Мор, Двенадцать шагов к отчаянию

[higf >>>]

Гаруспик. Ночи все темнее, сны все опаснее...

Город жил. Умирал – но и жил. Крысы шарили в поисках пропитания, солдаты воспаленными глазами вглядывались в ночь, где приближающиеся фигуры нередко оборачивались навеянными чумой призраками; караульные ругали про себя офицеров и Власти, ждали смены. Бандиты, обходя их, подстерегали неосторожных прохожих, чтобы разжиться десятком-сотней монет. Проснувшийся под забором пьяница мечтал о бутылке воды больше, чем о панацее. Готовил себе еду в бессонную ночь Тяжелый Влад.
В домах рабочих вздыхали, пытаясь наскрести денег, чтобы пережить следующий день. Где-то шумно бушевал смерч семейной сцены.
Даже убивая, даже коверкая все, Песчанка была бессильна отменить повседневность. Будни сражались за себя с молчаливым упорством, до последнего. До последнего человека. Беспощадно и... бессмысленно? Что есть способность думать о малом, когда обломки мира хрустят под ногами? Иногда она пугает тупым ликом и заплывшими глазками равнодушия, иногда восхищает мужественным профилем беспримерной стойкости. Помогает или губит?
Мысли не давали покоя, они были шумны и назойливы и отпугивали робкий, пытающийся подкрасться в темноте сон.
Сквозь каменные стены Гаруспик мысленно видел город. Еще живой город. Живой...
Что-то слышанное днем заскребло в углу сознания, угрюмо и настойчиво. «О каждом заботился...» Каждом. Пытался защитить весь город. Еще живой.
Удург Бессмертника – Театр. Здание? Нет, больше. Это не просто идея, преданность ремеслу. Если падут угрюмые стены – удург Марка умрет, несмотря на то, что в мире останется множество сцен. Это одновременно и дух, и тело. Живое существо, вмещающее мир. Но трепещет ли неслышно сердце у холодного Театра? Для паука во фраке – да.
А есть ли для него сердце у... Кого он пытается спасти? Уклад? Своих Приближенных? Город?.. Кто был удургом отца?
Сомневаться и перебирать варианты, пытаясь вычислить ответ, было непривычно и почти противоестественно для Артемия. Но прямого пути больше не было. Молчал сорванный слишком высокой нотой внутренний голос, а песок времени сыпался на чашу весов... Песчанки – какой каламбур. Можно смеяться.
Менху не слышал биения сердца своего удурга. Мысли были лишь идеями, которые казались правильными и достойными, но в них не было дыхания Боса Туроха. Пока он не поймет, что должно сохранить – не будет знать, что делать. И они со Стахом и Даниилом станут сидеть и думать, стоит ли панацея цены рецепта, а шабнак-аптекарь скорчится в смехе за прилавком, ожидая платы. Они ничего не решат. Не решатся.
Ибо чтоб знать, что отдать – нужно понять, что защитить во что бы то ни стало.
И вновь, круг за кругом... Отец, почему тебя нет? Чья рука помогла чуме? Бандита или единственного недоброжелателя Исидора Бураха, о котором он слышал? Старшина, ты жертвуешь половиной Уклада, спасая вторую. Менху Исидор пожертвовал последним из Высших. Знаешь, чем вы отличаетесь? Тем, что он входил в чумные кварталы, а ты, ты сам остался в безопасной половине...
- Я нужен Укладу, - рыкнул Оюн, и это уже было сном.
Он стоял перед алтарем, огромный – воплощение бычьей мощи.
- Эта слова того, кому нужен Уклад для себя, а не наоборот, - ответил Артемий.
- Ты обвиняешь меня?.. – Старшина взревел, но его слова утонули в черноте, прорвавшейся сквозь врата и затопившей Бойни. В ней растворялись огни, цвета, звуки, запахи, дыхание, и было страшно узнавать, что по ту сторону, но все же менху ступил навстречу. Не время – шепнула тьма, подхватила его, не давая сопротивляться, и понесла над каменными выступами и дощатыми настилами, про которые он знал, но не видел их. Мгла мягко толкнула другие врата, Врата Смерти, и ей не потребовалось отодвигать засов, чтобы вытечь из них рекой и понести Бураха дальше. Несколько раз он перевернулся, потеряв понятие о верхе и низе, а потом неожиданно чернота отодвинулась, бросила менху, образовав круг.
Он сидел посреди Степи у костра, пылающего так, что даже сквозь одежду доходил непрекращающаяся волна жара. По самой границе светового кольца мглы, осторожно и медленно, как по канату над пропастью, двигались тени.
Бандит, который был застрелен утром у Театра – неужели прошло меньше суток? Его походка все так же пружиниста, но вместо насмешливой ухмылки – злость и растерянность. Он останавливается, смотрит в глаза.
- Ты нарушил...
- Я сужу себя. Но не тебе это делать, - холодно отвечает Бурах, и парень исчезает.
Вместо него появляется Спичка, и Артемий чуть не вскакивает.
- Ты же еще живой! Что ты делаешь в кругу смерти?
- Ну наверное мне скоро пора, понимаешь, - чешет веснушчатый нос мальчик. - Посмотри, вон Мария помирает, да еще сколько народу. А я могу их выручить, вот только представление досмотрю, и... А ты бы что сделал?
Несколько фигур с изъеденными язвой лицами стоят и смотрят на служителя. Пламя костра между ними и Спичкой качается коромыслом весов.
- Ты только Тае не говори, а? – просит мальчишка. – Вот если Уж... он как я, уже большой.
- Уйди! Не время! – срывается менху, но Спичка все стоит, к нему подходит Уж, а больных становится все больше. Не Богдан ли среди них?
Больше невозможно на это смотреть, и Гаруспик вскакивает, шагает в костер. Пламя тут же скрывает его с головой, языки огня начинают рвать на части, будто стая голодных волков. Бурах превращается в пепел и летит, развеиваясь, высоко в небо. Оттуда, сверху, видно сквозь землю – как каналы, так похожие на сосуды, ведут от Утробы через Почки к сердцу-Сердечнику, как напрягается хребет. Как... Ветер, смеясь, подхватывает пепел и растирает его вместе с памятью об увиденном...

... и выбрасывает на каменный пол с болью, медленно утихающей в висках. Но сильней этой боли мучает ощущение потери – было, было только что нечто, позволяющее вернуться на прямой путь, путь менху! Было – и рассыпалось. Лишь ненужные обрывки видений теснятся, как толпа попрошаек, оттершая в сторону настоящего бедняка.
Здесь царила все та же темнота, и лишь очень привычный глаз позволил разглядеть смутные очертания людей и предметов. Тем не менее чувство времени говорило – там, снаружи, рассвет уже вспорол по линиям толстую шкуру мрака и сейчас деловито разделывает ночь на части.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Не время для любопытства
(с Гаруспиком в роли Хигфа с Хигфом в роли Гаруспика)

В лаборатории Бураха было непривычно пусто. Данковский, даже не предполагавший, что семеро человек смогут разместиться на ночь в этих «апартаментах», теперь удивлялся тому, насколько свободно здесь стало.
Правда, почему-то продолжало казаться, что из какого-нибудь угла высунется сейчас Спичка и радостно крикнет: «А-га!». Бакалавр только усмехнулся этим своим опасениям, продолжая наблюдать, как собирается Артемий.
Сейчас они остались вдвоем – Рубин ушел еще затемно.
– Знаешь, – произнес Даниил негромко, – я страшно боюсь, что мы сегодня узнаем что-то непоправимое. Что-то, чего знать не хотим, – он добавил, поясняя: – Когда у тебя будет кровь Георгия.
Запах твири ослаб – перегонный аппарат всю ночь простоял без работы. Но запах тревоги лишь усилился, резкий и хищный.
Менху повернул голову – губы сжались в линию, словно сдерживая первые, сердитые слова. Затем неохотно шевельнулись.
– Я чувствую то же самое. Но мое чутье стало подводить, и потому я надеюсь.
– Ты не думал о том, что будет, если... если у нас только одна возможность всех спасти?
Данковский не хотел задавать этот вопрос, но не мог не задать. Это было – честно.
Молчание было первым ответом. И говорило об отсутствии последнего, окончательного. Рука менху потянулась в карман и вытащила трубку. Ненадолго он сосредоточился на том, чтобы выбить табак – прямо на пол. Впрочем, это мало что добавило к скопившейся пыли и следам от ботинок.
– Я не знаю. Мне претит брать порцию за порцией кровь из детей – да и насколько ее хватит, ойнон? И не менее отвратительно оставить все как есть. Если уж нас может спасти только чудо – а Клара, безусловно, творит чудеса – пусть это будет лучше чудо Боса Туроха. Вдруг завтра из Степи придет еще один аврокс... А да, ты не знаешь, – менху уловил удивленный взгляд собеседника. – Высший бык, подобный божеству. Это не легенда, ойнон – они были, и кровь последнего пролил мой отец, чтоб остановить первую вспышку, пять лет назад.
Бакалавр вздохнул, чуть прикрыв глаза. Будто не желая встретиться с Артемием взглядом.
– Значит, мы будем спасены, лишь если остался хотя бы один такой бык? Я хотел бы верить в возможность такого чуда, – проговорил он. – Но не знаю, смогу ли. И те варианты, что остаются помимо чуда, отвратительны мне не меньше, чем тебе. Еще недавно мне казалось, что я готов заплатить любую цену, лишь бы спасти этот Город и тех, кто живет в нем... Но некоторыми вещами просто нельзя платить.
Когда Даниил говорил о "тех, кто живет" в Городе, голос его удивительным образом потеплел. Неужели все эти люди стали так близки ему?
Или лишь некоторые, немногие – но и этого было достаточно?
– Давай пока надеяться, – услышал он негромкий голос. Артемий наконец закурил, словно пытаясь заглушить табаком привкус тревоги в воздухе. – На аврокса, на то, что проба крови Георгия окажется не такой, как мы думали, на... не знаю. Все равно мы ничего не решим сейчас, а если и решим – будем десяток раз передумывать. Такой выбор лучше делать сразу, когда придет пора. Решил – и вперед, чтоб не передумать.
– Ты прав, – согласился Данковский. – Нечего, пожалуй, терзаться попусту, если у нас на руках еще не все карты.
Он помолчал немного, хотя явно желал сказать что-то еще. Наконец добавил (пусть и не вышло так, чтобы невзначай):
– У меня есть к тебе одна просьба, менху.
Говоря так, ждут вопроса, чтобы продолжать – иначе почему-то не получается. И Бурах не замедлил его задать, продлевая линию разговора:
– Какая?
– Когда будешь в Горнах, узнай, пожалуйста, об Алой Хозяйке. О Марии. Она больна, а мне важно знать, как ей сейчас. Тебе не трудно?
Сейчас было не время для любопытства. И Гаруспик почувствовал это, не удивившись, не спросив даже взглядом. А может, и не было для него ничего странного в просьбе узнать, как борется Песчанкой – борется ли еще? – одна из трех Хозяек. Одна из Таглур Гобо.
– Я спрошу, Даниил, – кивнул он.
– Спасибо, – Бакалавр улыбнулся с грустью. – Удачи тебе, Артемий.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 12-12-2010, 23:44

[higf >>>]

Гаруспик. Шаги ее величества
(и чума Вуззль)

Клочья ночи уже давно побледнели, стали серыми тенями, чтобы пережить тусклый влажный день. Особенно хитрые спрятались в домах – тех, где воздух казался живым от кишевших в нем бактерий. В тех, которые зияли гарью пожаров – жертвах самозваных очистителей.
Когда Гаруспик, обходя заводы, вошел в проход между домами – на другом конце его приветствовал флаг. Заколыхался на ветру, трепеща мешковиной, изо всех сил размахивая оторочкой из пары крыс.
Здравствуй, прошептала Песчаная Язва прилетевшей моросью. Здравствуй, я постаралась для тебя – вместо букета цветов встречаю целым садом.
Из всей палитры садовница признавала только участок от алого до кирпичного, но этот недостаток с лихвой возмещался масштабом.
Человек не ответил, не оценил, не принял – двинулся вперед мимо солдат, мимо больных, мимо домов.
Стайка крыс встретила недалеко от моста через Жилку, и на этот раз они оказались на удивление многочисленны и настойчивы – пришлось пустить в ход не только палку, но и нож. Захотелось вытащить револьвер и стрелять, наблюдая, как отлетают и разбегаются мерзкие твари, но Артемий не сделал этого. Когда он наконец продолжил путь – на траве осталось лежать с пяток верноподданных королевы-Язвы, пировавших на торжестве и не догадывающихся, что ее триумф не оставит после себя никого. Даже собственных слуг.
Дышать здесь было тяжело. Отравленный воздух назойливой ватой забивался в ноздри, кислорода в нем было – на полглотка. Но каждый неровный шаг приближал молодого менху к границе, за которой был – должен быть! – обычный туман, не раскрашенный в цвета Песчанки. Не проросший затхлыми корнями.
Только перейти мост.
Так было раньше. Так было еще вчера. За выдохом – должен следовать вдох. За районом, съедаемым лихорадочным огнем Язвы, – должен следовать чистый. Свободный. Напоминающий, что борьба – продолжается.
Но ветер нес с той стороны не прелый запах листьев – всё тот же запах чумы.
Я очень старалась для тебя.
Чумное чучело, сторожащее границу, оказалось обманкой. Там, за мостом, выгнувшим усталую спину, не было воздуха. Так же, как и здесь.
Плыви. Плыви по этим улицам – будто разрезая ядовитые воды. Ощущая, как мучительно набухают легкие, как острая боль отмечает линии – линии твоего нутра.
Обманутые ожидания делали еще более нежеланным, более отравленным каждый вдох. Скорее, скорее вперед, вырваться наконец из этого цветника, избавиться от назойливого гостеприимства! Сгусток остался позади, прижавшийся к земле, словно скорчившийся. Живы ли еще его обитатели? Хотелось зайти к Капелле, убедиться, но время шагало за ним по пятам, а Песчанка липла к подошвам.
Как ни бесполезно сбивать со следа ту, что раскинула сети по всему городу – Гаруспик попробовал. Он бросил взгляд туда, где легкая водяная взвесь скрывало туманом ограду Театра – и свернул влево. К Жерлу. К скверу, в котором когда-то гуляли принарядившиеся рабочие воскресными днями.
Сквер был запятнан алым.
Снулые фигуры в балахонах брели по усыпанной листьями дорожке, шаркающим хрустом отмечая свой путь. Словно шаги осени по хрупкому пергаменту степного лета.
Словно шаги ее величества Чумы по истлевшим костям города. Она властвовала – пока не безраздельно, но каждый день приносил в ее сети новый улов, и сетей становилось все больше. Скоро здесь не останется дома, на стенах которого не распустятся истекающие багрянцем цветы. Скоро здесь не останется улицы, где можно дышать не ядом – воздухом.
Скоро здесь не останется…
Ничего, вогнал ветер в висок ледяной гвоздь.
И с ним внутрь проник холод, который растекался по горячей крови, успокаивая ее биение, и это было даже приятно. Казалось, что багровый цветник не кончится никогда, и нет смысла красться и уходить от судьбы. Хотелось остановиться, улыбнуться и обнять кого-то из несчастных, как брата. Принять в себя то, чтоб будет их роднить до конца жизни. А если прогулка наскучит – шагнуть, взявшись за руки, навстречу праздничному фейерверку огнемета, который шипит за оградой. Хотелось...
Эта ноша достанется тебе, напомнил голос Исидора Бураха. Гаруспик закрыл глаза, а потом вновь открыл их. В зрачках не загорелось пламя воодушевления, не забрезжил огонь веры в будущее. В них вообще не отразилось ничего, кроме облетающих деревьев и серых фигур, но бычье упрямство погнало служителя вперед.
Почудилось, что тюк за спиной одобрительно шевельнулся – гастроли должны продолжаться. Почудилось...
Что дымка стала прозрачнее.
Что крысы, свисающие с перекладины чучела-стража, скалятся без особой злобы – скорее по привычке.
Что несколько десятков шагов – вырванных с кровью – подарят глоток жизни.
Палка выстукивала колкий ритм по брусчатке, торопливый и сбивчивый. Цепкие руки Песчанки тянулись вслед, порой почти касаясь плеча.
Воздух ударил оглушающей волной – после долгого пути сквозь Чуму, после трех кварталов безумия, серые, не запятнанные алым улицы Почки казались пристанищем.
Гаруспик не остановился и здесь, спеша увеличить расстояние между собой и хозяйкой города. Хозяйкой, многократно сильнейшей, чем все три людские вместе. Чисто. Чисто до самой реки, чисто за рекой. Чисто от болезни. Выстрелы и злое шипении огненных струй осталось позади – армия вела бой с противником, которого не победить силой оружия.
Упорно возвращающийся ад оставил отметины разбитых окон, следы обгоревших стен, кресты заколоченных дверей. И еще один отпечаток – на улицах почти не было людей. Дело было не только в страхе перед шабнак. Их просто стало – меньше...
Лишь патрули. Лица – недоверчивые, строгие. Уставные, за которыми проглядывает страх – менху научился очень хорошо различать его. Посмотреть бы на их полководца...
Горны на фоне клочка просветлевшего неба казались сказочным замком из другого мира. Мира, где нет Песчаной Язвы, а есть красота и покой. Впрочем, это был лишь обман – Бурах хорошо знал, что по другой сторону у одной из дверей стоит вестник болезни в маске и балахоне. Может быть, тот же самый, что ранее дежурил у входа в дом Судьи?
У простой деревянной двери, в которую стучал сейчас Артемий...

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Контрольная проба
(и голодный Хигф в роли вомпера Потрошителя)

Дом, помедлив, откликнулся шагами – негромкими, приглушенными густым ворсом ковра, лишь у самой двери набравшими гулкую силу. Короткий щелчок замка – и на пороге возник высокий худощавый старик. Георгий Каин. Он мало изменился за последние годы – все такой же прямой и властный, все тот же пытливый взгляд, все та же складка между бровей. Лишь иней, переплетавшийся с прядями, теперь полностью выбелил его волосы. Он мало изменился за последние дни – болезнь выпила его силы, но не сломила духа, и напряжение, крывшееся за гордой посадкой головы, за четкой, не шаркающей походкой, почти не было заметно со стороны. Почти.
– Мастер Бурах, – представляться не пришлось. Судья помнил молодого менху, которого видел совсем юнцом – или же сопоставил факты и сделал единственно возможный вывод. – Входите, прошу вас.
Он отступил, приглашая Гаруспика шагнуть следом, на узорчатый пол просторной прихожей.
Стоило сделать шаг – прянули навстречу красные цветы. Словно Песчанка никуда не уходила из этого дома, а затаилась за дверью сторожевым псом: каждый мог войти сюда, но многим ли удавалось выйти?..
– Теперь, открывая дверь, каждый раз ожидаешь дурных вестей, – голос Георгия разбил наваждение. Не Язва охраняла выход – сухое разлапистое дерево щерилось ломкими ветками, усыпанными багровыми бутонами. – С какими пришли вы?
– Возможно, вам покажется это странным, но я не столько принес новости, сколько пришел за ними. И надеюсь на вашу помощь, судья.
Память некстати подкинула третий день после приезда – он уже был в этом доме под маской. И тело брата хозяина сейчас покоится на станции... большей частью. А теперь просишь помощи?
Георгий того дня не вспомнил. А если бы вспомнил – не узнал бы в сегодняшнем госте клювоголового похитителя.
– Вы, насколько мне известно, ищете лекарство. Разве могу я отказать в содействии человеку, взявшему на себя столь непростую и неизмеримо важную миссию?
Ощущение неловкости лишь усилилось от этих слов – излишне торжественных, когда говорящих всего двое. Впрочем, возможно, Судья Каин просто не умеет разговаривать иначе?
Там, впереди, потрескивал камин, и звук этот был уютным и почти позабытым. А взгляд приковал стол. Ничего удивительного – во рту уже больше суток не было ни крошки. Только вода. И организм, безжалостно отодвигаемый строгим окриком «Некогда! И нечего...», некстати и не к месту начал требовать своего. С трудом менху оторвал взгляд от расставленной посуды – интересно, есть ли в ней что? К шабнак!
– Я... буду рад. Знаю, что вы переболели чумой и оказались среди немногих выживших.
– Да. Признаться, я и сам не до конца понимаю, как это вышло, – Судья рассеянно поглаживал окладистую бороду. – Каины превозносят дух, что властвует над телом. Я верю, что исцеление силой разума возможно, Симон сумел бы это доказать, но что-то ему помешало. Что до моего выздоровления – я хотел бы приписать его собственной воле… Но странный сон, явившийся мне в ту ночь, заставляет искать иную причину. Куда более невероятную, чем внутренние резервы организма, брошенные на борьбу с врагом. Увы. Какая-то иная сила подарила мне жизнь. Я помню руки. Тонкие руки - и ничего больше.
Несправедливо лишать кого-то аплодисментов – произнес внутренний голос, с некоторых пор чуть сменивший тональность. Еще более внутренний – голос желудка – неясно и сердито пробурчал что-то в ответ. Гаруспик заставил себя не слышать оба.
– Вашу силу, подозреваю, зовут Клара, которую некоторые называют Самозванкой... Собственно, я пришел потому, что кровь исцелившихся меняет свойства. Я хотел бы взять немного вашей, чтоб узнать, как изменилась она.
– Необычная просьба для этого города, – задумчиво усмехнулся Судья. – И какие же загадочные свойства приобретает кровь излеченных этой самой… Кларой? – в голосе Георгия Каина колыхнулась едва заметная неприязнь.
– Вы же знали моего отца? Для города – да, для менху – нет, – коротко и сухо ответил Артемий. – В крови начинают намного активнее вырабатываться антитела.
– Мне известно, что по местным обычаям у вашего рода есть наследственное право, – кивнул Георгий в ответ. – Это не важно. Даже не обладай вы таким правом – я не отказал бы в вашей просьбе. Но все же – утолите мое любопытство. Чем вам могут быть полезны эти антитела? Их не передашь другу, не подаришь матери…
Бурах, который доселе не был уверен, как старший Каин относится к знающим линии, кивнул.
– Как раз этого-то я и пытаюсь добиться. Когда их очень много, смешав обработанную кровь с некоторыми из моих настоев, возможно будет приготовить лекарство. Однако такая концентрация встречается не у каждого, судья. А вы – утолите мое? Мне кажется, вы не очень благодарны своей спасительнице.
– Отчего же – благодарен, – бесстрастно ответил Георгий. – Должно быть, просто непривычно чувствовать себя обязанным. Обязанным жизнью. Но хотел бы я знать – как?! Как ей это удалось? То к чему Каины шли долгие годы… Не буквально, о нет, вы ведь понимаете? Я говорю не об исцелении наложением рук. Торжество сути над формой. Свершение воистину невозможного. Кто она, эта девочка? Я бы сказал – новый сосуд для духа Симона, если бы не знал точно, что… – Судья сбился и закончил скомкано, – что это не так.
– Но ведь Симон умер!
Убит. Его собственной рукой. А его сердце и кровь...
– Только телесная оболочка. Дух, сущность, память – называйте как угодно – вне власти болезни. Нужно лишь подходящее вместилище, способное принять титана.
Гаруспик был изумлен... впрочем, ненадолго. Он слышал голоса предков – если долго бродить в степи без воды и еды, пока звонкая дымка не окутает окружающий мир, умершие могут заговорить с тобой. Они и степные духи. Тени бродят по окраинам снов. Бос Турох помогает увидеть те линии, которых ты не знал раньше. Правда, никто из ушедших не мог вернуться в тело. Но, может быть, это и есть настоящее значение слова «бессмертный»?!.. И все же глухое удивление отдавалось в голосе, когда менху спросил:
– Это и правда возможно? Но как вы тогда можете знать, что это не Клара?
– Это не Клара, – отрезал Судья.
Пояснений не последовало. Дом впитывал молчание в ожидании слов.
– Мы отвлеклись, – наконец напомнил Георгий. Завернутый рукав обнажил крепкую руку в переплетении старческих набухших вен.
По крайней мере теперь не было недостатка в пустых пузырьках – Гаруспик захватил их с избытком. Хватит, чтобы взять кровь у всего семейства Каиных, и еще останется. Закупорив пробкой отверстие, менху кивнул:
– Спасибо, судья. Простите, что задам этот вопрос... но как себя чувствует ваша племянница?
– Мария? – в голосе – горечь, перевитая гордостью. – Она Каина. Она Хозяйка. В ее жилах – кровь неистовой Нины. Иные и в благоденствии не имеют той силы, огня и твердости, что Мария – в несчастье. Но даже она не в силах победить болезнь.
– Она – Хозяйка, – повторил Гаруспик. – Город нуждается в Хозяйках. Сколько она еще сможет бороться, Георгий?
– Я надеюсь на лучшее. И я не стану назначать ей сроков. Она будет бороться столько, сколько возможно. Как весь город. Как все люди – просто для каждого свой предел. Она будет бороться, но вы – поторопитесь.
Поторопитесь. Это слово эхом звучали в голове Бураха, когда он прощался с хозяином и покидал дом. Поторопитесь – это говорил даже не Георгий Каин. Это шуршали падающие с хмурых высоких небес листья. Это шептал круживший их ветер, совсем не похожий на своего собрата там, за чертой болезни. Это молчал город.

Сообщение отредактировал Woozzle - 13-12-2010, 0:08

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. Покаяние.
(в роли Трагика, Исполнителя и Алой Хозяйки - Woozzle)

Тишина после ухода Артемия стала особенно вязкой; одинокое дыхание, перебиваемое скупыми звуками редких движений, не могло разбавить ее. Где-то по городу гулял ветер, но даже он избегал тонких стен лаборатории. И дождь, как на грех, не спешил рассыпать крошево капель по жестяной крыше, и нить, выпрядаемая из тишины, все тянулась, тянулась, тянулась…
Пока не оборвалась стуком. Деликатным, виноватым, робким – так обычно стучат те, кто долго мнется на пороге, даже услышав “войдите”. Обычно – но не сейчас. Гость не стал дожидаться отклика. За стуком последовал визгливый скрип петель и легкие, будто пританцовывающие шаги – и в проеме возник гротескно тонкий черно-белый человек.
Не ожидавший увидеть столь диковинного посетителя, Даниил сперва вздрогнул, но после вспомнил о них - о Трагиках, актерах труппы импресарио Бессмертника. Они настораживали Бакалавра ничуть не меньше клювоголовых вестников несчастий... Но в них, по крайней мере, вполне можно было узнать живых людей.
А что скрывается за медной маской и длинным плащом - кто разберет.
- И тебе доброго утра, - проговорил Даниил, приподнимая брови, - чем обязан визиту?
- А Вас не просто отыскать… - гость витиевато раскланялся, вытянул руку. Длинные пальцы держали белый прямоугольник – изящно, за самый краешек.
- Принужден обстоятельствами... Что это ты принес? - удивился врач. - Письмо? От кого?
Осиным роем в мыслях пронеслась череда предположений, такая же пестрая, жалящая так же больно.
Трагик хранил молчание - излишне театральное, пожалуй. Конверт почтовым голубем белел в обтянутой черным ладони.
Данковский вздохнул и забрал письмо.
- Надеюсь, оно скажет мне больше, чем ты, - заметил он негромко, переворачивая конверт: быть может, надписан?
Подписи не было. Конверт просвечивал коротким росчерком чернил – надорвать край, достать хрусткий лист с одним лишь словом.
Приходи.
Он никогда не видел этого почерка. Этой резкой – и в то же время летящей – манеры письма, этого яростного нажима, отмечающего каждую букву бороздками. Он никогда не видел – но узнал сразу.
Приходи.
То ли мольба, то ли приказ, огонь, не тронувший бумаги, но слепящий глаза – до боли.
Какое-то время он стоял так, с листком в руках, неподвижный, словно статуя. Из мира исчезли краски, звуки, пространство и время стерлись, и только одно это слово, вместе с ударами крови в виски...
- Я буду сумасшедшим, если сделаю это... - шепчет он сам себе, опустив голову. И вдруг поднимает ее снова, резко; глаза горят истинным безумием. - Или - если не сделаю?!
Когда Даниил выскочил за дверь, то даже не заметил, что Трагик уже исчез, неведомо когда и как. Впрочем, до того ли сейчас?..
Он придет.
Город стал дорогой.
Шпалы, сбивчиво стучащие под ногами. Какие-то дома: серые, затем - изъеденные алой плесенью, и снова серые. Молчащие вслед люди и деревья. Они мелькали, не отпечатываясь в мыслях, в чувствах, в памяти - в них сейчас было слишком мало силы. Слишком мало – в сравнении с коротким словом, брошенным гибкой рукой на лист бумаги.
Мост – и мостовая.
Дорога-город завершалась в Горнах. У двери, охраняемой насмешливой птицей, чей клюв отливает медью и желчью.
Лишь встретившись с этим мрачным вестником, остановившись на полушаге, он понял, что все еще сжимает в кулаке свернутое письмо.
Грудь тяжело вздымалась от быстрого шага - и бега, сердце колотилось, отдаваясь набатом по ребрам.
- Впусти меня, - выдохнул Даниил, - впусти сейчас же.
Он мог добавить многое к этим словам, но все остальное и так можно было прочесть в его взгляде.
- Правильно, - хмыкнул Клювоголовый, окинув колючим взглядом запыхавшегося бакалавра. – Будешь ходить медленно – опоздаешь на похороны.
Хмыкнул – но все же посторонился, освобождая проход.
Данковский пропустил колкость мимо ушей - пусть его, - и резко толкнул дверь. Как давно он в последний раз был здесь...
И как много он здесь оставил.
В доме Марии не властвовал давящий дух болезни. Здесь все было так, как он помнил. Пламя в лепном очаге с шипением выбрасывало языки, швыряло причудливые тени на тяжелые шторы, играло отблесками на зеркалах и картинах. Запах ладана плыл в сплетении теней.
И сама она – была почти такой же. Сторонний взгляд не заметил бы голубоватой бледности кожи; особой, беззащитной хрупкости рук, отчаянной, выжигающей ярости борьбы на дне пронзительно синих глаз. Сторонний – не заметил бы. Даниил – видел каждую черту, проведенную Песчанкой поверх прежней.
Не говоря ни слова, Даниил приблизился к ней, взял бережно за руку (в сердце шевельнулась игла - как она тонка, ломка и беззащитна сейчас, Алая Хозяйка...) и вложил в ладонь письмо.
- Я пришел, - сказал он шепотом и встал - упал! - перед ней на колени.
Она молчала. Ломкие пальцы в горячей ладони немели нетающим льдом. Только на запястье бесновалась жилка, выдавая вулкан, спрятанный в глубине айсберга.
- Эн-Даниил…
Молчание пролилось именем, которым бакалавра не называл никто. Никто, кроме нее. Именем-нитью, именем-сетью, именем-цепью.
- Эн-Даниил, - другая рука коснулась его лба – мимолетом, будто украв мгновение – и отдернулась. Встань, встань. Встань!
Даже сейчас в ее голосе звенела сила. Сила – и власть, которой трудно противиться.
Он поднялся медленно, словно переступая через себя, противясь собственной воле. И было от чего - к лицу точно прилила вся кровь, горячая, жаркая, ядовито-больная, заставила испарину выступить на лбу мелкими каплями...
О, это было куда хуже, чем болезнь, поражало куда вернее.
И от этого он не знал лекарства.
- Прости меня, - Даниил заглянул ей в глаза. Льдинки-блики в его собственных растаяли тут же. - Я так виноват...
- Не нужно, - Мария качнула головой, иссиня-черной волной по плечам плеснули волосы. – В этом нет твоей вины. Вины вообще нет, только внутри она имеет вес, для каждого – своя. Мы назначаем ее сами себе, как и покаяние. Знаешь, какова моя? Я снова позвала тебя не ради тебя, - она смотрела прямо, не отводя глаз – Алая Хозяйка, Мария Каина, дочь неистовой Нины. – Я снова позвала тебя для дела.
Бакалавр опустил голову. Это был не кивок... так на плахе ждут удара топором, склонившись и молясь лишь о том, чтоб удар этот был единственным.
- Я... - в горле пересохло, и слова не шли с языка. - Я понимаю. Что это за дело?
- Многогранник, - плавная линия губ стала жесткой. – То, во что верил Симон, то, что было светочем для моей семьи – веха будущего, символ духа и разума… Оклеветан. Нас хотят растоптать – пусть, Каины сильнее сплетен, но Петр… Он на грани. Он слишком талантлив – и слишком восприимчив. Слишком чуток. А я не могу пойти к нему. Как странно: ты – можешь. А я - нет.
- Что мне сделать? Что сказать ему? Что?...
Невысказанным остается: "Я сделаю все, что ты скажешь. Все, о чем попросишь".
И мыслью, которую он гонит от себя: "Лишь бы ты хоть однажды позвала меня - ради меня".
- Я не знаю… - растерянность темным эхом вторит ее голосу – впервые. – Выслушать его. Понять. Стать его вторым я, его твириновым мороком... Я не знаю!
- Я понимаю, - во второй раз произносит он. - Да. Я сделаю. Где искать Петра?
- Сразу за Стержнем. Дом в строительных лесах.
Бакалавр кивнул. Этот дом он помнил, хоть и замечал его всего пару раз, когда бывал у Сабурова. Думалось тогда - неужели подъезд отстраивается заново? Ведь дома вокруг, ровно такие же по виду, еще не кажутся пострадавшими от времени.
Значит, там живет второй из гениальных архитекторов Стаматиных, Петр...
Он отступил на полшага, не желая уходить, но зная, что оставаться дольше - еще мучительней.
- Тогда я...? - не договорил. Не смог.
- Да, - словно через силу кивнула она. – Иди. Не медли. Иди же!
И тут же, противореча себе, подалась навстречу. Хрупкий лед пальцев браслетом сомкнулся на запястье. Дыхание опалило губы.
Даниил бережно взял ее за руку чуть выше локтя, качнул головой:
- Мне... я... мы не должны, наверное, - но кому, Данковский, кому мы не должны? И кого ты пытаешься обмануть? Всех, начиная с себя?
Задержав дыхание (а может, оно само остановилось вместе со временем?), он обнял Хозяйку. Закрыв собой от остального мира, спасая от всего, что бушевало вокруг - от чумы, от войны.
Но - ненадолго.

Сообщение отредактировал Хелькэ - 14-12-2010, 21:52

[higf >>>]

Гаруспик. Корни и ветвь
(мастер сегодня прячет клюв за маской инквизитора)

Собор встретил гулким эхом – будто бы он тоже пытался шептать что-то Гаруспику, да не мог. Был нем от рождения, и его голос распадался на отдельные шорохи. Лишь светился кроваво-красный витраж – будто везде сегодня сговорились встречать Бураха багровым.
Алые отблески запятнанными лезвиями рассекали проход между каменными скамьями, по которому, припадая на правую ногу, шел менху. Шел, не опасаясь пораниться об острую кромку света.
– Времени почти не осталось... – звучный голос Аглаи Лилич перепутался с эхом и заметался, отражаясь от стен. – Хорошо, что ты пришел сегодня.
Казалось – ее не изменили эти дни. Казалось – ее вообще ничто не может изменить. Разве что годы – но сейчас, когда дни были на вес вечности, о годах не думалось вовсе. Они были просто не из этой жизни... как звезды – они накрепко вбиты в небо, но их слабый свет не озарит путь, а их тепло не согреет под осенним дождем.
– Спасибо тебе за проход в Бойни.
– Ты не нашел то, что хотел? – в вопросе слышался не вопрос – ровное, отдающее полынной горечью знание. – Бойни открыли свои врата, но не открыли своих тайн.
– Тайны – это не всегда то, что хочется узнать, – Бурах пожал плечами, и при этом движении сдвинулся прикрепленный к спине сверток с куклой – будто та хотела выглянуть из-за плеча. – Кое-что я нашел... Ты знаешь даже о том, что творится в Бойнях?
– Нет, – она коротко качнула головой. – У этого города два слепых пятна. Одно из них – Бойни, их нутро скрыто ото всех, кто не принадлежит Укладу; о том, что происходит за этими стенами, можно лишь строить предположения.
– А второе? – Артемий наморщил лоб, вспоминая – закрытая станция; та часть складов, что под рукой Грифа; подземные коридоры; Театр, такой открытый и так ревниво хранящий тайны закулисья...
Тишина отсчитала несколько мгновений, пока менху перебирал варианты ответа, эхо – отголоски прозвучавшего вопроса, а Аглая Лилич – собственные мысли.
– Второе – Многогранник, –ответ перебил череду рассыпавшихся звуков – собой. – Каины и их пара ручных архитекторов хранят свои тайны не менее ревностно, чем подчиненный ритуалам и традициям Уклад; в архиве нет даже проектной документации.
Когда Артемий шел через площадь от Горнов, город торопил его, а нависший справа гигантский фонарь, повисший на бесконечной череде ступеней, молчал. И не потому, что не умел говорить, как Собор, о нет! Не хотел. С ним – не хотел.
Даже имей Гаруспик время на обдумывание вариантов – этот не был бы в числе первых. Не потому, что старший брат лестниц в небо был менее загадочен, чем Театр. Просто...
– Многогранник почему-то не кажется мне частью города, – заметил менху. – Какой-то чужой. Но кто же эти архитекторы?
– Братья Стаматины. Они покинули Столицу с шумом, как и подобает непризнанным гениям, здесь же нашли понимание и поддержку одного из влиятельнейших семейств – и вдохновение, измеряемое многими бутылками твирина.
Гаруспик приподнял брови и хотел даже присвистнуть – но здесь это казалось неуместным.
– Андрея я знаю, кабатчика. Так он еще и архитектор? Не каждый день так ремесло меняют, да...
На этот раз плечами пожала она; вольному воля, читалось в этом коротком движении.
– Многогранник и Бойни... – Аглая задумчиво прикрыла глаза, спасаясь от кровавых витражных отблесков. – По сути они антагонисты. Корни, прорастающие из земли – и ветвь, тянущаяся к небу. Почти фанатичная верность традициям – и попрание всяческих законов. Но в эти дни в них есть и кое-что схожее.
Артемий наморщил лоб, сильнее налег на палку... Голод, несделанный выбор, шепот города «поторопись» – растягивали сознание на клочки, не давая разуму расправить крыльяи набрать высоту, чтобы успевать за быстрокрылой чайкой – полетом мысли Лилич.
– В чем же сходство? Бойни чисты от Язвы. Многогранник – не знаю... Что это вообще? Для чего Каины построили его, и как это не падает?
– Ты верно мыслишь, – раздумье протянуло лучики тонких морщин в уголках ее глаз. – Бойни чисты от Язвы – и Многогранник тоже чист. Это легко объяснить: Уклад закрыл свое убежище на тяжелый засов, и воинство младшего Каина, юная стража зеркальной башни, тоже не жалует посторонних. Труднее объяснить другое – этому другому нет никаких подтверждений, кроме слов нескольких очевидцев, но когда нет иной информации, приходится верить и словам. А если верить словам, выходит, что прежде, чем выплеснуться в город, чума прошлась по Бойням и Многограннику – не отметив их своей дланью.
Гаруспик потряс головой и ступил ближе, пристально вглядываясь в лицо собеседницы – в себе ли? В себе. Вся в себе.
– Не понимаю... Прошла, но не коснулась – это как? Шабнак, что ли, там шастала в собственном облике?
– Когда дело касается Многогранника, – усмешка оттенка дождя тронула губы инквизитора, – можно поверить и в шабнак. Что до Боен – все прозаичнее. Очень многие указывают на то, что первые заболевшие накануне были там. На следующий день волна захлестнула Термитник, а после – вырвалась в город.
– Может, случайность? Ведь тогда и в самих Бойнях кто-то да заболел бы, и там бы началось. Ведь иначе, если все, кто мог заразиться, ушли, – холод прошиб изнутри, сковав пустой желудок в мерзлый комок – будто большой снежок, вылепленный из мокрого снега, распадающийся в руках... – тогда выходит, они знали и они это специально?!..
– Совсем необязательно. Если допустить, что был некий... толчок, всплеск – как раз в то время, когда “шабнак” шла по Многограннику – у болезни этих мясников может не быть никакой подоплеки. Смена закончилась, люди ушли отдыхать – унося семя в себе. Но об этом уже не у кого спросить. Песчанка не делает исключений. Кроме тех пятерых.
– То, что ты говоришь, звучит очень странно... Но возможно. Если так – надо сделать, чтоб шабнак не могла прийти снова – через день, два, три. Иначе... Иначе все будет напрасно, Аглая. Даже если мы победим – страшной ценой. Если так можно – победить.
Ком внутри все не хотел распадаться и таять, заставляя держаться неестественно-прямо.
– И какова же будет цена? – уловив перемену в тоне Гаруспика, она насторожилась, острой бритвой внимания отрезав свои раздумья.
Лишь на миг остатки сомнения мелькнули по лицу. Затем он кивнул сам себе. И преспокойно уселся на пол перед креслом, перебросив себе на колени тюк с куклой.
– Извини, нога болит. Я скажу. Но сперва расскажи мне – каким ты видишь этот город? Это важно для меня. Я ищу ответы.
Алые отблески стекла на узорчатых плитах пола испуганно брызнули в стороны и застыли, обтекая фигуру Гаруспика. Взгляд Аглаи Лилич впитывал их свет, становясь винным, тяжелым, вяжущим.
– Я вижу его химерой о двух головах. Первая требует мяса, вторая – грезит о звездах. Ума не приложу, как они до сих пор не подрались.
– Звезды, – уронил Артемий, у которого слова инквизитора наконец начали складываться в узор – такой же сложный и гнетущий, как темные линии по граням багровых многоугольников стекла. – Ветвь, тянущаяся к небу... Ты об этом? – сквозь стены он безошибочно указал рукой на растущее от площади сооружение. – Но так нельзя делить. Когда мы с отцом ходили в Степь – он показывал мне созвездия и рассказывал, как Небесный воин украл Пояс для лунной девы. А ты слышала сказки одонгов? Про то, как великий Мангалан поднялся в небо и оттуда стережет землю? Уклад – это не только мясо.
Она не стала спорить. Поднялась со своего железного – пыточного! – трона, прошлась по каменным ступеням, разгоняя эхо жесткими каблуками.
– Конечно. Это не только мясо, я знаю. Это целая культура, особый порядок, недаром он носит такое имя – Уклад. Как и Каины, и те, кто следует за ними – их называют здесь Утопистами – это не только стремление к высшему. Но Бойни переняли от Уклада животную силу и инстинкты, а Многогранник от своих создателей – тягу к невозможному. Вот они – две головы нашей химеры. Не люди, в которых всегда намешано низменного и высокого. Чистая идея, воплощенная в камне.

[Woozzle >>>]

(продолжаем беседовать с Хигфом о королях и капусте)

Опершись на руку, Гаруспик поворачивал корпус и следил за женщиной. Она была невысока – но вот так, снизу вверх, этого не было заметно. И еще одна пара глаз следила – ткань сбилась, и отблески витража оставляли на пуговицах алые пятна.
– Иногда у меня возникает ощущение, что какое-то место – живое, – задумчиво сказал Артемий. – Но они как-то... не складываются. Я не вижу так весь город. Наверное, это потому, что я не унаследовал таланта отца. Я не смогу стать настоящим менху, как он.
– Сможешь! Уже стал, – резкий поворот, прямой взгляд, голос, обжигающий уверенностью. – Ты сравниваешь его – мудрого, опытного, отдавшего Укладу всю жизнь, вросшего в ритуалы и традиции – с тем, кто стоит в самом начале пути. С тем, кому выпало учиться плавать на стремнине, не имея ни наставника, ни спасательного круга. И разве твой отец не совершал ошибок?
Гаруспик сжал правую руку в кулак. Как рассказать? Как пояснить то, чего ты сам толком не понимаешь и можешь только ощущать? Если бы можно было выплеснуть свои образы прямо в голову другого человека...
Пожалуй, прибавилось бы сумасшедших, – подсказал циничный студент-медик.
– Есть способность видеть. Дар. Талант. Линии могут не открываться, и тогда приходится решать без них. Можно усомниться в увиденном – но когда ты уверен, что прав, что вскрываешь мир там, где он сам этого хочет – а все оказывается наоборот...
Пальцы беспомощно разжались.
Тонкая ладонь – сейчас она была теплой и совсем не казалась стальной – ободряюще легла на плечо. Аглая смотрела сверху вниз, но во взгляде ее не было ни пренебрежения, ни жалости – только темная печаль понимания.
– Даже мир может ошибаться, не говоря уже о человеке, будь он хоть трижды гаруспик. Даже мир не может знать наверняка, что его желания сбудутся к лучшему. Ты видишь линии верно, просто линии не всегда верны – и это древнее, чем родовые знания менху.
Этим словам хотелось верить – они ставили повалившееся на бок мироздание на место, как ставят упавшую статуэтку на полочку. Хотелось верить этой руке. Верить, что не напрасно произнес вслух то, чего не доверил ни Стаху, ни Даниилу. Не знать, как знают служители. Просто – верить.
Он протянул руку и потемневшие от твири пальцы коснулись чужих – словно бы сравнить, оттенить контраст. И спросил – тихо, будто чтоб не услышали стены – совсем не о том, о чем только что думал и собирался.
– Трудно быть все время натянутой струной?
Она не отняла руки.
– Трудно не знать своего предела, – ответила чуть слышно, возвращая откровенность – неподдельно, безоглядно, бесстрашно. – Когда звон все нарастает и нарастает, когда сам воздух резонирует, чувствуя напряжение – а ты не знаешь, в какой момент лопнешь. До того, как будет –можно, или все-таки после – хотя бы на один вздох.
– Ты сможешь не порваться.
Гулко молчал далекими сводами Собор. Постаралась сделаться незаметной кукла. А менху взглядом и касанием пытался передать то, что ощутил сам: просто – верь.
Тишина протягивала нити – от взгляда к взгляду, от виска к виску. Хрупкими иглами слов – уже пролившихся ранее и не тронутых голосом – шила странное, полунемое доверие. Дыхание вплеталось в тишину редкими стежками.
– Послезавтра артиллерия ударит по городу, – Аглая сжала губы в тонкую злую линию. – Послезавтра. Если мы не предложим другого выхода. Ты хотел что-то сказать?.. О цене победы...
Гаруспик отвечал дуэтом с тишиной, вплетая в паузы ее немых слов свои – тихие.
– У меня есть рецепт панацеи. Средство исцелить Песчанку. Для этого нужна кровь Высшего быка... или кровь исцеленных Кларой. Возможно, только детей – смотря что покажет проба Георгия.
– Кровь, – слово упало тяжелой плитой, дробя отзвуки в холодную крошку. – Та самая особая кровь, о которой ты говорил, когда шел в Бойни. Ты не нашел там ответа, а значит, остается только одно решение...
– И это не выход, – не менее тяжко ответил Гаруспик. – Даже если на минуту забыть о чувствах. Спичка или Тая – не аврокс. Сколько крови в их телах? Если выпустить всю – хватит ли этого? На сотню-полторы? Когда я шел сюда, чума захватила по дороге три квартала подряд.
– Это не выход, – она кивнула, прижимая ладонью пульсирующую жилку на виске. – Спичка, Тая... Почему именно дети – ты не думал об этом?..
Закрыв глаза, менху постарался восстановить в памяти миг прозрения. Миг догадки, когда вдруг пришла уверенность. Как хочется, чтобы кровь Георгия опровергла ее. Будь пригоден для панацеи, например, Гриф – с какой радостью Гаруспик пошел бы на опасное дело!
– Нет. Не думал... Может быть, во время взросления что-то меняется в организме? Появляется – или наоборот, исчезает.
– Исчезает... – то ли эхо повторило последнее слово Гаруспика, то ли Аглая выдохнула задумчиво. – Это исцеление... Что оно есть такое? Что дает Клара тем, кого излечила своей рукой?
– Ойнон Данковский сказал бы, – рот Гаруспика дернулся, будто улыбка пыталась украдкой воцариться на хмуром лице, да не смогла. Только и хватило сил – чуть погнуть уголки отвердевших губ, – в крови появляется много активных антител. А я иначе скажу. Клара просто гонит Песчанку прочь. И вот кровь детей, наверное, помнит, как это делается. А наша... может, уже разучилась меняться? Надо бы Клару спросить, Аглая. Только скажет ли? Знает ли? Она пыталась Даниила вылечить – да не смогла.
– Посмотри вокруг. Десятки сотен заболевших – и десятки сотен умерших. И пятеро исцеленных Кларой. Она дала им чудо. Знаешь, в чем разница между детьми – и нами? Для них чудо естественно. Оно у них в крови, оно загорается от искры и пылает так ярко, что его можно подарить другому. Мы так не можем. В нашей крови нет чуда – лишь привычка находить во всем пользу.
Голова куклы мотнулась, кивая. «И во мне есть чудо. Только ни капли крови». Гаруспик мотнул головой, отгоняя почудившийся шепот, поправил ткань и осторожно поднялся.
– Ты сказала лучше, чем я. Вот если бы еще исцеление можно было повторить... Возложит Спичка руки, и...
На этот раз он все-таки улыбнулся. Уж больно забавен и нелеп показался его знакомец в роли лекаря-святого.
– Увы, – прямая напряженная спина Аглаи Лилич не дрогнула, лишь по глазам читалось, как давит на плечи это короткое слово. – Чудо, текущее в жилах, можно извлечь только вместе с кровью. Правда ли, что в жилах этой земли тоже течет кровь – живая, горячая кровь быков? Маленькая Тая говорила, что в Бойнях есть колодец, куда уходит сила закланных босов.
Вопрос взлетел к сводам и рухнул оттуда на Артемия, заставив предчувствие прорасти – будто Марк Бессмертник стоял сейчас рядом и сплетал воздух отточенными движениями пальцев.
– Я не знал этого, – произнес он медленно, почти по слогам.
Тягучие паузы в словах вибрировали, передавая предчувствие дальше – по тонкой ниточке понимания.
– Думаешь, та кровь – тоже особенная? – эхо задохнулось, поймав в свои сети голос инквизитора. – Тогда нужно расспросить о колодце Таю. Она расскажет тебе больше.
– Не думаю – чувствую. Надеюсь.
Время переминалось с ноги на ногу и дергало за рукав. Смотрело. И все же Артемий задержался – ровно настолько, чтобы коснуться рукой плеча, затянутого в ткань, как в доспехи. Чтобы укрепить стежками взгляда тонкую ниточку. И не порвать ее словами.
Эхо провожало менху, когда он шел между рядами скамей. Неровное, сбивчивое эхо таких же неровных шагов.
Эхо – и взгляд в спину.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. In tvirino veritas.
(а также Клювоголовый, за что ему мур))

Подъезд, к которому подходил бакалавр Данковский, был оплетен лесами, словно диковинными лестницами - хочешь, забирайся, и вверх, к небу.
"Ну нет", отгоняя странное сравнение, пришедшее в голову, сказал он сам себе, "воспользуемся лучше лестницей".
Дверь в подъезд была открыта. Войдя, Даниил удивился - он побывал уже во многих домах Города и успел составить впечатление о том, как они устроены. Этот же не был похож ни на что. По сути, то, что звалось подъездом, таковым не являлось - за дверью была узкая винтовая лестница, круто уводившая наверх.
Не стараясь приглушать шаги (пусть хозяин знает, что к нему собирается гость), Данковский зашагал наверх.
Ступени штопором ввинчивались в дом, вскрывая этажи. Ступени выводили свое скрипучее соло, указывая бакалавру дорогу. Мимо запертой двери на лестничной площадке, мимо жутковатой скульптуры, взглянувшей в лицо слепыми глазами, мимо бесчисленных чертежей, эскизов, рисунков, в которых Даниил узнавал зеркальную Башню, пронзающую небо над городом. К человеку, сидящему за столом, на котором исчерченные острым грифелем листы соседствовали с грязными кружками и пустыми бутылками.
Заслышав шаги, человек окинул бакалавра мутным взглядом. Молча подвинул кружку, плесканул из зеленой бутыли – себе и гостю.
- Здравствуй, Петр, - Данковский в замешательстве остановился.
И это - один из гениальных близнецов?
Это - создатель Многогранника?
Воплотивший мечту в жизнь, творец, художник, почти-бог - что же ты делаешь здесь и так?!
- Я... не помешаю тебе?
- Пей, - угрюмо кивнул Петр на кружку, полную до краев дымным твирином. Не отвечая на вопрос – и ничего не спрашивая. Даже имени.
На зеленом стекле плясали пьяные блики.
Если бы не Мария, он попросту ушел бы, оставив больного человека в целительном одиночестве. Но он не ушел.
Покорно взял кружку, сев на второй стул, сделал пару глотков.
Горькая-горькая, дурманная твирь обожгла горло в первые секунды, а потом - разлила внутри тепло.
- Твое здоровье, - запоздало добавил Даниил.
Широким движением Стаматин смахнул бумаги и пустую посуду – зазвенели, покатившись по полу, жестяные кружки, звонко вздрогнуло, взрываясь осколками, бутылочное стекло. На столе остался лишь один чертеж. Петр развернул его, разгладил ладонью пересечение линий и плоскостей.
- Они говорят, в нем зародилась чума! – он ударил кулаком по чертежу, недопитый твирин расплескался, расплылся по бумаге темным пятном. – Если позволить детям играть с огнем – вспыхнет пожар. Почему-то никто не пытается запретить спички…
- Чума - в Многограннике? - Бакалавр наклонил голову в изумлении. - Кто так говорит?
Если до этого он считал, что сей визит может оказаться напрасным, то теперь его мнение сменилось противоположным. У кого же появилась новая версия о происхождении Песчаной Язвы?
- О нет, - Петр пьяно засмеялся, сжал кулак, сминая эскиз. – В Многограннике нет чумы. В Многограннике сейчас только дети – и отражения. Отражения их грез и снов. Снов ярких, объемных, истинных, снов, которые оживают по эту сторону зеркал. Эй, кому там приснился кошмар?!
- Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, - искренне признался Данковский. - Что за отражения снов?
Глаза его тем временем, внимательно сощурившись, разглядывали план, скрытый рукой архитектора. Силились отыскать на помятом листке ответы на свои вопросы. И на самый первый вопрос, что возник у Бакалавра, когда он увидел это строение - на чем же оно держится?
Чертеж не давал ответа. Осиное жало, служившее башне основанием, казалось хрупким и тонким, невозможно тонким для того, чтобы служить опорой этому исполину.
- А я совершенно не понимаю, как это работает, - Стаматин потянулся за новой бутылкой, откупорил ее; острый запах твирина растекся по комнате. – Система стекол, призма, зеркальный коридор – безупречная ловушка! Неудивительно, что им теперь пресны все прежние игры…
- Для чего ловушка? - Даниил попытался ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку. Как утопающий за соломинку.
Маслянистая, густая жидкость в кружке отражала сосредоточенное и каплю обиженное лицо. Он нашел здесь не то, чего искал. Не то, что хотел бы. Нужно искать дальше... нужно ли?
- Это не важно! – в затянутых хмельной дымкой глазах архитектора плескалось безумие. – Сама его суть – ловушка. Капкан для ускользающего, эфемерного – того, к чему нельзя прикоснуться. Дети лучше всех умеют обращаться с сачком для бабочек, дети ловят в Многограннике свои сны. Но иногда – сны ловят детей.
Данковский понял, что надо ответить самому себе всего на один вопрос. Стаматин - напился и бредит в горячке, или все-таки... все-таки?
Случись эта их встреча раньше, Даниил непременно захотел бы поверить в первое, и, возможно, ему удалось бы. А сегодня он этого не хотел.
- И что тогда? Чума, например?
- А пес его знает! - с неожиданной злостью оскалился Петр и залпом осушил кружку. – Да гори оно все твириновым пламенем!
Миг – и от листка, исчерченного пересечением линий и плоскостей, осталась горсть мелких обрывков; Стаматин ссыпал их на пол, как ненужный мусор.
- Не говори так, - воскликнул бакалавр, - уж от кого грех слышать такое, так это от тебя! Разве не ты создал то, что не удалось бы никому иному?! Разве не о тебе до сих пор говорят в Столице, поминая гением и безумцем? Да если бы они там, у себя, увидели Многогранник... - вздох вырвался из его груди. - Им такое и не снилось. А ты здесь губишь себя, свой талант, заливаешь твирином... Петр, неужели ты вправду безумен?
- Твирин… - взгляд архитектора увяз в зеленом бутылочном стекле, как в топком болоте. – За один только твирин этому глупому городку можно простить что угодно. Священное пламя! А ты, братец, не понимаешь…
- Наверное, не понимаю, - признал Даниил. - Зато я понимаю другое. Что нужно бороться за то, что создал.
Вспомнилась Танатика - коллеги, студенты, восторженные взгляды и пожатия рук, и "Gaudeamus" нестройное, под звон кружек, когда напечатали первую его работу...
Теперь, наверное, никогда не напечатают. Даже если он победит песчаную Язву. Но разве стоит из-за этого сдаваться?!
- А этого не понимаешь ты, - печально добавил он.
Скрещенные на столе руки приняли тяжесть хмельной головы Стаматина, длинные волосы скрыли его лицо от Даниила.
Дождь навязчиво стучался в окна, разбивая тишину – его никто не хотел впускать. Молчание длилось долго, хриплое дыхание становилось ровнее, и казалось уже, что ответа не будет вовсе, что архитектор спит, успокоенный своим жидким огнем – но нет.
- Ты был внутри? – резко спросил Петр, не поднимая головы. Пьяная муть растворилась, исчезла из голоса, не оставив следа.
- Нет, - сожаление о несбывшемся все-таки проскользнуло в голосе Данковского. - Только поднимался, на самый верх.
- Вот и сходи. Посмотри, какие зубья у этого капкана. А то ведь скоро смотреть будет не на что, - быстрый взгляд исподлобья чиркнул по лицу. - Или некому.
- Я вряд ли смогу войти, - Даниил покачал головой. - В тот раз уже не смог.
- А он с характером, – Стаматин ухмыльнулся. - Стыдлив, как девственница, упрям, как осел. Попробовал бы еще... А впрочем… - он махнул рукой, снова разливая по кружкам твирин; глаза потемнели, набухли грозой. – Впрочем, как знаешь. Выпей лучше.
Твирь снова погладила по губам, дразняще и горько.
- Может, и попробую, - кивнул Бакалавр и отставил кружку. - А ты - прекратил бы пить, Петр. Впрочем, как знаешь.
Ушел он, не прощаясь; дверь за ним затворилась с протяжным скрипом, но Петр, конечно, этого не услышал.

[higf >>>]

Гаруспик и Бакалавр. "Дети?"
(на этот раз вдвоем с Кошкой. Второй раз за прикл)

Створка встала на место, отсекая взгляд, заключая внутри гулкое эхо сводов. Через площадь свысока смотрели Горны, и Гаруспик не сразу заметил на их фоне худенькую фигурку, а когда заметил – она показалась на удивление знакомой. Волосы прихвачены шапочкой, похожей на те, какие носят некоторые рабочие, но больше ничто в одежде и силуэте не напоминало фабричных. Куртка, наверное, когда-то была серо-зеленой.
– Клара, – негромко пробормотал Артемий, и хотел окликнуть громче, но никакой надобности в том не было – казалось, его и так услышали. Самозванка подняла голову, глядя на Собор, и, быстро отвернувшись, исчезла в переулке.
– Клара! – окликнул он громко, – но даже если она и услышала – ничего не ответила.
Когда он пересек площадь, девчонки уже и след простыл.
Оставалось идти дальше – вдоль усадьбы Каиных, между домами, через мост. Почти сразу за речушкой была знакомая лавка, и Бурах потратил последние медяки на кусок вяленого мяса.
Даниила еще не было и, бережно поставив склянку с кровью судьи на стол, менху принялся за еду. Вчера завтракал, сегодня обедает. Глядишь, завтра удастся поужинать.
Шаги у порога раздались скоро – торопливые, сбивчивые, словно шедший и шагал-то через силу, борясь с чем-то внутри себя. Немелодично заскрипела дверь, ударилась о стену, открытая слишком широко, с громким стуком.
– Так, – произнес Бакалавр, прислонясь к косяку, – ты здесь, Артемий, это славно.
До табурета, что стоял напротив Бураха, он добрался, время от времени придерживаясь за стену. Когда взгляды мужчин встретились, все сразу стало ясно – Даниил пьян. Едва заметный, горьковатый аромат твирина подтверждал это как честнейший свидетель.
– Здесь, здесь, – менху слегка нахмурился, оценивающе глядя на состояние коллеги. – По какому случаю надрался-то? На, закуси.
Он протянул кусок мяса, от которого, впрочем, осталась едва четверть – Бурах в ожидании работал челюстями безостановочно.
Гаруспик в последние пару дней настоев почти не принимал – сперва не было бутылочек, чтобы носить их с собой, а сегодня на голодный желудок он просто побоялся свалиться. К тому же служителю и так казалось – он пропах парами твири настолько, что прием внутрь мало что изменит. И так голова кругом идет.
– Ах черт, – пробормотал Даниил, весьма озадаченно разглядывая предложенную закуску, – теперь ясно, чего меня так в стороны ведет – на голодный желудок-то…
Историю свою он, однако, начал рассказывать (на удивление связно) лишь после того, как обстоятельно расправился с мясом.
– Я у Петра Стаматина был, – поведал Данковский, опираясь локтями на стол – должно быть, для большей устойчивости, – а он совсем уже почти сбрендил, на мир через дно бутылки смотрит. Я бы, конечно, не стал просто так, отказался бы, но меня очень она попросила, чтобы я с Петром поговорил – я и поговорил! Только твирина хлебнуть пришлось. Петр без него не разговаривает.
– Она? – уточнил Артемий. – Кто – она?
– Да Мария же, – отвечал Даниил, словно это и так было очевидно. – Хозяйка.
– Погоди, ты же меня просил узнать об ее здоровье, чтоб в Горны не ходить. Я и узнал...
Данковский озадаченно сморгнул. Потом словно бы вспомнил:
– Да! Просил. Я и сам не знал, что... в общем, она прислала мне записку с просьбой прийти, и... – он развел руками. – Был бы совсем идиот, если б не пришел.
– Да ты и так, ойнон, на умного сейчас не похож, – Гаруспик усмехнулся, но тут же посерьезнел. – Ты как, помнишь еще, чем кровь-то отличается? Я принес пробу от Георгия.
Бакалавр громко фыркнул:
– Да уж помню! – и чуть было не добавил, что и с закрытыми глазами отличит. – Только ты ее на стекляшку как-нибудь сам, ладно? Я бы себя к хрупкому на твоем месте не подпускал.
При взгляде на Бакалавра прямо-таки непроизвольно возникало желание хлебнуть еще глоток-другой. А может быть, и третий-четвертый. Артемий вздохнул. И принялся подготавливать препарат.
Данковский тем временем старательно приводил себя в более подходящее для исследований состояние: потирал виски, похлопывал себя по щекам, – хотел было пойти умыться, но вспомнил, что воды тут и в помине нет. Это огорчало.
Закрыв глаза, он несколько неловко, но все же с первой попытки коснулся указательным пальцем кончика собственного носа. Прогноз утешительный, заметил он про себя.
– Может, тебе того, помочь? – предупредительно вопросил Гаруспик, глядя, как старательно треплет себя коллега. – А то за мной должок. Кстати, все готово, любуйся.
На стекле ждала красная капля. На стекле – как на сцене. Под объективом микроскопа – словно под огнями софитов.
– Не надо мне помогать, – осторожно отозвался Даниил, взгляд которого тут же стал на порядок осмысленнее. – Ита-ак...
Его походке не хватало совсем немного, чтобы быть твердой. По крайней мере, за стены он уже не хватался.
Склонившись над микроскопом (ладони оперлись на крышку стола), Бакалавр прищурился, чуть подкрутил винт... да, такую кровь он уже видел. Бактерия изолирована и больше не опасна, но вот свободные антитела – их не было. Даниил прерывисто вздохнул, выпрямляясь, глянул на менху и покачал головой.
– Дети, – обреченно произнес Гаруспик. – Дети.
– Только не так, – отрезал Данковский. – Мы должны найти другие варианты. Хоть бы какую ниточку...
– Мне дали одну, и сейчас она ведет в сторону Боен...
Рассказ Артемия был коротким. Совсем не таким, каким остался в памяти тот бесконечный разговор. Но главное – то, что было главным для всех остальных – было сказано.

[higf >>>]

Гаруспик. Одиночество камня
(а мастер теперь совсем мааленький... потому что Тая)

Этот город иссечен шагами – стучало в голове эхом палки-трости. Этот город измерен... Чем? Ногами? Нет, слово будет не на месте.
Гаруспику никогда прежде не лезли в голову стихи.
Неповоротливые строчки не заглушали стонов захваченной чумой Хребтовки, и Артемий пошел по Седлу, тем же путем, что и вчера – уже ожидая россыпи цветов и там. Но в городе еще были свободные пути. Пока – были.
Измерен... чем?
Вновь лестница за дощатым забором; горбатый, такой неудобный для него мостик. Спутниками ему сейчас были только взгляды солдат. Где-то теперь сабуровские патрульные – подумалось, когда впереди поднялась башня, венчающая «Стержень». Дальше, мимо – в квартал Кожевенников. Туда, где Уклад удерживает еще часть домов.
Измерен...
Танцуют в воздухе свой последний вальс желтые листья – под прояснившимся небом, под журчание воды в речке.
Этот город измерил меня. Не в рифму. Зато на месте.
Иссеченные шагами улицы молчали – квартал был пуст. Словно чума выкосила его, не оставив никого живого. Ветер не катал по брусчатке гортанных звуков степного наречия, не играл погремушками шагов – лишь хлопал дверьми подъездов да незапертыми ставнями. Скучал. Дождь искал тепла человеческих лиц, но находил только камень, камень, камень...
Тоской черных окон смотрели опустевшие дома. Покинутые дважды – сначала своими настоящими хозяевами, а теперь и чужаками, пришедшими разделить одиночество.
Тревога омыла волной и оставила мутный осадок недоумения. «Куда» и «почему» были многочисленны, настойчивы и бессмысленны без тех, кто мог дать ответ. Пустой квартал казался призраком. Не прошлого – будущего, каким оно не должно быть. А вот и дом, где обитала Мать...
Он был молчалив, как и прочие, но его стены – единственные из всех – сохранили отблеск живого тепла. Словно там, внутри, дрожала искра, согревая робким дыханием каменную душу.
Темный подъезд встретил Гаруспика промозглой сыростью, словно дождь проник и сюда, под крышу, желая укрыться от самого себя. Ступени, уставшие от тишины, принимали шаги с благодарностью, откликаясь мягкими отзвуками старого дерева. Шершавые перила, короткий коридор, приметная дверь на втором этаже...
Тая. Маленькое сердце Уклада – одинокое, покинутое в этом заброшенном квартале.
Она казалась среди безлюдья видением. Тенью, что отстала от хозяйки и теперь силится обрести объем, воскресить память о той, у чьих ног привыкла лежать.
– Мать?! – в голосе сошлись удивление и тревога. – Что здесь случилось?
Короткий взгляд через плечо – взгляд, пропитанный удивлением. Она не ожидала услышать слов: пустой дом нем, лишь вздыхает да стонет скрипами.
– Они ушли, – Тая улыбнулась, и в улыбке ее не было ни детской обиды, ни взрослой горечи – лишь понимание, присущее глубоким старцам.
Вопросы рвались врассыпную, как вспугнутые воробьи. Построить их и пропускать по очереди оказалось нелегко. Гаруспик присел на пол, как недавно в Соборе, но теперь его голова оказалась лишь на одном уровне с собеседницей.
– Куда? И почему?
– В Бойни, – эхо подхватило короткий ответ и уволокло его за собой – вниз по лестнице, между настороженных стен, в узкую щель под плинтусом. – Оюн велел открыть врата для любого, кто чист и захочет войти. Для любого – из Уклада. Оюн говорит, что Бос Турох одарил его своей мудростью: Бойни защитят детей Бодхо и от чумы, и от пушек.
Менху провел ладонью по лицу – будто пытаясь стереть с него недоумение. Безуспешно – черты открывались такими же, каким были.
– Как-то внезапно Бос Турох его одарил... А ты? – внимательно посмотрел он в глаза девочки. – Почему ты не пошла с ними?
Почему? – замер дом, ожидая ответа.
Тая повела плечиком – демонстративно, чуточку капризно, сразу становясь из старца – ребенком.
– А я не хочу, – своенравно фыркнула она. – Я ему не верю. Если пушки станут бить по городу – разве они пощадят Бойни?
– Но неужели тебе не плохо одной? – удивился Гаруспик, и вдруг, будто кто-то разжег внутри костер, стал накаляться. Брови сошлись к переносице. – Да как они могли бросить Мать-Настоятельницу, мерзавцы!
– Вовсе я не одна! Ты вот пришел... – лукавство спряталось в темной глубине глаз. – И Спичка заходил, смотри, он принес мне журавлика!
Тая, любуясь, покачала в ладонях хрупкую белую птицу, сложенную из клетчатого листа. Затем снова подняла взгляд на Гаруспика.
– А моих мясников ты не смей ругать! Я их отпустила. Мне-то чума уже не страшна – что же они будут умирать просто так? А пушки, может, еще и не выстрелят...
– Сразу ведь не стали... – зачем-то произнес Бурах, словно это ограждало от будущего. – Скажи, Мать – я слышал, что в Бойнях есть колодец для крови босов... Это правда?
– Есть, – кивнула Тая. – Мясники говорят, что он ведет к сердцу матери Бодхо. И еще в легендах говорится, что кровь в нем – живая, но когда мать Бодхо гневается – кровь становится мертвой. Ты знаешь, как это – кровь, и вдруг – мертвая?..
Вопрос кольнул своей простотой. Говорят, правильно заданный вопрос – половина ответа. В то время, когда загадочная шабнак скользила по еще более загадочному Многограннику – из Боен шли завтрашние больные.
На простой вопрос нужен простой ответ.
– Наверное, – усталая хрипотца прорезалась в голосе, – это когда в ней поселяется смерть. А куда гонит кровь сердце великой Матери, согласно легендам?
Бумажная птица в маленьких ладошках замерла. Тая сосредоточенно хмурила брови, припоминая.
– Кажется, об этом не говорится, – наконец вздохнула она. – С легендами всегда так: они не любят отвечать на вопросы. Им нравится хранить тайну. Но кровь всегда течет по жилам – у босов, у людей и у матери Бодхо, разве нет?
– С возрастом мы забываем очевидные ответы, – усмехнулся Гаруспик, сдвигая быстро затекающую ногу. – Ты права. Кто же может увидеть это священное место?
– Ты – служитель, тебе дозволено, – серьезно ответила Тая. Нет, сейчас – Мать-Настоятельница. – Даже Оюн не посмеет отказать.
Гаруспик кивнул и поднялся на ноги.
– Пойду в Бойни. Хочешь, я пока оставлю тебе компанию? На обратном пути вернусь за... за ним?
Кукла смотрела без выражения. Как положено кукле.
– Хочу! Ой, какая... – темный взгляд скользил между тряпичной фигуркой и человеком – сравнивая. – Похожа...
Тая потянулась к кукле, и Гаруспик перестал для нее существовать.
Вновь воцарившаяся тишина выстлала собой дом, провожая уходящего менху.

[Хелькэ >>>]

Бакалавр. В Башню.
(и мастер в роли мальчиков с песьими головами))

Оса, упершаяся острым, пропитанным ядом жалом в землю за рекой, - вот что он подумал, впервые увидев Его.
Громоздкий, угловатый, непонятно каким чудом держащийся на такой высоте улей, полный пчел-ребятишек, которые прячутся в нем от Чумы. Раньше. Это все - раньше.
А теперь Многогранник казался ему невесомым и легким, и это не он держится на земле с помощью тонкой лесенки, а земля - удерживает его, чтобы он не сорвался в путешествие по небу.
Небу, где такому чуду - самое место.
И пусть его создатель утопает уже не в мечтах о прекрасном, а в отравленном степной горечью твирине, чудо от этого не становится другим, не-чудесным.
Данковский поднимался по ступеням, слушая приглушенный звук шагов - как будто не по каменной лестнице шел, а по картонной, и разглядывал чертежи, неясной сеткой покрывшие многогранник снаружи. Те же схемы и надписи, что он видел в доме Стаматина - на стенах, на картах. Ожившая сказка.
Воздух здесь был чище и прозрачнее, чумная отрава липла к земле, не достигая ступеней, тянущихся ввысь. Ступеней, уводящих Данковского в неизвестность. Ступеней, казавшихся бесконечными. Сбившееся дыхание пересчитывало их толчками в легких – сначала ровными, затем – горячими и колкими.
И все-таки они кончились – как и тогда, в первый раз. У того самого жерла, которое когда-то озадачило бакалавра. Только теперь здесь стояли стражи. Смешные стражи, едва достающие ему до плеча, надевшие вместо шлемов собачьи морды. Маски надежно скрывали выражения лиц, но позы, повадки выдавали подростковую бунтарскую развязность – почти у всех. Лишь один парнишка держался строго, прямо – и, будучи ниже товарищей на полторы головы, казался все же взрослее.
Он, пусть и сам явился в маске, спрятавшей половину лица, неодобрительно нахмурился - ему даже глаз было не разглядеть, а как говорить с теми, чьих глаз не видишь?
- Я бакалавр Данковский, - представился Даниил, решив говорить с ними, как со взрослыми, - впрочем, вы же и так знаете, должно быть. Значит, это вы живете сейчас здесь? Почему я не встретился с вами раньше?
- А зачем? – резонно спросил кто-то из псиглавцев, мальчишеский голос ломким отзвуком вывел недоумение. – Для чего нам встречаться? У вас, взрослых, свои игры. А у нас – свои.
- Я боюсь, что речь уже не об играх, - Бакалавр качнул головой. - Мне нужно знать, что такое представляет из себя это место, потому что сегодня услышал нечто странное. Противоречивое и пугающее. То, во что верить не хочу - ходит слух, Песчаная язва появилась именно в Многограннике.
Маленький клочок тверди между небом и землей словно пронзили острые иглы – в воздухе повисло колючее напряжение. Стражи зеркальной башни разглядывали бакалавра; угрюмость их лиц просвечивала даже сквозь плотные собачьи маски
- Слухов всегда бывает слишком много, когда речь заходит о чем-то странном. Например, о Многограннике, - выступил вперед тот, что держался без обычной подростковой расхлябанности; голос его было спокоен и тверд, без тени вызова или страха. Так разговаривают с равным – не только по возрасту.
- Я понимаю. Понимаю, что Многогранник - необычное место, даже для этого Города. Но если я не узнаю, в чем именно заключается его необычность... - Данковский вздохнул. - Источник может быть не внутри Башни, понимаете? Но может быть связан с ней. Я расскажу вам, что слышал - только дайте мне возможность побывать там. Я не помешаю вашим играм.
Напряжение не спадало. Волной хлынул ветер, качнул под ногами ступени, грозясь сбросить вниз – и отступил, поняв, что бессилен.
- Почему вы в маске? – резко спросил мальчишка. Слишком резко для того, чтобы это могло сойти за детское любопытство.
Остальные помалкивали.
Глаза в прорезях белой, постепенно уже желтеющей ткани, скрылись за веками на мучительно долгое мгновение.
- Резонный вопрос. Я болен. Или - был болен, не знаю, как это назвать. Нам удалось блокировать вирус в крови, но я считаю, что мне все равно не следует показываться без нее на улицах.
Ответ был честным.
- Там, - собачья голова выразительно мотнулась, указав на жерло, служившее входом в Многогранник, - несколько десятков наших. И ни у кого нет Песчанки. Нет и не было – ни одного случая. Малышня вам скажет – нас хранит чудо... Дудки! Мы сами себя храним, мы сами не позволяем чуме проникнуть внутрь. Думаете, мы вот так, за здорово живешь, впустим болезнь в Башню?
- На этот счет я ничего не думаю, - пожал плечами Даниил, - потому что просто не знаю, что думать. Скажи, а одну девочку... Клару - вы туда не впускали? Я видел ее как-то поблизости. Ответь, и я расскажу, почему спросил именно о ней.
И снова ветер наполнил воздух тревожным недоверием, острым, как битое стекло. И снова мальчик, который выглядел младше прочих, принял на себя груз ответа.
- Да, она была здесь. За нее поручились Хозяйки!
Данковский прищурился.
- Я не подвергаю сомнению слова Хозяек. Но за эту ли Клару они поручились? Разве вы не замечали, что в этой девочке живут как будто бы две, совершенно разные - одна спасает, другая убивает? Я заболел после того, как однажды Клара взяла меня за руку. Я видел, как проходя по Каменному Двору, она касается ладонями стен, и на них распускаются цветы Чумы. Она... слишком разная, чтобы быть надежной. Понимаете?
- И что? – вот теперь в голосе маленького парламентера звенел вызов. – Она уже была здесь, и мы тоже видели ее разной, но Многогранник чист. Так почему мы должны впускать болезнь - сейчас?
Даниил опустил голову.
- Все верно, - сказал он, - не должны. Я не стану убеждать вас в том, в чем сам не уверен - что я не заразен, что от этого ничего не будет... я ведь не знаю, что будет. Но неужели вы пожалеете рассказать мне о том, что происходит внутри Башни? О том, что действительно у нее внутри? Мне важно знать это.
Одновременно, в такт, качнулись песьи головы.
- Нет, - разными голосами наперебой. – Нам не жалко. Не жалко. Только это нужно видеть. Потому что для каждого она разная. Один не увидит ничего, кроме стен и лестниц, а другой шагнет в зеркала. И даже там, в отражениях, каждый найдет свое – то, что нужно найти именно ему. Самые правильные ответы на свои вопросы.
- Раз уж вы так хотите попасть внутрь, - мальчишка смягчился и говорил теперь с пониманием и сочувствием, - то вам надо вылечиться. И вовсе даже это не невозможно! Порошочки, слышали? Они ведь и правда излечивают Песчанку... Правда, дрянь редкостная, да и достать не просто – но вам ведь нужно в Башню?
Нужно? – задохнувшись, спросил ветер.
Нужно? – немо смотрел снизу маленький город. Не город даже, городок в табакерке.
Нужно! – небо лежало на плечах тяжелой ладонью.
- Да, - подтвердил Бакалавр, отвечая на заданные и незаданные вопросы, - нужно.
Словно поставил печать. Или - клеймо. Или - подпись под приговором.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Верю.
(С чудесным Кошиком)

Ступени под ногами неспешно струились вниз. От зеркальной башни, вновь не пожелавшей впустить Даниила – к городу, который, должно быть, никогда уже не согласится его отпустить.
Даже когда все закончится, даже когда – если! – санитарный кордон будет снят, и громыхающий состав пронзит степь, увозя тебя отсюда – сможешь ли ты сказать, что свободен от него, бакалавр Данковский?
Он понимал, однако, что даже если исчезнет, сотрется из его памяти когда-нибудь образ этого города, останется то, что не исчезнет никогда.
Он слишком хорошо себя знал. Себя, такого, каким ему полагалось быть, а не такого, какой приехал сюда десять дней назад. Этот новый бакалавр Данковский умел признавать свои ошибки вовремя, умел распознавать свои слабости, знал, что может от них отказаться, но сознательно делал выбор и не отказывался...
Слабость, сила - нет, здесь для него не было разницы.
Алая Хозяйка, Мария Каина, все равно будет слышать, как бьется его сердце.
В такт шагам по ступеням. Тук-тук... тук. В такт дыханию ветра, пульсирующего за пазухой.
Узорчатая площадка под ногами, мост, каменной нитью протянутый над Горхоном, и впереди – Собор, не отводящий пристального взора от Горнов.
Ветер, бьющийся за пазухой, дернул за отворот плаща – смотри!
Смотри, как ведут по усыпанной листьями дороги высокого человека в сером плаще Исполнителя – но без привычной клювастой маски. Как подталкивают в спину грубыми тычками, стоит замешкаться на секунду. Как свисают на лицо слипшиеся пряди волос, бахромой занавешивая свежий кровоподтек.
Будто ощутив пристальное внимание ветра, Станислав Рубин поднял голову и встретился взглядом с бакалавром – чтобы тут же отвести глаза.
Данковский приблизился быстрыми шагами, остановился, загораживая дорогу конвоирам и пленнику. Поднял руки, демонстрируя раскрытые ладони - без оружия, безопасен.
- Задержитесь на минуту, - взмолился он, - могу я узнать, куда вы ведете этого человека?
- В Горны. Его там уже заждались, поди, - ответ отдавал усмешкой – неприятной, колючей, пачкающей. – Недаром Виктор обещал кругленькую сумму тому, кто его поймает.
- В самом деле? - деланно удивился бакалавр. Взгляд, наполненный показным безразличием, мельком скользнул по лицу Рубина. - Мне просто показалось, я видел его раньше... должно быть, показалось. Что ж, поздравляю с несомненным вознаграждением! - он покивал и как-то ненароком добавил: - За что, кстати, его должны были ловить, не расскажете?
Конвоиры переглянулись; на лицах читалось пренебрежительное равнодушие – одно на двоих.
- Тебе не все равно? - фыркнул один, – Раз ловят – значит, за дело.
- Еще какое дело! – хохотнул второй. – Он у них тело Симона, считай, из-под носа упер. А, бандюга, – он ткнул Рубина кулаком в спину, - верно я говорю?
Стах хмуро молчал, будто отгородившись от разговора стеклянной стеной. Лишь на скулах, выдавая напряжение, двигались вздувшиеся желваки.
Данковский присвистнул.
- Ничего себе... что ж, я не смею больше вас задерживать, - и убрался с дороги. Кивнул напоследок еще разок... только не им, этим новоявленным охотникам за головами, а Стаху.
"Вытащу", постарался сказать он взглядом, "обязательно вытащу!"
И, обойдя Каменный Двор (свернул к горько памятной для себя аптеке, прошел мимо нее, по площадке с одинокой песочницей), стараясь больше не попасться на глаза встреченным, он вошел за ворота Горнов. С другой стороны - с той, где было крыло Алой Хозяйки.
Если не она поможет - то кто?!
Ворс ковра спрятал звуки шагов – чтобы затем выплеснуть их на гулкий узорчатый паркет. Впрочем, что значит стук шагов для того, кто слышит биение сердца?..
- В тебе что-то изменилось, - со странной тягучей задумчивостью заметила Мария, прожигая взглядом Бакалавра, стоящего на пороге комнаты. – Вчера, сегодня. Что-то меняется каждый день, сейчас – как никогда раньше.
- Должно быть, я сам еще не понял, что изменилось, - Даниил слегка растерянно, даже смущенно пожал плечами, - могу только надеяться, что это все к лучшему... Послушай, Мария, я побывал у Петра. Я говорил с ним, ах, да что там, я даже пил с ним - только мне сдается, что ему от этого не стало лучше. Во всяком случае, твирин его остался при нем, и все безумные мысли - тоже. Он отправил меня в Многогранник, там я не смог побывать пока... а сейчас я пришел к тебе не только для того, чтобы рассказать все это, но главным образом - за помощью.
Произнеся все это, Бакалавр почувствовал себя как нельзя более виноватым.
- Какая помощь тебе нужна? – она все так же вглядывалась в его лицо, но казалось, что видит – душу. – Какое жгущее чувство вот здесь... – ладонь коснулась ямочки между ключицами. – Будто огонь задыхается без воздуха. Ты хочешь просить о чем-то запретном, я чувствую...
- Должно быть, о запретном, - горькая усмешка искривила его губы. - Я видел, как Стаха Рубина вели к твоему отцу. Что Виктор Каин собирается делать с ним потом? Нет, не говори я знаю, я слышал, что сделал Стах... но мы без него как без рук. Мы нашли способ победить чуму. По крайней мере, один способ - но без Рубина мы будем как без рук. Я не могу допустить...
И взгляд из-под изломанных бровей: ты ведь - понимаешь?
Пронзительная синева глаз Хозяйки налилась свинцовой хмуростью туч, в доме запахло озоном, словно имя Станислава Рубина принесло с собой грозу.
- Он должен понести кару, - голос Марии наполнился чеканным звоном. – Он надругался над телом Симона – и над самой его памятью. Разве должны Каины простить такое?! Разве это возможно простить?!
- Ты разве не умеешь прощать? - он говорил тихо и медленно, отвечая вопросом на вопрос, что делать, конечно, было невежливо, но честно. Он был грустен. - Я не знаю, почему он сделал то, что сделал... но ведь не просто так. Возможно, и в этом он искал спасения от Язвы. Хотя бы выслушайте его. Простить - возможно, Мария. Если только заранее вы не решили, что не станете прощать.
Она резко отвернулась, плеснув черным шелком волос. Прошлась по комнате, рассыпав по полу точеный ритм каблуков.
Молчала, смиряя гордость.
- Хорошо, - наконец сказала она, будто подводя черту. Даниил не видел ее лица – лишь прямую застывшую спину. – Я верю тебе. Я верю в тебя, а это значит – ты прав. Ему дадут шанс. Я обещаю.
- Я сказал это не для себя, попросил не для себя, - Бакалавру тоже мучительно хотелось отвернуться, чтобы не видеть ее, но он не мог - не видеть. - Я не хотел задеть тебя, но если задел, прости. Это все когда-нибудь кончится, и тогда мы, наверное, сможем просто быть теми, кто мы есть, друг с другом, а не...
Он взмахнул рукой, обрывая себя на полуслове.
- Мне, наверное, стоит уйти. Так?
Молчание было невыносимо долгим и невыносимо тягостным. Молчание обжигало холодом – уходи, но оно же опутывало ноги – постой! – не давая сделать и шага.
- Если только мы сможем тогда быть теми, кто мы есть – сейчас, - Алая Хозяйка обернулась, и в ее глазах вместо привычного пламени Даниил увидел горький пепел усталости.
- Ради тебя я смогу даже больше, - серьезно сказал Данковский. - Поверь...
Внешне он был спокоен, ничего и не угадаешь, взглянув на это лицо - резко обозначенные в последнее время скулы, тени под глазами, почти постоянно видимая складка между бровями, над переносицей. Но пальцы, теребившие отворот плаща из змеиной кожи, чуть подрагивали, выдавая его с головой.
- Просто поверь, - добавил он едва слышно и сделал шаг назад.
И не услышал ответа, только в сердце отдалось прочитанное по губам - верю.

Сообщение отредактировал Woozzle - 28-12-2010, 23:26

[higf >>>]

Гаруспик. Каменное небо
(Оюном здесь была Вуззль)

Небо скрывало синеву своего взгляда, вновь хмуря густые брови облаков. Может быть, из-за ветра? Ветра и соринок-листьев.
Небо следило за Гаруспиком, когда он шел к Бойням меж приросших к ним корпусов Термитника. Небо смотрело, как он стучит в них – и потеряло менху из виду. Там были другие своды – не столь высокие и не менее серые, но никогда не роняющие ни капли дождя. Здесь стало теснее – переменившие высоту на камень то и дело попадались навстречу, но никто не смел остановить служителя и не решался с ним заговорить. И сам не обращался ни к кому, пока не дошел до знакомой пещеры, где приветственно-равнодушно смотрел огромный череп аврокса.
– Линии снова привели меня к тебе, Старший!
– Сегодня линии ведут всех детей Бодхо в Бойни, – Оюн кивнул почти благосклонно, словно бы и не было пузырящихся гневом слов прошлой встречи.
– Бос Турох не захотел забирать их в жертву? – и все же молодой менху сам краешком, будто хирург, еще только размечающий надрез, коснулся опасной темы прошлого разговора.
Глаза Старшины опасно блеснули алым, но он погасил огонь, на миг прикрыв веки. Пояснил – терпеливо и медленно, как объясняют несмышленому младенцу:
– Жертва уже принесена. Соразмерная жертва – много сыновей Уклада отданы во имя жизни остальных. Все вернувшиеся – чисты, и могут спастись. Бойни укроют их надежно, как чрево Боса Туроха. На исходе дня мы закроем врата, и Суок не проникнет сюда. Тебе тоже будет позволено остаться. Ты чужак по духу, паршивый теленок в стаде, но степь приняла тебя – и я не стану противиться воле Бодхо.
Быть может, удург отца – все-таки Уклад, и Оюн выполняет его завет? Наверное, даже если бы это было так – Артемий не остался бы под каменным небом в то время, как под тем, другим, роняющим листья – Приближенные-дети, Стах, Даниил умирали бы в измерившем его городе.
– Благодарю тебя, Старший. Но я пришел не для того, чтобы остаться – еще много не сделано. Я хочу увидеть колодец, через который кровь босов питает сердце великой Матери.
Затвердели скулы. Жесткие бугры над бровями налились тяжестью – ревнивой и хмурой. Гулкая пещера ловила сиплые выдохи Старшины и перебрасывала их меж стен.
– Зачем тебе это, Кровный?
Гаруспик стоял в паре шагов – чтоб не приходилось задирать голову. Рука сжала лыжную палку, будто ища опору в таком чужом всем тайнам обычном предмете. Говорил Артемий медленно, будто для самого себя определяя то, что привело его сюда.
– Я хочу увидеть священный колодец – что здесь странного для менху? Я хочу получить немного крови оттуда, Старший.
Отсветы факелов, швыряющих по стенам рваные тени, встрепенулись тревогой. Старшина раздувал ноздри, обдумывая просьбу Бураха. Закон Уклада стоял у него за спиной, опустив на плечи тяжелые ладони – и желание вышвырнуть вон зарвавшегося чужака бледнело пред этим Законом.
– Ступай за мной, – коротко бросил Оюн, и зашагал, не оглядываясь. По узким коридорам, с трудом вмещающим его мощную фигуру. Через пещеры, нависающие низкими сводами. К неприметной нише где-то в перевивах линий – к колодцу, дышащему острым пряным запахом, который не спутать ни с чем.
Запахом, который будил в молодом менху хищника. Мясника. Сердце колотилось быстрее и одновременно с опаской, не слишком громко, чуя свои трепетом нечто настолько же превосходящее себя, как Бос Турох превосходит обычного быка или простого человека. Осторожно, повинуясь в основном ритму куска плоти в своей груди, который грозил выскочить без всяких разрезов, Гаруспик стремился туда.
– Здесь, – откинув грубую бычью шкуру, Оюн замер изваянием, но, не сдержавшись, усмехнулся: – Зачерпни. Если сможешь.
Колодец, выложенный обломками известняка, был глубок. Там, в черной бездне, плескалась темное густое вино с резким запахом крови – но Уклад не приковал ведра к свисающей вниз цепи.
Артемий ощутил себя бактерией. Вирусом, проникающим в кровь существа, которое не имеет о нем ни малейшего понятии, ничтожным. Нет! Мать Бодхо и Бос Турох помнят о своих детях...
– Мой отец бывал здесь в последнее время? – отчасти этот неожиданный вопрос был предназначен, чтобы выиграть минуты для раздумий. Отчасти – тревогой, верой в Исидора Бураха, который не мог не вспомнить о таком решении. Или все-таки – мог?
И вновь ноздри Оюна раздулись, будто выпуская пар.
– Ты слишком много спрашиваешь, Кровный, – фыркнул он, но все-таки ответил: – Пять лет назад. Он отдал жилам Бодхо часть жертвенной крови Высшего.
Менху улыбнулся – так улыбается тот, кто нежданно-негаданно получил добрую весть. И легкость, возникшая после этих слов, побудила его стать на колени у обрыва и дернуть за цепь – выдержит ли? Он же толкнула обернуться и сказать – просто и легко:
– Спасибо тебе, Старший! Почему ты так не любишь вспоминать о моем отце?
– Задающий вопросы не умеет слышать, – голос истекал презрением. – Я сказал тебе достаточно – и с того дня минуло лишь два оборота луны. Довольно пустых слов – спускайся или уходи прочь.
– Благодарю тебя за доброту!
Пальцы нащупали стальные звенья, слились с ними в единую, плотско-стальную цепь, а тело перевалилось через край.

Разорвать связь – упасть, раствориться в жилах Бодхо. Честь. Но честь – еще не время! И тело на звеньях пальцев медленно опускается вниз, и кровь дышит жизнью, и близость святыни – благоговением, отличным от высоты Собора, наполненного лишь дыханием Аглаи. Благоговением не к небу – к земле.
Вниз.
Известняк касается стоп, но не служит опорой – верь только своим пальцам, менху.
Ладони не чувствуют напряжения – лишь огонь, стальной огонь, лижущий кожу. Это потом стертые руки отомстят едкой болью за небрежение , но сейчас – нарастающий в груди пульс глубин заглушает все. И камень над головой – тяжелый, давящий свод – кажется небом. Серым ревнивым небом, уходящим все дальше и дальше.
Ближе – кровь.
Потом.
Слово, бросающее в безумие.
Расплата, разум, даже совесть – все потом. А сейчас – только горячая материнская ласка, дышащая снизу. Та, что сродни объятиям любимой. Та, что растворяется в его собственной крови, гася боль в полупослушной ноге, гася усталость, гася голод. Кровь дышит жаром, как Песчанка, но сейчас это не страшно. Ведь что бы ни случилось – все будет потом, и не отнимет мига прикосновения к живому, горячему сердцу.
Не отнимет мгновения, когда рука со смешным, нелепым, неуместным пузырьком погружается в пульсирующее красное, горячее, терпкостью рвущее ноздри и рассудок. И Гаруспик задерживает пальцы, чтобы впитать этот миг, относительно которого можно будет сказать – потом.
И все же это потом наступает на пальцы каблуками неизбежности, заставляя вновь вплести их в цепь и тянуть тяжелое, такое непослушное тело.
Будто пуповина рвется – каждым мигом, каждым жестом. И разрыв стократ мучительнее оттого, что длится, длится и длится. Перерубить бы единым ударом – но ладони, излохмаченные стальными звеньями, с трудом удерживают вес.
Вековая кровь босов – кровь самой Бодхо! – спрятанная у сердца, бьется в такт движениям, омывает стеклянные стенки, и Гаруспику кажется, что он слышит ее шепот. В шепоте не разобрать слов – и ни к чему. Он знает главное: это – голос жизни. Мертвая кровь не умеет шептать и дарить теплом.

Стены пещеры рядом с этим теплом, идущим из нутра великой Матери, казались зябкими. Старшина – фигурой, высеченной изо льда. Жар спрятанного в глубинах магнита никак не хотел отпускать молодого менху. И потому он просто одарил очередной улыбкой огромную фигуру – улыбкой рассеянной и усталой.
– Не спеши закрываться – это может не спасти от пушек. Можно ли будет попасть внутрь завтра?
– Нет, – ответ опалил холодом. Старшина Оюн, не коснувшийся сейчас жара подземных жил, не желал иной правды, кроме своего льда. – Врата будут заперты. Хочешь остаться – решай немедля.
– Я уже говорил, что не собираюсь прятаться здесь, – дерзкая легкость, бьющаяся в груди, не перебирала ярлычки на словах. – Но я все равно еще вернусь.
– Ты отверг защиту Боен и пренебрег милостью Боса Туроха! – ударило в спину клокочущей яростью. – Ты не сможешь войти.
Гаруспик не обернулся.
– Жди меня, Старший. Или не жди – если не хочешь.
Нити коридоров вели к выходу – до тех пор, пока за спиной не захлопнулась тяжелая створка врат, отрезая служителя от его народа.
Бойни казались исполинской бычьей тушей, впустившей в себя Уклад.

[Хелькэ >>>]

Гаруспик, Бакалавр. Кровь земли
(с Хигфом, под бдительным надзором Исполнительского ока в лице Вуззль))

Пока Даниил ждал Гаруспика в условленном месте – то же укрытие на Заводах, ставшее для них всех рабочей лабораторией, – мысли стучались в виски перепуганными птицами. Возможность войти в Многогранник есть, но для этого нужно исцелиться. Чтобы исцелиться, можно использовать порошок... и вот тут вставали более серьезные вопросы. Он слышал об этом, с позволения сказать, «лекарстве» – и лечение с его помощью могло привести к куда худшим последствиям, чем сама Песчанка: умереть не так страшно, как мучиться всю оставшуюся жизнь. Второй терзающий его вопрос был скорее этического характера – стоит ли говорить обо всем этом с Бурахом? Подскажет ли он – или отвратит от верного пути? Что считать верным путем?
А тут еще и история со Стахом... Несмотря на обещание Марии, Данковский боялся за товарища. Ведь Виктор Каин ничего никому не обещал, а решает именно его слово.
Только вопросы, никаких ответов. Они тяжким бременем давили на плечи, вынуждая пригнуться к земле, но это Бакалавр делать зарекся.
Гаруспик все время, неся призрак надежды на заводы, думал, что он убегает. Уходит от Уклада и от себя. Лжет себе – он, менху! – хватаясь за призраки надежды только для того, чтобы жуткого выбора не было. Каменный исполин презрительно смотрел вслед глазами Оюна до самых дверей лаборатории. Присутствие Даниила он почувствовал – может быть, краем глаза, не осознавая этого, запечатлел след или уловил слабый особенную смесь ароматов трав из маски. Но самому Бураху казалось, что это стены предупреждают: здесь чужой. Хотя нет, какой чужой – свой...
– Я принес это, ойнон, – устало произнес он, спускаясь внутрь. – Знал бы ты, что там...
– А что там? – Даниил сразу поднялся навстречу, словно пытаясь угадать, что несет с собой из Боен молодой менху. Неужели то самое, что могло обернуться для них спасением?.. – Это то, о чем ты говорил?
– Да, но то, откуда я его взял... – могли ли слова очертить неровные контуры трещин в камнях? Могли ли передать бесконечность бездны, спуск в которую занял около часа? Можно ли были сложить из гальки-букв и кирпичиков-слов неторопливое биение подземного колосса – внизу, вокруг? Можно ли передать прикосновение к сердцу Бодхо?
Может быть. Но у Гаруспика не было таких слов, он не учился их искать.
– Там живое сердце земли, ойнон... Вот.
Маленькая бутылочка, надежно закупоренная, встала на стол.
Данковский присел рядом со столом, так что его глаза оказались точно на уровне склянки, прищурился, вглядываясь.
– Оно... это похоже на кровь. Только темнее.
Почему-то ему показалось, что вокруг бутылочки даже воздух пульсирует, сокращаясь. Словно и правда бьется сердце, заключенное в прозрачное стекло.
– Это и есть кровь. Кровь босов, ставшая кровью земли, понимаешь, ойнон?
Будто немой, который повторяет свое заунывное «мм-мм!», пытаясь менять интонации, помогать себе жестами рук – рук мясника. Да еще взгляд – глаза хируга.
– С трудом, – честно сказал Бакалавр. – Я представляю... но понимаю, должно быть, не до конца. Нужно будет посмотреть ее под микроскопом.
Тут лицо его омрачилось – он вспомнил то, что следовало бы сказать раньше, но не успелось.
– Да, Стаха в ближайшее время можно не ждать. Я вообще не знаю, когда его теперь ждать – он сейчас у Каиных.
Бурах, успевший уже примоститься на ящике, вскочил, глаза вспыхнули.
– Темная мать Суок!.. Да как же он так? Надо его выручать!
Данковский помотал головой:
– Я сделал, что смог. Не думаю, что можно сделать больше – учитывая, за какое дело Каины так старательно его искали... Ты знал об этом, Артемий?
Снова сев, Бурах сперва спрятал взгляд, потом посмотрел на Даниила, прямо в глаза – почти с вызовом.
– Знал, конечно. Это наше общее дело. И вина – общая.
Бакалавр не скрыл удивления:
– Так значит, тогда с тобой был Рубин, и ты до сих пор не сказал мне об этом? – он высоко вскинул брови, но почти тут же свел к переносице: – Впрочем, наверное, раньше в том не было нужды – а теперь уже поздно. Менху, надеюсь, у тебя на уме сейчас нет планов идти сдаваться в Горны... потому что, потеряв Стаха сегодня (временно, как надеюсь), мы не можем себе позволить тут же потерять еще и тебя. Что я стану делать один? Я просто не справлюсь.
– Долгами, теми, что можно отложить, я займусь потом, – плечи Артемий устало поникли, он обмяк – казалось, крепкая фигура как-то немного растеклась. – Все равно их столько, что не расплатиться. А если не будет никакого потом – тем более... Вернемся к делам, Даниил. А что узнал ты?
Данковский вздохнул – он и сам не понял пока, что именно узнал, но разговор, пошедший в этом направлении, кажется, мог помочь ему сформулировать логические предположения из собственных догадок.
– Мне кажется, что я подошел совсем близко к источнику болезни – или одному из источников. Клара побывала в Многограннике. Скорее всего, это была та Клара, которая разносит Песчанку... но сам Многогранник чист. Вот что мне говорили Стаматин и дети: в этой башне сбываются сны, и если кто-то увидел дурной сон, тот тоже мог стать реальностью, и последствия мы видим сейчас. Я не знаю, как можно поверить в такой... метафизический бред, но я почти верю. Не хватает самой малости – я должен узнать, что такое Многогранник! Самому побывать в нем!
Тут он отвел глаза и добавил:
– Но меня не пустят, пока я не излечусь. Они даже сказали, каким средством я мог бы...
И без того хмурое лицо служителя помрачнело еще больше:
– Если это вообще не бред, если чей-то случайный сон может привести к тому, что сейчас происходит, это... это слишком опасно, чтобы существовать!.. И что же это за средство?
Бакалавр невесело усмехнулся и произнес, все так же – будто в сторону:
– Порошочек. Ты знаешь, что это такое и что от этого бывает. И... он ведь есть у нас, если ты сохранил ту коробочку.
Сперва казалось, будто Гаруспик чуть не впервые слышит это слово, потом брови нахмурились, а взгляд устремился внутрь, в себя, продираясь назад в памяти – сквозь спуск в колодец Бодхо, сквозь кровь детей, сквозь сомнения последних дней, сквозь опыты с телом Симона...
– А! Я про него забыл.
Менху принялся рыться в своей сумке, пока не достал завалившуюся на дно испачканную, но не рассыпавшуюся коробочку.
– Вот. Но, слушай... может быть, лучше попробуем что-то другое?
– Лучше – другое, – согласился Данковский. – Но если за сегодня мы не найдем ничего другого... выбора не будет.
Его взгляд вернулся к бутылочке, содержащей в себе "сердце земли".
– Это. Если это может помочь, мы спасены. И... если б только можно было обойтись без детей.
Он не хотел уточнять сказанного и надеялся (нет – знал), что Бурах его поймет.
Артемий задумчиво кивнул.
– Посмотри. Время – идет.
Даниил тоже кивнул и приступил к делу. Заученными, повторенными множество раз за последние дни движениями руки достали стеклышко; секунда – и темная капля расползается по нему, готовая продемонстрировать свою истинную сущность под всевидящим оком микроскопа.
Подкручивая винт, Бакалавр поймал себя на том, что пальцы его чуть подрагивают. Перед ним снова было то, что могло решительным образом изменить их судьбу. Могло ли? Он заглянул в окуляр.
– Ничего себе... – почти сразу вырвалась совершенно ненаучная, но полностью выражающая впечатления фраза. – Артемий, здесь столько антител, что... нет, посмотри сам!
Он выпрямился, отошел в сторону, чтобы дать место Гаруспику. Глаза бакалавра Данковского сверкали азартом.
– Это сокровище, настоящее сокровище. Вот то, что мы искали! Возможно, даже не понадобится извлечение... смело, конечно, но эта кровь – совершенно особенная.
Менху тоже приник к окуляру. Кровь Бодхо была не просто живой – она кипела жизнью и ненавидела смерть. Он улыбнулся и низко склонился, кончиками пальцев коснувшись досок пола – веря, что его услышит, почувствует сквозь их тонкую кожицу та, к которой он обращался.
– Благодарю тебя, Мать! Ты милосердна к детям своим.
Мечтательная улыбка появилась на его губах, тут же надорванная дуновением воспоминания, будто непрочный парус. Но ненадолго – кончики губ снова изогнулись, и в ухмылке вновь были радость и вера в будущее, отлитые в сталь мрачной решимости.
– Делай лекарство, ойнон, и иди в Многогранник. А потом останется всего лишь пробиться в Бойни.

[higf >>>]

(и Кошка в роли подопытного кролика бакалавра)

– То есть... если это действительно будет лекарство, я могу испытать его на себе? – уточнил Даниил. – Я... могу?
Песчаная Язва, давно уже бременем лежащая на его плечах, точно почувствовала, что недолго ей там держаться, заставила сердце забиться чаще, надеясь, что черные корни болезни начнут расти из него быстрее... напрасно.
Металл вновь растворился, исчез из улыбки.
– Нет, ты что, Даниил! – с показным испугом произнес Гаруспик. – Как можно? Все на землю лучше выльем, а тебе ни капли не дадим!
И подмигнул. На всякий случай. А то вдруг не поймет.
Данковский усмехнулся, но уже по-доброму, весело.
– Я просто думал, что, ну... со мной что-то будет решаться в последнюю очередь, когда все остальные в Городе уже будут исцелены. Врач в первую очередь беспокоится о пациенте, не о себе. Я так привык, – он мотнул головой, – впрочем, ладно. Нужно делать лекарство, ты прав. У тебя остались еще те твои настойки?
Артемий толкнул ногой ведро – то отозвалось красноречивым плеском.
– А из зараженных образцов – только я? – уточнил Даниил.
– Думаю, достаточно... Если тебе не хочется сейчас идти в Жильники. Кстати, надо, как обычно, проверить нас обоих.
– Закатывай рукав, – Данковский вытащил из саквояжа тонкие перчатки, надел, приготовил лезвие.
Дезинфицирующим раствором, как всегда, выступил твириновый экстракт. Раз уж его – с запасом, целое ведро... предметное стеклышко он протер им же, перевернул чистой стороной.
Поморщившись, Бурах отобрал у него лезвие, разведя руками – ничего, мол, не поделаешь, традиции...
Результаты были ожидаемыми, хотя Гаруспик в очередной раз тихо-тихо облегченно вздохнул. Даниил же в очередной раз поджал губы, убедившись, что бактерия и не думала покинуть его кровь.
– Все по-старому, – подытожил Бакалавр, взвешивая в ладони гаруспикову склянку. – Тогда я приступаю...
Приготовления его, однако, ни в какое сравнение не шли с тем, что было при выделении антител из крови Спички. Тогда это действительно походило на научный опыт, сейчас – скорее, на кулинарный. Среди стеклянной посуды, что теперь имелась у Бураха в изобилии, Данковский отыскал стакан, наполнил на два пальца настойкой из ведра, и добавил еще на столько же темной крови, принесенной менху.
Взболтал, постучал по стеклу пальцем, покачал головой:
– Надеюсь, так хватит.
Это выглядело, должно быть, чересчур смело. Не слишком ли много надежд он возложил на силу Матери-Земли, в которую так верил Гаруспик? Но не зря ведь верил. И то количество антител... поняв, что от решимости остается все меньше и убежденность превращается в стремление убедить себя еще больше, Бакалавр просто салютовал Артемию стаканом и, пробормотав: "Твое здоровье", опустошил его залпом.
Лицо его тут же изменилось; Даниил ощупал собственное горло – вроде бы настойка была не такой уж крепкой, но изнутри все точно огнем обожгло, и от этого было не то чтобы неприятно, нет... он чувствовал, как смесь выжигает из него заразу. Медленно, постепенно, оборачивая лепестками целительного пламени самые внутренности.
Артемий не говорил ничего – только испытующе смотрел на своего соратника по неравной борьбе – борьбе, которая теперь велась внутри самого Данковского. Смотрел и думал о закрывшихся вратах Боен.
– Ждем?
– Ждем, – подтвердил Бакалавр, присаживаясь на край стола – осторожно, чтобы ничего не смахнуть. – Примерно полчаса, как в прошлый раз, и проверю...
Что-то и так ему подсказывало: на этот раз все будет лучше. Надежды оправдаются. Зараза уйдет. Тридцать долгих минут наконец закончились (ему казалось, он так и слышал шорох песка в песочных часах – как шелестит янтарная струйка), и Даниил в очередной раз с трепетом заглянул в окуляр.
– Это еще не все, – проговорил он вполголоса, – это только начало. Антитела только начали окружать бактерии... буду ждать еще. Что ты думаешь делать сегодня вечером, Бурах?
– По правде говоря, больше всего я хочу есть, – признался Артемий. – Но еще не дошел до того, чтобы грабить лавки. Поэтому думал приготовить твиринового настоя: за ним иногда приходят от Влада, чтобы раздать людям.
– Хорошая мысль. Тогда, если ты не против, я пока составлю тебе компанию, – он сделал паузу и добавил, уже тише: – И если уверюсь, что выздоровел, меня ждет Зеркальная Башня.
Очередная порция твири превращалась в настой, аппарат иногда шипел и булькал, словно перебрал, и у него случилось тяжелое несварение желудка. Гаруспик присел рядом и, набив трубку, спросил:
– Ты говорил про Клару, что разносит Песчанку. И говорил, что она тебя исцелила. Я чего-то не понимаю?
– Здесь и я сам не понимаю... если бы это можно было называть раздвоением личности, то пожалуй, это бы оно и было, – Даниил всерьез задумался. – Только это такое раздвоение, при котором одна личность отличается от другой столь разительно, что у них даже дар противоположный: одна возвращает жизнь, вторая сеет смерть. Я видел, как из-за Клары приходит в Каменный двор чума. После того, как Клара коснулась меня, я заболел. Но она же вылечила Спичку... Как такое возможно? Самое любопытное в том, что они друг о друге как будто не знают.
Дымок поднялся к потолку, оттеняя тонкой серой струйкой густоту твириновых паров. Путался в острой ржавчине проволоки, извивался, ища выход между щелей досок.
– Я видел ее, когда все только началось, – задумчиво, слегка протяжно произнес Артемий, поправляя изогнутую металлическую трубку, по которой тек настой. – Вытащил из Термитника, и со мной ничего не случилось. Потом она слегка помогла мне прийти в себя, но я просто устал – и тоже ничего особенного не случилось. А потом – только слухи, как будто девчонка призраком металась впереди... а потом пропала. Хотя я вновь заметил Клару сегодня, возле ограды Горнов. Может быть, она и есть шабнак? Но как можно быть шабнак наполовину – я не знаю. А если их действительно две, и вторая – целительница... Тоже не знаю. И как понять, с какой имеешь дело? Не смотреть же с микроскопом кровь при встрече.
– Даже если будешь смотреть – не факт, что узнаешь, – пожал плечами Данковский. – Я ведь проверял ее кровь. Ну... у одной из них. Вроде бы это была та, которая исцеляет, и кровь у нее самая обыкновенная... откуда только в ней взяться чудотворной силе? Наверное, следует только одно запомнить – с Кларой надо быть осторожнее.
– Клара – еще один вопрос, который рано или поздно придется решать.
Табак истлел, и менху принялся выбивать трубку.
– Но до этого нам придется решить много других вопросов, – заметил Данковский.
Час ожидания, отмеренный им для себя, близился к концу. И в этот раз он почти не удивился, обнаружив на предметном стекле то, что больше всего хотел обнаружить.
Отодвинув в сторону микроскоп (сегодня он не понадобится ему больше), Даниил сообщил:
– Вот и все. Антитела окончательно поглотили бактерию. Я... я больше не болен.
Артемий, который приковылял поближе в ожидании результата, дружески хлопнул бакалавра по плечу.
– Поздравляю! – он засмеялся – так редко удавалось смеяться за эти отмеченные багряными печатями дни. – Надо бы за это выпить! Но у нас только настой, и то без закуски. И в этом случае ни в какую башню ты уже не дойдешь.
– Вот как вернусь из Многогранника, – строго сказал Данковский (впрочем, угадывалось, что строгость это напускная), – тогда будет можно. А сейчас нельзя.
Он вздохнул, покачал головой, стараясь поверить в собственное исцеление, и в то же время не веря...
– Наверное, мне надо спешить.

[Woozzle >>>]

Бакалавр. Дым и зеркала
(трава, трава... Не трава, а Многогранник! И Кошка)

Как чувствует себя безнадежный больной, который точно знал, что осталось ему совсем немного, и вдруг - не иначе как по воле Небес, - был исцелен? Как чувствует себя приговоренный к смерти, которому за несколько секунд до того, как пеньковая веревка нежно коснется его шеи, сообщили, что он помилован?
Зеркала осыпаются, рушатся стены; он остается один на один с миром, под ясным и чистым небом, и исчезают запахи, звуки - он только понимает, что "по-старому" уже не будет. Что этот страх перестал быть страхом.
Он был здоров. Даниил Данковский отныне был здоров, или, по крайней мере, мог считать себя таковым. Жить теперь стало вдвое, втрое легче! "Наконец-то"...
И он шел в Многогранник.
Вечер натягивал дорогу нитью с редко нанизанными бусинами фонарей – к башне-амулету, ожидающей на дальнем конце.
Привычный мелкий дождь, провожая Данковского до ступеней, стирал свои собственные капли с его лица; капли казались теплыми.
Подъем в этот раз был быстрее и проще – словно бесконечная лестница впитала ту легкость, что рвалась из груди бакалавра, и сама вознесла его к своему сердцу. К странному кратеру, охраняемому мальчишками с головами плюшевых собак. Охраняемому даже сейчас, когда ночь опускала на город темную беззвездную сеть.
- Вернулись?
Даниил не видел лица – ни тогда, ни сейчас - но легко узнал стража по голосу. Того самого, что стоял здесь днем, прямой и тонкий, закрывая проход к своей святыне.
- Вернулся, - кивнул Бакалавр, - и уже здоровым. Что теперь?
"Возможно, найдется еще какая-нибудь отговорка, чтобы не впускать меня внутрь? К чему взрослому смотреть на мальчишеские игры, ведь ему в них никакого удовольствия и интереса... Но я должен узнать, что внутри, просто обязан!"
Он даже подумал, не скрестить ли ему пальцы, по-детски наивным и простым жестом.
Не скрестил.
Страж вгляделся в черты лица Данковского – больше не скрываемого защитной маской – и коротко кивнул. Поверил.
- Просто шагните, - мальчик отступил в сторону, освобождая путь.
Даниил тоже поверил - и сделал шаг вперед. В сумраке не было видно, что там... может, ступень, или приставная лестница, или?
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Он так и не понял, в какой момент открытое небо, нависающее над головой, сменилось низким потолком, белым, будто исписанным выцветшими чернилами. Просто по глазам ударил свет, нестерпимо яркий после густого вечера, наполненного дождем; а когда зрачки привыкли – стало возможным рассмотреть стены. По ним тянулись затертые строчки, но отсюда, из центра клетушки, в которой он оказался, Даниил не мог разобрать ни слова.
Бакалавр ожидал... совсем не такого. Сказочное королевство, царство воплотившихся грез - где оно? Где мальчишки, надевшие сияющие рыцарские доспехи, где громадные драконы в зеленой чешуе, которых они побеждают волшебным оружием, и где прекрасные маленькие принцессы, ради которых совершаются эти подвиги? В комнате было пусто; только он и чернильная вязь на стенах.
- Есть здесь кто-нибудь? - окликнул он, оглядываясь по сторонам, голос звучал безнадежно тихо. - Здесь вообще хоть кто-нибудь есть?..
Молчание струилось по комнате, заставляя переступать с ноги на ногу. Заставляя сдвинуться с места, чтобы ощутить хоть какой-то звук, помимо слов, безнадежно увязших в тишине. Чтобы дотянуться, прочесть строки, ползущие по стенам – может быть хоть в них кроется ответ?..
... Чтобы увидеть, как надписи перед глазами множатся, не обретая смысла – все быстрее и быстрее, расплываясь в слепую темень, подталкивая к горлу тошноту.
Головокружение оборвалось так же внезапно, как и началось, оставив после себя жаркое тиканье в висках да россыпь оранжевого и лилового взамен вертящихся строчек.
Отблески фонарей, качающихся на длинных цепях, понял Даниил несколько секунд спустя. И тени огромных бумажных птиц, парящих над головой.

Сообщение отредактировал Woozzle - 12-01-2011, 22:57

[Хелькэ >>>]

Здесь была лестница – снова! – ведущая туда, к застывшим вне неба журавлям.
Здесь всюду были дети. С прозрачными глазами, отражающими лишь эту лестницу. Казалось, подойди к любому из них, тронь за плечо, загляни в колодцы зрачков – и не увидишь ничего. Даже себя, лишь бесчисленные ступени - вверх вверх, вверх! Что здешним обитателям за дело до чужака, явившегося незваным, да к тому же – взрослого?..
- С ума сойти, - пробормотал Данковский. Вот это было куда больше похоже на чудо, каким он его себе представлял. Только... все равно чего-то не хватало. В этой сказке было что-то еще, чего он увидеть не мог.
Может, просто не туда смотрит? Он стал подниматься по лестнице вверх, жадно оглядываясь вокруг, стараясь впитать и сохранить в своей памяти Башню такой, какой она сейчас являлась перед ним. Не открывшей все свои секреты, но впустившей достаточно глубоко, чтобы замирать в восхищении на каждой следующей ступеньке.
Мир недоступных снов. Даниил уже вырос из них, и ему было этого жаль.
Но каждая ступень, что поднимала его выше, что-то меняла. Не вокруг. Внутри. В сознании прорастала кристальная ясность, разрушая корнями связи, образы, понятия – и создавая новые. Не сам бакалавр – его рассудок сейчас стремился ввысь, сминая покровы. Словно в голове Даниила Данковского множились сквозь зеркальную призму все его способности и знания, образуя невообразимый сгусток разума. Он мог бы решить любые задачи, он ясно видел теперь, почему Танатика потерпела крах, в чем были ошибки всех известных теорий – и каковы будут слабые места тех, что пока неизвестны. Но все это было вторичным. Слишком мелким, несущественным для нынешнего бакалавра Данковского. Важное оставалось непостижимым.
Все несущественное сейчас оставалось позади, в прошлом, все главное - в возможном или невозможном будущем. Если бы он мог знать, для чего сюда приехал Блок и выстрелит ли огромная пушка, стоящая за станцией, - если бы мог предположить, удастся ли им с Артемием добыть той крови в достаточном количестве, чтобы исцелить весь Город, - если бы он догадывался, что станет делать потом, когда все закончится (а ведь закончится скоро)...
Что скажет Мария, если он предложит ей уехать с ним вместе в Столицу.
Что она скажет, если он заявит о том, что остается.
И, конечно, не менее важное сейчас, не менее любопытное, даже - терзающее вдвое больше и больней: откроет ли Башня ему свой секрет?
Башня оставалась шкатулкой с потайным дном. Шкатулкой, наполненной до краев жемчужинами мыслей, но скрывающей главное свое сокровище от чужих глаз. Что она есть? По каким законам живет этот причудливый мир меж граней? Нет ответа. Жемчужины перекатывались, дразня.
Ступени под ногами, казались то бумагой, запятнанной чернилами, то тонким прозрачным стеклом, едва ли способным выдержать человеческое тело, но все больше - зеркалами, отражающими саму суть Даниила Данковского. Внутреннее становилось внешним. Он видел себя – каким был когда-то и каким не мог бы стать никогда, он шел по собственным лицам, давя каблуками горечь усмешки и торжество взгляда. Выше. Отказываясь от себя – и принимая до последней черты.
Теперь он знал, и совершенно точно, одно - из Многогранника он выйдет иным.
На небе, которым стал высокий свод Башни, - и невозможно было поверить в то, что это не небо, и невозможно было представить, что это все жн оно, - одна за другой загорались нездешние, непривычные звезды. Разноцветные, яркие. Они отражались в зеркальных ступенях, и Даниилу казалось - вот он ступает по хрустально-чистой воде, и звезды расплываются в стороны, колеблемые рябью от волн; вот он один между водой и небом, такой, как он есть, настоящий, и больше нет ничего - в целом мире.
И когда он был готов дотянуться до звезд, чтобы навсегда сохранить эту кристальную ясность – зеркало хрустнуло под стопой. С хрустальным звоном рухнула лестница, брызгами осыпались ступени впереди, мелкой трухой рассыпались оставшиеся сзади. Только одна, треснувшая, еще была островком, висящим над бездной, удерживая бакалавра.
Еще не время, покачал головой Даниил Данковский – и не понял, кто из них это сказал. Тот, кто почти коснулся неба, или же тот, чье лицо было покрыто паутиной мелких трещин. Еще не время. Тебя позовут.
Последнее зеркало осыпалось мерцающей пылью. Даниил стоял на лестнице, будто сложенной из исписанной бумаги; вокруг него безжизненные птицы печально плыли к недостижимым небесам.

[Woozzle >>>]

Гаруспик. Приглашение, от которого нельзя отказаться
(с Хигфом на ниточках)

Если бы кто-нибудь мог заглянуть в пристанище Бураха, то первым, что бросилось ему в глаза, были бы клубы твиринового пара. И лишь потом этот наблюдатель разглядел бы холсты стен с прочерками проволоки, мольберт пола да композиции из ящиков, бидонов и труб. В Столице практиковали подобное направление в искусстве, именуя его современным.
Сам Гаруспик об искусстве сейчас не думал.
Если бы кто-нибудь мог заглянуть в душу Бураха, то разглядел бы там в первую очередь клубы густой неопределенности. Сомнения и уверенность, четкие линии верных шагов и кляксы потерь смешались между собой, расплывшись в пятна с неясными краями. Но если этот наблюдающий некто и захотел там разобраться, то не нашел бы поддержки. Артемий и не думал пытаться расставить все по полкам. Не думал даже вглядываться в себя – зачем?
Он знал, что должен делать сейчас – ведро вновь наполнялось темной жидкостью. Он будет знать, когда придет время решать, что делать дальше – и, возможно, сразу поймет что именно. В собственной душе он предпочитал слушать голоса, а не быть хирургом.
Только что менху вернулся со двора – пары на пустой желудок дурманили голову, а спать было еще рано.
Стены вслушивались в неровные, будто сколотые, шаги. Один к одному – непритязательная музыка с резким упором на паузу завораживала звучанием тишину. Жаль – длилась недолго. Пропитанное твирином убежище было полно одиночеством и молчанием до краев, ему хотелось звуков, но тихое дыхание менху вновь стало единственным, что пересыпалось среди текущих секунд.
На долгое время. Затем ржавой двери коснулась робкая ладонь, и лаборатория Бураха жадно вобрала в себя короткий стук. Раз, два три. Что-то знакомое, слышимое совсем недавно было в этом звуке. Знакомое стенам, но – не Артемию. И потому он, не найдя нужных тактов в памяти, в симфонии из знакомых стуков, просто крикнул:
– Входите!
Шаги растекались по полу. Не рваной россыпью, как чуть раньше поступь менху – плавными переливами, едва различимыми в шорохе мгновений.
Человек, явившийся следом за порожденным им звуком, был знаком не только стенам, но и самому Артемию. Точнее – была знакома белая маска и черное театральное трико, обтянувшее тонкую фигуру.
Похоже, во всем театре Бессмертник был единственным, кто показывал публике лицо. Конечно, ему могла позавидовать любая маска, но по крайней мере это было его собственное лицо, не заставляющее себя чувствовать собеседником целого отряда безликих сразу.
Бурах вгляделся в прорези для глаз, пытаясь определить их цвет. И не спешил начинать разговор.
– Маэстро просит, – маска склонилась в угодливом поклоне, странным резонансом подчеркивая тонкий, едва заметный нажим прозвучавшего слова, – посетить Театр. Сегодня, если это не слишком вас затруднит.
Внезапное приглашение заставило Гаруспика подобраться, насторожиться, будто волка, заслышавшего впереди шум и принюхивающегося – добычей там пахнет или охотником.
– У вас новое представление? – не удержался он. – Надеюсь, парадный костюм не обязателен.
– Теперь пускают и без фраков, – серьезно откликнулся посланник; если усмешка и тронула его губы – белый гипс маски надежно скрыл ее от лишних глаз.
– Хорошо, – служитель кивнул, будто это было действительно хорошей новостью. – Передай, что я приду.
Шаги растворились во времени так же плавно, как вытекли из него; стены проводили их молчаливым вздохом.
Совсем не казалось, что менху спешит. Он подкрутил пару вентилей на перегонном аппарате, и пока тот доцеживал тонкую струйку – Бурах проверил свою сумку. Затем нацарапал несколько слов для Данковского под пристальным взглядом сидевшей рядом куклы и, прижав листок какой-то банкой, посмотрел на тряпичного собеседника.
– Пошли? Пожалуй, даже если б я тебя не брал – от него никуда не деться.
Тряпичное альтер эго, конечно, молчало. Привычно завернув его, Гаруспик закинул сверток на плечи и, в последний раз оглянувшись на пороге, вышел.
В темноте чумные Жильники были страшнее, чем днем. Казалось, что вот-вот спрятавшаяся болезнь шагнет из черного сгустка за углом, которого не достигает свет одного из редких фонарей. Положит руки на плечи, воплотившись в больного – одного из своих недобровольных и недолговечных вассалов.
Или вынырнет очередной любитель легкой наживы...
Лыжная палка – в одной руке, вторая всегда готова метнуться за ножом. Пожалуй, его самого можно было испугаться, заподозрив в недобрых помыслах.
Патруль, выбравший освещенное место, проводил косыми взглядами.
Лишь в Сердечнике, у самого Театра, Песчанка осталась позади.
Просторный двор был пуст, хотя из-за ограды долетали стоны, шаги, шорохи. Казалось – толпа зрителей-призраков, которые тоже пришли на представление, бормочет и суетится вокруг – невидимая. Что ж, если они ждали его... Рука в черной перчатке легла на ручку двери и толкнула ее.
Зал впустил Артемия сразу же, тронув лицо темнотой. Не той, злой, скрывающей за пазухой нож, что осталась за дверьми. Иной – таинственной, жгучей. Насмешливой, как голос ее господина.
– Как нельзя более вовремя, – приветствовала Гаруспика тьма, и растаяла в свете слепящих прожекторов. Марк Бессмертник улыбался со сцены. – Браво, вы появляетесь как джин из лампы – стоит лишь потереть жестяной бок.
Он казался далеким – и не только потому, что стоял выше. Менху проковылял к лестнице, но подниматься не стал, лишь откинул голову, глядя вверх. Усталость окрашивала лицо сероватым оттенком.
– Я пришел, когда счел нужным. Рад, что это совпало с потиранием лампы, и ты доволен.
– Прекрасный ответ! – три коротких хлопка, не подхваченные эхом, разбились о гулкое дерево подмостков. – Признаться, мне даже стало неловко, что я беспокою вас по пустякам.
Голос истекал солнцем – ярким, слепящим. Холодным. Знакомое слово «неловкость», произнесенное так, казалось лишенной смысла нелепицей.
– Но раз вы уже здесь, – улыбка на губах Марка Бессмертника казалась приклеенной – и в то же время естественной донельзя, – раз уж вы здесь, окажите мне небольшую услугу.
Не вопрос. Не просьба.
Напоминание.
Кукла за спиной съежилась в комок – или это случайный сквозняк тронул лопатки тихим выдохом?
Артемий помнил. Что ж, он счелся с этим человеком однажды, сочтется и второй раз. Будь это сказка, обязательно существовала бы третья услуга и третье желание...
– Я – служитель. Ты, правда, не из Уклада, – снова взгляд вверх. Марка приподнимала эта сцена, так что задирать голову приходилось больше, чем беседуя со старшиной. Трудно было сравнивать этих двоих. Трудно было вообще вообразить кого-то более далекого от Уклада, чем щеголеватый режиссер, – но ты имеешь право. Говори.
– У меня, видите ли, появился не слишком приятный сосед. И я – о небо! – Бессмертник шутовски воздел руки к тяжелому театральному своду, – не в силах с ним совладать.
Недоступные для слепящего света углы откликнулись тревожным шорохом. Чудилось, что десятки глаз пристально ловят каждое движение лицедея – серьезен? Насмешничает?
– Его бесчисленное воинство доставляет мне все больше хлопот.
Взмах изящной кисти, резкий щелчок пальцев – и луч прожектора ударил в самое сердце шороха, заставив его разбежаться по залу шелестящей паникой.
– Избавьте меня от этого соседства – и мы в расчете, – обезоруживающе открытый взгляд полоснул по лицу небом.
Наверное, Гаруспик сейчас был плохим зрителем. Когда ты голоден и устал, изящные эффекты рассыпаются мишурой – и жаль, очень жаль... Впрочем, была более благодарная публика – внимательно молчали мертвецы, да восхищенно замерла кукла, словно запоминая все, впитывая сквозь капилляры нитей, чтобы повторить однажды.
– Кто ж это такой, – удивленно посмотрел куда-то в сторону Артемий – будто там надеялся увидеть ответ, – что ни ты, ни твои люди не могут с ним совладать?
– О... – тягучая пауза была наполнена картинным смущением; белозубая улыбка-оскал обрезала ее острой кромкой. – Вам вскоре предстоит с ним познакомиться лично, и мне бы не хотелось лишать сие действо интриги. Спуск за театром.
Гаруспик смерил его взглядом, кивнул своим мыслям, а затем – молча повернулся к сцене спиной.

[higf >>>]

Гаруспик. Голоса духов
(в подземелье под Театром мне привиделся и сопровождал кто бы вы думали? Вуззль)

К темным прямым ребрам Театра, не тронутым багровой плесенью, снизу осторожно прикасалась трава. Ночь похрустывала чем-то, меняла стоны на далекий собачий лай и голоса сверчков. Пахла мокрой травой, гнилью чумы, пожарами и низким тяжелым небом. Повороты вокруг сложенных из больших серых камней стен – всего-то три или четыре – казались бесконечно-одинаковыми. Но нет, он не ходил по кругу: внезапно кладка приглашающе вогнулась, словно обозначая пункт прибытия двумя ориентирами ржавых мусорных баков. Возле них вросшим в землю укреплением стоял обычный канализационный колодец. Гаруспик даже сразу не понял, почему так смотрит на него, и лишь потом хлопнул себя свободной рукой по бедру. Это его братья в Столице были обычными, а здесь, в городе, не было и не могло быть никакой сети трубопроводов. Хотя... в одном подземелье он побывал. И это плохо кончилось – напомнила нога, когда Артемий сдвигал люк, поддев его ножом.
Крышка поддалась безропотно, оттенив движение лишь слабым покорным скрипом. Колодец против ожиданий не оскалился темнотой – где-то внизу метались отблески огня, разбавляя ночь, текущую под землю. В перевивах тьмы и теней виднелась лестница, вбитая железными ступенями в отвесную стенку колодца. Не самый удобный спуск для человека с простреленным бедром – но и не самый худший, достаточно лишь вспомнить цепь, обжигающую ладони злым металлом.
Настороженно, тихо – так спускался Бурах, не отмечая свои движения ни скрежетом, ни ударом. Может быть, довольно лязга отдалось в подземелье, когда он снимал люк. А может, и нет. Сон, странный сон вспомнился сейчас; тот, где множество клювов окружило его почти в таком же месте. А что, вполне подходящая для режиссера постановка... Трагедия ради трагедии.
Казалось, он пальцами рук удерживал скрипы, не давал им улететь, отпуская только тихие шорохи со слабыми крыльями, которые не могли улететь далеко, разбудив недобрых духов.
Спустившись, менху крадучись пошел на свет, стараясь не стучать лыжной палкой.
Факел, закрепленный в стене, чадил, скудно освещая пустой коридор – и развилку, делящую ждущую впереди темноту на две. Обе дышали теплом. Обе таили в себе неизвестность – выбери! Выбери наобум и бреди по подземным катакомбам, пока не найдешь ей разгадку. Еще один ход глядел темнотой из-за спины.
Менху потрогал стены, присмотрелся. Почва была такая же, как там, куда они спустились вместе с ойноном Даниилом. По красным отливам казалось, что здесь текла кровь Матери Бодхо, а потом – ушла глубже. Есть ли?... Стукнуло в груди, забившись неровным жаром догадок. Есть ли еще коридоры там, внизу? Наверняка! И огромное сердце питает артерии города. Артерии Боса Туроха, а еще глубже ворочается пойманная в ловушку его тела Суок – другая, Черная Мать. Эти легенды всегда были живы для него. Это все было, но там, куда нет пути смертным. А теперь казалось здесь, за углом!
Наверное, менху довольно долго простоял на перекрестке, будто внезапно притащенный сюда кем-то и вкопанный соляной столб, пока будто толчок в спину не заставил его очнуться.
Люк... Театр... Просьба... Ах, да.
Марк был помянут негромким, но не то чтобы незлым словом. Почему-то Артемий был уверен, что он мог бы дать советы, которые помогут хотя бы найти путь – и не захотел.
Оба направления с виду манили равно – и все же Гаруспик, поколебавшись, повернул налево.
Затем еще раз налево. И еще. Тоннель петлял, издеваясь, порой прокалывая глаза абсолютной темнотой, и снова выводя к пятнам света, разлитого настенными факелами. Запутывал. Свивался в дорогу, которой, казалось, не будет конца – и у которой не было начала. И левое плечо становилось осью. Осью поворота. Осью движения. Центром замкнувшегося круга – Гаруспик понял это, когда очередной факел осветил два хода в слепящую темноту и знакомую лестницу, уводящую наверх.
Но что-то изменилось – словно чье-то незримое присутствие переплелось с неровными шагами, отстуками лыжной палки и дыханием менху.
– Не меня ищешь? – голос разрушил переплетение звуков; из невыбранной Гаруспиком темноты шагнул... некто. Крысиная морда не позволяла назвать его человеком. Фрак и сигарета в длинном мундштуке – явно не годились для крысы.
На некоторое время изумление овладело Гаруспиком, однако по мере того, как он молча смотрел на странное существо, не торопясь отвечать, тем больше оно превращались в странное веселье. Уж очень несомненное изящество манер напоминало одного оставшегося наверху человека.
– Наверное, тебя, – наконец ответил он. – Если это ты не даешь покоя Марку.
– Это он мне покоя не дает, – усы насмешливо дернулись. – А ты, выходит, его крестоносец? Достойное дело для мену, сына Исидора Бураха!
– Не тебе об этом судить, – уронил менху и добавил, невозмутимо, будто и тени насмешки в самом деле не было в этих словах, лишь выжимка из сухого факта. – Что-то я не припомню среди старших таглуров Уклада твоей линии.
– Зато мне о твоей линии кое-что известно, – парировал крыс, поигрывая мундштуком. – Духи шепчут, слышишь?
На миг Гаруспику показалось, что по тоннелю и впрямь прошел неясный шепот. Слова степного наречия, пересыпанные шелестом разнотравья – не разобрать слов, не коснуться разумом, но сердце откликнулось эхом. Эхом, мечущимся в поисках затихшего голоса.
– Они не скажут тебе, – отсвет факела выцедил насмешку из темных глаз. – А вот я – мог бы. Но ты ведь слишком горд, чтобы просить? И слишком мудр, чтобы слушать лживого пророка?
Говорить с крысой, принимая это как должное – не признак ли это того, что он только что рехнулся? Или же много дней назад? Так или иначе, после сердца Бодхо, после нынешнего видения это казалось мелочью. Просто дни жатвы смерти – время, когда некоторые сказки приходят в явь. А явь прорастает сказками – теми, которые еще только будут рассказаны.
– Почему духи моего народа будут говорить с тобой и не будут – со мной? – явное сомнение сквозило в голосе. Бурах оперся плечом о стену. – И расскажи наконец, что вы не поделили с Марком?
– Что обычно не могут поделить... – короткая пауза оборвалась хихиканьем, – люди? Что не поделили Каины с Ольгимскими, а те – с Сабуровыми? Что не поделил твой отец с... – пророк поднес сигарету ко рту, сделал затяжку, выпустил кольцо густого дыма. Имя осталось невысказанным. – Впрочем, здесь не тот случай. Нашему режиссеру просто нравится эта игра. Куклы, пешки... Вы его забавляете.
– Стой! – прервал его Гаруспик, хотя крыс пока и не думал бежать. Руки сжались в кулаки. – Что ты знаешь про моего отца?!
– Я знаю... кое-что, как сказала бы одна известная нам обоим особа, – еще один клуб дыма ушел к нависающему своду – и поплыл в темноту. – Ты уже готов поверить, что духи твоего народа станут говорить с крысиным оракулом?..
Гаруспик сердито посмотрел на него, а затем полез в сумку за трубкой – к счастью, вычищенной. К тому времени, как она задымилась, менху уже был полностью готов к продолжению беседы. Даже руки не выдадут предательским подрагиванием. Табачок из запасов Исидора легко забивал дым длинной изящной сигары.
– На этот вопрос ты мне тоже не ответил, как и ни на один другой. Хорошо, давай начнем с него. Итак, кто ты такой и как говоришь с духами?
– А у тебя, я смотрю, много времени, – Крыс вновь захихикал, подергивая усами. – Если я начну отвечать на все твои вопросы – мы и до утра не управимся. Решай сам, о ком ты хочешь знать: обо мне – или об отце. Или может быть лучше рассказать тебе сказку?
– Откуда мне знать, что в этом есть хоть слово правды, раз ты не хочешь пояснять? – отрубил менху сердито. – А насчет времени – попробуй просто быть единственным в мире оракулом, который отвечает коротко и по делу – глядишь, и управимся.
– Ты слишком много хочешь, – тлеющий уголек на конце сигары описал замысловатую фигуру. – Не веришь – так я и не навязываюсь.
Пророк сделал шаг назад, готовясь отступить в темноту, из которой явился.
Гаруспик, который уже примеривался подцепить нахала лыжной палкой, поймать за шкирку и выяснить все волновавшие его вопросы до единого, с сожалением покачал головой и только выдохнул вслед окутавшее собеседника облако густого дыма.
– Давай про отца. Но мне все равно нужно, чтоб ты Марка не тревожил – я его должник.
– Верный выбор, – фыркнул крыс, застыв на границе света и тьмы. – Зачем тебе, в самом деле, сказки. Не маленький. Теперь слушай. Тот, кто оставил рану на теле твоего отца, завтра будет на кургане Раги. Ты его знаешь. Он похож на быка – такой же большой, и такой же пылкий.
Еще шаг – и силуэт растворился во мраке.
– А за кукловода не беспокойся, – темнота приглушала голос, унося его все дальше, – Я ведь сказал: ему нравится эта игра.
Дым клубился, постепенно растворяясь, будто бы это в нем исчез маленький оракул.
– Тварь, – пробормотал менху, садясь на пол, и непонятно было, кого он имеет в виду.
Трубка горела красным огоньком, откликаясь на свет факелов. Артемий закрыл глаза и вслушивался, пытаясь еще раз уловить шелест, прочитать сердцем шепот, разобрать в нем несказанные слова и интонации далеких голосов...

[Woozzle >>>]

Полночь

Шорохи перебегают по залу. От стены к стене, от двери к подмосткам, в оркестровой яме и за декорациями – они чувствуют себя вольготно, пока царит тьма.
Софиты загораются мягко и медленно, давая темноте время скрыть своих подданных – шорох вспыхивает дробным топотом маленьких лап, жмется к углам и скалится оттуда острыми зубами.
Сцена, освещенная белым, нема и недвижима.
Кукла в кожаном плаще протягивает руки к театральному своду, будто силясь дотянуться до неба. Кукла в грубой брезентовой куртке – прильнула щекой к подмосткам, словно мечтая просочиться сквозь них и воссоединиться с землей. На лицах у обоих – благоговение.

- Какая идиллия, - желчный голос вспарывает тишину, и из густой тени, обрамляющей сцену, выплывает нахохленная фигура Клювоголового. – Вот уж воистину – чудо из чудес. Каждый из них рисковал свернуть себе шею – но оба до сих пор живы. Судьба слепа - упустить такой шанс!
- Или наоборот – прозорлива? – пыльный бархат кулис выдавливает из себя причудливую кляксу – черного человека со слепяще-белым пятном вместо лица; невообразимыми плавно-ломанными шагами он движется к куклам. – Оберегает их от трагических нелепостей, храня для главного.
- Не исключено. Жаль, эта капризная госпожа никому не пожелает рассказать о главном – в чем оно? Грудью упасть на дуло орудия, услышав команду “пли”? Быть растерзанным толпой, сжимая в руке последнюю порцию лекарства – и не умея выбрать, кому подарить жизнь? Или вот еще – за шаг до триумфа быть убитым в бессмысленной драке. О, у нее изысканное чувство юмора – не чета моему грубому карканью.
- Даже если так. Даже если смерть уже устала ходить по пятам и готова положить ладонь на плечо – у них был этот день. У них было это тревожное ожидание и эта улыбка, рвущаяся из сердца. У них была эта – совсем не маленькая! – победа.
- Мало выиграть битву, нужно суметь выиграть войну – наш овеянный славой главнокомандующий смог бы прочесть тебе об этом подробную лекцию. Я же ограничусь усмешкой. За меня все скажет время.
- Что же, я готов ждать его вердикта. Как и они. Как и все – ибо что еще остается? Но скажи, хотя бы раз выглянув из своей скорлупы с медным клювом – тебе не жаль мгновения? Мгновения радости и веры – такого, каким оно не будет больше никогда? Тебе не жаль их, завтрашних?
- Осмеяние – вот все, чего достойна наивность. Наивность безумца, который празднует успех, не видя, что самое страшное – впереди.
- Что же это – самое страшное?
- Выбор.

Разом застывают лица у кукол – из живых, озаренных радостью, они становятся пустыми и бессмысленными. Дрожат лучи софитов, размывая Масок до туманных контуров, лишенных плоти и голоса. Нарастает шорох, выплескиваясь из тьмы.
Сцену накрывает черными колышущимися волнами – посланники ее величества Чумы идут войной.
Свет гаснет, не в силах смотреть на пирующих крыс.

Сообщение отредактировал Woozzle - 22-01-2011, 14:17