Стах. Но не стесняясь счастья – а чтобы не портить хотя бы первые секунды триумфа соратникам. В душу холодом плеснуло воспоминание – «бери сколько хочешь...». И веселое конопатое лицо. Нет. Не надо. Хотя бы сейчас. Пусть порадуются. Посчитай до десяти прежде, чем заговорить, менху. Посчитай до десяти прежде, чем вернуть их к действительности.
Раз, два...
Да и сам радуйся, пока в голове раскачивается маятник. Радуйся, что чуму можно победить. Хоть как-то – можно.
Три, четыре, пять...
Вот. Так. Разделить с ними миг торжества. До десяти.
Данковский заговорил снова чуть позже, как будто тоже дожидался, пока счет дойдет до десяти.
– Теперь у нас в руках – ключ к спасению, – сказал он уверенно, однако уверенность скоро переросла в настороженность. – Лишь бы суметь распорядиться им достойно.
Ловя обрывки непрозвучавшего счета, накрытый волной запоздалого осознания, обернулся Рубин. Лихорадочное счастье в его глазах билось в силках тоски. Звериной, безысходной, ломающей хрупкие кости радости.
Три струны звучали горечью: триумф обернулся западней. И только в одном дыхании все еще слышался восторг. В дыхании безымянного человека, которому подарили – ни много ни мало – жизнь. И только он один сейчас верил, что невозможное – возможно. Но верил – за всех четверых.

(по-прежнему все вместе)

Сообщение отредактировал Woozzle - 18-11-2010, 17:16

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. Отрезвление
(снова втроем)

Радость чистая, незамутненная была до обидного недолгой. Слишком рано, с горечью подумал Данковский, слишком рано пришло осознание того, что с открытием нужно будет что-то делать.
Как хотелось бы – выйти на улицы, сказать: «Вот оно, спасение!», и оделить всех панацеей, исцелить страждущих до последнего!
Как хотелось бы... но сейчас это было невозможно.
Горько становилось и от того, что нужно было заговорить об этом, и это означало – посеять зерно здравомыслия, отравляющее, сорное, на благодатной и плодородной почве едва лишь испытанного восторга. Восторга от собственного всесилия – как же, нашли способ победить чуму!
– Это еще не победа, – тихо сказал Даниил, но услышали его четко. – И мне... безумно жаль, что это все же не победа. Что дальше?
– Первым делом, – начал Артемий, и осекся. Взгляд его упал на неизвестного исцеленного. Теперь – по-новому, и он закончил иначе, чем собирался: – Первым делом, думаю, нам не стоит больше задерживать этого доброго человека.
– Не могу согласиться. Скажите, – Бакалавр обернулся к приведенному им больному... что не был больше больным, – куда вы отправитесь, после этого всего? Вернее, куда думаете отправиться?
– Я... Я не знаю... – он выглядел растерянным. – Наверное, домой?
Мужчина осекся, вспомнив алый мох, ползущий по стенам дома. На его лице, совсем недавно хранящем печать костлявой чумной руки, теперь лежали просто резкие тени. Тени живых. Усталость. Радость. Страх – сейчас он проступил особенно четко. Выйти из этого заколдованного круга, очерченного запахом трав и творящимся странным – было жутко. Снова окунуться из подаренной надежды в отчаяние, в чуму, в агонию. И понять, что все это было лишь предсмертным бредом... Он нервно сглотнул и инстинктивно подался ближе к Данковскому.
– Если и в доме вашем – Песчаная Язва, то возвращаться туда совсем не с руки, – Даниил усмехнулся. – Не для того же вылечили вас, чтобы вы снова подхватили эту заразу, правда ведь? Есть и еще кое-что... В самом квартале Заводов сейчас болезнь. Боюсь, что выходить наружу наименее опасно только мне. Да, заодно...
Он отошел к дальней стене, увеличив расстояние между собой и выздоровевшим в разы.
– Держитесь дальше, я ведь сам заражен, – он повел плечом, немного нервно. – Да, едва не забыл. Друзья, как по-вашему, какие настроения в городе вызовет известие о том, что нам удалось получить панацею?
– Ликование, – без запинки ответил Бурах, который и сам размышлял о том же. Посторонний сейчас, несмотря на все сочувствие к нему, был обузой. Камешком, который, если неосторожно толкнуть – может вызвать ту самую лавину, которой опасаешься. – А потом дикое разочарование, если поймут, как мало ее может быть. И тогда очень многие захотят заполучить ее лично для себя, даже если для этого придется... В общем, любой ценой. Кстати, Даниил, это не на Заводах стреляли, когда ты ходил?
– Где-то далеко, за путями, – Бакалавр покачал головой. – В Степи. Да, ведь здесь еще и армия... не представляю, что может из этого выйти. А касательно ликования, – из-под белой маски мелькнула мрачная усмешка, – знаешь, уже завтра обезумевшие больные могут начать штурм твоего убежища, уверенные в том, что здесь есть лекарство. А ведь его – нет!
– Волна быстро схлынет, – негромко вставил Рубин – Так уже было – совсем недавно. Когда Клара... помните? Два дня город шумел. Два дня ее искали, наделяли святостью и верили, что вот оно – спасение. А потом увидели просто девочку. Замерзшую. Потерянную. Безумную. И она снова никому не нужна. Пустоцвет. Нам тоже, – жесткая усмешка разрезала лицо, – нужно выдержать всего пару дней.
– Почему? Почему вы говорите, что лекарства нет? Меня-то вы спасли! Что же это было тогда?
Человек, излеченный от Песчанки, смотрел непонимающе и будто обиженно – в самые прорези белой бакалавровой маски.
– Я говорю так потому, что лекарства больше нет, – Данковский выделил голосом это "больше", от чего прозвучало оно совсем печально. – Это было лишь испытание. Оно прошло успешно. У нас есть только способ... а самого лекарства – нет.
Быстрый, обжигающий взгляд менху тоже устремился к прорези для глаз на маске – как копье ищет щель в забрале. Не только взгляд – и слова были стремительны и жарки, как ветер над Степью в ясный летний день.
– За путями? Даниил, Спичка собирался пойти посмотреть пушку, когда я с ним разговаривал. Понимаешь?!
Брови Данковского взлетели вверх.
Стах резко вскинул голову:
– Ее же охраняют так, что... Ох, понесло! Да нет. Это не может быть он. Не может. Он же удачлив, как никто...
Слова выглядели попыткой убедить самого себя. Бесполезной попыткой.
– Нужно идти, – закончил он, разом перечеркивая сказанное.
– Нужно, – согласился Бакалавр. – Сейчас же.
– Я, – встревожено сжал и разжал кулаки Бурах. – Всем незачем, только за подозрительных сойдем.
Даниил с сомнением взглянул на него:
– Надеюсь, что тебе виднее, Артемий.
Бураха эти слова смутили сильнее, чем можно ожидать. Он, уже поднявшись, задумался, потом переглянулся. Не с Данковским, не со Рубиным, даже не с безымянным для него выздоравливающим. С пятым, кто был здесь, обреченным на молчание.
– И что ты навоюешь один? – набычился Стах. – Там десяток карабинов, и стреляют они, по слухам, охотнее, чем разговаривают. Я тоже иду.
– Твое присутствие поможет от десяти карабинов? – ровным тоном спросил менху.
– Понятия не имею, – огрызнулся Рубин в ответ. – Но сидеть здесь – и ждать?
– А мне вы, кажется, именно это и предлагаете, – заметил вскользь Данковский.
Артемий покосился на требовательно булькнувший нутром бака аппарат.
– Кому-то надо остаться, присмотреть, – подбородком он обвел сразу единственный в городе источник твиринового настоя и их невольного гостя.
Бакалавр поморщился – но кривая усмешка исчезла из-под белой маски довольно скоро.
– Если некому больше оставаться, то я останусь, – сказал он серьезно. – Рубину пойти будет нелишним, это я признаю. Но тебе, менху... – взгляд его устремился в пол. – Нет, в любом случае, это твое решение.
– Понимаю, – Бурах опустил голову и принялся сверлить взглядом чашечку лыжной палки. – Но... это же мой Приближенный...
Он представил, как будет ковылять через железнодорожный мост, как будут оглядываться и сбавлять шаг Стах и Даниил. А Спичка, может быть, истекает кровью – и неважно сейчас, драгоценной ли! Или как они уйдут вперед, а он будет продолжать хромать вслед – глупо и бесполезно...
– Возвращайтесь быстрее, – губы сжались в линию, будто ножницами отрезав слова.
– Уверен? – Стах вопросительно взглянул на менху. – Ты же свихнешься тут от неведения, пока мы вернемся. – Слова звучали неловко и скомкано.
– Если до сих пор не свихнулся от всего этого... – рука служителя обвела... кусок стены? город? страх и боль, незримые и вездесущие? – Выбора на самом деле нет, Стах.
– Понимаю, – Рубин кивнул, отводя взгляд. – Постараемся не задерживаться без нужды. Не кисни тут – может, там вообще учения какие-нибудь. Или ошалевшие от безделья вояки по суркам палят.
"Хотел бы я", подумал Данковский, "чтобы так оно и было".
Подумал – и сам себе не поверил.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Темное на темном
(также снимались: Клювоголовый в роли Станислава Рубина и всех остальных, кто не Данковский. Клювоголовому же принадлежат права на название и 60% от кассовых сборов)

Ветер раскачивал небеса. Хлестким ударом, перевитым с сухим крошевом листьев – влево. Злым рывком, вобравшим цепкую силу ветвей – вправо. Бахрома дождинок, готовых сорваться с полога, колыхалась в такт.
Шли быстро, считая широкими шагами просмоленные шпалы – через одну. Чумной символ, раскинувший палки-руки, преграждая железнодорожный мост, не пытался их задержать. Лишь черные дула карабинов проводили долгим взглядом – пока сумерки не проглотили идущих.
Молчание тянулось хвостом – сплетенное из тревоги и рваных мыслей – одно на двоих.
- Ты говорил, я помню, - заставить тишину заговорить, разорвать ее словами Данковскому было сложно. Но верилось, что любые слова успокоят хотя бы немного, - что Спичка везучий. Значит, часто бывает в переделках?
Никакого деланного спокойствия. Только искреннее, неподдельное беспокойство.
- На самом деле – куда реже, чем мог бы. При таком-то норове… - голос, укрытый от лишних глаз медным клювом, звучал с теплой насмешкой. – Кажется, только он один способен залезть в самую невероятную дыру, напугать всех до полусмерти, и выбраться без единой царапины. А потом еще удивляться – что это все так всполошились?! Подумаешь, погулять сходил…
- Чудной, - дернул плечом Даниил. - Впрочем, и я в его годы... только я и царапинами не отделывался. Я надеюсь, у него хватило ума не соваться к солдатам близко. А у них - хватило ума понять, что это ребенок... - и вырвалось все-таки, с сомнением и нескрываемой надеждой: - Если там действительно, конечно, он.
Стах кивнул. Слова, разрывающие молчание, растворились в густом беспокойстве, и тишина, кружившая неподалеку, вновь пристроилась рядом.
По обе стороны от рельсов громоздились склады – жестяными кубиками, разбросанными как придется. Впереди нависала махина станции – ржавая, казавшаяся заброшенной и забытой.
- Сюда, - коротко позвал Рубин, ныряя в узкий проход, оставляя за спиной больной город.
Стальная нить железной дороги уходила в степь.
Бакалавр чувствовал, как изнутри рвут его на части два противоположных желания, два страха.
Увидеть - и не увидеть.
Что там, за станцией, на которую прибыл когда-то, вечность назад, столичный доктор Даниил Данковский на стареньком локомотиве, а сегодня утром - прибыл генерал Блок, герой гражданской войны, с санитарной (санитарной ли?) армией и... артиллерийским вооружением?
Он не хотел увидеть там Спичку. И кого-либо еще. И самого генерала Пепла, с его солдатами и пушкой... эта степь, с ее огромными камнями-клыками, скалящимися в небо, должна была быть чистой!
Редкие вагоны – бусинами на блестящей леске рельс. Подступающая темнота сглаживала их очертания, делая округлыми и бесформенными.
Где-то здесь обустроила себе жилище пронзительно-серьезная девочка со странным, не девчоночьим именем – Мишка. Где-то здесь на Даниила впервые взглянула чума – оскаленными мордами плешивых крыс, издохших у вагончика. Где-то здесь долгих девять дней назад (девять дней? Нет, целую вечность) он встретил Артемия и Стаха.
Армейский состав и зловещая пушка тоже была где-то здесь – немного дальше, но это “дальше” становилось короче с каждым шагом. Рубин шел впереди, до боли в глазах вглядываясь в нагромождение вагонов.
- Шабнак! - фыркнул он, споткнувшись. – Стоило захватить фонарь, чтобы… - Он не договорил. Лишь через несколько секунд снова выругался, быстро мазнув пальцами по рельсам и поднося ладонь к лицу: Шабнак…
- Что такое? - Даниил тут же наклонился пониже, разглядывая порядком проржавевшие, поросшие травой железные балки.
- Кровь, - порыв ветра сорвал с губ короткое соленое слово и швырнул в лицо Даниилу – наотмашь.
Тот сдернул маску с лица, опустился на колени, проверяя... да. Кровь.
Он выругался тихо, но куда крепче, чем можно было ожидать от кабинетного ученого.
- Идем, - зло сказал он после, поднявшись. - Быстро.
Глаза его сверкали сталью - той сталью, что может убить не только острием, но и лезвием.
- Постой, - Рубин придержал бакалавра за локоть. – Если кровь здесь, то скорее всего нет смысла торопиться туда. Это - потом. Сейчас важнее найти, куда ведет след.
Он подобрал полы громоздкого плаща, присел, выискивая на темном еще более темное. Вечер ухмылялся сумраком.
Даниил присоединился к нему, несколько помедлив.
- А я бы предпочел узнать, кто стрелял и где сейчас он. Потому что своими руками я бы... Но ты прав. Солдаты ведь могли и не забрать... - нет, он все же не сказал "тело", - раненого.
- Смотри, еще…
Густая россыпь капель была почти незаметна. Почти - если не разглядывать пристально, внимательно, ощупывая каждую пядь земли не только глазами – сердцем. На траве, на угольно-черных шпалах, на ободе колеса, приросшего у путям. На ящиках, сложенных лесенкой.
- Это Мишкин вагон, - Стах наконец-то стянул с себя маску, растерянность прочертила две жесткие линии на его переносице.
- Чей бы он ни был, - Данковский поджал губы, стянувшиеся в тонкую прямую линию. - Нельзя... так оставлять.
Он двинулся туда первым, махнув Рубину рукой - идем. Вспрыгнул на ящики, ладонью налег на дверь - заперта ли? Не заперта.
Нутро вагона дохнуло сиротской неприкаянностью – той, что, вовсе не имея запаха, все равно ощущается нюхом.
Скудный свет керосиновой лампы очертил хрупкую фигурку возле лежанки: напряженная поза, угловатость движений, резкий поворот головы. И вторую, укрытую тенью – такую же маленькую.
Замерев на пороге - и подняв обе руки заодно, чтобы видели, что он не опасен (только в левой болталась на веревочке маска), - Даниил позвал осторожно:
- Мишка?.. Что случилось? -кивнул в неосвещенный угол: - Это раненый?
Взгляд, скользнувший по лицу Бакалавра, затеплился узнаванием – все более уверенным, затем переметнулся на Рубина, вошедшего следом; плечи девочки как-то разом опустились, словно из нее вынули стержень, что заставлял спину держаться вызывающе прямо.
- Я хотела забинтовать… Но кровь все идет и идет, - Мишка чуть отодвинулась, сминая тень, укутавшую лежанку.
Мальчишка, приподнявшийся на локте навстречу нежданным гостям, глядел со странной смесью надежды и опасения, так волчонок, попавшийся в капкан, смотрит на человека: схватит за шкирку или отпустит?
Расцарапанный нос, упрямые бесенята в глазах, шило в известном месте, что легко определяется по выражению лица – он был чем-то похож на Спичку. Похож – и только.
Бакалавр вздохнул с облегчением; однако облегчение это было неполным... и недолгим.
- Значит, так, - произнес он твердо, - парень. Я врач, Даниил Данковский, из Столицы, со мной еще Стах Рубин - знаешь такого? Мы врачи. И с раной твоей сейчас разберемся.
Он посторонился, пропуская и Рубина.
"Как хорошо, что это не он... но как же скверно, что этим солдатам ничего не стоит выстрелить в ребенка!"
Полоски ветхой ткани, пущенной Мишкой на бинты, намокли и потемнели. Стах осторожно снял их, обнажив плечо, осмотрел рану, скривился.
- Скверно, - бросил он Бакалавру. – Пуля в мягких тканях. Нужно нести его к Бураху.
Не дожидаясь ответа, он легко поднял парнишку на руки, шагнул к двери.
- Погодите, - заверещал тот. – Я же не один был! А Спичка? А Денек? Что, они там и останутся, у этих?!
- Так все-таки?.. - Данковский с досады ударил кулаком одной руки по ладони другой. Кое-как совладав с собой, поинтересовался почти спокойно: - Что же выходит, мальчишки - у солдат?
- Ага… - он виновато шмыгнул носом. - Мы незаметно к этой пушке подобрались, очень близко, посмотреть хотелось. Их и сцапали. А я вывернулся – поэтому и стреляли. Кричали сначала, мимо палили. А потом зацепили – только я уже далеко был. Хотел бежать на помощь звать – да не знаю кого, и слабость такая противная… Голова кружится. Думал, Мишка меня перевяжет – можно будет дальше идти.
Даниил кивнул - сначала пареньку, затем Рубину:
- Все ясно... Уноси его, Стах. На Заводы. А я пойду вызволять этих... оболтусов.
Оберегая свою драгоценную ношу от резких толчков, Рубин спустился по ящикам, мягко сошел на рельсы.
- Удачи. И будь осторожен. Сам видишь, стреляют без разбора.
Прощальное напутствие толкнулось в спину порывом ветра – неожиданно теплым. Вечер стелился по степи.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 22-11-2010, 22:47

[higf >>>]

Гаруспик. Ждать
(ждали вместе с Вуззль)

Выбора не было – и все же не оставляло ощущение несделанного шага. Казалось, именно его там не хватит, когда будет висеть на волоске судьба мальчишки... если, конечно, эти выстрелы вообще имели отношение к Спичке. Чутье твердило, что да... Но мог ли он теперь верить чутью?
Твирь отдавала соки, стебли превращались в размякшую кашицу, которой одна дорога – в мусор. Груда бесформенных тел, – пришло в голову Гаруспик, когда он менял траву в баке. Это их Яма.
Он невольно покосился в ту сторону, где принимала безымянных жертв общая могила – и наткнулся взглядом на лицо исцеленного. Пара секунд ушла на осознание того, кто это такой и что тут делает – он успел позабыть о невольном госте.
– Тебя как зовут-то? – нарушил затянувшуюся тишину Артемий.
– Богданом зовут, – откликнулся тот. Похоже, он чувствовал себя не слишком-то уютно под пристальным гаруспиковым взглядом. Благодарность мешалась в серых воспаленных глазах с опаской.
– На заводе работаешь, наверное? – вопросы срывались с губ сами, банальные до одури – будто они знакомились в кабаке Андрея. Запах твири, набившийся во все щели и трещины, усилил сходство.
– На заводе, где ж тут еще... – разговор не клеился. Слова притягивались к словам винтами, оставляя ощущение плохо подогнанного механизма. – А ты... вроде как здешний по повадкам, а вроде и не совсем?
Менху хмыкнул. Оказывается, он незаметно для себя успел привыкнуть к узнаванию, и сейчас был удивлен и неожиданно для себя слегка уязвлен.
– Артемий Бурах... сын Исидора.
– Отца твоего здесь уважали,– опасливый взгляд согрелся проблеском доверия, – да ты и сам знаешь, наверное. Редкий был человек. За всех у него душа болела, за каждого – словно бы за одного, самого родного. Только себя не жалел совсем.
Обычные вроде бы слова согрели. Может быть, мало их слышал за последние дни молодой Бурах – обычных?.. Согрели, растопили непрочную ледяную корку, закрывшую свежую рану.
– А я вот так к нему и не успел... – вслух произнес менху.
Вновь перед глазами всплыло в болоте тело; вспомнился блеск собственного ножа, мчащегося по линиям в убежище Рубина. В туманной дымке мелькнули предрассветные похороны. Вновь зазвучал надломленный страшной победой голос – такой, каким он никогда не слышал голос отца наяву, но отчетливо представлял, читая записки.
Победой, ради которой Исидор не пожалел последнего из авроксов, потому что на кону было нечто важнее линии Босов Примигениусов. Что?.. Что берег отец тогда и после?«За каждого – словно бы за одного, самого родного». Что-то было в этой мысли, но оно не давалось Гаруспику, ускользало за грань осознания.
– Не успел, – повторил он.
– Ты... Себя-то не казни. Кто же мог знать-то.
Неловкая тишина пролилась вязким киселем. В молчании слышалось виноватое сочувствие. Перегонный куб истекал твириновой струйкой – тяжелой и звонкой. Время истекало минутами. Их никто не считал. Их никто не пытался удержать – тем, кому выпало ждать, это ни к чему.
В вязкое ожидание грохотом двери ворвался ветер. Запыхавшийся ветер в грязном, промокшем насквозь плаще исполнителя. Ветер с лицом Станислава Рубина. На руках, бережно прижимая к себе, он нес мальчишку – светловолосого, тонкого, с перебинтованным ветошью плечом. Кровь темнела расплывающимся пятном.
– Нужно извлечь пулю, – сдавленно выговорил Стах, опуская паренька на Артемиев топчан. Все прочие слова сейчас были лишними.
Бурах сразу понял, что это не был его беспокойный Приближенный. Это был просто мальчик. Просто... мальчик. Подстреленный ребенок. Один из тех «всех», о которых болела душа отца.
Движения сделались четкими до бессознательности. Кавалерист не прикидывает каждый раз, как вскочить в седло. Рабочий у конвейера не обдумывает, как снять с него банку – он делал это много раз. «Техника, молодые люди, должна быть не в голове, а на кончиках пальцев» – говорил один из преподавателей Артемия.
Если что Гаруспик и обдумывал, то лишь поправку на больную ногу. Да осмысленно дрогнула рука перед тем, взяться за нож... Ты ошибся сегодня – напомнил он себе. Себе же и ответил: если сомневаться даже в линиях тела, что останется? Кто сделает это за него? И захлопнул дверь перед всеми лишними сейчас мыслями.
Артемий быстро размотал тряпку и осмотрел рану. Пуля чиркнула по ключице – пальцы аккуратно ощупали хрупкую кость – к счастью, не сломав ее, и ушла ниже. Легкое вряд ли задето.
– Ничего страшного, – успокаивающе сказал он мальчишке, посмотрев ему прямо в глаза.
Аккуратно прощупал плечо, и со стороны это могло напомнить кому-то движения пианиста, касающегося клавиш.
Наверняка, если поискать здесь, найдутся травы, обеспечивающие глубокий крепкий сон, но сколько времени нужно, чтобы их настоять? Менху пожалел об отсутствии анестезии, но увы – как местный, так и общий наркоз были столь же недоступны, как и сонный отвар, и даже более. Впрочем... Пальцы замерли, затем слегка надавили. Мальчишка застонал, Артемий остался серьезен, только кивнул самому себе.
– Закрой глаза. Будет больно, но немного.
Менху аккуратно взял нож, придерживая плечо, замер, будто охотник, тщательно выцеливающий зверя. С ножом, острие которого почти уткнулось в ребенка, это смотрелось жутковато. И дрожь наверняка прошла по коже если не у Рубина, то у Богдана, когда рука сделала мгновенное движение, напомнившее удар. Наверное, так быстро и умело служители приносят жертвы Босу Туроху...
Вот только лезвие не коснулось раны, а чиркнуло красным по невредимой спине, едва погрузившись в нее – и тут же отдернулось, а затем, одновременно со вскриком, что-то маленькое и красное упало на доски.
– Можешь открыть, – отозвался Гаруспик на короткий детский вскрик, а затем положил перед мальчишкой, предварительно обтерев тряпкой, маленький кусочек свинца. – Возьмешь на память?
И аккуратно промыл раствором неглубокий разрез, пояснив Рубину:
– Почти навылет прошло.
Мальчишка держался молодцом – только дышал часто-часто да все время облизывал побелевшие губы. От пули, впрочем, не отказался – да и кто ж откажется от такого сувенира? Сжал в кулаке, побоявшись доверить освященное кровью сокровище ненадежным карманам.
– Можно сказать, повезло, – Стах проводил тяжелым взглядом пулю, скрывшуюся в чумазой ладошке. – Чуть-чуть бы ниже – и всё.
От этого хлесткого, беспощадного «всё» в убежище, пропитанном травяным жаром, стало зябко. Словно осень свила гнездо в ящике у стены – и дышит оттуда холодом умерших листьев.
– Давай перебинтую, – встряхнулся Рубин, резким движением отогнав подступивший озноб.
Отстраняясь, Гаруспик кивнул. Он, тяжело ступая, прошел к полочке над большим ящиком, служившим здесь шкафом. Взял чайник и только теперь, когда ненужные прежде мысли, отталкивая друг друга, ворвались через открывшуюся дверь, спросил:
– А Спичка?
Бинт ложился на омытую твирином рану плотно, ровно, слой за слоем оттягивая ответ. Всего лишь на несколько секунд – но и их хватило, чтобы голос не сорвался тревогой.
– У военных. Этот герой, – сосредоточенный взгляд не отрывался от костлявой ключицы, – оказался самым шустрым. Двух других пошел отбивать Даниил.
– С-с... Суок! – прошипел Артемий, покосившись на мальчишку, и чуть не выронил чайник.
Накатил порыв действовать, куда-то бежать. Накатил – и увяз в осознании бессилия, распался на маленькие смерчики, натянувшие нервы, словно колки – гитарные струны. Как хотелось иметь двойника, который мог бы успеть там, где не успевает он, а еще лучше – десяток. Увы, единственный имеющийся полусидел, неподвижно глядя в стену, свесив тряпичные руки. И ничем не мог помочь.
– Сейчас уже нет смысла, – уловив порыв Гаруспика, покачал головой Рубин. – Темень. Мимо пушки не пройдешь, само собой, а вот с Даниилом – можем и разминуться. Если к утру не вернется... – он решительно оборвал себя. – Вернется. Должен.
Осень, притаившаяся в ящике, сжалась в комок. Ей было тесно.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Педагогическая поэма.
(и клювоносный Вуззль в роли всех, кроме Бакалавра!)

Вперед вели отчаяние, злость, тревога - странное смешение эмоций, напрочь стершее всякое выражение с бледного лица Бакалавра.
В спину ехидно посмеивался страх. Не боишься выстрела? Мальчишке повезло, ведь могли и убить наповал, а повезет ли тебе? "Не знаю", отвечал сам себе, отгоняя назойливые видения собственной смерти, "не знаю, но остановиться не могу".
Страх мастером марионеток тянул ниточки к рукам и ногам, опутывая их, в безумии дергая, призывая непослушную куклу хотя бы замедлить шаг - напрасно. Даниил знал, конечно, что будет желанной мишенью - вокруг Степь, и темная фигура в плаще, приближающаяся к пушке, вряд ли вызовет что-нибудь, кроме ружейного огня... он заранее поднял руки. Так и шел - держа их над собой, и в левой сжимая белым флагом маску.
Впрочем, подступившая вплотную ночь играла на стороне Даниила, скрадывая движение. Давала дополнительный шанс, дополнительный шаг – возможность подойти на расстояние, когда будут говорить не винтовки, а люди.
Рельсы тянулись путеводной нитью – не собьешься с пути, не утонешь в бескрайней степи, будь ты хоть трижды чужак, не знающий здешних мест.
Несколько сотен метров от сиротливого вагончика до вылепленного из темноты орудия, что заслоняет собой небо.
Фигуры людей были едва различимы, но уже отчетливо слышались голоса – им не было нужды таиться. В них никто не стал бы стрелять на звук.
Данковский шел, не стараясь скрыться нарочно, не приглушал звука шагов, не задерживал дыхания... и по-прежнему не замедлял шага. Будь он облачен в военную форму, сошел бы за своего - он приближался как к давно знакомому месту, как едва ли не к себе домой. Ему нечего утаивать, нечего стесняться.
Может, это и не достойно ничего, кроме кусочка смертоносного свинца, но...
Спичка.
Бакалавр остановился на расстоянии, когда заговорить показалось наиболее удобным и безопасным. Они хотя бы взглянут в лицо, прежде чем выстрелить.
- Эй, - окликнул он, поспешно добавляя: - я пришел поговорить с командованием. Можно?
И снова – как несколько часов назад, но злее, намного злее – ощерились стволами винтовки. Они умели смотреть в лицо куда пронзительнее, чем те, кто держал их в руках.
Но пулей не одарили - и на том спасибо.
- Не там ищешь, - лениво откликнулся кто-то из десятка охранников. – Командование в Управе.
- В Управе, выходит... - медленно повторил Данковский. - Хорошо. Спасибо. Есть, правда, и к вам вопрос, к вам всем лично - вы разрешите обратиться?
Что-то пряталось за этой учтивостью. Хладнокровие смертника.
Откликаясь на случайное движение, прозвучал выстрел; пуля взрыла землю у ног, словно предупреждая – осторожнее. Осторожнее, бакалавр Данковский.
- Ну?.. – поторопил суровый голос, не уточнив, что именно “ну”: валяй, спрашивай, или – иди давай.
- Я тут ищу одних ребят, знакомых мальчишек, - стал объяснять Даниил. - Кажется, они шли в эту сторону, когда я их видел. И я слышал выстрелы. Знаете, я забеспокоился - оболтусы ведь могли и сюда сунуться, к орудиям...
Вместо того, чтобы задать вопрос прямо, он лишь брови поднял - было? Не было?
Недолгое молчание, разодранное ветром на лоскутки, осыпалось угрюмыми словами:
- Следить нужно лучше за своими оболтусами. Чтоб не лезли, куда не следует. А уж коли залезли – чтобы мозгов хватило сидеть смирно, когда поймают.
- Ох, - огорчился Бакалавр, - значит, все-таки залезли, дурни. Вы простите, но иногда черта с два уследишь. Что же теперь с ними будет?
Всё, что нужно, прозвучало в этом голосе - и собственное раздражение из-за беспечности юнцов, и беспокойство из-за нарушения правопорядка и секретности, и честное, наивное даже непризнание возможного дурного исхода.
И небо, будто подкупленное Данииловой наивностью, расщедрилось. Не плеснуло в лицо ледяным “поздно”, не ударило наотмашь обещанием грядущей кары.
- Что будет, что будет… А что с ними сделаешь? Пусть родители заберут, да выдерут хорошенько.
Бакалавр отвел глаза, погрустнев. Маска была у него в руке, но на лице как будто волшебством оказалась еще одна. Трагическая.
Дайте свет!.. Ах да, здесь же не сцена, да и ночь подступает.
- Это невозможно, - он поджал губы. - У них нет родителей, - чуть дрогнули его плечи, которыми он не решался пожать. - Уже нет. Этих мальчиков некому забрать.
И когда последние отзвуки в тишине отдрожали свое, Данковский добавил:
- Разве вот, кроме меня.
- А вы сумеете их выдрать? – военный окинул Даниил придирчивым взглядом; в голосе отчетливо проступило сомнение. – Без хорошей порки урок не впрок. В следующий раз им может повезти меньше.
- Это я отлично понимаю, - что именно из всего этого Бакалавр понимал, осталось загадкой. - Насчет порки уж не беспокойтесь, они так старались ее заслужить, что ремня им не миновать. А если меня рассердить, - серьезно и строго сказал он, - рука у меня тяжелая.
"Может, и правда их выдрать?" - скользнула мысль. "Дважды я их не вытащу, если что".
Мальчишек вывели из дальнего вагона, приткнувшегося за пушкой. Спичка, завидев Даниила, заулыбался щербатым ртом, ткнул локтем хмурого товарища:
- Ну я ж говорил, что кто-нибудь за нами обязательно придет! А не пришли бы – так все равно отпустили бы. Кому мы нужны-то!
Мужчина, небрежно, но не зло подталкивающий мальчишек в спину, хмыкнул, поспешно спрятал улыбку; лицо его – одно из многих одинаковых военных лиц - оказалось неожиданно человеческим.
- Забирайте свое сокровище. Да следите получше. Все-таки.
- Непременно, - Данковский поблагодарил его кивком головы, но после добавил и обычное, куда более теплое: - Спасибо вам. И извините за их поведение.
Затем - обратился к ребятам, вложив в голос всю возможную суровость:
- Вы двое, ни на шаг от меня. Идем, - и даже погрозил кулаком.
Правда, улучив момент, повернул лицо к Спичке так, чтоб выражение его незаметно было солдатам, и подмигнул. Тот в ответ оттопырил большой палец.
Ночь обняла за плечи троих, шагающих по степи. Высокий мужчина – и двое мальчишек по обе стороны. Травы впитывали шаги, и казалось, что все беды – позади. Впереди было долгих полчаса до города. Долгих полчаса до чумы.

[Woozzle >>>]

Полночь

Темнота шепчет сотнями голосов. В шепоте не разобрать слов, но отчетливо слышится проблеск надежды.
Рассеянный свет проливается на сцену тусклой моросью, отнимая у мрака…
Стол.
Зловеще поблескивающий микроскоп.
Две фигуры, склонившиеся над ним – голова к голове. Змеиная кожа щегольского плаща - и грубый брезент рабочей куртки. Белая маска с коротким загнутым клювом – и стертые сумраком черты лица. Скальпель - и нож.
Безлицые куклы, разбросанные по полу.
Маски-демиурги принадлежат тьме. Или они сами – тьма?

- Смотри же, смотри! – высокий голос взволнованным ручейком вливается в шепот, струящийся по залу. – Вот это уже – вызов. Признай наконец, что они отважны – так безоглядно, так яростно броситься в схватку сможет не каждый. Иные не смеют и глаз поднять, когда госпожа Чума гуляет поблизости.
- Воистину! - каркающий смех обрывает перешептывающиеся голоса тяжелой точкой. Там, где смеются так, не остается места надежде. – Воистину, друг мой, но разве я обвинял их в трусости? Это было бы слишком пресно. Покорность всегда скучна – покорность врагу, собственному страху, обстоятельствам… Рыба, что отчаянно рвется из невода, куда забавнее той, что смирно лежит на сковородке.
- А если ей удастся использовать шанс – крохотный, призрачный, но все же! – избежать кипящего масла? Что ты скажешь об этой рыбе тогда?
- Не тот случай. Чем отчаяннее они бьются, тем сильнее запутываются. К сетям, что забросила судьба, они добавляют собственные. Сети морали. Сети принципов. Сети жалости. Порвешь одну – наготове другая. Они нашли лекарство, но не смеют им воспользоваться - а Чума не станет ждать. Чума сильнее уже потому, что ей неведомы терзания нравственности. Она всегда права – что бы ни лежало на другой чаше весов.
- Но есть еще время! Есть время найти иной способ – или на худой конец понять, что в этой войне хороши любые средства. Коль скоро они нащупали нужную нить – я верю, они уже не выпустят ее из рук!
- Время есть. Каждому отмеряно, а уж этим-то – побольше всех прочих. Что же до тех, чье время истекло – кому они интересны? Бессловесный хлам, которому уже и в яме не остается места. Придется выкопать еще одну - нужно же все это убрать?..

Взвизгивает за сценой скрипка – и захлебывается, оборвав жилы струн.
Рывком поднимаются безлицые марионетки, словно десятки кукловодов разом дергают за невидимые ниточки. Куклы тянут руки к двоим, замершим над микроскопом, неуклюже идут вперед. Шепот зарождается гулом, нарастает, прорывается острыми словами.
Нас уже не спасти. Наше время – вышло. Скоро здесь не останется никого. Никого!
Свет бежит в зал, обезумевшие прожектора больше не могут смотреть на сцену. Слепые зрители жадно ловят звуки.
Маски смотрят молча: Клювоголовый – бесстрастно и насмешливо, Трагик – встревожено.
Занавес падает лезвием гильотины, обезглавленный Театр становится нем.

Сообщение отредактировал Woozzle - 2-12-2010, 22:40

[Хелькэ >>>]

Шаг в не-настоящее

Он не приехал.
Сломленный, разбитый горем, придавленный мертвым грузом несбывшихся надежд, он заперся в квартире, когда-то выделенной университетом как научному сотруднику, и не читал больше писем, чтобы не приходилось на них отвечать.
Что он скажет бывшим коллегам?
Что скажет студентам в ответ на вопрос: как же дальше с Танатикой?
Ее больше нет.
Локомотив унесется в ночь без него, через промышленные районы, через леса, по старой ржавой двухколейке, и дальше - в Степь, где цветут нездешние, пряно-горькие травы, запаха которых он никогда не узнает, и неведомый ему Город не встретит его дождем в лицо; перед ним не откроются резные двери, украшенные витражом-мозаикой, он не увидит из чужого окна давно заросший сад и пруд с кувшинками; он не узнает этого мира, такого чуждого и красочного, не узнает того, что способно погубить этот мир, он не подарит никому спасения, никого не спасет… Он не будет спасен.
Разорванные в клочки письма смотрят безлико с опустевшего стола, с подлокотников кресла, с пола.
«Ты не сумел», говорят они, «не сумел».

Ты не сумел.
Толчками вытекает из цветком раскрывшейся раны жизнь, и глаза, стекленея, смотрят на переплетение темно-красных линий на ладони… линии крови по линиям жизни. Бесполезно прижимать рукой раскрывающийся цветок смерти, менху. Впрочем, нет, ты ведь не стал менху, ты не смог, а на самом деле, если по-честному, - ты просто капельку не успел.
Нужно было, наверное, быть чуть сильнее и быстрее, не нужно было колебаться; но ты усомнился на краткий миг – стоит ли твоя жизнь чужой смерти, и когда решил, что стоит, было уже поздно, ровно на тот самый миг.
Холод опутывает тебя липкой паутиной, а колючие стебельки твири щекочут лицо.
Что скажет отец, когда узнает?
А может, быть, он не узнает. Как и ты не узнаешь того, для чего он вызвал тебя, к чему была эта срочность, почему почудилась тебе за торопливыми, неровными строками тревога, смертельная тревога…
Смертельная.
Ты даже лиц их не запомнил.
«Я», думаешь ты, пока кровавый цветок расправляет лепестки на твоей груди, «зачем я..?»
Но мысль обрывается, не успев закончиться.

Я. Зачем я?
Почему я сегодня проснулась в холодной земле, и отчего я знаю, что это земля, но не знаю, кто такая я и почему я проснулась? Где я была до этого, кем была раньше?
Ноги сами несли меня, мимо кладбищенских ворот, через пути, где камни и степная трава проросли через шпалы и рельсы так густо, что не проехать никакому составу. Непривычно, неудобно было идти вот так, я уже забыла, как это – приходить из Степи сюда…
Дождинки стекали по лицу.
Я шла, ловя свое отражение в лужах. Изломанная, неправильная, будто больная, я двигалась как куколка-марионетка, что не может без ниточек ступить и шагу – и внезапно лишилась этих ниточек.
Я обходила пороги, я заглядывала в окна – и оттуда на меня смотрела девочка с глазами взрослой, глазами цвета бурой твири, и с прутьями, торчащими из лица.
Дождь не успеет размыть глину.
Копытца стучат в такт каплям, падающим на мостовую. Я обойду всех за эту ночь.
Я не знаю, кто я, но знаю, что мне нужно делать.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. День десятый.
Детские игры

(С Кошкой, да не растеряет она свои ложноножки во веки веков)

Бакалавр шел, сунув руки в карманы, и время от времени качал головой - не без удивления. От того, что мальчишек так легко отпустили с ним и от того, что с ними все хорошо, в то время как он готовился к худшему.
Впрочем, это не избавляло их от наставительной беседы.
- Слушай, Спичка. - позвал давнего знакомца Даниил, - вот скажи-ка мне - во имя какой великой идеи ты решил подобраться к солдатам и пушке?
- Вовсе и не к солдатам, - ретиво фыркнул Спичка. - Только к пушке… Интересно же! Вроде бы не такая уж она и грозная, и не очень уж большая. То есть… большая, конечно, но чтобы - бамс! – и целый город? Как же не разведать-то?
Вины в его голосе не было ни капли. Прошедшее волнение выплескивалось волнами лихорадочной бравады. Его товарищ – кудлатый, с острыми скулами и сухими обветренными губами – был серьезнее. Шел, насупившись, искоса поглядывая на Даниила. Молчал, не спеша поддержать беззаботного стрекота друга.
- И ты решил не просто разведать, а еще и друзей пригласить? - добавил Данковский, совершенно не разделяющий восторгов паренька.
Сейчас-то это, конечно, подвиг. Есть чем похвастаться. А что ты скажешь потом, Спичка, лет хотя бы через пять?..
И как бы вбить в эту бедовую голову понятие того, что нужно обдумывать свои поступки до того, как их совершить, а потом, когда они совершены - нести за них ответственность?
- Я сам захотел! – вступился за Спичку его нестриженный приятель. В голосе натянутой струной звенел вызов. – И Уж - тоже сам. Что, думаете, если маленькие, то и безголовые совсем? Только игрушки на уме? А мы не для игры, а для дела!
- Фшш! - Спичка зашипел рассерженным камышовым котом. – Обязательно надо все разболтать!
Бакалавр нахмурился.
- Вот что, ребята - говорите-ка, что это за дело такое. И стоило ли оно того, чтобы ваш товарищ за него столько крови потерял... и серьезно вам скажу, лучше, чтоб оно того стоило. Иначе мне за вас будет стыдно.
Хмурое молчание в ответ.
Ветер стелился под ноги мягким шорохом, пригибая стебли увядших трав. Темнота смазывала лица. Сделай шаг в сторону – молча, не дыша – окажется, что ты один в этой степи, в целом мире один. Навсегда. Но трое шли, почти касаясь друг друга локтями – и у них был свой собственный мир. Маленький, заключенный в кокон шелестящей тишины.
- Ну и что?
Кокон пошел трещинами от звонкого голоса. Кудлатый (Денек – припомнил Даниил имя, оброненное вскользь) строптиво вскинул голову. Взгляд был обращен не к бакалавру – к Спичке.
– Ну и что? – напряженно повторил он, темнота впитала вопрос, как сухой песок - пригоршню воды. - Он же не с ними. И он нас вытащил.
- Ладно, - нехотя откликнулся Спичка и вздохнул. – Мы... Ну в общем мы хотели посмотреть, где у нее слабое место.
- С ума сойти, - Даниил присвистнул. Хоть плачь, хоть смейся...
Вот о чем они думают сейчас, эти дети. У них начались уже взрослые, не по возрасту взрослые игры.
- И... - запретить себе каплю надежды голосе он не смог. - И как, нашли что-нибудь?
- Неа… - мотнулась лохматая голова на тонкой шее. – Не успели.
- Мы думали, - торопливо заговорил Спичка, продолжая ответ своего немногословного друга, - что уж в маленьких-то стрелять не станут, а мы незаметно подберемся, и под вагон. А потом, как чуть стемнеет – все хорошенько разглядим. Да только… Сцапали нас быстро. Какое там “под вагон”! Глаз не спускают со своей пушки. А стрелять они и правда не хотели – и в Ужа тоже не специально палили, а для страха, чтобы остановился.
- Ну да, - усмехнулся Денек. Не по-детски усмехнулся, с неожиданной злостью и горечью. – В ребенка из винтовки стрелять – это ведь не по-людски. А из пушки по всем разом – это ничего. Как будто глаза закрыл – и не видишь, кто там, в кого стреляешь. Может и вовсе – ни в кого.
- А ты думаешь, им все-таки придется - стрелять? - спросил Данковский. - Хотя, что я спрашиваю. Вряд ли санитарная армия приехала с таким вооружением просто так.
От этого стало грустно. Не просто грустно, а до отчаяния тоскливо, горько.
- Нет, мы им не дадим, - тут же решительно сказал он. - Что угодно сделаем, но не допустим. Только ты, Спичка, пообещай больше таких фокусов не выкидывать, ладно? Или хотя бы меня заранее предупреждай, чтоб я вас спасать готовился.
- Ладно, - пообещал тот. С готовностью, если не сказать - легкостью. Настораживающей и не внушающей уверенности.
Далекая громада станции стала близкой. Путеводная ниточка рельс свернула налево – к заводам. К пристанищу чумы. К пристанищу Бураха.
Склады миновали быстро. Мост вырос гигантским скелетом - с хребтом, сложенным из черных шпал. С железными ребрами, нависшими над путями. С костью, застрявшей в горле – чумным чучелом. Даниил помнил воздух, отравленный смертью за этой зыбкой преградой. Но смерть сбежала, ветер ворошил запахи трав и машинного масла. Заводы были чисты.
Он не поверил сначала, решил, что его обманывают и зрение, и обоняние, и здравый смысл. Неужели Песчаная Язва могла уйти просто так, не оставив за собой ни следа, ни малейшего напоминания о том, что может вернуться? Когда Бакалавр уходил, его провожали глухие стоны больных, доносящиеся из-за запертых дверей, и проплывали мимо багряно-масляные отпечатки на стенах, на слюдяных окошках, в швах между листами обшивки цеховых помещений... Но этого не было больше.
Значит, вот так Чума оставляет зараженные районы. Так легко. Так быстро... сколько он отсутствовал? Часа три-четыре, больше?..
Колокольчиком в голове отозвалось: "Но теперь болезнь пришла в другое место". Даниил содрогнулся.
- Здесь ее нет, - удивленно проговорил он, обращая взгляд сначала на Спичку, потом на Денека, будто желая наткнуться на такие же изумленные лица, - чумы здесь теперь нет. Тут безопасно.
Безопасно так, как, наверное, ни в одном из районов города посреди ночи. Он бы и так предложил это, будь мальчишкам некуда идти... про Спичку Данковский знал - тому есть куда, но его домик был на другом конце Земли. Что там встретится по пути - еще один чумной квартал, мародеры, чересчур бдительный патруль (нарвались они уже сегодня на один такой)?
Оно того не стоило. Поэтому Бакалавр и предложил:
- Поздновато мне уже разводить вас по домам. Ну как, господа мальчишки, есть желание провести ночку в тайном убежище Артемия Бураха?

Сообщение отредактировал Woozzle - 5-12-2010, 18:26

[higf >>>]

Гаруспик, Бакалавр. День десятый. Мальчишки этого города
(опять втроем)

Ночь прорастала в дыхание.
Двое – спали.
Сопел, разметавшись на узком топчане, мальчишка с перебинтованным плечом. Ровно и глубоко, будто наслаждаясь каждым глотком воздуха, дышал исцеленный Богдан – он устроился на полу, и это ничуть не мешало его сну.
Не спали – двое.
Редкими нервными всхрипами разрезал тишину Рубин, будто не воздух – тревога пенилась в его легких. Не давая уснуть. Не давая устоять на месте – но шаги были не слышны.
Вытянулся на полу Артемий, расслабил, как учил отец, мышцы – но это не помогло. Напряжение не покидало рассудок. Не хватало успокаивающего шепота Степи или ощущения, что впереди остался маленький кусочек вечности. Тот, что зовется будущим.
– Сколько еще ждем? – тихо спросил он наконец.
До рассвета – промолчал Стах. Ответ, единственно верный для разума, казался кощунственным в этой тишине. В этом изматывающем ожидании. В переплетении дыханий, которым не доставало – трех. Ночь не принимала такого ответа.
– По рельсам до станции не разминемся даже впотьмах, – заговорило волнение, притворившись рассудком. – Но как дальше?
Дальше... Слово поймали стены, впитали доски, услышала темнота. И удивились. Здесь и сейчас, в тесном закутке умирающего города не было никакого – дальше. Вот-вот рухнет потолок, и доски придавят тяжестью камня. Или ворвется бешеный холодный ветер чумы. Или просто станет нечем дышать. Будущее повисло на колючей проволоке, истекая надеждой на доски.
– Когда придем на станцию или потом, когда выручим их? – угрюмо уточнил Гаруспик, не допуская в слова тень сомнения.
– Для начала – от станции, – неслышные шаги прервались задумчивой дробью: Рубин остановился возле стола и пробежался жесткими пальцами по истертому дереву. – Там несколько веток. В этой темени можно пройти по разным и не заметить друг друга. С фонарем, конечно, нас будет видно далеко... И не только Даниилу.
Пятерня уперлась в доски, помогая приподняться. Спина ощутила шершавый камень. Главное было не потревожить вытянутую ногу...
– Значит, так... Если они от солдат ушли, искать по всем путям до рассвета смысла никакого.
– А ждать – никаких сил, – хмуро откликнулся Стах.
– Можем хотя бы выяснить – ушли или нет. И там ждать. Я больше о другом потом думаю. О котором мы так и не договорили...
Скрипнули дверные петли и раздался звук шагов. Такой, как бывает, когда идут несколько человек, и ритм каждой отдельной походки сплетается в другими накрепко, чтобы невозможно было распознать, где чьи шаги.
Данковский вернулся не один. Далеко не один.
– Вот и мы, – сообщил он, заходя в комнату – и пропуская вперед мальчишек.
Только привычка быть осторожным в движениях, уже вгрызшаяся клещом, удержала Артемия от того, чтоб резко вскочить навстречу. Он потянулся за коробком спичек и чиркнул, но осветил этим в основном себя.
– Ойнон?! Слава Босу Туроху! Лампа справа от тебя, зажги...
Бакалавр, за время пути в темноте привыкший уже к отсутствию освещения, поспешно отвел глаза от огонька спички – не будь тот совсем небольшим, резанул бы по глазам как ножом. Забрав у Бураха коробок, он путем нехитрых манипуляций зажег фитиль лампы, и комнату можно стало считать освещенной. Заплясали по стенам тени, причудливо искаженные, даже страшные. По стенам, по потолку, по лицам спящих.
Отвернулся вырванный из цепких когтей Песчанки Богдан – измученный за день он спал так, что и той самой пушкой не разбудишь. А мальчишка с перебинтованным плечом морщился: неяркий огонь и негромкие голоса взламывали хрупкий сон, будто острые каблуки – первый ледок на лужах. Открыл глаза, уставился на пришедших, обведенных слабым контуром света, сонно заулыбался – узнал.
Мальчишки, отбитые Бакалавром у военных, загомонили разом – куда и делась молчаливая скованность, замкнувшая рты на пороге.
– Уж! И ты здесь! Ну ты задал стрекача – только пятки сверкали! Молодчина!
Тень всколыхнулась темным пологом, исказила устало-радостное лицо Стаха.
Живые. Вернулись – всего лишь миг назад готов был выпалить он. Сейчас – раздумье расчертило лоб морщинами. Будто он, измученный, оскаленный нутром навстречу чуме, отчаянно пытался что-то припомнить.
– Уж... – морщась, повторил Стах имя. Имя, которое до этого так и не удосужился спросить. Не до того было. – Не про тебя ли ходили странные слухи?
– Ничего не молодчина, – обрубил ребячьи восторги Бурах. – Самая медленная пуля быстрее самого быстрого человека, и он ее схлопотал. Спичка, я же тебя предупреждал и просил на рожон не лезть! Извини, Стах, что перебиваю.
Рубин словно и не слышал этих слов – перебирал четки воспоминаний.
– Да, точно, – мотнул головой, отбрасывая слипшиеся волосы со лба. – Будто бы принесли мальчишку в Театр: Песчанка, без двух минут мертвец... А он возьми и оживи – ошибочка, мол, вышла. Было такое?
– Было, – нехотя откликнулся паренек, потирая ноющее плечо. – Да только когда они меня тащили, я уже здоров был. Меня Клара вылечила. Просто сил было мало – ни сбежать, ни заорать...
– Значит, и тебя она вылечила? – взметнул брови вверх Даниил. – Почему же тогда она не...
"Почему – не Марию?" нет, это так и осталось невысказанным, повисло в воздухе оборванным аккордом.
– А давно это было? – поинтересовался он, сам себя перебив.
– С неделю назад, – подумав, ответил мальчишка. – Я ее так и не видел потом...
Жалко – читалось в застывшей паузе. Читалось по глазам, по торопливо спрятанному вздоху, по затвердевшей линии губ.
– Еще в начале, значит, – пробормотал Бакалавр, не обращаясь уже ни к кому конкретно. Покивал собственным мыслям, упорно свивавшимся в клубок, не давая размотать его, вытянуть ту самую, нужную ниточку...

[Хелькэ >>>]

– Проверим?.. – обращаясь сразу к обоим соратникам, спросил Артемий.
Рубин, чем-то напоминающий гончую, взявшую горячий след, быстро кивнул.
– Ч-чего “проверим”? – тройной вопрос прозвучал как один. Мальчишки переглядывались с опаской и непониманием.
– Можем, – осторожно ответил Данковский. – Думаешь, будет, как у Спички?
– Что "как у Спички"? – взвился веснушчатый разбойник, напряженно переводя взгляд с Бакалавра на Гаруспика. Денек и Уж смотрели так же. С немым укоризненным вопросом.
– Спичка, – обратился менху к вожаку ребят. – Ты же помнишь, что тебя Клара тоже вылечила. И мы твою кровь посмотреть брали. Надо проверить, у всех так – или нет.
Он перевел взгляд на Ужа – понимает ли, готов ли?
– Ух ты! – восторженно выдохнул Уж. Проверить кровь – звучало диковинно, таинственно и щекотно. – А что, у Спички теперь кровь какая-то особенная? И у меня тоже?
– Еще какая особенная, – менху чуть было не указал на Богдана – и замер. Как отреагирует Спичка, узнав об исцелении? Самое лучшее – разболтает всем. И кто знает – не найдется ли горе-лекарь, самоуверенный или просто доведенный до безумного отчаяния чумой? Не решит ли, что спасет себя и близких? Стоит только поймать мальчишку... – Она нам полезна, но это долго пояснять надо, я потом подробней расскажу. А про тебя, Уж, мы еще не знаем, надо проверить, если ты согласен.
– Согласен, – кивнул тот. Серьезно кивнул, солидно, куда и делась вся дурь, сверкающая в глазах.
Даниил усмехнулся, постаравшись спрятать эту усмешку.
– Артемий, Стах, – он кивнул на микроскоп, так и оставшийся на столе, на свой саквояж, – пользуйтесь, чем нужно. Я пока отдохну малость...
Весь день, проведенный на ногах, день, с самого утра бывший отнюдь не самым легким – и к ночи выпивший остаток сил, – будто камнем упал на плечи, заставляя присесть, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Подождать.
Бурах наконец поднялся и прошел к столу. Полумрак и тишина навевали мысли о тайном ритуале, но их развеял голос, принадлежавший недавно приехавшему сюда и, казалось, глубоко похороненному студенту-медику: поздравляю, наследственные привилегии делают тебя незаменимым медбратом... Делаешь карьеру, менху!
Каждому из нас приходится играть разные роли – ответил он, и на миг показалось, что мысль подсказана ему существом, находящимся рядом...
И снова – без дрожи протянутая рука, сомкнутые губы, прямой, до вызова, взгляд – словно все мальчишки этого города слеплены из одного теста. Нет – отлиты из одной стали.
Что ж... Закатать рукав – росчерк – красное пятнышко на чистом стекле.
– Посмотри, Стах.
Сгорбившаяся над микроскопом фигура Рубина – застывшая сосредоточенность во плоти. Казалось, он уже был частью этой системы, одной из линз объектива – оказавшейся волею судьбы по ту сторону окуляра и наделенной речью.
– Один в один, – задумчиво сообщил микроскоп голосом Станислава Рубина.
Кровь, распятая на предметном стекле, была точной копией пробы Спички, рыжего непоседы с открытой душой. Или Таи – маленькой принцессы одонхе.
Кровь стукнула в виски озарением. Одним из тех порывов чувств, которым он не мог верить теперь. Но и не верить было тоже нельзя.
– Я... знаю. Кажется, знаю, – произнес Артемий медленно, и вдруг холодное озарение сменилось вспышкой безумной надежды, уже не имеющей ничего общего с предчувствием. – Хотя... сейчас. А вдруг... – он быстро повернулся к последнему из мальчишек. – Ты ведь не болел Песчанкой? Мне надо сравнить!
В жестах его засквозила нервозность, словно бы чумной жар внезапно вспыхнул пламенем внутри.
– Не болел, – Денек уже заворачивал рукав. Мальчишки этого города были не только стальными – но и очень понятливыми.
Привычная череда движений, алая капля под объективом... Что?!
Кровь мальчика была обычной. Абсолютно обычная кровь абсолютно обычного человека. Лейкоциты, эритроциты, тромбоциты – и никаких антител. Хорошо хоть – и никакой Песчанки тоже.
– Да, – вздохнул Бурах. – Я знаю. Грифа и Георгия проверять бесполезно.
Лихорадочный румянец сходил с лица, и усталая бледность занимала свое законное место.
– Почему? – оторвался от окуляра Рубин.
– Потому, что они взрослые. Как и Влад. Тая, Спичка, Уж – дети.
Данковский, до того сидевший с прикрытыми глазами, в абсолютном молчании (лишь по редким кивкам после чужих фраз угадывалось, что он следит за происходящим), наконец заговорил:
– Ты думаешь, есть разница? – спросил он озабоченно. – Ты уверен, что проверять не стоит?
– Не знаю, – миг озарения прошел и Артемий выглядел немного растерянным. – Почти уверен, что есть. Но проверить-то не помешает, конечно.
– Слишком мало оснований для вывода, – задумчиво, словно размышляя вслух, ответил Рубин. – Мы видели только одну пробу взрослого, излеченного Кларой. Кровь Влада может отличаться от остальных образцов по тысяче причин, и возраст на первый взгляд – не самая вероятная из них.
– Я за то, чтобы проверить, – твердо сказал Даниил. И не сказал: "А знаете, почему? Потому что я не верю... я не хочу верить, что нашим единственным шансом могут остаться дети. Это будет неправильно, будет жестоко – этого быть не должно".
Есть вещи, которым лучше не происходить.
Мальчишки слушали жадно, не дыша, пытаясь из обрывков информации сплести полотно. Пытаясь понять. Что-то интересное – и жутковатое – крылось в разговоре взрослых. И это интересное обязательно нужно было поймать за хвост.
– Вряд ли кто-то хочет навестить Грифа, хоть к нему и ближе? Значит, с утра мне прямая дорога в Горны. А теперь пора спать.
Дождавшись, когда все разбрелись по углам, он повернул рычажок и подул. Пламя, не удержавшись на фитиле, мелькнуло в озере мрака крохотным парусом корабля-призрака. Потревоженная было темнота с бесшумным ворчанием вернулась на свое законное место.