Дверь легко подалась вперёд, а за ней заблестел пиршественный зал - в дальней от него стороне богатого стола сидела пара - одетый в черное с золотом рыжеволосый мужчина тридцати лет и невероятно красивая девушка с зелёными главами. Девушка была в алом платье, чем-то напоминавшем, то что было на призраке в Бирмингеме, а на её голове рубинами блестела диадема. Пара улыбалась, тихо разговаривая. Помимо них за столом сидели деревянные куклы, одетые как придворные мужчины и дамы. И всё это обрамляло неслыханное богатство, дорогие материи и изящные вазы. Пока казалось, что стало хоть как-то понятно - защищённый заклинанием первый этаж, на котором люди перемешались с иллюзиями. Дворецкий, который имел ключ, а может сумел создать его собственной волей, понимая, что находится в иллюзии. Всё-таки в шахматы он играл с самим собой, и фигурки двигались. От чего только иллюзорные камни так больно бились - но иллюзии оживали и до этого. Были ли эти двое реальными? Помогло бы взглянуть за шторы, но окна были в другой стороне зала. Странными казались куклы - может быть просто причуда, может быть охрана, а может и помощь в подчинении сознания лорда. Гарольд не знал, стрелять ли сразу - попробовать прикончить женщину сходу, не давая ей времени на реакцию. Но кроме неё было ещё и дитя, и это всё ещё могла быть очередная иллюзия. Гарольд прицелился, но дал дворянам время себя заметить.
- Добрый день, меня зовут Джеймс Харингтон. Имею ли я честь говорить с лордом Херли?
- Харрингтон, дружище! - Мужчина широко просиял улыбкой, скользнув взглядом по лицу Гарольда. - Сколько лет! Садись, ешь, пей! Или ты уже напился? Свои болота с моей трапезной спутал, эвон, арбалет насторожил.
Гарольд опустил арбалет, тем не менее готовый стрелять. Лорд мог оказаться сильным магом и наделать бед после убийства фэа. А начиная говорить о сестре он рисковал превратить её в заложницу. Это в том случае, если женщина не контролировала иллюзию настолько, чтобы и так знать обо всём. В этом Гарольд не разбирался и сказать, знает ли создатель иллюзии всё, что знает иллюзия, не мог. В любом случае, пока все сидели, а у него в руках был арбалет - можно было попытаться узнать больше - и о дитятке и о Корли.
- Да, бывает... - Он взглянул на девушку. - Но ты не представил меня своей даме, и я слышал у вас появился малыш.
- О, да, радость-то какая, представляешь! Мы вот с госпожой Финеллой так радуемся, так радуемся! - Женщина степенно наклонила голову, а лорд продолжал: - Кстати, как поживает Мария? Ну, та моя кузина, что вышла замуж за... дьявол, позабыл, как там его? Троюродная за двоюродного, хе-хе!
Гарольд держал взгляд на женщине, внимательно следя за тем, чтобы не пропустить помутнения сознания. Было бы полезно получить хоть какую-то зацепку о мелкой твари пред тем, как убивать фэа. Теперь стало ясно, что это были именно твари. Он улыбнулся.
- Действительно, радость! И где малыш? Я бы хотел на него взглянуть.
- Разумеется, в детской, - отмахнулся Херли. - С няньками. Хочешь - после ужина покажу. Или завтра. Или когда-нибудь ещё. Но не знал, не знал в тебе такой любви к детям, дружище! Или... - он понимающе подмигнул, - зубы заговариваешь, чтобы не платить долг, да? А ведь говорили: не садить играть в шахматы, если не умеешь. Особенно за белых. Но платить-то всё равно придётся, долги - это святое.
Что это было? Тварь случайно вплела эту фразу в прошлую иллюзию или он все ещё оставался в бреду? Может служанка просто слышала что-то подобное от хозяина. Но шахматы были и у дворецкого. Гарольд не знал, могло ли быть так, что Херли любил играть в шахматы, и под действием чар это вылилось во что-то странное в пыточной, но стоило закругляться - у него и без того кружилась голова из-за потери крови.
- Святое, святое. Ну ты сам попробуй выиграть, когда белые ходят вперёд тебя? Слушай, перед этим. У тебя тут не появлялась голубоглазая женщина лет двадцати - Коралин Брайнс? Я её ищу.
- Пока долг не отдашь, не скажу, - капризно заметил Херли, поднимая кувшин. Потряс его, наклонил над кубком, но тот был пуст. Лорд раздражённо отбросил его, схватил другой, ещё наполовину полный, и налил себе. - Триста фунтов - мелочь, а всё же. Принцип! Да на кой тебе вдруг нищенки? Только, - он погрозил пальцем, - не вздумай говорить, что для неприличного, при госпоже-то! А то знаю я тебя.
Сейчас бы очень помогло знание мороков - Гарольд не имел ни малейшего представления, что будет, если у него получится убить Фэа. Пропадёт ли заклятье полностью или даже не шелохнётся. В любом случае, если сестра, как и сказал дворецкий была близко - он только рисковал, затягивая разговор. Оставалось надеяться, что как можно больше из погибших были иллюзиями. Гарольд хмыкнул, пожав плечами.
- Ну, к долгам - так к долгам. - Он резко вскинул арбалет и выстрелил в женщину.
Та не пыталась увернуться, даже не вздрогнула от резкого движения. Тяжёлый болт смёл её на пол, отбросив на добрый шаг, и любовница Херли, дёрнувшись раз, другой, застыла, уставившись в потолок открытыми глазами. На губах застыла любезная улыбка, обращенная теперь к пухлым розовым купидончикам с росписи. Платье быстро намокло, потяжелело от крови, и почти сразу под телом начала собираться алая лужа.
В зале потемнело, хотя свечи продолжали гореть ровным пламенем, а окна и без того скрывались за плотной тканью. В углах сгущались тени, и там же слышались полные ужаса шепотки. Мышеобразная тварь взрыкнула было снова, но как-то неуверенно, и тут же смолкла.
Херли же, подскочив от стука тетивы, всхохотал почти истерически, всхлипывая сквозь слёзы. И почти вопил, коротко выкрикивая:
- Дорогая, душа моя, ты испачкала платье, ну! За ужином! Как недостойно! Красное на красном не видать, но оно есть, есть! Голубое - а красное! Нужна смена поссета! Вина! Вина!
Под эти вопли, боковая дверка в зале бесшумно распахнулась, и из неё выскользнула очередная горничная в синем платье и белом передничке, с ведром в руке. Бросив короткий взгляд на лорда, на Гарольда, она опустилась на колени в уголке и начала вытирать пол влажной грязно-красной драной тряпкой, в которой с трудом угадывался плащ с капюшоном. Тела она старательно не касалась.
Гарольду показалось он почувствовал лёгкость женского тело, которое подалось выстрелу намного легче его собственного на лестнице. Это показалось каким-то неправильным, ненастоящим. Шепот и тени навевали усиливающееся беспокойство, заставляли поспешить, перезаряжая арбалет. Плащ, кажется, принадлежал сестре, а иллюзия, если и пропадала - то медленно. Может быть, это была не та фэа, или иллюзия держалась её ребёнком? Служанка, как будто, привыкла вытирать кровь именно этой женщины. А может, в зале часто убивали слуг или гостей. Слова девушки о игре за белых, перекликнувшиеся со словами Херли, до сих пор оставались непонятными.
- Мило, мило, - раздался голос де Жернона справа. Нобиль улыбался со стены, из очерченной прямо на камне рамы, и выглядел откровенно позабавленным. - М-м-м, определённо здесь пригодился бы цирюльник: волосы требуется уложить, а шею - обрезать.
Гарольд отложил заряженный арбалет, и подскочил к женщине, на ходу вытаскивая и занося для удара клинок. Он мало разбирался в тварях, но даже торговцу приходилось слышать, что некоторые из них умирают только от отрубленной головы. Меч попал по столу, отломав кусок, а по полу разлилось ещё больше крови. Гарольд вернулся к арбалету. В какое же дрянь всё вылилось - он прикончил женщину прямо перед её мужчиной, и теперь вытирал меч о скатерть их стола. И служанка с плащом... Неужели этого было мало?
- Сказано - сделано. - Гарольд внимательно следил за служанкой и Херли, вытирая меч о скатерть - может быть, тварь пряталась в другом облике. - По - вашему, я всё равно промахнулся? И куда тогда стрелять?

- Себе в голову, родной, - просветил, ухмыляясь, портрет. - Но вы продолжайте, продолжайте, что начали. Конечно, королева гордилась обеими своими глазами, но вам ведь нужно только один. Хотя и не только, верно?
- Да вы вообще лучше бы никогда оружие не трогали, - возмутилась одновременно горничная, с плеском бросая плащ в ведро, - крови-то вон сколько, наследили, как и у свиньи не получится, а кому убирать?
- Мне в сердце, - всхлипнул лорд, глядя на него сквозь слёзы, сжав кулаки. - И чтоб не промахнулся! И вина мне! Много, крепкого! Где эти Господом трахнутые слуги?!
Гарольд уселся на стул, растолкав кукол и поставив арбалет так, чтобы можно было в любой момент пристрелить лорда. Тот, кажется, чувствовал и понимал. Этот портрет уже второй раз нёс чертовщину, при том что предыдущие его рассказы про платье ни капли не подтвердились. Разве что Гарольд не попал из-за него под чары и с самого начала увидел кукол. Плечо безумно болело - так из него могло больше не выйти ни мечника, ни бойца. Он сочувственно, может слегка переигрывая, вздохнул.
- Прошу прощения. И часто вы так вытираете кровь Госпожи?
- А теперь прощения просят, - проворчала горничная, снова принимаясь за пол. - Как наследить, так всегда рады, а помощи поди дождись вот. Словесами отделываются. А ума-то понять и нету, что если бы часто столько крови вытирать - никакой госпожи не напасёшься на вас. Нет уж, это в первый раз, да и в последний, сами же постарались.
- Ой, постарались, - вздохнул де Жернон, опираясь подбородком на кулак. - На несколько ступенек и столб, пожалуй, ну или пенёк. Ну да ничего, рост ведь невелика забота, да и потеря не страшная, будет даже красивее.
Гарольд вздохнул.
- И что, мне теперь перемерить платья всех цветов, чтобы её добить, или дальше искать по поместью? - Он следил за лордом, создалось впечатление, что если бы чары пали - тот бы тут же накинулся на Гарольда. Может быть, бы смысл перемерить платья разных цветов, и посмотреть, не появится ли в комнате второй женщины; или тварь вселялась в девушек, и второй была Корли?
Горничная продолжала трудиться, теперь бросая на Гарольда опасливые взгляды, а портрет беззаботно заметил:
- Забавная идея, но на это, кажется, у вас не хватит времени, дорогой мой. Хм-м. Вы замечали, что удар меча, выстрел из арбалета - это как часы? Особенные часы, драгоценные, такие, что останавливают время для одних, а других заставляют жить на одолженное? Потому что время, вы понимаете, в отличие от смерти не любит стоять, и тем более не любит, когда ему срывают пружину или держат за стрелки. Потом оно, конечно, пойдёт снова - для живых, но может оказаться, что уже поздно. Крайне интересный концепт. Но, милый лорд Харрингтон, почему вы спрашиваете, что делать, у меня, кто всего лишь нарисован? Ведь вы явно знаете, что делать, хотя и не разбираетесь в часах. Такая уверенность, такое хладнокровие! И, разумеется, кровь. Кровь - очень важна. То есть, люди обычно считают, что ей очень важно оставаться внутри, но у других людей часто другие планы... впрочем, о коже и глазах тоже бытуют самые разные представления.
Гарольд вздохнул - как же он устал. Весь этот замок, картина, вытирающая кровь служанка, плачущий лорд - всё медленно сводило сума. И нужно было такой дряни случиться прямо перед ритуалом, когда ему лишь на мгновение показалось, что получится выкрутиться. С другой стороны, о каком ритуале он думал, когда почти не было шансов выбраться? Кровь, кожа, рука, глаза... Просто не верилось, что действительно придётся делать что-то такое. Наверное, нужно было просто отключить сознание и делать всё механически. Подумать об остальном можно будет, уже вытащив сестру и получив то самое время, чтобы думать. Хладнокровие... Как будто ему нравилось смотреть на убитых служанок и снимать с их трупов платья. По мнению портрета, он что, должен был расплакаться и вспороть себе вены? Гарольд нахмурился из-за ещё одного приступа боли в плече.
- Расскажите, будьте любезны - как именно нужно рубить и резать, что делать дальше? Мне кажется, вы переоцениваете моё понимание ситуации - я просто хочу жить.
Сейчас, увидев лорда, совсем пропало даже желание мести. Хотелось просто найти Корли и выбраться, выбраться из этого проклятого замка на свежий воздух.
- Я вам что, мясник? Или это - благородная дичь на охоте? - портрет снова показал зубы, и на этот раз, казалось, штукатурка выступает из стены острыми треугольниками. Горничная тихо всхлипнула. - Непонимание, мой дорогой самозванец, ведёт к смерти, если его не исправлять. А не избавляться от невежества - всё равно, что его подбирать. Нет уж, как резать и рубить - это вы сообразите сами. Кроме того, вы, кажется, и так не услышали ничего из того, что я говорил, раз уж встали играть за белых. Хм-м. Времени почти нет - вы ведь чувствуете, как он идёт? От этого бесшумного шага волоски в бороде встают дыбом, право слово! - но ублажите напоследок старого меня: зачем вы стреляли? Любопытственно.
- Я стрелял, потому что стрелял, - отрезал Гарольд, утомленный подначками портрета. Странные вопросы задавал нобиль, право. И это - человеку-то, который до того не гнушался ни кольцами с мёртвых рук, ни пустой злобой, ни завистью. Гарольд не видел в этом никакой беды: убил - и пусть её. В мире гибнет множество женщин, чем эта лучше? Гораздо страшнее было, что сюда шёл неведомый Он. И хоть ремни из тела резать претило - слишком грязным представлялось это занятием, опасным проклятием от этой служаночки, эвон как глядит!.. Хоть ремни резать и не хотелось, стоило поспешить. Гарольд, нахмурившись, достал нож и потянул тело женщины к себе.

Засим отмечаю, что на данном моменте происходит смена игрока со сменой личности персонажа

Здесь и далее - Хелла и мастера.

Джеймс Клайвелл

8 марта 1535 г. Или, Саффолк.

Путешествие вышло изумительно долгим. Чёрт её знает как, но некогда прямая дорога то петляла, то сворачивала в тупики, став вдвое длиннее. Вдобавок к этому, охромела Белка и день ушел на поиски целителя в ближайшей деревне. Да и в Или отдохнуть не получилось.
Во-первых, праздный разговор с трактирщиком вылился в рассказ о странном типе по имени Мас, что сначала расспрашивал о Херли - будто Масы не знают о лордах! - потом беседовал с михаилитом, покупал дешевое серебро для продажи, уходил, а вернулся - окровавленным. Сбежал он, впрочем, уже чистым, но весьма поспешно и лишь от этого рассказа у Джеймса от дурного предчувствия зашевелились волосы на голове.
Во-вторых, пришлось поспешно, извиняясь, пояснять Мэри, что жизненно необходимо догнать этого михаилита, по счастью, не уехавшего далеко. По словам трактирщика, тот обитал на соседнем кладбище, выбивая расплодившуюся там нежить.
В-третьих, красивый, рослый Скрамасакс встретил его настороженно, но отвечал охотно, повествуя о странном Масе, желающем спасти Коралину Брайнс от неведомых фэа у Херли. И потому к поместью Джеймс летел чуть ли не приплясывая - упускать шанс повесить чёртова торговца или его дружка он не мог.
С вящим изумлением он разглядывал веревку, перекинутую через стену, почти выбитые ворота, повешенного садовника, доярок и коров. По всему выходило, что убили их недавно - кровь уже чернела, блестела на земле и сене в стойлах, уже окоченели члены, но тление еще не тронуло их, да и застойные пятна только начали обезображивать тела. И Джеймс вздохнул - глубоко, втягивая тяжелый, холодный запах смерти и крови, заставляя себя не вспоминать о монастыре и уподобляясь ищейке. Здесь кто-то убил людей, и будь злодей трижды Масом и семь раз Брайнсом, его нужно было найти.

Кухню с загнивающей кучей лука Джеймс миновал, отгоняя видение девичьих грудок под апельсиновым соусом. Поместье живо напоминало монастырь, отличаясь лишь флёром смерти, тихой поступью мрачного жнеца, которого он хоть и не видел, но зато чуял нутром. Вот только в монастыре не было ни Фламберга, ни Берилл, оживленно беседующих над двумя трупами. Джеймс изумленно вытаращился на узкие штаны леди, должно быть, забывшей, за что сожгли Жанну д'Арк, но промолчал, вместо этого осведомившись о целях их присутствия. И поняв, что они здесь за тем же, что и он - выдохнул. Гулять по замку, где творилась чертовщина, всегда лучше в компании михаилита.
Да и тела в прозекторской, где лежала безрукая девушка в платье горничной и мужчина в летах с её рукой, в чьем теле застряли арбалетные болты, в этой компании было рассматривать веселее. Интереснее. И было очевидно, что Гарольд Мас или же Деним Брайнс был здесь дважды. В первый раз он ушел в дверь, ведущую к подвалу, во второй - в пролом в стене, за которым крылась лестница - об этом красноречиво говорили кровавые следы.
- Девушка умерла после ампутации, мужчину застрелили, - по привычке проговорил Джеймс, точно тут были Хантер или Скрайб, - очевидно, что убийца после этого начал хромать. Возможно, лекарь успел его ранить, если судить по положению тела. Фламберг, поскольку вы пришли сюда первыми, обязан спросить: куда вас зовет ваш долг - вверх или вниз?
- А бес его знает, - пожал плечами михаилит. - Я чувствую, что внизу умира... остаточные мороки гуще, сильнее, но это всё... - он нахмурился, прищёлкнул пальцами. - Как бы сказать. Там, может, что-то началось, появилась основа, которая потом охватила замок, понимаете? Да, сейчас остались сплошные обрывки, словно кто-то взял и шлёпнул по луже. Капля тут, капля здесь. Но при этом в подвалах оно всё равно более цельное, а, значит, топали не внизу. Я голосую за верхние этажи, потому что закончилось всё скорее всего - там.
- Я предпочел бы подвал, коль уж там что-то началось, но иногда стоит начинать с конца.
Джеймс провел пальцем по косяку двери, которую словно взорвали - повсюду валялись камни кладки, да и сам проем был неровным, и снова хмыкнул. Образ действия, modus operandi, был странным, и напоминал скорее очередного Потрошителя, нежели грёбаного торговца. Не хотелось верить, что Гарольд Брайнс, пусть он был и тупым, и злобным, способен вот так, походя, убить чертову уйму людей. Отобрать жизнь, словно забавляясь. Денима Маса он не знал, но в сбрендившего богатого купца верилось еще меньше.
- Если мы найдем его, чей он? У вас контракт, Фламберг?

Михаилит скупо улыбнулся.
- Хуже - просьба. Люди, которые здесь жив... жили, были очень дороги одной певчей птичке. Но вы упоминали свадебное путешествие?
Неопределенно пожав плечами, Джеймс кивнул. Начав эту поездку с поиска убийцы, он рисковал её этим же и закончить.
- Жена в таверне. И на её месте, я бы злился, но... Признаться, не хочется гоняться за очередной кровожадной сволочью, хоть и почти уверен, что он не уехал далеко. И вам не советовал бы. Он - человек, а в тюрьме вам сидеть не нравится. Предлагаю ограничиться поисками выживших, которые есть всегда, и пониманием случившегося.
- В вашей тюрьме почти уютно, - задумчиво заметил Фламберг, потирая подбородок. - Монстры, чернокнижники, почти как на тракте... даже посетителей не выгоняют. А без тела, говорят, и убийства нет... Но я готов поделить работу на двоих: мы находим и приводим, а вы быстренько вешаете.
- Я не палач! - Возмутился Джеймс, вздергивая бровь. - Я не умею быстренько.
Он рассеянно коснулся серьги, но сразу поспешно опустил руку. Дурная привычка, сменившая другую - но от обоих следовало избавляться. Думать можно было и без рукоблудия.
- Договорились.

Наверху в нос снова ударил запах крови, заплясал в висках и закружил голову. Джеймс невольно оперся рукой о стену, и тут же отдернул - даже серый камень стал алым.
- На арене, - неожиданно для себя проговорил он, - пахнет также. Кровь и песок, горячие, красные, они перемешиваются под ногами и на ногах. Вот только гладиаторы там - не убийцы, понимаете?
Неотрывно он смотрел на лорда Херли - Джеймс был уверен, что это именно лорд, сидевшего у камина. Правой руки у того не было - отрубили, а прижигал её несчастный уже сам, с трудом добравшись до очага. Глаз не было тоже, но казалось, что лорд смотрит на некогда красивую женщину, чья голова валялась почти у его ног. Тело её, неумело освежеванное, лежало у стола, подплыв кровью. Лужица вливалась в соседнюю, в которой замерла служанка, заколотая ножом, с красной тряпкой во рту.
Сирена, Ива, Птица... Они не знали, не могли сравнить, что удостоились чистой смерти, хоть и на потеху толпе. Умирать так, как эти женщины, оставленные на полу, было страшно.
- На тракте, - глухо отозвался Фламберг, провожая взглядом Эмму, бросившуюся к лорду, на ходу расстёгивая лекарский кошель, - бывает всякое. Бывало... всякое. Но я понимаю. Меч против когтей или меча, умение против умения, чисто, даже когда грязно. Алое - в азарте, в бурлении крови, в полёте и победе. А здесь... мне понадобится ваша брошь.
- Ненавижу дилетантов, - вздохнул Джеймс, отстегивая розу с отворота оверкота, - когда выслеживаешь умного, умелого, то и чувствуешь себя не ищейкой, но игроком. А этот...
Он вложил брошь в ладонь Фламберга и опустился на колени подле освежеванной, бережно переворачивая её. Застрелена, обезглавлена, обнажена. Женщина без платья - гола, женщина без кожи еще и опозорена.
Фламберг меж тем положил брошь на стол, рядом с улыбающейся кукольной дамой в чёрном, и провёл над ней ладонью, не касаясь.

- Кровь, камни, даже эти чёртовы портреты и херувимчики - помнят. Да, воспоминания слабеют, и того, кто зачаровывал поместье, больше нет - иначе мороки бы так не рассыпались, - но всё-таки кое-что я могу. Не знаю, что получится, и получится ли - здесь слишком много мест, времён и реальностей, но - попробую. Главное - не уйти слишком далеко. Если что-то пойдёт не так, будьте добры, прихлопните мне руку к этому чудесному констебльскому украшению. Итак. Камни - помнят, и их надо всего лишь спросить. Поместье скулит и тянется, его нужно всего лишь приласкать, утешить, сказать, что там, за порогом - ничего страшного, потому что ложь во благо не есть ложь, да и кто знает, куда уходят замки? Достаточно всего лишь верить, и угасание станет чуточку, но легче. И я, Фламберг...
Монотонный речитатив становился всё тише, глуше, а в зале вставали призраки былого.
Маги-морочники были спятившими, именно такими, как о них говорили. Но полезными, не отнять.
Джеймс только вздохнул, глядя на разворачивающуюся картину. Рослый, мрачный и совершенно не похожий на Гарольда Брайнса мужчина убивал невероятно красивую, очень молодую и почему-то напомнившую Мэри женщину в алом. Убивал жестоко, после короткого разговора, из которого Джеймс услышал лишь обрывки: "Харрингтон", "играть за белых", "ребенок". Щелчок арбалета будто поторопил время, завертел его вихрем, смешал овсяной кашей, щедро приправив её кровью. На смерти мальчика лет десяти, связанного веревками из кожи женщины, всё закончилось, а Джеймс продолжал глядеть на пол, стол, кукол и лорда, на Фламберга и Эмму, медленно осознавая - ребенка в комнате нет.
- Ребенок был мороком?- Наконец, сообразил спросить он, встряхивая головой и улыбаясь портрету на стене, будто тот был трибунами. Актёр умел переживать чужую смерть и грязь чужой крови на руках.
Михаилита шатнуло, он коснулся броши пальцами и глубоко вздохнул.
- Вот зар-раза, какой же он огромный... нет. По крайней мере, насколько можно верить замку, он вполне настоящий, и ему от силы несколько месяцев. Фэа... полукровка или квартерон, но сильный как... я даже не знаю, как что. И если в нём действительно есть кровь скоге или чего-то близкого, то он живуч, как не в себя. Я знаю. Доводилось убивать. По-всякому. Одного - два раза. Мог выжить - или его унесли.
За его плечом возникла мертвенно бледная Эмма, поспешно обняв.
- Лорд совершенно безумен, - проговорила она, - от него пахнет горем, а повторяет он лишь "О, моя дорогая, ты испачкала платье".

Джеймс кивнул, показывая, что услышал. Лорду Херли не грозил приют для умалишенных - у него были родственники в Лондоне. И мальчонку он жалел больше, чем Брайнсочку: отец, разлученный с сыном, не может не сочувствовать ребенку, пусть тот даже и чужой.
- Скрамасакс рассказал мне то же, что и этому Дениму Масу. О том, как Коралину запечатлело - так это называется, кажется? - на этого парнишку. Будь я лордом, не порадовался бы ни такому сыну, ни такой невестке. Что вы сделали бы, сэр Фламберг, чтобы они не встретились? Я хочу понять, где искать мальчика.
- М-м... - михаилит закусил губу, размышляя. - Если бы у меня был выбор - отослал бы её как можно дальше и держал под присмотром, пока не найдётся решение, хотя бы и ритуальное. Технически можно создать стены, которые импринтинг не пробьёт, и расстояние этому помогает. Если же поместье закрыло сразу, то - всё равно. Западное и восточное крыло или подвал и самая высокая башня. Это скорее жест отчаяния, но если ничего не остаётся, то - так. Хоть какой-то выигрыш по времени. Разумеется, всегда остаётся другой вариант - убить.
- Башня теперь ближе, - обреченно вздохнул Джеймс, понимая, что превращается в спасителя Брайнсов. Сын, мать, дочь... Оставалось озадачиться выкупом отца всего этого полоумного семейства из тюрьмы - и можно смело причисляться к лику святых. Но выбора не оставалось, да и уговаривать ребёнка было лучше вместе с его нареченной. Еще раз вздохнув, Джеймс сдернул со стола скатерть, накрывая им тело столь драгоценной для Херли женщины.
- Она тоже алая, - тихо проговорил он, - как ваше платье.

Поднимаясь по лестнице, Джеймс снова вспоминал монастырь. В этот раз его не ждал наверху брат-лекарь, но реальность, как всегда, изумляла, превосходя всякие чаяния.
В башню вела дверь, на которой чья-то небрежная рука сорвала все замки и замазала магические символы кровью. На счастье, лестница не была крутой, и взлетев наверх, подстёгиваемый дурным предчувствием Джеймс, наконец, увидел чистую комнату с зарешеченными окнами. На солидной, большой кровати лежала стройная миловидная женщина с темно-каштановыми волосами и пальцы ее еще сжимали рукоять ножа, воткнутого прямо в сердце.
В углу свернулась в клубок девушка в синем платье. Голова её была разбита, правая рука вывернута под неестественным углом, но эта хотя бы дышала. Джеймс метнулся к ней, единственному живому свидетелю, разворачивая и вливая в рот малую толику бренди из фляжки.
- Дитя мое, - мягко проговорил он, - вы меня слышите?
- М-м?.. - девушка, слизнув с губ капли, взгляделась в него затуманенным, расфокусированным взглядом и с испуганным вздохом попыталась оттолкнуть здоровой рукой и отползти. - Нет. Не надо... снова...
- Её изнасиловали, - с отвращением констатировала Эмма, опускаясь рядом, - боится.
Джеймс недовольно хмыкнул. Насиловать в таком месте богатый Мас не стал бы... Он осекся мыслями, понимая, что повидал на арене и у Морли таких богатых купцов, что вот этот был против них белым и пушистым зайкой.
- Всё закончилось, дитя моё. Я - констебль, - на счастье, брошь он так и не приколол и теперь показывал девушке её на ладони. - Сэр Фламберг - михаилит, леди Берилл - лекарка. Как тебя зовут?
- Элис. Элис вторая, - еле слышно отозвалась девушка. - Потому что сестра - просто Элис, и... он был в её платье. В синем-синем, как небо, только за закате перед грозой. Алое, бордовое, чёрное. Рваное, поверх кольчуги. Не пробить...

Джеймс бережно погладил девушку по слипшимся от крови волосам. Кажется, констеблю тут делать было нечего. Тварями занимались михаилиты.
- Что произошло в замке, Элис вторая? - Мягко спросил он. - Что ты помнишь?
- ... просто Коралина Брайнс, - услышал он краем уха, и кивнул, соглашаясь со словами Фламберга, что убийца обязан быть в бестиарии самым дорогим.
- Не помню. Не знаю. Всё как в тумане. Сын у милорда, он... они испугались. Все испугались. И когда пришла Коралина... она хорошая, господин, тихая, просто, вы понимаете? Мы старались, как лучше, надеялись, что если... если ребёнок умрёт... понимаете, его замуровали, но он жил, и жил, и жил, и жил... а потом ничего не стало, пока не пришёл он. Пришёл, и убил Грегори, а ведь только его боялся дворецкий. Содрал кольчугу, содрал платье, содрал... вы видели ремни? У меня не осталось арбалетов. Я стреляла, дважды. Попала, нет? А потом остался только нож, но он не для кольчуги, нет. Понимаете, мы с сестрой увидели его над телом Грегори, и я убежала. А Элис осталась, и... и я сидела за люком, а он... оно ходило, ходило, шуршало, - голос девушки становился всё монотонее. - Ходило, а потом этот стук в люк, медленный, ритмичный...
- Дворецкий, Элис вторая? Кто он такой?
Дьяволова привычка выхватывать из показаний важное - или то, что могло пригодиться, сработала и здесь. Он не мог одобрить надежду на смерть ребенка, не хотел представлять чувства девушки, слышащей, как тварь в платье стучит в люк, но и не спросить о дворецком, который вдобавок кого-то боялся, не мог.
- Пугало. О'Малли, тот, что убил... даже никто не знает, сколько, но шериф обещали пятьсот фунтов. Его поймали лесничие, как раз перед тем, как всё исчезло, а потом... - девушка замялась и беспомощно на него посмотрела. - Я не помню. Он назвался дворецким, и все поверили. Потому что белые перчатки...
Джеймс встал, поднимая ее на руки и взглянул на Фламберга. Дворецкий - Пугало - о'Малли тоже вряд ли задержался в поместье, да и не его это была дичь. И где-то в подвале умирал мальчик-фэа, виновный лишь в том, что не понравился своим родителям.
- В подвал, сэр Фламберг?

9 марта 1535 г.

"Удивительно нелепый конец: умереть - едва начав жить".
Джеймс крепко держал за шиворот Дженни, глядя на то, как спешно плотник вгоняет последние гвозди в эшафот. Гемму Мас. К новому имени, как и к новой внешности девочки еще предстояло привыкнуть.
- Знаешь, доченька, - ласково увещевал её Джеймс, изредка потряхивая, - наступит время, когда я не смогу тебя защитить. И тогда ты взойдешь вот на такой эшафот. Ведаешь ли ты, что другой констебль назвал бы тебя соучастницей и пришлось бы болтаться тебе на ветру?..
Гарольда Брайнса было не жаль. О Дениме Масе сожалелось, как о всяком невиновном. Разные люди - одно и то же тело, даже вороны проступали на щеке также. Пара вздохов, несколько ударов сердца - и в этот солнечный, мартовский день Гарольд взойдет по последней в жизни лестнице, чтобы совершить последнее преступление - убить Денима.
Принять решение о казни, минуя дознание, было легко. Кружка рома вместе с местным констеблем, наскоро написанный протокол, который подмахнули оба, и чуть нетрезвое "Не ходи на площадь, маленькая" для Мэри. Вот только уложить в голове эту смерть не получалось - там была уверенность: Деним Мас должен жить.
- Ну хорошо, эта сисястая дурища просто ищет штаны пообильнее. Но ты-то, Дженни!..
Джеймс досадливо встряхнул девочку, мельком глянув на Фламберга, скромно стоявшего со своей Берилл позади толпы. Счастье, что на пути мелкой поганки попался понимающий и умный михаилит, а не исполнительный стражник.
Плотник ругнулся, в спешке попав себе по пальцу, а Дженни покорно лязгнула зубами, обвиснув на вороте.
- Да ведь, господин Клайвелл, кто же знал? Ну дурной он, совсем, но чтобы такое утворить?! Ведь, поверите, спокойный в дороге-то был, даже довольный, потому как неплохо и слаживалось. С Ю, с личинами этими. Я и подумать не могла. Это ж страхолюдие какое. Остатнее ведь по-дурости было, а я и думала, что присмотрю уж. Эх, следом не пошла, за сисястой глядела...
- Дурочка, как есть - дурочка. Пойди ты следом - тебя бы и Кромвель не спас. Ну вот чего дома не сидится...
Бродяжничество из нищенки не вытряхнешь, хоть ворот порви ей, хоть голову снеси. А вот дурость, кажется, можно забыть. Деним Мас говорил спокойно и вежливо, рассуждал здраво и настолько был не похож на Гарольда Брайнса, что порой пробирала дрожь, несмотря на ром.
- И Гемма Мас умерла бы за Дженни Хейзелнат. Как Денима Маса повесят за преступления Гарольда Брайнса. Эх, надо было прирезать его еще в Бермондси!
- Трижды я его вытаскивала-то, - проворчала Дженни, хотя и без особенного пыла. - Дурить не давала. И в Бирмингеме, и со змеюкой риковой, и вот про Бесси поехать рассказать... Может, и в четвёртый бы свезло. Со мной рядом он разумнее, понимаете? Когда рядом, когда можно сказать под руку, подтолкнуть. Крови тогда меньше получается, а в этот раз... я ведь думала, пойдёт он, поговорит за сеструху, потому что нельзя же её так оставить, ну? Нельзя... было. А дальше всё равно поеду, с сисястой. Иначе помрёт же за первым кустом, да и слово, пусть чужое, а всё одно моё.
- Не сомневаюсь, - кивнул Джеймс, глядя на поспешно ретировавшегося плотника, - дома тебя можно удержать, только привязав покрепче.

Первым на эшафот всегда поднимался священник. Следом - палач, и уж потом - законники. И сомнительную честь произносить речь, обращаясь к толпе, в этот раз уступили Джеймсу.
"Люди, не убивайте и не насилуйте, а то повесят!".
Джеймс хмыкнул, наблюдая, как грузный и, судя по лицу, не очень святой отче карабкается по шатким ступенькам, раздавая благословения. Остро не хватало Мэри рядом, её тихой, взрослой мудрости, неожиданной для пятнадцатилетней девушки. Но Мэри не одобряла выпивку, да и глядеть на казнь ей не следовало.
- Веревки рядом со мной, бывает, развязываются, - вздохнула Дженни, вытягивая шею - по лестнице, крестясь, тяжело топал высокий мосластый палач. - Вы, господин Клайвелл, не подумайте чего - я благодарна так, что и не сказать. И за помощь, и за вечер тот, и за... всё. И когда-то вернусь, шею даю. А нет, так... значит, отдала.
- Вроде бы и повзрослела, а вроде - и младенец, - Джеймс невольно, как и всегда бывало в разговоре с Дженни, перешел на уличное наречие, - на кой твои спасибы мне, если не за них помощь? Вернись, да только не поздно. Могу не дожить.
Он разжал руку, выпуская девочку, и пошел сквозь толпу к эшафоту, прокладывая себе путь. Казалось бы, сколько раз доводилось идти вот так, среди зевак, чтобы проводить в последний путь преступника? Казалось бы, давно это превратилось в рутину, должно надоесть и перестать волновать. Казалось бы... Джеймс поставил ногу на первую ступеньку, высматривая Мэри, но взгляд снова упёрся во Фламберга и его жену. Смог бы он обречь на смерть - их?
- Жители Или! Верные подданые короля! - Слова привычно слетали с губ, но обращались они - Фламбергу.
Джеймс хотел говорить о возмездии, о том, что любой преступник будет наказан именем Генриха за номером восемь. А выходило - об осторожности. - Сказано в Писании: "Смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы. Люби друга и будь верен ему; а если откроешь тайны его, не гонись больше за ним: ибо как человек убивает своего врага, так ты убил дружбу ближнего; и как ты выпустил бы из рук своих птицу, так ты упустил друга и не поймаешь его!"

Бедой Гарольда Брайнса стало отсутствие друзей. Знакомых. Любых людей, кто мог бы заступить его, замолвить слово, подать руку. И единственной, кто делала это, была Дженни, другой рукой копая ему могилу. Фламберга... Раймона Джеймс не мог назвать другом, но судьба так упорно сталкивала их, что поневоле приходилось задумываться: помог бы михаилит, появись в том нужда?
- Жители Или! Не судите этого человека, но молитесь о нем.
Хмель медленно улетучивался - а жаль. Джеймс был не уверен, что хочет видеть смерть Денима Маса.
И осуждающие глаза Мэри, не одобряющей подвыпившего мужа, тоже не хотел видеть, хоть и глядел на неё радостно. И боялся. Невозмутимо-практичная юная жена порой пугала его. Она привечала на мельнице лесных, но вышла замуж за него, повесившего их немало. Пошла на арену, не побоявшись неволи. Дожидалась со службы, следя за домом и уживаясь с миссис Элизабет. И вот теперь стояла под эшафотом, будто догадываясь, как тяжело Джеймсу провожать в мир иной людей. Особенно - этого: Денима Маса, что некогда был Гарольдом Брайнсом. Умирал человек, а казалось, что уходит целая эпоха, в которой оставался неумелый лгун и чёртов торговец.
Деним Мас умел держаться достойно, с бравадой и его было почти жаль. Джеймс скорбно склонился, приветствуя его смелость, когда тот сам толкнул табурет. Казня одного — казнили всех.

12 марта 1535 г. Лондон.

- Мне кажется, вы напрасно женились, - задумчиво говорил Норфолк, и от взгляда его по коже бегали мурашки. - Вы должны понимать, Клайвелл, что Бермондси вам дано ровно потому, что ищейке надо что-то есть, да и цепь у нее обязана быть. Иначе сбежит. А теперь выходит, что ищейка женилась - и служит жене. Пока Потрошитель продолжает буйствовать в Лондоне.
Джеймс покаянно кивал, втайне радуясь, что убийца проявил себя. Впрочем, радовался он недолго.
Бережно закрытая белой простыней, на стылом каменном столе мага-прозектора лежала Анна Стенхоуп-Сеймур, навсегда оставшаяся для Джеймса Фламиникой.
Он коснулся пальцами ее щеки - холодной и белой, вспоминая ту звериную, терзающую страсть в душной комнатке под ареной, когда она наваливалась всем телом, вдавливая в стонущее ложе, заставляя отталкивать - и не понимать, зачем сопротивляться. Снова услышал своё тяжелое, разгоряченное дыхание, соленый привкус искусанных в кровь собственных губ.
Боль была только после, когда на коже проступили иссиня-багровые, припухшие знаки. Джеймс узнавал тогда следы её зубов: один штрих, сверху и чуть справа, с удивлением находил царапины на щеке, плечах, спине, груди, синяки на руках, когда впивался сам, чтобы заглушить крик. Тогда у него не хватало силы, чтобы поправить себе одеяло. Теперь же он поправлял Фламинике простыню, прощаясь и скорбя.
Её смерть не освободила его, лишь всколыхнула тьму, что прятал Джеймс глубоко в душе, подняла на поверхность воспоминания, сладкие для этой тьмы. И не было обид или злости, только тихая грусть и желание снова услышать снисходительное "мой милый".
- Рассказывайте, мастер лекарь, - пробурчал он, вздыхая.

Рассказывал лекарь неутешительное. Фламинику зарезали и разделали, пусть неумело, но старательно. Вынули матку и печень, обсыпали желтыми специями, забыли цветок гибискуса или чего-то еще, что не так давно привезли с Востока. Джеймс слушал, не слушая, понимая, что Потрошитель опустился до мести женщине, приведшей своего случайного любовника-констебля в особняк на углу Морли. Показал остальным, ей подобным - так будет с каждой.
"Я ведь предупреждал, госпожа, просил быть острожнее! Титул и маска Фламиники не могут спасти от смерти".
Домой он сегодня не пошел. Рухнул на лавку в опустевшей управе, пряча лицо в ладонях. Джеймс не мог, не имел права нести всё это к Мэри, желавшей смерти Фламинике. Не хотел видеть торжество в глазах жены, хоть и не было уверенности, что увидит в них хоть что-то, кроме привычного спокойствия. Маленькая, хрупкая фарфоровая куколка, чувств которой Джеймс искал и от которой бежал.
За окном темнело, но Джеймс не спешил никуда. Ни к жене, ни к Потрошителю, хоть круг теперь и сузился. Он просто сидел, просто пил из глиняной кружки дрянной ром, что хранился для допросов в конторке. Просто скорбел.
Просто называл себя чертовым трусом, боящимся приносить эту скорбь домой. Неохотно, тяжело поднимался Джеймс на ноги, не чувствуя во хмелю пола.

Мостовую он тоже не чуял и слегка протрезвел, лишь завидев дом и одинокий огонек в окне. Бесси и матушка, должно быть, уже спали, и лишь Мэри ждала его. Стараясь не шуметь, Джеймс открывал дверь, стягивал сапоги и кольчугу, пытаясь хоть на чуть отсрочить момент, когда жена учует запах дешевого пойла. И когда придется говорить о Фламинике.
Наверное, потому и начал он издалека, виновато улыбаясь.
- Норфолк считает, что женившись, я служу не королю. Своей королеве. Но если я и клятвопреступник, то любой суд меня оправдает, увидев тебя.
Мэри с улыбкой поднялась навстречу, отложив труд Альберта Великого "О металлах и минералах".
- Надеюсь, до суда не дойдёт. Чего хотел шериф? И лесть приятна, но подозрительна... - подойдя ближе, она принюхалась, оглядела его внимательнее и нахмурилась, откидывая со лба выпавшую из причёски прядь. - Настолько плохо?
- Шериф хотел в очередной раз назвать меня ищейкой, - Джеймс покаянно вздохнул, несмело обнимая её, - попенять на лень, нерасторопность, и за ухо оттащить к следу. Убита Фламиника. Анна Стенхоуп-Сеймур.
Впервые Джеймс произнес это имя вслух, и от этого женщина, которую он не знал, но о которой скорбел, будто бы стала иной. Не алой жрицей на арене, не придворной дамой, но Анной. Чьей-то женой и дочерью.
Он почувствовал, как Мэри напряглась; её дыхание поднялось к лицу лёгким облаком, пахнущим мятой - и, покружившись, уплыло к потолку.
- Теперь оно никогда не заживёт, да? Так и останется?
- Ухо? - Джеймс нарочито потёр серьгу, будто мочка под ней еще саднила, и ухмыльнулся. - Заживёт, не впервой.
И от Анны Сеймур он тоже излечится, стоит лишь поймать Потрошителя. Джеймс хмыкнул, понимая, что в дом Болейнов он не вхож, а арестовать шурина короля сможет только сам король. Но убийца оставался убийцей, в короне или нет, культист-культистом, а Джеймс - законником.
- Я оставлю для него записку. Пока не знаю, где и как. Мне надоело рыскать по следу, выискивая мотивы и логику, надоело прибивать лоскутки к стене, пытаясь понять, как он думает. Он, кажется, охотник. Вот и предложу ему охоту на... лис. На его территории, пусть. Лучше так, чем понимать, что следующей можешь стать ты.

Мэри подняла лицо. Лоб всё ещё был нахмурен, словно слова убедили её не вполне, если убедили вовсе, но заговорила она о другом.
- Охота... он ведь убивает только женщин, верно? Только они ему нужны?
- Мэри...
Джеймс усадил жену в кресло, устало опираясь о каминную полку. Просить о том, чтобы Мэри стала наживкой, он даже не смел. Но и рисковать чьей-то женой, сестрой или дочерью не имел права.
- Не испугаешься, маленькая?
"Я ведь могу и не успеть".
Мэри странно на него взглянула.
- Ты шутишь? Он ведь совершенно жуткий. Сама мысль о том, что выпотрошат, как рыбу, и... он ведь потом не отпускает. Испугаюсь, конечно, я ведь всё-таки - человек.
- Того, кто скажет, что ты не человек, я повешу на воротах Бермондси, - вздохнул Джеймс, опускаясь у ее ног, чтобы обнять колени. Мэри нельзя было брать в дело. Без Мэри дело не складывалось. Рочфорду он, кажется, настолько не насолил, чтобы тот клюнул на констебля, но выставлять призом в охоте собственную жену?.. - На всех четырех воротах. Неправильно это, маленькая. Если я не успею, мне останется только броситься на меч. Но от помощи жены не откажусь. Впрочем, всё это после. Вы уже смотрели лабораторию, миссис Клайвелл?
- О, да, - Мэри рьяно кивнула, перебирая в пальцах его волосы. - Жуть как интересно. Знаешь, там до сих пор лежит платье в бурых пятнах вокруг прорезей, и нож... и куча-куча всего. И, боюсь, я заставила стражников вынести часть ящиков, аквариум со скелетиками. Они такие печальные были - почти как девочка-кукла, набивная. Её я оставила, пусть смотрит. Может быть, ей понравится, что в лаборатории снова работают. И сколько же там хлама, пыли!.. Было. И есть. Скажи, а мыши там и раньше плевались мыльными шарами?
Кукла... Джеймс скривился, пряча гримасу в подол. После Балсама куклы ему нравились, но запретить их он не мог. Куклы, даже набивные, напоминали людей, глядели, не мигая, и казались живыми. И от того было жутко.
- Мыльными шарами, Мэри? Не припомню, чтобы я туда вообще заходил. Записей об этом чуде не осталось?
- Кажется, нет, - Мэри мотнула головой. - Я ещё не читала дневники, только в конец заглянула, но, думаю, мыши просто прогрызли кувшин, в котором мистер Грем пытался смешивать лекарство от своей болезни... не страшно. Это даже красиво - маленькие радужные шарики. Почти как салют их погибшим в клетках товаркам. Боюсь, после смерти алхимика, их никто не кормил, да и выпустить даже не подумали. Хотя, наверное, выпускать не стоило? Мало ли...
Мистера Грема Джеймс не помнил. Кажется, он скончался при прошлом констебле, а обзавестись новым алхимиком так и не довелось. Мышей он не помнил тоже, эпидемии, в которой люди начнут плеваться мыльными пузырями, страшился, но спорить о красоте не стал. Наверное, это и в самом деле было красиво - изо рта мышки медленно вылезает радужный шар, растет и звонко лопается, рассыпаясь водяной пылью. Джеймс улыбнулся, целуя ладошки жены. Может быть, Мэри и была слишком юна для него, но с женой ему, кажется, повезло.

13 марта 1535 г.

Отсыпался Джеймс в управе на лавке, скинув барахло на пол. Добрую половину ночи он не спал, прислушиваясь к дыханию Мэри, которая вряд ли спала тоже. Не спал, размышляя о том, сколь безжалостным и беспринципным он стал, если готов пожертвовать юной женой в угоду безопасности Лондона, мести и собственным амбициям. Казалось бы, что ему до тех шлюх, что стали жертвами Потрошителя? Даже Фанни померкла, перестала так отчаянно стучаться в его сны. Стоила ли она Мэри? Стоила ли память о Фламинике - Мэри? Стоило ли это всё будущего Бесси, ведь если с этой охоты не вернутся оба, для Бесси и миссис Элизабет будет лишь один путь - в монастырь?
Неудивительно, что лавка показалась столь же мягкой, как самая лучшая из перин. Странно, что не осталось ни единой мысли о том, как спланировать, под каким соусом подать Потрошителю эту охоту, этот поединок. И когда ворвавшаяся миссис Мерсер вырвала из дрёмы известием, что в церкви кромвелев дьявол, Джеймс воздвигался на ноги в самом мрачном настроении, поднимая с пола одну из дубинок.

Мальчик, Уилл Харпер, был странным, напоминал Гарольда Брайнса, и бесил почти также. До него ли было Джеймсу, которому отчаянно хотелось домой, лихорадило предвкушением погони и страхом за Мэри?

"Милорд, осмелившись написать вам, позволю себе дерзость говорить с вами о Хайяме. Помните ли вы эти его строчки:

Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага вся перелисталась?..

Сколь глубокий смысл заложен в них! Они находят отклик в моем сердце, равно, как и эти:

Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.

Милорд, не могу не вспомнить также и: "Цветам и запахам владеть тобой доколе?", и "С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал", и "Ланью дикою ты от меня убегала"...

И нет иного пути, милорд. "

Голубь вспорхнул из ладоней, оставив ласковое тепло, а Джеймс прижал к себе Мэри. Только сейчас он понял, как повзрослела его юная жена, как бесконечно дорога она ему.
- Ты станом - юная газель,
Ты сладким голосом - свирель,
Ты красотой своею - роза,
Ты взглядом - самый хищный зверь...

21 марта 1535 г. Бермондси.

Утка. Она бегала по кругу, брызгая кровью из шеи и держа собственную голову в зубах. Зубы притом висели в воздухе, ровно там, где должна была быть та самая голова, что в зубах. В зубах головы тоже были зубы, а в них - голова. Чувствуя, как кружится голова уже собственная, Джеймс уселся на кочку. Кочка недовольно заквохтала, как несушка, согнанная с яиц, но выдержала. Из - за ближайшего мухомора вышла ярко-зеленая свинья.
- Ну ты и сволочь, - сообщила она изумленному Джеймсу, расправила стрекозиные крылья и улетела.
После восьмой её товарки удивляться уже не получалось, кочка совсем провалилась до земли, но подниматься на ноги Джеймс не спешил. Зачем, если вокруг столько интересного?
Вырастали вокруг деревья, на которых распускались цветы, но вместо плодов вызревали чулки и башмаки. Джеймс хотел было сорвать чудесные голубые туфельки для Мэри, но стоило протянуть руки, как они опали на землю, затерялись в густой траве, из которой выглядывали жабы, сидящие на маленьких метёлках. Жабы натужно квакали, а когда мимо них на хромой собаке проехали трое раков - и вовсе разорались.
Следом за раками прогрохотало ведро на тонких ножках, а за ним - тарелки, ложки, ножи, котлы, новомодные вилки, а потом пробежала заплаканная неопрятная старуха. Она рыдала и укоризненно глядела на Джеймса, точно тот обязан был задержать посуду.
Рыдали и лисички с опаленными хвостами, что бежали от стены жара, огненного моря. Джеймс хотел было вскочить с кочки - но не смог. Он стал деревом, кряжистым дубом, с ветвей которого свисали цепи. Они звенели от жара, обжигали ветки, Джеймс хотел кричать - но не мог. Кора затыкала рот, прорастала в горло, но не могла проникнуть в мысли, которые с каждым огненным мгновением становились всё яснее.
Мэри. Что будет с ней, если он сгорит тут, как какая-нибудь дурацкая Дафна?!
"Мэри!"
- Мэри!...

Комната плыла перед глазами, будто после долгого сна, но это была его спальня, его кровать, его книга на сундуке и его занавески на окне. Его - и Мэри. Джеймс сел в постели, потирая виски и недоумевая, с чего бы ему снилась такая отчаянная ерунда.
- Маленькая, как думаешь, существуют ли зелёные свиньи?
- Если свинья настолько грязная, что позволила себе порасти мхом - да, - не задумываясь, ответила жена, беря его руку в свою. - Хотя это необычно. Но может быть, она уже давно мёртвая и потому зелёная? Или вдруг какой-нибудь маг решил поразвле...
- Ты здорова? Бесси? Матушка? Какое сегодня число? Что с Бермондси?
Так обстоятельно на праздный вопрос могла отвечать только Мэри, а значит, комната и занавески не мерещились, не были продолжением горячечного бреда. Джеймс медленно, глубоко вздохнул, прогоняя из тела остатки недуга, столь внезапно поразившего его после отъезда комиссара. В горле не засаднило, голова оставалась ясной, а страшного, валящего с ног жара будто и не было.
- В доме все здоровы, никто, кроме тебя даже не заразился. В городе... - Мэри отвела взгляд и принялась разглядывать занавески. - Хуже. В Бермондси стало очень тихо, Джеймс, очень пусто. Сгорел мистер Кон, умер мистер Скрайб. Миссис Аддингтон, миссис Литтл, миссис Олдридж. Младшая Паркинсон, она... это была... госпожа Инхинн говорит, в этой лихорадке она чует привкус Бирмингема, несмотря на костры и всё прочее. Персефона выжила, но почти не выходит из дома, а если выходит, то со скрытым за глухой вуалью лицом, и двигается... люди так не должны, если у них здоровые ноги. И она беременна от того заезжего рыцаря, но и повитух, и Мавра от дверей теперь гоняют, и... дети умирали тоже, особенно маленькие. Старики. Но и взрослые, крепкие люди - тоже. Как обычно по весне - но иначе, и кого-то даже забирали михаилиты, хотя у них тоже - плохо. Так говорят...
Осекшись, она бросила на него быстрый извиняющийся взгляд и мотнула головой:
- С Артуром всё хорошо! Я справляюсь. Часто. Говорит, что слишком, но... Почти все уходили на шестой-седьмой день. И сегодня - двадцать первое. Знаешь, было очень страшно.
Скрайб... Джеймс глубоко вздохнул, закрывая глаза. Скрайб казался вечным. Сколько они прослужили вместе? Восемь лет? Десять? Кто теперь встретит доброй улыбкой утром, станет подслушивать под окном и записывать допросы с непостижимой для человека скоростью? Кто, наконец, продаст своего констебля на арену?..
Сглотнув колючий ком, Джеймс осознал, что плачет. Молча, зло, комкая одеяло. За Скрайба даже нельзя было отомстить, ибо как убить болезнь? Даже то, что Перси Паркинсон, на которую он никогда и не глянул бы, оставалась сейчас чем-то вроде чумной крысы, не тронуло. Он закусывал губу, чувствуя солоноватую горечь то ли слёз, то ли крови, заставляя себя успокоиться. Получалось плохо, и было это слабостью, но рядом с Мэри Джеймс об этом не думал.
- Том и Клементина?
Мэри слабо улыбнулась.
- С ними всё хорошо. Том вовсе через два дня поднялся, словно ничего и не было, только ворчал всё время, что время потеряно и разбойники негоняны остались. А страшная ведьма и вовсе не болела. Никто из ведьм.
Джеймс кивнул, перетягивая её к себе ближе, теснее, на колено. Прижимая, но без обычной страсти, лишь касаясь губами волос. И с огорчением понимая, что без Мэри жить уже не сможет. Сладкое горе, горькая радость, приправленные скорбью, сдобренные радостью, что жена, дочь и мать здоровы.
- Ты сказала - было страшно. Чего ты боялась, маленькая?
- За тебя, - просто ответила Мэри. - За Бесси. Даже за досточтимую матушку... наверное. Я не уверена.
- Страх убивает разум, маленькая. Я обещал тебе, что буду возвращаться всегда, пока жив. А поскольку следом пришлось пообещать, что не стану умирать разнообразно, - Джеймс улыбнулся, заглядывая жене в глаза, - мне, кажется, придётся жить вечно. А значит, и вам, миссис Клайвелл. Но сейчас нам нужно в город, показать Бермондси, что я жив. Еще пара дней - и Тому станет жарко от мародёров.
Вздох. Короткий поцелуй. Тоскливая скорбь по Скрайбу. Всё это смешалось в одно яркое мгновение, зажглось весенним солнцем на чисто вымытом окне спальни. Обновившись болезнью, жизнь оставалась той же, не меняя Джеймса.

Бермондси напоминал кладбище. Джеймсу казалось, что тишину некогда шумного городка можно потрогать руками, попробовать на вкус. От этой мертвенной тиши снова закружилась голова, словно лихорадка готовилась вернуться. Впрочем, его шаги будили горожан, звали их на улицу, заставляли выглядывать в окна - и улыбаться, давая надежду, что Бермондси оживет.
Стук копыт слышался в тишине издалека. Юный Эдвард, михаилисткий тиро, галопом летел по улочке на красивой, серо-стальной кобылке с ярким гибискусом в горшке наперевес. Бесси росла, и скоро в дом зачастят свахи, чтобы рассказать о женихах. Хорошо, если этот будущий михаилит перегорит, станет для дочери хорошим другом. Плохо, если сочтет сватовство посягательством. Джеймс представил гору мёртвых женихов у ног Бесси, довольно-хмурого Эдварда - и вздрогнул, заставляя себя улыбнуться мальчику.
- Эдвард?
- Мистер Клайвелл! - Юнец спешился чуть ли не на скаку, отвешивая изящный поклон. - Вы здоровы, благодарение Господу! Миссис Клайвелл! - Из объемистой седельной сумки появилась склянка темного стекла, сверток из бумаги и серебряный цилиндр, в котором что-то мелодично звенело. - Верховный Магистр велел кланяться и принять скромные подарки от братьев Ордена. А преподобный Добни из алхимического корпуса приказал сказать следующее...
Мальчик наморщил лоб, опасливо глянул на Джеймса и монотонно забубнил:
- Женщинам пищеварительный фермент ача, проглотом именуемого - не игрушка, поелику тварь неизменно происходит на месте творения чёрной волшбы большого масштаба. Цены сие немалой, а расходовать следует с аккуратностью и надев перчатки из кожи хобий, Hobius vulgaris прозываемых, коих тоже в лаборатории мало: изготавливать их долго и дорого, да и братья-воины неохотно материал поставляют. Кисти из хвостов дахутов и вовсе короля только достойны, а женщине они ни к чему, глаза-то порасписывать можно и беличьими, равно как и черный порошок из костей костелапа за сурьму не сойдет. Простите, миссис Мэри.
- Прощаю. - Чуть более жадно, чем следовало бы, Мэри схватила подношения и улыбнулась тиро. - А так же благодарю и извиняюсь за беспокойство. Боюсь представить, сколько ещё было сказано... разного, и надеюсь, что брат-алхимик пережил этот набег в здравии. Чего не сделаешь во имя красоты.
Джеймс только хмыкнул, глядя на жену. Он знал Мэри еще мало, но что вся эта пакость нужна ей отнюдь не для умащения кожи - догадывался. Оставалось лишь надеяться, что супруга во время своих экспериментов не взлетит на воздух вместе с каморкой алхимика и управой. И что юный михаилит не увезет прямо сейчас Бесс.
- Спасибо, Эдвард. Вас, наверное, уже ждут назад?
Мальчик - почти юноша - решительно мотнул головой.
- Нет. Мне позволили немного задержаться, а если вы разрешите, мистер Клайвелл, я хотел бы навестить Бесси... мисс Элизабет. Я привез для неё книгу Эразма Роттердамского "De civilitate morum puerilium", свиток по травничеству, гибискус, и...
За воротом у Эдварда прятался трогательный, пушистый котенок с огромными глазами. Котенок глянул на Джеймса, повел ушами и тоскливо мяукнул.
- Можно? - С надеждой осведомился юноша.
"Вот только кота нам и не хватало..."
Дом и без того обещал превратиться в лес, а теперь в нем еще завелся и зверь. Пока - маленький, но уже - орущий. Джеймс поморщился, неохотно кивая и признавая для самого себя, что мальчишка понимает, чем можно завоевать Бесси.
- Повидайте Бесс, Эдвард. Думаю, она будет рада. Но котенок... Мэри, ты позволишь оставить его?
- Любопытно, что будет, если он съест порошок из костей костелапа или что-нибудь ещё? И будет ли он есть растения? - задумчиво пробормотала Мэри и добавила уже громче: - Конечно. Наверное, ему у нас будет интересно.
Джеймс согласно вздохнул, проводил взглядом радостно помчавшегося по улице мальчишку, и пожал плечами. Книга Эразма, свиток, цветок и кот... Ну что же, Эдвард хотя бы не был тираном, способным запереть Бесси в светлице. По крайней мере - пока.
- Мэри, для чего тебе все эти... реактивы, за которые брат Добни, кажется, готов убить?
- Для работы. Наверное. Я ещё не уверена, - жена глянула пузырёк на просвет и задумчиво улыбнулась. - Получится, не получится - разве только Господь знает, а началось всё с уборки лаборатории. Там было столько грязной посуды - просто ужас! В копоти, обгорелое, захватанное, изъязвленное, и это ещё не считая просто разбитого. И вот наткнулась я там на колбу, на которой половина руки отпечаталась - то ли грязь, то ли жир, бррр. Ладонь, пальцы...
Еще Аристотель говорил, что нет одинаковых рисунков на пальцах и ладонях у людей. И Джеймс частенько подумывал о том, чтобы приложить этот постулат к службе. Но увидеть эти отпечатки, сравнить их с рисунками на руках злодея было невозможно. К тому же, ассизы не приняли бы это доказательством. Но мысль, высказанная Мэри, оказалась настолько заманчивой, что воодушевленный Джеймс улыбнулся, целуя жену.
- Ты - бесценна, маленькая. Если бы ты еще нашла способ проявлять пятна крови на одежде, а потом определять, кому она принадлежит...
- Кровь?.. Мне кажется, маги-целители должны уметь такое определять, но их вечно нет под рукой... да, об этом можно подумать, но ничего не обещаю - пока что руки и голова будут заняты другим, - Мэри взглянула на него, полуприкрыв глаза, и её голос стал почти вкрадчивым. - Так вышло, что возможно я выменяла у Харриса дубинку на жирный мясной пирог. После того, как он его съел. Возможно, мы могли бы прогуляться до лаборатории, хотя бы для того, чтобы оставить там все эти ценные вещи?..
- Разумеется, маленькая.
Теперь Мэри походила на лису, и Джеймсу это не нравилось. Можно подумать, ей что-то запрещалось! К тому же, они всё равно шли через город, показывая его обитателям, что констебль - жив, что всё спокойно и будет, как и прежде. Отчего бы и не заглянуть в лабораторию, управу, захватить с собой Хантера, навестить Бруху, Инхинн, Персефону Паркинсон?
Женщины... Самые непонятные творения Господа после мухи.

Из шкафа со всякими склянками изредка слышалось икание и хлопки. Джеймс подозревал, что это плюются мыльными пузырями те самые мыши, но проверять не хотел. Пусть их, хоть в опустевшей лаборатории эти звуки были особо громкими, звонкими и даже жутковатыми. На сером лабораторном столе лежали грязные, испятнанные пальцами реторты и кубки, частью уже покрытые белыми пятнами, а рядом с ними - листы, на которых Мэри пыталась зарисовывать отпечатки пальцев. Вот их-то и схватил Джеймс жадно, не обращая внимания ни на открытую банку белил, ни на жену, принявшуюся за михаилитские свертки.
- Жаль, белила не подошли совсем - или слишком сухие, или слишком наоборот, - Мэри подняла небольшую кисточку, любуясь мягкими коричневатыми волосками, и вздохнула. - И я боюсь, что эта покупка не понравилась городским... женщинам.
- Наплевать, - медленно отозвался Джеймс, - ты и твои покупки не понравятся им никогда. Ровно потому, что я не женился на ком-то из их дочерей. Как думаешь, а можно ли получить и сохранить рисунок с пальцев человека? Покрасить их, приложить к бумаге, чтобы отпечатались? Удобно будет сравнивать с теми, что остались... скажем, на ноже.
- Сохранить отпечаток - легко. - Мэри отложила кисточки и достала с полки мисочку с какой-то чёрной массой на донышке. - Копоть с лампы. Макаешь палец, прижимаешь к листу, готово. Главное, не смазать. А потом главное - оттереть. Палец то есть. А вот как увидеть те, что на ноже... я надеюсь, что порошок и фермент помогут, но как знать? Просто колба - прозрачная, на ней всё хорошо видно и можно зарисовать, пусть медленно, а вот рукоять - другое дело. И тёмная, и неровная.
- К сожалению, колбами убивают не так часто, как хотелось бы...
Джеймс прошелся по комнатке, прислушиваясь к мышиной икоте и дивясь странности положения. С женой о ремесле говорить не стоило, с алхимиком - было необходимо, а совмещать жену и алхимика...
"Норфолк этого не одобрит!"
Придя к этой мысли, Джеймс пришел и к следующей:
"Ну и наплевать".
- Убери мышей, Мэри. Если мне придется требовать деньги для нового алхимика, и Норфолк захочет поглядеть, на что уходит казна констебулата, не нужно, чтобы здесь бегали икающие грызуны. Том ворчит?
- Уберу, хотя они будут против. Но тогда не нужно заодно, и чтобы здесь бегала я. Вряд ли Норфолк одобрит... одну из любимых ведьм Бермондси на службе.
Мэри натянула странные, словно из прозрачных тончайших перепонок перчатки и подняла дубинку. Оружие - тяжёлое, окованое сталью - она держивала неловко, за самый кончик, критически его разглядывая. А затем очень острожно просыпала на блестящую рукоять немного серебристого порошка. Спустя миг тот словно сам собой неторопливо осыпался, оставив после себя мешанину сверкающих узоров и пятен. Со стороны шкафа раздался приглушенный писк, затем из-за пыльной колбы неторопливо вылетел розоватый шарик и лопнул в воздухе.
- Хм. Кажется, мне нужна ещё одна рука. Наложить вон тот бычий пузырь...
Дубинку пришлось отнять, пообещав себе обязательно научить Мэри пользоваться ею. Джеймс кивнул, соглашаясь, что замечание о Норфолке справедливо. Впрочем, решение этой задачки у него уже было.
- Не бей несчастных мышек дубинкой, любимая ведьма констебля Бермондси. Достаточно их поймать и запереть в клетке. А Норфолк почти наверняка одобрит какого-нибудь студента-алхимика из Академии Уолси, который будет получать часть жалованья. Ты отпустишь меня одного к Конам, маленькая?
- Отпечатки!.. - Мэри проводила дубинку взглядом и вздохнула. - Здесь где-то завалялись ловушки и, кажется, немного странной пахучей наживки. Я не уверена, что на неё поймается, но почему бы и не мыши, которые икают мыльной радугой? Займусь. Там всего лишь нужно заменить пару проволочек, и должно заработать. И, конечно, отпущу. И студент, конечно, согласится... и он, конечно, знает больше меня. И был бы полезнее.
- Вот еще что, Мэри...
Джеймс провел рукой по волосам, которые никак не хотели отрастать, отгоняя запах крови и песка, жажду сродни упыриной - на арену тянуло до сих пор, хотелось услышать вопли толпы, почуять жар камней и ощутить вкус вина, которым лекарь отпаивал после побоища. Провел, глянул на жену - и устыдился. Думать следовало не о простой жизни гладиатора, но о семье.
- С этого дня ты кольчугу снимаешь только дома - привыкаешь к весу, понимаешь? А чтобы оправдать, что походка потяжелела, жалуйся на ломоту в пояснице и утреннюю тошноту. Пусть думают, что... у нас ребенок будет. Потрошитель не должен понять, что ты в броне, когда придет время.
- Словно у нас будет ребёнок... - Мэри полуотвернулась, разглядывая шкаф. - Да. Хорошо, я буду носить кольчугу под одеждой, но если он сначала захочет - проверить? Я хочу сказать, - щёки её залил румянец, - если Потрошитель охотится на доступных женщин, то он ведь будет сначала... лапать. Наверное. А до поры ведь никак не отличить, он ли, или просто какой-то пьяный моряк. Я понимаю, что так безопаснее для меня - но лучше ли?
"Это была плохая мысль".
Лапы насильнику хотелось оторвать уже сейчас. Медленно, кусочками обрывая плоть с костей, запихивая кости поглубже в задницу Рочфорду. Хотя, могло статься, шурину короля это бы даже понравилось.
- Приличные проститутки не позволяют себя лапать на улице, - строго произнес Джеймс, улыбаясь и пряча за улыбкой горечь ревности и укола Фламиникой, которая доступной женщиной, всё же, не была, - к тому же, без кольчуги ты попросту станешь быстрее, маленькая. Увёртливее. Ловчее. Стоит ли снять броню и почуять, что её нет.
Ушко жены было розовым, пряталось в пушистых локонах и никак не предназначалось для того, чтобы в него шептали такое.
- Я глупо надеюсь, что жертв выбирает он лично, и ловит тоже. Ничто не указывает на присутствие помощника. И тогда мы его узнаем - Джорджа Болейна непросто спрятать под личиной пьяного моряка.
- Но могут быть и другие. Будут другие. Которые захотят... просто. Не Потрошитель, а пьяные моряки, и вести себя мне придётся, - говорила Мэри, всё так же не поднимая глаз, но спокойно. - Как? Чтобы не спугнуть, чтобы отличить, чтобы наверняка? Вести - куда-то? Позволять вести? Что может позволить себе очень приличная проститутка?
- Хорошую наседку. И вести ты их будешь за угол, к мужу. Разве что углы будут всякий раз новыми. Дьявол, надо будет еще и очаровательную Ю предупредить, чтоб её люди не вмешивались...
Драться с наседками шлюх за точки не хотелось, да и китаянка могла огорчиться, а вместе с нею - Рик. Огорчившие любимую орочью гадюку жили очень недолго, а короткая жизнь в планы Джеймса не входила. Он коротко поцеловал Мэри, поворачивая её к столу.
- Отпечатки, госпожа алхимик. И мыши. Всё остальное - задача констебля и его сержанта. Я к Конам, маленькая. Через пару часов заберу тебя отсюда.
Выслушивать возражения жены Джеймс не стал, поспешно вышел из каморки. Думать о Мэри, как о приманке, было больно и страшно, но приходилось.
В общем-то, ничего сложного, обычная облава на живца. Постоять на точках, поводить клиентов - а уж чтоб они выходили из-за угла довольным, Джеймс позаботится - примелькаться среди проституток. Нервно, долго, зябко и голодно, но ведь знал же констебль, куда служить шел... Мэри - за кого замуж шла?
Джеймс досадливо пнул камень, подходя к дому Конов. Мэри могла найти партию и получше. Спокойнее, семейнее и без приключений. С этой мыслью он постучал в дверь Брухи.

Судя по отблескам за спиной еврейки, дом освещали только свечи - ставни были закрыты наглухо; изнутри не доносилось ни звука, зато из открытой двери ощутимо тянуло бренди. Судя по запаху - дешёвым. А сама Брунхильда-выкрест выглядела так - и не так. Запахнутая на груди пепельного цвета шаль поверх такого же платья, тёмные круги под глазами, но сам взгляд, даже чуть потускнев, остался тем же. Как и голос - почти.
- Я слышала, что вы выжили. Рада, что в кои-веки слухи не ошиблись. Добрый день. Дайте угадаю: вы только прослышали о несчастье и тут же явились соблазнять невинную расстроенную девушку? От молодой жены?
- Разумеется, это моё призвание - соблазнять и утешать невинных девушек. - Джеймс недовольно повел носом, принюхиваясь к аромату выпивки. - Позволите совет? Если хотите напиться - пейте ром. От него потом очень плохо, голова гудит, как церковный колокол, а таз с холодной водой становится лучшим другом. Бренди - гадость, он только пахнет многообещающе, но забвения не приносит. Я проверял.
В глазах Бермондси это было немыслимо, чтоб констебль обнимал еврейку-выкреста, неловко приглаживая копну её волос. Джеймс - плевал. На Бермондси, приличия и репутацию, сопереживая и скорбя вместе с несчастной, одинокой девушкой, которой брезговали и пренебрегали все.
- К тому же, пить в одиночку невкусно. Хотите, составлю компанию?
- Хочу, - приглушенно, в плечо, ответила Бруха. - Только если мою репутацию не испортить даже констеблю, то вашу - мной... хотя, наверное, уже тоже.
В доме бренди пахнуло ещё сильнее, и стало понятно, отчего: на столе, придвинутом к камину с едва тлеющими углями, в свете множества свечей отблескивали начисто оттёртые линяные бока мисок и кружек, а рядом с открытой бутылкой лежала тряпка, благоухающая спиртным. В уголке примостились две веточки рябины, на которых уцелело несколько ягод. Перехватив взгляд Джеймса, Бруха слабо махнула рукой.
- Мавр говорил, что бренди может помочь, очистить. Не знаю уж, правда ли, но вреда от этого, думаю, нет. И я всё равно собиралась очиститься и изнутри, так что... с этими свечами и с рябиной, которую я сняла сегодня с двери, получается почти правильно. В компании - совсем правильно.
Рябина означало только одно - горожане самоубийственно помечали дом ведьмы. Джеймс опустился на лавку, задумчиво кивая самому себе. Если жители Бермондси хотели устроить охоту на зловредных магов, то им стоило переехать куда-нибудь подальше. Желательно - в Ирландию.
- Расскажите об отце, Бруха. Какой он?
Еврейка достала с полки две немаленькие глиняные чашки и, морщась, плеснула в каждую по нескольку глотков бренди. Так оно пахло ничуть не лучше.
- Поверите ли, никогда не пила эту гадость. И с такой рекомендацией не стала бы, но рома, к сожалению, нет. Какой? Знаете, он всегда любил свечи. Дорого, дороже магических светильников, хуже для глаз - а они в последние годы совсем сдали, - но в них, говорил он, старый еврей, пусть и крещёный, всегда увидит кусочек Бога. Кусочек живого солнца, а не то, что заключают в стекло волшебники своей силой. Воск, фитиль, искра с кремня. Воздух, поднимающийся над огоньком.
Кривясь от резкого запаха, Джеймс выплеснул обе чашки в огонь. Тот, кажется, обрадовался. Заплясал, рассыпая желтые искры, чтобы угаснуть через миг.
- Если никогда не пила, не стоит и начинать. Горячительным горе все равно не зальешь. Наверное, глядя на мою матушку, трудно поверить, что я - бастард. Признанный отцом, но незаконнорожденный, увы. Отца я почти не знал, он редко приезжал, оплачивал учителей и Академию, но... Клайвеллы всегда были мореходами, и зов моря я слышу даже там, где его нет. Зов моря я слышал и в Дейзи. Думал, не переживу, когда ее не стало. Даже дети не удержали бы. Спасла работа. Пусть она не в море, но ведь моряки иногда возвращаются в родную гавань? И жаль, что я так и не успел спросить вашего отца, почему он решил поселиться именно здесь.
Джеймс вздохнул, снова невольно сравнивая обеих миссис Клайвелл. Там, где Дейзи была стихией, Мэри оставалась маяком, но почему-то это казалась правильным. Мэри не требовала от него доказательств чувств, быть может, догадываясь, что о любви говорить не приходилось, не била посуду, а если и скандалила с матушкой, то вежливо. Будто была дипломатом и политиком. Лучшей жены и пожелать нельзя. Но Джеймс все равно невольно окружал себя женщинами, которых хотел бы видеть и в Мэри. С другой стороны, разве вот эта девочка-выкрест, с которой так хорошо было говорить, предложила бы себя наживкой?
- Какой расточительный перевод продукта, - пробормотала Бруха, провожая выпивку взглядом, но тут же улыбнулась, хоть и не без горечи. - Бермондси - хороший городок для таких, как мы, так он думал. Небольшой, но оживлённый, торговый, где, быть может, не обратят столько внимания на пару-тройку выкрестов. Опять же, констебль крепко город держит, так что если и будут косо смотреть, так на том и всё. Ещё думал, что может тут найдётся мужчина, который не посмотрит на то, что крест на груди не с рождения. Отец хорошо думал о людях - как о свечах, - и почти не ошибся. Это действительно хороший город, с хорошими людьми - спасибо за него. Даже жаль расставаться.

- Вы съезжаете? Погодите, - заторопился Джеймс, раздраженно отбрасывая чертову рябину подальше. - Я понимаю, без отца будет тяжело, и эти... старые кошки смотрят косо. Но... куда вы пойдете? Одна? Я не хочу обнаружить вас однажды в борделе, или того хуже - мертвой на обочине. Боже мой, Бруха, не будь я женат...
Он замолчал, тоскливо глядя на стену, за которой жил городок, а за ним - стояла резиденция. Дьяволовы михаилиты, наезжавшие в Бермондси толпами и плюющие на уклады и обычаи! Хоть один бы обратил внимание на хорошенькую одинокую еврейку! Послушниц им подавай...
- Останьтесь. Еще ненадолго. Дайте городу второй шанс. Жалованье вам будет выплачиваться все также, мы попросту его переведем на... черное казначейство, как делали это со Скрайбом. Управе иногда требуются подпиленные табуретки, знаете ли.
- Миссис Элизабет бы бросилась с колокольни, - Бруха позабавленно вскинула бровь и покачала головой. - Какой бордель, что вы. Дядя Кусяй предложил принять меня в своём доме. Пусть, говорит, такая зловредная, да ещё крещёная ни одному мужику не сгодится, а всё же своя кровь, жалко. Дом большой, дело для женщины всегда найдётся, говорит. Всякое-разное, но главное - что женское, и дома. Хотя не могу признать, что разбираться с пентаграммами и преступниками интереснее кормления детей и стирки, особенно на чужих хлебах. Не тогда я родилась, но от такого не отказываются. Дядя Кусяй может и подождать, а там - посмотрим, как сложится. Спасибо вам. Пусть у кошек будет шанс, хотя я предпочла бы свежую рябину... придётся ждать осени. Забавно. Вы знали, что брухам рябина не вредит?
- Юристов этому не учат, увы. Не часто приходится защищать или, напротив, обвинять упыриц, знаете ли. А матушка скорее удавила бы меня. А потом вас. И мне еще нужен толковый, быстропишущий клерк и если вы не боитесь допросной, то... Не волнуйтесь, Бруха. Скорбь проходит, её прогоняет жизнь и остаются лишь воспоминания, но от них уже не больно. Всё образуется, обещаю вам.
Джеймс поднялся на ноги, напоследок обнимая девушку. Мэри наверняка учует запах чужой женщины, но, как и всегда, смолчит. Мэри поймет, что её супруг не мог не поделиться с Брухой теплом и сочувствием, разделить с нею беду. Впрочем, сам Джеймс не преминул бы попенять за тот кувшин с водой, вылитый на голову, но эта вина искупалась вечерней лютней и чтением дневника Коралины Брайнс, о котором он совсем забыл.

Бермондси, вечер.

- Жизнь закончилась, когда на апостола Андрея нас с отцом сбила карета. Странно, я отчётливо помню жёлтые с чёрным занавеси на окнах, пляшущих свиней и леопардов на гербе - и ничего больше...
Джеймс поднял глаза от тонкой, потрепанной тетради, где первая запись была помечена седьмым января - и глянул на Мэри, закутанную в теплую шаль. Жена мерзла, обзавелась ожогом на шее и восседала в кресле с шитьем, небрежно собрав волосы тесьмой. Такая прическа красила Мэри невообразимо и была к лицу ей больше привычного арселе.
- Наверное, мне не нужно знать судьбу мышей, маленькая? Иначе тебе придется рассказать, откуда ожог.
- Возможно, я ими немного надышалась, - признала Мэри и едва заметно вздрогула. - Это мыло - как плёнка изнутри. Брр. Зато больше они никого не побеспокоят, если, конечно, не успели отложить где-нибудь новые яйца. Но это всё - потом. Читай. Пусть она рассказывает.
Джеймсу очень хотелось узнать, почему мышам вдруг приспичило нести яйца, если они этим отродясь не занимались. Но наверху спала Бесси, которая, пожалуй, непременно бы захотела завести парочку таких и тогда, не дай Боже, яйца начал бы откладывать котенок, а то и сам Джеймс. Оставалось лишь неодобрительно покачать головой и снова заглянуть в тетрадку Коралины Брайнс.

Жизнь закончилась, когда на апостола Андрея нас с отцом сбила карета. Странно, я отчётливо помню жёлтые с чёрным занавеси на окнах, пляшущих свиней и леопардов на гербе - и ничего больше. Всё остальное мне рассказали позже. Как карета даже не приостановилась. Как отец успел отшвырнуть меня с дороги на обочину. Как долго и страшно он кричал, пока маг-целитель не отнял боль… вместе с переломанными ногами. Как я стояла, опустив руки, комкая алую ленту, и смотрела вслед карете, хоть она давно скрылась за Собачьим островом. Соседи думают, что я сумасшедшая. Я знаю, что они правы.
Потому что кроме полосатых занавесок, кроме вытертых розовых свиней и похожих на львов леопардов я помню мелькнувшее в оконце красивое женское лицо, искажённое болью и неизбывным ужасом. И помню… нет. Священник, которому отец заплатил за мою науку двух овец, не научил меня, как выразить чернилами и гусиным пером то, что я тогда почувствовала. Что-то сдвинулось тогда в мире и в сердце - и меня… тянет. Тянет, тащит, не даёт забыться даже в молитве.
Спаси меня, Господи, и сохрани, на тебя уповаю.

P.S. матушка снова повесила на стену крест с распятием, достала рассохшуюся статуэтку Божьей Матери. В доме, где прежде стучал молотком отец, тачая сапоги, слышишь только молитвы, вдыхаешь только запах ладана. Ладан и свечи. На что мы будем жить остаток зимы? Мне приходится заставлять себя об этом думать, а мама… кажется, она ещё более безумна, чем я. Или - нормальна? Дева Мария смотрит так пронзительно. С такой тоской, словно понимает, но я…

- Фламберг называл это импринтингом. Запечатлением. Родившийся мальчик - наполовину фэа - потянулся всей своей сущностью к миру, наткнулся на Коралину, и понял: она ему нужна. Наверное, мы теперь уже никогда не узнаем, чем именно ему приглянулась Брайнсочка.
Барсук был котом наглым, и обещал вырасти в нахала. Он повсюду оставлял серую шерсть, громко мяукал, лез на руки и подталкивал руку теплым лбом, требуя ласки. Джеймс рассеянно положил ладонь на спину котенку, удивившись, как такое маленькое существо может так громко мурлыкать.
- Или ему было всё равно, - негромко заметила Мэри. - Просто попалась в нужный момент, и на её месте могла бы оказаться любая. Чуть ближе по дороге, чуть дальше...

25 января 1535 г.

Не знаю, сколько ещё я смогу сопротивляться. Ночами просыпаюсь, сидя у окна, глядя в закрытые ставни - точно туда, где горит северная звезда. Словно искра по щелчку пальцев. Я - не я - снова я. Безумие. Одержимость, которая не бежит молитвы. Щёлк: я читаю “Отче наш”. Щёлк: я стою, упираясь носом в дверь, с сапогами в руках. Облатки рассыпаются вкусом пепла на языке.
И новое знание: когда нет шиллинга на хлеб, он всегда найдётся на стакан дешёвого бренди. Оно успокаивает боль в ногах и мешает работать руками, а приданое уходит за один вечер в кальянной рядом с трущобами у порта. Приданое.
Прежде отец воротил нос от соседей - как же, мастер, с достатком! - а теперь я - нищий перестарок. Пятнадцать лет, заневестилась, и за душой ни гроша. Монастырь? Стоит ещё дороже. Остаются только приют или канава на тракте после борделя. Грех, но меня это не пугает. Осталось презрение к отцу, жалость к матери, тоска по брату. Будь он здесь, всё могло бы сложиться иначе, но “Просветитель”, его когг, не вернулся в порт в декабре.
Когда я это пишу, мир на минуту, две становится настоящим, ярким, колет чужим страданием, обволакивает тоской и отчаянием, но стоит закрыть дневник: и снова исчезает всё, кроме желания уйти на север. Безумие. Даже старики не помнят такой холодной зимы, а ведь тёплой одежды, еды у меня нет.
Сколько пройдёт ночей, прежде чем это перестанет иметь значение? Во сне я не могу взять перо, окунуть его в чернила.
Нужно попробовать спать днём. Близится полночь, и, если я смогу досидеть до утра, то наве

-- января?

(неразборчиво) холод. Невозможно. Я не могу (вычеркнуто). Два дня. Проклятые два дня, и где я… сборщики долгов. Они увели отца, но… мама! Она ведь одна, там. Старая. Безумная - и да простит меня Господь, к лучшему. Хотя бы не понимает (неразборчиво) завидую. Не могу не писать. Пустая берлога, повезло. Зачем я другой мне? Зачем я себе - ради боли, страха? Слушать вой ветра, вздрагивать от воя волков? Жадно грызть снег. Алое на белом. Рвёт хвоей. Не хочу быть. Пусть исчезну, но (вычеркнуто) не могу не писать. Если кто-нибудь найдёт дневник - меня ведёт на север, на ладонь к востоку. Пожалу

Без даты

Ночь. Вальтер-швед рассказывал, что высоко в горах дыхание иногда звенит, падая с губ. На самом севере. В Финмаркен. Голос звёзд, так он говорил. Когда звёзды говорят, нельзя двигаться быстро. Душа может уйти в небеса. Душа моя. Моя душа. Можно ли писать на бегу?

Лето!

Пчелиные соты - это кусочек солнца. Дар богов. Бога. Ха. Ха-ха. Почему я записываю смех? Он не журчит. А что делает? Точно, шуршит, воет и каркает. Нельзя записывать - ему от этого больно.
Белый свет мешает пальцам зажить, и на страницах полно зелёных пятен, зато чернила не замерзают. У меня внутри тоже солнышко. Зерно. Совсем маленькое, но светится и греет. Растёт.
Растёт - забавное слово. Растёт - Рас и Тёт, а тёт - это тётя. Или тета? Четыре, хотя и раз. Четыре похоже на чернила. Что чернила? Что чернила? Чем? Бумагу - пером. Смешно. Солнечно. Лепестково.
Встретимся летом! Я буду красивым подснежником!
Раскрываюсь свету.

Когг "Просветитель". Джеймс оторвался от чтения, чтобы записать имя корабля на листе бумаги. Гоняться за пиратами-работорговцами не было его делом, но, как знать, быть может в ином мире, в мире стрижиных норок фрегат "Горностай" настигнет скорлупку-когг?
А вот Коралина Брайнс волновала мало. Она говорила с Джеймсом своим дневником, выплескивая страхи и безумие, но ему, видевшему итог, повесившему её брата, было уже все равно. Лишь самую капельку жутко, будто в страницах билась, вопила от боли душа девушки, пытаясь вырваться на свободу.
- Вальтер-швед... Пожалуй, стоит навестить и его, как думаешь, Мэри?
- Шёпот звёзд... - Мэри опустила шитый поясок для Бесси на колени и с горечью покачала головой. - Мы знаем, куда она шла, знаем, что дошла, знаем, что случилось дальше - и от этого только ещё более жутко. Обречённо. Дошла - несмотря на погоду, зверей, тверей, только чтобы... да. Вальтера нужно навестить. Говорят, по Лондону болезнь тоже ударила сильнее обычного, а в Гленголл сходится много путей.
- Надеюсь, змеи Рика живы.
По совести, здоровье Ю занимало Джеймса больше, чем судьба Брайнсочки, ибо здоровая гадюка была залогом спокойствия Бермондси. Но дневник был интересен Мэри, а потому он продолжил читать.

13 февраля 1535 г.

После того, как я пришла в себя, несколько дней горло отказывалось произносить слова. Не получалось даже писать: разум отказывался составлять предложения, чтобы перенести их на бумагу. Но впервые за последний месяц я помню всё. Может быть, потому что дошла, может, благодаря магии суетливого целителя, но - помню, и мне стыдно за зверя, каким я была. Грязный оборвыш в лохмотьях красного плаща, кидающийся на ворота, неспособный даже понять, что можно постучать. Обжигает изнутри память об урчании, с каким я пожирала горячую кашу, как рвало, корчило в судорогах. Что изменили во мне платье, ванна, тёплая кровать, шепот и испуганные взгляды горничных? Где граница между снова стать человеком и вновь казаться человеком?
Сны приносят голос того, к кому я шла, рассказывают, мечтают. Порой их слышно даже наяву. Я ещё плохо понимаю их, но с каждой ночью - всё лучше. Вера. Уверенность. Сила, бьющаяся в самих камнях. Всё это есть во снах - ничего этого нет у меня.
Зато теперь есть много времени для дневника, хотя новая чистая кожа на пальцах болит от пера. Сказка во плоти! Сказка в добротной мебели, белоснежных простынях, красивых платьях с чужого плеча. Волшебный мир под холмом, думаю я, и губы невольно кривятся в горькой усмешке, стоит взглянуть на лес за лугом через решетку на окне.
Всем знакомы истории о ведьмах, заточенных в хрустальные гробы, в высокие башни, пока на них не набредёт достаточно глупый принц, чтобы поверить в невиновность, невинность и предназначение. Герой, не понимающий того, что от некоторых существ лучше оградить мир, если их нельзя или не получается убить. Легенды. Сказки. Теперь такой тварью стала я, и у меня уже есть спаситель!
Беда лишь в том, что ему всего лишь несколько месяцев, и он родился в карете именно в тот миг, когда колёса переломали ноги моему отцу. Лекарь бросал отрывистые фразы, надеясь, что я не пойму. Импринтинг. Запечатление.
Пора начинать отращивать волосы, потому что - спаси, Господи! - я всё равно ничего не могу с этим поделать.

P.S. Слово “предназначение” на бумаге выглядит лучше, чем “запечатление”. О нём проще думать, но так хотя бы не получается себя обманывать. Меня просто - взяли. В миг рождения, ничего не понимающий новорожденный. Боже мой...

- Скажи спасибо, что водой из кувшина не поливал, - пробурчал Джеймс. Слова о запечатлении и предназначении неожиданным осознанием укололи в висок. В день, когда он явился на мельницу с телом мельника была решена его судьба - и судьба Мэри. - Наверное, не такого мужа хотел для тебя мистер Берроуз, маленькая?
- А захотел бы - такого, - неожиданно твёрдо ответила Мэри и вскинула бровь. - И надо сказать, я предпочитаю кувшин. Мокро, неожиданно, зато помогает думать и смотреть. Мисс Брайнс же...
- Мисс Брайнс некому было полить водой, - согласился Джеймс, приятно польщенный её словами, - но ей это не помогло бы. Она и в самом деле ничего не могла сделать - только ждать. Я сегодня не отпустил мисс Кон к дядьке.
Мэри вскинула бровь ещё выше, аккуратно складывая поясок.
- О. Тогда понятно, отчего ей пахли. Не отпускание - сложная вещь, странная.
- Ни за что не поверю, что тебе не донесли об объятиях на крылечке. Кажется, я видел, как мимо проходил Мерсер.
Джеймс встряхнул тетрадкой, пожимая плечами. Скрывать что-либо от Мэри он не собирался. Да и что можно скрыть от женщины, видевшей, как продают мужа с аукциона?

16 февраля 1535г.

Сначала я думала, что они все просто не знают, что со мной делать. Покои в самой высокой башне, молчаливые горничные - одинаковые, в синих платьицах, редкие визиты лорда и госпожи - без разговоров. Они просто... смотрели, и от этих взглядов у меня горели щёки, словно я - виновата. Словно не лорд выбрал в любовницы кого-то из народа холмов, а я специально попалась на дороге.
Горничные тайком, думая, что я не вижу, пересчитывают столовые приборы, следят, чтобы не пропал какой-нибудь ножик. Собирают все осколки от разбитой тарелки, словно обожжённой глиной можно пробить дыру в каменном полу или стенах, будто она способна снять обереги с двери.
Впрочем, для стыда почти нет времени. Я часами сижу под дверью, гладя кончиками пальцев толстые доски, ощупывая петли, чувствуя покусывания чар. Они направлены не против меня, нет, но я чувствую их всё равно, через сны. И ужас в серых глазах Элис, младшей из девушек в синем… тогда я не удержалась и заскулила от жажды вырваться, прогрызть дверь, сбежать по лестнице, в подвал, разбить стену. Элис смотрела на меня, и жалость, непонятный испуг во взгляде жгли огнём, пусть в башню и пробирался холодный ветер. Тогда - жёг, но теперь это воспоминание, это чувство потускнело, сменилось другими. Я сижу на каменном полу под дверью, и это состояние - почти молитва.
Наверное, я и молюсь, сама не сознавая, кому. Молюсь, чтобы оно закончилось - так или иначе.
Почему они держат меня взаперти? Почему - в башне? Я не понимаю. Не понимаю, почему меня можно бояться - неужели я схвачу этого младенца и убегу в метель?
Нет. Я не могу сказать точно, но кажется, что сейчас мне хватит просто свернуться рядом - и чувствовать слёзы на щеках. Потому что это будет последней испитой каплей унижения.
Я больше не могу думать о матери.

P.S. Прости меня, Господи, ибо осуждала я отца своего за пьянство, за то, что не может не пить. Больше - не осуждаю. Кажется, на апостола Андрея карета переехала нас обоих по-разному, но одинаково.

(запись на полях, отмеченная буквами NB!)

Не знаю, стоит ли писать это здесь, но, кажется, никому нет дела до моего дневника - вытертого, излохмаченного, с покоробленными страницами. Может, им противно к нему прикасаться? Неважно. Я должна записать хотя бы для того, чтобы не забыть: сегодня я отпустила на свободу первое письмо. Просто несколько строчек на мятом листе. Отпустила - и долго смотрела, как ветер уносит его прочь, через стены, в сияющую белизну леса. Мне хочется верить, что он улетит далеко - до Лондона, может, даже до моря, где пропал когг с красивым именем “Просветитель”.
Глупая надежда.
Пишу, и взгляд сам собой обращается к двери. Кажется, я просидела на подоконнике слишком долго.

- Мне её жаль. Одинокая, никому не нужная. Слишком умная, чтобы сгодится в жены купцу или наемнику. Надеюсь, приглянется какому-нибудь михаилиту, которые в превеликом множестве околачиваются в Бермондси. Бруха похожа на Брайнсочку, не находишь?
Ревность Мэри, если это была она, оказалась приятной, чего уж скрывать. Вот только после Фламиники Джеймс все еще чувствовал себя виноватым, а потому говорить о другой оказалось тяжело.
- Что-то она сделать всё-таки смогла, - Мэри сидела в кресле так, что из облака шали высовывалось только лицо с блестящими любопытством и сочувствием глазами. - Это так её нашёл брат? И это название когга... ведь Брайнс был работорговцем, верно? И - "Просветитель"? Название звучит жуткой издёвкой, и мне интересно, знала ли она, что это за когг. Хотя, имело ли это значение там, в башне?.. А ведь действительно, мог найти письмо и какой-нибудь михаилит. Кто-нибудь вроде Фламберга, который спас свою Берилл из обители.
- Нет. Брайнс её начал искать еще в Бермондси. По непонятным причинам, как это водится у него. Письмо, должно быть, так и валяется в лесу. Вот только, - Джеймс улыбнулся, стряхивая вздумавшего кусаться котенка с колен, - Фламберг не спасал Берилл. Они - странная пара, и измерять их мерками французских романов нельзя. Думаю, эти полтора михаилита спасают друг друга. Взаимно.
Название корабля и впрямь было издевательским. Перевозить рабов в трюме, обучая и приучая их к новой жизни - вот и все просвещение. Джеймс вздохнул, отгоняя прозвучавший за гранью мысли хлопок паруса над головой. Должно быть, боцман снова набрал в таверне на Антигуа всякий сброд, не способный справиться со снастями.

19 февраля 1535 г.

Всем знакомы истории о ведьмах, заточённых в гробы или высокие башни. А кто слышал такую, чтобы опасных тварей было две, а замок - всего один? Если больше всего на свете вы боитесь, что они встретятся, но не решаетесь, не в силах убить?
Башня за дверью, зачарованной снаружи - от того, кто мог бы войти, не от меня! - и подвал, где в крошечной камере без окон, заложенной камнями, под материнскими чарами, оставлен умирать младенец. Как можно дальше одно от другого.
Мне повезло больше. Меня кормят.
Не могу писать. Не могу уложить в голове, кем нужно быть, чтобы… чтобы замуровать своего ребёнка в подземной камере, в надежде, что он умрёт? Это настолько неправильно, что я невольно задумываюсь, не видят ли и остальные люди в замке - сны? Только не такие. Не о мире с высокими деревьями и голубым, как платье, небом, но - другие? Не знаю. Могу ли оправдать это страхом? Могу ли осуждать - я, жертва, взятая чудовищем в миг рождения?
И ещё думаю, что убивать вот так… куда более жестоко, чем разом. Пронзить холодным железом, разбить голову. Почему - так? Медленно, в темноте и писке крыс, в шорохе лап и пронзительном прикосновении мокриц?
Возможно, потому, что убить иначе - не могли.
Пробовали ли они?
На этой мысли я сбиваюсь, раз за разом. Примеряю её на красивых и - добрых ли? - людей, на лорда и леди безымянного замка, и оно не подходит, не налезает. Видит Господь, дело даже не в красоте и нарядных платьях, просто... я смотрю глубже, за белила, румяна и подкрашенные ресницы. Смотрю - и вижу боль за алебастровой кожей, тоску и непонимание в огромных зелёных глазах. Сочувствие - к себе, ко мне? К замурованному ребёнку? И это не игра - не только потому, что передо мной играть нет никакого смысла. Просто лорд видит это тоже. Трогает длинный рукав, скользит пальцами по шёлку и тут же отдёргивает руку, и главное - смотрит. С той же болью, которую прячет хуже, гораздо хуже, с чувством вины, которого не скрывает вовсе. С тяжёлым осознанием правоты - как, Господи?!
И горничные счастливы жить здесь - такое не подделать. Забывая о моём присутствии, щебечут о лентах, ярмарках, подаренных перчатках или даже книгах, о том, что леди не скупится на лекарей даже для заболевших крестьян.
И всё-таки… пробовали ли они?

25 февраля 1535 г.

Я приспособилась. Смирилась с совпадением, отсутствием выбора, привыкла. Даже снова начала вышивать. Мама всегда говорила, что у меня выходят лучшие вышивки в Актоне, и сейчас это помогает. Игла с ниткой в руках под тихий голос Элис - ей нравится читать именно здесь. Говорит, что в комнатке, которую она делит с тремя другими горничными, никто не ценит Рабле, а я - слушаю.
Мне не хватает духа сказать, что слушаю я не её. Да в этом и нет нужды. Игла, голос - помогают казаться нормальной. Впрочем, а какая я? Изменилась потому, что меня взяли, или всегда была такой? Я вроде бы понимаю, что должна бы чувствовать иначе, по-другому, но уверенности нет. Если не можешь отличить настоящее от навязанного, есть ли разница, на самом деле? Может быть, я - помню неправильно? Может, для истинной себя мне просто не хватало той кареты, дороги через лес, безумия, шепота во сне? Кто я?
Без ответа мне остаётся только шить и слушать. Строки Рабле накладываются на зуд в пальцах, шелест гобеленов и тихий скрежет камней.
“...людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока...”
Слова грызут изнутри, несмотря на мягкий спокойный голос. Осталась ли у меня честь? Стыда уже нет, а возможна ли она без него? Не знаю, но скрываю улыбку, чувствуя, как сны оплетают замок, людей в нём, каждую комнату. Вы ведь знаете, что дома - живые? Они вздыхают, скорбят и радуются, защищают - и их тоже можно заморочить. И тогда люди начинают сходить с ума.
Я этому рада. То, что ждёт… тот, кто ждёт в подземелье - не ребёнок. Наверное, чудовища растут быстрее людей, и он - и ребёнок, и нет. За считаные месяцы словно прошло несколько лет, и он обещает, что уже совсем скоро станет взрослым.
Я прячу улыбку. Может быть, из подземелья выйдет прекрасный принц - говорят, волшебный народец красив, - но те слова, что доходят до меня, те чувства - от них исходит детское нетерпение, обида, непонимание. Для него это всё - игра, затеянная для чего-то родителями. Игра, в которой он лишь чуть изменил правила.
Мне не хватает духа ему сказать, и я жду и улыбаюсь.
Элис улыбается в ответ. Наверное, ей кажется, что мне нравится книга.
Наверное, так оно и есть.
Мне жутко. Что за создание, способное выжить - так? Способное исподволь переломить чары, опутать паутиной весь замок?
Что я - рядом с ним?
Зачем я?
Элис переворачивает страницу. Пустота с вышивкой в руках улыбается и одобрительно кивает.

- Мальчик, когда его вынес Фламберг, был тощим. Но жил - чудом, наверное. Как можно оставить своё дитя? Уморить его голодом?
Пустоту после ухода Артура в Орден было не заполнить ничем. Джеймс не вспоминал о сыне, чтобы не тосковать, не ждать топота ног по лестнице, но до сих пор слышал крик "Папа!"
Теперь некому было поджидать за углом, когда Джеймс вернется из управы, а лютня до сих пор оставалась целой.
- Как можно связать, не отпустить, - эхом откликнулась Мэри, и добавила, тише: - И новые дети пустоты не заполнят. Особенно когда их... продолжай, пожалуйста.
"Продолжать?!"
Джеймс захлопнул тетрадь, изумленно уставившись на жену. Мэри, всё же, оставалась ребенком. Их браку шел только второй месяц, из которого неделю на арене можно смело вычеркнуть, в разъездах было не до обзаведения детьми, да и в лихорадке он немало провалялся. К счастью, супруга у него оказалась верной, и девой Марией не была, чтобы понести от святого духа. Впрочем, все это стоило говорить вслух.
- Мэри, - хмыкнул он, - мы женаты всего пару месяцев. Из них я был дома хорошо, если две недели. Откуда бы появиться детям, когда даже соседи у нас - старушки? Разумеется, я хочу, чтобы у нас были дети, но ведь рано еще! Понеси ты сейчас, ясно это станет лишь через месяц! А потом - почти год до рождения! Это матушка зудит комаром, да? И драные старые кошки - ее подруги?
- По разговорам - уже целые пару месяцев, - вздохнула Мэри. - Все они, да. Я знаю, что не стоит обращать внимание, но иногда это - тяжело.
Дома стоило бывать чаще. Джеймс снова хмыкнул, раскрывая тетрадь.

28 февраля 1535г.

Почти. Ещё немного. Теперь я почти вижу замок - чувствую шаги по коридорам и ступеням, чувствую движение воздуха, когда открывают дверь. Я путешествую вместе с горничными, стражниками, чаще всего - с леди и лордом, которых замок привечает особенно: машет уголками гобеленов, качает портретами, необычно громко поскрипывает лестницами, отвечая на случайную ласку руки, на улыбку.
Игра продолжается, и люди живут во сне, где правила - свои, а законов нет вовсе. В нём можно верить, что в груде лука скрывается золотая луковица, исполняющая желания - и я не могу прошептать сквозняком, что скоро придёт злой карлик. Можно представлять, что всегда - время обеда, что лучший способ жить - перерезать себе горло. Можно спокойно вытирать лужу крови, считая её разлитым ароматным вином с юга Франции. Можно взлететь из окна в твёрдое чёрное небо, промороженное февралём, с пятнами изморози и снега, можно раздеться догола и сидеть, посасывая чубук кальяна и считая себя самым прекрасным существом на свете - так, что в это поверят и другие. Во сне нет ничего странного в том, что ты не можешь найти дверь наружу, что давно не приходят торговцы.
Главное - в этом сне очень легко решить, что одну из стен в подвале нужно сломать.
Я чувствую их всех, вижу - не глазами. Мне больно, когда льётся кровь, страшно за людей, потому что они не испытывают страха. Сны накатывают и на меня, с ними всё вокруг кажется мягче, спокойнее, нормальнее. Я пишу про чувства, почти их не испытывая, потому что знаю - они должны быть.
Вы когда-нибудь чувствовали себя одновременно пауком и мухами?
Я - замок. Я жру сама себя.
Наверное, я могла бы объяснить тому, кто в подвале, что он делает с людьми. Возможно, не смогла бы.
Образ: мальчишка обрывает крылья бабочкам и недоумевает, почему они больше не летают.
Я виновата тем, что не пытаюсь.
Виновата тем, что не чувствую.
Виновна в том, что жду ударов кирки - содрогаюсь в предвкушении счастья - свободы! - сжимаю ноги в предчувствии боли, выгибаю спину заранее и комкаю кружево.
Укол боли - и я с недоумением смотрю на иглу, торчащую из подушечки безымянного пальца.
Эта не та боль, но становится чуточку легче. Пустота красноречива, но я - ещё не она, и мне не хватает слов. Надолго ли?

P.S. Длины иглы достаточно, чтобы пройти ладонь насквозь.
P.S.S. Элис больше не приходит. Наверное, потому, что осталась в комнате одна. Я иногда смотрю окном, как она читает. У неё тоже изрезаны руки, страницы запачканы кровью так, что не видно слов, но Элис - читает. Мне кажется, она будет читать, даже отними у неё книгу.

2 марта 1535 г.

Солнце греет меня снаружи, но внутри, в залах и коридорах стоит стылый полумрак. Стёкла решили перестать быть прозрачными, а дров никто не приносил уже давно - да и откуда? Выжившие не могут найти дверей, да и не ищут, находя самые разные причины этого не делать. В замке много работы. Пусть кто-нибудь другой. На дворе сожрут птицы.
И мне больше не приходится кусать губы от смертей. Мне кажется, тот, кто сидит в подвале, всё-таки меня понял. Или просто - понял. Повзрослел?
Игла проходит через руку ещё трижды, ведя за собой серую нить. По разу за минуту просветления, в которую я боялась даже попробовать объяснить, что такое смерть.
Те, кто выжили… он клянётся, что отпустит всех, но потом, потому что сейчас ещё - рано. Мне не остаётся ничего, кроме как верить и спать.
Дверь не поддаётся.
Еду не приносили уже три дня.

Удар кирки подбрасывает меня на кровати. Раз, другой. Грохот камней, режущий глаза свет факела, железо ржавой кольчуги. Неуверенные шаги стражника под хруст крысиных косточек. Один заходит, чтобы один вышел. Таковы правила. Одно меняется на другое.
Только ударившись о дверь я понимаю, что выхожу не я - и всё равно ликую.
Вместе с ним. За него. Остаётся мелочь - выйти из подвала, найти башню через скрывающие её чары, отпереть дверь…
Я не напоминаю об обещании, он говорит об этом сам. Теперь он сможет заставить родителей понять. Принять меня - простолюдинку, хамку - невестой. Дать ему имя. Настоящее имя, а не ощущение лета, не чувство, не образ. Только имя делает настоящим в мире людей.
Я рада? Я смотрю на подвал. На камеры, куда набились те, кому было, что искупать. Теперь я понимаю. Мороки не могут навязать то, чего нет. Только усилить то, что и так кроется внутри.
Я делаю то, чего не делала уже день - смотрю на Элис. Она лежит на кровати неподвижно, прижав к груди книгу, и я пугаюсь - пока не замечаю, что она дышит.
Я рада.

- Он не успел их отпустить. Никого из них. Замок был похож на преисподнюю, живо напоминая мне обитель Марии Магдалины. Знаешь, михаилиты взяли в уплату земли, но отказались от монастыря и король его кому-то подарил. Кто будет жить в стенах, где творилось такое?
Сможет ли лорд Херли войти в замок, где осталась лежать его сокровище, его алая королева? Где умерли слуги? Джеймс вздохнул, запрещая себе думать о мальчике-полукровке снова. Иначе пришлось бы говорить о детях, расстраивая Мэри.
- И здесь - тоже про то, что мороки поднимают что-то из души, а не вкладывают новое. Клементина смогла выйти, и эта Элис с книгой... как же мало их, - задумчиво проговорила Мэри. - Монастырь, замок, а люди, получаются, одинаковы. И ещё, знаешь, говорят про обитель кающихся сестёр в Саутенд - что там было совсем плохо. Не только обитель, опустел целый город!..
- Бермондси ждала та же участь. Боюсь, Норфолк прав и я слишком ленив. Вот и сейчас, когда надо спешить...
Спешить, впрочем, не стоило. Потрошитель был сложной жертвой, способной превратиться в охотника. И об этом стоило подумать позже. А пока - дневник, который требовал, чтобы его дочитали.

5 марта 1535г.

Ночь? Раннее утро? Не знаю. Присутствие. Чужое, но знакомое. Незнакомое, но я его знаю. Я почувствовала, как открылась дверь во двор, и кто-то вошёл. Невозможно. Чары отводят глаза всем, кроме… меня?
Я скольжу по замку от портрета к портрету, от камня к камню, ниже, туда, где неторопливо идёт, меняя коридор на коридор, чужак… и останавливаюсь. С недоумением смотрю на брошенный на пол мятый листок, исписанный знакомым - моим! - почерком, и начинаю понимать. Письмо, весточка наружу, о которой я успела забыть. Ветер всё же принёс его в нужные руки, и я понимаю, что должна радоваться, но не могу сдержать грусти. Письму очень одиноко на полу, и не его вина, что размытые строчки уже ничего не значат для...
А потом я узнаю этого мужчину, и несколько ударов сердца не дышу. Когда не дышишь, оно бьётся всё медленнее, словно растягивает время, чтобы не остановиться вовсе.
Слишком давно мы играли, бросая камни в Темзу, чтобы его узнать. Слишком ярко я вижу сейчас, как плещут волны под летним небом в редкие часы, свободные от работы. Слишком хорошо помню, как эти прищуренные, настороженные глаза умели щуриться в улыбке. Слишком давно...
Знакомый мальчишка, незнакомый мужчина идёт через кухню, подозрительно оглядывает портреты в галерее, проверяет острием меча гобелены. Брат. Мальчишка, некогда мечтавший стать героем. Мужчина с воронами на лице и холодным пустым взглядом, разделяющий со мной кровь, которая суть душа. Её я узнаю даже с другим лицом, даже с татуировками. Мороки соскальзывают водой по воску, и он видит мир, как есть, но - не видит. Потому что пришёл спасать сестру от чудовищ. И когда на звуки выламываемой двери выходит последний стражник, оставшийся наверху, слишком хороший, чтобы тьма в душе заставила спуститься в подвал...
Нет. Пожалуйста. Не надо.
Брат шевелит губами, отступает, и стражник тяжело шагает за ним. Он не спал уже четыре дня, а званый гость заносит меч...
Я шепчу тканью, зову ветром, пытаюсь объяснить, сказать, что уже - поздно, и с самого начала было поздно, но не успеваю, и меня выгибает ударом меча по бедру. В горле стынет крик, а ногу уже схватывает жгут - крепко, до онемения. До пытки.
Где сестра. Как отсюда выйти.
Не вопросы. Утверждения, острые, как кровельные гвозди.
Стражник не может ответить, не может думать ни о чём, кроме мороков, что вьются вокруг - и я стыну ужасом в глазах одной из девушек в синем платье. Бегу прочь, через охотничью комнату, за люк наверх. Спастись от чудовища, стоящего с окровавленными руками над телом. От спасителя.
Господи, сохрани и помилуй.
Я молюсь, чтобы он пришёл прямо ко мне, прямо в башню, но не могу направить. Только смотреть. Чувствовать каждый шаг.
И кусать руку, чтобы не кричать.
Замку больно. Как больно…
Он идёт вниз. Туда, куда ушли все те, кто…
Позволь мне стать пустотой, Господи!
Не позволяй мне стать пустотой!
Лезвие рассекает кожу, раскалённое железо заставляет корчиться и отползать - но мне никуда не деться. Я здесь - я там. Я схожу с ума - я мыслю так ясно, как никогда прежде.
Что с тобой стало? Что с тобой сделали?
Что я делаю с тобой?
Я виновна, ибо привела брата своего…
Не сразу понимаю, что кричу.
Странно. Я столько раз чувствовала, как ломаются пальцы, но могу держать перо. Просто руки кажутся чужими.

Когда брат поднимается обратно, я радуюсь тому, что внизу ещё остались живые… чудовища, как он с отвращением выплёвывает. Монстры.
Когда брат поднимается обратно, мне хочется забиться в угол и ничего не чувствовать. Потому что наверху - лорд, потому что там - леди. Они пируют в замке, не осознавая ничего вокруг, и тоже не смогут ему ответить. Меня рвёт этим пониманием - желчью, до выворачивания наизнанку и боли в горле.

(время вымарано)

Слова на страницах появляются сами по себе, словно мороки истекают чёрной кровью. Я пыталась рассказать… нареченному, умоляла его что-то - что? - сделать, но он слишком растерян тем, как перевернулись правила игры. Игра! Всего лишь игра... Уже не ребёнок. Ещё не взрослый. Поэтому я - ради боли и сладкого страдания - смотрю глазами брата.
Когда-то мы с завистью глазели на золочёные кареты, корнуолльских лошадей, смеялись, когда какой-нибудь барончик с руганью летел в грязь, поскользнувшись на дощатом настиле. Сейчас брат - и я вместе с ним - смотрит на улыбающуюся женщину в алом, направив на неё арбалет. Виновница. Королева эльфов, главное чудовище, заморочившее всех, укравшее сестру, искалечившее отца. Я бьюсь в разум, пытаюсь пробить возведённые в нём стены, но брат подготовился хорошо, а я - не маг. Ведь слова - это не волшебство.
Женщина в алом улыбается, и я внутренне сжимаюсь, ожидая волны ненависти к ней, сомнения, страха, но нет. Брат улыбается в ответ, и меня чуть не выбрасывает наружу от его равнодушия. Пустоты. Он не понимает - нет, он не хочет понять. Только видит, что женщина не боится, и я испытываю облегчение. Пусть он ошибается, пусть думает, что она не боится не потому, что не видит арбалета, а просто считает себя неуязвимой. И в том, и в другом случае незачем давить пальцем рычаг, спуская с привязи тетиву, незачем убивать, незачем…
Арбалетный болт сметает женщину со стула, и я хохочу вместе с лордом, выкрикиваю бессмыслицу, захлёбываясь желанием сорвать мороки, вскочить, достать меч. Я чувствую, как на человека, перед которым убили любимую женщину, накатывает безумие - настоящее, а не то, что держит разум, мешая видеть, как есть, заставляя догадываться, достраивать. Я касаюсь его разума - и отшатываюсь от безумия, от ада, в котором плавятся мысли.
Я завидую.
Я тоже не хочу видеть, как брат, распоров алое платье, задумчиво смотрит на женщину и снимает с пояса охотничий нож. Я не могу отвернуться, когда он начинает вырезать из её спины ремни. Осознание приходит внезапно. Мыслями, не чувствами.
Защитные чары лучше всего смывать кровью того, кто их наложил. Ребёнка лучше всего сковать кожей той, что его родила. Это настолько жутко, что несколько секунд я серьёзно раздумываю над ритуалом - а ведь это не месть, это именно ритуал. Разумный, обдуманный. Рабочий.
Мой брат действительно стал героем. Вымоет ли он руки, прежде чем подниматься в башню? Уберёт ли с лица это выражение, сосредоточенное, серьёзное? Может ли он его убрать?
Когда он отрубает руку лорду - потому что такая рука откроет все двери, если правильно высушить, - я смеюсь вместе с хозяином замка. Ползу вместе с ним к камину, прижечь! Инстинкты оказались сильнее мороков, или просто они уже развеиваются, слабеют? Что для дома пылает ярче крови хозяев? Огонь сжигает фантазии. Железо их разрубает.
И когда сами собой открываются двери в зал, мой брат готов встретить того, кто идёт, притянутый уходом матери за вуаль. Он вооружён ремнями из кожи, кровью на руках. Даже на лбу виднеется смазанная полоса - работа оказалась трудной и долгой.
Я смотрю на двери его глазами, жадно - и поздно понимаю, что зря. Что так дом мог принимать его - за меня, позволить брату моему... поздно. И я смотрю на грязную, измождённую фигурку, возникшую из теней. Мой нареченный, моё проклятье. Сила и могущество в теле десятилетнего ребёнка.
И даже сейчас я - надеюсь, потому что брат не поднимет руку на ребёнка. Правда?
Когда перед глазами появляется кулак, сжимающий бело-красные тонкие полосы, я зажмуриваюсь.
Простите меня.

Умирающие мороки льнут ко мне, истекают фантазией. Я пытаюсь приласкать их, погладить, прошептать, что всё будет хорошо - как в сказке! - но руки проходят сквозь, ударяются о камни, о решётку на окне. Но они помогают видеть, пусть отрывки, кусочки, всё равно я цепляюсь за них, любовно разглядываю каждый камень, отчаянно жалея, что приходится видеть - так.
Когда они закончатся, останется лишь пустота.
Останусь я - и шаги на лестнице.
Скрежет по двери.
Молчание.
Стук.

Когда он придёт, я, Коралина Брайнс… Коралина без фамилии, обливаясь слезами, кинусь брату на грудь. У него сломана левая рука, значит, он обнимет меня правой.
В последние дни Элис и остальные горничные уже не следили за мной так, как бывало. И маленький ножик помещается в рукав.
Я - Коралина, и ко мне идёт любимый брат.
Я - Коралина, и у меня есть нож.
Я - Корали… я - пуста.

- Её похоронили на кладбище Или, в освященной земле. Мы - я, Фламберг и Берилл, промолчали, что она заколола себя сама. Коралина Брайнс обрела покой.
Джеймс вздохнул, убирая тетрадь к своим книгам, что стояли теперь на камине, и подхватил Мэри на руки. К дьяволу чужие страдания, когда рядом тревожилась жена. Он знал ни Бесси, ни Артур никогда бы не подняли руку на ребенка, не стали бы друг друга спасать такой ценой. Потому что были его детьми и умели думать, чувствовать. Жить.
- Девочку или мальчика, миссис Клайвелл? Не отвечайте, знаю - обоих.

Здесь и далее - со Спектром

Раймон и Эмма де Три

8 марта 1535 г. Или, Саффолк.

Раймон ткнул носком сапога обугленную дверь, валявшуюся в нескольких шагах от дверной арки, и тяжело вздохнул. Судя по расстоянию и тому, как встопорщились клёпки и стальные полосы, тот, кто выходил из поместья Херли, очень торопился.
- Вот почему, если зовут михаилита, то почти никогда - на бокал вина и пирог? Не для того, чтобы навестить больную бабушку, которую когда-то в детстве спасли от мавок или фавна? Хотя, в последнем случае лучше там ничего не есть, кто знает... в любом случае, почему почти каждый раз - вот так?
Он обвёл рукой замок, словно Эмма не видела его и сама. Окна блестели розовым, отражая зарю, над башнями пищали, радуясь теплу, птицы. Картина получалась пасторальная, приятная, но для того, чтобы отбить желание заходить внутрь, не требовалось просьбы и предупреждений Немайн. Хватало тишины, которая присуща скорее кладбищам, чёрного фона, получавшегося на кладбищах внезапных и... внезапно многолюдных. Раймон подозревал, что, приди он сюда через несколько недель, орден имел шанс получить много, много денег с заказов на самую разную нежить. Если бы в соседних селениях уцелели готовые платить. Сейчас? Сейчас у него появлялось неприятное чувство, что если для заказов он пришёл слишком рано, то для всего остального - слишком поздно.
- Не то, чтобы я был на самом деле против, - продолжил он, с интересом оглядывая пятна на двери, которые почему-то очень походили на следы пяти пальцев. Мужских, пожалуй, если по размеру. С когтями. - Отпуск всё равно не задался, а так мы хотя бы очень быстро оказались очень далеко от Трюарметта.
Эмма пожала плечами в ответ, отряхивая незримую пыль с серых кожаных штанов, которыми шокировала добрую половину Или. Точнее - всех, исключая несчастных, до кого не успели дойти слухи, и тех, что оказались слишком набожны даже для того, чтобы подглядывать через щель в ставнях.
- Как по мне, лучше вот так, чем Трюарметт. Ни белочек, ни орешков, ни Зенобий-голубеуморительниц. Жутко, мерзко, безысходно, но для разнообразия чувства эти - не наши.
- И чувства, и тела, - согласился Раймон, перешагивая через порог, в тень надвратной башенки. Расстояние, если и не лечило, но по крайней мере помогало отстраниться.
Обитателям замка это не помогло. Раймон бросил только беглый взгляд на висящего на яблоне седого мужчину, на застывших в живописных позах женщин в яслях. Коровы, свесив головы, висели на досчатых подпорках, словно устали от дойки. Помогать здесь было уже некому, а виновник... Не его обычная дичь. Не фэа, не жуткое чудовище из сказок. Эти не стали бы тратить время на такую ерунду, действовать настолько методично, целеустремлённо, напоказ. Монстры были куда проще и приятнее.

И здесь, кажется, всё закончилось, а не началось, и, значит, нужно было идти дальше. Немайн просила за алую королеву, полукровку-фэа, любовницу лорда, и за их сына - квартерона. Спасти непонятно от чего, вытащить, если получится. А здесь их не было. Кто бы ни поработал в замке, он не упустил бы шанса сотворить для лорда и леди что-нибудь особенное, не это жалкое низведение до доярки и садовника. Не то место, не та сцена. Что бы тут ни случилось, центр находился где-то внутри. Внизу или в покосившейся башне? Посередине. Боковая дверца висела на одной петле, скалясь щепой на месте замка, и Раймон подхватил Эмму под руку.
Когда богиня появилась за окном, Раймона удивило, что она не может узнать, что случилось, сама, сделать хоть что-то, но теперь он понимал. В этой мешанине из эмоций, обрывков мороков, въевшився в самые камни, ему самому приходилось закрывать разум, чтобы видеть реальность, а не дюжину слоёв её сразу. И, на самом деле, если бы не Немайн, он мог бы заподозрить очередную изощрённую ловушку. Просто потому, что всё это...
- До ужаса напоминает Эдмунда, - негромко заметил он.
- Эда здесь не было, - с замечательным равнодушием лекарки ответила Эмма, на миг прижимаясь и тут же высвобождая руку. - Я его теперь ни с кем не спутаю.
Раймон кивнул и мысленно встряхнулся. Ощущения - ощущениями, но ведь Эмма была права. Виновник - или виновники - вполне мог находиться ещё где-то здесь и только и ждать праздных гуляк, чтобы выпрыгнуть из-за гобелена. Но оставаться настороже было трудно, пожалуй, как никогда прежде. Слишком мягко обволакивал покой, слишком много всего произошло до того. Вот уж точно, глупость - позволить себя угробить именно сейчас, ради непонятно чего! Раймон попытался припомнить, когда в последний раз получалось расслабиться по-настоящему. Пожалуй, на той охоте на буку? Да, хороший был момент, светлый, несмотря ни на что. Здесь на такое рассчитывать не приходилось - максимум на сумерки. Да, они помогали тишиной и равнодушием, но так же легко могли и убить. Утащить с собой, потому что замок умирал вокруг, без мучени й, но не понимая, что происходит, как... обиженный ребёнок? Странный образ.
- Тогда стоило бы его сюда привести, пусть бы поганец осознал, что такой не один, и у всех - одинаковые фантазии. Авось бы помер от расстройства. Хотя, лучше не стоит, здесь и так слишком много... лука?
Луку было самое место на кухне, рядом с котлами, горшками и корытами, но в таком виде? Походило на то, что кто-то собирался покормить им и только им целую ораву, причём вовсе не заботился о том, куда улетит шелуха. Хрустящими лёгкими перьями был усеян весь пол и кухни, и коридорчика.
- Тебе в детстве сказку про золотую луковицу рассказывали? - Задумчиво поинтересовалась Эмма, сдавленно кашляя от густого лукового духа.
Раймон согласно хмыкнул, аккуратно обходя начавшую гнить кучку овощей.
- В михаилитском варианте - редкий мутаген, который оказывает чёрти-какое влияние на организм в зависимости от фазы луны, положения звёзд, скорости очистки и способа употребления. Искренне надеюсь, что если её тут искали, то не нашли. Или хотя бы не трогали голыми руками. И не вдыхали запах. И уж точно - не ели, потому что тогда придётся посылать голубя в резиденцию или снова звать Шафрана, причём одно не исключает другого. Кстати, в определённых случаях, если летописцы не врут, из таких опытов получались и чужедушцы.

- Ты такой образованный, - обожающе глядя на него, неискренне восхитилась Эмма, повторяя манёвр. - Но здесь к безысходности прибавляются еще и надежда, и изумление, и злоба - тонко, шлейфом. Будто нашли, но не то. Или не того.
- Не удивлён, - заметил Раймон, сапогом сдвигая в сторону груду шелухи. Под сухими полупрозрачными шкурками красовался алый отпечаток. Не лапа, сапог, большой. Мужской. Дальше в коридор следов становилось больше, и вели они из замка - к выломанной двери. - Кажется, кто-то испачкал обувь. А это значит...
- Тут убили не его, - констебльским тоном резюмировала Эмма.
- И где-то там на полу - куда больше крови, - закончил очевидным выводом Раймон, улыбаясь нелепости ситуации. Как михаилит и охотник, он знал, куда нужно идти, но как же не хотелось видеть новые тела! Разговор, при всей его кажущейся простоте, помогал сгладить это тоже. Сказанное вслух становится настоящим, реальным, и игнорировать его было уже никак. - Здесь всё настолько насыщенно... всем, что я даже не рискую вслушиваться. Каждый камень жалуется, восторгается, кричит.
Эмма сокрушенно вздохнула, разглядывая кровавые разводы на гобелене, где дева гладила единорога.
- А единорог не жалуется, - сообщила она, - я бы сказала - доволен даже.
Раймон покосился на узор и вынужден был признать её правоту. Животина действительно казалась крайне довольной, да и дева, как ни странно, не отставала, с жадносьтю поглядывая на кровь.
- Это пока лесавок нет. Но - будут, - оптимистично заметил он. - Лесавки, мшанки, это не считая того, что уже тут появится... или появилось. Одно хорошо - по следам этим идти легко, если и не приятно.
Приятного, действительно, было мало. Мужчина, застывший в луже крови, выглядел так, словно его пытали. Над рубленой раной в бедре красовался затянутый жгутом ремень. Поодаль у стены лежала полуодетая юная девушка с перерезанным горлом. Раймон вздохнул.
- Говорят, что свидетели есть всегда. Живые. Здесь я как-то начинаю сомневаться. Разве что действительно поговорить с портретами и гобеленами?
- Идиот какой-то ремень затягивал, - Эмма изящно, точно усаживалась на диванчик, присела у ног мужчины, - погляди - пережал бедренную артерию надолго, даже кожа вокруг посинела. Так и ноге отсохнуть недолго. И с него кольчугу сдирали. - Она указала пальцем на царапины на шее трупа. - У тебя такие же бывают, когда спешишь.
- Хм, - Раймон почесал в затылке, глядя на тела так, словно они лично его обидели. - И на рубашке у девицы крови меньше, чем надо бы. Это получается, кто-то пришёл, убил их, содрал кольчугу, платье... - говорил он всё медленнее. - Господи, зачем? Кольчугу могу понять, но платье? Не на себя же напялить. По следам - мужик немаленький.

Эмма с неожиданным интересом оглядела его с головы до пят, и обратно.
- Думаешь, проиграл в загадки, заплатил кровью стражника, а потом взял платье? - Кивнув сама себе, удивилась она. - Кстати, я уже говорила, что в следующем монастыре послушницей будешь ты?
- Допустим, - осторожно согласился Раймон, вскинув бровь и глотая рефлекторное "девушка не похожа на фэа". - Но мне казалось, монастырём уже было поместье? Правда, там послушницей побыть не удалось, но это уже совершенно отдельный вопрос, не имеющий отношения к делу. Шанс - был!
- А платья - не было! - Отрезала Эмма, оглядываясь назад. - Какая же ты послушница, если у тебя нет ни платья, ни хотя бы старого хабита?
- Очень несчастная и в очень плохом монастыре с очень жадной матерью-настоятельницей, - парировал Раймон, скрестив руки на груди. - Отцом-настоятелем. Пришлось обходиться, что было. И, заметь, даже воды не предложили!
- Бедненький, - Эмма продолжала разглядывать коридор, что не мешало ей умиленно сюсюкать, - недоедал, недосыпал, тяжело работал... Знаешь, кажется, нас арестовывать пришли.
- Тему переводишь, - пожаловался Раймон, не без скрытого удовольствия разглядывая изумлённое лицо Джеймса Клайвелла, который как раз вышел из-за угла, и кивнул. - Добрый день. Так вот, подумаешь, акция от короны "поиграй в отца Августина" по заказу Гарольда Брайнса. А послушницы - это важно.
- А вы сюда тоже из свадебно-рабочего путешествия сбежали? - Буднично осведомился Клайвелл вместо приветствия, присаживаясь на корточки у тела девушки и принимаясь разглядывать рану на горле так придирчиво, будто резал её сам. - Или просто мимо проходили, как обычно?
- А мы гобелены зашли посмотреть, - Эмма ткнула пальцем в стену, на которой, как назло не было ни одного гобелена, - но тут их мало. Так что, уже уходим.
- Ага, - подтвердил Раймон. - Херли славятся этими... гобеленами, особенно единорожьими. С девами. Техника шитья уж больно интересная, а Эмма же вот профессионал. И мы ещё не все посмотрели, так что...
- Гобеленов тут предостаточно, - хмыкнул констебль, принимаясь теперь изучать правую руку мёртвой, - вот этот, к примеру, сам зарезался. А этот, - он перебрался к телу стражника, - получил рану в бедро, на редкость неудачную. И, кажется, воинский гобелен пришел сюда раньше девичьего. Знаете, что любопытно? Вышивки, оставшиеся в хлеву, умерли позже всех.
"Уходя, убивайте всех? Ну а позы?"
Мысль о любителях-энтузиастах надоела уже хуже горькой редьки, настолько стала привычной. И почему-то чуть ли не каждый раз энтузиазм сворачивал вот в такое. Или просто так везло? Тяжела жизнь... констебля.

Раймон вежливо кивнул Клайвеллу.
- Действительно, любопытно, как люди разбрасываются ценными предметами из коллекций. К слову, а откуда вы узнали о выставке?
Констебль выпрямился, натягивая бежевые перчатки, покрытые застарелыми потёками крови.
- Трактирщик рассказал про одного любителя искусства по имени Деним Мас, который сначала интересовался поместьем, потом беседовал с михаилитом, купил самый дешевый товар - уже странно для Масов, не находите? А потом ушел чистым, а вернулся весь в крови. Пришлось найти брата Скрамасакса, поведавшего, что сей Мас желал вызволить из плена злобных фэа некую Коралину Брайнс. Я и подумал - с Коралиной Брайнс еще не знаком. Может, она тоже любит гобелены?
Раймон не сдержал кривой усмешки. Вот ещё этого не хватало для полного счастья. Но платье к кольчуге вполне могло объяснить наличие ещё и женщины, если она была чуть аккуратнее и смотрела, куда ступает. И по-настоящему любопытно было то, что даже открытые врата через полстраны не позволяли отделаться от последних событий. Масы, надо же. И Брайнсы. Пустота, которую ощущала Эмма, нашла объяснение - но объяснение ли?
- Желание Маса сэкономить, кажется, действительно та единственная странность, в которую я не готов поверить. И Снежинка взял бы контракт, если бы ему готовы были заплатить. Что ж, стоит, кажется, поглядеть на жемчужину коллекции.
- И этот мужчина говорил, что от моей родни нет никакого спасу, - едва слышно проворчала Эмма, но добавила громче, - я думаю, дальше узоры должны быть интереснее.
На это Раймон мог только кивнуть, возглавляя процессию. Какой бы паук не сплёл эту паутину, края наверняка не могли сравниться с центральным рисунком - и от предчувствия сводило зубы.

"Это похоже на ад".
В мужские разговоры Эмма никогда не лезла - сами разберутся. Она оставляла себе мысли - и работу лекарки.
Впрочем, жирной лысой женщине с залитой салом грудью, лежащей у входа в подвал, лекарка была уже не нужна. Чтобы понять, что она подавилась, а после - лопнула от обжорства, не нужен был даже констебль. Отворачиваясь от нутра, в котором синели колечки кишок, Эмма невольно поморщилась. Если Клайвеллу замок Херли напоминал монастырь, то ей самой - преисподнюю, хоть там пока не довелось побывать.
- Странно, но мне отчего-то жаль этого ребенка, - тихо вздохнула она Раймону, - быть может, это чувства Клайвелла, но ведь дитя не виновато, что не пришлось ко двору.
- Страх, - Раймон поморщился, потёр правую руку. - Жаль. Кажется, всех. Ведь могло оно решиться иначе - должно было. Приди мы раньше, может, смогли бы уговорить. Отдать дитя, наконец... Но вместо нас пришёл этот Деним Мас, спасать Коралину Брайнс.
Благое намерение, которым воистину оказалась выстлана дорога в ад. Эмма перескочила через очередную лужу крови, останавливаясь у стены. Серые камни пятнала кровью надпись: "Меня". И от этих слов Эмме стало жутко настолько, что она невольно коснулась её рукой. И замерла, понимая речь этих стен и этой крови.
Пустота. Первозданная, подобная той, что когда-то воплощала собой мир, но в этой, оставленной Денимом Масом, плавала злоба, желание мести, но мести нелепой, будто убийца и сам не знал, чего хочет. Эмма отшатнулась от стены, но чужая ярость закружила голову, метнула к другой стене, несшей на себе слово "Зовут".
- Гарольд, - в унисон с камнями, замком, и надписью на низком потолке прошептала она, тщетно пытаясь справиться с вакханалией алого и черного, с имбирем и тленом, захлестнувшими её. - Меня. Зовут. Гарольд.
- Не верю, - в голосе Раймона недоверие мешалось с яростью. - Ну зачем? Чернокнижие в голову ударило - ладно, но - так?! И это имя, здесь... Зар-раза. Мы же с ним говорили! Советы давали!
Лица его Эмма не видела - глаза затмевала багровая хмарь, и пахла она - жаждой чужой крови. Не как у анку. Не та, что у любого из упырей. Человек алкал человека, желая возмездия, мешая свою слепую озлобленность с потехой. Или потешался кто-то другой? Эмма прижалась к плечу Раймона, краем сознания, тем, что находилось за глазами замечая, как ярко вспыхнули тьмой руки.
Наверное, то же самое видел сейчас и Раймон. Тот же мужчина, что резал ремни из дамы в алом наверху, шел по этому коридору в белом - подвенечном или траурном? - богатом платье. Наряд уже изрядно пропитался кровью из ран, шлейф волочился следом, оставляя багряную полосу, пачкаясь в пыли. Не боясь, не задумываясь, лишь желая мести, шел Гарольд Брайнс вперед - и новое лицо, новое имя не изменило его пустой сути.
- Двое, - Эмма судорожно цеплялась за ворот оверкота, - здесь было двое зверей, но только один из них - человек.

Раймон коротко кивнул.
- Значит, за ним пусть охотятся констебли, а нам остаётся другой. Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но, чёрт подери, приятно будет посмотреть, как его вздёрнут. И... ты понимаешь, как оно получилось? Мы ведь его видели: да, пустой, да, дурак непонимающий, но не вот такое же. Что должно щёлкнуть в голове для вот такого? Даже на мороки не списать, потому что в их мире человек всё равно принимает решения сам. Сам решает, как... резать и рубить, как говорить.
- Он как Эд, - выдох получился судорожным, слишком много всего было вокруг, но пальцы разжать получилось. Эмма аккуратно расправила ворот, потянув Раймона вперед. Где-то там, неподалеку, в одной из камер сидел мужчина. На мгновение, на краткий миг, который потребовался Эмме, чтобы пробежать путь до этой двери - и замереть, прижавшись к стене.
- Там мужчина, - тихо проговорила она, - мясо ест.
Из-под двери тянуло тем мерзким, тяжелым и сладковатым запахом, каким пахнет палёная человечья плоть. Заходить туда не хотелось отчаянно, но Эмма коснулась ладошкой теплых, чуть шероховатых досок, что скрывали за собой вход.
За дверью был кряжистый мужчина. С тупым остекленевшим взглядом он сидел у костра, сложенного из обломков дыбы, и жевал чьё-то бедро. Его собственная нога лежала в костре, обгорая и вспениваясь пузырьками жира, но человек этого не замечал. Со страшной, методичной обреченностью отрывал он от своей добычи плоть, проглатывая её сырой, почти не жуя. Не в силах глядеть на это, Эмма с отвращением захлопнула дверь.
- Ты можешь найти мальчика?
Раймон с сомнением пожал плечами.
- Может быть. Тут всё куда сложнее, чем было хоть в Равенсхеде, хоть в гулеревне. Здесь всё перекручено, смято, от стен до... людей и нелюдей. Но попробую.
Приложив ладонь к стене, он прикрыл глаза и стоял так несколько секунд, прежде чем тряхнул головой и поморщился.
- Если я верно читаю, то мы прошли мимо, не заметив. Там, недалеко от развилки, где камни на полу...
Эмма кивнула, решительно отворачиваясь от двери, за которой сам себя готовил на ужин палач. Ад теперь ей был не страшен - она видела его, не умерев.

Вышивать надо было почаще - пальцы утрачивали чуткость, и нащупывать дорогу к ребенку стало занятием непростым. Маленький Херли, как пояснил Раймон, раскинул пелену морока, защищая себя, а потому приходилось идти по стене. Чувства бунтовали - глаза видели лишь коридор и клубы мглы, рука чувствовала стену, ноги - неровный пол, усеянный обломками камней. И когда в маленькой камере обнаружился хрупкий, худенький мальчик лет десяти, удивительно похожий на Скрамасакса-Снежинку, Эмма облегченно и огорченно вздохнула. Ремни из человеческой кожи стягивали его тонкие ручки и ножки, медленно усыхали и врезались в тело, отчего оно вздувалось отеками. Ребенок кричал бы от боли, не будь он в беспамятстве. Но сил перерезать своим кинжалом эти путы Эмме не хватало и она растерянно глянула на Раймона.
- Снежинка... он - тоже? Похожи.
- Полукровка, или даже меньше, сложно сказать, - Раймон покачал головой, глядя на почти ушедшие под кожу ремни, и забрал у Эммы нож. - У меня кинжал посеребряный, только мучить зря. Сталь тоже, но не так...
Подцепить путы не получалось, и он, выругавшись сквозь зубы, принялся аккуратно пилить, морщась вместо беспамятного ребёнка, когда лезвие оставляло царапины и порезы.
- Но, наверное, характер и любовь к красивой одежде у него природные. Хотя кто его знает. О, как он, должно быть, страдал, разговаривая с Брайнмасом в грязном!.. Только с контракта, не иначе.
- Природное, - согласилась Эмма, запоздало вспоминая, что в лекарском кошеле есть ланцет и тысячелистник на спирту, которым можно размачивать ремни, - как у тебя надменность. Но почему-то мне кажется, что он не столько страдал, сколько думал, как бы ему не взяться за эту работу.
Доведись Раймону говорить о таком контракте, она уперлась бы, но не пустила. Или пустила? Чтобы не случилось вот такого? Эмма вздохнула, протирая раны ребенка настоем. Правильных ответов было больше одного.

- О, светозарный мальчик мой!
Столь лестное обращение досталось не Раймону, хоть Немайн и явилась после его "Nemhain Morrean, fàilte!" От её присутствия радовался лесок, что раскинулся за поместьем, из кустов выглядывали олени, а зайцы и белки будто становились пушистее, с плохо скрываемым обожанием трогая лапками шлейф алого платья. Но Эмма не радовалась - глупо ревновала. Ей упорно казалось, что Хозяйка Рощи порой поглядывает на Раймона отнюдь не как богиня-покровительница. Впрочем, сейчас та баюкала на руках маленького Херли, лучась такой радостью, что подле нее расцветали подснежниками пни.
- Чем отплатить тебе, мой Раймон? - Счастливо вопрошала богиня, заставляя надевать невозмутимо-светскую личину, прятать за ней досаду - свою и Раймона.
- Отплатить... - Раймон оглянулся туда, где остался замок лорда Херли, где Клайвелл выводил и устраивал уцелевших. - А скажите, госпожа, вот того... Брайнса, с воронами на морде, вы его чувствуете? Знаете, где он сейчас?
- Брайнса? - Богиня на мгновение задумалась, по-волчьи потянув воздух. - Чую. Но это - не отплата, когда за услугу просят возмездие. Это всё еще работа. К тому же, я сама хотела просить об этом. И еще кое о чём.
Эмма нахмурилась, пытаясь подманить к себе белку. Зверюшка, ожидаемо, к руке не подошла, и Раймон лишился возможности созерцать эту свою жену пародией на портрет несостоявшейся. Просьбы, просьбы, просьбы... Для чего быть богиней, если без смертного чемпиона не можешь ничего?...
- Может, они только в парах с птичками. И хотят взятку орехами и семечками, - громко прошептал Раймон и снова обратился к Немайн. - О чём же, госпожа?
Эмма хотела было возмутиться, что у ней нет ни орехов, ни семечек, но богиня лениво повела бровью и белочка сама вскочила на плечо, пощекотав ухо хвостом. Вот только такой подарок Эмме был не нужен.
- Роб затеял пляски с этими... князьями, - Немайн бережно прижала к себе застонавшего ребенка, - в дипломатию играет. Сестрица Неистовая недовольна, я - тоже, но ты же знаешь его... Не откажи в любезности поприсутствовать? Этим будет недоволен уже он, но мне некого просить больше.
Животное остро пахло мускусом и лесом, но Эмма всё равно нервно гладила белку. Той такие ласки не нравились, но ослушаться богиню зверюга не смела. Бойд будет не просто недоволен присутствием Раймона. Он будет зол. Эмма понимала магистра, его тщательно сдерживаемое желание опекать своего упрямого мальчика и мудрое решение не впутывать того в перепетии собственной жизни, оставаясь рядом и оставляя свободу. И потому не одобряла просьбу Немайн, хоть и осознавала - ей и в самом деле просить некого.
- Поприсутствовать, - повторил Раймон, вскинув бровь. - Учитывая, что я уже отказался с ними плясать... поприсутствовать - и только? Зачем, если я там обозлю одних и вряд ли понравлюсь другим?

"Именно затем, мой Раймон".
Мысль получилась издевательской, будто Эмма хотела подражать Немайн. Но... как иначе было понять её просьбу? Богиня же пожала плечами с равнодушным величием королевы.
- Затем, мой Раймон, что этот ренессанс строю и я. Иногда - в прямом смысле, выращивая деревья для Фэйрли. И я хочу видеть за столом переговоров своего чемпиона, хоть и предпочла бы политике битву.
- Только чемпиона? - уточнил Раймон.
- Ты уверен, что хочешь, чтобы жена увидела брата, который уж нашел новую сестрицу? - Деланно удивилась Немайн, бросая взгляд на Эмму. - Но, конечно же, Эмму нельзя оставлять. Старшая только того и ждёт.
Известие о том, что Дик нашел себе сестру, не тронуло. Эмму это устраивало, пока братец был спокоен и уравновешен рядом с этой женщиной, а значит - не беспокоил и её.
Раймон только фыркнул, пожал плечами и откликнулся почти эхом:
- Если у него не окажется за пазухой ещё интересных сюрпризов - пусть его. Может, поглядеть будет даже любопытно, как знать? Ладно. Хоть я и предпочёл бы не злить, но просьбу понимаю. И когда же сие знаменательное событие?
- Не знаю, - на этот раз движение плечами у богини вышло величественно-небрежным. - Но когда станет известно, вы прибудете вовремя. К Брайнсу - тоже. Благодарю, мой Раймон. Я не забуду об этой услуге. И мальчик от рода Беван - ее не забудет.
Мир на мгновение рассыпался иссиня-черными перьями, и богиня исчезла, оставляя Эмму раздосадованной. Белка соскочила с плеча, больно цапнув за ухо, а Эмма вздохнула. Кажется, с Немайн у них была взаимная неприязнь.

Голубь спорхнул с неба так уверенно, словно был частью ручного леса Немайн, забывшей о том, что богиня успела исчезнуть. Сняв с лапки свёрнутый листок тонкой бумаги, Раймон быстро проглядел его, хмыкнул и протянул Эмме.
"Детям вечно досаден их возраст и быт... Если решишь повзрослеть таким образом, сын мой, то подумай вот о чём: монахи отказались от затеи с ловцами, когда поняли - они попадают в один котел с теми, кого возвращали. Когда ты твареборец, всё честно: есть ты, есть они. Ты их изгоняешь, они изгоняются. Но когда ты fugam venandi, беглецы тебя кличут отребьем, ибо служишь двум господам сразу. У михаилита нет выбора, за него решили - и оттого его уважают, да и котёл будет с привычной компанией. Возвращатель же - это твоя добрая воля. И этот путь скорее для такого, как я: обещанного после смерти богине. Но работа привычная и люди не поймут, кто ты, если не скажешь. Остальное - при встрече. Скажу лишь, что мне вдвойне горько - преисподняя разве что в тиски не берёт, заполучая тебя.
Ножнами не бьют совсем, только грозятся. И - спасибо. Все пять записок вместе с голубями трепетно храню у сердца. Папа Лей-Серебро и муж Снимай-Юбка, Р.Б. Будь осторожен".
- Письмо его порадовало, - задумчиво заключила Эмма, возвращая записку, исписанную так мелко, что пришлось прищуриться, читая.
- Вероятно, от шока. А вера в то, что ад исключительно из уважения предоставит котёл, где нет того же отца Августина - всё же странна, - заметил Раймон, складывая листок. - Честное снаружи - честно для преисподней? Нет. Хорошего я там не ждал бы ни при согласии, ни при отказе, ни просто помри посреди тракта. Сама мысль о том, что покойный Джером, например, уважает за михаилитство и исключительно поэтому не готов подкладывать дрова...
- Он не о том, - Эмма вздохнула, вскарабкиваясь в седло - Пират был выше Солнца, и даже опущенные стремена не спасали, - а как раз о нежелательном соседстве на сковородке. И о том, что аду ты нужен не как мастер-экзорцист, а как любимый сын столпа ренессанса. И мне Бойда порой жаль. Ему бы стариться, возиться с внуками, гонять от своих границ назойливую голытьбу...
Но внуками никто не радовал, старость отобрали, а голытьба, должно быть, заопасалась лезть, лишь прослышав о такой... леди Бойд. Эмма с нежностью посмотрела на Раймона, самым постыдным образом - намеренно - сползая по боку жеребца.
- Подсадишь?
- Как любимый сын... бесспорно. Тем лучше, что отказался, пусть и потому, что до чёртиков надоели эти... пляски. И потому, что уж больно подозрительно князь мялся.
Удивительно, что даже теперь, когда шёл уже третий месяц, а казалось - прошла вся жизнь, Раймону не надоело её касаться. Вот и сейчас его руки задержались на ягодицах, прежде чем толчком отправить в седло.
- И я вот всё думаю... бей-сапог - понятно. А с кого леди Бойд срывает юбки и зачем?..
- Снимает, - поправила его Эмма, улыбаясь. - Звучит, как приказ, не находишь? А если вспомнить, что шотландцы носят эти тартаны...
- В резиденции не носил, но ведь лежит у него в комнате тартан, - Раймон даже задумался, уже поставив ногу в стремя Розы. - Как раз для этого, видать. Богиня, значит, командует, он его снимает... а потом кидается сапогом в фэа, которые подсматривают?
- Догоняет и бьёт. Но я вполне могу представить картину, когда леди Бойд командует своим полкам: "Снимай юбки!". Для, - Эмма прищелкнула пальцами, припоминая слово, - деморализации противника?
Раймон отвлекся от тяжелых мыслей, и от этого было тепло. Еще успеет надумать тьмы, гоняясь за Брайнсом - или ему подобными.
- Хм-м, - Раймон легко запрыгнул в седло и подобрал поводья. - А вроде бы раньше хватало повернуться спиной и задрать. Ты представь, их же потом искать ещё, тартаны эти! После того, как по ним задние ряды пробегут. За противником.
- К тому же, - Эмма проигнорировала эту его ремарку, отметив лишь смешком, - это можно приказывать дамам из свиты. Для поднятия боевого духа тех же полков и возмещения им потерянных тартанов.
- А если враги вдохновятся? - возразил Раймон. - Или... дух у полков уж слишком поднимется? Не таранить же... А если...
Эмма тронула каблуками Пирата, понуждая его идти к пятну зеленой травы, что разрасталось среди весеннего леса. Немайн открывала путь к Гарольду Брайнсу, но мысли были лишь о шотландских полках и придворных дамах Портенкросса, которым одновременно приказывали снимать юбки.

9 марта 1535 г. Или, Саффолк.

- Какой нелепый конец без начала, - ворчал Раймон под стук молотка. - Но не ждать же, когда всё вспомнит и станет прежним? Всё же, в некоторых случаях хорошего решения просто нет.
- Если человек становится другим, забывая себя, принимая другое имя, то получает ли он другую душу? - Судя по лицу записного софиста, Эмму еретичность рассуждений не волновала. Разве что руки чуть нервно разглаживали складку на юбке. - Ведь он будто заново родился, заполнил пустоту!
- Ха. Добавь к этому, что собственная душа - в закладе у преисподней, - Раймон даже пальцами прищёлкнул, пытаясь сообразить, что же вообще в этом случае получается. - И вот тело умирает, а душ, значит, две, и одну ад уже получил. Но вторая, формально, всё равно их, или уже нет? Тело, заметь, боль чувствовало, как и прежнее, значит, договор действует и с новой душой? Хм-м, и влияет ли на это, какое именно имя он взял? Масы...
Всё-таки как причудливо крутилось колесо мира, переплетая жизни даже там, где связи, кажется, отродясь не было и быть не могло. Почему - Мас? Потому, что тоже торговцы? Вроде бы и разумно, но какое совпадение! Мало ли торговых семей в славной Англии, среди которых можно было бы выбрать и не таких приметных?
Эмма неопределенно кивнула, прижимаясь плотно, будто желая врасти.
- Масы, да. Странно, что не Симсы. Или Тоннеры. И девчонка эта, в ворот которой вцепился Джеймс... Ведь она его опекала, я поняла это в лесу.
Раймон с некоторым сомнением покосился на девчонку, которую прежде никогда не видел, хотя в жестах, мимике и мелькало что-то смутно знакомое. И Клайвелл её явно знал. Бермондси... тоже новое лицо? Нет, не вспомнить. Он пожал плечами.
- Думаешь, тоже в ковене, ещё и повыше? Не похожа, признаться. Хотя, учитывая, сколько я уже ошибался с этими культистами... По поведению вроде бы уличная, а эти с чем только не связаны.
- Думаю, что не вступись за неё Джеймс, висеть бы ей, покачиваясь, - вздохнула Эмма, - как и нам с тобой.
- Нет, - Раймон покачал головой. Подобранное на Авалоне служило верно, пусть ему и не нравилось к нему прибегать. И всё же, если бы потребовалось по-настоящему, когда об этом ещё никто не знал - оно могло спасти. - Ей - да, но не нам. Что бы ни держало в Англии, если бы предстояло висеть ни за что, мы бы ушли так далеко, чтобы констебли не дотянулись. Это, разумеется не отменяет благодарности... Но, раз он её спас, значит, верит, что и она не виновата. Или виновата не настолько, чтобы слушать этого чёртова священника не из толпы, а с эшафота. Кстати, мне кажется, или святой отец успел хорошо выпить перед казнью?
- И оба констебля, и даже палач, - Эмма стянула перчатки, блеснув изумрудом в кольце, на который тут же положил глаз чумазый мальчишка, отирающийся неподалеку, - наверное, к казням привыкнуть невозможно? Но не обольщайся, Раймон. Джеймс - умный, понимающий, но порой, при встречах, которые стали всё чаще, я ловлю в нем тьму, погуще твоей. И броню, эту тьму скрывающую. И мне становится любопытно - как с этим справляется его жена? Но сейчас... Сейчас я не могу не примерять эту петлю, что ждёт Гарольда Маса, на тебя.

- А мы почему трезвые?.. - возмутился Раймон, сглотнув, и потянулся за фляжкой. От серьёзности Эммы он и впрямь почти ощутил горлом колючую пеньку. - Сейчас и в будущем. Мы привлекаем слишком внимания, это правда, слишком часто оказываемся там, где не должны бы - или как раз должны. И время начинает двигаться слишком быстро. Остаётся только попробовать дожить хотя бы до отправки корабля, если уж не найдётся места здесь. Иначе... бежать всегда хуже, чем спокойно уезжать, а что-то мне подсказывает, что после всего этого в Англии нам места может и не остаться.
- Мы трезвые, потому что ты просил не позволять тебе напиваться, - просветила его Эмма, отнимая фляжку, - наутро после той ванны. И потому что отвары ты имеешь обыкновение выливать мне на голову, вместо того, чтобы отгонять ими похмелье. Но бежать мы будем, думаю, в нехудшей компании.
- Так то - напиваться, а тут... Но про компанию ты, конечно, права, и душу это греет - не костром! - хотя в более общем смысле утешает слабо, - Раймон проводил флягу печальным взглядом, сглотнул снова и уставился на помост, куда как раз поднялся Джеймс Клайвелл.
Подготовка к отправке на тот свет - и одновременно предупреждение живущим. Ветер нёс слова над притихшей в ожидании толпой, и оставалось только выхватывать их из воздуха, не хуже иного мага. Впрочем, сейчас волшебником, владеющим стихиями, несмотря на брошь, был именно констебль.
"...осторожно, не как неразумные, но как мудрые..."
Редкий михаилит доживал до его лет, оставаясь чистым, как плащ Снежинки в ясный день. Все убивали - и не только виновных, - все сговаривались, все нарушали устав и законы, потому что иначе проще было удавиться. Всех было, за что прихватить, не каждого мог спасти орден, и значило это одно: не переступать границу так, чтобы стать слишком уж неудобным для всех, и особенно - для тех, кому не всё равно. Это всё было понятно. Вопрос оставался - получится ли? Венец был отложен, но не забыт, а когда играешь с архиепископами, рай - в одном шаге. И чем дальше, тем больше не хотелось собирать этот проклятый обруч. Не хотелось даже его искать, но слово... оставалось словом. Как, разумеется, и взятые по чеку деньги оставались деньгами. Ну не возвращать же!
"...а если откроешь тайны его..."
Тайнам предстояло умереть вместе с Гарольдом Брайнсом, который уже умер и так. Навсегда ли? Теперь и не узнать. Тайн, как и самого Гарольда, было не жаль ни капли, туда им и дорога. Денима... иногда прошлая жизнь догоняла новую, и с этим ничего не поделаешь. Кем бы ни был сейчас этот человек, на руках его тела едва успела высохнуть кровь алой королевы Немайн.
"...и не поймаешь..."
Он отсалютовал бы фляжкой за предупреждение, но бренди забрали. Увы. Оставалось только кивнуть, запомнив слова Клайвелла, помня слова Эммы о тьме.
Меж тем церемония шла своим... относительно своим чередом, и Раймон скупо ухмыльнулся браваде, отворачиваясь от эшафота.
- Ну, что же, по крайней мере, умирает он досто...
Договорить он не успел: мир вскружился чёрными перьями, сворачивая и площадь, и толпу в один ком, собравшийся почему-то в желудке. И всё исчезло, прежде чем Раймон смог хотя бы сглотнуть желчь или выругаться - пусть хоть коротенько. Времени хватило только на одну злобную мысль:
"Могли бы и предупредить!"

Портенкросс, после полудня.

Хизер Освестри Эмме понравилась. Именно такая сестра и нужна была Дику-Зеркалу, да и, наверное, ей, Светочу. Хизер походила на надломленный цветок, привитый к чужому стеблю и на нём начинающий расцветать. В ней не было фицалановской тьмы, грызущей изнутри, в ней не было света. Хизер ровно тлел бездымной лучинкой. И Дик, после переговоров заглянувший в небольшую комнатку, которую делил с этой девушкой, рядом с ней казался такой же лучинкой.
- Сестрица Эмма? - Вопросительно проговорил он, остановившись в нерешительности на пороге, но увидев приветливую улыбку, вошёл, опасливо сев рядом. - Я...
- Извиниться хотел, - закончила за него Эмма, вздыхая. - Но, Дик, поймите и вы - забыть нелегко.
Забыть и перечеркнуть, выбросить половину жизни, простить... Дик просил многого, но и сам делал первый шаг. Эмме нетрудно было понять, как сложно ему молить о прощении, как тяжело переступать через себя, через гордость и тьму.
- Нелегко, - согласился Дик, вытаскивая из кошеля шелковый мешочек, - и мне тяжко осознавать, что всё, начиная с моей жестокости и заканчивая вашим монастырем - следствие не наших склонностей, но нашего воспитания. И всё же - простите? Я не могу перестать быть Зеркалом, как и вы Светочем, но мы можем научиться жить в согласии.
Эмма бережно развернула мешочек, уставившись на камею. Огладила камень пальцами. В безыскусном рисунке, в тонкой резьбе чувствовалась любовь, чуткая забота. Неожиданным и приятным оказался этот жест Дика, трогательным. И хоть хотелось спросить, чем Хизер оказалась лучше её, Эммы, но получилось лишь улыбнуться и кивнуть, прикалывая камею к платью и протягивая руку для поцелуя. За грехи отцов всегда расплачивались дети, но в их силах было разорвать этот порочный круг злобы.